Женщины в его жизни

21

Стоял погожий летний вечер последнего дня августа. Сверкающий диск солнца скрылся, лишь последние дрожащие лучи еще подсвечивали малиново-багровую кромку неба шафранным, сиреневым и нежно-бледными тонами лилового, постепенно тускнея и падая за темнеющий горизонт. Закат был такой неописуемой красоты, что у Теодоры дух захватило от восхищения. Теперь небо тронуло переливчатой синью, и на нем стали возникать темноватые облачка; заря быстро угасала, окрасив свежую зелень газона, старую яблоню, благоухающие кусты роз и каменистый взгорок, усеянный альпийскими цветочками, жемчужно-опаловым.

В этом саду, разбитом напротив каменной террасы, на которой она сидела, все казалось впавшим в оцепенение. Ничто не шевелилось. Ни веточка, ни листок, ни травинка, ни одно живое существо. Словно кто-то пришикнул, и все стихло. Садик будто накрыла гигантская толща прозрачной неподвижной воды.

Тедди положила голову на рейку парусинового шезлонга и слушала тишину, наслаждаясь объявшим ее покоем. Воздух был густой и тяжелый, но напоенный благоуханием сад создавал ощущение покоя.

День выдался настолько суматошным, что Теодора была рада этой короткой передышке перед тем, как идти готовить ужин. Максим со своим школьным дружком Аланом Трентоном, гостившим у них уже несколько дней, задавали ей заботу с раннего утра. Начинали с похода на вересковые пустоши Хэмпстед-Хис – «в экспедицию», как они называли эту прогулку, оттуда летели сломя голову в деревню Хэмпстед подкрепиться чайком с бисквитами в чайной «Три Синих», потом опять на верески, затем на пруд Уайтстоун походить под парусом на своих лодочках и наконец домой к ленчу.

Она накормила их сосисками с картофельными чипсами и тушеными бобами, ставшими теперь их любимой едой, и еще добавила редкое лакомство: два яйца, перепавшие ей накануне у бакалейщика Сэма Джайлза. Ей пришлось выстоять полчаса на улице у магазина вместе с другими женщинами, терпеливо ждавшими своей очереди, чтобы закупить продукты на уик-энд. Когда подошел ее черед, мистер Джайлз глянул на три ее продовольственных карточки, наклонился через прилавок и конспиративно прошептал: «У вас, мисс Штейн, хватит талонов еще на пару яиц. – И с этими словами украдкой сунул ей пакетик из коричневой бумаги. – Спрячьте в корзинку и никому ни слова. Мне только бунта не хватало, у меня их всего девять штук во всем магазине, а стоят за ними две дюжины женщин».

Тедди щедро отблагодарила его, осторожно принесла яйца домой, довольная вниманием бакалейщика, чьими услугами пользовалась вот уже ряд лет. Всего недоставало в нынешние времена, но в особенности остро ощущался дефицит свежих яиц, сахара, мяса и импортных фруктов. Годами они не видели в лавках апельсинов, бананов и грейпфрутов, и продовольствие по карточкам означало постоянное однообразие пищи. Такие лакомства теперь доставались редко, и она была счастлива увидеть, как заблестели глаза у мальчишек при виде яиц, когда она поставила перед ними тарелки.

А сегодня тетя Кетти побаловала их еще одним изысканным удовольствием. Она сводила всех на дневной сеанс в местный кинотеатр на «Призрака в опере» с Клодом Рейнсом, который давали здесь третий раз в год. Все четверо были в восторге от картины. Этот цветной фильм был достаточно мерзковат и в должной степени жутковат, чтобы вызывать ликование у десятилетних мальчишек, и на обратном пути домой они скакали перед Тедди и Кетти, корчили им страшные рожи и кривлялись, передразнивая Клода Рейнса, изображавшего бурные переживания в парижской опере.

Десятилетний, мысленно произнесла Тедди. Как незаметно пролетели эти пять лет со времени их приезда в Англию. Единственное, что ее огорчало, это то, что Вестхеймы все еще не имели возможности присоединиться к ним. Где они? Что с ними? Не грозит ли им опасность? Эти вопросы никогда не выходили у нее из головы. Не проходило и дня, чтобы она не подумала о родителях Максима, и каждый вечер перед сном молилась Богу за их спасение. Иной раз ей просто не верилось, что Максиму уже десять лет, но ведь так оно и было, и он рос и взрослел не только физически. Она считала: это оттого, что он учится в школе-интернате, находится среди сверстников и в некотором смысле самостоятелен. За минувший год он стал более независимым. Все это к лучшему. Хоть он и был центром всей ее жизни, но она вовсе не желала, чтобы Максим вырос маменькиным сынком, вечно держащимся за ее фартук и всегда рассчитывающим на нее. Она неизменно побуждала его к самостоятельности и, слава Богу, преуспела в этом.

Учился Максим блестяще. В восемь лет он с невиданной легкостью сдал вступительный экзамен в школу «Колет Корт» и получил столь высокий балл, что произвел впечатление даже на тетушку Кетти. Тедди была чрезвычайно горда тем, как он шутя проскочил через испытание, потому что схоластические требования и условия приема в эту знаменитую старую школу были исключительно сложными. А подготовила его она, Тедди.

После их прибытия в Англию в марте 1939 года она, по совету тети Кетти, записала его в маленькую начальную школу в Белсайз-парке неподалеку от дома. Он поступил в сентябре, спустя несколько месяцев после своего пятого дня рождения 12 июня, и на редкость быстро свыкся, приноровился, словно хамелеон, к английскому языку и ко всем заковыристым порядкам. С ним никогда не было никаких неурядиц, ни в местном детском садике, ни там, в школе «Колет Корт».

Она научила его английскому в первые пять месяцев их жизни у тети Кетти, до того как стала водить его в детский сад, и он проявил большую способность к языку. Теперь он говорил по-английски безукоризненно, с прекрасным произношением, а в подготовительной школе научился бойко говорить еще и по-французски.

Хотя ему и было всего пять лет, когда Тедди отдала его в детский сад, она сразу же поняла, что их программа для него слабовата, поскольку он был на редкость развитой мальчик. Вот она и начала сама заниматься с ним по уик-эндам, давая ему более продвинутые уроки по истории Англии, географии и математике. Последний предмет стал его любимым: даже в малом возрасте у него было редкое тяготение к цифрам. Когда же он поступил в школу, математика стала его коньком; учитель считал Максима математическим гением, подтверждая тем самым давние предчувствия Тедди.

Пронзительные завывания сирены воздушной тревоги внезапно разрушили мир и спокойствие сада, оборвав ее раздумья о Максиме, вытряхнули ее из уютной парусины шезлонга. Война снова ворвалась в ее сознание, и так бывало в этот час ежедневно.

Позади нее послышался перестук каблуков, и, обернувшись, она увидела свою тетку, Максима и Алана, выбегающих в сад из двери задней прихожей.

– Тедди! Опять летучки! – кричал Максим, помогая тете Кетти сойти по каменным ступеням и сообщая о налете «Фау-1» – германских самолетов-снарядов, систематически запускавшихся немцами через Ла-Манш на Англию.

– Да уж, это единственное, что не вызывает у меня никаких сомнений! – крикнула в ответ Тедди, энергично жестикулируя. – Пошли-ка все в убежище. Все трое, живо! Прошу вас.

– Мы, душенька, сразу за тобой, – заверила тетя Кетти.

Тедди побежала впереди всех к находившемуся в конце сада бомбоубежищу, на котором было навалено столько земли и мешков с песком, защищавших его гофрированную железную крышу, что оно напоминало блиндаж на передовой линии фронта.

Сбежав вниз по трем ступенькам и отперев дверь, она подняла лежавший на полу за дверью электрический фонарь, включила и направилась к стоявшему впереди столу. Три большие белые свечи в банках из-под варенья и две керосиновые лампы стояли на столе, и она как раз успела их зажечь, когда подоспели тетя Кетти с мальчиками.

Кетти плотно затворила за собой дверь и прошла к своему обычному стулу, беззвучно вздыхая, как всегда. Пять лет войны, бомбардировок, опасностей и страхов, лишений и переживаний всех сортов плюс ко всему еще ежедневные отсидки в убежище осточертели ей дальше некуда.

Андерсоновское бомбоубежище отличалось разумными размерами, и в нем было достаточно места для четверых человек. Убежище для тетушки Кетти построил уполномоченный местной противовоздушной обороны Джок Филлипс с двумя своими помощниками. Это было в сентябре 1939 года, вскоре после того как Британское правительство, исчерпав запас терпения, спровоцированное варварской оккупацией Польши Гитлером, наконец по примеру Франции объявило войну Германии.

Трое мужчин поработали на славу, собрав убежище из секций и деталей, изготовленных на заводе. Для пущей надежности это бомбоубежище туннельного типа должно было частично заглубляться в грунт. Секции представляли собой широкие полукольца из гофрированного железа и являлись одновременно стенами и потолком убежища, которое составлялось из нескольких соединенных между собой таких полуколец. Сверху это сооружение засыпали землей и обкладывали мешками с песком.

У одной стены стояли составленные друг на друга узкие койки, вдоль другой стены тоже стояла кровать; такие предметы меблировки, как пара стульев и потертый восточный коврик, придавали помещению не Бог весть какой, но все же уют. Угол занимала печурка, служившая в холодную погоду источником тепла.

У третьей стены стоял буфет – хранилище основных припасов. Тетя Кетти с Тедди набили его до отказа разными консервами, такими, как «Фрей Бентос Солонина», «Спэм», «Томатный суп Хейнца», тушеные бобы, фруктовые компоты, какао, «Овалтин», сухое молоко и яичный порошок, а также множество бутылок из-под содовой Тайзера, наполненных питьевой водой на случай, если будет поврежден водопровод. Из посуды имелись сковороды, чайник со свистком, тарелки, кружки, ножи, вилки и термос, а для готовки – примус. Все это хозяйство в порядке было размещено на буфете, а в стоявшем рядом чайном сундучке хранились мыло, зубная паста и прочие туалетные принадлежности, полотенца, грелки, толстые шерстяные одеяла, свитеры, шарфы, шерстяные шапки и перчатки.

Обе женщины старались заготовить в бомбоубежище все необходимое для повседневной жизни. Это были основные вещи, без которых, они знали, им не обойтись, если дом будет разрушен прямым попаданием бомбы и убежище станет их постоянным приютом. Или будет служить им до тех пор, покуда они не смогут устроиться иначе.

Максим подвел Алана к койке.

– Садись сюда, Корешок, у меня есть новая игра «Попробуй-ка сложи». Сгоняем разок?

– Давай выкладывай, Граф! – крикнул Алан, бесцеремонно плюхаясь на койку. Он подпер голову рукой и, глядя на Максима, спросил:

– Что будет на сей раз?

– Интересная, – ответил Максим, доставая игру из чайного сундучка. – «Святой Георгий и Змий». По-моему, здорово интересная и трудная.

– Тогда она не для тебя, – съехидничал Алан и ухмыльнулся. – Ну давай открывай, начнем вместе складывать.

– Открывай ты, Корешок. – Максим швырнул коробку на одеяло и добавил: – Я сейчас достану из-под койки жестяной поднос, нам будет удобней складывать картинку на твердом.

Максим вытащил поднос, положил на кровать, и мальчики склонились над головоломкой. Вскоре они настолько увлеклись рассматриванием и сортированием сотен кусочков изрезанной картины, что им было не до Тедди и тети Кетти и даже не до воздушного налета.

Тедди села на стул напротив тети Кетти и тихо сказала ей:

– Надеюсь, мы тут не надолго, не на всю ночь, как в прошлый раз.

– С этими «Фау» никогда нельзя знать. Зависит от того, сколько они замыслили выпустить по нам в следующие несколько часов, – бесстрастно отозвалась тетушка. – Секретное оружие Гитлера оказалось довольно-таки дьявольской штукой, а, Теодора? Как ты считаешь?

– Да, в самом деле… Столько людей поубивало за последние несколько месяцев, только в Лондоне и округе сотни человек. Прямо сердце болит, стоит только об этом подумать. – Она покачала головой. – Я помню, что сказал мистер Черчилль по радио в июле: гибель мирного населения от самолетов-снарядов приняла такие размеры, каких не было со времен блицкрига. Внезапный вой этих бомб чудовищен ужасен! Я цепенею от него, тетя Кетти.

Кетти передернуло, но словесного комментария не последовало, она ограничилась кивком. Гневно поморщилась, доставая сумку с вязаньем, которую держала в убежище, и, браня про себя нацистов и «сумасшедшего австрияка» – так она прозвала Гитлера, – печально вздохнув, вынула пестрый свитер, который вязала для Максима. Через пару секунд в ее руках быстро с легким перестуком замелькали спицы.

Кетти Штейн Бернерс была весьма красивая женщина, выглядевшая гораздо моложе своих шестидесяти шести лет. По-видимому, так было от того, что в Англии ей, окруженной нежной заботой и любовью ее последнего мужа, жилось хорошо. Хотя ее волосы были снежно-белы, лицо сохранило приятную округлость, было тронуто румянцем и почти без морщин. Конечно, все это маскировало ее возраст, как, впрочем, и ее ладная фигура, бодрость духа и тела. У нее были добрые карие глаза, отзывчивый покладистый характер и веселый нрав. Единственным огорчением на ее веку было то, что ее горячо любимый Гарри чересчур преждевременно принял смерть от инфаркта. Гарри Бернерс, единственный мужчина, кого она в своей жизни любила, оставил ее обеспеченной в достаточной мере. Два его брата – они же его компаньоны в основанном им швейно-мануфактурном деле – продолжали регулярно выплачивать ей его жалованье и долю в прибылях и собирались делать это до конца ее дней. А впоследствии ее дочь Рэчел станет получать долю прибылей до тех пор, покуда братья Бернерс останутся в деле.

Вдруг Кетти отбросила вязанье, подняла голову и насторожилась.

То же самое сделали мальчики и Тедди.

Громкий рев нарастал и стал оглушительным прямо над ними. Они знали, это – самолет-снаряд. На их лицах был страх. Грохот достиг крещендо, а затем – обрыв! – секунду или две – мертвая тишина, за ней – оглушительный взрыв.

– О мой Бог! Дом! – панически воскликнула Кетти, глаза ее расширились в ужасе. – Попали прямо в нас! Прямое попадание в дом!

– Да нет, тетя Кетти, – сказал Максим. – Разрыв был бы в десять раз сильней, если бы летучка угодила в наш дом. Я думаю, она грохнулась на несколько улиц дальше.

– Максим прав, миссис Бернерс, – подтвердил Корешок, всегда соглашавшийся с Максимом. – Спорим, там все равно огромная воронка, где бы ни упало. Это всегда так.

– Несчастные, бедные горемыки, – тихонько промолвила Кетти, печально покачивая головой. – Каждую ночь… ужасы, смерти и разрушения. И столько людского горя… – Голос ее умолк, заглушённый болью.

Она думала о своей дочери Рэчел и о маленькой внучке Гарриет в Брайтоне и молилась Богу, чтобы сохранил родных в тамошнем бомбоубежище. Еще она молилась за своего зятя Джералда, воевавшего где-то в Италии в британской армии генерала Александера. Храни его, Боже милостивый, молилась она в безмолвии души своей. Спаси и сохрани семью мою… и сохрани всех наших храбрых воинов, где бы они ни были.

– Самолет-снаряд величиной с наш истребитель «Спит-файр», – неожиданно заметил Максим, напугав Кетти и заставив ее резко выпрямиться.

Она смотрела на него нахмурившись, когда тот стал пояснять.

– Это беспилотный самолет, тетя Кетти, и он очень большой. Вот почему остается гигантская воронка на том месте, где он взрывается.

Корешок кивнул, его голубые глаза и веснушчатая мордашка посерьезнели.

– Мой папа говорит, мы все равно их разобьем. Наши истребители и зенитки уже посбивали много самолетов-снарядов, и сейчас мы строим новую противовоздушную оборону по всему берегу Английского Канала.

Это было сказано так авторитетно, что Кетти удивленно посмотрела на него.

– Детям знать о таких вещах! – воскликнула она возмущенно. – Знать такие ужасные вещи… про пушки, про истребители, про смерть… Ах!.. Я этого не вынесу! Я не могу дождаться, когда эта страшная война закончится, и наши дети смогут забыть про самолеты, и танки, и пушки, и пули, и снова стать детьми, играть в детские игры.

Тедди кивнула:

– Я прекрасно вас понимаю, тетя.

– Мой папа говорит, война скоро кончится, – объявил Корешок. – Он говорит, будущим летом у нас будет праздник победы.

– Вот и давайте надеяться, что твой папа прав, Алан, – тихонько подсказала Тедди. Она встала и подошла к буфету-хранилищу. – Что вы скажете насчет чашечки чаю для успокоения нервов, тетя Кетти?

– Мои нервы не нуждаются в успокоении, Теодора. С другой стороны, я не имею ничего против чашки розового чаю. Ты же знаешь, я редко в таких случаях говорю «нет».

– Я тоже выпила бы чашечку. – Тедди разожгла примус, взяла одну бутылку, вылила из нее воду в чайник и поставила на огонь кипятить.

– Выпить чашечку – умой замарашечку. Яблоки и грушки – для сушки. Спицы и клубок – носок, – улыбаясь Максиму, упоенно декламировал Корешок.

Максим расхохотался. Ему нравились эти складные прибаутки на кокни.

– Здорово! Научи меня, Корешок. Давай еще что-нибудь…

– Пиф-паф – штраф, – продолжил было Корешок и остановился: его репертуар иссяк.

– Ну и?.. – тянул из него Максим, сверля друга глазами.

Корешок скорчил гримаску, пожал плечами и признался:

– Я больше не знаю, Граф. – В его улыбке появилась тень досады, когда он добавил: – Я на следующей неделе попробую чего-нибудь наскрести до того, как пойдем в школу. Я спрошу у нашей классной наставницы. Миссис Трескоу настоящая кокни, родилась под колокола церкви Бау в Лондоне… Это – где надо родиться, чтобы тебя считали кокни, если ты, Граф, не в курсе.

– Я в курсе, раз ты мне об этом говоришь. Твоя миссис Трескоу обещала сводить нас поглазеть на уличных торговцев, познакомить с самим Королем и Королевой Жемчуга. А сводила? Только наобещала.

– Это потому, что Король уличных торговцев сейчас служит в Королевском флоте, Жемчуг на войне. Она сводит нас, когда фрицев разобьют, и он вернется домой к себе на Ист-Энд. Это – где живут уличные торговцы, в конце Майл-Энд-Роуд. Граф, ну давай будем складывать Змия дальше.

– Давай, – согласился Максим, вороша детальки, подбирая ту, что завершила бы голову чудища.

– Мальчики, а вы не хотите чего-нибудь попить? – спросила Тедди, заваривая кипятком чай, только что высыпанный в большой коричневый чайник, в котором, по глубокому убеждению тети Кетти, получался самый вкусный чай на свете.

– Да, да, хотим! – ответил Максим и взглянул на друга. – А как ты, Корешок? Тебе какого, из одуванчиков или из лопуха?

– Вззз! Бамс! – выпалил Корешок, но сразу вспомнил про приличные манеры и быстро добавил наивежливейшим тоном: – Не откажусь, если можно, Тедди.

– Прекрасно, – кивнула она, – но только по одному стаканчику каждому! Не стоит вам пить слишком много этой бутылочной воды.

22

Тедди сидела, попивая свой чаек, силясь не обращать внимания на доносившийся в укрытие вой сирен воздушной тревоги, бухающие разрывы и стрельбу зениток, визгливые завывания карет «скорой помощи» и звон колокольцев пожарных машин. Гофрированная жесть бомбоубежища была слабой заглушкой для дикой какофонии воздушного налета, и не замечать ее было трудно. Она таки здорово натягивала нервы.

Тедди даже подумать было страшно о том, что сейчас творится на улицах города, о панике и разрушениях, о раненых или об умирающих и о тех, кто потерял своих любимых и близких или остался без крова. Каждую ночь повторялось одно и то же, дикая бессмысленная война обрывала судьбы и жизни.

Она обвела взором вокруг и подумала: как хорошо и долго им служит это бомбоубежище. Всю Битву за Великобританию, все эти страшные месяцы 1940 года, когда после падения Франции Англия противостояла врагу одна, Лондон и многие крупные города провинции были обращены в груды развалин тысячами сброшенных на них авиабомб и тысячи людей были убиты и изувечены. Все пережили огромные страдания в те дни и ночи беспрерывных бомбардировок армадами «дорнье» и «хенкелей» германского Люфтваффе, и всякий раз никто не знал, доживет ли до следующего дня.

Но в конце концов эти храбрые ребята из Королевских ВВС – все до одного герои – победили Люфтваффе – гитлеровские ВВС, о которых журналисты писали не иначе, как о «величайшем воздушном флоте, когда-либо созданном какой-либо страной». Лето перешло в осень, настала и миновала зима, и на старте нового, 1941 года, британцы продолжали держаться и продержались еще три года.

А им-то самим как повезло! Пока обошлось без единой царапины. И теперь опять их берегло андерсеновское бомбоубежище, на этот раз от смертоносных самолетов-снарядов, которые посыпались на них в июле, терроризируя всю застигнутую врасплох страну.

Тедди постоянно молилась, чтобы Максим, тетя Кетти и она сама дожили до конца этой войны. Опасность еще не миновала как для них, так и для всей Англии; однако она была склонна согласиться с предсказанием отца Корешка о том, что Союзники одержат победу будущим летом. Разгром Третьего рейха, некогда казавшийся ей совершенно невероятным, теперь чудесным образом представлялся неотвратимым. Много произошло в последнее время событий, окрыливших надежду.

Два месяца тому назад, 6 июля, огромная армада кораблей приплыла из Англии во Францию, и британские и американские войска штурмовали побережье Нормандии. День вторжения был выдающимся успехом Союзников. И ровно неделю назад, в полдень последней пятницы, 25 августа армия Свободы Франции под командой генерала Жака Леклерка при поддержке американской пехоты вышла на мосты через Сену, и потекли нескончаемым потоком союзные войска. Французские танки ворвались в город, пехота овладела улицами, и за несколько часов генерал Леклерк освободил Париж от немецких оккупантов. Позднее в тот же вечер был взят в плен командующий германскими войсками Дитрих фон Холитц, и остатки немецких войск капитулировали. Генерал фон Холитц сдал французскую столицу французам.

На следующее утро генерал Шарль де Голль командовал парадом и прошел триумфальным маршем по Елисейским полям от Триумфальной арки до площади Согласия, ведя свое войско мимо бурно ликовавших толп парижан, размахивавших трехцветными флагами.

Она, Максим, тетя Кетти и Корешок видели это памятное событие в местном кинотеатре в кинохронике «Мувитон ньюз» вечером во вторник. Британские газеты тоже опубликовали много сообщений об освобождении Парижа.

Тедди внимательно следила за ходом войны, регулярно читая «Дейли экспресс», и вместе с тетей Кетти ежедневно слушала сводки новостей по радио, в особенности когда передавали речи Уинстона Черчилля, обращавшегося к населению страны. Тедди глубоко уважала Уинни, как его ласково прозвали англичане, с того дня 10 мая 1940 года, когда он стал премьер-министром. Она прекрасно запомнила эту дату, потому что днем раньше ей исполнился двадцать один год.

Для Тедди Черчилль был квинтэссенцией чести и доблести, воплощением всего лучшего, что было в этом островном народе – в бриттах: стойкости, решительности и справедливости. Он был источником воодушевления не только для нее и для других обыкновенных людей в Англии, но также и для тех, кто воевал на фронте в войсках, каждого из них он наделял частицей своей отваги, вселял в него свою силу духа идти вперед, не взирая ни на что.

Отчасти он достигал этого эффекта благодаря исключительному владению риторикой и ораторским искусством. Его речи очаровывали ее, эхом подолгу звучали в голове. Многое из того, что он сказал в разное время, она помнила наизусть и часто ловила себя на том, что именно в его словах черпала силу, когда ситуация бывала скверной дальше некуда или когда ее охватывало отчаяние.

Память перенесла ее назад, в лето 1940 года – тогда она услышала его впервые, сразу после Дюнкерка, когда он сказал: «Мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться на плацдармах, мы будем сражаться на полях и на улицах, мы будем сражаться в горах; мы не сдадимся никогда». В тот день она сидела, не отходя от радиоприемника, ее собственный дух укрепился и обновился.

В том же июне месяце, незадолго до падения Франции, когда весь мир гадал, что предпримет Англия, Уинстон Черчилль поклялся, что Англия будет продолжать борьбу. И он обратился к соотечественникам, мужчинам и женщинам, своим царственным и звучным голосом: «И потому давайте впряжемся в нашу работу и так исполним свой долг, что если Британская Империя и Содружество наций простоят тысячу лет, люди и тогда еще будут про нас говорить: «Это был их лучший час».

И она, еврейская эмигрантка из Германии, слушая его, плакала. Плакала оттого, что его слова будили в ней сокровеннейшие эмоции, и ее переполняло чувство гордости и любви к этому отважному человеку, являвшему собой пример для них всех и для всего мира. После того как она прослушала эту речь, дух ее окреп, поскольку она до конца поняла, что с таким лидером, как Черчилль, Британия не может не выиграть войну. Сколько бы времени ни ушло на это, они одолеют врага, потому что Черчилль взялся привести их к победе.

И в это лето 1944 года они шли к победе.

Скоро все это закончится, размышляла Тедди. Боевые действия прекратятся, и мы опять сможем жить нормальной жизнью… и сможем связать нити прошлого…

Сигнал отбоя тревоги заставил ее сразу встрепенуться и вскочить со стула так же, как тетю Кетти. Та наскоро затолкала в сумку вязанье и кинула ее на свой освободившийся стул.

А мальчишки и не думали отвлекаться от своей головоломки, даже ухом не повели, когда Тедди подбежала к двери. Она распахнула ее, высунулась и обернулась к тетке.

– Все снова ожило, тетя Кетти! Наконец-то отбой, слава Богу! Можем возвращаться в дом. Ребята, пошли!

– Можно мы игру заберем с собой, Тедди? – спросил Максим, подняв наконец, голову.

Она кивнула и вышла в сад.

Тедди смотрела на небо. По нему совсем недавно пролетали сеявшие смерть торпеды. Чернильно-черный, усеянный звездами бархат неба был изумительно красив, исчерченный косыми скрещениями белых прожекторных лучей, вспыхивавших на редких облаках. Там и сям небо подсвечивали багровые зарева многочисленных пожаров. В этот вечер, как и во многие другие такие же, Лондон был в огне.

Огромное количество пострадавших, боль, горе, отчаяние и разруха – это и есть наша повседневная жизнь, подумалось Тедди. Она вдруг ощутила неимоверную тяжесть от мысли, что впереди их всех ждет еще очень много тяжких испытаний, через которые предстоит пройти, прежде чем вернется мир на эту взбудораженную, вздыбленную войной землю.

Она быстро прошла по садовой дорожке к дому. В душном августовском воздухе едко пахло дымом, взрывчаткой, паленым деревом и металлом. Несмотря на теплоту летней ночи, ее знобко передернуло, когда она представила себе картину разрушений, неминуемо происшедших в нескольких кварталах от их дома. Сирены «скорой помощи» и пожарных машин делали это воображаемое зрелище еще более страшным. Да, работы Красному Кресту и бригаде «скорой помощи» Св. Джонса, а также другим спасательным подразделениям хватит на всю ночь.

Теодора поднялась по ступенькам к «французской» двери в сад, распахнула ее и остановилась на пороге затемненной прихожей. Когда раздался сигнал воздушной тревоги, тетя Кетти выбежала из дома и оставила радио на кухне включенным. И сейчас по коридору плыл знакомый голос любимицы армии и флота Веры Линн. Военные полюбили ее после ставшего очень популярным радиоспектакля «Искренне Ваш».

Тедди прислонилась к дверному косяку, слушая в исполнении Линн одну из самых распространенных песенок военных лет. «Быть Англии всегда, покуда есть дорожка к дому, среди хлебов и рощ. Быть Англии всегда, покуда шумят города и по улицам стучат миллионы ног».

У Тедди подступил ком к горлу, она все стояла и слушала, как Вера Линн поет песню. И неожиданно для самой себя она оказалась перед непреложным фактом: она не желала жить нигде, кроме Англии.

Она подумала о Вилли Герцоге, и сердце у нее защемило. Ему отчаянно хотелось в Америку. Никогда раньше это желание не было в нем так сильно, во всяком случае, такое впечатление складывалось по его письмам последнего времени. Возможно, имелся способ заставить его передумать, уговорить его обосноваться здесь, в Лондоне. Безусловно, ей надо будет попробовать. Она должна – во что бы то ни стало… И тут вдруг она поняла, до конца осознала, какое значение для нее теперь имеет эта страна. Здесь она чувствовала себя в безопасности, под защитой закона, и сама она очень англизировалась за эти пять лет, так же как Максим. Она знала, что отчасти это произошло под влиянием Урсулы Вестхейм, – той хотелось, чтобы они полюбили эту страну, и Англия была постоянной темой их разговоров еще в Париже в 1939 году. Урсула до небес превозносила все положительные стороны жизни этого государства, уверяя, что это самое лучшее, самое справедливое, самое демократичное и цивилизованное место на земле, и Тедди всему тому нашла подтверждение. Ну и наконец, была еще тетя Кетти, прожившая здесь сорок лет и ставшая заправской лондонкой.

Тедди была вынуждена признать, что в этом ее превращении в англичанку находил выражение ее протест против нацистской Германии, ее порицание родной страны за антисемитизм, причинявший ей столько боли. Что же до Максима, то он хотел быть таким же, как все другие мальчики в школе. Она прекрасно знала, как любой мальчишка боялся быть отвергнутым своей средой за то, что он «не как все».

Она услышала теткины шаги по каменным ступенькам и поспешила по коридору из прихожей на кухню. Проверила, хорошо ли задернуты шторы светомаскировки, и включила свет, отбросила тревожные мысли о Вилли и о будущем и принялась готовить ужин.

У Кетти с Тедди вошло в привычку перед тем, как пойти укладываться спать, завершать день беседой за чашкой чая в задней маленькой гостиной. И сегодняшний вечер не был исключением.

После того как Максим с Корешком отправились наверх в спальню, Тедди и Кетти помыли посуду и убрали со стола, а затем Кетти перешла в другую комнату в ожидании племянницы, по обыкновению готовившей чай.

– До чего же теплый вечер, – сказала Тедди, входя несколькими минутами позже в переднюю с серебряным чайным подносом. Она поставила поднос на антикварный сервировочный столик у камина и спросила: – Мне выключить свет и раскрыть дверь в сад?

– Отчего же нет, Теодора. Сегодня очень душно, не так ли?

Теодора подала Кетти чашку чая, выключила освещение, отдернула тяжелую маскировочную штору и распахнула стеклянные двери в сад.

В небе высоко стояла полная луна, взгромоздившаяся на темный хребет туч, и щедро серебрила яблоню, кусты роз и усыпанную альпийскими цветочками каменную горку – утеху и предмет гордости Кетти. Налетел легкий ветерок, пошелестев листвой старого дерева и напоив чуть пьянящим ароматом последних летних роз приятную свежесть ночного воздуха.

Обе женщины сидели в молчании, глядя на осиянный луной сад, такой мирный не по времени. И опять им показалось, что война где-то далеко-далеко от них, а недавнего воздушного налета словно не было – такой покой был разлит вокруг. Они неторопливо попивали чай, ни о чем не говоря, с головой уйдя в свои раздумья.

Первой заговорила наконец Кетти. Она спокойно сказала:

– Дети нынче знают чересчур многое из того, что им знать еще рановато, по моему глубокому убеждению.

– Да, это так, согласна, – поддержала разговор Тедди. – Боюсь, причина тому – время, в которое мы живем.

– Это верно, и из-за радиопередач, журналов кинохроники и газет совершенно невозможно сегодня что-либо от них скрыть. Должна тебе заметить, – добавила Кетти, – к великому моему сожалению, ничего.

Тедди молчала, задумавшись над словами тетки, пока ее вдруг не прорвало:

– А где мне набраться мудрости, чтобы правильно его растить, хорошо его воспитать, тетя Кетти?

Кетти с легким стуком поставила чашку на блюдце, опешив от слов племянницы, показавшихся ей совершенно необычными.

– Что именно заставляет тебя обратиться ко мне с подобным вопросом, Тедди? – строго спросила она, резко повысив голос.

– Я не могу не задавать его, когда думаю теперь о Максиме, – ответила Тедди. – Он такой умница, такой смекалистый и развитой. Мне нет нужды говорить это вам, поскольку вы имеете представление, насколько он незаурядный мальчик. Но знаете ли вы, до какой степени он сам в этом смысле осведомлен о себе? – Она не ждала ответа на свой вопрос и продолжала с жаром: – Его учителя в «Колет Корт» без конца твердят о том, что он блестяще учится… и, представляете, я привыкла думать о том, что отношусь к Максиму предвзято из-за того, что очень люблю его, но я обнаружила, что никакая это не предвзятость с моей стороны. Максим уникален, тетя Кетти, и мне иной раз сдается, что он знает больше меня. И почти обо всем. Отсюда и получается: кто я такая, чтобы его воспитывать?.. – Этот пассаж иссяк, недоговоренный. Тедди откинулась на спинку стула, с унылым видом глядя в упор на тетку.

Кетти встала, подошла к стеклянной двери и закрыла ее. Задернув шторы светомаскировки, зажгла свет, снова села и, сощурив глаза, пристально посмотрела на Тедди.

– Я никогда не слышала, милая Тедди, чтобы ты говорила в таком категоричном тоне. Можно подумать, что, по-твоему, Вестхеймам больше не придется его воспитывать. – В нерешительности помолчав, она подалась вперед. – У тебя дурные вести из Германии? Есть что-нибудь, о чем ты мне не рассказывала?

Тедди покачала головой. Когда она заговорила, в ее голосе прозвучала тревога.

