Женщины в лесу

ЖЕНЩИНЫ В ЛЕСУ Повесть

Они все же надеялись, что Валентин их не оставит, проведет через перевал. Впрочем, он ничего не обещал. Напротив, сказал: «Доведу до входа в лес, до тропы». Объяснил: главное — встать на тропу. Потом не собьешься — тропа заметная, развилок нет. Запомнить надо всего один поворот, пропустить же его просто невозможно: там, у поворота, стоит межевой столбик красного цвета, на нем цифра 35. И еще примета: за столбиком небольшая мочажина, осокой заросла по краям. Вот тут и надо развернуться и пойти как бы назад. Подходишь к столбику, он слева, делаешь поворот — нале-во — кругом! И он остается справа. Тогда — вперед!

Валентин и план набросал на бумажке, обозначил и столбик, и болотце. Даже два столбика, помеченных цифрой 35, и пояснил: «Для ясности: их два. Но поворот у второго. На первый не обращайте внимания. Поворот у второго. Там смотрите, где болотца. Ясно?» Они ответили «ясно», но Вера засомневалась тут же: почему это на одной тропе два столбика под одной цифрой? «Ну не знаю… Может, обозначают сторону самого лесного квадрата — начало и конец. — Валентин пожал плечами. — Не знаю. Говорю, что видел».

Вроде, в самом деле, все было ясно. И все же трое надеялись, что, доведя их до леса, Валентин пойдет с ними и дальше. Стоило ли ему вставать в пять утра, чтобы от леса бежать назад. К тому же они успели убедиться: Валентин часто менял свои решения. Сначала он намеревался просто рассказать им, как идти к перевалу, как-нибудь на прогулке показать направление. И однажды они пошли с ним после ужина, и он пытался объяснить, как определить те две лесистых горы, между которыми и надо искать тропу. Но и сам понял, что из такой дали — по его же словам, идти до гор около трех часов придется — все приметы подобны миражу: пока идешь, они десятки раз сместятся и перестроятся. И он сказал, что сам пойдет с ними через перевал. Вот как! С казал, что ему нравится эта дорога через лес. Они даже «ура» в его честь прокричали.

Однако это его намерение продержалось лишь до конца той их прогулки. Подходя к своему коттеджу, он сделал новое заявление: он проводит их только до леса и тут же вернется. Еще и на завтрак успеет. Потом они злословили: наверное, пожалел, что оплаченная пансионатская еда пропадет! И все же они надеялись, что уговорят его.

Теперь, остановившись в виду этой самой тропы, узкой воронкой ныряющей под плотную стену леса, Валентин буднично просто сказал:

— Ну, давайте прощаться…

— То есть как! — не сразу ему поверили.

Он вздохнул терпеливо.

— Да так… Завтрак кончается в десять. Сейчас восемь тридцать. Шли мы два с половиной часа. Мне надо бегом бежать, чтобы успеть.

— Ва-а-аля! Валечка! — нежными голосами взмолились Инна и Лина. — Мы вас в ресторане накормим. Не бросайте нас, Валя!

Будь этому Валентину лет на двадцать поменьше, разве бы он выдержал?

Но ему уже миновало сорок. В пансионат он приехал с десятилетним сыном.

— Нет, — отрезал он, — я сыну обещал быть к завтраку. Пока! Да не бойтесь: нечего там бояться…

И побежал. Легкий, поджарый… Молодец, хорошо сохранился…

А трое были сражены наповал. Кто ж устоит против обещания сыну?! Инна — самая из них юная, чуть больше тридцати лет, — все же не удержалась, закричала ему вслед:

— Не покидай! Вернись! Тебя мы любим! Не оставляй одних! Мы все простим!

Кричала протяжно, грустным голосом. Остальные смеялись: знали, что Валентин не услышит. Далеко убежал.

— Ну, — заключила Инна, — вот истинный представитель своего о-о-чень сильного пола… Даже сыну дал клятву… Чтобы уж никаких соблазнов!.. О-очень мужской поступок: заманил в лес и бросил. Все-о-о правильно…

Вера с удовольствием вслушивалась в ее речь, в простодушное лукавство этих протяжных «о-о-о». Она не ошиблась, что позвала в поход через перевал этих девушек, вчера еще ей незнакомых. Она выбрала их из всей пансионатской публики: понравились их лица, скорее, то, общее для обеих, выражение ровной и словно бы сдержанной доброжелательности, с каким они смотрели на окружающее и окружающих. Нравилось Вере и то, что держались они особняком: не вступали ни в какие компании, не болтали часами на пляже. Приходили, только чтобы искупаться. Не загорали. Как и она сама. С ними многие заговаривали, особенно мужчины. Предлагали сфотографироваться на память, поехать на экскурсию, пойти в ресторан. Они отвечали спокойно-дружелюбно, умея не обидеть отказом, и шли своей дорогой — маленький неприступный гарнизон.

Казалось, они и друг с другом разговаривали мало. По крайней мере, на людях. Они несли с собой тишину. Тишину равновесия, умиротворенности, ясности. Будто в другом, не нашем времени живут, думала Вера, наблюдая их. Свое время она ощущала как поток мелких колючих песчинок, их суетливое мельтешение вызывало в ней постоянное беспокойство, казалось, оно раздражает кожу.

Вера досадовала, когда, приходя в столовую, понимала по столу подруг, что они уже поели и она не увидит, как они подойдут, улыбнутся приветливо своим соседям — моложавой бабушке с внуком-подростком лет четырнадцати. Мальчик всегда так улыбался им навстречу… Наверняка влюбился, думала Вера. Причем сразу в обеих. Так и сияет. Да и невозможно не влюбиться, сидя вот так, как он, напротив них, наблюдая, как склоняются над тарелками одна белокурая, другая темная головки, как удивительно деликатно они едят: будто только вдыхают пищу, оставаясь прекрасно духовными и за этим физиологическим занятием пережевывания и глотания.

Если б все так ели, можно и официанткой работать, думала Вера, которую всегда страшно угнетало зрелище одновременно жующих людей в столовой. Как это официантки выдерживают? Все время! Каждый день!

Вере становилось покойнее от одного созерцания подруг. Словно выплывала из бурунов в тихие воды.

После катастрофы, пережитой ею лет двенадцать назад, — ничего особенного: просто муж разлюбил и ушел к другой, забыв и о двух дочерях, — она научилась жить без любви, радуясь тому, что живет, что видит, слышит, чует Божий мир, в котором растут ее дочки, но покой не вернулся к ней. И каждое ее утро как бы повторяло утро катастрофы: в беспамятстве первых мгновений после сна сердце чуяло беду так же остро, как и тогда. Сердце колотилось и замирало в страхе. Так она просыпалась.

Осознавала, что все это то, прежнее, а не дурное предчувствие новых бед, и настраивалась для нового дня. Ведь каждый день нес с собой невнятную угрозу: две дочери — обширная мишень, а в обороне — она одна. Потому ей надлежало быть спокойной, веселой и находчивой. И Вера старалась. Только одно ей досаждало: не переставала чувствовать позади себя, за спиной, холодок пустоты, раскрытости пространства. Все время холодило спину. Мерзла спина. Она уж думала, что это какая-нибудь недостаточность кровообращения, и всегда теперь набрасывала шаль на плечи. Но вот оказавшись на юге, впервые за эти годы забывала о шали. Ощущение пустоты за спиной целиком ушло в умозрительный ряд: там, сзади, не было прошлого. Одна черная холодная дыра. Ничто. Догадывалась она об этом давно. Еще девочки ее были в том возрасте, когда с непонятным пылом доказывают матери, что замужество — это дикость и глупость, что вот они, лично, ни-ко-гда замуж не пойдут. Вера подозревала, что их пыл, наверное, даже не осознаваемый ими призыв к ней: мама, докажи, что это не так! Ну да: им требовалось «доказательство от противного». Они жаждали опровержений. Они храбро выставляли «конкретные доказательства» — вычитанное где-то, может быть в дневниках у подруг: «Замужество — это могила даже самого горячего чувства и страсти!» И голос Альки-прим, Александры, дрогнул на роковом слове «страсти». Зато Алька-ту, то есть вторая по-английски, Алевтина, вечный «кулацкий подголосок» старшей сестры, повторила твердо-звонко: «…и страсти!»

Вера долго хохотала, прежде чем смогла выговорить: «Вот уж чего я не знала в своей семейной жизни — так это вашей «могилы…». И осеклась, увидев, как остро глянули на нее глаза дочерей, — уличили в подлоге, в неправде… Она вспыхнула: «Ну что смотрите выразительно? Мало ли что случилось потом! Потом! Понятно? Было же!» Но и выговаривая свое возмущение, знала: НЕ БЫЛО. У нее отняли даже рассказы о ее любви, даже воспоминания о былом счастье, замужестве, которыми она могла бы поддержать подрастающих дочек. Да, старшей уже исполнилось пятнадцать, младшей — двенадцать. И было только логично, что, пережив тогда это открытие, она подумала: умри муж до своей измены, их прежнее счастье было бы живо и теперь. Служило бы опорой дочерям. Выходило, что только смерть и консервирует навечно этот скоропортящийся продукт — любовь…

Однако после того, как все случилось, умирать было бесполезно. Хоть ему, хоть ей. Все же она честно пыталась представить себе, каково было бы, умри он до того… Оказалось, думать об этом невозможно. Не получилось у нее вживе вообразить во всей чистоте такую ситуацию: она и он по-прежнему любят друг друга, и вот он умирает… Нет, нет, это было бы несправедливо! Выходило, что тогда было еще рано, а потом — уже поздно. Бесполезно…

…Как замечательно, что здесь спина перестала мерзнуть. Совсем было бы прекрасно, если б с ней приехали обе Альки. Но у младшей — семья, а старшая со своими студентами на практике где-то в Сибири. Вот и заглядывалась Вера на этих пансионатских девушек: карие, как у Альки-прим; серые, как у Альки-ту, глаза. Как и ее дочери, эти девушки были длинноногие, длиннорукие, зыбко-гибкие, совсем не походили сложением на нее — приземистую, укороченную тяжелым военным детством. Совсем другой породы. И Вера не подошла бы к ним, так бы и любовалась издали, если б не одно пустячное обстоятельство: однажды увидела их в поселке обутыми в точно такие же дешевые полукеды, какие носила она сама. Это было как пароль и отзыв: свои… Понимала, что сущая это ерунда, а все же возликовала: пижонки и снобки не позволяли себе легкие гибкие полукеды — «не современно» — и маялись ради престижа в многослойных толстых адидасах, в которых на юге жарко, как в валенках.

И все же, подходя к девушкам с предложением «руки и сердца», то есть с приглашением пойти пешком в Старый город через перевал, опасалась: забоятся идти лесом без мужчин. И правда, они немного поколебались, а вернее сказать, попримеривались, кого бы пригласить из знакомых мужчин. Но решили, что, пожалуй, без них будет спокойнее. Лишь бы узнать, как идти. А уж когда Валентин вызвался показать дорогу, совсем утешились. Валентин был Вериным знакомым «по столу» и уже ходил через перевал, но еще до ее приезда.

Как и предполагала Вера, девушки были не с их комбината. Даже из другого города. Но с родственного предприятия: работали переводчицами по договору. Переводили техдокументацию на иностранное оборудование, специальную литературу. Вот и то-то, что переводчицы! — обрадовалась Вера. В этом обстоятельстве увидела она причину неизменной аккуратной причесанности своих новых знакомых. Откинутых со лба назад и свободно падавших на плечи светлых волос Инны и темной челки Лины словно и ветер никогда не касался. У Веры же вечно какая-нибудь прядь загибалась не туда: то в сторону торчала, то на макушке дыбилась, как ни старалась она укрощать свои коротко стриженные волосы водой и щеткой. Интересно, думала Вера, вот будь она переводчицей с французского, как Инна, или с английского, как Лина, покорялись бы ей ее волосы? Но ей этого не узнать, переводчицей уже поздно становиться, она давно и навсегда инженер бюро техинформации.

Про себя Вера продолжала называть Инну и Лину «девушками», хотя оказалось, что Лина моложе ее всего на семь лет, а Инна на столько же моложе подруги. Вблизи Вера рассмотрела, что возле темных Лининых глаз словно острием тонкой иглы нанесены штрихи морщинок и шея уже чуть смята под округлым подбородком. Да и сами глаза… Взгляд их шел словно бы издалека-издалека. Или наоборот: всматривался в дальнюю даль… Вот она заметила вас, дружелюбное внимание обдавало вас бархатисто-карим теплом, и снова взгляд уходил, возвращался в свою даль. Нет, не девичьи мудрость и отрешенность читались в ее взгляде. Но персиково-смуглый оттенок загорелой кожи, свежие полноватые губы, нежная округлость тонких рук… Весь облик — легкий, юный. Девушка, девочка, иначе не скажешь.

Инна вообще походила на девчонку. И долго останется такой со своим худощавым лицом. Широко поставленные серо-голубые глаза, крупный подвижный рот, как у доброго ребенка, постоянно были готовы улыбнуться, и в самом деле — улыбались…

Ах, как прекрасно, как прекрасно! — то и дело восклицала про себя Вера в тот первый вечерний выход с новыми знакомыми, радостно привыкая к тому, что вот идет вместе с ними, что не одна, что пойдут и через перевал, и как здорово, что они так охотно откликнулись на ее приглашение.

