Жюльетта. Том II

КНИГА ШЕСТАЯ

Несколько дней спустя мы получили письмо от его величества короля Неаполя с приглашением полюбоваться с балкона королевского дворца одним из самых необычных зрелищ в его владениях, которое называется праздник Угощения. Я часто слышала о нем, но в действительности это празднество оказалось совсем не таким, каким я его представляла.

Шарлотта и Фердинанд приняли нас в будуаре, окна которого выходили на площадь, где должно было состояться представление. С ними были еще два человека: уже знакомый вам Ла Ричча и герцог Гравинес, мужчина пятидесяти лет, известный распутник.

— Если вы не знакомы с этим развлечением, — сказал король, когда мы кончили обедать, — вы, возможно, найдете его довольно примитивным.

— Если в нем есть что-нибудь варварское, сир, оно нам непременно понравится, — ответила я. — Между прочим, я за то, чтобы возродить грубые обычаи и гладиаторские бои во Франции, ведь дух нации укрепляют кровавые зрелища, а там, где их нет, мы видим упадок и вырождение. Вспомните, во что превратились великие властители мира, когда недалекий император, возведя на трон Цезаря христианство, закрыл в Риме все цирки: в аббатов, монахов и прочую худосочную братию.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Фердинанд. — Моя цель — возродить поединки между человеком и зверем и даже между людьми; именно к этому я стремлюсь, Гравинес и Ла Ричча поддерживают меня, и я надеюсь, что так оно и будет.

— Что значит для нас жизнь этих презренных существ, — добавила Шарлотта, — когда речь идет о наших удовольствиях? Если у нас есть право заставить их резать глотки друг другу ради наших интересов, почему они не могут делать то же самое ради нашего наслаждения?

— Итак, милые дамы, — обратился к нам король, — я жду ваших распоряжений. В среднем во время праздника гибнет несколько сотен душ, и это число зависит от степени возбуждения толпы и от сил полиции, охраняющих порядок. Так какие у вас будут соображения на этот счет?

— Пусть их будет как можно больше, ваше величество, — не раздумывая, сказала Клервиль, — чем больше вы прикончите этих тварей, тем больше позабавите нас.

Фердинанд дал команду одному из офицеров. Грянула пушка, и мы перешли на балкон. На площади уже собралась огромная шумная толпа, и с нашего возвышения было прекрасно видно все, что творится внизу.

На громадном помосте было выставлено невообразимое количество пищи, которая также составляла часть украшения. Самым бесчеловечным образом распятые и подвешенные живьем гуси, куры, индейки, дергаясь и хлопая крыльями, забавляли гогочущий люд; в середине возвышались груды караваев хлеба, мясных туш, сушеной трески; на бутафорском пастбище картонные пастухи пасли живых, привязанных к кольям овец; по морю, сделанному из крашеной ткани, плыл корабль, груженный съестными припасами и разной домашней утварью. Это было грандиозное, выполненное с большим искусством и вкусом искушение для дикой нации, призванное увековечить и восславить ее хищнические инстинкты и склонность к воровству. Посмотрев такое зрелище, было трудно не признать, что оно представляет собой скорее упражнение в грабеже, нежели настоящий праздник.

Не успели мы прийти в себя от всего увиденного, как раздался второй выстрел. По этому сигналу неожиданно расступился кордон солдат, сдерживавший толпу, люди ринулись вперед и в мгновение ока смели, растащили, разграбили все с помоста, причем это было проделано с необыкновенной ловкостью и лихорадочной быстротой. Эта жуткая сцена, напоминавшая грызню голодных собак, всегда кончалась трагически, что совершенно естественно при таком скоплении возбужденных бесплатным угощением людей, тем более в Неаполе, где любая ссора сопровождается поножовщиной. Но в этот раз, в соответствии с нашими пожеланиями и благодаря предусмотрительности Фердинанда, когда на помосте кишел народ, когда в этой толпе то и дело вспыхивали потасовки, огромное сооружение внезапно обрушилось и раздавило более четырех сотен несчастных.

— Ах ты дьявольщина! — воскликнула Клервиль, откидываясь на софу. — Ах, друзья, почему вы меня не предупредили? Я умираю… — И блудница позвала Ла Риччу; — Иди ко мне, мой ангел, ласкай меня скорее. Я уже кончаю; ни одно зрелище в мире не доставляло мне такой радости.

Мы вернулись в будуар, закрыли окна и двери, и в этой роскошной комнате разыгралась самая восхитительная из всех сладострастных сцен; можно сказать, она происходила на костях несчастных плебеев, принесенных в жертву изысканной порочности.

Нас уже ожидали четыре юные девушки, прекрасные как божий день, в одеждах из черного траурного крепа, накинутых на голое тело. В другом конце комнаты стояли еще четверо женщин от двадцати до тридцати лет — беременные, совершенно нагие, со скорбным выражением на ангельских лицах. Неподалеку от них на широкой кушетке возлежали четверо юношей, которые держали в руках свои возбужденные члены, и члены эти, друзья мои, были чудовищных размеров; сантиметров двадцати пяти в окружности — никак не меньше — и более тридцати в длину. Мало кому доводилось видеть такие необыкновенные предметы, и мы вчетвером содрогнулись от внезапного оргазма при одном виде этих атрибутов.

— Эти женщины и эти девицы, — объяснил нам Фердинанд, — вдовы и дочери людей, которые только что погибли на наших глазах. Я абсолютно уверен в их смерти, которая была неизбежна. Этих женщин привели сюда еще до того, как начался праздник, и они через окно видели гибель своих близких. Я отдаю их вам — это будет ваш праздник. — Король открыл дверь в небольшой сад и добавил: — Там уже выкопана яма для их останков, где они будут покоиться в мире после того, как вы ими насладитесь.

Жестокосердный повелитель заставил несчастных посмотреть на их будущую могилу, спуститься туда и примерить по росту, затем, удовлетворенный тем, что яма пришлась им впору, обратил наше внимание на четверых юношей.

— Я уверен, сударыни, — сказал он, — что вам не часто приходилось встречать подобные предметы. — С этими словами он взял в руки ужасающие члены, будто отлитые из железа, и предложил нам потрогать и поцеловать их. — Сила этих мальчиков, — продолжал король, — под стать величине их органов; каждый из них способен на пятнадцать или шестнадцать извержений, и при каждой эякуляции выбрасывается не менее двенадцати унций семени; словом, это элита моего королевства. Все четверо — калабрийцы, а в Европе нет провинции, которая взращивала бы мужские атрибуты таких размеров.

По соседству с этим будуаром есть еще четыре, в которых имеется все необходимое для сладострастных утех; сейчас мы разделимся, возьмем с собой по парочке этих тварей и будем развлекаться до изнеможения, тем более что вы видели такое грандиозное и возбуждающее зрелище.

Тотчас на пол полетели платья, нижние юбки, панталоны, и прежде чем начать общие игрища, мы уединились в отдельных комнатах. Ла Ричча взял с собой одну из девушек, одну беременную женщину и обладателя гигантского фаллоса; Гравинес предпочел Олимпию и одну будущую мать, а Фердинанд увел Клервиль, копьеносца, несчастную вдову и двоих девочек; Шарлотта выбрала меня, и мы прихватили с собой парочку копьеносцев, одну девочку и оставшуюся женщину.

Когда мы вошли в свой будуар, королева Неаполитанская взволнованно и доверительно заговорила со мной:

— Знаете, Жюльетга, я больше не могу скрывать свои чувства к вам, поэтому знайте, что я вас обожаю. У меня слишком распутный характер, чтобы я могла поклясться вам в верности, к тому же это романтическое чувство не имеет никакой ценности в глазах таких людей, как мы. Но я не сердце предлагаю вам, а влагалище, влагалище, которое начинает истекать соком, когда к нему прикасается ваша рука. Я вижу в вас родственную душу, мы с вами даже мыслим одинаково, и уж конечно, я предпочитаю вас вашим сестрам. Олимпия глуповата, хотя иногда обнаруживает вдохновение, но чаще всего она остается робкой и нерешительной, а в глубине души она — отъявленная трусиха, и достаточно удара грома в небе, чтобы обратить ее в добропорядочное существо. Что касается до Клервиль, она великолепная и бесконечно мудрая женщина — этого я не отрицаю, но у нас с ней разные вкусы: она упражняется в жестокости только на мужчинах, я также не прочь принести в жертву противоположный пол, но мне нравится проливать и женскую кровь. Кроме того, она высокомерно относится ко всем нам, и это очень задевает мою гордость. А вот у вас, Жюльетта, достоинств не меньше, а может быть и больше, чем у нее, и в то же время вы нисколько не тщеславны, поэтому с вами очень легко; я подозреваю, что в сущности у вас мягкий характер, и хотя ваш ум порочен до крайности, ваше сердце способно на верность по отношению к друзьям. Одним словом, я вас люблю, и пусть залогом моей любви будет вот этот бриллиант, который я прошу вас принять и который стоит не менее пятидесяти тысяч крон.

— Вы необыкновенная женщина, Шарлотта, — отвечала я, отказавшись принять перстень, — и я глубоко тронута вашими чувствами ко мне; будьте уверены, что я отношусь к вам, точно так же. Но должна признаться вам, дорогая, — и это можно назвать моей идиосинкразией, — что для меня имеет ценность только то, что я беру сама, а подарки я презираю. И если вы хотите угодить мне в этом смысле, это будет очень нетрудно сделать.

— Каким же образом?

— Прежде всего поклянитесь своей любовью, что никому и никогда не расскажете о моем страстном неодолимом желании.

— Клянусь любовью и честью.

— Тогда слушайте: я хочу украсть сокровища вашего супруга, для чего мне нужна ваша помощь.

— Говорите потише, — предупредила королева, — эти люди могут нас услышать. Погодите, я отошлю их в соседнюю комнату.

— Теперь, — продолжала Шарлотта, когда мы остались вдвоем, — можно побеседовать спокойно. У меня к вам есть одно щекотливое предложение, и только приняв его, вы можете доказать мне искренность своих чувств ко мне. Дело в том, радость моя, что я также замыслила преступление и хочу знать, можете ли вы мне помочь.

— Даже если для этого мне понадобится тысячу раз рисковать своей жизнью. Говорите и ничего не бойтесь.

— Если бы вы только знали, как мне надоел мой супруг!

— Несмотря на всю его снисходительность?

— Но разве он делает это для меня? Он проституирует мною из ревности; пытаясь утихомирить таким образом мои страсти, он надеется подавить во мне всяческие желания и предпочитает, чтобы я предавалась разврату не по своей, а по его воле и выбору.

— Довольно странная у него политика.

— Именно так он и поступает, и в этом вся его сущность итальянизированного испанца: на земле нет хуже и противнее этой породы.

— И вы хотите…

— Отравить этого нудного субъекта и сделаться регент-' шей. Народ любит меня больше, нежели его, и любит моих детей. Я буду править одна, вы станете моей фавориткой и будете довольной и счастливой до конца жизни.

— Нет, Шарлотта, я не смогу жить с вами; меня не привлекает роль, которую вы мне предлагаете, я слишком люблю свою страну и мечтаю в скором времени вернуться туда. Но вы можете рассчитывать на мою помощь, так как Фердинанд, имеющий целый склад самых разных ядов, конечно, держит их подальше от вас. А от меня вы получите все необходимое, но услуга за услугу, Шарлотта — помните мое условие насчет сокровищ вашего супруга. Кстати, насколько они велики?

— Приблизительно восемьдесят миллионов.

— В каких деньгах?

— В золотых слитках, а также в пиастрах, унциях и цехинах.

— Так как же мы поступим?

— Видите это окошко? — И Шарлотта указала на створное окно неподалеку от того, около которого мы сидели. — Пусть послезавтра внизу ждет экипаж с хорошими лошадьми, я выкраду ключ, сложу сокровища в мешки и спущу вам на веревке.

— А как же стража?

— С той стороны нет ни одного часового.

— Теперь выслушайте меня, — сказала я Шарлотте, и в тот же самый момент меня обожгла мысль уничтожить ее, — чтобы получить порошок, который вам нужен, я должна предпринять кое-какие шаги, потому что не хочу ввязываться в это щекотливое дело, пока не буду иметь гарантии. Поэтому прошу вас подписать вот эту бумагу. — Я быстро написала текст и подала королеве. — Таким образом я получу свободу действий, да и вам не о чем будет беспокоиться.

Ослепленная своим чувством, подгоняемая горячим желанием избавиться от мужа, Шарлотта поставила свою подпись и доказала лишний раз, что осторожность редко бывает союзницей больших страстей. Вот такой документ она скрепила своей подписью:

«Я украду все сокровища своего супруга и отдам их женщине, которая взамен достанет мне яд для того, чтобы отправить его в мир иной.

Ш. Лотар., кор. Неаполитанская».

— Прекрасно, — сказала я, — теперь я спокойна. Послезавтра в назначенный час под этим окном будет стоять экипаж. Вы поможете мне, Шарлотта, я отплачу вам тем же. А теперь давайте развлекаться.

— Ах, прекраснейшее создание, — вскричала королева, осыпая меня жаркими поцелуями, — как я рада, что вы согласились, и как я вас обожаю!

Идиотка! Если бы только она знала, что творилось в моей душе! Чувства мои были совершенно искренни, и мы залили друг друга спермой; я наслаждалась при мысли о ее предстоящем потрясении и ее неизбежной участи — неизбежной благодаря документу, который она так опрометчиво подписала.

— Может быть, мы приласкаем друг друга, — предложила она, — прежде чем вызовем наших прислужниц?

И не дожидаясь моего ответа, распутница завалила меня на кровать, упала на колени и, раздвинув мои ноги, принялась облизывать мне и вагину, и задний проход. Вот тогда я окончательно поняла всю прелесть женского коварства: я получила от Шарлотты неописуемое удовольствие, я плавала в волнах ее страсти, а мозг мой сверлила одна мысль — жестоко и подло предать эту женщину.

Я нарисовала ваш портрет, неверные жены: пребывая в объятиях своего супруга, вы отдаете ему только телесную часть своего «я», а ощущения, которые вы при этом испытываете, связаны с вашим любовником. Мужья, украшенные рогами, воображают, будто они являются причиной вашего восторга, между тем как сами неспособны высечь даже крохотную искру страсти в вашем сердце, пусть даже вылезут из кожи при этом. Послушайте меня, пленительные дамы, и продолжайте этот колдовской обман, который есть часть вашей натуры; доказательством тому служит ваше гибкое и богатое воображение; утешайте себя таким образом, если у вас нет другой возможности, за тяжелые цепи целомудрия и брака и никогда не забывайте, что если Природа сотворила ваше влагалище для того, чтобы ублажать мужчин, она в то же самое мгновение подарила вам сердце, достаточно коварное для того, чтобы их обманывать.

Шарлотта напилась допьяна моей спермой, которая извергалась из меня ликующим потоком. Я ответила ей не менее бурными ласками и заставила ее содрогнуться несколько раз подряд от яростных приступов наслаждения. Мы сплелись, обхватив бедрами голову друг друга и выпили до последней капли весь нектар, который еще оставался в наших чреслах.

Наконец Шарлотта позвонила в колокольчик, и началась новая оргия, центром которой Шарлотта сделала меня: она массировала мужские органы и направляла их в мои отверстия, а я прижималась губами к сладкому, нетронутому еще бутончику девочки.

— Меня сводит с ума мысль о том, что в моем гареме служит королева, — шутливо и дерзко сказала я Шарлотте. — А ну, не ленись, шлюха, и исполняй получше свои обязанности.

Но не так просто было управиться с орудиями, которые приготовил для нас Фердинанд, и несмотря на то, что прелести мои были привычны ко всяким превратностям, я не смогла выдержать без подготовки такие мощные атаки. Тогда Шарлотта увлажнила все подступы к мишени, смазала вход во влагалище и достойный Гаргантюа член какой-то мазью, благодаря чему с первого натиска чудовищу удалось проникнуть внутрь. Однако меня тотчас пронзила такая сильная боль, что я истошно закричала и сбросила с себя девочку, после чего начала извиваться и напрягаться, пытаясь освободиться от несгибаемого стержня. Шарлотта снова пришла мне на помощь, надавила на задницу моего долбильщика, и только после этого он вошел в самые глубины моего чрева. Я никогда не испытывала таких страданий, но очень скоро шипы превратились в розы; мастерство моего наездника и выверенная мощь его натиска совершили чудо: после четвертого толчка моя вагина дала смазку, и с этого момента все пошло как по маслу. Шарлотта ласкала задний проход моего рыцаря, подставив мне под левую руку свои ягодицы, которые я щипала с неменьшим пылом, чем задницу беременной женщины, а девочка, вернувшаяся на прежнее место, забрызгала мне лицо своим сладким нектаром. Но какова же была энергия у этого калабрийца! Он долбил меня в течение двадцати минут, наконец извергнулся, после чего, не выходя наружу, совокупился со мной еще три раза. Вслед за тем на смену ему пришел его товарищ. Пока я забавлялась со вторым, Шарлотте пришло в голову, что в моем теле найдется место для обоих. Она уложила меня сверху на одного из них, предоставив мне активную роль, и сама ввела второй член в мой задний проход; но хотя я была не новичком в такого рода наслаждениях, мы возились добрую четверть часа, и за это время он так и не сумел углубиться в заднюю брешь. Бесплодная возня привела меня в неописуемую ярость: я скрипела зубами, рычала, разбрызгивая слюну, кусала все подряд и беспрестанно заливала спермой орган, который, как тяжелый плуг, распахивал мне влагалище — на нем я излила свою ярость от того, что не могла принять второй в анальное отверстие. Тем не менее благодаря моему терпению и ловкости он понемногу начал продвигаться вперед; я резко вскрикнула, еще одно усилие — и оба моих отверстия оказались плотно закупорены… Это было ни с чем не сравнимое ощущение, друзья мои.

— Какой чудесный спектакль! — восторгалась Шарлотта, которая смачно мастурбировала перед нами и время от времени наклонялась поцеловать меня. — О Господи! Какая ты счастливая, Жюльетта!

Я кончила почти в бессознательном состоянии, все расплывалось перед моими глазами, я ничего не слышала, все мои чувства сконцентрировались на эрогенных местах, и блаженная радость накрыла меня своим теплым покрывалом. Оба мужчины напряглись и одновременно совершили последний, чудовищной силы толчок; когда я высвободилась, сперма сочилась изо всех моих пор.

— Теперь твоя очередь, сука, — сказала я Шарлотте, — повтори то, что сделала я, если хочешь узнать, что такое удовольствие.

Она не заставила просить себя дважды; ее тотчас взяли в оборот с обеих сторон, и эта итальянская шлюха доказала, что не совсем неправ был ее муж, который не баловал ее плотскими утехами, желая сдержать и умиротворить ее похоть, ибо она могла сделаться угрозой для его безопасности. Королева была так же, как и мы, жестока в моменты сладострастия и велела мне истязать нашу беременную жертву в продолжение этого удивительного акта. Несчастная бросилась мне в ноги, моля о пощаде, а я не повела даже бровью. Возбужденная до предела, я ногой отшвырнула ее на пол и принялась пинать изо всех сил, целя в самые уязвимые места; Шарлотта расширенными от похоти глазами смотрела на эту сцену и подсказывала мне, как сделать пытки еще мучительнее и изощреннее. Она отпустила своих наездников только после того, как они два раза удовлетворили ее. Потом мы опустошили две бутылки шампанского и вернулись в салон, где уже собралась вся компания. Присутствующие похвастались своими подвигами, и я заключила, что не только в нашем будуаре истязали беременных: ни одна из них не могла держаться на ногах, а Гравинес засек свою до полусмерти.

Тем временем был подан поистине королевский обед; нам прислуживали наши недавние помощницы, а полуживые вдовы лежали на полу у наших ног и служили мишенями для всевозможных гнусных прихотей обедающих. Сидя рядом с Клервиль, я улучила момент и коротко сообщила ей о том, какую шутку собираюсь сыграть с королевой. Я успела сказать ей только одну-две детали, но она прекрасно поняла меня, поздравила и заявила, что я — самая умная и самая отчаянная женщина из всех, кого она знает.

Подогретые изысканнейшими блюдами и тончайшими винами, мы в самом прекрасном расположении духа перешли в роскошный зал, где должна была происходить общая оргия. Участниками были: Фердинанд, Гравинес, Ла Ричча, Клервиль, Шарлотта, Олимпия и я. Жертвами — четыре беременных женщины, четверо девушек, которые прислуживали за столом, и восемь премиленьких детей обоего пола, в чьи задницы мы впрыснули коньяк, который был подан после кофе, и потом смаковали его. Позже с копьями наперевес вошли четырнадцать здоровенных воителей с членами не менее впечатляющими, нежели те, которых мы уже выжали до последней капли; они стали поодаль с почтительным видом, затаив дыхание, ожидая наших распоряжений. Час был поздний, сцена требовала освещения, и в зале загорелись несколько сот свечей, прикрытых зелеными абажурами.

— Больше никаких интимных бесед и уединений, — заявил король, — начиная с этой минуты будем развлекаться на виду друг у друга.

По этому сигналу мы самым беспорядочным образом бросились к тем, кто находился под рукой, и смешались в кучу; мы сношались самозабвенно и неистово, но в подобных, непристойных сверх всякой меры, оргиях всегда властвует жестокость, и вот кто-то уже начал щипать и выкручивать женские груди, кто-то терзал ягодицы, слева кому-то раздирали влагалище, справа истязали беременную; с одной стороны слышались жалобные всхлипы вперемежку со стонами боли, а быть может, удовольствия, с другой — доносились ужасные проклятия. Но вот раздались первые энергичные звуки, венчающие извержение; первым исторг победоносный вопль Гравинес. И не успело стихнуть его ликование, как мы увидели, что к его ногам рухнула женщина с перерезанным горлом, а из вспоротого ее живота вывалился окровавленный плод.

— Я предпочитаю действовать иначе, — заявил Ла Ричча и приказал крепко привязать к стене одну из этих тварей с распухшими животами. — Теперь прошу внимания.

Он обул подкованные железом тяжелые сапоги, оперся руками о плечи двух мужчин и, выбросив ноги наподобие , катапульты, протаранил живот той, что готовилась стать матерью; она смогла только охнуть, осела на пол, будто подкошенная, обливаясь кровью, и вытолкнула из своего чрева безжизненный плод, на который тут же сбросил свое пенившееся семя развратный аристократ. Я принимала два члена одновременно в оба отверстия, каждой рукой массировала чьи-то влагалища, а третий орган держала во рту, и вот именно он сбросил свой заряд в тот самый момент, когда я, следуя примеру князя, испытала похожий на шквал оргазм. В это время мой блуждающий взор остановился на Клервиль; кто-то содомировал ее, юная дева лизала ей влагалище, сама же фурия порола бичом мальчика; ее извержение произошло в следующее мгновение. Шарлотту сношали спереди, она сосала детский пенис, руками ласкала двух девочек и во все глаза смотрела, как перед ней истязают беременную женщину. Фердинанд сосредоточенно занимался девушкой, у которой уже не было сил кричать; он терзал ее тело раскаленными докрасна щипцами, вставив член в чей-то рот; когда злодей почувствовал извержение, он взял скальпель, одним взмахом отсек соски своей жертвы и бросил их на пол. Вот приблизительно таким образом завершилась первая сцена, после которой король пригласил нас в соседнюю комнату, где, по его словам, находилась хитроумная машина, способная сделать смерть наших полумертвых женщин пикантной и возбуждающей. Обеих — ибо их оставалось только двое — привязали к тяжелым железным плитам, расположенным одна над другой так, чтобы их тела соприкасались друг с другом.

— Вот теперь все готово, — удовлетворенно сказал король. Мы сгрудились вокруг агрегата; Фердинанд, встав в картинную позу, обвел нас взглядом и нажал на рычаг: плиты , медленно двинулись навстречу друг другу, и минуту спустя оба несчастных создания вместе со своими, так и не увидевшими свет отпрысками превратились в лепешку. Надеюсь, не стоит добавлять, что никто из присутствующих не удержался от того, чтобы не выразить восторг новыми излияниями.

— Может быть, перейдем еще в одно место? — с загадочным видом осведомился наш любезный хозяин. — Вдруг и там нас ожидает что-нибудь интересное?

Следующий зал напоминал громадный театр, где мы увидели семь различной формы приспособлений, служивших для умервщления людей семью различными способами. Первое предназначалось для сжигания заживо, второе — для порки, третье — для повешения, четвертое представляло собой адское колесо, пятое — кол, на который усаживали жертву, шестое служило для усекновения головы, седьмое — для разрубания на куски. Возле них стояли четверо палачей, обнаженных, прекрасных как боги войны. Каждому гостю была отведена отдельная ложа, украшенная десятками портретов детей неземной красоты. Мы заняли свои места, и каждый захватил с собой копьеносца, маленькую девочку и такого же возраста мальчика, которым предстояло ублажать нас во время спектакля.

Фердинанд указал на шелковые шнурки, свисавшие из-под каждого портрета и соединенные с колокольчиком, и объяснил:

— Вы можете выбрать любую жертву из этих пятидесяти. По звонку она появится в вашей ложе, чтобы перед казнью вы могли с ней потешиться. После этого каждый из вас отводит свою жертву к агрегату, который придется ему по вкусу, и отдает ее в руки палачу или может сам казнить ее, если пожелает. Единственное, о чем я прошу, уважаемые гости: соблюдайте очередь и не торопитесь, ибо лучшие часы своей жизни человек проводит, отбирая жизнь у себе подобных.

— Будь я проклята, — сказала Клервиль королю, — если когда-нибудь встречала столь богатое воображение, как у вас.

— Увы, — скромно отвечал неаполитанец, — вряд ли я могу претендовать на это. Такие фантазии служили еще моим предкам, тиранам Сиракуз, чтобы поднимать их фаллосы. В своих архивах я нашел описание этих ужасов, изучил их и теперь собираюсь возродить древние традиции для услады своих друзей.

Первым позвонил в колокольчик Гравинес; его выбор пал на шестнадцатилетнего юношу, который предстал перед ним через несколько мгновений, и Гравинес, обладавший единоличным правом пользоваться им, сначала выпорол мальчика, обласкал и искусал его член, раздавил ему одно яичко, совокупился с ним и наконец приговорил его к сожжению: такой содомит, саркастически заявил герцог, заслуживает того, чтобы закончить свою жизнь в огне. Затем вызвала жертву Клервиль, и нет нужды уточнять, что она выбрала самца, которому еще не исполнилось и восемнадцати и который был красив как Адонис; жестокая распутница выпорола его, заставила облизать себе вагину и анус; потом вместе с ним запрыгнула на сцену и сама усадила его на вертел; пока он истошно кричал и извивался, один из палачей содомировал ее.

Следующей была Олимпия; она вызвала тринадцатилетнюю девочку. После недолгих, но бурных ласк она велела повесить ее.

Затем настал черед Фердинанда. Как и Клервиль, он выбрал юношу.

— Я люблю истязать женщин, — пояснил он, — но еще больше мне нравится убивать представителей моего пола.

Появился юноша двадцати лет от роду, обладатель геркулесового члена, с лицом, которое могло бы стать символом Любви. Фердинанд заставил его прочистить себе задний проход, сам совершил с ним содомию, подверг флагелляции и отвел к машине, которая раздробила мальчику кости. После чего его, полуживого, привязали к колесу и оставили умирать на нем в глубине сцены.

Ла Риччу привлекла юная дева шестнадцати лет, прелестная как богиня Юности; он заставил ее испытать самые мерзкие и жестокие унижения и приказал изрубить на мелкие куски.

Шарлотта вызвала двенадцатилетнюю девочку; позабавившись с ней, королева любовалась тем, как жертве отрубают голову, и принимала при этом сразу два мужских члена в оба отверстия.

Я выбрала очаровательную девушку и, как оказалось, не прогадала: никогда еще моим глазам не представало столь безупречное и соблазнительное существо. Я облобызала и облизала ее сантиметр за сантиметром, отвела на арену и вместе с палачами подвергла жесточайшей порке. Мне дали тяжелый бич из воловьей кожи, каждый удар которого вырывал из прекраснейшего в мире тела кусок величиной с ладонь; жертва скоро испустила дух, я легла на труп, и палачи по очереди удовлетворили меня.

Наши кровавые игры продолжались очень долго. Если подвести общий итог, мы уничтожили одну тысячу сто семьдесят шесть человек, то есть по сто шестьдесят восемь на каждого, из них шестьсот девочек, остальные были мужского пола. Шарлотта и княгиня Боргезе ограничились девочками, я приняла на свою душу равное количество самцов и самок, точно так же распределил свои жертвы Ла Ричча; но Клервиль, Гравинес и король Фердинанд расправлялись исключительно с мужчинами и по большей части убивали их собственноручно. В продолжение этой оргии мы совокуплялись почти беспрерывно, и наших атлетов пришлось заменять несколько раз. В общей сложности чудесный спектакль продолжался сорок пять часов, так что можете представить себе, в каком состоянии мы вернулись в свою гостиницу..

— Не забудьте, мадам, о бумаге, которую вы подписали, — шепнула я Шарлотте, когда мы прощались.

— А вы не забывайте о послезавтрашнем свидании, — ответила королева. .

Дома я подробно рассказала Клервиль о своей сделке с королевой.

— Твой план просто великолепен, — восхитилась моя подруга.

— Ты, надеюсь, понимаешь, что я задумала?

— Что ты имеешь в виду?

— Я терпеть не могу Шарлотту.

— Милая моя, поцелуй меня… Я полностью разделяю твои чувства.

— Знаешь, Клервиль, эта женщина постоянно охотится за мнбй, как будто без меня не в состоянии кончить. А такая докучливость всегда мне претила. Только тебя, мой ангел, одну тебя во всем мире я могу простить за то, что ты ко мне привязана.

— Ну какая же ты умница, Жюльетта!

— Стараюсь походить на тебя.

— Ну ладно, моя радость, скажи, как ты собираешься поступить с этой Шарлоттой?

— Послезавтра у нас в руках будет вся королевская казна, и я отправлю вот эту записку обворованному Фердинанду. — И я прочитала бумагу, подписанную рукой королевы. — После этого, надеюсь, наш общий друг приговорит свою жену к смерти или, по крайней мере, к долгому заточению.

— Да, но Шарлотта обязательно выдаст нас и скажет, что отдала сокровища нам.

— Но кто ей поверит? Тем более, что сообщникам нет никакого смысла передавать королю эту записку.

— Как бы то ни было, Фердинанд начнет расследование.

— Я знаю заранее, что оно будет безрезультатным. Добычу мы закопаем в саду. Что же касается до короля, я займусь им сама. Если только он будет всерьез подозревать нас, я пригрожу, что обнародую его дьявольскую шутку, которую он сыграл с народом во время праздника Угощения. Фердинанд труслив и глуп, он испугается и прекратит дело. А потом не зря говорят, что бесславна победа, добытая без потерь. Чтобы добиться богатства, надо рисковать: неужели пятьдесят миллионов не стоят таких волнений?

— Но если все раскроется, нам грозит смертный приговор.

— Ну и что из того? Меньше всего в этом мире я страшусь петли. Разве ты не знаешь, что во время повешения человек испытывает оргазм? А ради лишнего извержения я готова на все. Если меня пошлют на эшафот, я взойду на него с высоко поднятой головой и с ясным взором… Однако не волнуйся, Клервиль, злодейство — наш союзник и покровитель, а мы — его фавориты. Поэтому проиграть мы не можем никак.

— Ты намерена посвятить Боргезе в наш план?

— Ни в коем случае. Она мне больше не нравится.

— Черт возьми, я тоже презираю ее!

— Надо бы поскорее от нее избавиться.

— Завтра мы, кажется, собирались подняться на Везувий…

— Этот вулкан был бы лучшим средством для ее погребения. А какая это будет красивая смерть!

— Если мы с тобой возненавидим кого-нибудь, Жюльетта, ненависть наша способна творить чудеса.

— Но мы будем вести себя так, будто ничего не случилось.

— Разумеется. Мы искупаемся в ее ласках.

— Предоставь это мне, ты ведь знаешь, какой я бываю в коварстве.

— Мы будем ласкать ее всю ночь.

— Непременно.

— Ах, мой ангел, подумать только: мы станем самыми богатыми женщинами на свете!

— Только после этого не надо задерживаться в Неаполе.

— Да, да, мы сразу покинем Италию. Вернемся в нашу милую Францию, купим богатые поместья и проживем остаток жизни вместе… Как мы будем счастливы, Жюльетта!

— С нашим богатством мы сможем позволить себе все, — подхватила я. — Только идиоты не смеют употреблять все средства — и законные и незаконные, — чтобы быть счастливыми. Мне кажется, Клервиль, я скорее умру, чем откажусь от воровства; оно доставляет мне одно из самых больших удовольствий, и без него я не представляю себе жизни. В такие минуты я испытываю такое же ощущение, какое испытывает обычная женщина во время плотских утех. Преступление щекочет и возбуждает нервы, связанные с зонами наслаждения, точно так же, как это делает палец или мужской орган; я извергаюсь даже при мысли о преступлении, которое мне предстоит совершить. Вот бриллиант, который предлагала мне Шарлотта, он стоит пятьдесят тысяч. Я не приняла его. Он был противен мне в качестве подарка, но я его украла, и теперь он мне очень дорог.

— Значит, ты все-таки завладела им?

— Конечно. И меня нисколько не удивляет, что есть люди, которые предаются подобной страсти единственно для того, чтобы испытать жгучее наслаждение. Я буду воровать до конца своей жизни, будь у меня два миллиона дохода, все равно я не отступлю от своих принципов.

— Теперь я совершенно уверена, что Природа создала нас друг для друга. Поэтому нам просто нельзя расставаться ни в коем случае.

За обедом мы втроем обсуждали завтрашнюю экскурсию на Везувий. А вечером были в Опере; сам король подошел к нашей ложе засвидетельствовать нам свое почтение, и все глаза были устремлены на нас. Вернувшись домой, мы ели душистое жаркое, запивая его кипрским вином, потом испытали семь или восемь оргазмов в объятиях женщины, которой уже вынесла приговор наша порочность. После этого уложили ее в постель и остаток ночи провели вдвоем; до того, как наступил рассвет, мы еще несколько раз сбросили семя при восхитительной мысли о том, что очень скоро будем попирать ногами возвышенное чувство дружбы и пред-. анности. Я, конечно, понимаю, что такое злодеяние могут оценить только высоко организованные умы, наподобие наших, и заслуживает жалости человек, лишенный подобной возможности, ибо он лишен необыкновенных удовольствий; более того, я утверждаю, что он не знает, что такое истинное счастье.

Мы поднялись вместе с солнцем. Преступные замыслы не дают спать, приводя в смятение все чувства; мозг непрестанно перебирает их, и вы не только предвкушаете удовольствие — вы его испытываете в полной мере.

Карета, запряженная шестеркой лошадей, доставила нас к подножию Везувия. Там мы нашли проводников, которые захватили с собой веревки и прочее снаряжение, необходимое для подъема на вулкан, а путь до вершины занял у нас два часа и стоил пары новой обуви. Несмотря на усталость, мы пребывали в превосходном расположении духа и много шутили с Олимпией, и бедняжка до последнего момента не догадывалась о причине нашего настроения.

Между прочим, это нелегкий труд — карабкаться на гору по щиколотку в пепле, когда, сделав четыре шага вперед, вы сползаете вниз на шесть шагов, когда над вами постоянно висит опасность провалиться сквозь тонкую корку в расплавленную лаву. Поднявшись наверх, мы сели на самом краешке кратера и с замиранием сердца заглянули в глотку вулкана, который в минуты гнева бросает в дрожь Неаполитанское королевство.

— Как вы думаете, нам нечего сегодня бояться? — спросили мы у проводников.

— Нет. Может случиться выброс серы и кусочков пемзы, но непохоже, что будет извержение.

— В таком случае, друзья, — сказала Клервиль, — оставьте корзину с закусками и можете возвращаться в деревню. Мы хотим побыть здесь.

— А вдруг что-то случится.

— Вы же сами сказали, что все будет в порядке.

— Никогда нельзя быть уверенным…

— Ну что ж, если начнется что-нибудь серьезное, мы сами спустимся вниз и будем оттуда наблюдать за извержением.

Клервиль сопроводила свои слова несколькими золотыми монетами, и разговор был окончен.

Когда проводники спустились достаточно далеко, мы с Клервиль обменялись быстрым взглядом.

— Будем действовать хитростью? — шепотом спросила я.

— Нет, силой, — ответила она.

В следующий момент мы схватили Олимпию.

— Итак, сука, — сказали ей, — ты нам надоела; мы привели тебя в это место, чтобы расправиться с тобой. Под нами вулкан, куда ты сейчас отправишься живьем.

— Пощадите! — простонала она. — Что я вам сделала?

— Абсолютно ничего. Ты нам надоела, разве этого мало?

Мы сунули ей в рот перочинный нож, чтобы она прекратила свои стоны и горестные жалобы. Потом Клервиль связала ей руки шарфом, который мы захватили специально для этой цели; я связала ноги, и когда Олимпия оказалась в беспомощном состоянии, мы отступили в сторону и расхохотались. Из ее прекрасных глаз ручьями текли слезы, оставляя жемчужные капельки на ее величественной груди. Мы раздели ее и начали терзать ее тело: щипали белоснежные груди, кололи булавками ягодицы, вырывали из лобка волосы, а я откусила ей клитор. Наконец, после двух часов нескончаемых истязаний и унижений, мы взяли ее за руки и за ноги, поднесли к краю жерла и сбросили вниз. Она исчезла в кратере, и несколько минут мы слышали шум падающего тела, натыкавшегося на выступы, разбивавшегося об острые камни; постепенно шум стих, и воцарилась тишина.

— Вот и все, — произнесла Клервиль, которая продолжала мастурбировать обеими руками. — Черт меня побери, милая Жюльетта, давай ляжем на край вулкана и будем извергаться; ведь мы только что совершили преступление, совершили один из тех сладостных поступков, которые зовутся чудовищными. И если то, что мы сделали, действительно оскорбляет Природу, пусть она отомстит нам — ведь она может отомстить, если захочет; пусть произойдет извержение, пусть вскипает лава в глубинах этой преисподней и сотрет нас с лица земли.

Я не могла произнесли ни слова. У меня кружилась голова, я могла ответить подруге только страстными ласками. Она тоже замолчала. Сплетясь в жарких объятиях, изнемогая от восторга, лаская друг друга как взбесившиеся лесбиянки, мы, казалось, передавали друг другу душу через свои сдавленные, похожие на рыдания стоны. Несколько грязных ругательств, несколько богохульств — больше ничего не было слышно. Так мы оскорбляли Природу, насмехались над ней, дразнили ее и, торжествуя в своей безнаказанности и наслаждаясь ее равнодушием, мы надеялись на ее снисходительность только для того, чтобы еще сильнее ранить ее.

— Теперь ты видишь сама, Жюльетта, — заговорила Клервиль, которая первой пришла в себя, — как мало внимания обращает Природа на так называемые человеческие преступления, а ведь она могла бы уничтожить нас, когда мы были на седьмом небе от счастья. — Но она не сделала этого, поэтому успокойся: нет на Земле преступлений, которые могут разгневать Природу; скорее, все преступления выгодны ей, все для нее полезны; будь уверена, что она внушает нам злодейские мысли, потому что нуждается в злодействе.

Не успела Клервиль закончить свою речь, как из жерла взметнулся фонтан камней, которые дождем застучали вокруг нас.

— Ага! — сказала я, даже не собираясь подняться на ноги. — Это месть Олимпии. Это ее прощальный привет; она извещает нас о том, что добралась до самого чрева Земли.

— Нет ничего сверхъестественного в этом явлении, — заметила Клервиль. — Когда в вечно кипящую лаву падает что-нибудь тяжелое, происходит маленькое извержение.

— Давай перекусим и будем считать, что этот каменный дождь — не что иное, как просьба Олимпии отдать ей одежду.

Из ее вещей мы отобрали драгоценные камни, все остальное свернули и выбросили в кратер, где нашла последний приют наша подруга. Потом открыли корзину с продуктами. Из глубины вулкана не доносилось больше ни звука, следы преступления исчезли, Природа была удовлетворена. Когда мы спустились, внизу нас ждали наши проводники.

— С нами случилось ужасное несчастье, — заявили мы, подходя к ним со слезами на глазах, — наша несчастная спутница подошла слишком близко к краю и… Неужели ничего нельзя сделать, добрые люди?

— Ничего, — сокрушенно покачали они головами. — Нам не надо было оставлять вас одних, тогда этого бы не случилось. Теперь она погибла, и вы никогда больше ее не увидите.

Когда мы услышали этот жестокий приговор, наши слезы хлынули еще сильнее, и, заламывая руки, мы сели в экипаж. Через три четверти часа мы были в Неаполе.

В тот же день в газетах появилось сообщение о случившейся трагедии. Фердинанд приехал лично утешить нас, ведь он считал нас сестрами, любящими друг друга. Как бы развратен он ни был, ему даже не пришло в голову, что Олимпия стала жертвой наших козней, и мы оставили его в этом мнении. Лакеев княгини отправили в Рим сообщить родственникам о ее гибели; кроме того, мы передали с ними письмо, в котором спрашивали, что делать с драгоценностями погибшей, оцененными нами в тридцать тысяч франков, между тем как в действительности от нее осталось трофеев больше, чем на сто тысяч; но к тому времени, когда пришел ответ, нас уже не было в Неаполе, так что все имущество погибшей подруги досталось нам.

Олимпия, княгиня Боргезе, была нежной, доверчивой, впечатлительной женщиной, любившей наслаждения, обладавшей распутным темпераментом и извращенным воображением, но ей недоставало глубины и непреклонности там, где дело касалось принципов; она оставалась добычей предрассудков, в любой момент она могла вернуться в лоно добродетели и только поэтому была неподходящей компанией для двух развратных до мозга костей особ.

Между тем нас ожидало дело, еще более серьезное и опасное. Наутро начинался день, который мы выбрали для штурма сокровищ супруга Шарлотты. Весь вечер мы с Клервиль посвятили приготовлениям: припасли дюжину сундуков и ящиков и вырыли большую яму в своем саду; все было сделано под покровом темноты, и первым, кто нашел в ней могилу, стал землекоп, которому мы размозжили голову, как только он закончил работу. «Либо вообще обходитесь без сообщников, — советовал Макиавелли, — либо избавляйтесь от них, когда они выполнят свое предназначение».

Наступил условленный час, и под заветным окном остановился экипаж. Мы с Клервиль, одетые в мужское платье, сами сидели на козлах: слуг мы заранее отпустили на всю ночь и посоветовали им повеселиться за городом. Шарлотта уже ждала нас: она настолько сильно желала получить обещанный яд, что решила не давать нам никакого повода для упреков. Целых четыре часа она спускала на веревке набитые деньгами мешки, которые мы укладывали в сундуки, наконец сверху раздался громкий шепот, известивший нас о том, что в казне ничего больше не осталось.

— До завтра, — ответили мы.

И быстро доехали до дома, радуясь тому, что за все время операции не встретили ни одной живой души. Мы наняли еще одного бродягу, который помог нам выгрузить и опустить в яму сундуки и ящики и которого мы похоронили сверху, когда он исполнил свое предназначение.

Усталые, взволнованные тем, что стали сказочно богатыми, мы легли в постель, но на этот раз обошлись без плотских утех. Проснувшись на следующее утро, мы обнаружили, что весь город говорит о краже, совершенной в королевском дворце, и сочли, что настал удобный момент для того, чтобы передать Фердинанду записку королевы, которую ему доставил неизвестный. Прочитав ее, король пришел в дикую ярость и приказал капитану своей гвардии арестовать жену и препроводить ее в Сант-Эльмо, где ее поместили в одиночную камеру и посадили на хлеб и воду. Прошла неделя, прежде чем король , пришел навестить узницу, и та сразу выложила всю правду и обвинила во всем нас. Разъяренный Фердинанд примчался к нам, и у нас состоялся замечательный разговор, который лучше всего передать в виде диалога.

Фердинанд: — Вы совершили страшное преступление. Я никогда не предполагал, что на подобный поступок способны люди, которых я числил среди своих друзей.

Клервиль: — Но что случилось?

Фердинанд: — Королева обвиняет вас в том, что вы ограбили мою казну.

Жюльетта: — Мы?!

Фердинанд: — Именно вы!

Клервиль: — Вот это новость!

Фердинанд: — Она призналась, что в какой-то момент у нее появилась мысль лишить меня жизни, и сказала, что вы обещали ей яд в обмен на мои сокровища.

Клервиль: — А вы нашли яд, который, по ее словам, она купила за такие большие деньги?

Фердинанд: — Нет.

Жюльетта: — Так как же это возможно, что она выложила целое состояние, не получив обещанного?

Фердинанд: — Я сам удивляюсь этому.

Клервиль: — Сир, ваша супруга — отъявленная злодейка, но, к счастью, у нее недостает ума; она знала, что мы — ваши друзья, и решила прикрыть свой гнусный поступок, свалив его на нас, однако этот замысел очень неуклюжий и шит белыми нитками.

Фердинанд: — Но кто же прислал мне записку?

Жюльетта: — Те, кто завладел вашими сокровищами, в этом нет никаких сомнений; но будьте уверены, что эти люди уже далеко отсюда. Они не оповестили бы вас, если бы существовала какая-то опасность для них, а чтобы сбить вас со следа, королева назвала наши имена.

Фердинанд: — Но какой смысл Шарлотте покрывать людей, которые ее предали?

Клервиль: — Она получила яд и не хочет, чтобы вы знали об этом, поэтому она бросила подозрение на двух невинных женщин, которые ничего не знают об этом яде. Но в любом случае яд у нее, и если бы вы не приняли срочные меры, вы были бы обречены.

Фердинанд: — По вашему мнению, я поступил правильно?

Жюльетта: — Трудно было поступить разумнее.

Фердинанд: — Так вы считаете ее преступницей? (При этих словах Клервиль саркастически улыбнулась.) Ну конечно, я вижу это по вашим лицам! Ладно, доставайте нож, бередите мою рану: что еще вам известно?

Клервиль: — Только то, что ваша жена — чудовище; она действовала из ненависти к вам, и вы должны наказать ее по всей строгости закона.

Фердинанд: — Но скажите честно, вы на самом деле не знаете, кто украл мои сокровища?

Жюльетта и Клервиль (одновременно): — Клянемся, что не знаем!

Фердинанд: — Тогда пусть она сгниет в каземате, пусть умрет там от голода и отчаяния… А вы, милые дамы, простите меня за мои подозрения. Они несправедливы, и я еще раз прошу вас простить меня.

Жюльетта: — Сир, тем не менее эти подозрения у вас возникли, и после вашего ухода нам придется немедленно покинуть ваше королевство.