– Нет, у меня нет никаких вестей. Ни плохих, ни хороших. Вы раньше всех узнали бы о них, получи я хоть какую. Но я же не дурочка, я понимаю, что, даже если их не арестовали и не загнали в один из этих кошмарных лагерей и если они по сей день не уехали из Берлина, то каким образом они могли остаться в живых? Берлин стерт с лица земли британскими и американскими бомбардировщиками. Вы же знаете, в последнее время налеты стали гораздо более тяжелыми и частыми.

– Налеты на Лондон ничуть не легче, но ведь мы живы, правда? Так что мы не должны сбрасывать Вестхеймов со счетов. И даже если их забрали в лагерь, они могли уцелеть. – Кетти помолчала, глубоко вздохнула и закончила темпераментно: – Конечно, я ни за что не сброшу со счетов надежду на их спасение.

– Я стараюсь верить в то, что они живы, тетя Кетти! Я стараюсь! Я должна ради ребенка. Но прошло уже столько времени с тех пор, как мы о них что-то слышали… годы. И от Арабеллы фон Виттинген, подруги Урсулы, тоже нет вестей целую вечность. Я не могу отделаться от мысли о том, что она знает что-то новое… такое, о чем боится мне рассказать.

– Чушь, Теодора! Баронесса – настоящая аристократка и никогда не пренебрежет своим долгом, даже если исполняя его, ей пришлось бы стать носителем дурных вестей! – воскликнула Кетти. – В глубине души я совершенно уверена, что Урсула и Зигмунд Вестхеймы живы. Милочка, ты можешь смело мне поверить. Ты должна верить, как это делаю я.

Позитивность в умонастроении тетки, похоже, благоприятно повлияла на Тедди, и она несколько воспряла духом.

– Да, вы, наверное, правы, тетя Кетти, мой пессимизм просто смешон, я это понимаю, – сказала она, – тем более что мне и пожаловаться-то не на что. К тому же Урсула Вестхейм умная и находчивая женщина. Если в чрезвычайных обстоятельствах хоть кто-то сможет спастись, так это будет она. Я с вами совершенно согласна и уверена, что с ней и с господином Вестхеймом все в порядке… И с остальными членами семьи тоже. Она позаботилась бы об этом.

– Бабушка Максима, по-видимому, скончалась, упокой Господь ее душу, – тихо промолвила Кетти.

– Да, она была слаба, и удар, перенесенный ею пять лет тому назад, парализовал ее… – Тедди была не в силах продолжать.

Кетти слегка склонила голову, села поглубже в кресле и отпила глоток чая.

Меж ними вновь воцарилось молчание.

Тедди, конечно, унеслась мыслями к Вестхеймам и Максиму, и глаза ее смотрели рассеянно.

Кетти бросила на нее взгляд и налила себе вторую чашку чая, откусила кусочек имбирного бисквита и пристально воззрилась на племянницу. Такая славная девушка, думала Кетти, прелесть, какая она откровенная и честная. В ней нет ни малейшей хитрости, изворотливости. И она крепка духом. И благонравна, и благовоспитанна, и такое любящее у нее сердце! Правда, этого ребенка она обожает несколько чересчур, что и говорить. И Тедди драматизирует свою ситуацию, воспринимая Максима, как если бы он был ее сыном. Он – не ее, и его родители однажды придут и заберут его, и с чем она останется? С разбитым сердцем! Я в этом не сомневаюсь. Ой-вей-измир, такой цорес мы будем иметь, когда это случится… О, да, это-таки будет беда и кое-что еще. Если ей что и надо, так это выйти замуж. Это поможет смягчить удар, когда Вестхеймы увезут от нее Максима. Так ли, сяк ли, но это их ребенок, а не ее, как бы ни сложилась ситуация за последние годы. Да, определенно замужество решило бы все проблемы. Выйти замуж и любить своих собственных детей, вот что ей нужно.

Кетти откашлялась и исподволь принялась за дело.

– Раз уж говорим об отсутствующих друзьях, может, вспомним и Вилли Герцога? Что-то давненько я не слышала о нем от тебя.

Тедди поглядела на тетушку и пожала плечами.

– На днях получила от него письмо, конечно же, вскрытое британской цензурой из-за иностранной почтовой марки. Но они зря беспокоились. Письмо коротенькое и не содержит ничего особенного, Вилли было нечего и не о чем писать. – Она тихонько вздохнула. – Я никак не могу понять, чего ради Вилли из Палестины переехал в Шанхай. Конечно, Шанхай – интернациональный город, но какое это может иметь значение для Вилли? – Она помотала головой в полнейшем недоумении, но тем не менее ответ на свой вопрос сразу нашла. – Да никакого! Его переезд туда никогда не покажется мне хоть капельку благоразумным.

– И мне тоже, Тедди. Это всегда казалось мне мешуггенех.[8] Пойти на такое дело – сумасшедшая идея, если хочешь знать. – Кетти сказала это спокойно, затем добавила: – Китай, он так отсюда далеко, так далеко…

– То же самое и Америка, – прошептала Тедди.

– Что ты хочешь этим сказать, дорогая?

– Вы же знаете, что Вилли хочет после войны жить в Америке.

– Да, ты мне говорила. Но я думала, что и ты тоже жаждешь туда отправиться. – Кетти посмотрела на нее вопросительно.

– Да, такое настроение у меня было, когда мы с Вилли сидели в Берлине, – не задумываясь, ответила Тедди. – Но именно сегодня вечером я как никогда остро почувствовала, что не желаю уезжать из Лондона. Я хотела бы прожить здесь до конца своих дней, тетя Кетти. Мне хорошо с англичанами, и здесь – вы, моя единственная семья. Кроме того, Максиму тоже нравится жить в Англии. Он любит свою «Колет Корт» и ждет не дождется, когда ему исполнится тринадцать и он будет ходить в школу Св. Павла, а после нее в Оксфордский университет. Так что я никак не смогла бы поехать с Вилли в Америку, хотя бы из-за Максима. – Она замолчала и посмотрела на тетку. – Да, никоим образом не могла бы. Разве не так?

Кетти уставилась на племянницу, пораженная ее доводами. Ее отношение к Максиму даже несколько раздражало тетку.

– Когда сюда приедут Вестхеймы, ты сможешь поступить, как тебе заблагорассудится, Тедди, – сказала она медленно и веско. – Поскольку свое собственное дитя они будут воспитывать сами.

– О да, конечно! Я знаю, что они будут. Но не поймите меня превратно, тетя Кетти; говоря так, я имела в виду случай, то есть если, не дай Бог, с ними что-то случилось, и тогда ответственность за судьбу Максима, покуда он не вырастет, ложится на меня. Я дала слово фрау Вестхейм растить его до тех пор, пока он не будет в состоянии сам заботиться о себе. Если же взглянуть на все с положительной стороны и рассчитывать на то, что Вестхеймы в конце концов приедут в Лондон, все равно я предпочла бы жить в Англии. Помимо всего прочего, я хочу находиться невдалеке от Максима, навещать его в школе и время от времени с ним видеться. Ведь это при данных обстоятельствах вполне естественно, вы так не думаете?

– Все может быть, – уклончиво сказала Кетти Она впала на несколько секунд в задумчивость, затем промолвила совсем тихо, самым ласковым и нежным голосом:

– Ты уж не обессудь, но по тому, как ты говорила, мне показалось, что Максим для тебя значит больше, чем Вилли Герцог.

Тедди раскрыла было рот, желая что-то сказать, но, очевидно, передумала.

Кетти продолжала зондировать:

– Ты не любишь Вилли?

– Не знаю, – помедлив с ответом, призналась Тедди. – Я даже не уверена, осталось ли во мне желание выходить за него замуж.

– Ты мне говорила, что он настоящий мужчина, хороший еврей, что он надежный и старательный, ну и, похоже, все это тебя устраивало. Однако, если память меня не обманывает, а она не обманывает, ты никогда не употребляла это самое важное слово применительно к Вилли. Я имею в виду слово «любовь», Тедди. Ты никогда не говорила мне, что любишь Вилли.

– Я никогда не была до конца в этом уверена, как мне кажется, – сказала Тедди с сожалением в голосе. – Тогда в Берлине я была еще молода, мне было всего девятнадцать, и я думала, что мне вовек не найти никого лучше Вилли, потому что он хороший человек, и я сказала, что выйду за него замуж… так я думаю.

Кетти сохраняла внешнее спокойствие, но ее ум интенсивно работал и развивал максимальные обороты. Да, теперь мне необходима садхен.[9] Ах! Но чем может помочь сваха, если все замечательные еврейчики ушли на эту кошмарную войну. Ничего, не страшно. Я должна пойти поговорить с Ребеккой Коэн. И с Саррой Ливайн. Завтра же. Я пойду к ним завтра. У обеих замечательные сыновья. У их сестер тоже есть прекрасные сыновья. Все неженаты. Я-то уж разыщу замечательного еврейского мальчика для моей Теодоры, для единственной племянницы, для единственного дитя моего брата. Ее мужем станет английский еврей. Вот что мне требуется для нее.

– Что-нибудь не так, тетя?

– Нет-нет, с чего ты взяла? – воскликнула Кетти, встрепенувшись и одарив Тедди сладчайшей из улыбок.

– Просто у вас взволнованный вид, только и всего.

– Со мной все в порядке, Теодора. Все в отменном порядке. Я как раз сейчас подумала… о… думала… думала, что пять лет разлуки с Вилли Герцогом для тебя многовато. И эти последние пять лет изменили тебя, Тедди. Жизнь здесь тебя изменила, война тебя изменила, легшая на твои плечи абсолютная ответственность за Максима, принятие решений по поводу его образования изменили тебя. И ты немножечко повзрослела. Нет, я оговорилась: ты просто выросла на целую голову! Тебе теперь двадцать пять, а не девятнадцать, и я уверена, что он тоже изменился, набравшись жизненного опыта в Палестине и Шанхае.

Кетти замолчала, многозначительно взглянула на Тедди и медленно завершила тираду:

– Что ж, ты могла бы сказать, что вы с ним при встрече окажетесь совершенно чужими друг другу.

– Да, – согласилась Тедди. Голос ее понизился почти до шепота: – Я как раз только что об этом подумала.

23

Мы можем пойти на ленч в «Лайонз-Корнер-Хауз»? – просительно глядя на Тедди, поинтересовался Максим.

Она кивнула, шаря в сумке, вынимая деньги и книжку с купонами на одежду.

– Да, можем, но потом. Сперва мы должны подыскать тебе плащ. Честно говоря, я бы что-нибудь съела. А ты проголодался?

– Да, еще как!

Тедди и Максим стояли у прилавка одежды для мальчиков в магазине Селфриджа, терпеливо ожидая, пока молодая продавщица проверит, найдется ли у нее третья рубашка Максимова размера. Вскоре она вернулась, качая головой и строя гримаски.

– Простите, мадам, но те две были последние из размеров вашего мальчика. Может быть, вы подберете что-нибудь из джерси?

– Нет, спасибо. Мы возьмем эти две и на сегодня ими ограничимся, – сказала Тедди и подала книжечку и банкноту в один фунт стерлингов.

Девушка взяла деньги и книжечку, вырезала из нее положенные купоны, отсчитала Тедди сдачу и подала покупку вместе с книжкой и чеком.

– Лето никогда не кажется слишком долгим, а? – с усмешкой обратилась к Максиму девушка. – Скоро обратно, за партой торчать, да? Не позавидуешь.

– Мне нравится школа, – ответил Максим.

Девушка одарила его донельзя скептическим взглядом и выразительно вскинула бровь. С едва приметной улыбочкой она прошла вдоль прилавка к следующей покупательнице, ожидавшей со своим сыном.

Тедди заговорщически подмигнула Максиму, положила руку ему на плечо и торопливо повела к выходу через центральный зал большого универмага к дверям, выходящим на Оксфорд-стрит.

Тедди с Максимом шли по направлению в Марбл Арк, где находился «Лайонз-Корнер-Хауз». По дороге они не разговаривали, поскольку торопились и лавировали между пешеходами. Было субботнее утро начала сентября. Небо иссиня-голубое, без единого облачка, воздух слегка трепетал от нежаркого солнышка. Это был прекрасный, мягкий, спокойный и необычно теплый для сентября денек, более подходивший для прогулок в саду, нежели для беготни в шумной суете городских улиц.

Тедди предпочла бы сидеть сейчас с ним в тени под яблоней, попивать не спеша что-нибудь холодненькое и читать книги. Но этого похода по магазинам было никак не избежать, поскольку Максиму предстояло через несколько дней возвращаться в школу и было необходимо купить для него рубашки и дождевик. Он так быстро рос, с каждым днем делаясь все выше – одни руки да ноги, хотя, возможно, ей это только казалось так, но все равно для десяти лет он был высоковат.

Вдруг без видимой связи Максим несколько недовольным тоном сказал:

– Та продавщица в магазине, которая нас обслуживала, не поверила мне, когда я сказал, что люблю школу.

Тедди искоса взглянула на него.

– Ты же знаешь, что не каждый любит школу. В отличие от тебя, – заметила она и рассмеялась. Вдруг смех застыл у нее на устах, и она остановилась как вкопанная и перевела взгляд на небо. Максим сделал то же самое, так же поступили и другие люди, спешившие по обеим сторонам Оксфорд-стрит.

Нарастающий рев был слишком хорошо знаком лондонцам.

Это была летающая бомба, один из тех беспилотных самолетов-снарядов. Со звенящим стоном он прорезал голубое небо, устремляясь на них со сравнительно небольшой высоты. В унисон ему уже завыла сирена воздушной тревоги, и оба звука перекрыли шум уличного движения.

На миг Тедди и Максим остолбенели, уставясь на широкий прозрачный небосвод. Самолет-снаряд летел так низко, что была видна свастика, намалеванная на толстом брюхе.

Люди закричали, завизжали и стали разбегаться во все стороны в поисках бомбоубежища или хоть какого-то укрытия.

Тедди схватила Максима за руку и с криком «Бежим!» потащила его на середину улицы, как можно дальше от фасадов зданий. «Фау» накрыл своей огромной тенью Оксфорд-стрит и людскую толпу, затем его двигатели словно обрезало, как бывало всегда перед началом падения. Инстинктивно Тедди толкнула Максима на мостовую и накрыла собой, защитив своим телом.

Другие люди тоже бросались ничком наземь, в надежде спастись от смерти. Скрипнув тормозами, замер на мостовой автобус, пассажиры повыскакивали наружу разом вместе с шофером и кондуктором, все искали укрытие или же падали на асфальт, чтобы хоть как-то уменьшить опасность поражения.

Откуда-то из-за угла вылетел и замер на месте рядом с Тедди и Максимом таксомотор. Шофер выскочил и плюхнулся около Тедди на дорогу, крича:

– Ты, чокнутая! Это, бля, фрицева бомблюга воет, прямо нам, бля, по башкам так и влындит! – Таксист обхватил голову лапами и зашипел на Тедди: – Делайте, как я, обеими руками, утята. Сама хоронись и постреленка спасай. От битого стекла. Осколки от витрин, бля, больше всего кровищи пускают. Ребят стеклом, когда сверху падает, на ленты режет.

– Я знаю, – отозвалась Тедди, но советом водителя, изъяснявшегося на кокни, воспользовалась, закрыв голову руками.

– Ты о себе позаботься, как обо мне, – послышался из-под нее приглушенный голосок.

– Со мной все хорошо, Максим, не беспокойся. – Но ее слова потонули в оглушительном треске, а через долю секунды последовал ужасающей силы взрыв.

Таксист первым поднял голову и огляделся вокруг. Он встал, наскоро отряхнул брюки.

– Мы везучие, утята, – сказал он Тедди. – Мог прямиком в нас бухнуть. Но он, гад, грохнулся где-то за «Кэмберленд Отелем». В конце Эдгвар-роуд. Жалко бедную шелупонь, кто они ни есть, которым врезало.

Тедди безмолвно глядела на него, желая как-то унять охватившую ее дрожь, и в первый момент была не в силах оторваться от земли.

Вдали опять заревел следующий «Фау». Как и первый, он летел по направлению к ним. Все уставились в небо, и вновь всеобщий визг огласил улицу.

Таксист подал руку Тедди и поднял ее; встал и Максим.

– Хватай малого и дуйте в метро, утята. Этот налет, бля, еще не сдох, попомните мои слова.

– Да-да, мы пойдем! – воскликнула Тедди. – Спасибо вам!

Даже не оглянувшись на свою машину, таксист помчался к Марбл Арк. Тедди подхватила бумажный пакет с рубашками, взяла Максима за руку, и они побежали вдогонку за дружелюбным таксистом к станции метрополитена у Марбл Арк.

Говорливый таксист скрылся в толпе, валом валившей в подземелье, когда к станции подоспели Тедди с Максимом. Они сбежали вниз по ступенькам. Платформа была забита публикой, преимущественно женщинами с детьми, ходившими за покупками по магазинам, гулявшими субботним утром. Мужчин было совсем мало. Большинство мужского населения Англии служило в вооруженных силах: в армии, на флоте, в авиации.

Пыхтя и отдуваясь, Тедди с Максимом остановились на нижнем пролете лестницы. Им повезло – они нашли место и примостились на ступеньке в углу, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хватило места кому-нибудь еще.

Взвинченные переделкой, в которой только что побывали, они долго сидели молча, успокаиваясь и приводя в порядок мысли.

– Не бойся, Максим, здесь мы в безопасности, – заговорила наконец Тедди.

– Я никогда не боюсь, когда с тобой, Тедди, – отозвался Максим и достал из кармана носовой платок. Он поплевал на него и принялся влажной тканью тереть колено.

Нагнувшись к нему, Тедди воскликнула:

– Это я тебя так толкнула, что ты даже коленку разбил?

Максим покачал головой и усмехнулся:

– Да это просто царапинка, и даже не больно. Во всяком случае, не очень.

Она нахмурилась и склонилась над ним, осматривая колено.

– Ранка пустяковая, но надо бы помазать йодом… – Она подняла голову и оглядела толпившихся людей. – Обычно на станциях подземки бывает полно медсестер из Красного Креста во время налета. Но что-то не вижу ни одной, а ты?

Он покачал головой:

– Но я же не раненый. Пожалуйста, не поднимай переполох, Тедди, я помою колено в мужском туалете в «Лайонз-Корнер-Хаузе». Мы пойдем туда перекусить или уже нет?

– Если налет будет продолжаться, это чаепитие может нам обойтись слишком дорого, – проворчала она.

Максим промолчал. Он прислонился спиной к верхней ступеньке, вытянул ноги и долго, с задумчивым видом, изучал свои ботинки. Наконец он повернулся к ней и тихо проговорил:

– Спасибо тебе, Тедди. Ты защитила меня своим телом.

– Я всегда буду тебя защищать, Максим. До тех пор, пока живу. Ты мой мальчик, и я очень тебя люблю.

– Я тебя тоже люблю, Тедди.

И больше они ничего не добавили, но его рука заползла в ее руку, он придвинулся к ней еще ближе и притулился головой к ее голому плечу. Они тихо сидели рядом, и ничто им было не страшно. Это ощущение бесстрашия пришло не сейчас, а давно, и они знали: что ни случись с одним, у него есть другой.

Вдруг совершенно неожиданно в подземелье раздался чей-то голос, и к потолку вознеслось красивое сопрано. Какая-то женщина запела:

Женщина пела, и публика в метро стала ей подпевать, а она подсказывала строфы, и вскоре по всей подземной станции разнеслись эхом прекрасные звуки народного голоса, и со всеми вместе звучали голоса Тедди и Максима, которые пели, вкладывая всю душу в песню:

Когда песня была допета, женщина встала и выкрикнула, обращаясь ко всем:

– Мы не дадим фрицам согнуть нас в бараний рог, верно, не дадим?

– Нет! – дружно отозвалась толпа.

– Тогда будем петь! – призвала всех женщина.

– А нельзя ли «Упрячь свои невзгоды в мешок заплечный старый»? – выкрикнула пожилая дама.

– Неправильная у вас война, утята! – Маленький таксист, говоривший на кокни, вдруг оказался тут как тут, возле Тедди и Максима, ухмыляясь им с озорным видом.

– Давайте эту: «Я враз повеселею, когда зажгутся снова огни Лондона!» – выкрикнул свое предложение другой человек.

Публика одобрительно зашумела – эта песня была всем по вкусу – и певица запела, и все ей вторили. Когда допели и эту, она завела другую, а потом еще и еще, и толпа пела с ней целый час, если не больше. Тедди и Максим с удовольствием предались всеобщему ликованию. Про вражеский налет никто не забыл, но он отошел на второй план. Они с Максимом почувствовали себя в атмосфере редкостной теплоты и дружелюбия среди этих лондонцев, с которыми делили общую судьбу. Их скрепили теперь узы единения, отваги и упорства, жизнерадостности и непокоренного духа.

Остановил не на шутку распевшуюся публику начальник гражданской обороны. Он проложил себе путь через толпу на лестнице и с энтузиазмом засвистел в свисток. Поющие мгновенно смолкли, и десятки пар глаз напряженно впились в него.

– Только что дали отбой тревоги, – сообщил он. – Вы можете выходить, теперь безопасно. Однако извольте соблюдать полный порядок. Мы не хотим никаких происшествий здесь – под землей. Безобразия и горя всякого хватает и наверху, на земле.

Максим вскочил на ноги и помог встать Тедди.

– Я закажу поджаренного хлеба с бобами, – сказал он, когда они медленно поднимались по лестнице вместе с толпой. – А что ты будешь есть на ленч?

– Наверное, то же самое. В теперешнее время выбор невелик, миленький мой, так ведь? – ответила она и сразу почувствовала, что голодна как волк. Проблема выживания, подумала она. Все вертится только вокруг нее. Я обязана обеспечить выживание до разгрома Гитлера и до дня, когда в мире снова восторжествует свобода.

24

Максим положил две новые рубашки поверх другой одежды в стоявший на кровати чемодан, закрыл крышку на ключ и снес чемодан к двери.

Затем он повернулся к комоду у окна, поглядел на фотографии. Он всегда так делал перед возвращением в школу-интернат. За два минувших года это превратилось в некий маленький ритуал. На комоде стояли три портрета крупного формата в серебряных рамках, аккуратно расставленные полукругом. Один из них просто манил к себе Максима, и он напряженно всматривался в изображение. Этот был его любимый снимок, потому что стоило ему вспомнить день, когда делали его, как он сразу испытывал острый прилив счастья, и привычное ощущение грусти ненадолго отступало.

Фотографом был один из тех четырех человек, кого он любил больше всех на свете. Он тоже был на этом снимке, сделанном в 1938 году, в четвертый день его рождения, в саду на их вилле в Ваннзее, что неподалеку от двух озер с таким же названием в пригороде Берлина.

Фотографом была тетя Хеди. Небольшую семейную группу она расположила именно так, как сама того хотела, усадив всех на лужайке под липами на берегу небольшого озерца Кляйнер Ваннзее.

Он сидел между мамочкой и папой. Бабушка тоже была рядом с отцом, но с другой стороны, а Тедди – по другую сторону от мамы. Все они улыбались, их лица как бы сами светились на ярком солнце, пробивавшемся сквозь зеленые ветви лип. Этот снимок сам по себе излучал счастье, не говоря уже про тот исполненный счастья день. Когда Максим закрывал глаза – именно это он сейчас и сделал, – он мог зримо вообразить все до мелочей, как было в тот день, мог оживить тончайшие нюансы каждой детали, увидеть ее с кристальной отчетливостью, мог воссоздать все заново…

Сегодня ему исполнилось четыре года.

Он стоит в большом саду, прикрывая ручонкой глаза от яркого желтого солнца. Денек чудный. Синее небо, в нем воздушными шариками плывут белые облачка, а внизу у подножья зеленого склона блестит, как стеклянное, озеро, и на нем белеют большие надутые паруса их лодки…

Он повел носом. Пахнуло сиренью и розами, и ветерок принес свежий запах озерной воды. Он побежал через лужайку к столу под плакучей ивой. Стол под белой дамасской скатертью был накрыт на восемь персон маминым сервизом дорогого фарфора. Рядом, на другом столе, высилась целая гора перевязанных лентами коробок с разными фантастическими игрушками, играми и книжками с картинками – это он знал наверняка.

Он услышал голос матери, и как-то вдруг получилось, что и папа, и мама оказались с ним рядом; они улыбались и ласкали его, и уголком глаза он заметил направляющихся к ним через лужайку тетю Зигрид и дядю Томаса. Позади дяди Томаса шел шофер Хайнц, тащивший очень большой предмет, завернутый в коричневую бумагу. Хайнц поставил перед ним свою ношу, а тетя Зигрид воскликнула: «Миленький, это тебе!» – и помогла ему развернуть бумагу. Его взору предстала самая красивая лошадка-качалка, какую он когда-либо видел, златогривая, с раздувающимися ноздрями и полированным седлом с серебряными бубенчиками.

Папа посадил его на лошадку и подтолкнул, и он восторженно раскачивался на ней, а тетя Хеди фотографировала много раз, покуда папа не сказал: «Хватит» – и не снял его с коня. Затем каждый дарил ему еще подарки в красивых коробках, и тетя Хеди объявила: «Теперь я хочу сделать групповой портрет семейства» – и повела всех под липы. Там все расселись, а она все щелкала и щелкала своим фотоаппаратом.

На террасе появился Вальтер с большим чайным серебряным подносом, спустился по ступенькам и понес его к столу, сопровождаемый маленькой процессией, состоявшей из Марты, Герды и Анны, трех горничных из особняка на Тиргартенштрассе, и даже фрау Мюллер, повариха, шла следом, замыкая это небольшое шествие. Подносы, которые держали перед собой четыре женщины, были нагружены сандвичами к чаю, и пирожными, и марципановыми поросятами, и большим тортом, обильно политым коричневым шоколадом и украшенным вишнями и взбитыми сливками. Это чудо фрау Мюллер специально сотворила ко дню рождения сверх программы.

Бабушка взяла его за руку и повела к столу. «Ты, солнышко, будешь сидеть на почетном месте», – сказала она. Все пили особый праздничный чай, оживленно болтали, смеялись и были счастливы.

Вскоре после чаепития Вальтер вновь появился на террасе. На этот раз он нес юбилейный пирог с четырьмя красными свечками на нем, и все пели специальную песенку ко дню рождения, и он тоже пел ее так, что все даже рассмеялись от его пения. А когда песню допели, он сделал глубокий вдох, напыжился и изо всех сил подул на свечки, и погасил их, и задумал желание, как его научила мама, и каждый его целовал и гладил, и это был самый счастливый из прожитых им дней...

Спустя несколько секунд Максим открыл глаза и опять стал смотреть на фотографию, сделанную в четвертый день его рождения. Это был последний день рождения, проведенный вместе с родителями. Они собирались приехать в Лондон и вместе с сыном и Тедди отпраздновать пятый, но не приехали, потому что Баба очень слаба и больна и нельзя было ее оставить. А потом началась война, и они оказались в западне в Берлине. Он отпраздновал без них уже шесть дней рождения, и от этого ему было очень грустно.

Не было дня, чтобы он не думал о своих родителях, гадая, где они и чем занимаются. Он очень тревожился за них. Он знал, что в Германии очень плохо поступают с евреями; Тедди сказала, когда ему было семь лет: «Ты уже достаточно большой, чтобы знать об этом», – и пояснила, что именно по этой причине его отец захотел, чтобы они уехали из Германии в первую очередь. Но он не сомневался, что его родители в безопасности. Он всегда имел с ними какую-то связь и был уверен, что случись с ними нечто ужасное, он знал бы об этом, почувствовал бы сердцем, если бы они умерли. И потому он, так же как Тедди и тетя Кетти, был глубоко уверен в том, что его родители еще живы. Когда он был маленький, если мамочка не приходила, он подолгу плакал, и Тедди укачивала его на руках и успокаивала, и ему было от этого хорошо. Он не знал, что бы он делал без Тедди, она была самым важным человеком в его жизни после папы и мамы. Когда отец с матерью в конце концов приедут, они станут жить все вместе в большом доме здесь в Лондоне в Риджент-Парке или Хэмпстеде. Он предполагал, что тетя Хеди тоже будет жить с ними вместе, но не знал, как будет с бабушкой, поскольку он не был уверен в том, что она жива. Баба была очень-очень старая женщина даже еще тогда, шесть лет тому назад, а потом она заболела и, возможно, к настоящему времени уже вознеслась на Небо к дедушке Вестхейму. Если это так, то он будет скучать без нее.

Взгляд Максима переместился на другую фотографию.

На ней были его родители, снятые в 1935 году. Тедди называла ее «портрет», потому что они позировали в вечерних костюмах: мама в белом шелковом платье и маленькой шляпке и со сверкавшим бриллиантовым ожерельем, папа – во фраке и в белом галстуке.

На третьей фотографии были мамочка с Тедди и с ним; они снялись у отеля «Плаза Атэн» в Париже. Сфотографировал их старший консьерж – он всегда был с ними очень любезен.

Подойдя к комоду поближе, Максим выдвинул верхний ящик, вынул черный отцовский бумажник, полученный за день до их с мамой и Тедди отъезда в Париж, раскрыл его и вынул фото мамы, увеличенное, сделанное с маленького любительского снимка; отец любил его больше других.

Его мать стояла на небольшом пирсе около их виллы на Ваннзее, за ее спиной серебрилось солнечными бликами озеро. Как она красива в светлом ореоле белокурых волос, с открытой жизнерадостной улыбкой, с милыми, лучистыми глазами. Он поцеловал ее лицо и затем быстро убрал фото в бумажник. В другом отделении бумажника хранились листочки бумаги: отец давал ему их, когда он был маленький, но он не стал их вынимать, потому что слова, написанные на них, он знал теперь наизусть. «Это правила, по которым тебе надлежит жить», – когда-то сказал ему папа. Тогда он не все понимал из того, что написал отец, тогда он был еще мал – всего четыре года. Теперь, когда подрос и ему стало десять, он знал, что означали эти слова, и был намерен жить по правилам жизни своего отца.

Водворяя бумажник на его обычное место в ящике, Максим взял лежавшую там резную деревянную лошадку, тоже подаренную отцом накануне их отъезда из Германии. Он осторожно подержал игрушку в руках, подумав с любовью сперва о папе и затем о мамочке.

Он крепко зажмурился, словно вжимая обратно вдруг защипавшие глаза слезы.

«Храни вас Бог, – прошептал он. – Храни вас Бог. Возвращайтесь ко мне, мои мамочка и папочка. Пожалуйста, вернитесь ко мне». Долго стоял он так, сжимая в руке деревянную лошадку и глотая слезы, а печаль снова поднялась изнутри и залила ему душу.

– Максим! Максим! – услышал он голос звавшей его снизу Тедди. – Пора идти!

Он положил лошадку рядом с бумажником в ящик и задвинул его, бросил последний взгляд на фотографии и побежал к дверям.

Забрав свой чемодан, он глубоко вздохнул, расправил плечи и вышел на улицу.

– Я ненавижу вокзалы! – заявил Максим, когда они шли по перрону.

Тедди бросила на него быстрый взгляд, и, хотя она ничего не сказала, сердце у нее в груди екнуло.

– На вокзалах всегда надо прощаться, – проворчал он и резко остановился.

Она тоже остановилась и посмотрела на него. Его свежее, совсем еще юное лицо, с таким здоровым румянцем и слегка посмуглевшее на осеннем солнце, вдруг приобрело жесткие черты, и она узнала упорство, свойственное и его матери; она углядела его в линии сжатых губ и горделиво поднятом маленьком подбородке.

– Я знаю, миленький, – мягко сказала она, опуская чемодан и кладя руку ему на плечо.

– Мне пришлось проститься с папой на вокзале в Берлине и с мамочкой в Париже, а когда мне надо возвращаться в школу, то и тебя оставляю на вокзале; я не люблю испытывать эти чувства.

Она привлекла его к себе и крепко прижала.

– Я никуда не уезжаю, я всегда буду здесь для тебя, и ты же достаточно умный мальчик, чтобы понять, что есть разница, когда прощаемся мы. Сами обстоятельства другие, не такие, как тогда.

– Да… конечно… но все равно я ненавижу вокзалы!

– Скоро все будет по-другому, Максим. Как только кончится война, отпадет необходимость в эвакуации школ «Колет Корт» и Св. Павла, и они вернутся в Лондон, а тебе можно будет жить дома и ходить днем на уроки.

Он кивнул, и лицо у него посветлело.

– Отец Корешка сказал, что обе наши школы сыграли важную роль в войне. В здании «Колет Корт» теперь размещены призывники, а в Св. Павле – штаб генерала Монтгомери. Не забывай, что он бывший выпускник этой школы.

Она рассмеялась.

– Ну что ты! Разве я могу! Ни ты, ни Корешок не дали бы мне забыть. Во всяком случае, когда все утрясется и войдет в колею, обе школы займут свои старые здания в Хаммерсмите. Кстати, вспомнили об отце Корешка, а вон там – не Корешок ли собственной персоной стоит такой понурый?

– И точно! Он! А я думаю, где же это мистер Трентон? Обычно он сам привозит Корешка на вокзал. Пошли, Тедди, поглядим, в чем там дело. – С этими словами он закинул на плечо сумку с книжками и побежал вперед, разок оглянувшись на Тедди и помахав ей.

– Не волочи по земле свой новый плащ! – крикнула она вдогонку Максиму и не спеша последовала за ним, нагруженная большим чемоданом, своей сумкой и пакетом, полным бутербродов и булочек на завтрак отъезжающим.

– Тедди, привет! – вежливо поздоровался Корешок, когда она подошла к мальчику.

– Привет, Алан. А где твоя мама?

– Ей пришлось срочно удрать, у нее утром встреча в Уайт-холле. В Министерстве труда. Что-то там по отцовским делам. Она вроде бы пытается управлять его бизнесом, так как у моего дяди сердечный приступ, а папа в отъезде. Она знала, что вы с минуты на минуту должны с Графом подойти и посадите меня на поезд.

– А вон и крауторнский поезд подходит! – воскликнула Тедди. – И еще несколько школьников, наверное, ваших ребят… Как здорово, что вы сядете все вместе.

Максим и Корешок проследили за ее взглядом и громко охнули в унисон, когда увидели гурьбу ребят, шедших по перрону.