На вечерней прогулке-прикидке Валентин вел их прямо по холмам, без дороги, ориентируясь на распадок между двумя еле заметными на горизонте лесистыми вершинами. Как он их отличал от таких же лесистых вершин справа и слева, было трудно понять. Шел он уверенно, добросовестно обращая внимание спутниц на приметы: то покажет скалу, издалека напоминающую развалины замка, то россыпь скальных обломков, неизвестно откуда взявшуюся на мягком травянистом холме неподалеку. Эти камни, размером с хороший крестьянский дом, словно бы выперло из земли, ведь горы были далеко от холмистой долины, на вид мягко-пушистой из-за низких кустиков светло-зеленой колючки и белесого полынка. Тонким запахом полынка был насыщен теплый сухой воздух, казавшийся розовым впереди, на западе, и нежно-голубым сзади, если обернешься посмотреть на море.

Шли они по левому краю долины у подножия круто восходящей гряды холмов. Гряда скрывала резкий зигзаг древних Синих гор. Лишь одна самая высокая острая вершина темным косым парусом скользила над плавной линией холмов в темпе шага идущих. Она казалась нездешней, бесплотной: резко очерченная плоская синяя тень над грубой земной шершавостью, над подробностями всяческих трав, промоин, ямок и иных неровностей ближнего к путникам склона.

Справа от идущих разбегались, уменьшаясь и совсем затухая, небольшие холмы, переходя в поле, почти ровное. Это поле утыкалось с разбега в отвесную стену плато, вытянутого от моря почти до гор на горизонте. По верху плато словно прошлись гигантским рубанком — так был он ровен, сглажен. Лина сказала, что, наверное, это плато было берегом древнего морского залива и тут, где они идут, плескались волны…

Все могло быть на этой земле за тысячелетия, сиявшие над ней неизменно жарким солнцем. Те, кто идет по ней сегодня, согреты все тем же солнцем. И их короткий век перелистнут его лучи словно прочитанную бегло страницу. А земля, и море, и трава-полынок пребудут. Об этом говорили тихими голосами женщины, подчиняясь невольно духу этой древней земли. «Может быть, пребудут и овцы», — сказала Инна кротчайшим голоском… Все рассмеялись: блеяние овец под аккомпанемент колокольчиков не утихало весь вечер, невидимая из-за холмов отара, судя по всему, шла с ними параллельным курсом. И хоть ирония Инны вернула путников в настоящее время, скоро это время опять слилось с вечностью. Голос невидимой отары был ее голосом, ведь он все тот же, все такой же, как и тысячи лет назад. И примолкли идущие. В этот час свет постепенно уступает место теням. В складках холмов он теряет свою сияющую прозрачность, становясь видимым, голубым. Дальние гряды холмов… Они все синей и бесплотней… А ближние взгорки мерцают и светятся своими сизыми от полынка боками. Невольно хотелось оглядываться, озираться, вбирать взглядом всю широту, все разнообразие и единство вечереющей долины, и женщины видели, как все шире и шире открывалась за ними картина земли и овал залива. Все больше прибавлялось моря и неба. Ведь и опускаясь с очередного холма, они неуклонно поднимались над уровнем моря — в горы шли…

Оглядываясь очередной раз, они видели: темнел берег, фиолетовыми тенями наливались складки и провалы вытянутого далеко в море мыса Геккон. Но море и небо над ним оставались светлыми. Теплый розовый свет зашедшего за горы солнца чем ближе к зениту, тем больше бледнел, остывая, становясь сначала невнятно-белесым, потом, все больше холодея, голубел, сгущаясь на восточном склоне неба в ясный зеленый цвет. На середине этого склона, между зенитом и горизонтом, живым белым огнем играла крупная звезда. Вскоре, как бы ей в помощь, зажглись огни на погранзаставе, в окнах беленого ее домика, вознесенного над морем гористым берегом… А один, зажегшийся на мачте наблюдательной вышки, был схож по белизне свечения со звездой.

Когда в очередной раз они оглянулись на залив, то увидели между звездой и пограничным огнем, только повыше, ближе к зениту, еще один огонь. Этот был крупный и круглый, ярче и звезды, и того, пограничного. Он сиял ровно, не меняя цвета и накала. Невольно они остановились, вглядываясь: что это? Даль уплощает картину. Как знать, может быть, этот странный огонь был гораздо дальше мыса Геккон, там, над открытым морем?

— Конечно, это НЛО! — сокрушенно покачала головой Инна. У нее получилось: ну вот — не уследили, он и появился!

Валентин предположил, что это осветительная ракета.

— А-а, ну да! Чтоб нам было светлей идти, пока солнышко не закатилось, — простодушно согласилась Инна.

Засмеялись… Но все-таки что?!

— Пусть НЛО, так спокойней: приглядит за нами, — решила Вера.

Теперь шли, оглядываясь чаще, надеясь уловить, когда это странное светило сдвинется с места. Может быть, сдвинется… И всякий раз видели: три огня неподвижно стояли на своих местах. Глядели им вслед.

А небо гасло. Будто медленно прикручивали фитиль за его перламутровой зеленовато-розовой раковиной. И тем яростнее, белее разгорались три огня: один явно земной, второй, без сомнения, небесный и третий — неведомо чей. И по мере того как темнело, все громче, печальней и призывней слышалось дребезжащее блеяние отары. И — ни души кругом… Если не брать в расчет пастухов, наверняка сопровождавших своих овец, эти четверо, идущие по долине, были единственными свидетелями чудес догоравшего вечера. Они видели, слышали, обоняли, они были частью и целым всего, окружавшего их. Без них, наверное, и не было б целого… Покойно и сладко чувствовать себя заодно с этим миром. И таким естественным было это состояние покоя и лада, что Вера даже не удивилась себе, не заметила, что она счастлива, и не пожелала с тоской о невозможном; о, если б навеки так было… Сознание ее пропустило те час или два счастья.

После такого вечера — в полной тьме, только звезды светили и те три огня — возвращались домой. От самого похода они ждали тем более потрясающих удовольствий и безусловно приятных чудес. Но Валентин убежал, и враз сделалось как-то сиротливо и прохладно под ослепительным утренним солнцем. А Веру еще и обдала холодом мысль: теперь она отвечает за девушек… Вот как встретятся злые люди… И, отгоняя эту вовсе не нужную для дела мысль, Вера упрямо тряхнула головой, широко улыбнулась подругам:

— А, одним даже интересней! Ведь так? Мы и не собирались никого звать! Так ведь? — Вера принимала ответственность за отряд. И отряд отозвался, правда не очень уверенно и совсем не весело:

— Та-ак…

И они вступили в прохладную сень леса. И отсекло ослепительный, теплый мир долины. Здесь было так сумрачно, как никогда не бывает в равнинных лесах, известных им. Здесь и не могло быть просветов между деревьями: ведь справа и слева от тропы, идущей по дну распадка, поднимались крутые склоны, откуда взяться просветам? А сверху сырая тропа укрыта непроницаемой толщей темной дубовой листвы — ни лучика солнца, ни ветерка. Не по себе становилось при мысли, что так и пойдет весь их путь через лес. Тем более что они не представляли себе, сколько времени им придется идти.

Нет, здесь не хотелось растворяться в окружающем и сливаться с ним… Напротив, каждая из женщин сжалась, съежилась до физических границ собственного существа, и почувствовала, что величина эта исчезающе ничтожна.

Предчувствие дурного, тоска, сродни той, что наваливалась на сердце по утрам, томили Веру. Это она все придумала… Как же здесь… Даже птиц не слышно. А ведь утро. Но не назад же возвращаться… Бежать. Да и они, девчата, хотели на перевал. Их никто не неволил… И не девочки, слава богу. Да и тропа под ногой. Крепкая тропа… Так Вера уговаривала себя, постепенно привыкая к лесу, вглядываясь то в его тесноту, то под ноги себе: тут и там проглядывал камень — плоские плиты известняка… Говорят, торили дорогу в Старый город генуэзцы, когда-то хозяйничавшие здесь. Видно, не плохо хозяйствовали, раз такие прочные дороги мостили… И века прошли, и ручей то и дело пересекает ее, вода сочится из-под плит — да, об этом и Валентин предупреждал, мол, будет ручей, — а вот не исчезла дорога, осталась, пусть и тропой. Эту тропу до сих пор называют «генуэзской».

Путешественницы шли молча. Свыкаясь с этим темным миром, преодолевая невольную робость. Еще немного, и они бы обвыкли, заговорили. Но лес опередил их. Недаром таким затаенным было его молчание: он выжидал момент, чтобы эти, чужие, уже осознали свою малость в его царстве, но еще не собрались с силами ему противостоять. Лес подал голос в момент их наибольшей слабости и растерянности.

Тишина изорвалась вдруг, будто лопнула гора слева. Громом прокатился по тесному ущелью хриплый звериный рык. Раза два басовое горловое клокотанье взвилось вверх, переходя в злобный вой и снова падая до глухого хрипа, и вдруг оборвалось всхлипом, похожим на хрюканье…

Вот она — тьма первобытного страха… Сердце оцепенело и одновременно взорвалось… Нет, наоборот: оно взорвалось, лопнуло и — оцепенело… Среди собственных развалин…

Вера очнулась первой. Ее хлестнула мысль: «Ты привела! Ты!» Она крикнула сдавленно: «Вверх! На деревья!» И бросилась вверх по правому склону горы. Девушки за ней. Вера обхватила деревце, собираясь вскарабкаться на него, и потрясенно почувствовала, что оно под ее руками сошло с корня, легко, почти и не хрустнув, отделившись от земли. Такое с виду молодое, не толще оглобли, дубовое деревце… Она оторопело глядела на первобытную дубину, оказавшуюся у нее в руках, едва веря себе, что это все же не сон… Что спасенья искать негде… Она даже и не подумала, что можно попытать счастья с соседним дубком, не все же они гнилые. На вид все деревца были одинаково тонкими, такими же, как и ее дубинка. Да, тонкие… Ни за одним не спрячешься, если зверь помчит на них. Но все кругом молчало, словно и не было никакого зверя. Ни шороха, ни звука, ни шагов. Вера наконец оглянулась на спутниц. Они стояли чуть выше по склону и, судя по всему, даже и не пытались лезть на деревья. Они смотрели сейчас на нее как и подобает смотреть бойцам на своего командира: с готовностью во взоре ожидая дальнейших приказаний. Если они и испугались, то гораздо меньше, чем она. Вера это поняла, и ей стало стыдно: наверное, ее страх перепугал их больше, чем зверь… С вымученной виноватой улыбкой она смотрела на девушек… Инна спросила одними губами:

— Кто это был?

— По голосу — хищник. Крупный. Я слышала в зоопарке, как рычит барс…

— Здесь нет таких хищников. Я знаю Крым, — уверенно и в полный голос сказала Лина. — Разве только волки…

— А не та ли собака? — предположила Инна.

Да, та собака… В тот прекрасный вечер с Валентином, уже почти стемнело, и они собирались возвращаться, им встретился одичавший пес, похожий на волка В одной из неглубоких ложбин долины они проходили мимо свалки всякой дряни и старья. И пес возник перед ними внезапно, словно ожила одна из серых, плохо различимых в сумраке кучек хлама. Подняв и сблизив острые треугольники лопаток, вытянув к ним низко опущенную голову с узкой мордой, он трусливо и злобно смотрел на них. Глаза у него были тускло-желтыми.

Понятно, почему его вспомнила Инна. Однако Лина не согласилась с ней. Сказала, что у тощего пса не хватило бы сил на такой рык. Скорей всего, это кабан.

И Вера вспомнила, что Валентин рассказывал как-то о полосатом поросенке, которого встретил в этом же лесу… А ведь если у кабанов поросята, они опасней всего. Они агрессивны… Это каждый знает. Но Инна не поверила в кабана. Неужели он может рычать как хищник, — недоверчиво протянула она. Но тут же воодушевилась: — Кабан лучше, чем барс! Он не умеет лазить по деревьям!

Наконец, они с Линой улыбнулись, глядя на Веру, все еще держащую наперевес свою дубинку гнилым корнем вперед. Как только оно держалось стоймя…

— Мне его будто кто подсунул, — проговорила Вера, качнув стволиком. — Смотрите, все кругом зеленые… А это… — Она еще не могла засмеяться, хоть и понимала, что выглядит комично со своим деревом…

— Что он все-таки хотел сказать, — задумчиво проговорила Инна, как бы предлагая тему для беседы. — Что он сейчас нас съест? Или просил не останавливаться, следовать дальше?

— Но мы и так не останавливались. Мы следовали, — заметила Лина. — Шли себе кроткие и робкие. Помалкивали…

И вдруг в ее глазах вспыхнула догадка.

— А-а… — протянула она. А вслед за ней и Вера:

— А-а…

Она тоже догадалась: в том-то все и дело, что они шли тихо! И этот зверь увидел или почуял их уже близко, опасно близко от себя. Ведь услышав человека, звери уходят. От греха подальше. А этот не успел. И испугался. Ему ничего не оставалось, как зарычать.

