Женщины в его жизни

57

– Папочка, я так рада, что ты свободен, – улыбнувшись, пролепетала Аликс.

– Я тоже, – сказал Максим и улыбнулся в ответ, затем похлопал ее по руке, потянулся к одной из карт, что разложил перед ним на столе Джозеф.

Они сидели вдвоем на банкетке в клубе Марка, куда он привел ее после того, как она появилась у него в офисе на Гросвенор-сквер незадолго перед этим.

– Теперь, Аликс, ты знаешь, чего ты хочешь?

– На первое – ничего, спасибо. Пожалуйста, возьми мне печенку и бекон.

– И себе я возьму то же самое. – Максим знаком подозвал Джозефа, сделал заказ, затем повернулся к дочери. – Ну-с, должен тебе сказать, дорогой, с тобой – то обжорство, то голодовка, – заметил он, употребив ласковое обращение, адресованное в далеком детстве ему самому.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Аликс, озадаченно глядя на отца.

– Потому что ты четыре года сторонилась меня и обращалась со мной как Аттила, король гуннов. Зато теперь, кажется, я не могу от тебя отделаться. Куда бы меня ни занесло, там оказываешься и ты. Скачешь по всему белу свету. Подумать только, в понедельник ты была, как и я, в Нью-Йорке, а сегодня, в среду, ты здесь, в Лондоне. Я начинаю думать, дорогая моя, что ты следишь за мной.

Она слегка отодвинулась, стрельнула в него зеленоватыми прищуренными глазами:

– Я становлюсь назойливой? Ты это хочешь сказать?

– Да нет, конечно, – рассмеялся он. – И ты совершенно напрасно волнуешься, судя по твоему виду. Я пошутил. Тебе пора бы знать, что я безмерно рад и благодарен за твое внимание в последние полгода. Ты меня балуешь и портишь. Мне будет тебя недоставать, когда ты вырастешь, выйдешь замуж и бросишь меня на произвол судьбы.

Она тоже засмеялась:

– По-моему, ничего такого не предвидится. В настоящее время на моем горизонте не видать мужчин.

– А что случилось? Ослеп весь род мужской?

Аликс покачала головой:

– Я просто еще не встретила того единственного, папа.

– Он придет, Аликс, и тогда, когда ты меньше всего этого ждешь. Чаще всего это бывает именно так.

– Кстати, о мужчинах. Я никогда тебе раньше не говорила, но ты был прав насчет Джереми Викерса, ему-таки нужны были мои деньги. Конечно, я это не понимала. Но, если помнишь, мне тогда было двадцать три.

– Не только. Ему была нужна и ты тоже, дорогая моя девочка. Ты очень даже соблазнительная штучка. Юная, красивая, к тому же умна и богата. Легко понять любого мужчину, который начнет за тобой ухлестывать. Все дело в том, что Викерс представляет собой наихудший тип плейбоя и игрока. Одним словом, сукин сын. Меня тогда встревожила именно его дурная репутация грубияна и хама. Мне была невыносима мысль, что ты можешь оказаться в лапах такого негодяя.

– Папа, он ни разу и пальцем ко мне не притронулся. Вы с Майклом были бы первыми, кто узнал об этом, если бы он меня обидел. Тем не менее я рада, что ты так резко о нем высказался в разговоре со мной, ты сыграл роль по-настоящему строгого отца. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда, за пять лет до этого, я не балдела от восторга по поводу твоего отношения к нему, но теперь – другое дело, и я буду тебе благодарна всегда. Спасибо, папа.

Максим пожал ее руку:

– Я всегда верил в тебя, Аликс. Знал, что в конечном счете ты не поступила бы глупо или с бухты-барахты. Но я был обязан поставить тебя в известность о своем взгляде на вещи, сказать тебе, до какой степени неодобрительно отношусь к этому человеку, даже рискуя навлечь на себя твою ненависть.

– Знаю, и твое одобрение всегда было чрезвычайно важно для меня. Я не вышла бы замуж за Джереми вопреки твоим возражениям. Теперь тоже ни за кого не выйду без твоего одобрения, несмотря на то что мне сейчас двадцать восемь.

– Стоп! Ты заставляешь меня почувствовать себя старым, – сказал Максим.

– О, перестань! Ты старый! Да никогда.

– Ты забыла, что в июне мне стукнуло пятьдесят пять?

– Тебе никто не даст! Ты выглядишь потрясающе. Высокий, темноволосый, красивый, загорелый, энергичный и легкий на подъем. Вот он какой, мой старый папка, – весело подшучивала она над отцом.

Он посмеялся вместе с ней, взял ее за руку, поцеловал кончики пальцев:

– Ты радуешь сердце своего старого папашки, моя маленькая мышка, правду тебе говорю.

Аликс наклонилась, нежно поцеловала его в щеку и прошептала на ухо:

– Вон те двое явно заинтригованы нами. Я уверена, они принимают меня за твою любовницу.

– Мне лестно, что они могут подумать обо мне как о старом сатире, удостоившемся внимания юной красавицы блондинки. Однако я предпочел бы, чтобы ты воздержалась от употребления слова «любовница». Боюсь, я покроюсь сыпью, если услышу его в эти дни.

– Ах, прости меня, отец. – Аликс внимательно посверлила его глазами и осторожно осведомилась: – Если я бестактна, сразу заткни мне рот, но – из чистого любопытства – скажи, что происходит с Блэр Мартин?

– Ничего особенного.

– Я хотела спросить, как она себя держит? Как относится к тебе?

– Враждебно, естественно. Она хочет, чтобы я развелся с Адрианой и женился на ней. Очевидно, она желает, чтобы ребенок носил мое имя, и очень старательно разыгрывает пострадавшую сторону, женщину с искалеченной судьбой, настаивает на том, что я должен поступить с ней по справедливости.

– Пострадавшая женщина! Если честно, папа, никто нынче не беременеет. Если, конечно, они не хотят этого сами, поверь моему слову.

Максим ответил дочери любящим взором:

– Я понимаю это, Аликс. Я же не дурак. И у нас с Блэр было полное взаимопонимание с самого начала наших отношений. По крайней мере, так считал я. Она обещала предохраняться. Безусловно, она прекрасно знала мою точку зрения на эти дела. Когда летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года я вернулся в Нью-Йорк из Лондона и она сообщила мне о своей беременности, я был чертовски огорчен и как следует отчитал ее.

– Как она объяснила свою беременность, если предполагалось, что она должна была предохраняться?

– Ответила, что «танго танцевали вдвоем».

Злой блеск мелькнул в дымчато-зеленых глазах Аликс.

– Но это не означает, что и противозачаточные пилюли надо глотать вдвоем. Или надо пользоваться другим способом защиты. Я полагаю, отец, Блэр тебя просто подловила, у меня нет ни малейшего сомнения.

Подловила меня, думал Максим. На его лице возникло странное, отстраненное выражение, взор стал отсутствующим, на долю секунды он словно отключился.

– Что с тобой? Тебе нехорошо? – спросила она, пристально всматриваясь в него.

– Нет-нет, – улыбнулся Максим. – Я вдруг подумал о Камилле, так, между прочим. Однажды она обвинила меня в подлавливании. Разумеется, в смысле, противоположном тому, о котором говорим мы с тобой.

– В самом деле?

– Да-да, именно так. Но у меня были свои соображения.

– А Блэр Мартин подловила тебя, и у нее были ее соображения.

– Да, Аликс, конечно же, ты права… Не стану тебе рассказывать, сколько раз в последнее время задавал себе вопрос, почему я связался с ней… Быть может, потому, что она напоминала мне Камиллу. Та же масть, сходный физический тип, правда?

– Ну, у нее нет и половины очарования Камиллы! Камилла была прелестна как личность.

– Как трагично, что она умерла. Для всех нас, – тихо проговорил он в печальном раздумье.

– Слава Богу, что ты не умер, папочка. До самой своей смерти не забуду, что я пережила, когда ты лежал в «Маунт-Синай» почти на смертном одре, после того как тебя подстрелили. Я сама чуть не умерла. И поняла, какой была дурой в истории с Джереми Викерсом, поняла, что в душе ты всегда желал мне только добра. Единственное, чего я хотела тогда, – лишь бы ты поправился, чтобы я могла загладить свою вину перед тобой.

