ФЕЛИСИЯ, или Мои проказы (Félicia, ou Mes Fredaines, 1772)

Глава I. Содержание главы читатели узнают, если соблаговолят прочесть

— Я очень зол, — сказал мой любезный цензор (я упоминала о нем в начале повествования), которому я предоставила для прочтения две первые главы моего труда. — Я недоволен, это никуда не годится! Вы разве не знаете, не понимаете, что никого не заинтересуете? Вы описываете себя такой, какая вы есть, с откровенностью, которая наверняка навредит вам! Людям не понравится молодая девушка, дерзко пользующаяся любой возможностью, чтобы описать безумства окружающих, и не скрывает собственных! Принято считать, что ваш пол должен сражаться и уступать только в самом крайнем случае. Люди, совершенно не способные на идеальную любовь, с самым серьезным видом утверждают, что удовольствие — лишь тогда действительно удовольствие, когда его добиваешься с трудом, и что только препятствия придают наслаждению должную остроту!

— Замолчите, дорогой маркиз, — ответила я совсем нетерпением автора, чье драгоценное творение имеют наглость критиковать. — Вы рассматриваете мое произведение не под тем углом зрения! Я никого не стремлюсь заинтересовать, как вы выразились!

— Тем хуже.

— Я не жажду похвал, мое поведение их не заслуживает; если мне удавалось время от времени бывать счастливой, я извлекала из этого максимальную пользу. И я никого не собираюсь поучать.

— А подумать можно как раз обратное!

— Во все времена существовали женщины моей породы; таких много среди моих современниц, не переведутся они и в будущих поколениях. Я вовсе не хочу вызвать к себе жалость, ибо считаю, что судьба была ко мне благосклонна,

— В этом вы правы.

— Я не собираюсь зарабатывать этой книгой деньги — в моем возрасте и при моей красоте я, право, нашла бы для этого гораздо более приятные способы.

— Все это прекрасно, дорогая, но тогда к чему вам писать книгу?

— Но ведь я уже объясняла вам, месье, — это для меня удовольствие! Мне нравится мысль, что я могу обеспечить бессмертие безумствам, память о которых мне дорога. Если это кого-то развлечет, если какая-нибудь женщина, похожая на меня, но более робкая, вдохновится моим примером и преодолеет препятствия, встающие на ее пути, а другая, атакуемая мерзкими Беатенами, научится опасаться их и противостоять хитростям негодяев в сутанах, если некий муж устыдится того, что придал слишком большое значение флирту жены, и будет брать пример с мудрого Сильвино, если этакий Селадон[8] откажется от высоких чувств, не захочет быть смешным и возьмет за образец шевалье, наконец, если любезный бенефициант[9] воспримет замечательную идею моего прелата, что, несмотря на сутану, можно любить женщин и устраивать дела так, чтобы не компрометировать себя в глазах честных граждан, — это станет дополнительным удовольствием для меня. Если же будущая книга шокирует недотрог и святош и раздражит гнусных развратников — мне на это в высшей степени наплевать! Что до читателей, жадно поглощающих эти запутанные романы, которые чаще всего заканчиваются невозможным чудом, пусть вернутся к изучению «Клелии»[10] и тому подобных творений — таким людям не следует читать правдивые истории.

Маркиз ничего мне не ответил — я была права!

Глава II. Глава, рассказывающая, куда и к каким людям мы поехали. Портреты

На последней почтовой станции, где мы меняли лошадей, нас ждал человек от монсеньора, которому было поручено отвезти нас в загородный дом, где Его Преосвященство собирался представить Сильвине и мне нанятых для нас слуг.

Дом, в который мы направлялись, принадлежал старику-председателю, посвятившему жизнь защите искусств и художников. Как только этот господин вышел на крыльцо, чтобы поприветствовать нас, и галантно протянул Сильвине сморщенную руку, шевалье, Ламбер и я обменялись красноречивыми взглядами, словно желая сказать: «Вот так оригинал!»

Шевалье помог мне выйти из кареты. Ламбера приветствовал сам монсеньор, рассыпавшийся в благодарностях и пообещавший, что наш друг не пожалеет о том, что принял приглашение. Ламбер, вежливо отвечая на приветствия Его Преосвященства, бросал удивленные взгляды на странный, перегруженный декором самого дурного вкуса фасад дома. Монсеньор улыбался удивлению художника: было потрачено много денег и усилий, чтобы выстроить ужасно уродливое здание. Мы прошли через две комнаты, где находилось довольно много мужчин, и наконец вошли в покои, где нас ждали дамы. Увидев нас, госпожа председательша была столь любезна, что подняла из кресла свое тучное тело, но тут же рухнула назад на козетку. Высокая девушка, которую хозяин дома назвал «моя дочь Элеонора», сделала нам тонкий комплимент. Монсеньор представил Ламбера и сказал несколько общих фраз, ибо ни госпожа председательша, что-то восторженно лепетавшая, ни Элеонора, с пафосом хвалившая наши туалеты, ни ее отец, говоривший за четверых, ни несколько смущенная Сильвина, ни мы с шевалье, умиравшие от смеха, ни несколько зрителей, восхищенных видом «хорошеньких парижанок», так и не смогли начать хоть какого-либо общего разговора.

После Ламбера наступила очередь шевалье; госпожа председательша оказала ему весьма любезный прием и даже мило пококетничала с ним. Что касается дочери Элеоноры, она говорила с шевалье, опустив глаза и положив руки на вышиванье. Я заметила стоявшего поодаль высокого болвана, который, широко разинув рот и выпучив глаза, с тревогой вслушивался в слова мадемуазель. Когда она и шевалье, наконец, сели, человек этот вздохнул с облегчением, из чего я сделала вывод о том, что нарочитая сдержанность Элеоноры в беседе с шевалье была ее жертвой сему заинтересованному слушателю.

Я — очень внимательный наблюдатель и не могу избавиться от этого недостатка, ведущего к многословию. Хочу нарисовать портрет этой мадемуазель Элеоноры. Она была хороша собой, возможно, слишком смугла, но наделена всеми прелестями этой природной особенности. Элеонора была выше среднего роста, с прекрасными, но недобрыми глазами, красиво очерченным высокомерным ртом и дивной фигурой, но жеманность, даже некоторая театральность поведения уменьшали ее привлекательность. Итак, Элеонора была одной из тех женщин, о которых говорят: «Странно, почему она не нравится мужчинам?»

Теперь я попытаюсь набросать портрет господина председателя. Этот человек, иссушенный огнем полугениальности, больше всего напоминал мумию, одетую по французской моде. Крупные черты лица, проницательные, глубоко посаженные глаза, тонкие губы, орлиный нос и острый подбородок — казалось, они сожалеют, что не могут поцеловаться. Все это придавало персонажу сумасшедший, но умный и тонкий вид. Не будь председатель так забавен, окружающим было бы нелегко привыкнуть к его уродству.

Глава III. О смешном

Хотя мы приехали уже в сумерках (стояли самые короткие дни года) и отдохнули едва ли четверть часа, господин председатель, желавший как можно скорее дать Ламберу возможность восхититься его прекрасным домом, безжалостно протащил художника, монсеньора, шевалье и других присутствующих по всем комнатам, подвалам, чердакам, каретным сараям, конюшням, садам, землям, свинарникам, псарням и тому подобному. Этот осмотр длился около часа, после чего уставший монсеньор (к тому же он умирал от скуки) сел в карету и отправился ночевать в город.

В доме председателя у каждого были свои претензии. Госпожа председательша, почитавшая себя выше обычных женщин, вмешивалась во все, что считала серьезной проблемой. К искусству вообще она относилась как к приятным пустячкам, не понимая, как этим можно заниматься всерьез! Напротив, она имела вкус к абстрактному — к математике и даже астрономии. Вследствие такого странного порядка пристрастий хозяйка дома играла только в ломбер, триктрак и шахматы (потому что это ученая и очень серьезная игра). Все же остальные игры, полагала председательша, способны развлечь лишь слабых женщин. Я поняла, что партнерами председательши были сам хозяин дома и тот высокий молодой человек, который так вздыхал, глядя на Элеонору. Ламбер имел несчастье проговориться, что играет в шахматы, и получил на этот вечер честь и скучную обязанность сыграть партию в шахматы с хозяйкой дома. Господин председатель составил партию в пикет с двумя хмурыми гостями, я играла в «двадцать одно» с мадемуазель Элеонорой, Сильвиной, шевалье и воздыхателем. Во время этой партии я узнала, что его зовут господин Каффардо и что он благородный кавалер и заядлый охотник. Мадемуазель Элеонора задавала ему множество вопросов об охоте. Это благородное развлечение, этот отдых героя был, по ее мнению, для Каффардо всего лишь дурацким занятием. Всем было совершенно ясно, что сей хмурый господин очень влюблен в мадемуазель Элеонору, а она желает обращаться с ним как можно лучше. Элеонора говорила только с ним, обращаясь к другим партнерам по игре исключительно в крайнем случае. Но больше всего она почему-то игнорировала шевалье — он не удостоился ни одного взгляда от этой гордой красотки, пока длилась партия.

Наконец всех пригласили ужинать. Было подано множество простых тяжелых блюд, не очень свежих десертов, средние вина, фрукты, не слишком изящно разложенные на блюде. Правда, хозяин был очень радушен, а толстая госпожа председательша весьма хлебосольна. Элеонора сидела рядом с шевалье с видом кающейся грешницы, господин Каффардо, мой сосед, вовсе не смотрел на меня, как если бы я превратилась в василиска.[11] Председатель осаждал беседой Ламбера; впрочем, я неверно выразилась — говорил только он, и говорил обо всем сразу — об архитектуре, скульптуре, живописи и особенно музыке, она была его коньком, ибо в свое время он был лучшим исполнителем на бас-виоле и прекрасно пел.

— Именно мне, — гордо заявил он, — мадемуазель Элеонора обязана певческим талантом высшего сорта! Вы будете иметь удовольствие убедиться в ее способностях, — сказал он. — Видите ли, мадам, я — истинный ценитель и не боюсь утверждать, что перед нами — несравненная певица, к тому же выбранная монсеньором, но я хочу, чтобы Элеонора спела для вас. У моей девочки есть еще одно достоинство — она не заставляет себя уговаривать слишком долго!

Эта любезная мадемуазель, никогда не заставляющая себя просить слишком долго, согласилась тем не менее петь только четверть часа спустя… И что петь!.. «Зачем мне отказывать себе в счастье видеть тебя?» — ну и так далее, этот великолепный отрывок, которым восхищаются все ценители истинно французского жанра, пробный камень любого истинного таланта… Первый крик Элеоноры заставил всех нас подпрыгнуть на стульях. Председатель, решив, что мы охвачены восхищением, казалось, говорил глазами: «Ну что, вы не были готовы к подобным звукам?!» Конечно, господин председатель, не были! Певица выла, интонировала, повышала и понижала голос, а растроганный отец дирижировал, подпевал — без звука, конечно, давал указания, постукивая пальцем по столу… (Десять раз я была готова покинуть аудиторию, жалея свои уши, но не могла показаться столь невежливой…) Шевалье прятал лицо под носовым платком, изображая восторженную сосредоточенность. У Ламбера был вид человека, страдающего от жестокой головной боли. Сильвина держалась немножко лучше. Наконец отвратительная ария закончилась. Слушатели бурно зааплодировали, я изобразила на лице полный восторг. Председатель пустился в рассуждения о музыке и снисходительности истинно талантливых людей… К счастью, он не додумался попросить меня спеть для новых друзей.

Утомленные болтовней отца и почти доведенные до отчаяния пением дочери, мы изо всех сил пытались скрыть зевоту, но госпожа председательша заметила наши мучения и решила, что всем пора отправляться отдыхать. Она с самым невозмутимым видом прервала словесные излияния мужа, заявив, что пора позволить путешественникам отправиться отдыхать, что мы и сделали с невыразимым облегчением.

Глава IV. О Терезе и признаниях, которые она мне сделала

Загородный дом господина председателя был, наверное, архитектурным шедевром, но жить в нем было практически невозможно: Сильвине предоставили богато и ужасно безвкусно украшенную спальню, второй же комнатой, достойной высокородной леди, была спальня мадемуазель Элеоноры, и хозяин дома перевел дочь в другие покои, отдав предпочтение мне, что вызвало различные квипрокво. Воистину — самые серьезные события частенько проистекают из самых ничтожных причин.

Поскольку каждая хорошо воспитанная девушка днем и ночью должна находиться под охраной нескольких бдительных аргусов, в предоставленной мне комнате стояло две кровати. (Вторая предназначалась для нашей горничной.) Тереза — так ее звали — поступила к нам на службу несколькими днями раньше: это была высокая, хорошо сложенная девушка, очень, красивая, живая, деятельная, всегда в хорошем настроении. Порекомендовал ее лакей монсеньора — она родилась в городе, куда мы направлялись. Тереза хотела увидеться с семьей и, зная о нашем скором отъезде, попросила Его Преосвященство похлопотать за нее. Нам понравились ее внешность и то, что она не была похожа на весталку (надеюсь, вы понимаете мое иносказание!), скорее, напротив. Тереза великолепно владела парикмахерским искусством, обладала прекрасным вкусом и была большой чистюлей.

— Что вы думаете о наших хозяевах, мадемуазель? — спросила она меня с хитрой усмешкой, причесывая на ночь. — Вам не кажется, что они так оригинальны, что стоило приехать из Парижа, чтобы взглянуть на таких?

Я нашла ее вопрос странным и ответила улыбкой.

— Возможно, вы не знаете, мадемуазель, — продолжила Тереза, — что я здесь как дома? Я три года служила в этом приюте безумных и, если вы поклянетесь, что никогда не выдадите меня, расскажу вам множество историй, которые наверняка вас очень развлекут. Но могу ли я довериться мадемуазель? Она так молода, и я так недолго служу ей…

— Ты можешь, Тереза, ничего не боясь, рассказать мне все, что захочешь! Я уже горю желанием узнать всякие детали об этих оригиналах. Клянусь, что никогда не выдам секрета! Итак, ты знаешь много интересного о наших хозяевах?