Лина и Вера объяснили это Инне, и теперь наперебой заговорили все трое, решая, как же теперь поступить: идти ли дальше, вернуться ли назад. Ведь если идти назад, то там — зверь. Опять идти мимо него?! И потом… Позор, если мы вернемся, не пройдя перевал. Но боже мой, кому какое дело до нас в пансионате! Там и не знают, что мы пошли… Простите, а Валентин? Ох, этого Валентина надо посрамить!

Наконец, они посмеялись дрожащим слабеньким смехом. Теперь догадалась, что делать, Инна:

— Хватит дебатов. Мы будем поступать, как он! Нет, не Валентин, а зверь: мы тоже будем издавать крики!

И вот теперь возник настоящий смех. Смех, который, начавшись, грозит не кончиться. Спазмами сводило животы. Слезы текли по щекам. Они омывались, очищались смехом, все поняв про зверя. Все поняв про себя.

— Вот… если б так… тогда… хохотали… ни один кабан… не хрюкнул бы… — еле промолвила сквозь смех Вера. Ее слова вызвали новый взрыв…

— Да… Но все время… всю дорогу… хохотать невозможно! — всхлипнула Лина, утирая глаза платочком. — Так же, кстати, Инна, как и… из… давать… крики…

Наконец, они стихли. Просто от изнеможения. Инна продолжила тему:

— Ты права, Лина. Издавать крики все время — это трудно. Но можно с перерывом, по очереди. — Вот, Валя, — стараясь говорить громко, она повернулась к тропе, — видите, что случилось с нами… — Но голос ее был слаб от смеха и жалостно прерывался всхлипами. — Вы нас… бросили… Валя! А зверь… он тут как тут…

Однако все воодушевились, и, крича, какой плохой человек Валя, они двинулись на свою тропу, стараясь, однако, обойти стороной, по лесу, рычащее место. Вера не бросила свое дерево, оно было легким, сухим, но все-таки хоть какое — оружие. Инна тоже подобрала толстую палку. Только Лина на вооружилась.

Шли на дрожащих, подгибающихся ногах, ослабев от страха и смеха. Смех волнами еще накатывал то на одну, то на другую. Но они продолжали, как могли, обличать Валентина, пока Лина не выдержала.

— Ой, хватит! — помахала она рукой. — Очень жалобно все это звучит! Пискляво, тонко. Стыдно! Всем зверям, даже зайцам, понятно, как нам страшно. Давайте лучше петь.

— Пе-еть?! Ты что, издеваешься? Да у меня и слуха нет! Ты знаешь это! — обиделась Инна. Но Лина сурово посмотрела на нее:

— Ничего. Споешь как-нибудь. Не в Большом театре. Все приличнее, чем ваши жалобные стоны…

Но и с песнями вышел конфуз.

— «Давайте петь, давайте петь», — упрекала подругу Инна. — А что петь, ты придумала?

— Сейчас, сейчас. Вот, вспомнила… «Отцвели уж давно хризантемы в саду…»

— Да, — заметила Инна ядовито, — это просто находка для марша по горам! Горный марш — «Хризантемы в саду»!

Тут Вера, которой показалась здравой Линина мысль о пении, вспомнила «Орленка». Обрадовалась: марш! И завела слегка дрожащим голоском. Подхватили с энтузиазмом. Но уже на второй фразе смущенно осеклись, замолчали, пряча глаза друг от друга: все-таки стыдились своего суеверного страха… «…Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет…»

— Нет, здесь такое не стоит, — сказала Инна. Но именно «такое» и пошло подряд: какую бы ни начинали маршевую песню, натыкались на смерть…

«Мы шли сквозь грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо…»

«Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!»

«Голова обвязана, кровь на рукаве…»

«В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном — курган… Лежит под курганом…»

— Ой, да что ж это, — недоумевала Вера. — Слушайте, девушки, так ведь это все мои песни! Советские… Из школы память… У вас же должны быть другие! Вспоминайте же.

Но девушки ничего не могли вспомнить, кроме «Там вдали, за рекой…». Опять о том же.

— Но это тоже моя! — возмутилась Вера.

А подходили они тем временем к неприятному месту. Справа от тропы густокудрявый молодой дубняк вдруг кончился, и открылась за ним довольно широкая низина. Крымское солнце над ней торжествовало во всей своей силе, вытягивая из сырой, подтопленной здесь ручьем земли могучие, выше человеческого роста, лопухи. Не такие, как у нас, репьевые, а круглые, похожие на листья гигантского просвирника. А еще больше походили они на японские зонтики — они площе, чем листья просвирника, у которых вороночка возле черенка.

Под такими зонтами могло бы укрыться целое кабанье стадо вперемежку с барсами…. Было жутко вступить в эти непроницаемые травяные джунгли. Но когда женщины остановились и невольно замолчали, собираясь с духом, тишина и равнодушный покой окружающего подстегнули их сильнее явной угрозы, и, не сговариваясь, они громко и дружно запели «Смело, товарищи, в но-о-гу» и зашагали в такт маршу. Не сбиваясь пели, пока пересекали низину. А ведь каждая знала, что это похоронный марш, хоть и революционный. Но уж тут было не до тонкостей.

Зато после низины лес, как бы в награду им за мужество, переменил обличье. Тропа пошла вверх от низины, из распадка, да круто взялась, стала жесткой, каменистой — уж не отмостка генуэзцев, а сама скала держала ее, и вокруг все просветлело, исчезли сумрак и сырость: тут начинался старый лес с деревьями высокими, стоящими редко. Взгляд между ними проникал далеко вглубь, не упирался в непроглядь. Стало куда веселей. Хотя и здесь, на свету, земля, укрытая слоем старой латунно-серого цвета листвы, не радовала ни цветком, ни былинкой.

Женщины снова примолкли, до боли в глазах вглядываясь в лесную, пестрящую стволами даль, представляя себе, как помчится на них с горы литое кабанье стадо во главе с секачом, выставившим на полметра вперед свои желтые клыки. Дубы, старые дубы здесь росли, сыпали желудями — кабаньей радостью.

Петь, правда, пытались, но на подъеме вверх не хватало дыхания. Вере пришлось остановиться, чтобы перевести дух.

— Э-э, нет… Не идет, ребята… Давайте лучше просто разговаривать. Рассказывать. Ну что-нибудь. Истории. Только не страшные. Приятные такие… И — погромче.

— Ну да, чтобы зверь слышал, — кивнула Инна и тут же начала, громко и раздельно выговаривая слова, будто называя тему на школьном уроке: — Как мы с Линой ездили в Финляндию.

Лина так же громко и раздельно подхватила:

— Да, в Финляндию. И это было действительно очень приятно.

На этом рассказ о Финляндии закончился. Вера подождала, подождала и тоже сделала громкое и четкое заявление:

— Да! Нам со зверем исключительно интересно! Правда же, зверь?

Девушки засмеялись. Потом Лина серьезно объяснила:

— Наверное, мы с Инной выбираем самое-самое приятное. А это трудно сразу выбрать… Знаешь, Инна, наверное, вот что… Мне кажется, эта страна достигла дизайнерского совершенства. Вся, до последнего своего кусочка. Мебель, одежда, архитектура… Ну вся: село, город, хутор. Особенно деревянные постройки… Даже сам пейзаж…

— Нет, Лина, это еще не самое прекрасное и приятное, — вкрадчиво, словно бы исподволь подбираясь к главному приятству, сказала Инна. — А самое приятное вот что: там, в Финляндии, очень хорошо быть женщиной. — И, повысив голос: — Зверь, ты слышишь меня? Мало того что чувствуешь себя женщиной, убеждаешься, что это — хорошо!

Глаза ее блеснули зеленым русалочьим огнем, искоса, лукаво она глянула на Веру. Любуясь ею, Вера засмеялась:

— А ведь это тоже признак экологической и дизайнерской грамотности, — заметила она, — но таким девчатам, как вы с Линой, я думаю, экология везде благоприятствует!

— Если вы намекаете, что мы с Линой исключительно хороши собой, — пропела Инна сладким голоском, — то уверяю вас: какими дома были, такими и туда въехали. Но вот — ощутили разницу! Как бы это объяснить… Наверное, вот что: там ты прежде всего — женщина. Потом уж все остальное: молодость, красота, профессия… И это в порядке вещей, это никак не подчеркивается. Да вот вам. — И она повела рукой — широкий полукруг, очерченный ею, демонстрировал удачно найденный пример: — Разве там могло бы произойти с нами такое? Мы бы попросили какого-нибудь их Валентина проводить нас, а он бы убежал!

— Ну-ну, Инна, — улыбнулась Лина, — и у нас не все Валентины. Разве сделал бы так твой Слава… Бросил бы нас…

— Нас, — подчеркнула Инна голосом, — нет. А других… — протянула она с сомнением, но тут же и рассмеялась легко: — И других бы нет. Не бросил.

Вера невольно напряглась: боялась она разговоров о «личном». Всякий раз она убеждалась при таких разговорах: нет срока давности ее собственной беде. А долго мы продержались, до сих пор ни словечком не обмолвились о своем семейном. Вот впервые сказано «твой Слава» при ней, посторонней. И как раз потому, что ей не хотелось говорить об этом, она побоялась оказаться неучтивой в глазах спутниц, не поддержав начавшийся разговор. И спросила, обреченно помогая развить опарную тему:

— Слава — это муж?

И услышала: «Жених».

— Вечный жених. Старый, старый. Долговечный. Но такой хороший. Надежный. Как все финские мужчины, вместе взятые. Да еще и со всем их дизайном!

— Хорошо говоришь, — негромко промолвила Лина. Сказала явно лишь для подруги и, очевидно, с неким особенным значением, понятным лишь им двоим.

А Вера еще пуще забоялась чужой тайны и заругала себя, что спросила про Славу. Но разговор неожиданно прервался… И, разговаривая, они ни на секунду не отвлекались от дела: всматривались, вслушивались… За поворотом тропы Вера первой заметила остро затесанную макушку межевого столбика…

— Ур-ра-а! Столбик тридцать пять! Ур-ра! Видите, он не обманывал! — Она бежала к столбику, еще не видя на нем никаких цифр, но почему-то уверенная — тот самый.

Девушки мчались следом. Да, это был столбик 35. Правда, не красный, красным суриком были намалеваны цифры. Он, казалось, приветливо и весело смотрел на них из травы, густо росшей вокруг него.

— Так, — сказала Вера, вынимая из полиэтиленового пакета бумажку с Валентиновым планом (еще в пакете лежала булочка и немного черешни), — мы идем точно по плану. Сейчас нам идти прямо, без поворотов до следующего столбика. Там мы разворачиваемся и идем себе навстречу. И скоро увидим море, залив, просторы с высоты птичьего полета. Ура и ура!

— Ох, неужели скоро свет увидим. — Инна так вся и потянулась в предвкушении. И Вера тоже вдруг почувствовала, как стосковалась она по вольному горизонту, по просторам… Чтоб во все стороны было далеко видно. Казалось, целую вечность они в лесу… Но часы показывали всего около десяти утра.

Уверенно и весело зашагали они по тропе, ставшей здесь, прямо как на Валентиновом плане, прямой и широкой. Древняя отмостка виднелась отчетливо. Донимала только крутизна подъема, даже разговаривать сделалось трудно. Дышали изо всех сил. Особенно Вера. Теперь впереди шла Инна. Лина поджидала Веру, когда та останавливалась, чтобы унять сердце, отдышаться. Но и у самой Лины от подъема и все сгущавшегося душноватого тепла на верхней губе и на носу выступили бисеринки пота, а щеки раскраснелись. Вере бросить бы свою дубинку, надоела она ей, тяжестью налилась, руку оттягивала, но не решалась Вера: мало ли что будет… Зато во время передышек палка помогала: наваливаясь на нее, Вера отдыхала.

А день набирал силы и звону. Горячее, ярче дрожали полосы и пятна света на стволах и ветках, и лес подобрел к путницам, перестал дичиться, оживал на глазах. Гуще высыпала трава на обочине тропки, кое-где среди деревьев появились кусты, смягчая, растушевывая зеленью седые стволы. Ярко вспыхивали, попадая в полосы света, жуки и всевозможные мухи и мошки. Сам воздух ожил — очнулись в нем запахи свежей травы, листовой прели с терпким привкусом дубовой коры. И вот подала голос кукушка — откуда-то очень издалека. И сразу отозвалась ей невидимая за поворотом Инна:

— Только не вздумайте считать, а то вдруг смолкнет!

— Не будем! — весело крикнула Вера.

— Лина промолчала. Лицо ее замкнулось, взгляд ушел куда-то — в себя ли, в иную ли какую даль… Она тихонько проговорила:

— Кукушка, кукушка, лесная пичужка…

Ничего-то не знали они друг о друге. Ровным счетом ничего.