Фердинанд: — Покинуть мое королевство? Нет, нет, умоляю вас, как это можно, особенно теперь, когда я избавился от этой страшной женщины… Теперь я чувствую себя совершенно свободным, и мы с вами можем творить большие дела…

Жюльетта: — Ваша свобода, сир, не принесет нам успокоения. Безвозвратно ушел мир из души двух приличных женщин, честь которых запятнала гнусная клевета.

Фердинанд: — Но я же больше не подозреваю ни одну из вас. (Он упал на колени.) Не покидайте меня, я не смогу без вас жить, я никогда не утешусь, если потеряю и вас.

Клервиль: — А сколько взяли у вас воры?

Фердинанд: — Сорок миллионов, половину моих богатств. Преступница уверяет, что она обещала сообщникам отдать все, но в последний момент не осмелилась сделать меня нищим.

— Какая наглая тварь! — взорвалась я, правда, возмущение мое было вызвано тем, что Шарлотта обманула меня таким бессовестным образом. — Чудовище! Гнусное чудовище! Устроить такую подлость лучшему из мужей! Человеку, который безумно любил ее, который во всем отказывал себе ради ее прихотей! Какая черная неблагодарность! За это самое суровое наказание будет слишком мягким.

В этот момент в комнату вошли Элиза и Раймонда, разодетые как богини, и принесли шоколад его величеству. До сих пор Фердинанд ни разу не видел моих девушек.

— Это еще что за красотки? — спросил он, и глаза его заблестели.

— Наши камеристки, — ответила я.

— Почему же вы не представили их мне раньше?

— Мы не думали, что они могут вам понравиться.

Распутник вмиг позабыл и узницу, и ее преступление и пожелал тут же позабавиться с девушками. Ввиду сложившихся обстоятельств такое желание следовало удовлетворить немедленно. Перед Фердинандом открылась дверь будуара, он удалился туда вместе с обеими служанками и вышел только два часа спустя после того, как довел обеих до изнеможения.

— Вы мои лучшие друзья, — заявил он, прощаясь, — и я прошу вас не бросать меня. Давайте забудем это досадное недоразумение, отныне я буду считать вас образчиками невинности и верности.

С тем он ушел из нашего дома.

Если бы монарх Неаполя не был таким слабовольным человеком, королеву Шарлотту отравили бы в тот же день; мы предоставили Фердинанду достаточно доказательств, но разве был способен на решительные действия этот болван? Словом, он не сделал ничего подобного. Новость о заточении королевы разнеслась по всей Европе, но так и остались непонятными причины ее неожиданного ареста, а затем и скорого освобождения. Мы же, не дожидаясь исхода этого дела, готовились к отступлению. Трофеи наши оказались громоздкими и тяжелыми: мы приобрели несколько старинных бюстов, мозаичных панно, античных мраморных безделушек и образцов камней из Везувия, набили ими ящики, а в самом низу, на дне, спрятали золото. Прежде чем заколачивать ящики, мы попросили короля проверить наш багаж; он отказался, и наша длинная кавалькада тронулась в путь: на десяти повозках ехали наши вещи, в одном экипаже — наша свита, в другом — мы с Клервиль. Перед отъездом мы зашли к Фердинанду попрощаться, и он опять долго уговаривал нас не уезжать, а когда понял, что это бесполезно, выдал нам паспорта для пересечения границ своего королевства.

В тот же вечер мы были в Капуе, а неделю спустя — в Риме, куда добрались без всяких хлопот и приключений. Только тогда Клервиль известила брата о своем намерении ехать вместе со мной во Францию, где она намеревалась обосноваться до конца жизни. Она просила его также переехать в Париж, но Бризатеста не мог оставить свое ремесло и несмотря на то, что скопил к этому времени большое состояние, он торжественно заявил, что твердо намерен умереть с пистолетом в руке.

— Пусть будет так, — сказала Клервиль. — Я предпочитаю тебя, Жюльетта. Мы больше никогда не расстанемся — такова моя воля.

Я заключила подругу в объятия и поклялась ей, что у нее не будет повода раскаяться в своем решении. Увы, давая это обещание, я так мало знала о капризах судьбы, чьи звезды уже начинали тревожно мерцать над нашими головами.

Продолжая свое путешествие, мы доехали до Анконы, где, воспользовавшись чудной погодой, гуляли в порту, когда заметили высокую даму лет сорока пяти, которая пристально смотрела на нас.

— Ты не узнаешь эту женщину? — спросила меня Клервиль.

Я обернулась и всплеснула руками.

— Разрази меня гром, Клервиль, если это не наша парижская колдунья! Ну конечно, это Дюран!

Ее имя было еще на моих устах, когда его владелица подошла и сердечно поприветствовала нас.

— Какой сюрприз! — удивилась Клервиль, вновь встретив ту, которая пять лет тому назад предсказала ей скорую смерть. — Какими судьбами вы оказались в этом городе?

— Пойдемте ко мне, — вместо ответа сказала Дюран, все еще красивая, несмотря на свои годы, — хотя эти люди не понимают нашего языка, лучше побеседовать в спокойной обстановке.

Мы пришли в роскошную гостиницу и, усадив нас, она заговорила:

— Я буду очень рада познакомить вас с одной выдающейся женщиной, одной из самых необыкновенных, каких только рождала Природа.

— Кого вы имеете в виду? — спросила Клервиль.

— Сестру императрицы, тетку королевы Неаполитанской, личность, совершенно вам неизвестную. Еще в самом нежном возрасте принцесса Кристина — так зовут эту даму — обнаружила наклонности к такому невероятному распутству, что отец посчитал ее неисправимой. Видя, что ее распущенность возрастает с каждым днем и годом, он счел за благо купить для нее остров в Далмации, у побережья Адриатического моря; выделил ей огромное содержание и отдал остров под протекторат Венецианской республики, которая специальным договором признала ее права творить в своих владениях все, что ей вздумается. Кристина получила свое крохотное королевство в шестнадцатилетнем возрасте, сейчас ей сорок лет, и она с тех пор ведет веселую и разгульную жизнь. Но я не стану больше рассказывать о ней, лучше мы отправимся на ее остров. Весь путь займет у нас два дня. Ну и как, вы согласны?

— Разумеется, — ответила я за себя и за свою подругу, — ведь цель нашего путешествия — познакомиться с обычаями и моральными принципами людей, поэтому мы не хотим упускать такую возможность.

— Еще бы, — подхватила Клервиль, — тем более что на острове этой Кристины мы насладимся вволю.

— А вот это нет, — прервала ее Дюран, — плотских удовольствий вы там не получите.

— Тогда чем же она занимается на своем острове? — изумилась я.

— Довольно, о ней больше ни слова. Я хочу сделать вам сюрприз.

Она явно не желала говорить на эту тему, и я перевела разговор на другой предмет.

— Теперь, когда мы снова нашли друг друга, — сказала я

колдунье, — вы должны рассказать о своем внезапном исчезновении из Парижа. Почему вы не пришли на свидание с графом де Бельмором, с которым я вас познакомила?

— Дело в том, что я не смогла это сделать по самой простой причине: в тот день меня повесили.

— Что?!

— Да, именно повесили. Дело было так: я продала яд юному герцогу N.. который задумал избавиться от своей матушки. Но в последний момент этот идиот раскаялся и выдал меня; последовал арест, потом суд — причем все это произошло за один день. Но я была близко знакома с главным судьей Самсоном, и мы договорились, что меня повесят только для вида. Судьи перепирались в течение одиннадцати часов, и только ночью меня увезли, наконец, из ратуши.

— Петлю накинул сам Самсон, он же руководил всем этим балаганом. Меня бросили в телегу, отвезли на кладбище, где один из слуг судьи по его заданию выкупил мое тело, и до рассвета мне удалось покинуть Париж. На следующий год я вернулась в город, сняла дом в другом квартале и под чужим именем. Дела мои снова пошли хорошо — недаром говорят, что веревка повешенного приносит удачу. Сегодня у меня очень приличное состояние, каждый год я приезжаю в Италию, чтобы пополнить запасы сырья для ядов, которые продаю по всей Европе. Но готовить их я предпочитаю дома. Сейчас этот вид убийства в моде, так что от клиентов нет отбоя. На острове у Кристины вы увидите поразительные эффекты моих новых составов.

— Вы и ее снабжаете?

— Бог ты мой! Это самая постоянная моя клиентка.

— Выходит, она жестокая?

— Невероятно жестокая.

— О, я уже заранее влюблена в нее! — воскликнула Клер-виль.

— И мы хоть сейчас готовы плыть в Далмацию. Однако я остановила свою нетерпеливую спутницу и снова обратилась к Дюран.

— Прежде всего, мадам, прошу вас прояснить кое-какие вопросы. Мне хочется знать, кто были те странные личности, которые развлекали нас в вашем доме и каким образом вы делали все чудеса, которые мы там видели.

— Один из них был тот самый герцог N.. другой — Божон, известный богач-миллионер. В продолжение четырех лет оба исключительно щедро платили мне за разного рода услуги, и не счесть женщин и девиц, которых я околдовала для них тем же самым способом. Но, — добавила Дюран, дергая сонетку, — вы, надеюсь, не думаете, что я отпущу вас без обеда. Я сойду с ума, если вы откажетесь быть моими гостями, и не хочу слышать никаких отказов.

Почти в ту же самую минуту на столе появился великолепный обед.

— Вы обещали нам назавтра хорошее развлечение, — сказала Клервиль, когда мы приступили к десерту. — А как насчет сегодняшнего дня? Мне кажется, среди ваших лакеев есть три-четыре сильных жеребчика.

— Вы хотите испытать их на выносливость?

— Почему бы и нет? А что ты скажешь, Жюльетта?

— Нет, — покачала я головой, озабоченная неясной еще мыслью, которая не выходила у меня из головы и которая была чем-то вроде предостережения, — нет, я, пожалуй, выпью рюмку вина и побеседую с мадам Дюран. Кроме того, у меня менструация, и я чувствую себя не совсем хорошо.

— Раньше я что-то не замечала, чтобы ты отказалась от мужского органа, — сказала Клервиль, и на краткий миг в ее лице промелькнула тень озабоченности, причину которой я тогда не поняла. — Ну пойдем, мой ангел, — продолжала она, снова посветлев, — если не сможешь совокупляться спереди, подставишь задницу. Пойдем, составь мне компанию: ты же знаешь, что я могу вкусить настоящее удовольствие только вместе с тобой.

— Нет, — повторила я, все еще оставаясь во власти нехорошего предчувствия, — у меня нет никакого настроения… Я просто хочу посидеть и поболтать.

Клервиль направилась к двери, которую ей указала Дюран, и перед тем, как открыть ее — я это отчетливо увидела через зеркало, — она сделала колдунье предостерегающий знак, который я истолковала как призыв к молчанию. Дверь за ней закрылась, и мы остались вдвоем с Дюран.

— Ах, Жюльетта, — начала эта женщина, как только Клервиль ушла, — благодари свою счастливую звезду за те чувства, которые ты мне внушаешь. Обещаю тебе, моя прелесть, — продолжала она, обнимая меня, — что ты не будешь жертвой этого чудовища… Ты лучше ее во всех отношениях, ты будешь вовремя предупреждена и спасешь свою жизнь.

— Что такое вы говорите, сударыня! Так вы напугаете меня до смерти.

— Слушай меня внимательно, Жюльетта, а выслушав, держи при себе. Этот остров в Далмации… Эта принцесса Кристина и эта поездка — все это подстроено для того, милая девочка, чтобы погубить тебя. Эту ловушку приготовила тебе женщина, которую ты считаешь своей лучшей подругой.

— Клервиль!

— Она замыслила убить тебя. Она жаждет получить твое богатство; у нее в кармане лежит бумага, документ, в котором вы называете друг друга единственной наследницей. И ты будешь убита, как только вступишь в права наследства…

— Ах, исчадие ада! — только и сумела вымолвить я, задыхаясь от бешенства и страха.

— Спокойно, Жюльетта, любое неосторожное слово — и участь твоя решена; сиди тихо и слушай меня. Корабль, на котором мы должны отплыть, утонет, мы спасемся, а ты погибнешь… Но пока не поздно, ты можешь отомстить; возьми этот пакетик, в нем мгновенный яд, самый сильный из моих запасов. Проглотив хоть каплю, она тут же замертво упадет к твоим ногам, будто пораженная молнией. За эту услугу я ничего от тебя не потребую, так как мною движет сильная любовь к тебе.

— О, благодетельница! — растрогалась я, и слезы брызнули из моих глаз. — Вы спасаете меня от самой страшной опасности! Но во всем этом еще много непонятного. Как вы оказались в Анконе? Как нашла вас Клервиль?

— Я следовала за вами по пятам с момента вашего отъезда из Неаполя, где я покупала яды. Там и встретила меня Клервиль и изложила свой план; в Лоретто я опередила вас и приехала в Анкону раньше, чтобы подготовить почву для этого предприятия; но я согласилась лишь потому, что страстно хотела спасти тебе жизнь. Если бы я отказалась, Клервиль нашла бы другой способ, и мы бы с тобой сейчас не беседовали.

— Но если Клервиль задумала от меня избавиться, почему она так долго ждала?

— Главный документ еще не был готов, твои деньги еще не попали в банк, и до отъезда из Рима она ничего не могла предпринять; кроме того, она знала, что следующая ваша остановка по пути из столицы будет только в Лоретто. Поэтому она велела мне подготовить все к послезавтрашнему дню.

— Бесчестная предательница! А я так искренне любила ее, так доверчиво отдала свою судьбу в ее руки!

— Она самая коварная и жестокая из людей, — согласилась Дюран, — не доверяй ей ни при каких обстоятельствах. Именно в тот момент, когда ты меньше всего опасаешься ее, она бывает всего опаснее. Но, чу! Я слышу шаги. Кажется, она возвращается; учти, что эта наша беседа очень не понравится ей. А сейчас соберись и будь начеку. И дай Бог тебе удачи.

Клервиль и вправду вернулась расстроенная; настоящего удовольствия она так и не получила: у обоих предложенных ей лакеев эрекции хватило ненадолго. Помимо того, она привыкла наслаждаться только при активном участии любимой Жюльетты.

— Я бы наверняка испытала хороший оргазм, если бы ты была рядом, — с упреком добавила она, — даже если бы ты только мастурбировала.

— Мы сделаем это нынче вечером, — сказала я, постаравшись как можно лучше скрыть свои истинные чувства. — Непременно нынче вечером. А сейчас, дорогая, меня не соблазнил бы сам Адонис.

— Ну хорошо, — согласилась она, — пойдем в гостиницу. Мне тоже что-то не по себе, и я не прочь лечь пораньше. До свидания, Дюран, увидимся завтра. Не забудь приготовить музыкантов, добрую пищу, а главное — надежных самцов: без этого наше плавание по морю будет невыносимо скучным.

— Странная все-таки эта Дюран, — начала Клервиль, когда мы пришли к себе, — с ней надо быть очень осторожной, моя драгоценная. Если бы я не была так тебе предана… Поверишь ли, Жюльетта, когда ты отлучилась на несколько минут в туалет, злодейка предложила мне отравить тебя за две тысячи луидоров?

Это громоподобное известие не вывело меня из равновесия: я увидела в нем коварную игру Клервиль. Тем не менее я сделала удивленное и встревоженное лицо.

— Великий Боже, — сказала я, — это не женщина, а чудовище! Теперь я понимаю, почему она внушала мне какое-то беспокойство, пока мы с ней разговаривали.

— Твой инстинкт тебя не подвел. Да, она решила убить тебя, Жюльетта. Просто так, потому что ее забавляла мысль о твоей смерти.

— Но послушай-ка, — я в упор посмотрела на Клервиль, — может быть, она решила нанести удар во время поездки на остров…

— Нет, — ответила, не моргнув глазом, моя подруга, — она собиралась это сделать сегодня вечером, за ужином, вот почему я так рано утащила тебя домой.

— И все-таки меня тревожит эта поездка. Ты уверена, что там не произойдет ничего страшного?

— Абсолютно ничего: я ее переубедила и ручаюсь, что она уже забыла об этом. Однако пора бы поужинать.

Слуги накрыли стол, и я приняла решение. Россказням Клервиль верить невозможно, думала я, к тому же признания Дюран показались мне такими искренними, исполненными самого живого участия… В первое же блюдо Клервиль я незаметно высыпала порошок, который заранее спрятала между пальцев; она взяла в рот кусочек, проглотила его, сползла со стула и, испустив один-единственный стон, свалилась на пол.

— Полюбуйтесь на мою месть, — обратилась я к своим служанкам, потрясенным внезапной смертью нашей спутницы. И рассказала им обо всем.

— А теперь давайте насладимся сладкими плодами отмщения; я лягу на труп этой потаскухи, а вы ласкайте меня; пусть ее пример научит вас, что никогда не следует предавать лучшую подругу.

Мы сняли с Клервиль все одежды, положили мертвое тело в постель; я коснулась ее влагалища, оно было еще теплое, и я начала массировать его; потом взяла искусственный фаллос и совершила с ней содомию. Элиза подставила мне свой зад для поцелуев, другой рукой я ласкала клитор Раймонды. Я разговаривала с Клервиль так, как будто она жива, я осыпала ее упреками, гневными обвинениями, как будто она может меня услышать; я взяла розги и выпорола недвижимое тело… И снова начала содомировать ее. Но она оставалась бесчувственной в самом жутком смысле этого слова, тогда я велела засунуть труп в мешок. А когда наступила ночь, собственные лакеи Клервиль, которые ее ненавидели и теперь горячо благодарили меня за то, что я избавила их от жестокой госпожи, тайком вынесли мешок и бросили в море.

Я сразу написала своему римскому банкиру, напоминая ему, что по условиям контракта, который мы с Клервиль подписали и согласно которому вложенные нами деньги будут принадлежать одной из нас — той, что переживет другую, — он должен выплачивать весь доход мне. Таким образом я одним махом удвоила свое состояние, исчислявшееся уже солидной цифрой в два миллиона. В Италии нет ничего проще, чем уйти от обвинения в убийстве: за две сотни цехинов я подкупила судейских чиновников Анконы, и никакого расследования не проводилось.

— Итак, дорогая моя подруга, — сказала я Дюран, когда мы обедали с ней на следующий день, — вы, кажется, тоже собирались разделаться со мной, или я не права? Эту тайну открыла мне Клервиль и рассказала, как вы думали отравить меня прошлой ночью и как она вас отговорила.

— Гнуснейшая ложь, — спокойно, но твердо ответила мне Дюран. — Верь мне, Жюльетта, я сказала тебе правду: я слишком сильно люблю тебя, чтобы лгать в таких серьезных вещах. Во мне много зла, быть может, много больше, чем в другом человеке, но когда я люблю какую-то женщину, я никогда ее не предаю… Но скажи, выходит, ты ничего не предприняла?

— Нет. Клервиль жива и здорова, мы вместе намерены продолжать путешествие, и я пришла попрощаться с вами. А теперь мне пора…

— Подожди, Жюльетта! Вот как ты меня благодаришь за все, что я для тебя сделала…

— Я не такая неблагодарная, как вы думаете, Дюран, — прервала я, протягивая ей сверток, содержавший сто тысяч крон, в другой руке я держала отрезанные косы Клервиль. — Вот украшение головы, которую вы отдали мне, а это — награда за вашу благородную дружбу.

— Оставьте это себе, мне ничего не нужно, — с достоинством ответила Дюран. — Я обожаю тебя, Жюльетта. За то, что я сделала, мне не надо никакой награды, кроме счастья любить тебя безраздельно; я ревновала тебя к Клервиль и не скрываю этого, но все равно я бы ее не тронула, если бы не ее зловещие замыслы в отношении тебя: я не могла ей простить, что она собралась уничтожить человека, чья жизнь мне дороже своей собственной. Возможно, я не так богата, как ты, но у меня достаточно денег, чтобы вести роскошную жизнь, я могу себе позволить отказаться от твоего подарка, ведь с моим искусством у меня никогда не будет недостатка в средствах, и я не желаю, чтобы мне платили за то, что я сделала от чистого сердца.

— Мы никогда больше не. расстанемся, — растроганно сказала я, — переезжайте ко мне, забирайте себе слуг Клервиль, ее карету, и дня через два мы уедем отсюда в Париж.

Дюран оставила одну из своих горничных, к которой была сильно привязана, отпустила остальную прислугу и поселилась в бывших апартаментах Клервиль.

Судя по тому, как эта женщина пожирала меня глазами, я заключила, что она находится в томительном ожидании того момента, когда моя благосклонность вознаградит ее за все услуги. И я не заставила ее мучиться: после изысканного и особенно роскошного ужина я раскрыла объятия, она бросилась в них, мы удалились в мою спальню, закрыли дверь, опустили шторы, и я отдала свое тело самой развратной и сладострастной из женщин. Несмотря на свой почти пятидесятилетний возраст Дюран оставалась удивительно красивой женщиной; она обладала роскошным, прекрасно сохранившимся телом, рот ее был свеж, кожа нежная, но не дряблая и почти без морщин; у нее был величественный зад, твердые и очень тяжелые груди, удивительно выразительные глаза, тонкое лицо, и несравненной была ее энергия в плотских наслаждениях, и весьма странны были ее вкусы… Капризная Природа создала ее с одним лишь недостатком, которого не заметила ни Клервиль, ни я: Дюран не могла — и не смогла бы никогда — получать удовольствия как все обычные женщины. У нее была непроходимость влагалища, но — прошу вас запомнить эту деталь — ее клитор в палец длиной был причиной ее неодолимого влечения к женщинам. Она с удовольствием порола и содомировала их, не гнушалась она и мальчиками, а позже я обнаружила, что ее необычной величины задний проход принимал в себя все, чего она была лишена в другом месте. Я сделала первый шаг и испугалась, что она лишится чувств в тот момент, когда мои руки коснулись ее тела. — Сначала разденемся, — прошептала она, — только без одежды можно получить удовольствие. К тому же мне очень хочется еще раз увидеть твои прелести, Жюльетта, я горю желанием полакомиться ими.

В один миг мы все сбросили с себя, и мои губы отправились путешествовать по ее телу. Должна признать, что будь Дюран моложе, она не вызвала бы во мне такого интереса. С годами мои вкусы становились все более извращенными, и Природа понемногу приоткрывала мне двери в мир таких ощущений, которые были мне неведомы в молодости. Жаркие ласки этой женщины, похожие на мощные приливы сладострастия, разожгли пожар в моем теле, а искусство и умение моей партнерши не поддается описанию. Только тогда я поняла, как сластолюбивы бывают увядающие распутницы, закаленные в горниле злодейства и порока, как безгранична бывает их извращенная похоть.

А вы, безразличные и лишенные вдохновения недотроги, невыносимые создания, не смеющие даже дотронуться до органа, который вонзается в ваше тело, стыдящиеся ответить оргазмом на оргазм, обратите внимание на мои слова, извлеките из них урок, и пусть мадам Дюран послужит для вас примером.

После первых взаимных ласк Дюран, которая чувствовала себя много свободнее, когда с нами не было Клервиль, поведала мне свои похоти и попросила снисходительно отнестись к ним. Она встала передо мной на колени, а я, по ее просьбе, взяла ее за волосы и стала грубо и повелительно тереться о ее нос то влагалищем, то анусом, потом ерзала задом по ее лицу и мочилась на него. После этого била ее кулаками, попирала ногами и до крови отстегала розгами. Когда она от моих ударов свалилась на пол, я нырнула головой между ее ног и четверть часа сосала ей вагину, одной рукой массируя анус, другой — соски; потом, когда она достаточно возбудилась, Дюран содомировала меня своим клитором и одновременно ласкала пальцами мой хоботок.

— Прости, что я так много потребовала от тебя, Жюльетта, — смиренно сказала блудница, закончив свою программу, — но ты ведь знаешь, до чего доводит нас пресыщение.

— После тридцатипятилетнего либертинажа женщина не должна стыдиться своих вкусов, — отвечала я, — в любом случае они заслуживают уважения, ибо диктуются Природой, причем лучшие яз них — те, которые доставляют нам наибольшее удовольствие.

После этих слов я взялась за дело всерьез и довела ее до того, что она едва не скончалась от блаженства. Мне не с чем сравнить сладострастную агонию мадам Дюран; я никогда не видела, чтобы женщина извергалась с такой силой; она не только выстреливала сперму, как это делают мужчины, но она сопровождала эякуляцию такими громкими стонами, такими мерзкими ругательствами, спазмы ее были настолько сильные, что в эти мгновения ее состояние можно было принять за приступ эпилепсии. Кроме того, она мне прочистила задний проход не хуже мужчины, по крайней мере доставила мне не меньшее удовольствие!

— Ну и как ты себя чувствуешь? — спросила она, поднимаясь на ноги.

— Клянусь влагалищем! — вскричала я. — Ты неподражаема, ты — средоточие похотливости, твои страсти едва не спалили меня, и теперь сделай со мной все то, что я проделала с тобой.

— Что?! Ты хочешь, чтобы я тебя била?

— Бей меня, бей!

— И унижала? И топтала?

— Скорее — я жду.

— Хочешь, чтобы я мочилась тебе в рот?

— Ну конечно, любовь моя; торопись, мое извержение близится.

Дюран, более опытная в подобных забавах, нежели я, действовала с таким несравненным мастерством, что я изверглась в тот самый момент, когда ее страстный язык погрузился в мое влагалище.

— О, как ты сладко кончаешь, сердце мое! — нежно проворковала она. — С каким восторгом отвечаешь на ласки! Теперь я знаю что мы прекрасно заживем вдвоем.

— Не стану отрицать, Дюран, что ты потрясла все мои чувства, и я безмерно счастлива, что встретила такую женщину. Мы с тобой будем властительницами Вселенной, вдвоем мы покорим саму Природу. Ах, какие мерзости, какие преступления мы совершим, дорогая моя Дюран!

— А ты не жалеешь о Клервиль?

— Как я могу жалеть о ком-то, если у меня есть ты?

— Но что, если я выдумала всю эту историю только для того, чтобы устранить соперницу?

— Тогда это было бы редчайшее на свете злодейство!

— Но если я его совершила?

— Так ведь сама Клервиль сказала мне, что ты предложила отравить меня за две тысячи золотых монет.

— Я знала, что она передаст тебе эти слова, и нисколько не сомневалась в том, что ты ей не поверишь и поймешь это как неуклюжую хитрость с ее стороны и как сигнал к тому, что настало время сделать то, что я хотела, чтобы ты сделала.

— Почему ты хотела, чтобы это сделала я? Разве сама ты не могла убить ее?

— Мне было очень важно, чтобы моя соперница погибла от твоей руки — без этого мое удовольствие было бы неполным.

— Ты — страшная женщина! Но погоди, ведь она была не в себе в тот день, когда мы были у тебя в гостях, она даже не смогла насладиться твоими лакеями; мне кажется, она сделала тебе какой-то знак…

— Я нарочно создала такую обстановку и точно рассчитала, что это на тебя подействует, что ее беспокойное поведение насторожит тебя и сделает ее виновной в твоих глазах. Когда же я предлагала ей отравить тебя за две тысячи золотых, я заронила в нее подозрение, что подобное предложение я могу сделать и тебе. Вот чем объясняется ее предупреждающий жест — она боялась оставить нас вдвоем, а ее нервозность оказала на тебя именно тот эффект, на который я рассчитывала. Таким образом два часа спустя Клервиль была мертва.

— Я должна понимать это так, что она невиновна?

— Она обожала тебя… Так же, как и я, и присутствие соперницы было для меня невыносимым.

— Наслаждайся своей победой, коварная, — восхитилась я, обнимая Дюран. — Теперь ты можешь торжествовать: я боготворю тебя, и если бы мне пришлось повторить все снова, я бы сделала это не задумываясь и без всяких причин, которые ты придумала, чтобы облегчить мое преступление… Но почему ты не призналась в своей любви еще в Париже?

— Я не посмела, так как рядом была Клервиль, а когда позже ты еще раз пришла ко мне, со мной был мужчина. Потом меня арестовали. Но освободившись, я всюду следовала за тобой, любовь моя, и никогда не упускала тебя из виду; я поехала за тобой в Анжер, затем в Италию; все время, пока я занималась своей торговлей, я не спускала с тебя глаз. Надежда моя поколебалась, когда я узнала о твоих наперсницах — Донис, Грийо, Боргезе, — и от нее почти ничего не осталось, когда ты вновь встретилась с Клервиль. Но я все равно поехала за вами из Рима, и вот здесь, отчаявшись от столь долгого ожидания, я решилась разрубить этот узел; остальное тебе известно.

— То, что ты рассказала, просто невероятно! В ком еще встретишь подобный пример коварства, ловкости, злобности, порочности и ревности?

— Это потому, что ни у кого нет таких страстей, потому что никто никогда не любил тебя так, как я люблю тебя.

— А когда пламя потухнет в тебе, Дюран, ты поступишь со мной так же, как я поступила с Клервиль?

— Хорошо, мой ангел, я развею твою тревогу. Но требую, чтобы гы оставила себе только одну из своих девиц — Элизу или Раймонду. Выбирай любую, но двоих иметь тебе я не позволю и предупреждаю об этом заранее.

— Со мной останется Раймонда.

— Прекрасно, Так вот, если она станет свидетельницей твоей неожиданной или необъяснимой смерти, пусть вина за это падет на меня. А теперь, — продолжала Дюран, — я прошу тебя написать записку и отдать ее на хранение Раймонде; в этой записке ты назовешь меня своей убийцей в том случае, если смерть твоя наступит каким-либо трагическим образом во время нашей совместной жизни.

— Нет, такие предосторожности ни к чему; я верю тебе, вверяю свою жизнь в твои руки и делаю это с радостью. Только оставь мне и Элизу, не мешай мне и не ревнуй меня. Я — распутница, я не обещаю тебе вести себя безупречно, но клянусь чем угодно, что буду любить тебя всегда.

— Я не собираюсь тиранить тебя, Жюльетта, напротив, я сама буду служить твоим удовольствиям, я готова смешать землю с небом ради твоего счастья. Но как только ты сделаешься добродетельной, я от тебя отвернусь, хотя знаю, что невозможно заманить в сети добра такую женщину, как ты — шлюху по темпераменту и по убеждению: это все равно, что загораживать море плотиной. Прошу я только одного: позволь мне быть единоличной хозяйкой твоего сердца.

— Клянусь, что вы одна будете властвовать в нем.

— В таком случае обещаю тебе неземное блаженство; истинное распутство должно быть свободно от всяких чувств, мы должны иметь только одну подругу и искренне любить ее, а сношаться можно хоть со всем миром. Если хочешь, я тебе дам добрый совет, Жюльетта: избавься от этой толпы, которая вечно крутится вокруг тебя; я сама думаю рассчитать половину своей свиты: чем меньше нас, тем удобнее нам творить свои дела, и ни к чему привлекать к себе внимание. Ведь я не собираюсь бросать свое ремесло, но кому придет в голову покупать яды у женщины, которая ведет роскошную королевскую жизнь?

— Я тоже хочу сполна удовлетворять все свои вкусы, — сказала я. — Хочу воровать, торговать своим телом, и ты совершенно права в том, что не стоит выставлять себя напоказ.

— Я могу выдавать себя за твою мать, в этом качестве мне легче будет найти покупателей на твои прелести; Элиза и Раймонда пусть будут твоими кузинами, мы и для них найдем клиентуру. С таким гаремом в Италии можно жить припеваючи.

— А как же твои яды?

— Не беспокойся, охотников на них здесь гораздо больше, чем в других местах. Мы должны вернуться во Францию, имея чистый доход не меньше двух миллионов.

— Куда же мы сейчас отправимся?

— Я склоняюсь к тому, чтобы снова спуститься на юг. В Калабрии и на Сицилии жители развращены до предела, и там мы найдем золотое дно, тем более что я хорошо знаю те места. В прошлом году я за полдня наторговала там на пятьсот тысяч франков и могла бы выручить еще больше. Южане очень доверчивы, Жюльетта, как все лживые люди: достаточно предсказать им судьбу, и из них можно вить веревки. Это поистине сказочная страна.

— А мне страшно хочется вернуться в Париж, — мечтательно заметила я, — и окончательно поселиться там: разве нельзя заниматься там тем же самым?

— Ну давай съездим хотя бы в Венецию и оттуда — в Милан, затем доберемся до Лиона.

Я согласилась с таким маршрутом, и мы сели за обед. Дюран предупредила меня, что она сама будет оплачивать все наши расходы; она, разумеется, понимала, что моя доля в общей прибыли будет немалой, но упросила меня сделать вид, будто я нахожусь на ее содержании. Признаюсь вам, что принимала ее знаки внимания с тем же тактом, с каким она мне их оказывала, ведь деликатность имеет большое значение в среде злодеев, и тот, кто этого не понимает, совершенно не знает человеческую природу.

— Правду ли говорят, — поинтересовалась я, — что у вас есть бальзам долголетия?

— Такого бальзама не существует, только мошенники торгуют им. Истинный секрет долголетия — это строгая умеренная жизнь, а коль скоро строгость и умеренность не принадлежат к нашим достоинствам, ни ты, ни я, увы, не можем надеяться на чудо. Да и какой в этом смысл, дорогая? Лучше прожить короткую жизнь, полную наслаждений, чем влачить долгое и унылое существование. Если бы смерть означала наступление страданий, тогда бы я посоветовала тебе продлить жизнь как можно дольше, но поскольку в самом худшем случае мы обратимся в ничто, в котором мы пребывали до рождения, мы должны на крыльях удовольствий стремиться к отмеренному нам сроку.

— Стало быть, любовь моя, ты не веришь в потустороннюю жизнь?

— Мне было бы очень стыдно, если бы в моей душе жила хоть капля такой веры. Я так же, как и ты, хорошо представляю себе, что ждет нас за порогом, и уверена, что бессмертие души и существование Бога — совершеннейшая чушь, недостойная внимания тех, кто впитал в себя основные принципы философии. На обломках религиозных доктрин я построила одно-единственное убеждение, которое может даже претендовать на некоторую оригинальность. На основе множества опытов я утверждаю, что ужас перед смертью, якобы естественный и ниспосланный свыше, есть не что иное, как плод нелепых страхов, которые с каждым днем усиливаются в наших душах с самого детства, которые порождены религией и постоянно вдалбливаются в наши головы. Как только мы излечиваемся от них и осознаем неизбежность своей участи, мы не только перестаем смотреть на смерть с тревогой и отвращением, но и начинаем понимать, что в действительности смерть — это всего лишь очередное, пусть и самое последнее, сладострастное удовольствие. Во-первых, мы приходим к уверенности, что смерть — неизбежное явление Природы, той Природы, которая создает нас с одним условием, что когда-нибудь мы умрем; любое начало предполагает конец, каждый шаг приближает нас к последнему пределу, все в мире указывает на то, что смерть — конечная и единственная цель Природы. И вот я тебя спрашиваю, как можно сегодня сомневаться в том, что смерть, будучи естественной необходимостью, то есть потребностью Природы, не может быть ничем иным, кроме как удовольствием, и сама жизнь убедительно показывает это. Следовательно, в умирании есть высшее наслаждение, и при помощи философских рассуждений легко обратить в вожделение все нелепые страхи перед смертью, а чувственное возбуждение может даже привести к тому, что человек будет страстно ожидать своих последних мгновений.

— Ваши оригинальные мысли не лишены логики, — заметила я, — но они могут быть опасны для человека. Подумайте сами, скольких людей удерживает в определенных рамках страх смерти, и если они от него избавятся, тогда…

— Одну минуту, — перебила меня мудрая собеседница, — я никогда никого не хотела удержать от преступления, более того, я всегда желала убрать все препятствия, которые нагромоздила на пути людей глупость. Злодейство — моя потребность; Природа дала мне жизнь для того, чтобы я служила ее целям, и я должна множить до бесконечности все средства для этого. Профессия, которую я выбрала скорее из порочности, нежели из материального интереса, доказывает мое искреннее желание способствовать злодейству; у меня нет большей страсти, чем страсть к разрушению, и если бы я могла опутать своими сетями весь мир, я стерла бы его в порошок без колебаний и сожалений.

— Скажите, какой пол вызывает у вас самую сильную ярость?

— Мне безразличен пол человека — для меня важен его возраст, 'его связи с другими, его положение. Когда я нахожу стечение благоприятных факторов в мужчине, мне доставляет наибольшее удовольствие убивать мужчин, когда же их средоточием является женщина, я, естественно, предпочитаю ее,

— В чем же заключаются эти благоприятные факторы?

— Мне бы не хотелось говорить об этом.

— Но почему?

— Потому что из моих объяснений ты можешь сделать ошибочные выводы, а они могут разрушить наши отношения.

— Ах, дорогая, вы и так уже сказали предостаточно, и я поняла, что ваше любимое занятие — приговаривать людей к смерти.

— Естественно, я прямо сказала это. Но выслушай меня, Жюльетта, и выбрось из головы все свои опасения. Не хочу скрывать от тебя тот факт, что любой предмет, которым я пользуюсь, но к которому не испытываю чувств, постигает участь любой другой утвари. Но если в этом предмете я нахожу приятные и родственные мне свойства, например, такое воображение, как у тебя, вот тогда я способна на верность, о какой ты даже не подозреваешь. Поэтому, любовь моя, забудь свои сомнения, забудь во имя нашей привязанности; я дала тебе самые надежные гарантии своей преданности, ты же не принимаешь ее и заставляешь меня думать, что твой разум не в ладах с твоим сердцем. Кроме того, разве у меня есть хоть какие-то способности, которыми не обладаешь ты?

— Да я не знаю и сотой части того, что знаете вы!

— Ну, если тебе так хочется, — улыбнулась Дюран. — Но знай, что с тобой я буду употреблять свое искусство только для того, чтобы заставить тебя полюбить меня еще сильнее.

— В том нет нужды, ведь злодеи прекрасно ладят друг с другом, и если бы ты не возбудила во мне ужасные подозрения, я никогда бы не отравила Клервиль.

— Кажется, я слышу в твоих словах сожаление, Жюльетта?

— Нисколько, — запротестовала я и поцеловала подругу.

— Давайте поговорим о другом. Хочу еще раз напомнить, что я вручила свою судьбу в ваши руки, и вы должны вложить в мое сердце надежду; наша сила — в нашем крепком союзе, и ничто его не сломит, пока мы будем вместе. А теперь расскажите мне о тех факторах, что побуждают вас к злодейству; мне страшно интересно узнать, насколько сходятся наши взгляды.

— Я уже сказала, что здесь большую роль играет возраст: я люблю срывать цветок в пору его расцвета, в возрасте пятнадцати-семнадцати лет, когда розы распускаются пышным цветом, когда кажется, что Природа сулит им долгую и счастливую жизнь. Ах, Жюльетта, как мне нравится вмешиваться в промысел Природы! Кроме того, я люблю разрушать человеческие узы: отбирать у отца ребенка, у любовника его возлюбленную.

— У лесбиянки ее любимую подругу?

— Ну конечно, лисичка моя, разве я виновата, что непостижимая Природа создала меня такой подлой? Но если жертва принадлежит мне, я испытываю двойное удовольствие. Еще я сказала, что мое воображение возбуждает материальное положение человека, при этом я склоняюсь к двум крайностямбогатство и роскошь или крайняя нужда и обездоленность. Вообще мой удар должен иметь ужасные, насколько это возможно, следствия, а чужие слезы вызывают у меня оргазм; чем обильнее они льются, тем яростнее мои спазмы.

У меня начала кружиться голова, и я с томной блуждающей улыбкой прижалась к своей новой наперснице.

— Ласкай меня скорее, умоляю тебя, ты же видишь, как действуют твои речи на Жюльетту; я не встречала женщины, чьи мысли были бы так близки к моим, как твои; в сравнении с тобой Клервиль была ребенком; я всю жизнь искала тебя, милая Дюран, не покидай меня больше.

И волшебница, желая в полной мере воспользоваться моим экстазом, уложила меня на кушетку и посредством трех пальцев одарила меня такими ласками, каких я еще не знала. Я ответила тем же, обхватив губами ее клитор, а когда увидела, как судорожно сжимается и разжимается ее заднее отверстие — словно цветок, жаждущий вечерней росы, — нащупала рукой искусственный фаллос и вонзила его в таинственный грот, который был невероятных размеров: толстенный инструмент длиной не менее двадцати сантиметров мигом исчез в глубине, и когда он скрылся из виду, развратница застонала, задрожала всем телом и засучила ногами. Воистину, если Природа не дала ей познать обычные удовольствия, она щедро вознаградила Дюран потрясающей чувствительностью ко всем прочим. Один из выдающихся талантов моей наперсницы заключался в способности сторицей возвращать получаемое удовольствие, она оплела меня своим гибким телом и, пока я ее содомировала, она целовала меня в губы, вставив пальцы в мой анус. Она то и дело, забыв обо всем, концентрировалась исключительно на своих ощущениях, и тогда раздавались такие смачные ругательства, каких я не слышала ни от кого. К этому могу добавить, что с какой бы стороны ни посмотреть на эту замечательную женщину — дитя злодейства, похоти и бесстыдства, — можно сказать только одно: все ее качества — и физические и моральные — делали ее самой выдающейся либертиной своего времени.

Потом Дюран захотела ласкать меня так, как перед тем я ласкала ее. Она всадила мне в седалище фаллос, и в ответ на его мощные толчки я извергнулась три раза подряд и хочу повторить, что никогда не встречала женщины, столь изощренной в искусстве доставлять наслаждение.

После этого мы перешли к радостям Бахуса, и когда опьянение достигло предела, Дюран предложила мне выйти на улицу и продолжить развлечения на свежем воздухе.

— Мы полюбуемся, — сказала она, — как идет подготовка к похоронам одной пятнадцатилетней девчушки, настоящего ангелочка, которую я отравила вчера по просьбе ее отца: некоторое время он баловался ею в постели, но она выдала его.

Мы оделись, как одеваются местные потаскухи, и с наступлением темноты вышли из дома.

— Сначала спустимся в гавань и развлечемся с матросами, среди которых попадаются настоящие монстры. Ты даже не представляешь, как приятно выжать соки из этих колбасок…

— Постыдилась бы, шлюха, — укоризненно проговорила я, целуя ее, — ты же совсем пьяна.

— Совсем немного; но не думай, что для того, чтобы разжечь во мне пожар вожделения, мне требуется помощь Бахуса. Я знаю, что этому озорнику приписывают волшебные свойства, но и без него я могу преступить все границы скромности и пристойности; впрочем, ты сама скоро увидишь.

Не успели мы дойти до порта, как нас окружила толпа матросов и грузчиков.

— Привет, друзья, — крикнула им Дюран, — давайте обойдемся без толкучки и не будем спешить: мы удовлетворим вас всех, до последнего. Вот эта девушка — из Франции[118], она только вчера вышла на панель, сейчас она сядет вот на эту тумбу, поднимет свои юбки и предложит вам ту дырочку, которая вам больше приглянется, а я помогу вам.

Окружившая нас орава с восторженным воем встретила ее речь. Первый захотел увидеть мой голый зад, и его грубая неуклюжесть наверняка испортила бы внешний вид моих ягодиц, если бы Дюран не призвала его к порядку, поэтому он ограничился тем, что забрызгал семенем мою грудь. Второй усадил меня на кнехт и заставил как можно шире раздвинуть ноги; моя спутница направила массивный орган в мое влагалище, я, движимая инстинктивным рефлексом, подалась навстречу и поглотила его до самого корня. Матрос приподнял меня, заголил мне юбки и выставил мой зад на всеобщее обозрение. К нему тотчас подскочил еще один, раздвинул ягодицы и проник внутрь.

— Погодите, — озабоченно сказала Дюран, — дайте ей на что-нибудь опереться. — С этими словами она вложила мне в руки по огромному члену и, подставив пятому свое седалище, добавила: — Иди сюда, дружище. К сожалению, я не могу предложить тебе что-нибудь другое, так как Природа лишила меня такой возможности, но не беспокойся: моя задняя норка тепла и уютна и заставит тебя позабыть о куночке.

Тем временем мои копьеносцы сменяли друг друга в быстром темпе, и я обслужила более пятидесяти оборванцев в течение трех часов. Дюран также не бездействовала и, имея большую слабость к мужским органам, не оставила ни один из них без внимания. Удовлетворив эту толпу бандитов, мы сели с ними пировать — таков был обычай в их среде.

— Я обожаю эти притоны, — шепнула мне Дюран, — в таких местах можно насладиться самым мерзким и грязным развратом.

Мы пили, ели и снова пили и в конце концов дошли до такого скотского состояния, что обе распростерлись на полу в середине таверны и еще раз пропустили через себя всю ораву, предварительно заставив всех блевать, мочиться и испражняться на нас. Когда эта безумная оргия подошла к концу, мы были по уши в моче, дерьме и сперме.

— А теперь, друзья, — заявила моя спутница, когда суматоха стихла, — мы хотим отблагодарить вас за чудесный ужин и подарить вам образцы наших товаров. Может быть, кому-то из вас нужно свести личные счеты с недругами? Если так, мы предоставим вам самые надежные средства.

Вы не поверите, друзья, — и это лишний раз говорит о том, какого прогресса достигло человечество в пороке, — но в тот же миг поднялся невероятный шум и гвалт; все потребовали адских снадобий, и никто не остался обделенным; по нашим скромным подсчетам наш разгул закончился несколькими десятками убийств.

— Еще не поздно, — сказала мне Дюран поднимаясь, — нас ждут новые приключения. Мне просто необходимо узнать, чем кончилась смерть моей юной прелестницы.

Мы тепло распрощались с хозяевами и подошли к площади, где стоял храм, как раз в тот момент, когда к нему приближалась похоронная процессия. В Италии существует традиция нести покойников в открытых гробах, и Дюран сразу узнала ребенка, на котором был испытан яд.

— Это она, — возбужденно зашептала колдунья, — это она, черт возьми мою душу! Давай встанем в тень и будем ласкать друг друга, когда ее понесут мимо.

— Мне кажется, лучше опередить их и пробраться в церковь; мы спрячемся в часовне и увидим всю процедуру.

— Ты права: самое интересное будет в конце, — согласилась Дюран, — пойдем скорее.

Нам повезло — мы нашли укромное место позади исповедальни в самой часовне, где должно было упокоиться юное тело. Мы прижались к стене и непрестанно ласкали друг друга в продолжение всей церемонии, распределяя свой пыл и свои движения таким образом, чтобы оргазм наступил не ранее того момента, как гроб опустится в склеп, чтобы семя наше стало святой водой для покойной. Все кончилось быстро, священники и плакальщицы удалились, но гроб оставался незаколоченным, и мы заметили, что могильщик не спешит заканчивать свое дело — может быть, ввиду позднего часа он собирался сделать это утром.

— Послушай, — сжала мою руку Дюран, — давай подойдем ближе, мне в голову пришла интересная мысль. Не правда ли, красивое создание похоронили сегодня?

