ФЕЛИСИЯ, или Мои проказы (Félicia, ou Mes Fredaines, 1772)

Глава I. Трагическое происшествие

Между замком монсеньора и первой почтовой станцией пролегал участок неровной дороги. Наши кучер и форейтор слишком много выпили и завезли нас на сто шагов в сторону от главной дороги. Берлина была очень тяжелой, и лошади не могли ее вытянуть. Лакей Сильвины скакал далеко впереди и не видел случившегося, что не прибавляло нам благодушия. Кучер и форейтор ругались, мы тоже, наконец, один из них, более трезвый, отправился за подмогой.

Несколько мгновений спустя мы, на свое несчастье, заметили, что к нам приближаются шестеро негодяев в военной форме, с ними был еще очень красивый молодой господин, одетый как буржуа и совершенно на них непохожий. Эту банду с самыми лучшими намерениями отправил нам на помощь кучер. Вся шайка, за исключением очаровательного юноши, была пьяна, а их ужасные речи, которые они вели, направляясь к нашей карете, заставляли усомниться в честности намерений.

— Ух, ты, тысяча чертей! — произнес, подходя ближе, предводитель мерзавцев. — Посмотрим, что это тут у нас? Да здесь воз, полный дичи, — продолжил он, оборачиваясь к сообщникам. — На наше счастье, они красивые. Черт возьми, вот это удача! Потешимся вволю, пусть каждый из вас последует моему примеру.

— Я обещаю два кульбита каждой! — ответил главарю один из бандитов.

— А я — полдюжины! — похвалился другой.

— Довольно вам бахвалиться! — заорал третий. — А ну, разбойницы, вылезайте-ка оттуда или я научу вас хорошим манерам!

— Вылезти? Но как? Шагнув прямо в грязь? Да она доходит нам прямо до пояса!

— Не стоит, — буркнул другой член шайки, — не стану же я обнимать испачканные в грязи задницы! Ну же, принцессы, вперед, карабкайтесь на меня, а потом, в благодарность… Оп-ля!

Бедная Сильвина была ни жива, ни мертва и первой решилась вылезти из берлины. С плечей носильщика она попала прямо в объятия сержанта, который, заткнув коротенькую трубочку-носогрейку за ленту шляпы, сочно поцеловал ее в губы. Сильвина испустила громкий испуганный крик, за что и получила жестокий удар сапогом в зад.

Другой разбойник поймал за юбки Терезу, собиравшуюся бежать через другую дверцу. Красота оголившегося при этом тела произвела фурор, все бретеры отдали ей предпочтение, заорав нестройным хором:

— Эту — мне! Я ее хочу! Мне! Мне!

Не сопротивляясь, Тереза позволила уложить себя на землю — она видела, какой урок получила Сильвина, и не проронила ни слова. Что касается меня, то гнев пересиливал страх. Когда пришел мой черед, я осторожно вытащила из кармана нож и забилась в угол кареты, угрожая ударить первого, кто дерзнет поднять на меня руку. Такой апломб пришелся по вкусу негодяям — они начали хохотать, как безумные, и поклялись, что ничего мне не сделают, если я позволю им влезть внутрь и взять что-нибудь на память о нашем милом свидании. Я отказалась капитулировать и, ловко спрыгнув в грязь, кинулась на одного из солдат и легко ранила его ножом. Другие в это время избивали нашего кучера, привязав его к дереву. Тереза, забравшаяся в густой кустарник, отбивалась там от солдата. Лежавшая на земле Сильвина умоляла пощадить ее. Тот бандит, которого я ранила, связал мне руки, обещая, что немедленно изобьет «эту гадину».

Тут красивый молодой человек, до сего момента пытавшийся лишь остановить насилие, впал в ярость. Он схватил одну из шпаг, брошенных бандитами, встал в позицию и начал угрожать, что убьет каждого, кто нападет на нас. Ему могли нанести в ответ несколько смертельных ударов, если бы не два всадника, во весь опор скакавших к нам.

Глава II. Трагическая развязка «грязевою» приключения. Храбрость англичанина и неизвестного молодого красавца

Всадники, увидев в руках у бандитов обнаженные шпаги, осадили коней и несколько мгновений, видимо, обсуждали, стоит ли приближаться к нам. Потом самый решительный из двоих подал пример своему товарищу, и они подъехали, держа пистолеты наготове. По разговору и костюмам мы тотчас поняли, что эти смелые и честные господа — англичане. Вид огнестрельного оружия напугал наших врагов, ведь в их распоряжении были лишь сабли да палки. Мы побежали к нашим защитникам и спрятались за их лошадьми. Красивый молодой человек, который, к счастью, говорил по-английски, в нескольких словах сообщил, что здесь произошло. Солдаты собрались было напасть на всадников, но тут появилась карета начальника почтовой станции: он тоже спешил нам на помощь.

Из кареты на ходу выскочил очень красивый господин с широким кинжалом в руке, которым он начал рубить с плеча негодяев, не дав себе труда задать ни одного вопроса. Бандиты выстроились в одну линию и обнажили сабли. Рядом с нашим новым покровителем геройски сражался красивый юноша, первым пришедший нам на помощь. Не прошло и нескольких минут, как мародеры были повержены — хватило четырех пистолетных выстрелов и нескольких ударов шпагой. Шум боя заставил сбежать солдата, напавшего на Терезу, и она появилась из кустов, без чепца, с растрепавшимися волосами, обнаженной грудью и спадающими юбками, которые она кое-как поддерживала руками.

Двое несчастных были мертвы, остальные попросили пощады, и бой прекратился, Храбрый англичанин великодушно приказал своему хирургу осмотреть и перевязать их раны.

Помогая бандитам, наши рыцари не забыли и о Сильвине, которая во время сражения лишилась чувств. Потом в нашу карету впрягли лошадей англичанина, и берлину вытянули из грязи. Все как будто налаживалось, и тут наш дорогой спаситель почувствовал наконец, что тоже ранен. К счастью, ранение оказалось поверхностным, царапину перевязали, и он сел в почтовую карету. Юноша сел к нам, и мы тронулись в путь.

Вскоре мы встретили на дороге нашего кучера и лакея, которые возвращались, сопровождаемые толпой горожан, несколькими людьми в синей форме и человеком в черном. На вопрос, что означает сие скопище народа, кучер объяснил, что солдаты, которых он послал нам, как оказалось, учинили в городе дебош, и он, узнав об этом, немедленно отправился к нам на подмогу; помощь эта пришла слишком поздно, и мы наверняка пропали бы, если бы не англичане. Выслушав рассказ о том, что с нами случилось, наши слуги вернулись назад, а остальные отправились на место происшествия после того, как человек, одетый в черное, записал наши показания.

В городке царила всеобщая тревога. Негодяи разорили здесь кабачок, избили хозяина и изнасиловали нескольких служанок. Поскольку шайка была довольно многочисленной, они смогли беспрепятственно уйти.

Не успел еще слух о нашем приключении дойти до всех жителей, как со всех сторон к нам начали стекаться сочувствующие посетители.

Кареты привели в порядок, кюре благословил нас, какой-то коротышка-аристократ, совершенно расстроенный — он возвращался с охоты, — очень суетился и умолял нас остановиться в его доме. Он клялся («Слово капитана ополчения!»), что, если бы Лафлер и Жак, его верные слуги, были в замке, ничего подобного не случилось бы. Потом нам пришлось выслушать скучнейшую историю о двадцати ссорах, улаженных дворянчиком, в которых он проявил чудеса храбрости. Англичанин нашел замечательный выход из положения — он притворился, что не знает французского языка, так что сомнительная честь восторгаться подвигами капитана выпала на нашу долю. Сильвина рассыпалась в любезностях и благодарностях; я дулась и капризничала. Тереза чувствовала себя совсем скверно, стыдясь беспорядка в одежде, красноречиво свидетельствовавшего о том, что с ней произошло. Незнакомый юноша-красавец с восторгом и живостью отвечал на вопросы, хотя мы не знали даже его имени. Он, естественно, тоже ничего о нас не знал, но у окружающих создавалось впечатление, что мы знакомы всю жизнь.

Наконец кареты запрягли. Англичанин щедро одарил трактирщика, кинул несколько золотых в толпу, в благодарность за проявленное участие и интерес, и мы уехали, провожаемые гулом приветствий и благословений.

Глава III. История Монроза. Его злоключения

Мы жаждали узнать наконец, кем был тот очаровательный юнец, которого мы волею судьбы увезли с собой. Он предупредил наше, любопытство и очень уверенно, хотя и без дерзости, открылся нам. Вот что мы услышали.

— Вы наверняка находите странным, милые дамы, что я оказался в вашем обществе, не имея чести быть представленным. Вы застали меня в дурной компании, но прошу вас поверить, что я ничем не похож на негодяев, напавших на вас. Я лишен всякого состояния и знаю, что происхожу из дворянской семьи, хотя с первых дней жизни находился в чужих руках. Закончив курс начальной грамоты у дрянного учителя, я поступил в колледж, но ни разу за все эти годы не видел никого из членов моей семьи. За меня регулярно платили скромную сумму, но меня плохо кормили, плохо учили, унижали и били. Вот вам, мои уважаемые дамы, краткое описание моего тогдашнего существования. Вы видите, я довольно высок ростом, но мне всего четырнадцать лет. Жестокая жизнь заставила меня рано повзрослеть. Вот уже несколько месяцев я чувствую в себе силы самому устроить свою судьбу, тем более, что из-за одного отчаянного шага я потерял и ту ничтожную сумму денег, которая полагалась мне от неизвестных родителей. Меня зовут Монроз, но имя это я получил волею случая как псевдоним: директор колледжа сообщил мне, что у него хранятся мои бумаги и он один знает, из какой семьи я происхожу и как мое настоящее имя.

Красавец Монроз замолчал, но мы пожелали обязательно узнать, какой случай привел его в компанию тех солдат и кем он собирался стать.

— Любезные дамы, — ответил он, покраснев, — я сбежал из колледжа, и, клянусь честью, никакая сила никогда не заставит меня вернуться туда. Больше мне сказать нечего. Секрет моего побега таков, что открыть его кому бы то ни было не представляется возможным.

Наше нетерпеливое любопытство удвоилось, мы настаивали на том, чтобы юноша нам все рассказал, он долго сопротивлялся, но в конце концов сдался под нашим натиском и с грустью поведал окончание истории.

— Не знаю, есть ли на белом свете существо несчастнее ребенка, живущего в разлуке с матерью и отцом, отданного чужим, равнодушным людям! Эти палачи со свирепыми лицами, жестоким сердцем и низкой душой не переставали мучить и преследовать меня. Я родился с гордой, порывистой душой, так что страдал больше других. Сделать мои упражнения еще более утомительными и скучными, урезать рацион, не давать спать вволю, лишить перемен и общества друзей — каждый день эти чудовища, которых я ненавидел, подвергали меня подобным унижениям. Но это было еще не самым страшным: лучше было бы, если бы они тоже возненавидели меня, ибо их «привязанность» стала в один прекрасный день самой невыносимой пыткой.

Месяцев шесть назад необходимость привязаться к кому-нибудь душой заставила меня выделить среди товарищей одного, чьи блестящие успехи в учебе сделали его любимчиком всех преподавателей, старшего наставника и даже директора. Я чувствовал к Карвелю уважение и дружбу — так звали этого юношу — и предполагал перенять у него искусство смягчать сердца тигров-учителей, которые не переставали терзать меня.

Желание стать другом Карвеля завоевало для меня симпатии старшего наставника: он как будто воспринял это благосклонно. Мы с Карвелем учились в одном классе; вскоре я перестал чувствовать себя несчастным, но очень скоро некоторые откровения моего нового друга, а также странные поступки старшего наставника встревожили меня. Было очень странно, что меня хвалят и ласкают, я предчувствовал какой-то заговор против себя. Неделю спустя я открыл, что Карвель обязан хорошим к себе отношением определенной манере поведения, которой я не мог и не хотел подражать.

Подозрения подтвердились: старший наставник был интимным другом директора, Карвель же принадлежал им обоим. На наше поведение закрывали глаза, чтобы мы могли спать вместе. Карвель был старше, его уже развратили, он учил меня всяким шалостям, которые доставляли нам обоим удовольствие… Но я вижу, любезные дамы, что моя наивность только вредит мне в ваших глазах. Вы смеетесь над несчастным? (Мы действительно улыбались.)

— Нет, мой милый дружок, — ответила Сильвина, — вы нас заинтересовали, позабавили, вы очаровательны! Продолжайте, прошу вас.

И Монроз начал рассказывать дальше.

— Постепенно и незаметно Карвель попытался научить меня совсем иным вещам… Наконец однажды ночью он вполне красноречиво стал расхваливать преимущества некоторых удовольствий… Однако даже воображаемая картина таких игр была мне отвратительна… Напрасно пытался он подкрепить теорию практикой, я ужасно разозлился; Карвель отступился, нежно умолял простить его, и я не держал зла, но мы условились никогда больше не заговаривать ни о чем подобном. Оправдываясь, этот юноша заверил меня, что его развратили наставники, а раз так, то я могу позволить ему делать с собой то же самое.

Не стану вдаваться в ненужные детали. Знайте же, что Карвель действовал по наущению старших. Он был им предан, ему приказали развратить меня, чтобы использовать потом как игрушку в своих низких удовольствиях. Ласки, просьбы, угрозы, насилие — он перепробовал все, чтобы добиться своей цели. Очень скоро жестокая ревность между директором и старшим наставником (каждый воображал, что я предпочитаю соперника) сделала мою жизнь совершенно невыносимой. Я разорвал отношения с презренным Карвелем… (Восхищенная Сильвина воскликнула: «Как он хорош!»)

Два дня назад директор вызвал меня к себе в комнату под предлогом примирения, обнял меня и попросил забыть прошлые обиды. Я согласился. Он стал ласкать меня, угощал фруктами, вареньем, поил мускатом, и я доверчиво разделял с ним трапезу. Больше часа мы спокойно и мило беседовали… Но внезапно этот отвратительный человек сбросил лицемерную личину и, используя всю силу своего огромного тела, попытался добиться от меня гадких милостей…

Я лежал на кровати, лицом вниз, и едва мог дышать; чудовище, прижав мои ноги своими, разорвало застежку моих панталон и обнажило… Но в этот самый момент разъяренный старший наставник, наверняка подслушивавший под дверью, взломал дверь и не без труда вырвал меня из рук висельника, который так распалился, что не в состоянии был расстаться с добычей. Пока эти животные пинали друг друга что было сил, я убежал. Мгновение спустя весь дом был на ногах. Всеобщая суматоха предоставила мне счастливую возможность скрыться — все двери были нараспашку.

Я немедленно покинул город с несколькими су в кармане, которые потратил в первом же трактире. Потом я долго шел, нигде не останавливаясь, и встретил на дороге солдат, мы познакомились, они предложили мне поступить на службу. Нищета не позволила мне отказаться. Мы выпили за здоровье короля, а вечером я должен был подписать контракт.