— Судите сами, мадемуазель. Когда я поступила на службу в этот дом (пять лет назад), то была еще очень молода. Господин председатель нашел меня в модной лавке, где я была ученицей. Хозяйка магазина убедила меня, какое это везение — найти такое место, и господин председатель действительно был со мной очень мил. Вскоре он перешел к разговорам о любви и доставил мне немало ужасных минут: этот человек — настоящий сатир. Он до безумия любит женщин! Говорят, он не брезгует и мальчиками… в доме всегда служит какой-нибудь премиленький лакей. Впрочем, это его дело. Я не хочу шокировать вас, мадемуазель, но в моем рассказе могут быть такие детали, что…

— Продолжай, милая Тереза, меня очень трудно удивить.

— С радостью. Господин председатель продолжал домогаться меня, он превратился в сущего дьявола, но я постепенно завоевала милость мадемуазель Элеоноры и привязалась к ней всем сердцем, а потому, несмотря на преследования ее несносного отца, решила остаться на службе. В конце концов, мы стали очень хорошими друзьями: мадемуазель Элеонора поверяла мне все свои секреты, в том числе и тот, что уже больше года поддерживала тайную связь с одним молодым офицером. Старая уродина-горничная, приставленная к мадемуазель, ужасно мешала их любви. Меня попросили вмешаться — но самым странным способом: я должна была сделать вид, что ухаживания офицера относятся ко мне, при встрече заговаривать с ним, даже дерзить, а иногда прятать в своей комнатушке. Этот любовник должен был в один прекрасный день жениться на мадемуазель, но только после смерти дяди, а тому исполнилось всего пятьдесят пять лет, он был совершенно здоров, воинствен духом и с радостью переломал бы племяннику руки и ноги, заподозри он, что тот собирается свататься к дочери столь знатного человека.

Никак не желая умалить достоинства мадемуазель Элеоноры, смею заявить, что я ни в чем ей не уступала, и меньше всего — в красоте лица. К тому же я была моложе (между нами говоря, ей на шесть лет больше), а она часто капризничает и хмурится. Офицер, герой той истории, не был влюблен в нее без памяти, ему, в конце концов, надоели перепады настроения мадемуазель; проводя со мной наедине многие часы, месье смог убедиться, что я всегда весела и спокойна. Молодой господин был весьма хорош собой и очень предприимчив. Хозяин — господин председатель — прожужжал мне все уши рассказами о том, как это приятно — доставлять удовольствие мужчинам, и во мне постепенно крепло желание убедиться в справедливости его слов, но ни в коем случае не с ним. Мой офицер не замедлил обратить внимание на расположение, которое я ему выказывала, и, если и не признавался во взаимности, то лишь из страха, что я выдам его мадемуазель Элеоноре. Боже, как он был наивен! Юный любовник не знал тогда, что женщина никогда не играет в ущерб себе и всегда стремится уязвить соперницу. Однажды игра получила свое разрешение: месье изменил со мной своей благородной любовнице. Нам оказалось так хорошо вместе, мы так подошли друг другу, что условились серьезно обдумать план, как лучше обмануть мою соперницу. Впрочем, это не составило нам большого труда, учитывая романтический склад ее ума и солидную долю непомерного тщеславия.

Глава V. Продолжение признаний Терезы

Некоторых женщин равнодушие отталкивает, им хватает характера порвать с мужчиной немедленно, как только они понимают, что больше не любимы. Мадемуазель Элеонора, не обладавшая подлинным достоинством, к их числу не принадлежала. Чем больше офицер пренебрегал ею, тем сильнее она цеплялась за него. Правду сказать, этот плут зашел довольно далеко в деле обеспечения своего будущего: приданое Элеоноры было так велико, что никто не решился бы пренебрегать им, так что любовник обрюхатил мадемуазель, дабы никто — даже дядя — не сумел помешать ему. Этот безумец имел наглость подарить ребенка и мне, — а ведь у меня денег не было. Разница в сроках составляла всего месяц, и я едва успела понять, в каком ужасном положении оказалась, как нашего офицера призвали назад, в полк, отправлявшийся в Америку. Понимая, что опаздывает, он полетел в расположение части на почтовых лошадях, в дороге простудился, заработал воспаление легких и умер.

Вообразите, мадемуазель, отчаянное положение двух вдов! Мы таились друг от друга, мучительно ища выход из положения.

Я могла, так сказать, отпустить вожжи, отдаться господину председателю, который потом наверняка признал бы ребенка, но этот человек был мне так отвратителен, что я не желала и думать о подобном. Господин Каффардо, с которым вы сегодня ужинали, давно вздыхал по моей хозяйке. Он попытался подкупить меня маленькими пошлыми подарками, ибо нуждался в моей помощи, и я ему не отказывала, тем более, что мне это было на руку в романе с офицером. Итак, между нами существовали дружеские отношения. Если бы этот рохля-великан не был так глуп и не получил столь ханжеского воспитания, превращавшего его в неофита в вопросах любви, будьте уверены, мадемуазель, он многим дал бы сто очков вперед — сложен-то он прекрасно! Он не слишком красив, но тут, думаю, дело в его здоровье. Я сочла, что он гораздо больше моего хозяина подходит для исполнения задуманного. Я воображала, что нескольких красноречивых авансов с моей стороны будет довольно, чтобы привлечь этого недотепу, потом мне следовало отдаться ему и заставить позаботиться о потомстве. Увы! Мадемуазель Элеоноре пришла в голову аналогичная идея. Моими стараниями господин Каффардо каждую ночь проводил несколько часов в ее спальне, но упрямо хранил целомудрие, а уж на мои заигрывания. и вовсе не отвечал. Могу признаться вам, мадемуазель, что сопротивление господина Каффардо превратило мой расчет в настоящее желание. Я была уязвлена тем, что какой-то кретин пренебрегает моими прелестями: очень часто я провожала его к двери практически обнаженной, завернувшись лишь в широкий шелковый пеньюар — якобы от холода, а в действительности желая дать ему почувствовать нежное тепло упругого тела. Я без конца повторяла господину Каффардо, как счастлива мадемуазель Элеонора иметь столь учтивого кавалера.

— Чем же вы занимаетесь, проводя вместе долгие часы? — спросила я однажды ночью, задержав его у двери предложением полюбоваться всходившей на небе луной. — Вы наверняка предаетесь всяческим безумствам?

— Я?! О Боже, конечно, нет! Пока Господь не позволит мне законно насладиться прелестями мадемуазель Элеоноры, я не посмею даже прикоснуться к ней, если же, забыв о христианском долге, она пожелает отдаться мне, я не воспользуются женской слабостью!

— А если она станет говорить нежности… обнимет вас… вот так, шепча: «Мой дорогой, я умираю от любви к тебе, ты очарователен».

— Немедленно прекратите, мадемуазель Тереза! Фи! Разве можно вот так обнимать мужчин?

Потом он сплюнул и с брезгливым видом вытер губы. Клянусь честью, мадемуазель, я поняла, что все испортила и мне остается одно: свести все к шутке и продолжать говорить об Элеоноре. Одновременно я незаметно расстегнула две пуговки на его гульфике и… обнаружила там нечто безжизненное! Надежды мои рушились…

— Должна заметить, — вступила я в разговор, — что вы были большой плутовкой, мадемуазель Тереза!

— Что вы хотите, — философски ответила моя горничная, — нужда гонит нас вперед, заставляя быть изобретательными, а я обязана была думать о будущем ребенке. Итак, я ничего не добилась от презренного господина Каффардо: казалось, еще чуть-чуть, и он закричит, что его насилуют, и начнет драться со мной. Тут я решила изменить тактику и заявила ему, что расскажу мадемуазель Элеоноре о его верности, ведь я только хотела убедиться в его честности, прежде чем продолжить помогать влюбленным. К несчастью, упрямец все рассказал мадемуазель Элеоноре, и она под каким-то благовидным предлогом с позором выставила меня за дверь.

Желая отомстить, я в анонимном письме сообщила господину председателю все, что знала об интрижках его дочери с офицером и господином Каффардо. Однако сей благородный отец, не слишком щепетильный в вопросах чести, видимо, показал мадемуазель Элеоноре это письмо, заставил ее во всем признаться, а потом помог скрыть ее позор. К сожалению, в тот момент я не знала о беременности мадемуазель, не то не отказала бы себе в удовольствии повсюду рассказывать об этом. Вскоре злословие стало опасно для меня самой: господин председатель грозил заключить меня в тюрьму за сплетни, следовало думать о родах, и я убежала в Париж, зная, что там красивая девушка легко найдет средства, помощь и защиту от преследования.

Глава VI. Промах господина Каффардо

Не могу сказать, что не люблю злословие и сплетни — они развлекают. Но признания Терезы Несколько шокировали меня: ее смелость удивляла. Я спросила, как же она осмелилась вновь приехать в дом, где так плохо для нее все когда-то закончилось, ведь мы легко согласились бы позволить ей ждать нас в городе!

— Я, мадемуазель? Да разве могла я отказать себе в удовольствии взглянуть на мерзких людишек, живущих в этом доме? Я ужасно расстроена, что меня, кажется, никто не заметил, возможно, они не знают, что оказывают сегодня ночью гостеприимство своей смертельной врагине! Будьте уверены, мадемуазель: рано или поздно я отомщу Элеоноре и особенно этому тупому Каффардо, он попадет в мои руки, клянусь… и горько пожалеет об этом!

Сей странный разговор мы вели довольно долго, потом, погасив свет, легли.

Я уже засыпала, когда Тереза встала, тихонько подошла к моей кровати и прошептала:

— Мадемуазель, хотите присутствовать при забавной сценке? Тогда поднимайтесь, одевайтесь потеплее и следуйте за мной к окну: нежный Каффардо гуляет по саду. Он только что подал привычный сигнал, веря, что его дорогая Элеонора находится в этой спальне. Мы можем развлечься за счет этого зануды. Умоляю, вставайте же, давайте послушаем!

Дерзость Терезы нравилась мне все больше, уморительность персонажа обещала много развлечений, и я, забыв о холоде, решилась последовать за горничной на наблюдательный пункт у окна. Тереза настежь распахнула раму, и между ней и Каффардо состоялся разговор, который я сейчас попытаюсь воспроизвести.

— Это вы, прелестная Элеонора?

— Да, мой дорогой Каффардо, это я. Ваша возлюбленная, которая запрещает вам отныне давать доказательства любви, могущие повредить вашему здоровью… вы дали мне их так много, что сердце мое навсегда переполнилось благодарностью.

— Ах, моя прекрасная дама, как восхищает меня ваше признание!.. Но скажите, нам не нужно опасаться вашей горничной? Она заснула?

— Да, дорогой друг, она погрузилась в забытье крепкого сна, я же бодрствую только потому, что думаю о том, кого обожаю… Предчувствие свидания не давало мне лечь в постель…

Галиматья Терезы была ужасно забавна, она совершенно вошла в роль своей манерной госпожи-ханжи, и мне хотелось от души расхохотаться, однако я боялась раскрыть наш обман. Мнимая Элеонора сжала мне ладонь, и я сдержалась.

Она продолжала:

— Могу я предложить моему нежному другу подняться, вместо того чтобы мерзнуть в саду? Я и сама заледенела от ветра… Идите же сюда, дорогой, не бойтесь ничего…

— Но, мадемуазель…

— Вы колеблетесь! Боже, как я страдаю! Неужели вы, мой бедный друг, больше меня самой боитесь скомпрометировать честную девушку?

— Я понимаю, мадемуазель, конечно, и все-таки…

— Неужели Господь послал бы мне такого нежного и честного возлюбленного, если бы я каким-нибудь неосторожным поступком, невзначай, запятнала свою репутацию?

— Я не имел в виду ничего подобного… Но… видите ли… Молодость… И я… в конечном итоге… я чувствую… я ведь тоже человек из плоти и крови… когда дьявол искушает!.. Но если вы так настаиваете… Если вы позволяете…

— Недостойный возлюбленный! По вашим ужасным подозрениям я поняла, как мало вы доверяете чести несчастной Элеоноры! Забудьте ее, пусть всякая связь между нами прервется!

Тереза со смехотворным достоинством трагедийной актрисы отослала прочь любовника и закрыла окно, не, слушая его возражений. Мы хохотали, как сумасшедшие, и наконец, вернулись в постели. Мне оставалось только заснуть.

Однако то был не конец истории. Несколько минут спустя Каффардо, встревоженный немилостью Элеоноры, все-таки решился — несмотря на подстерегавшие опасности — прийти к своей мнимой любовнице. Он тихонько постучал в дверь.

— Вы слышите, мадемуазель, — спросила Тереза, вскакивая с постели. — Он здесь! Мы позволим ему… войти?

Я сделала вид, что ничего не слышу, и Тереза, решив, что я крепко сплю, открыла плохо смазанную и ужасно заскрипевшую дверь. Каффардо вошел. Мгновение спустя, желая позволить Терезе и Каффардо насладиться тем, что должно было случиться, я повернулась на другой бок и притворно захрапела.

Боясь наскучить моим читателям, я не стану пересказывать долгую предварительную беседу двух персонажей, в которой мнимая Элеонора старалась уступить, не потеряв уважения влюбленного Каффардо, а тот пытался устоять, не лишившись милостей любовницы. Роль Терезы была чертовски сложной: Каффардо хотел от настоящей Элеоноры одного — чтобы она приблизила сроки свадьбы, чему существовало серьезнейшее препятствие. Мать жениха знала о существовании ребенка и предупредила Элеонору (разумеется, тайно!), что, если та будет настаивать на желании выйти замуж за ее сына, она откроет всему свету постыдную тайну, лишив Элеонору надежды выйти замуж хоть за кого-нибудь. Мадемуазель пыталась тянуть, надеясь, что мамаша Каффардо, старая и больная, наконец-то отправится в лучший мир или принципы Каффардо-сына настолько смягчатся, что он окажется однажды в положении, обязывающем его, как честного человека, жениться на девушке. Увы! Старуха упорствовала, не желая отправляться к праотцам, а Каффардо, похожий на холодную мраморную статую, до сих пор успешно спасал свою невинность от всех ловушек дьявола и мадемуазель Элеоноры.

Тереза, чтобы не выдать себя, должна была очень точно соразмерять все свои слова и действия.

Глава VII. Месть Терезы

Теперь, друг-читатель, приготовься услышать нечто невероятное… Но к чему лишать вас удовольствия от сюрприза? Читайте, и вы поверите, если сможете. Что до меня — если бы я не была тогда свидетельницей происходящего, навряд ли убедила бы себя в возможности того, что узнала. Истина, как утверждал Буало, часто выглядит всего лишь правдоподобной.

