VIII.

Для Ганса было большимъ счастіемъ, что его физическая сила внушала такое почтеніе, иначе, слѣдующій день не обошелся бы безъ непріятныхъ столкновеній, до такой степени всѣ деревенскіе жители были предубѣждены противъ бѣднаго малаго. Что онъ не хотѣлъ предоставить Бѣлаго собственной судьбѣ, съ опасностью жизни бросился между дѣтьми и разъяренной лошадью и, отвративъ этимъ большое несчастіе, не желалъ, чтобы за этотъ поступокъ его отколотили въ глазахъ всей деревни, – объ этомъ не подумала ни одна душа, по-крайней-мѣрѣ, никто не посмѣлъ этого высказать.

Теченіе общественнаго мнѣнія было противъ него и всѣ находили выгоднымъ и удобнымъ плыть по этому теченію. На Ганса взводили обвиненіе за обвиненіемъ; не было такого преступленія, которое не приписали бы ему. Онъ былъ волокита, пьяница, живодеръ, лѣнтяй: – послѣднее заключали изъ того, что его никто не хотѣлъ нанимать въ работники. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ занимался браконьерствомъ, которое, по словамъ лѣсничаго Бостельмана, все еще продолжалось. Можетъ быть, онъ одинъ и совершилъ всѣ эти лѣсныя кражи. Между тѣмъ, осужденный общественнымъ мнѣніемъ, Гансъ велъ во всѣхъ отношеніяхъ невеселую жизнь. Какъ онъ ни привыккъ легко относиться ко всему, но всеобщая несправедливость въ отношеніи его, нечувствовавшаго за собою никакой вины, сильно терзала его. Онъ теперь по цѣлымъ часамъ – времени у него было довольно – просиживалъ въ своей бѣдной горенкѣ, подъ самой крышей, съ пустой трубкой въ рукахъ, – табакъ у него весь вышелъ, а купить новаго было не на что, – и на досусѣ размышлялъ, почему свѣтъ такъ золъ и такъ глубоко испорченъ, что не можетъ оставить въ покое честнаго малаго? Сто разъ въ день приходило ему на умъ, когда ему отказали даже на фабрикѣ, по приказанію благочестивого управляющего, плясавшего по дудкѣ пастора: не взять ли ему на плечи свой узелокъ, – онъ былъ не тяжелъ – и не поискать ли счастія въ другомъ мѣстѣ? Но одного взгляда въ окно достаточно было, чтобы разсѣять всѣ эти планы путешествія.

А между темъ видъ изъ окна былъ неутѣшителенъ. Осенній дождь сбивалъ послѣдніе пожелтѣвшіе листья съ тополей и гнулъ ихъ стройныя верхушки. На горахъ навись туманъ и застилалъ Ландграфское ущелье. Все, что виднѣлось вокругъ, люди и животныя – все имѣло кислый и угрюмый видъ.

Но Гансъ не обратилъ бы на это вниманія, если бы зналъ, что дѣлается въ домѣ школьнаго учителя, а главное, если бы онъ смѣлъ предположить, что тамъ все обстоитъ благополучно. Но какъ ему было узнать это? Греты уже двѣ недѣли онъ не видалъ, не зналъ, что съ нею дѣлается, и даже, въ деревнѣ ли она. Разспрашивать о ней ему не хотѣлось, да, и спросить было нельзя, не возбудивъ подозрѣнія. До тѣхъ поръ откровенный, прямодушный, Гансъ сдѣлался вдругъ скрытнымъ и недовѣрчивымъ.

Наконецъ ему пришла мысль обратиться къ Клаусу, отъ котораго онъ имѣлъ послѣднія свѣдѣнія о Гретѣ; но ему не удалось встрѣтить старика, который, по своему ремеслу, былъ постоянно въ разъѣздахъ. Самому же пойти къ Клаусу, не пользовавшемуся особенно хорошей репутаціей, онъ не рѣшался, тѣмъ болѣе, что ему становилось всегда какъ-то неловко въ присутствіи старика.

Но однажды вечеромъ дождь опять проникъ въ его горенку подъ крышей, а вѣтеръ, гудя и завывая въ Ландграфскомъ ущельи, доносился до пруда и покрывалъ его большими волнами. Гансъ собрался съ силами и прокрался изъ дому въ лѣсъ, съ такою таинственностью, какъ будто совершилъ самое тяжкое преступленіе. Онъ шелъ вдоль пруда, мимо шумящихъ тополей и нѣсколькихъ полуразрушенныхъ избушекъ, гнѣздившихся между прудомъ и подошвою Ландграфской горы.