Глава IV. Добрый порыв Сильвины

Да, с нашей стороны было неблагородно смеяться над такой грустной историей, но директор и старший наставник, одержимые любовью к нашему Ганимеду,[20] показались нам столь комичными, что мы, не удержавшись, расхохотались. Бедный молодой человек, растерявшийся, со слезами на глазах, молчал, не смея взглянуть на нас, и мы почувствовали всю неуместность нашего поведения. Я собралась исправить положение, но Сильвина оказалась проворнее:

— Любезный Монроз, — сказала она, ласково прикасаясь к его плечу, — простите нам это мгновение безумия, оно никак не связано с вашими невеселыми приключениями, способными тронуть любую чувствительную душу. Но ваши наставники так смешны и нелепы, а ваши злоключения наводят на столь странные мысли, что вы должны понять нас и извинить, ведь вы вызываете у нас только нежность. Мы так многим обязаны вам, что наши добрые чувства вызваны не только вашей красотой и юностью, будьте уверены в нашей искренности. Вы рисковали ради нас жизнью, проявляя чудеса храбрости, и не можете отказать нам в желании уплатить долг, сделав для вас хоть что-то хорошее. Ничто не мешает вам отправиться с нами в Париж. Там мы постараемся избавить вас от несчастий, преследовавших вас до сего дня. Злая судьба должна отступиться, лицо, подобное вашему, обещает человеку счастье, особенно если у него к тому же добрая душа. Вы знаете, что благородны по крови, я уверена, что однажды, когда вы познакомитесь с родителями, судьба осыплет вас милостями. В ожидании, когда раскроются ваши тайны, вы станете жить с нами и разделите наше благополучие. Мы не сумеем отблагодарить вас, сколько бы ни старались.

Монроз омыл слезами руку Сильвины, покрывая ее поцелуями и рассыпаясь в благодарностях. Все были очень взволнованны… Этот прекрасный ребенок с чудесной душой так занимал наши умы, что мы не заметили, как оказались в месте, где собирались заночевать.

Глава V. О том, как наш англичанин проявил себя столь же любезным, сколь он был мужественным

Наш храбрый англичанин, шевалье Сидни (один из его людей назвал нам это имя), казалось, придавал очень мало значения оказанной нам услуге и не покидал своей кареты, как будто хотел избежать изъявления благодарностей. Однако он поспешил подать нам руку, помогая выйти из кареты, и попросил разрешения поужинать с нами.

Этот великодушный человек учтивостью не был похож на какого-нибудь галантного француза, хотя после столь романтического приключения имел полное право на благодарность очень хорошеньких женщин, тем более лестным показалось нам его желание устроить все как можно лучше. Не было произнесено ни единого слова о случившемся происшествии на дороге. Если одна из нас заговаривала об этом, он, любезно улыбаясь, просил не вспоминать о столь неприятном деле. «Искусство счастья, — заявлял он, — заключается в умении как можно быстрее прогонять из памяти события, заставившие нас страдать, и бережно хранить воспоминания о милых сердцу вещах».

Английский аристократ, производивший в первый момент впечатление человека холодного и серьезного, вскоре без малейших церемоний продемонстрировал нам выдающееся красноречие, легкую и интересную манеру вести беседу. У него, как у истинного философа, были умеренные, утешающие душу принципы; глаза, вначале излучавшие только величественную горделивость, становились нежными, стоило ему начать говорить; очаровательная улыбка внушала доверие. Одним словом — чем больше вы наблюдали за этим человеком, тем сильнее удивлялись совершенной гармонии черт. Ему было около сорока, но природа наделила его свежестью и живостью молодости. Голос, глубокий мужской баритон, звучал очень мягко, фигура, гибкая и изящная, была лишена той манерности, в которой мы обычно упрекаем его соотечественников. Итак, вы уже поняли: мы готовы были без конца смотреть на шевалье Сидни, слушать его и восхищаться им.

Особенно добр он был с милым Монрозом! «Друг мой, — говорил он юноше, дружески похлопывая по плечу, — счастлив воин, могущий к концу своей службы похвалиться качествами, которые он выказал в самом начале взрослой жизни! Будь последователен и настойчив в достижении цели, и ты станешь образцом для всех храбрых и великодушных кавалеров». Застенчивый Монроз в ответ рассыпался в благодарностях.

Этот англичанин, так разительно отличавшийся от мужчин, к которым мы привыкли, возможно, понравился бы нам гораздо меньше, несмотря на все свои достоинства, если бы мы не были обязаны ему. Особенно впечатлена была Сильвина, говорившая с милордом Сидни уважительно и церемонно. Я не знала, почему меня так сильно влекло к английскому джентльмену, а он сам, хотя и оказывал всем равное внимание, казалось, по-настоящему интересовался лишь мною. Его взгляд все время возвращался к моему лицу, и я не понимала, почему его глаза так грустны. Монроз же вел себя совершенно иначе. Бедный малыш смотрел на меня только исподтишка и всегда ужасно краснел. Когда мы встречались взглядами, он отворачивался, а если удовольствие смотреть на меня заставляло его забывать о приличиях, озорник сиял от счастья, и мне хотелось кинуться ему на шею.

В Париж мы должны были приехать вечером следующего дня. Шевалье Сидни приказал лакею, прислуживавшему ему за столом, как можно скорее отправиться в дорогу, чтобы найти достойное жилье. Мы предложили ему остановиться у нас, но он отказался и лишь взял адрес, попросив разрешения приехать с визитом. Затем сэр Сидни отправился отдыхать, успев, однако, передать Сильвине для Монроза двадцать пять луидоров, от которых она не смогла отказаться, ибо Сидни уверил ее, что обязательно хочет выказать уважение и привязанность к этому ребенку.

Глава VI. Глава, которая ничем не удивит читателей

Остаток путешествия прошел очень спокойно. Мое сердце затрепетало, когда мы подъехали к столице, однако моя радость не шла ни в какое сравнение с восторгом Монроза. Он пожирал глазами все, что видел, но не с глупым восхищением дикаря, а с живым желанием, свойственным молодым, полным огня людям, впервые покинувшим темницу. Лакей, отправленный нами вперед вместе со слугой сэра Сидни, ждал нас; комнаты оказались убраны и подготовлены, и мы поселили Монроза в той, которая находилась между спальней Сильвины и коридором, ведущим в мои покои. Мы не церемонились, но и никто не смог бы упрекнуть нас в излишней свободе; позже я никогда не раскаивалась в том, как мы все устроили.

Шевалье Сидни приехал с визитом на следующий день, хотя его лакей (которого просветил наш слуга) и сообщил ему, что мы принадлежим к дамам полусвета. Тем не менее англичанин был отменно вежлив и учтив, что мы оценили по достоинству. Мы с Сильвиной собирались ехать в театр — любой человек, долго скучавший в провинции, первым делом мечтает увидеть представление. Шевалье решил сопровождать нас, мы попросили его после спектакля отужинать с нами, и он согласился.

Вечером, за столом, я поняла по некоторым ужимкам Сильвины, что- она была бы не прочь завоевать сердце англичанина. Мои подозрения укрепились, когда я заметила, что Сильвина не обращает никакого внимания на Монроза, которого утром беспрестанно Ласкала и даже сажала к себе на колени и беззастенчиво целовала, а ведь такое обращение небезопасно, когда юноша сложен, как наш милый мальчик! Сильвина обращалась к нему на «ты», называла его своим сыном, без конца повторяла, что могла бы быть его матерью, но Монроз был слишком любезен, а Сильвина так легко воспламенялась, что их прекрасная дружба казалась мне невозможной. Я вспоминала д'Эглемона, Джеронимо и говорила себе: «Вот и еще одного Сильвина хочет отнять у меня! Но этот совсем не подходит, он мой!» Я находила Монроза очаровательным, и все, казалось, благоприятствовало моему плану завоевать его. Я могла не сомневаться в том, что очень нравлюсь ему, следовало только повнимательнее наблюдать за Сильвиной — она была способна на любой самый дерзкий поступок. Итак, я приняла решение опередить соперницу и получить чудесного юношу первой, чего бы это ни стоило, раз уж роковая судьба обрекла меня на то, чтобы вечно делить с кем-нибудь мужчин.

Я строила планы, но и Сильвина не теряла времени даром. В течение многих дней она притворялась больной, чтобы не выходить из дома, ведь иначе я осталась бы наедине с Монрозом (у юноши пока не было достойной его одежды, и он не мог выезжать): именно такого свидания наедине Сильвина боялась как огня. Итак, притворщица не покидала свою спальню, занимаясь только нашим юным гостем: она одела его с ног до головы и наняла лучших учителей. В новых костюмах Монроз был чудо как хорош! Мы находили удивительным, невероятным его преображение: мальчишка мгновенно превратился в аристократа, чего не всегда удается достичь даже длительным воспитанием и хорошим образованием.

Мы держали Монроза при себе, так сказать, на глазах, примерно около месяца, иногда выезжая в театр или на уединенную прогулку. Мы старались не встречаться ни с кем из друзей и знакомых, которые могли бы раньше срока вернуть нас в круговорот светской жизни. Шевалье Сидни оставался единственным человеком, с которым мы виделись, и он, должно быть, очень удивлялся подобной сдержанности и уж наверняка не мог даже вообразить, что причиной всему — красивый юноша, почти ребенок.

Сидни постепенно становился очень близким нам человеком: его пленяли мои таланты, он желал общения, и мы практически не расставались. В его глазах я по-прежнему видела тот грустный интерес, который поразил меня в первую же встречу. Я не сомневалась в любви этого человека, видя, что, если бы не разница в возрасте, он поспешил бы открыться мне. Я колебалась: испытывая добрые чувства к сэру Сидни, я была влюблена в Монроза, пусть даже в этом чувстве присутствовало больше каприза и тщеславия, чем страсти. От столь юного любовника я не могла ждать больших успехов, так что ни победа над сэром Сидни, ни завоевание Монроза не восполняли мне утрату д'Эглемона. Мы находились в разлуке, а я никогда в жизни не хранила верность отсутствующему любовнику.

Таким образом, я приняла решение: мне нужен и шевалье, и Монроз, и я их получу. Будущее показало, что я все рассчитала правильно.

Глава VII. Глава, в которой мы встречаемся со старыми знакомыми

Я не успела уладить дело ни с одним из своих избранников, как вернулись монсеньор и его племянник… Его Преосвященство написал нам, как только узнал об ужасном дорожном происшествии, мы ответили, но больше известий от него не имели и даже вообразить не могли, что он так скоро вернется в Париж. Мы с сэром Сидни. вели серьезный философский спор, когда наши любезные друзья свалились нам на голову. Когда слуга доложил об их приходе, ему пришлось дважды повторить знакомые имена, ибо мы решили, что ослышались.

Присутствие незнакомого англичанина заставило монсеньора проявить большую сдержанность. Д'Эглемон последовал его примеру, и свидание прошло самым что ни на есть пристойным образом. Мы рассказали, что в лице шевалье и Монроза монсеньор и д'Эглемон могут приветствовать наших освободителей. Дядя и племянник ласково благодарили Монроза, он учтиво отвечал им. Д'Эглемон, всегда готовый отпустить шутку, заявил юноше, что он не мог бы оказать услугу более благодарным дамам, готовым вдохновить мужественную душу на новые подвиги. В душе я была раздосадована тем, что шевалье так точно угадал мои намерения, и решила обязательно осуществить свой план. Д'Эглемон заметил, какой у меня раздраженный вид, и лукаво улыбнулся.

Сэр Сидни не оставил Сильвине надежды поймать его в сети, и она не стала скрывать своих чувств к монсеньору. Мне показалось, что на лице англичанина отразилось скорее удовольствие, чем огорчение… Прелат, понимавший, что ему предстоит отныне конкурировать с племянником, не надеялся и в будущем наслаждаться моим обществом, но был рад победе над Сидни. Что до д'Эглемона, то он был уверен в победе над сердцами всех женщин мира и не слишком тревожился о моем к нему отношении. Более того — я не заметила, чтобы он прикладывал чрезмерные усилия, желая царить в моем сердце, как это было в провинции. Равнодушие шевалье приводило меня в бешенство и не способствовало продвижению вперед дела очаровательного Монроза.

Глава VIII. Иногда удача приходит во сне

Мне не следовало терять время: я знала, что, если позволю Сильвине образовать моего прекрасного малыша, он будет для меня потерян. Вот план, на который вдохновила меня любовь.

Ночью, сразу же после приезда монсеньора и его племянника, я тихонько встала и разбудила Монроза, спавшего мирным сном. Я постаралась убедить мальчика, что слышала, как страшно он храпит, и прибежала, боясь, что он задохнется. Монроз, внезапно вырванный из объятий Морфея, пришел в возбуждение, чем я и воспользовалась, утверждая, что с ним что-то случилось во сне. Я обняла мальчика, прижала его к груди, проявляя самое живое беспокойство. Юноша рассыпался в благодарностях, его губы — совершенно неосознанно — потянулись к двум дивным полушариям, чтобы запечатлеть на них поцелуй. О, Природа, ты — лучшая учительница!

Вскоре две ласковые руки обвили мою талию, пытаясь робко притянуть к себе.

— Монроз, — произнесла я голосом, дрожавшим от сладострастия, — если вы боитесь, что вам опять станет дурно… я останусь здесь. Вы будете оскорблены, если… Но вы меня тревожите… Я не покину вас в этом критическом состоянии…

— Как вы добры, моя прекрасная мадемуазель, — ответил он, тая от счастья. — Я желал бы заболеть навсегда и нуждаться в вашей драгоценной помощи.

— Будьте откровенны, Монроз, вам приснился дурной сон?

— По правде говоря, нет. Напротив, я мечтал, я грезил… не смею сказать о чем… Это так глупо!

— Говорите же, говорите, мой добрый друг. Я непременно хочу знать…

— Что ж, прекрасно!.. Мне снилось… вы были в этой грезе директором колледжа — очаровательным директором, несмотря на черное платье и четырехугольную шапочку… вы… просили меня… сами знаете о чем, но так мило, что у меня не хватало мужества отказать вам. Я совсем не был оскорблен… я был в отчаянии, когда вы меня разбудили… Вообразите, как я удивился, поняв, кто меня обнимает!

На мне, конечно, не было ни платья, ни ученой шапочки, да и хотела я не совсем того, чего добивался от Монроза его учитель; в остальном же сон юного Адониса был чистой правдой. Я расхохоталась, как безумная, и никак не могла остановиться. Я уже почти лежала на кровати, мягко и незаметно пробираясь под одеяло, и наконец оказалась рядом с прелестным юношей.

Я сразу же поняла, что качество его мужских достоинств вполне восполняло количество — то есть размеры. Монроз не удивился, почувствовав на своем теле мои руки, — дружок Карвель приобщил его к тайнам наслаждения, но он не слишком преуспел, я поняла это по тому, как стремительно он отдернул свою руку, почувствовав на ощупь различие между полами. Я схватил эту робкую руку и вернула ее на прежнее место.

— Ты видишь, мой дорогой Монроз, — сказала я, даря ему страстный поцелуй, — видишь, что я не профессор богословия?!

— О, да-а… — отвечал он со смущением.

Одна из его рук с любопытством исследовала эту новую страну, другая с удовольствием ласкала атласный шелк груди… Он задыхался, терзаемый желаниями, не зная ни их происхождения, ни лекарства, облегчающего томления… Новые открытия совершенно вывели его из равновесия.

Я воспользовалась счастливым удивлением юнца.

— Ну же, Монроз, со мной тебе нечего бояться! Глупостей я делать не стану.

— Увы, нет, — ответил он, жалобно вздыхая. — Но, если бы Карвель был вами или вы стали бы старшим наставником, я… не смог бы сопротивляться желанию и уступил.

— Прекрасно! — воскликнула я, очень довольная ходом дела. — Раз уж я не могу, к несчастью, воспользоваться твоей уступчивостью, делай ты со мной все что захочешь!

Бедняга Монроз смутился еще больше.

— Иди ко мне, — прошептала я, протягивая руки, — возможно, какое-нибудь чудо поможет нам!

Глава IX. О том, как окончилось послушничество Монроза

Мой юный любовник с восторгом подчинился. Я была на седьмом небе от счастья, почувствовав на своем горящем огнем желания теле легкое тело Монроза. Он дрожал, не зная, как сдержаться. Я долго прижимала его к своей груди, осыпая поцелуями, с наслаждением впиваясь в прекрасный рот, шепча страстные признания. Милый новообращенный не сопротивлялся, молча ожидая, к чему все это приведет. Я чувствовала, что уже не владею собой, и собралась… Но возникло некое препятствие. Смущение юноши так повлияло на шпиль любви, что он застыл в моей руке… Я впала в неистовство и, пустив в ход все известные мне средства, быстро вылечила Монроза, который послушно принял последний урок. Я почувствовала, что Венера вот-вот получит от моего новообретенного любовника первое жертвоприношение, и мы одновременно достигли вершины наслаждения, на мгновение лишившись чувств.