Раза два-три их тропа разветвлялась, чего не было раньше и о чем Валентин не поминал. Всякий раз они уверенно выбирали ту, где проступал камень. Однако настораживались… Но вот их тропа, взлетев на особенно крутой, хоть и короткий подъем — ни дать ни взять капитанский мостик, — вынесла их на приветливую круглую полянку. Впрямь — мостик: ровнехонькая площадка. Полянка — красавица: вся в траве, в цветах, вся в солнце, отрада, а не полянка. Но она-то и преподнесла им как на расписном блестящем подносе… распутье: три дороги, три пути звали их отсюда в три разные стороны. Тропа, по которой они сюда вышли, продолжалась, минуя полянку, по правой ее стороне. Но от нее отделялась и вела по диагонали влево вторая, такая же отчетливая, хорошо утоптанная, а главное, тоже кое-где посвечивающая белым известняком. Третья, хоть и затравевшая, но тоже ясно видимая, поворачивала почти назад, под острым углом к их прежней дороге. А ведь именно о таком резком развороте назад толковал им Валентин! Да, но здесь не было межевого столбика под цифрой 35!.. Столбика не было — зато над распутьем торчал столбище, вроде телеграфного. Мало этого: на столбе красовалась роскошная картина, писанная маслом по внушительному листу жести: стройная светло-палевая олениха с прелестным большеглазым олененком, прижавшимся к ее боку, взирала на путников умоляющим влажным взором. А под копытами матери и дитяти грозные жирно-черные буквы гласили: «Граждане! Хозяевами будьте в лесу! Охраняйте деревья, животных и птиц — леса красу!» Потрясенные, взирали путешественницы на этот невероятный сюрприз, на эту высокохудожественную наглядную агитацию, вознесенную над распутьем. Сквозь вихрь всяких необязательных мыслей и соображений по поводу, например, несоответствия грозно-грубых букв и нежных оленьих глаз, по поводу вообще-то неплохой живописи неведомого художника и сомнительной надобности ее в этом глухом уголке леса пробивалась и брала верх одна неприятная мысль: не мог Валентин, проходивший по этой полянке, не запомнить ее. Не заметить. А заметив и запомнив, не сказать им. Какие-то маленькие столбушки 35 заметил, а эту живопись, это произведение лесного искусства пропустил без внимания? Такого быть не могло. Значит… Значит, они заблудились.

Вере было стыдно поднять глаза на спутниц. И все молчали. Вера понимала, что решения ждут от нее. Не говоря ни слова, опустив голову, как виноватая, она пошла вверх по правой тропе. Подруги так же безмолвно следовали за ней.

Сразу после распутья все вокруг снова изменилось. Пригас свет дня. Исчезли мухи и жуки, живое их мелькание. Поднявшись от светлой полянки на крутизну, женщины попали совсем в иной лес. Он походил на декорации к какому-нибудь сказочному спектаклю про заколдованную страну. Наверное, это был очень старый лес. Совсем не плотные, а, наоборот, изреженные его рати надвигались на тропу слева из-за косогора. Им снизу, с тропы, хорошо видно, как круглится косогор, словно поверхность гигантского глобуса, и оттуда показываются темно-кудрявые верхушки старых дубов, потом появляются стволы, все вырастая, вытягиваясь, пока не станут в полный рост, впрочем не особенно высокий. Деревья тут были как на подбор: видимо, одного возраста, одинаковые и по высоте, и по толщине стволов, и даже по их цвету. Черные, словно обугленные, лишенные сучков стволы держали плотно сбитые кроны высоко над землей… Какие все же странные эти дубы: их кроны были какие-то грибообразные — широкие и плоские… Так что хоть и редко стояли деревья, их ветки смыкались вверху в сплошной полог. Свет, процеженный сквозь плотный фильтр, становился зеленым, колдовским. Земля же под деревьями была чисто прибрана: ни травы, ни кустов, ни валежника. Казалось, над этим местом и солнца нет: не было теней в его зеленых сумерках. Невольно женщин охватило тоскливое чувство суеверного страха. Даже прямая тропа, широкая, как хорошо наезженная дорога, сухая и серая, круто ведущая вверх, казалась неправдоподобной, придуманной кем-то. Дышать было трудно не только от подъема, но и от этого теснящего сердце чувства. У Веры оно колотилось в самом горле, ноги слабели, в висках стучало, но она не позволяла себе остановиться ни на минуту. Ей мерещилось, что вот сейчас из-за косогора, или, напротив, совсем рядом, или в одном из туманно-зеленых прогалов между черными стволами бесшумно возникнет нечто ужасное, пугающее своей нереальностью. Живые настоящие кабаны, помчись они с косогора прямо на нее, наверное, только бы взбодрили ее сейчас, оживив колдовскую эту дубраву. Вдруг Вера услышала голос Лины, идущей впереди:

— Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…

Вера из-за одышки не могла ответить ей, отозваться. Не поддержанные ничьим живым голосом слова Лины растворились в тишине леса, и показалось Вере, что не Лина сказала, а сами собой возникли в неживом воздухе торжественные слова. А может, в ее собственной голове… Силы и дыхание кончались. Подъем безжалостно круто, все круче, вставал перед ними… Но крутизна говорила и о том, что сейчас они должны выскочить на вершину. Только эта надежда давала сил передвигать ноги… И вот живой водой окатил их ликующий крик Инны, далеко уже опередившей подруг:

— Свет! Свет! Вершина!

Лес-фокусник! Он менял свои декорации вдруг, без всяких переходов: плечом к плечу с таинственным сумрачным старцем стоял молодой лес-подросток. Ну юноша… Тонкоствольный, частый-частый. Веселый — весь пронизанный солнцем. А тут, где он начинался, светилась небольшая прогалина, она-то и манила светом. Из-за нее Инне и показалось, что впереди простор, открытое место. Открытое место, однако, тут же и замыкалось в себе, среди непролазно частого дубняка. Но хоть страх остался позади.

Поняв, что ни обзору, ни простору здесь они не увидят, даже если это и в самом деле какая-то вершина, — лес закрывал обзор — они бросились искать столбик, болотце, осоку. Они ползали в траве среди веселых колокольчиков, кашки, алой смолки… Удалось точно понять лишь одно: широкая, плотно утоптанная дорога, доставившая их сюда, исчезла на этой поляне бесследно… Растворилась в траве и цветах. Вера, сделав немалое волевое усилие, вернулась к месту, откуда они вышли на поляну, убедиться, что та дорога есть… Дорога была. Но Вера не удивилась бы, если б ее не оказалось. Кто это так издевался над ними? Куда могла деваться дорога? И что это за дорога, ведущая в никуда?

— Это просто такое явление природы, еще не описанное учеными, — тоненьким голоском пропела Инна и по очереди заглянула в глаза спутницам: — Вы тоже не видите продолжения дороги или это мне мерещится, что его нет?

— Только давайте не будем считать, что мы заблудились, — хмуро глядя в сторону, попросила Вера. — Есть еще две тропы. Посмотрим их. Пока дорога под ногой — не заблудились…

— Вера, — сказала Лина ласково и опустила невесомую руку на ее плечо, — да не переживайте вы. Не надо считать себя виноватой. Я вижу, что вы так считаете. Но вы же совершенно тут ни при чем! — И рука ее слегка сжала Верино плечо.

— Да господи, прекрасно себе гуляем! — воскликнула Инна. — Воздухом дышим! М-мм, какой воздух!

У Веры же все равно в носу щекотало от обиды: по нарисованному плану и то не туда завела…

— Ладно! — Она вздохнула прерывисто и еще раз окинула взглядом закрытое пространство поляны. Показалось ей, что справа, в дальнем углу, словно бы выход есть, что-то вроде впадинки, вмятинки в густоте молодых деревьев. Но ведь они и там ползали, искали тропу…. Не было там ее.

…Словно в тяжелое прошлое нырнули они снова в сумрак Дантова леса…

Одно хорошо: теперь дорога бежала под гору. И они бежали… Быстро достигнув поляны с распутьем и оленями, не замедляя бега, бросились вниз по левой тропке, с лихорадочной радостью чувствуя под ногой глыбины генуэзских булыжин. Вот и ручей перебежал тропу. Чуть ниже снова вернулся и теперь бежал прямо по ней… Только очень уж споро эта тропка забирала вниз. Вниз и левее. А Старый город, он должен быть восточнее — правее… Но ведь дороги в горах петляют. Серпантинят. Повернет еще и эта куда надо…

Здесь тоже стоял старый лес. Но не было в нем жути, которой заморочила их верхняя дубрава. Тут даже и березы попадались. Длинные, хлыстообразные, с разлохмаченной, какой-то нечистой корой. Между зыбких, изреженных верхушек плутала паутина солнечных лучей; от вершины одного до подножия другого дерева повисали прозрачно-пыльные кулисы света; рвались, цепляясь за неровности стволов, ветки кустов, — не достигали земли.

А тропа с ручьем на глазах расползалась вширь, превращалась в топкое грязное место, напоминавшее истоптанный скотиной двор. Вера вглядывалась в глубокие четкие треугольные дырки, которыми пестрела грязь. И поняла: это ж кабаньи следы! Здесь кабанье лежбище! Вспомнилось где-то читанное: в жару кабаны обожают понежиться в болотинах, в грязи у ручьев. Самое время, глянула она на часы, половина второго… Самая жара… Хорошо, если уже были и ушли… А если еще не пришли? Она огляделась, прислушалась: тишина-а-а… Медленно, словно гуляя в парке, приближались Инна и Лина, светлея одеждами среди стволов. Незачем им дальше со мной идти, решила Вера. Ясно, что не та тропа. Валентин не проходил такого места. Лишь для очистки совести следовало пройти по этой грязной дорожке, посмотреть, куда она денется. Она посоветовала девушкам вернуться к оленихе и подождать ее там. Они легко согласились.

…Идти далеко Вере не пришлось. Вскоре за кабаньим лежбищем там пошло чуть вверх, тропа просохла и — исчезла. Исчезла мокрота, исчезла и она сама. Ну ручей, допустим, весь проглотила рыхлая земля, там, на лежбище, и далеко бежать ему уже сил не хватило. Но куда впиталась сама тропа с каменной отмосткой? Вопрос был чисто риторическим. Вера и не пыталась отвечать на него. Так здесь принято. Явление такое. Чисто природное. Она все-таки пошла дальше. Деревья стояли редко, даль просматривалась, даже словно бы пустота светилась впереди. А вдруг там край леса… Селение… Но пустота и была пустотой — над огромным широченным оврагом. Или карьером. Видно, когда-то отсюда брали глину. На противоположном отвесном краю карьера плотной стеной стоял лес. Так с куском леса и выковыряли, подумала Вера, представив себе, как столовым ножом, только гигантской величины, некто вырезает кусок земли вместе с лесом. Ей понравилось это словечко: некто… Интересно… Может, этот некто убирает и тропы с их пути…

…Наверное, она долго стояла так на отвесном краю оврага-карьера, таком же ровно отвесном, как и тот, напротив. До тех пор стояла, пока повеявший в лицо ветерок не донес до нее запах падали. Ознобно повело плечи: показалось, что вместе с вонью разложения из оврага поднимается неясная угроза. Раз неясная, значит, страшная. Вера заглянула вниз: под самой стенкой желтоватой, светлой глины увидела старое кострище — обугленные головешки да пара ржавых консервных жестянок. Вера поняла, что охотней встретилась бы с кабаном, чем с человеком. В таком-то месте… Как-то связалось у нее это кострище, размытое дождями, с запахом падали. Хорошо, что девчат там оставила. Ей стало привычно одиноко в своей ответственности за близких. Привела людей… А лес-то… То и дело грозит… Теперь вот еще падаль какая-то… Она тихо побрела назад, даже не глядя по сторонам, чувствуя, как знакомо холодит спину… И вздрогнула, когда мелькнуло в стороне слева что-то непривычно белое. Обернулась: ее девушки стояли чуть выше по склону, над самым кабаньим лежбищем, смотрели на нее. Полагая, что они давно уже возле оленихи под защитой ее кроткого взора, Вера созерцала их тупо, не понимая, как это получилось… Девушки двинулись к ней. Она смотрела, как они шли, немыслимо прекрасно преображая этот выморочный лес…

— Почему не ушли туда?

— Нам одним было страшно! — тоном балованной девочки ответила лукавая Инна.

Горячо толкнулось Верино сердце. Не зная, как выразить девчатам свою благодарность за их заботу о ней, за то, что они такие… такие… Вера задергалась, засуетилась, еще больше взлохматила свои волосы, замотав головой, приговаривая:

— Ну и ну! И что за отряд — никакой дисциплины! Я на них надеюсь, а они?! А знаете ли вы, что мы последний раз ели вчера в семь вечера? А сейчас уже третий! — И радостно рассмеялась. Инна с ней вместе. Лина улыбнулась, глядя на них.

— И с собой ничего не взяли, — сказала Инна.

— Взяли! — Вера тряхнула своим пакетом. — Вот! Две булки и черешня. Так что пойдемте к оленихе и устроим привал.

Все-таки, прежде чем пообедать, они исследовали третий путь. Эта тропа, круто сбегая вниз среди густой травы, не долго морочила их: исчезла, растворилась, как тут у них в лесу принято. Узелок-распутье у ног оленихи скреплял три оборванные стежки…

Вернувшись к оленихе, они наконец уселись, вытянув перед собой ноги, как крестьянки на полуденном отдыхе в поле, и принялись за обед. Не так хотелось есть, как пить. Радовались, что черешня оказалась такой крупной — сочной. Разбросали ее косточки вокруг: вот приедем лет через двадцать пять, а здесь черешневая роща!

Поев, они все сидели. Не хотелось двигаться. Да и неизвестно теперь, куда двигаться… А тут солнце светило, трава была мягкой, уютно гудели жуки и осы. Так было хорошо расслабиться и ни о чем не думать.