– И ты это успешно сделала, дорогая моя девочка.

Она улыбнулась и придвинулась ближе:

– Благодарение Господу, выглядишь ты изумительно. Это лето на яхте пошло тебе на пользу, ты не находишь?

– Думаю, что как раз это и поставило меня на ноги, – ответил Максим. – Когда я вышел в феврале из больницы, то чувствовал себя очень слабым, хотя ничего не говорил ни вам с матерью, ни Тедди. Но я из крепкой породы, быстро восстанавливаюсь. Сейчас я как огурчик. Ей-богу, никогда не чувствовал себя лучше. А вот и наш ленч, Аликс. Не знаю, как ты, а я умираю с голоду.

После ленча Аликс пошла с Максимом на Гросвенор-сквер в «Уэст Интернэшнл». Она подцепила его под руку и зябко поежилась в своем пальто из толстого твида.

– Бр-р, холодновато для октября. Хоть бы зима не выдалась лютая.

Максим взглянул на дочь:

– Можно подумать, ты собиралась остаться здесь, в Лондоне. До сих пор я полагал, что твой дом теперь на Манхэттене. Все твои тамошние богатые клиенты только и мечтают, как бы поскорее озолотить тебя, отдавая деньги за предметы искусства и картины, за старинную французскую мебель.

Аликс покачала головой и застонала:

– Отнюдь не все. Да, у меня есть постоянная клиентура, дизайнеры, обслуживающие высшее общество, финансовые тузы – старого закала, конечно. А большинство других клиентов – нуворишей – отпали, вылетели на обочину после краха на Уолл-стрит в октябре восемьдесят седьмого. Юппи стали прижимистыми, деньгами больше не сорят.

– Да уж, конечно.

– А ты, папа? Ближайшие несколько месяцев пробудешь в Лондоне?

– Очень на то похоже. Разве что придется сделать несколько коротких вояжей в Нью-Йорк, но не буду там задерживаться надолго. В общем, я намерен Рождество провести в Лондоне. Не хочешь ли присоединиться ко мне, дорогая?

– Я была бы счастлива, папа!

– И то дело, – сказал он, весело взглянув на нее.

Аликс снова улыбнулась ему, лицо ее сияло. Она привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку, затем хлопнула по плечу:

– Люблю тебя, папка, мой дорогой.

– Я тоже люблю тебя, дочь.

– Добрый день, сэр Максимилиан, – поздоровался швейцар в униформе, распахнувший перед ними дверь.

Но Максим, простившись с Аликс, быстро двинулся вперед один.

– Здравствуй, Джим. У тебя все в порядке? Как семья?

– Все отлично, сэр Максимилиан, благодарю вас.

Максим кивнул и направился к лифтам. Вошел в кабину, взлетел на одиннадцатый этаж, где находился его офис.

Фей Миллер, его секретарша, подняла голову от бумаг, когда он влетел в дверь, и воскликнула:

– О, сэр Максим! А Грэм Лонгдон только что ушла. Вернуть ее?

– Благодарю вас, Фей, – сказал Максим. – Нью-Йорк может малость потерпеть… потом, попозже. – Он отправился во внутренний кабинет, но по пути обернулся и спросил: – Это было что-то срочное? Она не сказала, в чем дело?

Фей отрицательно покачала головой:

– Нет, только просила вас позвонить в любое время, ничего жизненно важного там нет.

– Прекрасно. – Максим вошел в кабинет, закрыл дверь, снял пальто и повесил в шкаф.

Усевшись за письменный стол, он первым делом заметил две папки перед собой, затем взял телефон и набрал номер сына.

– Майкл Уэст слушает.

– Это я, Майкл.

– Да, папа?

– Ты не сможешь зайти ко мне на минутку?

– Сейчас приду.

Спустя несколько минут его двадцатисемилетний сын входил в кабинет. Лицо его, как всегда, было серьезно, взгляд темных блестящих глаз такой же требовательный, как у Максима. Он с каждым днем все больше походит на меня, подумал Максим, присматриваясь к Майклу, пока тот приближался к столу. Майкл сел в кресло, скрестил свои длинные ноги и посмотрел отцу в глаза:

– На какой предмет ты хотел меня видеть?

– Вот, – сказал Максим, подняв обе папки. Показал их Майклу и положил на место.

Темная бровь сына приподнялась – мимика неосознанно скопированная у родителя, – и Майкл с удивлением посмотрел на отца:

– Это что такое?

– В данный момент неважно. Мы займемся этим потом. Сперва я хочу поговорить с тобой о другом.

– Ну что ж, папа. Жарь, давай…

– Последние несколько лет ты злился на меня, раздражался, относился ко мне враждебно…

– Как ты можешь говорить такое, отец! – перебил его Майкл, слегка повысив голос, глаза метнули искры.

– Могу говорить, потому что это правда, – прервал его Максим. – Конечно, многое между нами складывалось чертовски неладно, хотя мы и пытались подчас изображать некое подобие сердечности. До тех пор, пока меня в начале года не подстрелили. И вот когда я чуть не умер, твое отношение ко мне изменилось. Часть твоей злости как бы погасла или рассеялась. Так это или не так?

Майкл несколько секунд молчал.

Мужчины смотрели друг на друга.

– Да, это так, – сказал наконец Майкл.

– Но все-таки враждебность в тебе осталась, Майкл… враждебность ко мне. И об этом я хочу с тобой поговорить.

– Да я вовсе не враждебен к тебе, папа! – запротестовал Майкл. – Боже мой, да у меня сердце чуть не разорвалось, когда ты лежал там, в Нью-Йорке, без сознания, когда мы не знали, выживешь ты или умрешь. Я так переживал за тебя, что ничего не видел вокруг! – Возникла короткая пауза. Майкл откашлялся. – Я тебя люблю, папа, – тихо проговорил сын.

– Я знаю это, Майкл, и я тоже люблю тебя. Пойми, я вовсе не порицаю тебя, хотя может показаться, что порицаю. Единственное, что я хотел сказать, так это то, что вполне понимаю, почему ты на меня злился и был ко мне настроен враждебно в прошлом. – Максим поставил локти на стол, сложил вместе ладони и поверх кончиков пальцев поглядел на Майкла.

Майкл сидел безмолвно, выжидая, каково будет следующее заявление отца, чего оно коснется. Он знал: когда у отца в глазах вот такое выражение напряженной сосредоточенности, то самое лучшее – помолчать.

Наконец Максим снова заговорил:

– Ты имел полное право на подобные эмоции, потому что я в некотором роде был к тебе несправедлив на протяжении ряда лет. Во-первых, я не предоставлял тебе достаточно ответственного положения, достаточной власти. – Максим тяжело вздохнул, покачал головой: – Всю власть захватил я, но это я делал подсознательно, если хочешь, не вникая. Просто, будучи перегружен делами, я многое упустил из виду, не придавал должного значения. Конечно же, я был эгоистичен, в особенности по отношению к некоторым людям. Однако это уже во-вторых, не будем касаться этого сейчас. Я попросил тебя зайти, Майкл, чтобы сказать тебе о том, что теперь кое-что должно будет измениться. Тебе как единственному моему сыну и наследнику всей гигантской империи, я полагаю, настало время принять на себя более значительную часть бремени забот, ответственности, власти.

Майкл был ошарашен. Тень изумления пробежала по его лицу. Он продолжал смотреть на отца с недоверием.

– Ты не собираешься высказаться? – усмехнувшись, поинтересовался Максим.

– Ты это всерьез, отец? – в конце концов выдохнул Майкл.

– Разве я когда-нибудь говорил одно, думая при этом другое, когда дело касалось бизнеса?

– Нет. Но, папа… тьфу ты!.. Я хочу сказать, спасибо, отец. – По мере того как Майкл осознавал этот факт, его физиономия расплывалась в улыбке: – Новость для меня просто фантастическая. Мне страшно хочется делать для компании больше, и я тебя не подведу.