– Мы не желаем сидеть с ними, – проворчал Максим, закатывая глаза. – Они слишком еще молоды, Тедди. Неужели сама не видишь?

– Новички последнего набора, – пояснил Корешок.

– Мы лучше поедем в другом вагоне, – сказал Максим. – Можно, Тедди?

– Думаю, да. На перроне что-то не так много народу, и мальчишек гораздо меньше, чем я предполагала.

– Многие возвратились еще вчера, – пояснил Корешок и широко улыбнулся. – Небось их матери хотели поскорее избавиться от этих страхолюдиков!

– А вы оба красавцы хоть куда, верно? – полюбопытствовала Тедди, приподняв бровь.

Типичные десятилетние мальчишки, они скорчили ей страшные рожицы, она, к их удовольствию, расхохоталась, и от этой детской выходки настроение у нее поднялось. И она была рада, что Максим повеселел. С ним все будет в порядке, подумала она, и даже более того.

Но сидя в автобусе на обратном пути в Белсайз-Парк-Гарденс, Тедди размышляла, не допустила ли она ошибку, отправляя его в школу. Поскольку Вестхеймов не было, быть может, с ее стороны было бы умнее держать мальчика дома под своим наблюдением.

Однако он был настолько способный ребенок, что нельзя было не отправить его в лучшую школу. Тетя Кетти посоветовала Св. Павла и как подготовительную «Колет Корт». Там младших и старших учеников приучали быть вместе и воспитывали как единый коллектив. Публичные школы древности ведь тоже отличались либеральными традициями, насколько известно, и были чужды каких-либо предрассудков. В этой школе к тому же было некоторое количество детей еврейских беженцев из Германии.

Генри Росситер из «Росситер Мерчант банк» целиком и полностью поддержал идею Кетти, сказав, что Вестхеймы, вне всякого сомнения, будут довольны выбором школы для их сына. Он также сказал, что Тедди располагает достаточными средствами на обучение в этой школе, на учебники и школьную форму, хотя последнее нынче было необязательным ввиду карточного распределения одежды.

Вот по этим соображениям она и отправила его туда, и не по ее вине обе школы были эвакуированы в Веллингтон Колледж, в графство Суррей, в 1942 году, как раз когда Максим поступил в «Колет».

Я решила правильно, уверяла она себя. Занимая свое место в автобусе, она раскрыла свежую «Ивнинг стандард», купленную на вокзале Виктория. Заголовки заставили ее счастливо улыбнуться. Союзники завершали освобождение Франции.

25

– Я так рада, что ты пришла, Теодора! – воскликнула Лидия Пелл, и лицо ее озарила радость при виде Тедди на пороге дома ее матери в Хэмпстеде. – Входи же, ну входи, не стой там на холоде.

– Здравствуй, Лидия. – Тедди радостно улыбалась, входя в дом. – Я же говорила, что приложу все силы, чтобы приехать, и вот я здесь. – Она сняла шарф, пальто и вручила их в протянутые руки Лидии.

– Были некоторые сложности с тетей Кетти, все из-за того, что она надумала сегодня пойти вместе со мной на ужин к миссис Ливайн. Но не предупредила меня заранее, – поясняла Тедди. – В конце концов ей удалось встать на мою точку зрения, и теперь она понимает, что нельзя принимать приглашения, не выяснив заранее, свободна ли я!

Лидия взглянула на Тедди и спросила:

– А у миссис Ливайн сын есть?

– Да. Даже два. Они оба на войне. А что?

– Готова держать пари, что один из них сейчас на побывке дома, – сказала Лидия и усмехнулась. – Насколько я знаю твою тетю Кетти, она скорей всего задумала пристроить тебя к симпатичному молодому человеку.

– Ой, ну что ты! Она не такая! – воскликнула Тедди, глядя на Лидию с подозрением.

– Я на твоем месте не была бы так уверена, – возразила Лидия с той же улыбочкой. Она повесила шарф и пальто Тедди в шкаф, взяла подругу под руку и сказала: – Давай присоединимся к остальным гостям.

Обе молодые женщины под руку проследовали через холл в гостиную.

Еще не войдя, Тедди услышала сквозь закрытую дверь, как кто-то весьма искусно играет на фортепиано, и ей сразу пришел на ум Зигмунд Вестхейм, бывший виртуозным пианистом. От этого воспоминания, от внезапно нахлынувших чувств к горлу у нее подступил ком. Она невольно стала думать о них: где они могут быть сейчас, все ли у них благополучно. Лидия распахнула дверь и провела ее в комнату. Она торопливо отогнала тревожные мысли, чтобы суметь беспечно всем улыбнуться.

Эта комната была хорошо знакома Тедди. Она провела здесь много приятных вечеров с Лидией со времени их первой встречи четыре года назад. Тедди всегда чувствовала себя у них как дома.

Своим милым устоявшимся бытом с некоторой долей примеси былых времен этот дом напоминал сельскую усадьбу. Теплые, приветливые кремовые стены, тяжелые драпри из красной парчи, такого же цвета ковер от стены до стены и восточный коврик перед камином. Диван и кресла были под чехлами из цветастого ситца некогда яркой расцветки, но теперь давно уже поблекшей. Мебель была старинная, сработанная из добротного, выдержанного дерева. На стенах висели картины – масло и акварели, а над камином – красивое зеркало в стиле королевы Анны.

В камине ярко пылало громадное полено, в хрустальных вазах стояли большие букеты золотых и бронзовых хризантем, а на маленьком рояле – медный кувшинчик с сухими осенними листьями. Всё так или иначе настраивало на осенний лад, и в ненастный и холодный октябрьский вечер эта гостиная казалась как никогда приветливой и уютной.

Вокруг инструмента собралась небольшая группа молодых людей: Арчи, брат Лидии, служивший в Королевских ВВС, стоял, одной рукой придерживая за талию свою девушку Пенелопу Джардин. Двое его бывших однокашников из Итона – Том Эндрюс и Виктор Спенсер – оба летчики-истребители, как и сам Арчи; облокотясь на рояль рядом с ними и в такой же позе, стояла девушка Виктора – Дэфни Ходжис.

– А вот и Теодора явилась! – громко объявила Лидия, и пианист прервал игру, а остальные повернулись и тепло приветствовали пришедшую. Она всем улыбалась.

– Общий привет! – сказала она.

Провожая Тедди к другой стене гостиной, Лидия шепнула:

– Единственный, кого ты не знаешь здесь, это парень, так здорово игравший сейчас на рояле. Он из 32-й эскадрильи, что в Биггин-Хилле в Кенте. Это эскадрилья Арчи. Его зовут Марк Льюис.

При упоминании своего имени Марк отъехал на стуле назад, вскочил, подбегая к Теодоре, чтобы познакомиться.

– Тедди, это Марк, – представила его Лидия. – Марк, познакомься с моей подругой, Теодорой Штейн.

– Привет, Теодора, – сказал Марк, протягивая руку.

– Добрый вечер, Марк, – подав свою, сказала Тедди и продолжала стоять, разглядывая его лицо, еще настолько мальчишеское, что оно никак не вязалось с ее представлением о летчике-истребителе. Ее пронзили его глаза. Они были карие и очень темные, почти черные, с каким-то неизъяснимым выражением. Старческие глаза на юном лице, подумалось ей, глаза, повидавшие слишком много смертоубийства и разрушений. Позже в загадочном выражении этих глаз она без труда прочла смесь боли и печали.

– Я сыграл для ребят несколько любимых песен, – сказал ей Марк, прерывая неловкое молчание. – А какую песню больше всего любите вы, Теодора?

– Даже не знаю, – ответила она, внезапно смутившись и растеряв все слова. Она высвободила свою руку из затянувшегося рукопожатия и на шаг отступила, чувствуя, как что-то странное происходит с ней.

– Стало быть, желаний никаких?

Она потрясла головой не в силах вымолвить хоть слово.

Он полуулыбнулся, отвел взгляд в сторону, вернулся и сел за рояль.

– Если пожеланий ни у кого нет, – перехватила инициативу Дэфни, – то сыграй, Марк, вторую мою любимую – «Я буду тобой любоваться».

– Идет! – согласился Марк с улыбкой. – Но с условием, что ты будешь петь.

– Договорились! – крикнула Дэфни. – Мы будем петь все. Согласны?

– Конечно, будем, – подхватил Виктор, и, когда Марк проиграл вступление, все запели.

Тедди тем временем устроилась в кресле у камина. Подошла Лидия и поднесла ей хрустальный бокал белого вина.

– А тебе не хочется попеть со всеми вместе? – спросила она, присаживаясь на подлокотник кресла.

– Спасибо, – поблагодарила Тедди, беря вино. – Пение – прекрасная вещь, веселое занятие, и обычно я с удовольствием пою, но сейчас как-то нет настроения. Не спрашивай о причинах.

– Честно говоря, у меня тоже, – призналась Лидия. – Теперь пение вошло в моду и стало, кажется, самым популярным занятием в компаниях, но оно мешает всякому нормальному разговору, ты не находишь?

– Это верно, – согласилась Тедди. – Но все-таки мы, сидя тут в сторонке, можем показаться остальным чуточку недовольными. Быть может, нам лучше присоединиться к ним, а подпевать, в общем-то, не обязательно.

– Тогда пошли. – Лидия встала. – Вовсе не хочу, чтобы у кого-то возник повод для обиды.

Тедди с Лидией стояли у фортепиано и слушали, как играет Марк. Вне всякого сомнения, он был талантливым пианистом, и она второй раз за этот вечер вспомнила о Зигмунде Вестхейме. Нахлынувшие горькие воспоминания снова перенесли ее в музыкальный салон особняка на Тиргартенштрассе, и острейшее чувство утраты отозвалось в ней физической болью. Она глубоко вздохнула, чтобы как-то утишить эту боль, напомнила себе, что до конца войны ждать уже недолго, а там, глядишь, и Вестхеймы приедут в Лондон, и снова все будут вместе. Все наладится, и жизнь снова потечет, как некогда в Берлине. Прошлое соединится с настоящим и будущим.

Эта хоть и не слишком новая мысль сразу же подняла ей настроение, она отпила вина, поглядев поверх бокала на Марка Льюиса.

Молодой летчик продолжал играть, а она спокойно и с большим интересом разглядывала его. Он был хорош собой: гладкое полноватое лицо, широкие брови, чувственный рот. Волосы темно-каштановые, волнистые, прямо ото лба зачесанные назад, над выразительными глазами с одухотворенным взглядом дуги густых бровей. Широкоплечий и мускулистый, он возвышался над ней, когда их знакомили, и Тедди решила, что в нем не меньше шести футов, а то и больше. Даже сидя за роялем, он выглядел высоким.

Неожиданно он поднял голову, и глаза их встретились. Как Тедди ни старалась, но была не в силах отвести взгляд. Он приковал ее своими глазами. И это волновало ее, заставило ее сердце забиться как-то по-новому и странно. Она ощутила, что краснеет.

Наконец ей удалось посмотреть в сторону, но через долю секунды ее глаза зачарованно вернулись к его глазам. Его взгляд теперь был более сосредоточенным и казался исполненным значения. Теодора опустила глаза, постаралась овладеть собой. Когда она вновь подняла взор, то увидела, что он продолжает пристально смотреть на нее. Теперь он улыбнулся ей, и эта самая восхитительная из улыбок проникла глубоко в ее душу. Она понимала, что в этот момент между ними происходит что-то очень важное, и это ее испугало.

Лидия шепнула ей на ухо:

– Я пойду на кухню, помогу маме с ужином. Ты меня извини, я скоро. – С этими словами она отошла от фортепиано.

Тедди поспешила за подругой.

– Я еще не поздоровалась с твоей мамой, – шепнула она. – Пойду с тобой, может, и помогу чем-нибудь.

– Я уверена, что мама уже все сделала, но, конечно же, пойдем вместе, на худой конец поможем ей принести угощение в столовую.

Тедди вышла с Лидией в холл, и подруги направились по коридору на кухню, расположенную в задней части дома. По пути Тедди, как бы между прочим, заметила:

– По-моему, он потрясающе талантлив, ты не находишь?

– Да, очень, – согласилась Лидия. После короткой паузы она глянула через плечо Тедди. – Сдается мне, дорогая моя, он очень заинтересовался тобой.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Тедди, вытаращив на нее глаза.

– Ты знаешь, Тедди, он на тебя так смотрел!

– Как же?

– Так, как смотрит мужчина на женщину, когда она привлекает его и у него возник интерес добиваться ее.

– Ого! – произнесла Тедди, растеряв все другие слова.

– Он тебе нравится?

– Я же совсем его не знаю, Лидия!

– Я хотела спросить, понравился ли он тебе внешне.

– Да, – вырвалось у Тедди, но смущение охватило ее, и, заикаясь, она уточнила: – Я-я-я думаю, что он очень интересный, он в самом деле кажется очень симпатичным, очень приятным.

– На мой взгляд, Марк – это кое-что стоящее. Мне хотелось, чтобы он заинтересовался мной, но он – никак. Видать, я не в его вкусе. – Лидия смотрела на нее, и улыбка медленно окрашивала ее лицо. – Но ты, по-моему, как раз то самое, потому я и хотела, чтобы ты пришла сегодня.

– Уж не сватовство ли это с твоей стороны? – спросила Тедди, хмурясь и в упор глядя на подругу.

Лидия улыбнулась:

– Боюсь, что да. А почему бы, собственно, и нет? Что плохого в том, чтобы свести двоих вместе?

Тедди помолчала, потом вдруг сказала:

– Я надеюсь, Марку невдомек твоя затея? Знай он об этом, я бы со стыда сквозь землю провалилась!

– Он даже не подозревает. Клянусь. Кстати, помимо того, что Марк такая симпатичная личность, он еще и герой-летчик. У него есть орден и крест и куча других наград.

– Но он так молод! – воскликнула удивленная Тедди. – Впрочем, я вполне могу себе представить, что он храбр.

– Да, в нем есть изюминка, ничего не скажешь, – задумчиво прошептала Лидия. – Притом такая, что и не определишь, в чем она. И еще я поняла из слов Арчи, что он очень надежный парень и большой патриот. Кстати, он не так молод, как выглядит и как ты думаешь.

– Сколько ему?

– Двадцать пять. На год старше Арчи. В общем, твой возраст.

– Понятно.

– Ты знаешь, он – один из Немногих!

– Что?! Он летчик Битвы за Британию?! – искренне изумилась Тедди. – Тогда ясно, откуда его награды, – добавила она и вспомнила, что сказал Уинстон Черчилль о тех парнях; все они были не намного старше двадцати, все кто в 1940 году защитил Англию в небе. «Еще никогда в области человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим», – сказал Черчилль, и тогда, после его речи в Палате Общин, тех героев-летчиков, участников воздушных боев Битвы за Британию, так все и прозвали – «Немногие». Быть участником Битвы за Британию само по себе уже считалось почетным званием, даже если ты не удостоен наград.

26

Джулия Пелл внимательно засматривала в духовку, когда Лидия и Тедди вошли в просторную кухню. Стук каблуков по кафельному полу заставил ее обернуться. При виде молодых женщин лицо у нее посветлело. Она обожала Тедди.

– Теодора, ты! – воскликнула Джулия. – Я безумно рада тебе. Умница, что пришла.

– И я тоже рада, миссис Пелл. – Тедди подошла к матери подруги и обняла ее. – Чем я могу помочь? – спросила Тедди, когда приветственные объятия разомкнулись.

– Сейчас, дорогая моя, ничем, но благодарю за желание поучаствовать. Иди сядь к столу и допей свое вино. И ты, Лидия, тоже. Все идет по плану и под контролем. Через несколько минут в духовке все будет готово, и тогда сможете приниматься за дело, у вас это получится ловко.

С этими словами миссис Пелл зашла в кладовку и вынесла оттуда большую стеклянную банку. Поставив ее на рабочий стол, она тотчас вернулась в кладовую.

Наблюдая за ее быстрыми, четкими и притом не лишенными грации движениями и перемещениями по кухне, Тедди невольно сравнила ее с Лидией и подивилась, как они похожи.

Джулия Пелл была высокая, стройная и гибкая привлекательная женщина с темно-рыжей шевелюрой, васильковыми глазами и сотнями морщинок на лице. Лидия унаследовала рост и фигуру матери, а также синие с искорками глаза и огненные волосы. Достались ей и ловкость, изящество движений, веселая беспечная натура. Тедди показалось, что сегодня они больше похожи на двух сестер, чем на мать с дочерью. Она обожала обеих женщин, ставших ее верными подругами на протяжении ряда лет. Когда она и Лидия впервые встретились, они сразу почувствовали взаимную симпатию; расположение миссис Пелл было таким же мгновенным и теплым, как и у ее дочери.

Джулия и ее муж Микел происходили из англоирландских католических семейств, родились и выросли в Ирландии. Поженившись, они постоянно жили в Лондоне, здесь родились их дети, но они также владели полученным Микелом в наследство от отца домом в Доунгале, где проводили каждое лето до 1939 года. «Когда кончится война и мы все опять сможем разъезжать, куда захотим, ты обязательно должна приехать к нам в Дромлохан на целое лето», – при всяком удобном случае говаривала миссис Пелл, любезно упоминая при этом Максима, тётю Кетти и даже чету Вестхеймов. Тедди трогало ее щедрое гостеприимство, и она надеялась, что когда-нибудь они смогут поехать в Дромлохан. Ее давно уже подмывало побывать в Ирландии, и теперь это стало одним из ее заветных желаний. У Пеллов было еще двое детей: Сиобхан, она служила в Шотландии в Женской Территориальной Армии, и Найол, морской офицер, ходивший в Россию с конвоями торговых судов. Как сестра, так и брат были славные и покладистые ребята, чуждые всяческих предрассудков, такие же, как все в той семье.

Миссис Пелл сделала последний рейс в кладовку и вернулась с широкой хрустальной вазой.

– Так-с, моя дорогая, – обратилась она к Лидии. – В этот ужин для Арчи и его приятелей я вкатила все до последнего наши продовольственные купоны! Но думаю, затраты не напрасные, и твой братец сможет посмаковать кое-что из его любимых блюд.

– Они, конечно, и папочкины любимые тоже, – рассмеялась Лидия. – И зачем только его понесло сегодня на север? Получил бы удовольствие вместе с Арчи.

– Да, что верно, то верно, но что поделать, милочка? – Джулия не ждала ответа на свой вопрос и сыпала дальше: – Сегодня его погнали на оружейный завод в Лидс, чтоб им ни дна ни покрышки, а поезда нынче ползут убийственно медленно, ему в любом случае ни за что не вернуться к ужину. Так пусть уж лучше заночует в «Куинз Отеле» в Лидсе, а завтра спокойно доберется домой.

– Миссис Пелл, – глотая слюнки, проговорила Тедди, – из вашей духовки тянет умопомрачительной вкуснятиной!

Джулия просияла.

– Еще бы! – согласилась она и продолжала в исповедальной манере: – Мясник отпустил мне кусок вырезки – разумеется, не за так, а за все наши купоны на несколько недель вперед! Мясо пошло у меня на огромный пирожище. Арчи страшно любит пироги. Еще я пеку яблочный торт. Я давно зажала немного яблочного компота на всякий пожарный случай, и сегодня, по-моему, тот самый случай настал.

– А я думала, мамуля, – призналась Лидия, – ты печешь фруктовый бисквит со взбитыми сливками и винной пропиткой.

– Ну да, милочка! – Миссис Пелл глянула на стеклянные банки. – Две штуки, если конкретно. Хотя, боюсь, это будет-таки бисквит военного времени: бананов-то нет. Так же, как и других фруктов из тех, что мне нужны для этого дела. А, да ничего, обойдемся. – Джулия Пелл тряхнула головой и усмехнулась. – Слава Богу, что есть бисквит, повидло, яичный порошок и херес. А его-то я добавила как следует. Он придает бисквиту особый аромат.

– Боже милостивый, мамуля дорогая, неужели ты снова это сделала! – воскликнула Лидия, глядя на присевшую за стол Тедди, закатывая глаза и театрально гримасничая. – Моя мать недавно освоила новый кондитерский трюк: торт, пропитанный хересом, от которого все мы обалдеем и будем в стельку пьяны!

Джулия Пелл опротестовала это утверждение, но прежде, чем Тедди смогла вставить подходящую реплику, в двери кухни возникла рыжая голова Арчи.

– Мама! Сколько можно ожидать ужина? – спросил он. – Воинство голодает и с каждой минутой теряет боеспособность. Скоро они выйдут у меня из-под контроля… они нагрянут сюда к тебе, как монгольские орды.

– Фактически ужин уже готов, Арчи, – с улыбкой ответила миссис Пелл. – Веди своих друзей в столовую. Лидия с Тедди сейчас все принесут и помогут мне накрыть на стол.

Ужин у Пеллов всегда превращался в весьма шумное и веселое мероприятие, если Арчи приезжал в отпуск и в особенности, если приводил вечерком свою братву.

И, как обычно, королевские летчики-мальчики были в центре внимания и верховодили. Они рассказывали боевые эпизоды, от которых волосы на голове вставали дыбом, описывали живые картины воздушных боев, без конца шутили, хохотали, подзуживали друг друга и трунили над всеми подряд самым безжалостным образом, короче – веселились сами и, как могли, развлекали дам в продолжение всего ужина.

Тедди обычно бывала жизнерадостной и веселой в компаниях, ничьих подначек не боялась и за словом в карман никогда не лезла, но сегодня она себя не узнавала – совсем стушевалась и сидела притихшая. Она не сомневалась, что причина в Марке Льюисе. За столом он сел рядом с ней, и она остро чувствовала его присутствие. Несколько раз его реплики были адресованы ей, она вежливо реагировала на них, но не проявляла ни малейшей инициативы, чтобы поддержать разговор, хотя ей очень этого хотелось. Ее удивляла собственная молчаливость, она чувствовала себя скованной и не могла рта раскрыть в присутствии этого человека.

Причина ее состояния заключалась в ней самой, она это знала и всеми силами пыталась овладеть собой. С первого мига знакомства с Марком Льюисом она, как женщина, полностью и во всех смыслах подпала под его влияние. Она находила его невероятно привлекательным физически и испытывала сильное влечение; на первый взгляд он был просто незауряден и очарователен. Однако интуиция подсказывала ей, что сей молодой человек с характером и далеко не прост. Разумеется, он был смелый и сильный – это было видно по всему, – но, кроме того, она улавливала, что очень многое в нем сокрыто. Тедди угадывала в нем чувствительную, чувственную и нежную натуру.

За пять лет жизни в Лондоне Тедди доводилось знакомиться с молодыми людьми, проявлявшими к ней интерес и желавшими с ней встречаться. И всякий раз она отклоняла такие поползновения и никому ни разу не назначила свидание с тех пор, как уехала из Берлина. Дело было не только в верности Вилли Герцогу, но и в том, что другие мужчины не привлекали ее. В результате ее внезапное и сильное влечение к Марку потрясло ее; она была ошеломлена. Приходилось признать неоспоримым тот факт, что он заинтересовал ее ничуть не меньше, чем, как казалось, заинтересовала его она, и ей захотелось снова увидеть его, быть с ним наедине и узнать его больше и лучше.

Когда он выдвигал стул из-за стола, помогая ей сесть, он невзначай коснулся ее руки, и она буквально едва не выпрыгнула из собственной кожи. Из его пальцев словно ударил электрический ток. Она сразу отдернула руку, хотя ей этого вовсе не хотелось. Напротив, ее подмывало сплести свои пальцы с его. Эмоции переполняли ее, ощущения были необычайно сильные и абсолютно новые. Никогда в своей жизни она не испытывала ничего подобного. Даже с Вилли, своим женихом. Бедный Вилли! Совсем еще недавно она мысленно переносилась к нему в далекий Шанхай, но вполне допускала мысль о том, что навряд ли у них есть будущее. Сейчас она подумала о том же, но не потому, что рядом был Марк Льюис. Марк был совершенно непричастен к ее внезапному прозрению. Недаром ее тетка сказала, что после пятилетней разлуки они с Вилли встретятся как совершенно чужие люди. В глубине души Тедди признавала, что тетя Кетти права.

Внутреннее чутье подсказывало Тедди, что Марк Льюис попросит ее о свидании, и она готова была ответить безоговорочным согласием. Он мог оказаться для нее ярким мгновенным увлечением, так же и она для него, и, по правде говоря, она не представляла, что могло произойти между ними, если вообще чему-либо суждено было произойти. Но в одном она была уверена. Она не любила Вилли настолько, чтобы выйти за него замуж. Жившее в ней по отношению к нему чувство было сестринским, и сейчас она поняла, что этим-то все и ограничивалось, другого ничего не было. Она не была в него влюблена в Берлине в тридцать восьмом году, она была влюблена в любовь, в самое идею замужества, потому она и сказала Вилли «да». Но этого было недостаточно, чтобы выходить замуж за кого бы то ни было.

– Вы давно знакомы с Пеллами? – спросил Марк, заставив ее встрепенуться. Он слегка отодвинул свой стул от стола, повернулся к ней лицом и скрестил свои длинные ноги.

– Примерно четыре с половиной года, – ответила Тедди.

– Очевидно, вы познакомились с ними через Лидию?

– Да, мы работали вместе на трудовом фронте.

– На трудовом фронте, – повторил он и, хмурясь, посмотрел на нее. – Вы же не хотите сказать, что вы обе работали на фабрике. Или вы как раз это имеете в виду?

– Нет. Я имела в виду работу, которую мы выполняли на станции первой помощи в Хаверсток-Хилле как добровольцы Красного Креста, – пояснила Тедди.

– Понятно. Стало быть, вы не работаете?

– Нет… ну, в общем-то, не работаю, – неуверенно сказала Тедди, соображая, говорить ли ему о Максиме. Решила умолчать. – Мы обе, Лидия и я, участвуем в добровольной службе на условиях полного рабочего дня, – тихо промолвила она.

Марк кивнул.

– А вы, Теодора, живете где-то поблизости?

– Да, в Белсайз-Парк-Гарденс.

– С родителями?

– Вы всегда задаете так много вопросов, видя человека впервые? – спокойно спросила Тедди.

Он был достаточно умен, чтобы рассмеяться.

– Нет, – признался он, ослепительно улыбнувшись и показав ровные белые зубы. С самым безразличным видом он откинулся на спинку стула и посмотрел на Тедди долгим, исполненным значения взглядом. – Только если заинтригован каким-то человеком, – признался он негромко, глухим от волнения голосом.

Тедди не могла не заметить подтекст в его словах и растерялась. Она пыталась отвести свой взор от этих темных, проницательных глаз, немигающе сфокусированных на ней, но, к своему ужасу, почувствовала, что не в силах сделать это. И под этим пристальным, изучающим и придирчивым взглядом ее щеки начала заливать краска. Ее убивала собственная беспомощность. Она мучительно думала, как наилучшим образом перевести разговор в другое русло. Но тут ее выручила миссис Пелл.

– Давайте кофе будем пить в гостиной, – предложила она, встав из-за стола и распахивая дверь в холл.

Все тоже встали и гурьбой потянулись за хозяйкой.

В конце вечера Марк спросил у Тедди, не разрешит ли она ему подвезти ее домой, и она приняла предложение.

Они сидели вдвоем в красном спортивном авто и катили под уклон из Хэмпстед-Вилледж по направлению к Белсайз-Парк-Гарденс. Марк из весьма любознательного мужчины, каким совсем недавно себя проявил, превратился за эту короткую поездку до ее дома в форменного молчуна. И Тедди тоже была молчалива, как на вечеринке у Пеллов, едва открывая рот, чтобы подсказать, как доехать.

Наконец, когда машина остановилась у дома ее тетки, он повернулся к ней и сказал:

– Мне хотелось бы еще раз повидаться с вами, Теодора. Вы согласны встретиться со мной?

– Да.

– Какое маленькое и слабенькое «да», – прокомментировал он мягко. – Вы всегда так застенчивы?

– Да нет. Это просто… – Она осеклась, взглянула на него в тусклых сумерках машины, глубоко вздохнула и сказала: – Я согласна с вами встретиться. Я хочу этого… очень.

– Хорошо, я очень рад, – ответил он своим глубокого тембра голосом. – Как насчет завтрашнего вечера?

– Нет, не смогу. Я обещала навестить больную подругу, и было бы очень некрасиво огорчить ее.

– Я понимаю. К сожалению, в пятницу буду занят я.

– И я тоже.

– Надеюсь, вы будете свободны в субботу, Теодора, потому что в воскресенье я должен уехать совсем.

– О да, суббота вполне подходит.

– Тогда сходим с вами, потанцуем, – предложил он, улыбнувшись ей в полумраке машины.

27

Он пригласил ее в отель «Саввой» в Стренде. Они обедали в роскошном кабинете с окнами на Темзу и танцевали под оркестр Каролла Гиббонса. Тедди думала о том, что никогда еще не видела мужчины, который сравнился бы красотой с Марком Льюисом. Сегодня он был в синей форме летчика Королевских Военно-воздушных сил со всеми наградами на левой груди, и поразительно было видеть лицо мальчишки над знаками воинской доблести летчика-истребителя.

Несколько раз за вечер она перехватывала направленные на него восхищенные взгляды мужчин и женщин, а в какой-то момент немолодой джентльмен в смокинге, танцевавший с женой, заговорил с их парой во время танца.

– Мы должны быть благодарны таким, как вы, молодым людям, – обратился к Марку незнакомец. – На славу поработали, ей-ей на славу, наша страна очень вами гордится.

Марк пробормотал что-то и улыбнулся мужчине и его даме, но разговор не поддержал. Они с Теодорой продолжали скользить по паркету танцевального пятачка под звуки «Беса ме мучо». А потом ни с того ни с сего он взялся за нее крепче, привлек еще ближе к себе, гораздо ближе, чем раньше, и она задрожала в его руках и перепугалась – не услышал бы он, как часто застучало у нее сердце. Но конечно же, он не услышал. Разве он мог?!

Они сидели за столом, не спеша пили шампанское, заказанное на десерт, и беседовали. На сей раз ни о чем конкретном. Так, обо всем. Они поделились беспокойством по поводу «Фау-2», новейших кошмарных самолетов-снарядов, производивших куда более страшные разрушения, чем «Фау-1», которыми немцы регулярно обстреливали Лондон. Они обсуждали ход военных действий, победы союзников в Италии и в других частях Европы, и Марк вторил общему мнению: к будущему лету война закончится. Но никаких иных тем они не касались. Похоже было, что ни тот, ни другой не намерены проявить инициативу и первым задать вопрос, относящийся к личности собеседника.

Тедди все еще не обрела душевного равновесия, из которого ее вывел Марк Льюис, и внутри у нее клокотали эмоции, в точности как это было несколько дней тому назад на вечеринке у Пеллов. Однако она твердо решила не допускать внешних проявлений нервозности, искусно замаскировала волнение, изображая холодную сдержанность и отменное владение собой.

– Какая досада, что так долго не несут пудинг, – сказал Марк с виноватым видом. – Покуда ждем, не желаете ли потанцевать, Теодора?

Она покачала головой:

– Извините, сейчас – нет. Кстати, если хотите, можете называть меня Тедди. Теодора – слишком громоздко.

Он улыбнулся:

– Ничего подобного, на мой взгляд, это имя красивое. Тео-до-ора… Для меня оно звучит очень мелодично. Конечно, Тедди как-то… теплее. Во всяком случае, я буду вас называть так и так – иногда Теодора, иногда Тедди.

Она кивнула, откинулась на спинку стула, отпила еще глоток шампанского и мило улыбнулась Марку. Затем повернула голову к оркестру и так сидела, слушая музыку и слегка притопывая в такт ногой под столом, довольная тем, что потратила пять фунтов на длинное и весьма нарядное вечернее платье наимоднейшего, так называемого пыльно-розового цвета. Она знала, что это облегающее платье очень идет ей. Оно приглянулось Тедди на показе в доме моды Харрода, и она сразу поняла, что это ее фасон. К наряду она добавила нитку жемчуга, жемчужные сережки и браслет с аметистами, доставшиеся ей от матери, а на пальце ее правой руки был также мамин перстенек – подарок на помолвку.

Когда Тедди была уже одета и спустилась вниз, чтобы идти на свидание, тетя Кетти собралась с духом и констатировала, что ее племянница очень хороша собой, но Тедди не больно-то ей поверила. А потом и Марк сказал ей в точности то же, когда заехал за ней, но ему она поверила, поскольку это совпадало с ее желанием, решила она.

Она привела его в гостиную, чтобы познакомить с тетей Кетти, сразу предложившей ему снять шинель, присесть и пропустить рюмочку, но он, слава Богу, отказался, сославшись на то, что их ждет машина. Он сказал, что шофер настроен малость по-большевистски и хочет возвращаться назад в Уэст-Энд, а потому им следует поторапливаться.

Спустя несколько минут они погрузились в такси, и у Тедди вырвался вздох облегчения: какое счастье, что они улизнули из дома и уехали в ресторан. Тетя Кетти еще раньше задавала ей уйму вопросов о Марке, на которые Тедди не могла ответить, и ей отнюдь не хотелось, чтобы тетушка вновь начала свое дознание, воздвигнув перед Марком кучу неделикатных вопросов о его семье и, что еще хуже, – о его вероисповедании. Ей было безразлично, кем он был. Он был самый великолепный из когда-либо встречавшихся ей мужчин, и, по ее мнению, все прочее не имело никакого значения.

Хотя Тедди не располагала соответствующими сведениями, Марк Льюис был очарован ею в той же мере, что и она им, и сейчас, когда она сидела с мечтательным выражением лица во власти своих мыслей, он изо всех сил старался сохранять хладнокровие. Главной его заботой было вести себя, как подобает взрослому мужчине, а не как впервые влюбившемуся школьнику на первом свидании с объектом своего обожания, несмотря на то, что он, казалось, вполне подходил на эту роль.

Он закурил сигарету и посмотрел через стол на Тедди. При свете свечей у нее было положительно ангельское личико. Ему никогда не доводилось видеть столь красивую женщину; с ней могла сравниться разве что Ингрид Бергман в «Касабланке», одном из последних ее фильмов. Тедди очень напоминала ее округлым лицом, высокими скулами, маленьким прямым носиком и широким ртом с чувственной нижней губой. Хоть она была блондинкой, брови у нее были темные, густые, естественной формы и, к счастью, не были выщипаны по моде до тонких резких линий.