— Ну и что?

— Мы вытащим ее из могилы, я сяду на ее лицо, прекрасное лицо, несмотря на печать смерти, и ты будешь ласкать меня. Или ты боишься?

— Нисколько.

— Тогда пойдем.

Церковь была уже закрыта, мы остались в ней одни, вместе с покойницей.

— Как мне нравится эта мрачная тишина, — заметила вполголоса Дюран, — как она вдохновляет на преступления, как будоражит чувства. Смерть всегда возбуждает во мне похоть. Итак, за дело.

— Постой, — прошипела я. — По-моему, кто-то идет.

И мы снова юркнули в нишу. Великие Боги! Кого, вы думаете, мы увидели? Кто еще хотел посягнуть на сокровищницу смерти? Воистину, это было немыслимое зрелище. Сам отец пришел насладиться ужасным делом своих рук — он входил в часовню, и дорогу ему освещал могильщик.

— Достань ее, — приказал отец, — скорбь моя настолько велика, что я должен еще раз обнять дочь, прежде чем потерять навсегда.

Снова появился гроб, из него вытащили мертвое тело, положили его на ступени алтаря.

— Очень хорошо, друг мой, спасибо. А теперь оставь меня, — сказал убийца-кровосмеситель, — я хочу поплакать в одиночестве, чтобы никто не мешал мне; ты можешь вернуться часа через два, и я щедро вознагражу тебя за труды.

За могильщиком снова закрылись двери.

Как мне описать, друзья мои, жуткую сцену, которая предстала нашим глазам? Но в любом случае я должна это сделать; я хочу показать вам непостижимость сердца человеческого, обнажить все его трещины и изломы.

Хотя церковь была заперта, негодяй для вящей безопасности забаррикадировался в часовне, зажег четыре восковые свечи, две поставил в изголовье, две — в ноги дочери, потом сдернул саван. Увидев ее обнаженное тело, он затрясся от вожделения; его тяжелое, хриплое дыхание и торчавший член свидетельствовали о пожаре, бушевавшем в этой злодейской душе.

— Лопни мои глаза! — прохрипел он. — Это сделал я, своими собственными руками. И не раскаиваюсь… Не за твой болтливый язычок наказал я тебя — я утолил свой порыв, мой орган твердел при мысли о твоей смерти. Ты много раз удовлетворяла меня, и вот теперь я удовлетворен окончательно.

Продолжая бормотать эти слова, он наклонился к трупу и принялся сначала целовать белые неподвижные груди, потом колоть их иглой.

— Ба, да она ничего уже не чувствует, — как безумный бормотал он, — жаль, что она ничего не чувствует. Может быть, я слишком поспешил? Ах, сука, сколько бы мучений я тебе доставил, будь ты жива!

Он раздвинул ей ноги, ущипнул нижние губки, залез пальцем во влагалище, и когда эрекция его достигла пика, мерзавец лег на мертвую дочь и начал совокупляться, впившись губами в ее рот; но он не смог проникнуть языком внутрь, так как в результате действия сильнейшего яда челюсти девушки были сжаты намертво. Через некоторое время он; поднялся, перевернул тело на живот, и мы увидели обольстительнейшие на свете ягодицы. Он пылкими поцелуями осыпал их, яростно массируя свой орган.

— Сколько раз я сношал этот божественный зад, сколько неземных удовольствий он мне доставлял за эти четыре года! — воскликнул мерзавец.

После этого он отошел, задумчиво поглядел на недвижимое тело, два или три раза обошел вокруг него, повторяя как заклятие: «Прекрасный труп! Какой прекрасный труп!»

Когда эти слова стихли, его член ожил на наших глазах, разбух до невероятных размеров, из чего мы заключили, что некрофилия — главная страсть этого злодея. Он опустился на колени между широко раздвинутыми бедрами дочери, снова долго целовал ее обольстительный зад, щипал, кусал его, даже вырвал зубами кусок плоти, потом начал содомию. Скоро нам стало ясно, что его экстаз достиг кульминации: он скрипел зубами, в глотке его что-то булькало, а в момент оргазма он достал из кармана нож и ловко отделил голову от трупа. Только потом поднялся на ноги.

Теперь он выглядел спокойным и умиротворенным, человеком твердых убеждений, удовлетворившим главную свою страсть. Окажись на его месте любой другой в этой жуткой могильной тишине, он непременно трясся бы от ужаса. Наш злодей спокойно и деловито собрал останки дочери, сложил их в гроб, опустил его в склеп, спустился туда сам и даже оставался там какое-то время. Вот тогда Дюран, не перестававшая мастурбировать и умудряясь ласкать меня в продолжение жуткого спектакля, предложила мне задвинуть тяжелую каменную плиту и похоронить отца вместе со своей жертвой.

— Нет, — твердо сказала я. — Он — злодей, а всем злодеям мы должны оказывать уважение и оберегать их.

— Ты права, конечно, — согласилась она, — но давай хотя бы напугаем его. Сделаем так: ты ляжешь на то место, где только что лежала его дочь, поглядим, что он будет делать, когда вылезет и увидит тебя. Представляю, как это будет весело.

Развратник выбрался из склепа, и первое, что бросилось ему в глаза, был мой роскошный голый зад. Бедняга был так потрясен, что пошатнулся и едва не рухнул обратно в черную яму, и спасла его только моя подруга, которая протянула ему руку; но ощутив ее прикосновение, он лишился чувств.

— Корделли, — успокоила Дюран дрожавшего всем телом развратника, — не пугайтесь, мы — ваши друзья; это я продала вам яд, которым вы столь удачно воспользовались, а эта прелестная девушка готова усладить вас всевозможными способами, если только вы не будете творить ужасов, которые мы сейчас наблюдали.

— Как вы меня напугали, сударыня, — с облегчением вздохнул торговец.

— Успокойтесь, друг мой, и поглядите на этот роскошный зад, который ждет вас: пятьдесят цехинов, и он — ваш. Имейте в виду, что его обладательница — необыкновенная женщина.

— В самом деле, эта попка весьма соблазнительна, — признал Корделли, поглаживая мне ягодицы, — но, увы, вы же видите, в каком я состоянии после недавнего оргазма.

— Это поправимо, — утешила его Дюран, — поверьте, что через минуту вы снова будете в форме. У меня с собой есть одна вещица, которая творит чудеса. Где вы хотите заняться утехами?

— В склепе; мы все трое спустимся туда, вы не представляете себе, как меня возбуждают останки моей жертвы.

Мы спустились в усыпальницу, зажгли свечи, и не успел Корделли приподнять покрывало, закрывавшее то, что осталось от его несчастной дочери, как член его зашевелился, Дюран натерла его мошонку какой-то мазью, помассировала орган, я подставила ему свой зад, он пощекотал пальцем отверстие, поцеловал меня в губы, и эрекция завершилась.

— Пусть эта юная синьора соблаговолит лечь в гроб, — неожиданно сказал он, — и позволит завернуть себя в саван, а мы поднимемся в часовню и ненадолго прикроем склеп плитой. Только таким образом я смогу испытать извержение,

Дюран вопросительно взглянула на меня; мой ответ не заставил себя ждать.

— Мы неразлучны, синьор, — заявила я, — поэтому вам придется ненадолго закрыть нас здесь обеих.

— Неужели ты до сих пор не веришь мне, Жюльетта, — покачала головой Дюран. — Тогда поднимайся наверх вместе с синьором Корделли, а я останусь здесь. И учти, только в твои руки и вверяю себя.

Меня охватила настоящая паника. Я боготворила Дюран и понимала, что даже малейшее недоверие с моей стороны обратится В клин, вбитый между нами. Насколько велика опасность, что они похоронят меня заживо? Правда, можно рассчитывать на возвращение могильщика. А если ничего не случится, если все обойдется… Как безгранична будет тогда вера в мою новую подругу! Как мне будет с ней спокойно и надежно!

— Чепуха, — небрежно бросила я, — и чтобы доказать тебе, любовь моя, что у меня нет никаких сомнений на твой счет, я остаюсь здесь. Делайте свое дело, Корделли, но за это я потребую тысячу цехинов.

— Вы их получите, — пообещал торговец, — я щедро вознаграждаю послушание.

Из гроба вытащили останки, я забралась туда, и Корделли завернул меня в саван.

— Ах, какой прекрасный труп, — опять произнес он свое жуткое заклинание, потом несколько раз поцеловал мне задний проход, несколько раз обошел вокруг гроба, после чего вместе с Дюран поднялся по крутым каменным ступеням, ведущим в часовню.

Не скрою, что смертельный озноб пронзил меня до мозга костей, когда я услышала, как с глухим стуком опустилась на свое место тяжелая плита. Что же будет? Такая мысль билась у меня в висках, когда я, совершенно беспомощная, лежала в полной темноте, оказавшись во власти двух отъявленных злодеев. Куда же ты завело меня, безоглядное мое распутство!

Но очевидно, судьбе было угодно устроить мне это тяжкое испытание.

Моя тревога превратилась в безнадежное отчаяние, когда шум наверху возвестил о том, что Корделли разбирает баррикады в часовне, и когда после этого наступила жуткая тишина.

Теперь все кончено, подумала я и перестала чувствовать свое сердце. Коварная Дюран предала меня. Все мое тело, от затылка до лодыжек, покрылось холодным потом. Собрав остатки мужества, я начала рассуждать так: успокойся и не поддавайся панике, ведь ты не совершила никакого добродетельного поступка, за который судьба может покарать тебя; ты была и осталась порочной, поэтому у тебя нет причин бояться.

Мои тягостные мысли прервал стон, возвестивший об оргазме Корделли, потом подняли камень, и через мгновение надо мной склонилась Дюран.

— Все в порядке, мой ангел. Ты свободна и можешь получить свою тысячу цехинов. Надеюсь, больше ты не будешь подозревать меня?

— Никогда! — искренне воскликнула я. — Никогда в жизни! Прости меня за этот безрассудный порыв, причиной которого скорее был Корделли, а не ты. Только поскорее уйдем отсюда, я едва не задохнулась в этой могиле.

На плите темнела лужица спермы, оставленная Корделли, а он сам, смертельно уставший, сидел на ступенях алтаря. В эту минуту появился могильщик, Корделли расплатился с ним, и мы вышли из храма. Остаток ночи Дюран пожелала провести в моей постели.

— Этот эпизод навеки связал нас друг с другом, — сказала я подруге, — он стал печатью, скрепившей наше взаимное доверие. Теперь-то мы никогда не расстанемся.

— Я же говорила тебе, — улыбнулась Дюран, — что вместе мы причиним людям много зла.

— А что, если бы на моем месте была другая женщина? Неужели она так бы и осталась в склепе?

— Непременно. Кстати, Корделли предлагал мне две тысячи цехинов, если я соглашусь оставить тебя в этой яме.

— Тогда надо найти для него хорошенькую девицу и попросить его повторить это представление.

— У тебя уже есть такая.

— Кто же она?

— Элиза.

— Как ты безжалостна к моим служанкам! Наверное, это и есть ревность?

— Нет, но я не хочу, чтобы возле тебя был еще кто-то и чтобы ты подумала, что этот кто-то любит тебя больше, чем я. К тому же, разве тебе не надоела эта стерва? Я оставлю тебе другую, зачем тебе две служанки? Я вполне могу заменить вторую, если уж ты не можешь заснуть, пока тебя не обнимут две лесбиянки.

— Твой план меня возбуждает, но все-таки в нем есть что-то мерзкое.

— Но это лишний раз говорит в его пользу, — тут же вставила Дюран, — ибо большие удовольствия рождаются, когда мы преодолеваем отвращение. Позови ее, мы развлечемся с ней и во время ласк мысленно приговорим ее к смерти; я безумно люблю такие коварные шуточки.

— Ах, Дюран, ты меня сделаешь настоящей львицей и заставишь совершать немыслимые злодеяния.

— Скажи лучше, что я готовлю для тебя немыслимые наслаждения.

Появилась Элиза, прекрасная как всегда — живой образ Любви; она послушно легла между нами, и Дюран, которая до сих пор видела ее только мельком, с удовольствием принялась ласкать девушку.

— Клянусь честью, это настоящий вулкан сладострастия, — сказала злодейка, целуя Элизу. — Положи ее на себя, Жюльетта, пусть она щекочет тебе клитор, пока я буду ее содомировать. Ого, какой обольстительный зад, как будет рад наш коммерсант, увидев эти несравненные полушария!

И блудница, пощекотав язычком притаившуюся между ними норку, вставила в нее свой хоботок.

— Сегодня я двенадцать часов кряду занималась телесными утехами, — сказала она, — и, казалось бы, должна была утомиться, но не тут-то было: я чувствую себя так, будто отдыхала весь день.

— Представь себе, я тоже, — шепотом призналась я. — Это, наверное, наш замысел так благотворно действует на нас, Дюран. — После чего я удвоила свои ласки, Дюран живее заработала своим клитором, и наша служанка первой испытала извержение. Почувствовав судорожные спазмы девушки, моя подруга резко отстранилась от нее и обрушилась на бедняжку за то, что та помешала ей своим оргазмом.

— Обязанность жертвы, — со злобой проговорила она, сопроводив эти слова пощечиной, — подчиняться и угождать; она не имеет право разделить удовольствие госпожи. Ты — мерзкая тварь, ты — шлюха бессовестная, и я научу тебя примерному поведению.

Я держала девушку, а ведьма в продолжение четверти часа порола ее. Элиза не впервые столкнулась с такой прихотью, она частенько получала порку от меня, но никогда еще ее не избивали с такой жестокостью.

— Ты же испортишь ей всю задницу, — недовольно заметила я, — а завтра Корделли…

— Шрамы ему больше нравятся, они ускоряют его эрекцию.

Ноги Элизы были в крови, и буря наконец стихла; Дюран предпочла содомировать меня, а в преддверии извержения захотела целовать истерзанные ягодицы нашей жертвы.

— Вот теперь я получила все, что хотела, — удовлетворенно произнесла она, когда спазмы закончились. — А ты, прекраснейшая из прекрасных, скажи, ты кончила? Не сердись, что, я обратила так мало внимания на твои наслаждения: в минуты экстаза я забываю обо всем и думаю только о себе.

— Не волнуйся, дорогая, я получила не меньшее удовольствие, чем ты; взгляни, сколько сока в моей куночке.

— А как твой мозг? Он тоже наслаждался?

— Еще как!

Мы снова легли в постель и опять уложили Элизу в середину. Я погасила свечу; перед тем, как уснуть, Дюран прижалась губами к моему уху:

— Я и во сне буду лелеять мысль, что завтра, благодаря мне, это сладкое создание умрет в страшных муках.

Рано утром она вызвала Корделли. Он был в восхищении от предложенного товара, и сделка состоялась; жизнь несчастной нашей Элизы была оценена в скромную сумму — тысячу цехинов; но Корделли захотел украсить свою жуткую оргию некоторыми деталями, о чем я расскажу в свое время.

Пока моя подруга вела торг, я велела Элизе приготовиться к отъезду. Она выкупалась, освежилась, обрызгала себя духами и, добавив к дарам Природы несколько искусных штрихов, очаровательная девушка, которой не исполнилось еще и семнадцати, предстала перед нами сияющая как ангел небесный.

Дюран договорилась с Корделли, что он будет ждать нас в тот же день в пять часов в одном из своих сельских поместий на берегу моря в трех лигах от Анконы.

За завтраком мы объявили девушкам о том, что им предстоит скорое расставание.

— Элиза понравилась одному богатому торговцу из города, — сказали мы. — Будущее ее будет обеспечено, и она останется в Анконе.

Обе подруги расплакались. Потом Элиза бросилась к моим ногам и осыпала их поцелуями.

— Милая госпожа, — всхлипывала она, — вы же обещали, что никогда меня не покинете…

Вот тогда, друзья мои, я поняла, как трепещет распутная душа, когда вожделение сталкивается с чувствительностью. Все во мне вдруг восстало против горьких жалоб девушки, мне доставляло огромное удовольствие видеть ее слезы, отвергать ее мольбы, следуя велениям своей извращенной похоти.

— Но послушай, дорогая, — холодно ответила я, отталкивая небесное создание, — я всю жизнь буду казнить себя за то, что встала на пути твоего богатства.

— Мне не надо богатства, мадам, я не прошу ничего, кроме позволения остаться с вами до конца своих дней.

— Элиза, — спросила Дюран, — выходит, ты очень любишь Жюльетту?

— Увы, мадам, я готова отдать за нее жизнь. Она спасла меня и Раймонду от разбойника, который собирался убить нас, а когда к сердечным чувствам прибавляется благодарность, вы же понимаете, мадам, из этого рождается страстная привязанность.

— Пусть так, — заявила злодейка, — но вы должны расстаться, причем очень скоро.

Во мне уже бушевал пожар, и Дюран заметила это.

— Уведи ее в другую комнату, — тихо сказала она мне, — а я останусь, и Раймонда поласкает меня.

Как только мы уединились с Элизой, все мои чувства обратились в ярость; невинная девушка целовала мое тело и плакала, а я издевалась над ней; с первыми ударами из меня брызнуло семя, и я удвоила свое усердие.

— По правде говоря, — начала я ледяным тоном, несмотря на огонь, сжигавший меня, — твои сентименты меня удивляют, ибо в душе моей нет ничего похожего. Возможно, когда-то ты была не совсем для меня безразлична, но теперь я от тебя устала. И держала тебя при себе только из милосердия.

— Из милосердия, мадам! — как эхо повторила несчастная.

— Разумеется; если бы я над тобой не сжалилась, кем бы ты была сейчас? Уличной шлюхой. Поэтому благодари за то, что я хоть кого-то нашла для тебя, и приласкай меня в знак благодарности.

Я сорвала с нее одежды, и при виде ее прелестей меня окатила теплая волна блаженства. Я смотрела на нее и повторяла про себя: через три дня это прекрасное свежее тело станет добычей червей, и честь его уничтожения будет принадлежать мне.

О, восхитительная искра похоти! О, неизъяснимые наслаждения порока и злодейства! Как потрясаете вы нервную систему развратной самки! Ах, Элиза, Элиза! Когда-то ты сводила меня с ума, а теперь я отдаю тебя в руки мясника… Я отдаю тебя палачу и испытываю оргазм.

Она же твердила, что будет тосковать без меня, что не сможет без меня жить, и обрушивала на меня все новые и новые ласки. Прошло несколько минут, и они принесли потрясающие результаты: когда она подняла голову, рот ее был полон моей спермой. Потом я ласкала ее таким же образом, наслаждаясь мыслью заставить ее вкусить удовольствие, прежде чем предать смерти. Она извергнулась, потом разрыдалась и снова обратилась ко мне с самыми нежными словами, с самыми трогательными мольбами, умоляя не гнать ее. Но все это скорее смягчило бы скалу, но только не меня.

— Пойдем, — сказала я, насытившись, — нам пора. Она собралась пойти в свою комнату собрать вещи. Я остановила ее и процедила сквозь зубы:

— Не беспокойся, мы их пришлем тебе завтра.

Она бросилась мне на шею… Я оттолкнула ее и наотмашь ударила по лицу. Мне кажется, я бы задушила ее, если бы не было договора с Корделли.

Мы вернулись в салон. Дюран там не было; в соседней комнате я услышала возню и заглянула в замочную скважину. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что Раймонду кто-то содомирует, а Дюран обрабатывает розгами зад содомита. Я постучала…

— Это ты? — отозвалась Дюран.

— Ну конечно, открывай.

Она вышла ко мне и предостерегающе приложила палец к губам.

— Это Корделли. Он пожелал осмотреть девушку, которую ты ему обещала, я не хотела тебя беспокоить и подсунула ему Раймонду. По-моему, он от нее без ума.

— Я не помешаю вам, синьор, — почтительно обратилась я к итальянцу. — Но хочу заметить, что это не та девушка.

— Мне чертовски жаль, — сказал блудодей прерывающимся от удовольствия голосом, — очень жаль, мадам… но ее задница… о, какая это уютная задница! — Потом он отлепился от моей служанки и продолжал уже спокойнее:

— Тем не менее извергаться я не буду, надо поберечь силы. — Он аккуратно вытер свой член и добавил: — Давайте лучше поговорим о делах.

Раймонда потихоньку выскользнула из комнаты, мы остались втроем: Корделли, Дюран и я.

— Я не смог дождаться назначенного часа, — объяснил он — и примчался сюда. Мадам Дюран сказала, что вы забавляетесь с девицей, которая предназначена мне. Увидев Раймонду, я почувствовал неодолимое желание и должен сознаться, что теперь уже жалею, что она — не моя жертва. Мадам Дюран сообщила, что это — ваша фаворитка, что вы ни за что не согласитесь расстаться с ней… Но выслушайте меня, мадемуазель, — продолжал искуситель, беря меня за руку. — Я очень щедрый человек и безумно богат: за последние двадцать лет я прибрал к рукам всю прибыль от знаменитой Сенигалийской ярмарки[119], так что несколькими тысячами цехинов больше, несколькими тысячами меньше — это для меня мелочи, когда речь идет о моих страстях. Я не знаю Элизу, но я попробовал Раймонду, и она дьявольски понравилась мне. Я никогда не забирался в такую узенькую и горячую пещерку. Эта девушка будет великолепно выглядеть в минуты отчаяния и горя, короче говоря, это самая лучшая кандидатура для жертвоприношения из всех, кого я когда-либо видел. Поэтому предлагаю следующее: я забираю первую, поскольку мы уже договорились, и заодно покупаю эту. Вас устроит шесть тысяч цехинов за обеих?

— Вряд ли, — ответила я, чувствуя, что алчность, любовь к золоту вытеснили все прочие чувства из моего сердца. — Двадцать тысяч, и вы забираете их двоих.

— Однако, — напомнил мне Корделли, — я уже купил одну за тысячу.

— Считайте, что сделка не состоялась; я продаю их вместе или не продаю совсем, но дешевле не уступлю.

— Я могу только одобрить решение моей подруги, — вставила Дюран, — и меня удивляет, что она так дешево продает столь восхитительные предметы.

— Я обожаю эту девочку, и кому же я отдаю ее? Негодяю, который собирается ее убить!

— Вы правы, — согласился итальянец, — и смерть ее будет жуткой и мучительной, уверяю вас.

— За такое удовольствие надо платить, синьор. Решайтесь скорее, иначе жалость вползет в мое сердце, и вы останетесь ни с чем.

— Да, ваш товар дороговат, мадемуазель, — задумчиво пробормотал торговец, — но черт меня побери! Вы застали меня в тот момент, когда похоть перевешивает разум. Передайте эту бумагу моему доверенному, и он тут же выдаст вам требуемую сумму. А тем временем позвольте взглянуть на другую девушку.

— Мерзавка, — прошептала я своей подруге, — это снова твоя работа. Ты, кажется, вознамерилась лишить меня всего, что у меня есть.

— Виной тому только моя любовь, Жюльетта; но ты никогда не пожалеешь об этом, ибо я заменю тебе целый мир. И она отправилась за деньгами. Я вызвала Элизу.

— Очаровательное создание! — воскликнул распутник, увидев ее. — Неудивительно, что вы запрашиваете такую цену за свой товар.

Он торопливо начал раздевать девушку, и восторгу его не было предела, когда перед ним предстали все ее прелести. Он решил, что такой изящный, будто отлитый гениальным скульптором зад требует более тщательного осмотра; он долго и сосредоточенно целовал его, раздвигал ягодицы, щекотал языком отверстие, вставил туда член, потом снова целовал, не в силах оторваться от прекраснейшего предмета.

— Позовите сюда вторую, я хочу сравнить их.

Появилась Раймонда, разделась и предоставила свое тело для осмотра. Вы не представляете, с какой тщательностью происходила эта процедура, в особенности придирчиво были обследованы ягодицы. Пока покупатель был поглощен своим занятием, я взяла в руку его орган и начала медленно поглаживать его; скоро он встрепенулся, отвердел, и Корделли принялся содомировать Элизу, награждая увесистыми шлепками меня и Раймонду.

— По правде говоря, я не могу решить, какая из них лучше, — признался он мне по секрету, — обе они великолепны. И обе будут умирать долго и мучительно.

— Чей зад, по-вашему, лучше? — полюбопытствовала я.

— Конечно, Раймонды, в том нет никакого сомнения, — ответил он, с чувством поцеловав обладательницу предмета, который имел в виду.

— Я хочу сказать, что в ее потрохах теплее и уютнее… А ну-ка, Жюльетта, ложитесь на кровать, — вдруг заявил ненасытный монстр, — я попробую и вашу задницу.

С одной стороны он поставил Элизу, с другой — Раймонду, и, содомируя меня, мял и щипал им ягодицы. Потом неожиданно остановился и с сожалением проговорил:

— Достаточно, иначе я кончу. А нам надо отправляться в дорогу.

Девушки пошли готовиться к поездке.

— Скажите честно, — спросила я, когда осталась наедине с итальянцем, — это моя подруга надоумила вас выбрать Раймонду, не так ли?

— Не буду скрывать, что она очень хочет ее смерти.

— Вот мерзавка! Это от ревности, впрочем, причина достаточно уважительная. Но не беспокойтесь: я решила твердо, и обе эти твари должны претерпеть адские муки. — Говоря эти слова, я как бы невзначай начала ласкать ему член, прижимая его к своей груди и щекоча пальцем анус. — А можно узнать, какую пытку вы для них приготовили?

— Боитесь, что она будет слишком жестокой?

— Если бы я была на вашем месте, их страдания превзошли бы все, что может придумать человеческое воображение.

— Вы восхитительная женщина… Я люблю таких; настоящие женщины всегда более жестоки, чем мужчины, если дают волю всем своим чувствам.

— За этим кроются вполне естественные причины, — заметила я, — их органы устроены гораздо тоньше, а чувствительность их намного выше; бесчувственное существо не может быть жестоким.

— Совершенно верно; к тому же обладая живым воображением, женщина не может удержаться от излишеств и извращений, вот почему в злодействе она заходит дальше, чем мужчина. Случись где-нибудь дуэль, гладиаторские бои или публичная казнь, женщины валом валят поглядеть на это зрелище, и среди зевак вы всегда найдете в десять раз больше женщин, нежели мужчин. Между прочим, — добавил торговец, — многие глупцы, обманутые этим болезненным любопытством, не могут понять, что крайности всегда сходятся, что его источником является врожденная жестокость.

— Это потому, что сама по себе жестокость есть продолжение чувствительности, и великие злодеяния, которые мы совершаем, в значительной мере проистекают из чувствительности нашей души.

— Вашими устами, дорогая, говорит сама истина. Поцелуйте меня, поцелуйте сильнее; я восхищен вашим умом, вашими чарами, и вы должны перебраться ко мне.

— Я навек привязана к своей подруге, — отвечала я, — и только смерть может разлучить нас.

— Она тоже может жить с вами.

— Нет, мы собираемся вернуться на родину.

В этот момент я услышала шаги Дюран. Я пошла встретить ее, и на пороге, где нас не мог услышать Корделли, она сообщила мне, какой замечательный трюк совершила только что.

— Я подделала доверенность и получила в два раза больше.

— Сорок тысяч цехинов?

— Вот именно, и они уже в надежном месте.

— Какая же ты умница!

— Теперь ты не жалеешь о сделке?

— Нисколько. А вдруг Корделли встретится со своим казначеем?

— К тому времени дело уже будет сделано. Если только он посмеет пожаловаться на нас, мы сами отправим его на эшафот за чудовищное преступление.

— Поцелуй меня, самая мудрая из подруг!

— Ты должна взять свою половину.

— Какая в этом нужда? Сначала побываем в замке Корделли, а когда вернемся, разделим добычу.

— Я бы хотела, чтобы ты оставила все деньги себе: мне больше хочется увидеть тебя в роскоши, нежели увеличить свое богатство.

С тем мы и отправились к Корделли и через несколько часов добрались до замка — настоящей крепости, расположенной на выступе скалы, нависшей над морем. Возле небольшой фермы у подножия скалы карета остановилась, так как дорога заканчивалась. Отсюда нам предстояло подниматься по ступеням — я насчитала их ровно четыреста, — которые были единственным путем к грозному замку. Прежде чем подняться по этой лестнице, мы прошли через железные ворота, которые торговец открыл своим ключом; за ними было еще шесть таких же преград на некотором расстоянии друг от друга, и Корделли открывал и тщательно закрывал их, когда мы через них проходили. Дюран; заметив, что удивление на моем лице постепенно сменяется тревогой, решила меня успокоить и обратилась к Корделли:

— По вашему описанию я так и представляла себе ваше жилище и велела людям своим приехать за нами завтра утром, если к десяти часам мы не вернемся в Анкону.

— Меня хорошо знают в этих местах, — сказал торговец, очевидно, также желая успокоить меня, — но вам не стоило беспокоиться, мадам Дюран: я обещал вам, что вы вернетесь в город сегодня ночью, а вам известно, что слово мое надежно.

Однако не так легко было внушить спокойствие двум нашим девушкам. Предстоящее несчастье всегда дает о себе знать каким-то, пусть даже неясным, предчувствием, а наши жертвы чувствовали это всеми своими органами, и у обеих от ужаса подгибались колени.

Между тем открылись последние ворота и снова закрылись за нами; нас встретили две женщины лет шестидесяти.

— Все готово? — спросил Корделли.

— Еще с утра, синьор, — ответила одна из них, — мы не думали, что вы приедете так поздно.

Мы вошли в полутемный зал с низкими сводами. Корделли подошел к окну и отдернул плотную штору.

— Взгляните-ка туда.

Каково же было наше изумление, когда мы увидели, что находимся метров на сто выше поверхности моря и вокруг нас расстилается водная гладь.

— Наша скала образует мыс, — объяснил итальянец, — а здесь самая выступающая точка; отсюда до берега приблизительно полмили. Можете кричать сколько угодно, и никто вас не услышит.

Мы поднялись на несколько ступенек и вошли в другой зал, где должна была происходить оргия.

Пожалуй, никогда я не видела ничего более жуткого. На круглом возвышении, в центре также круглой комнаты, лежали самые разные инструменты для всевозможных пыток, которые сразу бросились нам в глаза, когда мы переступили порог. Среди них были такие необычные и отвратительные, о существовании которых я даже не подозревала. Рядом с этим арсеналом стояли два огромных, устрашающе смуглых головореза с ужасными усищами и еще более ужасной внешностью; оба были голые, похожие на дикарей и готовые, судя по всему, выполнить любой, самый чудовищный, приказ. Каменные стены этого адского каземата украшали и делали их еще мрачнее пятнадцать довольно свежих трупов; на четырех стульях, окружавших помост, сидели две девушки лет шестнадцати и двое юношей пятнадцати лет, все четверо совершенно голые. Старые женщины, те, что встречали нас, закрыли на засов двери. Корделли посмотрел на нас, явно наслаждаясь произведенным впечатлением.

— Вот здесь мы и будем работать, — сказал он, и, взглянув на наших девушек, добавил: — Редко, очень редко, покидают эту комнату те, кто входит сюда. Будьте добры, донна Мария, снимите с них одежды, разожгите камин и приступим к делу… Я чувствую, как в моих яйцах бурлят соки, и признаюсь вам, что не часто у меня бывает такое расположение к жестоким развлечениям.

Потом монстр посмотрел на меня.

— Вас, Жюльетта, я назначаю своей помощницей, главной распорядительницей бала; раздевайтесь и подойдите ближе. Вы будете служить только потребностям и желаниям моего члена и моего седалища и хорошенько следить за их состоянием. Если я захочу сношаться, вы языком смажете мне задний проход и органы, которые будут меня содомировать, а руками будете вводить их в мою задницу. Если мне захочется кого-нибудь содомировать, вы должны направить мой инструмент в отверстие, которое я выберу и которое вы также смажете языком. После подготовки вы должны сосать мне язык в продолжение всего акта. Кроме того, от вас требуется неукоснительное повиновение и глубочайшее почтение: не забывайте, что сюда попадают либо рабы, либо жертвы.

Вы, Дюран, будете подводить ко мне служителей и запомните хорошенько: первым делом вы должны подставить мне для поцелуя свой зад.

— Ну а вы, — обратился он к старухам, которые были обнажены ниже пояса и держали в руках связки тонких зеленых прутьев, — вы будете находиться рядом со мной и обрабатывать мне бока и ягодицы, когда сочтете это нужным для моего возбуждения.

Теперь насчет вас, Кровопийца и Варвар: учтите, что вы не только палачи — вы должны позаботиться о моей заднице и прочищать ее, как только почувствуете, что она жаждет этого.

Он оглядел строгим взглядом детей, в почтительном молчании сидевших на стульях, и добавил:

— Единственная ваша обязанность — беспрекословно подчиняться. Вы все — мои отпрыски, хотя и от разных матерей, но не думайте, что кровные узы помешают мне отправить вас в долгое и мучительное путешествие к смерти: я подарил вам жизнь для того лишь, чтобы иметь возможность отобрать ее; детоубийство — одно из сладчайших моих удовольствий, а наше родство сделает ваши страдания еще более приятными для меня.

— Что касается до вас, милые девушки, — наконец обратился он к моим служанкам, свирепо глядя на них, — я за вас заплатил, и никто не лишит меня права сделать с вами все, что подскажет мое необыкновенно богатое воображение, поэтому готовьтесь к мучительной кончине. Хотя я еще не решил, каким образом буду истязать ваше нежное тело.

Услышав эти слова, несчастные создания бросились в ноги Корделли, омывая их слезами. Их лица, в обрамлении роскошных черных волос, разбросанных в беспорядке по алебастровой груди, являли собой незабываемый образ горя и отчаяния.

— Черт возьми мою грешную душу, — восхитился Корделли, опускаясь в кресло и небрежным движением приказав мне ласкать ему член, — я безумно люблю такие трагические сцены, они страшно возбуждают меня… А что, если я дам вам кинжалы, несчастные твари, и заставлю исколоть друг друга до смерти? Мне кажется, это неплохо будет выглядеть, а? — И монстр с удовольствием принялся щипать нежные соски несчастных, а жилистый фаллос, разбухавший в моих руках, свидетельствовал о восторге своего хозяина.

— Дайте-ка мне их задницы, — сказал он дуэньям, — поставьте их так, чтобы я мог щекотать языком их маленькие дырочки. А ты, Дюран, помоги Жюльетте.

За одну минуту он искусал до крови безупречные девичьи ягодицы, оставив в них глубокие следы зубов, потом просунул голову между ног Раймонды и с такой силой впился в ее клитор, что бедняжка лишилась чувств. Придя в восторг от такого результата, он сделал то же самое с Элизой, но она дернулась, и вместо клитора его зубы вцепились в ее нижние губки, от которых он оторвал внушительный кусок. Несмотря на разрушительные последствия его натиска, Корделли захотел тут же совокупиться с ними. Девушек уложили на длинный диван животом вниз, головой вплотную к трупам, развешанным на стене. После чего, с моей помощью, развратник в течение двадцати минут прочищал им задницы и влагалища. Потом поставил одну из них на четвереньки, другую посадил ей на плечи, взял розги и долго терзал божественные ягодицы Элизы и восхитительную грудь Раймонды, в то время как обе дуэньи аккуратно кололи его седалище серебряными булавками. Девушки сменили позицию, чтобы он мог превратить в окровавленные лохмотья еще нетронутые груди и ягодицы. Затем принесли тазы с водой, обмыли раны, и Корделли, демонстрируя чудовищную эрекцию, велел приблизиться одному из сыновей. Все дары щедрой Природы сочетались в этом очаровательном ребенке: прекрасное лицо, нежнейшая кожа, маленький ротик, вьющиеся волосы и несравненнейший зад.

— М-да, он действительно очень похож на свою мать, — заметил Корделли, поцеловав мальчика.

— А что стало с этой несчастной? — полюбопытствовала я.

— Стыдись, Жюльетта; ты так стараешься уличить меня в злодействе — я чувствую это. Но к твоему удивлению и, быть может, разочарованию я покажу тебе эту женщину прямо сейчас.

Заметив недоверие в моих глазах, он продолжал:

— Ну что ж, вот она. — И он указал на один из трупов, висевших на крючьях. — Вот его мать, если не веришь, спроси сама. Не прошло и тридцати шести часов, как я сорвал цветок невинности у этого парня здесь, в этой самой комнате, когда он лежал в объятиях своей любимой и еще живой матушки; вскоре после этого — он может подтвердить! — на его глазах я жестоко замучил ее и отправил туда, куда скоро, и способом не менее интересным, отправлю дорогого сынка этой прекрасной синьоры.

Старые женщины навалились на ребенка, я увлажнила ему задний проход и ввела туда необыкновенной твердости стержень; Дюран сосала ганимеда спереди, и итальянец совокупился с ним, лаская мой зад.

Сохраняя над собой удивительный контроль и демонстрируя потрясающее хладнокровие, несмотря на свое крайнее возбуждение, Корделли покинул потроха сына, не обронив ни капли спермы.

Между тем подвели второго юношу. После такой же церемонии и с тем же бережным отношением к собственному семени распутник жестоко выпорол обоих. В продолжение экзекуции он то и дело наклонялся пососать юношеские органы и в конце концов, в припадке жестокой похоти, укусил одному из них яичко, да с такой силой, что мальчик охнул и потерял сознание. С прежним хладнокровием Корделли принялся за дочерей; первая, которую к нему подвели, не была красавицей, но было в ней какое-то необъяснимое очарование в сочетании с умилительной скромностью и невинностью.

— Она — девственница, — заявил нам Корделли, — можете убедиться сами. Но ее куночка меня больше не прельщает, поэтому положите ее на софу попкой кверху и держите крепче.

Когда перед ним предстали трогательные в своей беззащитности ягодицы, злодей набросился на них и за несколько минут довел их до самого жалкого состояния, после чего совершил содомию. Потом, решив, что достаточно возбудил свой пыл, чтобы покуситься на влагалище, он велел перевернуть девочку и, подгоняемый нашими умелыми пальцами и губами, за два мощных толчка протаранил девственную плеву; вытащил свой багровый орган и вставил снова в святилище, которое было для него дороже всего, затем опять ворвался в зад одного из мальчиков и сбросил там свой заряд. Вот так, наконец, он испытал оргазм, который уместнее назвать ударом грома, и я испугалась, как бы от этого взрыва не рухнули стены. Мы столпились вокруг него; он целовал мои ягодицы, одна из женщин порола его, Дюран прочищала ему задний проход, Элиза щекотала яички, Раймонда подставила ему свой зад, который он яростно щипал; одним словом, все живое вокруг участвовало в этом неописуемом по мощи извержении.

— Готово! — тяжко выдохнул он, когда все кончилось. — Теперь я должен прийти в себя, для чего потребуются пытки.

— Сейчас вы увидите их, друг мой, сейчас увидите, — ласково утешила я смертельно уставшего итальянца, потом взяла его орган в рот и выдоила все до последней капли.

Корделли с благодарностью принял мои услуги; пока я восстанавливала его силы, присутствующие снова окружили его, и он с такой силой впился в губы девочки, которую только что лишил девственности, словно вознамерился с корнем вырвать у нее язык.

Постепенно он перешел на другие окружавшие его предметы и даже — поверите ли вы в подобную мерзость? — четверть часа облизывал зловонную утробу одной карги, потом, с неменьшим удовольствием, прильнул губами к губам одного из палачей. И я почувствовала, что чудо свершилось. В довершение всего он взял мою руку и возложил ее на кол этого головореза, и я с ужасом обнаружила, что предмет, оказавшийся в моей ладони, толще моего предплечья и длиннее, чем мое бедро.

— Возьми этот пенис, Жюльетта, — приказал итальянец, — и вставь его в вагину девочки. Но имей в виду, что он должен войти туда невзирая ни на какие последствия.

Первые попытки были безуспешны; не оставалось иного выхода, кроме как связать жертву и растянуть ее ноги в стороны таким образом, чтобы обеспечить доступ к обоим отверстиям — на тот случай, если копьеносец не сумеет проникнуть в одно из них, он сможет воспользоваться другим. Я ввела орудие в бой, Корделли занялся жилистой волосатой задницей своего подручного и неотрывно ее облизывал, ожидая момента, чтобы совершить содомию, когда огромный инструмент палача вломится в пещерку. Наконец наши усилия увенчались успехом: член проник во влагалище ребенка, и по ее лицу разлилась мертвенная бледность. Однако Корделли, не спуская глаз с чудовищного орудия, велел подручному войти в другую гавань, и снова я была лоцманом. Отчаянно сопротивлявшаяся Природа скоро уступила решительному натиску человека, как она делает всегда; но, увы, анус разорвался, хлынула густая кровь, и итальянец, возносясь на седьмое небо, овладел задницей палача.

Боже праведный! Как мне описать эту картину? Представьте маленькое очаровательное личико, такое трогательное, такое жалкое, которое целовал отвратительнейший из людей, царапая жесткими усищами нежнейшие лилии и розы и заглушая мерзкими ругательствами жалобные стоны невиннейшей души. Теперь представьте Корделли, который, отвергая окружившие его прелести, предпочел поганую задницу наемного убийцы. В тот миг, когда палач затрясся от оргазма, Дюран по приказу хозяина задушила уже потерявшую сознание жертву.

Все кончилось: несчастная девочка испустила дух. Итальянец с торжествующим видом показал нам свой неуемный член, готовый к дальнейшим подвигам.

— Вот я и снова в прекрасной форме, — объявил он. — И с одной тварью мы разделались. Думаю, вы обратили внимание, что я вел себя довольно сдержанно, и, как мне кажется, вряд ли можно было убить ее более милосердным образом.

Одна из дуэний засобиралась унести труп.

— Оставь его, сволочь! — рявкнул торговец. — Эти останки возбуждают меня, разве ты забыла об этом? — И великий грешник, прижавшись лицом к лицу своей мертвой дочери, начал покрывать мерзкими поцелуями искаженные смертью черты, пытаясь пробудить в них жизнь.

— Эй, Дюран, — позвал он, оторвавшись от дочери, — подними-ка член этому субъекту: я хочу, чтобы он прочистил мне зад, пока я буду ласкать эти останки.

Его желание было исполнено без промедления, его подручный овладел им без всякой смазки, впрочем, она была и не нужна для ануса столь внушительных размеров. Элиза и Раймонда подставили его поцелуям свои ягодицы, сам он гладил ягодицы обеих сыновей, чьи органы сосали мы с Дюран. Из заднего прохода мертвой девочки Корделли перебрался в ее влагалище; между тем палач сбросил семя, и Корделли позвал второго. Тот, оснащенный не хуже своего коллеги, но намного страшнее его, если только возможно быть страшнее, принялся с усердием содомировать хозяина и без перерыва сбросил в его потроха пару зарядов. Оргия начинала принимать серьезный оборот.

— Все хорошо, клянусь спермой Всевышнего, — рычал Корделли, брызжа слюной, — теперь дайте мне преступления! Побольше преступлений, самых ужасных! Чтобы испытать извержение, мне нужны жертвы, любые жертвы; я без колебаний прикончу любую из вас ради хорошего извержения.

— С кого же вы хотите начать, сударь? — осмелилась я.

— С тебя… с любого другого, мне все равно с кого, лишь бы это меня возбуждало. Неужели вы думаете, что жизнь одного человека мне дороже, чем жизнь другого? А ну-ка, давайте сюда эту маленькую стерву, — сказал варвар, хватая Элизу за грудь и швыряя ее к своим ногам. Он потребовал щипцы и, пока я его ласкала, а палачи держали жертву, неторопливо, с завидным упорством рвал белоснежные девичьи груди на кусочки до тех пор, пока от них ничего не осталось, кроме страшных зияющих ран.

Операция завершилась; жертву положили в другую позу, широко растянув ей ноги и выставив на обозрение зияющую вагину.

— Вот так, — удовлетворенно крякнул каннибал, — сейчас немного покопаемся в чреве и поглядим, что там есть.

Я сосала его орган, а его щипцы несколько минут орудовали в теле несчастной жертвы.

Потом он велел перевернуть ее, и взору его предстали самые очаровательные в мире ягодицы; он раздвинул их в сторону, и его смертоносные щипцы исчезли в маленькой норке, которую он разворотил с той же яростью, что и первую. И я, опьяненная этим зрелищем, подбадривала убийцу и помогала ему. Вот до чего доводят нас проклятые непостоянные наши страсти! Будь Элиза чужим для меня человеком, возможно, во мне бы шевельнулась хоть капля жалости к этому милому созданию, но мы придумываем и творим неслыханные мерзости, когда наш гнев с особой силой обрушивается на близкое нам создание и безжалостно срывает нежные лепестки цветка прежней любви.

Элиза плавала в собственной крови, но еще дышала; Корделли оставил свой инструмент и теперь восхищенными глазами наблюдал ее агонию, и я должна заметить, что в его деяниях большое место занимала гордыня. Корделли заставил меня натирать свой член об окровавленное тело, обмывать его кровью, которую пролила его рука, а потом одним ударом кинжала прекратил мучения Элизы.

Ее заменил один из его сыновей. Злодей раскрыл окно, выходившее на море. Ребенка привязали к длинной веревке, другой конец которой прикрепили к колонне, и сбросили несчастного вниз.

— Ну как ты там? — крикнул Корделли, перегнувшись через подоконник и высоко подняв нож: ему достаточно было сделать одно движение, чтобы перерезать последнюю нить и чтобы его сын исчез в морской пучине. Снизу донесся пронзительный крик мальчика; я снова принялась ласкать жестокосердного отца, тот целовал Раймонду и вдохновенно отвечал на ритмичные толчки палача, который его содомировал. Через некоторое время ребенка подняли.

— Скажи честно, ты испугался? — почти участливо спросил торговец. — Тебе было очень страшно?

— Ради Бога не надо больше, папа, умоляю тебя…

— Ага, жалкое отродье, — злобно прошипел Корделли, — запомни, что слово «папа» ничего для меня не значит, абсолютно ничего. Повернись, я должен насладиться тобой, прежде чем отдать на корм рыбам. Да, малыш, ты отправишься кормить рыб — такова твоя судьба! Теперь ты видишь, как я дорожу кровными узами.

Пока он совокуплялся с мальчиком, веревку удлинили, еще два или три толчка, и Корделли выбрался из детского ануса, кивнул палачам, и те швырнули жертву в окно, которое находилось на высоте шестидесяти метров над поверхностью моря; но веревка оказалась короче и, не долетев до воды, падавшее тело резко остановилось на лету, дернулось и расчленилось. Когда его подняли наверх, мы увидели бесформенную массу мертвой плоти.

— Отлично. Давайте сюда еще одну задницу, — приказал итальянец.

— И снова бросим в море? — с надеждой спросила Дюран.

— Непременно; только сделаем веревку подлиннее, чтобы тело погрузилось в воду.