Въ лѣсу онъ повернулъ налѣво, минуя деревню, пока не достигъ горной тропинки, служащей продолженіемъ главной деревенской улицы. Послѣдніе дома стояли уже въ лѣсу. Домъ Клауса была послѣднимъ изъ нихъ. Домомъ почти нельзя было назвать мазанку, полученную Клаусомъ въ наслѣдство послѣ отца. Это одноэтажное строеніе, съ высокой черепичной кровлей, такъ приткнулось къ утесу, что изъ лѣсу можно было прямо попасть на его крышу.

По ту сторону дороги протекалъ по каменистому руслу горный ручей. Выше въ лѣсу виднѣлась полуразрушенная мельница для выдѣлки гипса. Недѣли двѣ тому назадъ, ее арендовалъ за несколько талеровъ г. Репкѣ, усадьба котораго находилась на противоположномъ концѣ деревни. Владѣтель мельницы недавно умеръ и, исключая его сына, уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ пропавшаго безъ вѣсти въ Америкѣ, никто не могъ заявить притязанія на эти развалины. Господа члены общины рады были отдать мельницу въ аренду, что, конечно, не мѣшало имъ подсмѣиваться надъ г. Репкѣ, который къ бездоходной костомольнѣ, скудному кирпичному заводу и жалкой почтовой станцiи прибавилъ еще гипсовую мельницу, где все балки на половину сгнили. Мельница была окружена высокими утесами и осѣнена мрачными соснами, – узловатые корни ихъ обвивали камни и, гнѣздясь въ разсѣлинахъ вмѣстѣ съ сыростью и морозомъ, производили въ нихъ трещины.

Ущелье представляло мрачную картину, – особенно въ этотъ суровый, дождливый ноябрскій вечеръ, въ который Гансъ, выйдя изъ лѣсу, увиделъ ее у своихъ ногъ.

Онъ остановился въ раздумьи, чтобы убѣдиться, не заблудился ли онъ, какъ будто онъ не нашелъ бы дороги даже съ завязанными глазами. Направо мельница, налѣво домикъ Клауса, еще шагъ и онъ на тропинкѣ.

Какой-то человѣкъ вышелъ изъ хижины, дверь которой находилась подъ самой крышей и была обращена лицевой стороной къ Гансу. Человѣкъ постоялъ ненного, осмотрѣлъ дорогу во всехъ направленіяхъ, потомъ быстрыми шагами направился къ мельницѣ, мимо того места, гдѣ Гансъ (самъ не зная зачѣмъ) притаился при появленіи его за стволомъ сосны. Онъ шелъ такъ близко, что Гансъ легко могъ бы его достать своей длинной рукой, и исчезъ въ зданіи мельницы. Онъ скоро вышелъ оттуда и направился налѣво въ лѣсъ, неся что-то на плечѣ, чего Гансъ въ темнотѣ не могъ разсмотрѣть.

Гансъ все еще стоялъ на одномъ мѣстѣ. Сердце его билось… Не Репкѣ ли это? спрашивалъ онъ себя и самъ себѣ отвѣчалъ: Почему же не быть тутъ Репкѣ? Но что онъ можетъ дѣлать у Клауса? Да почему же ему не ходить къ Клаусу? Вѣдь иду же я самъ къ нему? Но конечно, богачъ Репкѣ и бѣднякъ Гансъ, это странно, очень странно! Гансъ рѣшился не заходить къ Клаусу, но черезъ минуту онъ уже стоялъ у низенькой двери и стучалъ въ нее. Бѣшеный лай собакъ раздался изнутри и хриплый голосъ старика спросилъ:

– Кто тамъ?

– Я, Гансъ.

Отвѣта не было; но Гансъ слышалъ, что собакъ успокоили словами, а можетъ быть и пиньками; онѣ завыли и потомъ стихли.

Засовъ былъ отодвинутъ; въ полуотворенной двери показался сморщенный старикъ и ворча спросилъ:

– Что тебѣ надо?

– Я хотѣлъ съ вами переговорить.