Вот так я обманула ожидания сластолюбивой Сильвины, лишив ее драгоценного цветка, который она готова была сорвать, и отомстила за то, что пришлось делить с ней д'Эглемона и Фьорелли. Я не возненавидела эту женщину только потому, что была столь многим обязана ее доброте и чувствовала к ней благодарность. Я не боюсь признаваться в маленьких грехах — женщины меня поймут, а мужчины не упрекнут за образ мыслей, оценив, как высоко мы ставим возможность завоевать их сердце.

Я наслаждалась сладостными чувствами, удивляясь, какая огромная пропасть пролегает между счастьем мужчины, который превращает девушку в женщину, и радостью женщины, дающей уроки любви юноше. Я познала с Монрозом особое наслаждение, а бедный д'Эглемон когда-то промучился всю ночь, лишая меня невинности!

Монроз, опьяненный новыми ощущениями, не смел прервать мои любовные размышления. Мне пришлось заговорить первой, чтобы прервать почтительное молчание.

— Как ты себя чувствуешь, дорогой друг? — спросила я, целуя его.

— Позвольте мне, — ответил он тихим голосом, — сначала найти слова, которые смогли бы точно передать мои ощущения!

— Ты теперь сердишься, что я прервала твой сон?

— Ах, мадемуазель! — страстно лаская меня, воскликнул он. — Неужели вы считаете меня неблагодарным?

— И ты не желаешь мне зла — как твоему другу Карвелю или старшему наставнику?

— Зла?! Да вы смеетесь надо мной, а я умираю от стыда! Но позвольте мне говорить совершенно откровенно. Я не верю, что нечистые ласки, к которым хотел приобщить меня несчастный Карвель, — то же самое, что я испытал здесь с вами. Почему во время ночных бдений в школьном дортуаре Карвелю едва удавалось пробудить во мне те желания, которые разгорелись ярким огнем, стоило вам приласкать меня? Думаю, то счастье, которое он обещал мне, было совершенно иным, низким…

Слушая здравые рассуждения Монроза, я начала потихоньку извлекать выгоду из позы, в которой мы лежали. Мои поцелуи закрыли юноше рот, и он вступил в игру, причем гораздо более умело, чем в первый раз. Излишнее рвение заставило его ошибиться, и мне снова пришлось наставлять его на путь истинный. Оба мы были совершенно счастливы.

Итак, любезный Монроз был не только храбр и умен, но и наделен любовным талантом. С успехом выйдя из нового испытания, он стал мне еще дороже.

Мы поклялись друг другу хранить тайну, и я отправилась к себе, боясь, что, если мы останемся в одной постели, утром нас могут застать врасплох. Я заснула глубоким сном, совершенно спокойная и счастливая.

Глава X. Интриги вокруг прекрасного Монроза

Ночные развлечения согнали краску с лица моего любезного ученика. Чуть припухшие веки прикрывали устало-сладострастные глаза — он был очарователен. Я посоветовала Монрозу пожаловаться на какое-нибудь недомогание, дабы предупредить ревнивые подозрения Сильвины. Бледность юноши не ускользнула от внимания моей соперницы, и она проявила живейшее беспокойство. Я последовала ее примеру, и все устроилось.

Я упрекала себя в том, что так рано приобщила к любви ребенка, которого это знание могло погубить. Монроз был пылок, я боялась, что какая-нибудь женщина с неумеренным темпераментом невзначай погубит его. Я понимала, что очарование и страстность в будущем заставят моего юного любовника пуститься во все тяжкие. Мысль о том, что этот дивный цветок высохнет и погибнет, не достигнув расцвета, повергала меня в отчаяние. Слишком рано познав наслаждение, Монроз мог отдаться страстям и обмануть великие надежды, которые Природа возлагала на столь совершенное существо. Желая остановить преждевременное развитие (в котором была сама виновата), я решила потребовать от Монроза полного подчинения своей воле. На следующий день, сделав вид, что придаю огромное значение случившемуся, я сказала ему:

— Поскольку случай, мой дорогой Монроз, способствовал нашему сближению, и в этом ему помогала Судьба, у тебя теперь есть по отношению ко мне определенные обязательства, от которых ты не можешь отказаться. Один из первых законов любви заключается в следующем: я ни с кем не могу делить тебя. Ты — мой, ради меня ты должен отвергать все удовольствия, как бы соблазнительны они ни были. Я стану позволять или запрещать тебе, и ты никогда не ослушаешься. Твой пол создан для того, чтобы быть любимым мною, и я сама подарю тебе все радости любви.

Монроз пообещал мне все, что я хотела. Он любил: его наивная душа испытывала ту первозданную страсть, которая не оставляет места эгоизму и недоверию. Юноша не обратил внимания на то обстоятельство, что я не взяла на себя никаких обязательств по отношению к нему; стоя подле меня на коленях, он произнес тысячу клятв со страстным и одновременно нежным пылом.

Красавицы, жаждущие чистого обожания, мужчину следует брать именно в юном возрасте, если вы хотите почувствовать — на короткое мгновение — сладкий аромат фимиама… Очень скоро мужское сердце, в юности такое чувствительное и открытое, заражается всеобщим цинизмом, и вас обманывают те, кого вы сами жаждете провести. Мужчины не желают почтительно тешить вашу гордость. Обожатели испаряются, насмехаясь над вами, и вы остаетесь в одиночестве, чувствуя себя смешной и сожалея об ошибках.

Монроз был честен, но обожание не слишком меня заботило — я всегда предпочитала короткие романы и долгую дружбу. Но вернемся к нашей истории.

Не прошло и нескольких дней, как Монрозу понадобилось исповедаться мне. Каждый раз, когда они с Сильвиной оставались наедине, она начинала искушать его. Моя соперница взяла моду ласкать его самым фривольным образом, как если бы он был женщиной. Любимая уловка Сильвины была такой: рано утром она звала Монроза к своей постели и позволяла ему как бы случайно увидеть то обнаженную руку, то розовый сосок, потом ей становилось жарко, и она сбрасывала покрывало; иногда она объявляла, что ее кусает блоха, и услужливый Монроз должен был искать ее. Хитрое насекомое никогда не удавалось поймать — оно прыгало то туда, то сюда.

Однажды — я и сегодня не могу вспоминать этот случай без смеха — маленькая тварь особенно больно кусала Сильвину (!), так что она даже не могла слушать чтение. После долгого преследования хитрое насекомое забралось в… сами догадайтесь куда… и бедный малыш Монроз — святая простота! — поверил… «Ну не странно ли, Монроз? Там… именно там!» С этими словами прекрасную руку чтеца, а если быть точной — его большой палец, повлекли на жестокую битву. Монроз оказался достаточно ловок, за что и заслужил жаркую похвалу: «Чудесно, — лепетала Сильвина, — я чувствую, я чувствую… что ты ее настигаешь… еще… еще немного… пусть проклятое существо никогда не вернется».

Должна признаться, что слышала эту потрясающую сцену собственными ушами. Не слишком доверяя так называемому чтению и желая быть в курсе того, что делает Монроз — обманывает он меня или нет, я проскользнула в крошечную туалетную, которые теперь принято устраивать практически во всех светских спальнях. Это изобретение стоит похвалить за приятные мгновения, которые оно доставляет и дамам, и кавалерам, а также за множество предупрежденных опасностей. Я не пропустила ни единого слова, ни одной детали знаменитой охоты, выбегая несколько раз лишь для того, чтобы отсмеяться, и возвращаясь, чтобы продолжить наблюдение.

Глава XI. О том, как Сильвину поймали самым необычным способом

Честность Монроза проявилась в том, как он спешил рассказать мне о своем новом приключении. Он не только поведал мне обо всех деталях происшедшего, но и признался, что испытывал волнующее искушение и, если бы не данные мне клятвы, не сумел бы пережить тяжелого испытания, не попросив об облегчении. До того дня я не торопилась давать прекрасному ребенку второе свидание, хотя он без устали умолял меня сделать его счастливым. Однако после столь подробного рассказа я поняла, что пришло время поощрить его, даже вознаградить, назначив свидание ночью, у меня в спальне. Монроз от счастья совсем обезумел.

Мы встретились в моей комнате и предались любви. Страстный Монроз дважды познал в моих объятиях высшее наслаждение и был очень счастлив…

Оставшуюся часть времени мы употребили на разработку хитрого плана общения с Сильвиной. Она должна была отказаться от своего пагубного желания, поэтому я предписала малышу следующее.

На следующий день утром Монроз должен был сам отправиться в спальню к Cильвине и предложить ей свои услуги. Она наверняка согласится. Он станет читать рассеянно… будет вздыхать… его спросят, что случилось… он немного поломается… Потом наконец у него как будто против воли вырвется признание…он сообщит о своем желании (говорить о любви не имело смысла)… пожалуется… Сильвина поймет его с полуслова… спросит, знает ли он, как можно облегчить его страдания… он наивно попросит научить его…

Больше нам ничего не требовалось. Несколько ослабевший в моих объятиях, Монроз должен был плохо справиться с делом, и Сильвина — во всяком случае, на некоторое время — отстанет от него. Монроз с радостью согласился на мой план. Намерения его были так честны, что он захотел, прежде чем расстаться, дойти до состояния крайней усталости (чтобы я не сомневалась в нем!). Мы расстались, более чем обычно довольные друг другом.

Я спряталась там же, где подслушивала накануне: все произошло точно по моему плану. Сильвина с восторгом приняла и признание, и просьбу Монроза, попросила его закрыть дверь за засов, потом раздела и уложила в свою кровать.

— Бедный малыш! — воскликнула она, увидев (об этом я догадалась) то, что собиралась подвергнуть испытанию. — Увы! Как у нас тут всего мало! Так ты хочешь съесть свой хлеб, едва посеяв его?.. Посмотрим… Ну же, поцелуй меня… иди сюда… Нет, я не вижу никакой возможности… Ты… у тебя… он никогда не бывает другим?.. Признаюсь тебе, здесь мало хорошего… Давай попробуем… Боже, дружок, клянусь, я начинаю терять надежду… успокойся… застенчивость вредит тебе… Неужели ты хранишь почтение ко мне даже теперь, когда я так уступчива? Ну-ка, дай я поцелую тебя в эти дивные губы… Ты чувствуешь, как плавится от желания моя душа?.. Нет, я не отступлюсь… Хочу, чтобы мои желания принудили Природу дать тебе силу, в которой она так несправедливо тебе отказывает… я умру от стыда, если не одержу победу!

Услышанный монолог означал, что господин Монроз все еще ни на что не годился: однако мгновение спустя я поняла, что дело идет на лад.

— Ну наконец-то, — произнесла Сильвина, — не без труда, но… давай, постарайся, сокровище мое, дальше будет легче.

Начиная с этого момента я слышала лишь звук страстных телодвижений распутницы-Сильвины, которая как будто одна делала всю работу.

— Нет, мы насилуем Природу, — сказала она, выбившись из сил. — Вы видите, Монроз, что пока не годитесь для любви. Я краснею за свою снисходительность, но надеюсь, что вы сохраните все в строжайшей тайне. Надеюсь, если в будущем вы когда-нибудь снова обратитесь ко мне с подобной просьбой, то не только из любопытства. Теперь оставьте меня, я должна отдохнуть.

Бедный Монроз явился ко мне в спальню в полном смущении. Я опередила его всего на несколько минут и, вспоминая сцену в спальне, смеялась до слез. Жалкий вид моего юного любовника поверг меня в еще большее веселье, а Монроз пришел в отчаяние. Но вскоре нежность победила тщеславие, и он вместе со мной посмеялся над пережитым приключением. Мы были очень довольны собой и тем хитроумным планом, который помог устранить роковое препятствие — притязания Сильвины.

Глава XII. Глава, в которой описываются полезные кокеткам вещи

Монроз, до встречи с нами отданный в руки мучителей-учителей, был совершенно счастлив подчиняться любимому существу, желавшему ему только счастья. Он ничего не делал без моего совета и наставления, делился со мной всем, что приходило ему в голову. Я находилась в центре его забот, он хотел одного — жить и умереть со мной. Я занимала все его время, он наслаждался только мною. Я любила Монроза всей душой, но берегла его молодость и требовала рассудительности. Главной моей заботой было избавить юношу от некоей дурной привычки, к которой приобщил его Карвель и которой, как я опасалась, он мог предаваться, когда я отказывала ему в свидании. Я в таких ужасных красках расписала Монрозу пагубные последствия этой школьной привычки, что он поклялся навсегда отказаться от нее. Я знала, что нужно моему милому мальчику, и заботилась о нем.

Устроив дело с Монрозом, я вернулась к охоте на шевалье Сидни. На монсеньора я рассчитывать не могла, а из д'Эглемона собиралась извлечь как можно больше пользы. Я нуждалась… как бы это сказать, в промежуточном звене между Сидни, который был несколько староват для меня, и слишком молодым Монрозом. Мне нужен был… хороший актер (видите, читатель, как я откровенна!). Я не знала, на что способен сэр Сидни; Монроз однажды станет очень хорош в постели, но сколько придется ждать?

Мне нравилось, что шевалье, все больше влюблявшийся в меня и почти готовый признаться, не был навязчив, ничто не предвещало в нем ревнивца. Д'Эглемон, часто бывавший в нашем доме, казалось, совершенно не волновал англичанина; монсеньор, еще более усердный, не составлял ему конкуренции, поскольку открыто заявлял права на Сильвину, казался очень влюбленным и был весьма щедр. У меня было несколько импровизированных свиданий с монсеньором: любой женщине бывает приятно время от времени украсть у соперницы мужчину, особенно если она ведет себя так же! Мы замечательно проводили время с Его Преосвященством, и оба бывали рады новым встречам. Иначе обстояло дело с д'Эглемоном. В списке побед этого сверх всякой меры кокетливого и ветреного кавалера не было ни одной равной мне женщины, поэтому, несмотря на выказанное по возвращении равнодушие, он вскоре признал, что жаждет сохранить наши отношения, На чем мы и успокоились.

Что лучше — переживать сильную и прекрасную страсть со всеми ее радостями и печалями или иметь несколько приятных привязанностей, дающих каждая свою порцию удовольствия и составляющих вкупе некоторую сумму счастья? Предоставляю другим женщинам право самим ответить на этот вопрос, я же полагаю, что игра гораздо приятнее, если не ставишь все деньги на одну карту. Я была счастлива, что число моих веселых приключений увеличилось; тем хуже для меня, если я не познала великие наслаждения настоящей любви, — когда тебе хорошо, можно обойтись без лучшего! Такой подход кажется мне разумным.

Глава XIII. Описания, которые не всем понравятся

Сэр Сидни взял с нас слово, что мы вскоре приедем посмотреть великолепное поместье, которое он купил близ Парижа. Общество гостей составилось из монсеньора и д'Эглемона, англичанина милорда Кинстона, его красивой подруги Солиньи, Монроза и госпожи д'Орвиль, с которой мы теперь часто виделись, Сильвины и меня. Все мы должны были весело отметить приобретение шевалье и оставаться там сколько душа пожелает.

Сидни уехал вперед с поварами, официантами и музыкантами, которые должны были заботиться о наших развлечениях. Тереза могла ехать с нами: она принимала нужные лекарства и чувствовала себя хорошо. Мы увезли ее с собой, надеясь, что деревенский воздух пойдет ей на пользу. Она была свежа и хороша как никогда. У каждой из дам был при себе лакей, у мужчин слуг было меньше: когда собираешься развлекаться, лучше чувствовать себя более свободным, пусть и в ущерб комфорту.