После содомии второй ребенок полетел вслед за первым и был извлечен почти бездыханным. В таком состоянии отец повторил совокупление последний раз и перерезал веревку в тот момент, когда тело коснулось воды. Наконец море приняло несчастного ребенка в свое мягкое лоно.

— Это самая возбуждающая страсть, — почтительно заметила я, обращаясь к хозяину, — которую я когда-либо встречала в людях.

— Она возбуждает тебя, Жюльетта?

— Еще бы!

— Тогда подставляй свою жопку, я погашу твой пожар.

Через четверть часа Корделли оставил меня, придумав новое злодеяние. Жертвой его на сей раз стала Раймонда. Ее участь была написана в глазах чудовища, и бедняжка мгновенно ее прочла.

— О, госпожа моя! — взмолилась девушка, бросаясь ко мне. — Неужели вы отдадите меня в руки этого злодея? Ведь я так любила вас…

Моим ответом был громкий смех. Подручные подвели бедняжку к Корделли; он начал с обычных в таких случаях поцелуев, которыми осыпал каждую частичку прекрасного тела, затем несколько минут выворачивал наизнанку потроха Раймонды своим несгибаемым членом, после чего велел посадить ее в железную клетку, кишевшую жабами, змеями и прочими неизвестными мне рептилиями, а также отощавшими собаками и кошками, которых не кормили целую неделю. Трудно представить себе вопли и эксцентричные прыжки и антраша бедной моей служанки, на которую набросилась голодная свора. Я едва не лишилась чувств от восторга, чему немало способствовала Дюран, ласкавшая меня возле самой клетки; рядом с нами Корделли забавлялся со своими старыми дуэньями. Прошло совсем немного времени, и от Раймонды почти ничего не осталось, и первыми исчезли в клыкастых пастях ее груди и ягодицы. Самый потрясающий момент наступил, когда она в последний раз открыла рот, чтобы закричать, и в ее глотку нырнула здоровенная змея, подавившая только что родившийся вопль.

— Ха! Ха! Ха! — загрохотал Корделли и разразился градом невнятных ругательств, вытаскивая свой орган из седалища дуэньи. — Я-то думал, что с этой старой калошей избавлюсь от опасности оргазма, но не тут-то было, разрази гром мою задницу! Я креплюсь из последних сил! — отчаянно заорал он.

— Нет, нет, сударь, этого не должно случиться, — засуетилась я, пытаясь рукой опустить вниз его разъяренный фаллос, — давайте ненадолго отвлечемся.

— Хорошо; скажи, как ты находишь эту клетку, Жюльет-та? Я придумал это для твоей шлюхи в первый же момент, когда увидел ее зад: мне достаточно один раз взглянуть на этот женский предмет, и приговор уже готов; если хочешь, дорогая, я предскажу свою судьбу по твоей заднице.

Мерзавец начал больно щипать мои ягодицы, я ловко выскользнула из его объятий и как бы невзначай подставила ему его собственного сына, последнего оставшегося в живых. Корделли уставился на мальчика безумным свирепым взглядом — это был тот самый ребенок, чью мать замучили совсем недавно, и ее труп до сих пор висел на стене.

— Насколько помню, — начал величайший из грешников, — я решил подвергнуть этого маленького попрошайку той же самой пытке, от которой три дня назад умерла его мать. Первым делом выколем ему глаза, потом отрубим руки и ноги, переломаем кости, и пока я буду его сношать, кто-нибудь из вас прикончит его ударом кинжала.

— Стало быть, эту процедуру перенесла его матушка? — спросила я.

— Совершенно верно.

— У меня нет никаких возражений, однако осмелюсь добавить, что помимо всего прочего не плохо было бы вырвать ему зубы и заодно язык, которым, кажется, он собирается что-то сказать нам.

— Вырвать зубы! Отрезать язык! О, Жюльетта! — взвыл счастливый Корделли. — Да, я слишком поторопился разделаться с его родительницей. Но теперь мы исправим эту оплошность с сынком. Эй, вы, — он щелкнул пальцами, взглянув на палачей, — за работу!

В продолжение церемонии Корделли прочищал мне зад, во все глаза смотрел на убитую горем девочку, чья очередь должна была наступить позже, и его усердно пороли обе дуэньи.

Я должна отметить ловкость и мастерство, с какими орудовали подручные хозяина, а уж страдания жертвы и ее ужасающие пытки описать просто нет никакой возможности. Когда Корделли заметил, что с этим делом вполне справится один, он велел второму, с ног до головы покрытому засохшей кровью, сношать меня в вагину с тем, чтобы усилить свои ощущения, которые он испытывал в моем анусе. Всевышний не даст мне соврать, что я никогда не отступала перед самыми огромными членами, но натиск этого, друзья мои, причинил мне жуткую боль. Однако, хотя этот субъект был в высшей степени вульгарен, ужасные дела, которыми он себя запятнал, его бесцеремонность и сквернословие, а также содомистская приправа, которой угощал меня его господин, — все это очень скоро привело меня в экстаз, и я залила его член доброй порцией горячей спермы. Корделли, услышав мои восторженные богохульства, смешавшиеся с воплями жертвы, не выдержал, его семя прорвало все преграды, и оба моих отверстия заполнила липкая жидкость. Однако убийство мальчика еще не завершилось, и палач предложил сделать передышку.

— Ни в коем случае, — ответил итальянец и прокомментировал свои слова так: — Странные все-таки люди: они полагают, будто человека можно истязать только в возбужденном состоянии. А вот я — рациональный человек и могу с равным успехом делать это как в пылу страсти, так и с абсолютным хладнокровием. Природа наделила меня вечной жаждой крови, и мне нет нужды приходить в исступление для того, чтобы проливать ее.

После чего пытки продолжились.

Правда, желая оживить эту сцену, я вложила обмякший орган Корделли себе в рот, а Дюран начала подзадоривать его словесно.

— Знаете, Корделли, вашей жестокости, несмотря на размах, чего-то недостает.

— Я вас не понимаю.

— Как только вы совершаете очередной, потрясающий своей жестокостью поступок, все равно остается впечатление, что его можно было сделать еще более жестоким.

— Докажите, мадам.

— Это нетрудно. Позвольте мне самой организовать истязание последней вашей дочери, и я уверена, что вы увидите пытки, которые превосходят те, что подсказало вам ваше робкое воображение.

— Продолжайте, — сдержанно отозвался торговец.

— Посредством тех же самых приспособлений, которые здесь есть, — продолжала моя спутница, — ваш человек должен был аккуратно содрать с девушки кожу, после чего ее освежеванную тушу следовало выпороть колючими прутьями, затем натереть уксусом и это надо повторить семь раз. И вот когда все ее нервы будут оголены, в них надо вонзать маленькие, раскаленные докрасна булавки, а тело можно положить поближе к огню.

— Прекрасная мысль, Дюран, — одобрительно заметил Корделли, — однако предупреждаю: если это помешает мне получить наслаждение, вы испытаете такую же пытку на собственной шкуре.

— Я согласна.

— Тогда за дело.

Дуэнья подвела к нам самую младшую и самую прелестную из дочерей. Несчастное создание имело безупречную фигурку, великолепные золотистые волосы, лицо юной мадонны и глаза, которым позавидовала бы сама Венера. Блудодей захотел облобызать маленький изящный зад, присовокупив к этому несколько высокопарным тоном:

— Я должен последний раз почтить его до того, как моя злодейская рука сомнет эти розы. Признайте, друзья, что этот предмет поистине бесподобен!

Но скоро, вдохновляемый мыслью о предстоящих истязаниях, Корделли перешел от панегириков к жестокостям.

Два раза извергнувшись в предмет своей страсти, он покинул поле боя, чтобы полюбоваться со стороны на то, как более внушительные орудия его подручных будут терзать невинную девочку. Была предпринята первая попытка, но, как вы догадываетесь, успеха удалось добиться только ценой полного разрушения крохотного ануса. В продолжение мучительной операции хозяин содомировал одного из палачей, а другой в это время овладел вагиной ребенка, который теперь напоминал ягненка, попавшего в лапы двух разъяренных львов. Еще сильнее возбудившись этой картиной, распутник выбрался из зада первого палача и с ходу овладел вторым и, наконец, сочтя себя достаточно подготовленным к главному событию, дал знак начинать пытку, распорядительницей которой назначил Дюран.

И вновь мне не хватает слов описать страдания бедного ребенка, когда итальянец взял в руки связку терний и довольно быстро снял верхнюю нежную кожу. Но это было еще не все: порка продолжалась, скоро обнаружилось розовое мясо, тело жертвы непрестанно сотрясалось как в лихорадке, сквозь стиснутые зубы выступала пена, и раздавался сплошной вопль. Корделли заметил, что я, не отрывая глаз от прекрасного зрелища, ласкаю сама себя, оттолкнул мою руку и начал массировать мне клитор, но в следующую минуту снова увлекся истязаниями и поручил обязанности мастурбатора моей подруге. Я с готовностью откликнулась на ее ласки, и мы испытали три или четыре извержения во время экзекуции, которая продолжалась довольно долго и кончилась тем, что оказался снят весь кожный покров девочки без особого вреда для ее жизненно важных органов. Но ее положение немного осложнилось, когда в нервы начали впиваться раскаленные булавки. Крики жертвы стали громче и на целую октаву выше, и внешний вид ее сделался еще более возбуждающим. Корделли в голову пришла мысль совершить с ней содомию, это ему удалось и, не переставая совокупляться, он продолжал, одну за другой, вонзать свои булавки. Невыносимая боль в конце концов разорвала последние нити, на которых держалась жалкая жизнь, и девочка испустила дух, получив перед смертью обильную порцию спермы в свои потроха.

Вслед за тем убийца встал с самым невозмутимым видом и молча оделся; палачи последовали его примеру и вслед за своим господином и обеими дуэньями удалились и соседнюю комнату.

— Куда он ушел? — спросила я Дюран, ибо из живых в зале остались мы одни.

Она неопределенно пожала плечами.

— А что если он замышляет какую-нибудь пакость? Может быть, настанет наш черед?

— Значит мы получим то, чего заслуживаем.

— Я ничего не понимаю, Дюран. Как тебя угораздило прийти в этот дом, если ты почти незнакома с хозяином?

— Он очень богат. Меня соблазнило его золото, оно до сих пор не дает мне покоя. Я уверена, что эта скотина прячет свои богатства где— то здесь. Если бы только нам удалось убрать его с дороги и ограбить… У меня с собой есть порошок мгновенного действия. Все можно было бы сделать за один миг.

— Такой поступок, дорогая, расходится с нашими правилами: всегда и везде уважать порок и истреблять только добродетель. Убив этого человека, мы лишим мир великого преступника и, возможно, сохраним жизнь тысячам людей; разве можем мы пойти на это?

— Я совершенно согласна с тобой, Жюльетта. В этот момент вернулся Корделли в сопровождении своей свиты.

— А мы подумали, где вы пропадаете, добрый наш хозяин. Не иначе, как творили какие-нибудь злые дела в одиночестве.

— Вы ошибаетесь, — ответил итальянец и широко распахнул двери комнаты, из которой только что вышел. Это была молельня, оснащенная всеми непременными атрибутами религиозного культа. — Такой закоренелый злодей, как я, постоянно осаждаемый ужасными искушениями, должен хотя бы изредка творить добро, чтобы успокоить гнев божий.

— Вы правы, сударь, — заметила я, — позвольте и нам последовать вашему заразительному примеру. Пойдем, Дюран, попросим у Господа прощения за преступления, на которые вдохновил нас наш хозяин.

Мы вошли в молельню и закрыли за собой дверь.

— Черт меня побери, — сказала я подруге, которую привела туда только для того, чтобы спокойно обсудить наши складывавшиеся неважно дела. — Черт меня побери, если я не изменила своего мнения и если этот фанатик не заслуживает смерти. Ты же видишь, что его мучают угрызения совести, и с такой слабой душой этот содомит скоро превратится в добропорядочного человека; кто знает, может быть, мы были свидетелями —его последних деяний на поприще злодейства? Поэтому я предлагаю как можно скорее покончить с ним.

— Мы легко можем расправиться со всей его оравой. Однако надо оставить одну из старух, чтобы она вывела нас отсюда; поверь мне, Жюльетта, сокровища этого богача находятся где-то здесь, в замке, и мы должны найти их во чтобы то ни стало.

— Сегодня вечером за ним приедут слуги.

— И мы угостим их вином, — подхватила Дюран.

— Вот теперь и мы получили благословление, — объявила Дюран хозяину, когда мы вернулись. — Кстати, сударь, велите принести чего-нибудь выпить: мы умираем от жажды.

Корделли дал знак, и старые ведьмы быстро накрыли стол для хозяина и его подручных. После третьей рюмки вина Дюран незаметно подсыпала порошок в тарелку Корделли и его палачей, но дуэньи ни к чему не притрагивались, так что отравить их не было возможности. Не прошло и минуты, как все трое злодеев сползли со стульев, словно настигнутые гневом небесным. Дюран выхватила кинжал и, поражая в самое сердце старуху, которая казалась особенно недоверчивой и недоброжелательной, прибавила:

— Ступай следом за своими сообщниками, старая карга; если бы твой хозяин был настоящим злодеем вроде нас, мы бы его не тронули. Но коль скоро он верит в Бога, пришлось отправить его к дьяволу — у нас не было другого выхода. Ну, а тебе, — продолжала она, обращаясь ко второй дуэнье, которая испуганно уставилась на нас, дрожа всем телом, — тебе мы оставим жизнь, если ты нам поможешь. Прежде всего надо выбросить в море эти трупы, потом вместе с тобой мы перероем весь замок и найдем деньги. Теперь скажи, есть здесь еще кто-нибудь?

— Клянусь, сейчас никого, — ответила карга. — Из слуг в доме я одна.

— Что ты имеешь в виду? Выходит, кроме слуг здесь есть еще кто-нибудь?

— Я так думаю; здесь могут быть пленники. Обещайте не убивать меня, и я покажу вам весь дом.

Когда трупы были сброшены в Море, мы спросили старуху, часто ли наведывался сюда Корделли.

— Раза три на неделе, — отвечала она.

— И всякий раз здесь творилась такая резня?

— Вы же сами все видели. А теперь я покажу вам темницы, может быть, кто-то остался.

В подвалах, на глубине не менее двадцати метров, злодей держал взаперти свои жертвы. Девять из двенадцати темниц были заняты, и в каждой из них томился один узник; мы нашли пятерых смазливых девушек в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет и четверых подростков лет тринадцати-шестнадцати; большую часть жертв доставили сюда из разных уголков Италии, а две девушки были родом из города Рагузы в Албании, и обе они отличались редкой красотой.

Когда мы рассматривали свои находки, вверху, где-то далеко, послышался шум, и мы поспешили узнать в чем дело. Оказалось, что в замок возвращаются наши слуги и слуги Корделли. Вначале мы встретили лакеев итальянца — их было трое, завели их в обеденный зал, где стол был заставлен яствами и напитками, предложили им выпить, и скоро они отправились вслед за своим хозяином. Потом мы спустились к нашим слугам и велели им возвращаться назад в город, сказав, что хотим остаться в замке еще на день или два и обойдемся без них.

— Знаешь, Дюран, — заговорила я, когда мы вернулись к узникам, — я бы хотела взять себе этих двух албанок, они заменят мне Элизу и Раймонду; я уже вижу недовольство на твоем лице, поэтому спешу предупредить тебя, что пожертвую ими в любой момент, когда ты этого захочешь, и сделаю это, не моргнув глазом, как и в прошлый раз.

— Опять женщины. Неужели ты не можешь обойтись без них?

— Не могу, представь себе. Но сердце мое будет всегда принадлежать только тебе, мое сокровище.

— Ах ты, хитренькая лисичка, ну как тебе откажешь!

Мы освободили Лилу — так звали семнадцатилетнюю — и Розальбу, которая была на год старше, но на всякий случай заперли их в одной из роскошных комнат замка. Бедняжек целую неделю держали в подвале, почти не кормили, спали они на голом полу, прикрытом соломой, и вид у них был жалкий и испуганный. Но я их расцеловала, обласкала, из глаз у них хлынули слезы облегчения, и они с благодарностью бросились к моим ногам. Как оказалось, они были сестры, дочери богатого коммерсанта в Рагузе, с которым Корделли вел торговые дела; итальянец уговорил их отца отправить дочерей в Венецию, чтобы они получили воспитание, а потом сочинил письмо об их трагической гибели и оставил их для своих утех.

— Тогда я тоже возьму себе одну из пленниц, — сказала Дюран:

— Ну конечно, дорогая, и мне никогда не придет в голову ревновать тебя.

— Ты чудовище! — Она погрозила мне пальцем. — Я более чувствительна чем ты, и мне будет противно, если кто-то будет отвлекать меня от мыслей о тебе.

— Будет тебе, любовь моя, не надо смешивать плотские наслаждения с умственными развлечениями, — укоризненно заметила я. — Я уже говорила тебе, что мои убеждения, хотя они, возможно, в чем-то отличаются от твоих, неизменны: я вправе сношаться с первым встречным на этой земле и в то же время ни на миг не отступлю от нежной привязанности к своей единственной подруге и сохраню это чувство до конца дней.

Трех других девочек и четверых мальчиков мы отвели в зал для пыток. Полдня развлекались с ними, после чего усовершенствовали истязания, которые практиковал Корделли, и сделали кончину всех семерых в тысячу раз мучительнее и страшнее. Потом поспали не более двух часов и продолжили поиски.

— Я не знаю, где именно он хранил свои деньги, — сказала старуха в ответ на наши настойчивые вопросы, — я даже не уверена, находятся ли они здесь, но рядом с винным погребом есть еще какой-то запертый подвал.

Мы спустились вниз и столкнулись с двумя прочными бронзовыми дверьми, которые преграждали путь к тому подвалу, и у нас не было никакой возможности взломать их. Однако чем больше трудностей вставало перед нами, тем сильнее становилось наше желание преодолеть их. После долгого лазания по сырому и темному подземелью мы обнаружили небольшое окошко в стене указанного дуэньей подвала, которое загораживала не очень толстая железная решетка. В едином порыве мы бросились вперед и заглянули внутрь, где, несмотря на полумрак, разглядели шесть больших сундуков; можете себе представить, как подстегнуло нас это зрелище. Наконец нам удалось отогнуть прутья решетки, я проскользнула в узкий проход и, дрожа от нетерпения, подняла крышку первого сундука. Увы, к своему жестокому разочарованию я увидела, что все ящики содержат только орудия пыток или предметы женской одежды. Разъяренная, я готова была бросить это безнадежное дело. Но Дюран не смирилась с поражением.

— Там должно быть еще что-нибудь, посмотри внимательнее.

Я снова зашарила по сундукам, и скоро мои пальцы наткнулись на связку ключей. К одному из них была привязана пластинка с надписью: «Ключ от сокровищницы».

— Ах, Дюран! Не будем терять времени в этом погребе; то, что мы ищем, находится в другом месте — погляди, что я нашла. Сначала мы встретили двери без ключей, а вот теперь — ключи от неизвестных дверей. Эй, донна Мария, может быть, ты что-нибудь знаешь об этом? Если поможешь нам, ты будешь обеспечена на всю жизнь.

— Клянусь, что ничего не знаю. Но если хорошенько поискать, мы что-нибудь да найдем.

— Принеси мне ветку лещины, которая растет у вас в саду, — приказала Дюран.

Когда старуха вернулась, моя подруга взяла ветку, легонько зажала ее между большим и указательным пальцами и пристально уставилась на нее. Какое-то время прутик оставался неподвижным, потом его свободный конец слегка приподнялся и отклонился влево словно по волшебству; Дюран пошла в том направлении по длинной галерее, в конце которой мы снова остановились перед запертой дверью. Я попробовала ключ, дверь открылась, и ветка быстро закрутилась в пальцах Дюран. Мы вошли в низкий подвал и увидели десять огромных сундуков; на этот раз в них были не женские тряпки и не орудия пытки, а монеты — монеты из чистого золота, миллионы монет.

— Это просто сказка! — ахнула я. — Скорее выносим отсюда это богатство.

Но сказать это было легче, чем сделать. Мы никого не могли позвать на помощь, а о том, чтобы поднять эти сундуки и вынести их из замка, нечего было и думать. Поэтому мы приняли решение опустошить их. Оставалось одно: взять меньше, но наверняка вынести все, что возьмем. Старая дуэнья, обе девушки и мы с Дюран наполняли мешки так, чтобы могли нести их, и в продолжение восьми дней выносили сокровища Корделли на свет божий. Любопытным соседям мы сказали, что Корделли находится в поездке и что он любезно пригласил нас погостить в своем замке, а за это время наняли небольшое судно. На девятый день мы взошли на борт, после того, как погрузили свой тяжелый багаж и предварительно замуровали дуэнью в бочку вместе с большими камнями и утопили в море.

Погода была чудесна, море — спокойно и приветливо, наши новые служанки — ласковы и предупредительны, их тела превосходны, и мы приплыли в Венецию в прекрасном настроении.

Спору нет: необыкновенное и величественное зрелище являет собой этот большой город, плывущий по воде. Кто-то, кажется, Грекур[120], сказал, что если содомия избрала Венецию своей цитаделью и надежным приютом, так только по той причине, что на морской глади фанатизм не может разжечь свои адские погребальные костры, чтобы наказать грешников. Как бы то ни было, в Венеции не счесть приверженцев этого культа — их много больше, чем в любом другом городе Италии.

Воздух в Венеции ласковый и томный, навевающий мысли о наслаждениях, но он часто бывает нездоровым, особенно во время отлива; горожане, те, что побогаче, стараются как можно больше времени проводить в своих восхитительных загородных поместьях на материке или на соседних островах.

Несмотря на неблагоприятный климат, среди жителей можно встретить многих выдающихся личностей, а жительницы Венеции стареют не столь быстро, как в других местах.

Как правило, венецианцы высокие и приятные на вид. У них приветливые лица, изысканные манеры, словом, трудно не полюбить их.

Первые дни после приезда я посвятила тому, что пристраивала вновь приобретенное богатство; Дюран уговаривала меня взять себе все золото Корделли, но я настояла на том, чтобы разделить его поровну, в результате каждая из нас сделалась обладательницей годового дохода приблизительно один миллион пятьсот тысяч ливров — это не считая тех капиталов, которые у нас уже были. Но опасаясь, как бы наша роскошь не показалась подозрительной в Венеции, мы приняли все меры к тому, чтобы создать впечатление, что зарабатываем единственно своими прелестями и своим волшебным даром обманывать простаков. Мы широко раскрыли двери своего дома для всех желающих любого пола, для всех, кто искал развлечений или хотел узнать свою судьбу. Дюран оборудовала лабораторию и кабинет с хитроумными механическими приспособлениями наподобие тех, которые так поразили нас когда-то в Париже. В нем были исчезающие на глазах полы, скользящие стены, сказочные будуары, уединенные уголки — все, что может обмануть доверчивых клиентов и потрясти их воображение. Мы наняли пожилых служанок и научили их приводить в действие эту бутафорию, и наши юные албанки послушно и даже с удовольствием участвовали в представлениях. Хочу напомнить, что они были девственницы, и этот факт в сочетании с их очаровательными личиками и умилительной их свежестью обнадеживал нас, что эти два прелестных виноградника при соответствующем уходе могут дать богатый урожай. Я вспомнила свою карьеру в публичном доме — как вы знаете, это было в Париже несколько лет тому назад, — и этот опыт пришелся как нельзя кстати в Венеции, правда, теперь я бросилась в безудержный разврат не ради денег, а для развлечения.

Первым гостем нашего дома стал бывший прокурор из Сан-Марко; осмотрев нас троих, он остановил свой выбор на мне. Начал он с весьма странного, но изысканно вежливого объяснения.

— Возможно, мои вкусы диктуют мне выбрать одну из ваших подруг, но насладиться ее чарами мне может помешать моя исключительная слабость в чреслах, поэтому с вами я буду чувствовать себя гораздо увереннее, а теперь соизвольте узнать, чем мы будем заниматься.

— Вы известите меня, — продолжал нудный клиент, — когда ваша менструация будет в самом разгаре, и в тот же день мы встретимся. Вы ляжете в постель, раздвинете ножки, а я, стоя на коленях, буду пить ваше вино, я буду пить его, пока не опьянею… Когда эрекция моя станет достаточной, я совершу жертвоприношение в том же храме, в котором получил благословение, а ваша служанка — учтите, что это можно доверить только женщине, — так вот, ваша любезная служанка будет бить меня изо всех сил.

— Скажите, ваша честь, — полюбопытствовала я, — как часто мы будем повторять эту сладострастную сцену?

— Только один раз, — ответил бывший прокурор. — Хотя вы необыкновенно прекрасны, мой ангел, как только женщина удовлетворит мою страсть, я больше не смогу возбудиться с ней.

— Понимаю, ваше превосходительство. Ну что ж, включая ужин — такой высокий гость должен почтить своим присутствием нашу трапезу — и порку, это будет стоить вам пятьсот цехинов.

— Вы дорого берете, мадемуазель, — вздохнул мой собеседник, поднимаясь на ноги, — но вы очаровательны и молоды, следовательно не имеете права продавать себя дешево. Какой день вы мне назначите?

— Завтра: то, что вы любите, началось сегодня, а завтра будет настоящее наводнение.

— Итак, до завтра. — И он вышел, отвесив церемонный поклон.

На следующий день я удовлетворила его мерзопакостнейшую страсть, служанка отделала ему заднее место бичом из воловьей кожи, он почтил присутствием мою вагину, и я притворилась, будто глубоко тронута — да нет, я сделала вид, что без ума от него. Что касается до оплаты, сверх пятисот цехинов я получила бриллиант, стоивший как минимум в два раза больше этой суммы; это был щедрый дар в благодарность за мое примерное поведение.

Следующим моим клиентом был очень богатый торговец по имени Раймонди.

— Скажите, красавица моя, — сказал он, осмотрев мой зад, — кто-нибудь забирался в вашу заднюю норку?

— Ну что вы, синьор.

— Однако, милая дама, — продолжал он, раздвигая и сдвигая мои ягодицы, — вы рассказываете мне сказки; но не пытайтесь обвести вокруг пальца человека с моим опытом и долголетней привычкой к женским жопкам.

— Ах, простите, синьор, не буду скрывать от вас… Это было один или два раза, не больше, клянусь честью.

Вместо ответа Раймонди вставил язык в мой задний проход. Потом попросил меня подняться и возбужденно заговорил:

— Я объясню вам мою страсть, и вы решите, согласиться или нет. Дело в том, что больше всего я люблю смотреть, как совокупляются другие, только это возбуждает меня, без этого спектакля я не смогу ничего сделать. Вы приведете шесть красивых мужчин, которые один за другим будут сношать вас во влагалище на моих глазах; после того, как они извергнутся, я выпью и оближу все, что они сбросили в ваше чрево, и при этом вы должны совершить чудо и выбросить все соки мне в рот. После чего подставите мне свой зад, я буду содомировать вас, а ваши рыцари должны прочищать мне задний проход; когда все они снова испытают оргазм, я лягу на кровать, вы опуститесь надо мной на четвереньки и испражнитесь мне в рот; в это время один из мужчин должен целовать вам вагину, второй — губы, третий — мастурбировать передо мной, четвертый — сосать мой член, а двух остальных я буду удовлетворять руками. Потом вы возьмете в рот мой член, а все шестеро будут по очереди испражняться на мое лицо: я проглочу их экскременты, вы — мою сперму, и это будет кульминацией всей драмы. Но имейте в виду, дорогая, — добавил венецианец, — имейте в виду, что вы не выполните свои обязательства в трех случаях: во-первых, если несмотря на все усилия, вы не сумеете вспрыснуть мне в рот семя из своего влагалища, во-вторых, если не проглотите мое, и в-третьих, вы горько пожалеете, если не сможете испражниться. Каждое из этих нарушений наказывается сотней ударов хлыстом, то есть всего вы можете получить восемьсот ударов, так как вам придется выбрасывать из себя шесть зарядов. Итак, я вас слушаю.

— Синьор, — не замедлила я с ответом, — ваше желание исполнить не так просто, кроме того, это сопряжено с большим риском, поэтому, учитывая все мои расходы, я думаю, что две тысячи цехинов будут разумной суммой.

— Решающий фактор — ваша красота, и я согласен с вашей ценой.

Мы назначили срок, и два дня спустя я его удовлетворила.

Вскоре после того Дюран привела одного вельможу, чья мания не была столь опасной. Моя подруга ласкала ему член, а сам он облизывал мои ноздри, уши, глаза, клитор, стенки влагалища, задний проход, промежность и подмышки. Эта процедура продолжалась целый час и закончилась тем, что он вставил свой орган мне в рот и сбросил семя. Кстати, Дюран предупредила меня за неделю до его визита, чтобы я могла подготовиться, иными словами, чтобы у меня на теле накопилось достаточное количество грязи, ибо качество оргазма этого аристократа было пропорционально степени загрязнения самых укромных мест на женском теле.

Последний клиент рассказал о нас всему городу, и мы оказались в настоящей осаде. Один из посетителей привел с собой двух негритянок. Вначале они вдвоем ласкали меня, и контраст белого и черного произвел на него потрясающее действие: он вскочил и принялся пороть негритянок, пока шоколадного цвета кожа не окрасилась кровью, а я в это время сосала его. Затем настала очередь негритянок: они обработали беднягу многохвостой плетью с железными наконечниками и бичом из воловьей кожи, приведя его в исступление; он овладел моим задом, одна негритянка вставила ему в потроха массивный искусственный член, а вторая подставила ягодицы, которые он кусал в продолжение всего акта. У этого субъекта я украла превосходный бриллиант, пока сосала ему орган, и еще получила тысячу цехинов за приятный вечер.

Был еще один необычный клиент. Он велел привязать себя к раздвижной лесенке, какой пользуются художники, наши служанки вооружились розгами и принялись избивать его самым немилосердным образом, а Дюран сосала ему член. Я, взобравшись на верхнюю ступеньку, испражнялась на его поднятое вверх лицо. Когда наконец его пенис также поднялся, мы поставили клиента на колени, разыграли роль безжалостных судей и приговорили его к жуткой казни, которую и совершили посредством картонных орудий — только хлыст, которым я его била при этом, был настоящий; от моих ударов он испытал оргазм, дал нам пятьсот цехинов и быстро ретировался, от стыда не смея даже взглянуть на нас.

Наших новых служанок мы также выпустили на арену: девственность Розальбы продали не менее восемнадцати раз, за дефлорацию ее задней норки получили плату с тридцати клиентов; двадцать два раза было продано право пробить брешь во влагалище Лилы, а в ее заднем проходе — тридцать шесть раз. Словом, эти четыре виноградника принесли нам богатый урожай — шестьсот тысяч франков.

Однажды я получила письмо от французского посланника, он просил меня явиться в его резиденцию вместе с девушкой — самой красивой, какую я смогу найти. Я привела с собой шестнадцатилетнюю прелестницу, прекрасную, как весенний день, которая была украдена из семьи и стоила мне целое состояние. Его превосходительство раздел нас в маленькой комнате на самом верхнем этаже своего дома; в середине комнаты, в полу, была большая дыра, очень глубокая, похожая на колодец. Посланник заставил нас лечь на край и заглянуть в глубину, а сам разглядывал наши зады, соблазнительно торчащие перед ним.

— А что, если я вас столкну туда? — спросил развратный дипломат. — Как вы думаете, что случится?

— Ничего страшного, если там постелены мягкие матрацы.

— Ха! Ха! Там внизу ад, суки, а не матрацы; это вход в Тартар. Сразу после этих слов снизу выплеснулись языки пламени, и мы отпрянули в сторону.

— Значит это наша могила, ваша светлость?

— Несомненно, ибо ваша участь написана на ваших задницах. — И он начал жадно целовать и щипать их, в особенности приглянулся ему зад моей юной спутницы, который он кусал и колол длинной иглой. Несмотря на это, он не обнаруживал никаких признаков эрекции, даже после того, как по его команде я стала изо всех сил дергать и массировать его фаллос. — Черт побери! — услышала я и увидела, как распутник обхватил девочку за талию и приподнял ее. — Черт побери! Какое наслаждение — бросить эту тварь в огонь.

Угроза тут же была приведена в исполнение, и в этот самый момент я почувствовала дрожь его члена.

— Ласкай! — заорал он. — Ласкай! Ласкай меня, подлая шлюха! — Он, как заведенный, выкрикивал эти слова, не спуская обезумевших глаз с пламени, бушевавшего внизу.

Потом, почувствовав приближавшееся извержение, схватил кинжал и полез в яму прикончить жертву, чей истошный вопль скоро возвестил о ее смерти. Больше я посланника не видела; со мной расплатилась старая женщина, которая посоветовала мне держать язык за зубами, и на этом моя миссия закончилась.

Как-то раз мы с Дюран выразили удивление по поводу того, что среди наших посетителей до сих пор нет женщин, и на следующий же день получили приглашение синьоры Дзанетти, одной из самых богатых и развратных дам в Венеции. Эта величественная женщина тридцати пяти лет от роду являла собой средоточие плоти, увековеченной римлянами в классических скульптурах. Это была живая Венера, вобравшая в себя все прелести великой богини.

— Я видела вас в церкви Санта Мария делла Салюте, — начала красавица, ласково глядя на меня. — Вы, конечно, зашли туда в поисках предметов вожделения, ибо умные люди ходят в такие места только с распутными намерениями. У нас таков обычай: церкви служат чем-то вроде публичных домов… А вы очень прелестны, мой ангел; скажите, вы любите женщин?

— Разве можно быть равнодушной к созданиям, подобным вам?

— Ну, это говорит ваша французская галантность: за десять лет, прожитых в Париже, я достаточно изучила этот жаргон. А теперь ответьте честно: любите вы женщин или нет и желаете ли побаловаться со мной?

— Как вы можете в этом сомневаться? — укоризненно заметила я и, чтобы придать больше веса своим словам, обхватила за шею прекрасную венецианку, проникла языком в ее свежий ротик и несколько минут щекотала его.

— Ах, мой ангел, вы просто прелесть, — проговорила она, нежно поглаживая мне грудь, — я проведу восхитительные мгновения в ваших объятиях,

Мы поужинали, и наше первое свидание увенчали самые сладострастные и самые пикантные утехи. Будучи невероятно распутной, Дзанетти обладала особым даром доставлять удовольствие женщине: мало кто ласкал меня за всю мою жизнь с таким несравненным искусством и с таким результатом. Когда мы изверглись по пять или шесть раз, когда обменялись всевозможными ласками, которые имеются в арсенале изысканного сафизма, моя наперсница заявила, что пришло время сношаться, и дернула за сонетку.

— Готовы ли наши мужчины? — спросила она вошедшую камеристку, очаровательное создание лет восемнадцати с блудливым взглядом.

— Да, госпожа; они уже начали думать, что не понадобятся синьоре нынче вечером, и очень огорчились, так как все находятся в прекрасном состоянии.

— А ты, случаем, не побаловалась с ними, распутница? — лукаво спросила венецианка.

— Да, госпожа, я поласкала двоих, но никаких оргазмов не было; синьора может проверить сама.

— Веди их сюда, негодница, я хочу предложить своей новой подруге роскошное угощение.

Розетта — так звали служанку — впустила десятерых юношей, лица и фигуры которых произвели на меня самое благоприятное впечатление. Субретка[121] и ее госпожа в мгновение ока обнажили их, и я оказалась в окружении десяти угрожающе торчащих копий, да таких внушительных, что вряд ли я смогла бы обхватить рукой самый тонкий из них.

— Ну вот, — сказала Дзанетти, которая была прекрасна: нагая, с развевающимися волосами и с покрасневшим от возбуждения лицом, — все это к вашим услугам; с какой стороны вы желаете принять эти орудия?

— Гром и молния! — воскликнула я, воодушевленная такой перспективой. — Да пусть они забираются куда угодно…

— Нет, дорогая, приятные вещи в жизни требуется заслужить, то есть по-настоящему возжелать их, поэтому для начала примите их в вагину — это возбудит вас, и только после этого вы получите остальное; впрочем, предоставьте это мне.

Розетта также разделась к этому времени; вместе с хозяйкой они привели наших атлетов в неописуемое состояние, и моя любезная подруга один за другим стала вводить члены в мое влагалище. Она делала это, прижимаясь к моим губам своим клитором, ее по очереди содомировали двое юношей, а субретка направляла член третьего в задницу того, кто совокуплялся со мной.

Ах, друзья мои, как мне описать удовольствие, полученное мною во время этой первой сцены! Когда все десятеро продемонстрировали мне мощь своих инструментов, я встала на четвереньки и подставила им зад: содомия началась без всякой подготовки; влагалище мне сосала Дзанетти, она же в каждой руке разогревала по одному члену, готовя их к проникновению. Моего содомита также содомировали, я лизала клитор Розетти, которая тем временем втирала головку очередного фаллоса в свою пушистую клумбу; таким образом я могла поочередно сосать ее вагину или орган, который она ласкала. Когда все члены побывали в моих потрохах, мы сменили позы и образовали один живой клубок: я уселась на кол одного юноши, второй овладел моим влагалищем, правой рукой я вводила третий член в зад Дзанетти, которая лежала на ком-то и принимала пятый орган в вагину. Левой рукой я оказывала такую же услугу Розетти, которую также сношали в оба отверстия; восьмой юноша содомировал моего содомита, девятый орган был во рту у Розетти, последний совершал оральный акт со мной.

— Здесь есть место еще для двоих, — сказала Дзанетти, — эти двое, что прочищают задницу мне и моей горничной, вполне могли бы принять в себя по одному члену. В следующий раз надо собрать пятнадцать человек.

Но я, обалдевшая от удовольствия, смогла ответить лишь неистовыми движениями тела, и мгновение спустя мы все, вся чертова дюжина, изверглись одновременно и потоком спермы погасили — а лучше сказать, потушили на время — сжиравшую нас похоть.

Вслед за тем в середину уложили Дзанетти и еще раз повторили всю процедуру, где я исполняла второстепенную роль и с огромным наслаждением наблюдала фантастические курбеты венецианской блудницы; она превзошла и Сафо и Мессалину: это было настоящее безумие, это был неистовый праздник сластолюбия, сопровождаемый беспрерывным потоком грязных ругательств, страстных вздохов, громогласных стонов, которые сменились в момент кризиса пронзительным воплем. Повторяю: никогда не было у Венеры столь верной служительницы, никогда ни одна блудница на свете не извергалась с таким остервенением.

Но представьте, друзья, она этим не удовлетворилась: после плотских наслаждений мы сели за стол и с такой же невоздержанностью начали пить; измученных мужчин отпустили, и когда мы, все трое, накачали себя невероятным количеством вина, мы снова бросились ласкать друг друга как самые последние шлюхи; это продолжалось до тех пор, пока утреннее солнце не увидело наши сатурналии и не напомнило нам о том, что человеческому организму необходим отдых.

Несколько дней спустя эта необыкновенная женщина нанесла мне ответный визит. Как она призналась, я произвела на нее незабываемое впечатление, и она никак не может избавиться от этого дьявольского наваждения.

— Теперь, когда мы познакомились ближе, милая моя, я должна поведать вам о своих наклонностях, — заявила она. — Я вся пропитана пороком, а вы, насколько я слышала, отличаетесь поистине философским образом мыслей, поэтому надеюсь, что вы меня поймете.

— Продолжайте, любовь моя, скажите, какие грехи вам больше всего по душе. Какие доставляют вам наибольшее удовольствие?

— Воровство. Ничто так не возбуждает меня, как воровство. Хотя я имею доход больше ста тысяч ливров в год, не проходит и дня без того, чтобы я чего-нибудь не украла ради удовольствия.

— Утешьтесь, дорогая, — и я крепко сжала руку своей наперсницы, — вы видите перед собой самую яркую последовательницу такой же страсти . Как и вы, я не могу обходиться без воровства, как и вы, я получаю от него удовольствие и вижу в нем смысл всей моей жизни. Воровать — это естественно, это не только не порок — это свойство следует считать добродетелью. Осмелюсь добавить, любовь моя, — продолжала я, пылко целуя Дзанетти, — что я безумно рада видеть в вас женщину, свободную от угрызений совести.

В этом смысле, пожалуй, нет мне равной, — заявила очаровательная венецианка. — В моей голове ежеминутно рождаются тысячи самых отвратительных и непристойных мыслей, и когда говорят мои страсти, я ни в чем себе не отказываю.

— О небо! — простонала я. — Так вы способны и на убийство?

— Я готова убить и отца и мать, готова совершить самое чудовищное злодейство, в сущности для меня вообще не существует такого понятия. Вы откровенны со мной, и я отвечу вам тем же, только пусть вас не пугает то, что я вам скажу. И поклянитесь, что никто не узнает того, что вы от меня услышите.

Я поклялась молчать, и моя новая подруга продолжала:

— Вам известно, Жюльетта, что я — вдова, поэтому ни перед кем не обязана отчитываться в своих поступках. Прошу вас не спрашивать, как я обрела свою свободу, скажу лишь, что я обязана ею преступлению.

— Вы сами его совершили?

— Нет. Мой супруг, злейший враг моих наслаждений, пал от руки убийцы: в Венеции за несколько цехинов можно разделаться с кем угодно.

— Однако лучше сделать это самой, — заметила я, — но в любом случае у нас с вами очень много общего.

— Как я вас люблю, радость моя! Достойны похвалы женщины, когда они освобождаются от своих тиранов и мучителей; по какому праву мужчины отбирают у нас свободу? Пусть они чаще дают женам развод, тогда убийств будет меньше.

— Скажу по секрету, что в Венеции есть одна организация, которая занимается исключительно воровством, грабежом, вымогательством, а при необходимости и убийствами. Это очень многочисленная банда, ее влияние распространяется на всю округу, ее глава — некий Моберти. Он — мой любовник, и я безумно люблю его: ни один мужчина никогда не внушал мне таких чувств, как он. Когда ты его увидишь, моя голубка, тебя, наверное, удивит моя страсть, но узнав его поближе, ты поймешь, что можно любить человека за его вкусы, его страсти, темперамент и образ мыслей, а не за внешние достоинства.

Ему сорок четыре года, у него рыжие волосы, как у Иуды, маленькие слезящиеся глаза, очень близко посаженные, большой рот и гнилые зубы; нос. и губы у него, как у негра, а сам он маленький, приземистый, уродливый, но при всем этом обладает настолько громадным инструментом, что, несмотря на всю мою привычку к содомии, во время совокупления у меня разрываются все внутренности… Вот, милая Жюльетта, полный портрет человека, которого я обожаю, хотя каждый день наставляю ему рога; но он не возражает против моих шалостей, понимая, что я не могу без них жить; со своей стороны я спокойно отношусь к его неверности и даже способствую ему, потакая его прихотям. Словом, он лишен чувства ревности, а нашу связь можно назвать идеальным духовным союзом.

Особенно я восхищаюсь его характером, его необыкновенно богатым воображением, его редкой жестокостью, отсутствием всяческих принципов, глубочайшим атеизмом и безграничной развращенностью — все эти качества бросают меня в жар, вот почему я боготворю этого злодея, подобного которому не найти на земле, а такую любовь, как у нас, не встретишь в книгах всех ваших поэтов вместе взятых.

У Моберти много своих людей в Венеции; они постоянно связаны с членами этой организации и дают ценные сведения. Я — главное связующее звено, я собираю и сортирую эти сведения, я же планирую все основные кражи и грабежи. Наши дела начались только три года тому назад, но за это время, — согласитесь, что это не такой большой срок, — с моей помощью он загубил не меньше четырех сотен душ, и я горжусь этим. Всякий раз, дорогая, после того, как я совершаю или планирую преступления, меня три дня и три ночи подряд сотрясает оргазм. Моберти до такой степени любит убивать, что по примеру того знаменитого сибирского разбойника во время налета он предоставляет товарищам забирать добычу, чтобы освободить свои руки и резать горло жертвам. Я уверена, что он самый жестокий преступник из всех живущих ныне на земле, и моя преданность этому человеку основана на полном сходстве наших пороков и характеров.

Сама жизнь доказывает, что судьба злодея много счастливее, чем судьба добродетельного человека, если, конечно, он неисправимый и отъявленный злодей; провидение благоволит к моему любовнику, который двадцать пять лет творит ужасное зло, и до сих пор никто ни в чем его не заподозрил. Несколько близких его сподвижников были колесованы, повешены, сожжены на костре, но ни один из них не выдал атамана. Это человек редкого мужества и необыкновенно развратный; недавно он купил прекрасное поместье в Далмации, куда собирается удалиться на покой вместе со мной; там мы проживем остаток своей жизни, которая по своей порочности не имеет прецедентов в исторических анналах.

Это все, что я хотела сказать тебе, дорогая, теперь решай сама, согласна ли ты связать с нами свою судьбу. Если согласна, в самое ближайшее время мы пригласим тебя на обед, и ты увидишь наши забавы, а если хочешь, можешь принять в них участие; там мы и обговорим подробности нашей будущей дружбы.

— Мне никогда не делали более заманчивого предложения, — горячо заговорила я, — и я его принимаю, но у меня есть два условия: во-первых, если вашему любовнику вздумается забавляться со мной, он должен мне платить; кроме того, за свое участие в ваших делах я буду получать соответствующую долю добычи. Второе условие заключается в том, что начиная с этой минуты мы делим поровну все расходы, связанные с нашими плотскими утехами: я хочу быть вашей подругой, а не содержанкой.

За этим разговором последовал изысканный ужин, и мы расстались с обещанием встретиться в самом скором времени.

Я не знала, к чему приведет эта дружба, поэтому, пока ситуация не прояснится, благоразумно решила ничего не говорить Дюран. Кроме того, наши отношения, остававшиеся очень близкими, предоставляли обеим свободу действий, достаточную для того, чтобы мы могли поступать, как нам захочется, без ведома друг друга.

Через несколько дней синьора Дзанетти уведомила меня о том, что уже имела разговор со своим другом, который изъявил горячее желание познакомиться со мной, поэтому она приглашает меня отобедать вместе с ними на следующей неделе. Она вместе с Моберти будет ждать меня в его прекрасном доме на острове Сан-Джорджо, в нескольких минутах езды от города.

— Этот необыкновенный человек оказался именно таким, каким мне его расписали: невозможно было быть уродливее, чем он, и в то же время трудно было найти столь мужественное лицо.

— Вот она, — представила меня Дзанетти, поцеловав в губы, — вот та прелестница, о которой я тебе говорила; надеюсь, она понравится тебе во всех отношениях.

Разбойник взял меня за руку и, не говоря ни слова, повел в другую комнату, в которой я увидела двух мальчиков лет пятнадцати необыкновенной красоты.

— Не смущайтесь, — заявил коротышка, — сейчас мы займемся содомией. Покажите-ка мне свой зад, только соблаговолите как следует прикрыть влагалище.