Итак, мои герои долго спорили, и наконец мнимая Элеонора выдвинула тонкий и очень убедительный аргумент:

— Прекратите, мой дорогой Каффардо, жаловаться на отсрочку вашего счастья, в которой я якобы виновата! Признаюсь, я хоть завтра могу заставить отца дать свое согласие, однако могущественная страсть, владеющая мною, никак не согласуется с холодной развязкой — получить лучшего и самого любимого из смертных после алтаря, вступив в брак. Венчание станет для нас данью приличиям, как будто мы не аристократы, а ничтожные плебеи. О Боже! Почему я не нахожу в моем возлюбленном страстных порывов… которые иногда возносят меня над химерами долга, чести и добродетели?!

— Но что вы такое говорите, мадемуазель Элеонора?! Как можно забывать, чему нас учит Святая Церковь?

— Оставь на мгновение в стороне святую религию, сердце мое, и ответь на простой вопрос: если бы ты покусился на мою девственность и я уступила бы, ты стал бы меня презирать?.. Ты отказался бы жениться на мне?

— Но… конечно, нет! Раз я обещал… следовательно, обязан сдержать слово… Клятвопреступление — ужасный грех.

— Ну что ж, дорогой Каффардо, я — как и ты — враг клятвопреступления: я поклялась, в порыве моей невероятной любви, навсегда связать свою судьбу с твоей только после того, как моя и твоя страсть пройдут через главное испытание: я хочу быть уверена, что, насладившись своей любовницей, ты не перестанешь ценить ее, а я сохраню желание, познав тебя. Скажи, что с нами станет, если несколько месяцев спустя после свадьбы мы почувствуем взаимное отвращение и ненависть? Если отвращение может родиться из наслаждения плоти, не стоит ли выяснить все детали до принесения священных клятв? Но какое это будет упоение, если, сделав для тебя то, что, по мнению пошлых обывателей, бесчестит женщину, я пойму, что ты по-прежнему стремишься к счастливому супружеству со мной! В какую крепость будет заключена моя нежность, если я стану испытывать бесконечную благодарность к великодушнейшему из любовников!..

Все это было слишком тонко и сложно для нашего Иосифа;[12] он не знал, что отвечал, что отвечать… К чему заставлять вас ждать непредвиденной развязки этой странной сцены? Любовь… природа… Ее величество глупость, объединившись против предрассудков, получили решающее преимущество. Тысячу раз произнеся слова «если», «но», «однако», олух, которого мнимая Элеонора осыпала коварными ласками, заколебался… забылся… и разделил ложе с распутной Терезой. Все остальное было спектаклем опытной и жадной на удовольствия страстной актрисы.

Дерзость, с которой субретка в тот вечер игнорировала мое присутствие, возбудила во мне мгновенный гнев, который я с трудом подавила; но вскоре мне стало интересно, и я ей все простила. Девушка полагала, что я сплю, и нашла, что может позволить себе отомстить. Слушая, как исправно трудится Тереза, я и сама загорелась, а Каффардо, несколько раз в порыве страсти воскликнувший «О, Пресвятая Богородица!», «О, Святой Дух!», «Ах, милостивый Христос!», смешил меня до истерики. Я присоединилась (мысленно, конечно!) к счастливой паре и не один раз за ночь испытала высшее наслаждение. Я засыпала под нежный шепот любовников, подивившись их неутомимости. Вот плоды благонравия: счастлив тот, кто поздно начинает наслаждаться!

Глава VIII. О штанах господина Каффардо

О, святоши! Пусть то, что случилось с господином Каффардо, поддавшимся искушению, ужаснет вас и научит храбро противостоять коварным искушениям плоти. Наказание неотвратимо следует за преступлением. Некоторые привилегированные смертные, ежедневно общающиеся с Небом, не знают, что там замечают их мельчайшие грешки, а вот закоренелые грешники, неизвестные при небесном дворе, безмятежно предаются своим ужасным излишествам. Но помните — грядет день отмщения! И вот тогда тем, кто совершил при жизни все возможные неправедные деяния, будет предъявлен бесконечный список преступлений, и покарает их рука ангела-мстителя! Те же, кто будет наказан еще при жизни, те, кто раскается, с Божьей помощью сразу же попадут в Царство вечной радости. Счастливец Каффардо! Господь в бесконечной милости своей не покарал его немедленно после грехопадения!

Я проснулась, когда часы пробили пять раз. Утомленные любовники спали — я поняла это по мерному дыханию и похрапыванию. «Кажется, — сказала я себе, — господин Каффардо, которого вначале хотели наказать, не слишком много потерял в этом приключении: он спит с очень красивой девушкой, считает себя обладателем предмета своего обожания; даже если он, по его разумению, что-то потерял в будущей, лучшей жизни, то нашел единственный верный ключ к счастью и наслаждению в жизни земной; в чем же здесь наказание? А вот мадемуазель Тереза проиграла: темперамент взял верх над гневом, и Каффардо воспользовался лучшими плодами ее хитроумного плана». Возможно, мои рассуждения были не совсем верны — будущее показало, что я действительно ошибалась, поскольку судила по внешним признакам. «Однако, — продолжила я свои размышления, — если Тереза так забылась, мне, которой господин Каффардо совершенно безразличен, вовсе незачем позволять ему мирно наслаждаться своим счастьем. А ну-ка, придумаем что-нибудь этакое, что заставит любовника раскаиваться в своей слабости…» К несчастью, мое хитроумное воображение ничего не подсказывало мне в тот момент. Закричать? Поднять тревогу? Застать его врасплох? Но он может убежать, а фальшивая Элеонора, которую я не могу предупредить, будет плохой помощницей! Я не придумала ничего лучше, кроме как спрятать какую-нибудь важную деталь туалета Каффардо. Под руку первыми попались штаны месье, я схватила их, вынув предварительно из карманов кошелек, часы и ключи и переложив их в карманы камзола. Проделав все это, я осталась лежать в своей постели, ожидая, когда будет обнаружена столь трагическая пропажа.

Впрочем, храп и сопение спящих не умолкали, и я, наконец потеряв терпение, легонько потрясла Терезу, назвав ее шепотом мадемуазель Элеонорой. Она проснулась и сразу же разбудила Каффардо. Тот, решив, что их приключение раскрыто горничной, подумал, что погиб, вскочил с кровати, кое-как собрал одежду, долго искал штаны, не нашел и в конце концов убрался прочь, громко стуча туфлями по паркету. Когда он закрывал дверь, она жалобно заскрипела. Несчастный парень! Ему, наверное, казалось, что дуэнья Элеоноры преследует его по пятам! Кто же еще может разговаривать в спальне с его обожаемой Элеонорой? Какой ужас! Что станется с мадемуазель? Как получить назад свои штаны?

Тереза тоже испытывала определенное волнение — она понимала, что слишком злоупотребила моим терпением, и была готова к суровому выговору, а возможно, и к увольнению. К счастью для нее, я в этой ситуации меньше всего думала о своем достоинстве госпожи: сделав несколько легких упреков за дерзость и даже не дав себе труда выслушать извинения горничной, я поведала ей о своей проказе. Тереза пришла в такой восторг, что мне и самой захотелось смеяться. Успокоившаяся Тереза нашла мою шутку восхитительной, но мы не смели слишком громогласно выражать свое веселье из-за Каффардо, который, скорее всего, все еще стоял без штанов в коридоре. Изобретательная субретка вскоре ликвидировала и это препятствие. Она наклонилась к замочной скважине и тихонько сказала своему милому другу (он действительно остался стоять у двери!), что ее горничной просто стало дурно и она позвала на помощь, ничего не подозревая. Кроме того, штаны — все еще не найденные — не могут быть возвращены ему через дверь из-за шума, который она издает, а потому милый дружок Каффардо должен отправиться в сад, и ему бросят штаны из окна, как только горничная уснет.

Избавившись от неудобного свидетеля, мы стали радоваться, воображая, как Каффардо гуляет по саду с голым задом, сгибаясь под порывами холодного ветра… Боже, как мы смеялись! Потом в голову нам пришла забавная идея — использовать доказательство недостойного поведения Каффардо для собственного удовольствия и развлечения. Тереза, хорошо знавшая дом, должна была бесшумно отправиться к той комнате, где ночевала настоящая мадемуазель Элеонора, и повесить штаны Каффардо на ручку двери. Вот так мы развлекались! Тереза оделась (стоял ужасный холод) и храбро направилась по темным коридорам исполнять наш смешной и дерзкий план.

Глава IX. Рассказ Терезы. Что она сделала, желая доказать свою правдивость

Отважная субретка отсутствовала гораздо дольше, чем я предполагала, отправляя ее с заданием, но наконец в коридоре раздался ее смех, при этом она что-то говорила. Мне показалось, что девушка не одна, но я ошиблась. Как только Тереза вошла в комнату, я осыпала ее градом вопросов. Ничего не отвечая и хохоча как безумная, она только повторяла: «Ах, какое приключение! Сумасшедший дом! Ах, проказники!» Я начинала терять терпение, но тут плутовка рассказала, что ее развеселила самая странная сцена в мире, происходившая в комнате Элеоноры. Пристраивая штаны Каффардо на дверь спальни, Тереза кое-что слышала.

— Господин шевалье, — рассказывала, безумно хохоча, эта финтифлюшка, — господин шевалье там… наверху… у божественной Элеоноры, которой он говорит — уж не знаю, почему — более чем странные речи. Ни один самый пьяный фигляр не сумел бы придумать лучшего тарабарского языка, чем тот, на котором изъясняется шевалье. Он провел с ней ночь — это совершенно точно! Во всяком случае, это проистекает из его речей. Они занимались любовью, мадемуазель! Как вам это нравится? Сам дьявол сошел бы с ума от смеха, сделай он подобное открытие!

— Но… — прервала я горничную, — вы уверены, Тереза?

— Абсолютно, мадемуазель!

— Уверены, что там был шевалье?

— Конечно, он, собственной персоной! Разве можно спутать его такой красивый голос с чьим-нибудь еще? Он называл мадемуазель Элеонору «дорогой супругой», «восхитительным божеством».

— Вы преувеличиваете, милая Тереза, — сказала я, слегка уязвленная, не в силах поверить в услышанное.

— Черт возьми! Мадемуазель, если вы сомневаетесь в правдивости моих слов, дайте себе труд подняться и последовать за мной, и тогда вы сами увидите…

— Нет, есть другое средство…

Закончить мне не удалось: Тереза была умна и сообразила, что я боюсь ей предложить. Она вскочила и вышла из комнаты. Горничная больше не появилась, вместо нее в спальню вошел хохочущий шевалье.

Я была зла на ветреного обожателя, оказавшегося мне неверным уже не один раз, хотя мы были любовниками всего месяц, а потому позволила ему искать мою постель в темноте, на ощупь. Он прекрасно справился с задачей, и гнев наполовину остыл, как только я почувствовала его прекрасные руки на моей груди и поцелуй его желаннейших губ. Мне хватило мужества язвительно предложить ему оставить меня и вернуться к «дорогой супруге» и «любезному божеству». Мой упрек ничуть не смутил шевалье: не теряя времени на оправдания, он обратился к помощи лекарства, которое считал всесильным… Я успокоилась.

— Еще… моя любовь, — шептала я, воскресая… во второй раз. — Однако, коснувшись рукой безжизненного орудия, я поняла всю нескромность своей просьбы.

— Увы! — грустно произнес бедный шевалье. — Вот наказание за мои глупости! Никогда еще преступника не карали так жестоко! Впрочем, Венера никогда не наказывает надолго своих верных поклонников. Прежде чем я расскажу тебе о моем удивительном приключении, будь великодушной и не отказывай мне.

Огненный поцелуй помог шевалье убедить меня, мы замерли в объятиях, и он принялся рассказывать.

Глава X. Рассказывает шевалье

— Злосчастный председатель показал нам все углы и закоулки своего дома с такой тщательностью, как если бы мы были ротой жандармерии, призванной отловить какого-нибудь браконьера. Комнату, в которой мы; сейчас находимся, он назвал спальней своей дочери, ту, что над ней, — комнатой для гостей. Если гостем оказывался мужчина, его помещали на левой половине, если же приезжала женщина, она занимала покои справа. Я все запомнил, сообразил, что Сильвине наверняка предоставят лучшие апартаменты, следовательно, в твоей комнате будет всего одна постель, а значит, ничто не должно помешать нам счастливо провести ночь вместе. Итак, я отправился на женскую половину, как только решил, что все заснули. Я шел мимо комнат, пробуя ручки дверей, и наконец нащупал одну, которая не была заперта. В кровати кто-то спал, но проснулся при моем приближении… Я колебался… «Входи же, Сен-Жан!» — произнесла женщина, и я немедленно узнал голос Элеоноры. Тогда мне в голову пришла самая сумасшедшая из идей. Раздражение — надо же, меня спутали с каким-то там Сен-Жаном! — и любопытство — я жаждал узнать, что выйдет из всей этой путаницы, — заставили меня немедленно войти в роль сомнамбулы: я начал тихо бормотать: «О, дивный сад, где божественная Хлоя каждое утро спорит свежестью лица с розой и жасмином… Заколдованные места, где проверенная столетиями любовная клятва предварила обет, произнесенный нами перед алтарем… (тут я сел.) Источник, чьи воды прозрачнее источника в Воклюзе![13] Кристалл, где моя дорогая супруга…»

— О, как это романтично, Сен-Жан, — перебил меня женский голос. — Но довольно любезностей! Скажи мне, каким счастливым ветром…

— Случай не участвовал в моем выборе! Судьба решилась, как только я увидел зрачок, сияющий, подобно утренней звезде.

— О-о-о, месье Сен-Жан, откуда такое остроумие? Вы блещете умом и обаянием…

— Даже Феб[14] ревниво прикрывает лицо бледным облаком, как только она открывает рот… Прелестная супруга! Божественная Хлоя…

— Дайте мне отсмеяться, милый д'Эглемон! — попросила я очаровательного безумца, чье совершенное тело слишком давило на мою грудь. — Я больше не могу: «Солнце хмурится», «Время останавливается, как только Хлоя начинает говорить». Это слишком экстравагантно… Но чего ты хочешь добиться? Нет-нет! Ты разочарован? Что же, твои мучения продлятся до тех пор, пока ты не закончишь свое повествование, а потом… увидим. Будь разумным мальчиком и продолжай.