У границ владения сэра Сидни, на главной дороге, стояла замечательная статуя, рядом с ней нас ждал слуга. Скульптурная группа состояла из двух мастерски изготовленных статуй, стоявших на широком пьедестале спиной друг к другу, одна смотрела в сторону дороги, по которой мы приехали. Ее можно было принять за Диану, но она олицетворяла недоверчивость. Рядом с высокой стройной женщиной, чье свирепое лицо было угрожающим и прекрасным одновременно, стояла огромная собака, казалось, готовая в любое мгновение броситься на прохожих. Воительница целилась из лука. Надпись на пьедестале гласила: «Я ненавижу толпу невежд!» Лицо второй статуи можно было разглядеть только на обратном пути из поместья сэра Сидни: сидящая женщина изображала Дружбу. Ее взгляд и жест говорили о том, как ей грустно, что гости хозяина уезжают. Спаниель, сидящий на коленях женщины, всем видом показывал, что знает вас и хотел бы спрыгнуть на землю, чтобы его приласкали. Внизу было написано следующее: «Возвращайтесь, дорогие мои!»

В густую рощу вела дорожка, ухоженная не хуже аллеи парка, но узкая, извилистая, разветвлявшаяся на несколько других тропинок и снова сходившаяся воедино. Внешне дом сэра Сидни был похож на укрепленный феодальный замок, однако, войдя внутрь, вы попадали в огромный двор и открывали для себя три модных и элегантных павильона. Главный имел перистиль простой и благородной архитектуры, два других являлись дополнительными крыльями, чьи пропорции соответствовали красоте ландшафта.

Сады, достойные Страны Фей, спускались к Сене, где с длинной красивой террасы можно было любоваться широким водным потоком. Пейзаж был очаровательным, веселым, глаз радовался сельским красотам.

Вот таким был дом, в котором нам предстояло жить. Гениальный и очень богатый человек потратил когда-то огромные деньги, чтобы красота его жилища вписалась в окружающий ландшафт, его сын и внук завершили начатое, но последний не успел насладиться поместьем, так как умер очень молодым. Наследники уступили сэру Сидни, свой родовой дом за огромную сумму денег (мы ведь привыкли считать англичан самыми богатыми людьми в мире!).

Глава XIV. Глава, еще более сухая, чем предыдущая

В главном павильоне, над великолепным холлом, находился волшебной красоты салон овальной формы, Увенчанный куполом, часть его выступала вперед над садом. С каждой стороны располагались покои для двух дам, очень элегантно обставленные и украшенные, а над ними — покои для четверых кавалеров, устроенных в аттике. Расположение комнат было таким, что каждый из мужчин, поселившихся наверху, мог легко спуститься вниз или принимать гостей у себя незаметно для остальных обитателей дома (ниже я опишу, как это происходило). Во время пребывания в доме сэра Сидни — должна сказать, совершенно упоительного — в компании царили свобода, тайна и наслаждение.

С нашим приездом дом окончательно заполнился. Госпожа д'Орвиль поселила у себя Терезу, которая должна была прислуживать нам обеим. Сильвина хотела чувствовать себя свободной — из-за монсеньора. Сидни, тоже имевший определенные планы, постарался сделать так, чтобы рядом со мной никого не было. Монроз — его считали безобидным ребенком — получил комнату рядом с любовницей английского джентльмена (вместо горничной); монсеньор, его племянник, Кинстон и Сидни поселились наверху. Кроме того, у нашего хозяина была где-то еще одна квартира, о которой я упомяну позже.

Я вынуждена входить в эти мельчайшие подробности, поскольку они необходимы для понимания фактов, о которых я собираюсь рассказать. Читатель, знающий мою любовь к скрупулезной точности, может пропустить это описание, если внезапно заскучает.

Да, я забыла упомянуть о том, что в прилегающих к главному павильонах расселили слуг.

Глава XV. Глава, предваряющая последующие, гораздо более интересные

В первый вечер я легла в постель, но сон не приходил. Терезы со мной не было, так что поболтать было не с кем, и я попросила ее принести мне из библиотеки (она была в каждой спальне) первую попавшуюся под руку книгу. Это оказался роман «Тереза-философ», автор коего указан не был. Чтение быстро воспламенило меня, и я огорчилась своему одиночеству, меня мучили желания, которые я была не в силах удовлетворить, несмотря на присутствие в доме Монроза, прелата, моего шевалье и сэра Сидни. Я села на кровати, вздохнула, встала, походила по комнате… вернулась в постель… внимательно прислушалась… Увы — повсюду царила тишина, повергшая меня в отчаяние, было слышно, как по комнате пролетает муха. Я пустила в ход, так сказать, подручные средства, но облегчение длилось недолго.

Я не знала, как выйти из этого тоскливого положения, и вдруг совсем рядом со мной раздались тихие звуки арфы. Музыка звучала совсем близко — мне даже показалось, что играют в моей спальне, у изголовья кровати. Но рядом никого не было. Отзвучала прелестная прелюдия, и слабый, но трогательный голос запел строфы, достойные пера самого Анакреонта,[21] рассказывая о страсти юного любовника, которого любовь лишает сна. Музыка показалась мне очаровательной, и я, не зная, что играют не в соседней комнате, отправилась туда с канделябром в руке. Однако я ошиблась. Тот же результат принес осмотр всех остальных комнат. Громче всего арфа звучала у изголовья моей кровати, куда я вернулась после тщетных поисков… Каково же было мое удивление, когда я увидела сэра Сидни! Как он оказался в моей спальне? Как прошел сюда? Я немедленно легла в постель, сурово отчитав его.

— Прекрасная Фелисия, — ответил он с застенчивым почтением, — хотя я вижу вас в гневе, никакой вины за собой не чувствую. Уверяю, я не посмел бы явиться к вам, если бы не был уверен, что вы не спите.

— Что я слышу?! — возмущенно спросила я. — Вы где-то спрятались?.. Значит ли это, что в вашем доме мы не в безопасности? Мне казалось, что в спальне я одна, а между тем…

— Простите, любезная Фелисия, простите человеку, обожающему вас, любопытство, в нем нет ничего оскорбительного. Хозяин этого дома может тайно проникать в покои всех своих гостей, но я — человек благородный и не хочу пользоваться своим преимуществом в отношениях с вами. Я позволил себе полюбоваться вашим ночным туалетом один-единственный раз и не хочу удаляться от цели, желанной для нас обоих, а потому в двух словах предупрежу ложные установки.

— Моя дорогая Фелисия! Единственная моя цель — нравиться вам, подчиняясь любому вашему требованию.

— Прекрасно, сэр, тогда выслушайте меня! Вы говорите, что любите меня, — что же, я очарована. Вы спрашиваете, ценю ли я вашу нежность? Отвечаю от всей души — да! Считаю ли препятствием разницу в возрасте? Нет. Проблемы разницы в возрасте не существует, когда речь идет о таком человеке, как вы, и женщине с такими взглядами, как у меня. Люблю ли я д'Эглемона? Любит ли он меня? Да, милорд, мы любим друг друга, и очень… удобно… как мы с вами могли бы вскоре полюбить друг друга… как д'Эглемон любит некоторых других женщин… что и вам будет позволено… Одним словом, сэр Сидни, не требуйте от меня никакого исключительного чувства, не предлагайте ничего подобного, и мы договоримся, если ваш образ мыслей и понимание любви совпадут с моей системой, какой бы странной она ни была. Я не стану скрывать, как мне льстит победа над вами. Вы улыбаетесь, сэр Сидни?

— Простите, мой очаровательный философ, вы удивляете и очаровываете меня рассуждениями, которых вряд ли можно было ожидать от пятнадцатилетней француженки…

— Вот истинно английское оскорбление, сэр. Итак, вы считаете, что молодая француженка изначально не способна здраво рассуждать? Так знайте же, что женщины повсюду размышляли бы, если бы перед ними не возводили препятствия в виде дурного образования, — с чем я, на свое счастье, не столкнулась.

Продолжая говорить, я внимательно наблюдала, за Сидни и видела по его глазам, как сильно я его интересую, как он счастлив, что оказался совсем рядом с целью, которую считал почти недостижимой.

— Вы разумнее меня, — произнес он, подумав несколько мгновений. — Вы угадали мои мысли, и теперь я готов во всем с вами согласиться. Такова сила вашей власти надо мной. Да, прекрасная Фелисия, вы сделали меня удивительно счастливым, без вас меня ждут одни только страдания.

Если подобный разговор заканчивается романтическим лепетом или молчанием, любовь проигрывает. Мой проказник подтолкнул меня к стене и показал лицо Сидни-влюбленного. Философия, так удачно вмешавшаяся в дела Наслаждения, оставила нас, опустив за собой занавес. Трудно вообразить любовные таланты, которые превзошли бы те, что продемонстрировал мне любезнейший шевалье. Три раза подряд он умирал в моих объятиях и, если бы я не остановила его, продолжал бы, не переводя дыхания.

Глава XVII. Глава, не слишком отличающаяся от предыдущей

— Ну что это за ребячество, — упрекнула я сэра Сидни, который не желал обращать внимания на мое сопротивление. — С моей стороны было бы просто смешно претендовать на затяжные занятия любовью. Подобным образом ведут себя только новообращенные!

— Снова философия! — ответил он, смеясь.

— Прекрасно, сэр, примем компромиссное решение: я не хочу, чтобы вы себя истощали, вы не желаете слушать мои философствования… Поспим!

На следующее утро мы снова наслаждались друг другом: сэр Сидни несколько умерил желания, и я чувствовала себя с ним свободнее. Шевалье уверял меня, что его счастье превосходит все, что он способен был вообразить, мечтая обо мне. Я ответила, что рада его любви и никогда первой не разорву нашу связь.

— Одно условие, сэр Сидни: во всем остальном я должна чувствовать себя совершенно свободной. Прежде, чем мы познакомились, я для себя уже сформировала определенные жизненные принципы, и ничто не заставит меня от них отказаться!

Шевалье ответил мне горячими поцелуями, а потом ушел секретным ходом. Я уснула.

Несколько часов спустя у моих дверей собралась веселая шумная компания. Я поспешно надела утреннее платье и поспешила за друзьями в тенистый парк, где под деревьями был накрыт стол. После чудесного завтрака все разошлись: дамы отправились наводить красоту, кавалеры занялись своими делами.

Мы с сэром Сидни углубились в густой лабиринт кустов, в центре которого находился фонтан, украшенный в сельском стиле. Зеленый газон перед фонтаном был идеальным ложем для любовных игр. Подойдя к этому колдовскому уголку, человек невольно ощущал живейшее волнение, все чувства обострялись… Б живописном загоне содержались красивейшие птички, цветущие апельсиновые деревья, жасмин и жимолость, посаженные умелым садовником в художественном, беспорядке, распространяли в воздухе райское благоухание. Прозрачная вода с тихим шумом ниспадала в маленький бассейн, из которого пили пернатые музыканты. Мы шли по зарослям земляники, на деревьях и кустах висели ягоды и плоды, как будто ждавшие чести упасть прямо в руки влюбленным, освежить утомленных страстью любовников. Я была в восторге и не могла скрыть вспыхнувшего желания. Сэр Сидни все прочел на моем лице… и свидетелями нашего счастья стали ревнивые птицы и листва деревьев, скрывавшая нас от любопытных лучей дневного светила.

На свете много любовников, которые начинают скучать, едва только страсть утолена, но мы не принадлежали к числу этих несчастных. Мы с сэром Сидни знали, как уберечь нашу любовь от засухи: он рассказал мне о своих приключениях, ведь его жизнь напоминала увлекательнейший авантюрный роман. Я узнала от него, что первая женщина, которую он обожал, потом потерял, снова нашел и опять потерял, ничего не зная теперь о ее судьбе, была главной печалью его сердца, которую не смогли утешить ни странствия, ни любовь, ни милости множества других женщин. Говоря вам, любезные мои читатели, что сэр Сидни был красив совершенно особой красотой, я не преувеличивала: душа этого человека была так же прекрасна, как его лицо; манеры его были благородны и изящны, взгляд — мягок и горделив. Одним словом, красотой англичанин не уступал шевалье д'Эглемону, душа же его была возвышенна и добра. Я смотрела на Сидни с восхищением, не понимая, как могла найтись на свете неблагодарная женщина, бросившая этого человека: любезный шевалье говорил мне, что чертами лица и фигурой я очень напоминала ему потерянную любимую.

— Увы! — добавлял он. — Женщина, которую любишь, почти всегда напоминает ту, которую любил когда-то, возможно, ваше сходство существует лишь в моем воображении! Однако, моя очаровательная Фелисия, вы теперь занимаете в моем сердце место дорогой утраченной подруги. Я совершенно принимаю вашу позицию: я слишком счастлив вашей привязанностью, чтобы не соглашаться на поставленные условия, как бы тяжелы они ни были!

Мы надолго забылись в любовных объятиях… Нежная склонность наших сердец обещала долгую привязанность в будущем. Когда мы, наконец, снова присоединились к компании, нас с улыбками спросили о месте столь долгого уединения, но сэр Сидни ничего не рассказал гостям о фонтане в лабиринте, который совершенно очаровал меня. Я чувствовала к моему англичанину невероятную нежность и благодарность, ибо женщины высоко ценят проявление даже малейших знаков внимания к себе.

Глава XVIII. Глава, в которой на сцену снова выходит прекрасный Монроз

Дом сэра Сидни был создан для того, чтобы гости проводили время наилучшим образом. Кареты, лошади для верховой езды, лодки, рыболовные сети, площадки для игры в мяч, бильярд, театральные площадки, книги, музыкальные инструменты, изысканная еда — все, чего могут желать чувственные знатоки; милые безделушки, способные развеселить женщин, игры, танцы, музыка, фейерверки. Но главным развлечением оставалась любовная игра, союз любви и сладострастия, как будто мы Действительно находились в Элизиуме.[22]

Я была не единственной, кому Венера и ее сын Амур приготовили новые дары в этом счастливом путешествии. Монроз, в первые дни казавшийся немного грустным, как будто пришел в себя: он искал меня, и я, не желая расхолаживать юного любовника, решила встретиться с ним наедине.

— Моя дорогая Фелисия, — пожаловался он, — вы становитесь недоступной для меня! Я много раз пытался попасть к вам ночью, но вы закрываетесь на засов. Как это жестоко!

— Милый Монроз, — отвечала я, покривив душой, — я не могу жить с тобой у сэра Сидни, мы не так свободны, как были в Париже. Следует соблюдать приличия по отношению к иностранцу; было бы бесчестно…

— Какие глупости, мой добрый друг! Все наши дамы далеко не так щепетильны… и признаюсь честно, что если бы я был способен на измену, то нашел бы с кем провести ночь, ведь ночи здесь кажутся бесконечными!

Место, в котором мы находились, было очень удобным, Монроз так мило умолял меня утолить его печали!.. У меня было слишком доброе сердце, чтобы я могла отказать моему красавчику, и бедный малыш накинулся на меня, словно изголодавшийся волк. На сей раз я ни в чём не ограничивала любовника, тем более что возникла опасность со стороны другой женщины.

— Могу я узнать, — спросила я в антракте между любовными играми, — кто тебя так сильно добивается?

— Угадайте, мадам!

— Сильвина?

— Нет!

— Наш добрый друг госпожа д'Орвиль?

— Вовсе нет!

— Тогда мадемуазель Тереза?

— Еще один промах. Это госпожа Солиньи, моя соседка, почему вы не подумали на нее? Она очаровательна… к тому же нам было бы очень удобно.

Мне действительно не пришло в голову заподозрить эту красавицу: бурный темперамент и распутный вид не позволяли предположить, что выбор ее падет на ребенка. Впрочем, любовь капризна, не так ли?