— Ох, как дома! — сказала Вера, совсем вытягиваясь на траве и закинув руки за голову. Но Инна не позволила ей долго нежиться. Словно бы отвечая на Верино «как дома», она проговорила ворчливо:

— Париж-то Париж, но ке фер? Фер-то ке? Вот, Вера, как сказал один белогвардейский генерал-эмигрант, озирая город Париж с высоты Эйфелевой башни.

Лина, улыбаясь, посмотрела на Веру.

— Верочка, Инна цитирует одну нашу старую писательницу, Тэффи. «Ке фер» — это по-французски «что делать?».

— Да, по-французски это как-то нежнее, — проговорила Вера. Не знала она такой писательницы. — В самом деле, смешно… «Фер-то ке»… — Но она так и не улыбнулась.

— Так ке? — настаивала безжалостно Инна.

— А идти, — пожала плечами Лина и, поднявшись на ноги, сладко потянулась, закинув руки за голову.

Наверное, от этой подступившей к горлу необходимости Вера наконец рассталась с трусливой надеждой все-таки найти ту, Валентинову, верную, ведущую прямо к цели, тропу. И тут же, как ответ на задачу, вспыхнуло в Вериной памяти видение маленькой верхней поляны, где исчезла главная их дорожка. Вера вспомнила уголок поляны, где померещился ей вход в молодой дубовый лесок. Да, там не было тропы, но направление! Правый верхний угол поляны — это северо-восток. В той стороне и лежит Старый город. Туда и следует идти. Чтобы солнце светило им слева и чуть сзади, за левое ухо. Солнце — вот оно. Уши у всех на месте. Земля — держит. Так чего ж не идти?

…Больше они не думали ни о Валентине, ни о столбике 35, ни о коварных здешних тропах. Они начинали самостоятельную жизнь. И никто из них даже не подумал, что еще есть возможность просто вернуться домой, пока они на тропе. Они выбрали направление.

Наверное, это и было самое важное. Теперь и под полог Дантова леса вошли они хоть и смиренно, но без страха. По сторонам посматривали, приглядывались к зеленому сумраку меж черных стволов, но уже не тратили на это всех сил души. Так горожанин на улицах с напряженным движением смотрит направо-налево, не отвлекаясь от своих мыслей совсем о другом.

Вера уже не боялась останавливаться, чтоб передохнуть, и Лина поджидала ее спокойно. Она и заговорила во время очередной остановки, и так естественно, будто уже давно беседует об этом с Верой.

— Третий раз здесь проходим, и каждый раз для меня это, — она повела взглядом вокруг, — как моя теперешняя жизнь: не то жизнь, не то сон с открытыми глазами. И кажется: еще немного — и я увижу Алешу. Что, может быть, и я уже там, где он…. Только вот почему-то вы с Инной со мной. Вот если б остаться тут одной, подождать — и он придет. Сколько раз видела это во сне. Не этот лес, понятно… А что жду его в условленном месте. Приходит. И я к нему бегу. Но вглядываюсь, а это — не он… Потому и здесь боюсь остаться: придет, а окажется — не он, кто-то другой. Наяву такого не пережить. Правда ведь… — Она вроде спросила, но без вопросительной интонации. — Если б сразу умереть от страха, тогда пусть бы. Но вдруг только сойдешь с ума. Боюсь ужаса этого превращения. Из своего — в чужого…

Вера с первого же упоминания «Алеши» поняла: Лина говорит об умершем. О любимом. Мысленно вскрикнула: «Господи… Молодая какая… Красивая… Да что же это…» Но каждое следующее признание Лины возвращало ее к своему, к себе, сближая ее с Линой — куда уж ближе? — и разводя: «А у тебя этого не будет. У тебя нет прошлого». И когда она спросила Лину, давно ли это случилось, голос ее был обычным. Твердым. Однако ответ: «Давно и внезапно. Шел и упал. Просто шел и упал» — она повторила слабым эхом: «Давно и внезапно…» Они помолчали, словно над свежей могилой. И лес разнес их молчание, прибавил к своему сумраку.

— Пойдемте, Вера. Где там наша Инночка…

— Вам хотелось умереть? — спросила Вера.

— Да. Вернее, жить не хотелось.

— А потом? Теперь? — Вера спрашивала быстро и сухо, как врач, которому хорошо известны симптомы болезни.

— Живу, видите… Даже смеюсь. Но сегодня, как в первые дни.

— Как в первые дни, — снова эхом откликнулась Вера.

— Нет, не совсем так. А будто смотрю с высоты на себя в те первые дни. Вижу, как она мучается. Но сама той боли уже не чувствую. Только печаль. Беспросветную. Кажется, уж лучше бы та боль. По живому… Знаете, Вера, от той, тогдашней, боли, от невозможности понять, что произошло, мне иной раз казалось: да неправда это! Жив Алеша! На секунду, меньше — вот так покажется. Когда опомнюсь, еще невыносимей… А теперь вот думаю: если б не те секунды, да и не секунды, наверное, доли секунды, миги, я бы, наверное, не выдержала. Ведь в тот миг миража будто вынырнешь, глотнешь воздуха, как… — Линин голос просветлел улыбкой, она улыбнулась, говоря, — как дельфин… И опять мрак…

Вера молчала, и Лина кивнула:

— Да, наверное, это вам непонятно: верить, что жив, когда знаешь, что его нет… Но ведь это миг, это как забытье… — Лина словно просила Веру поверить ей.

Вера проговорила как могла мягко:

— Не надо мне объяснять, Лина. Я сама знаю про это.

— Ой, простите, — даже остановилась Лина… — И вы… И у вас…

— У меня попроще: просто ушел к другой.

— Но вы спросили у меня, хотела ли я умереть, будто и это по себе знаете. Знали… — извинилась Лина.

Идти было трудно по крутому подъему. Обе тяжело дышали. Говорили прерывисто. Вера кивнула:

— Ага. И это по себе. Хотела… Даже пыталась… Но не стала… — Теперь настал черед Лины задавать быстрые, точные вопросы.

— Из — за детей? Из-за мамы?

— Ох… Остановимся немного… Я скажу… — И она остановилась, почти повиснув на своей палке-дубинке, опираясь на нее обеими руками и навалившись на них грудью. — Нет, Лина. Не из-за детей. Выросли бы без меня. Да и папа с мамой были тогда еще живы. Конечно, о маме думала. Больнее, чем о детях. А все же о себе… Представила себе, что меня нет. И поняла: вот тогда буду совсем беззащитна. Перед любой неправдой. Вот тогда все бы досталось ему: дочери… память… Мог бы рассказывать им обо мне все, что угодно… О нашей жизни. Поняла: никак нельзя мне уходить. Как жила? Я себе говорила: ну, еще денек. Потом еще… Потом — еще… По деньку жила. — Вера прислушалась к себе, правильно ли объясняет, и кивнула, довольная: правильно. И засмеялась. — Меня гордость заела! Тогда я и в институт поступила. Жила бы за любимым мужем, так и осталась бы неученая, с одной десятилеткой. Семь лет пришлось учиться. Потому что с перерывами. Болела часто. Теперь вот сердце: видите, как пыхчу…

Теперь Лина остановилась и во все глаза смотрела на немолодую женщину, невысокую, самую обыкновенную, которая враз сравнялась с ней судьбой и говорит на тайном ее языке, — так перевела для себя Вера по-новому блеснувший взгляд Лины. Отвлеченный грустный взгляд ее, тонувший безответно в зеленых лесных сумерках, теперь зажегся интересом к чужой жизни. Вере стало даже неловко за то, что вызвала такое внимание к своей особе.

— Да полно, Лина! Какой я там молодец… Дочки же у меня. И все мы, женщины, по душе своей одинаковы. Если только не врать на себя. А по-честному…

— Да нет, — возразила Лине задумчиво, — я сникла, когда одна осталась. И тоже — с сыном… Да, точно, как вы и говорите, перетаскивала себя за шиворот изо дня в день. Но работать не могла. Я тогда работала в издательстве художественной литературы. Переводами занималась, переводной литературой. И — ушла… Инна уж меня потом приспособила к технике. Пристроила на этот комбинат. Технические переводы еще могла делать, чисто механически. Вот если б тогда мне с вами встретиться…

— Э, тогда бы все было зря. Это пережить надо сначала. Потом уж понимаешь. Пока сама не изживешь горя, никакой пример и никто не поможет. Мне просто легче было: мне надо было спасаться от позора. Вот и вся разница.

— Почему же непременно позор… — начала было Лина, но Вера горячо перебила:

— Господи, да как же не позор? Для меня тем более! Мы с мужем были друзьями. С первого класса вместе. Всю жизнь все он и он. Родня. Родней брата. Ну все: подружка… друг… Потом уж любовь оказалась. Муж… И вдруг! Да как это так?! Оборвалось разом все: вся дружба. Наверное, ему было стыдно, он не мог со мной просто обыкновенно разговаривать. Даже о погоде. Сразу раздражался и начинал кричать… Он… На меня! Если б не это, саму измену я, может, и стерпела бы. А тут как смерть. Позорная, главное. Боялась, как на меня дочки теперь посмотрят: их мама — брошенная… А? Обруганная… А мне же предстояло их воспитывать. Не ему. Надо было набирать высоту.

— Высота ль, высота поднебесная… Глубина ль, глубина окиян-моря…» — проговорила-пропела Лина, снова уйдя в себя, прислушиваясь к чему-то в себе. И Вера молчала, чуть улыбаясь воспоминаниям… Потом они разом глянули друг на друга и теперь улыбнулись уже друг другу. Кругом было тихо-тихо. Не тяжко-тихо, а покойно-тихо. Странная дубрава осталась все той же на вид, но совсем по-иному слышали ее теперь женщины. Будто перестала она сопротивляться им, впустила к себе: живите, мол, я не против…

— Лина, — спохватилась Вера, — а ведь мы все стоим! Инна-то где у нас! Ой-ё-ёй! — И кинулась бежать.

Нагнав ее, Лина сказала вполголоса:

— Я прошу вас, Вера: давайте при Инне не будем об этом. Она не любит, когда я… ухожу туда… Слово с меня взяла, — усмехнулась ласково, — что в Крыму буду исключительно наслаждаться жизнью.

Инна тут как тут: уже шла им навстречу, и подвижное ее лицо выражало одновременно и озабоченность и нетерпение:

— Девушки, что это с вами? Где вы пропали? Еще не время пропадать! У меня для вас подарок! Пошли поскорее, покажу. А то еще пропадет!

— Что, торная дорога с автомобилем? — засмеялась Вера.

— А вот не скажу! — Она махнула призывно рукой: — За мной! Демонстрация чуда на месте!

Она привела их именно к тому месту травянистой полянки, о котором и думала Вера.

— Вот, — торжественно проговорила Инна, отводя в сторону ветки лещины, словно портьеру. Куст скрывал узкий прогал между ровными, как по линеечке, стенками тесно растущих молодых дубков. Явно посаженных. Узенькая межа шла в нужном им направлении. Они не раздумывая ступили на ее травянистую целину. Прощайте, тропки, стежки-дорожки! Уж здесь точно не хаживали милого ножки. И немилого — тоже…

Деревья совсем стеснили межу, идти приходилось только гуськом. Но ведь идти, не ломиться сквозь чащу, не продираться по кустам.

Заметно было: чем дольше они шли, тем шире расступался лесок, тем делалась просторней межа. А трава на ней, сначала густая и высокая, становилась все ниже и беднее. И вот там, где молодой лесок снова переходил в старый, высокий и толстоствольный, из ничего, из нетоптаной травы межи прямо под ноги им бросилась утоптанная дорожка! Женщины остановились, ошеломленные ее явлением не меньше, чем раньше потерей.

— Колдовство, — убежденно проговорила Инна, Вера только руками развела, а Лина, присев на корточки, стала шарить руками по траве, из которой снова взялась тропа.

— Вот нет, — хлопнула она рукой по зеленому дерну, — а вот есть, — и потыкала пальцем в утоптанную землю тропки. — И как это может быть? Нет, я не могу! Я в этом лесу с ума сойду! Мистика!

— Не мистика… Справедливость, — сказала Вера серьезно. И Лина коротко, быстро глянула на нее.

Итак, снова они на тропе. И повела их она, повела… Забирала круче, отклонялась от нужного им курса все больше влево, становилась с каждым метром все тверже, каменистей. Гут не отмостка, кем-то там положенная, тут сама скала проступала, жестким своим телом прорывая истончившуюся почву. Скоро тропа вывела их на край обрыва и поползла вдоль него. В редких прогалинах между кронами пышных дубов взгляд стремительно несся вниз, цепляясь по пути за скальные выступы, валуны, живописно обвитые лианами, растушеванные ветками кустов. Глубоко внизу, мягким зеленым руном, зеленой опарой густого леса всходил пологий холм… Дальше еще один… Еще… Там, внизу, глубоко под ними, шли чередой, накатом большие и малые волны гор. Значит, их тропа — на самой высокой крутизне, не на гребне ли перевала?!