Глаза у нее были крупные изумрудно-зеленые, затененные тяжелыми ресницами, красивые и умные глаза: они прямо светились интеллектом, что позволило Марку предположить наличие острого ума за этим ликом мадонны.

Марк взял бокал и отпил глоток шампанского, вдруг подумав, что не худо было бы вместо этого напитка принять что-нибудь покрепче. Тедди как-то обескураживала его. Он жаждал узнать о ней больше, однако не осмеливался ни о чем расспрашивать. Тедди уже намекнула ему на его чрезмерное любопытство, и он посчитал, что в четверг у Пеллов она ему крепко всыпала.

Неужели они познакомились только в четверг?

Марку казалось, будто он знал ее всегда. Последние несколько дней он непрестанно думал о ней, мечтал о ней каждую ночь и сознавал, что более опасной женщины, чем она, он ни разу на своем веку не встречал. Опасной потому, что он сумел так запросто по уши влюбиться в нее, да еще испытывал самые серьезные намерения. За минувшие пять или шесть лет он познал несколько женщин, но никогда еще не ощущал себя таким… таким… размазней.

Теодора Штейн была непохожа на тех, других женщин из его прошлого, отличаясь от них абсолютно. В ней было нечто такое, что задевало струны его сердца, вызывало в нем потребность оберегать ее и лелеять и в то же время обладать ею физически. Теодора Штейн, повторил он мысленно. Интересно, она еврейка или нет? Тот же вопрос сегодня за ленчем высказала вслух его мать.

«Судя по ее фамилии – должна быть», – предположила мама. Он ответил, что не знает, да и какое это имеет значение. Еврейка она или нет, ему безразлично. Но он тут же пожалел о сказанном; ему следовало знать, что можно и чего нельзя говорить. «Тебе надо было это выяснить. Ты знаешь своего отца», – напомнила ему мать, и он мысленно выругал себя: дернул же его черт рассказать ей о Тедди. Но он это сделал, и теперь она расскажет отцу; наверное, они уже посудачили за обедом, и завтра за воскресным ленчем скорее всего состоится допрос.

Без этого никогда не обходилось, если он проявлял интерес к женщине. Так было из-за того, что старшим сыном теперь стал он. Его брат Дэвид, дорогой, горячо любимый Дэвид, перед героизмом которого он преклонялся всю свою жизнь, был убит в бою в Северной Африке. Занять его место в семье предстояло Марку. Как будто кто-то мог заменить кого-то, занять чье-то место. Однако предполагалось, что Марк теперь войдет в семейное дело, как это собирался сделать Дэвид. Также предполагалось, что однажды он совершит для семьи еще одно благое дело, женившись на достойной женщине.

Да будь они все неладны, подумалось Марку, я намерен встречаться с кем хочу и жениться на женщине, которую полюблю, когда найду ее и когда придет пора, будь она еврейка, католичка, протестантка или индуска. Я должен потрафить себе, а не старику. В конце концов, это моя жизнь, не его, и я не могу быть им, как не могу стать тем, кем был Дэвид. Я буду поступать, как хочу я. И верен буду самому себе.

Мысль об отце подтолкнула Марка к действию, он наклонился вперед, собрался с духом и выпалил:

– Я хочу больше знать о вас, Тедди, и хочу, чтобы вы узнали обо мне больше. Но это никогда не произойдет, если мы будем только сидеть, слушать музыку и улыбаться друг другу. И все же, должен признаться, я не решаюсь задавать вам вопросы. Ведь позапрошлым вечером я получил от вас нагоняй, и я…

– Нагоняй от меня! Но я вовсе не хотела, чтобы это было именно так понято! – воскликнула Тедди. – Надеюсь, я вас не обидела?

Он с улыбкой покачал головой:

– Нет, не обидели. Во всяком случае, теперь ваш черед… вы должны расспрашивать меня о чем угодно, и я обещаю отвечать вам правду.

– Нет-нет, Марк, это вы должны спрашивать меня… Я перед вами в долгу за то, что в четверг заставила вас испытать неловкость.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему. – Последовала небольшая пауза, а затем он остановил свой взгляд на ней, медленно произнося свой вопрос: – Вы с кем-нибудь встречаетесь, Тедди? Есть у вас возлюбленный, который, быть может, сейчас на фронте?

– Нет, – ответила она без заминки, устремив на него прямой, открытый взгляд. – Был один мальчик… когда-то. Но я не виделась с ним почти шесть лет. Он живет за границей. Он стал… просто другом.

– И вы ни с кем не встречались все это время?

– Нет.

– Но вы такая красивая девушка! Почему, Тедди? У вас должны быть поклонники, и не мало.

– Да, есть, – ответила она несколько смущенно. – Но я ни с кем из них не встречаюсь… они мне не интересны.

Он неотрывно смотрел на нее, затем протянул руку и положил ей на руку. Ощутил, как дрожит ее рука под его ладонью, это было ему приятно. Он наклонился еще ближе.

– А я вам интересен, Теодора? – шепотом спросил он.

Она вся была во власти своего чувства и не в состоянии произнести ни слова; рот ее слегка приоткрылся, она сделала несколько глотательных движений и все смотрела на него, прикованная его взглядом. Наконец ей удалось утвердительно кивнуть.

Он просиял и крепче сжал ее руку.

– Вы даже не представляете, как я счастлив, – произнес он тем же тихим голосом. – И вы, Тедди, мне тоже безумно интересны. Вы же сами прекрасно это знаете.

Она не сводила с него радостно блестевших глаз, щеки ее слегка зарделись.

– Теперь ваша очередь спрашивать, – велел Марк.

– А у вас? – после короткой паузы спросила она с едва заметной дрожью в голосе. – Я хочу сказать, есть ли кто-то у вас?

– Абсолютно никого! Да, были у меня женщины, не собираюсь это отрицать, но никого всерьез, и уже давным-давно никого. – И, если по правде, то не было никогда, подумалось ему, кого можно было бы сравнить с тобой, моя прелесть.

В этот момент подошел официант с десертом. Их разговор мгновенно оборвался. Они наблюдали, как он раскладывает горячий хлебный пудинг, который оба заказали, а теперь утратили к нему всякий интерес.

Как только официант удалился, Марк сказал:

– Я подумал, что мог встретиться с вашими родителями, когда заехал сегодня за вами. Их не было дома?

– Мои родители умерли, Марк, – очень спокойно ответила Тедди.

– Господи, какой же я болван! Простите меня, ради Бога.

– Ничего, все в порядке, вы же не могли этого знать. К тому же они умерли очень давно.

– Поэтому вы и живете с вашей тетей?

– Да. А ваши родители? Они живы?

– Да. У вас есть братья и сестры?

Она отрицательно покачала головой:

– Я была единственным ребенком. А у вас?

– Есть младший брат, Лайонел. Он учится в школе. В Харроу.

– В Харроу! Это замечательная школа! Уинстон Черчилль учился в Харроу.

– И я тоже, – заметил Марк.

– Неужели! Вы встречались с Уинстоном Черчиллем? – спросила она уже вполне весело.

– Один раз.

– Какой вы счастливчик! Завидую вам. Он самый выдающийся человек в Англии. И даже во всем мире. Во всяком случае, я так считаю. Он – мой герой.

Марк улыбнулся и хотел было сказать, что он сам желал бы быть ее героем, но воздержался. Вместо этого спросил:

– А где учились вы, Теодора?

– Навряд ли вы можете знать мою школу… она в Берлине.

Марка поразил ее ответ, и он слегка нахмурился, глядя на нее.

– Да?! А как вас туда занесло? Ваши родители почему-либо жили в Берлине?

– Они были берлинцы. Я берлинка. Я там родилась.

– Вы немка? – В голосе Марка послышался оттенок недоверия.

– Да.

– Но вы что-то непохожи на немку. То есть я хочу сказать, что у вас нет немецкого акцента. Вы говорите на отличном английском, и я добавил бы, красиво говорите.

– Мама учила меня английскому, – пояснила Тедди, – когда я была маленькой. Она хорошо говорила по-английски, и мы часто бывали в Англии в гостях у тети Кетти перед войной, когда я была еще подростком. Она живет здесь более тридцати лет; ее последний муж, дядя Гарри, был англичанин. В общем, я говорю по-английски с пяти лет. Может, потому и без акцента. Когда дети начинают учить второй язык в раннем возрасте, они обычно говорят на нем безо всякого акцента.

Марк продолжал неотрывно смотреть на Тедди, и тут вдруг его осенила мысль.

– Давно ли вы здесь живете?

– Пять лет. Я приехала весной 1939 года через Париж.

Он кивнул, гадая: а ведь то, что он сейчас заподозрил, вполне могло оказаться правдой.

Тедди заметила промелькнувшее на лице Марка выражение, которое она затруднялась истолковать. Оно могло отражать озадаченность, смущение или обеспокоенность, либо сочетание всех трех состояний.

– Я еврейка, – вырвалось у нее, после чего она с облегчением откинулась на спинку стула и посмотрела ему в глаза, пытаясь понять, имеет ли это для него значение. Ей страстно хотелось, чтобы не имело, чтобы он не был из числа тех, кто начинен предрассудками.

Сперва Марк никак не отреагировал. Он сидел и изумленно глядел на нее. Потому перед тем как протянуть через стол свои руки и взять за руки Тедди, улыбнулся странной улыбкой.

– И я, Тедди, – сообщил он. – Как говорит мой папаша, наше семейство тоже Моисеевой веры.

28

Они сидели и через стол смотрели друг на друга, оба в равном напряжении ожидая ответных реплик. Марк рассказывал о своем семействе, подробно и многословно поведал об их семейном бизнесе. Он сказал, что после войны будет работать в деле отца, которое перейдет в его руки, когда родитель уйдет на покой. После этого он говорил о том, что музыка всегда была для него не более чем хобби, что он никогда не помышлял о карьере музыканта и его будущее ни капельки его не огорчало, поскольку мир бизнеса приводил его в возбуждение, и это была правда.

В свою очередь, Тедди завалила его деталями из ранних лет своей жизни в Берлине и пребывания у Вестхеймов в особняке на Тиргартенштрассе. Затем она тщательно воспроизвела свои переживания, предшествовавшие отъезду из Берлина, а также подробно описала Хрустальную Ночь 9 ноября – дата, которую ей не забыть никогда. Она даже рассказала ему, ничего не утаив, про свои отношения с Вилли Герцогом. Коснувшись вскользь короткого парижского периода с Урсулой Вестхейм, она завершила повествование рассказом о переезде с Максимом в Англию и о той жизни, которую его мать обеспечила им в Лондоне, и наконец поделилась своими соображениями по поводу Максима и будущего.

Марк все время внимательно слушал, когда же она закончила, он спросил с серьезным выражением лица:

– А что, фрау Вестхейм и ее муж по-прежнему в Германии?

– О да, я уверена, что они там, – отозвалась Тедди. – Наверняка я что-нибудь знала бы о них, если б им удалось уехать. И баронесса фон Виттинген наверняка дала бы знать, если… если бы с ними произошло что-то страшное. Но все молчат. – Тедди доверительно улыбнулась и сделала вывод: – Они скрываются где-то в безопасном месте, я в этом абсолютно уверена. И тетя Кетти со мной согласна.

Марк кивнул. Он чуть было не упомянул о бомбардировочных рейдах союзной авиации и о концентрационных лагерях. То и другое являлось сильнейшей угрозой безопасности Вестхеймов, но он вовремя прикусил язык. У него не было желания вселять тревогу в душу девушки, сообщив о неприятных вещах, на которые они бессильны как-либо повлиять. Ему не хотелось портить этот замечательный вечер. Вместо этого он поднял свой бокал.

– За вас, Тедди! Я совершенно восхищен вами. Вы потрясающе верный человек и притом удивительно храбрая девушка, не говоря о том, что красивей вас я вообще никого не встречал.

– Благодарю вас, – сказала она, счастливо улыбаясь. – Не знаю, правы ли вы насчет моей храбрости, просто я делаю то, что мне надлежит делать. Что же до моей внешности, то я вовсе не такая красивая, Марк.

– Для меня вы красивая… – Он помедлил и тихо добавил: – И еще вы очень опасная.

– Опасная?! – Ее зеленые глаза сузились, она взглянула на него сердито. – Не могу себе представить, что вы имеете в виду!

– Я говорю опасная потому, что мои намерения в отношении вас, Тедди, могут очень скоро принять самый серьезный характер.

Тедди уставилась на него, разинув рот в недоумении. Как реагировать на это заявление? Но она тут же поймала себя на том, что чувствовала в точности то же самое по отношению к нему. При первом знакомстве она была напугана, затем, ощутив его опасность для нее, поняла свою беззащитность перед ним.

Марк внимательно изучал ее, опять наклонился над столом и положил руку поверх ее руки.

– Я еще никому никогда не говорил этого, поверьте мне, Теодора.

– Верю.

– Как по-вашему, Тедди… смогли бы вы питать серьезные чувства ко мне?

– Могла бы, Марк, – ответила она решительно, ясно и твердо.

Он стиснул ее руку. Ее ответ отозвался в нем дрожью.

– Пойдем, моя милая, – сказал он, впервые употребив ласковое слово и легко перейдя на «ты». – Я хочу держать тебя в своих руках и танцевать с тобой. – И с этими словами он повел ее от стола, не выпуская ее руки из своей.

Свет в зале был тусклый, а на танцевальном пятачке освещение и вовсе отсутствовало, так что атмосфера весьма способствовала романтическому настроению молодых влюбленных, оказавшихся в водовороте войны с ее опасностями, ужасами и напряжением.

Оркестр Каролла Гиббонса заиграл один из самых душещипательных любовных шлягеров тех дней, и Марк обнял Тедди. Прижавшись друг к другу, они медленно двигались в такт музыке, а Тедди нежно и тихо подпевала, так что слышать ее мог лишь Марк.

Она не помнила все слова наизусть и далее лишь тихонько напевала мелодию. Она так крепко прижалась к нему, что медные пуговицы его френча резко вдавились ей в тело. Она подумала: я влюбляюсь в него, еще у Пеллов я знала, что так и будет. Она ничуть об этом не жалела, ее переполняло такое огромное, всепоглощающее счастье, какое она едва могла себе представить.

Марк посмотрел на Тедди. Ее лицо, поднятое вверх ему навстречу, лучилось радостью. Он прильнул к ней еще тесней, прислонил ее голову к своему плечу и нежно целовал ее волосы. Он не забудет эти минуты и эту песню до конца своих дней… да, сейчас он понимал: вот она, его суженая, воистину…

И они, словно в забытьи, продолжали танцевать до конца вечера.

Держась за руки, они молча шли по набережной.

Была холодная, ясная ночь, сияла полная луна, и, хотя ветер с Темзы был морозно жгуч, они его не замечали.

Тедди была закутана в манто из стриженого бобра, одолженное по такому случаю у тетушки, и в розовый мохеровый кружевной платок, а на Марке была плотная шинель летчика Королевских ВВС, фуражка и на шее белый летный шарф.

Однако они были слишком заняты друг другом, чтобы замечать такие прозаические пустяки, как погода; они были слепы и глухи ко всему, кроме друг друга, своих чувств и ощущений.

На отрезке набережной позади отеля «Саввой», который они только что миновали, было темно, как в печной трубе – требования светомаскировки, – в окнах отеля не просвечивало ни единой светлой щелочки, и все уличные фонари по той же причине не горели. Путь им освещала яркая луна.

– Отличная летная погода, Тедди, – заговорил Марк в какой-то момент, подняв глаза к небу. – Хорошо бы взлететь туда с тобой на моей машине, вот бы покатал тебя сейчас! Знаешь, как здорово летать в такую ночь – прямо дух захватывает, можно обалдеть, правда.

Говоря это, он опустил взгляд на Тедди и затаил дыхание. Она смотрела на него так же завороженно, как там, в ресторане, во время танца. В лунном свете ее лицо было отчетливо видно, и он опять заметил ее нескрываемое восхищение, восторг, который излучали ее глаза, и сердце у него едва не выпрыгнуло из груди. Он почти грубо привлек ее к себе, обнял и поцеловал в губы.

Она страстно ответила на его поцелуй, такой же для нее желанный, как и для него, прильнула к нему, и когда они наконец разъединились, то воздуха у них в груди уже не оставалось, они были окончательно выведены из равновесия их первым, почти полным физическим контактом. В счастливом смятении они смотрели друг на друга.

– О, Тедди, милая… – заговорил он и смолк. Теперь и он вдруг ощутил неизъяснимое косноязычие и стоял, глядя на нее, озаренную луной, зачарованный ее красотой и чувствами, которые она в нем пробудила. Но уже через пару секунд Марк опять прижал ее к себе.

– Я весь вечер только и мечтал поцеловать тебя, – шептал он ей в волосы. – А вообще-то, если по правде, то с первого вечера, когда познакомился с тобой у Пеллов.

– Я тоже хотела, чтобы ты целовал меня, – сказала она без малейшей тени кокетства со свойственной ей прямотой.

Откровение девушки отозвалось в нем дрожью, и, не в силах себя сдержать, Марк с еще большим вожделением припал горячим ищущим ненасытным ртом к ее рту. И она отвечала ему с такой же страстью, обхватив его обеими руками за шею и разомкнув губы, чтобы уступить его настойчивому языку, дать ему скользнуть внутрь и найти ее язык. Он дал ему побыть секунду в покое, насладиться глубиной интимности, но тут же начал нежно ласкать ее язычок своим, медленно, исходя истомой. Неожиданным, быстрым движением он поднес руки к ее лицу, взял его в ладони и принялся буквально пожирать ее рот с голодной жадностью, удивившей его и ее.

Она все больше распалялась, жар разливался откуда-то из-под ложечки по всему телу; она слегка покачивалась в его руках, охваченная новыми, ей доселе неведомыми странными ощущениями и нетерпеливым желанием.

Что же касается Марка, то и у него тоже случилось легкое головокружение, а их страстные поцелуи возбудили его до дрожи. В какой-то момент ему показалось, что ноги у него вот-вот подогнутся. Он едва сдерживал себя и с трудом заставил свой рот отпустить ее губы. Он глубоко вдохнул морозный воздух, пытаясь утихомирить свое сорвавшееся с цепи сердце, унять жгучее половое влечение. Он сумел ослабить руки и освободить ее из объятий.

– Холодно и уже много времени, милая, – ласково напомнил он. – Пожалуй, пора проводить тебя домой. Твоя тетя станет волноваться, не зная, где ты.

– Ничего, не страшно, – отозвалась она, коснувшись его руки. – Мне уже двадцать пять как-никак. Я не обязана держать отчет перед тетей.

– Конечно, – сказал он, улыбнувшись. Его позабавила строптивость Тедди. – Но мне, – продолжал он, – не хотелось бы обнаружить себя в ее черном списке. Это не сулило бы ничего хорошего в будущем, а? Как по-твоему?

– Да, – согласилась она, довольная тем, что он беспокоится об этом.

Марк решительно взял ее под руку, и они бодро в ногу зашагали вперед. Набережная вскоре осталась позади. Они вышли на Стренд, то и дело поглядывая, не видать ли где такси. Дошли до памятника адмиралу Нельсону на Трафальгарской площади, и только тут им удалось взять машину, оказавшуюся единственной в округе.

– Белсайз-Парк-Гарденс, сорок три, – сказал Марк шоферу. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу и держась за руки, а такси погромыхивало по дороге в северный Лондон.

Марку хотелось обнять ее и опять целоваться, но он стоически противился искушению, понимая, что при данных обстоятельствах это ни к чему и для него все окончилось бы ощущением еще более острой неудовлетворенности. В какой-то момент ему захотелось приказать шоферу развернуться и ехать на Фармстрит в Мейфер, где у него было «приват-убежище», но он не сделал этого. С любой другой женщиной он вряд ли колебался бы. Но он не мог так поступить с Тедди. Она была иной. Она была особенной. Она собиралась стать его женой.

Уличное движение почти отсутствовало, и не только из-за позднего времени – был всего лишь час пополуночи, – но еще и потому, что горючее нормировали, и автомобилисты отсиживались по домам. Очень скоро они уже подъезжали к дому ее тетушки. Они вместе вышли из такси. Марк взял Тедди под руку и поднялся с ней на крыльцо. Когда она вставила ключ в скважину наружной двери, он развернул девушку лицом к себе.

– Спасибо, Тедди, что провела со мной вечер. Я получил колоссальное удовольствие. Это очень важно. Ты даже не можешь себе представить, насколько, дорогая.

– Это я должна тебя благодарить, Марк, что я и делаю. – Она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. – Для меня этот вечер тоже имел очень важное значение.

– Я очень рад, – сказал Марк и с серьезнейшим видом добавил: – Последнюю пару часов мне хотелось кое о чем тебя спросить.

– О чем же?

– Хочу, Тедди, чтобы ты стала моей девушкой. Согласна? Я не ошибся в твоем отношении ко мне?

– Нет, не ошибся, и, конечно же, я стану твоей девушкой. – Навсегда, подумала она. На всю жизнь. Но вслух свои мысли не высказала, а только стояла перед ним и улыбалась.

– Благодарю Господа, что послал мне тебя! – воскликнул он, схватил ее в объятия, поцеловал в губы и крепко прижал к себе. А когда отпустил, сказал: – Я тебе говорил, что завтра должен завтракать у родителей. Но перед тем как уехать в Биггин-Хилл, я тебе позвоню.

– Я буду весь день дома, Марк, и буду ждать твоего звонка. А теперь спокойной ночи.

– Спокойной ночи, милая.

Он легко сбежал со ступенек. Прежде чем сесть в ожидавшее такси, он помахал ей рукой, и она тоже помахала ему в ответ, а затем вошла в дом и закрыла за собой дверь.

Тедди постояла в темном холле, стараясь отдышаться и унять колотившееся сердце. Ее шатало от объятий Марка, она еще не освободилась от страха перед силой их взаимного физического влечения. Она даже не представляла, что способна на такую сильную страсть, и не предполагала о существовании столь сильного всепоглощающего чувства между мужчиной и женщиной.

29

Повесив в гардероб холла меховое манто, Тедди тихонечко, чтобы не побеспокоить тетю, прокралась наверх по лестнице. Достигнув верхней площадки, про себя посмеялась. Ведь могла бы знать, что тетя Кетти не ляжет спать до ее возвращения домой. Дверь тетиной спальни была распахнута, свет из нее падал на темную площадку. Тедди быстренько перебежала пространство до двери, высунулась из-за нее и воскликнула:

– А я дома, тетя Кетти! И вам было вовсе ни к чему поджидать меня!

Кетти с книгой в руках возлежала на белоснежных старинных льняных подушках в большой удобной кровати. Она отложила книжку и улыбнулась племяннице.

– Привет, милочка. А я и не думала тебя ждать; просто спать не хотелось, не чувствовала себя усталой. Ну и конечно, хотела услышать, как ты провела вечер. Я думала, что было бы очень славно на сон грядущий выпить нашу обычную чашку чая. Мы никогда не пренебрегали этим маленьким ритуалом, кроме тех дней, когда я бывала с визитом у Рэчел в Брайтоне.

– Я сбегаю вниз, поставлю чайник.

– На кухне все приготовлено, милочка. Тебе надо только вскипятить воду.

– Я – сию минуту! – обрадовалась Тедди и убежала.

Она и в самом деле вернулась уже через несколько минут с серебряным чайным подносом и осторожно поставила его на подоконник. Наполнила две чашки, одну подала тетушке, с другой села на большое кресло, стоявшее поблизости.

Кетти отпила глоток чаю, поставила чашку на столик у кровати и посмотрела на Тедди долгим заботливым взглядом.

– Как повеселились? – спросила она наконец. – Куда тебя Марк водил?

– В ресторан отеля «Саввой». Мы ужинали, танцевали – все было чудесно.

Кетти изучала ее с задумчивым видом.

– Хм… Глазки у тебя счастливые. Все понятно.

Тедди кивнула, и сразу лицо ее стало серьезным, почти мрачным.

– Да, тетя Кетти, это верно. В большой степени. Марк – исключительно изумительный… – Она осеклась с таким же задумчивым видом, что и у ее тетушки, а затем призналась: – Кажется, я в него влюбляюсь.

Кетти бросила на нее проницательный взгляд и крякнула. Выражение ее лица переменилось, в глазах появилось беспокойство.

– Тедди, Тедди, – заговорила она несколько недовольным тоном, – все это происходит чересчур быстро, определенно так оно и есть. Да, милочка, по-моему, чересчур быстро.

– Вовсе нет! Я знаю, что я чувствую, и Марк тоже!

– Я не хочу, чтобы тебя обидели.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ты же почти не знаешь его! Тедди, милая, ведь прошло всего три дня, как вы познакомились…

– Марк никогда меня не обидит, я в этом уверена! – перебивая тетю, воскликнула Тедди. Она встала, подошла к кровати и присела на краешек. Откашлявшись, продолжала уже спокойней: – Кстати, есть кое-что для вас приятное.

– И что же это?

– Он еврей.

На лице Кетти незамедлительно появилось выражение, говорившее о том, что новость пришлась ей по вкусу, глаза заблестели.

– Слава тебе Господи! Когда люди одной веры, то в конце это избавляет их от многих огорчений. Он ортодокс или реформист?

– Реформист. Хотя у меня сложилось впечатление, что Марк сам не слишком религиозен, но, по его словам, отец его постоянно тревожится, как бы Марк не женился на иноверке.

– Только не вздумай говорить, что он уже сделал тебе предложение! – вскричала тетя Кетти, садясь на постели и от удивления и тревоги широко раскрыв глаза.

– Да нет! Что вы! Что за глупости! – вскипела Тедди. Как могло такое прийти тете в голову? – Мы просто рассказывали друг другу про свою жизнь, – продолжала она, а потом вдруг ни с того ни с сего засмеялась. – Но только что, на пороге дома, он-таки попросил меня стать его девушкой. И я согласилась.

– Еще бы! – Кетти отхлебнула чаю, поставила чашку на блюдце и стала зондировать почву: – Что еще рассказал Марк о себе и о своей семье?

– У него есть брат, Лайонел, он учится в Харроу. Марк тоже учился там. Перед самой войной он поступил в Оксфорд, а когда война началась, вступил в Королевские Военно-воздушные силы. Да, кстати, Марк – англичанин в четвертом поколении, его прадед приехал из Одессы в самом начале девятнадцатого века.

– Из русских евреев, да? Ашкенази! Это хорошо, очень хорошо. – Кетти удовлетворенно покивала, довольная услышанным. – Наверняка их первоначальная фамилия была Левенштейн, до того как укоротили и переиначили на английский лад в Льюиса. У меня есть приятельница Ребекка Льюис, ее родители тоже выходцы из Одессы. Боже мой, а может, она родственница тех Льюисов? Чем занимается его отец? Марк тебе не говорил?

– Да, говорил. У них компания «Льюис и сыновья», которой управляет его отец. Они торгуют бриллиантами в Хэттон Гарденсе. И у них имеется еще несколько других связанных с ними фирм, включая ювелирный магазин на Риджент-стрит…

– Не «Таннен и Граф»? – перебила ее Кетти, бросив короткий взгляд на племянницу. – И не вздумай сказать мне, что Марк происходит из этой семьи.

– Почему же, как раз из этой, тетя Кетти. У вас какое-то странное выражение лица. Что-нибудь серьезное?

– Что-нибудь серьезное, она еще меня спрашивает! – проворчала Кетти и вздохнула. – О нет, дорогая, ничего серьезного. Во всяком случае, я в это не верю. Значит, «Таннен и Граф»? И значит, Марк внук старого Исидора Таннена.

– Вы знаете его деда, тетя Кетти? Расскажите мне о нем, расскажите побольше о его семье.

– Ах, это такая долгая история с географией! Но раз ты просишь, я попробую, и по возможности сокращу. Исидор Таннен издавна владел делом «Таннен и Граф», а он получил его в наследство от своего отца, а тот – от своего. Мать Марка, Изабелла, – единственный ребенок Исидора, и магазин теперь ее, отданный, ей, конечно, ее отцом несколько лет тому назад. Исидор очень стар, ему девятый десяток, и магазином давно уже управляет муж Изабеллы, Чарлз Льюис – отец Марка. Таннены по происхождению немецкие евреи, они носили фамилию Танненбаум, много лет назад сокращенную до Таннен. В таком виде англичанам легче ее произносить и звучит более по-английски. Исидор Таннен – еврей элитный, по терминологии, они исключительно богатые, живут в роскошных домах, полны всяческих претензий и любят называть английских аристократов своими лэндслейт, – закончила она с саркастическими нотками в голосе.

– А Льюисы? О них вам что-нибудь известно?

– Ну, это уже другая кастрюля с другой рыбой. Интеллектуалы, мыслители, музыканты, художники, хотя, надо сказать, они тоже всегда были богаты и чуточку элитны, вроде Танненов. В то же время они всегда были большими филантропами. Как сказал тебе Марк, они приехали в прошлом веке из России и некоторые из них преуспели в торговле бриллиантами. Этим же они занимались и в России. Другие стали ростовщиками и банкирами; однако кое-кто подался в искусства. Это большой род со многими ответвлениями, если память мне не изменяет.

– Да… понятно. А с родителями Марка вы когда-нибудь встречались?

– Весьма мимолетно на каком-то благотворительном собрании. Это мое воспоминание в пользу Изабеллы Льюис, она – вершитель многих добрых дел и потратила на них миллионы, по большей части на благо детей и больных. Ее муж такой филантроп, а до него таким же был его отец.

– Тетя Кетти, а откуда у вас такие обширные сведения о Танненах и Льюисах?

– Мы, лондонские евреи, много знаем друг о друге, – ответила Кетти. – В каком-то смысле это небольшая община, и, пожалуй что, сбор сведений друг о друге мы превратили в серьезное занятие. Но фактически, говоря по правде, моя подруга Ребекка в родстве с семьей Марка, и мои знания о них в основном получены через нее. Она троюродная сестра отца Марка. Ребекка замужем за одним из Ливайнов, и, я полагаю, ты могла бы через меня познакомиться с ней.

– Да, хорошо бы, тетя Кетти. До чего же мир тесен, правда?

Кетти согласно кивнула.

– А почему у вас поначалу был такой странный вид? – спросила после небольшой паузы Тедди. – Вы недолюбливаете семью Марка?

– При чем тут люблю или не люблю, если я не знакома с ним лично? Я только про них знаю. Помилуй, дорогая, да они с такими, как я, просто не знаются.

– Что-то не совсем вас понимаю.

– Они страшные снобы, у них свой обставленный небольшой кружок. И они очень англизированы, – добавила Кетти.

– Но ведь и вы тоже, тетя Кетти! Вы здесь прожили тридцать лет с гаком, и я просто не могу себе представить кого-то, кто был бы еще более англичанкой, чем вы. Вы настоящая лондонка.

– Да, это правда, но я не родилась здесь, нет у меня и предков в Англии. Да и происхождением я с другой ступеньки, чем они. Я как бы из… среднего класса, что ли. Они же – верхняя корочка. Кто-то даже мог бы сказать, что они более англичане, чем сами англичане.

– Мне приходилось слышать такое и раньше!

Кетти приподняла бровь.

– Теперь моя очередь спросить, что ты имеешь в виду?

– Германские евреи были более немцы, чем сами немцы.

– Грустно, но так.

В голову Тедди пришла неожиданная мысль.

– Вы думаете, родители Марка могут посчитать, что я для него не пара? У вас есть такое предположение?

– Ну что ты! Конечно, нет. Ты из хорошей семьи, твои родичи – доктора да профессора, высокообразованные люди. На мой взгляд, ты – пара для кого угодно. Надо полагать, Марк того же мнения.

Тедди улыбнулась:

– Да, тетя Кетти, по-моему, тоже.

Кетти ответила улыбкой на улыбку:

– А что рассказывала Марку ты о своей жизни?

– Все.

– Прямо так сразу! И про Максима он тоже знает?

– Ну конечно! – Тедди бросила на Кетти удивленный взгляд. – С какой стати мне было умалчивать о Максиме?

Вместо ответа Кетти пожала плечами.

– Марк считает, что я поступила правильно, отдав Максима именно в эту школу, и он хочет на Рождество познакомиться с ним, или даже раньше, если будет возможность. И я уверена, что они очень понравятся друг другу. Я уверена, они отлично поладят.

– И я тоже в этом уверена, – успокоила ее Кетти, приняв во внимание, что голос Тедди поднялся на целую октаву. Она подавила зевок и взглянула на часы на камине. – Боже, как мы заболтались! Уже два часа ночи. Тедди, милочка, поцелуй меня, и – спокойной ночи!

Тедди наклонилась и прочувствованно обняла тетку, затем встала с кровати и составила чашки на поднос.

– Я снесу посуду вниз и помою ее до того, как лягу спать.

Кетти кивнула и опустилась на подушки, а как только дверь за Тедди закрылась, погасила свет.

Однако довольно скоро Кетти обнаружила, что не в силах заснуть. Почему-то она вдруг начала усиленно думать о Танненах и Льюисах. Она не могла удержаться от размышлений о том, как они отнесутся к роману Марка и Тедди, если он всерьез надумал жениться на ней. Она имела достаточное представление о них, чтобы понимать, насколько оба клана честолюбивы и верны своему классовому самосознанию и насколько строго придерживались своих взглядов, когда в очередной раз возникал вопрос о браке кого-либо из их юного поколения. Они принадлежали к элите английского еврейства, занимали высокое положение в обществе и навряд ли позволят кому-то забыть об этом.

Она хотела для своей Теодоры славного и добропорядочного английского еврейского мальчика. Но отнюдь не помышляла о столь родовитом.

Как и обещал, Марк позвонил Тедди в воскресенье перед своим возвращением в 32-ю эскадрилью в Биггин-Хилл. И с того раза он проделывал это ежедневно.