— Ты и сама могла уже догадаться, что я воспользовался первым приглашением, чтобы подбежать к ее кровати, шепча:

— Что я слышу? Она уже лежит под этим пологом из жимолости: звуки ее мелодичного голоса поразили мой слух!.. Ах, дорогая супруга!.. Это ты!.. Да, это действительно она… Увы… после столь долгой разлуки… твои руки отталкивают дорогого супруга!.. О, любовь! О, брак! Осветите яркими факелами глаза Хлои, она не узнает нежнейшего из мужей.

Возможно, Элеоноре хватило ума понять, какую выгоду она может извлечь из такого лунатика, или бешеный темперамент не позволил ей отказаться от предоставившегося случая, но она не сделала ни малейшей попытки помешать мне разделить с ней ложе. Она, конечно, не могла обознаться и принять меня за Сен-Жана: слишком хорошо она знала его голос. Я же своего не менял и действовал как истинный джентльмен: в постели, желая убедиться в полном согласии дамы, я лег на бок спиной к ней, как будто собирался спать. Несколько минут спустя я изобразил похрапывание. Вскоре Элеонор встала, и я почувствовал напряжение, даже страх, предположив, что она может позвать на помощь, но девушка, осторожная, как все дочери Евы, противница любой гласности, хотела просто запереть дверь на засов. Приняв все меры предосторожности, она снова легла, а я решил добавить новый штрих к картине моего безумия и произнес нараспев:

— Не бойся, божественная Хлоя! Как бы ни была хороша несравненная Элеонора, ничто не победит в Моем сердце твой обожаемый образ; напрасно эта величественная принцесса соперничает с Минервой[15] и Дианой,[16] ты одна воистину бесценна… Ты удивлена румянцем стыда на моих щеках, божественная Хлоя? Прости, я виноват… Но что я говорю? Все в прошлом. Твои дивные чары разрушили минутную иллюзию… Позволь мне только повторить последний раз, что, не будь я любовником и супругом Хлои, смог бы жить только ради Элеоноры.

После небольшой паузы — она была необходима нам обоим для того, чтобы отсмеяться, — шевалье рассказал еще, что дважды вознаградил себя за пропетые дифирамбы и что Элеонора весьма умело исполнила роль Хлои. Потом он снова притворился сомнамбулой, и Элеонора деликатно подвела его к двери, чтобы выдворить из спальни. Именно в тот момент там и оказалась Тереза. Шевалье, из чистого баловства, снова затянул свои странные монологи, стоя на пороге и ставя «божественную Хлою» в ужасно затруднительное положение. Тереза воспользовалась благоприятным моментом, чтобы проскользнуть в комнату и положить штаны месье Каффардо на кресло рядом с кроватью, потом, оставив шевалье ломать комедию дальше, она пошла ко мне; к счастью, когда она вернулась к комнате Элеоноры, наш лунатик еще был там. Почувствовав, как чья-то женская рука в темноте тащит его за собой, он послушался, и горничная привела его в мою спальню, а сама деликатно осталась за дверью (она прекрасно знала расположение комнат в доме и наверняка нашла, где дождаться утра).

Глава XI. Утренние серенады. Печальное пробуждение Элеоноры

Читателю наверняка не терпится узнать, что же сталось со штанами Каффардо, так вероломно подброшенными в комнату ни в чем неповинной Элеоноры… Чтобы не тратить зря время, опущу детали происходившего между мной и сомнамбулой.

Итак, мы решили, что необходимо аккуратно привлечь внимание как можно большего числа народа к покоям красавицы еще до рассвета. При открытых ставнях, под ярким светом солнца, красные штаны должны были произвести изумительный эффект на зрителей. Мы разбудили господина председателя и предложили ему приятно удивить дам маленькими серенадами у дверей их спален. Шевалье должен был играть на скрипке, а председатель — на бас-виоле. Галантный старец не мог отказаться от замечательной идеи романтического пробуждения.

На заре д'Эглемон отправился к нашему хозяину со скрипкой под мышкой; грустную бас-виолу извлекли из запылившегося футляра: они прорепетировали несколько устаревших водевилей, и мы отправились в путь. Первой была вознаграждена Сильвина — ей сыграли форлан, гавот и две куранты, под сурдинку, из уважения к сну грозной председательши, находившейся в соседней спальне. Потом музыканты и вставшая Сильвина подошли к моей двери. Я ждала их и не позволила играть слишком долго, потом мы с Ламбером присоединились к банде, он ведь посредственно играл на флейте и мог сойти за музыканта. Вскоре за нами шел весь дом, за исключением госпожи председательши, Элеоноры и Каффардо. Одним словом, к дверям спальни, где обреталась нежная любовница Сен-Жана, божественная Хлоя, подошла большая компания.

Стараясь не шуметь, музыканты расположились полукругом и начали со знаменитой «Песни дикарей» композитора Рамо. К счастью, я знала убаюкивающие слова этой канцоны, способные упокоить Элеонору, но никак не развеселить ее. Честный председатель, обожавший Жана-Филиппа Рамо, музыку которого мы исполняли, был единственным, кто испытывал подлинное вдохновение: его виола издавала душераздирающие звуки. Как только отзвучала последняя нота, шевалье изо всех сил затянул «Мирные леса», причем благородный отец подпевал ему. Что до меня — я продолжала петь мои бурлескные слова, а Ламбер изо всех сил дудел на флейте. Все вместе составляло ужасающую мешанину звуков, которая весьма бы меня развлекла, не предвкушай я еще более забавного спектакля.

Сам председатель подбежал к окну и распахнул ставни. При виде красных штанов на кресле поющие мгновенно умолкли; мы с шевалье разыграли изумление, я отвернулась, д'Эглемон закашлялся, Сильвина казалась совершенно пораженной, как и Ламбер, и остальные участники действа. Лицо председателя невозможно было описать: он перешел от внезапной радости — несколько безумной для его возраста — к ужасному гневу. Элеонора наконец-то взглянула на предмет всеобщего внимания. Ее смущение трудно вообразить. Мы поспешили пробраться через толпу любопытных зрителей — тут же притаилась вероломная Тереза, делавшая вид, что не имеет никакого отношения к случившемуся. Шевалье увел полумертвого председателя, закрыл дверь на ключ и положил его в карман, чтобы помешать разозленному отцу вернуться и наказать виновную дочь. Штаны остались висеть на кресле, а их хозяин испытывал страдания не менее жестокие, чем Элеонора, которую этот трофей распутства публично скомпрометировал.

Глава XII. Шевалье проявляет ум и милосердие

У проказника д'Эглемона было доброе сердце. Он не мог безучастно смотреть на отчаяние нашего хозяина и придумал план, как исправить зло, причиненное нашей грубой шуткой.

— Не расстраивайтесь, месье, — сказал он председателю, — я усматриваю в случившемся чьи-то плутни и готов поклясться, что ваша дочь совершенно невинна, несмотря на компрометирующие ее добродетель доказательства. Оставляя в стороне тот факт, что все должны априори уважать честную девушку, воспитанную отцом и матерью в строгости, я считаю, что оставленные в спальне мадемуазель Элеоноры штаны — свидетельство коварного предательства. Ни один даже самый счастливый мужчина никогда не оставит в спальне любимой женщины такой важный предмет собственного туалета. Если вы дадите мне ваше разрешение, месье, я берусь раскрыть сие гнусное преступление. Позвольте мне поговорить одну минуту с мадемуазель Элеонорой наедине… впрочем, нет, будьте и вы свидетелем нашей беседы. Скоро вы успокоитесь и будете отомщены.

Я знала, что шевалье не способен нас скомпрометировать, и все-таки была удивлена его дерзостью, не понимая, как он осмелился вмешаться в дело, виновником которого сам же и являлся. Однако этот человек, поставив перед собой задачу, всегда ее решал, как бы трудна она ни была.

Председатель, Элеонора, Каффардо и шевалье выясняли отношения без свидетелей, но вот отчет, который он дал нам о разговоре в карете, когда мы наконец уехали от этого престранного семейства.

«Мы вернулись, благородный отец и я, к несчастной Элеоноре, и нашли ее в слезах.

— Успокойтесь, мадемуазель, — сказал я ей утешающе-мягко. — Будьте уверены, что господин ваш отец справедлив и добр, он ни на мгновение не усомнился в вашей невинности. Он вас не обвиняет, весь дом жалеет вас и требует отмщения, требует наказать предателя, оскорбившего вас самым жестоким образом. Доверьтесь мне, и я восстановлю ваше доброе имя, но объясните мне, решили ли вы для себя, какой выход выбираете: должен ли негодяй пасть под нашими ударами или вы спасете его, возведя в ранг супруга?

— Ни то, ни другое, месье, — ответила томная Элеонора, которая, внимательно выслушав мои речи, поняла, что у нее есть шанс оправдаться. — Наказание Каффардо только усилит скандал, сделает его публичным. К каким еще более ужасным вероломствам он может прибегнуть, чтобы отомстить за то, что не сумел соблазнить меня? Пусть этот человек живет!.. Но я клянусь перед моим отцом, перед вами, месье, которого имею основания считать добрым другом, что никогда бесчестный Каффардо не станет моим мужем! Увы! Мне остается сожалеть об одном — что я так долго скрывала от моих нежных родителей те ужасные взгляды и предложения, которые делал мне этот коварный соблазнитель. Вот уже год, как он расставляет мне ловушки, но я надеялась, что угрызения совести возьмут верх и он последует примеру моей честности и откажется от своих преследований… Как я ошиблась!.. И как дорого плачу за это сегодня!

Последовал новый поток слез… новый приступ отчаяния. Я видел, что добряк-отец готов разрыдаться, и подумал, что, если из моих глаз прольется несколько слезинок, это произведет великолепное впечатление в создавшихся обстоятельствах. Я отвернулся, достал платок, спрятал в нем лицо, смеясь от всего сердца, в то время как остальные полагали, что я рыдаю от сочувствия, и плакали сами. Чувствительный председатель сжимал в объятиях свое добродетельное дитя; Элеонора играла свою роль очень величественно. Почувствовав, что могу не сдержаться, я схватил штаны Каффардо и выбежал из комнаты, что можно было истолковать, как желание немедленно наказать предателя. „Остановите его, отец мой, — вскричала великодушная Элеонора, — бегите, не дайте пролиться крови…“ Однако я оказался быстрее: в два прыжка убежав от председателя, я беспрепятственно попал в комнату святоши-соблазнителя».

Глава XIII. Мы сводим новое знакомство. Разумная сделка

Мы поселились у молодой хорошенькой вдовы, воспитанной гораздо лучше провинциальных мещаночек. Госпожа Дюпре — так ее звали — вышла нас встречать, заслышав стук колес кареты, и самым изящным образом пригласила отужинать.

Эта любезная женщина сообщила нам во время трапезы, что родилась в бедной семье, но имела счастье понравиться старому заемщику, который был когда-то влюблен в ее мать. Став немощным и набожным, он удалился из столицы, желая окончить свои дни в провинции. Честный финансист (большинство собратьев на него не похожи!) женился на девушке и отдал ей все свое состояние. Щепетильность, возраст, болезнь и многие другие причины помешали благочестивому старцу стать настоящим мужем своей хорошенькой жене: она была ему просто верной спутницей. Вдобавок старик-муж оказался так мил, что год спустя умер. Госпожа Дюпре носила траур и радовалась десяти тысячам ливров ренты и богатому дому с пышной обстановкой.

Старая мать госпожи Дюпре была больна и не вышла к столу (она жила вместе с дочерью). Женщины обитали на первом этаже, в наше распоряжение предоставили остальную часть дома, попросив, со всей возможной учтивостью, не злоупотреблять полной свободой, и мы совершенно чистосердечно пообещали это, ведь госпожа Дюпре очаровала нас с первого взгляда.

Откровенность, с которой хорошенькая вдовушка вводила нас в курс своих дел, не была желанием просто поговорить (хотя все дамы любят поболтать): особенное внимание, выказываемое ею Ламберу, желание прочесть в глазах художника впечатление, производимое ее словами, тотчас позволили нам догадаться, что чувствительная госпожа Дюпре рассматривала Ламбера как достойную партию. Сердце молодой вдовы не знало ни радостей, ни горестей замужества, и его легко было покорить. Я уже сообщала моим читателям, что наш спутник был весьма хорош собой, так что наша хозяйка сразу отдала ему свое сердце. Ламбер и сам понимал цену своей победы, в которой полезное совмещалось с приятным. Мы, его друзья, постарались окончательно убедить художника, что госпожа Дюпре составит ему прекрасную партию. Сильвина, слишком честная для того, чтобы кокетство победило в ней искреннюю дружбу, настоятельнее других убеждала Ламбера активнее ухаживать за нашей хозяйкой. Монсеньор, приехавший вечером вместе с племянником, пришёл в восторг от перспективы счастья Ламбера. Пришло время прислушаться к голосу рассудка, забыв о капризе: тетя предназначалась дяде, племянница — племяннику. Так мы и устроились, и все четверо остались очень довольны.

Глава XIV. Как не удалась цель моего путешествия

Вскоре председатель нанес нам визит. Он представил мне некоего месье Криарде, учителя музыки и концертмейстера, шестидесятилетнего артиста в парике с двумя рядами буклей, закрывающих уши. За сим высоким господином следовал бывший мальчик-хорист, сгибавшийся под тяжестью дюжины партитур ин-фолио. Все это были старые французские оперы и изумительные кантаты разных композиторов. При виде такого музыкального разнообразия я побледнела, ибо мне было предписано отныне заниматься изучением этого материала. (Криарде, видимо, считал, что только так я смогу очаровать своих будущих слушателей.) Речь не шла о хорошо знакомой мне музыке — итальянцев не допускали в эту страну, противницу любых нововведений. Итальянскую музыку называли «немелодичным мурлыканьем», говорили, что она неспособна взволновать. Отказывали тут в праве на существование и новой, вошедшей в моду года четыре назад музыке, тоже выступавшей под именем итальянской. Подобная суровость должна была защитить от заражения дурным вкусом, и подобное рассуждение показалось бы мне разумным, если бы предубеждение основывалось действительно на знаниях, но все дело заключалось в фанатичном поклонении так называемому национальному стилю, а я глубоко презирала упрямство и пришла к твердому убеждению, что мой талант не будет иметь успеха в городе, для которого французская музыка являлась своего рода религией.