Мне не очень понравилась такая бесцеремонность, и поначалу я не нашла в Моберти ничего привлекательного, хотя инстинктивно чувствовала, что в нем есть нечто неординарное. Он долго разглядывал мой зад, не упуская ни одной детали, потом, похлопав по ягодицам, произнес:

— Отлично: это то, что надо. Теперь раздевайтесь.

— А ваша подруга, синьор?

— Она также придет, без нее мы не начнем.

Пока я снимала с себя одежду, Моберти ласкал обоих подростков.

— Ты все приготовила? — спросил разбойник вошедшую Дзанетти. — Все ли двери заперты? Кстати, не забыла ли ты про обед?

— Ты же знаешь, что я очень пунктуальна. — Моберти удовлетворенно кивнул, и она добавила: — Ничто не помешает тебе, друг мой, и никто нас не увидит, кроме Всевышнего.

— Фи, мне наплевать на этого свидетеля, — хмыкнул распутник. — Мне только очень жаль, что его не существует, и я лишен удовольствия оскорбить его по-настоящему. Но можем ли мы не церемониться в присутствии этой молодой дамы?

— Она — нашего поля ягодка, дорогой, я же тебе о ней рассказывала. Объясни ей ее обязанности, и я уверена, что она тебе понравится.

— Мне уже понравился ее зад, это, пожалуй, самый прекрасный женский зад в мире, А теперь, дорогая, приступим к делу.

Дзанетти быстро и ловко раздела мальчиков и подвела их к своему любовнику, который лежал на софе и неторопливо мастурбировал.

— Иди к нему, — прошептала она, — видишь, как он жаждет увидеть твою попку.

Тщательно прикрыв пушистый треугольник, я быстро встала рядом с мальчиками спиной к Моберти, и он некоторое время сравнивал наши предметы. Однако первым он почтил мой зад, запечатлев на нем горячий поцелуй и проникнув языком в отверстие; потом велел одному из своих педерастов вырвать волоски на моем лобке; я тихонько вскрикивала и подергивалась, он еще сильнее ласкал мне анус, его любовница целовала ему член, второй мальчик облизывал ее.

— Теперь слушайте меня внимательно, — наконец сказал разбойник. — Вы должны пускать мне в рот газы всякий раз, когда мальчишка будет вырывать очередной волосок; когда он вырвет шестой, вы помочитесь на его лицо и будете ругать его самыми последними словами.

Мне удалось в точности исполнить эти необычные распоряжения, и когда я залила мальчика мочой, сопроводив это грязными ругательствами в его адрес, Моберти вскочил, схватил розги и четверть часа осыпал меня хлесткими ударами.

— Что вы делаете? О, небо, что же вы делаете? — вскричала Дзанетти, искусно разыгрывая свою роль. — Чем провинилась эта бедняжка?

— Эта тварь осмелилась пустить газы, да еще залила своей мерзкой мочой моего ганимеда и осквернила его очаровательную мордашку — вот, что она сделала, и я даже не знаю наказания, которого она заслуживает.

— Ну что ж, негодяй, — ответила Дзанетти, и это также было частью обычной ее роли, — тогда я буду пороть тебя до тех пор, пока ты не прекратишь мучить мою подругу.

После экзекуции итальянец продемонстрировал свой член, распухший до невероятных размеров.

— Ты когда-нибудь видела такое? — грубо спросил он, поднося его к моему лицу.

— О, Господи! Да я же умру, если вы проткнете меня таким копьем!

— Так оно и должно быть, — пообещал он, — хотя в сущности тебе будет не больнее, чем этим детям, тем более, что они еще девственники.

— Я не знаю, что будет с ними, но умирать не хочу.

Между тем наш разговор прервала прекрасная венецианка; она прижалась голым задом к лицу своего любовника, один из мальчиков, опустившись на колени, принялся зубами вырывать волоски на ее промежности, и в тот же миг послышался такой громкий утробный звук, что распутник разъярился, выругался и тут же овладел ее седалищем. По его команде остальные расположились так, чтобы он мог дотянуться губами до наших ягодиц и по очереди целовать их.

Признаться, меня восхитило, с каким спокойствием Дзанетти выдерживает натиск гигантского органа, вломившегося в ее зад; блудница даже глазом не моргнула, а итальянец, выкрикивая невнятные ругательства и впиваясь зубами в наши ягодицы, яростно двигал тазом взад-вперед. Скоро он успокоился, группа распалась; он обвел нас взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, потом лег на софу, уткнувшись лицом между ягодиц своей любовницы, и приказал нам подходить по одному, целовать его орган, облизывать яички и щекотать пальцем анус.

Эта процедура оказала на него необыкновенно сильное воздействие, и мне показалось, что он вот-вот извергнется; однако он сдержался, встал с ложа и, взявши розги, выпорол нас всех весьма ощутимо: каждый из нас получил не меньше двухсот ударов. После экзекуции он схватил меня за плечи, и в его глазах я прочитала ярость.

— Я намерен убить тебя, стерва, — объявил он.

Хотя я была привычна к подобным театральным сценам, меня обуял страх, который усилился еще больше, когда я заметила растерянность во взгляде Дзанетти.

— Да, разрази гром твою преподлейшую душу, — прибавил итальянец. — Да, грязная свинья, мне очень хочется расправиться с тобой.

С этими словами он взял меня за горло и едва не задушил; затем схватил кинжал и начал водить лезвием по моей груди, в то время, как его любовница ласкала его, не обращая на меня никакого внимания и не сделав ни одного жеста, чтобы успокоить. Продержав меня несколько долгих минут в ужасном напряжении, он повалил меня на софу, прижал свой член ко входу в мой задний проход и без всякого предупреждения с силой втолкнул его внутрь; мой лоб покрылся холодным потом, и я оказалась на пороге обморока. Между тем меня крепко держала Дзанетти, так что я не могла даже пошевелиться, когда мои внутренности пропахивала и выворачивала наизнанку чудовищная машина. В это время Моберти обеими руками месил ягодицы своих юных педерастов и целовал в губы мою подругу.

Через некоторое время он велел мне, оставаясь на софе, опереться руками в пол, как можно выше поднять задницу и как можно дальше отогнуть назад голову; один из юношей уселся мне на шею, и Моберти впился языком в его рот; потом то же самое сделал второй, после чего его сменила Дзанетти, только она умудрилась подставить для поцелуев свой анус. И снова распутник удержался от извержения и неожиданно и резко вырвал свой член, причинив мне почти такую же острую боль, какую я испытала в момент проникновения.

— У нее миленькая жопка, — заметил он, выбравшись из нее, — она довольно горячая и хорошо сжимается; но сама шлюха постоянно дергается, а ты знаешь, Дзанетти, что я этого не терплю: только полная неподвижность дает мне возможность кончить.

Вслед за тем венецианка недолго обрабатывала его розгами, я лежала на полу, и юные помощники массировали ему член, прижимая его к моим ягодицам.

Потом меня положили на софу, дети легли рядом, и перед разбойником предстали три соблазнительно торчавших зада; он пытался вломиться в одно из детских отверстий, встретил яростное сопротивление и со злобой выкрикнул:

— А ну-ка свяжите этого выродка!

С моей помощью Дзанетти скрутила и связала младшего так, что его голова оказалась между его ног, чтобы Моберти мог поочередно совокупляться и в рот и в зад, а в довершение всего Дзанетти уселась на мальчика верхом. Когда были устранены все помехи, Моберти вновь начал приступ: три мощных толчка, и колоссальный член исчез в анусе несчастного ребенка; я усердно ласкала задницу распутника, а он сам терзал второго мальчика.

В продолжение сладострастного акта злодей изрыгал из себя ужасные проклятия. Он непрестанно вопил что-то о преступлениях, о злодеяниях, об истреблении всего человечества. И при всем этом не сбросил ни капли спермы. Второго педераста связали тем же образом, что и первого, и Моберти насладился им тем же способом; только на этот раз уже измученного ребенка подвесили вниз головой рядом с Дзанетти, сидевшей верхом на втором; благодаря такому расположению итальянец, которого я порола в это время, мог целовать три предмета по выбору: юношеский зад, рот и влагалище. Ругательства его сделались еще ужаснее и громче, и в следующий момент на пол ручейками полилась кровь: в момент оргазма негодяй несколькими ударами стилета прикончил обоих — того, кого содомировал, и того, кто висел перед ним.

— Подлец! — воскликнула я, с новыми силами обрушиваясь на седалище итальянца. — Ты совершил гнусное убийство, и можешь поздравить себя с тем, что ты — чудовище.

Извержение его было невероятным, больше похожим на извержение вулкана, а сам он в эти мгновения напоминал дикого зверя, но никак не человека.

Когда буря стихла, оба трупа вынесли и сбросили в яму, заранее выкопанную в саду рядом с залом, где происходила оргия; потом трое оставшихся в живых участника оделись, и Моберти заснул, не дождавшись обеда.

— В самом деле — он необыкновенный человек, — поздравила я Дзанетти.

— Ты еще не все видела, сегодня он был кротким, — сказала она и добавила, что в доме приготовлены еще две жертвы, две девочки, поэтому страдания их будут много ужаснее.

— Выходит, он предпочитает наш пол?

— Разумеется. Это отличительная черта всех, кто жесток в своих удовольствиях: слабость, нежность и деликатность женщин сильнее возбуждают их, ведь жестокость больше питается беспомощностью жертвы, нежели ее сопротивлением; чем беззащитнее предмет наслаждения, тем сильнее его истязают, так как при этом злодей чувствует себя более порочным, отчего его удовольствие возрастает многократно. А тебе действительно было очень больно?

— Да, он едва меня не изувечил. Я встречалась с мощными членами в своей жизни, но ни один из них не причинял мне такой боли.

Моберти проснулся очень скоро; открыв глаза, он сразу потребовал есть, и в ту же минуту был подан обед. Обедали мы в прохладной уютной комнате, где все было под рукой, так что мы обходились без прислуги. За столом разбойник объяснил обязанности, которые он намеревался поручить мне в своей преступной организации: я должна была служить прикрытием его преступлений и подыскивать жертвы; мне предстояло уйти от Дюран, снять отдельный дом, где я буду принимать людей, которых он собирался грабить и убивать.

Я сразу сообразила, что на этом пути меня поджидает гораздо больше опасностей, нежели прибылей, к тому же при богатствах своих я могла обойтись и без дополнительного заработка и внутренне отвергла предложение разбойника без лишних колебаний. Но я искусно скрыла свои истинные чувства и, чтобы не дать повода к подозрениям, с восторгом согласилась, даже захлопав в ладоши, и обещала сделать все, что от меня потребуется. Мы отметили наш договор такой роскошной трапезой, какой я давно не вкушала. Когда мы поднялись из-за стола, Моберти увел меня в маленькую комнату.

— Жюльетта, — так начал он, тщательно закрыв за собой дверь, — ты достаточно близко познакомилась с моими вкусами, чтобы понять, что свое главное наслаждение я черпаю в убийстве. Но могу ли я рассчитывать на твое рвение и твою помощь? Не осталось ли в тебе предрассудков и угрызений совести?

— Уверяю вас, дорогой, что у вас не будет никаких оснований для недовольства, — поспешила ответить я. — Очень скоро мое поведение покажет вам, что я согласилась с радостью, а не из простого желания угодить вам.

И в тот самый момент в моем порочном мозгу сверкнула необыкновенно коварная мысль. Я, конечно, не жаждала сделаться любовницей этого человека, как и не собиралась участвовать в его преступлениях, и все-таки, из духа порока и коварства, я разыграла сцену ревности.

— Однако меня сдерживает один факт, — добавила я. — Мне вовсе не улыбается играть вторую скрипку в ваших делах. Могу ли я быть уверена в беспрекословном доверии и нежной привязанности сообщника, которого я готова полюбить? Я согласилась на ваше предложение, но предпочла бы стать вашим единственным доверенным лицом, нежели постоянно иметь рядом столь опасную соперницу, как Дзанетти…

Собеседник слушал меня с возрастающим удивлением и интересом. После недолгого молчания он задал мне вопрос:

— Ты и вправду могла бы полюбить меня?

— Я бы обожала человека, чьи вкусы так близки моим.

— Чудесно, больше ни слова об этом, я все устрою сам. Ты гораздо красивее, чем Дзанетти, ты мне больше нравишься,

и я намерен сделать тебя единственной властительницей моего сердца.

— А что будет с ней, когда она об этом узнает? Да и я никогда не прощу себе этого вероломства. Вы думаете, она не станет моим злейшим врагом после этого?

— Если только она будет всерьез беспокоить нас…

— Боже мой, что за мысль пришла вам в голову! Ведь она любила вас когда-то… и до сих пор любит безумно. Неужели вы способны на такое злодейство?

— Злодейство? Такого понятия вообще не существует, все наши поступки вполне естественны, все они диктуются Природой, и меня удивляет, что ты до сих пор сомневаешься в этом.

— Я давным давно избавилась от подобных сомнений… Но знайте, пока эта женщина жива, я не буду чувствовать себя спокойно: во-первых, я буду бояться ее, во-вторых, меня будет постоянно преследовать страх потерять вас. Мне кажется, раз уж мы об этом заговорили, лучше всего прямо сейчас решить этот вопрос. Эта женщина отличается необыкновенным коварством; если бы вы только знали, какие вещи она говорила мне про вас… Поверьте мне, она никогда не оставит вас в покое.

— Я тебя обожаю, прелестное создание, — заявил итальянец, привлекая меня к своей груди, — и участь твоей соперницы решена, осталось лишь придумать, каким способом она будет умирать.

При этом Моберти, так же, как и я, вдохновленный злодейской идеей, без лишних слов внедрился в мои потроха; его гигантский член в любое время непременно заставил бы меня закричать от боли, но в тот момент, вместо того, чтобы сжаться от удара мощного копья, я извергнулась, как только тяжелые яички Моберти заплясали на моих ягодицах.

— Что будем с ней делать? — спросил злодей, когда я в изнеможении откинулась на диван. — С ней надо расправиться в самый разгар утех.

Так мы и сделали, и я подробно опишу вам эту жуткую и сладострастную сцену.

Моберти, желая сохранить силы, воздержался от оргазма. Наше долгое отсутствие начало беспокоить Дзанетти, и когда мы возвратились, я прочла в ее глазах, что в ее сердце зашевелился демон ревности. Она предложила перейти в комнату, где происходили утренние развлечения, и там представила своему любовнику новые предметы для послеобеденных удовольствий. Нас ожидали трое: молодая женщина на седьмом месяце беременности и две очаровательные девочки — девяти и одиннадцати лет, — которых она держала за руку. Моберти, будучи уже знаком с этим приобретением, так как сам заплатил за товар, с восторгом шепнул мне на ухо:

— Они вызовут у меня страшную эрекцию. Эту женщину жестоко обманули: она думает, что я окажу ей важные услуги в одном деле, и даже не подозревает о пытках, которые ее ожидают. Ну что ж, Дзанетти, — продолжал он уже громче, — закрывай опять все двери, и мы приступим к спектаклю; я хочу, чтобы вокруг царила полная тишина, когда будет торжествовать мой фаллос.

Моберти сел и приказал своей любовнице раздеть мать, которую звали Анжелика, а старшей, Мирдзе, и младшей, Мариетте, было ведено ждать своей очереди.

Дзанетти оголила зад Анжелики и подвела ее к разбойнику, который, осмотрев его, объявил, что не пройдет и часа, как эта прекрасная часть ее тела будет изуродована до неузнаваемости. Потом он потрогал ее живот и прибавил, что он также не избежит печальной участи.

— Ах, синьор, — встрепенулась Анжелика, — вы жестоко обманули меня; теперь я вижу, что меня ожидает, но пощадите хотя бы дитя, которого я ношу в себе…

Эти слова вызвали громоподобный хохот злодея:

— Запомни, наглая тварь, — заорал он, награждая бедняжку увесистыми ударами, — что я отнесусь к тебе с должным уважением; на мой взгляд, никто так не заслуживает почтения, как беременная самка, ты, надеюсь, уже чувствуешь, как я тронут твоим состоянием. Теперь раздень своих дочерей и тащи их ко мне.

Обследовав девочек, Моберти пробормотал:

— Какая досада, что я не имею возможности разворотить все три задницы одновременно.

Он грубо дернул мать за руку, повалил ее на спину, потом, подняв вверх ее ноги, ловко привязал их к свисавшим с потолка веревкам и овладел ее задом. Следуя его указаниям, я прижала Анжелику своим телом, приняв такое положение, чтобы распутник мог целовать мои ягодицы; меня оседлала его любовница, также предоставив в его распоряжение свои прелести. Обеими руками он терзал несчастных девочек и вгрызался зубами в наши ягодицы.

— А ну-ка, Жюльетта, потопчись коленями на животе этой шлюхи, — приказал он некоторое время спустя, — поглядим, сможешь ли ты выдавить из ее чрева мерзкий плод.

Мне помогала Дзанетти, и мы едва не выпустили дух из бедной Анжелики, которая пронзительно кричала не переставая. Через четверть часа Маберти выдернул свой ненасытный инструмент и принялся за старшую девочку. Ценой невероятных усилий нам с Дзанетти удалось вставить огромный набалдашник в крохотное отверстие, ставшее объектом ярости нашего содомита. Заметив, что первый шаг сделан, Моберти совершил настолько мощный толчок, что его оружие до самого конца погрузилось в детское тело, и несчастная потеряла сознание.

— Это как раз то, что я хотел, — спокойно объяснил нам безжалостный негодяй. — Я не смогу насладиться по-настоящему, пока не доведу их до бесчувственного состояния. Эй, Дзанетти, слышишь, что я говорю? — Потом тихо сказал мне: — Когда я отправлю ее в преисподнюю, я хочу, чтобы она запятнала себя самым черным преступлением, какое только возможно.

Прекрасная венецианка положила Анжелику на спину бесчувственной дочери так, чтобы перед злодеем оказались две пары ягодиц. Когда моя подруга опустилась на колени, произошла невероятная вещь, которая, очевидно, должна была довершить эрекцию разбойника: вцепившись зубами в его седалище, она принялась рычать по-собачьи, Моберти ответил таким же рычанием и впился зубами в ягодицы Анжелики. Никогда прежде мне не доводилось присутствовать на подобном собачьем концерте, и я должна признать, что ничего забавного в этом не было для нашей злосчастной жертвы, чей зад, включая верхнюю часть бедер, скоро превратился в окровавленные лохмотья. Моберти то. и дело отрывался от него, чтобы укусить то мои ягодицы, то ягодицы младшей девочки, но для того лишь, чтобы поточить свои клыки, после чего с удвоенной яростью вгрызался в тело потерявшей сознание женщины. Через некоторое время, показавшееся нам вечностью, он обрушил свой звериный инстинкт на младшую дочь, которая в тот же миг лишилась чувств.

Между тем Дзанетти, исполняя распоряжение своего любовника, чтобы усилить его экстаз, заколола ребенка кинжалом, и маленькое существо дернулось в последний раз и осталось неподвижно лежать в луже собственной крови.

— Ах ты, подлая! — возмутился итальянец, — посмотри, что ты наделала! Пусть же Всевышний, чьими милостями ты поживешь еще немного, даст тебе время раскаяться в чудовищном злодеянии, за которое тебе одна дорога — в ад…

Это событие оказало на него потрясающее действие, и он исторг из себя бурный поток спермы. После чего поднялся, оставил Дзанетти в компании с несчастным семейством и, взявши меня за руку, молча вышел в комнату, где у нас незадолго до того состоялся разговор, решивший судьбу венецианки.

— Я собираюсь творить жуткие дела, — объявил он, поцеловав меня в щеку и начиная тереться членом о мой зад, — и твоя соперница будет участвовать в них. Ах, если бы я только мог придумать что-нибудь необыкновенное, если бы только можно было сделать ее последние мгновения беспредельно ужасными, но, увы, всему есть свой предел, и мне горько сознавать это. Но все равно, Жюльетта, все равно меня безумно волнует эта жестокая мысль! Какой у тебя великолепный зад, — продолжал он, лаская мои ягодицы, — я обожаю тебя, моя прелесть, у тебя необыкновенное воображение, ты изобретательна в злодействе, и если я готов расправиться с Дзанетти, то только потому, что хочу, чтобы ты всегда была со мной.

— Знаете, дорогой друг, — вставила я, — вы забыли, что эта женщина любит вас без памяти. Я уступила вашему вероломному желанию в момент слабости, а теперь раскаиваюсь в этом. Разве можно поступать так жестоко с человеком, который привязан к нам обоим?

— Мне наплевать на чувства этой потаскухи, — грубо прервал он мои излияния. — Священны для меня только мои страсти и моя эрекция. А эта сука ни о чем не догадывается, так что сейчас самый подходящий момент заняться ею. Представляю, какой это будет прекрасный вечер! Ты наденешь на меня вот эту тигриную шкуру, а они, все трое, пусть лягут вокруг трупа; я буду кусать и рвать их когтями, буду жрать их живьем, и ты увидишь мое истинное отношение к синьоре Дзанетти, когда мои зубы вонзятся в ее тело и когда начнется ее предсмертная агония. Только не забывай возбуждать меня и подбадривать во время этой сцены, а если вдруг в голову тебе придет что-нибудь еще более интересное, сразу скажи мне, ибо наш замысел блекнет в сравнении с моими желаниями.

Я вышла сделать необходимые распоряжения. Дзанетти, привыкшая повелевать, с изумлением узнала, что ей придется присоединиться к жертвам, и она не удержалась от тревожного вопроса:

— Ты не знаешь, что он задумал?

— Скоро увидишь сама, — холодно ответила я и вернулась к Моберти.

Едва я переступила порог, как он кинулся ко мне и немедленно вонзил свое копье в мой зад, еще раз поклявшись, что ни один предмет на свете не доставлял ему такого большого удовольствия. Впрочем, совокупление продолжалось недолго, и за это время он успел обменяться со мной своими мыслями касательно будущих пыток и высказал соображения, от которых в ужасе содрогнулись бы самые хищные звери.

После чего он влез в тигриную шкуру, с лапами, вооруженными когтями, и просунул голову наружу через широко раскрытую звериную пасть, чтобы иметь возможность кусать и рвать зубами все, что встретится на его пути. В таком виде он вошел в зал, сопровождаемый мною, которая на всякий случай прихватила с собой увесистую палку.

Первой нападению подверглась Дзанетти; одним ударом когтистой лапы Моберти вырвал одну из ее грудей и настолько глубоко впился зубами в ягодицы, что из них тут же брызнула кровь.

— О Господи! — простонала несчастная. — Я пропала, Жюльетта, и это ты предала меня. Мне давно следовало догадаться, но теперь уже поздно; скажи, умоляю тебя, какие ужасы придумал для меня этот монстр, которого я так любила?

Каждая ее жалоба прерывалась пронзительными воплями; однако Моберти дал ей передышку, набросившись на другие жертвы. Анжелика и ее старшая дочь пытались вскочить и спастись бегством, но разве можно убежать от разъяренного зверя? Несколько минут он терзал их обеих, рыча от восторга, когда его беспорядочные удары приходились на самые уязвимые места; он не пропустил даже мертвое тело девочки, откусив от него большой кусок; его член, который я не переставала ласкать, дотягиваясь до него снизу или сзади, достиг невероятных, потрясающих размеров.

Постепенно его жестокость стала принимать более утонченные формы. Он вернулся к своей любовнице, и мы вместе привязали несчастную к деревянной скамье. Он взобрался на нее и острыми когтями вырвал ей глаза и нос, разодрал щеки; удивительно, но она все еще кричала, пока каннибал целовал то, что осталось от ее некогда прекрасного лица, а я еще сильнее ласкала его.

«Если бы не я, если бы не мое вероломство и коварство, он ни за что не додумался бы до таких ужасов, и я — их единственная причина», — так думала я, и эта сладостная мысль заставила меня содрогнуться от оргазма. Моберти же продолжал свое ужасное занятие; продолжал, как безумный, целовать в губы полумертвую женщину, стараясь не упустить ни одного спазма предсмертной агонии своей любовницы, которую он когда-то боготворил. Он перевернул ее, изувечил ей заднюю часть и заставил меня вливать расплавленный воск в раны; наконец пришел в неописуемое неистовство, оттолкнул меня, разорвал на куски предмет своей страсти и разбросал останки по всей комнате.

Потом, опьяненный нестихающим гневом и похотью, он принялся за двух оставшихся в живых жертв. Он взмахнул лапой и вырвал плод из чрева матери, еще один взмах — и девочка превратилась в окровавленный кусок мяса. После этого маньяк стрелой ворвался в мой зад и там, вместе со своим проклятым семенем, сбросил жажду убийства, которая ставила его вровень с самыми опасными хищниками на земле…

И мы поспешили обратно в Венецию, обещав друг другу встретиться при первой возможности и обсудить последние детали сотрудничества, к которому у меня с самого начала не было никакого желания.

Я провела бессонную ночь. Одни боги знают, как я извивалась и стонала от удовольствия в объятиях своих служанок, вспоминая чудовищные преступления, которыми запятнала себя. В ту ночь я поняла, что среди наслаждений, которые предлагает нам жизнь, ни одно не может сравниться с убийством; что если эта страсть проторила путь в человеческое сердце, изгнать ее оттуда невозможно. Поистине, ничто, абсолютно ничто в мире не сравнится с жаждой кровопролития. Стоит один раз утолить ее, и с этой минуты ваша жизнь будет немыслима без жертвоприношений.

Однако ни за что на свете я бы не согласилась на предложение Моберти, ибо, как я уже говорила, оно таило в себе опасностей неизмеримо больше, нежели выгод; твердо решившись отказаться, я рассказала обо всем Дюран, которая одобрила мое решение, прибавив, что развратный разбойник через три месяца поступит со мной точно так же, как поступил с Дзанетти. Когда появился его гонец, я захлопнула перед ним дверь, и больше никогда не видела Моберти.

Однажды Дюран пригласила меня к себе, где меня ожидала незнакомая женщина, воспылавшая ко мне страстным желанием: надо признать, что больше впечатления я всегда производила на женщин, чем на мужчин, — факт, возможно, несколько необычный, но вполне для меня естественный. Синьора Дзатта, вдова крупного судейского чиновника, лет, наверное, пятидесяти, все еще не утратила свою былую красоту, а с годами приобрела бешеную страсть к женскому полу. Не успела эта лесбиянка взглянуть на меня, как тут же начала приступ настолько яростный, что скоро лишила меня всякой возможности сопротивляться.

Мы поужинали вдвоем, и когда подали десерт, опьяневшая Мессалина бросилась ко мне и сорвала с меня все одежды. Дзатта относилась к тем извращенным женщинам, которые, обладая мудрыми и оригинальными мыслями, тянутся к своему полу не столько по причине врожденной наклонности, сколько из развращенности, и ищут скорее не настоящих удовольствий, а возможности удовлетворить свои похотливые капризы. Она вела себя как истый мужчина, ее умелые пальчики заставили меня испытать шесть оргазмов подряд, которые уместнее было бы назвать одной сплошной эякуляцией, продолжавшейся два долгих часа. Придя в себя, я вздумала попенять ей за ее поведение, которое я нашла довольно странным, но она защищала свои вкусы с такой же ловкостью, с какой удовлетворяла их. Она без труда доказала, что извращение, которому она предается, доставляет ей больше удовольствия, чем любое другое, и прибавила, что всегда доводит свою манию до логического завершения и что никогда не извергалась с таким самозабвением, как в минуты утоления своих прихотей.

Она возжелала других девушек, и Дюран быстро нашла семь юных созданий; Дзатта обласкала их всех, потом извлекла из своих широких юбок искусственный инструмент, подобных которому я никогда не видела. Дело в том, что он имел четыре торчавших в разные стороны стержня, один из них синьора Дзатта вставила в свой зад и начала содомировать меня вторым. Мы стали спиной друг к другу и два оставшихся, загнутых вверх конца погрузили в свои влагалища. На колени перед нами опустились две девушки, чьей обязанностью было сосать нам клитор и орудовать этим необыкновенным приспособлением. Пятеро других девушек оставались незанятыми: двоим дали в руки розги и заставили их пороть тех, которые стояли на коленях, еще двое встали на стулья так, чтобы мы могли облизывать им вагину, пятой поручили следить за порядком. Насытившись ласками, Дзатта захотела отплатить нашим экзекуторшам. Мы выпороли их самым немилосердным образом несмотря на громкие жалобы и крики; мы били их до тех пор, пока новый поток семени не утолил нашу ярость. После этого неутомимая злодейка возбудилась еще сильнее и предложила мне провести ночь в ее постели, где мы до утра предавались самым изощренным утехам. Пожалуй, искуснее всего моя новая наперсница лизала задний проход: ее гибкий и в то же время твердый язык творил настоящие чудеса, и ни один палец не мог бы сравниться с ним.

Досадная заминка, случившаяся с нехваткой женского персонала, заставила-таки Дюран согласиться на мое давнее и настойчивое предложение. Мы наняли еще двоих очаровательных девиц и договорились еще с несколькими десятками о том, что они будут готовы в любое время дня и ночи прийти нам на помощь.

Извращения, которым мы были свидетелями, извращения, которым предавались в нашем доме клиенты обоего пола, множились с каждым днем. Несмотря на мой немалый опыт в подобных делах я продолжала учиться и признаюсь, до тех пор даже не предполагала, что человеческое воображение способно дойти до таких высот развращенности и злодейства. То, что я видела своими глазами, не поддается описанию; если выразить это одним словом, я увидела бездонную пропасть ужасов и мерзостей, в которую увлекает человека либертинаж. Я поняла, насколько страшен и опасен может быть человек, обуянный страстью, и могу со знанием дела утверждать, что самые жестокие и самые дикие звери никогда не доходят до столь чудовищных поступков. Влияние, которым мы пользовались, спокойная обстановка, безупречный порядок, беспрекословное повиновение прислуги, исключительная легкость, с какой посетитель получал все средства предаваться мыслимому и даже немыслимому разврату — все это вдохновляло стыдливого человека, все это воспламеняло пыл человека опытного, и любой посетитель мог быть уверенным, что мы .разожжем, поддержим и удовлетворим любые страсти, какими бы фантастическими они ни были и каких бы крайностей они ни достигали.

Итак, друзья мои, я говорила прежде и хочу сказать еще раз: если вы хотите узнать человека по-настоящему, вы должны понаблюдать его поведение в минуты страсти, ибо только тогда можно философски понять и оценить его характер, обнажающийся всецело, во всех самых сокровенных проявлениях; только увидев человека в эти интимные минуты, можно предсказать последствия порывов его души.

Мы старались обходиться без убийств, однако настолько многочисленны были приверженцы этой прихоти, настолько часто к нам обращались с подобными просьбами, и люди с такой щедростью готовы были платить за это, что нам пришлось установить цену за удовлетворение этой, в общем-то вполне естественной страсти кровожадного человечества. За тысячу цехинов вы получали в нашем доме право совершить смертоубийство любым доступным вашему воображению способом, выбирая любую жертву — юношу или девушку, мальчика или девочку.

Чтобы самим наслаждаться развлечениями гостей и стимулировать тем самым свое воображение, мы с Дюран устроили для себя наблюдательный пункт в тайном алькове, откуда, оставаясь невидимыми, мы могли видеть все, что происходит в будуарах, и надо признать, что эти зрелища были поистине бесценными в смысле поучительности. Если гости не смущались нашим присутствием, мы выходили из укромного алькова и с удовольствием присоединялись к сладострастным оргиям безудержного разврата. Благодаря моему возрасту и моей внешности меня часто предпочитали нашим наемным предметам наслаждения, и в таких случаях, если, конечно, мне нравился клиент, я без раздумий проституировала собою. Наши гости нередко требовали услуг Дюран, чему способствовали ее необыкновенные вкусы, странные прихоти, склонность к преступлениям и ее прелести, хотя последние уже находились в стадии увядания. А случалось, что нас приглашали вдвоем, и.. одним богам известно, что творилось тогда в будуаре!

Как-то раз заявился отпрыск одного из знатнейших венецианских семейств. Этого развратника звали Корнаро.

— Меня привела сюда неодолимая страсть, — без обиняков сказал он. — Я должен объяснить ее вам со всеми подробностями.

— Говорите, синьор, мы не отказываем никому.

— Тогда, дорогая, вот в чем дело: я желаю содомировать семилетнего мальчишку, который должен лежать в объятиях своей матери и своей тетки. В это время обе женщины должны точить хирургические инструменты моего доктора, который в момент кульминации вскроет мальчику череп. После операции я буду сношать мать, лежащую на теле сына, а доктор теми же инструментами ампутирует ей ягодицы; мы зажарим их и съедим все вместе, включая и вас, причем это мясо будем запивать самым тонким коньяком.

— Какие ужасы вы говорите, сударь!

— Да, это ужасно, но только таким способом я могу получить эрекцию: чем ужаснее будет процедура, тем сильнее она меня возбуждает; вся беда в том, что она никогда не бывает именно такой, какой я хотел бы ее видеть, а в остальном я считаю себя счастливым человеком.

В назначенный день он пришел вместе со своим хирургом и с парочкой здоровенных копьеносцев и сразу удалился вместе с ними в отдельную комнату, сказав, что позовет меня, когда я понадоблюсь. Я поспешила к своей смотровой щели и получила огромное удовольствие от мерзкого зрелища, которое предстало моим глазам и которое я воздержусь описывать.

Два часа спустя пригласили меня, и я увидела трогательную картину: ребенок, захлебываясь от рыданий, лежал на руках матери, которая покрывала его нежными поцелуями и орошала горькими слезами. Хирург и оба содомита сидели за столом и пили вино, а молодая тетка тихо плакала, обняв свою сестру.

— Разрази меня гром, — воскликнул венецианец, — вы видели когда-нибудь такую прекрасную сцену? — Потом еще раз взглянул на несчастных и изобразил удивление: — А откуда эти слезы? Ага, ты плачешь, сука, потому что я собираюсь убить твоего сына? Но зачем тебе этот ублюдок, если он уже вышел из твоей утробы? Ну хватит, давайте приступим; ты, Жюлкетта, займись одним из этих козлов, а я возьму на себя второго: я ни на что не способен, пока в моей заднице не будет торчать член.

Пока я принимала соответствующую позу, он схватил мальчика, положил его на материнскую спину и начал содомировать; тем временем мать и ее сестра, стоя на коленях, затачивали под присмотром лекаря инструмент, необходимый для предстоящей операции. Меня расположили таким образом, чтобы мой зад, изнемогавший от массивного органа, находился под самым носом у Корнаро, который время от времени выдергивал копье моего содомита, облизывал его и снова вставлял на место. Все происходило в точном соответствии с его замыслом, и когда сперма его закипела, венецианец повернул голову и кивнул хирургу. Тот выхватил скальпель из рук тетки и с изумительной быстротой сделал несколько надрезов, вскрыл череп и вытащил мозг, и в этот момент наш гость, взревев как голодный мул, извергнулся в потроха ребенка, только что лишенного способности мыслить. Мне кажется, до этого не дошел бы и самый страшный хищник в джунглях.

— Уф! — выдохнул монстр. — По-моему, это самая приятная вещь на свете. Теперь пора покончить с остальными. — С этими словами он обрушил на головы несчастных женщин тяжелую дубинку. — Вот так, вот так, — приговаривал он, — а потом попробуем их поджаренные задницы.

— Негодяй! — обратилась я к нему, — неужели вам не стыдно того, что вы совершили?

— Ах, Жюльетта, — вздохнул он, — когда вы дойдете до моего состояния, вы будете стыдиться только добродетельного поступка.

Вне себя от вожделения, я крепко прижала злодея к своей груди и начала ласкать его, пытаясь передать ему срое восхитительное ощущение и восстановить энергию, которую он затратил во время эякуляции. Он щекотал мне соски и сосал язык, а я, задыхаясь, бормотала какие-то непотребные слова, говорила ужасные вещи, не переставая возбуждать его руками. Скоро он потребовал мой зад, и я поняла, что мои усилия принесли плоды; он опустился на колени и проник языком в мой анус, поглаживая ягодицы, но член его по-прежнему оставался в самом удручающем состоянии.

— Оргазм выводит меня из строя на целую неделю, — признался он, — вот как много требуется мне, чтобы восстановить семя. Давайте лучше поужинаем: возможно, трапеза и добрый напиток, а также застольные пакости вернут мне силы. Но сперва вы должны совокупиться, Жюльетта, так как, судя по блеску в ваших глазах, вам нужно срочно кончить.

— Нет, — покачала я головой, — раз вы решили повременить, я буду дожидаться вас; только вы в этой комнате возбуждаете меня, я хочу видеть, как прольется ваша сперма, иначе эякуляция у меня не получится.

— В таком случае, — сказал польщенный Корнаро, — пусть наш ужин сопровождается самыми отвратительными развлечениями, надо превратить его в жуткую оргию. Не мне подсказывать вам детали: вы знаете мои вкусы, и я вижу, что у вас богатый опыт.

Возбужденная, как вакханка, Дюран возвестила, что ужин готов. Мы перешли в просторную трапезную, в середине которой стоял стол, накрытый на четверых. Кроме меня, Дюран и Корнаро за стол села пятидесятилетняя женщина по имени Лауренция, известная как самая порочная, самая развратная и сластолюбивая дама во всей Италии. Она, как и все остальные, предпочла человеческое мясо: спокойным философским взглядом она окинула расставленные на столе яства и начала есть, не испытывая никакого отвращения.

Запеченные в крови мясные блюда сопровождались изысканными закусками и приправами, которых я насчитала более десятка, и, как было условлено с самого начала, все это запивалось тончайшим и очень старым коньяком. Его подавали восемь четырнадцатилетних прислужниц очаровательной внешности: они держали напиток во рту, затем по нашему знаку приближались и впрыскивали его сквозь розовые сжатые губки в открытую пасть пирующих. За каждым стулом в почтительном ожидании стояли двое пятнадцатилетних педерастов, готовых исполнить любое наше желание. Поодаль, на самом виду, располагались четыре группы, составленные из двух пожилых женщин, двух мулаток, двоих содомитов, двоих малолетних педерастов, двух молодых девушек и парочки семилетних детей. Стоило нам поманить пальцем, и любой вызванный предмет подходил к гостю и предоставлял себя в полное его распоряжение. Вдоль стен комнаты стояли невысокие помосты, на каждом из них два негра бичевали юную девицу, которая, как только тело ее оказывалось порванным в клочья, проваливалась в хитроумный люк, и на ее месте тотчас появлялась другая; справа и слева от кнутобоев, на том же помосте, другие негры содомировали темнокожих мальчиков лет двенадцати. Под нашим столом сидели четверо девушек, в чьи обязанности входило ласкать языком член Корнаро и наши влагалища. С потолка свешивался огромный канделябр, который заливал зал ярким, наподобие солнечного, светом и одновременно, в силу необычного своего устройства, бросал обжигающие лучи на стайку связанных обнаженных детей, стоявших на балконе под самым потолком и издававших непрестанный жалобный вой. Эта выдумка поразила Корнаро больше всех остальных, и он рассыпался по этому поводу в восторженных похвалах. Оглядев восхищенным взглядом весь зал, наш гость сел на свое места и заметил, что никогда не видел столь сладострастной обстановки.

— А кто эта женщина? — спросил он, глядя на Лауренцию.

— Такая же эпикурейка, как и вы, — ответила Дюран, — распутница, которая способна превзойти вас по бесстыдству и вагину которой обсасывают в эту самую минуту точно так же, как и ваш орган.

— Все это прекрасно, — заметил Корнаро, — но на мой взгляд, прежде чем сесть за стол, эта синьора и мадам Дюран должны были показать мне свои задницы.

— Пожалуйста, с превеликим удовольствием, — в один голос ответили дамы и, поднявшись, подставили свои прелести прямо под нос гостю.

Распутник ощупал их, поцеловал, осмотрел взглядом знатока и сказал:

— На этих предметах распутство оставило неизгладимую печать; они многое повидали, и это мне нравится. — Потом он обратился ко всем присутствующим: — Как прекрасна порочная Природа во всех своих деталях и оттенках, и я всегда предпочитал увядшие цветы юным розам! Поцелуйте же меня, сладкие жопки! Дайте мне вдохнуть ваш терпкий эфир. Превосходно, а теперь соблаговолите опуститься на место.

— А кто эти люди? — снова поинтересовался Корнаро, рассматривая стоявших вокруг стола.

— Это жертвы, — отвечала я, — приговоренные к смерти; они знают, какой властью вы пользуетесь в этих местах, и на коленях умоляют вас о пощаде.

— Они наверняка ее не дождутся, — заявил варвар, и его взгляд сделался свирепым. — Много раз я посылал людей на смерть, но ни разу не смилостивился.

После этого мы принялись за ужин, и скоро все присутствующие пришли в движение в соответствии с предписанными обязанностями.

Корнаро непрерывно подвергался содомии и уже начал обнаруживать первые признаки эрекции; при этом он потребовал, чтобы каждая жертва подходила к нему получить наказание от его руки. В ход пошли все средства: он раздавал пощечины и щипки, вырывал волосы, выкручивал носы и уши, кусал и царапал груди, после чего несчастные возвращались на свое место и вновь принимали коленопреклоненное положение. Покончив с предварительной церемонией, Корнаро одобрительно похлопал меня по ягодицам и велел взять в руку его орган, состояние которого наполнило меня чувством гордости.

— Все готово, друг мой, — с воодушевлением сказала я, — мы ждем порывов вашего сердца и побуждений вашего воображения; назовите свои желания, и мы докажем вам нашу преданность неукоснительным послушанием.

Тогда Корнаро довольно грубо ухватил меня за ягодицы, притянул к себе и приподнял над полом.

— Иди сюда, — крикнул он одному из содомитов, — и прочисти эту задницу, а я ее подержу.

В меня вонзился толстенный фаллос, а Корнаро наглухо прикрыл губами мой рот; одна из прислужниц занялась его органом, другая прильнула губами к его седалищу.

— С вас достаточно, Жюльетта, — скомандовал он, — а вы, Лауренция, займите ее место.

После Лауренции настал черед Дюран, затем все присутствующие женщины прошли через эту процедуру, и содомиты время от времени вытаскивали свой член и давали облизать его нашему гостю. Таким же образом менялись служанки, которыми распоряжалась я.

— Пора перекусить, — наконец произнес Корнаро. — А потом мы продолжим развлечения и усовершенствуем их. Как вы считаете, Жюльетта, есть ли на свете более прекрасная страсть, чем похоть?

— Я бы сказала, что таковой не существует; но похоть всегда должна вести к излишествам: в плотских делах заслуживает звания глупца тот, кто надевает на себя узду, кто даже не пытается узнать, что такое удовольствие.

— Распутство, — вставила Дюран, — это праздник души и тела, который предполагает попрание всех ограничений, высшее презрение ко всем предрассудкам, полный отказ от всех религиозных норм и предписаний, глубочайшее отвращение ко всем нравственным императивам; распутник, который не достиг философской зрелости, который постоянно шарахается между своими неистовыми желаниями и своей больной совестью, навсегда лишен истинного счастья.

— Я не думаю, — сказала Лауренция, — что можно хоть в чем-то усомниться в рассуждениях его светлости, и я убеждена, что он достаточно умен, чтобы презирать благопристойность.

— Во всяком случае, — заявил Корнаро, — я не вижу ничего, абсолютно ничего священного в человеческом обществе и с полным основанием полагаю, что все, придуманное людьми, является не чем иным, как плодом человеческих предрассудков и эгоизма. Я думаю, нет на земле человека, который знал бы жизнь лучше меня. Как только исчезает вера в религию и, следовательно, слепое доверие к Богу, все духовное и телесное в человеке немедленно подвергается беспрестанному пересмотру и вслед за тем презрению, как это произошло со мной, ибо Природа вложила в меня отвращение к подобным вымыслам. В сфере религии, морали и политики никто не разбирается лучше, чем я, и ничье мнение не вызывает у меня уважения. Стало быть, ни один смертный не сможет заставить меня поверить или принять свои убеждения, из этого вытекает, что никому не дано права судить или наказывать меня. В какой бездне глупостей и заблуждений оказалось бы человечество, если бы все люди слепо принимали то, что вздумалось утверждать другим! По какому высшему праву вы называете нравственным то, что исходит от вас, и безнравственным то, что проповедую я? До какого произвола доходим мы, пытаясь установить, что есть истина и что есть ложь!

Однако мне могут возразить: мол, есть вещи, настолько отвратительные, что невозможно сомневаться в их всеобщей опасности и мерзости. Со своей стороны, друзья, я громогласно заявляю, что нет ни одного, якобы отвратительного поступка, который, будучи внушенным Природой, когда-то в прошлом не служил основой какого-нибудь освященного обычая; так же, как нет ни одного, который, будучи соблазнительным, в силу одного этого факта не сделался бы законным и добропорядочным. Следовательно, я прихожу к выводу, что нельзя противиться никакому желанию, ибо каждое желание имеет свою полезность и свое оправдание.

Величайшая глупость думать, что коль скоро вы родились на той или иной географической широте, вы должны подчиняться обычаям данной местности. В самом деле, неужели я буду мириться с несправедливостями по отношению к себе только в силу случайности места своего рождения; я таков, каким сделала меня Природа, и если есть противоречие между моими наклонностями и законами моей страны, вините в том Природу, а не меня.

Но ты представляешь собой угрозу для общества, могут сказать мне, и общество, защищая свои интересы, должно изгнать тебя из своей среды. Абсолютная чепуха! Уберите свои бессмысленные преграды, дайте всем людям равное и справедливое право мстить за зло, причиненное им, и никаких кодексов и законов вам не понадобится, не потребуются усилия безмозглых и самодовольных педантов, которые носят смешное звание криминалистов, которые, кропотливо взвешивая на своих весах чужие поступки и ослепленные своим завистливым и злобным гением, отказываются понять, что если для нас Природа является сплошными розами, для них она не может быть ничем, кроме как чертополохом.

Предоставьте человека Природе — она будет для него лучшим советчиком, нежели все законодатели, вместе взятые. Самое главное — разрушьте перенаселенные города, где скопление пороков вынуждает вас принимать карательные законы. Неужели так уж необходимо человеку жить в обществе и испытывать стадное чувство? Верните его в лесную глушь, из которой он вышел, дайте ему возможность делать то, что он хочет. Тогда его преступления, такие же изолированные, как и он сам, никому не принесут вреда, и ваши ограничительные установления отпадут сами по себе; дикий человек имеет только две потребности — потребность сношаться и потребность есть, и обе заложены в него Природой. Стало быть, все, что он делает для их удовлетворения, вряд ли можно назвать преступным; если в нем порой и пробуждаются иные чувства, их порождает только цивилизация и общество. Коль скоро эти страсти — только детище обстоятельств, потому что они присущи образу жизни общественного человека. По какому праву, я вас спрашиваю, вы их клеймите?