Клаусъ отворилъ дверь, Гансъ согнулся и вошелъ; старикъ задвинулъ опять засовъ у двери. Гансъ сѣлъ на ящикъ, стоявшій вблизи, а старикъ, поправивъ пальцами фитиль столовой закоптѣлой лампочки, подошелъ къ низенькому очагу, гдѣ подъ желѣзнымъ котелкомъ былъ разложенъ огонь изъ сырыхъ сосновыхъ сучьевъ, и спросилъ:

– Ты ужиналъ, Гансъ?

– Нѣтъ еще, отвѣчалъ Гансъ.

И въ самомъ дѣлѣ, онъ ничего не ѣлъ, исключая куска черстваго хлѣба.

Старикъ снялъ котелокъ съ огня и налилъ изъ него кофѣ въ двѣ темныя чашки, которыя досталъ съ полки. Потомъ онъ принесъ черный хлѣбъ и кусокъ сала, поставилъ все это на столъ и пригласилъ жестомъ Ганса принять участіе въ его ужинѣ. Гансъ придвинулъ къ столу ящикъ, на которомъ сидѣлъ, принялся за сухой хлѣбъ, прогорклое сало и жидкій выдохшійся кофе, и все это показалось ему великолѣпнымъ.

Собаки легли по угламъ и не спускали глазъ съ гостя Клауса. По временамъ легкое ворчанье доказывало, что онѣ еще не совсѣмъ успокоились.

– Ну что же, Гансъ? – сказалъ старикъ послѣ минутнаго молчанія. Гансъ еще не успѣлъ проглотить огромный кусокъ хлѣба, и поэтому, или по какой-нибудь другой причинѣ, не могъ сейчасъ отвѣтить ему.

Наконецъ онъ проговорилъ:

– Я хотѣлъ васъ спросить, не носили ли вы съ тѣхъ поръ соломенныхъ ковриковъ въ домъ школьнаго учителя?

Клаусъ вѣрно сообразилъ, что отвѣтъ на вопросъ такого рода требуетъ зрѣлаго обсужденія. Онъ сложилъ свой карманный ножикъ, вытрясъ пепелъ изъ коротенькой трубки, закурилъ ее у лампы и курилъ нѣсколько минутъ молча.

Гансъ много бы далъ, чтобы тоже выкурить трубочку.

Наконецъ обсудивъ, какъ видно, вопросъ со всѣхъ сторонъ, старикъ откашлялся и сказалъ, смотря Гансу пристально въ глаза:

– Ковриковъ я къ нимъ не носилъ, а только пару заказанныхъ туфель, прямо съ фабрики, а это хуже, Гансъ, гораздо хуже!

Гансъ не спросилъ, почему туфли хуже, чѣмъ коврики, онъ зналъ это очень хорошо.

Здѣсь въ горахъ былъ обычай, что женихъ передъ свадьбой, дарилъ невѣстѣ пару башмаковъ, какъ бы приглашая ее воспользоваться этимъ орудіемъ при первомъ удобномъ случаѣ.

И такъ г. Кернеръ и Грета помолвлены? Съ какихъ поръ? Къ чему и распрашивать, если это правда?

– Одолжите мнѣ вашего табаку, – сказалъ Гансъ.

Онъ прежде совѣстился попросить у старика табаку, но теперь онъ чувствовалъ себя такимъ несчастнымъ, что казался себѣ самому не лучше тѣхъ собакъ, которыя злобно на него косились, каждая изъ своего угла.

Старикъ досталъ изъ ящика въ столѣ кисетъ съ табакомъ; Гансъ набилъ себѣ трубку и нѣсколько времени они курили молча. Наконецъ старикъ сказалъ:

– Не печалься, Гансъ! Она не про насъ съ тобою. Радуйся, что ты раздѣлался съ нею! Женщины только кружатъ голову человѣку! Я во всю жизнь старался не имѣть съ ними никакого дѣла.

У Ганса вертѣлся на языкѣ горькій отвѣтъ на то, что старый, грязный, безобразный Клаусъ смѣлъ себя ровнять съ такимъ молодцомъ, какъ онъ, но старикъ былъ правъ. Гансъ глубоко вздохнулъ.

– Ну, за что ты теперь намѣренъ приняться? – началъ опять старикъ. – Никто тебя тамъ не нанимаетъ? Не правда ли?