Привыкнув к размеренной музыке с руладами, я никак не могла ухватить красот принятого здесь стиля. Я по-прежнему упрямо любила ритм и начинала безумно хохотать посреди какого-нибудь «А-а!»

Председатель и господин Криарде напрасно теряли время. Они выводили меня из себя, и я их прогоняла. Наконец однажды появился монсеньор. Он застал сцену, когда меня пробовали заставить пропеть «Ах, как дорог мне стал мой голос!», а я проклинала Небо, одарившее меня голосом, из-за чего я и подвергалась теперь стольким мучениям. Монсеньор, ненавидевший французскую музыку и педантов, выставил господина Криарде за дверь, прочистил мозги председателю, заявив ему, что мое пение нравится повсюду, кроме их варварского города, достойной родины невежества и дурного вкуса. В заключение Его Преосвященство сообщил, что не потерпит подобного положения, даже если ему придется заплатить неустойку по моему контракту и пригласить мне на замену какую-нибудь ветераншу хора Оперы.

Глава XV. Глава не слишком интересная, но необходимая

Счастливый случай вскоре отомстил за меня французской музыке, к которой я поклялась питать отныне вечную ненависть. Не успела я отказаться петь сии, с позволения сказать, мелодии, как они сокрушительно провалились в городе, считавшемся бастионом любви к французским композиторам.

В этот момент через город проезжала итальянская труппа-буфф, возвращавшаяся из Англии и оказавшаяся в затруднительном финансовом положении. Директор театра имел здравый смысл и смелость пригласить артистов. Раздались крики ужаса, заговорили о профанации, но послушать иностранцев хотелось всем — кому-то из любопытства, другим — чтобы найти их жалкими и подвергнуть самой жестокой критике. Однако власть прекрасного так сильна, что многих слушателей новая музыка вначале просто увлекла живостью и красочностью, так что количество клакеров, собиравшихся освистать итальянцев, сильно уменьшилось. Публика удивлялась: не понимая языка, они чувствовали замысел, соблазнительность арий, четкость исполнения. Внимание не ослабевало ни на мгновение, слушатели искренне сожалели, когда арии заканчивались. Любовь к истине заставляет меня сказать, что, сравнив музыкальные наброски из репертуара итальянцев с тяжеловесными, перегруженными творениями наших великих мастеров, некоторые разумные люди осмелились отдать предпочтение первым. Председатель заболел от огорчения, а мадемуазель Элеонора, переставшая быть в глазах соотечественников «первой певицей Вселенной», смертельно обиделась на подобную несправедливость.

У новой труппы был великолепный оркестр: шевалье им воспользовался и создал новую труппу, которая наверняка положила бы на обе лопатки коллектив господина Криарде, особенно, если бы привлекли всех перебежчиков. У шевалье была возможность выбирать, и он не стал принимать кучу бездарей, стремившихся пролезть к нему всеми возможными и невозможными способами. Были приняты несколько любителей, людей здравомыслящих, образованных и много путешествовавших, чей вкус был очень хорош, одним словом, они ничем не напоминали своих смешных соотечественников. Этих честных граждан клеймили позором, подвергали остракизму, ненавидели, но они были людьми самодостаточными и не обращали внимания на пустое злословие сплетников. Их это даже забавляло.

Дядя и племянник пользовались большой популярностью у честной компании. Мой талант был единодушно оценен всеми по самым высоким меркам, возместил потери, нанесенные моему честолюбию суждениями Криарде и председателя. Меня повсюду принимали, и, вопреки тем, кто говорил свысока: «Да что это там за женщины?! Фи! Разве стоит смотреть на таких?», мы с Сильвиной участвовали во всех светских мероприятиях и увеселениях.

Нас с Сильвиной ненавидели женщины, шевалье не любили некоторые мужчины, Ламбера терпеть не могли другие, к монсеньору испытывали ненависть все святоши. Однако ущучить прелата было невозможно: он строго следовал всем обычаям, связанным с его саном, точно выполнял свои обязанности, был силен в богословии, внешне очень серьезен и суров, и народ относился к нему с редким почтением. Зануды с ума сходили от злости — ведь они не могли ни управлять монсеньором, ни направлять его, ни пожаловаться на него в вышестоящие инстанции. Никто лучше него не умел носить маску, он сбрасывал ее только в компании ближайших друзей, и тогда мы видели очаровательного светского человека, которого все обожали.

Глава XVI. Интриги. Странный разговор

Ни Сильвина, ни шевалье, ни я не любили подолгу отказывать себе в сладком удовольствии неверности. У монсеньора было не слишком много времени для того, чтобы доставлять наслаждение Сильвине, а она в этом нуждалась. У д'Эглемона была возможность покорить практически любую женщину, я не осуждала его поведения, он платил мне тем же. Я чувствовала себя уставшей от пошлостей окружающих мужчин, мне не слишком нравилось, что меня все время лорнируют, а некоторые предложения меня просто оскорбляли. Прекрасного шевалье считали моим официальным любовником, а потому все остальные питали надежду получить меня лишь за золото. Богатейшие спекулянты были довольно далеки от истины. Обманутая собственной неопытностью, я полагала, что действую очень тонко, позволяя любовнику пользоваться теми огромными состояниями, которые предлагали ему женщины.

Мне казалось, что д'Эглемон совершенно сошелся с синьорой Камиллой Фьорелли, которая была не только восхитительной певицей, но и замечательной актрисой. Аржантина, ее сестра, возможно, не такая ловкая, но гораздо более соблазнительная, делала все возможное, чтобы завоевать сердце шевалье. Я же начинала испытывать все большую и большую склонность к молодому Джеронимо Фьорелли, их брату, равному сестрам по красоте и талантам.

Увы, мы с Сильвиной были обречены на вечное соперничество! Она разбиралась в мужчинах не хуже меня, и достоинства Джеронимо поразили и ее. Сильвине удалось опередить меня (да так, что я ничего не заподозрила) — прекрасный юноша оказался в сетях моей тетушки. Однажды мне пришлось убедиться в удручающих доказательствах их связи. Я кое-что забыла, уходя утром из дома, и вынуждена была вернуться… а там увидела то, что бывает больно видеть, когда любишь… Роковое открытие прояснило ситуацию, змея ревности ужалила меня в сердце: дни мои были отравлены, я стала грустной, часто задумывалась, не хотела общаться с друзьями — монсеньором, Ламбером и даже с прекрасным шевалье. Меня выводил из себя безмятежный вид окружающих, раздражало счастье Ламбера и госпожи Дюпре. День и ночь я размышляла о том, как вырвать любезного моему сердцу Фьорелли у Сильвины. Он практически не уходил от нас, но вскоре я обнаружила, что вечером, делая вид, что удаляется, Фьорелли тайком возвращается, чтобы разделить постель с моей счастливой соперницей. Я же была лишена даже регулярного общения с шевалье: мой возлюбленный придумывал тысячу уловок, чтобы скрыть от меня свои измены. То это был ужин, то партия в карты, затянувшаяся за полночь, то его нездоровье, то мой больной вид… Ласки шевалье были томными, даже какими-то… вялыми — я не могла и не хотела скрывать от себя, что д'Эглемон, возможно, «экономит силы» со мной, чтобы блистать с другими.

Тереза, пожалуй, одна по-настоящему любила меня. У этой девушки был живой ум и богатое воображение, все, что касалось любви, было для нее серьезным делом, она всегда готова была активно действовать и во всем участвовать. Эти причины побудили меня доверить ей свои печали, и, как оказалось, я поступила правильно: добрая девушка оказала мне ту помощь, в которой я нуждалась.

— Этот красавчик месье Фьорелли очень чувствительный человек, и ваша тетя обладает над ним куда меньшей властью, чем могли бы иметь вы. Знайте же, мадемуазель, что ваш прекрасный итальянец вовсе не влюблен в мадам.

Я почувствовала, как кровь быстрее побежала по жилам, сердце бешено забилось, — Тереза возвращала мне жизнь.

— Не знаю, мадемуазель, — продолжила моя горничная, — какая неуместная застенчивость помешала юному предмету вашей любви признаться вам. Как бы там ни было, господин Джеронимо любит вас, он сам мне об этом сказал: не смея открыться вам, он попросил меня выступить его «посланницей».

Я отругала Терезу за то, что она не оказала Джеронимо услугу, которая могла бы сделать меня счастливой. Плутовка в ответ призналась, что, находя молодого красавца в своем вкусе и считая себя достаточно красивой и заслуживающей внимания с его стороны, все это время она, так сказать, работала на себя, пытаясь убедить застенчивого итальянца в том, что он никогда не сумеет отнять меня у шевалье.

— И вы, мадемуазель Тереза, конечно сделали все, чтобы доказать Фьорелли, насколько ему будет выгоднее обратить свои желания на вас? — грозно спросила я служанку.

— Ах! Если бы я только сумела, мадемуазель, — горько вздохнула моя горничная.

— Что значит — «если б сумела»?!

— Ну-у, он, конечно, не Каффардо, но…

— Что «но»?.. Договаривай же!

— Я все скажу вам, мадемуазель… Впрочем, будьте покойны: я приношу себя в жертву… Нет, это невозможно… Вы получите его, моя дорогая хозяйка, это следует сделать ради вас, ради него, ради меня самой…

И она убежала со слезами на глазах, оставив меня удивленной и одновременно очень довольной нашим странным разговором.

Глава XVII. Стремительные переговоры Терезы. Свидание

Радость пленника, взирающего на то, как отсчитывают последние монеты выкупа, как снимают с него оковы… Счастье моряка, терпящего кораблекрушение, когда внезапно стихает ветер и успокаиваются волны… Все эти чувства не шли ни в какое сравнение с тем волнением, которое пробудило в моей душе обещание, данное Терезой. Я погрузилась в сладкие мечты, душа моя купалась в воображаемых наслаждениях, будущее улыбалось и сулило счастье и надежды. Внезапно слуга объявил о приходе моей страсти.

Сильвины дома не было, а мне удалось — благодаря недомоганию, о котором я твердила последние дни, — не сопровождать ее, чем я и воспользовалась, чтобы поговорить с Терезой о своей ревнивой и несчастной любви… Моя верная служанка привела Джеронимо, который сначала очень стеснялся и даже не хотел подниматься ко мне в комнату, однако, узнав, что я расположена видеть его, поспешил воспользоваться случаем.

Я находилась в крайнем смятении, юный итальянец был в том восхитительном смущении, которое придает неловкий вид самым очаровательным лицам; как лестно для любой женщины видеть насквозь душу любимого человека, восхищающегося ею! Мой новый возлюбленный едва держался на ногах… вот он зашатался… неловко сел… и замолчал. Если бы моя сообразительная Тереза не начала — весьма умело! — беседу, наше общее глупейшее замешательство никогда бы, верно, не прошло!

— Мы оба более счастливы, чем разумны, — сказала моя служанка, мило улыбаясь. — Вы осмеливаетесь любить, я рискнула замолвить за вас словечко и надеюсь, что ни вы, ни я не будем раскаиваться в своей смелости. Оставляю вас и стану караулить!

Если бы после этой тирады Тереза не убежала, я, возможно, еще поломалась бы для виду, но Джеронимо упал передо мной на колени, лишив, таким образом, того присутствия духа, которое обычно необходимо женщине для защиты. Сбитая с толку откровенностью Терезы, взволнованная страстью любовника, преданная собственной сдержанностью, я совершенно растерялась. Никогда и никого я прежде не желала так сильно, как Джеронимо — он был необыкновенно хорош в позе умоляющего любовника. Я оказалась бессильна против его настойчивых ласк, красноречивых уговоров, которым красивое лицо и итальянский акцент придавали еще большую привлекательность. Любовь, сверкавшая в его глазах, в ослепительных красках очаровательного лица, мучительное смятение чувств совпадали с тем, что испытывала я. Молчаливая, неподвижная, я позволяла Джеронимо целовать мои руки и грудь. Наслаждение, которое я испытывала, выражалось лишь в ярком румянце и трепете моей груди. Если бы он осмелился…

Немного успокоившись, Фьорелли поведал, что влюбился в меня, как только увидел в первый раз.

— Я умирал от тоски, — говорил он, — зная, что вы любите шевалье, этого достойнейшего из кавалеров! Господин д'Эглемон превосходит меня по рождению, у него тысяча достоинств, которыми я не обладаю, и все же, божественная Фелисия, позвольте мне заявить, что в некоторых отношениях я превосхожу моего славного соперника и смею претендовать на венец самого чувствительного и страстного из ваших поклонников. Признаю — до того, как мы познакомились, я влюблялся, но только к вам испытываю настоящую страсть. Вы и вообразить не можете всю силу моей любви!.. Как много желаний я испытывал, сколько планов строил!.. Каким мучением было молчать, жертвовать собой, чтобы хоть изредка встречаться с вами в этом доме! Как отвратительны ласки женщины, которую не любишь!.. Сколько раз проклинал я свою несчастливую звезду, безжалостно понуждавшую меня служить той, что была главным препятствием между вами и мной! Я едва смею признаться, что почти готов был, поддавшись отчаянию, свести счеты с жизнью… Аржантина, с которой меня связывает дружба, редкая по верности даже между родственниками, одна знала, в каком унылом состоянии я пребывал, и сочувствовала мне. Сестра пообещала употребить все, чем одарила ее природа, чтобы отнять у вас любовь того счастливчика, который обрекал меня на молчаливое страдание. Но ревнивая Камилла, желающая нравиться всем мужчинам подряд, уже внесла шевалье в список мужчин, которых предполагала покорить в этом городе, принеся в жертву ненасытному кокетству. Пока эта жадина кичится перед остальными дамами тем, что покорила шевалье, слишком нежная Аржантина просто любит и всем жертвует ради него. Я страдал, любя без надежды и сопереживая моей бедной Аржантине, — ведь она стала несчастной, потому что решила помочь мне…

Я слушала Джеронимо с невыразимым наслаждением; он вздохнул, помолчал несколько мгновений и собрался было продолжить, но тут прибежала Тереза, объявившая о возвращении Сильвины, нашей хозяйки и Ламбера. Мы сели за клавесин и запели дуэтом; Тереза вышивала, сидя в углу с таким видом, будто ни на минуту не покидала нас. Моя соперница, несмотря на всю свою проницательность, вряд ли смогла бы догадаться о нашем объяснении, столь опасном для ее любви.