Таким образом, существует лишь два вида побуждений, которые испытывает человек: во-первых, те, которые вызваны его состоянием дикости, поэтому было бы чистым безумием наказывать их, и во-вторых, те, на которые его вдохновляют условия его жизни среди других людей, так что карать за них уж вовсе неразумно. Что же остается делать вам, невежественным и глупым современным людям, когда вы видите вокруг себя зло? Да ничего — вы должны любоваться им и молчать, именно любоваться, ибо что может быть более вдохновляющим и прекрасным, чем человек, обуреваемый страстями; и потому молчать, что вы видите перед собой дело рук Природы, которое вы должны созерцать, затаив дыхание и с глубоким почтением.

Что же до моей личности и моего поведения, я согласен с вами, друзья мои, в том, что мир может содрогнуться перед таким злодеем, как я; не существует запретов, которые я бы не нарушил, нет добродетелей, которые я бы не оскорбил, преступлений, которых бы не совершил, и я должен признаться, что только в те минуты, когда я действовал вразрез со всеми общественными условностями, со всеми человеческими законами, — только тогда я по-настоящему чувствовал, как похоть разгорается в моем сердце и сжигает его своим волшебным огнем. Меня возбуждает любой злодейский или жестокий поступок; больше всего меня вдохновляло бы убийство на большой дороге, а еще больше — профессия палача. В самом деле, почему я должен отказывать себе в поступках, которые бросают меня в сладострастную дрожь?

— Ах, — пробормотала Лауренция, — подумать только: убийство на большой дороге…

— Вот именно. Это высшая степень насилия, и любое насилие возбуждает чувства; любое волнение в нервной системе, вызванное воображением, увеличивает наслаждение. Поэтому если мой член поднимается при мысли выйти на большую дорогу и кого-нибудь убить, эта мысль внушена мне тем же самым порывом, который заставляет меня расстегивать панталоны или задирать юбку, и ее следует извинить на том же самом основании, и я буду претворять ее с таким же спокойствием, но с еще большим удовольствием, так как она намного соблазнительнее.

— Но скажите, — поинтересовалась моя подруга, — неужели мысль о Боге никогда не удерживала вас от дурных поступков?

— Ах, не говорите мне об этой недостойной химере, которую я презирал уже в двенадцатилетнем возрасте. Мне никогда не понять, как человек, будучи в здравом уме, может хоть на миг увлечься отвратительной сказкой, которую отвергает сердце и разум и которая находит сторонников только среди глупцов, подлых мошенников или самозванцев. Если бы на самом деле существовала такая штука, как Бог, господин и создатель вселенной, он был бы, судя по представлениям его поклонников, самым странным, жестоким, порочным и самым кровожадным существом на свете, и ни у кого из нас, смертных, недостало бы сил и возможностей ненавидеть его, презирать, ругать и оскорблять его в той мере, в какой он этого заслуживает. Самая большая услуга, какую только законодатели могут оказать человечеству, заключается в том, чтобы издать суровый закон против теократии. Мало кто понимает, насколько важно снести с лица земли поганые алтари этого презренного Бога; пока эти фатальные идеи будут витать в воздухе, человек не узнает ни мира, ни покоя, и угроза религиозных распрей всегда будет висеть над нашими головами. Правительство, допускающее любые формы боготворения, совершенно не понимает философской цели, к которой все мы должны стремиться, и я в любое время я готов доказать вам, что ни одно правительство не будет сильным и уверенным, пока разрешает боготворить некое Высшее Существо — этот ящик Пандоры, этот обоюдоострый меч, смертельно опасный для всякой власти, эту ужасную систему, согласно которой каждый воображает, будто имеет право ежедневно резать другим глотку. Да пусть он сгинет тысячу раз — человек, который выдумал Бога! У него не было иной цели, кроме как подорвать основы государства; внутри государства он мечтал создать независимую касту — вечного врага счастья и равенства; он стремился подчинить себе своих соотечественников, раздуть пожар распрей и раздоров и, в конце концов заковать людей в цепи и делать с ними все, что ему вздумается, предварительно ослепив их через посредство суеверия и заразив их фанатизмом.

— И все-таки, — заметила Дюран просто для того, чтобы дать высказаться нашему гостю, — религия есть краеугольный камень нравственности и морали, а эти вещи, как бы вы к ним ни относились, остаются очень полезными для власти.

— Независимо от природы этой власти, — тут же ответил Корнаро, — я готов хоть сейчас доказать, что нравственность для нее бесполезна. Кстати, что вы понимаете под этим словом? Разве это не осуществление на практике всех общественных добродетелей? Тогда соблаговолите объяснить мне, какое отношение может иметь к власти осуществление добродетелей. Вы боитесь, что порок, будучи противоположностью добродетели, может нарушить деятельность правительства как органа власти? Да никогда в жизни! И правительство должно больше опасаться высоконравственного человека, нежели человека порочного. Первый расположен к пустым спорам и сомнениям, и не может быть сильной власти там, где люди истрачивают попусту свои мыслительные способности: дело в том, что правительство — это узда для человека, а размышляющий человек не терпит узды. Следовательно, чтобы управлять людьми, их надо обречь на невежество; властители всегда чувствовали, что цепи скорее удержат на коленях глупых подданных, нежели гениальных личностей. Вы можете сказать мне, что свободная власть далека от такого намерения. А я спрошу Вас, где вы видели свободную власть; разве на земле существует что-нибудь свободное? Более того, разве человек не всегда и не везде остается рабом собственных законов? Выходит, что люди повсюду находятся в цепях, то есть в состоянии безнравственности. Разве вид опьянения, в котором постоянно пребывает безнравственный и порочный человек, — это не то же самое, что состояние, в котором держит человека законодатель, чтобы парализовать его волю? Так зачем законодателю внушать ему добродетели? Только в моменты самоочищения человек делается норовистым, начинает сомневаться в своих правителях и меняет их. В интересах правительства — сковать человека при помощи безнравственности, опустить его в бездну безнравственности, и он никогда не причинит неприятностей для власть предержащих. Если же посмотреть на вещи под более широким углом зрения, можно задаться вопросом: имеют ли пороки какие-нибудь последствия для взаимоотношений между людьми, иными словами, какое государству дело до того, ограбите ли вы меня, или, в свою очередь, я убью вас? Абсурдно считать, будто сведение личных счетов имеет какое-то отношение к обществу. Но, говорят нам, законы необходимы для того, чтобы сдерживать зло… Хорошо, только зачем его сдерживать, если Природа нуждается в нем и существовать без него не может, если оно задумано как противовес добру? Скажем, древний человек не имел законов, которые ограничивали его страсти, но разве он был менее счастлив, чем мы? Силу никогда не сломит слабость, и если последняя всегда оказывается в проигрыше, значит этого хочет Природа, и не нам противиться ее желанию.

— Такие рассуждения открывают широкий простор для разного рода ужасов, — заметила я.

— Так ведь они совершенно необходимы, эти явления, которые вы называете ужасами: в этом убеждает нас сама Природа, которая заставляет расти самые ядовитые растения бок о бок с самыми целебными. Почему вы так возражаете против преступлений? Разумеется, не потому что они порочны сами по себе, но только по той причине, что они наносят вам вред, человек же, которому зло выгодно, и не подумает осуждать его. И если злодейство приносит в мир столько же счастья, сколько и несчастья, разве справедлив закон, карающий его? Задача хорошего закона — способствовать благу всех и каждого, а вот этого-то как раз и нет в законах, принятых против преступлений, ибо они защищают лишь жертву и в высшей степени ущемляют злодеев. Величайший недостаток, а заодно и несчастье людей, придумывающих законы, заключается в том, что они всегда учитывают только часть человечества и совершенно игнорируют остальных, и неудивительно, что сегодня совершается так много грубых ошибок.

Рассуждения нашего гостя прервала служанка, сообщившая о том, что внизу ждет убого одетая женщина, которая очень хочет поговорить с синьором Корнаро.

— Веди ее сюда, — поспешно сказала я, опередив венецианца.

Женщины, окружавшие стол, тотчас поднялись с колен, чтобы освободить место для новой сцены, и присоединились к пятидесяти наложницам, которые, стоя на помостах, выставляли напоказ свои обнаженные зады.

В следующую минуту робко вошла беременная женщина лет тридцати, прелестная как Венера, в сопровождении четверых детей — двух мальчиков и двух девочек.

— О, господин мой! — вскричала она, и все семейство припало к ногам Корнаро, который с изумлением смотрел на них. — Господин мой, я взываю к вашей милости; во имя неба сжальтесь над бедной женщиной, покинутой мужем, матерью этих несчастных детей, которые просят у вас корочку хлеба. Два года у нас нет никаких средств, и скоро нас возьмет к себе могила, если только не найдется добрый человек, который поможет продлить наши дни. О, добрый синьор, неужели не смягчится ваше благородное сердце при виде несчастья, которое молит вас о сочувствии. Сжальтесь над нами, иначе мы погибли.

Как я уже сказала, женщина эта была восхитительна; ее поношенное платье, ее беременность, исходившее от нее очарование, трогательный вид ее детей, залитые слезами лица несчастного семейства — все это произвело настолько сильное впечатление на нашего распутника и настолько разожгло его порочную похоть, что я испугалась, как бы он не извергнулся при малейшем прикосновении. Однако он взял себя в руки, предвкушая, очевидно, волнующее и пикантное продолжение этой сцены, и увел меня в соседнюю комнату, куда следом препроводили просительницу со всеми чадами.

И вот там жестокость каннибала проявилась во всей своей красе. Он пришел в неистовство, его бессвязная речь выдавала чувства, бушевавшие в его душе: он заикался, бормотал какие-то непристойности, выкрикивал богохульные ругательства, на его губах пузырилась пена, и вид его был ужасен. В те минуты он был бы великолепной моделью для художника, который вознамерился бы написать портрет одного из самых отвратительных чудовищ, порожденных Природой.

— Ну что ж, сука, — процедил он сквозь зубы, — я облегчу твои страдания; сейчас мы устроим тебе роды. Раздевайся поживее… все, все снимай с себя, первым делом оголи ягодицы… Мой член твердеет, Жюльетта, смотри, как он твердеет… потри мне яйца спиртом, а потом помоги этой твари раздеться…

С этими словами он нанес страшный удар в лицо бедняжки, которая отлетела на несколько метров; потом, не спуская с нее безумных глаз, он грубо схватил меня за заднюю часть, я увернулась, испугавшись, как бы злодей не сделал меня объектом своей ярости, и стала поспешно срывать последние тряпки с лежавшей на полу женщины с окровавленным лицом. Но, наклонившись над ней, я неосторожно выставила свой зад, и Корнаро без промедления овладел им.

— Раздевай ее скорее, — рычал он, — скорее, говорю тебе; задуши ее, если будет сопротивляться; разве ты не чувствуешь мою эрекцию?

Когда мать обнажилась, распутник оставил меня в покое, плюнул ей в лицо и в мгновение ока сам сорвал одежду со всех четверых детей, после чего с яростью набросился на детские ягодицы. Потом приказал мне опалить горящей свечой материнский зад и потребовал розги.

Мы вместе уложили детей штабелем на вздувшийся живот матери; он несколько мгновений любовался этой пирамидой, составленной из аппетитных прелестей, и с удивлением заметил, что бедность и лишения не нанесли ущерба цветущим формам несчастных созданий. Затем, перейдя от удивления; к озлоблению, взмахнул розгами и с невероятной быстротой начал пороть распростертые перед ним белоснежные ягодицы и круглый, обтянутый нежной кожей живот беременной просительницы. Я ласкала его в продолжение экзекуции и чувствовала, как его чресла наполняются новыми силами. Он то и дело останавливался, несколько мгновений пожирая глазами кровавые следы своего зверства, вставлял член в мой зад, после трех-четырех движений выныривал из него и продолжал флагелляцию. Когда руки его устали, он опустился на колени и принялся осыпать ударами живот молодой матери, прильнув губами к окровавленным ягодицам детей.

— Друг мой, — с беспокойством заметила я, — вы вот-вот извергнетесь, я вижу это по вашим глазам: еще немного, и эта сцена, хотя она и великолепна, лишит вас семени, после чего вы не сможете насладиться своими злодеяниями в полной мере, тем более что впереди нас ждут новые утехи.

— А что еще ты можешь мне предложить? — спросил венецианец, взглянув на меня затуманенным взором.

— Пойдемте со мной, пусть эти создания придут в себя, а потом вы вернетесь и расправитесь с ними.

Я увела его в небольшую комнату, где Дюран с помощью Лау-ренции приготовила новую сцену, которую я сейчас вам опишу.

Эта комната была украшена наподобие тех храмов, где древние римляне праздновали свои сатурналии в старые добрые времена, и наш гость увидел девять сладострастных картин, составленных из живых людей.

Первая изображала красивого мужчину средних лет с вздыбленным членом, прижавшегося к заду юноши, которого ласкал маленький мальчик-педераст.

Во второй ласкали друг друга сорокалетняя женщина и две юных девушки.

В третьей мускулистый атлет совокуплялся сзади с прелестной знойной негритянкой и сосал влагалище не менее прелестной белокожей женщины.

Четвертая картина представляла молодую мать, которая порола свою дочь, и ее в свою очередь порол мрачного вида мужчина.

Рядом другой мужчина содомировал маленького теленка, то же самое проделывал с ним огромный пес.

Дальше отец избивал розгами собственную дочь, привязанную к столбу, и сам получал порку от красивой женщины.

Седьмая картина представляла собой группу из десяти девушек, облизывавших друг другу влагалище.

В восьмой десять юношей содомировали друг друга, образовав живое замкнутое кольцо.

Наконец последняя композиция состояла из нескольких мужчин, которые содомировали шлюх с дебильными или изъеденными сифилисом лицами и одновременно обсасывали влагалища дряхлых женщин, возрастом не менее шестидесяти лет, а маленькие дети целовали им задницы.

Посреди этого великолепия стояли две рослые матроны и держали за руку шестерых малолетних девочек, прелестных как херувимы, предназначенных в жертву нашему клиенту. Со всех сторон слышались негромкие крики и стоны то ли удовольствия, то ли боли, свист бичей и розог и хлесткие удары. Все присутствующие были обнажены, все являли собой образ грязной похоти в самых разных ее проявлениях. Лампы, в которых горело ароматное масло, создавали приятное освещение и распространяли по всей комнате возбуждающий, щекочущий ноздри запах; одним словом, Корнаро оказался в одном из самых величественных храмов, посвященных похоти.

Наш гость не спеша обошел комнату в сопровождении неотступно следовавших за ним двух содомитов и двух женщин, вооруженных розгами, и все четверо по очереди возбуждали ему седалище. Он останавливался то там, то сям: щипал кого-то за соски, теребил кому-то нижние губки и, раздвинув их, заглядывал внутрь, раздавал тумаки и пинки. Он был похож на тигра, попавшего в овчарню.

— Прекрасно, — наконец сказал он, — теперь пора перейти к делу, я держусь из последних сил. Но я хочу развлекаться публично, и пусть удовольствия сопровождаются ужасами, которые помогут изливаться моей сперме. Приготовьте полдюжины девиц и столько же молодых мужчин — самых стеснительных и благопристойных из тех, что у вас есть, и я обещаю вам потрясающий спектакль.

Я быстро отобрала актеров, каких он требовал, и мы гурьбой вошли в комнату, где нас ожидало несчастное семейство. Корнаро окружила толпа девиц, и он пообещал немедленную смерть каждой, кто не выдержит предстоящего зрелища: лишится чувств или хотя бы расплачется. Злодей начал с матери: он подвесил ее за ноги к потолку, в результате чего она задохнулась под тяжестью собственного плода; вломился в маленькую заднюю норку самой прелестной из дочерей, заставив сестренку держать ее, потом, взяв плотницкую пилу, медленно отрезал ребенку голову во время акта содомии. Монстр нарочно не спешил и растянул ужасающую операцию на целый час, в продолжение которого три юные зрительницы упали в обморок.

— Запомни их, — бросил мне Корнаро, — я займусь ими позже.

Когда маленькая головка отвалилась, злодей принялся за следующего члена семьи и до тех пор, пока не разворотил потроха последнего из детей, пока не перепилил шею последнему, он не сбросил свою кипящую сперму, которая делала его столь жестоким и безжалостным. До того, как наступил конец спектакля, еще три девушки лишились чувств, а все остальные плакали, не пытаясь даже скрыть слез. Что же касается до матери, она уже не дышала; в жуткой тишине забрызганной кровью комнаты стоял наш гость, исчадие ада или воплощение зла — как хотите — и оглядывал чудовищные дела своих рук.

— Что такое, дорогой друг! — возмущенно заговорила я, подходя к преступнику и дергая его за обмякший орган. — Неужели вы собираетесь оставить этих тварей безнаказанными после того, как приговорили их к смерти за непослушание?

— Нет, конечно, — тяжело вздохнул он, — но я просто чертовски устал, мне нужен отдых…

Отчаявшись добиться от него каких-либо действий, я подала ему чашку горячего бульона, и он ушел, заплатив сто тысяч франков за доставленное удовольствие.

После Корнаро другой незабываемой посетительницей нашего заведения была одна венецианка высокого происхождения, чрезвычайно богатая и очень известная своим распутством. Сильвия, сорокапятилетняя дама, высокая, статная, превосходно сложенная, обладательница прекраснейших в мире глаз, три дня провела в нашем доме.

— Дорогие мои, — заявила она, — меня переполняют соки, от которых я могу освободиться только ценой отвратительных поступков. Для начала, — продолжала эта современная Мессалина, — я хочу, чтобы вы продали меня какому-нибудь развратнику с необычными вкусами, который проведет меня по самым мерзким клоакам порока и бесстыдства.

— У меня уже есть такой, я думаю, он вам подойдет. Однако, синьора, он непременно захочет обращаться с вами как с самой последней шлюхой и может причинить вам боль.

— Ах, милочка, это то, что требуется; мне жутко хочется стать жертвой такого человека… А что он будет делать после побоев?

— После хорошей взбучки он заставит вас массировать мужские органы на его лице, потом вам пососут вагину, а в заключение он подвергнет вас содомии.

— Великолепно! Я давно мечтала об этом. Давайте приступим прямо сейчас, а позже я объясню вам, чем должны завершиться мои утехи.

Я привела ей обещанного клиента. Так совпало, что ему хотелось развлечься именно с такой женщиной, как Сильвия, и он был несказанно рад, когда увидел ее. Оставшись наедине, наши актеры не замедлили приступить к делу, а я, находясь за стеной, небрежно развалившись посреди служанок, которые усердно ласкали меня спереди и сзади, не пропустила ни одной подробности. Дорсини начал с того, что несколькими сильными пинками наградил величественный зад, быстро перешел к рукоприкладству и выдал Сильвии серию хлестких пощечин, присовокупив к ним десяток ударов кулаком, и все это происходило в таком стремительном темпе, что изумленная аристократка только моргала глазами; но я должна заметить, что в ее глазах не было ничего, кроме удовольствия. Град ударов сменился длинной тирадой площадной брани: редкую женщину оскорбляли и унижали так, как Дорсини свою партнершу.

— Вот так, — сказал он, отдышавшись, — теперь тащите сюда члены, я хочу посмотреть, как эта шлюха исполняет свои обязанности.

В тот же момент появились шесть первоклассных долбильщиков; обнаженная Сильвия, усевшись на грудь распутника, принялась выдаивать их, разбрызгивая сперму на лицо Дорсини, потом втирала опустевшие органы в его нос и губы, но его собственный член не подавал никаких признаков жизни. Тогда на подмогу вызвали еще нескольких юношей, и он велел им прочистить влагалище своей высокорожденной наперсницы.

— Клянусь сатаной, — вскричал он, глядя, как она извивается в мужских объятиях, — я ни разу не встречал таких потаскух! А ну-ка, покажи всю свою прыть, старая перечница, покажи, как ты умеешь ругаться, скажи Всевышнему все, что ты о нем думаешь.

Сильвия ответила на эти слова потоком гнусных ругательств по адресу Предвечного, и никогда прежде мне не доводилось слышать столь громких и оскорбительных богохульств. Отъявленный еретик блаженствовал и мастурбировал, и ласкал, одну за другой, задницы долбильщиков, не забывая и зад своей шлюхи. Когда он обошел всех, один из мужчин — тот, кто в эти минуты совокуплялся с Сильвией, — подставил ему седалище; Дорсини осмотрел его — как вы понимаете, осмотр не обошелся без ритуальных щипков и похлопываний, — и вставил свой член в бессовестно раскрытое отверстие. Сильвия стойко выдержала двойной натиск: не зря говорят, что в разврате хороши обе роли — и активная и пассивная; единственной колыбелью наслаждения служит воображение, только оно порождает удовольствия, придает им форму и нужное направление; там, где воображение спит или бездействует, мы видим лишь простой физический акт — скучный, скотский, неодухотворенный.

Однако Дорсини, которого содомировали и который также совершал содомию, недолго наслаждался в анусе; очевидно, всем алтарям он предпочитал рот и громким ревом возвестил об этом; Сильвия немедленно предоставила свой, он проник туда с размаху, не переставая энергично двигать тазом, и извергнулся к великой радости блудницы, которая проглотила семя с жаром, достойным ее распущенности и извращенности ее похотливой натуры. Дорсини расплатился и исчез.

— Давайте разделим их поровну, — предложила она, — я очень ценю деньги, заработанные блудом, они всегда приносили мне удачу. Кстати, этот субъект неплохо возбудил меня, теперь можно продолжать дальше.

А дальше беспутная синьора собрала в просторной гостиной двадцать пять превосходных мужчин и двадцать пять девушек необыкновенной красоты и еще шестнадцать часов подряд предавалась в моем присутствии самому чудовищному разврату, утоляя свои извращенные страсти, свои прихоти — неслыханно мерзкие и в высшей степени невероятные в женщине, ибо женщина может приобрести подобные привычки, только плюнув на свою репутацию и презрев все принципы скромности и добродетельности, единственным вместилищем которых, согласно легенде, должен служить наш пол и от которых мы, женщины, отступаем только для того, чтобы превзойти все самое отвратительное, что могут достичь в этой области мужчины.

Неистовая Сильвия закончила свой праздник жестокостями, что, впрочем, вполне естественно. В качестве жертвы она выбрала тринадцатилетнего мальчика с ангельским лицом.

— Я доведу его до того, что через несколько дней он сгодится только для погребения. Сколько вы за него хотите?

— Тысячу цехинов.

Сделка состоялась, и злодейка привязала ребенка к скамье таким образом, что его тело оказалось выгнуто дугой; сама она опустилась на корточки над лицом юного красавца, лежавшего на подушках, который должен был облизывать ей влагалище, между тем как второй, стоя на четвереньках, щекотал языком ее задний проход. Через некоторое время, когда они в достаточной мере возбудили ее, она взяла зажженную свечу и начала поджаривать ягодицы жертвы, которая, как нетрудно представить, испускала жуткие вопли в продолжение этой операции. И наша Сильвия испытала оргазм: сквернословя почище любого солдата, шлюха пришла в экстаз и в приступе ярости откусила гениталии ребенка. Мы унесли потерявшего сознание мальчика и три дня спустя он скончался, а торжествующая Сильвия заплатила нам королевский выкуп, и мы долго не видели ее после того достопамятного дня.

Несколько месяцев спустя по ее рекомендации нам нанес визит сенатор Бьянки, один из богатейших вельмож Республики, которому было тридцать пять лет. Мания этого либертена заключалась в том, что он заявлялся в публичный дом вместе со своими двумя племянницами, бывшими у него на попечении, и проституировал ими. Хотя он приложил немало усилий к тому, чтобы изгнать стыд и скромность из душ юных девиц, последствия примерного воспитания давали себя знать. Когда я посмотрела на них, они залились краской смущения, и в таком виде еще сильнее выступила вся нежность и все очарование, которыми их украсила Природа: трудно было найти более прелестные создания, чем две эти девушки. Едва я на них взглянула, мне сразу стали ясны похотливые мысли развратника, и я не смогла удержаться от того, чтобы не оскорбить их целомудренный слух.

— Какого рода предметы нужны этим потаскушкам? — деловито и развязно спросила я у сенатора. — Какие они предпочитают колбаски — жирненькие или постные?

— Они стесняются, поэтому вам придется решить это самой, — ответил Бьянки, поднимая обеим юбки — измерьте вагины и подберите соответствующие предметы.

— Ну что ж, — заметила я, после того, как обследовала маленькие, прикрытые пушком отверстия, больших атрибутов здесь не потребуется.

— Напротив, — запротестовал Бьянки, я хочу, чтобы дети быстрее росли, поэтому прошу вас предоставить им самые крупные.

По его желанию, от которого пунцовые щечки девочек несколько побледнели, я привела шестерых молодых копьеносцев, обладателей органов сантиметров тридцать в длину и более двадцати в обхвате.

— Вот это будет в самый раз, — с удовлетворением сказал наш гость, пощупав товар, — но шестеро — это слишком мало. Вы не знаете их аппетит; они, возможно, кажутся вам ягнятами, но стоит их раздразнить, и они сношаются как волчицы; на мой взгляд, чтобы их удовлетворить, нужно не менее двенадцати человек.

— Хорошо, — кивнула я. — А каково ваше желание, любезный сластолюбец? Чем будете заниматься вы, пока бесчестят ваших подопечных?

— Я буду сношать мальчиков; приведите штук шесть не старше двенадцати лет.

Его желание было исполнено, и до начала спектакля я поспешила занять свой наблюдательный пост, так как нет необходимости повторять, что я редко упускала подобные зрелища.

Не буду расписывать эту оргию, скажу лишь, что это было нечто невообразимое. Остается добавить, что сенатор умер вскоре после этого, и перед смертью порочный аристократ лишил несчастных девочек наследства. И случилось так, что претерпев большие лишения и невзгоды, обе пришли к нам в поисках приюта, который они получили в обмен на беспрекословное повиновение, что принесло нам немалый доход. Младшую, которая, между прочим, считалась одной из прекраснейших дев Европы, я сдала внаем человеку, чья страсть заслуживает особого упоминания в этой энциклопедии человеческих, или, вернее, нечеловеческих пороков.

Этот грешник по имени Альберти был рослым пятидесятипятилетним мужчиной, один взгляд которого испугал бы любую женщину. Увидев предназначенную для него девочку, он приказал мне раздеть ее и начал осматривать, как осматривают лошадь, прежде чем купить ее. Ни одного слова он не произнес во время проверки, не сделал ни одного жеста, который указывал бы на вожделение, — он был спокоен и бесстрастен, только странным блеском блестели его глаза, и слышалось тяжелое сопение.

— Она беременна? — спросил он наконец, положив жилистую волосатую руку на ее живот.

— Думаю, что нет.

— Жаль; за беременных я плачу вдвойне. Ну да ладно, вы знаете, для чего я ее покупаю, поэтому назовите вашу цену.

— Две тысячи цехинов.

— Вы бы их получили, будь она на сносях, но поскольку это не так, я дам вам половину этой суммы.

Торг велся в присутствии жертвы, которую после этого сразу заперли в маленькой комнатке нашего дома, расположенной за такими толстыми стенами, что ее крики были совершенно не слышны. Там несчастная, проводившая большую часть времени на соломе, едва прикрывавшей холодный пол, страдала девять дней и ночей, в течение первых четырех ее рацион постепенно уменьшался, а на пятый она не получила ничего. Каждый день жестокосердный Альберти приходил мучить свою жертву, и его визит продолжался два часа; мы с Розальбой постоянно присутствовали при этом свидании, с нами была еще одна служанка, которую мы ежедневно заменяли.

Во время первого визита развратник долго трудился над ягодицами и грудями своей жертвы: он изо всех сил мял, тискал, щипал их сосредоточенно и со знанием дела, и менее, чем за час, все четыре полушария из нежной плоти стали иссиня-черными. Все это время он целовал мой зад, Розальба ласкала ему член, а служанка порола его. Словно погрузившись в глубокие размышления, Альберти произносил непонятные бессвязные слова, изредка прерываемые проклятиями.

— Проклятая плоть, — наконец пробормотал он, — мерзкая задница. Эта падаль теперь годится разве что на мыло. — И он охарактеризовал таким же образом каждую часть некогда прекрасного тела, но до извержения так и не дошел.

На второй день все происходило точно так же, как и в первый; при третьем посещении прелести жертвы превратились в опухшую массу, на которую было неприятно смотреть, и у девочки начался сильный жар.

— Прекрасно, — прокомментировал Альберти, — это лучше, чем я предполагал; вначале я намеревался лишить ее пищи только на четвертый день, но при сложившихся обстоятельствах мы это сделаем сегодня. — Он с удвоенной силой принялся тискать и давить тело узницы, а в заключение совершил с ней содомию, и в продолжение акта сильно щипал ее бедра; потом такой же процедуре подверг нашу Помощницу, целуя при этом мои ягодицы. Три последующих эпизода были похожи на предыдущий, и снова Альберти не пролил ни капли спермы. К тому времени ягодицы и грудь девочки напоминали изношенную шкуру, высушенную на солнце, жар не спадал, и мы забеспокоились, что несчастная не доживет до девятого дня.

— Ей пора бы исповедаться, — заметил Альберти, закончив свои труды на восьмой день, — она наверняка завтра умрет.

Такая предусмотрительность рассмешила меня, но когда я узнала, что негодяй хотел быть тайным свидетелем исповеди и что это подхлестнет его похоть, я одобрила эту идею.

Пока приглашенный монах исповедовал страдалицу, Альберти, расположившись между мной и Розальбой, не пропустил ни одного слова и, по-моему, получил от этого огромное удовольствие.

— Разрази меня гром! — бормотал он, — ведь это я, только я довел ее до такого состояния. Вы слышите, как эта сука признается в своих грехах… — Поскольку мы заранее предупредили обреченную узницу, что исповедник туг на ухо, мы прекрасно слышали весь диалог. Монах ушел, и мы поспешили к умирающей. Измученная голодом, лихорадкой и жестоким обращением, девушка, казалось, была готова испустить дух. Возбужденный Альберти прямо перед ней начал содомировать Розальбу, сопровождавшая нас прислужница порола его, а мне было велено довести до конца его восьмидневные труды. Я наклонилась над жертвой, и после нескольких энергичных надавливаний несчастное создание простилось с жизнью. И в этот момент мы увидели оргазм нашего Альберти. Но клянусь небом, я никогда не видела столь продолжительного и столь бурного излияния семени. Наш блудодей пребывал в экстазе более десяти минут; ни один клистир, даже самый обильный, не мог бы дать результатов, хотя бы отдаленно напоминающих эякуляцию этого палача.

После этого Альберти сделался одним из самых постоянных наших клиентов: не проходило и месяца без того, чтобы он не проводил девять дней под нашей крышей. Между прочим, мы продали ему другую племянницу Бьянки, однако у нее была более тонкая физическая конституция, чем у ее сестры, и она скончалась на седьмой день.

Помимо всех рассказанных мною развлечений Дюран с большим успехом использовала кабинет необыкновенных чудес. Она настолько хорошо изучила все интриги в городе, что за короткое время получила возможность предсказать судьбу любому жителю. Она узнала, что сенатор Контарини, отец потрясающе красивой юной девушки, без памяти влюблен в свою дочь, и поспешила к нему.

— Посоветуйте вашей очаровательной Розине прийти ко мне узнать, что ей уготовили звезды, — сказала Дюран. — Я спрячу вас поблизости и даю слово, что вы получите самое полное наслаждение от нее во время церемонии, через которую ей придется пройти, чтобы узнать свою судьбу.

Сенатор пришел в восторг и обещал Дюран золотые горы, если только этот план удастся. Колдунья скромно полюбопытствовала относительно любимых страстей папаши, и когда он намекнул на то, что желания его довольно многочисленны, она попросила за услуги три тысячи цехинов. Контарини был богатый человек и половину этой суммы заплатил авансом. Они условились, что свидание состоится через два дня.

Сгорая от желания узнать свое будущее, Розина прислала моей подруге записку с просьбой назначить ей аудиенцию, в ответной записке Дюран предложила ей прийти в день, условленный с сенатором. Придя в наш дом, Розина отослала дуэнью, а когда это неземной красы дитя сбросило с себя одежды, нам показалось, что мы увидели восход солнца. Вообразите самый совершенный предмет, сотворенный небом, и все равно вы не получите полного представления об этой девушке, которую я постараюсь описать вам, понимая однако, что это невозможно.

Шестнадцатилетняя Розина была высокая и стройная, наподобие знаменитых Граций, принадлежащих к породе девственниц, которых увековечила кисть Альбани. Ее каштановые волосы мягкими волнами ниспадали на алебастровую грудь; большие голубые глаза внушали одновременно любовь и желание, а свежие алые губы неодолимо влекли всякого, кого вдохновляет дух божества, воплощением которого была Розина. Невозможно было отыскать более нежную кожу, более округлые груди и более роскошные бедра, не говоря уже о куночке — узкой, горячей, уютной и сладострастной. А если бы вы видели ее ягодицы… У меня не хватает слов, скажу лишь, что устоять перед ними было просто невозможно. Разумеется, я также не устояла перед искушением погладить их. Мы предупредили ее, что если она хочет узнать свою судьбу, ей придется принести кое-какие жертвы авгурам.

— Вас будут пороть, мой ангел, — сообщила ей Дюран, — и вы должны будете повиноваться одному существу, которое захочет насладиться вами самыми разными способами.

— О Боже! Если бы мой отец…

— Так ваш отец очень строг?

— Он ревнует меня как будто свою любовницу.

— Хорошо, но он никогда не узнает о случившемся; кроме того, вы будете иметь дело не с человеком, а с Высшим Существом, милая девочка, и весь причиненный вам урон будет восстановлен самым чудесным образом. Я должна сказать, что эта церемония совершенно необходима; если вы откажетесь, вы проститесь с надеждой узнать свою судьбу.

Да, друзья мои, вы правы: я получала большое наслаждение при виде этого поединка между скромностью и любопытством. Розина испытывала страх перед суровым и неизвестным испытанием и искушением заглянуть в неведомое будущее; она не знала, на что решиться, что ответить нам, и если бы не пришел ее отец, мы до конца дня забавлялись бы ее терзаниями. Но появление сенатора положило конец колебаниям — Розина решилась. Оставив девушку с Дюран, я вышла вместе с ее отцом.

Хотя было очевидно, что Контарини испытывает сильные чувства к дочери, его распутство было сильнее их, и сенатор позволил себе некоторые вольности по отношению ко мне, из чего я заключила, что он не станет возражать, если я предоставлю ему свои прелести. Он как раз лобзал мои ягодицы, когда раздался условный стук в стену.

— Вот и сигнал, ваше превосходительство, приготовьтесь: сейчас вы увидите тело вашей очаровательной дочери.

Перегородка бесшумно отодвинулась, и перед нами появилась обнаженная задняя часть прекрасной Розины от пяток до затылка, только лицо было прикрыто чем-то плотным.

— Ах, черт возьми! — ахнул он, пожирая глазами это сокровище. — Ласкайте меня, Жюльетта, ласкайте скорее, иначе я умру от удовольствия при виде этих прелестей.

В какой-то момент кровосмеситель инстинктивно придвинулся ближе к белевшему в полумраке телу и начал покрывать его страстными поцелуями, ненадолго задержался на влагалище, потом прильнул к заду.

— Займитесь моим членом, — шепотом попросил он, — пока я буду облизывать эту несравненную дырочку.

Скоро он потерял самообладание, его налитый железом член взметнулся вверх, и он ввел его внутрь. Розина, очевидно, не привыкшая к такому бурному натиску, пронзительно вскрикнула; но от этого распутник пришел в неистовство, надавил сильнее и пробил брешь; его руки судорожно ухватились за мои ягодицы, губы впились в мой рот, а я одной рукой помогала ему внедриться в потроха девочки, другой щекотала ему анус.

— Неужели вы собираетесь этим ограничиться? — с любопытством спросила я. — Вы не хотите посетить эту маленькую пушистую куночку?

— Нет, — отвечал правоверный содомит, — на это я не способен: вот уже пятнадцать лет как я не касался этого запретного плода и до сих пор питаю к нему отвращение. А вот против флагелляции я бы не возражал.

Он вытащил свой орган, я подала ему розги, и первые удары посыпались на нежное тело; через несколько мгновений по девичьим бедрам потекла кровь, необходимая нам с Дюран для предсказания.

— Вы, наверное, находите меня жестоким, дитя мое, — заметил мне Контарини, опуская розги, — но у меня такая страсть, и с этим ничего не поделаешь: чем утонченнее страсти, тем ужаснее их последствия.

В этот момент во мне вспыхнуло желание усилить страдания несчастной девочки.

— Вы, конечно, имеете определенные планы касательно будущего своей дочери?

— Да. Я собираюсь сношать ее немилосердно, жестоко пороть, и этот праздник будет продолжаться три месяца, после чего я отдам ее в монастырь. — И прекраснейшая в мире кожа вновь начала вздуваться и лопаться от посыпавшихся на нее ударов.

— По правде говоря, синьор, я сомневаюсь, что это будет разумным решением. Однако даже в таком случае вы могли бы сэкономить деньги за ее пребывание в монастыре.

— Что вы хотите сказать этим, Жюльетта?

— Ну, для этого существуют тысячи разных способов… Кстати, неужели вас никогда не прельщала мысль совершить убийство?

— Убийство? Конечно, один или два раза… но упаси меня Бог от убийства своей дочери. — При этом я увидела, как дрогнул член сенатора, а его головка набухла и раскраснелась — явное свидетельство того, как простой намек действует зажигательным образом на его чувства.

Он наклонился, расцеловал следы своей жестокости и заговорил снова:

— Знаете, Жюльетта, ведь это было бы ужасное преступление… чудовищное злодеяние, от которого содрогнулась бы вся Природа…

— Возможно, но оно доставит вам наслаждение.

Затем, чтобы поднять возбуждение злодея до самого предела, я дернула за шелковый шнурок, свисавший со стены. В нашей комнате погас свет, я легонько стукнула в перегородку, и в следующий момент хитроумное приспособление пришло в действие, и Розина оказалась перед нами.

— Держите себя в руках, — прошептала я сенатору, — она здесь, вся целиком. Приступайте, только не произносите ни слова.

Распутник ощупал тело дочери, облобызал его, еще раз вломился в задний проход и извергнулся.

— Великий Боже! Что же вы наделали? — укоризненным шепотом сказала я. — Мы вам предоставили такую возможность, а вы ею не воспользовались. Давайте отправим ее назад, и пока Дюран занимается ее гороскопом, я сделаю все возможное, чтобы вернуть ваши силы.

Я дала условный сигнал, и девочка исчезла; перегородка закрылась, и предприимчивая Дюран отдала Розину другому покупателю. У нас всегда были три-четыре клиента, чрезвычайно интересовавшиеся проституцией такого рода, и мы, как могли, удовлетворяли их потребности.

Я из кожи лезла вон, стараясь высечь хотя бы одну искру из сенатора, но все было напрасно. Контарини принадлежал к тем ограниченным личностям, которые способны исполнять преступные замыслы не иначе, как в пылу страсти; мое предложение оказалось для него непосильным, и он потребовал свою дочь обратно. Я сразу известила об этом Дюран, но она, предвкушая груды золота, которое нам могла принести очаровательная девушка, и слышать не захотела о том, чтобы расстаться с Розиной. Поразмыслив, я пришла к решению, которое должно было удовлетворить всех заинтересованных лиц.

— Ваше превосходительство, — проговорила я, ворвавшись в комнату, где ждал сенатор. — Ваше превосходительство! — сказала я, и слезы бежали по моим щекам. — Ваша несчастная дочь… Она пришла в ужас от предсказанной судьбы и только что выпрыгнула из окна. Ее больше нет в живых, ваша светлость, она погибла.

Потрясенный Контарини выскочил следом за мной; Дюран показала ему искалеченное до неузнаваемости тело, которое по возрасту и внешнему виду было похоже на тело его дочери, и представьте себе, этот простак поверил нам. В первый момент он засобирался пригрозить нам следствием, но быстро опомнился, когда ему намекнули о том, что дело может обернуться против него самого; он замолчал и ушел восвояси, обливаясь слезами и оставив в нашем распоряжении свою обожаемую дочь, которую очень скоро мы подготовили соответствующим образом и сделали одной из самых лакомых наших проституток.

Вскоре после этого случая к нам пришел один благородный венецианец купить яду для женщины, на которой он женился два года назад, получив большое приданое. Бедняга был уверен, что она наставляет ему рога. Но он ошибался: его супруга была образцом добропорядочности и верности, а подозрения в его душе разожгла я сама, просто из чувства злобы. Эта женщина мне не нравилась, я решила устроить ее кончину и добилась своего. Можете себе представить, как я радовалась, когда ее отравил ее собственный муж аристократ.

Несколько позже поступила просьба от сына, который собрался расправиться со своим отцом. В данном случае речь шла о наследстве и о нетерпении молодого человека, уставшего дожидаться его; за две тысячи цехинов мы продали ему тайный состав, благодаря которому на следующий день он проснулся единоличным владельцем огромного состояния.

Надеюсь, вы понимаете, что я не настолько обременяла себя подобными делами, чтобы забыть о себе; я была достаточно богата и тратила огромные средства на свои удовольствия; мое беззаботное тело купалось в океане самого мерзкого разврата. Находили утоление и мои наклонности к воровству и убийству, и если мое коварное воображение приговаривало кого-нибудь к смерти, промежуток времени между замыслом и его исполнением, как правило, был очень короток.

Между тем в дом толпой валили женщины: некоторые хотели узнать свою судьбу, другие желали в спокойной обстановке погрузиться в редчайший по гнусности разгул. Благодаря принимаемым нами мерам мы могли предоставить ненасытным нашим посетительницам любое количество мальчиков и девочек и Гарантировали абсолютную тайну. Мы оказывали услуги молодым парочкам, которым чинили препятствия родители и которые приходили искать у нас приют. В наших скупо освещенных будуарах заключались временные союзы на одну ночь, когда мужчины не видели лиц женщин, с которыми развлекались: отцам мы подкладывали их дочерей, братьям — сестер, священникам — их прихожанок.

Однажды ко мне пришли две женщины двадцати и двадцати пяти лет, обе очаровательные в высшей степени и обе, воспылав ко мне страстью, просили меня внести в их игры порядок и участвовать в них. После ужина мы легли в постель; их мания заключалась в том, что они сосали мне язык и вагину. Они сменяли друг друга в таком стремительном темпе, что я не успевала сообразить, которая из них минуту назад целовала меня в рот, а которая ласкала влагалище. В продолжение этой сладострастной карусели я непрестанно ласкала их обеими руками, иногда брала искусственный орган и по очереди прочищала им оба отверстия, и скажу откровенно, что я не встречала женщин, более похотливых, нежели эта парочка. Трудно представить себе, какие они придумывали трюки, какие неслыханные вещи говорили во время этих бешеных утех. Я помню, как одна из них настолько потеряла рассудок, что порывалась бежать и отдаться больным сифилисом, которые содержались в госпитале неподалеку от моего дома.

Может быть, читатели смогут объяснить мне, что происходит в голове представительниц моего пола, а мне это не под силу. Я могу только добавить, что Природа бесконечно благосклоннее относится к лесбиянкам, нежели ко всем прочим женщинам; одаряя их более богатым, более гибким воображением, она дает им безграничные средства испытывать наслаждение[122].

Еще одним запомнившимся приключением была прогулка, которую я совершила в компании четверых венецианок.

Они дождались ветреного дня и посадили меня в гондолу, когда в небе сверкали молнии. Пока мы отплыли на некоторое расстояние в открытое море, разразился настоящий шторм и загрохотал гром.

— Вот теперь, — заявили мои шаловливые спутницы, — будем ласкать друг друга и бурными извержениями покажем наше презрение к ярости моря.

В следующий момент они прыгнули на меня как четверка обезумевших Мессалин. Разумеется, я достойно ответила на их ласки; возбужденная таким проявлением чувств, я присоединилась к их хору, поносившему последними словами химеричного Бога, который, как говорят, порождает их. Между тем гремел гром, все небо полосовали молнии; гондола наша болталась, как щепка, на ревущих волнах, а мы богохульствовали, мы извергались и бросали вызов Природе, которая взъярилась на все сущее и благословляла только наши удовольствия.

Одна очень хорошенькая женщина пригласила меня на обед в свой дворец. Мне пришлось на ее глазах возбуждать ее пятнадцатилетнего сынка, после чего в его присутствии мы ласкали друг друга. Потом она позвала дочь, которая была на год младше брата, и велела мне возбуждать девочку, пока сын содомировал свою мать. Затем она держала дочь, подставив ее зад содомистскому натиску сына; в продолжение этой процедуры я облизывала девочке вагину, а мать языком ласкала анус содомита. Пожалуй, никогда прежде я не встречалась с более хладнокровной и умной развратницей. Узнав о том, что мы торгуем ядами, она попросила доставить ей целый набор наших снадобий. Я поинтересовалась, уж не собирается ли она угостить ими очаровательные создания, которыми мы только что наслаждались.

— А почему бы и нет? — ответила она. — Если я бросаюсь в море порока, меня ничто не может остановить.

— Вы — прелесть, — заметила я, целуя ее в губы, — ведь в таких случаях чем больше запретов мы попираем, тем сильнее извергается наше семя.

— Значит мое извержение будет неистовым, — улыбнулась она, — ибо преграды и запреты мне неведомы.

Шесть месяцев спустя она осталась без мужа, без родителей и без детей.

Как-то раз за мной послал член Совета Десяти Венецианской республики, которому потребовалась женщина обслуживать его сына в то время, пока он его содомировал.

Другой вельможа, также заседавший в этом высоком Совете, потребовал, чтобы я забавлялась с его сестрой, перезрелой и уродливой самкой; сам он содомировал ее, потом совершил содомию со мной, и в завершение я получила сотню ударов бичом от его сестры.

Короче говоря, не существует на свете таких сладострастных и мерзких способов удовлетворить похоть, которыми бы мы с Дюран не предавались с рассвета до ночи; не проходило и дня без того, чтобы наш промысел — проституция, сводничество, предсказания судьбы и отравления — не приносили нам тысячу цехинов, а то и того больше.

Нас уважали, нами восхищались, нашего общества искали самые благородные распутники мужского и женского пола города Венеции, и мы, без всякого преувеличения, вели самую блаженную и самую роскошную и беззаботную жизнь, когда ужасный поворот судьбы разлучил нас и лишил меня любезной моей Дюран, и за один день я потеряла все свое состояние, которое привезла в Венецию, и все, что заработала там.