Ну, если не на гребне, так на подходе к нему, на взлете… Скоро ли взлетят? Ничего вокруг не видно: они в зеленом плену деревьев. Деревья над головой, впереди, позади, даже под ногой: внизу, в провале, зелень листвы словно вскипала, порой выплескиваясь на тропу. Иную кудрявую макушку хотелось потрепать рукой, склонившись над провалом, откуда она вздымалась. Деревья стояли и на самой кромке обрыва, изо всей силы корней вцепившись в скалу… А они шли, шли, шли. Уж казалось им, что так и будут они идти вечно и не видеть им больше свободной дали, открытого неба… «Ку-ку… Ку-ку…» — донеслось издалека. Монотонно, равнодушно вещала птица, пророча вечный монотонный путь по лесу. «Ку-ку… Ку-ку…» Пологий участок сменялся новой крутизной, тогда казалось — это последнее усилие, вот сейчас переступят порог и взойдут на вершину, увидят… Хоть что-нибудь… По крайней мере — горизонт. Ноги торопились, сами несли вверх, хоть сердце колотилось на пределе. Вере казалось, что ее ребра встопорщились, приподнялись, да так и держатся, не в состоянии расслабиться и вытолкнуть из легких уже испитый, без кислорода, воздух. Он стоял в легких и не давал вдохнуть свежий глоток. Короткие передышки помогали мало. Только раздышишься, но сделаешь несколько шагов, и снова ребра — врастопырку. Всякие разговоры давно прекратились.

Вот и опять резко влево вильнула тропа, не желая карабкаться на шишак, круто вздыбившийся прямо на их пути. Было видно, как редеет лес ближе к его вершине. Инна — она теперь бессменно шла впереди — крикнула:

— Посидите здесь внизу, отдышитесь, я поднимусь, посмотрю, что там… — И пошла. А они смотрели ей вслед. Хрупкая, удивительно маленькая на фоне скал и деревьев фигурка тонкой свечкой замелькала среди зелени, в пятнах света, тени… Скрылась…

— Осторожней, Инна! — с тревогой крикнула Лина.

— Не бойся! — донеслось в ответ.

Они уселись на склоне так, чтобы ноги оказались выше головы. Неудобно, конечно: руки в упоре за спиной принимали на себя всю тяжесть тела, но ногам требовался отдых. Гудели ножки.

— Что значит молодость, — позавидовала Вера Инне. — И я в тридцать семь еще ничего себе бегала. Ходила с заводскими ребятами в горный поход. Не куда-нибудь в низенький Крым — на Тянь-Шань. Да с рюкзаком килограммов на восемнадцать. Сейчас порожняя иду, а вон как… Да, то был последний год моей мирной жизни. Когда Тянь-Шань…

— Вера, вы простите меня… Может, вам покажется мой вопрос грубым, несправедливым… Но пока шли, я все думала… Сравнивала… Как у вас… Как у меня… — Она помолчала. И Вера знала, о чем ее сейчас спросят. И спросили: — Скажите, Вера, вам было б легче, если как у меня? — Так Вера услышала свой собственный вопрос со стороны.

— Я себя, Лина, об этом спрашиваю всю жизнь. По-разному выходит ответ. Зато ваш ответ, спроси я у вас о моем случае, знаю точно. Так ведь, не ошибаюсь?

Лина рывком переменила позу, поджав под себя ноги и выпрямившись всем корпусом, словно пружина развернулась.

— Господи, все стерпела бы, только бы знать, что он где-то есть… Жив.

— В том-то и дело, — печально, тонким девчачьим голосом протянула Вера. — На вашем месте я бы так же. А теперь вы меня простите, но вы спросили меня, как мне было бы легче… — И Вера тоже села иначе, повернувшись лицом к Лине. Можно было подумать, что она собирается говорить долго, устраиваясь поудобнее. Но она сказала немного: — Мне кажется, — она выделила слово голосом, — что нам с дочками, да, было бы легче жить. Но ведь и вам, Лина, только кажется, что вам было бы легче на моем месте.

Они смотрели друг другу в лицо, в глаза, вглядывались, стараясь понять и себя, и другую. Вера видела, что Лину, по крайней мере, не оскорбил ее жестокий ответ. И снова принялась за свое темное дело кукушка, в одну ровную нить вытягивая запутанные смятенные мысли двух женщин, в упор глядящих друг на друга… «Ку-ку… Куку…» Как странно: чего так волноваться… «Ку-ку… Ку-ку…» Все просто на земле… Деревья, скалы, листья, трава. Трава… Листья… «Ку-ку… Ку-ку…» Вечно… Похоже…

Одно «ку-ку» походило на другое…

Если б сейчас Вера и Лина могли видеть себя со стороны, они удивились бы, как и впрямь похожи сейчас. Их лица утратили черты возраста: не молодые и не старые — вечные в своем усилии понять другую, как себя. Или себя, как другую. Кто скажет, что труднее.

Все же Вере пришло в голову, что нечестно с ее стороны так ничего толком и не объяснить.

— Лина, — окликнула-позвала она тихонько, — помните, с чего мы начали? Вы о снах рассказали своих: как лицо Алеши превращается в другое… в другого… Со мной это и случилось. Только не во сне, а наяву. Смотришь ему в лицо: те же черты, глаза… Нет, — вдруг в отчаянии мотнула она головой. — Вот глаза-то и выдают, что не он. Глаза мертвые. И вы правы, Лина, что боитесь пережить такое. Наверное, это самое страшное, что можно пережить при жизни…

— Кроме смерти… — беззвучно, одними губами откликнулась Лина.

— Лина, Лина, — страстно зашептала Вера и сжала в горсти траву, попавшую ей под руку, — подумайте-ка: смерть оставила вам память и любовь. Вас насильно разлучили, нет в вашей беде ни его, ни вашей вины. А мне и памятью некуда вернуться. Там пусто… — И она рассказала Лине о давнем разговоре с дочками, открывшем ей глаза на эту пустоту.

— А я… Я бы на все согласилась, только бы мой Витя мог дружить с отцом!

— У вас сын… Это может быть… У нас же дочери. Наверное, потому и не получилась у них дружба. Они, дочки, как-то странно, не так, как я, реагировали. Понятно, что не так. Это понятно… Я о другом хочу сказать по этому поводу… Ну ладно: ушел он. Иной раз приходил. Хоть и забывал иногда, что обещал прийти. Они ждут… Но обида у них проходила быстро. А вот когда квартиру разменяли — он настоял — и мы с высокого этажа перебрались вниз, да еще напротив близко многоэтажный дом, у нас и летом темно, — вот это все на девчат подействовало так… «Он нас выкинул… Вышвырнул…» Других и слов нет. «Ему же надо где-то жить», — объясняю им. Не слышат. Не понимают. Мне тяжело было эту их материальность осознавать. Что ж так тупо? Потом дошло до меня: так им было проще выразить свою боль… недоумение. Может, и унижение… Ведь девочки. Отец оказался первым мужчиной, который их бросил. Со временем, наверное, и прошло бы. Но теперь он обиделся на них. Исчез лет на восемь. Не из города исчез — просто у нас не появлялся, не звонил. Девчонки кончали школу. Поступали в институт. Болели. Жизнь шла… Они влюблялись. Страдали. Материально мы все время нуждались. Младшая замуж вышла. Старшая вот не хочет. — Вера усмехнулась. — Слишком буквально восприняла мой опыт. Пылкая девочка. Истовая. Младшая проще. За старшую все время боюсь. Это ведь пока молодость, красота — так и поклонники. Однажды поймет, что одна… Говорю ей, а она: одна, да не предана. А с отцом… Тут знаете как, Лина: встречи не встречи — все получается одинаково… безнравственно… Какая уж дружба, когда от случая к случаю… Вид один. Всем больно. Девочки уже были подростками…

Слушая Веру, Лина плавно раскачивалась из стороны в сторону, слегка, еле заметно, будто в такт музыке, слышимой только ей. Она сказала, очень тихо, медленно, убеждая самой этой тихостью речи, каким-то прислушивающимся голосом:

— Вот что я знаю совершенно точно: Алеша так бы не мог. Он бы бедствовал, скитался, но нас с Витей не потревожил бы… Разлюбить меня мог бы… Почему же нет? — Она спросила так ласково, карие глаза светились так мягко, словно предположение, что Алеша мог ее разлюбить, овеяло ее счастьем. Вере показалось, что и сам воздух засветился вкруг Лининого лица. И она зажмурилась, почувствовав, как сильно сжало сердце от непонятного еще ей самой чувства: то ли радости, то ли страдания. Внезапно, сами собой, обильные слезы хлынули из-под стиснутых век. Она запрокинула лицо, пытаясь остановить слезы, не дать им пролиться… А они лились и лились, словно родился источник… Вера не разжала рук, охвативших колени, напротив, еще крепче напрягла их — держала себя в руках и старалась говорить без всхлипов и вздохов:

— Не беспокойтесь, Лина… Пусть… Я сто лет не плакала… Пусть… Это хорошо… Лин, идите пока к Инне, хорошо? Я — сейчас…

Лина растерянно постояла над ней и, не решившись дотронуться, утешить, тихо побрела по склону вверх, сокрушенно покачивая головой. Но скоро нежная, счастливая улыбка снова осветила ее лицо.

А Вера плакала. «И я бы так… И я бы так…» — твердила она про себя, отзываясь всем сердцем Лининому бескорыстию. Но не было того человека. Той ее, прежней, не было… О, она сразу поверила Лине: Алеша не мог бы так, как ее муж. А вот она могла бы как Лина. Она бы и была Линой, случись с ней такое. Перед ее зажмуренными глазами возникло лицо Лины, озаренное светом, вдохновенное…. Тут и остановился поток слез, высохли разом, и от удивления открылись глаза: вдруг Вера поняла, что каким-то образом помогла Лине. С этим выражением радостного удивления Вера медленно оглядывалась вокруг, впуская в себя напрочь забытый лесной мир: покой деревьев… их ветви, оберегающе простертые над нею… голубые прогалины неба среди зелени — скупо, редко вправленные в узорчатые рамы дубовых листьев… свет небесный льется сквозь них тихими лучами, чуть дымятся лучи… Словно после крепкого здорового сна, может еще и украшенного добрым сновидением, которое не запомнилось, но оставило след счастья в душе, — так чувствовала себя Вера. Будто омыли ее свежей и чистой прохладной водой. Ей казалась, что она сейчас как хорошо промытая стеклянная банка — пустая, прозрачная… Ей даже почудился блеск этой банки в мелькании солнечных пятен на жесткой дубовой листве. Вера улыбнулась своему смешному видению и уткнулась в колени, в юбку, чтоб промокнуть мокрое лицо. И потерлась лицом о юбку, взятую у Альки-прим ради юга, — белую в широкую слабо-розовую полоску, как будто и впрямь прижалась к дочкиным коленям. «Ну и вот… Ну и пусть… Как хорош мир Божий… Хорошо жить… Главное, она никого не предала… Нет… Не обидела… Никому дороги не перешла… Алеша… Лина…», — то ли она себе, то ли лес ей, кто-то нашептывал утешающие слова…

Нет, лес молчал. Наконец, до Веры дошло его глубокое молчание. Вера прислушалась к нему… И с беспокойством подумала, что девчат-то все нет. Она, кажется, уже вечность одна… Сообразила все же, что Лина, видимо, нарочно медлит, время тянет, чтобы дать ей прийти в себя, успокоилась и закричала, обернувшись к склону:

— Ау-у-у-у! Ли-и-на-а! Инна-а-а!

— Иде-ем! — раздалось совсем рядом. Девушки только и ждали, когда она позовет их, не хотели застать врасплох.

— Ка-ак жалко, что вы не поднялись с нами, — сказала Инна, едва увидев Веру. — Ведь мы видели просторы!

Однако, как оказалось, кроме просторов, они не увидели ничего. Просторы были набиты кудрявыми от леса горами.

— До самого горизонта. Будто мы не в Крыму, а в Сибири, неделю иди и не выберешься…

Инна, говоря это, осеклась, осознав несокрушимую истину: идти-то кому? Им идти…

…Трое помолчали, осознавая эту истину. Ничего не стали обсуждать. Ну не сбылись просторы… Но тропа продолжалась. Пока… Долго ли, коротко ли шли они так, молча, пока та же Инна не нашлась, как поправить ею же поколебленный моральный дух отряда. Тяжко-тяжко вздохнув, она сказала:

— А зверя уж никто и не вспомнит… Бедненького…

Они даже остановились от удивления… Господи… В самом деле — забыли про зверя… Своего зверя, ради которого кричали и пели, кому рассказывали приятнейшие истории! Наконец они снова смеялись…

— Знаете, я ему благодарна… — сказала Лина. — Нашему зверю. Это он так нас сблизил. Мне кажется, я теперь и жить буду как-то иначе… Вот увидишь, Инна. — Она говорила «Инна», а смотрела на Веру. Вера смутилась от этого признания.

— Только бы выйти из лесу, — пробормотала она и отвела глаза. — Пошли, а?

— Пошли, пошли-и… — протянула Инна многозначительно, с некоторым недоверием оглядывая своих спутниц. — Подумать только, какой воспитательный зверь нам попался… Интересно-о… Ох, Лина, давно надо было рыкнуть на тебя зверским голосом.

— Наверное, — кротко согласилась Лина.

— Какой же он тонкий психолог, наш зверь! — восхищалась Инна. — М-мм… — Людовед!

Тем временем тропа делала свое дело. Она вела их с некоторых пор вниз, хоть и не круто. И привела в неглубокую долину. За ней сквозь изреженный лес угадывался новый подъем, снова густо покрытый деревьями. Было соблазнительно отправиться по долине прямо на север, а не лезть снова в гущу леса. Но они не изменили выбранному направлению: северо-восток.