– Я это знаю, Майкл. И позволь мне добавить: ты блестящий бизнесмен. Вся беда в том, что ты действовал в моей тени. Теперь у тебя есть возможность выйти из нее и сиять самостоятельно.

– Выйти из нее куда?

– В Нью-Йорк. Я хочу, чтобы ты отправился в Нью-Йорк и управлял от моего имени «Уэст Интернэшнл». И вместе со мной, разумеется.

Майкл продолжал пребывать в потрясении, но все же сумел произнести:

– Отец, это просто колоссально, обалденно.

Максим похлопал по двум папкам:

– Здесь детальные разработки двух небольших операций, над которыми я корпел вместе с Грэм и Питером, плюс некоторые мои заметки по нью-йоркскому офису, а также замечания насчет того, чего можно ожидать от некоторых людей.

Майкл нахмурился.

– А ты тоже там будешь? – быстро спросил он, глядя на отца.

Максим покачал головой.

– Стало быть, бросаешь меня в воду на глубоком месте? Одного? Либо тони, либо плыви?

– Ты не потонешь, ты поплывешь. Ты – мой сын. Мы – выиграем. Я за тебя не беспокоюсь. И не надо так волноваться, ведь это как раз то, о чем ты всегда мечтал?

– Но, папа…

Максим поднял руку:

– Все, Майкл. Решение я принял. Тебе всегда хотелось власти. И нью-йоркский офис. Получай и то, и другое. Грэм с Питером будут постоянно тебя подстраховывать. Ты можешь им доверять, они не станут направлять тебя по неверному пути. В любом случае, если надо, я всегда у телефона.

– Но где? – спросил Майкл, хмуря лоб. – Где будешь ты?

– Здесь, в Лондоне. Или на яхте. А может, даже в Нью-Йорке, сидя в своем офисе через две двери от тебя. Дело в том, что я хочу, чтобы ты взял бразды правления американским филиалом «Уэст Интернэшнл» в свои руки начиная с этого момента. Согласен?

– Да, конечно, согласен, отец. Просто я в первый момент был обескуражен. Ты бросаешь сразу так много и так вдруг, неожиданно. – Майкл поколебался, затем сказал: – А могу я задать вопрос – почему?

– Конечно. Прежде всего потому, что со временем «Уэст Интернэшнл» станет твоей. Лондонскую часть компании ты знаешь вдоль и поперек. Я полагаю, настало время тебе нырнуть на всю глубину и разобраться в делах американской ветви. Я буду тебя направлять, всегда буду готов подключиться, если я тебе понадоблюсь. Как бы там ни было, я определенно хочу, чтобы ты приступил к управлению компанией, Майкл. Проще говоря, настал твой черед.

Майкл кивнул:

– Понимаю.

– Во-вторых, я хочу немного сбавить обороты. Я гнал, и гнал, и гнал себя нещадно много лет подряд. Фактически с восемнадцати. Думаю, мне пора малость замедлить ход. – Улыбнувшись, он спокойно признался: – Моя встреча со смертью заставила меня осмыслить одну банальную истину: в мире помимо большого бизнеса существует много других вещей.

– Действительно, это так, папа, и я рад, что ты захотел немного расслабиться. Однако я надеюсь, ты еще не собираешься уходить на покой. Тебе всего пятьдесят пять.

– Ни под каким видом, Майкл, – с усмешкой заверил Максим. – Умру от скуки. Деловая круговерть меня возбуждает, она нужна мне как воздух. Для этого я вовсе не должен работать по двадцать четыре часа в сутки – это я усвоил.

– Когда ты хочешь, чтобы я отправился в Нью-Йорк?

– Как только очистишь свой письменный стол здесь. Иными словами, не теряя времени.

– Я могу лететь в этот уик-энд. Бумажного хлама не так уж много. Ты полетишь вместе со мной?

– Нет, но тебя встретят Грэм с Питером, они ждут с нетерпением. Я на будущей неделе уезжаю в Берлин. Поеду с Тедди, хотим повидаться с тетей Ириной.

– Странное время для визита, ты не находишь, папа?

– Не понимаю тебя.

– Все эти демонстрации, тревожное положение в Восточном Берлине, в Восточной Германии, во всех странах Восточного блока.

– Но это также и замечательное время. В ближайшие несколько месяцев нам предстоит увидеть разительнейшие перемены, Майкл, попомни мои слова. У России серьезные экономические затруднения, и это лежит в основе горбачевских заигрываний с Западом. Он сейчас не столько занят спасением компартии, сколько спасением своей страны, своего народа. А его отношение к правительствам Восточного блока тоже предполагает проведение многих важнейших реформ. Вот посмотришь.

– Три года назад, когда я был с тобой в Берлине, ты сказал, что Берлинская стена должна пасть и в один прекрасный день это непременно произойдет. Ты и теперь так считаешь?

Максим пожал плечами:

– Не знаю. Она должна пасть, она отвратительна.

– Если это произойдет, как ты думаешь, тогда обе Германии воссоединятся?

– Не знаю. Дело далеко не простое, говорить легче.

По лицу Майкла пробежала тень.

– Объединенная Германия? Еще вопрос – как к этому отнесутся ее граждане?

– Не знаю. Но не будем забывать о том, что нынешние немцы мнят себя европейцами, а в тысяча девятьсот девяносто втором предполагается, что в Европе границ не будет. Мы будем в некотором роде как одно целое. Нечто вроде содружества наций.

– Понимаю тебя, отец… Однако найдутся те, кому это будет не по вкусу, кто увидит в воссоединении Германии угрозу.

Максим засмеялся:

– Да, но те, кто так думает, просто не понимают европейской политики, более того – экономической ситуации в нынешней Европе. И к тому же немцы не стыдятся каяться и искупать свои преступления сорокачетырехлетней давности. Они теперь очень осторожничают. Им нужно всеобщее одобрение.

– Новое поколение, новые ценности. Ты это имеешь в виду, папа?

– Пожалуй, да. – Максим встал, взял обе папки и обошел вокруг стола.

Майкл вскочил и принял врученные отцом папки:

– Благодарю тебя за этот грандиозный акт доверия, папа. Я тебя не подведу.

– Знаю, Майкл. – Говоря это, Максим обнял сына и пошел с ним к двери.

– Марко, – обратился Максим к дворецкому в Мейфере. – Мистер Трентон зайдет на рюмочку перед тем, как мы отправимся ужинать.

– Прикажете подать как обычно – «Редерер Кристалл», сэр Максим?

– Да, Марко, будь добр. Мистер Трентон прибудет примерно в семь тридцать. Мы выпьем в нижней библиотеке.

Марко ответил легким наклоном головы:

– Не желаете ли что-нибудь сейчас, сэр Максим? Скажем, чашку чаю?

– Спасибо, нет, – рассеянно ответил Максим, и, взяв „Ивнинг стандарт", пошел к креслу.

– Превосходно, сэр. – И Марко выскользнул из верхнего кабинета, являвшегося частью обособленных двухкомнатных апартаментов хозяина.

Максим глянул на первую страницу и отложил газету, не будучи расположен к чтению. Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и стал перебирать в памяти события дня. Внезапное появление в Лондоне его дочери было сюрпризом и радостью. Наибольшее удовлетворение на протяжении девяти месяцев, прошедших после того выстрела, он испытывал от сознания, что трещина в их отношениях сужается. Заслуга принадлежала Аликс: она была постоянно рядом с ним в течение всего пребывания в больнице и после – тоже. Он и сам был уже готов со своей стороны сделать шаг к примирению тогда, в начале года, когда прилетел в Нью-Йорк, чтобы увидеться с ней, но не застал ее, лишь выяснил, что она на побережье. Они опять стали поистине добрыми друзьями, еще ближе, чем когда-либо. А теперь не исключено, что у него смогут установиться подобные отношения и с сыном. Мыслями Максим перенесся к Майклу. Сын был так ошеломлен приятным известием! Да, это дорогого стоило. Мальчик действительно был сегодня сражен наповал. Максим улыбнулся, счастливый оттого, что смог наконец передать другому часть своей ответственности и власти. Помимо всего прочего, Майкл это заслужил. Это ему по плечу, сказал себе Максим. Он действительно сумеет показать себя в деле, управляя нью-йоркской конторой.