Глава XVIII. Глава, готовящая читателей к интересным вещам

Монсеньор всегда был очень внимателен к друзьям. Мое болезненное состояние вызывало у него живейшее беспокойство; в течение некоторое времени я так сильно отличалась от своего привычного образа, что он испугался, не угрожает ли мне какая-нибудь серьезная болезнь. Желая меня развлечь, монсеньор приготовил в тот самый день приятный сюрприз. Д'Эглемон получил из Парижа ноты изумительной музыкальной новинки, предназначенной для камерного исполнения. Друзья решили, что я должна ее услышать. Шевалье, два молодых талантливых офицера, с которыми он недавно познакомился, и Джеронимо, блистательно игравший на басе, вполне могли составить маленький оркестр. Музыкальные пьесы должны были перемежаться небольшими ариями в исполнении Аржантины и Камиллы. После импровизированного концерта предполагался ужин. Все собирались много смеяться и пить.

Я пока ничего не знала об этом плане, а потому очень удивилась, увидев перед собой действующих лиц будущего спектакля. Монсеньор появился одним из первых; сестры привели с собой одну красивую и очень милую синьору (чтобы число мужчин и женщин было равным). Итак, на вечере должны были присутствовать три итальянки, Сильвина, наша хозяйка и я, монсеньор, его племянник, два офицера, Ламбер и Джеронимо.

Музыка оказалась прелестной. Музыканты, вдохновленные гением композитора и присутствием прекрасных дам, старались изо всех сил. Фьорелли состязались между собой, и Камилла, несмотря на большее мастерство, не могла превзойти необыкновенную выразительность и замечательный тон голоса сестры. Я была очарована их пением и в душе честно призналась себе, что мне далеко до этих соблазнительных сирен. Каждую из них вели характер и страсти: арии, выбранные Камиллой, были горды, блестящи и способны продемонстрировать весь диапазон голоса певицы и блеск ее таланта. Мы восхищались точностью и четкостью исполнения сложнейших пассажей, силой и одновременно мягкостью голоса, великолепными тремоло Камиллы. Аржантина тихо и мягко пела совсем простые арии, подчеркивавшие страстные порывы влюбленной души, и сердца, пожираемого тайной ревностью. Несчастливы те, кому эта неподражаемая певица не смогла внушить щемящей любви, которой была переполнена ее душа, и не очень искушенны те из слушателей, что предпочли ей трюки коварной Камиллы!

Музыка привела нас в самое благостное расположение духа. На всех лицах читались желание и сладострастие. Ужин получился бы прелестным, если бы папаше Фьорелли не пришла в голову фантазия — а следом за ним и ревнивому мужу итальянской синьоры — явиться к нам за своими родственницами, отправившимися на вечер без разрешения. Непредвиденное препятствие повергло нас в отчаяние. Мы решили держать совет, и монсеньор пришел к выводу, что лучше оставить у себя непрошеных гостей, чем позволить им увести наших дам. И, хотя такое решение было нелучшим, оно прошло большинством голосов. Госпожа Дюпре, не любившая многолюдных собраний, исчезла, как только слуга объявил, что ужин подан, а Ламбер, которому предстояло на следующий день рано утром отправляться за мрамором, объявил, что уйдет в полночь. Все эти обстоятельства и стали причиной удивительных событий, вполне заслуживающих того, чтобы я посвятила им целую главу.

Глава XIX. Оргия

Когда монсеньор брался устраивать вечер, можно было быть уверенным, что его участники найдут там все, что обостряет и удовлетворяет чувства: он все предвидел, все было исполнено. Его гениальность устроителя праздников вершила чудеса импровизации. Поданная еда была невероятно изысканной. Самые редкие вина, в бесчисленном множестве стоявшие на столе, утоляли жажду и возбуждали любопытство сотрапезников. Роскошные букеты цветов и обилие разнообразнейших фруктов эффектно дополняли сказочно красивую картину ужина.

Присутствие двух итальянцев несколько стесняло нашу свободу, но мы прекрасно компенсировали это гурманством. Отдав должное закускам, мы выпили и вина, но в меру. А вот папаша Фьорелли, человек необразованный и жадный (к тому же прожорливый!) выхлебал просто неприличное количество драгоценной жидкости. Его приятель, более молодой и весьма приятный кавалер, в течение некоторого времени вел себя безукоризненно, однако, по мере того, как напитки лились в его утробу, он начинал доставлять честной компании больше беспокойства, чем приятных ощущений. Ламбер тоже много пил. Итальянки, все, за исключением Аржантины, не отставали от мужчин, шевалье и две его подруги чокались, пели, орали, оголялись, иногда ругались, заигрывали с соседками. Особенно досаждали они синьоре, чей муж тоже сидел за столом. Монсеньор, Джеронимо и я были очень смущены и недовольны и пили более чем умеренно, однако, пробуя то дорогое вино, то ликер, мы слегка опьянели, но не более того. Шевалье тоже был пьян только наполовину, а вот Сильвина опьянела гораздо сильнее. Когда Ламбер собрался наконец домой, его пришлось провожать, ведя к карете под руки. Что до папаши Фьорелли и его приятеля-шута, они дошли до последней крайности. Итальянская синьора, поняв, что муж не в состоянии следить за ее поведением, в конце концов напилась и первой приступила к тем ужасным безумствам, что начались после ужина.

Руки сотрапезников шарили по телам друг друга, губы и груди познали множество ласк прежде, чем мы вышли из-за стола. Не пожелали прекращать застолья только два наших итальянских гостя. Если они и проявляли признаки жизни, то лишь для того, чтобы потребовать еще вина или поклясться, что не покинут этот дом, пока в нем останется хоть капля горячительного. Синьора Камилла неусыпно следила за пьяницей-отцом и даже вызвала лакея, чтобы тот оказал ему помощь в случае чего. Вся остальная компания, за исключением исчезнувшего шевалье, перешла из столовой в гостиную, оставив двери открытыми…

О целомудрие! О стыдливость! Как вы слабы перед вышедшими на битву Венерой[17] и Вакхом![18] Впрочем, разве так уж необходимо сопротивляться им? Возможно, самые чистые души радуются своему поражению, признавая силу и могущество великих богов…

И сегодня, вспоминая тот вечер, я не перестаю удивляться. Едва войдя в гостиную, один из офицеров, распаленный похотливыми взглядами Сильвины, потерял всякое самообладание, увлек ее к оттоманке и принялся исследовать самые секретные местечки красавицы. Она в ответ только смеялась. Вскоре исследователь, ободренный успехом первых попыток, забылся настолько, что потерял всякое уважение к обществу. Его партнерша, растерянная и одновременно довольная происходящим, охотно разделяла с ним плотские утехи. Замужняя итальянская синьора последовала примеру Сильвины и бросилась в объятия другого офицера, такого же дерзкого, как его товарищ. Аржантина убежала и спряталась за шторами, не желая быть свидетельницей непристойных сцен. Монсеньор, ведомый приличиями и сдержанностью, последовал за ней. Все забыли обо мне и моем новом любовнике, а мы застыли от ужаса посреди гостиной… Случайно встретившись взглядом, мы кинулись прочь. Моя дрожащая рука оказалась в ладони прекрасного Фьорелли, мы добежали до моих покоев, где я и закрылась, твердо решив, что вернусь к остальным, только насладившись любовной игрой с Джеронимо.

Глава XX. Удовольствия иного рода

Наступил наконец тот счастливый миг, которого мы оба так давно ждали (из-за нерешительности и невозможности открыться друг другу). Вы, мои тонкие читатели, переживавшие подобные радостные мгновения, можете оценить очарование момента.

Как он был хорош, мой дорогой Джеронимо, как красили его лицо желание и предощущение счастья! Джеронимо был великолепен, когда стоял на коленях подле меня: грудь его трепетала, он не осмеливался исполнить наши общие мечты и вожделения, хотя по моему состоянию вполне мог бы догадаться, что я ни в чем ему не откажу! Казалось, руки Джеронимо боялись коснуться моих прелестей, словно он страшился обжечься… или обжечь меня своим огнем. Его губы не отрывались от моих, он не давал мне сказать ни слова, как будто я могла взять назад разрешение, сделавшее его счастливым. Наше продвижение к вершинам счастья и наслаждения ничуть не напоминало стремительный полет стрелы, летящей в цель: мы продвигались медленно, осторожно. Невыразимое удовольствие оттягивало взрыв, не давало пламени желания превратиться в огромный костер. В тот момент, когда души и тела наши слились в одно целое, мне показалось, что я умираю…

Прошло несколько минут, и мы смогли лучше оценить источник вновь открытого наслаждения, лаская друг друга, шепча тысячи нежных слов в ожидании второго слияния. Раны сердца затянулись, очень довольные друг другом, опьяненные страстью, мы клялись в вечной любви…

Очень скоро мой новый любовник вновь овладел сокровищем, хозяином которого стал благодаря любви. Когда человек внезапно попадает в темную комнату с улицы, залитой солнечным светом, он вначале не различает там ни одного предмета, так и Фьорелли, придя в себя, с удивлением смотрел на меня, признаваясь, что в бреду первого оргазма не заметил редкого совершенства моего лица и тела.

Восхищение возродило желание Джеронимо, и он сумел разжечь мое изощренными ласками — прелюдией высшего наслаждения. Мы соединились, утоляя страсть… Мне трудно описать то состояние блаженства, какое мы оба испытывали… Еще дважды мы улетали в поднебесье в объятиях друг друга… Только усталость могла бы прервать наше восхитительное сражение, но тут кто-то постучал в мою дверь, и постучал весьма настойчиво… пришлось сдаться… ответить… открыть…

Глава XXI. О том, кто стучал в мою дверь, и о тех забавных вещах, которые мне стали известны

Открыв, я увидела ужасно напуганную Терезу. Войдя, она сказала:

— Все будет кончено, мадемуазель, если кто-нибудь в этот критический момент не обретет немного разума и здравого смысла и не предупредит угрожающего всем нам несчастья! Уже несколько часов перед домом стоит толпа, люди кричат, что хотят знать, что здесь происходит, и собираются выломать двери. Повсюду в доме ужасно шумят. У госпожи Дюпре слышатся крики — к ней ворвался бешеный господин д'Эглемон, и Бог знает, что он там творит! Кто-то утверждает, что с бедной дамой что-то сотворили, другие хихикают и говорят, что, напротив, она замечательно провела время. Этот толстый боров Фьорелли (прошу прощения у месье) ругается, как дьявол, угрожая одной из дочерей, которая не желает удовлетворить некоторые его капризы… Рядом с ними кто-то смеется, плачет, кричит, храпит… Никто не знает, что все это значит, но мы в ужасном затруднении. Слуги не смеют ни на что решиться, хозяева не показываются. Господина Ламбера нельзя будить из-за тех глупостей, что натворил с его подругой господин шевалье, — будет ужасно, если между ними вспыхнет ссора. Мадемуазель, Богом заклинаю вас вернуться в гостиную! Прикажите этим господам прислушаться к тому, что происходит на улице, напомните монсеньору, какой урон будетнанесен его репутации, если станет известно, что его видели в этом доме, ведь в толпе, желающей ворваться в дом, наверняка есть и его враги!

Сообщение Терезы ужасно меня встревожило: Джеронимо, напоминавший Марса лишь в объятиях Венеры, побледнел и застыл как изваяние. Я была мужественнее моего любовника и приготовилась защищать нас. Вернувшись в гостиную, я нашла монсеньора, который, обливаясь жарким потом, боролся с Аржантиной, она мужественно защищалась, платье и волосы ее были в беспорядке. Золотые монеты, рассыпанные по полу, свидетельствовали о том, что прелат попытался купить то, чего не смог добиться ни нежной дружбой, ни силой. Мой приход спас нежную Аржантину — она сразу же бросилась в мои объятия, пряча заплаканное лицо. Оттоманка была занята сладострастной синьорой, сменившей там не менее распутную Сильвину, которая удалилась со своим кавалером в спальню.

Итальянка спала: одна ее нога свешивалась до пола, другая лежала на покрывале; зарывшись лицом в ее юбки и присев голым задом на паркет, спал ее утешитель, а подушкой ему служила пухлая ляжка дамы. Через открытую дверь я могла видеть пару, спавшую в той позе, в которой их покинуло наслаждение. Чуть дальше папаша Фьорелли, словно житель Содома, избежавший ужасного несчастья, обрушившегося на его родной город, благодаря милости Божией, ниспосланной за редкие добродетели, терзал несчастную Камиллу, понуждая ее заняться жалким членом и возродить его, — ну точь-в-точь библейский патриарх. Приятель Фьорелли-старшего — муж итальянской синьоры — валялся у ног лакея, безропотно принимая от него оплеухи, которыми тот отвечал на непристойные предложения.

Глава XXII. Чем закончился вечер удовольствий

Мне с большим трудом удалось привести в чувство наших молодых людей, и все-таки я оторвала их от дам (которые даже ничего не заметили!). Шевалье, вооружившийся палкой, открыл дверь и раздавал удары направо и налево. Вокруг него все теснее смыкался круг враждебно настроенных граждан, но тут на помощь ему пришли два друга офицера. Нападавшие испугались и дали деру, причем самым шустрым досталось меньше всего побоев.

Старик председатель не мог бежать достаточно быстро из-за огромного веса своей жены, так что они стали нашими заложниками. Их узнали, а потому обращались почтительно, даже впустили в дом. Госпожа председательша приняла решение упасть в обморок и сделала это весьма изящно, председатель же очень беспокоился о своей дочери Элеоноре, потому что ее кучера хорошенько вздули. Мы закрыли двери, один из офицеров стал на часы, и никто больше не осмелился подойти к дому. Жирная председательша, выждав для приличия несколько минут, пришла в себя. Мы начали переговоры и довольно быстро пришли к согласию. Все происходило в покоях госпожи Дюпре, где находились председатель, его жена, шевалье, один из офицеров, Тереза и я; остальная компания дрожала или с трудом приходила в себя наверху; вскоре к нам присоединились обе сестры, их брат спустился последним, скорее мертвый, чем живой. Не было только монсеньора — он не показывался из-за председателя (и правильно делал!).