За лесистым невысоким подъемом лесная волна снова понесла их вниз, и там их встретил мокрый болотистый оазис вроде того, с лопухами, в самом начале пути, после встречи с голосом зверя. Только на этом приболотье рос бурьян, похожий на высоченный татарник, менее жилистый, чем степной, и с нежно-желтыми цветами вместо положенных татарнику темно-малиновых. Да, наверняка это был всего лишь родственник, а не сам герой. На бледных цветах сидели маленькие, меньше воробьев, пичуги. Серенькие, светлые и с вытянутыми головками. Пичуги вспархивали, когда к ним приближались, но не улетали, а просто пересаживались на другие растения. «Местные колибри», — сказала Лина.

Эта мокрая низинка с цветами и пичугами уползала на юг, толстым зеленым удавом петляя между деревьями. Какие-то хилые, выморочные росли тут деревья… Хорошо, что им не по пути с этим удавом. Но за сырой ложбиной пути не было вообще. Тропа исчезла. Путь, разумеется, был. Они не пытались на сей раз задавать друг другу вопросы. Об этом уж и думать не хотелось. Додумаешься еще до какой-нибудь чертовщины.

Ни тропы, ни межи, ни просеки. Шли целиной. Пробирались через кусты и валежник. Приходилось обходить крепкие места, где деревья, стоячие и упавшие, кусты сплелись в непролазную чащу.

Шел пятый час, и они надеялись, что авось да сжалится над ними лес: пошлет им тропочку, не оставит на ночь глядя у себя в гостях… Потому каждый новый завал и крепь на пути обходили с надеждой: вдруг да и возьмется тропа на той стороне…

Так, надеясь на новое чудо, продирались они мимо особенно высокой и обширной, и влево и вправо протянувшейся гряды из сучков и веток, явно сваленных в кучу человеком. Тут и там виднелись комли веток, срубленных топором, не просто обломанных. Когда-то давно, видимо, чистили лес. Куча обросла мхом, полусгнила, слежалась, края ее уже занялись свежим зеленым пламенем кустарника… За кучей они нашли-таки нечто неожиданное: не тропу, а старую вырубку. Очень старую: поросшую жиденькими прутиками березок, лещины; пеньки на ней превратились в обомшелые кочки. И все же на противоположном, верхнем, ее краю чернело несколько укладок тонких бревешек, укрепленных кольями. Вот она откуда — гряда слежавшихся веток и сучков: сучкорубы оставили! Увидев эту картину, Вера бурно обрадовалась, сообразив, что отсюда должна быть дорога: вывозили же лес! Не весь он в этих позабытых трех-четырех укладках.

— Да вы понимаете ли, девчонки, — обернулась она и осеклась: что это с девушками? Они, казалось, ничего не видели и ее не слышали. Лина смотрела на Инну — совсем не на вырубку… А Инна… Просто на себя не похожа: настороженно, если не сказать испуганно, озирается по сторонам, вся подобралась, будто вот-вот кинется бежать. Вера поймала ее взгляд, Инна тут же спросила ее:

— Значит, здесь могут быть люди? — «Люди» прозвучало так, будто она сказала «львы» или «тигры». А Лина почему-то взялась ее утешать:

— Посмотри, какая старая вырубка… Просто древняя… И вспомни: сегодня воскресенье. Вряд ли будут работать.

Вера не успела спросить, что это с ними, как из-за склона левее вырубки раздался стук топора. Дровосек делом доказывал Лине, что воскресенье — ему не указ. Инну стук топора подбросил, как стартовый выстрел: она сорвалась с места и бросилась назад, за кучу веток, в лес. Там все же остановилась, прижавшись к стволу дерева, призывая подруг знаками: сюда, ко мне!

Страх заразителен. Тем более непонятный… А Вера ничего не понимала. И снова все вокруг сделалось враждебным, как тогда, после зверя. Лес снова оттолкнул, отдалил их от себя. Наблюдал за ними враждебно каждым кустом и листом.

Они подошли к Инне и услышали тревожное, лихорадочное, повелительное:

— Немедленно отсюда… Скорее… Скорее.

И пошла, и пошла… Лина покорно за ней.

— Нет, так нельзя! — возмутилась Вера, но на всякий случай шепотом. — Так мы и в самом деле заплутаемся. Инна!

Инна остановилась. Лицо бледное, зрачки расширены. «Господи…» — про себя ахнула Вера. Инна шагнула ей навстречу:

— Простите меня, Вера… Правда, надо понять, куда теперь идти… Только не туда. — Она кивнула в сторону невидимого дровосека. — Вы меня простите — я пуганая… Лина знает… Но говорите же, говорите скорее, куда идти! Нельзя, нельзя здесь стоять?

«И это Инна… неутомимая разведчица… да что такое… да как же она в лес пошла…» — мелькало в Вериной голове, в то время как она говорила:

— Хорошо, хорошо, Инночка, не волнуйтесь только. Нам вовсе и не надо туда, где дрова рубят. Он же вон где, — а нам надо как раз в другую сторону… на северо-восток, вы же сами говорили. Помните, это же вы нашли просечку в мелком дубнячке? — Она не заметила, как перешла на какой-то утешительный, уговаривающий тон, будто с испуганным ребенком. — Вы посмотрите: мы должны так и идти — на северо-восток. А вырубку мы обойдем кругом, по опушке, по правой стороне. Отсюда должна быть дорога. Хоть заросшая, хоть заплывшая, след все равно должен остаться. Вырубка вон какая… Отсюда немало дров вывезли. Понимаете, да? А по открытому месту нам совсем ни к чему идти. Правда же, Лина?

Инна опоминалась, опомнилась, пока слушала Веру.

— Простите меня, — покаянно сказала она. — Пойдемте же, — и рукой показала вправо по опушке, предлагая идти, но сама не двинулась с места. Они пошли: Вера теперь впереди, за ней Инна, замыкала отряд Лина…

Идя за Верой, ей в затылок Инна и рассказала свою историю.

…Однажды она была в командировке в Москве — так ей повезло, — и вечером, не поздно, около десяти, на нее напали двое. Не где-нибудь — на самой Тверской, где магазин «Наташа». Там рядом арка… Двое подошли сзади, подхватили ее под руки и понесли под эту арку. По словам Инны, самым ужасным было то, что она не сопротивлялась, не могла: просто обвисла у них на руках и даже не кричала. Спасло ее появление какого-то прохожего — он шел им навстречу. Она не видела, что произошло, только почувствовала, что тиски с обеих сторон ослабли, она сползла до земли и, когда колени коснулись асфальта, вдруг обрела силу: дернулась у них из рук, упала на четвереньки и поползла к мостовой. Очень быстро поползла. «Как ящерица», — сказала Инна. Парни не сразу бросились к ней, наверное, ждали, когда пройдет прохожий. Потом догнали, стали хватать за плечи, за воротник — зимой было дело, — даже надорвали воротник, но она последним усилием кинулась на мостовую прямо под машины. Хулиганы не решились, видно… А машины ее объезжали. Да. Ни одна не остановилась. Инна не запомнила — ползла ли она через всю улицу или уж встала и перебежала… Но осталось чувство, очень мерзкое, стыдное: она зверь, которого травят…

— Вера, — сказала она, — поверьте, я нашего зверя так не испугалась, как этого, — мотнула она головой в сторону далекого и такого уютного здесь, в лесу, потюкивания топора по дереву. Сказав это, она нагнулась и подняла увесистый белый камень, кусок известняка, — в горном лесу то и дело встречались камни побольше и поменьше. «Земля рождает камень», — вспомнила Вера, как говорят у них подо Псковом. Посмотрела она на бледное, но уже ставшее по-прежнему решительным лицо Инны и тоже подобрала камень, отбросив наконец свою гнилую дубинку.

— Ничего! — бодро воскликнула она. — Не дадимся! Нас все же трое. Побоятся лезть. Ну а если кого и схватят — остальные камнями их по головам!

И ведь никто из них не рассмеялся! И самой Вере не было смешно…

Дальше пошли спокойно, сосредоточенно вглядывались себе под ноги, — как бы не пропустить дорогу лесовозов…

А в лесу мирно потюкивал топор. Вслушиваясь, представляя себе тяжелый труд дровосека, Вера постепенно освобождалась от морока, напущенного Инной. Да, морок, бред какой-то…

— Ведь работает человек, — пробормотала она тихо, себе под нос… — И зашептала громче: — Ах, Инна, Инна, того ли надо бояться… Какие-то московские негодяи напали на вас, а мы теперь порядочного человека заглазно оскорбляем. Да единственно кого надо бояться — это близких своих! Вот кто душу саму изнасилует и память отнимет… А остальное все — обыкновенные враги. Незамаскированные. Их видно. От них убежать можно. Или драться. Берешь камень, — кивнула она на камень, зажатый в Инниной руке, и, почувствовав такой же в своей, вдруг с силой метнула его прочь. Инна даже отшатнулась. — Предательство — вот чего надо бояться…

Горько, едко, горячо было сердцу Веры, когда она говорила. Но Инна не приняла Вериной горячности:

— Значит, предательство… Знаете, я к таким… темпераментным… выражениям — «предательство»… ну там что еще… Да хватит и предательства… испытываю ба-а-альшое недоверие…

Вера усмехнулась насмешливо: мол, с чем вас и поздравляю. Инна заторопилась:

— Подождите, Вера, я объясню. Это я уже о себе начала… Я поняла, вы употребили не просто пышное слово… — Теперь усмехнулась Инна: — Вот услышь вы обо мне со стороны, может, и меня в предатели записали бы. Так вот: ушла от мужа — раз. Люблю женатого — два… Он тоже, как вы, Вера, с двумя детьми. Вот он и есть мой вечный жених. И — третье: даже в том, что он женился на нелюбимой женщине, — моя вина. В свое время неправильно решила задачку о треугольнике. О том самом: «Вот люди в здешней стороне: она к нему, а он — ко мне!» Он еще в институте — «ко мне». Ну а я — к другому. Самому на курсе знаменитому: самому умному, самому красивому, самому спортивному… Девчонки завидовали, когда мы с ним поженились. Не стану говорить, каким он еще оказался «самым» при ближайшем рассмотрении… Но нет, надо сказать. Иначе непонятно будет… Вот только одно из его высказываний: «Служа мне, ты служишь отечественной культуре…» Похоже на неудачную шутку? Но дело в том, что он вел себя согласно этой шутке: ты служишь мне, я — культуре. Причем, о-те-че-ствен-ной… Я, впрочем, довольно быстро отрезвела…

Вера слушала Инну, и перед глазами ее вставали картины, совсем недавно умилявшие ее: пансионатская столовая, аллеи, пляж… Две юные женщины, не похожие ни на кого вокруг… Ощущение покоя, равновесия, тепла, так утешавшее ее возле них. Догадка о каком-то особенном их мире… И тот вечер, когда она была уже вместе с ними, и они шли вечереющей долиной… И три огня над ними, над тихим морем. И что же — все как у всех. Какие-то обломки… Что ж, возразила она себе, только об одном все это и говорит: и среди обломков можно остаться человеком. Но и горько было, что растаял почудившийся ей гармоничный мир…

— Было бы очень жалко, если б вы не ушли от этого человека, очень было бы мне вас жалко, — сказала Вера, следуя не столько Инниным последним словам, сколько собственным видениям. — Ведь так хочется гармонии… И — нельзя, прежде всего нельзя предавать себя… Под кого-то подделываться…

— Вера! — Инна остановилась. — Постойте немножко! Одну вину вы с меня уже сняли! Это так? Интересно… — И покачала головой, мол, ну и ну… — Но главная вина — впереди. Так слушайте и судите… Но что же мы стоим? Пойдемте… Так вот. Перестала я служить отечественной культуре, а к тому времени мой институтский жених женился. Нормальный же человек. Хотел нормальной жизни. Детей завел в отличие от моего — самого-рассамого. Впрочем, спасибо ему за это: если б ребенок был, вряд ли ушла бы я со «службы». Но женатый мой жених, узнав, что мы разошлись, приехал как бы посочувствовать. Он был уверен, что наш муж меня, так сказать, отставил. А узнав, что это я автор развода, — Инна тяжко вздохнула, — от счастья снова влюбился. Ну и пришлось мне подружиться с его семьей — женой-детьми. Спросите зачем? — А я хотела, чтоб он знал, что я знаю их всех! И как живут, и кто какой… Чтоб и сквозь меня он видел их — своих детей. Тут уж невозможно делать вид, что есть лишь мы с тобой, а остальные нас не касаются… И дети… То ли они есть, то ли их нет. Когда не понаслышке, а своими глазами их видишь, это отрезвляет. Но я просчиталась! — каким-то счастливым голосом воскликнула Инна. — Подружившись с ними со всеми, через них-то и его поняла как следует. И — сама полюбила. Это как в сказках… что там ни делают заинтересованные лица, чтоб избежать предсказания, все исполняется в лучшем виде! Еще быстрее и верней. Но мой жених все время чувствует вину перед своей женой и просто не знает, ну не знает, как ей угодить. Чем… И я помогаю чем могу. Цветы достать… Лекарства… Разное. Скажете — лицемерю и вам противно? — спросила Веру, но не дала ответить: — Нет, это искренне. Это совсем не трудно: его жена — милый, добрый, прекрасный человек. Уж она-то ни в чем не грешна. В отличие от меня. Любила Славу всегда и без перерывов. В чем и горе. Думаю, она знает. Нет, не обо мне. А про него, думаю, да… Ведь у любящего — шестое чувство…

— Да к чему тут шестое… Обычных пяти за глаза достаточно, — сказала Вера. — Но как же она терпит, если и правда любит…

Это и занимало Веру больше всего в Иннином рассказе. Больше, чем положение самой Инны — оказавшейся, так получается! — ее классовым врагом, разлучницей, противницей. Мало ли что… Она, видите ли, не хотела уводить из семьи своего жениха… Все равно разлучница, факт. Но странно, все эти факты не повлияли на Верино отношение к Инне. Напротив, собственная судьба показалась ей теперь простой и незамысловатой. Такой железный прут. Арифметика против высшей математики — ее судьба против Инниной. А Инна… Выбрала себе такую муку… Однако… В той муке была и радость: ее любят. Но вот та — жена… Верина сестра по судьбе. Инна сказала, что она всегда любила своего мужа… Все же чего-то в этой ее любви Вера не понимала. Выходило так: «ты люби кого хочешь, только будь при мне… Потому что я не могу без тебя…» А что при этом испытывают другие, это уж не ее дело… Так, что ли? Потому и сказала Вера о той жене: «Как же она терпит, если любит…»

— Странно, что вы подумали об этом… На вашем месте…

— Самое мое место, — улыбнулась Вера, — место разлюбленной жены. А по-вашему, мне на моем месте следовало радоваться, что Инна не увела мужа от жены? Так это ж Инна не увела. — Веру передернуло, словно она нечаянно гадость проглотила.