Наказанием, обрушившимся на Дюран, судьба выразила свою нетерпимость к той же самой слабости, за которую я заплатила сполна много лет тому назад. Как вы помните, моя ошибка, повлекшая за собой вынужденный отъезд из Парижа, заключалась в том, что я проявила нерешительность и не довела свое злодейство до высшей степени. Такая же участь постигла мою подругу, и столь жестокие уроки лишний раз доказывают, что если вы ступили на путь порока, опаснее всего — бросить взгляд в сторону отвергнутой добродетели или обнаружить недостаток твердости, необходимой для того, чтобы перейти последние рубежи; дело в том, что Дюран не хватило не воли, а храбрости, и если несчастная потерпела поражение, причиной тому стал не недостаток амбиции, а элементарная трусость.

Однажды утром Дюран вызвали трое верховных инквизиторов Республики и, взяв с нее обещание хранить тайну, сообщили ей, что им нужна помощь в уничтожении очень многочисленной партии, образовавшейся в городе.

— К сожалению, дела зашли так далеко, — сказали ей, — что о законных средствах говорить не приходится, яд — единственное, что нам осталось применить. Как вам известно, вы три года пользовались нашей снисходительностью, мы позволяли вам в мире и спокойствии наслаждаться плодами своих преступлений, и сегодня в знак благодарности вы должны помочь нам наказать наших противников самым жестоким образом. Сумеете ли вы распространить чуму в городе и в то же время уберечь от нее лиц, которых мы вам укажем?

— Нет, — отвечала Дюран, хотя была в состоянии сделать это: она обладала всеми секретами, необходимыми для этого, но она испугалась.

— Очень хорошо, — сказали инквизиторы, открыли перед ней дверь и отпустили ее.

Еще больше испугал Дюран тот факт, что они даже не предупредили ее о том, чтобы она держала язык за зубами.

— Мы пропали, — сказала она, вернувшись домой, и рассказала обо всем, и первой моей мыслью было отправить ее назад к инквизиторам.

— Это ничего не изменит, — ответила она. — Если бы даже я выполнила их задание, они все равно расправились бы со мной. Нет, единственное для меня спасение — уехать из этого города как можно скорее, ибо если они узнают или заподозрят, что мы виделись с тобой, у тебя также будут неприятности.

Бедняжка наскоро собрала вещи и поцеловала меня.

— Прощай, Жюльетта, прощай, любовь моя. Скорее всего, мы больше не увидимся.

Не прошло и двух часов после ухода моей подруги, как на пороге появились полицейские с предписанием об аресте. Меня препроводили во Дворец Правосудия и поместили в дальнюю изолированную комнату на последнем этаже. Комната была разделена на две части черной ширмой. Через минуту вошли два инквизитора, и полицейские удалились.

— Встань, — сказал мне один из них, — и отвечай честно и прямо. Ты знаешь женщину по имени Дюран?

— Да.

— Ты вместе с ней совершала преступления?

— Нет.

— Ты когда-нибудь слышала, что она плохо отзывалась о правительстве Венеции?

— Никогда.

Потом заговорил второй, и голос его был зловещим:

— Ты хочешь обмануть нас, Жюльетта, или говоришь меньше, чем знаешь, но в любом случае ты виновна. — Он сделал короткую паузу и отодвинул черную занавеску. За ней я увидела подвешенное к потолку изуродованное тело женщины и в ужасе отвела глаза. — Это твоя сообщница; вот так Республика наказывает жуликов и отравителей. Если в течение двадцати четырех часов ты не покинешь нашу территорию, завтра с тобой будет то же самое.

У меня закружилась голова, и я потеряла сознание. Когда я очнулась, рядом со мной была незнакомая женщина, полицейские также были в комнате, и они вытащили меня в коридор.

— Теперь отправляйтесь домой, — предупредил меня начальник сбиров, — и сделайте то, что вам ведено. Не пытайтесь помешать судебному приставу, который конфискует ваши деньги, помещенные в венецианские банки, всю мебель и драгоценности. Остальное можете забрать с собой; если до рассвета вы не покинете город, вас ждет смерть.

— Я все исполню, господин; я сделаю все, что вы говорите; у меня нет желания дольше оставаться в городе, где наказывают честных людей, отказавшихся творить зло.

— Тихо, мадам, тихо; благодарите судьбу, что никто больше не слышит этих слов, иначе вы не ушли бы отсюда живой.

— Благодарю вас, добрый человек, — сказала я тюремщику, опуская в его ладонь сто цехинов. — Я воспользуюсь вашим советом и завтра буду далеко от этих негостеприимных болотистых мест.

Сборы мои длились лишь несколько минут. Лила и Розальба высказали желание остаться в Венеции, где они прилично зарабатывали; я простилась с ними, взяв с собой только одну женщину, которая была со мной с первого дня моего брака и о которой до сих пор я вам не рассказывала, потому что она не играла никакой роли в моих приключениях. Получив разрешение оставить себе бумажник и все наличные деньги, я отправилась в путь, имея около восьмисот тысяч франков, все остальное присвоила себе Республика; но у меня оставались еще вклады в римских банках, с которых я получала доход пять миллионов в год, и это меня утешало. В ту же ночь я доехала до Падуи, еще через неделю была в Лионе, где сделала привал на несколько дней. В продолжение этого путешествия на север я обходилась без плотских утех, и вынужденный пост разжег во мне неодолимое желание сношаться; чтобы его удовлетворить, я, не раздумывая, отправилась прямиком в дом известной сводни, где провела два дня подряд и получила все необходимое.

Рассудив, что возвращение в Париж ничем не грозит мне, поскольку министра, от которого я сбежала, уже не было в живых, — я решила ехать туда, как только получила от Нуарсея ответ на мое письмо, известившее его о моем предстоящем приезде. Обрадованный возможностью вновь увидеть меня, этот надежный и верный друг заверил, что он будет ждать свою Жюльетту с нетерпением и что очень гордится успехами своей выдающейся воспитанницы. Другое письмо я отправила аббату Шаберу с просьбой привезти в Париж мою дочь и назвала гостиницу, в которой намеревалась остановиться.. Туда мы, все трое, приехали почти одновременно. Марианне шел седьмой год. Не было на свете прелестней ребенка, чем она, но Природа безмолвствовала в моей душе, распутство заглушило ее голос. Так бывает всегда: сжав человеческое сердце мертвой хваткой, оно не оставляет в нем места другим чувствам, а если, несмотря ни на что, туда проникает что-нибудь доброе, оно скоро превращается в свою противоположность. Я должна признаться, что обнимая Марианну, я не испытала абсолютно никакого волнения, кроме позыва похоти.

— Это прекрасный объект для воспитания, — шепнула я Шаберу. — Как мне хочется предостеречь это создание от ошибок, которые вынудили меня бежать из Парижа, от тех, которые привели Дюран к гибели. Я внушу ей необходимость быть стойкой в пороке, и она никогда не сойдет с этога пути, а если когда-нибудь в ее сердце закрадется добродетель, пусть она найдет в девочке злодейство, настолько глубоко укоренившееся, что не посмеет атаковать его.

Шабер, которому было поручено заниматься воспитанием Марианны, продемонстрировал мне ее таланты: она играла на клавесине, прекрасно танцевала, премило рисовала, говорила по-итальянски и так далее.

— А как насчет животных инстинктов? — спросила я аббата.

— По-моему, с этим у нее все в порядке, — ответил Шабер, — и если мы не углядим за ней, эта обезьянка начнет мастурбировать.

— Ну и хорошо, я помогу ей, — сказала я, — я буду безмерно рада увидеть в ней первые проявления половой зрелости.

— Погоди немного, — посоветовал мне аббат, — иначе это плохо отразится на ее здоровье.

Однако это соображение не оказало на меня никакого действия. Аббат, наезжавший в Париж несколько раз в мое отсутствие, рассказал мне о последних событиях и взялся перевести мои деньги из римских банков. Вскоре я приобрела два роскошных особняка в городе, а также загородное поместье, которое вы хорошо знаете.

Через день после приезда я нанесла визит Нуарсею; он встретил меня с чрезвычайной приветливостью и объявил, что, по его мнению, я стала еще прекраснее, чем прежде. Продолжая пользоваться расположением министра вплоть до его смерти, Нуарсей, за то время, что я его не видела, утроил свое состояние, и теперь весь Париж смотрел на него как на одного из выдающихся людей своего времени.

— Поверь мне, Жюльетта, — сказал он мне, — отныне я буду делать все, чтобы ты возвысилась вместе со мной; ты мне нужна; я хочу творить зло только в твоей компании, и нас ждут большие дела, если мы объединим наши усилия и вместе будем разрабатывать эту жилу.

После этого он попросил меня рассказать о моих приключениях, и когда я дошла до случая с пятьюстами тысячами франков, которые я обещала передать Фонтанж, дочери мадам де Донис, — как вы помните, она находилась в монастыре в Шайо, и ей было около семнадцати лет, — он стал настаивать, чтобы мы позабавились с девчонкой, а деньги оставили себе. Его аргументы касательно этого дела были настолько убедительны, что я не могу не повторить их для вас; признаться, я нарочно изобразила нерешительность, чтобы дать ему возможность произнести длинную и поучительную речь. Вот каким образом он разбил мои притворные возражения в тот вечер, когда мы ужинали в его маленьком уютном доме в Барьер-Бланш.

— Когда у человека есть две причины совершить какой-то поступок, Жюльетта, — начал он, — и нет ни одной, чтобы не , совершать его, честно говоря, я не верю своим ушам, что этот человек пребывает во власти сомнений. Тем более, когда ему тридцать лет, когда он обладает умом и не имеет предрассудков, не верит в Бога, не склонен к угрызениям совести, но чрезвычайно расположен к злодейству и, помимо всего прочего, много выигрывает, совершив этот поступок, — вот тогда, повторю еще раз, мне дико и странно слышать из его уст вопрос: что делать? Если он имеет в своем распоряжении все необходимое для этого, если он уже творил и более чудовищные и трудные дела, если находил в них удовольствие, если приходил в экстаз от этого удовольствия, я, признаться, не понимаю и не принимаю внутренней борьбы в душе этого человека, которого ожидают еще большие удовольствия и большие выгоды. Короче говоря, ты заслуживаешь хорошей порки за то, что осмеливаешься советоваться со мной по такому пустячному поводу; и я заявляю тебе, что если по прошествии четырех дней ты не сделаешь этого, я порву с тобой всяческие отношения и буду считать тебя одной из этих недалеких, бесхарактерных женщин, которые проводят всю свою никчемную жизнь в бессмысленной и безрезультатной суете. Или ты хочешь сказать, что у тебя слишком много денег, чтобы отказаться от суммы, от которой может зависеть благополучие несчастной сиротки? Ах, Жюльетта! Разве можно иметь денег слишком много? Я допускаю, что ты истратишь эти полмиллиона на свои развлечения, но я хочу тебя спросить, неужели, на твой взгляд, удовольствие, которое ты от них получишь, не перевесит куцее удовольствие отказаться от этих денег ради девчонки, которую ты даже не знаешь и которую они только испортят.

Давай теперь поговорим, если хочешь, об этой девочке. Кто она для тебя? Никто. Кто вообще она такая? Отпрыск женщины, с которой тебя связывали плотские утехи. Подумаешь, какая невидаль! И еще один момент: что произойдет, если ты выполнишь поручение? Никто не скажет тебе даже спасибо, ибо по мнению людей ты всего лишь выполнишь свой долг. Если же, с другой стороны, ты оставишь деньги себе, никто и не узнает о том, что ты должна была передать их кому-то, и ты потратишь их на свои удовольствия; так что для тебя привлекательнее: выполнить свой бессмысленный долг или получить наслаждение? Неужели ты еще можешь колебаться, Жюльетта? Пойдем дальше; я никогда не видел эту девочку, но уверен, что, взглянув на нее, ты прочтешь на ее челе: «Небеса бросили меня в этот мир для твоего удовольствия; сама неодолимая судьба столкнула нас друг с другом, сама Природа предлагает меня в качестве твоей жертвы». Вот что написано на ее челе и написано это рукой Природы. Ты можешь возразить мне, что не желаешь оскорбить память своей покойной подруги, с которой ты когда-то поступила жестоко. Но я с легкостью докажу тебе, что, во-первых, ты ничем не покушаешься на ее интересы, поскольку покойнице ничего не нужно, и, во-вторых, ты ничем не можешь оскорбить ее, ибо нельзя оскорбить мертвых. В самом деле, чем ты обманываешь свою подругу? Она хотела только одного — чтобы ты передала ее дочери эти деньги, но почему ты не имеешь права пользоваться ими, прежде чем исполнить желание матери? Поэтому пока оставь их себе, а после своей смерти завещай их этой девочке, таким образом твоя совесть будет спокойна, если уж тебе так необходимо умиротворить ее. Это не будет противоречить желанию той женщины, ибо ее дочь получит деньги и, быть может, получит еще больше, если ты выгодно вложишь их. Мадам Донис не сказала тебе: «Я вверяю жизнь этого ребенка под твою защиту, и если она умрет, деньги будут твоими, но будут твоими только в случае ее смерти». Она просто сказала: «Вот пятьсот тысяч франков, я оставляю их своей дочери». Это означает, что если ребенок переживет тебя, деньги должны достаться ей, и желание покойной будет удовлетворено.

Я уже не говорю о том, что даже если здесь идет речь о неисполнении ее желания, зачем совершать глупость и чувствовать себя чем-то обязанной человеку, которого уже нет в живых? Обидеть или обмануть можно только живого человека, так как только живой чувствует боль и обиду, но подумай сама, какой ущерб можно причинить мертвецу? Любой наследник, который исполняет волю покойного в ущерб себе для того только, чтобы польстить умершему, похож на идиота, бросающего деньги на ветер, но если последний жертвует лишь деньгами, то первый, кроме того, отказывается от своего счастья в угоду призраку, и, на мой взгляд, между ними нет большой разницы. В мире множество нелепых условностей, от которых люди не желают избавиться, но которые от этого не становятся менее абсурдными. Нет нужды выполнять, скажем, все условия завещания, глупо связывать себя ими, глупо полагать, будто мертвец обладает способностью чувствовать, это противоречит всем законам Природы и здравого смысла. Ну, довольно об этом. Запомни одно: оставив себе пятьсот тысяч франков, ты ни в коей мере не нарушишь слова, данного тобой, и мне кажется, я достаточно убедительно показал это. Теперь рассмотрим вторую часть этой дилеммы: если я отдам деньги, я обеспечу благосостояние девочки, если не отдам, я обеспечу свое благосостояние. На это я отвечу так.

По моему глубокому убеждению, мы можем ценить других людей, только если поддерживаем с ними тесные отношения, если сходятся наши вкусы, характеры, наш образ мыслей, я уже не говорю о симпатиях внешнего порядка. Словом, общение с человеком должно доставлять нам удовольствие, и вот здесь ты столкнулась с выбором: наслаждаться дочерью подруги ценой отказа от пятисот тысяч франков или наслаждаться этими деньгами, отказавшись от девочки. В этом вопросе я ничем не могу тебе помочь, ты сама должна выбрать то, что тебе больше подходит. Только помни, что к какому бы решению ты ни пришла, душа твоя не будет спокойна, ибо добродетель вызывает сожаление точно так же, как и порок. Следовательно, если ты откажешься от Фонтанж и оставишь себе деньги, ты будешь упрекать себя за то, что поддалась этому искушению, и будешь жалеть о прелестной девочке. Если же ты пойдешь другим путем, ты будешь корить себя за слабость. Но учти, что первое сожаление непременно компенсируется настоящим утешением, утешением плоти. Да, скажешь ты себе, я потеряла Фонтанж, но зато теперь я наслаждаюсь; между тем как во втором случае единственным твоим утешением будет мимолетное удовольствие, уступка добродетели, крошечное удовлетворение морального порядка. Первое предполагает отказ от чего-то мелкого, незначительного, зато дает ощутимое, материальное счастье и блаженство; второе связано с большими лишениями и взамен производит слабое волнение в нервной системе. Кроме того, твой образ мыслей просто несовместим с такими непреходящими моральными радостями, которые даже недоступны тому, кто ни во что не верит, кто презирает добродетель и боготворит порок, кто любит злодейство ради самого злодейства и ради связанных с ним выгод. Сравни это с радостью наслаждаться полмиллионом франков, и ты сразу почувствуешь разницу. Ты говоришь, что самое главное — избежать угрызений совести. В таком случае, без всяких колебаний и без промедления соверши задуманное преступление, ибо если ты не сделаешь этого, ты будешь жестоко раскаиваться в том, что упустила возможность заполучить деньги. Ведь для тебя преступление — это совсем не то, чем оно является для других. Ты достигла такого уровня, когда находишь самое сильное и приятное возбуждение в злодействе, оно доставляет тебе наивысшее сладострастное удовольствие, поэтому будь уверена, что это удовольствие не будет сопровождаться неприятными ощущениями, которые обыкновенно терзают слабых и нерешительных людей.

В этом случае ты испытаешь даже два удовольствия: одно во время совершения поступка, второе от того, что ты его совершила; в противном же случае я обещаю тебе горькие сожаления, потому горькие, что они не будут мимолетными, но будут осаждать тебя постоянно и непрестанно, так как с каждым днем твои капризные желания будут множиться, и каждое из них потребует Дополнительных средств, чтобы удовлетворить его, а в качестве утешения тебе останется ординарное чувство, что ты совершила не доброе дело, но в высшей степени обычный поступок. Возможно, я бы понял тебя и извинил, если бы ты совершила нечто героическое, поскольку ты по крайней мере удовлетворила бы свою гордость, но ведь это не так. Твой добропорядочный поступок не отличается ни величием, ни мужеством — он обычен и элементарен. Ты не сделаешь ничего доброго, если дашь девочке насладиться деньгами, но ты окажешь себе очень плохую услугу, лишив такой возможности себя. Но ты боишься, что для этого придется избавиться от девочки с тем, чтобы она никогда не узнала о твоей подлости. Какая ерунда! Коль скоро ты с легкостью совершаешь убийства из сладострастия, мне кажется, ты не дрогнешь перед преступлением из материальных соображений. И то и другое вдохновляется Природой, и то и другое преследует одну и ту же цель и проистекает из одних и тех же страстей. Если ты убиваешь людей в порыве похоти, чтобы подготовить себя к чувственному наслаждению, ты можешь убивать для удовлетворения и других страстей. Между разными убийствами, продиктованными разными побуждениями, практически не существует разницы, разницу можно найти только в мотивах. Кроме того, Жюльетта, гораздо оправданнее творить зло из материального интереса, нежели ради приятной эякуляции. Ты готова совершить убийство для стимуляции своего воображения, для чувственного наслаждения, и в то же время не осмеливаешься на это, когда дело касается денег!

Из этих рассуждений вытекают две альтернативы: первая заключается в том, что если чувства, которые внушает тебе Фонтанж, сильнее, чем желание обладать ее собственностью, тогда правильным решением будет сохранить Фонтанж, найти ей мужа и наслаждаться маленькой радостью от чувства исполненного долга, от того, что ты хорошо поступила с девочкой, но плохо — по отношению к себе, ибо не забывай, что сделать доброе дело — это одно, и избавить кого-нибудь от зла — это нечто другое, и не надо путать одно с другим. Возможно, бывают моменты, когда можно как-то оправдать добропорядочное деяние, но нечем оправдать человека, который лишает себя удовольствия совершить злое дело, так как первое хотя бы заслуживает уважения окружающих, между тем как второе останется неизвестным. Перейдем к другой альтернативе: если удовольствие, которое ты ожидаешь от этих денег, для тебя важнее благополучия Фонтанж, ты должна немедленно избавиться от нее, поскольку нет у тебя возможности наслаждаться и тем и другим одновременно, и тебе придется чем-то пожертвовать.

А теперь скажи, какое чувство связывало тебя с мадам Донис… Насколько я могу судить, никакого. Чувственное наслаждение вас соединило, преступление разлучило. Будь она жива, ты, конечно, ничем не была бы ей обязана, мертвой подруге ты обязана еще меньше. В высшей степени абсурдно и нелепо продолжать испытывать какие бы то ни было чувства к человеку, который не может разделить их; нельзя чувствовать к призраку ни уважения, ни любви, ни сочувствия, нельзя давать ему место в своем сердце, ибо он внесет туда сумятицу, а тебе известно, что в соответствии с нашими принципами питать сердце можно лишь приятными или сладострастными чувствами. Таким образом, логика требует, чтобы ты обошлась с дочерью так же, как в свое время с матерью, которую ты уничтожила, побуждаемая похотью. Стало быть, нет ничего дурного в том, чтобы отказать девушке в сочувствии, но совершенно необходимо для твоего счастья сделать ее в высшей степени несчастливой.

Только не говори мне о том, что ты когда-то питала нежные чувства к мадам Донис. Воскресить их невозможно, не только потому, что ты их разрушила своим преступлением, но и потому еще, что смешно хранить хоть какие-то чувства к человеку, которого больше нет на свете; иначе ты без всякой пользы будешь расходовать сокровища своего сердца и лишишь его реальных ощущений[123]. Что касается мадам Донис, ты спокойно можешь оскорбить ее, поскольку перед ней у тебя нет никаких обязательств и, оскорбляя ее, ты никому не наносишь оскорбления. Повторяю еще раз: самой ужасной твоей ошибкой будет твое сомнение и твоя медлительность. Здесь ты снова можешь возразить, что, мол, слышишь внутренний голос, который побуждает тебя отказаться от преступления, но ведь это не голос Природы, Жюльетта. Ни в коем случае не Природа внушает тебе подобную мысль — это говорит в тебе предрассудок; если этот голос все еще звучит в твоей душе, заглуши его, отнеся на счет своей слабости и того факта, что подобного злодейства ты еще не совершала, что оно тебе в новинку, хотя в сущности оно ничем не отличается от воровства, которое ты любишь и которым занимаешься ежедневно. Итак, нет никакого сомнения, что ты слышишь голос не Природы, но предрассудка: Природа заботится только о счастье своих детей, которым она благоволит, и желает им счастья любой ценой. Поэтому отнесись к нему критически, взвесь все «за» и «против» и поступай, как подскажет тебе твое сердце и твой разум, не боясь при этом оскорбить Природу, которой, напротив, твое преступление пойдет на пользу и которая обещает тебе огромное удовольствие от его совершения.

На твоем месте я бы хорошенько позабавился с этой девицей, ограбил бы ее, затем обрек на такую жалкую участь, что долгое еще время при мысли о ней не мог бы удержаться от оргазма. И это гораздо предпочтительнее, чем простое убийство. Блаженство, которое я тебе предлагаю, будет неописуемым, ибо помимо физического наслаждения при виде ее страданий, ты получишь моральное удовольствие, рожденное из сравнения между вашими судьбами; истинное счастье состоит скорее в таком сопоставлении, нежели в удовлетворении плоти. Тысячу раз приятнее сказать себе, бросив взгляд на несчастные создания: «Я не такой, как они, я лучше и счастливее их», чем сказать: «Меня охватывает радость, и я наслаждаюсь ею вместе со всеми остальными». Наше счастье делают полным чужие беды и страдания; в окружении людей, так же счастливых, как мы сами, мы никогда не узнаем ни довольства, ни спокойствия, вот почему говорят — и говорят очень мудро, — что для того, чтобы быть счастливым, никогда не надо смотреть вверх — смотри на тех, кто стоит ниже вас. Вид чужого несчастья непременно будет дополнять твое собственное счастье, стало быть, никогда не следует поднимать отверженных до своего уровня, чтобы не лишить себя удовольствия сравнивать. Однако недостаточно ограничиваться тем, чтобы отказывать несчастным в помощи, желая сохранить эту жалкую породу для сравнения; не следует упускать возможность порождать нищету — и для того, чтобы увеличить число обездоленных, и особенно для того, чтобы создать почву для благоприятного сравнения. В твоем конкретном случае ты получишь максимально возможное удовольствие, если отберешь у девочки наследство, затем заставишь ее побираться, просить милостыню у твоего порога, чтобы ты могла отказать ей самым немилосердным образом; тогда ты постоянно будешь видеть перед собой чужое несчастье, которое будет возбуждать тебя тем сильнее, что оно — дело твоих рук. Вот что бы я сделал, Жюльетта, на твоем месте… И я пребывал бы в. состоянии нескончаемой эрекции, созерцая прекрасное зрелище, сознавая себя его причиной и купаясь в роскоши; я бы восклицал каждый день: «Вот она, моя жертва; через посредство преступления я получил над нею власть, я лишил ее наследства, все мои удовольствия питаются злодейством, и сам я — не кто иной, как отъявленнейший злодей…» А с таким воображением, как у тебя, Жюльетта, ты испытывала бы неописуемое блаженство!

К концу своей речи Нуарсей пришел в сильнейшее возбуждение, и поскольку после моего возвращения у меня с ним не было никаких половых отношений, мы перебрались на диван. В его объятиях я призналась, что ни на один миг меня не посещали сомнения относительно участи юной Фонтанж и что все, что я ему говорила, было сказано для того лишь, чтобы дать ему повод изложить свои доктрины. Я пообещала ему девушку, добавив, что как бы прекрасна она ни была, мы не замедлим ввергнуть ее в ужасную нищету после того, как сполна насладимся ею.

— Я рад за тебя, Жюльетта, — говорил Нуарсей, лаская и целуя мои ягодицы, — ты стала еще развратнее в своих путешествиях, но я также не бездействовал все это время; с тех пор, как мы виделись в последний раз, я совершил, пожалуй, все ужасные злодеяния, какие только в состоянии породить человеческий мозг. Ты не поверишь, но это я устроил смерть Сен-Фона: я жаждал получить его пост, правда, в тот раз у меня не получилось, но теперь ничто не помешает мне занять место нынешнего министра; его падение только вопрос времени, тайная машина уже запущена, и вот когда я стану министром, когда приберу к рукам всю власть и все богатства в этом королевстве, тогда, Жюльетта, наши удовольствия будут безграничны. Я хочу, чтобы каждое мгновение моей карьеры несло на себе печать преступления; ты не проявишь слабость рядом со мной, как это случилось у тебя с Сен-Фоном, и мы вдвоем взойдем на вершину порока.

Во время этой тирады я подставила ему свой зад, но он скоро покинул его, не оставив в нем ни капли спермы.

— Я жду одного человека, — объяснил он. — Это женщина, очень привлекательная, около двадцати пяти лет; ее мужа я недавно бросил за решетку, чтобы завладеть женой. Стоит ей заговорить, и завтра же его казнят, однако она его обожает, поэтому, как мне кажется, будет молчать. У нее есть ребенок, которого она любит больше всех на свете; моя задача — заставить ее решить участь узника; я собираюсь насладиться женой, казнить мужа на колесе, а ребенка отправить в работный дом. Я два месяца вынашивал этот замысел, и до сих пор эта юная дама оставалась верна своей любви и добродетели. Ты увидишь, как она хороша, и поможешь мне соблазнить ее. А теперь послушай суть дела.

В ее доме было совершено убийство; когда это случилось, она была там вместе с жертвой, мужем и еще одним человеком, так что ее свидетельство имеет решающее значение; тот человек обвинил ее мужа, и теперь все будет зависеть от ее показаний.

— Вот негодник! Я узнаю вашу дьявольскую руку в этом деле: вы подкупили свидетеля, который убил человека и поклялся, что это сделал муж хозяйки; теперь вы хотите втянуть в свою игру жену обвиняемого, во-первых, чтобы сделать ее своей любовницей, во-вторых, что будет еще приятнее, превратить ее в убийцу собственного мужа.

— Все так и было, Жюльетта, как же хорошо ты меня знаешь! Но мне хочется поскорее прийти к финалу, и я рассчитываю на тебя. Представляю, дорогая, какое меня ожидает извержение нынче вечером, когда я буду сношать эту женщину.

Между тем она пришла. Мадам де Вальроз в самом деле была одной из прелестнейших созданий, каких я встречала: небольшого роста, с роскошными формами, с удивительно чистой кожей, с прекрасными глазами, а при виде ее груди и задницы у любого потекли бы слюнки.

— Добрый вечер, мадам, — учтиво приветствовал ее Нуарсей. — Ну и что вы решили?

— Милостивый государь, — отвечала красавица, глядя на него глазами, полными слез, — как можно требовать от меня такого ужасного поступка?

— Послушайте меня, сударыня, — вмешалась я, — господин де Нуарсей познакомил меня с вашим делом и разрешил дать вам совет. Имейте в виду, что в данной ситуации ваш супруг обречен, и для этого достаточно одного свидетеля, а таковой, как вам известно, существует.

— Но он не виновен, мадам. Свидетель, обвиняющий его, и есть убийца.

— Вы никогда не убедите в этом судей. Тем более, что этот свидетель, в отличие от вашего супруга, вообще не был знаком с убитым. Следовательно, помочь вашему мужу, увы, невозможно. Но господин Нуарсей, чье влияние очень велико, предлагает вам спасти его, и единственный способ — свидетельствовать против него; я же со своей стороны…

— Но что это даст, зачем нужно мое свидетельство, если добрый господин хочет спасти моего мужа?

— Он не сможет этого сделать без ваших показаний, которые дадут ему возможность продемонстрировать неправомерность судебной процедуры в свете того, что против обвиняемого свидетельствует его жена.

— Тогда я буду наказана за клевету.

— Вам грозит всего лишь ссылка в монастырь, откуда мы вас вытащим через неделю. Признаться, мадам, я никак не пойму ваших колебаний.

— А вдруг мой муж подумает, будто я хотела добиться его казни; он проклянет меня в своем сердце, и это проклятие я буду носить в себе до конца жизни. Выходит, я спасу мужа только ценой чудовищного обвинения, которое разлучит нас…

— Согласна, но разве лучше отправить его на эшафот? Если вы действительно любите его, разве его жизнь для вас не важнее, чем его чувства к вам? И если он будет казнен, разве это не будет такой же разлукой?

— Какой ужасный выбор! А если это обман… если мое слово будет означать смертный приговор, а не его спасение?

— Ну это уж совсем оскорбительное подозрение, — сердито заметил Нуарсей, — вот какова награда за мое желание помочь вам, сударыня, и я премного вам благодарен.

— Вот именно, — горячо заговорила я, — господин Нуарсей мог вообще не заниматься вашим делом; как же вы смеете бросить такое подозрение на самого порядочного человека на свете?

— За свою помощь он назначил цену, которая меня бесчестит. Я обожаю мужа, я никогда ему не изменяла, никогда в жизни и теперь, когда его положение ужасно, я не хочу отягчать его невзгоды столь постыдным поступком.

— Ваш супруг об этом не узнает, так что вы не нанесете ему никакого оскорбления. Я вижу, что вы умная женщина, и удивляюсь, как вы можете цепляться за эти иллюзии. Кроме того, господин де Нуарсей хочет получить не ваше сердце, а только вашу благосклонность. Я допускаю, что и в этой мелочи вы усматриваете какой-то грех или предательство, но даже если это и так, о каких сомнениях может идти речь, когда на карту поставлена жизнь самого дорогого для вас человека?

В заключение позвольте мне сказать несколько слов об услуге, о которой просит вас господин де Нуарсей. Вы плохо знаете, мадам, наш век, если полагаете, что добрые услуги ничего не стоят. За помощь, за которую вы не расплатились бы всем вашим состоянием, этот господин не требует ничего, кроме маленькой уступки с вашей стороны, и вполне удовлетворится такой малостью. Короче говоря, жизнь вашего мужа в ваших руках; если вы его обвините, он будет жить, если нет, он погибнет. Итак, мы вас слушаем.

В этот момент маленькая очаровательная женщина разрыдалась и этот шквал отчаяния настолько сильно подействовал на Нуарсея, что распутник незамедлительно вытащил свой член и велел мне массировать его перед самым лицом мадам де Вальроз. Она тут же лишилась чувств.

— А ну, живее, разрази меня гром! — закричал Нуарсей. — Живее подними ей юбки, сейчас я отделаю эту тварь!

Я бросилась к ней, оголила бесчувственное тело и положила его к себе на колени, подставив соблазнительный зад распутнику, который, не мешкая, вломился в заднюю норку с такой силой, что несчастная мгновенно пришла в себя.

— Где я? — пробормотала она, открыв глаза. — О Боже, что со мной происходит?!

— Потерпите, дорогая, — довольно холодным тоном произнесла я, — это будет продолжаться недолго, пока мы не получим все, что нам требуется.

— Но это чудовищно…

— Разве ваш муж не занимался с вами такими делами?

— Никогда! Клянусь, ни разу в жизни! Я дрожу от ужаса…

— Дрожите, мадам, дрожите, — буркнул жестокий Нуарсей, продолжая содомию, — только не мешайте мне.

Но миниатюрная красотка не переставала извиваться и кричать изо всех сил:

— Отпустите меня! Это насилие, чудовищное насилие!

— Ах ты тварь, будь ты проклята! — взревел Нуарсей, схватил пистолет и приставил его к виску нашей гостьи. — Еще одно слово, и я вышибу тебе мозги.

Только тогда несчастная поняла, что сопротивление не имеет смысла. Она сникла и опустила голову на мою грудь, заливая ее слезами; я щипала ей живот, вырывала на лобке волосы, словом, причиняла ей такую невыносимую боль, что Нуарсей, зажатый, как в тисках, в маленьком анусе, почувствовал, как вскипает его сперма. Он из-под низу схватил ее за обе груди, с силой стиснул их, бедняжка закричала от боли, и он извергнулся. После этого я села на ее очаровательное, залитое слезами лицо и в свою очередь получила огромное удовольствие. Эта сцена воспламенила Нуарсея, орган его поднялся, и он присоединился к нам. Мне пришлось передвинуться ниже, а распутник вставил член в рот мадам де Вальроз и заставил ее сосать его; первой ее реакцией было отвращение, смешанное с негодованием, однако в следующий момент она повиновалась. Какая это была сладострастная группа! Я сжимала бедрами бедра Вальроз, Нуарсей наслаждался оральным совокуплением и сверлил языком мое анальное отверстие. Некоторое время спустя я залила соком влагалище моей наперсницы, Нуарсей сбросил сперму в ее рот, и мы поднялись.

— Ну вот, — сказал Нуарсей, вновь обретя прежнее хладнокровие, — теперь вы наставили мужу рога, а как насчет того, чтобы спасти ему жизнь?

— Но спасет ли это его, сударь? — спросила заплаканная женщина своим сладким и печальным голосом. — Вы уверены, что это ему поможет?

— Клянусь всем, что есть во мне святого, — торжественно заявил коварный злодей. — И если я окажусь не прав, я не буду настаивать на том, чтобы повторить наши сегодняшние забавы.4 Приходите сюда завтра утром, мы вместе пойдем к судье, вы подпишете заявление о виновности вашего супруга, а на следующий день он будет с вами.

— Нуарсей, — прошептала я на ухо чудовищу, — я восхищена вашим упорством и вашей стойкостью в злодействе даже после того, как утихли страсти.

— О чем ты говоришь? — пожал плечами Нуарсей. — Ты видела, что я получил удовольствие, а ведь тебе, должно быть, известно, что всякий мой оргазм означает смертный приговор.

На том мы и расстались. Мадам де Вальроз, которую я проводила до дома, на прощанье умоляла меня проявить участие в ее деле, и я обещала со всей искренностью, с какой дают обещания надоевшей уличной девке. На следующий день она сделала свое заявление в суде, а еще через день Нуарсей так ловко повернул процесс, что бедную женщину объявили сообщницей и повесили рядом с колесом, на котором умирал ее муж с переломанными костями. Мы с Нуарсеем из окна любовались этим зрелищем и неистово ласкали друг друга. Если хотите знать, приятен ли был мой оргазм, отвечу, что давным-давно я не испытывала такого сладостного извержения. Сострадание подсказало Нуарсею попросить об опеке над осиротевшим ребенком, он получил ее, изнасиловал девочку и спустя двадцать четыре часа вышвырнул ее на улицу почти без одежды и без единого су.

— Это много лучше, чем убийство, — назидательно сказал он мне, — ее страдания будут продолжаться очень долго, столько же буду радоваться я как их главный виновник.

Тем временем аббат Шабер подыскал для меня все, что было мне нужно. Через неделю после возвращения в Париж я переехала в городской особняк, и вы знаете, насколько он роскошен; еще я купила вот это поместье, где сегодня имею честь принимать вас, друзья мои. Оставшиеся деньги я вложила в разные предприятия и, завершив свои финансовые дела, обнаружила, что мой годовой доход в грубом исчислении составляет четыре миллиона франков. Пятьсот тысяч, отобранных у Фонтанж, пошли на украшение моих домов, и я надеюсь, вы отдали должное моему вкусу. Затем я позаботилась об удовлетворении своей плоти: я укомплектовала несколько женских сералей, наняла тридцать лакеев, подобрав высоких и крепких молодцев с приятными физиономиями и выдающихся размеров членами, а об их услужливости вы и сами знаете. Кроме того, в Париже на меня работают шесть опытных и ловких сводниц, и когда я наезжаю в город, я три часа в день провожу в их заведении. Они ищут для меня лучший товар по всем провинциям, и вы, наверное, успели убедиться в его безупречном качестве. Короче говоря, я осмелилась бы предположить, что мало на свете женщин, которые могут похвастаться столь роскошной жизнью, и несмотря на это я никак не могу успокоиться: я считаю себя бедной, мои желания намного превышают мои возможности; будь у меня средства, я бы тратила в два раза больше, и я готова перевернуть землю, чтобы увеличить свое состояние.

После того, как моя жизнь вошла в нормальную колею, я послала служанку привести из Шайло мадемуазель Фонтанж. Щедрая Природа сполна одарила ее красотой; если вы закроете глаза и представите Флору, все равно этот образ будет жалким подобием этой необыкновенно грациозной и привлекательной девушки. Мадемуазель Донис шел восемнадцатый год, ее золотистые волосы, если их расчесать, ниспадали почти до самого пола, ее светло-карие глаза отличались несравненной выразительностью, теплыми искорками в них светились и любовь и сладострастие, ее прелестный ротик, казалось, открывается только для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть ее красоту, а безупречные зубы напоминали жемчужины в окружении ярких роз. Без одежд это прелестное создание могло свести с ума художника, запечатлевшего трех Граций. А какой бугорок Венеры предстал моим глазам! Какие величественные, какие манящие бедра! Если же описать ее зад одним словом — ибо иначе описать его невозможно, — то этим словом будет «умопомрачительный». О, Фонтанж! Какой жестокостью, каким распутством надо было обладать, чтобы не сжалиться над этим сонмом прелестей и не отвести от тебя ужасную судьбу, которую я уготовила тебе!

Когда пять лет тому назад ее мать впервые рассказала ей обо мне, Фонтанж сразу почувствовала глубочайшее, почти экстатическое уважение к незнакомке по имени Жюльетта; узнав от служанки, кто ее забирает из монастыря, она пришла в восторг, а переступив порог моего дома, потрясенная его роскошью, множеством учтивых лакеев, сказочной обстановкой, которая была для нее равносильна открытию мира, ибо она всю сознательную жизнь провела в монастыре, девушка молча моргала глазами; в них сквозило недоверие, ей, наверное, показалось, что она перенеслась на Олимп, в небесную обитель богов, скрытую от глаз людских в заоблачных высотах; а я показалась ей не иначе как Венерой. Она припала к моим ногам, я подняла ее, расцеловала ее алые губы, блестевшие глаза, щечки, розовые и благоуханные, зардевшиеся румянцем от прикосновения моих губ. Я крепко прижала ее к своей груди и почувствовала, как часто бьется ее маленькое сердце — еще неоперившийся птенец, вытащенный из гнезда. Одевалась она просто, но со вкусом, и из-под украшенной цветами шляпки на восхитительные плечи волнами падали светлые волосы. Когда она заговорила, я услышала сладкую, неземную музыку.

— Мадам, я благодарю милостивую судьбу за то, что она дала мне счастье посвятить вам свою жизнь. Моя матушка в могиле, и во всем мире у меня нет никого кроме вас.

Ее глаза увлажнились, и я благосклонно улыбнулась.

— Да, дитя мое, — сказала я, — твоя матушка умерла, она была моей подругой, смерть ее была ранней и трагической… она передала мне для тебя деньги. Если ты будешь вести себя прилично, ты можешь стать богатой, но это будет зависеть от твоего поведения, иными словами, от беспрекословного повиновения.

— Я буду вашей рабыней, мадам. — Она наклонилась и поцеловала мне руку.

Я еще раз поцеловала ее, на этот раз несколько дольше задержавшись на ее свежих губах. Потом медленно сняла с ее шеи шарфик, обнажив грудь. Она покраснела — что-то в ней дрогнуло, но все равно она оставалась сдержанной и учтивой юной дамой. Тогда я в третий раз обняла ее; ее волосы немного растрепались, а грудь целиком вывалилась наружу из-под скромного платьица. И я негромко, нарочито небрежным тоном произнесла:

— Я надеюсь, я хочу надеяться, что полюблю тебя: ты молода, чиста и свежа.

В тот момент у меня появилось острое желание ударить ее: нет сладостнее зрелища, чем добродетель, когда ее унижает порок. Я вызвала служанок и велела им раздеть меня в присутствии этой очаровательной девушки; обнажившись, я посмотрела на себя в зеркало.

— Скажи, Фонтанж, — спросила я, целуя ее в губы, — правду ли говорят, что мое тело привлекательно?

Бедняжка отвела глаза в сторону, лицо ее сделалось пунцовым. Вокруг меня стояли четверо самых красивых моих женщин: Фрина, Лаис, Аспазия и Теодора, все четверо шестнадцати-восемнадцатилетние Афродиты.

— Идите сюда, мадемуазель, — сказала Лаис, обращаясь к Фонтанж, — не стесняйтесь. Мадам оказывает вам большую честь — пользуйтесь ею.

Девушка приблизилась, по-прежнему не поднимая глаз. Я взяла ее за руку, притянула к себе.

— Она еще ребенок, — сказала я своим напресницам. — Фрина, покажи ей, что она должна делать.

Фрина села рядом со мной, положила свою голову мне на грудь и, накрыв рукой мое влагалище, начала массировать мне клитор. Ни одна женщина не умела делать это так искусно, как она. Ее нежные и сильные пальцы вызывали во мне теплые волны сладострастия; потом она наклонилась и продолжила свои ласки губами, не обойдя вниманием и мой зад; она впилась языком в мой задний проход, и ее жаркие поцелуи удивительным образом гармонировали с ласковыми движениями ее пальчиков, блуждавших по бугорку Венеры. Пока Фрина, занималась своим делом, Лаис, оседлав мою грудь, прижала к моим губам свою маленькую сладкую вагину; Теодора нежно поглаживала мне ягодицы, а Аспазия, обняв Фонтанж и не давая ей отвернуть голову от сладострастного спектакля, мягко и назойливо ласкала ее рукой.

— Разве ты не занималась этим со своими подругами? — спросила новенькую Аспазия.

— Никогда!

— Чепуха и враки, — заметила я из-под ягодиц Лаис, — в монастыре только и делают, что мастурбируют, я знаю это по своему опыту. В твоем возрасте я лазила под каждую юбку. — Потом, оттолкнув Лаис, я строго сказала Фонтанж; — Иди сюда и целуй меня.

Когда она наклонилась ко мне, я едва не задушила ее в объятиях.

Служанки получили распоряжение раздеть ее донага. Пока с нее снимали одежду, я пожирала глазами обнажившееся тело неземной красоты, и в моей голове звенела ликующая мысль: «Великий Боже! Как прекрасна эта девочка! Какая прозрачная кожа! Какие пропорции!»

— Очень хорошо, теперь положите на меня ее так, чтобы я могла достать губами эту самую волнующую из куночек. Ты, Аспазия, займешься ее задом и будешь щекотать языком ее анус, а Фрина будет ласкать ей клитор и следить за тем, чтобы весь нектар, до последней капли, попал мне в рот. Я раздвину ноги, Теодора будет сосать мне вагину, а Лаис лизать мою заднюю норку. Главное, милые девушки, постарайтесь показать все, на что вы способны, призовите на помощь все свое воображение, ибо эта девственница меня очень возбуждает, и я хочу извергнуть из себя все соки.

Не стану описывать вам удовольствие, которое я извлекла из этой потрясающей сцены, скажу лишь, что я едва не потеряла рассудок от восторга. Как и следовало ожидать, похоть пробудилась в конце концов и в Фонтанж: она не смогла долго противиться сладострастным ощущениям, от которых мелко дрожало все ее тело. Скромность уступила место сластолюбию, и наша гостья испытала оргазм. О, как сладостен был этот первый поток нектара, заполнившего мой рот!

— Переверните ее, — приказала я своим женщинам, — пусть Теодора сожмет бедрами ее голову и напоит своими соками, а я в это время буду целовать ее жопку; Лаис то же самое будет делать со мной, две других задницы я поласкаю руками.

Новый приступ экстаза, и снова я извергнулась; больше выдержать я не могла: я схватила Фонтанж, подмяла ее под себя, прижала свой клитор к ее хоботку и, энергично двигая тазом, впилась в ее губы; тем временем мои наперсницы щекотали мне зад, звонко шлепали по нему ладонями, пощипывали и покусывали его, дотягивались руками до моего влагалища и не давали ему передышки; одним словом, они погрузили меня в океан наслаждения, и я выжала из себя все в момент десятого своего оргазма, залив горячей жидкостью маленькую куночку самой очаровательной и непорочной из девиц.

Спазмы кончились, и иллюзия рассеялась. Как бы ни была прекрасна Фонтанж, теперь я смотрела на нее со злобным безразличием, которое скоро перешло в жестокость, и в глубине моего сердца проклюнулся голос, решивший ее участь.

— Оденьте ее, — приказала я, поднимаясь.

Я также оделась, отослала служанок, и мы остались вдвоем.

— Мадемуазель, — грубо начала я, — не обращайте внимания и не делайте ложных выводов из мимолетного опьянения, в которое погрузила меня Природа против моей воли, и не тешьте себя напрасной надеждой; я люблю женщин, всех женщин вообще; вы меня удовлетворили, но теперь все закончилось. Теперь я скажу вам, что ваша мать дала мне пятьсот тысяч франков на ваше приданое; лучше, если вы узнаете об этом от меня, нежели от кого-то другого.

— Я уже знаю это, мадам.

— Ах вот как, мадемуазель, вы уже это знаете, тогда примите мои поздравления. Однако вам еще неизвестно, что ваша родительница задолжала такую же сумму некоему господину де Нуарсею, которому я отдала эти деньги и который теперь, по своему усмотрению, может вернуть их вам или же оставить себе, ибо и деньги и право решения принадлежат ему. Завтра я сведу вас с этим господином и рекомендую вам проявить к нему крайнее почтение и постараться исполнить любое его желание.

— Мадам, я должна предупредить вас, что этические и моральные нормы, которые я усвоила, противоречат вашим советам.

— И моим действиям — это вы хотели добавить, милочка, поскольку я вижу, что вы меня осуждаете. Осуждаете за всю мою доброту к вам и за добрый совет.

— Я не говорила этого, мадам.

— Так скажите это, ибо ваши упреки мне так же безразличны, как и ваши похвалы: я забавляюсь с такими девицами, а когда пыл проходит, я их презираю.