Нью-Йорк. Мысли о тамошних неприятностях вселяли чувство тревоги и безнадежности. Но, как ни крути, рано или поздно с этим предстоит разобраться. Ему вдруг пришли на ум слова Камиллы. «Мы сами пишем себе сценарии, сами же потом их и проигрываем», – сказала она когда-то и была права. Он сам себе написал все эти нью-йоркские раскадровки. Винить было некого, кроме себя. Он должен сам понести ответственность за все.

На следующей неделе они с Тедди отправлялись в Берлин. Оттуда он полетит в Нью-Йорк. От принятого решения на душе у негр сразу стало легче. Прибыв в Нью-Йорк, он все расставит по своим местам. Альтернативы у него нет: слишком уж много человеческих жизней было вовлечено во все это.

Будучи тяжело ранен, он чудом выжил и дал себе слово, когда окончательно поправится, навести порядок в своей личной жизни. И он мало-помалу наводил его. На выздоровление ушло больше времени, чем он предполагал. Потом в июне состоялся его переход в рыцарское звание в Букингемском дворце. После этого по совету своего врача он предпринял длительное путешествие на яхте по Средиземному морю с ближайшими членами семьи: Аликс, Майклом, Анастасией, Тедди, Марком, четой Деревенко, Корешком и Марцией – со всеми теми, кто был ему всего ближе, кого он любил больше всего и кто любил его. В сентябре он вылетал по срочным делам в Японию, побывал в Австралии и Гонконге и лишь после этого вернулся в Лондон.

Здесь он провел весь октябрь, руководя приобретением французской компании, производящей парфюмерию и косметику. Затем разрабатывал на несколько лет вперед план действий Майкла как будущего главы «Уэст Интернэшнл», когда он, Максим, отойдет от дел. Однако – и это было совершенно очевидно – настало время уладить нью-йоркскую ситуацию.

Максим поднялся и с безразличным выражением лица встал спиной к камину. Его по-прежнему мучили внутренние конфликты и сомнения, как в начале этого года, незадолго до покушения. Встреча со смертью заставила его еще острее осознать свою раздвоенность. По ночам он чаще всего лежал без сна, неторопливо блуждая по темным лабиринтам своей души в поисках смысла жизни и объяснений всему, что с ним произошло. Но ответов на свои вопросы он до сих пор так и не нашел и новой мудрости не обрел. С детства в нем жило ощущение глубокой тоски. Уход из его жизни Анастасии лишь четче выявил эту печаль, обострил постоянно носимое ощущение утраты.

Тоскливое чувство поселилось в нем навсегда, он пришел к пониманию этого факта и примирился с ним. Он мог только молиться, чтобы обрести столь долго избегавший его покой, а утихомирив наконец себя, он сумеет ввести в спокойное русло и свою жизнь.

Максим услышал звонок в дверь, отогнал рой мыслей и вышел из кабинета. Легко сбежал вниз по лестнице, когда Марко уже открывал дверь Корешку.

Он мне друг на протяжении вот уже сорока семи лет, подумалось Максиму. Мой лучший друг. Преданный, выносливый, верный и мудрый. Что бы я делал без него?

58

– В котором часу Ирина ждет нас у себя? – спросил Максим, выходя из спальни своего номера в «Кемпински-отель» в Берлине.

– Не раньше чем через пару часов, – ответила Тедди. Он взглянул на часы:

– Сейчас еще только пять. Должно быть, я не так тебя понял. Я почему-то думал, что мы встречаем ее с минуты на минуту.

– Ты ничего не перепутал, Максим, – отозвалась Тедди. – Я тебе сказала, что мы должны быть готовы к пяти часам. Но мы не сразу идем к Ирине. Я жду гостя.

– Кто такой?

– Один друг… мамин друг, – начала было Тедди и смолкла. Она посмотрела на него объективным взглядом – впервые в жизни. Она не могла думать о нем иначе, как о красавце мужчине. Сейчас его облик опять подтверждал это, несмотря на случившееся. Когда его ранили, она чуть с ума не сошла. Прежде утратив веру в Бога, начала молиться снова: она молилась за Максима еженощно, и, когда он поправился, ее вера во Всевышнего вернулась к ней.

– У тебя, Тедди, какой-то странный вид, – сказал Максим. – В чем дело?

– Ни в чем. Сказать по правде, я думала о том, как ты хорошо выглядишь.

Он улыбнулся:

– Это от загара. Но если серьезно, то я правда чувствую себя очень хорошо. Так кто же он, человек, которого ты ожидаешь, Тедди?

– Я же тебе сказала, давняя… – Тедди осеклась, заслышав стук в дверь, и побежала открывать раньше, чем это успел сделать Максим. – Здравствуйте, спасибо, что пришли к нам, – торопливо заговорила Тедди, раскрыв дверь пошире и пропуская гостью в комнату.

Максим стоял посреди номера, слегка растерявшись при виде вошедшей женщины. Это была монахиня в темно-коричневом платье и черном головном уборе. Максим бросил на Тедди короткий недоумевающий взгляд.

– Сестра Констанца, разрешите представить вам Максимилиана Уэста. Максим, это сестра Констанца из сестричества Неимущих Святого Франциска.

Максим ответил поклоном, про себя удивляясь, какая могла быть связь у мамочки с католической монахиней.

Монахиня с улыбкой прошла вперед и протянула Максиму руку. Максим пожал ее, улыбаясь в ответ, и при этом подумал, что ни у кого никогда не встречал такого спокойного лица.

– Рад с вами познакомиться, сестра Констанца.

Монахиня была маленькая, аккуратная, изящная, взгляд теплый, голос ласковый.

– Я счастлива наконец с вами познакомиться. Тедди мне писала и очень много рассказывала о вас.

Замешательство Максима росло. Он выжидательно смотрел на Тедди. Тедди игнорировала его вопрошающий взгляд. Она повернулась к монахине и предложила ей сесть.

– Благодарю вас, – отозвалась сестра Констанца, опускаясь в кресло.

– Что-нибудь выпьете? Чашку чая или кофе? – спросил Максим, попеременно посматривая то на монахиню, то на Тедди.

– Спасибо, нет, – ответила монахиня.

– А тебе, Тедди?

– Ничего не надо, Максим, спасибо. Подойди и сядь со мной. – Тедди похлопала ладонью по дивану.

Он послушно сел на указанное место, слегка хмурясь и недоумевая, что все это могло означать. Тедди откашлялась:

– Есть одна вещь, о которой я много лет хочу тебе рассказать, Максим. – Она сделала паузу и посмотрела на него в упор, затем продолжила: – Я должна была тебе рассказать… давным-давно. Но не сделала этого. – Она глубоко вздохнула. – В тысяча девятьсот тридцать девятом году перед нашим отъездом в Париж Урсула дала мне письмо для тебя…

– Да, оно хранится у меня до сих пор, – перебил ее Максим, нотка нетерпения прозвучала в голосе.

– И еще Урсула дала письмо мне, которое я могла вскрыть лишь в случае ее смерти. Это первое, что я сделала по возвращении из Берлина в сорок пятом году. В нем содержалась информация, которую она хотела довести до моего сведения. Она оставила на мое усмотрение… вопрос: ставить ли тебя в известность о содержании письма, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы его понять? Но я о письме молчала и не показывала тебе…

– О чем в нем шла речь? – спросил Максим с разгоревшимся любопытством.

– Сейчас я тебе скажу, – ответила Тедди. – Когда ты был при смерти в начале этого года, я пожалела, что так ни разу и не показала тебе письмо. И вдруг поняла, как была неправа, взяв на себя… ну что ли… роль Господа Бога в некотором роде. У тебя было полное право знать, что было в письме.

– Так что же в нем было? Говори! – потребовал он.