– Никто, – сказалъ Гансъ. – Не придумаете ли вы чего-нибудь для меня?

Старикъ, казалось, что-то обдумывалъ; онъ бросилъ лукавый взглядъ на молодаго человека и сказалъ:

– Ты былъ у Репкѣ?

– Былъ. Онъ меня тоже не хочетъ брать.

– Когда ты былъ у него?

– На другой день послѣ моего возвращенія.

– Сходи опять къ нему. Репке нуженъ работникъ на гипсовой мельницѣ. Можетъ быть онъ и найметъ тебя.

– Не замолвите ли вы ему словечко за меня? – сказалъ Гансъ, который, при воспоминаніи о неудачныхъ попыткахъ найти себѣ работу въ деревнѣ, сделался более сговорчивымъ.

Старикъ пожалъ плечами.

– Вотъ нашелъ человѣка! Мне ли бѣдняку имѣть дѣло съ такимъ богачомъ, какъ Репкѣ? Онъ со мною и двухъ словъ не сказалъ въ жизни!

Гансъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ. Какъ, разве не Репкѣ вышелъ сейчасъ отъ Клауса? А старикъ увѣрялъ, что не знаетъ его и никогда не говорилъ съ Репкѣ ни слова.

Очевидно Клаусъ солгалъ; но Гансъ, разумѣется, не высказалъ своей мысли. Онъ сказалъ только:

– Впрочемъ, бѣда не велика! Свѣтъ не клиномъ сошелся! Найду себе мѣсто гдѣ-нибудь.

Старикъ покачалъ головой.

– Не уходи отсюда, Гансъ! Оставайся лучше у насъ, трудись честно и…

– И умирай съ голоду, какъ собака, хотите вы сказать, – и Гансъ улыбнулся своему замѣчанію.

– Ты самъ виноватъ во всемъ, Гансъ, самъ виноватъ! Не захочешь, не умрешь съ голоду! Ты рослый и сильный малый; цѣлою головою выше покойнаго отца, а онъ тоже былъ не маленькаго роста, значитъ, ты можешь сдѣлать вдвое больше, чѣмъ онъ.

– А онъ-то что дѣлалъ? Пилъ безъ просыпу до самой смерти? Это-то и я смогу, когда у меня заведутся деньги.

Онъ опустилъ руки въ карманы, вывернулъ ихъ и опять засмѣялся, какъ будто пріятнѣе всего на свѣтѣ было имѣть пустые карманы.

– Что онъ дѣлалъ? А вотъ что: онъ могъ, не прицѣливаясь, попасть оленю въ самую лопатку! Вотъ что онъ могъ сдѣлать.

У Ганса отъ страха выпала трубка изъ рукъ. Въ тонѣ старика было что-то, положившее конецъ долголѣтнимъ сомнѣніямъ и догадкамъ Ганса объ этомъ темномъ эпизодѣ изъ жизни отца.

– Откуда вы это знаете? – пробормоталъ опъ.

– Мы еще объ этомъ потолкуемъ, – возразилъ старикъ. – А теперь, Гансъ, убирайся! Мы довольно поболтали съ тобой. Да, постой Гансъ, выпей глотокъ водки, тебѣ это будетъ полезно на дорогу.

Онъ подалъ Гансу большую бутыль. Гансъ приложилъ ее къ губамъ. Такой водки ему давно не приходилось пить. Онъ пилъ долго, не отрываясь отъ бутылки.

– Дай и мнѣ, – сказалъ старикъ, когда Гансъ наконецъ опустилъ бутылку.

Клаусъ выпилъ.

– За нашу дружбу, Гансъ!

И Гансъ долженъ былъ чокнуться и выпить еще.

– Послушай, – сказалъ старикъ, – оставь и мнѣ глотокъ, я хочу еще выпить за твое здоровье.

– За ваше здоровье и за мое, – сказалъ Гансъ и громко засмѣялся.

– Тсъ! – сказалъ старикъ. – Насъ могутъ подслушать, а того, что я скажу тебѣ, никто не долженъ знать. За отцовское ружье, Гансъ!

Гансъ вырвалъ почти у старика бутылку изъ рукъ.

– Да, выпьемъ за ружье! Да, здравствуютъ ружье и лѣсъ!