— Презираете, мадам! Я считала, что презирать следует только порок.

— Порок забавляет, добродетель — вот что скучнее всего. Согласно моим убеждениям, то, что способствует нашим удовольствиям, всегда предпочтительнее того, что не приносит ничего, кроме головной боли и неприятных ощущений… Но вы откровенно ответили, дорогая моя, и я заявляю с той же откровенностью, что вы своенравны, капризны и нахальны, и при всем этом вы далеки от тех совершенств, которые делают эти свойства извинительными. Однако довольно об этом, мадемуазель, если вы не возражаете; все дело в том, что я ничего вам не должна, что вашими деньгами я расплатилась с кредитором вашей матери и что, наконец, кредитор должен решить, отдать вам полмиллиона или нет; но я вас предупреждаю, что если вы хотите вернуть свое приданое, вы должны отнестись к этому господину со всем почтением.

— О какого рода почтении вы говорите, мадам?

— О том самом, какого я требовала от вас; мне кажется, вы понимаете, что я имею в виду.

— В таком случае, мадам, пусть ваш господин де Нуарсей оставит деньги себе. Я не из тех людей, кто может польститься на столь бесчестную карьеру, которую вы мне предлагаете; если из уважения к вам, из своей детской неопытности я несколько минут назад позабыла все, чему меня учили, позабыла все приличия, то теперь вы открыли мне глаза, и я приму наказание за свой невольный грех.

И из ее глаз, самых прекрасных глаз в мире, полились слезы.

— О, как это трогательно, — процедила я сквозь зубы, — сейчас я упаду к ногам мадемуазель! Боже мой, что было бы с нами, распутными людьми, если бы нам приходилось кланяться каждой шлюхе, которая нас удовлетворила?

Слово «шлюха» прозвучало как сигнал к настоящей буре: девушка билась о стол головой, стонала от отчаяния, разбрызгивала слезы по всей комнате; и если хотите знать правду, я с острым, щекочущим удовольствием продолжала унижать Фонтанж, ту самую Фонтанж, от которой была в экстазе совсем недавно. Гордыню исцеляет крушение иллюзий, и презрение к идолу вознаграждает нас за все унижения, которые мы претерпеваем, простираясь перед ним ниц. Теперь эта глупая гусыня раздражала меня сверх всякой меры.

— И еще, дитя мое, — добавила я, если господин де Нуарсей не вернет ваше приданое, вы можете поступить ко мне в услужение, к вашему счастью мне как раз нужна работница на кухне, думаю, с кастрюлями и горшками вы справитесь.

Эти слова вызвали новый приступ слез и рыданий, и я испугалась, что она задохнется.

— С другой стороны, — не унималась я, — если вам не нравится кухня, вы можете просить милостыню или попробовать торговать своим телом. Я думаю, проституция вам подойдет: у вас смазливая мордашка, к тому же вы не представляете себе, как много можно заработать, лаская мужские члены.

— Мадам, — заговорила Фонтанж сквозь слезы, — я не гожусь ни для того, ни для другого. Я хочу оставить этот дом и покорнейше прошу вас отпустить меня. Я раскаиваюсь в том, что делала здесь, и буду всю жизнь молить Всевышнего о прощении. Мне хочется вернуться в монастырь.

— Неужели? Но вас больше туда не примут. За пребывание в монастыре надо платить. А денег у вас нет.

— Зато у меня там есть подруги.

— И подруг у вас больше нет, потому что вы бедны.

— Я буду работать.

— Довольно, глупышка, успокойся и вытри слезы; сегодня за тобой присмотрят мои служанки, а завтра я отведу тебя к Нуарсею, и если ты не будешь строптивой, возможно, он будет к тебе не столь строг, как я.

Я дернула за сонетку и поручила девушку заботам своих лесбиянок, потом велела заложить карету и помчалась в дом Нуарсея. Он попросил рассказать все подробности, и мой правдивый, без всяких преувеличений рассказ не замедлил возбудить его.

— Взгляни, — сказал он, доставая отвердевший член, — взгляни, Жюльетта, что натворил твой талант рассказчицы.

С этими словами он увел меня в будуар, и вовлек в разного рода забавы, которые еще сильнее разожгли его похоть, ибо у такого распутника, как Нуарсей, они представляли собой не наслаждение ума или плоти, но попрание всех священных уз Гименея и Любви. Я не отпускала его в течение двух часов, так как мне до безумия нравятся эти маленькие праздники бесстыдства; я с радостью дарю их мужчинам, с такой же радостью они их принимают. Итак, после двухчасовых утех, которые, впрочем, нисколько нас не утомили, Нуарсей обратился ко мне с такими словами:

— В душе моей, Жюльетта, очень давно живет одна, в высшей степени необычная, страсть, или, если хочешь, прихоть; я с нетерпением ожидал твоего возвращения, так как удовлетворить ее могу только вместе с тобой. Я хочу сыграть свадьбу… даже две свадьбы в один и тот же день: в десять часов утра, одевшись женщиной, я хочу выйти замуж за мужчину, в полдень, в мужской одежде, я буду жениться. Но это еще не все: другая женщина должна сделать то же самое, и кто, кроме тебя, сможет участвовать в этой фантастической комедии? Ты оденешься в мужское платье и сочетаешься браком с лесбиянкой в одно время со мной, когда я, одетый женщиной, возьму кого-нибудь в мужья; после чего, уже в женском платье, ты поженишься с другой шлюхой, облаченной в мужской костюм, и в тот же момент я, в обычном своем облачении, вступлю в священный брак с педерастом, одетым девицей.

— Да, дорогой, вам действительно пришла в голову беспрецедентная прихоть.

— Разумеется, но вспомни, как Нерон вышел замуж за Тигеллина и одновременно женился на Спорусе, так что не я придумал заключать сразу два брака в один день; нас с тобой связывают давние отношения, и я полагаю, мы в этом смысле превзойдем Нерона. Фонтанж мы оденем в мужское платье, и она будет твоим женихом, затем твоя дочь выйдет за тебя замуж. А как ты думаешь, кто будет моим мужем и моей супругой? Это будут двое моих детей, Жюльегта. Да, двое детей, зачатых мною, о существовании которых ты даже не подозревала, и никто не знал об этом. Одному из них около восемнадцати, он будет моим женихом, это настоящий Геркулес. Второму двенадцать лет, он живое воплощение Эрота. Оба родились в законном браке; старшего родила моя первая жена, младшего — шестая. Всего у меня было восемь жен, надеюсь, об этом ты знаешь.

— Но вы мне не говорили, что у вас есть дети.

— Эти двое умерли для всех окружающих, оба воспитывались в самом строгом соответствии с моими распоряжениями в одном из замков в Бретани. Ни один не видел мир, не видел ничего, кроме высоких стен. Их доставили сюда в закрытой карете. Они настоящие дикари, они даже говорят с грехом пополам. Но это не имеет никакого значения: мы их научим, что делать, остальное — наша забота.

— И это необычное бракосочетание закончится, как я полагаю, чудовищной вакханалией?

— Ты угадала.

— Стало быть, Нуарсей, вы хотите сделать мою маленькую обожаемую Марианну одной из жертв?

— Нет, она не будет жертвой, но ее присутствие необходимо, этого требует моя похоть. Я не причиню ей никакого вреда, в этом ты можешь быть уверена: пока мы развлекаемся, твои служанки будут отвлекать ее; вот и все.

Нуарсей получил мое согласие. И скоро вы узнаете, как подлец сдержал свое слово.

Не сразу и не без труда мне удалось объяснить мадемуазель Донис суть предстоящей церемонии, ведь добродетель, как правило, трудно приспосабливается к капризам порока. Частью из страха, частью из желания угодить мне, несчастная девушка наконец согласилась, но только после того, как я клятвенно заверила, что эта скандальная свадьба ничем не повредит ее невинности. Первая церемония происходила в маленьком городке в двух лье от великолепного замка Нуарсея, который находился неподалеку от Орлеана и в котором должны были состояться свадебные торжества; местом второй церемонии стала часовня этого же замка.

Не буду утруждать вас подробностями, отмечу лишь, что все было пристойно, в точном соответствии е традицией; за религиозным ритуалом последовал гражданский, который также был разыгран самым достойным образом. Были обручальные кольца, были мессы, благословения, предъявление приданого и, конечно, свидетели: было все, что требуется в подобных случаях. Костюмы и грим были безупречны, и непосвященные ничего не заподозрили.

К двум часам пополудни чудовищный замысел Нуарсея был приведен в исполнение: он стал женой одного из своих сыновей, мужем второго сына, а я оказалась супругом своей дочери и женой Фонтанж. Когда закончилась официальная часть, тяжелые ворота замка были закрыты на все запоры. Было очень холодно, и в роскошном зале, где мы собрались, ярко горели камины; хозяин отдал строжайший приказ, чтобы никто не смел мешать нам. Нас было двенадцать человек.

Мы с Нуарсеем, как герои дня, восседали на троне из черного бархата, установленном в центре огромного зала; ниже трона, увенчанные коронами из кипарисовых листьев, располагались: старший сын Нуарсея по имени Фаон, восемнадцати лет от роду; двенадцатилетний младший сын, которого звали Эфорб; моя дочь Марианна и мадемуазель Донис; оба шафера на свадебной церемонии — соратники Нуарсея по содомистским утехам и одновременно наемные убийцы, одному из которых хозяин дал имя Дерю, другому — Картуш[124]; обоим было около тридцати лет, оба были разряжены как каннибалы и обвешаны розгами и кинжалами, оба держали в руках живых змей; справа и слева от нас сидели две мои лесбиянки Теодора и Лаис; у наших ног в почтительном ожидании застыли еще две девицы, взятые мною из публичного дома, восемнадцати и двадцати лет, с очаровательнейшими мордашками.

Наблюдая за приготовлениями, я обратила внимание на мою бесценную Марианну и поспешила напомнить Нуарсею о его торжественном обещании.

— Дорогая моя, — прозвучал его ответ, — тебе следовало бы понять, что я страшно возбужден. Ты же знаешь, в каком состоянии я был сегодня утром, как я жаждал утолить свою фантастическую мечту, которая не давала мне покоя много лет. Она до сих пор сжигает мой мозг, Жюльетта, и я боюсь, что ты выбрала неподходящий момент, чтобы напомнить мне о моем обещании совершить добродетельный поступок, ведь стоит только подбросить хвороста в огонь безумной похоти, и все наши прежние благие намерения рассеиваются как дым. Давай будем наслаждаться, давай развлекаться, может быть, я и сдержу свое слово — кто знает? Но если нет, если сладострастие ввергнет нас в пучину жестокостей, постарайся найти силы пережить несчастье, которого ты так опасаешься и которое, впрочем, для нас с тобой не такая уж страшная вещь. Вспомни, милая Жюльетта, что для развращенных умов, наподобие наших, чем более священен какой-нибудь предмет, тем больше имеется оснований оскорбить его: чем больше претензий предъявляет добродетель, тем скорее беспощадный порок уничтожает ее.

Между тем в зале одновременно вспыхнули сотни свечей, и спектакль начался.

— Картуш, Дерю, — торжественно заявил Нуарсей, обращаясь к заплечных дел мастерам, — будьте достойны знаменитостей, чьи имена я позволил вам носить, чьи великие деяния история будет передавать из поколения в поколение; надеюсь, вы, как и прежде, послужите благороднейшему делу злодейства, так ступайте и разденьте этих четверых, предназначенных для бойни, чело которых увенчано листьями древа смерти, сбросьте с них все тряпье — оно им больше не понадобится, — и исполняйте все, что вам было поручено.

Подручные выступили вперед, раздели четверых жертв и бросили их одежды в гудевшее пламя одного из каминов, которые обогревали зал.

— Что это за странный ритуал? — встревоженно спросила Фонтанж, глядя, как огонь пожирает ее платье, юбки и нижнее белье. — Зачем жечь одежду?

— Милая девочка, — ответил Нуарсей, — скоро, очень скоро, тебе, чтобы прикрыть наготу, понадобится только немного сырой земли и еще меньше дерна.

— Великий Боже! Что я слышу! В чем моя вина?

— Приведите ко мне эту девицу, — приказал Нуарсей.

Пока Лаис сосала его, пока одна из проституток лобзала ему зад, а я подбадривала его словесно, распутник, прильнув губами к губам прелестной девы, жадно целовал ее в продолжение четверти часа несмотря на сопротивление Фонтанж, столь же отчаянное, сколько бесполезное. Потом он обратил свое похотливое внимание на ее ягодицы, пришел в экстаз и воскликнул:

— Ах, Жюльетта, у нее, оказывается, есть и жопка! Какая у нее чудная попка, как приятно, наверное, прочистить этот восхитительный предмет и изувечить его…

При этом его язык погрузился в маленькое трепещущее отверстие, а я начала одной рукой вырывать шелковистые волоски, прикрывавшие вагину девочки, другой — щипать ее упругие груди. Через некоторое время Нуарсей поставил ее на колени, заставил своих подручных целовать ее самые укромные места, прижал свое седалище к нежному девичьему лицу и приказал облизывать себе анус.

Такое неожиданное начало стало тяжким испытанием для стыдливости непорочного существа, но сильнее чувства стыда и отвращения был дикий ужас, который совершенно парализовал ее волю.

Воспитанная в духе скромности, усвоившая самые добронравные принципы в своей обители, мадемуазель Донис оказалась в ужасном положении, и больше всего нас забавляла жесточайшая борьба, которая происходила на наших глазах между благопристойностью и ощущением безысходности.

— Прекрати свои вопли и не дергайся, — грубо прикрикнул на нее Нуарсей, — разве ты не знаешь, насколько трепетны и ранимы чувства такого распутника, как я? Даже мелочь, самый маленький пустяк может спугнуть их, и все пойдет насмарку, все рухнет в один момент; пойми, дура, что самые лучшие прелести ничего для меня не значат, если не подкрепляются покорностью и повиновением.

Произнося свою тираду, злодей гладил и тискал восхитительные ягодицы этого ангельского создания своими мерзкими жестокими руками.

— Клянусь своим фаллосом, Жюльетта! Клянусь, что эта маленькая тварь будет страдать так, как не страдало еще ни одно живое существо. Взгляни на эти прелести, они так и взывают об ужасных истязаниях!

Потом он велел ей взять член Картуша и ласкать его, наслаждаясь тем, как самые невинные ручки в мире творят бесстыдство; бедная девочка, не перестававшая лить слезы, делала это с неописуемым отвращением и с такой неловкостью, что Нуарсей велел одной из проституток преподать ей урок, а бедняжку заставил униженно благодарить свою учительницу.

— Ей надо научиться обращаться с мужскими атрибутами, — глубокомысленно заметил он, — ибо я намерен обречь ее на крайнюю нищету, так что ей придется зарабатывать этим ремеслом на кусок хлеба.

Вслед за тем он велел ей облизывать влагалища проституток, потом сосать ему орган, а остальные били девочку по щекам при малейшем признаке отвращения.

— Очень хорошо, — сказал он наконец, — теперь пора перейти к радостям Гименея, а то мы слишком увлеклись соблазнами любви. — И бросив на Фонтанж испепеляющий взгляд, добавил: — Теперь можешь трястись в ожидании момента, когда я снова займусь тобой.

Лаис и Теодора окружили Фаона, одновременно и мужа Нуарсея и его сына, в мгновение ока вызвали у него достаточную эрекцию и подвели юношу к Нуарсею, который, наклонившись надо мной, выставил свой зад, и мои лесбиянки ввели туда копье его отпрыска. Я ласкала его снизу, а сам он облизывал анальное отверстие то одной, то другой шлюхи. Скоро сыновний орган, напоминавший член мула, привел Нуарсея в восторг; распутник принялся изображать стоны, всхлипы и ужимки невесты в момент дефлорации, чем вызвал небывалое оживление зрителей. Еще мгновение, и юноша извергнулся в отцовские потроха, с радостью принявшие его семя. Когда ритуальный акт завершился, жених опустился на колени и почтительно облобызал зад Нуарсея. После чего отошел в сторону, но возбужденный папаша жаждал продолжения, его ненасытный анус, казалось, вопил и требовал к себе внимания. Тогда Картуш и Дерю начали по очереди содомировать его, а в это время наш злодей целовал ягодицы Лаис и Теодоры, к которым, по его признанию, он с самого начала почувствовал особое расположение. Я по-прежнему лежала под ним и неустанно сосала ему фаллос.

— Теперь сыграем роль супруга, — объявил Нуарсей после того, как его головорезы совершили по два содомистских акта, — с женской обязанностью я, на мой взгляд, справился успешно.

К нему подвели Эфорба, младшего сына. Мне было доверено ввести таран в брешь, и за три мощных толчка с дефлорацией было покончено. Нуарсей выдернул из окровавленного отверстия свое несгибаемое орудие и потребовал подвести к нему Фонтанж.

— Жюльетта, — обратился он ко мне, — сделай одолжение, покусай куночку этой девчонки, пока я занимаюсь ее задницей. А чтобы ее боль была еще сильнее, вы, Картуш и Дерю, возьмите ее руки и ножом поковыряйте ноготки.

Все происходило в полном соответствии с его указаниями; Фонтанж, безмерно страдавшая Фонтанж, не могла понять, где боль была невыносимее: в изувеченных пальцах, в искусанном до крови влагалище или в прямой кишке, которую долбил чудовищный мужской орган. Мне же кажется, наибольший урон причинила ей содомия; ее вопли, рыдания и стоны достигли предела своих возможностей, и Нуарсей, чрезвычайно возбужденный всем этим, оказался на грани кризиса, поэтому благоразумно покинул пробитую брешь.

— Эй, Жюльетта! — заорал он. — Если бы ты только знала, какой чудный зад у этой сучки, как мне сладостны ее страдания. Я хотел бы, чтобы все демоны ада пришли мне на помощь, и каждый придумал свою неслыханную пытку.

Он перевернул жертву на спину; ее держали наши потаскухи, я раскрыла ее влагалище, и туда стремительно ворвался толстенный, твердый как железо член; в продолжение всего акта в ноздри несчастной совали горящую серу и рвали ей уши. Цветок невинности был сорван и растоптан, хлынула густая кровь, взбесившийся Нуарсей извлек свой окровавленный инструмент, схватил многохвостую плеть с раскаленными на огне наконечниками и начал жесточайшую флагелляцию. Его также пороли две проститутки, он осыпал поцелуями задницы моих лесбиянок, которые умудрились принять удобную для распутника позу, я сосала ему орган и щекотала пальцами анус.

— Признайтесь, ведь нам здесь тепло и уютно, — сказал он через несколько минут, — а вот жуткий холод за окном подал мне замечательную идею.

Мы вчетвером надели на себя теплые зимние вещи и вывели нагую Фонтанж за ворота. Перед замком был большой, облицованный мрамором бассейн, в ту пору покрытый льдом, на который вытолкнули девушку. Картуш и Дерю, держа в руках тяжелые кнуты и пороховые ракеты-шутихи, стали по разные стороны бассейна возле самого его края, мы с Нуарсеем расположились чуть поодаль, и я накрыла его член своей теплой ладонью. Девушку заставили кататься по льду: когда она приближалась к кромке, ее подгоняли кнутом, когда она удалялась, в нее бросали подожженные ракеты, и они с веселым треском разрывались у нее под ногами. Мы долго любовались захватывающим зрелищем, а бедняжка носилась по звенящему от мороза льду, смешно подпрыгивала, увертываясь от ракет, падала и снова вставала.

— Что такое?! — вскричал возмущенный Нуарсей, заметив, что совершая шестой круг, Фонтанж не претерпела никакого урона. — Что я вижу! Наша стерва блаженствует!

Но в следующее мгновение к вящему удовольствию злодея взрыв разнес в клочья одну из ее грудей, она споткнулась и упала, сломав руку.

— Ну вот, это уже лучше, — удовлетворенно пробурчал Нуарсей.

Фонтанж притащили обратно в замок в бессознательном состоянии, быстро привели в чувство и, чтобы подготовить к дальнейшему употреблению, перевязали раны.

Тем временем сцена была готова для новых оргий. Нуарсей захотел, чтобы меня ласкала моя маленькая Марианна, а сам начал покрывать мерзкими похотливыми поцелуями по-детски трогательные ягодицы ребенка.

— Эта штука обещает вырасти в превосходнейший зад, Жюльетта, — сказал он мне, — она уже сейчас очень сильно воспламеняет меня.

Хотя девочке было всего лишь семь лет, порочный Нуарсей слегка, как бы для пробы, поводил своим гигантским членом по очаровательной в своей наготе и беззащитности расщелинке, потом вдруг оставил Марианну и набросился на Эфорба; он вонзил в него свою шпагу по самый эфес и, задыхаясь от ярости, крикнул мне, чтобы я раздавила мальчику яички. Наверное, не существует на свете боли, какую испытал несчастный, но и это было еще не все: Нуарсей отошел в сторону и приказал помощникам выпороть сына. Один из них работал плетью, второй содомировал бесчувственное тело мальчика, я же — таково было желание отца, — взяла бритву и в один момент срезала по самый корень детские гениталии. Нуарсей во все глаза смотрел на эту операцию и впивался губами и зубами в ягодицы Теодоры.

— Настал твой черед сношаться, Жюльетта, — хрипло произнес он, когда закончилась очередная сцена.

Я пребывала в состоянии ужасного возбуждения, и все мое тело в тот момент жаждало только совокупления. Оба головореза зажали меня с двух сторон: один вломился в мое влагалище, второй пристроился в задней пещерке; Нуарсей переходил от одного к другому, по очереди содомировал их, а проститутки нещадно пороли его. Увидев, что мое продолжительное извержение подошло к концу, злодей указал палачам на Фонтанж и сказал:

— Делайте с ней, что хотите, лишь бы она страдала как можно сильнее, пока вы развлекаетесь с ней.

Разбойники за одну минуту с таким усердием обработали девочку, что она снова потеряла сознание.

— Погодите, — засуетился Нуарсей, — не могу же я упустить такой момент.

Пока он содомировал несчастную нашу жертву, я удивила его неожиданным всплеском жестокости: посредством скальпеля я ловко вырвала правый глаз своей подопечной. Этот чудовищный поступок переполнил чашу терпения Нуарсея, к тому же настолько сильной была болевая реакция Фонтанж, настолько судорожно сжались все ее мышцы, что развратник сбросил свое семя в самых недрах ее прямой кишки.

— Теперь пойдем со мной, моя драгоценная, — заявил он и потащил изувеченную девушку, которая едва держалась на ногах, в соседнюю комнату. Я последовала за ними.

— Смотри, — он ткнул пальцем в стол, на котором грудой лежали золотые монеты — пятьсот тысяч франков, принадлежавшие несчастной девушке, — смотри на свое приданое; мы оставили тебе один глаз, чтобы ты могла лицезреть это богатство, чтобы почувствовала себя еще несчастнее, ибо эти деньги не твои. Знай, стерва, что я мечтаю увидеть, как ты сдохнешь в нищете, я сделаю так, что ты никогда не сможешь пожаловаться на свою судьбу, после того, как мы отпустим тебя на свободу. Потрогай, — продолжал он, подталкивая ее к столу, — потрогай эти сверкающие кружочки, это золото, оно твое, но ты никогда его не получишь. Пощупай его, шлюха, я хочу, чтобы ты ощутила его в своих пальчиках; ну вот, а теперь эти бесполезные органы тебе больше не нужны, — С этими словами монстр положил обе руки на чурбаки для разделки мяса, крепко привязал их и совершил с ней третий, на сей раз последний, акт содомии, во время которого я большим топором отрубила ей кисти… Затем, не мешкая, остановила кровь и перевязала обрубки. После чего, продолжая содомию, монстр своими руками раскрыл жертве рот, заставил высунуть Язык, я ухватила его щипцами, вытащила еще больше и отрезала… Операция завершилась тем, что я выколола оставшийся глаз, и Нуарсея потряс чудовищной силы оргазм.

— Прекрасно, — с удовлетворением заметил он, извлекая свой орган, потом набросил на мелко дрожавшее тело накидку из грубой холстины и прибавил: — Теперь мы уверены, что она не сможет писать, будет слепа как крот и никогда никому не скажет ни единого слова.

Мы вывели ее за ворота и вытолкнули за ограду.

— Ступай, ищи себе пропитание, — сказал Нуарсей, на прощанье наградив ее пинком. — Мысль об участи, которая тебя ожидает, доставляет нам еще большее удовольствие, чем мы получили бы от твоего убийства; убирайся, стерва, броди по миру и обвиняй своих палачей, если сумеешь.

— Да, но ведь она сможет слышать вопросы любопытных, — заметила я, — уши-то у нее остались.

— В самом деле, — спохватился жестокий Нуарсей. — Тогда это надо исправить. — И он кончиком ножа проткнул оба ее уха.

Когда мы вернулись в зал, наш распутник обвел глазами присутствующих, и его взгляд задержался на девушках.

— А ну-ка, помогите мне, негодницы, я только что потерял много сил, надо восстановить их… Возбудите хорошенько этих содомитов, пусть они прочешут мне задницу. Я чувствую в себе неодолимую потребность творить зло.

Нуарсея взяли в кольцо, со всех сторон его окружили ягодицы и торчавшие члены, вся компания начала ласкать и возбуждать его всеми мыслимыми способами.

Когда его инструмент зашевелился, он громко крикнул:

— Послушай, Жюльетта, я хочу твою дочь.

И не оставив мне времени опомниться и ответить, негодяй бросился на девочку и с невероятной быстротой овладел ею. Моя бедная Марианна истошно закричала, и этот крик возвестил о том, какую ужасную боль она испытывает.

— Великие боги, что вы делаете, Нуарсей!

— Сношаю в задницу твою дочь. Это должно было случиться рано или поздно, не так ли? По-моему, лучше, если цветок невинности сорвет твой близкий друг, а не посторонний.

Безжалостно разворотив детские внутренности, он вытащил свой залитый кровью член, дрожавший от сдерживаемой ярости, и бросив убийственный взгляд на проституток, объявил о своем желании принести одну из них в жертву. Обреченная девушка, которую он выбрал, обняла его колени, напрасно пытаясь умилостивить злодея; ее привязали к верхушке раздвижной лестницы, Нуарсей опустился в кресло в двух метрах от нее и взял в руку свободный конец веревки. Теодора и Лаис, встав на колени, занялись его органом, яичками и седалищем; оба каннибала на его глазах совокуплялись со мной, вторую проститутку подвесили к столбу вниз головой, оставив дожидаться решения своей участи. Двадцать раз монстр дергал за веревку, двадцать раз жертва с грохотом падала на пол, каждый раз ее поднимали и водружали на место, и чудовищная забава не закончилась до тех пор, пока девушка не переломала себе ноги и не разбила череп. Ужасы еще сильнее подогрели распутника, и он распорядился завязать глаза висевшей проститутке, а каждый из нас должен был подходить к ней по очереди и терзать ее тело. Пытка, сказал он, прекратится только тогда, когда жертва сумеет угадать имя своего очередного мучителя; но она* скоро захлебнулась собственной кровью, так и не назвав правильно никого из тех, кто заставлял ее жестоко страдать. По моему совету обеих несчастных, в которых еще теплились последние искорки жизни, подвесили в трубе над камином, где они быстро обуглились, а может быть, еще раньше задохнулись от дыма. Нуарсей совершенно опьянел от похоти; он, как безумный, рыскал глазами по салону, в них я прочла смертный приговор всем пятерым, еще оставшимся в его распоряжении. Это были обе мои лесбиянки, моя дочь и два его сына. Все говорило за то, что со всеми ними будет покончено сразу, в один и тот же момент.

— О, великие боги злодейства! — возопил он. — Снимите с меня узду, дайте мне сотворить зло, достойное вас! Я не прошу у вас сил делать добро, но неужели вы не можете дать мне сверхчеловеческие способности к преступлениям? Эй вы, дикие небесные псы, дайте мне в руки вашу молнию, дайте мне ее хотя бы на один момент, и когда я уничтожу всех жителей этой поганой планеты, вы увидите, как вскипает ярость в моих чреслах, и вашим собственным огненным копьем поражу ваше мерзкое, подлое сердце.

Продолжая бормотать еще какие-то слова, уже совсем невразумительные, он набросился на своего сына Фаона, овладел им сзади, предоставив в распоряжение содомитов свое седалище, и приказал мне вырвать живое сердце из груди мальчика; я подала ему окровавленный трепещущий комочек плоти, он в один миг сожрал его, извергнулся и в следующий момент вонзил кинжал в грудь второго сына.

— Взгляни, Жюльетта, взгляни, мой ангел, что я сделал? Славная работа, не правда ли? Подтверди, что я достаточно запятнал себя кровью и ужасами.

— Я содрогаюсь, глядя на вас, Нуарсей, но я всегда с вами.

— Не думай, Жюльетта, что наша оргия закончена и что я выдохся.

Снова его блуждающий взор остановился на моей дочери, и я увидела, что эрекция его ужасна; он схватил Марианну, заломил ей руки, и его чудовищный инструмент ворвался в ее вагину.

— Бог ты мой, — заговорил он, захлебываясь словами, — я схожу с ума от этого крохотного существа; разрази меня гром, если это не так. Что ты собираешься с ней делать, Жюльетта? Ведь ты же не сентиментальная дура, ты не идиотка, чтобы испытывать чувства к этому презренному отродью, к этому порождению проклятого семени твоего мерзкого мужа, поэтому продай ее мне, Жюльетта, продай мне эту сучку, и мы оба совершим великий грех: ты продашь свое дитя, а я куплю его только для того, чтобы предать мучительной смерти. Да, Жюльетта, да, мы вместе убьем твою дочь. — В этот момент он вытащил свой фаллос, наполненный адской силой, жутко сверкавший в багровых отсветах пламени, которое бушевало в камине. — Посмотри, как эта мысль будоражит мои чувства. Только погоди, не отвечай ничего до тех пор, пока не примешь в себя парочку членов.

Во время совокупления никакое преступление не приводит человека в ужас, поэтому принимать решение всегда надлежит в те минуты, когда вы истекаете семенем. В мое тело вонзились два члена, меня сношали с обеих сторон, и во второй раз Нуарсей спросил, какую судьбу уготовила я своей дочери.

— Ах, подлая твоя душа! — закричала я, выбрасывая из себя порцию за порцией. — Твоя звезда коварства и вероломства восходит нам миром и затмевает все вокруг, все исчезает под твоими лучами, все, кроме жажды злодейства и бесстыдства… Делай с Марианной что хочешь, сукин ты сын, — сказала я и добавила на выдохе: — Она твоя.

Едва лишь были произнесены эти слова, он схватил бедную девочку своими преступными руками и швырнул ее, голенькую, в камин, где бесновалось жадное пламя; я подскочила, я тоже схватила кочергу, чтобы не дать несчастной выбраться из огня, чтобы затолкнуть подальше сотрясаемое конвульсиями тело; нас обоих ласкали мои девушки, потом содомировали его головорезы. Марианна поджарилась заживо, а мы с ним провели остаток ночи в объятиях друг друга, восхищаясь друг другом и перебирая в памяти все эпизоды и обстоятельства нашего злодеяния, которое было ужасным и все-таки, по нашему общему мнению, недостаточно жестоким.

— Теперь ответь мне на такой вопрос, — сказал Нуарсей, когда мы оба несколько успокоились, — может ли что-нибудь в мире сравниться с удовольствием, которое приносит преступление? Знаешь ли ты что-нибудь, что слаще духа злодейства?

— Нет, друг, мой, я не знаю ничего подобного.

— Так давай жить злодейством до конца дней, и пусть ничто на свете не свернет нас с этого пути. Не будем уподобляться несчастным, которые, снедаемые угрызениями совести, отчаянно барахтаются в поисках отступления, в равной мере подлого и неразумного, и бесполезного, ибо они нерешительны и трусливы в своих действиях, и на новом поприще они не будут удачливее и счастливее, чем в сфере зла, которое так опрометчиво отвергли. Счастье зависит от твердости духа, оно недоступно тому, кто всю свою жизнь шарахается из стороны в строну.

Мы провели неделю в сельском поместье Нуарсея и каждый день прибавляли к своему списку несколько новых мерзостей. Как-то раз по настоянию хозяина я испробовала на себе одну из страстей императрицы Теодоры, жены Юстиниана, Это было так: я легла на траву, двое крестьянок посыпали ячменными зернами мою промежность, следя за тем, чтобы они попали и на нижние губки; потом из скотного двора пригнали дюжину крупных гусей, которые начали клевать зерно, вызывая настолько сильное раздражение в моих гениталиях, что когда кормление закончилось, мне просто необходимо было совокупиться. Нуарсей предвидел такой результат и приготовил для меня пятьдесят своих челядинцев, которые вознесли меня на самые вершины блаженства. Он тоже захотел испытать трюк с гусями на своей заднице, после чего заявил, что ощущение от клювов острее и приятнее, чем от порки. К этим невинным шалостям он добавил более серьезное преступление: приказал учителю и учительнице из соседнего городка привести к нему по тридцать учеников и учениц, собрал вместе детей обоего пола в своем замке и добился того, что мальчики лишили невинности всех девочек; он закончил это развлечение всеобщей поркой и содомией и наконец отравил всю толпу.

— Друг мой, — сказала я ему после этого события, — все это детские шалости; неужели мы не в состоянии совершить нечто необыкновенное и увенчать наши оргии достойным образом? Жители города берут воду из колодцев, у меня есть снадобья, которые оставила Дюран, их хватит, чтобы отравить за два дня все население, и я обещаю, что со своими служанками произведу здесь настоящее опустошение. — Я сопровождала свои вкрадчивые слова настойчивыми ласками, и Нуарсей не устоял.

— Черт меня побери, — так ответил он, не в силах сдержать извержение, когда услышал столь замечательный план. — В самом деле, Жюльетта, Природа дала тебе нечеловеческое воображение. Делай, что задумала, мой ангел, и пусть моим ответом послужит этот бурный поток, который ты из меня выжала.

Вам известно, что слова мои никогда не расходятся с делом. Четыре дня спустя полторы тысячи человек были похоронены на городском кладбище, почти все они скончались в таких жестоких муках, что оставшиеся в живых слышали их отчаянные мольбы о скорейшей смерти. Небывалое бедствие было приписано неожиданной и неизвестной эпидемии, а невежество местных лекарей защитило нас от подозрений. Когда мы возвращались в столицу в двухместной карете, я потеряла счет оргазмам, которые мы испытывали в объятиях друг друга.

Теперь, друзья мои, вы видите перед собой самую счастливую женщину на свете; я безумно люблю злодейство и заявляю об этом со всей прямотой и ответственностью; только злодейство и ничего, кроме злодейства, не возбуждает мои чувства, и я останусь ему верна до конца своих дней. Я свободна от всех религиозных страхов; осмотрительность и богатство избавляют меня от вмешательства закона, и никакая сила, ни человеческая, ни небесная, не может стать преградой на пути моих желаний. Прошлое воодушевляет меня, настоящее подвигает меня на новые дела, а будущего я совсем не боюсь, поэтому надеюсь, что за оставшуюся жизнь я превзойду все, что совершила в молодые годы. Природа сотворила нас не для чего иного, кроме как для наслаждения, она сделала землю сценой для наших развлечений, а ее жителей — нашими игрушками, предметами нашего удовольствия, ибо удовольствие есть всеобщий, универсальный движитель и закон жизни. Я допускаю, что незавидна участь жертв, но без них никак нельзя, наш мир разлетелся бы на куски, если бы не было высшего промысла, который устанавливает равновесие в мироздании; только благодаря злодеяниям поддерживается естественный порядок, только таким путем Природа восстанавливает то, что каждодневно утрачивается в этой системе из-за нашествий добродетели. Стало быть, творя зло, мы повинуемся Природе, между тем как наше неприятие зла есть единственное преступление, непростительное в ее глазах. Да, друзья мои, давайте всем сердцем примем эти принципы, в осуществлении которых заключены единственные на земле истоки счастья.

Такими словами мадам де Лорсанж заключила рассказ о своих приключениях, скандальные и чудовищные подробности которых не один раз вызывали слезы у внимательно слушавшей Жюстины. Шевалье и маркиз также были взволнованы, но совсем по-иному, и их раскаленные, побагровевшие члены, извлеченные из панталон, показали, сколь различны были чувства, которые их обуревали. Оба они уже собирались приступить к утехам плоти, когда вошедший дворецкий доложил о возвращении Нуарсея и Шабера — читатель, очевидно, помнит, что они на несколько дней отлучились в деревню по своим делам, предоставив графине возможность познакомить двух новых друзей с событиями ее жизни, которые были уже известны нашим старым знакомым.

Слезы, смочившие щеки несчастной Жюстины, ее трогательный опечаленный вид, красноречиво свидетельствовавший о том, как она страдает, ее врожденная скромность и добродетельность, которая сквозила в каждой черточке ее нежного лица, — все это чрезвычайно разожгло похоть Нуарсея и служителя церкви, и они заявили в один голос, что сию же минуту должны утолить свои мерзкие и жестокие прихоти. Они увели Жюстину в соседнюю комнату, оставив маркиза, шевалье и мадам де Лорсанж, которые не замедлили предаться другим, не менее изощренным похотливым забавам, для чего призвали несколько лакеев и служанок, коих не было недостатка в этом замке.

Было около шести вечера, солнце клонилось к закату, когда они вновь собрались все вместе, дабы решить судьбу Жюстины. В виду отказа мадам де Лорсанж оставить сей образчик праведности под своей крышей спор шел о следующем: вышвырнуть бедняжку за ворота или уничтожить ее во время очередной оргии. Маркиз, Шабер и шевалье, более, чем пресытившиеся робкой неопытной девушкой, настаивали на последнем; тогда, выслушав мнение всех присутствующих, попросил слова Нуарсей.

— Друзья мои, — так обратился он к веселому избранному обществу, — в подобных обстоятельствах разумнее всего предоставить Природе самой решить этот вопрос. Вы, наверное, обратили внимание на то, что в небе собирается сильная гроза, так почему бы нам не вверить судьбу этой девицы естественному ходу вещей, иными словами, первичным элементам миропорядка? И если они пощадят ее, я, не раздумывая, вступлю на праведный путь.

Это предложение было встречено всеобщим восторгом.

— Мне нравится эта идея, — сказала мадам де Лорсанж, — надо незамедлительно осуществить ее.

За окнами сверкали молнии, завывал ветер, темные тучи сталкивались друг с другом словно в адском кипящем котле, на небосвод было страшно смотреть. Как будто сама Природа, устав от своих трудов, собиралась смешать в кучу все первичные элементы с тем, чтобы придать им новые формы. И Жюстине указали на дверь; ей не только не дали ни единого су на дорогу, но даже забрали то последнее, что у нее оставалось. Потрясенная, униженная такой неблагодарностью и неописуемыми мерзостями, которые ей пришлось испытать на прощанье, но в то же время обрадованная тем, что удалось избежать еще худшего, девушка — любимое дитя скорбей и несчастий, — благодаря в душе Бога, быстрым шагом вышла за ворота замка и пошла по лужайке, ведущей к дороге… Она так и не дошла до нее: в небесах раздался страшный грохот, полнеба осветилось яркой вспышкой, и несчастная упала, пораженная молнией, которая пронзила ее насквозь.

— Она мертва! — закричали злодеи, захлопали в ладоши и поспешили к тому месту, где на земле лежала Жюстина. — Скорее, сударыня, пойдемте скорее посмотрим дело рук небесных, полюбуемся на то, как высшие силы вознаграждают добронравие и благочестие. А ведь нам постоянно твердят: возлюбите добродетель! Смотрите же, какая судьба уготована ее преданнейшим служителям!

Четверо наших либертенов окружили мертвое тело; хотя оно было обезображено самым ужасным образом, в распутных головах вспыхнули мерзкие мысли и желания, и останки погибшей Жюстины сделались объектом похоти. Бесстыдная Жюльетта вдохновляла и возбуждала своих друзей, пока те срывали с трупа одежды. Молния, ударившая прямо в рот, вышла через влагалище, и присутствующие не удержались от того, чтобы зло не посмеяться над тем, какой странный путь избрал огонь небесный, почтивший своим присутствием тело жертвы.

— Хвала Всевышнему, — заметил Нуарсей, — ибо он действительно ее заслуживает; вы видите перед собой доказательство его благопристойности: он не тронул задницу. И этот предмет все еще прекрасен, поистине прекрасен этот величественный зад, который принял достаточно спермы за свою жизнь. Кстати, он не искушает вас, Шабер?

Вместо ответа сластолюбивый аббат вставил свой орган по самый корень в безжизненную груду плоти. Вскоре его примеру последовали остальные, и один за другим все четверо оскорбили прах нежного, благородного создания; наблюдая за ними, Жюльетта безостановочно ласкала сама себя; наконец веселая компания удалилась, оставив оскверненный труп лежать у самой дороги. Бедное создание, рожденное под несчастливой звездой, так уж было суждено, что даже смертный покой не уберег тебя от жестокого порока..

— Воистину, — заявила мадам де Лорсанж, когда они подходили к замку, — этот случай лишний раз убедил меня в правильности моей жизни. О, великая Природа, стало быть, для твоих неподвластных нам замыслов действительно необходимо зло, которое приводит в ужас глупую толпу, стало быть, оно тебе по душе, если ты своей рукой караешь тех, кто страшится его или отвращает от него свой взор. Да, сегодняшний день окончательно укрепил и успокоил мою душу.

Не успела графиня произнести эти слова, как к воротам подкатил экипаж. Из него вышла высокая, статная, очень привлекательная женщина, и Жюльетта бросилась к ней.

Вы не поверите, но это была не кто иная, как Дюран, ближайшая и самая верная подруга мадам де Лорсанж, та самая Дюран, которую Венецианская инквизиция приговорила к смерти и мертвое тело которой показали Жюльетте в страшном застенке.

— Великий Боже! — воскликнула потрясенная графиня. — Я не могу поверить своим глазам, это ты, моя любовь? Ради всего святого объясни, что произошло.

Все поспешили в гостиную, устроились в креслах и в молчании выслушали самую загадочную историю на свете.

— Да, милая Жюльетта, — начала Дюран радостным и в то же время исполненным достоинства голосом, — ты видишь перед собой свою подругу, которую считала казненной и навек потерянной для тебя и которая возвратилась к тебе целой и невредимой и вдобавок несметно богатой: помимо своих денег я привезла тебе то, что власти конфисковали у тебя в Венеции. — Она положила на стол толстую пачку банкнот и продолжала: — Вот, душа моя, твои полтора миллиона ливров, которые снова нашли свою хозяйку; это все, что мне удалось вернуть, наслаждайся ими, а взамен я прошу только одного — дозволения провести остаток моих дней в твоем обществе.

— Ах, друзья мои! — всплеснула руками Жюльетта. — Мне кажется, тот, кто когда-нибудь напишет историю моей жизни, не ошибется, если назовет ее «Торжество и процветание порока». А теперь, Дюран, поведай нам поскорее свою таинственную повесть, но прежде я хочу сказать, что сама прошу тебя никогда больше не покидать меня.

И мадам Дюран с присущим ей красноречием и немногословием рассказала о том, как она я конце концов исполнила волю правителей Венеции, и за это вместо нее предали смерти другую женщину, ибо таким образом Совет республики хотел запугать Жюльетту, вынудить ее бежать из города и прибрать к рукам ее богатства. Иезуитский обман увенчался полным успехом, и с таким же успехом Дюран вызвала в Венеции чуму, которая унесла двадцать тысяч жизней; после завершения операции она попросила, в качестве вознаграждения, отдать ей деньги, отобранные у подруги, потом тайно и без промедления покинула город, ибо эти коварные венецианцы, впитавшие в себя принципы Макиавелли, избавились бы от сообщницы при первой же возможности.

— Таким образом я сбежала, моя драгоценная, и сразу бросилась по твоим следам, — продолжала Дюран. — Теперь я вижу тебя счастливой, и больше мне ничего не надо; мне осталось возблагодарить судьбу, которая дважды спасала меня от виселицы: судя по всему я рождена не для того, чтобы закончить жизнь в петле. Я не знаю, какая смерть мне суждена, но когда придет мой последний час, пусть он застанет меня в объятиях любимой моей Жюльетты — пусть будет так, и я приму смерть с улыбкой.

Подруги крепко обнялись и четверть часа клялись друг другу в самой искренней дружбе, верности и преданности, ведь эти чувства встречаются среди поклонников порока не реже, чем среди людей добродетельных, что бы там ни говорили невежественные грубияны, которые верят в своего мрачного и унылого Бога. Все присутствующие разделяли радость двух женщин, ликование было в самом разгаре, когда за окнами раздался цокот копыт, и через минуту в гостиную вошел гонец из Версаля с посланием для господина де Нуарсея.

— Клянусь небом, Жюльетта, — воскликнул наш распутник, распечатав и пробежав глазами конфиденциальное письмо, — сегодня фортуна устроила нам настоящий праздник. Министр скончался, король срочно требует меня ко двору, где мне будут вручены бразды правления королевством. Вы не представляете себе, какие счастливые звезды воссияли над нами! Я скачу в столицу, вы обе едете со мной, — продолжал Нуарсей, обращаясь к Жюльетте и Дюран. — Я хочу, чтобы вы всегда были рядом, разве могу я обойтись без вас теперь, когда возьму в руки руль корабля, именуемого Францией? Вам, Шабер, я даю епархию с титулом архиепископа, маркиза назначаю посланником в Константинополь, а вам, шевалье, будет назначено содержание пятьсот тысяч ливров в год, и вы останетесь в Париже управлять нашими делами. Итак, друзья, настало время великих свершений и великой радости для всех нас, а добродетель ожидают черные дни, хотя, наверное, не стоит упоминать об этом в романе, если он ненароком будет написан о нашей жизни.

— Напротив, — возразила Жюльетта, — истина превыше всего, не следует страшиться говорить правду, как бы ни была она неприглядна, даже если человечество содрогнется от ужаса, когда его взору предстанет сокровенный, непостижимый промысел Природы. Мы же с вами философы, друзья мои, поэтому молчать не имеем права.

Наутро компания разъехалась; в последующие десять лет над нашими героями неизменно светили счастливые звезды. По прошествии этого времени смерть мадам де Лорсанж заставила ее покинуть наш суетный мир — такова жизнь, дорогой читатель, и самые яркие и прекрасные цветы в конечном счете увядают. Эта уникальная в своем роде, эта замечательная женщина скончалась, не оставив никаких записей о событиях, случившихся с ней в последнее десятилетие, поэтому ни один писатель не сможет поведать о них миру. Если же кто-то дерзкий все же осмелится на такое предприятие, он предложит нам чистейший вымысел вместо действительности, а между ними существует огромная разница в глазах людей, обладающих вкусом, тем паче в глазах тех, кто с интересом и приятностию прочитал это произведение.