В те дни, когда не было его звонка, она знала: он на боевом задании где-то над Германией, и сердце у нее уходило в пятки от страха за него и оставалось там до тех пор, покуда она вновь не слышала его голос.

Наделенная от природы чувством ответственности и преданности, Тедди всегда была в курсе житейских обстоятельств тех, кого она любила, и теперь у нее появился еще один и притом особый человек, чье благополучие занимало ее мысли. Помимо телефонных разговоров, Тедди и Марк регулярно писали друг другу письма, что помогало им быстрей узнать друг друга и все больше сближало их по мере того, как пролетали недели разлуки.

Непредвиденно в конце октября Марку удалось получить увольнение на сутки, и он примчался в Лондон. Поскольку ему хотелось повидаться с родителями и с Тедди, а времени на оба визита не хватало, он решил поступить наиболее практично. Он пригласил всех троих отужинать у Клариджа вечером в субботу.

В результате Изабелла и Чарлз Льюисы в той же мере, что и их очарованный сын, были сражены Тедди. Его мать оценила ее природную красоту и флер рафинированности, ее очевидное целомудрие и отсутствие всякой вычурности. Изабелла Льюис решила, что эта молодая женщина, судя по всему, будет хорошо вынашивать детей, и решение насчет Теодоры приняла сразу. Ей показалось, что Тедди будет отличной женой ее сыну, если дело зайдет столь далеко.

Что же касается отца Марка, то он тоже воспринял Тедди с большим энтузиазмом. Как и его жене, ему она тоже показалась прелестной. Это было главным соображением в деле его сына, поскольку он знал, как велико значение красивой внешности для Марка, который всегда бывал падок на хорошеньких. Чарлз, поглядывая через стол на Тедди, вполне удостоверился в том, что она сможет физически всесторонне удовлетворить Марка. Но больше всего ему в ней нравилась цельность ее натуры. Молодые женщины, которых Марк раньше приводил в дом, всегда шокировали его своей вульгарностью и «боевой раскраской», как он именовал косметику. Безусловно, они хороши в постели, но неописуемо кошмарны в гостиной – неизменно таким бывало его личное, невысказанное мнение об этих дамах. И конечно же, жизненно важный аргумент для Чарлза Льюиса состоял в том, что Теодора Штейн была еврейка. Если у его сына серьезные намерения в отношении этой девицы, а кажется, так оно и было, то их брак станет неизбежным результатом их романа. И он не вынес бы этого, женись Марк на девушке другой веры. Так что Тедди получила его одобрение, хотя и молчаливое на том этапе.

В первую же минуту знакомства с Изабеллой и Чарлзом Льюисами Тедди поняла, что родители Марка не совсем такие, какими их нарисовала в тот день тетя Кетти, услышав о предстоящем ужине. Они ничуть не производили впечатление барской претенциозности и не проявляли ни малейшего снобизма. Тедди они показались приятной, очаровательной парой, вполне благорасположенной и не намеренной учинить над ней судилище, хотя и проявляли к ней теплый участливый интерес. Да и вообще она сразу же почувствовала себя с ними легко и свободно.

Таким образом, вечер в ресторане Клариджа удался, и будущее перед молодыми влюбленными рисовалось ярким и радужным.

Тедди с нетерпением ожидала того дня, когда познакомит Максима с Марком, и, к счастью, вскоре это произошло. Следующий отпуск Марка на уик-энд совпадал с возвращением Максима в связи с окончанием семестра в «Колет Корт».

Сдружились они сразу, с того момента, как в переднюю дома номер сорок три вошел Марк в своей потрясающей форме летчика Королевских ВВС и пожал Максиму руку. Марк спросил мальчугана, не желает ли тот прокатиться с ветерком на автомобиле, а может, и походить под парусом по Уайтстоун Понд в Хэмпстеде, и Максим был сражен.

Весь уик-энд Тедди наблюдала, с каким удовольствием они разговаривали о самых разных вещах: о футболе, крикете, полетах, самолетах и спортивных автомобилях – и поняла, как остро должен был Максим ощущать нехватку мужского влияния в доме, пребывая только в ее и тетиной компании. И ей сразу взгрустнулось, она подумала о Зигмунде Вестхейме. Мысли о нем и об Урсуле жили отнюдь не в дальних закоулках ее памяти. Она каждодневно молила Бога о спасении четы Вестхеймов и жаждала скорейшего конца войны, чтобы они наконец смогли приехать в Англию.

В воскресенье вечером, после того как Марк уехал в свою эскадрилью, Тедди с Максимом сидели в столовой и ужинали. Они были вдвоем, так как тетя Кетти отправилась поиграть в карты к Сарре Ливайн. Вдруг Максим посмотрел на Тедди.

– Скажи, Тедди, Марк твой жених?

Ни с того ни с сего заданный вопрос смутил Тедди, и несколько секунд она сидела молча. Затем с легкой улыбкой промолвила:

– Пожалуй, ты мог бы назвать его и так.

– Значит, ты собираешься выйти за него замуж?

Глядя Максиму прямо в глаза, она ответила осторожно.

– Да не знаю, дорогой мой, он меня пока не спрашивал.

– А если бы спросил? – настаивал Максим.

– Я могла бы.

Образовалась небольшая пауза, и мальчик спросил так тихо, что она едва расслышала:

– А как же будет со мной?

– Ничего с тобой не будет! – воскликнула Тедди, выпрямившись и нахмурившись. – Ты останешься со мной. И в любом случае, если б я решила выйти замуж за Марка или за кого-то еще, я не сделала бы этого до приезда твоих родителей. Можешь в этом не сомневаться.

Максим кивнул:

– Ты всегда говоришь, что мы будем жить вместе. Ты со мной, и с мамочкой, и с папой. А если выйдешь за Марка, ты ведь, наверное, станешь жить вместе с ним, правда?

– Да. Но мы снимем дом или квартиру где-нибудь рядом с вами, мы с тобой будем видеться каждый день, и, по существу, почти ничего не изменится, – поспешила она заверить мальчика, нутром чувствуя его душевное состояние беззащитности. Она, улыбаясь, посмотрела на него с любовью и преданностью во взоре.

– Я знаю, – сказал Максим, но тем не менее грустное выражение не покидало его лица; он стал смотреть в свою тарелку.

Теперь Тедди не спускала с него взгляда. Она вдруг встревожилась за него, стала думать, как бы его отвлечь от грустных мыслей, но тут он поднял голову и уставился на нее. В глазах у него была такая покинутость, что у Тедди сжалось сердце.

– Максим, что такое? Тебе не нравится Марк Льюис?

– Нет, – пробормотал он. – Он хороший…

– Так в чем же дело, дорогой мой?

– А что, если мамочка с папой не приедут? – проговорил он тихоньким, слегка дрожащим голоском. – А что, если… если что-нибудь… – Мальчик осекся, не решаясь высказать вслух опасения насчет своих родителей, и откинулся на спинку стула, кусая нижнюю губу, борясь с внезапным наплывом чувств, комом подступившим к горлу.

Его слова встревожили Тедди не на шутку, и она тотчас вскочила и пересела на стул рядом с ним. Обняла Максима и крепко прижала к себе.

– Они живы и в безопасности, Максим. Постарайся не волноваться, – ласково проговорила она, справившись с собой. – И они приедут в Лондон, как только кончится война и прежняя жизнь вновь наладится. Но как бы и что бы ни случилось, запомни: я всегда буду здесь с тобой, буду о тебе заботиться, пока ты не станешь взрослым. Я же много раз говорила тебе это, не так ли?

– Ну да, – прошептал он ей в плечо, глотая подступившие слезы.

– Ты мой мальчик, не забывай это, и я очень тебя люблю.

30

Несколько дней длились короткие каникулы Максима после первого семестра, и он вернулся в «Колет Корт», а Тедди снова пошла добровольцем в местное учреждение Красного Креста.

За работой недели замелькали с такой скоростью, что не успела Тедди опомниться, как наступил декабрь, и Максим опять вернулся домой на каникулы. За последние много лет Рождество и Новый год на этот раз были самыми лучшими – таков был их единодушный вывод. Причина была не только в присутствии Марка – он был с ними вместе все время праздников и души не чаял в них обоих, – но еще и потому, что известия с театров военных действий день ото дня становились все лучше, и это вселяло надежды.

На смену январю 1945 года пришел февраль, войска союзников одержали победы в Европе, и англичане заключали пари, что весной наступит мир.

Однажды, ближе к концу апреля, когда Тедди на кухне готовила завтрак для себя и тети Кетти, ей вспомнилось и засело в голову предсказание мистера Трентона. А ведь прав был отец Корешка! Все британские газеты наперебой предвещали крах нацистской Германии не далее, как через несколько недель, а Артур Трентон не раз говорил ей и мальчикам о том, что праздновать победу они будут до дня рождения Максима, а ему исполнялось одиннадцать лет в июне.

Тедди вздохнула, расставляя чашки и блюда на большом деревянном подносе. С ней не раз бывало, как нынешним утром: ожидание становилось просто невыносимым… Вестхеймы постоянно не выходили у нее из головы. Как давно это было… Шесть лет минуло с того дня, когда Урсула посадила Максима и Тедди на поезд в Париже, доставивший их на вокзал Виктория. Как бы она и Зигмунд сегодня гордились своим Максимом! Каким воистину незаурядным мальчуганом он стал! Блестящий ученик в школе, однако ничуть не воображала, не хвастает своими успехами в науках и остается таким славным, обыкновенным нормальным мальчиком. На Рождество, впервые увидев Максима, мать Марка сказала, что он – маленький джентльмен, и эти слова наполнили Тедди беспредельной радостью и гордостью за него. Родители Максима при виде сына наверняка будут приятно поражены. За последнюю пару лет он подрос больше, чем обычно, был высок для своего возраста и выглядел старше.

Тедди услышала шорох в дверном почтовом ящике и подумала, что, должно быть, принесли и просунули в щель почту или газеты. Отнеся поднос с чайной посудой в столовую, она прошла к наружной двери; утренние газеты были на полу, она подобрала их вместе с лежавшей под ними корреспонденцией.

Рано пришел сегодня почтальон, подумала она, засовывая под мышку газеты и перебирая конверты в надежде обнаружить письмо от Марка. Лицо ее просияло при виде адреса, надписанного его рукой, и она, не мешкая, поспешила обратно на кухню, кинула на стол газеты и все прочее и надорвала конверт с его письмом. Оно, как всегда, было проникнуто любовью и романтикой, полно планов на очередное увольнение, на уик-энд и на будущее. Она перечитала его дважды и, мечтательно улыбаясь, спрятала в карман.

Тедди повернулась к столу, чтобы наполнить чайник, и ее взгляд упал на «Дейли экспресс», лежавшую на столе. Улыбка в момент застыла на ее лице. Она схватила газету, взгляд уставился на заголовки и фотографии; глаза ее расширились от ужаса, а лицо онемело от жути.

С газетной страницы рвались названия мест. Ордруф… Белзен… Бухенвальд. Страшные слова вонзаются ей в глаза: «Лагеря смерти… зверства… бесчеловечность… унижение… миллионы убитых… евреев… геноцид».

Она опустила глаза на снимки, еще более потрясшие и ужаснувшие ее отвратительными изображениями неописуемого насилия и жестокости, страшных свидетельств бесчеловечных пыток и массовых убийств безвинных людей.

Руки Тедди задрожали, и ей пришлось положить газету на стол. Она зажмурилась, не желая больше ничего видеть или читать, но потом все же заставила себя раскрыть глаза: она обязана знать больше.

Она стояла со склоненной над столом головой, глаза пробегали по фотоснимкам: полуголые люди, до того истощенные, что в них трудно было признать человеческие существа; живые скелеты, безволосые, с провалившимися глазами, безучастно взиравшими из-за колючей проволоки концлагерей. И еще фотографии: газовые душегубки и камеры пыток, бесчисленные груды мертвых тел, беспорядочно сваленных в ямы массовых захоронений, экспериментальные медицинские лаборатории, абажуры из человеческой кожи, горы искусственных зубов и очков, обуви и снова тела мужчин и женщин, маленьких детей и даже младенцев – жертвы нацистской машины смерти.

Тедди поднесла руки ко рту, когда первое рыдание вырвалось из ее горла. Жаркие слезы покатились по лицу и закапали на газету, она обхватила себя руками за плечи и, раскачиваясь, запричитала:

– О Боже, нет! О Боже мой, нет! Такое невозможно! Этого просто не может быть… такое не могло случиться!

Но она знала: случилось.

Ноги у нее подкосились, и она рухнула, скорчившись от боли, на стул, вновь зажала рукой рот, силясь подавить крик гнева и страдания, готовый вырваться из ее горла.

Через некоторое время Тедди более или менее удалось успокоиться, чтобы просмотреть другие газеты. Она вполне отдавала себе отчет, что продолжать читать обо всем этом было бы нестерпимой мукой, но она потребовала от самой себя узнать все, что надлежало знать.

В «Дейли мейл» тоже было много фотоматериала, изобиловали фактами и «Экспресс», и «Дейли телеграф». Заметки и статьи, прочитанные в трех газетах, почти повторяли друг друга, сообщая об убийственных фактах. В последние дни английские и американские войска освободили концлагеря в западной и восточной Германии, и то, с чем столкнулись солдаты, было сплошным неописуемым ужасом. Первым освобожденным лагерем стал Ордруф, неподалеку от Готы, где американцы обнаружили рвы, до краев заполненные четырьмя тысячами трупов евреев, русских военнопленных и польских «рабов», систематически умиравших от голода и болезней, поскольку их лишили какой бы то ни было медицинской помощи. Полно было и просто убитых. Когда англичане вошли в Белзен, они были потрясены увиденным, такое же впечатление произвел Бухенвальд на освободивших его американцев. Выражение генерала Бидела Смита, начальника штаба генерала Эйзенхауэра, назвавшего Бухенвальд «апофеозом злодейства» в ряду освобожденных концлагерей, стало крылатым.

Тедди качнулась на стуле, ощутив, что ее подмывает рвота и голова кружится. Ей показалось, что ее вот-вот стошнит, она почувствовала страшную слабость, но вскоре это прошло. Она отложила «Телеграф» на стол вместе с другими газетами, ошеломленная тем, о чем прочитала. Ее разум отказывался воспринимать действительность.

Она сидела у кухонного стола, уставившись в пространство, потом совладала с собой, встала и, поставив чайник, замерла у плиты, дожидаясь, когда он закипит. Утренний чай она заварила в коричневом чайнике из керамики – тетя Кетти отдавала ему предпочтение, – поставила чашку с блюдцем и маленький молочник на поднос, делая все это привычно и совершенно механически. Ни о чем другом, кроме этих страшных газетных репортажей, она не могла думать.

С подносом она поднялась наверх, толкнула корпусом дверь тетушкиной комнаты и вошла. Дневной свет пробивался сквозь шторы светомаскировки. Тедди бросила взгляд на кровать, чтобы удостовериться, что тетя проснулась, но в этот момент тетушка, как всегда бодро, заговорила:

– Доброе утро, Теодора. Это ли не благодать – получить чашку чая в постели.

– Доброе утро, – тихо отозвалась Тедди, едва узнавая свой голос и ставя поднос на подоконник. Она быстро отдернула шторы, и в спальню хлынуло яркое солнце, ослепив ее.

Тетя уже села на постели, опершись на подушки, и Тедди подала ей чашку чая.

– Благодарю, – сказала Кетти, мгновенно заметив, как дрожит рука Тедди с чашкой. Она перевела взгляд на ее лицо и увидела, что оно бледное и осунулось. – Тедди, ты выглядишь ужасно, что с тобой? Что-нибудь случилось?

В ответ Тедди смогла лишь кивнуть.

– Что-нибудь с Марком, да? С ним ничего не произошло? – терялась в догадках Кетти, сев с перепугу прямо.

– Нет, не с Марком, – ответила Тедди и тяжело опустилась на край кровати. Не зная толком с чего начать, она решила подойти к сути издали. – Тетя Кетти… – медленно произнесла она, – комитет, в котором вы состоите, комитет беженцев при синагоге…

– Да, ну и что? – спросила Кетти, озадаченно хмурясь.

– Вы мне кое-что рассказывали… Это были страшные истории, услышанные от европейских беженцев, которым ваш комитет пытался оказать помощь.

Кетти кивнула:

– Ты имеешь в виду пережитые ими ужасы концентрационных лагерей?

– Так вот: все, о чем они говорили, – правда. Чистая правда! – хрипло прошептала Тедди. – И это не концентрационные лагеря, это лагеря смерти. Подтверждение – в сегодняшних газетах. Подтверждения и свидетельства для всего мира.

Кетти слегка подалась назад, глядя на племянницу и силясь понять, о чем речь.

– Не понимаю, – пробормотала она, качая головой из стороны в сторону.

– В последние дни, – начала пояснять Тедди, – английские и американские войска приступили к освобождению этих лагерей, и то, что они там увидели, потрясает! Это до того ужасно, до того страшно, что и представить невозможно. Зрелище немыслимых жестокостей. Разум отказывается верить, до какого состояния доведены люди. Уничтожены миллионы евреев, русских, поляков, славян и цыган, но по большей части… евреев.

Чашка на блюдце в руках Кетти задребезжала, Тедди наклонилась и, покуда чай не расплескался, забрала его, поставив на ночной столик у кровати.

– Да нет, это же немыслимо, – прошептала Кетти. Кожа на ее строгом лице стала приобретать оттенок замазки, глаза расширились, взгляд остановился. – Они не могли… они бы не посмели…

– Посмели! – жестко, но негромко сказала Тедди. – Английские газеты называют это геноцидом.

В тот же день позднее Кетти, обеспокоенная отсутствием Тедди, искала ее по всему дому. Она обнаружила ее в комнате Максима. Девушка сидела на стуле, уставясь на фотографии Вестхеймов, размещенные на комоде. На звук открывшейся двери Тедди обернулась, и Кетти сразу поняла, что племянница плакала.

– Ты здорова, милочка? – поинтересовалась Кетти.

– Да.

– Я помешала?

– Нет-нет, зайдите.

Кетти вошла и присела на краешек стула. Она знала, как велик страх Теодоры за судьбу Вестхеймов, и потому как-либо упоминать о них в разговоре сегодня остерегалась – не расстроило бы это Тедди еще больше.

Словно зная, о чем думает тетя, Тедди сказала:

– Все мои мысли сосредоточились на Урсуле и Зигмунде с того момента, как я стала читать газеты. Я уверена, тетя Кетти, это для вас никакая не новость.

– Нет, конечно, Тедди. Твои чувства к ним весьма глубокие и, само собой разумеется, твое беспокойство за них возросло еще больше после… после того, что мы прочитали.

– Я была не в силах выбросить из головы увиденное на фотоснимках в газетах… эти кошмарные образы. О, тетя Кетти! – воскликнула она треснувшим от боли голосом. – А что, если Зигмунд с Урсулой погибли в одном из этих кошмарных мест? – Голос ее упал, глаза наполнились слезами. – Я себе места не нахожу от страха за них, и, по-моему, я уже не в состоянии мыслить трезво.

– Знаю, как это трудно, но ты не должна терять надежду, веру. И не забывай о том, что последняя весточка от Арабеллы фон Виттинген была очень обнадеживающей.

– Но это было так давно, с тех пор прошло несколько лет.

– Не важно. – Кетти подалась вперед и продолжала самым убедительным тоном: – С тех пор у баронессы не было возможности подать о себе весть, мне это ясно. А с другой стороны, это может означать лишь то, что сохраняется статус-кво. Она же тебе сказала, когда звонила из Швейцарии, что Вестхеймы живут в замке у фон Тигалей в Марк-Бранденбурге, где они в безопасности. И ты сама же без конца мне повторяла, что там они наверняка будут целы и невредимы.

– Да, и что фон Тигель мог запросто их там спрятать. Там есть десятки тайных ходов и подвалов под замком, которому много веков. Я думаю, там имеются даже тайные помещения и коридоры. – Тедди поглядела на тетку и продолжала: – Я не сомневаюсь, что с ними все в порядке, если только они в замке. Но я прямо теряюсь в догадках, остались ли они там. Был и остается главный повод для моей тревоги: не пришлось ли им по какой-либо причине уехать оттуда и вернуться в Берлин. В городе их могли арестовать и отправить… в лагерь, или же они могли быть убиты во время налета авиации союзников.

– Тедди, милая, мы обсуждали это много раз, и я не собираюсь рассеивать твои тревоги или опровергать твои доводы. Видит Бог, что у тебя достаточно резонов для беспокойства об Урсуле с Зигмундом. Но в мыслях у тебя должна быть вера в их спасение, где бы они ни находились, какие бы обстоятельства ни сложились. Если у тебя не будет веры, ты спятишь с ума.

Тедди молчала.

– И еще, дорогая Тедди, – медленно и тихо добавила Кетти, – есть Максим, который должен занимать твои мысли, мальчик так нуждается в тебе.

– Я никогда не перестану надеяться, – сказала Тедди. – Я буду продолжать верить в то, что они живы, пока у меня не появятся доказательства, что их нет.

31

Красно-бело-синий «Юнион Джек», колеблемый ветром, свисал из каждого окна. Люди на улицах танцевали, веселились и пели, смеялись и плакали; они обнимались и целовались, не разбирая, друзья ли, незнакомцы ли, и всех переполняло счастье, гордость, торжество.

Ярко сверкали окна – светомаскировку отменили, – и по всей стране пылали праздничные костры, пламя которых пожирало чучела Гитлера. Кабачки были переполнены пившими за здоровье парней в синем и хаки, за здоровье друг друга. Люди выкрикивали: «Да здравствует Уинстон, он привел нас к победе!» Это было во вторник вечером восьмого мая, и ликовала вся Англия. Накануне в понедельник седьмого ровно в два сорок ночи утра представитель Верховного Главнокомандования Германии генерал Альфред Йодль и адмирал Ганс фон Фридебург, уполномоченный адмиралом Карлом Денитцем, официальным главой германского государства, подписывали Пакт о безоговорочной капитуляции всех германских сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил в Европе перед Союзным Экспедиционным корпусом и перед Советским Союзом. Война с Германией была сразу и полностью завершена.

Великобритания одержала победу, и англичане праздновали День Победы в Европе. По этому случаю все поголовно высыпали на улицы: не найти лучшего места, где можно поделиться радостью со своими бурно ликовавшими согражданами в этот поистине всенародный праздник, который отныне и навсегда будет напоминать о низвержении самого злодейского и преступного режима в мировой истории.

Тедди с тетей Кетти были среди тысяч горожан, стоявших поблизости от Палаты Общин в ожидании выступления премьер-министра. В три часа дня он обратился по радио с речью к народу, но людские толпы хотели еще и увидеть этого «британского бульдога» – их любимца Уинни, великого лидера, возможно, самого великого из всех, кого знала их страна, того, кто привел их к трудной и славной победе.

Восторженный и оглушительный рев толпы встретил кумира, появившегося ровно в десять тридцать вечера того же дня на балконе одного из правительственных зданий. Он был во фраке, и два пальца поднятой правой руки – указательный и средний – были выкинуты в знаменитом жесте, означавшем победу.[10]

Разлившееся на мили море человеческих лиц пожирало его глазами. Когда он начал произносить речь, Тедди и Кетти и тысячи бушевавших вокруг людей смолкли, на Уайтхолл опустилась глубочайшая тишина почтения.

Дорогие мои друзья, – начал Уинстон Черчилль, – этот час – вам. Эта победа принадлежит не партии и не какому-либо классу. Это победа всей великой Британской нации. Мы на этом древнейшем острове были первыми, кто обнажил меч против тирании. И вскоре мы, никем не поддержанные, оказались один на один с величайшей из когда-либо существовавших военных машин. Мы были с ней один на один целый долгий год. И выстояли в одиночестве. Кто-нибудь помышлял сдаться врагу? – Черчилль выдержал паузу в ожидании ответа, и толпа дружно взревела: «Нет!» – Был ли дух наш сломлен? – потребовал ответа премьер-министр. «Нет!» – раздался единый тысячегорлый глас.

Премьер-министр сказал:

Свет померк, и пали на нас бомбы. Но ни один мужчина, ни женщина, ни ребенок в этой стране не помыслили о прекращении борьбы. Лондону она оказалась по плечу. И вот после долгих месяцев мы вернулись из преисподней, из когтей смерти на диво всему миру. Суждено ли пошатнуться репутации в вере и этом поколении англичан и англичанок в людских сердцах? Я вам скажу: в долгой череде грядущих лет не только на этом острове, но и в остальном мире, где в душах людей еще подает голос птица свободы, народ оглянется на дела наши и скажет – не впадайте в отчаянье, не покоряйтесь насилию и тирании, шагайте смело вперед и, если надо, умрите, но не сдавайтесь. Теперь мы завершили смертный бой, могущественный враг повержен к нашим ногам и уповает на нашу милость.

Тедди ощутила струившиеся по лицу слезы, нашарила в сумочке носовой платок и утерла мокрые щеки.

– Как себя чувствуешь, милочка? – спросила Кетти, беря Тедди за руку и заглядывая в глаза.

– Прекрасно, тетя Кетти. – Тедди высморкалась и заморгала, сдерживая новые, непрошеные слезы. – Мистеру Черчиллю всегда удается меня растрогать своей речью. Его слова как-то по-особому правдивы, он и убеждает и вдохновляет. Таких, как он, нет больше нигде.

Наверняка тысячи людей на улицах, слушавших в эту минуту выступление Черчилля, согласились бы с ней. Когда оратор договорил, люди зашумели, выкрикивая приветствия, до хрипоты вопя от радости, а потом запели «Потому что парень он – что надо!» и «Страна надежд и славы». Тедди и Кетти присоединились к общему хору, заливаясь, словно расчирикавшиеся воробышки. И вдруг, в то время как она пела, в голове у Тедди пронеслась мысль: а ведь эта война, словно вехами, обозначена призывными речами Черчилля и песнями народа, и его слова и песни, певшиеся людьми, придавали им силы идти вперед, когда будущее выглядело безрадостным и мрачным.

Премьер-министр помахал рукой и удалился с балкона. Народ начал не спеша растекаться; обе женщины, потоптавшись, тоже пошли. Было уже довольно поздно, а у Тедди с Кетти был долгий и хлопотный день, и не только волнующий, но и утомительный. У вокзала Виктория им удалось найти такси, и, благословляя удачный случай, женщины забрались в машину. Они были счастливы оказаться наконец вдвоем, отъединенные от жерновов людских толп.

Тедди взглянула на тетушку и, хотя свет в машине был тусклый, заметила, сколь изможденный у нее вид.

– Тетя Кетти! – воскликнула она. – Да вы же вконец измотаны!

– Боюсь, ты отчасти права. А сама-то ты как?

– Пожалуй, я тоже, – призналась Тедди. – Но было из-за чего. Ведь мы праздновали победу над нацистами и разгром Третьего рейха.

На следующий день, 9 мая, был двадцать шестой день рождения Теодоры. Тетя Кетти устроила в ее честь дневное чаепитие и пригласила любимых подруг Тедди – Джулию и Лидию Пелл.

Они пришли ровно в четыре, каждая с подарком в красивой обертке. Тедди распаковала их и, как всегда, была тронута вдумчивым отношением подруг к подарку. От миссис Пелл она получила шелковую шаль ручной росписи в очень красивых сочетаниях тонов: сиреневый, фиолетовый и розовый, а от Лидии – бусы из аметистов, тоже очень красивые.

– Вы меня портите, вы страшные транжиры, – сказала Тедди, целуя сперва миссис Пелл и затем Лидию. – Большое спасибо вам обеим.

Вскоре тетя Кетти принесла серебряный чайный поднос, и четыре женщины уселись за чайный столик в стиле королевы Анны, ломившийся от изобилия тоненьких сандвичей и бисквитов. В центре возвышался глазированный торт с единственной горделивой свечкой. Они уже почти покончили с чаепитием, когда в дверь позвонили.

– Кто бы это мог быть? – задалась вопросом Кетти, хмурясь. – Тедди, милочка, мы, кажется, никого не ждем, а, Тедди?

– Да нет вроде. Я схожу посмотрю, кто там, – вызвалась она, вскочила и убежала по коридору к входной двери. Распахнув ее, Тедди увидела стоявшего на крыльце Марка, весьма ее поразившего.

– С днем рождения тебя, родная! – воскликнул он, входя в холл. Он обнял девушку и, приподняв, закружил так, что ноги у нее полетели по воздуху.

– Но ты же меня поздравил по телефону, – сказала Тедди, когда он наконец опустил ее на пол и запечатлел еще один поцелуй на щеке.

– А мне захотелось сделать это лично и присовокупить вот это, – пояснил он, преподнося сверток. – Это бутылка лучшего папиного розового шампанского, – пояснил он.

– О, как это мило с твоей стороны, Марк, благодарю тебя. Пойдем в гостиную, там тетя Кетти с Лидией и миссис Пелл, мы пьем чай. Может, и ты выпьешь чашечку с праздничным тортом?

– Спасибо, нет, – отказался он, улыбаясь, – предпочитаю шампанское.

Остальные также были удивлены появлением Марка в дверях гостиной. Весело и мило поздоровавшись со всеми, он стал откупоривать бутылку.

– Оно достаточно холодное, можно сразу пить, – сообщил он, когда Тедди достала из буфета бокалы для шампанского. – Отец всегда держит на льду несколько бутылок на всякий пожарный случай, и ради сегодняшнего торжества я выпросил одну из его подвала. – Пробка из бутылки «Дом Периньон» выстрелила как из пушки, и немного пенистого вина перелилось из горлышка. – Оп-па! – воскликнул он, быстро разливая шампанское по бокалам. – Не имею права пролить ни капли этой драгоценной жидкости.

Марк поднял бокал за здоровье Тедди, и все последовали его примеру, чокнулись и принялись с наслаждением потягивать вино. Марк поставил свой бокал и повернулся к Тедди.

– Можно мне кое-что сказать тебе наедине?

– Конечно. – Тедди бросила на него быстрый взгляд, подумав, что случилось что-то важное. Его просьба прозвучала с необычной для него серьезностью, даже мрачновато.

Они извинились перед присутствовавшими, и Марк повел ее по коридору в заднюю прихожую, а оттуда в сад. Он знал, что Тедди любила в теплую погоду посидеть под старой яблоней с книжкой или рукоделием, и, держа ее руку в своей, он повел ее к любимому месту.

Он взглянул на растерянное лицо девушки.

– Ты же знаешь, Тедди, я тебя люблю, я хочу на тебе жениться и знаю, что ты любишь меня. Но ты никогда не соглашалась на помолвку. Всякий раз ты говорила, что хочешь отложить ее до окончания войны. Что ж, вот война и кончилась. Изволь сказать «да», изволь стать моей невестой сегодня же.

– Да, Марк, я согласна, – сказала она после крошечного колебания. Ее неожиданная радость была приглушена назойливой тревогой за судьбу Вестхеймов, но она не позволила проявить своего беспокойства. Она взглянула на озаренное любовью лицо Марка и улыбнулась. Ее улыбка была лучом любви.

Он опустил руку в карман френча, достал черную кожаную коробочку и молча вручил ей. Его глаза были прикованы к ее глазам.

Тедди медленно открыла футлярчик. Умопомрачительное кольцо с квадратным изумрудом и бриллиантами покоилось в складках белого атласа.

– О, Марк! Как оно красиво!

– Как ты, моя Тедди, – сказал он и, помолчав, спросил: – Тебе в самом деле нравится?

– Еще бы! Это изумительно!

– Изумруд – твой камень, у него цвет твоих глаз, потому я его и выбрал. И поздравляю тебя еще раз с днем рождения, любимая.

– О, Марк!

Он вынул кольцо из коробочки и надел его на средний палец ее левой руки.

– Теперь все по-настоящему официально. – С этими словами он сгреб ее в охапку и поцеловал в губы.

Чуть погодя они, держась за руки, медленно поднимались по садовой дорожке, возвращаясь в дом, чтобы объявить о своей помолвке тете Кетти и гостям. Ни ее тетя, ни приятельницы отнюдь не удивлялись этой новости. Они тепло поздравляли жениха и невесту.

– Знаете, а ведь мы ожидали этого давным-давно, – призналась Кетти, – и мы тут втроем только сейчас говорили, что никогда не встречали людей, более влюбленных друг в друга, чем вы.

Все посмеялись над этим комментарием, и новоявленные жених и невеста поблагодарили Кетти и гостей за добрые пожелания. Был провозглашен следующий тост.

Едва пригубив бокал, Марк поставил его и сказал:

– Я должен уйти, Тедди. Мне необходимо возвратиться в Биггин-Хилл. Мой пропуск действителен всего несколько часов, увы. Это была любезность нашего очень романтичного командира эскадрильи, согласившегося со мной, что обручальное кольцо ты должна получить в день рождения. И он, кстати, настаивает на своем присутствии на свадьбе.

– Значит, мы должны его пригласить.

Марк попрощался с тетей Кетти и ее гостями, а Тедди проводила его до парадной двери. Она встала на цыпочки и целовала его на прощание.

Когда настал момент расставаться, Марк тихонько пробормотал:

– Давай назначим день свадьбы.

Лицо Тедди мгновенно изменило выражение.

– Ты же знаешь, Марк, я не могу! До тех пор, пока я не получу весть от Вестхеймов и не узнаю, когда они приезжают… Я всегда тебе говорила, я не смогу выйти замуж в отсутствие родителей Максима.

– Но ведь могут пройти многие месяцы, прежде чем ты что-либо узнаешь о них! Германия вся вверх дном, там сейчас сплошной хаос и разруха!

– Я понимаю, Марк, но, зная Урсулу Вестхейм, я совершенно уверена: она найдет способ в ближайшее время связаться со мной. Или появится кто-то еще от ее имени.

– Хорошо, – примирился Марк. – Повременим немного со свадьбой. – Он улыбнулся, и Тедди тоже улыбнулась, не заметив неуверенности в его глазах. Также невдомек ей было в тот момент, что напрасно будет она ждать вестей от Вестхеймов. За последовавшие недели от них не было ничего. И они не приехали.