Тедди взяла его за руку, крепко ее сжала:

– Урсула Вестхейм не была твоей матерью, Максим. Она тебя усыновила… Они с Зигмундом взяли тебя на воспитание, когда тебе был один день от роду.

Максим вытаращил глаза. Он опешил от слов Тедди. На какой-то момент даже лишился дара речи, силясь переварить услышанное. Осмыслить его в полной мере. Наконец он кое-как справился с замешательством.

– Так кто же моя мать? – спросил он нетвердым голосом.

Тедди выдержала его пристальный взгляд, но вопрос оставила без ответа. В комнате повисло болезненное молчание.

– Я твоя мать, Максим. Я дала тебе жизнь, – тихим, ласковым голосом проговорила вдруг сестра Констанца.

У Максима отвисла челюсть. Он медленно оправлялся от шока, все еще неспособный воспринять то, что услышал.

– Но как же вы можете быть моей матерью? – хриплым голосом сказал он. – Вы ведь монахиня. – Он перевел взгляд с сестры Констанцы на Тедди.

– Я не всегда была монахиней, и я твоя мать, Максим, поверь мне, это правда.

– Я все-таки не понимаю! – воскликнул он. – Вы католичка, а Вестхеймы были евреи. Как получилось, что они меня усыновили?

– Я могла бы тебе рассказать, как все произошло, – ответила монахиня. – Можно?

– Еще бы, конечно! Я должен знать… все, как есть!

– До пострига меня звали Доротея Шуберт. В тридцать первом году шестнадцати лет я поступила работать к Урсуле Вестхейм ее секретарем по общественным делам. Она меня очень любила и всегда была исключительно добра ко мне. Когда я забеременела, не будучи обвенчана, в тысяча девятьсот тридцать третьем году, мои родители отреклись от меня и прогнали из дому. Они были истые католики, очень религиозные и считали, что я их страшно опозорила.

Сестра Констанца слегка поерзала на стуле, разгладила рукой юбку и продолжала:

– Мне не к кому было обратиться в моем отчаянном положении. У меня не было друзей, которые могли бы прийти мне на помощь, а родственники, конечно, тоже были против меня. Выручила меня Урсула, позволила прожить у них в доме на Тиргартенштрассе несколько месяцев. За это время я поняла, что не смогу вырастить своего ребенка и буду вынуждена отдать его на усыновление. Я знала, что Урсула не могла иметь детей. Однажды я зашла к ней и спросила, не возьмет ли она мое дитя себе.

– И моя мать согласилась?

– Не сразу, – ответила сестра Констанца. – Сказала, что сперва должна все обдумать… главным образом потому, что я католичка, а она еврейка. Я заметила ей, что католики ведут речь не о религии, а о любви. Я сказала ей, что совершенно уверена в том, что они с господином Вестхеймом всей душой полюбят моего ребенка и дадут ему все, чего я не смогу дать никогда.

– И они в конце концов согласились? – спросил Максим.

– Да. Фрау Вестхейм сняла для меня небольшую квартирку неподалеку, на Ку'дамм, чтобы у меня был свой угол вне особняка. Она же с господином Вестхеймом переселились в Ваннзее на свою виллу. Это было важно, чтобы никто из нас не жил в городском доме… из-за слуг.

– И потом, после родов, вы сразу отдали меня Вестхеймам… Тедди ведь сказала, что я был усыновлен на другой день после рождения.

Сестра Констанца наклонила голову и посмотрела на Максима долгим задумчивым взглядом:

– Для всех было лучше проделать это поскорее. Ты был такой красивый младенец, я знала, что не смогла бы от тебя отказаться, если бы слишком долго продержала тебя на руках. Они пришли за тобой тринадцатого июня и унесли к себе. Они были такие счастливые. Я сказала, что никакой другой чете в мире не хотела бы отдать тебя, кроме них, потому что знала, какие они прекрасные и добрые люди. Я знала, что они вырастят тебя в любви и ласке и одарят всем, что можно купить за деньги.

– Да, все так и было, – тихо проговорил Максим, с огромной любовью вспоминая своих родителей.

Тедди обратила внимание, что сестра Констанца побледнела и выглядит усталой, и продолжила за нее рассказ:

– Сестра Констанца уехала из Берлина, Максим. Она решила уйти в монашество и отправилась в Аахен, в сестричество Неимущих Святого Франциска, где и постриглась.

– Аахен, – тихо произнес Максим. – Какое странное совпадение. Это приграничный город, где мы сделали остановку, когда бежали из Германии в тридцать восьмом году.

– Да, – сказала Тедди и не торопясь продолжала: – В письме ко мне Урсула поведала обо всем этом и назвала имя и адрес сестры Констанцы, просила связаться с ней, писать ей и сообщать о тебе. Разумеется, соблюдая тайну.

– И все эти годы… она это делала, – добавила монахиня, наклонясь вперед и сцепив руки. – Я вполне понимаю, сколько ты горевал и тосковал в своей жизни, лишенный Урсулы и Зигмунда, впоследствии загубленных в лагерях смерти. Но даже невзирая на это, я верю, что поступила по отношению к тебе правильно.

– Да, я с вами согласен, – сказал он едва слышно, но со значением. – Вы сделали единственное, что было в ваших силах тогда. Вы не могли знать, чему суждено случиться.

– Надеюсь, что ты сумеешь простить меня в своем сердце, – сказала монахиня.

– Так ведь и прощать тут нечего, – быстро взглянул на нее Максим. – Я любил своих родителей, и они были полны любви ко мне, и лишь это в конце концов имеет значение.

– Да, – сказала она. – Правда в словах твоих.

– Кто был моим отцом? – спросил он.

– Его звали Карл Нойвирт.

– Он тоже был католик?

– Да.

– Почему он не женился на вас?

Она немного помолчала, прежде чем ответить:

– Он был женат.

– Он жив?

– Нет, он убит на войне. Он был солдатом на русском фронте. Его жена и двое детей погибли при воздушной бомбардировке.

– Понимаю. – Максим смотрел на Тедди: – Почему ты не рассказала мне об этом раньше? Много лет назад?

– Я собиралась…. Максим. Но всякий раз недоставало духу… Боялась, не хотела причинить тебе боль. – Она откашлялась. – В конце концов я должна была тебе рассказать, потому что считала неправильным скрывать от тебя факты, о которых уже сообщила. Ну вот, я думаю, что теперь, в пятьдесят пять лет, ты достаточно взрослый, чтобы все правильно понять.

Впервые за весь разговор он слабо улыбнулся:

– Да, Тедди, наверное, я уже дорос до понимания таких вещей.

В этот момент как-то неожиданно сестра Констанца встала.

– Теперь я должна уйти, – заявила она.

Максим вскочил:

– Но разрешите предложить вам хотя бы чашку чаю, прежде чем вы нас покинете, сестра Констанца?

Она покачала головой:

– Вы любезны, но мне действительно пора возвращаться.

– Вам далеко ехать?

– Нет. Поездом всего полчаса езды. Монастырь недалеко от города.

– Позвольте мне попросить отвезти вас на автомобиле…

– Нет-нет, – наотрез отказалась она, слегка коснувшись его руки. – Я должна жить той жизнью, какой жила всегда. Но все равно благодарю вас. – Она протянула ему руку.

Максим взял ее и задержал в своей. Сестра Констанца всматривалась в его лицо. Ее темно-карие глаза были преисполнены любовью.

– Будь благословен, Максим. И да пребудет с тобой всегда благодать Господня.

Он почувствовал, что тронут до глубины души. Эта добрая набожная женщина, родившая его, много страдала. В порыве нежности он наклонился и поцеловал ее в щеку.

Глаза ее наполнились слезами, она улыбнулась, и лицо ее вновь просветлело.

59

– Ты на меня не сердишься? – спросила Тедди после того, как Максим прочитал старое письмо Урсулы.

– Да разве я когда-нибудь бывал на тебя сердит, Тедди, дорогая моя?

– Тогда огорчен?

– Нет. – Выражение лица у него было ласковое и доброе, как всегда.

– Тогда что же ты чувствуешь? – напирала Тедди, интересуясь впечатлением, произведенным на него откровениями монахини.