Наши военнопленные рассказали, что многие любители изящных искусств, зная о нашем вечере, ждали, что после ужина будет звучать музыка, потому и собрались вокруг дома, несмотря на холод. Однако вместо концерта они услышали ужасный шум и, в соответствии с провинциальным здравым смыслом, начали громко высказывать различные предположения, причем у каждого была своя версия. Председатель совершенно серьезно утверждал, что все закончится громким уголовным процессом, но наши молодые люди с апломбом уверяли, что горожане до смерти рады были выйти из этой свары целыми, так что, мол, ничего не случится, тем более что самые любопытные получили по заслугам за то, что призывали взломать входную дверь.

Таким образом, никто не беспокоился о последствиях избиения толпы палками, а шпаги из ножен офицеры не вытаскивали.

Как только на улице не осталось ни одного горожанина, а председательская чета удалилась, сопровождаемая одним из наших офицеров, в дом пустили полицию. Мерзких итальянишек отнесли их лакеи, синьора, столь дерзко наставившая рога ревнивцу-мужу, чувствовала себя очень смущенной и робко умоляла нас сохранить происшедшее в тайне, что ей и пообещали со всей возможной учтивостью. Монсеньор в сопровождении племянника пешком отправился в епископскую резиденцию, очень величественный в голубом плаще и шляпе с тесьмой. Джеронимо взял на себя заботу о сестрах. Весьма недовольная госпожа Дюпре Закрылась у себя в спальне. Я помогла раздеть и уложить в постель Сильвину, которая еще не до конца пришла в себя. Тереза, сделав все дела, явилась приводить в порядок мою постель, я легла, хотя совершенно не хотела спать, а служанка-соперница отпустила в мой адрес несколько фривольных, но вполне искренних комплиментов.

Глава XXIII. Неприятные разоблачения. Неудобства милосердия, которые не должны отбить охоту к добрым чувствам у чистых сердец

Комендант гарнизона принадлежал к светскому обществу, а потому единственное удовлетворение, которое он дал прибежавшим к нему на следующий день горожанам, получившим львиную долю палочных ударов, заключалось в том, что он попросил наших молодых людей объясниться с обиженными в его присутствии. Впрочем, обвинители не только не почувствовали себя отомщенными, но и получили суровую отповедь за то, что собирались взламывать нашу дверь. Никто из слуг не жаловался, хотя уже рано утром к госпоже Дюпре явились просители, умолявшие ее обратиться в суд. Но госпожа Дюпре была доброй женщиной, к тому же в этом деле ее интересы были неотделимы от наших. Она любила всех нас и понимала, что никто не хотел причинить ей зла. Госпожа Дюпре очень холодно приняла представителей наших врагов, и напрасно начальник буржуазной полиции, этой клики тупиц, пытался склонить ее на свою сторону, у него ничего не вышло. Ненависть и зависть производят много шума, но никому не могут причинить серьезного вреда, а праздные бездельники, которые всегда ждут, чем кончится дело, чтобы высказать свое мнение, вволю поиздевались над теми, кто получил пощечины.

Ламбер уехал рано утром, так ничего и не узнав о ночном приключении, хотя оно касалось его напрямую. Госпожа Дюпре, отдыхавшая после ужина у себя в комнате, посвятила нас в суть дела. Вот что с ней произошло.

Шевалье, почувствовавший необходимость выйти из-за стола, был довольно сильно пьян. Когда он возвращался, то подвернул ногу на лестнице и упал, уронил подсвечник и наделал много шума. Госпожа Дюпре как раз собиралась ложиться в постель и снимала нижнюю юбку. Напуганная звуком падения, она открыла дверь и, увидев, что это шевалье, к которому она чувствовала большую симпатию, пришла ему на помощь. У шевалье была огромная царапина на ноге. Услужливая вдова очень расстроилась и предложила сделать ему перевязку, после чего, ничуть не опасаясь, пригласила раненого в свои покои.

В этом месте истории госпожи Дюпре слуга объявил о приходе шевалье. Прекрасная вдова покраснела, на ее лице присутствовала смесь стыда, гнева и одновременно легкого интереса. Д'Эглемон казался не таким спокойным, как обычно. Сильвина, утомленная и недовольная собой (она понимала, что накануне позволила себе много лишнего) тоже была не в своей тарелке. И только я не испытывала никаких угрызений совести — никто ведь не знал о моей вчерашней эскападе, — была совершенно спокойна и не чувствовала ничего, что могло бы помешать мне удовлетворить нетерпеливое любопытство.

Общество ранило молчание. Наконец шевалье решился прервать гнетущую тишину, увидев, что из глаз прекрасной госпожи Дюпре, потекли горькие слезы, которые она мужественно пыталась сдерживать.

— Возможно ли, моя прекрасная госпожа, — нежно сказал д'Эглемон, сжимая ее руки в своих, — возможно ли, что неприятности вчерашней ночи так сильно расстраивают вас, заставляя меня чувствовать разрывающие сердце угрызения совести?

— Оставьте меня, месье, оставьте, вы оскорбили меня, воспользовались моей доверчивостью, сделали несчастной до конца дней!

— По правде говоря, госпожа Дюпре, все это не заслуживает…

— Все люди, месье, чувствуют и оценивают события по-своему! Я…

— Конечно, конечно, мадам! И все-таки, окажите мне любезность, взгляните на меня…

— Коварный человек, оставьте меня! Вы заслужили мое вечное презрение и ненависть. Для вас нет ничего святого, вы не цените ни гостеприимство, ни слабость женщины, ни ее чувства к благородному человеку — вашему другу!

— Признаю все свои прегрешения, мадам! Я — чудовище (негодяй стоял на коленях и был, как всегда, очень соблазнителен). Моя очаровательная госпожа Дюпре, я вел себя недостойно, но разве стоит обличать зло, которое не можешь исправить? Вы хотите осложнить ситуацию? Хотите, чтобы она имела ужасные последствия?

— Как? — вмешалась Сильвина, проявляя живейший интерес. — Речь, как я вижу, идет о крайне важных вещах?! (Обвиняемый по-прежнему стоял на коленях, покорный, виноватый, готовый принять любое наказание.)

— Избавьте меня, мадам, — заговорила вдова, — избавьте от необходимости рассказывать о случившемся бесчестье.

— Я помогу вам, мадам, — вмешался виновный шевалье, — Вчера, милые дамы, я имел несчастье потерять рассудок — со мной это случилось впервые в жизни… я…

— Мы все об этом знаем, равно как и о вашей ране, — нетерпеливо перебила его Сильвина.

Шевалье невольно улыбнулся и продолжил:

— Итак, мадам искала, чем меня перевязать, и так хотела облегчить мои страдания, что забыла скрыть от нескромных мужских глаз изумительной красоты шею, совершенное тело, едва прикрытое рубашкой и самым простым корсетом!.. Ноги, великолепные, обнаженные наполовину ноги!.. Спрашиваю вас, какой мужчина сумел бы устоять перед такими прелестями, да еще будучи, так сказать, под парами?! Теперь, в нормальном состоянии, сердце мое скорбит, я не могу думать о случившемся без ужаса!

Госпожа Дюпре, смягчившаяся против своей воли, была тем не менее вынуждена сказать, соблюдая приличия:

— Хватит, месье! Эти похвалы вовсе не льстят мне — я слишком дорого заплатила за то, что имела несчастье понравиться вам!

— Я продолжаю, дамы… Да, я был дерзок. Я посмел коснуться рукой понравившегося мне тела… упругость, белый атлас, такой тонкий и нежный, — все это окончательно вывело меня из равновесия… Боже, я сам себе отвратителен… но это проклятое опьянение… Щадя целомудрие мадам, закончу в двух словах. Да, я действовал грубо, госпожа Дюпре не боялась меня, и первые Мои движения — по правде говоря, весьма смелые — не напугали ее… Я схватил мадам… она закричала… Я сделал несколько попыток… она закричала еще громче, но я уже собой не владел. К несчастью, кровать была совсем близко, мадам упала на нее в самой выгодной для меня позе… Я этим воспользовался: у нее уже не было сил кричать, и…

— Прекрасно, — сказала Сильвина, внимательно выслушав сию интересную исповедь. — Хотите ли вы, друзья мои, чтобы я высказала свое мнение об услышанном? Госпожа Дюпре не станет сердиться?

— Я согласна, мадам, — стыдливо ответила новоявленная Лукреция.

— Целиком полагаюсь на госпожу Сильвину, — поддержал ее наш красавец Тарквиний. Мы все с нетерпением ждали, что скажет Сильвина, готовившаяся начать и имевшая очень важный вид. Прежде, чем начать, она сделала паузу, подобно оратору, завершившему выступление. Пожалуй, я тоже переведу дыхание.

Глава XXIV. Продолжение предыдущей главы Признание госпожи Дюпре. Примирение

Вот что сказала Сильвина:

— Признаюсь честно, моя дорогая госпожа Дюпре, что, если я и не одобряю шевалье после того, что он нам поведал о своих действиях, это не мешает мне осуждать и ваше собственное поведение. Во всем этом деле серьезную опасность представляют только ваши крики. На что вы надеялись? На помощь? Но чью? Женщин? А что они могли бы сделать? Или на подмогу со стороны наших молодых безумцев? Они не только не собирались исправлять ошибки шевалье, но — напротив — мечтали сами натворить нечто подобное, если не хуже. Вы рассчитывали на Ламбера? Было бы очень жестоко заставлять вашего любовника и вашего друга вцепиться друг другу в глотку из-за легкого флирта! Что до вашей репутации — если вы боитесь именно за нее, будьте уверены, что скомпрометировали себя в тысячу раз больше, позволив, как вы это сделали вчера, окружающим подозревать, что с кем-то боретесь. Ничего серьезного не случилось бы, действуй вы без шума, по-дружески уладив дело с галантным кавалером, который никогда не позволил бы себе рассказать о приключении окружающим. Вы любите Ламбера — прекрасно! Сердечная привязанность — великая вещь, но случай и темперамент тоже имеют свои права, которым никакие сентиментальные соображения не в силах помешать. Впрочем, вы ничего не должны человеку, который еще не стал вашим мужем: вы при любых обстоятельствах будете прекрасной партией для нашего друга Ламбера, человека безусловно талантливого, и достойного всяческого уважения, но не имеющего собственного состояния. Если, по вашей вине, он узнает о том, что произошло, то окажется перед ужасной альтернативой: совершить низкий поступок, женившись на женщине, признавшейся в измене, или поступить благородно, но глупо, отказавшись от брака, обеспечивающего его счастье и благополучие. Вы вдова и избавлены от необходимости приносить мужу драгоценный дар невинности… Правда, вы так широко объявляли о том, что готовитесь сделать этот подарок второму мужу…

— Госпожа Дюпре, — прервал монолог Сильвины шевалье, — будьте откровенны… теперь… перед всеми нами… (несчастная госпожа Дюпре ужасно покраснела.) Готов признать, — продолжил шевалье, — что любой самый опытный кавалер может ошибиться в вопросе девственности. Однако… я, несмотря на огромное желание пощадить чувства мадам, оказался бы в крайне затруднительном положении, если бы решился высказать вслух… Между нами, моя очаровательная госпожа Дюпре, реагируйте, как пожелаете, но мне показалось… и думаю, что имею право утверждать, как человек чести…

— А-а, понимаю! — вступила в разговор Сильвина. — Все это меняет дело. Но теперь ясно, что мы напрасно беспокоились. Итак: Ламбер ничего не узнает и женится на мадам, которая за время, оставшееся до его возвращения, поразмышляет и утешится. Будьте справедливы к шевалье, госпожа Дюпре! Предрассудки, романтические чувства, немного провинциальной ржавчины? Именно отсюда происходят ваши угрызения совести и мучения! Мы вас от этого вылечим. Будущее для вас заключается в человеке, за которого вы выйдете замуж. Забудьте о том, что сотворил этот демон, его варварский поступок никак не повлияет на ваши отношения с Ламбером, которого мы все так любим…

Прекрасная вдова оказалась припертой к стенке и ничего не могла возразить нам. Она сочла нужным оправдаться за бесполезную ложь, в которой мы стали её подозревать, ведь она действительно хотела выдать себя за девственницу.

— Я очень несчастна, — сказала госпожа Дюпре, — ибо должна признать свою вину, чтобы вы не считали меня лгуньей и не презирали. Я не собираюсь отрицать то, что шевалье, как истинный знаток, только что объявил вам. Увы! Признаюсь, что вчера уже не обладала тем бесценным даром, которым кичилась перед вами, когда мы только познакомились. Но… знайте, что это господин Ламбер… И когда же? Накануне несчастного вечера!.. Нужно быть очень невезучим человеком, чтобы получить такое оскорбление от женщины, на которой собираешься жениться.

Сентиментальные рассуждения, в которые пустилась опечаленная вдовушка, очень нас насмешили: шевалье стал таким же живым и нежным, мы успокоили даму и заставили ее расцеловаться с прощеным врагом, а он весьма ловко намекнул на то обстоятельство, что, если в первый раз госпожа Дюпре имела глупость закричать, со всеми остальными натисками не было никаких проблем. Наша любезная хозяйка не спорила, мило извиняя свои действия тем, что просто потеряла голову. Кто-кто, а уж мы-то хорошо знали, как трудно ее сохранить, имея дело с нашим Адонисом.

Мы начали беседовать на волнующую тему, и госпожа Дюпре своим вниманием, улыбками и наивными вопросами показала, что имеет счастливую возможность стать женщиной, любящей наслаждения. Она легко утешалась (так же легко, как впадала в отчаяние) и уже видела в озорнике шевалье, которого так ненавидела всего четверть часа назад, очаровательного мужчину, с которым пойманные им женщины могли получить максимум удовольствия.

Глава XXV. Ревность сестер Фьорелли. Несчастье, угрожающее Аржантине и шевалье

Читатели, привыкшие к моей точности, возможно, обвинят меня в том, что я опускаю здесь мотивы, которыми руководствовались сестры Фьорелли, так разумно ведя себя на званом вечере, в то время как другие действующие лица дали — каждый на свой манер — волю своему темпераменту. Эти девицы, скажут они, были весьма сдержанны для итальянок, да к тому же актрис. Почему на них не подействовал заразительный пример разгульности и распутства? Камилла почтительно исполнила дочерний долг и терпеливо перенесла все притязания отца; Аржантина не поддалась ни винным парам, ни убедительному красноречию, ни даже искусству любезного и крепкого прелата. Неужели сцены разврата, разворачивавшиеся вокруг нее, не разожгли в женщине желания? Как неправдоподобно!.. Подождите минутку.