32

В конце концов Тедди сама отправилась в Германию на розыски Вестхеймов. Она чувствовала себя так, будто приехала в чужую страну. Она не узнавала свой родной город, где прожила без малого двадцать лет. На месте не осталось ни единой узнаваемой приметы. Берлин представлял собой «лунный пейзаж» с глубокими кратерами и причудливыми горообразным грудами развалин.

Союзной авиацией город был превращен в гигантский пустырь. Бомбардировщики сравняли с землей полмиллиона зданий, треть из которых пришлась на город, – так был почти полностью уничтожен центральный Берлин. То, что уцелело от бомб, было разрушено 2 мая, когда город был взят наступавшей Красной Армией под командованием маршала Жукова. Русские безжалостно навели двадцать две тысячи артиллерийских орудий на то, что еще сохранилось, и беспрецедентный по мощи артобстрел сокрушил все, что еще стояло, обратив в щебень, пыль и руины здания и сооружения.

Увиденное ошеломило Тедди. Будучи жадным читателем международных новостей, в особенности новостей о Германии, она скрупулезно следила за всеми событиями последних нескольких месяцев. Тем не менее она не могла зримо представить себе, что возможно до такой степени разорить город или что он окажется таким безлюдным и заброшенным.

Из Лондона в Берлин она приехала в начале октября на поезде. Большую часть хлопот по организации этой поездки взяли на себя отец Марка и Джулия Пелл. Чарлз Льюис позаботился о том, чтобы были в полном порядке все ее бумаги, и настоял на оплате всех расходов, связанных с путешествием, при том, что она вовсе не желала, чтобы он это делал. В этом споре он одержал верх, и она милостиво уступила.

Пристанище для Тедди в Берлине нашла мать Лидии. Джулия Пелл договорилась о том, что Тедди приютит женщина по имени Энн Рейнолдс, занимавшая важный административный пост в Международном Красном Кресте, с которой Джулия дружила более двадцати лет. Энн Рейнолдс жила в Германии с мужем еще до войны, свободно говорила по-немецки и хорошо знала страну. Два последних обстоятельства были только частью в ряду многих других, послуживших ее назначению на эту важную и ответственную работу.

По рассказам Джулии Пелл, миссис Рейнолдс, к этому времени уже овдовев, была направлена в Берлин в июле, когда британские, американские и французские части вступили в город с тем, чтобы совместно с русской армией осуществить над Берлином четырехсторонний контроль. Ее поселили в небольшой квартирке в Шарлоттенбурге в Британской оккупационной зоне, и она написала оттуда Джулии Пелл, что, хотя жилье у нее не Бог весть какое просторное, но Теодору она поселит к себе и та может жить у нее сколь угодно долго. Она также сообщала в письме, что по делам Красного Креста постоянно разъезжает по Британской зоне Западной Германии и скорей всего большую часть времени квартира будет в полном распоряжении Тедди. Так оно все и получилось.

После очередной встречи в воскресенье днем, когда прибыла Тедди, Энн Рейнолдс, принеся извинения, сообщила, что почти немедля должна отправиться в командировку во Франкфурт.

– Боюсь, максимум, что я успею до отъезда, так это выпить с вами чашечку чая, – сказала она, когда они сидели в гостиной.

– Ничего страшного, миссис Рейнолдс, я все понимаю, – отозвалась Тедди, сразу почувствовав расположение к этой женщине. Рослая, цветущая дама под пятьдесят, светловолосая с чисто английской розовой кожей, она дружески улыбалась, держалась самоуверенно, но с явной симпатией к Тедди.

– Вы, пожалуйста, устраивайтесь, как вам удобно, – предложила Энн Рейнолдс, – а я тем временем поставлю чайник и сразу вернусь. – Но тут же передумала и добавила: – Впрочем, пойдемте-ка на кухню вместе, покажу вам, где у меня все хранится, заодно и поболтаем.

– С удовольствием, миссис Рейнолдс, и огромное вам спасибо за то, что позволили остановиться у вас. Это неимоверно любезно с вашей стороны пустить к себе незнакомку, – сказала Тедди, и искренняя благодарность отразилась на ее лице.

Энн улыбнулась ей и по пути на крохотную кухоньку, более напоминавшую чулан, заметила:

– Джулия Пелл очень вас любит, считает вас второй дочерью. А поскольку она одна из моих самых давних и любимых подруг, я была счастлива оказаться полезной человеку, который так много для меня значит. Кроме того, здесь не уцелело ни одного отеля, так что даже не знаю, где в другом месте вы могли бы найти пристанище. «Кайзерхоф», «Эдем» и «Адлон» разрушены до неузнаваемости, как, впрочем, и другие гостиницы поменьше. Снять комнату – редкая удача. – Она тяжко вздохнула и добавила: – Большинство берлинцев живут по подвалам или устраиваются в развалинах. Город разрушен до основания, царит хаос, а беженцы прибывают и прибывают каждый день.

– Откуда? – спросила Тедди.

– Да отовсюду. Большинство из них – берлинцы, бежавшие в военное время, но есть и беженцы из других частей Германии, думающие, что здесь будет легче все начать сызнова. – Она покачала головой. – Не будет здесь легче. Условия ужасающие, такого столпотворения я в жизни своей не видела.

Энн зажгла газ под чайником.

– Фактически наша работа застопорилась, скажу вам прямо, – призналась она Тедди. – Почти не осталось больниц в результате бомбардировок, а те, что есть, – полуразрушены. Не хватает лекарств, питания и топлива. Госпитали переполнены, а тут еще туберкулез, тиф и дифтерит – вот что по большей части является причиной смерти. – Энн сделала паузу и спросила как само собой разумеющееся: – Кстати, вы, конечно, сделали прививки от этих заболеваний? Я говорила Джулии, что вам следует это сделать.

– Да, сделала, – ответила Тедди.

Она думала об Урсуле и Зигмунде и гадала, где они могли быть, если возвратились в Берлин с потоком других беженцев. Она уже была готова заговорить о них с Энн Рейнолдс, но передумала, решив, что будет уместней сделать это за чаем.

– В городе повальные эпидемии, Теодора, – сообщила ей Энн. – Можно сказать, они в самом воздухе, которым мы дышим, поскольку еще есть тысячи не захороненных трупов.

– Боже мой, какой кошмар! – воскликнула Тедди, удивляясь и ужасаясь одновременно. – Где же они?

– В реках, под грудами развалин или похоронены в очень мелких могилах в садах. Все это отнюдь не способствует оздоровлению атмосферы. Ну и конечно же крысы, повсюду крысы.

Тедди передернуло, по телу пробежали мурашки при мысли об этой гадости.

– Должно быть, это просто ужас, что там творится.

– Да, пожалуй, это в самом деле мерзко, – отозвалась Энн. Она грустно покачала головой. – Нам предстоит огромная работа, но мы пытаемся сделать все, что в наших силах. Для всех и для каждого.

– По моей работе в лондонском Красном Кресте воображаю, как сложна деятельность его международного отдела, – сказала Тедди. – Даже не представляю, что происходило бы в мире, не будь нашей организации. Я так горда, что принадлежу к ней.

– И я тоже, – шепотом произнесла Энн и принялась расставлять на подносе чашки, блюдца и кувшинчик с молоком. Сделав это, распахнула дверцы двух шкафчиков, повернулась к Тедди и пояснила: – Здесь разная утварь, посуда и все такое прочее. Тут у меня главные припасы и снедь. Много всего, в основном консервы, такие, как солонина, тушенка, супы.

Открыла еще один шкафчик и продолжала:

– А здесь немножко деликатесов… консервированные фрукты, сахар и шоколадные бисквиты. Это от щедрот наших военных снабженцев и моего приятеля – майора американской армии. Он чрезвычайно любезен и регулярно снабжает меня, так что безо всякого стеснения пользуйтесь всем.

– Благодарю вас, миссис Рейнолдс, – прошептала Тедди. – Вы невероятно добры ко мне, и я ценю это. – И тут она вдруг представила себе, каково ей было бы мотаться теперь по Берлину, не помоги ей Энн Рейнолдс, и подумала, какое счастье, что у нее есть друзья, подобные Пеллам, и к тому же таким заботливым оказался ее будущий свекор Чарлз Льюис. Общими стараниями они помогли ей самостоятельно заняться розыском Вестхеймов. Без их помощи делать все это было бы во много раз трудней.

Позднее в некотором подобии маленькой гостиной они пили чай, и Тедди была готова завести разговор о Вестхеймах, но тут ее милая хозяйка по-дружески начала вводить ее в курс повседневной жизни в Берлине.

Тедди ничего не оставалось, как выжидать подходящего момента.

– После капитуляции Германии русские довольно быстро восстановили работу некоторых коммунальных служб, – пояснила Энн. – Таких, как снабжение газом и электроэнергией. Плюс к тому транспорт: метро, трамваи и железнодорожный, так что теперь у нас есть возможность ездить по городу. Кроме того, есть некоторое количество дряхлых таксомоторов, но их очень мало из-за нехватки горючего. Но вы смотрите – оставайтесь в Британской зоне, – предупредила она, – не забредите по ошибке в Русскую, это опасно, там много случаев изнасилования.

– Понимаю.

– Телефонная связь еще далеко не на должном уровне, – добавила Энн насмешливо. – Когда работает, когда – нет. Если вы потом захотите позвонить тетушке и сообщить о благополучном прибытии, то можете попытать счастья. Однако гарантировать вам успех не могу.

– Большое спасибо, я попробую вечерком позвонить тете Кетти, если вы не возражаете, – сказала Тедди, – только с уговором: свои звонки я буду оплачивать сама.

– Не валяйте дурака, – категорически отвергла ее идею Энн.

Теперь Тедди сочла момент подходящим.

– Вы не упоминали о Вестхеймах, – робко начала она, – из чего я заключаю, что Красный Крест пока не располагает никакими данными об их местопребывании… Или имеет какие-либо иные сведения о них.

Энн отрицательно покачала головой.

– Нет, нет, я сказала бы вам сразу, как только вы вошли, будь у меня хоть какие-то новости.

Тедди напряженно кусала губы и выглядела взволнованной.

– Постарайтесь не унывать, – ласково сказала Энн, смягчив свойственную ей резкую манеру высказываться. – То, что на данный момент отсутствует информация, в действительности еще мало о чем говорит. Повсеместно царит ужасающий хаос, как я вам уже сказала. Миллионы перемещенных лиц в настоящее время кочуют по Европе – десять миллионов, если быть точной. Письменные сведения пропали либо вследствие бомбардировок союзников, либо были уничтожены нацистами, когда они поняли неизбежность своего поражения. Кроме того, многие агентства, которые смогли бы вам помочь в розыске, испытывают острую нехватку персонала. Это поистине гигантский труд пытаться обнаружить следы пропавших без вести, и потому требует уйму времени. Но вы их отыщете, я в этом совершенно уверена.

Тедди кивнула, моля Бога, чтобы миссис Рейнолдс оказалась права в своих утверждениях, а она преуспела в деле, ради которого приехала сюда.

Энн еще раз подбодрила ее взглядом, затем подошла к письменному столу у окна.

– Я тут написала вам названия и адреса агентств, в которые вам надо будет завтра наведаться, а также телефон моего офиса. Там мой секретарь Элизабет Джеффорд, она знает все входы и выходы как в Британской, так и в Американской зоне, так что вы без стеснения обращайтесь к ней за любой помощью. И тут на столе лежит комплект ключей от квартиры.

– Благодарю вас, миссис Рейнолдс, спасибо за все.

– Не за что, – сказала Энн, – я рада возможности хоть чем-то вам помочь. Кстати, я хотела сказать…

– Есть еще одна вещь, – торопливо перебила ее Тедди. Она наклонилась вперед и быстро заговорила: – Если мне не удастся что-нибудь узнать в берлинских агентствах, я хотела бы съездить в Шлосс-Тигаль в маркграфство Бранденбург. Насколько я знаю, оно на территории Русской зоны, но, быть может, я…

Теперь Энн, в свою очередь, перебила Тедди.

– Вам незачем туда ехать, Теодора, – сказала она. – Я как раз собиралась вам сказать, что Джулия писала мне несколько недель назад о том, что Вестхеймы жили в замке в то время, когда вы получили о них последнее известие. И тогда я попросила своего американского друга майора Иванса проверить замок. К счастью, он имел возможность это сделать, ему удалось преодолеть обычные запреты русских. Он узнал, что в войну замок не был разрушен, даже при том, что Потсдам и Бранденбург были подвергнуты жесточайшей бомбардировке.

– Это замечательная новость! – воскликнула Тедди, глаза у нее сразу заблестели.

– Да, это так. Поскольку замок не бомбили, мы знаем, что Вестхеймы не могли погибнуть там во время налета. Однако замок необитаем, в нем живет только присматривающий за ним служащий, поставленный русскими. Они провели там реквизицию и, как я поняла со слов майора Иванса, они намерены превратить замок в казарму.

– А тот служащий не имеет каких-либо сведений? – быстро спросила Тедди, пристально глядя на Энн.

– Никаких. Он сказал, что все обитатели ушли и, очевидно, это все, что он мог сообщить.

– Похоже, Вестхеймы скрылись бесследно, не так ли? – шепотом промолвила Тедди. Ее лицо, минуту назад такое оживленное, сразу потухло.

– Да, это так, – согласилась Энн. – С другой стороны, нет оснований считать их погибшими.

Энн встала и вышла в прихожую, достала из шкафа пальто.

– К сожалению, мне пора отправляться во Франкфурт, – сказала она, одеваясь. – Бодритесь и не падайте духом, Теодора. И не забывайте: мой секретарь на месте, если вам что-либо потребуется, она сделает все, чтобы вам помочь. Увидимся в конце недели.

– До свидания, миссис Рейнолдс, счастливого пути!

На следующее утро Тедди рано вышла из дома в Шарлоттенбурге, доехала на метро до станции Баннхоф Цоо – ближайшей к Тиргартенштрассе.

До пункта назначения она добралась быстро и, сойдя с поезда, пошла по Будапештерштрассе и далее по Штюлерштрассе, направляясь к Тиргартену, чудесному старинному парку, где она так часто гуляла с Максимом и Урсулой.

Тедди торопливо шагала в этот туманный слякотный день октября, поглядывая по сторонам и приходя в ужас от масштабов разрушений вокруг. Она задумалась, есть ли смысл идти смотреть, коли камня на камне не осталось от особняка Вестхеймов. На этих двух улицах не уцелело ни одного здания, с какой стати могло быть иначе на Тиргартенштрассе, спрашивала она себя. Берлин лежал в развалинах. Она своими глазами видела это вчера, и рассказ миссис Рейнолдс лишь подтверждал, что все было разрушено до основания.

Приближаясь к Тиргартену, она вдруг остановилась как вкопанная: зрелище ошеломило ее. Это было нечто уму непостижимое. Не осталось ни одного дерева, и лысый парк выглядел бессмысленно пустым под творожисто-серым небом.

Чуть погодя внимание Тедди привлек странный, клацающий звук, как будто чем-то металлическим ударяли по камню, и она обернулась, заинтересовавшись источником.

В нескольких метрах от нее среди груды развалин работала женщина, разгребавшая обломки с участка, где некогда стоял дом. Долотом женщина откалывала древнюю штукатурку с кирпича. Затем она положила кирпич на импровизированную тачку, сделанную из старого ящика и пары колесиков, примотанных веревкой и кусками проволоки.

Тедди подошла и вежливо обратилась к женщине:

– Bitte… что случилось с деревьями в парке? Простите, вы не могли бы мне сказать, почему парк так опустошен?

Женщина посмотрела на Тедди, оглядела ее с головы до пят усталыми глазами, поначалу не удостаивая ответом. Потом резким, грубым голосом сказала:

– Вы, должно быть, не здешняя, раз задаете такой вопрос.

– Вы правы. А деревья в Тиргартене… – повторила Тедди. – Что с ними произошло?

– Их порубили, – тупо произнесла женщина. – На дрова. Берлинцам в войну надо было греться. Другого топлива не было.

– Да, понимаю, теперь все ясно, – сказала Тедди. – Danke… спасибо большое. – Она опустила голову и быстро пошла прочь, ощутив враждебность женщины.

Меньше чем через минуту Тедди достигла центра Тиргартенштрассе, где некогда красовался особняк Вестхеймов. Шаги ее замедлились, она стояла и смотрела туда, где грязь, мусор и лужи, на груду развалин, в которую был превращен дом.

Нахлынувшие яркие острые и четкие воспоминания на несколько мгновений унесли ее в прошлое, и она подумала о счастливых часах, проведенных в этом доме с Максимом и его родителями.

Мысленным взором она увидела их в то минувшее время.

Урсула, такая милая, светлая и свежая, рафинированная и элегантная. Вот она в доме, в саду, движения ее грациозны; и Зигмунд – красивый, добрый и благородный, сидящий за роялем в музыкальном салоне. Льются дивные звуки музыки. А вот бегущий к ним Максим, называющий их по имени, его детская, сияющая мордашка излучает обожание. Воспоминания были сладостны и горьки одновременно, потому что настигли Тедди на рубеже между прошлым, таким, каким оно было, и настоящим со всей его уродливостью и болью. У нее перехватило горло, и слезы защипали глаза, но она поморгала и быстро прогнала их.

Нелепо было думать об этом доме. Он обратился в битый кирпич, строительный мусор и потому больше ничего не значил. Коли что имело еще значение, так это владевшая им чета, сумевшая сделать его таким трепетно любимым и родным для их ребенка. И для нее тоже.

Тедди отвернулась, печаль объяла ее. Она медленно пошла назад по Тиргартенштрассе и круто свернула в проезд между Хофъегераллее и Штюлерштрассе, направляясь к Лютцовуферу, где когда-то жили фон Тигали в квартире, выходившей окнами на Ландверканал; неподалеку был и дом Вилли Герцога.

Но она не успела дойти до Лютцовуфера, как увидела, что вся эта территория – тоже сплошные развалины. Все было в запустении, и она повернулась и зашагала обратно к станции Баннхоф Цоо. Для нее здесь не было ничего живого.

Пора мне расстаться с прошлым, подумалось ей, не блуждать в воспоминаниях. Главное теперь в настоящем. Моя цель в Берлине – найти Вестхеймов, этим я теперь и должна заниматься.

Этого намерения она строго придерживалась весь день, посещая агентства по списку Энн Рейнолдс. Несколько групп еврейских беженцев и сионистская организация занимались поиском пропавших без вести. Было еще Общество друзей под эгидой американских квакеров, оказывавших помощь разрушенному войной городу. Все, с кем ей приходилось иметь дело, были преисполнены желания помогать ей и делали все, что могли. Каждое агентство предоставляло ей длинные списки сосланных в лагеря или депортированных нацистами или же тех, о ком было известно, как о погибших. Ни в одном из них не значились Вестхеймы.

– Не теряйте надежды, – сказала ей американка в Обществе друзей. – И ежедневно следите за сведениями, поступающими в агентства. Списки постоянно пополняются новыми именами.

Тедди поблагодарила любезных квакеров и вернулась в квартиру в Шарлоттенбурге. Приготовила легкий ужин, перекусила и легла спать, решив на следующее утро сызнова приступить к поискам.

33

Словно магнитом притягивал ее Тиргартен и ближайшие окрестности, где некогда прошла важная часть ее жизни.

После того визита в промозглый, слякотный понедельник она возвращалась сюда несколько раз, место неотвязно влекло ее, будучи знакомым и обремененным мучительными воспоминаниями. Но всякий раз она не обнаруживала ровно ничего, что могло бы ей помочь в розыске Вестхеймов. И уходила в полном отчаянии, с усилившимся чувством тревоги, и давала себе слово больше сюда не возвращаться.

Но вот однажды воскресным днем – это было спустя две недели по ее прибытии в Берлин – Тедди снова направила свои стопы на Тиргартенштрассе. Разница состояла в том, что на сей раз у нее была цель, существенный резон туда отправиться. Элизабет Джеффорд, секретарь миссис Рейнолдс порекомендовала Тедди потолковать с кирпичницами – женщинами, работавшими в группах по расчистке развалин и разбиравшими кирпичи, годные в дело, поскольку Берлин начинали восстанавливать и отстраивать заново.

Накануне вечером Элизабет позвонила и рассказала, что кирпичницы создали свою разветвленную сеть, имеют своих осведомителей и потому являются ценным источником информации обо всем: от ситуации на черном рынке до пропавших без вести жителей. Эти женщины работали преимущественно в тех местах, где раньше были их дома и где по большей части они жили теперь во времянках и землянках. Элизабет подсказала Тедди, что, вполне вероятно, кто-то из них мог оказаться свидетелем чего-либо, или кого-то встречал, или же подхватил слушок, который мог быть полезен в ее поисках Урсулы и Зигмунда.

И вот она вновь приехала сюда. Еще только разок, сказала она себе, входя в вагон метропоезда, который повез ее на станцию Баннхоф Цоо. Теперь она неторопливо шагала по Тиргартенштрассе, то и дело внимательно поглядывая по сторонам.

Очень скоро она убедилась, что сегодня женщины на развалинах не работали. Испытав сильнейшее разочарование, она вдруг поняла, сколь велики были ее надежды после вечернего разговора с Элизабет накануне.

И вот в тот момент, когда Тедди решила отказаться от дальнейших попыток встретить тружениц развалин, она обнаружила сразу трех, стоявших возле ямы на небольшом клочке земли, частично расчищенном от обломков. Они болтали между собой и втроем курили одну сигарету.

Тедди остановилась на некотором расстоянии от них, с интересом понаблюдала несколько секунд. Каждая женщина делала несколько глубоких затяжек и передавала сигарету следующей. Тедди увидела, какое наслаждение доставляло им это мизерное роскошество, и каждая старалась взять свой максимум.

Элизабет предупредила ее, чтобы она отправилась туда не с пустыми руками. Посему в ее сумке была пачка «Лаки страйк» и три шоколадки из особого шкафчика в квартире миссис Рейнолдс – дары, наверняка полученные ею от приятеля, американского майора. Этот уик-энд миссис Рейнолдс проводила с ним в Бонне, и Элизабет посоветовала прихватить с собой сигареты и шоколад, заверив, что миссис Рейнолдс не станет возражать. Тедди была рада, что вняла ее совету, и сейчас имела при себе эти драгоценные лакомства. Взятка в виде сигарет и шоколадки несомненно поможет развязать языки, а без этого средства скорей всего ей не разговорить этих женщин.

Все три замолчали при приближении Тедди и повернулись к ней. Их лица были непроницаемы, взгляды холодны, и ей вспомнилась вызывающая враждебность той единственной женщины, к которой она обратилась на развалинах, спросив, куда подевались деревья в Тиргартене. Она надеялась, что эта троица будет более дружелюбной.

– Извините… вы не поможете мне… – начала Тедди.

Женщины уставились на нее, не реагируя. Она сделала еще одну попытку.

– Bitte… я разыскиваю друзей или хоть какие-нибудь сведения о них… одна чета, которую я знала перед войной. Они жили вон там… – Тедди сделала паузу и указала дальше по Тиргартенштрассе. – В одном из больших домов, в богатом особняке. Господин Зигмунд Вестхейм и фрау Урсула Вестхейм. У них был маленький сынишка, славный такой, Максимилиан.

Ее сверлили три пары немигающих глаз. Ни одно веко не дрогнуло.

Тедди сосредоточила свой натиск на ближайшей к ней женщине.

– А вы случайно не знали Вестхеймов?

– Nein.[11]

– А вы не знали? – обратилась Тедди к женщине, стоявшей в центре трио, затягивавшейся в этот момент сигаретой. Женщина выдохнула дым, покачала головой.

– Nein.

Тедди решила, что спрашивать третью женщину бессмысленно. Эти кирпичницы были явно не теми, кто был намерен помочь ей. Во всяком случае, без хотя бы небольшой подмазки. Она раскрыла сумочку и вынула пачку «Лаки страйк».

– Zigarette?[12] – предложила Тедди всем. Все взяли по одной и сказали – «Danke». Но кроме благодарности – ни слова, и бережно спрятали сигареты в карманы.

– Мне необходимо разыскать этих людей, – снова начала Тедди, теперь более уверенно в надежде на успех. – Если вы знаете хоть что-нибудь или что-нибудь слышали о них, пожалуйста, скажите мне. Пожалуйста. – Она выразительно заглянула в глаза каждой в отдельности, взгляд ее был полон мольбы и серьезности.

Наступило продолжительное молчание, и наконец одна женщина заговорила:

– Этот особняк разбомбили, как все на этой улице, это вы и сами видите. Никто не спасся.

– Кое-кто из тех, что жили на Тиргартенштрассе, все же спаслись, – быстро возразила одна из женщин. – Есть одна кирпичница, что работает на Лютцовуфере. Она многих знала, которые тут до войны жили. Ступайте с ней потолкуйте.

– Пойду! – воскликнула Тедди, лицо у нее посветлело. – Кто она? Как ее зовут? Как мне узнать ее?

– Кто она – не знаю, и звать как – не знаю. Я только слыхала про нее, – ответила наиболее дружелюбная из троих. – Спрашивайте тут, какая-нибудь из кирпичниц покажет вам ее.

– Спасибо вам! Премного вам благодарна! – восклицала Тедди. – Вы оказали мне большую услугу.

Снова окрыленная надеждой Тедди быстрым шагом двинулась вперед и, достигнув моста через Ландверканал, в Лютцовуфер побежала уже почти бегом. Наконец она остановилась, чтобы отдышаться и осмотреться на улице. К ее огорчению и досаде, здесь было еще более пустынно, чем на Тиргартенштрассе. И пугала мертвая тишина.

Поскольку теперь в Берлине уличное движение было очень слабое или его вовсе не было, то человеческие голоса и шаги отчетливо слышались, и потому сегодня казалось странным и очень уж заметным полное отсутствие этих звуков. Также не было сегодня и непрерывного постукивания кирпичниц, очищавших спасаемые ими кирпичи и камни.

Тедди тяжко вздохнула, гадая, куда могли подеваться эти женщины, по утверждению Элизабет, работавшие семь дней в неделю. Коль скоро она была тут, то решила, что могла бы сама обследовать прилегавшую территорию, и двинулась дальше, слегка дрожа и норовя поглубже укутаться в пальто. С Ландверканала дул пронизывающий ветер, и не прошло минуты, как она поняла, почему опустели улицы: ветер взметал в воздух пыль с развалин, тучами носившуюся вокруг. Она оседала на волосах, лице и лезла в рот, и Тедди часто-часто моргала, когда пыль попадала в глаза.

Бессмысленно ходить сейчас, подумала она, это же настоящая песчаная буря. Гораздо разумнее было бы вернуться домой в Шарлоттенбург. Она повернулась и пошла обратно тем же путем по Лютцовуферу к мосту. Теперь она пожалела о предпринятой ею маленькой экскурсии. Вообще все это было пустопорожней тратой времени и сил.

Но тут тишину вдруг нарушил донесшийся из-за развалин ясный детский голосок:

– Дедушка, сюда! Тут еще один!

Тедди остановилась, озираясь по сторонам, чутко вслушиваясь.

Никого не было видно.

Затем послышался приступ удушливого кашля, и в следующий момент хриплый старческий голос произнес:

– Мы набрали добрую груду плиток, Вильгельм. Сегодня мы славно поработали.

– Ja, ja! – возбужденным голосом отозвался малыш.

Тедди не могла понять, откуда доносились эти голоса, но они были совсем близко. Она соображала, с какого места среди развалин лучше начать поиски старика и мальчика, когда опять раздался старческий кашель. Он доносился от груды обломков чуть впереди Тедди и правее. Она поняла, что старик и мальчик трудились за этой кучей.

Сойдя с тротуара, Тедди стала пробираться, лавируя среди нагромождений обломков, и, доковыляв до горки, обогнула ее. Тут она нашла тех, кого искала.

– Извините меня, – сказала Тедди.

Ее неожиданное появление словно ниоткуда, сперва напугало старика и мальчика; они явно не слыхали ее приближения.

Оба вытаращили на нее глаза.

– Кто вы такая? Что вам надо? – враждебным тоном быстро спросил старик.

Помимо враждебности в голосе, Тедди уловила также примесь страха и, чтобы он почувствовал себя спокойней, мягко пояснила:

– Я из другого города. Ищу тут одну кирпичницу, она работает на Лютцовуфере.

– С чего вы взяли?

– Мне кирпичницы на Тиргартенштрассе сказали, что она, быть может, сумеет мне помочь.

Старик невесело усмехнулся.

– Чем может бедная кирпичница помочь вам? – спросил он с горечью, и глаза его быстро пробежали по ней, отметив ее сытый вид, ухоженную внешность и добротную одежду.

– Возможно, она смогла бы мне что-нибудь сообщить об одной, когда-то проживавшей тут семье, – пояснила Тедди все так же мягко. – Я разыскиваю этих людей. Женщина, которую я теперь ищу… как я поняла, она знала всех наперечет, кто жил до войны в этом районе.

– Может, и знала, – бросил старик. – Мне это невдомек. И знать не знаю кирпичницу, которую вы ищете. Их тут много работает, сами видите – не слепая, – какая разруха кругом. Ступайте прочь!

– А завтра эти женщины будут здесь? – терпеливо спросила Тедди со свойственной ей настойчивостью.

– Откуда мне знать! Я им не хозяин! – сердито проворчал старик и, опустив глаза, стал бесцельно водить рукой по штабелю обкрошенных белых плиток, очевидно тех, что он старательно добывал вместе с мальчиком.

Последний внимательно прислушивался к разговору и наблюдал за Тедди.

– Bitte… а у вас поесть чего-нибудь нету? Есть охота, – с мольбой в глазах он просительно протянул к ней руку. – Пожалуйста, дайте хоть что-нибудь.

Тедди оглянулась на него. Бледное личико, глубоко запавшие глаза. Она невольно вспомнила о Максиме. Но этот мальчик был далеко не такой здоровый, как ее воспитанник, он был субтилен и тощ. Скорей всего голодает, подумала она. На вид ему было лет семь или восемь, но глаза выглядели взрослыми, умудренные жизнью и очень уж усталые.

Она раскрыла сумку, достала шоколадку и, не говоря ни слова, подала мальчику.

– Danke! – взволнованно воскликнул он, разворачивая станиолевую обертку и жадно засовывая шоколад в рот обеими руками. Лишь теперь Тедди воистину поняла, как он изголодался.

Съев кусок, мальчик, которого звали Вильгельм, спохватился, перестал жевать и взглянул на деда. Вынул откушенное изо рта, разломил пополам и отдал половину старику.

– На, дедушка, ты тоже голодный, – сказал мальчик.

– Danke, Вильгельм, – улыбнулся внуку старик, взял шоколад и стал уплетать.

Тедди стояла и наблюдала, как они пожирают шоколадку. К немцам она теперь пытала смешанные чувства. Взгляд ее остановился на старике, и она подумала: «Где ты был в Хрустальную ночь? Хотела бы я знать. Где ты был, когда они заталкивали мой народ в газовые камеры, и в камеры пыток, и в эшелоны для депортации? И задай я сейчас тебе эти вопросы, что сказал бы ты в ответ? Стал бы говорить, что не был нацистом? Запротестовал бы, дескать, не знал об ужасах, творимых ими над евреями? Но ты знал обо всем. И ты, и каждый второй немец знали о существовании концентрационных лагерей. Ни один из ныне живущих немцев не может это отрицать. И что ты делал бы, узнав, что я – еврейка? Продолжал бы есть мой шоколад? Поедать шоколад от грязной еврейки?»

Тедди поспешила обуздать эти мысли, покуда они не вырвались из-под контроля и не привели в ярость, что бывало всегда, если уж они начинали жечь ей мозг. И к тому же не каждый немец был наци, а средний обыватель был бессилен, безоружен, не смел как-либо перечить Гитлеру и его банде уголовников. Да и никто не понимал и не представлял, до чего дойдут эти ублюдки в своем преследовании евреев. Никто не предполагал, что оно обернется уничтожением миллионов. Никто, будь то евреи или неевреи, не мог помыслить о систематическом истреблении целого народа, да это казалось просто невозможным.

Переведя взгляд на мальчонку, Тедди тут же напомнила себе, что никто не смеет наказывать детей за грехи отцов. Открыв сумку, она вынула две оставшиеся плитки и подала одну мальчику, другую его деду. Оба, похоже, были напуганы и удивлены ее щедростью, но также и счастливы и заулыбались, благодаря ее без конца.

А затем старик вдруг церемоннейшим образом поклонился ей и сказал простуженным голосом:

– Они сносят свои кирпичи на склад по субботам. Потому сейчас их тут нет, сегодня у них жалованье. А завтра придут опять. – После небольшой паузы он договорил с улыбкой: – Им ведь некуда больше идти.

– Приходите завтра, – сказал мальчик Вильгельм, улыбаясь до ушей, показывая ей свои зубы в шоколаде.

Тедди улыбнулась.

– Да, да, приду, – сказала она мальчику и, повернувшись к старику, добавила: – Danke.

– И мы тоже вам благодарны, фрау, – очень вежливо сказал старик и опять поклонился.

На Лютцовуфере работала лишь одна кирпичница, когда Тедди приехала туда на следующее утро. Решив перейти к делу без проволочек, Тедди направилась прямиком к ней.

– Guten Morgen,[13] – поздоровалась она.

Женщина стояла около старой детской коляски и нагружала ее кирпичами. Она подняла голову, посмотрела на Тедди и улыбнулась, чем весьма удивила Тедди и как-то даже успокоила ее.

– Guten Morgen, – деликатно ответила на приветствие кирпичница.

Благорасположение женщины ободрило Тедди.

– Я очень надеюсь, что вы сможете мне помочь.

– Буду рада, если смогу, – ответила женщина с тем же радушием.

– Вчера я разговаривала с кирпичницами на Тиргартенштрассе, спрашивала, не знают ли они что-нибудь об одной семье, жившей раньше на той улице. Они дали мне совет поискать женщину, работающую на Лютцовуфере, которая, возможно, была знакома с теми людьми и знает, где они теперь.

– Я, конечно, знаю всех женщин, работающих на развалинах в этих местах. Как ее зовут, ту, которую вы ищете?

Тедди пожала плечами.

– В том-то и беда, я не знаю ее имени… – Голос ее увял, когда она представила, как нелепо прозвучали ее слова.