– Напуган, ошеломлен, шокирован. Полагаю, любой на моем месте почувствовал бы то же самое, ты не находишь?

– Да, – спокойно согласилась Тедди, продолжая наблюдать за ним.

– Ты могла бы показать мне это письмо много лет назад, ты же сама знаешь, – сказал Максим, отвечая ей таким же немигающим и спокойным взглядом.

– В основном я этого не делала из-за боязни причинить тебе боль.

– То, что я сейчас услышал от сестры Констанцы, ничего не меняет в моей жизни, Тедди. Урсула навсегда останется моей любимой мамочкой, моей сказочной мамой из моего детства. Я никогда не перестану ее любить, и память о ней останется во мне до гробовой доски, пребудет моим самым дорогим сокровищем. И мне совершенно безразлично, чьи мужские гены во мне. Для меня Зигмунд Вестхейм по-прежнему мой отец. И навсегда останется для меня моим отцом. Он тот, кто дал мне свою любовь, взгляды на жизнь, завещал кодекс чести. Я жил всю жизнь по тем правилам, что он с детства привил мне для того, чтобы я наилучшим образом использовал свои способности.

Он смолк, улыбнулся почти застенчиво и признался:

– Я доныне храню записочки, что он давал мне, когда мне было четыре года. С тех пор берегу их. Разумеется, я переписал их на белые карточки, чтобы лучше сберечь вместе с резной деревянной лошадкой. Кстати, я передал отцовские правила поведения, его жизненные установки Майклу и Аликс. Копии его письменных советов я передал им.

– Максим, это же замечательно – то, что ты сделал. И никогда мне не говорил! – воскликнула Тедди.

– Надо же мне иметь хоть какие-то секреты от тебя, – сказал он потеплевшим голосом, полушутя.

– Что ж, Максим, наконец ты знаешь, что рожден католиком и родители твои католики.

– Нет, Тедди, моими родителями были евреи. И я еврей. Я воспитан как еврей, я чувствую себя евреем, и потому я – еврей.

Тедди, не ожидавшая подобного заявления, растерялась. Потом медленно покачала головой:

– Да, Максим, ты конечно прав. Ты – еврей.

Максим перешел к дивану и сел рядом с Тедди.

Взял ее руку в свою, долго глядел ей в лицо. Она по-прежнему была красивой женщиной, хотя ей стукнуло уже семьдесят. Сеточка тонких морщин вокруг зеленых глаз, в уголках рта и побелевшие как снег волосы. Ее спокойное очарование не мог приглушить никакой возраст. В эти минуты Максим особенно остро почувствовал, как велика его любовь к ней, как дорога ему эта женщина. Каждый день его жизни она неизменно была в его сердце, его любимая, ненаглядная, добрая и преданная Тедди.

– Я хочу сообщить тебе еще кое-что, – очень тихо проговорил он.

– Слушаю тебя, мой дорогой?

– Сестра Констанца произвела меня на свет, а Мутти навсегда останется самым теплым и дорогим существом в моей памяти. Но моя мать – ты, Тедди.

Она безмолвно смотрела на него. Глаза ее вдруг наполнились слезами.

Он с величайшей нежностью коснулся ее щеки, вспоминая все, что она для него сделала за пятьдесят четыре года его жизни.

– Ты нянчила меня с младенчества, с раннего детства заботилась обо мне, отвезла в Англию. Спасала мою жизнь, рискуя собственной, воспитала меня, вырастила таким, каков я сегодня. Тем хорошим, что есть во мне, я обязан тебе, Тедди. Ты – самое лучшее, что есть во мне. Да, моя дорогая, дражайшая моя Тедди, это ты моя мать. И я очень, очень люблю тебя и от всей души, сердечно благодарен тебе за все, что ты для меня сделала.

Глубоко тронутая, Тедди почувствовала, как по щекам ее катятся слезы. Она прильнула к руке Максима. Голос ее дрожал:

– Я полюбила тебя, как собственное дитя. И никогда не думала о тебе иначе. Ты для меня всегда был моим первенцем.

Максим обнял Тедди:

– Да, я знаю это. И знал, по-моему, всегда.

Они держали друг друга в объятиях, вспоминая множество разных мелочей за последние полсотни лет.

А потом Максим говорил в ее седые волосы:

– Даже странно, как много вещей открылось для меня в последние несколько дней. Внутри у меня была такая неразбериха, столько конфликтов, полно сомнений… о себе, о моей жизни. Да что там, я просто был неспособен ни на что смотреть трезво. И однажды ночью, перед тем злополучным выстрелом, я стал думать, кто же я такой, почему я оказался на этой планете, ради чего она, вся эта моя дурацкая жизнь.

– Я знаю, что тебя очень давно что-то тревожит, – сказала Тедди.

– И вот на прошлой неделе, за день или два до нашего отлета из Лондона, произошла вспышка внутреннего прозрения, пришло некое откровение… Ты могла бы назвать это Богоявлением. Я вдруг понял так много вещей о себе, понял, что большую часть жизни я жаждал найти Мутти, искал ее. Быть может, даже в других женщинах. Да, и я в тот момент по-настоящему понял себя… понял, что я – потерянный мальчик Ганс.

Тедди высвободилась из его рук, взглянула на его такое знакомое, красивое лицо:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Когда я был маленький, ты мне здесь, в Берлине, много лет назад читала сказку про мальчика по имени Ганс. Помнишь ее?

– Смутно.

– Мать Ганса потеряла его и никак не могла найти, а он все так и блуждал по белу свету, никем не любимый. Сказка произвела тогда на меня большое впечатление. Когда мы были в Париже в тридцать девятом году, я все просил Мутти не потерять меня. И все-таки она потеряла. Во всяком случае, я так думал, потому что больше никогда ее не видел. – Он посмотрел на Тедди и закончил: – Я всегда был потерянным мальчиком.

Печаль тенью набежала на лицо Тедди, и сердце у нее защемило.

– Ты потерян? Да никогда, – возразила она самым ласковым тоном. Покачала головой: – То, что ты запутался, – да, и в твоей частной жизни сейчас царит страшная неразбериха, но при чем тут потерянность? Ничего подобного.

– Но таково мое внутреннее ощущение, хотя осознал я его, по-видимому, лишь позавчера вечером, когда ужинал с Корешком в Лондоне. От одной его реплики у меня все в голове перевернулось.

– Что же он тебе сказал? – спросила Тедди.

– Он сказал, что женщины в моей жизни причинили мне много обид, насолили мне горчайшим образом независимо от того, был ли у них умысел сделать это или нет. Я спросил, что конкретно он имеет в виду, и он пояснил: в нежном возрасте меня силой отлучили от мамочки, затем вопреки моей воле от меня ушла Анастасия, и Камилла тоже ушла, умерев у меня на руках. Затем он напомнил, как я обманулся в Адриане и что Блэр Мартин предала меня.

– Все это правда, – согласилась Тедди, подумав, что дружок Максима к середине жизни обрел мудрость. У Тедди в душе сохранилось теплое местечко для Корешка, очень любимого ею с тех пор, когда он был еще ребенком.

– И ведь в самом деле, – сказал Максим, – все так и есть. Мутти у меня отняли, а все женщины в моей жизни так или иначе покидали меня.

– Тут я с тобой спорить не стану.

– И в тот же вечер я понял, что ты была единственной женщиной, никогда не причинившей мне боли, не насолившей мне. Ты всегда была там, где надо, ты была мой каменный утес, моя опора. Когда в Нью-Йорке, в больнице, я то приходил в сознание, то снова впадал в беспамятство… мне сейчас вспоминается один момент… я вдруг открыл глаза, и знаешь, что я увидел?

Она помотала головой.

– Мне привиделись моя первая жена, моя третья жена, моя любовница, моя дочь и моя мама. Вот что мне пришло на ум, когда я увидел тебя, Тедди. Мама моя. И тут снова все поплыло, сознание покинуло меня, и ты, такая, как выглядишь сегодня, исчезла. Вместо седой семидесятилетней Тедди мне явилась Тедди моего детства. Я не переставал думать, что Тедди скоро придет, придет и спасет меня, как она это делала, когда я был малышом.