— Но почему? — кротко возразила Лина. — Это по-христиански: каждый страдает и терпит ради другого. Но ведь и радуется, что не обидел другого, ближнего. Это же так радостно — чувствовать, что совесть твоя чиста. И ты — человек.

— Нет, — сердито ответила Вера. — Я тут вижу только одного человека, вот он, — кивнула она на Инну. — Остальные — живут за ее счет. Захоти она, и все лопнет, и христианство закончится…

Вдруг, резко вскинув голову, Инна рассмеялась коротким хриплым хохотком. Вера оглянулась на нее невольно: не походил на Инну этот короткий грубый смех. Но смех оборвался, и своим обычным голосом, чуть лукаво, Инна спросила:

— Вера, что вы делаете?! Вы же выбиваете… шатаете… — она не могла найти слова, — землю подо мной шатаете, ой, то есть выбиваете из-под ног! Но как это вы о детях не подумали, а?

— Врать не надо, — хмуро ответила Вера. — Все равно — ничего хорошего. Чего же врать…

— Ой, Вера, Вера, — покачала головой Лина. — Я ведь не забыла ваши рассказы… Как прошлое украли… И о дочках.

— Ну, это уж мой крест… Такого вот фасона. А дочки… Плохо, что тут скажешь. Но, считаю, на душе у них чище, чем если бы… А-а… Как будто в крапиву попала: туда ли, сюда ли — везде одинаково жжет. Что тут может быть лучше, когда все плохо… И все же, если бы меня кто спрашивал, всегда лучше правда. — И, видя, что подруги с сомнением качают головами, поправилась: — В таких вот семейных ужасах…

Но, видимо, Инна больше не желала ужасов.

— Так что, Вера, я не поняла еще: сняли вы с меня обвинение номер два в предательстве? — И снова голосок ясный, тон светский. «Мы же играем!» — говорила она этим голосом, этим тоном. Но Вера еще не остыла.

— Не совсем сняла… Вам, Инна, уехать бы в другой город… У вас должна быть своя жизнь.

— А! Это и будет конец. Его семьи. — Быстро и снова серьезно ответила Инна. — Испытано. Не в другой город, просто перестала появляться, отвечать на звонки… Он говорит: «Пока ты с нами, я могу все вытерпеть…» Именно так обстоит дело: «С нами…» Он меня разыщет в любом городе.

А Вера подумала: «Не захочешь, так не разыщет. Но значит, хочешь, чтоб разыскал… И потому… Их выбор…»

— Жалко, что нет у вас ребеночка, — вздохнула Вера как бы сама с собой. — Мне так всегда жалко, когда у хорошего человека нет детей… Жизнь беднеет на хороших людей, сокращается. Съеживается. О своей старшей думаю: такой хороший, сострадательный человек моя Алька. Но не хочет… Ни мужа, ни детей. Из-за нас с отцом. Я Лине рассказывала. И вот пожалуйста: нас трое здесь, и на всех — двое деток, годных и дальше жизнь поддержать.

Инна и Лина промолчали. Так и развеялись Верины слова: впитала их зелень леса, мягкая его почва, укрытая рыхлым слоем про- и позапрошлогодней листвы. А может, тихой молитвой, жалобой, взнялись они к небесам… Кто его знает, куда отправляются неуслышанные или отвергнутые слова…

А уже сумеречно становилось. Солнце заметно устало, притушило свой жар, и восточный склон, под которым лежала вырубка, накрылся тенью. Тихо, не вмешиваясь, слушал лес шелестящие шаги женщин.

Они прошли за разговорами всю нижнюю границу вырубки, и теперь им предстояло идти вверх вдоль ее правой стороны. Но тут на повороте, на углу, они наткнулись на очередное мокрое место, да просто грязное место в небольшой впадинке. Обходя ее, они вдруг все дружно остановились, застыли, не веря собственным глазам: на грязи, перемешанной с измочаленными, переломанными ветками, ясно отпечатался след протекторов автомашины. Неужели… Нагнулись к отпечаткам: уж какие из них, горожанок, следопыты, и то каждая ясно читала по ним, как билась тут буксующая машина, вминая в грязь ветки, накиданные шофером под колеса… След был свежий, дождя не было с прошлого утра.

Три грустные женщины превратились в буйно-веселых: кричали «ура!», прыгали вокруг драгоценной находки. Забыли обо всем на свете, о своих терзаниях, о своей жизни: их жизнь начиналась вот в этот миг! Сейчас и здесь! И она, эта жизнь, началась победой! Ур-ра! Ур-ра! Они победили! Они выбрались! Вышли! Грузовик никак не мог бы попасть в горный лес без дороги — вот что! Они кричали «ура!» и смеялись вслух, и их смех возвращался к ним размытым протяжным эхом: а-а-а… ха-а-а-ах… а-а-а… Как интересно: до сих пор на было эха! Все, все интересно!

Как резвые дети, легко касаясь земли ничуть не уставшими сильными ногами, понеслись вверх по горе, по следу грузовика, выше, выше… Но — стоп… Где след? След пропал. А-а-а-ах… ха-а-ах… а-а-а-а-ха… — злорадным хохотом докатилось где-то застрявшее эхо… Женщины оглядывались растерянно: следов грузовика не было. Сумеречно вокруг. Тихо… Видно, лес еще не решил расстаться с ними… Ишь обрадовались…

Они снова спустились к грязной вмятине на углу вырубки. Может быть, пропустили еще один след, в другом направлении… Сантиметр за сантиметром исследовали они почву вокруг приямка. Нет, след был ясный и единственный. А потом, похоже, грузовик взлетел как вертолет. Вертикально вверх. Возможно ли, чтобы тяжелая машина не оставила следа на рыхлой лесной земле?

Все-таки женщины не потеряли бодрости и веры: они шли правильно — на северо-восток. И продолжали идти по лесной целине, выбирая пошире прогалы между деревьями, где, по их мнению, могла бы пройти грузовая машина. На верху горы, под которой они оставили вырубку, деревья росли совсем просторно: грузовик свободно мог бы проехать между любой парой высоченных стволов. Не успели они сделать и десятка шагов по плоской вершине, как увидели впереди две внятных колеи, без сомнения пробитые грузовиком. Две яркие полосы крепкого коричнево-кофейного — торфяного — цвета вспороли бледный палево-серый покров жухлой листвы. Больше они не прерывались и вывели женщин к настоящей дороге. По бокам широкой, хорошо спрофилированной и даже кое-где присыпанной щебнем дорожной полосы тянулись заросшие травой и цветами кюветы. А над дорогой открылось синее-синее небо… Шла дорога под склоном горы, на которую они поднялись от вырубки. Вела в нужном им направлении и — вниз.

Отпустил их лес. Чудо исчезновения машинного следа, явленного им в сыром приямке, было последней и несерьезной его проделкой. Шуткой, улыбкой вслед.

Через год с небольшим Вера получила письмо от Инны. «Дорогая Вера, — писала она, — спешу вам открыть тайну наших блужданий. Получилось так, что мы со всем нашим семейством поехали в отпуск в тот же пансионат. Настоял «наш» старший сын, ему девять лет, и он, наслушавшись моих рассказов, горел желанием найти настоящий столбик 35, тот, второй. И что же оказалось? Вера, первый столбик, мимо которого мы тогда радостно пробежали, и был тем самым, где и надо было сворачивать! В этот раз я подошла прямо к нему, чтоб потрепать его по макушке, как старого знакомого, поздороваться, и увидела все, что мы тщетно потом искали: озерцо, заросшее осокой! Озерцо — это, конечно, громко сказано — просто яма с водой, но в осоке. Если б мы тогда подошли к нему вплотную, не пришлось бы нам блуждать по лесу. Но зачем он нам был нужен, когда нас ждал второй! Представьте себе, Верочка, что действительно тут отходит тропа, как бы навстречу прежнему пути, и буквально минут через 15 ходу оказываешься уже на опушке леса, а дальше все по Валентинову плану: с высоты видно море, мыс Геккон и все-все-все — просторы неоглядные. Мы уже через полтора часа были в Старом городе. А второй столбик тоже был. Видели мы и его; стоит себе на опушке у дороги уже в виду города, и ничего и никак с ним не связано. Эх, мужики, мужики! То есть хочу сказать, Валентин, Валентин!

Но, Вера, должна сообщить, какая же она неинтересная-пресная — эта правильная дорога… И каким незаслуженным показался мне обед в старогородском ресторане… Помните, как мы пришли в тот раз, еле волоча ноги, а вы и вовсе хромали на правую, хотела добавить — заднюю, да вспомнила, что нет такой у вас…»

Вера помнила… Еще бы… Ресторан был пуст и чист, и прохладно в нем и полутемно: шторы опущены. Только бокалы и рюмки посвечивали на столиках, на белых скатертях, таких жестких, таких крахмальных. Как в сказке, столы были накрыты, лежали приборы, салфетки, и — ни души. Словно все это было ради них троих. Их ждали. Только кто ждал?! Официантов не было. Посидели они, посидели… От голода — ведь было уже около восьми вечера! — голову покруживало. Пришлось Инне как самой юной и легкой идти «за кулисы» — разыскивать хозяев. Она вернулась довольная, сказала, что нашла шеф-повара и доложила ему, что те, кого они весь день дожидались, пришли… И — жаждут вкусить от всего, что дадут. И вкушали… Ох и вкушали… Вера вздохнула прерывисто и вернулась к письму.

«Вера, пишу вам и, оказывается, помню все-все. Повороты тропинок, разговоры… Это все нам троим на долгую память. Хочу сказать, что мне стало почему-то легче идти своей дорогой. Наверное, думаю я, потому, что вы сняли с меня все мои вины. А Лина, кажется, скоро выйдет замуж. Боюсь сглазить, потому и пишу «наверное». Но мне хочется, чтобы вы узнали, как она ожила. И в заключение говорю: как же удачно Валентин перепутал два столбика. Если захочется, ответьте мне. Как вы, как ваши Альки. Целую вас, помню.

Ваша Инна».

Вера была рада этому письму и потому, что теперь с легким сердцем могла написать Инне, а значит, и Лине, о своих догадках: отчего пропадали и появлялись тропы в их лесу. Она давно догадалась, но в отдалении от своих попутчиц по блужданиям Вера сомневалась, не посмеются ли они над такой ее приверженностью ко всяким прошлым пустякам. Нет, они не сочтут пустяком ее открытие! И она писала: «…Инна, вспомните: тропа исчезала всякий раз, когда старый лес сменялся молодым. Посаженным. Вспомните: посадки шли сплошняком, как посевы ржи. Вообще как посевы. Значит, перед тем как сажать саженцы, землю перепахивали! И в этом весь секрет. Перепахивали ведь и тропы! Помните, как исчезла тропа, почти дорога по ширине, когда мы вышли из Дантова леса? Мы же на коленях ползали, искали ее в траве, и как было не догадаться?! Но нет, мы не догадывались, потому что о всяческой мистике думали. А потом как возникла из ничего дорожка, когда мы вышли из молодого дубняка снова в старый лес, а? А мы шли и сшивали разорванные дорожки, а все потому, что держали раз взятое направление!

Инна, я очень вам признательна за письмо про столбики. Теперь уж точно — все загадки разгаданы… Немножко жалко, ведь с загадками как-то уютней. Не находите? А мои дочки смеются надо мной. Зовут не иначе как следопытом. А ведь и вы, Инна, следопыт. И Лина. Расскажите ей о моих «открытиях».

Целую вас обеих. Ваша Вера».