Женщина снова наклонилась над покореженной коляской, накрывая кирпичи куском линолеума. Затем она выпрямилась, расправила плечи, слегка тряхнула головой и уставилась на Тедди живыми синими глазами.

– Тогда, боюсь, ничем не смогу вам помочь, – тихо проговорила женщина.

Тедди почудилось что-то неуловимо знакомое в ее голосе, в случайном движении головы, и она пристально посмотрела на кирпичницу, быстро примечая в ней все созвучное отдаленным проблескам памяти.

Как у всех кирпичниц, у этой женщины голова тоже была повязана платком, и одета она была в старье. И все же, несмотря на поношенное, чиненое-перечиненое платье и мужские ботинки на ногах, в ней отчетливо угадывалось воспитание, полученное в далеком прошлом, некое благородство, а также хорошие манеры, приветливость в обращении.

Все слилось воедино во внезапной вспышке, электрически щелкнув, угнездилось в ячейки мозга Тедди, и она едва успела подавить крик удивления. Сердце ее сжалось, но она сохранила внешнее спокойствие и, затаив дыхание, медленно проговорила:

– А ведь действительно, фрау, на мой взгляд, вы и есть та особа, которую я ищу.

Кирпичница нахмурилась и выгнула бровь дугой.

– Я?! – удивилась она. – О нет, я вовсе не думаю. Я просто уверена, что это не так.

Теперь Тедди была окончательно уверена и знала, кто перед ней.

– Да, да, я знаю, кто вы. И вы знаете меня. Я – Теодора Штейн, няня Максима!

Кирпичница остолбенела от удивления, будучи не в силах и слова вымолвить. С трудом перевела дух.

– Это ты, Тедди? Это в самом деле ты?!

– Да, это я! – закричала Тедди и, шагнув к женщине, схватила натруженные, заскорузлые руки подруги Урсулы, княжны Ирины Трубецкой, в свои.

34

Тедди и русская княжна стояли, тряся в рукопожатии руки и не веря своим глазам. Обе с трудом сдерживали волнение: на их лицах были написаны восторг и изумление этой встречей в разрушенном и опустошенном войной городе.

Княжна внезапно сделала шаг вперед, и женщины заключили друг дружку в крепкие объятия посреди руин Лютцовуфера.

Когда же они наконец разомкнули руки, княжна воскликнула:

– Максим! Как он? С ним все благополучно? Должно быть, он совсем уже взрослый.

– Да, он вырос, – ответила Тедди. – Он удивительный мальчик и блестящий ученик, он учится в Англии, в хорошей школе. – Тедди посмотрела княжне в глаза и, откашлявшись, сказала внезапно изменившимся голосом: – В Берлин я приехала при первой же возможности. Необходимо найти его родителей. Вам известна их судьба?

Улыбка на лице Ирины погасла, и она быстро покачала головой.

– Когда вы видели их в последний раз, княжна Ирина?

– В сентябре сорок первого, когда они гостили у барона и баронессы фон Тигаль в их Бранденбургском замке, – ответила Ирина. – Это было как раз перед тем, как мне заболеть бронхитом. Когда я поправилась и смогла выходить из дому, я узнала, что они исчезли.

– Они где-нибудь скрылись? Или просто уехали из замка?

– Честное слово, мне это неизвестно. Это было… да, в этом была какая-то тайна.

– А фон Тигаль знают что-нибудь о них, княжна?

И вновь Ирина Трубецкая покачала головой, и лицо ее изобразило глубокую печаль.

– Исчезли и они тоже, словно в воду канули.

Тедди встретила прямой взгляд Ирины настороженно и с вопросом в глазах.

– Они исчезли в то же время, что и Вестхеймы? Или позже? – попробовала она уточнить.

– Затрудняюсь сказать. Знаю лишь, что в ноябре сорок первого я не застала в замке всех четверых; я наведалась туда в надежде повидаться с ними.

– Но наверняка что-нибудь должны были знать слуги фон Тигалей. Насколько помню, слуг было совсем мало; у Гретхен была няня, ее звали Ирмгард.

– Да, знаю, – сказала княжна Ирина, придвигаясь ближе и глядя в упор на Тедди. – Но к сорок первому году все слуги мужского пола в замке были отправлены на войну, горничные – на заводы боеприпасов, или их забрали на другие военные работы. Когда я туда приезжала в ноябре, оставалась лишь старушка-домоправительница. Она мне сказала, что барон и баронесса за несколько дней до моего приезда возвратились в Берлин и я смогу их застать на городской квартире. Вот здесь, на Лютцовуфере, где мы сейчас стоим, и была их квартира. Но я не нашла. Никого тут не было, даже слуг.

– И фон Тигаль никогда больше не объявлялись? Вы от них не получали вестей? – спокойно спросила Тедди, глядя в глаза Ирине Трубецкой.

– Нет. Ничего не получала я и от Зигмунда с Урсулой. Никогда с тех пор. Дом на Тиргартенштрассе разбомбили еще летом в том году, и совершенно очевидно, что туда они не вернулись. Потом я съездила на Ваннзее, на их виллу, думала, найду их там, но и там не было никого. Заперто и заколочено.

– На прошлой неделе я ездила на виллу. Моя приятельница, миссис Энн Рейнолдс – она служит в Международном Красном Кресте, – свозила меня туда. Я не рассчитывала найти там Вестхеймов, но полагала, что должна проверить виллу, хотя бы для очистки совести. Мы вместе с миссис Рейнолдс поговорили с женщиной, живущей теперь на вилле. Но выяснить у нее ничего не удалось. Она сказала, что знать не знает никаких Вестхеймов.

Княжна кивнула и многозначительно посмотрела на Тедди.

– Виллу впоследствии прибрал к рукам некий высокопоставленный наци, – сообщила она. – Подобные вещи в ту пору происходили сплошь и рядом. Заправилы Третьего рейха награбили много и у многих.

– А в особенности у евреев, – сказала Тедди и, поколебавшись, добавила гораздо мягче: – Но скажите, княжна, а вы не пытались раскрыть тайну исчезновения Вестхеймов и фон Тигалей? Проверить по разным каналам: через подполье, сопротивление?

– Тедди, я сама была членом одного из движений сопротивления и, естественно, пыталась разузнать, удалось ли моим друзьям уехать из Германии. И не арестовало ли их гестапо. Но я ни до чего не могла докопаться, никто не мог. Мы все терпели неудачу. Но это вовсе не было чем-то необычным. Люди исчезали внезапно и бесследно. Так случилось с миллионами, Тедди, с миллионами. И до сей поры в пропавших без вести числятся миллионы людей, чьи судьбы неизвестны.

– А остальные члены семьи Вестхейм? Вы что-нибудь знаете о них?

– Миссис Вестхейм, мать Зигмунда, умерла весной сорокового года. Причина смерти естественная – сердце. Она болела долго, как вы знаете. В том же году Зигрид и ее муж Томас Майер погибли во время воздушного налета в Гамбурге, и бедняжка Хеди оказалась в доме на Тиргартенштрассе, когда в него попала бомба летом сорок первого. Боюсь, что она погибла вместе со слугами, бывшими в то время в доме.

Выслушивая эти сведения, Тедди была очень спокойна, стояла, в упор глядя на княжну, не в состоянии как-либо реагировать. Горе захлестнуло ее, к глазам подступили слезы при мысли о тетках Максима и его дяде Томасе. Они были так молоды, никому из них не было еще и тридцати.

Тедди тяжко вздохнула.

– Как трагично, что все они погибли! – сказала она исполненным горя голосом. – Я была совершенно уверена в том, что бабушка Вестхейм не доживет до этих дней, она была так стара и слаба. Но остальные… Я надеялась, что хоть кто-то из них уцелеет… О Боже, все это так ужасно!

– Да, это так, – согласилась княжна и покачала головой. На ее лице была та же горечь, что и у Тедди. – Никто не хотел этой войны! – воскликнула она с прорвавшимся гневом. – Ее затеял сумасшедший, и не было ничего более неразумного. Была лишь потребность навсегда ее избежать. Вон ведь чем она обернулась для всего мира! Миллионами убитых и калек, безмерными страданиями для всех нас в результате прямых ее последствий, не считая множества косвенных. По всей Европе превращены в развалины большие города, столько всего уничтожено… столько утрачено… навсегда.

Взгляд охваченной тревожными мыслями Тедди блуждал в пространстве. Затем она вновь перевела его на лицо русской аристократки.

– Я просто в растерянности, – призналась Тедди, – что еще можно предпринять… – Она беспомощно пожала плечами. – Я побывала во всех соответствующих агентствах, в Международном Красном Кресте, в еврейских и сионистских организациях и у квакеров. Все безуспешно. Я просмотрела множество имен, перечитала кучу списков, но ни в одном из них не нашла ни Вестхеймов, ни фон Тигаль. Все-таки странно. В чем причина, как они могли просто взять и… исчезнуть?

– Их так много, Тедди. – Княжна слегка коснулась ее руки. – Ну, что мы так стоим? Давайте лучше уйдем отсюда. Например, ко мне, в мое тесное жилище, там и поговорим. – Она повернулась, взялась своими красными, натруженными руками за старую коляску и стала толкать ее вперед. – Пойдем в мой дом. Это не шикарно, но тем не менее вполне удобно и уж определенно нам там будет теплей, чем здесь, на юру.

– Да, сегодня утро холодней, чем было, когда я приехала в Берлин, – заметила Тедди и последовала сквозь руины за княжной, оглядываясь по сторонам в надежде увидеть хоть какое-то подобие жилья. Но не увидела ни одного дома или сооружения, пригодного для убежища.

– Так где же вы живете, княжна Ирина? – не удержалась Тедди, шагая рядом с ней. – Где он, ваш дом?

– О, вам отсюда его не увидеть, – ответила Ирина Трубецкая с легким смешком. – Я называю мое жилище домом, но, по сути, это – дыра в земле.

Тедди была так ошарашена услышанным, что не находила слов.

Они отошли совсем недалеко от того места, когда княжна вдруг остановилась и показала на углубление с несколькими ступеньками.

– Вот мы и пришли к моей дыре! Там внизу я и живу – как троглодит. – Ирина взглянула на Тедди уголком глаза и продолжала: – Не пугайтесь, это вовсе не так страшно, как звучит. Свои кирпичи я пока оставлю здесь и займусь ими позже.

Княжна оттолкнула коляску к куче обломков возле углубления, опустилась на колени и принялась аккуратно обкладывать камнями передние колеса.

Тедди тоже встала на колени, чтобы помочь укладывать камни, украдкой подсматривая, как это делает Ирина.

– Послушайте, княжна…

– Да?

– Как получилось, что вы стали кирпичницей?

Ирина Трубецкая подняла голову и не без гордости устремила взгляд синих глаз на Тедди.

– Потому что мне не оставалось ничего другого, – ответила она очень просто. Она вздохнула, затем пояснила: – Кроме того, за кирпичи мне платят, и я получаю дополнительный паек. – Улыбнувшись, она продолжала: – Имеется еще и другая причина. У меня есть ощущение, что я делаю нечто полезное и нужное, что-то для будущего, обрабатывая кирпичи, из которых смогут когда-нибудь вновь отстроить Берлин. Это придает мне и другим кирпичницам некую целеустремленность. Столбим, так сказать, свое будущее.

– Да, – сказала Тедди, кивая головой. – Да-да, я понимаю, что вы имеете в виду. – Но она не могла не подумать о том, насколько другой могла бы быть жизнь княжны Ирины Трубецкой, не случись в России революция. Ведь ее мать, княгиня Натали, была урожденной Романовой и двоюродной сестрой царя Николая, и Ирине предназначалось безбедное существование и все привилегии российского двора. И уж конечно, ей не пришлось бы ковыряться в развалинах Берлина, собирая кирпичи и живя в землянке.

Княжна поднялась с колен, поглядела на Тедди, все еще стоявшую на коленях в обломках, и позвала ее:

– Пошли! – Она направилась к углублению, встала на край и пропала из виду.

Тедди чуть не вскрикнула, вскочила и кинулась вслед. Она с содроганием заглянула в воронку и увидела, что там крутой лестничный марш, ведущий вниз. Ступени были частично обрушены и обкрошены, и она представила себе, что это следы бомбежки. Княжна осторожно спускалась, стараясь не оступиться. Глубоко вздохнув, Тедди последовала за ней.

– Когда дом моего отчима был еще цел, эти ступени вели из кухни в подвал, – поведала ей Ирина. – И, как видите, это все, что осталось от особняка господина барона, разумеется, помимо моего крохотного убежища. Оно впереди за дверью, прямо.

Княжна извлекла из кармана пальто железный ключ и отперла тяжелую деревянную дверь.

– Подожди, пожалуйста, минуточку здесь, покуда я зажгу керосиновые лампы, – сказала она Тедди и вошла внутрь. Вскоре раздался ее голос: – Входи, Тедди, входи, – позвала она. И Тедди вошла.

Она очутилась в маленьком подвале. Освещался он керосиновыми лампами. Только что зажженные Ириной, они ярко мигали в неуютных потемках. Тедди поморгала, приноравливая глаза, затем с любопытством осмотрелась.

Неприглядный подвал был скудно обставлен. Древний, потертый и пролежанный диван с выпирающими пружинами стоял у задней стены, по обе стороны – два темного дерева столика, на них лампы и перед диваном два кресла. Посредине находился ящик из-под чего-то, покрытый кружевной салфеткой и, по-видимому, служивший кофейным столиком. У другой стены красовался старомодный буфет, знававший лучшие времена, сверху лежала груда книг, стояла толстая свеча в резном деревянном подсвечнике и несколько щербатых чайных чашек и блюдец.

Было совершенно очевидно, что княжна постаралась придать своему подвалу более жилой и уютный вид с помощью нехитрых уловок. Бетонный пол был застелен потертым восточным ковриком; несколько потемневших и скомканных подушек красного бархата украшали темно-синее парчовое покрывало на диване, полинялый плед был наброшен на спинку одного из кресел. На большом ящике в банке из-под варенья стоял растрепанный букетик искусственных цветов. Было что-то патетически-трогательное в этих жалких имитациях настоящих вещей, и когда Тедди увидела все это, у нее к горлу подступил ком.

Княжна внимательно наблюдала за Тедди.

– Это убого, я знаю, – сказала она почти весело, выходя на середину подвала, – но это лучшее из того, чем в эти дни располагают большинство берлинцев. Многие так и таскают с собой бумажные мешки с пожитками, а на ночлег устраиваются, как могут, в развалинах. Я счастливица. В этом подвале сухо и, что важнее всего, безопасно. И я могу быстро нагреть его с помощью парафиновой печки. Тебе не холодно, Тедди? Я разожгу печь, если озябла.

– Нет-нет! – остановила ее Тедди. – Я не хочу, чтобы вы тратили на меня драгоценное топливо. Я не стану снимать пальто.

– И я тоже, – сказала княжна, – посижу, в чем есть. – Она кашлянула, глянула на себя, на потрепанное мужское пальто – оно было слишком велико для нее, – привычным движением запахнула его поплотней и пояснила: – Оно принадлежало моему отчиму; я в нем выгляжу ужасно, но зато оно теплое. – Сделав приглашающий жест, добавила: – Тедди, присядь, пожалуйста. Я с удовольствием угостила бы тебя, но увы, практически нечем. Впрочем, постой, дай поглядеть, может, что и найдется.

– Спасибо, но я ничего не хочу, княжна Ирина, право, не надо, мне и так хорошо, – заверила ее Тедди и села в одно из кресел. Сняла и сунула в карман шерстяные перчатки, размотала свой длинный клетчатый шарф из шотландки, оставив его свободным хомутом на шее.

Княжна села на диван напротив Тедди и обвела широким жестом подвал.

– Здесь была кладовая. Настоящая сокровищница: барон держал тут фамильное серебро, фарфор и тому подобные ценности, – пояснила она. – А вон там, – она показала на дверь рядом с буфетом, – винный подвал, хоть нынче и нет в нем больше вина. Бутылки побиты во время бомбежки, и теперь винная пещера служит мне спальней!

Тедди обозревала все с большим интересом и наконец спросила:

– Эту мебель вам удалось спасти из-под развалин особняка?

– О нет, от дома ничего не осталось и от обстановки тоже. Где уж там, если «союзники» бомбили нас восемьдесят два раза на протяжении стольких же дней. Эти жалкие ошметки уже находились здесь. Мой отчим в сороковом году переделал две подвальные кладовые в бомбоубежища для нас и для слуг. Таким образом, как видите, моя маленькая обитель была готова и поджидала меня после того, как последний раз угодило в дом. Это произошло, когда он был уже полностью разрушен.

– Барон… Княгиня Натали… – Тедди осеклась, вдруг подумав, следует ли ей продолжать. Быть может, ее мать и отчим погибли, и ей не хотелось огорчать Ирину напоминанием.

Мгновенно уловив, в чем состояло затруднение Тедди, Ирина быстро пришла ей па помощь.

– Все в порядке, слава Богу, у них все хорошо. Мать с моим отчимом живут в коттедже садовника в одном из имений барона в окрестностях Баден-Бадена в Блэк Форест. Естественно, замок до поры до времени закрыт. Гельмуту слишком трудно вести хозяйство одному, без служащих, без топлива и всего прочего.

– Рада слышать, что они оба в добром здоровье. – Тедди окинула взглядом сырой, мрачный подвал и скромно высказала свое соображение: – А не лучше было бы для вас жить в сельской местности вместе с ними, княжна?

– Ничуть! – решительно тряхнула головой Ирина и нахмурилась от одной этой мысли. Вдруг она весело рассмеялась и сказала: – Они довольно странная пара, русская княжна и прусский барон. Похожи на влюбленных голубков. Да, точнее не скажешь. Они предпочитают жить одни. Я совершенно уверена в этом. Кроме того, домишко тесный, а там и так, по их словам, толпа. – Ирина откинулась назад и скрестила свои длинные ноги. – Мне нравится быть в Берлине, в центре; ну а жизнь здесь трудна так же, как трудно нынешнее время. Да и в конце концов я ведь не в Русской зоне.

– Миссис Рейнолдс говорила, что там еще много случаев изнасилования, для женщин в Красном секторе не безопасно.

– В особенности для таких, как я, – русских белых! Вы даже не представляете, что со мной вытворяли бы большевики! – воскликнула Ирина. – Когда они впервые вошли в город в мае, я пришла в ужас. Я неделями пряталась здесь, пока не пришли англичане, французы и американцы и не заняли свои зоны оккупации… Ладно, хватит об этом, теперь я в безопасности.

Тедди задумалась о чем-то, затем сказала:

– Но ваше положение не такое уж простое и легкое, княжна, даже при том, что у вас есть кров над головой. Я знаю, что сейчас трудности с продовольствием, и хотела бы завтра принести вам кое-что из продуктов и даже из лакомств. Уверена, что миссис Рейнолдс охотно снабдит ими меня, она наверняка захочет вам помочь, узнав о вашем плачевном положении.

– В этом нет необходимости, и тем не менее благодарю тебя, Тедди, очень мило с твоей стороны предложить помощь. Я вполне обхожусь, а когда испытываю в чем-то нужду, то изредка покупаю это в Тиргартене.

– В Тиргартене? – повторила Тедди, озадаченно глядя на княжну.

– В парке существует весьма активный черный рынок, – пояснила Ирина. – С большой переплатой можно купить масло, кофе, чай, шоколад, сигареты и зубную пасту. Много всего.

– Тем не менее я хотела бы принести вам кое-что из этих вещей. Право, это не доставит мне хлопот, поверьте. Я хочу чем-нибудь помочь вам. Пожалуйста, позвольте мне, – просила она.

– Хорошо, Тедди, я премного тебе благодарна. – Княжна склонила голову в грациозном поклоне, и на лице ее появилось довольное выражение. – Это очень, очень славно с твоей стороны. Что ж, во времена трудные, подобно нынешним, мы бываем вынуждены уповать на доброту друзей.

– У меня в Лондоне замечательные друзья, они помогли мне приехать сюда на поиски герра и фрау Вестхейм. У вас, княжна, есть надежные друзья? Я имею в виду в Берлине?

– Остались один или два человека. К несчастью, большинство моих друзей унесла война. Это очень печально. – Ирина прислонила голову к спинке дивана и закрыла глаза, а когда открыла, они были темны от страдания, и слезы блестели на ресницах.

Тедди не могла не заметить в свете керосина душевную муку на бледном и осунувшемся лице Ирины, и сердце у нее сжалось.

– Простите меня, – сказала она. – Ради Бога, простите, княжна Ирина.

– Мои друзья были убиты, трагически убиты… – Голос Ирины Трубецкой задрожал, и она не смогла продолжать. Она молча зарыдала. Спустя пару секунд достала из кармана грязную тряпицу и осушила ею слезы.

– Извините меня, – проговорила она через силу, едва улыбнувшись. – Я отнюдь не собиралась так разнюниться, но твоя доброта растрогала меня, и когда я подумала о моих несчастных друзьях… – Ирина осеклась и опять зажмурила глаза, несколько раз подавив горестные вздохи.

Тедди сидела и смотрела на княжну в ожидании, когда та восстановит душевное равновесие, понимая, сколь малы ее возможности что-либо сделать или сказать, чтобы помочь Ирине, утишить ее скорбь. И во второй раз за это утро она невольно вернулась к мысли о том, какая трудная и мучительная жизнь выпала на долю этой женщине, этой русской аристократке. Внимательно разглядывая ее лицо в трепетном керосиновом свете, Тедди отметила его тонкую лепку: умеренные скулы, превосходной формы рот и подбородок, гладкий и широкий лоб, коричневые с рыжеватым отливом брови над этими потрясающе синими глазами. Теперь вокруг ее глаз и рта была паутинка тонких морщинок, но Ирина все еще была красивая женщина. Тедди считала, что ей, по-видимому, года тридцать три или около того, хотя выглядела она постарше. И не удивительно после всего, через что она прошла.

Неожиданно княжна выпрямилась и бросила взгляд на Тедди.

– Курт фон Виттинген и я, мы были вместе в Сопротивлении, и у нас был хороший друг, адмирал Канарис… Вильгельм Канарис. Это он помог Урсуле, Максиму и тебе уехать из Германии. Ты об этом знала?

– Фрау Вестхейм рассказала мне.

– Вильгельм Канарис мертв, – спокойно сообщила Ирина. – Он люто ненавидел Гитлера и весь порядок, учиненный этой бандой уголовников, и не мог не поплатиться жизнью за свои убеждения. – Она сосредоточила взгляд на дальнем углу подвала, мгновенно исчезла в вихре собственных мыслей и несколько минут отсутствовала, прежде чем задумчиво продолжить: – Конечно, адмирал смертельно рисковал, помогая Сопротивлению, помогая нам вызволять жертвы наци, когда мы отчаянно пытались спасти людей… – Ирина умолкла, не договорив.

Тедди внимательно наблюдала и отметила, что на ее лице промелькнуло выражение нестерпимой муки. Внезапно до Тедди дошло, что княжна хранит в себе некие страшные сведения, о которых она, Тедди, даже не смеет догадываться, и ее проняла дрожь. Она молчала и не шевелилась, замерев в ожидании.

Ни с того ни с сего очень резко встав с дивана, Ирина подошла к буфету, выдвинула ящик и достала пачку сигарет. Повернулась к Тедди.

– Ты куришь? Не хочешь попробовать такую?

Тедди отрицательно покачала головой.

– Спасибо, нет. И, кстати, вот возьмите, пожалуйста. – Раскрыв сумку, она достала пачку «Лаки страйк» и положила на ящик, рядом с банкой из-под варенья с пожухлыми цветами из шелка. – Я не подумала, что вы курите, – отдала бы раньше.

– Спасибо тебе, Тедди, – сказала Ирина, благодарно принимая маленький бесценный подарок. Она вернулась к дивану и села. Закурив, она тотчас заговорила о Вильгельме Канарисе:

– Адмирала арестовали прошлым летом, летом сорок четвертого, и обвинили в измене Третьему рейху. – Сделав короткую паузу, она полыхала сигаретой, затем тихо сказала: – Его повесили в концлагере Флоссенбург в апреле этого года, по иронии судьбы – накануне освобождения лагеря союзниками.

– Да, я узнала об этом из газет. Как трагично, что американцы запоздали его спасти! Сердце разрывается при одной мысли об этом, – сказала Тедди и замолчала, представив себе ужасную смерть этого храброго человека.

Княжна тоже посидела некоторое время безмолвно, уйдя в свои мысли, окруженная табачным облаком. Она глубоко вздохнула и сказала веско размеренным спокойным голосом:

– Надеюсь, они там, в Англии начинают понимать, что и в Германии были очень смелые люди, боровшиеся с Гитлером и его приспешниками всеми своими силами и пытавшиеся остановить их. Люди в высшей степени честные и мужественные, поставившие перед собой цель спасать других от гибели под гнетом этого мерзкого режима зла и тирании, и пытавшиеся свергнуть Гитлера и наци, и отдавшие жизни за свое дело.

– Да, теперь они это знают, – заверила ее Тедди. – Недавно я читала о германском Сопротивлении, и британские газеты называют адмирала Канариса героем.

– Конечно, он – герой.

– Мы с Максимом обязаны ему жизнью, – тихо сказала Тедди.

– Верно, так оно и есть. Но и другие люди тоже участвовали в вашем спасении. Помните полковника, который ехал в вашем купе от Берлина до Аахена?

– Полковник Остер, – сказала Тедди. – Фрау Вестхейм сказала мне, кто он такой, после того как мы пересекли границу Бельгии.

– В поезде он находился специально для того, чтобы присматривать за вами и чтобы все вы благополучно миновали границу. Он тоже смелый человек. Он был помощником адмирала в германской военной разведке, близкий ему еще и потому, что так же ненавидел нацистов.

Ирина стряхнула пепел с сигареты, сложив руки на коленях, смотрела на них. События последних лет постоянно были свежи и живы в ее памяти, их не забыть никогда. Не поднимая головы, она рассказала Тедди удивительную историю.

– В тысяча девятьсот сорок четвертом году существовал заговор убить Гитлера. Представляешь, еще и года не прошло, а кажется, будто это было давным-давно; наверное, из-за того, что с тех пор произошло много других событий. Он получил название заговор Двадцатого июля и окончился неудачей, все пошло не по расчету, наперекосяк. Кошмар! Гитлер был только ранен, не убит, как планировали, и это при том, что граф Клаус фон Штауффенберг оставил портфель с бомбой всего в четырех метрах от него. От ранения Гитлер оправился, а несколько заговорщиков были арестованы немедленно. Полковника фон Штауффенберга расстреляли в тот же вечер… в полночь во дворе Военного министерства.

Княжна протянула руку за новой сигаретой и продолжала:

– Гестапо заподозрило полковника Остера в соучастии, и его взяли в том же месяце, держали в штабе гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе. Мы были уверены, что его подвергали жестоким пыткам…

– А еще кого? – шепотом спросила Тедди, едва дыша.

– Адам фон Тротт цу Зольц, Готтфрид Бисмарк, Фритци Шуленберг и многие другие. Никто из этих мужчин не сломался под пытками, они не выдали нас – ни имен, ни иных улик. Да, они нас не выдали… – Ирина Трубецкая посмотрела Тедди в глаза и сказала: – Я была вплотную связана с заговорщиками, они все были мои друзья, но меня ни разу не арестовали. Они погибли, защищая меня и других мужчин и женщин тоже.

– О, княжна Ирина, какая же вы храбрая! Но вы сами могли быть запросто убиты! – воскликнула Тедди, вспомнив, что Ирина всегда казалась ей исключительно смелой. И в прошлом она несла свое бесстрашие, словно гордое знамя. Урсула Вестхейм называла ее героической женщиной.

Ирина кивнула.

– Да, я могла умереть, – согласилась она. – Но не умерла. Меня оставили для скорби.

Они помолчали; в подвале царил покой мертвецкой.

Тедди хотела было произнести имя Курта фон Виттингена, спросить о его судьбе, но не успела, поскольку Ирина снова заговорила, как бы испытывая большое облегчение от того, что перекладывает свое бремя еще на кого-то.

– Под конец так много моих друзей было казнено, – сказала она необычно мягко и тихо, – и некоторые из них приняли ужаснейшую смерть. Адама фон Тротта повесили на мясном крюке и на рояльной струне, он умирал медленно и мучительно от перетяжки кровеносных сосудов; это было в августе прошлого года в тюрьме Плетцензее. И ты не поверишь, Тедди, смерть на мясном крюке они фотографировали и снимали на кинопленку для показа Гитлеру. Садисты! Ганса Остера повесили во Флоссенбурге в апреле этого года одновременно с адмиралом Канарисом. От этого всего сердце мое обливается кровью. Мне никогда не забыть никого из них. О каждом я ежедневно думаю, и так будет до самой моей смерти.

Тедди была потрясена. То, что она сейчас услышала, настолько сильно на нее подействовало, что некоторое время она не могла слова вымолвить. Когда же вновь смогла говорить, голос ее звучал совсем глухо:

– Боже, какие трагические утраты! Мир должен узнать об этих умопомрачительных злодеяниях так же, как узнал о концлагерях. И это не должно, не смеет никогда повториться!

Повернувшись, чтобы взглянуть на Тедди, Ирина сказала, глубоко вздохнув:

– Ну, хоть Гитлер мертв. Однако лучше бы он не покончил с собой в апреле у себя в бункере, а был бы арестован Союзниками и судим за свои преступления против человечества вместе с другими преступниками. Международный трибунал четырех держав в следующем месяце начинает процесс в Нюрнберге, весь мир будет наблюдать за ним. Возмездие должно свершиться. Оно должно свершиться во имя миллионов павших, для веры, что погибли они не напрасно.

– Оно свершится, не беспокойтесь, – мрачно сказала Тедди. – Этим чудовищам не отвертеться от кары. Казнят всех – веревочка довилась до конца. Но петля – слишком легкая казнь для них, я так считаю.

– Глаз за глаз, зуб за зуб, – тихо, как бы про себя, произнесла Ирина.

Резко подавшись вперед, Тедди впилась глазами в Ирину и сказала в нервном волнении:

– Вы не упомянули барона Курта фон Виттингена… Он был схвачен и тоже казнен?

– Не нацистами. – На ярко-синие глаза Ирины надвинулась туча, и она глубоко затянулась сигаретой, прежде чем прояснить смысл последней фразы. – Фактически, Тедди, никому не известно, что с ним произошло. Этим летом Курт был в Берлине, я сама его не видела, но другой член нашей группы Сопротивления Вольфганг Шредер видел. Вольфганг обменялся с ним приветствием, а через пару дней повстречался с ним еще раз. На сей раз он разговаривал с русскими офицерами в той части Берлина, что названа Восточной зоной. Но с тех пор Курта не видел никто. Он исчез.

– Как Вестхеймы и как супруги фон Тигаль.

Ирина поначалу оставила без внимания этот комментарий, но затем спокойно и тихо сказала:

– Нет, это было несколько по-другому.

– Вы полагаете, барон мертв? – спросила Тедди.

– Могло быть и так. Когда Курт перестал появляться на глаза в конце войны, мы решили, что, возможно, он был ранен в схватке на последних рубежах. Кое-где бои еще шли, даже после того, как русские захватили город. Мы обыскали все госпитали. Перевернули весь Берлин, опросили множество людей. Другой член нашей группы, Дитер Миллер, продолжал поиски Курта, но нигде его не обнаружил. И его тела тоже.

– А не могло ли… не могло ли тело барона быть погребено под развалинами? – предположила Тедди, вспомнив о том, что сказала Энн Рейнолдс насчет гниющих трупов в руинах города и в реке.

– Все может быть, конечно, – согласилась Ирина. – Но у Дитера Миллера на этот счет есть другая версия. Он подозревает, что Курт был арестован теми русскими офицерами, в чьем обществе его заметил Вольфганг Шредер. Возможно, в тот же день.

Тедди сидела на самом краешке кресла. Она внимательно слушала, а в голове у нее теснилось множество вопросов. Задала же она самый логичный и естественный:

– А зачем русским было арестовывать барона Курта фон Виттингена?

– Возможно, они подозревали его в шпионаже, – предположила Ирина и приподняла бровь. – Если говорить точнее – в шпионаже в пользу американцев, а это сразу делало его врагом Советского Союза. Ты же знаешь, какие они параноики, эти большевики, в особенности по отношению к американцам. В этом смысле они равняются на своего вождя Иосифа Сталина, другого тирана, у которого руки в крови.

– А что думаете вы? Каково ваше мнение? Вы допускаете, что барон был арестован?

– Я просто не знаю, Тедди. Но очень хотела бы знать.

– Позавчера я ходила к дому фон Виттингена… ну и вы, конечно, знаете, что его больше не существует. Так же, как весь остальной Берлин, он лежит в развалинах. А баронесса Арабелла в Цюрихе?

– Да, она была там. В Берлин она вернулась нынешним летом при первой же возможности, но без Курта, без крова над головой ей было нечего здесь делать. Она с Дианой и Кристианом уехала обратно в Швейцарию.

– В общем, я так и думала.

– Арабелла, она… Откровенно говоря, она очень изменилась и уже совсем не та. После исчезновения Курта ее рассудок… Временами она бывает не в себе.

– Какой ужас! Бедная женщина!.. – вырвалось у Тедди горестное замечание. – Но у нее хоть дети остались?!

– Да, конечно, в Диане и Кристиане для нее большое утешение.

Обе женщины некоторое время посидели молча, наедине с собственными мыслями. Потом молчание нарушила Ирина:

– Все, о чем мы с тобой говорили, – вещи печальные, Теодора. Вещи болезненные. И это после того, как мы не видели друг друга шесть долгих и трудных лет. В этом, разумеется, виновата я. Потому что говорила в основном я. – Ирина с милой улыбкой воскликнула: – Я хочу послушать твой рассказ о тебе и о Максиме, о вашей жизни в Лондоне! Теперь обо всем, ты должна не упустить ничего.