– Я всегда буду пытаться спасти тебя, Максим, но бывает в жизни и так, что мы должны спасать себя сами и никто за нас не может это сделать. Сейчас у тебя именно такое положение.

– Ты на что намекаешь?

– Я считаю, что ты должен спасаться и для этого распутать всю ту кошмарную неразбериху в Нью-Йорке. Разобраться с этими женщинами, Максим. С Адрианой, с Блэр. С младенцем, Вивекой. Ты не должен отпускать все на волю волн, как это было, пока тебя не подстрелили. Это просто никуда не годится.

– Да, я знаю. Я решил упорядочить в какой-то мере хаос моей жизни. Я не люблю Адриану. Она не любит меня. Любит лишь мое положение. Я намерен развестись с ней, дать ей все, что она пожелает, если будет в этом необходимость. У нас есть добрачное соглашение, но в той его части, что касается меня, я готов его пересмотреть, если она даст мне свободу.

– И что же ты собираешься делать после этого с Блэр и ее ребенком?

– Понятно, я не собираюсь на ней жениться, если ты намекаешь на эту сторону вопроса. Мне очень жаль, что сюда оказалось впутанным ни в чем не повинное дитя, но я не намерен приносить себя в жертву и угодить еще раз в брачную западню, расставленную недостойной женщиной. Я и Блэр не люблю, впрочем, она меня – тоже. Она любит только мои деньги.

– Ты будешь обеспечивать ребенка даже в том случае, если не будет доказательств, что он твой?

– А почему же нет? Я богатый человек. И какая разница, мой он или нет? Мне было бы страшно подумать, что мой отпрыск в нужде.

– Да, тебе пришлось изрядно поработать головой за последнюю неделю. Дела твои отнюдь не казались тебе столь понятными, когда мы с тобой встретились за ленчем две недели назад. Ты выглядел растерянным и очень меня взволновал и расстроил.

– Я же сказал тебе: позавчерашний ужин с Корешком привел меня к внутренней ясности. Это было как Богоявление мне.

В дверь резко постучали.

Максим обернулся и посмотрел на Тедди.

– Странно, кто бы это мог быть? – тихо проговорил он, вставая.

– Ах, миленький, совсем забыла тебя предупредить, я жду еще одного гостя.

– Кого же?

Его вопрос она и на сей раз оставила без внимания.

– Боюсь, я опять взяла на себя роль Бога, – призналась она.

Максим подбежал к двери, открыл ее и в первый момент обомлел, уже дважды за этот день. Однако он с завидной быстротой взял себя в руки, и лицо его просияло.

– Анастасия! – воскликнул он и сделал шаг ей навстречу.

60

Княжна Ирина Трубецкая, радушная, но взволнованная, приветствовала Максима, Тедди и Анастасию, когда они пожаловали к ней вечером того же дня.

– Извините нас за опоздание, – начала было Тедди, но Ирина, подняв руку, остановила ее.

– Вы еще не знаете? Вы разве не слыхали? – глядя на гостей, возбужденно восклицала Ирина.

У Тедди вид был смущенный, у Анастасии – заинтригованный.

– Слыхали – о чем, Ирина? – решился уточнить Максим.

– О новостях из Восточного Берлина!

– Нет, – ответил он. Анастасия перехватила инициативу.

– Пойдемте-ка, Ирина, в гостиную, и вы нам расскажете все по порядку. – Она сняла пальто и положила его на скамью в прихожей.

– Да, да, да! Какая же я невежа, держу вас столько времени здесь, в передней. Разденьтесь, ради Бога. Тедди, давай сюда твое манто, Максим, повесь свое пальто в шкаф, – распоряжалась Ирина, вертясь между ними.

Спустя несколько секунд всех усадили перед камином в гостиной. Пришедшая троица выжидательно уставилась на хозяйку. Ирина была чересчур возбуждена, чтобы усидеть на месте, и потому стояла у камина, положив руку на полку. Тем же взбудораженным голосом она сообщила:

– Сегодня днем Гюнтер Шабовски, секретарь коммунистической партии Восточного Берлина, давал пресс-конференцию. Он заявил, что сегодня начиная с полуночи восточные немцы могут, если желают, уходить на запад. – Голос Ирины задрожал, и она прослезилась. – Могут уходить без всяких спецразрешений… хоть на несколько часов или дней, или навсегда, если хотят. Они свободны! Наконец свободны от пут! – Она была настолько потрясена этим событием, что зарыдала и полезла в карман жакета за платком.

Максим подошел к ней и положил руку на плечо.

– Ты был прав, Максим, – чуть погодя снова заговорила она. – Ты был прав, когда говорил, что Берлинская стена скоро должна пасть, так это и будет, как ты предсказывал.

– Вот уж не думала, что доживу до этого дня! – воскликнула Тедди.

– И я тоже, Тедди, – прошептала Ирина, вновь промокая глаза платком и силясь взять себя в руки.

Максим был искренне удивлен.

– Мы с Тедди были заняты несколько часов со старым другом… потом Тедди надо было обсудить со мной ряд вопросов, затем неожиданно появилась Анастасия, и я пропустил вечерние новости по телевизору. Ясно, что мы были в неведении, когда пришли сюда. А новость прямо-таки замечательная!

– У меня был заказан столик в ресторане, – сказала Ирина, – и я отменила заказ. Мы поужинаем здесь, потом около одиннадцати пойдем на улицы. Мы должны своими глазами увидеть открытие контрольно-пропускных пунктов вдоль всей Берлинской стены.

– Правильно! – воскликнул Максим. – Не можем же мы пропустить такое событие. Ведь исторический сдвиг происходит буквально у нас на глазах и в этот самый момент. Мы видим историю в процессе ее творения. Ничто никогда не повторяется одинаково, как раньше…

– Что это значит? – спросила Анастасия. Максим вдруг понял, какие последствия может иметь это событие в будущем, и таким же, как у Ирины, взволнованным голосом сказал:

– Я думаю, мы очень скоро станем свидетелями падения коммунистических режимов в Европе. Вот увидите, один за другим они полетят кувырком. На марше свобода и демократия.

– Ты в самом деле так считаешь? – спросила Тедди.

Он редко ошибался. По крайней мере, в бизнесе и в политике.

– Да, я так считаю, – повторил Максим. – Это Михаил Горбачев. Он открыл путь своей перестройкой и призывами к реформам. Поверьте мне, этого не произошло бы без него.

– Колесо истории, – тихо проговорила Ирина. – Оно поворачивается то медленно, то слишком быстро. Мне семьдесят восемь лет, и всю свою жизнь я прожила под грозной тенью коммунизма. Большевики убили мою семью: моего отца, моего дядю Романова, царя Николая, его жену, царицу Александру, моих двоюродных сестер. Я была ребенком, когда мы с матерью бежали из России. – Она вздохнула: – Больше семидесяти лет я ждала, Богу молилась о падении коммунизма… о том, чтобы народ устоял и чтобы его стремление к свободе и справедливости в конечном счете взяло верх.

– Оно уже берет, – прервал ее Максим. – Несколько месяцев идут демонстрации в Лейпциге и по всей Восточной Германии. И восточные немцы через Венгрию и Чехословакию удирают в Западную Германию в огромных количествах. Падение Берлинской стены было лишь вопросом времени. Однако, Ирина, как у тебя обстоит дело с напитками? Мы должны поднять тост по случаю такого исторического события.

– Ах, какая же я глупая! Хильде перед вашим приходом поставила шампанское на лед. Вон там, Максим, на буфете, и бокалы там. Будь добр, открой бутылку!

Он подошел к буфету, открыл и разлил по бокалам вино. Анастасия подошла, взяла два бокала и подала Тедди с Ириной.

Все чокнулись и отпили по глотку.

– За свободу! – воскликнула Ирина, высоко поднимая свой бокал.

– Свобода! – в унисон возгласили Тедди, Максим и Анастасия.