Милорд Кинстон, англичанин, любовник Солиньи, много пил по вечерам, так что, собираясь подняться в спальню, он нуждался скорее в отдыхе, чем в ласках любовницы, потому-то Солиньи часто спала одна. Мужчины, приехавшие к сэру Сидни со своими любовницами, не искали пока общества других дам и ничего не могли предложить Солиньи. Монроз, как известно, спал по соседству с красавицей, и она рассудила, что юный любовник все же лучше, чем совсем никакого, и решила попробовать завлечь его.

Она сделала юному кандидату множество намеков и авансов: по вечерам они подолгу беседовали, она просила его о тысяче мелких услуг, что он с радостью исполнял (чистое сердце!), используя почти как своего лакея. Платила Солиньи моему Монрозу лестными похвалами, в которых заключались порой хитроумные ловушки. То она заявляла, что сама станет прислуживать ему, и начинала завивать его красивые волосы, то укладывала спать и сидела у изголовья, пока он не закрывал глаза. Дверь между их спальнями оставалась открытой всю ночь — чтобы, проснувшись, можно было поговорить.

Так обстояли дела, когда Монроз во всем мне признался.

— Мой добрый друг, — сказала я в ответ, — не хочу злоупотреблять твоей нежностью и клятвами, запрещая удовольствия, от которых тебе так трудно отказываться. В глазах соседки ты будешь выглядеть смешным чудаком, возможно, она даже возненавидит тебя, если ты не ответишь на ее заигрывания. Я позволяю тебе довести до конца дело с госпожой Солиньи, однако оставайся умеренным и береги себя для меня! Помни, мой милый, что я люблю тебя не только за доставляемое мне удовольствие, мне интересно говорить с тобой, общаться.

Монроз рассыпался в благодарностях и ласках. Я видела, что шалун восхищен полученным дозволением, так что я поступила совершенно правильно (и справедливо).

Глава XIX. Глава, в которой раскрываются некоторые секреты

Несколько дней спустя сэр Сидни доставил мне огромное удовольствие, показав секретные приспособления, позволявшие видеть все, что происходило в комнатах его гостей.

Когда-то сеньор Клеофас-Леандро-Перес Самбульо[23] с помощью доброго беса, гулявшего с ним по крышам Мадрида, увидел очень много интересного, я же без всяких сатанинских хитростей, не рискуя сломать шею, могла теперь проникать повсюду и все видеть. Вот уж воистину женская утеха!

— Я знаю, — рассказывал сэр Сидни, — что у каждого из моих гостей-мужчин есть ключ от коридора, скрыто ведущего из их спален в комнаты дам, с которыми они состоят в связи. Правда, когда рядом нет ни родителей, ни мужей, нет необходимости соблюдать осторожность.

Я спросила, каким образом каждый из кавалеров мог попадать из собственных покоев в комнаты всех дам, не будучи замеченным.

— Нет ничего проще, — ответил Сидни. — Из четырех разных точек каждой прихожей всех мужских покоев с помощью некой машины можно спуститься на антресоли без окон, устроенные между двумя жилыми этажами. По узкому коридорчику, обитому со всех сторон мягкой тканью, ведущему прямо к другой машине (такой же, как первая), вы следуете дальше. Вы скоро увидите все эти устройства на моих антресолях, с их помощью я легко и бесшумно поднимаюсь и спускаюсь. Когда одна из дам принимает у себя мужчину, который мил ее сердцу, она может преградить вход в свою комнату любому другому человеку, так что ничто никогда не выходит на свет Божий. Ни один ревнивец не смог бы подстеречь любовников в моем доме, ему наставили бы рога так ловко, что он ничего не заметил бы. А вот я знаю все тайны, ведь никто не догадывается о секретных устройствах на антресольном этаже. Скоро вы сами увидите, как умно они сконструированы.

Сэр Сидни оказался прав, устройства были очень простыми, но весьма действенными: замаскированные двери скрывали маленькие ниши, где располагались удобные машины. Человек передвигался вверх и вниз с помощью туго натянутой веревки. Сэр Сидни наблюдал за происходящим в покоях дам и кавалеров через крохотные дырочки в зеркалах. Механизмы всех устройств работали безупречно, панно, служившие входом, открывались и закрывались с помощью кулиски.

Так как эти сложные машины могли бы послужить злонамеренным людям, то я, исполняя обещание, данное сэру Сидни, не собираюсь описывать их устройство в своей книге. Сластолюбивые богачи легко найдут мастеров и художников, которые выполнят для них ту же работу (а возможно, даже усовершенствуют ее). Я же промолчу, тем более, что дом до сих пор принадлежит сэру Сидни.

Глава XX. Ночные путешествия. У шевалье д'Эглемона появляется домовой

Время в тот первый вечер, когда я могла приступить к наблюдениям, тянулось слишком медленно (во всяком случае, так мне казалось). Я умирала от нетерпения: уж очень сильно мне хотелось узнать, как развлекаются окружающие. Смотреть, как другие люди занимаются тем, что сам обожаешь делать, — ни с чем не сравнимое удовольствие…

Я начала обход с покоев Солиньи, желая узнать, как ведет себя с ней господин Монроз, три дня назад получивший от меня разрешение ответить на ее любовные притязания. Дела обстояли наилучшим образом. Я видела, как они предавались бесконечным предварительным ласкам, которые очень меня развлекли. Потом, совершенно обнаженные, они станцевали немецкий вальс, к которому Солиньи, одна из лучших жриц Терпсихоры[24] в Опере, присовокупила тысячу сладострастных движений. Она обучала им Монроза, а он, подобно первому ученику в классе, с радостью и усердием повторял урок. Как он был хорош в костюме Адама! Кожа юноши не уступала белизной коже партнерши (должна признать, что у Солиньи было совершенное тело!). Каждое движение призвано было разжечь желание партнера, они страстно целовались, сплетаясь в объятиях, бесконечно варьируя позы соития. Экстравагантный танец длился до тех пор, пока партнеры не выбились из сил, после чего они упали на оттоманку, замерли на несколько мгновений, переводя дыхание, в ожидании будущих наслаждений. Я удалилась, как только Солиньи зажгла ночник.

Следующий визит я нанесла госпоже д'Орвиль. К моему превеликому удовольствию, у нее горел свет. Я полагала, что она спит с д'Эглемоном, но каково же было мое удивление, когда я увидела на кресле ливрею и шляпу лакея дамы. Балдахин был задернут, так что на сей раз я ничего не могла разглядеть.

«Ага, — подумала я, — наш шалун шевалье наверняка у Сильвины. Но где же тогда монсеньор? У себя, совершенно один! Несчастный!» На мгновение мне даже захотелось отправиться в покои любезного прелата и составить ему компанию, и все-таки я решила узнать, что делается у Сильвины. Представьте, я нашла ее с Его Преосвященством: они не спали и мило беседовали, весело смеясь (составляя весьма живописную пару, так как из-за жары лежали обнаженными).

Я вернулась к себе очень заинтригованная: где же д'Эглемон? Сидни, понимая, что я захочу насладиться открытыми мне секретами, не пришел, как обычно, разделить со мной ложе. Ни минуты не сомневаясь, я подтянула к себе машину, с помощью которой можно было попасть из моей спальни прямо в комнату д'Эглемона, и отправилась наверх. Дверь в спальню не была закрыта. Воспользовавшись сумраком, я вошла, приблизилась к кровати и на ощупь нашла на подушке женскую голову. Дама закричала, разбудив шевалье. Партнершей шевалье оказалась Тереза. Д'Эглемон несколько раз удивленно переспросил: «Кто здесь?», ужасно меня рассмешив. Потом он встал, начал искать веселого домового и прошел так близко от меня, что я могла бы дать ему хорошего пинка в зад. Бесшумно открыв дверь, я сразу же прикрыла ее и заперла на ключ. Послушав несколько мгновений удивленные возгласы шевалье и испуганные вскрикивания Терезы, я спокойно вернулась к себе и легла спать.

Глава XXI. Беседа, менее неприличная для читателей, чем для тех, кто в ней участвовал

Военная хитрость (я говорю о запертых на ключ любовниках) позволила мне спокойно отступить, но и Тереза без труда скрылась через туалетную. На следующий день ночное приключение шевалье оказалось в центре внимания: напрасно он клялся, что к нему в спальню явился домовой, — ему со смехом отвечали, что он стал жертвой галлюцинации. (Подкреплять свой рассказ свидетельством очевидца д'Эглемон не стал.) Одна только Сильвина сказала, что верит в призраков.

— Что до меня, — заявила Солиньи, — я не боюсь! Со мной мой храбрец Монроз, так что, если духи объявят мне войну, я немедленно позову его на помощь.

— Я тоже не слишком боязлива, — заметила госпожа д'Орвиль, — однако в моей спальне нас всего две женщины.

— А я одна, — вступила в разговор Сильвина, — и теперь не сомкну глаз от страха.

Монсеньор улыбался, Сидни подмигивал мне, не сомневаясь, чьи это проделки. Улучив минуту, я рассказала ему, зачем отправилась в спальню к д'Эглемону и как нашла его с Терезой.

— Вы увидите, мадам, сюда придется вызвать целый гарнизон для вашей охраны, ведь нас вы не захотите утомлять.

— Только не я! — воскликнула д'Орвиль. — Приходите, дорогой шевалье, я охотно приму вас в своей спальне.

— А вот я полагаюсь на моего маленького соседа, — сообщила Солиньи, — хоть он и соня, и меня, возможно, похитят, а он так ничего и не заметит.

Эта тирада была адресована толстяку Кинстону: его хотели убедить, что соседство Монроза совершенно безобидно.

— Мое положение, — признался монсеньор, — не позволяет идти на службу. Епископы не стоят на часах.

— Черт возьми, как жаль! — воскликнула Сильвина. — А вы ведь, без сомнения, лучший часовой: одно слово экзорсиста — и вы рассеете армию привидений. Я выбираю в охранники прелата…

Слушая веселые речи гостей сэра Сидни, я молча улыбалась, что не осталось незамеченным.

— Наша хитрая Фелисия, — сказал шевалье, — не призналась, боится ли она чего-нибудь, а между тем, если у господ привидений есть хоть капля здравого смысла, они о ней наверняка не забудут.

— Меня бы огорчило невнимание призраков, — капризным тоном отвечала я, — ничего не имею против приключения, подобного вашему, милый д'Эглемон.

— В добрый час! — рассмеялся он в ответ. — Однако, если к вам явится домовой, попросите его не шлепать вас слишком сильно — у этого добряка тяжелая рука.

— Возможно, вы сделали какую-нибудь глупость, шевалье, раз заслужили порку?

Говоря эти слова, я не вполне владела собой — мне было трудно сохранять серьезность. Шевалье мгновенно понял, что дело нечисто, заподозрил, что я и была его ночным домовым, и шутливо погрозил мне пальцем… Но разговор тем временем перешел на другую тему, мы перестали кокетничать, приберегая более интимную беседу до лучших времен и более уединенного места.

Глава XXII. Глава, в которой описываются не совсем обычные капризы

Каждый день мы с сэром Сидни отправлялись в прелестный лабиринт. Этот человек восхищал меня умом и страстностью: чем дольше мы были вместе, тем больше привязывались друг к другу. Отношения наши становились все теснее, разница в возрасте забывалась, одним словом — мы были совершенно счастливы своей любовью. Шевалье признался, что до нашей встречи окончательно утратил надежду стать когда-нибудь счастливым, но я вылечила его от ужасной тоски. Должна вам сказать, мои дорогие читатели, что действительно смогла доказать сэру Сидни, что даже из самых безвыходных ситуаций человек способен найти выход, если только он сумел сохранить рассудок и уберечь здоровье в первые, самые острые мгновения несчастья. Что касается страсти моего англичанина, я старалась, как могла препятствовать ей, без устали повторяя, что неспособна ответить ему такой же любовью. Несмотря на мой странный образ мыслей, я имела огромное влияние на сэра Сидни: он свыкся с моими идеями, не находя достойных контрдоводов. Кстати, разве многообразие пристрастий не является прерогативой мужского пола? К счастью, подобные взгляды вошли в моду, и напрасно некоторые злобные философы, обремененные остатками моральной системы старика Платона, называют сумасшедшими развратниками сторонников новой секты, они одни только и кажутся мне истинными философами. Пусть их гонители твердят свое — будем наслаждаться, не обращая внимания на эти стенания и поношения.

Напомню вам, что д'Эглемон заподозрил, будто я и была тем домовым, который отшлепал (мягко говоря!) его ночью. Как только мы остались наедине, я призналась в прегрешении, но наотрез отказалась объяснить, как смогла проникнуть в его спальню (чем повергла в отчаяние, ведь он полагал, что надежно запер дверь!).

— Ты больше не любишь меня, Фелисия, — грустно произнес он. — Ты выбрала любовника, который мог бы быть твоим отцом! Он испортит твой ум своей излишней серьезностью. Если ты хоть один раз уступишь чужим странным вкусам, будешь потеряна для наслаждения. Не трудись размышлять на эту тему, поверь мне на слово: не отдаляйся от молодых, не будь так глупа, чтобы приносить себя в жертву человеку, который никогда не сделает того же, чтобы заслужить твою милость. Меня отвергают! Меня! Ради страсти к сэру Сидни, самому старому в нашем обществе! И кто же совершает подобную глупость? Самая юная из наших сумасшедших дам, неподражаемая Фелисия!

— Вы очень красноречивы, шевалье, — отвечала я, — но я все равно ни за что не расскажу вам, как попала в ваши покои. Однако я кое-что покажу вам.

Я отвела д'Эглемона в прелестный лабиринт, и он, как и я когда-то, был потрясен красотами этого сельского уголка. Мы вкусили наслаждения любви на зеленом газоне, ощутив прелесть новизны, потому что давно не были вместе. Отдыхая, мы с шевалье рассказывали друг другу, как протекало время после приезда в дом сэра Сидни. Я не стала скрывать, как нравится мне этот человек, и призналась, что сплю с ним, но ни словом не упомянула о машинах и о том, как пользовалась ими.

— А я, — признался шевалье, — начинал скучать, несмотря на великое множество здешних развлечений, но, к счастью, понял, что прелестная Тереза может сделать мои ночи более приятными. Сильвина очень привязана к моему дяде, к тому же она не слишком высоко ценит мои таланты. Я попытался возобновить отношения с госпожой д'Орвиль, но она предпочла мне своего мерзавца лакея: однажды, явившись без предупреждения, я увидел в зеркале их отражение — при открытых дверях этот детина утолял ненасытную страсть своей хозяйки. Мне хватило терпения досмотреть спектакль до конца: они вместе приводили себя в порядок, и Эктор не спрятал драгоценный инструмент своего успеха, пока госпожа д'Орвиль не запечатлела на нем горячий поцелуй. Я понял, что эта женщина способна взять в любовники еще одного слугу и вполне обойдется без меня. Уязвленный сделанным открытием, я обратил свое внимание на миледи Кинстон, но ее странные пристрастия вскоре заставили меня ретироваться. Солиньи требуются самые экстравагантные утехи: то она просит, чтобы с ней обращались, как с девственницей, то хочет того, в чем ты мне жестоко отказала в нашу первую безумную ночь… иногда ее жадный рот…

— Фи, какая мерзость! — прервала я рассказ шевалье.