Вы, конечно, помните, что Джеронимо рассказал мне о видах, которые имели обе сестры на прекрасного шевалье. Когда он исчез, выйдя из-за стола, соперницы подумали, что он вскоре вернется. Поэтому Камилла заняла стратегически важный пост в прихожей, подумав: он должен будет здесь пройти и первой увидит меня! Он почувствует, что только ради него она ушла от шумной компании. Аржантина тоже просчитывала ходы. Вот уже несколько дней ей отдавали предпочтение, Камилла теряла преимущество. Присутствие отца и дурной запах прихожей не дадут д'Эглемону задержаться там, думала Аржантина, он направится прямо в гостиную, она станет первой! И та, и другая наверняка осуществили бы свои планы, если бы не препятствия, задержавшие шевалье. Аржантине даже удалось призвать к благоразумию монсеньора, когда в гостиной начали кувыркаться парочки. Как вы помните, она скромно завернулась в портьеры, надеясь, что прелат покинет место, где его достоинство подвергалось такому оскорблению. Как она ошибалась!..

Аржантина и Камилла были женщинами противоположных характеров и жили очень недружно, когда же на горизонте появился красавец д'Эглемон, дела пошли совсем плохо. Он в конце концов выбрал нежную Аржантину, и покинутая Камилла не осталась в неведении относительно счастья соперницы, поскольку шевалье ни от кого не скрывал своих любовных похождений. Итальянки с меньшей покорностью, чем мы, француженки, переносят унизительное оскорбление неверности. Я испытала всего лишь легкое раздражение, узнав, что меня в его сердце заменили иностранки! Камилла же впала в отчаяние и прикладывала множество усилий, чтобы разорвать новую связь д'Эглемона. Увы, все было бесполезно: Аржантина была такой страстной и очаровательной, что интриги сестры ни к чему не приводили. Вскоре Камилла, доведенная ревностью до крайней степени отчаяния, начала мечтать об одном — отомстить отвратительной паре.

В доме Фьорелли жила старая женщина — бессердечная, распутная, бывшая содержанка отца, участница всех его ужасных дебошей, этакая дуэнья, защитница жадной Камиллы, чьи дела она всегда устраивала, тиранша робкой Аржантины, доверявшей лишь собственному сердцу.

Именно этому чудовищу, совершившему в прошлом множество преступлений, доверила Камилла свои роковые секреты. Адская дуэнья была очарована благоприятной возможностью отомстить Аржантине за презрение. Эта одержимая не знала, что такое гуманность и милосердие. Она не видела иного лекарства против несчастий своей дорогой воспитанницы, чем смерть тех, кто стал их виновником. Итак, она приняла решение как можно быстрее избавиться от Аржантины и шевалье. Сначала Камилла ужаснулась, но бессовестная советчица так хорошо подогрела ее злобу (напомнив, что они с сестрой всегда были соперницами), что старшая синьорита Фьорелли в конце концов согласилась. Дуэнья пообещала, что Камилла очень скоро насладится жестокой местью.

Глава XXVI. Раскаяние Камиллы. Трагический конец дуэньи

Шевалье взял привычку запросто и в любое время являться в дом Фьорелли, как только у него завязался роман с Камиллой, которую поощряла дуэнья, имевшая абсолютную власть над папашей Фьорелли. Когда дамский угодник сменил объект страсти, его захотели устранить, но под каким предлогом? С этим благородным кавалером нельзя было обращаться как с простолюдином, хотя ревнивая Камилла бесконечно страдала от его визитов. Когда соучастницы решились осуществить свой ужасный план, привычка шевалье часто видеться с Аржантиной пришлась как нельзя кстати. У старухи имелся набор первоклассных ядов, требовалось лишь улучить удобный момент.

Случилось так, что д'Эглемон день спустя после описанных мною выше событий очень рано явился к Фьорелли, и Аржантина предложила ему выпить чашку шоколада в семейном кругу. К просьбе сестры присоединился Джеронимо, и д'Эглемон согласился.

Злопамятная Камилла, которую никто не подозревал в коварной радости — ей наконец предоставилась возможность отомстить! — взялась отдать распоряжения. Она отправилась к своей отвратительной дуэнье, и та немедленно принялась за дело. Заговорщицы условились подать шоколад в четырех чашках: две белые должны были содержать яд — одну из них Камилла отдаст шевалье, другую — своей сестре; в двух расписных чашках будет чистый шоколад — для самой Камиллы и для Джеронимо. Папаша Фьорелли к тому моменту давно сидел в таверне. Подготовив таким образом преступление, Камилла вернулась к обществу…

Не успела Камилла войти в гостиную, как все ее тело сотрясла нервная дрожь, лицо побледнело, стало почти серым… она потеряла сознание. Брат, Аржантина и шевалье кинулись ей на помощь, дали понюхать соли. Наконец несчастная пришла в себя…

— Ах, друзья мои, как я рада! — воскликнула она, увидев, что шоколад еще не подавали. — Дорогие мои, остерегайтесь пробовать роковое зелье… оно угрожает твоей жизни, моя бедная Аржантина, и вашей, жестокий человек! — И Камилла протянула руки сестре и очаровательному шевалье.

Собравшись с силами, она рассказала, как ужасная конфидентка побудила ее согласиться на жестокий план, играя на ревности и слабодушии. Исповедь Камиллы прерывалась самобичеванием, было совершенно ясно, что она искренне раскаивается. Внезапно в коридоре послышались шаги презренной отравительницы. Камилла попросила друзей довериться ей. Появилась дуэнья с подносом, на котором стояли чашки с шоколадом. Поставив принесенное на стол, она хвастливо заявила, что никто на свете не готовит шоколад лучше нее, после чего снова отправилась на кухню за пирожными, а вернувшись, со свирепой радостью заметила, что перед каждым сотрапезником стоит предназначавшаяся именно ему чашка. Компания как будто ждала, чтобы шоколад остыл, переливая его из чашек в блюдечки. Джеронимо заявил, что не голоден, и поставил свою расписную чашку на поднос. Бесчестная отравительница, обманутая рисунком фарфора, попросила эту чашку для себя, попавшись, таким образом, в ловушку, которую готовила для своих врагов. Пока ведьма была на кухне, чистый шоколад заменили отравленным, из белой чашки одного из приговоренных. Джеронимо, жестокий, как все трусы, хотел непременно отомстить за свою дорогую Аржантину. Шевалье, смертельно напуганный всем происходящим, не осмелился предупредить коварную дуэнью. Джеронимо сыграл на любви старухи к сладкому: когда она унесла чашку с собой, он пошел следом под тем предлогом, что ему нужно что-то взять в своей комнате; в действительности же он хотел помешать женщине разделить отраву с кем-нибудь из слуг. Стоя у дверей кухни, Джеронимо со свирепой радостью наблюдал, как она пьет из чашки яд, приготовленный ее собственными руками!

Действие отравы оказалось очень быстрым. У дуэньи почти сразу начались конвульсии и корчи, одна из служанок в ужасе кинулась за докторами, но все было напрасно: отравительница несколько раз извергла из утробы страшное питье, выкрикивая разоблачения и проклятия в адрес раскаявшейся Камиллы. К счастью, эта предательница ни слова не говорила по-французски, так что ее судорожные признания не были поняты ни врачами, ни наблюдавшими окружающими. Всем было ясно одно — шоколад дуэнья приготовила собственными руками. Оставшийся во второй чашке яд не мог быть обнаружен никем из посторонних, а из наших друзей тайну никто бы не выдал. Дуэнья наконец отдала Небу свою черную душу, и тут вернулся папаша Фьорелли. Преступление его старой подруги и сообщницы было признано актом безумия и последствий не имело.

Глава XXVII. Глава, которая доставит удовольствие сторонникам монсеньера и ею племянника

Д'Эглемон явился к нам, как только смог покинуть роковой дом Фьорелли. Рассказ о пережитом им приключении поверг нас в леденящий душу ужас. Как хорошо я поняла в тот момент, что очень люблю этого очаровательного ветреника! Меня настолько потрясла грозившая шевалье опасность, что я даже сомневалась, он ли со мной говорит (признаюсь что потрогала его рукой, желая убедиться). Сильвина тоже выглядела взволнованной, даже удрученной. Наша чувствительная хозяйка, несмотря на недавние обиды, тоже выказывала признаки живейшего участия. Д'Эглемон отвечал нам на заботу ласковыми, нежными словами. Мы заставили шевалье поклясться, что он больше никогда не войдет в дом опасных итальянок. Его страстные взгляды самым красноречивым образом в мире говорили мне, что отныне я стану единственным объектом его любви. Поверьте, я этого заслуживала! Сестры Фьорелли были очень хороши, но я обладала первой свежестью прекрасной весны, в скором времени могла стать равной им по таланту, была лучше образованна и воспитанна, знала, как следует вести себя в свете, одним словом — я была настолько же выше Аржантины, насколько она превосходила свою сестру.

Шевалье, ставший очень разумным, ограничился ухаживаниями за мной, я же поняла, что больше не люблю Джеронимо: в тот момент, когда он проявил недостойную мужчины слабость, я выздоровела. Женщины терпеть не могут трусов, всегда предпочитая им сильных, пусть даже и обладающих только половиной достоинств. Но главное заключалось в следующем: когда мужественный и нежный д'Эглемон решил войти в свои права, мог ли бороться с ним ребячливый, мелкий человечишка Фьорелли?!

Наше новое всеобщее довольство и покой длились недолго. Монсеньор, знавший порывистость своего племянника, его хрупкость, ранимость, благородную доверчивость, продолжал беспокоиться. Он боялся, что этот милый безумец отправится к итальянкам, что попавший в немилость Джеронимо сыграет с ним какую-нибудь злую итальянскую шутку. Тревожили нас и слухи о готовящихся заговорах избитых и обиженных нашими молодыми людьми буржуа. Весь город ненавидел шевалье, особенно много претензий было к нему у семьи почтенного председателя, хотя никто не говорил вслух об истинных причинах такой неприязни. В конце концов монсеньор, ради собственного спокойствия, попросил племянника безотлагательно вернуться в родительский дом, пообещав в скором времени забрать его с собой в Париж (он собирался туда, чтобы поблагодарить двор за дополнительные двадцать тысяч ренты). Лучший из дядей, монсеньор заявил, что заплатит все долги шевалье и назначит ему ренту в две тысячи экю годовых. Такое предложение было слишком заманчивым и выгодным для моего милого друга, чтобы я посмела удерживать его подле себя, и я первой попросила его согласиться на отъезд. Д'Эглемон казался опечаленным нашим расставанием, почти безутешным, мои чувства были такими же. Прощание наше проходило грустно и трогательно. Наконец он уехал.

С того дня развлечения для нас закончились. Прекрасный д'Эглемон был душой общества, он бы и в пустыне сумел рассмешить нас. Напрасно два офицера, которых Сильвина оставила при себе, пытались добиться моей благосклонности, они не могли затмить шевалье; то, что Сильвина находила превосходным, для себя, меня было недостойно. К превеликому удивлению красавцев офицеров, я предпочитала им нашего очаровательного прелата, недовольного излишествами, которые позволяла себе Сильвина, и влюбленного в меня больше прежнего.

Глава XXVIII. Развязка важных событий второй части и заключение

Приближался карнавал. Я уважала монсеньора, мне нравилось ублажать этого человека, но я его не любила. Сильвина держала при себе офицеров только из-за своего бурного темперамента. Мы смертельно скучали после отъезда д'Эглемона и сочли за лучшее как можно быстрее вернуться в Париж.

Его Преосвященство с грустью узнал, что мы планируем уехать сразу же после венчания Ламбера и госпожи Дюпре, которое должно было состояться через несколько дней, причем не без суровой необходимости: вот уже некоторое время хорошенькая вдова чувствовала все признаки беременности. Итак, они собирались пожениться, чему мы очень радовались, но это был и лишний повод уехать, наконец, в Париж.

Одновременно мы узнали (как будто этот город не хотел оставить нам даже малейшего повода для любопытства!), что великолепная Элеонора, несмотря на данные клятвы, все-таки выходит замуж за сеньора де ла Каффардьера (!): по случаю сего великого события нашего святошу обязали слегка изменить имя, звучавшее так по-плебейски для человека, чей дед был секретарем короля! Господин де ла Каффардьер женился, потому что плодовитая Элеонора, как и госпожа Дюпре, оказалась в стесненном положении. Жених, несмотря на увещевания матери и те важные секреты, которые она ему наконец открыла, из уважения к строгому исповеднику решил все-таки обвенчаться с дочерью председателя. Бедняга Каффардьер не мог решить для себя, испачкал ли он душу в объятиях драгоценной Элеоноры, тем более, что ему приходилось очищаться в чистилище Святого Козьмы[19] от вполне ощутимой грязи, которой он был обязан… кому?.. мадемуазель Терезе. То была месть уязвленной красавицы. Ее таинственные слова, которые я процитировала в главе VI второй части моей книги: «Он пройдет через мои руки… и раскается в этом…» — относились к задуманной ею мести. Сделанное открытие позволило нам разгадать таинственную реплику Терезы, брошенную в адрес Джеронимо: «Ах! Если бы я могла!..» Мы не хотели дурно обращаться с бедняжкой Терезой, она была нам другом, а не врагом, жалость к ее состоянию заставляла нас торопиться с отъездом в столицу. Монсеньор собирался уехать в Париж через две скучные пасхальные недели. Он наконец согласился на наш отъезд.

Ламбер женился, монсеньор воспользовался этим обстоятельством, чтобы выказать новобрачным тысячу знаков внимания. Они сопровождали нас вместе с офицерами Сильвины до замка, находившегося неподалеку и принадлежавшего епископату. Монсеньор, уехавший раньше, встретил нас с почетом и радостью. Наконец три дня, отведенные на свадебные торжества, истекли, и мы расстались. Его Преосвященство пообещал вскоре присоединиться к нам, а счастливая чета Ламберов поклялась и в будущем поддерживать с нами тесные дружеские связи.