– Сегодня девятое ноября! – сказала Тедди, и ее лицо вмиг озарилось воспоминанием. – Девятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Пятьдесят один год назад в этот вечер праздновали двадцать первый день рождения Генриетты Мандельбаум… и в эту ночь наци подожгли центральную синагогу. Хрустальная ночь девятого ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года… Мне никогда этого не забыть… гонка по улицам на заднем сиденье мотоцикла с Вилли Герцогом, бегство от разъяренных штурмовиков. Сегодня пятьдесят первая годовщина Хрустальной Ночи!

– Сколь знаменательно то, что стена рушится именно сегодня, – сказал Максим. – История и впрямь совершила полный круг.

Ирина кивнула в знак согласия.

– Не приди к власти Гитлер, никогда не было бы войны. Берлин никогда не был бы разделен на зоны. И страна не была бы разделена: в Восточной Германии не было бы коммунистического режима. Все так или иначе возвращается и упирается в нацистов, верно? Лишь теперь, когда рушится Берлинская стена, мы по-настоящему видим конец наследия третьего рейха.

«Откройте ворота! Откройте ворота! Откройте ворота!» – вопили толпы в одиннадцать сорок пять. «Откройте ворота!» – без конца выкрикивали люди. Они дразнили и злили восточногерманских пограничников еще целых пятнадцать минут до наступления полуночи, собравшись на контрольно-пропускном пункте «Чарли» в американском секторе Западного Берлина.

Максим стоял в обнимку с Тедди; Анастасия держала под руку Ирину. Вчетвером они были среди тысяч горожан, заполнивших улицы и в нетерпении ожидавших, когда часы пробьют полночь.

Ровно в двенадцать толпы пришли в неистовство, кругом слышались крики радости, веселый визг, сплошной гвалт, когда жители Восточного Берлина хлынули через ворота «Чарли». Многие из них впервые в жизни попали в Западную зону. Свист и ликующие крики продолжались, восточные и западные берлинцы обнимались, целовались, плакали объятые радостью. Они танцевали на улицах, угощали друг друга шампанским и пивом, прихваченными с собой жителями Западного Берлина. Всю эту грандиозную и славную ночь они праздновали свободу.

Самые разные чувства обуревали Максима, наблюдавшего за радостно ликовавшими вокруг берлинцами. Некоторые карабкались на стену, из-за которой погибли многие из тех, кто пытался вырваться на свободу. Кое-кто принялся крушить стену молотком, стремясь разломать этот возмутительный символ позора.

Берлин. Город его рождения и детства. Максима всегда тянуло сюда, ему всегда казалось, что в этом городе есть для него некая тайна. Да так оно и было: сегодня эта тайна открылась. Он думал об Урсуле и Зигмунде Вестхеймах, навсегда оставшихся для него Мутти и папой, и скорбь переполняла его при мысли об их страшном конце в лагерях смерти. Ярость вскипела в нем, но он поборол ее, сейчас она была неуместна. Перед его мысленным взором возникли образы родителей, он увидел лучезарную красоту Урсулы, склоненную над фортепиано темную голову Зигмунда. Услышал смех Мутти, звуки благородной музыки отца, заполнявшие дом на Тиргартенштрассе. Они жили и будут жить в его сердце всегда, память о них чиста и не замутнена ничем, и то, что он сегодня узнал, нисколько ее не нарушило. Мысль его вернулась к сестре Констанце. Он был уверен, что больше никогда не встретится с ней. Несомненно, что у нее тоже не возникает ни нужды, ни желания увидеть его еще раз. Она приходила сегодня исключительно по просьбе Тедди. У монахини был ее Бог, и с собой она была в ладу. Он это понял мгновенно, как только увидел ее. Абсолютное умиротворение было написано на ее девственном лике.

Много всего сказал он сегодня Тедди. Он сказал ей правду. Она была ему матерью. Он был ее сыном. И он был евреем.

Он вдруг подумал, как это удивительно получилось, что Тедди настояла поехать с визитом к Ирине именно на этой неделе, и как совпало, что сегодня рухнула Берлинская стена и рухнули все стены в его сознании.

– Словно канун Нового года! – прижавшись к его руке, старалась перекричать шум Тедди.

– Или День Бастилии! – заметила Анастасия.

– Торжество… революция… не важно, как мы это назовем, но эта ночь – памятная! – кричала Ирина. – Последний раз мы побывали в такой толпе в шестьдесят третьем году, когда слушали выступление президента Кеннеди перед ратушей.

– «Я – берлинец», – процитировала Джона Кеннеди Анастасия, глядя в этот момент на Максима.

– Жаль, что не дожил он до этой минуты, чтобы увидеть все это своими глазами, – шепотом проговорил Максим. Он прижал к себе Тедди, обнял Ирину и Анастасию. Он думал о той ночи, когда в него выстрелил бандит, и благодарил Господа, что выжил.

Было около двух часов ночи, когда Максим, Тедди и Анастасия вернулись в «Кемпински-отель», проводив до дома Ирину.

У двери номера Максим поцеловал Тедди и пожелал ей доброй ночи. Анастасия сделала то же самое.

– Вот это денек! – сказала Тедди, обернувшись на пороге своей комнаты. – Памятный день. Памятная ночь.

– Да, Тедди, что и говорить, – согласился он. Тедди вошла и, не проронив больше ни слова, закрыла дверь.

Максим и Анастасия остались в коридоре, глядя друг на друга.

– Где твой номер? – спросил он.

– На этом же этаже, недалеко от твоего.

Они молча пошли по коридору. Дошли до ее номера, она вставила ключ, открыла дверь и повернулась к нему:

– Не желаешь ли глоток на сон грядущий, Максим?

– А почему бы и нет? – ответил он и последовал за ней.

Когда они сняли пальто, Анастасия направилась к небольшому бару.

– Ты что предпочитаешь?

– Шампанского больше не надо, – сказал Максим.

– Как насчет бренди?

– Хорошая мысль. Ты тоже выпьешь рюмочку?

– Да.

Она наполнила две рюмочки, одну подала ему и села в кресло напротив.

Они молча подняли рюмки, глядя друг на друга.

– Майкл, – начала она через какое-то время, – рассказал мне, какую щедрость ты к нему проявил, передав такую власть и возложив такую ответственность: управление нью-йоркским офисом. Он горд. Благодарю тебя.

– Я допускаю, что изредка поступаю правильно.

– Не уверена, что поняла твою мысль.

– Не обращай на меня внимания, забудь это, – пробормотал он и прошелся по комнате. Выглянул из окна на улицу. Внизу, на Ку'дамм, по-прежнему гуляла и праздновала толпа, веселился народ. Он почувствовал на себе ее взгляд и медленно обернулся.

Она сидела с рюмкой в руке и насмешливо смотрела на него. Он понял, что должен пояснить смысл своего замечания:

– Понимаешь ли, я, кажется, в последние дни натворил много всякой всячины. И в Нью-Йорке у меня полная неразбериха… в моей личной жизни.

Анастасия слушала не прерывая.

– Как меня все-таки угораздило попасть в западню, подстроенную этими двумя женщинами?

– По-видимому, в этом виновата и я, – без колебания ответила Анастасия.

– А теперь я не понимаю тебя.

– Мне не надо было разводиться с тобой, Максим.

– Да, в этом я с тобой согласен.

– Это было самой большой ошибкой в моей жизни.

– Верно. – Его взгляд не отрывался от ее лица. – Кроме тебя, я не был влюблен ни в одну женщину.

– И я не была влюблена ни в кого из мужчин.

– Есть только ты, Анастасия.

– Есть только ты… для меня, Максим.

– У меня возникла блестящая мысль, Персик, – сказал Максим.

– Ну говори.

Он двинулся к ней:

– Поехали со мной…

– Куда? – спросила она.

– В Венецию.

– Когда?

– Завтра. Мой самолет в аэропорту в Темпльгофе. Ждет.

Анастасия встала.

– Да, – сказала она, придя в его раскрытые объятия. – Да, да, да!

Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась своей светлой, теплой улыбкой.

Эта улыбка быстро заполнила пустоты в его сердце. Исчезла точившая его изнутри тоска. Он знал, что нет ей пути назад.