— Вы правы, — согласился он, — вас это возмущает, но знайте, моя дорогая Фелисия, что огонь желания часто превращает в величайшее наслаждение даже чудовищные пристрастия, о которых вначале думаешь с ужасом. С самыми обыкновенными женщинами я предавался таким безумствам, которые удивляли даже меня самого, испытывая при этом невероятное удовольствие. Не стану отрицать, что самые странные утехи восхищали меня в тот момент, хотя я предпочитаю добиваться вершины наслаждения более традиционными способами. Воображение человека хранит множество тайн, иногда заставляя нас делать отвратительные вещи, противные разуму и даже Природе. Каприз способен все перевернуть с ног на голову, когда действует в угоду удовольствию…

Д'Эглемон был прав (хотя я не собиралась признаваться ему в этом). Он добавил, что, если бы питал большую склонность к Солиньи, его не испугали бы ее невероятные капризы, но он очень быстро понял, как глупа эта вакханка, и оставил ее ради очаровательной и милой Терезы. По его словам, моя служанка была самым лакомым кусочком для истинного ценителя. Ее свежесть и упругость, вернувшиеся благодаря лекарствам, сделали Терезу совершенно новой женщиной. Д'Эглемон так расхваливал таланты Терезы, что я почувствовала некоторую досаду. Вы знаете, что Тереза была совсем не глупа, она обожала удовольствия плоти и умела сторицей вернуть наслаждение партнеру. Шевалье утверждал, что нашей субретке для полного успеха не хватало одного — стать любовницей какого-нибудь светского человека (он решил оказать девушке эту маленькую услугу сразу же по возвращении в Париж).

Глава XXIII. Отъезд сэра Сидни. Прекрасного Монроза снова преследуют несчастья

У меня было несколько тайных свиданий с очаровательным д'Эглемоном и даже с моим милым малышом Монрозом, причем сэр Сидни ничего не заподозрил; я никогда не встречалась с любовниками у себя в покоях, выбирая уединенные места, где никто не мог застать нас врасплох.

Несколько дней спустя сэр Сидни получил из Парижа интересные новости, призывавшие его вернуться на некоторое время в столицу. Он оставил нас хозяевами в своем доме, попросив жить в его отсутствие весело и спокойно. Безгранично доверяя мне, англичанин оставил «дорогой Фелисии» все свои ключи, позволив мне пользоваться ими по своему усмотрению.

В тот же вечер я принимала в своей спальне милого д'Эглемона, который смог наконец узнать, как сообщались комнаты в доме. Тереза могла проститься с удовольствиями — я отняла у нее шевалье, которого она совершенно бескорыстно обожала. Признаюсь — я получала злорадное удовольствие, видя, как бедняжка полночи бродит вокруг покоев своего идола, не понимая, как ему удается каждую ночь незаметно уходить и возвращаться. В конце концов она смирилась и перестала приходить к его дверям. Шевалье был очарован тайной двух антресолей, Сидни казался ему счастливейшим из смертных, и он сокрушался, что никогда не сможет иметь ничего подобного.

Однажды, прогуливаясь после ужина, мы подслушали разговор толстяка Кинстона и Солиньи. Они говорили очень тихо, явно не желая быть услышанными кем-нибудь из посторонних, но мы все-таки разобрали имя Монроза. Тон их разговора был очень серьезен, они казались очень озабоченными, и мы заподозрили, что речь может идти о каких-то хитрых планах, а потому приняли решение следить за миледи Кинстон. В шпионской нише было всего одно место, которое я и заняла, шевалье же воспользовался ходом из своей спальни и тоже мог наблюдать через приоткрытую кулиску.

Солиньи взяла моду, чтобы ей при туалете прислуживал Монроз, которого она успела научить множеству новых безумств. Он казался очень опытным и готовым исполнить любое желание своей развратной учительницы.

Мы наблюдали, как Монроз обслужил Солиньи в не совсем, так сказать, традиционной позе; дама испытывала такое наслаждение, что ее стоны, рыдания и крики были слышны даже в коридоре. Потом малыш решил испробовать позицию, к которой не смог приохотить его Карвель (видимо, актриса оказалась лучшей наставницей), но Солиньи захотела, чтобы ее любили самым естественным образом. Едва молодой любовник оказался крепко зажатым между бедрами красавицы (вынужденный слегка приподнять круп), как у постели оказался жирный Кинстон (мы даже не догадывались о его присутствии) и начал с пыхтением взбираться наверх. Увидев англичанина, Монроз попробовал освободиться, решив, что его сейчас накажут, но дело было в другом. Милорд жаждал овладеть соблазнительным задом озорника, который был способен возбудить всех любителей подобной игры.

Напрасно Солиньи, собрав все свои силы и почти задушив нашего прекрасного Ганимеда, подыгрывала как могла милорду, напрасно тот угрожал, обещал, просил, смешивая нежности с угрозами. Монроз, сильный и гибкий, отпихнул грузного Кинстона, и тот упал на паркет, причем Потянул за собой Солиньи и малыша. Монроз выпутался из кучи малы и убежал в свою комнату, откуда вернулся со шпагой в руке и кинулся на Кинстона. Солиньи стремительно подбежала к англичанину и закрыла его от разъяренного Монроза. Предательство Солиньи было более чем очевидно, и юноша осыпал ее жестокими упреками (впрочем, мне показалось, что он мог, бы сказать еще более обидные вещи). Оскорбленный любовник не захотел мириться и немедленно вернулся к себе. Мы услышали, как он закрыл дверь на два оборота ключа.

Шевалье присоединился ко мне, и мы отправились в спальню, где дали волю смеху. Трагикомедия позабавила нас и разожгла сладострастные желания, которые мы утолили, вспоминая недавние драматичные события.

Молодость! Ах, молодость! Извлеките полезный урок из моего рассказа. Ступив однажды на путь сладострастных наслаждений, вы уже не сможете остановиться. Монроз, еще недавно такой нежный и сдержанный, превратился в настоящего распутника. Опытная любовница сумела заставить его преодолеть отвращение к некоему удовольствию, которое он напрочь отвергал. Правда, с благородными кавалерами нельзя действовать насилием, хитрость и ловкость скорее приводят к победе.

Глава XXIV. Глава, из которой читатель узнает интересные вещи

Несколько дней спустя после описанных событий мы узнали, что в делах сэра Сидни произошли серьезные перемены. После смерти дяди он стал лордом и утроил свое состояние. Он собирался пробыть в нашем обществе еще один или два дня, а потом отбыть в Англию. Сидни сообщил, что купил на мое имя землю и надеется, что я не огорчу его отказом, тем более, что он стал неизмеримо богаче, а мне так, понравился павильон, в котором я жила. Я получала не только различные строения и мебель, но и солидный доход с земли. Я ответила, что соглашусь принять замок, если смогу распоряжаться им по своему усмотрению: в мои намерения входило передать его детям сэра Сидни, который ради сохранения в семье титула обязан будет жениться.

Между тем произошла одна странная встреча, всех важных последствий которой мы не могли тогда предвидеть. Какие невероятные планы строит иногда судьба! Частенько из обстоятельств, кажущихся нам совершенно неважными, рождается цепь событий, изменяющих нашу жизнь.

Был уже глубокий вечер, наша шумная компания возвращалась с охоты и должна была проехать мимо одной из статуй, о которых я уже рассказывала. Внезапно лошадь ехавшего немного впереди загонщика заупрямилась, встала на дыбы и остановилась. То же самое произошло с лошадью шевалье, да он и сам пережил сильный испуг, увидев у пьедестала памятника лежащего человека. Загонщик попросил д'Эглемона и Монроза спешиться и проверить, что случилось с незнакомцем, — спит он или умер. Несчастный был ранен и истекал кровью, но еще дышал.

— Оставьте меня, кто бы вы ни были, — попросил он умирающим голосом, — ваши заботы бесчеловечны. Не отнимайте у меня единственное утешение… — Страдальческое рыдание вырвалось из его груди, и нам показалось, что он умер.

Сильвина и монсеньор, ехавшие в маленькой карете, вышли и пересели в огромный экипаж Милорда Кинстона, которому составляли компанию госпожа д'Орвиль и Солиньи. Монроз и загонщик поскакали в замок, последний вскоре вернулся в сопровождении лакея и хирурга сэра Сидни, которому Монроз уступил свою лошадь. Они привезли факелы, чистые простыни и нашли на некотором расстоянии от замка коляску раненого. Тот без чувств лежал на руках у д'Эглемона.

Доктор осмотрел раны: они оказались глубокими и болезненными.

Мы подобрали роковое оружие, которым несчастный ранил себя, и браслет, сплетенный из волос, к которому был привязан портрет женщины. Стекло потемнело, было влажным и хранило отпечаток губ самоубийцы — должно быть, он прижимал его к себе, когда мы подъехали. Все эти странные детали возбудили наше любопытство, выросшее стократ после того, как вернувшийся сэр Сидни словно окаменел на месте, взглянув на портрет. На нем была изображена та самая, потерянная им женщина, о которой он мне так часто говорил. Шевалье всегда утверждал, что я чрезвычайно на нее похожа. Теперь он призвал всех в свидетели, и общество признало его правоту. У женщины на портрете были мои черты лица, а главное — то же самое выражение. Наш больной чувствовал себя очень плохо, как будто готовясь к встрече с Создателем. Сидни не мог отложить путешествие, он мечтал бы скопировать портрет, принадлежащий несчастному незнакомцу, но врожденная деликатность не позволила ему так поступить. Уезжая, сэр Сидни умолял меня сделать все, чтобы попытаться спасти человека, чья история была наверняка тесно связана с его собственной судьбой.

Нежность к любезному Сидни заставила меня приложить все возможные усилия, ухаживая за несчастным. Лишь две недели спустя после отъезда нового лорда незнакомец смог говорить, жизнь его была вне опасности.

Все это тревожное время душа моя была закрыта для удовольствий. Меня не интересовало, чем занимаются остальные. Я посвящала все свое время больному, практически не расставаясь с ним. Заскучавшие госпожа д'Орвиль, милорд Кинстон и его любовница уехали. Монроз был в Англии: понимая, какие опасности угрожают юноше в нашем обществе, я уговорила сэра Сидни взять его с собой. Бедный малыш был убит нашим расставанием, но все же уехал, потому что даже Сильвина решила, что так будет лучше для всех.

Глава XXV. О событиях, не относящихся непосредственно к нашей героине

— Неужели это сон, мадемуазель? — спросил, едва придя в себя, мой больной. — Каким чудом я оказался наконец среди чувствительных людей, я так долго… Я вижу вас… вас, которую я не знаю… вас — предмет самого большого удивления!

— Понимаю вас, месье… Этот портрет, который нашли подле вас… некоторое сходство…

— Оно поразительно! Но у вас милосердное сердце, а жестокая де Керландек…

Ловкий хирург, которого Сидни прислал из Парижа, не отходил от раненого, он заметил, что наш разговор слишком волнует больного, и попросил меня удалиться.

— Я уверен, дорогая Фелисия, — сказал мне шевалье, с которым я столкнулась в коридоре (его не слишком волновало состояние незнакомца), — что, вылечив этого авантюриста, нам придется вызвать врача к вам. Вы погружены в печаль, вдыхаете нечистый воздух комнаты, где лежит этот человек, и скоро сами сляжете! Какая-нибудь отвратительная лихорадка станет результатом ваших милосердных забот. Никаких удовольствий, никакого сладострастия! Вы забываете о Природе! А ведь несчастье заразительно! Мне кажется, что вы превращаетесь в бронзовую статую… Побольше чувства, моя дорогая, не забывайте о себе!

Шевалье был прав в том смысле, что способность любить и получать удовольствие замерли во мне, впрочем, у подобных мне женщин такие перемены не длятся слишком долго и не ведут к сакраментальным последствиям. Вскоре я доказала любезному шевалье, что вовсе не собираюсь забывать о себе. Здоровье нашего раненого поправлялось, я могла не навещать его слишком часто и вернулась к обществу. Множество удовольствий, которым мы предавались, прогоняли прочь скуку и усталость.

Меня очень забавляли рассказы шевалье о его галантных похождениях. С ним случались замечательные приключения, он рассказывал о них с таким пылким задором, что удовольствие слушательницы всегда превращалось вжелание подражать. Моя книга была бы намного толще, если бы шевалье, этот любезный распутник, соблаговолил записать свою историю. Но лентяй не мечтал о славе и наотрез отказался создавать Эглемонтиаду. Кстати, он не только не желал ничего писать сам, но осуждал мое стремление стать литератором: одним словом, сей цензор пытался помешать мне описать некоторые приключения, но не преуспел. Впрочем, довольно! Перейдем к описанию приключения, кажущегося совершенно невероятным, — оно случилось с д'Эглемоном и наилучшим образом доказывает, как полезно собирать коллекцию собственных безумств. Предоставляю слово самому д'Эглемону.

— Вы знаете, дорогая Фелисия, что я отважился провести некоторое время дома, чтобы угодить дяде. Честный город, в котором я родился, населяют простые обыватели, очень похожие на тех, что недавно имели честь принимать нас у себя. Те же предрассудки, те же странности; мужчины глупы, женщины, несмотря на помпезно выставляемые напоказ высокие чувства, совершенно доступны.

Меня принимали во всех домах, все было к моим услугам, но ничто не забавляло меня. Я не жаждал входить в долю с угрюмыми мужьями, теряя время с их глупыми матушками и смешными тетками; одним словом, единственным интересовавшим меня объектом была жена богатого ростовщика: дама была очень хороша, свежа и прекрасно сложена. Она бывала в Париже, жила с мужем — старым филином, хорошо одевалась, носила дорогие драгоценности, была умна, но состояла в связи с неким офицером, одним из тех мужчин, что черпают вдохновение в романах и считают высшим счастьем, когда на них указывают пальцем как на героев великих любовных историй, короче говоря, совершенно нелепым существом, которому почему-то полностью доверял осел-муж, обожавший философствовать! Украсть у таких мужчин женщину — это был вызов моему самолюбию, и я решил действовать. Меня совершенно не прельщало обхаживать этих буржуа, я не хотел тратить время на преодоление препятствий, и мне помог случай.

Глава XXVI. Продолжение предыдущей главы

— Итак, — рассказывал шевалье, — один из моих друзей предупредил даму о том, что я собираюсь приволокнуться за ней. Она позволила ему представить меня и назначила день: мы должны были прийти на вечер в ее доме за час до сбора остальных гостей (с которыми я вовсе не собирался встречаться). Однако, когда наступил решающий день, неожиданное дело задержало моего приятеля, он сообщил, что не сможет сопровождать меня, но советует отправиться одному. Дама была предупреждена и не принадлежала к тому сорту женщин, с которыми принято церемониться. Итак, я поехал к ней. Стемнело. У дверей дома меня встретил лакей в парадной ливрее, ответивший на мой вопрос, что мадам принимает. Лестница была слабо освещена, в двух первых комнатах никого не было, хотя двери кто-то распахнул настежь. В третьей я увидел женщину: заслышав мои шаги, она пошла навстречу, держа в руке канделябр с горящими свечами. То была сама хозяйка дома: как истинная буржуазка, она стала извиняться за нерадивость своих слуг.

— О, Небо! Это вы, господин шевалье! Как мне стыдно!..

С этими словами она вдруг поскользнулась на ровном месте (паркет был слишком хорошо натерт), упала, опрокинувшись навзничь, свеча погасла… Я кинулся на помощь и… какая странная случайность! В то время, как я чистосердечно пытался помочь даме, моя рука наткнулась на упругую грудь… и милосердие было мгновенно забыто. Она хотела подняться, я целовал ее, и мы снова упали: потемки сделали меня предприимчивым, а странность ситуации благоприятствовала исполнению замысла. Вот я нащупал атласное бедро, крутое, крепкое, пальцы добрались до драгоценного сокровища… я дотронулся до него… она тихо вскрикнула: «Ах, месье, какой ужас!.. Если мои слуги… мой муж… если кто-нибудь вдруг…» Я понял, что следует действовать решительнее, и тут красавица, подчиняясь Природе, начала подавать живейшие признаки непреодолимого желания. Я увеличил напор… и победил! Каково же было мое удивление, когда дама пылко вернула мне мои поцелуи и потребовала удвоить усилия! Тут уж начал опасаться я, что нас застанут в пикантном положении… Несколько мгновений спустя меня резко оттолкнули; подхватив канделябр, дама убежала, бормоча что-то о стыде и раскаянии. Не теряя головы, я спустился вниз, увидел лакея на посту и пожаловался, что не нашел в комнатах ни света, ни слуги, который мог бы объявить о моем приходе. Крикнув несколько раз, несчастный вызвал наконец какого-то неуклюжего медлительного слугу; тот прибежал, на ходу натягивая узкую ливрею; лицо его было почему-то в муке. Взяв зажженную свечу, он снова повел меня наверх. Дама, почти пришедшая в себя, приняла меня; глаза у нее были на мокром месте, лицо хранило следы недавнего возбуждения. Она отругала лакея, пригрозив прогнать его, и он понуро отправился зажигать свет в комнатах.