Онъ опорожнилъ бутылку и бросилъ ее въ уголъ, такъ что осколки разлетѣлись во всѣ стороны и собаки съ дикимъ лаемъ выбѣжали изъ своихъ угловъ.

– Молчать! Смирно, черти! – закричалъ старикъ, подходя къ нимъ. Собаки сейчасъ притихли и забились опять въ свои углы.

Гансъ заломилъ шапку на бекрень н вдругъ вскочилъ съ своего ящика.

– Ахъ, ты старый бездѣлыіикъ! – и онъ потрепалъ по плечу Клауса съ такою силой, что тотъ такъ и присѣлъ на стулъ.

– Не будь ты такой запачканный, оборванный карапузикъ, я бы право обнялъ тебя! Покойной ночи, братецъ! Обними меня, а Гретѣ продай туфли изъ раскаленнаго желѣза. Пусть она танцуетъ въ нихъ на своей свадьбѣ, хоть съ самимъ сатаной.

Гансъ, шатаясь пошелъ къ двери, но нагибаясь, чтобы пройти въ нее, потерялъ равновѣсіе и полетѣлъ черезъ дорогу почти прямо въ ручей.

Потомъ онъ опять выпрямился и пошелъ по дорогѣ въ деревню, насвистывая пѣсенку: «Когда ружья, ружья стрѣляютъ». – Хоть бы мнѣ встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь!…

– Ну, попадись мнѣ теперь одинъ изъ негодяевъ, которые отравили всю жизнь мою, я бы его такъ отдѣлалъ, что онъ долго помнилъ бы меня! – Разсуждая самъ съ собою, насвистывая, напѣвая и маршируя, какъ на смотру, прошелъ Гансъ по всей деревнѣ. По деревенскому было уже поздно – почти девять часовъ. Хотя дождь давно пересталъ, но улица была пуста. Въ низенькихъ окнахъ виднѣлся свѣтъ масляныхъ лампъ и сальныхъ свѣчей. Иногда въ окнѣ появлялась голова, чтобы посмотрѣть, кто тамъ шумитъ на улицѣ. При этомъ Гансъ всякій разъ громко иронически смѣялся. У трактира стояло нѣсколько человѣкъ. Гансъ имъ закричалъ, чтобы они подошли къ нему, если они не презрѣнные трусы, но вмѣсто отвѣта эти люди бросились стремглавъ въ шинокъ. Гансъ разбранил ихъ и еще громче засмѣялся имъ вслѣдъ. Такъ онъ дошелъ до пруда, минуя свой домъ. Тамъ онъ остановился и сталъ смотрѣть на темную воду, которая тихо плескалась объ утесистый откосъ дорожки, огибавшей оба пруда.

– Тамъ было бы хорошо, – сказалъ Гансъ, – но она,пожалуй, и не заплачетъ, когда меня завтра вытащатъ изъ воды. Она еще обрадуется, что избавилась отъ меня! Нѣтъ, я ей не доставлю этой радости.

И вспомнилась ему старинная пѣсенка про дѣвушку, которую любили два молодца. Онъ изъ нея помнилъ только два стиха:


„Въ часъ разлуки пастушокъ

Пролилъ горькихъ слезъ потокъ.“


Сердце его ныло. Онъ сѣлъ на камень, закрылъ лицо руками, облокотился на деревянныя перила и горько заплакалъ. Но онъ скоро опомнился, всталъ и повернулъ назадъ, по дорогѣ къ дому.

Его хмѣль совершенно прошелъ, по-крайней-мѣрѣ Гансъ уже не шатался. Ему стало стыдно, что онъ плакалъ; имъ овладѣло бѣшенство; лобъ его сморщился и бѣлые крѣпкіе зубы заскрежетали. Ему попался подъ ногу большой камень, упавшій, вѣроятно, съ повозки, нагруженной камнями, которые предназначались для фундамента новаго зданія школы. Онъ схватилъ этотъ огромный камень своими сильными руками и кинулъ его въ прудъ съ такою силою, что вода вся такъ и всколыхнулась вокругъ.