– Не упущу, – тоже улыбаясь, заверила Тедди. – И в самом деле, я хочу вам о многом рассказать. – Она полезла в сумочку, нашарила пакетик фотоснимков и сказала:

– У меня есть несколько хороших фотографий Максима, я захватила их для его родителей. Они будут им гордиться, когда вновь увидят его. Он очень вырос, этот изумительный мальчик.

Ирина Трубецкая была не в силах говорить.

Она неуверенно встала и подошла к буфету, дрожащими руками стала будто что-то искать в ящике, чтобы Тедди ни в коем случае не заметила жестокую муку на ее лице и ослепившие ее слезы.

36

В подвал на Лютцовуфере Тедди вновь приехала на другой день под вечер. Судя по всему, княжна ждала ее и дверь открыла после первого же стука. Ирина встретила ее радушным приветствием и пригласила войти в тесную землянку, упорно именуемую подвалом.

Для Тедди это была убогая нора в земле, темная, сырая дыра, затхлая и грязная, и она даже в мыслях не допустила бы, что здесь вообще кто-то может жить, и уж тем более княжна Трубецкая. Однако Тедди понимала, что не в ее силах изменить что-либо в судьбе Ирины, по меньшей мере в данный момент. Накануне вечером она подробно рассказала о княжне Энн Рейнолдс, и та пообещала не терять ее из виду, а при возможности в будущем сколько-нибудь облегчить ей жизнь. Тедди была этим вполне удовлетворена.

Ирина заранее разожгла парафиновую печку, и подвал не казался таким холодным и сырым, как вчера, даже при том, что день выдался дождливый. Свеча и две керосиновые лампы ярко горели и придавали дополнительное ощущение тепла, создавая иллюзию уюта.

Ирина помогла Тедди снять пальто.

– Как ты насчет рюмочки шнапса? Спиртное тебя согреет, Тедди, сегодня на дворе жуткий холод. – Она сделала жест в сторону буфета, а затем аккуратно повесила пальто Тедди на спинку кресла.

Тедди взглянула на буфет. Там стояли две щербатые хрустальные рюмки и бутылка с остатками киршвассера[14] из Блэк Фореста.

– Благодарю, это было бы неплохо, – ответила она, хотя вовсе не была настроена пить вишневую настойку. Но ей не хотелось обидеть княжну. Было видно, что той стоило немалых хлопот навести некоторый уют в подвале, придать жилью хоть какую-то привлекательность. И те несколько драгоценных капель кирша – все, что имелось в бутылке, – также были милым жестом гостеприимной женщины, оказавшейся в более чем плачевных обстоятельствах.

– Однако прежде чем мы выпьем, я хотела бы передать вам вот это, – сказала Тедди, поднимая с пола хозяйственную сумку, оставленную при входе в подвал. – Я смогла кое-что раздобыть для вас, княжна Ирина.

– Это так мило с твоей стороны, Тедди! – воскликнула княжна, теплея взглядом.

Перенеся сумку к буфету, Тедди принялась выгружать припасы.

– Вот пачка чая «Тайфу», настоящий кофе, шоколадный бисквит – очень вкусный, американский, а также хлеб и четверть фунта масла. И еще кое-что из консервов. Солонина «Спам», лосось и сардины, все с американских складов; вот банка яичного порошка и банка сухого молока. Ну и еще кое-какие мелочи на дне сумки. Подойдите, взгляните.

– Ба! – воскликнула изумленная Ирина. Она никак не ожидала получить съестное в таком количестве, и, когда подошла к буфету, лицо ее светилось искренней благодарностью. Она почти благоговейно прикасалась к уже распакованным Тедди продуктам, еще не успев заглянуть в сумку. А заглянув, обернулась к Тедди в полном восторге. – Зубная паста, туалетное мыло и… о, Тедди, нет слов! Губная помада «Макс Фактор», да еще туалетная вода «Эппл Блоссом»! Как я тебе благодарна! – Она подошла ближе и, темпераментно обняв Тедди, тепло улыбнулась ей.

– Я счастлива хоть чем-то помочь вам, княжна Ирина.

– Помилуй, но где же тебе удалось раздобыть все эти дивные вещи?

– У миссис Рейнолдс из Международного Красного Креста – я вам рассказывала об этой даме – и у ее секретаря, Элизабет Джеффорд. Обе дали мне понемножку от своих пайков, а миссис Рейнолдс, помимо того, сумела достать кое-что у своего приятеля майора Иванса из американских оккупационных войск. Губная помада – как раз его вклад в эти дары. А Энн Рейнолдс дала мне для вас туалетную воду.

– До чего же они щедры и добры. Ты должна их всех поблагодарить от меня. Нет, надо же, губная помада! Просто чудо снова обладать целым губным карандашом!

– По-моему, губной карандаш вызывает у вас больше восторга, чем продукты! – расхохоталась Тедди.

Ирина тоже засмеялась.

– Ну нет уж, – возразила она. – Однако чрезвычайно приятно обладать чем-то сугубо женским после всех передряг и лишений военного времени. А теперь, может быть, выпьем?

– Это было бы прекрасно. – Тедди пошла и села на диван, глядя, как княжна наливает в ликерные рюмки киршвассер.

Сегодня Ирина Трубецкая больше походила на ту, какой была перед войной, почти никакой разницы, подумалось Тедди. Она была в черном шерстяном платье, в старомодных, явно тридцатых годов, толстых черных чулках, в простых уличных туфлях. И тем не менее, невзирая на неприглядность одеяния, была в ней некая элегантность, особая породистость, в большой мере объяснимая ее аристократическим происхождением. У нее по-прежнему были великолепные волосы – блестящий, с красноватым отливом каштан, – и, что удивительно, в их роскошных волнах попадались лишь редкие струйки серебра. Каким-то образом она ухитрилась сегодня их вымыть, отметила про себя Тедди. Лицо у нее тоже было очищено от въевшейся пыли и сверкало, не то что накануне, когда Тедди впервые увидела ее за работой на руинах. И выглядела княжна на свой возраст, а не как вчера – женщина лет под пятьдесят. При керосиновом освещении она сегодня была красива, как в прежние времена. Ирина подала Тедди рюмку:

– Я хочу выпить за тебя, Тедди, от души поздравить с обручением. – Она чокнулась с Тедди и добавила: – Я очень обрадовалась, когда ты рассказала мне об этом.

– Я вам очень признательна. – Тедди отпила глоток, поднеся к губам рюмку с неотбитым краем.

Княжна, сидевшая на одном из обращенных к дивану кресел, тоже выпила.

Тедди поставила рюмку на ящик, раскрыла сумочку и достала небольшую фотографию в кожаной рамке.

– Вчера у меня с собой были только снимки Максима, – пояснила она. – Это Марк, мой жених. – С этими словами она протянула фотографию княжне.

– Он тоже очень интересный молодой человек, – заметила Ирина, рассматривая фотоснимок. – И видно, весьма смелый, если судить по наградам на его форме.

– Он участник Битвы за Британию.

Княжна кивнула, возвращая фотографию.

– Вчера после твоего ухода я вспомнила, что ты до войны встречалась с сыном профессора Герцога. Они жили где-то дальше, на Лютцовуфере. Помнится, молодой человек уехал в тридцать девятом году в Палестину… Что с ним случилось?

– Его имя Вилли, и он долго в Палестине не пробыл. Оттуда переехал в Шанхай. И до сих пор там, но надеется когда-нибудь перебраться в Америку, – рассказывала Тедди. – Мы регулярно переписывались, и до Марка я даже не помышляла о другом мужчине. Но когда мы с Марком встретились, мы сразу влюбились друг в друга, и тогда я поняла, что должна написать Вилли и расторгнуть нашу неофициальную помолвку.

– И сердце у Вилли Герцога не разорвалось от горя?

Тедди с легкой усмешкой покачала головой.

– Нет, не разорвалось. Это известие даже принесло ему некоторое облегчение. Он ответил мне поздравлением и сообщил, что тоже встретил кого-то и ломал голову, как преподнести эту новость мне. Так что никаких разрывов сердца, и мы остались добрыми друзьями. Я полагаю, теперь Вилли уже женат.

– А ваша свадьба на когда назначена, Тедди? – поинтересовалась княжна и отпила глоток из рюмки.

– О, пока еще нет срока. Я не могу выходить замуж в отсутствие фрау и герра Вестхейм. Марк понимает, что мы должны подождать, пока я их не разыщу или же они дадут знать о себе. Я уверена, они это сделают.

Ирина Трубецкая выпрямилась в кресле, уставившись на Тедди. Она молча сидела и неотрывно смотрела на девушку. Лицо ее стало белым, как мел.

Тедди заметила внезапную перемену и спросила, заволновавшись:

– Что с вами? Вы не заболели? Вам дурно?

Княжна по-прежнему молчала, но затем наконец тихо проговорила:

– Нет. Сейчас пройдет. Минутку подожди… – Она поставила на ящик свою щербатую рюмку и заметила, что рука ее в этот момент тряслась. Сжав пальцы, чтобы не дрожали, она подалась вперед и опять устремила взор на Тедди.

Отвечая взглядом на пронзительный взгляд княжны, Тедди не могла про себя не отметить, что и без того потрясающей синевы глаза ее были сейчас синей, чем когда-либо, и необыкновенно красивы. И тут она заметила, что в них блестят слезы.

– Княжна Ирина, что с вами? В чем дело?

– Я не сказала тебе правды, – глухим голосом призналась Ирина. – Не то чтобы я тебе лгала, но была не до конца честна. – Она тряхнула головой, и на ее лице появилось выражение раскаяния. – Почему я ищу для себя самооправдания? Почему говорю, что не обманула тебя, если обманула? Обманула умолчанием.

– То есть… как? Что вы… хотите… этим сказать? – спросила Тедди, медленно выговаривая слова. Казалось, они застревают у нее в горле. Она наклонилась вперед и нахмурилась, изучая лицо княжны. И тут вдруг на нее накатило ощущение жуткого предчувствия, и сердце стало давать перебои.

– Я умолчала… – Ирина смолкла, глубоко вздохнула, и слова хлынули из нее потоком: – Я не сказала о Зигмунде и Урсуле то, что следовало сказать тебе вчера. Я несколько раз собиралась, но не хватило духу.

– Что?! – крикнула Тедди, голос ее взлетел чуть не до визга. – Говорите! Скажите же мне, говорите!

– Тедди, дорогая… Тедди… Тебе нечего искать их, и они тебя не найдут, хоть ты и уверена в том, что они это сделают. Ни Урсулы, ни Зигмунда среди беженцев, пытающихся вернуться в Берлин, нет. Не будет их и среди освобожденных узников лагерей, – потерянно сказала Ирина. – Они не вернутся. Никогда они не вернутся.

Княжна быстро встала и пересела на диван, обеими руками взяв Тедди за руку.

Губы у Тедди задрожали, глаза на побледневшем лице расширились. Она схватила Ирину за руку, заглянула в глубь ее глаз и произнесла сдавленным голосом:

– Они умерли? Урсула и Зигмунд Вестхейм погибли…

Княжна кивнула.

– Да, – шепотом подтвердила она и привлекла к себе Тедди, обняла и крепко прижала к себе, одной рукой придерживая за затылок ее голову.

Тедди дала волю рыданиям.

– Я знала, да, да… в глубине души знала. По-моему, всегда это знала, – лепетала она сквозь всхлипы, давясь словами. – Я всегда так за них боялась. У них был один шанс на миллион. Я знала, что им не проскочить… но была не в силах допустить это.

Ирина баюкала Тедди, как дитя, и пыталась утешить, унять ее горе; обе женщины прильнули друг к другу. Но в какой-то миг Тедди отпрянула от Ирины и закричала:

– О Господи, ну почему они? Почему должны были именно они?

Ирина Трубецкая покачала головой. У нее не было ответа на эти вопросы ни для Тедди, ни для себя.

Рыдания обеих женщин мало-помалу стихали. Они выпустили друг друга из объятий и утерли глаза.

– Где они… скончались? – уже спокойно спросила Тедди.

Одной рукой Ирина вытирала мокрые щеки.

– Зигмунд умер в Бухенвальде. В сорок втором году.

– Вы уверены?

Княжна кивнула.

– Это узнал Курт фон Виттинген. Каким-то образом через заводы Круппа в Эссене… группа заключенных из Бухенвальда была направлена в крупповский лагерь рабов. В основном это были женщины. Одна из них, польская графиня, знала Зиги по Берлину. Она видела его в Бухенвальде и поведала о его казни. Его расстреляли. – Глаза Ирины опять налились слезами, и она приложила руку ко рту, сдерживая рыдания. Чуть погодя она смогла говорить дальше: – Курт все время имел возможность разузнавать обо всем, но далеко не каждый раз мог что-либо делать для облегчения участи несчастных. Это ему удавалось лишь иногда.

Тедди сдержала слезы.

– А Урсула? – спросила она. – Она тоже была в Бухенвальде?

– Нет. В Равенсбрюке. Она погибла там в сорок третьем.

– Вы уверены?

– Да, уверена. Мария Ланген, член нашей группы Сопротивления, была заключена в Равенсбрюк в сорок третьем году и пробыла там до лета сорок четвертого, когда ее неожиданно освободили. В лагере она знала Урсулу и Ренату. Они там были вместе. Рената тоже умерла в Равенсбрюке.

– Их расстреляли? Как они погибли?

Ирина закусила губу и заморгала. Она отвернулась, делая быстрые глотательные движения и глядя прямо перед собой, стараясь сохранить спокойствие.

– Пожалуйста, – сказала Тедди. – Я должна знать.

Ирина повернулась к ней и посмотрела в упор, но теперь слез было не удержать – они покатились по щекам, капая с лица на руки, лежавшие на коленях.

Голосом, не поднимавшимся выше шепота, Ирина сказала:

– Она была забита до смерти.

– О Боже мой, нет! Нет! Нет! Нет! Не Урсулу! – кричала Тедди, привстав с дивана. – О Боже, нет, это свыше моих сил! Мне это не вынести! – Она страдальчески и безудержно плакала, как если бы ее объял весь ужас предсмертной муки Урсулы, и при мысли о перенесенных ею страданиях сама Тедди будто испытала агонию. Обхватив себя руками, она продолжала рыдать до тех пор, покуда не выплакала все слезы, раскачиваясь взад-вперед, изнывая от боли.

Ирина сидела, обняв одной рукой Тедди за плечи, желая утешить ее и зная при этом, что никакого утешения быть не могло. Обе женщины, объятые горем, скорбели по Урсуле и Зигмунду.

Тедди не скоро удалось совладать с собой и успокоиться. Она протянула руку за рюмкой и немного отпила.

– Как погибла Рената фон Тигаль? – тихо, послушным голосом поинтересовалась она. – Причина была… та же самая? Вы знаете, да?

– Ренату жестоко избивали. Но умерла она от аппендицита. Ее не лечили, развился перитонит, и – скоропостижная смерть. Это произошло спустя несколько месяцев после гибели Урсулы.

Тедди кусала губу и глядела в сторону, потом вдруг собралась с духом и спросила:

– А что с Рейнхардом фон Тигаль?

– Нам ни разу не удалось узнать о его судьбе.

– Стало быть, возможно, он жив, – предположила Тедди с оживающей надеждой.

– Очень сомневаюсь. Рената говорила Марии Ланген в Равенсбрюке о том, что они вчетвером уехали из замка Тигаль, потому что были предупреждены о грозящем аресте. Зиги и Урсула из-за того, что евреи, Рената с Рейнхардом – за укрывательство евреев. И еще за то, что гестапо подозревало его в участии в одной из групп Сопротивления, а он-таки участвовал.

– И они не скрылись в надежном месте, – спокойно констатировала Тедди.

– Да, так оно и было. Они успели добраться только до Потсдама, когда их взяли. Ренату с Урсулой отправили в Равенсбрюк. Они так никогда и не узнали, куда загнали Рейнхарда и Зиги.

– Но почему же их имен нет ни в одном из агентств, где я побывала? – удивилась Тедди, смотря на Ирину и хмурясь в бессильном недоумении.

– Даже не знаю, – ответила Ирина, очень медленно качая головой и беспомощно пожимая плечами. – Нам известно, с каким прилежанием наци фиксировали имена всех, кого арестовывали, составляли списки номеров, вытатуированных на руках жертв. Но столь же старательно они и уничтожали эти списки, когда их поражение стало неизбежным и когда союзники начали один за другим освобождать лагеря. – Она повторила: – Просто не нахожу этому объяснения, Тедди. Должно быть, их имена оказались в тех списках, что были уничтожены нацистами.

– Да. – Теперь Тедди смотрела на Ирину очень жестко. – Ваша соратница из группы, Мария Ланген… возможно… я не могла бы сходить повидаться с ней? Быть может, она смогла бы рассказать мне больше…

– К несчастью, она умерла в начале этого года. Одному Богу известно, как ей удалось дожить до этих дней. Бедная Мария подверглась таким мучениям, что потом так никогда и не оправилась от них.

Тедди откинулась на спинку дивана и молчала.

Как-то само собой получилось, что говорить стало больше не о чем.

Она закрыла глаза и ушла в свои воспоминания; ей предстало милое лицо Урсулы, послышался ее приятный негромкий голос, и в горле Тедди зародился вопль. Она подавила его, запихнула в глубь себя и сжала веки, вдавливая обратно слезы. Было невыносимо думать об ужасающе мучительной смерти, выпавшей на долю Урсулы, – смерти от пыток и побоев. И она знала, что уже никогда не сможет отрешиться от мыслей о предсмертных страданиях Урсулы. Они будут преследовать ее до могилы.

37

– Здесь вам, мисс Штейн, будет вполне удобно, – сказал мистер Джонсон в «Росситер Мерчант банк», проводив ее в небольшой кабинет. – Будьте любезны поставить свою подпись вот на этой карточке, и я незамедлительно принесу ваш личный сейф.

– Благодарю вас, мистер Джонсон. – Тедди присела к столу, подписала лежавший перед ней бланк и вручила ему.

Он мило улыбнулся ей и вышел. В ожидании его возвращения Тедди устроилась на стуле поудобней и стала смотреть на картину на противоположной стене, но навряд ли видела ее. Ее мысли были заняты только что состоявшимся разговором с Генри Росситером.

Мистер Росситер был глубоко опечален трагической новостью, привезенной ею из Берлина, но теперь она поняла, что он вовсе не был чрезмерно удивлен вестью о гибели Вестхеймов. Принеся ей свои соболезнования, он сообщил, что отныне Тедди является опекуном Максима до достижения мальчиком двадцати одного года.

– Такова была воля миссис Вестхейм, – пояснил директор банка. – И в письме на мое имя, привезенном вами в Англию в тридцать девятом году, содержалось подтверждение телефонного разговора по этому поводу, который состоялся за неделю до вашего приезда. Я полагаю, что вы хотели бы сейчас же познакомиться с этим письмом. – Генри Росситер протянул ей листок, она быстро пробежала его глазами и вернула.

– Вам все понятно? – спросил он, и она утвердительно кивнула.

После этого она сказала, что хотела бы и впредь пользоваться его рекомендациями относительно инвестирования капиталов Вестхеймов, поблагодарила за полезное руководство ее делами доныне. Он улыбнулся своей обычной доброй улыбкой, заверил Тедди в намерении и в дальнейшем помогать ей в меру сил и возможностей и согласился взять на себя контроль над финансовыми средствами Максима.

Течение мыслей Тедди было прервано, когда открылась дверь кабинета и на пороге появился мистер Джонсон. Он вошел быстро, неся ее личный депозитный сейф, и поставил его на стол.

– Извольте, мисс Штейн, – сказал он и удалился раньше, чем она успела его поблагодарить.

Тедди сегодня впервые вскрывала свой личный депозитный сейф за долгие шесть лет с тех пор, как получила его в свое распоряжение и заперла содержимое на ключ. Она сидела и долго смотрела на металлическую коробку, прежде чем достать из кошелька ключ и отпереть ее.

Сейф был заполнен ювелирными украшениями Урсулы Вестхейм. Предметы были вложены в отделанные изнутри бархатом специальные футляры, купленные Урсулой в Париже в 1939 году в один из тех дней, когда они вместе ходили по магазинам. Тедди раскрыла один футляр и стала рассматривать широкий браслет с бриллиантами, ярко засверкавший под лучами лампы.

Она прикоснулась к браслету, вспоминая, когда видела его в последний раз на Урсуле в Берлине, и у нее перехватило горло. Это было на скромном обеде в особняке на Тиргартенштрассе в 1937 году, и Урсула никогда не выглядела красивей, чем в тот раз. Тогда на ней был вечерний туалет из панбархата цвета бургундского, оттенявший ее светлую кожу, белокурые волосы, ее эфирную красоту. Тедди почувствовала подступающие к глазам слезы, но сморгнула их и подавила скорбь.

С того дня, как княжна Ирина Трубецкая неделю тому назад рассказала Тедди о смерти Урсулы, кошмарные видения преследовали ее; ей редко удавалось закрыть глаза без того, чтобы не увидеть лицо Урсулы, обезображенное и в кровоподтеках, или Урсулу, избитую и замученную нацистскими палачами в Равенсбрюке. Лишь в последние несколько дней она начала понимать, что единственным способом избавиться от этой пытки было помнить Урсулу во всей ее привлекательности и обаянии; именно такой ее следовало держать перед мысленным взором. Но слишком часто иные, приводившие Тедди в ужас картины навязчиво заявляли о себе, и тогда, представляя себе предсмертные муки, сквозь которые должна была пройти Урсула, она сама всякий раз проходила через эти мучения. Она не знала, сумеет ли когда-нибудь заглушить в воображении эти видения. Я должна, говорила она себе, ради Максима, ради своего собственного здравомыслия и ради Марка и нашей будущей совместной жизни.

Закрыв футляр с браслетом и отложив его в сторону, Тедди пересмотрела остальные драгоценности и наконец дошла до письма, лежавшего на дне сейфа.

Урсула Вестхейм отдала его ей в Париже, когда провожала их с Максимом на поезд, отбывавший в Англию. Поперек большого коричневого конверта Урсула напечатала заглавными буквами:

ЛИЧНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО: ВСКРЫТЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ ЗИГМУНДА И УРСУЛЫ ВЕСТХЕЙМ.

Под этой строкой Урсула добавила: Мисс Теодоре Штейн.

Мисс, повторила про себя Тедди и подумала: она уже тогда сделала из меня англичанку. Девушка, торопясь, распечатала коричневый конверт. Внутри были два белых поменьше: на одном стояло ее имя; другой был адресован Максиму.

Тедди вскрыла свое письмо и увидела, что оно было написано в Париже, на бланке отеля «Плаза Атэн».

Париж. Март, 10,1939

Моя дорогая Тедди!

Если ты читаешь это письмо, значит, мой муж и я мертвы. Я возвращаюсь в Берлин, отдавая себе отчет, сколь велика вероятность того, что ни он, ни я, ни кто-либо из семьи Вестхеймов не спасутся от преследований Третьего рейха. И если мы не погибнем от рук нацистов, то всегда есть большая вероятность для нас быть убитыми в войне между Германией и западными союзниками, которая, как мы все знаем, теперь неизбежна. И посему я чувствую, что должна написать о чрезвычайно важном деле, касающемся моего сына, Максимилиана. Знаю, что то, о чем я поведу речь, приведет тебя в большое смущение, возможно, даже шокирует, но я хочу, чтобы кто-то знал всю правду на тот случай, если мне не суждено спастись. И таким человеком можешь быть только ты. Прежде чем перейти к сути, должна тебе сказать, что то, что я собралась написать, предназначено только для твоих глаз. Больше никто и никогда не должен узнать содержание этого письма, кроме, разумеется, Максима, если ты пожелаешь ему рассказать, когда он станет достаточно взрослым, чтобы все понять. Однако я предоставляю тебе самой это решить. Ты должна употребить свое благоразумие и можешь почесть более мудрым, чтобы он никогда об этом не узнал.

Быть может, я не права, обременяя тебя такой ответственностью, но мне больше некому доверить эту тайну. Тебе же, Тедди, я доверяю беспредельно. Я не могу давать тебе совет, боюсь, я никогда не была уверена по-настоящему, что смогу сама это сделать, когда Максим достаточно вырастет для понимания правды. Ты же – сильная, умная, и я уверена, принятое тобой решение будет верным для моего сына, которого, я знаю, ты очень, очень любишь, так же, как я.

Для того чтобы я могла начать мой рассказ, мне придется вернуться в 1931 год. Тогда…

Глаза Тедди внимательно пробегали строчку за строчкой, столь тщательно написанные Урсулой в Париже шесть лет тому назад. Письмо имело продолжение на следующей странице, и, дочитав до конца, Тедди откинулась на спинку стула. Она была ошеломлена, она не поверила прочитанному.

И ей страстно захотелось, чтобы никогда это письмо не было написано для нее Урсулой Вестхейм.

Тедди вышла из «Росситер Мерчант банк» и направилась через Беркли-Сквер. Был сухой солнечный зимний день с легким морозцем, и она надеялась, что свежий воздух поможет мыслям устояться. Только что прочитанное письмо глубоко ее взволновало, но она знала, что должна до поры до времени выбросить его из головы. Было кое-что значительно более неотложное и важное, чем следовало заняться. Должен вот-вот приехать из школы на уик-энд Максим, наверное, он уже дома, и она должна сказать ему о родителях. Правда, она себе пока не представляла, что и как говорить, но эта мысль то и дело лезла ей в голову.

Возле Марбл Арк она взяла такси и всю обратную дорогу в Белсайз-Парк-Гарденс билась над своей тяжкой проблемой. В тот момент, когда она вылезала из машины у дома тети Кетти, она твердо знала лишь одно: не важно, как она расскажет, но одного она не сможет рассказать никогда – как умерла его мать. Обременить душу ребенка этим страшным знанием было бы непростительно.

Должно быть, он поджидал ее, глядя из окна своей спальни на улицу, потому что стоило Тедди войти в дом, как Максим тут же протопал вниз по лестнице.

– Тедди, я здесь! – закричал он, промчавшись через холл и ринувшись к ней с разбегу. Он обнял ее. Она тоже прижала его к себе, потом подняла глаза и увидела стоявшую в двери задней прихожей тетю Кетти, озабоченно наблюдавшую за ними.

– Дай же мне, миленький, раздеться, – сказала она Максиму и быстро прошла к гардеробу.

– Поезд на сей раз пришел вовремя, – отметила Кетти. – На вокзале была миссис Трентон, встречала Корешка. Она пригласила завтра на ленч Максима. А Марк звонил перед моим уходом, сказал, что у него есть увольнение на уик-энд. Тебе надо будет поставить в известность миссис Трентон, что ты намерена делать с приглашением в субботу на ленч.

– Да, тетя Кетти, я позвоню ей попозже. Благодарю вас за то, что доставили с вокзала Максима.

– О-ля-ля! Если на уик-энд приезжает Марк, то я лучше повидаюсь с ним. Корешка я ведь вижу все время, правда? И ленч у меня с ним в школе бывает ежедневно.

– Это верно, – согласилась Тедди. – Возможно, Корешок присоединится к нам. Было бы здорово провести денек с Марком!

Она положила руку ему на плечо, и они двинулись по холлу вместе. Тедди остановилась у двери в кладовку.

– Зайдем на минутку сюда, – предложила она. – Я хотела бы поговорить с тобой кое о чем.

– Ты что-то серьезное задумала! – крикнул он хмурясь. – Надеюсь, это никак со школой не связано. Старина мистер Хеллиуэлл…

– Это не имеет никакого отношения к школе. Ты ни в чем не провинился, – отрезала она, отворяя дверь и входя.

Тедди села на диван и похлопала по подушке рядом с собой.

– Садись, Максим, поближе ко мне.

Тот послушно сел, продолжая с любопытством смотреть на нее.

– Меня пару недель не было дома. Я ездила в Берлин.

Его темные глаза сделались шире.

– И ты мне ничего не сказала! – выпалил он с обидой, даже с упреком.

– Я туда ездила искать твоих родителей и не хотела преждевременно будоражить твои надежды.

– Ты нашла их? – спросил он, заволновавшись.

– Скорей – нет.

– Ты что-нибудь узнала? – требовательно спросил он, пронизывая ее взглядом.

Она сделала глотательное движение.

– Нет, не совсем. В общем, не очень много.

– Но что именно?

– Что они были в замке у Тигалей в сорок первом году, а потом они вчетвером исчезли. Пропали.

– Но это мы уже знали!

– Это все, что мне удалось узнать.

– Я тебе не верю, – сказал Максим. На лице его обозначились жесткие, упрямые черты. – Я знаю тебя, Тедди, я тебя знаю всю мою жизнь. И ты слишком умная, чтобы так ничего-таки больше и не узнать. А я точно знаю, что ты узнала, – настаивал он.

– Нет, – возразила она, качая головой. Он молча смотрел на нее.

Тедди почти слышала, как работает его мозг, и затаила дыхание. Ему было всего одиннадцать лет, но он был блестяще одаренный мальчик, и потому его было не провести. Он все равно дознается. У нее пересохло во рту, и она ломала голову над тем, где взять нужные слова. Глаза ее заволокло, и она ничего перед собой не видела.

Он тотчас заметил это.

– Они что… они… умерли?

– Прости меня, милый мой, прости ради Бога, – прошептала она голосом, преисполненным любви, и протянула руку к его руке.

Он взял ее за руку, прижался к ней и спросил тихо и мягко:

– Как умерли папа с мамой?

Тедди не могла говорить.

– В бомбежку или… или… в концлагере? – спросил он неуверенно, еще более тихим голосом.

Тедди все никак не могла собраться с силами, чтобы сказать хоть что-то, но слезы залили глаза и свободно покатились по щекам.

– Это было в лагерях, – прошептал он так тихо, что она едва расслышала. – Мамочка и папа умерли в концлагерях, да?

– Да.

– В каком?

– Твой отец в Бухенвальде… мама в Равенсбрюке.

– Как?

– Этого я не знаю. Действительно, не знаю. Даю тебе слово, Максим, мне не известно, как они умерли, – сказала она спокойно и твердо.

Он сидел и безмолвно смотрел на нее. Лицо его выглядело серым, глаза почернели от боли.

– О Тедди… Тедди!.. – воскликнул он, и рожица его сморщилась.

Она потянулась к нему, а он – к ней, она обняла его, а он выплакивал в рыданиях боль и скорбь по матери и отцу. Она покачивала его, пытаясь хоть как-то унять его горе.

– Я всегда буду ухаживать за тобой и помогать, и Марк тоже. Я знаю, что разница велика, но все-таки у тебя будем мы. Ты будешь наш мальчик.

Он не отвечал, но она знала, что он ее слышит и понял, хотя он еще плакал, и сердце его разрывалось.

Позднее, когда он немного успокоился, Тедди велела ему сесть на диване ровно. Когда он утер мокрое лицо носовым платком, она опустила руку в карман жакета.

– В тот день, когда мы уезжали из Парижа в тридцать девятом году, твоя мама вручила мне коричневый конверт. Ты помнишь, Максим?

Он кивнул.

– Это лежало в нем, – пояснила она и отдала ему белый конверт меньшего размера с его именем, надписанным рукой Урсулы.

Он взял письмо и уставился на него. Спустя минуту прошептал:

– Я, пожалуй, пойду к себе в комнату, ты не возражаешь, Тедди?

– Нет, конечно. Я понимаю, – сказала она. Тедди отклонилась на спинку дивана и смотрела, как он медленно уходил из комнаты. Сердце у нее защемило. Он был еще такой маленький во многих смыслах слова и все-таки сильный и смелый мальчик.

Максим сидел на стуле лицом к комоду, на котором стояли портреты его родителей. Несколько минут он смотрел на них до того, как вскрыть письмо матери и начать его читать.

Париж. Март, 10, 1939

Мой дорогой Максим!

Я возвращаюсь в Берлин с мыслью, что рискую больше никогда тебя не увидеть. Однако возвращаюсь с меньшей тяжестью на сердце, нежели тогда, прежде, потому что знаю: скоро ты будешь в безопасности в Англии с Тедди. И тебе не будет грозить никакая беда. Твое благополучие и счастье всегда имели для нас с твоим папой наиважнейшее значение, помни об этом всегда. Единственная цель моего возвращения в Берлин – помочь папе в уходе за бабушкой и вывезти ее из Германии в безопасное место. Папа и я очень долго ожидали тебя, и самым счастливым днем в нашей жизни был день, когда ты появился на свет. Из тебя вырастает замечательный мальчик, Максим, и мы с папой очень гордимся тобой.

Если мы не приедем в Англию, Тедди будет о тебе заботиться, пока ты не станешь взрослым. Доверяй ее суждениям и мудрости и всегда люби ее так, как она любит тебя.

Что бы ни случилось, знай, что папа и я очень тебя любим. Ты – самое лучшее, что есть у нас.

Ты всегда в моем сердце, родной.

Любящая и преданная тебе мама.

Он отложил письмо и нашарил носовой платок. Вытер текущие из глаз слезы, сунул платок обратно в карман, долго-долго сидел на стуле, мучимый внутренней болью, чувствуя, что часть от него отрезана.

В конце концов он вложил письмо обратно в конверт и подошел к комоду. Выдвинул ящик, достал бумажник отца, спрятал в него письмо, после чего положил бумажник рядом с резной деревянной лошадкой и закрыл ящик.

«Мамочка, мамочка», – прошептал он печально и с болью. Ему была невыносима мысль, что никогда больше он не увидит ее, не услышит ее голоса, не угреется в ее объятиях, не почувствует аромат ее духов «Лилии долины», которыми она всегда пользовалась. Он не мог поверить, что никогда больше ему не гулять по лесам с отцом и не ходить с ним под парусом по озеру и что им уже не работать вместе в «Вестхейм банке», когда он станет взрослым. Эти планы они всегда строили вместе. «Папа, папа», – почти беззвучно воскликнул он и почувствовал, как защемило сердце. Он зажмурился. В голове у него раздавалась музыка в исполнении отца, он слышал звуки фортепиано в отцовском доме на Тиргартенштрассе…

Он взял фотографию матери и отца в вечерних туалетах и, застыв, смотрел на нее, а слезы опять капали на стекло. И вдруг Максим понял, что эта печаль внутри него никогда не уйдет. Она поселилась в нем навсегда. На всю жизнь.