Последовали объяснения, упреки, рыдания, преувеличенные жалобы дамы; я изображал смиренное раскаяние, страстно клялся хранить тайну. Она заявила, что подобное не может повториться из-за ее страстной любви к достойному офицеру… «Нет, мадам!» — внезапно восклицает этот самый военный, выходя из дверей туалетной, где спрятался из ревности: он знал о моей репутации, испугался и решил узнать, как пройдет первая встреча с его любовницей. Офицер ничего не сумел увидеть, поскольку комната, в которой мы беседовали, находилась между туалетной и теми покоями, в которых мы совершили наш безумный поступок.

— Нет! — снова закричал офицер. — Не лишайте себя удовольствия, мадам, оставьте себе этого негодника, я не стану чинить препятствий… Коварная! Чудовище непостоянства и разврата!..

— Месье! Опомнитесь, месье! Одумайтесь, ведь вы же оскорбляете и мадам, и меня…

— Как, месье, вы полагаете?…

— Я требую, чтобы вы замолчали!

В этот момент дама, смущенная неожиданным приключением, убитая появлением своего возлюбленного, упала в обморок. Мы вынуждены были на время прекратить спор и помочь ей. Я позвонил в колокольчик, вызывая слуг, и быстро ушел, не желая быть увиденным. Не знаю, как скрывался мой соперник, но он почти сразу догнал меня. Мы подрались: он впал в ярость, я сохранял хладнокровие. Шпага офицера сломалась об эфес моей, и я легко ранил его в руку, после чего проводил его до дома, и мы помирились. Он был хорошим парнем, ему недоставало лишь светского лоска. Несчастный должен был вскоре отправляться в свою часть — его отпуск кончался, и он хотел бы уехать, сохранив в душе чистый образ любовницы. Я взял на себя труд утешить офицера, объяснив, что благодаря нашему приключению он теперь знает, чего ждать от женщин, и с новой любовницей будет вести себя умнее. У каждой женщины есть темперамент; она отрицает это перед любовником, не признается даже самой себе. Выслушав этот рассказ, я воскликнула:

— Шевалье, вы просто дьявол! Однажды, когда вы женитесь, Господь накажет вас за все проказы…

— Как вы правы, дорогая Фелисия! Жениться мне придется, и очень скоро: мой старший брат — кретин, погрязший в наркотиках и изучении трудов древних философов, — может умереть в любой момент, оставив мне большое наследство. Но моя будущая жена не будет ханжой, я хочу, чтобы она была счастливой и свободной женщиной; пусть будет подругой, моих друзей, как я стану любить ее подруг. В нашем доме мы оба будем хозяевами, если жена не будет навязывать мне ни разбойников-игроков, ни невежественных священников, ни голодных педантов, я не откажу ей ни в наслаждениях, ни в деньгах.

Ну что, милый читатель, неужели шевалье — дурной человек? Люди, думающие иначе, чем он, без конца напоминающие своим женам о чести, добродетели, долге, мужской власти, стоят больше него? Решай сам, читатель.

Глава XXVII. Глава ни о чем

Милорд Сидни часто писал мне: его послания были проникнуты любовью и тревогой о судьбе нашего незнакомца с портретом, так взволновавшим Сидни.

Он просил меня узнать у молодого человека, жива ли еще женщина, изображенная на портрете, где она живет, почему ее изображение оказалось в руках бедного самоубийцы и, наконец, кем был он сам. О Монрозе шевалье писал самые лестные вещи: очаровательный юноша оказался очень способным, проявлял добрую волю и во всем удовлетворял требования своего покровителя. Он всем очень нравился, вел себя рассудительно, умеряя пылкий темперамент и страстность.

«Я знаю, прекрасная Фелисия, — добавлял Сидни, — что имел счастье занять на некоторое время твое воображение, твоя весна скрасила осень моей жизни, но долго это продолжаться не может. Надеюсь только, что уважение и дружба, эти драгоценные чувства, соединяющие людей всех возрастов, эти изысканные плоды, далеко не всегда вызревающие из хрупкого цветка любви, соединят нас узами еще более тесными и не менее радостными».

«Понимаю вас, милорд, — отвечала я. — Вы нуждаетесь в любви, вы решили, что я подхожу вам, но этот портрет… некие смутные надежды… это справедливо. Оставляю вас наедине с драгоценной мечтой! Если однажды она сделает вас счастливым, никто не порадуется этому больше меня! Я навсегда сохраню в душе привязанность к вам, в нежном сердце между чувствами, о которых вы пишете, и любовью — совсем маленькая дистанция… Вы — музыкант, вы поймете мое сравнение. Я не похожа ни на один из тех примитивных инструментов, на которых можно играть, зная всего один аккорд. Я настроена на все тона и готова к переходам мелодии. Но я позволяю играть на мне только настоящим мастерам. Вы знаете, милорд, что в ваших руках я звучу гармонично. Я будут принадлежать вам так долго, как только захотите. Прощайте».

Вы станете оскорблять меня? Называть безумной и дерзкой? Какая разница! Я уже говорила, что счастье ограждает меня от порицания и презрения ригористов, и я докажу… Нет, лучше всяких доказательств в пользу моей системы говорит то обстоятельство, что, несмотря на легкомыслие, я не потеряла никого из своих обожателей. Они всегда оставались моими друзьями. Правда, я ни разу не ошиблась в выборе (не станем принимать во внимание мимолетные увлечения).

Любовь и сладострастие сделали меня одной из любимых служительниц Венеры; лицо и фигура почти совершенны, таланты достигли высшего уровня развития. Я независима и — если пожелаю согласиться — довольно богата, а следовательно, ограждена от некоторых несчастий, одна только мысль о которых омрачает лучшие мгновения жизни красивой женщины, чье благополучие зависит от ее очарования и страстности. Это очень важное обстоятельство, ибо для женщин, подобных мне, лишь обеспеченная жизнь равносильна счастью. Получив удар судьбы, жрица любви может погибнуть. Разум иссушается, душа становится ограниченной, раздавленная нищетой и стыдом, вчерашняя красавица, полубогиня порой опускается так низко, что идет в рабство к какой-нибудь новой нимфе. Я сострадательна. Сколько раз мое сердце обливалось кровью при виде женщины, изуродованной оспой или другой страшной болезнью, ставшей неузнаваемой, прислуживающей вульгарной простолюдинке!.. Но покончим с навевающими ужас сюжетами… Доброта Сильвины и ее супруга, перспектива унаследовать в будущем их состояние оградили меня от страха перед бедностью. Я чувствовала, как приятно было бы знать, что судьба моя обеспечена, и, если бы не деликатность (к которой примешивалась изрядная доля самолюбия), наверняка приняла бы подношение сэра Сидни… Скоро я расскажу вам, мои читатели, как разрешилась проблема с моей излишней щепетильностью…

Думаю (пусть это и запоздалое откровение), что глава получилась скучноватой, пусть и не слишком длинной.

Глава XXVIII. Об иностранце. Его история

Врач, приставленный к нашему несчастному гостю сэром Сидни, вполне преуспел в спасении его жизни. «Однако, — сказал нам доктор, — раны его таковы, что будут и в дальнейшем причинять неприятности здоровью, а сам он так измучен страстями, что вряд ли проживет слишком долго. Для него было бы лучше умереть теперь, чем страдать еще год или два и потом все равно погибнуть». Сам же больной совершенно не дорожил жизнью. Мы вынуждены были все время следить за ним, и только мои настойчивые просьбы и очаровывавшее сходство с дамой с портрета, которую он страстно любил, помогли добиться от него клятвы не покушаться более на свою жизнь.

— Подчиняться вам — жестокая мука, — отвечал он, — но будьте уверены, мадемуазель: вы не заставили бы меня жить, имей я возможность умереть, не заслужив вашего презрения… Вы — самое очаровательное создание на свете, в вас соединяются красота божественной де Керландек и благородное чувствительное сердце, которого она лишена!

— Меня переполняет любопытство, месье, — отвечала я на эту тираду. — Кто же такая эта знаменитая Керландек?

— Вы хотите узнать мою мрачную историю? Поверьте, мадемуазель, лучше вам жить спокойно и счастливо, не отравляя своего существования опасным общением с несчастнейшим из людей. Храните мир в вашей нежной, созданной для наслаждений душе…

Я заверила моего собеседника, что жажду услышать рассказ о его судьбе, что буду счастлива, если смогу хоть чем-нибудь утешить его. Больной помолчал несколько мгновений, как будто собираясь с мыслями, из глаз его пролились слезы, он тяжело вздохнул и наконец рассказал мне следующее. Предоставляю слово ему самому.

«Меня зовут граф де***, я родился в Париже, двадцать шесть лет назад, в семье маркиза де***, которого расстроенные дела заставили жениться на дочери богатого банкира. Отец мой был человеком старой закалки, храбрым солдатом, ненавидевшим выскочек с их низким чванством. Устав от бедности, он сделал глупость и решился на мезальянс. Многие благородные кавалеры заключают подобные браки и живут потом в супружестве вполне счастливо. Но мой отец, чей выбор, возможно, оказался не столь удачным, неспособный склоняться перед неприятностями и уступать, ненавидел взятые на себя обязательства. Моя мать была мотовкой. Ее поддерживали наглые родственники, чье богатство заставляло окружающих забывать об их низком происхождении, и она осмеливалась попрекать мужа его воображаемым счастьем. Если он жаловался ее родителям, его едва выслушивали, но он никогда не выходил из себя. Оскорбления людей, которых презираешь, не слишком оскорбляют благородных людей. Впрочем, моя мать была очень красивой женщиной, ее дурные манеры, капризы и холодная высокомерность забывались при взгляде на очаровательное лицо. Родив меня, она стала отцу еще дороже, в то время он все ей прощал.

Маркиз был последним мужчиной в знаменитом и славном роду. От первого брака у него не было детей, так что мое рождение давало надежду на то, что имя де*** не умрет вместе с ним. Я стал драгоценным наследником: все деньги родственников матери должны были однажды достаться мне, но эти прекрасные радужные надежды вскоре рухнули. Мой дед пережил несколько банкротств, задержал крупные платежи, его вкладчики испугались, подали в суд и разорили его. Все произошло очень быстро.

Мать моя в тот момент была в деревне. Отец немедленно отправился туда, чтобы вместе с женой оплакать потерю состояния и уверить ее, что, если она готова смириться с обстоятельствами, он будет любить ее по-прежнему и ничего не изменится… Но Боже, какое несчастье для благородного человека! Полночь… Отец не сообщил заранее о своем приезде… Он бежит к покоям жены… Она спала в объятиях негра, своего слуги. Отец, впав в бешенство, несколько раз проткнул изменницу шпагой, африканец сбежал, поднял тревогу. Отец, которого в этом доме не считали за хозяина, был немедленно окружен вооруженными слугами. Только его лакей, бывший товарищ по оружию, такой же храбрый, как хозяин, встал с ним плечом к плечу. Без труда разделавшись с напавшими на них трусами, они бежали, забрав некоторую сумму денег и бриллианты моей преступной матери.

Дело получило огласку и приняло дурной оборот. Никто не упоминал о негре, которого мой отец застиг в постели с матерью; отца обвинили в том, что он мстил, низко убив супругу за разрушенные надежды…

Простите, мадемуазель, я должен на мгновение прервать свой рассказ… Мое воображение не может пережить воспоминания о таком количестве несправедливостей… неужели Небо не отомстит за те преступления, в которых человек бессилен…»

— Увы, мой дорогой граф, — откликнулась я, — Небо редко вмешивается в наши несчастные дела, но…

Больной не слушал меня. Голова его упала на грудь. На некоторое время он погрузился в глубокий сон… потом встрепенулся и продолжил, свое любопытное повествование.

Глава XXIX. Продолжение истории графа

«Моего отца начали жестоко преследовать. Он был умен, добр, великодушен, очень прямолинеен и нажил немало могущественных врагов. Жалкие остатки нашего состояния конфисковали. Надо мной сжалился один честный священник: он взял меня в свой дом и дал хорошее образование — насколько позволили его скудные средства. Увы, несколько лет спустя я потерял моего милосердного наставника, а незадолго до этого в России скончался мой отец. Вот так я остался совсем один, без опоры и поддержки, вынужденный ухватиться за первую же возможность заработать на жизнь. Я был тогда слишком молод, чтобы стать солдатом. Добряк кюре оставил мне несколько луидоров, и я отправился в Лорьян, откуда отплыл в Индию с единственной целью — бежать как можно дальше от ненавистной родины.

И все же я был умен, довольно хорошо образован и с успехом выполнял самую разную работу на борту судна, завоевав уважение и доверие офицеров.

Опущу ненужные детали. Четыре года спустя я вернулся во Францию, заработав достаточно денег, повзрослевший, готовый делать карьеру, но судьба воспротивилась моим намерениям: под ковром из цветов рок уготовил мне ловушку, куда я и попал, став несчастным на всю жизнь.

Я находился в Бресте и готовился ехать в Париж, собираясь выгодно поместить свои деньги, реабилитировать, если предоставится случай, память отца и отомстить за него. Одним словом, я хотел обрести радость в удовлетворении семейной чести.

Однажды, гуляя по берегу моря, я увидел множество лодок, украшенных флажками и гирляндами, перевозивших шумную компанию музыкантов. Они возвращались в порт с веселого праздника на рейде. Я решил понаблюдать за высадкой.

Среди красивых дам особенно выделялась одна, она была божественно хороша. Все в ней восхищало взгляд: лицо, фигура, грациозные манеры… Я был потрясен… Мне сказали, что ее имя — госпожа де Керландек и что ее муж — капитан дальнего плавания — на следующий день должен надолго уйти в море. Он давал этот праздник в честь одного из друзей, желая развлечь перед разлукой красавицу жену, которую, по слухам, обожал. Последнее обстоятельство повергло меня в отчаяние, я испытал безумный приступ страсти и ревности. Понимая, что мне будет лучше немедленно покинуть Брест, я решил уехать, но роковое предназначение помешало вашему покорному слуге поступить разумно; я вернулся к себе, опьяненный любовью. Один из младших офицеров, с которым я близко сошелся, окончательно решил мою судьбу, пообещав поспособствовать неразумной страсти.

Я еще никого не любил в своей несчастной жизни. Все, что пылкое воображение способно нашептать романтическому сердцу, обрушилось на меня. Я был словно в бреду, заявляя своему другу-моряку, что мечтаю жить и умереть рядом с очаровательной Керландек.

— Как счастливы те, кто служит ей! — восклицал я. — Как я завидую их судьбе…

— Как, Робер, — перебил меня мой друг (это имя я взял во время моих странствий), — ты готов даже надеть ливрею дома де Керландек?

— Я, мой дорогой? Да я благодарил бы Господа за подобное счастье!..