Гансъ вскарабкался на крутую темную лѣстницу. Въ первый разъ въ жизни онъ проклиналъ ее за то, что она была такъ темна и крута. Онъ подошелъ къ двери своей горенки. Дверь всегда была отворена; у него нечего было украсть,- но сегодня, вѣтеръ, проникну въ черезъ ветхую кровлю, затворилъ ее. Пробоя у замка не было. Гансъ даже не потрудился поискать его! Онъ ощупалъ замокъ и разомъ выдернулъ его. Въ комнатѣ было такъ же темно, какъ и на дворѣ. Гансъ началъ искать ошупью столикъ, на который обыкновенно ставилъ свѣчу и спички, но не находилъ его. Продолжая поиски, онъ ударился головою о карнизъ большаго стѣннаго шкапа. – Проклятый! – закричалъ онъ въ бѣшенствѣ и ударилъ его ногой.

И старый шкапъ, ссохшійся отъ солнечнаго жара, изъеденный червями и покрытый пятнами отъ сырости, рухнулъ какъ карточный домикъ, такъ что доски полетѣли на голову и на плечи Ганса. – Этого еще не доставало! – прошипѣлъ онъ. – По мнѣ хоть весь свѣтъ провались въ преисподнюю!

Онъ наконецъ припомнилъ, гдѣ долженъ былъ находиться столикъ, на которомъ стоялъ жестяной подсвѣчникъ и лежали спички. Гансъ сначала зажегъ разомъ объ стѣну съ полдюжины спичекъ, а затѣмъ и свѣчу, едва видневшуюся изъ подсвѣчника. Что онъ тутъ натворилъ? Боже мой! Волосы у него стали дыбомъ. Самъ лукавый пвиѣсилъ на то мѣсто, гдѣ стоялъ шкапъ, отцовское ружье, охотничью сумку, пантронташъ и пороховницу!

Надо прочесть «Отче нашъ», можетъ быть призракъ исчезнетъ, и Гансъ хотѣлъ молиться, но слова не шли ему на умъ! Его зубы стучали, какъ въ лихорадкѣ. А ружье все висѣло на прежнемъ мѣстѣ и стволъ его блестѣлъ при свѣтъ свѣчи.

Онъ глухо захохоталъ.

– Глупости! – сказалъ онъ. – Это не призракъ, а просто отцовское ружье и баста! Оно, вѣрно, висѣло за шкапомъ, или нѣтъ, въ шкапу. Задняя стѣнка шкапа еще цѣла. Въ шкапѣ вѣрно было двойное дно. Правда, онъ не былъ такъ глубокъ, какъ ему бы следовало быть… Старикъ умно придумалъ! А они то искали, искали и ничего не нашли! Ослы! Теперь ружье принадлежитъ мнѣ!

Онъ отодвинулъ свѣчу, снялъ дрожащими руками, ружье со стены и осмотрелъ его со всѣхъ сторонъ. Лихорадоч¬ная веселость овладела имъ.

Онъ смѣялся про себя.

– Къ ногѣ! Заряжай! Прицеливайся! ГІали! – Онъ вложить въ дуло шомполъ. Зарядъ былъ еще въ винтовке.

Гансъ устремилъ глаза на одну точку.

– А что, если я завтра утромъ пойду да застрѣлю Якова Кернера? Можетъ быть, лучше подождать, пока онъ пройдетъ мимо меня въ церковь, или лучше убить его, когда онъ вместе съ ней будетъ возвращаться оттуда? Или пойти поохотиться на оленей въ лѣсъ? Вѣдь называюсь же они меня браконьеромъ и моего отца тоже? Зачѣмъ же мне быть лучше моего отца? Клаусъ увидитъ, какъ я съ ними раздѣлаюсь! А тамъ стану копить деньги, куплю себе домикъ съ землей и, на зло ей, женюсь на Аннѣ.

Его мысли путались. Ему представлялось, что передъ нимъ стоитъ Грета, потомъ она превратилась въ Анну, и наконецъ въ оленя, бѣгущаго по Ландграфскому ущелью! Свѣча догорала. Гансъ едва успѣлъ завернуть ружье и всѣ принадлежности въ дырявый лоскутъ сукна и спрятать его за тесовой обшивкой на чердакѣ, гдѣ лежалъ еще до сихъ поръ его дѣтскiй самострѣлъ. Потомъ онъ ощупью воротился въ свою комнату, бросился, не раздѣваясь, на постель и заснулъ крѣпкимъ сномъ, измученный болѣе непривычнымъ душевнымъ состояніемъ, нежели предъидущей попойкой.

Загрузка...