— Ты почитаешь счастьем стать лакеем этой красавицы? Ах, черт возьми! Раз уж ты так неудержим, обещаю достать тебе место в ее доме. Отдай мне побыстрее свою шпагу, надевай худший костюм и приготовься следовать за мной. Я дважды ходил в плавание с господином де Керландеком и оказал ему некоторые услуги. Я скажу, что ты мой родственник, что нуждаешься в деньгах и по определенным причинам не можешь сейчас покинуть Францию, а потому хочешь поступить в штат его прислуги в ожидании, пока устроятся твои дела. Итак, я все решу сам. Чем я рискую? Муж. уезжает. Несколько дней спустя отправлюсь в дорогу и я. Тебе же останется устраивать дело с дамой. Постарайся извлечь пользу из той разницы, что существует между господином Робером и обычным лакеем.

Я едва не задушил в объятиях услужливого лоцмана. Мне казалось, что я слушаю слова Бога. Случай помог осуществлению нашего плана. В тот день де Керландек уволил нерадивого лакея, и я занял его место. У меня были лицо и манеры доброго и честного малого, и господин де Керландек настоял, чтобы жена взяла нового слугу к себе. На следующий день он уехал.

Глава XXX. Продолжение предыдущей

Госпожа де Керландек должна была ждать возвращения мужа из долгого плавания в Париже, в доме своего свекра. Мы выехали немедленно. Я выказывал себя усердным и внимательным слугой. В сердце моем жило такое счастье, что я выполнял все поручения моей хозяйки быстро и точно, она была мною довольна. Несколько раз госпожа де Керландек снизошла до разговора со мной, заметив, что я отличаюсь в лучшую сторону по сравнению с обычными слугами. Я практически никогда не уходил из прихожей моей хозяйки; меня видели там читающим книги или обдумывающим новые планы.

Целый год я прожил, наслаждаясь счастьем видеть любимую женщину, чувствуя, что она проявляет ко мне столько интереса, сколько возможно выказывать слуге.

Иногда я сочинял страстные стихи, воспевая в них мою очаровательную хозяйку под именем Аминты. Госпожа де Керландек была на семь лет старше меня (мне исполнился двадцать один год) и заслуживала в тысячу раз больше похвал своему очарованию и свежести, чем я мог произнести. Аминта (это имя будет приятнее для вашего слуха, чем де Керландек), божественная Аминта читала мои стихи друзьям и, не называя имени автора, иногда хвалила их; мне же она передавала похвалы аристократов.

Наш дом был средоточием мира и невинности: единственными удовольствиями Аминты были чтение, театр, встречи с узким кругом близких друзей, ни один из которых не претендовал на звание любовника. Сердце мое терзало жестокое желание, но я находил себя почти разумным. Мне казалось, что Аминта хранит верность мужу, она была холодна и неприступна. Я наслаждался, наблюдая за ней, восхищаясь и как будто ничего больше не желая. Как плохо я себя знал…

Однажды она прогуливалась на бульварах, я стоял на запятках кареты. Внезапно незначительное происшествие остановило поток экипажей, ехавших в обе стороны… Крик удивления раздался из кареты, остановившейся напротив нашей, моя хозяйка тоже пронзительно вскрикнула и упала без чувств. К нам бросился благородный кавалер редкостной красоты — он и был причиной смятения Аминты. Нас мгновенно окружила толпа любопытных, мы же с незнакомцем хлопотали вокруг моей хозяйки. Глаза Аминты на мгновение приоткрылись, однако, увидев, что ее держит в объятиях тот самый человек, она снова вскрикнула и спрятала лицо. Вы знаете, мадемуазель, что в Париже любая мелочь привлекает к себе внимание бездельников и полицейских. Какой-то нижний чин принялся задавать вопросы. Незнакомец, не удостаивая его ответом, смерил напыщенного дурака гордо-презрительным взглядом. Тот растерялся, снял шляпу и пробормотал какие-то жалкие извинения. Аминта заявила, что знакома с этим человеком, и попросила его отвезти ее домой, положив конец вопросам. Полицейский уступил дорогу нашей карете, экипаж незнакомца ехал следом; мы наконец покинули бульвары.

Я испытывал ужасное волнение. Ревнивая лихорадка горячила мне кровь: Аминта впервые была так взволнована. Кем был этот человек? Какие отношения связывали его с моей хозяйкой?.. В нашем доме он провел больше часа.

Вечером я заболел; сильнейшая лихорадка представляла опасность для моей жизни. Бездушный свекр Аминты отослал меня в гостиницу, несмотря на все усилия, которые приложила моя хозяйка, желавшая, чтобы за мной ухаживали в доме. Меня могли отправить в больницу для бедных, если бы я не нашел денег, чтобы заплатить за лучшее пристанище. Мои деньги находились на попечении одного банкира, я их потребовал… Долгое время моя жизнь висела на волоске, но молодость взяла свое, и я, к несчастью, поправился.

Граф, казалось, устал от своего грустного повествования. Мне очень хотелось узнать самое интересное, но я попросила его отложить рассказ на следующий день. Всю ночь эта история не выходила у меня из головы. Как только наступило утро, я побежала в спальню графа: он хорошо отдохнул и был в состоянии продолжить рассказ о своих приключениях.

Глава XXXI. Все та же история

Представьте себе, мадемуазель, всю меру моего несчастья: то, что я вам поведал, цветочки, по сравнению с тем, что вы сейчас услышите!.. Вооружитесь терпением.

Как только силы вернулись ко мне, я отправился к Аминте. Но место мое было уже занято. Я потребовал объяснить причины, долгое время мне ничего не хотели говорить, но в конце концов заявили, что мне самому должна быть хорошо известна причина увольнения… Напрасно я просил позволения поговорить с мадам, меня к ней не допустили. Наконец я решил написать Аминте письмо. Свекор, в чьи руки оно попало, передал через швейцара жесткий ответ: если я осмелюсь еще раз появиться у ворот особняка, он прикажет забить меня палками. Я был слишком горд, чтобы стерпеть подобное оскорбление, тем более отвратительное, что желчный посланник тоже не выбирал выражений. Я ответил негодяю градом ударов тростью, сопроводив их весьма непочтительными выражениями в адрес его хозяина, — я хотел, чтобы он непременно передал их старику. Я упустил из виду, что, знай старик правду о моем происхождении, он никогда бы не осмелился угрожать подобной расправой. То была ужасная неосторожность, ибо я дал повод думать о себе как о человеке подозрительном, авантюристе, выскочке, в бреду лихорадки выдавшем свои чувства. Общество решило, что у Аминты целый год служил лакеем переодетый любовник. Меня хотели тотчас арестовать, но, к счастью, несколько молодых человек, бывших свидетелями моей ссоры со швейцаром и очень довольных проявленной мною твердостью, помогли мне скрыться. Я ускользнул.

Неделю спустя, в течение которой я не осмеливался выходить на улицу, я сумел забрать у банкира свои деньги и уехал в Италию, надеясь там забыть роковую страсть вдали от обожаемой женщины. Увы, вскоре, снедаемый скукой, я вернулся в Париж, говоря себе: я смогу следить за ней; видеть всякий раз, когда она будет выезжать, стану повсюду следовать за ней, то есть продолжу жить, ведь вдали от нее я умирал тысячу раз на дню.

Я поселился в убогой каморке, окно которой выходило на сад вокруг особняка де Керландек, прямо на покои Аминты. Там, забытый всем миром, я проводил все дни, наблюдая в телескоп за моей драгоценной Аминтой. Очень часто я видел рядом с ней опасного незнакомца, с чьего появления и начались мои несчастья. Ревность снедала мою душу. Сто раз я был на грани самоубийства… Но любовная страсть безумна! Чем более человек несчастлив, тем лихорадочнее стремится увеличить свои беды. Мне мало было знать, что незнакомец близок с Аминтой, я решился получить доказательства и сделал то, на что решится не всякий законченный негодяй и что переполнило чашу моего отчаяния. С невероятным трудом я спустился из моего жилища на крыши соседних домов, откуда (двадцать раз рискуя сломать шею) перебрался на сеновал возле особняка де Керландеков и спрятался там: Ближе к ночи, подвергая свою жизнь новым опасностям, я проскользнул в спальню Аминты и спрятался под кроватью моего идола. Вообразите себе, мадемуазель, что я переживал, входя, как вор, в покои, где когда-то чувствовал себя совершенно свободно и даже развлекал божественную Аминту забавным чтением! А теперь меня подстерегали там бесчестие и смерть.

Не успел я устроиться под кроватью, как вернулась госпожа де Керландек и начала раздеваться… Отослав горничную, она принялась перелистывать бумаги, читать полученные письма и писать ответные. Вскоре ее занятия прервали: перепуганный лакей прибежал сообщить, что у старика-свекра случилась колика от болезни, которой он давно страдал. Аминта полетела к старику. Я вылез из засады, рискуя быть застигнутым, кинулся к секретеру, нашел там письмо, которое начала писать Аминта, и схватил его. Рядом стояла шкатулка, я открыл крышку… Но, Боже, что я вижу?! Портрет Аминты! Какая удача! Эта драгоценность была украшена бриллиантами, но у меня не было времени отделять их. Взял я и документы, хранившиеся с портретом, открыл окно и спрыгнул в сад, где перелез через стену и сбежал через соседний дом. Я бежал, сгорая от желания спокойно насладиться плодами моей безумной вылазки! Портрет обладал невероятным сходством с оригиналом — именно его вы и видели у меня. В шкатулке я нашел браслет, сплетенный из волос, и оставил у себя вместе с изображением Аминты и письмами, а все остальное вернул на место, приняв все меры предосторожности. Мой ловкий маневр так никогда и не был раскрыт.

Но вы спросите, чего я добился, пережив столько тревог и опасностей? Ничего, кроме новых несчастий! Большинство писем были написаны по-английски, а те немногие, что я мог прочесть на французском языке, сообщили мне, что Аминта и незнакомец обожали друг друга и были знакомы задолго до ее брака с де Керландеком. Письмо, которое начала писать Аминта, было напоено ее страстью к этому человеку, от чего я пришел в безумную ярость…»

В этом месте я прервала графа, чтобы спросить, были ли среди писем, найденных в шкатулке, подписанные и помнит ли он, какая там стояла печать. Он ответил, что большинство посланий заканчивалось буквами SZ, а его соперник повсюду называл госпожу де Керландек Зейлой.

Глава XXXII. Заключение истории несчастною графа

«Я погрузился в такую глубокую меланхолию, — продолжил свой рассказ граф, — что два месяца спустя стал похож на египетскую мумию. Смерть приближалась ко мне семимильными шагами, и я был рад этому. Единственное, что доставляло мне страдания, — это мысль о том, что мой счастливый соперник будет спокойно наслаждаться любовью. И я решил помешать его покою. Почему кто-то должен любить прекрасную Керландек и быть счастливым, когда та же страсть стала для меня пыткой?! Да, мой счастливый соперник, ты испытаешь на себе груз несчастья, ты падешь под моими ударами, а если в поединке окажешься таким же удачливым, как в любви, и убьешь меня, вынужден будешь бежать, скрываться и никогда больше не увидишь свою возлюбленную… Да, это единственный выход! Как странно, что я не подумал об этом раньше…

Приняв решение, я в тот же вечер отправился в засаду и прождал своего врага до двух часов ночи. Он вышел из кареты в двадцати шагах от дома, и я немедленно кинулся к нему. „Вы не проведете эту ночь с госпожой де Керландек!“ — воскликнул я, выхватив шпагу из ножен. Он отпрыгнул назад, встал в стойку и нанес мне несколько ударов шпагой, после чего сбежал.

Меня подобрал слуга из особняка де Керландеков, очевидно, ждавший моего соперника, чтобы провести его к Аминте. Старый де Керландек и Аминта были извещены о происшествии, в доме поднялась суматоха, в воздухе повисло отчаяние. Хозяин дома, несмотря на гнев, повел себя благородно. „Я видел достаточно, — заявил он, — чтобы понять, что моя невестка обесчестила меня; глаза соперника оказались проницательнее глаз несчастного отца. Однако, месье, если вы человек чести, то поможете нам скрыть наш позор! Храните тайну и рассчитывайте на меня, поправляйтесь и не опасайтесь, что я захочу мстить… Вы были всего лишь чудаком, тот, другой, оказался более виноватым“.

Я указал слугам свой адрес, и меня отнесли домой. В душе я торжествовал: роковая интрига соперника разрушена, пусть даже и ценой кровавой раны на моем теле! Врач обещал, что я скоро поправлюсь, так все и произошло.

Встав с ложа страданий, я немедленно навел справки о госпоже де Керландек и узнал, что на следующий после несчастного приключения день свекор увез ее в свои владения в Нижней Бретани. Я отправился в дорогу. Старику сразу же донесли о моем приезде, и он предпочел обмануть меня, сообщив, что невестка отправилась к своему мужу в Сан-Доминго. Я сел на первый же корабль и отплыл на остров, где нашел господина де Керландека, но только его, он как раз собирался возвращаться в Европу. Я подстерег его и сумел оказаться на том же корабле. Он не узнал меня: в Бресте мы виделись всего один раз, и я очень изменился в его отсутствие. Во время плавания у нас завязались отношения, и я сумел заставить его говорить о жене. Господин де Керландек до безумия любил Аминту, но, казалось, не был уверен в ее чувствах. Не раскрывая мне душу да конца, он давал понять, что несчастлив, но я был очень осторожен и никогда, ни единым словом не позволял себе опорочить ту, что была мне дороже всего на свете.

Наконец мы прибыли в Бордо. На следующий день после высадки мы бродили по городу, и на глухой улочке встретились с двумя благородными господами, одним из которых был — я мгновенно узнал его — мой счастливый соперник. Он заговорил первым, крича, от ярости и на ходу вытаскивая шпагу: „Господин де Керландек наверняка помнит, где и при каких обстоятельствах мы встречались шестнадцать лет назад?“ Керландек побледнел, его противник сделал выпад, начался жестокий поединок. Мне пришлось драться со спутником моего соперника, и исход обоих поединков сложился не в нашу пользу: господин де Керландек был убит, меня тяжело ранили, а победители скрылись.

Оказалось, что у происшествия были свидетели, и в Дело вмешалось правосудие. Меня задержали под именем Робер: я так привык к нему, что и не подумал назвать настоящее. О случившемся сообщили госпоже де Керландек, которая после смерти свекра вырвалась из монастыря, в котором он ее запер, и вернулась в Париж. Аминта несказанно удивилась, узнав, что я был вместе с ее мужем в Бордо, что меня подобрали раненым, а его убили. Она заявила, что Робер ей подозрителен и, если это тот же человек, которого нелепая страсть заставила совершить множество дерзких поступков, он мог втянуть ее мужа в роковое приключение или даже сам убил его на дуэли. Напрасно я клялся, что невиновен, напрасно называл имя господина де Керландека, против меня начали уголовный процесс. Я поправился, и меня перевезли в Париж для суда. Придя в ужас от мысли, что любимая женщина увидит меня в роли преступника, хоть и собирался год назад наставить рога ее мужу, я подкупил в дороге моих охранников и скрылся.

С того дня я блуждал, раздираемый печалью и тревогами. Объехав всю Францию, я вернулся в Париж, мечтая в последний раз увидеть госпожу де Керландек и умереть у ее ног. В последний день моей трагической одиссеи мы встретились в пути. Аминта остановилась в придорожной гостинице — я узнал герб на карете, стоявшей у ворот. Я вошел незамеченным и увидел ее: она была бледна, но по-прежнему оставалась самой красивой женщиной на свете. Не знаю, куда она ехала, — я не стал справляться у слуг; последнее желание исполнилось, и я хотел одного — умереть. Остальное вам известно, мадемуазель, вы вернули к жизни человека, которого судьба хранит разве что для того, чтобы преследовать. Скажите, если бы вы заранее знали все то, что я вам теперь поведал, стали бы проявлять жестокую доброту, заботясь об оставшихся, мне несчастливых днях жизни?»