Гиль-гуль

Часть 3 ЗИМА

Вот курицы. Наверняка докладывает им теперь, как и что, и каким способом… неприятная история. Доктор Михаил Аронович Шам приступил к третьей чашке черного кофе. Сквозь стеклянную перегородку доктор поглядывал на молоденьких медсестер у стойки в конце коридора. Если бы вчера кто-нибудь пошутил, что во время очередного дежурства Миша Шам переспит с рыжей Ханой, он бы долго смеялся. Но, видно, и на старуху бывает… это ж надо.

Такого секса у него еще не было, быстрый собачий секс…

Ночные коридоры так странно разносят шаги, совершенно непонятно… все время казалось, что вот-вот кто-то… Хане, конечно, все по фиг… и часа не пройдет, как все отделение будет обсуждать… все бабы уж точно…

Так размышлял терапевт, с удовольствием вдыхая запах кофе и с неприязнью глядя на мусорное ведро в углу комнаты. Там, тщательно завернутый в фольгу, находился презерватив… На свое отражение в зеркале доктор случайно взглянул один раз и больше старался этого не делать. Приближалось время утренней линейки, хорошо бы потом сразу домой, но вряд ли удастся — сегодня обход делает Алон… От такого секса можно стать импотентом, сплошной стресс… Да черт с ней, с этой Ханой, надоело… надо вести себя, как обычно. Это уже мания преследования какая-то, мало ли о чем они там шепчутся. Вчера точно так же хихикали…

Приободрившись, Михаил Аронович поискал расческу, потом пригладил волосы руками и бодро вышел в коридор. Ага, их там теперь уже пятеро… О, черт! В глазах потемнело, замельтешили оранжевые точки, а пол качнулся, как палуба в приличный шторм, нет, быстро идти он не может…

— Привет, док! Как дежурство?

Худющая сестра из приемника, наглая подружка Ханы, что она тут вообще делает? А, ну да, линейка же… А Хана как ни в чем не бывало, разбирает результаты анализов.

— Привет, девчонки! Отлично, даже пару часов поспал…

Вряд ли Хана им растрепала… не похоже. Может, надеется на серьезные отношения? Н-нда… надо как-то поаккуратнее, спустить это на тормозах. Доктор Шам вдруг заметил, что в коридоре на удивление пусто, странно, обычно в это время вокруг снуют стажеры с анализами, только уворачивайся… Ну конечно! Вчера профессор Гарти выписал девятнадцать больных. Круто. Просто санитар леса… Из кухни расползается запах кофе. Выпить еще? Кажется, будет перебор… Стоп. Иглы. Михаил Аронович резко поменял направление. Вот те на — навстречу торопится Гарти, значит, придется сразу на линейку, неудобно… а кто это с ним? Какой-то новый долговязый… Бокэр тов![23]

— О! Вот кто мне нужен! Ну, как прошло?

— Да нормально, без эксцессов… В третьей новая старушка после инфаркта, привезли с тяжелым отеком, сейчас она на вентиляции…

— Ладно, Шарон все доложит, слушай… Да! Познакомься с новым доктором, его зовут… как твоя фамилия?

— Кемниц, Давид Ильич.

— Да. Доктор Кемниц получил стипендию и будет у нас шесть месяцев на стажировке. У меня к тебе просьба: покажи ему отделение, так, в общих чертах… Тем более, он тоже русский. Договорились? А потом сразу домой отсыпаться…

Доктор Шам считал себя высоким, стажер Кемниц был выше на полторы головы, конечно, он с детства привык сутулиться. Эта нелепая фигура в куцем халатике (разумеется, на складе не нашлось размера) невольно пробуждала у Михаила Ароновича теплые чувства. Доктор брезгливо снял с рукава куртки длинный рыжий волос, на ходу осмотрел брюки, поправил бирку на нагрудном кармане… Его настроение постепенно улучшалось, ночной кошмар отодвигался в область бессознательного. На вид стажеру лет шестьдесят, не знает, что делать с руками, спасибо Гарти… сейчас бы Алон вцепился мертвой хваткой, и привет…

— А вы домой уже собирались? Мне даже неудобно…

— Да ерунда, после дежурства здесь принято торчать до обеда… сейчас бы меня сцапал Алон, потащил с собой на обход, ему, чтоб кого-то выписать, нужна моральная поддержка… С чего же нам начать… Это служебное крыло, вы уже поняли, там кухня, дальше комнаты врачей… ну, давайте пойдем посмотрим больных.

— А много русских врачей в отделении?

— Из врачей я один, есть еще Илюша, медбрат… и две сестрички… да нет, олимов[24] полно, только не наших: из Польши есть, из Турции, из Марокко… с ивритом у вас как, нормально?

— Ну… стараюсь.

Он подумал, что надо бы спросить новичка, хотя… и так с ним все ясно. Шестимесячная стипендия от Минздрава, значит, недавно окончил курсы, получил лицензию. Перспектив никаких, в отделении все равно не оставят… просто добрый Гарти пригрел беднягу на полгодика… ну ничего, с рекомендациями Гарти устроится потом в какой-нибудь дом престарелых… А мужик с Украины, говорок мягкий, гэкающий. Такие любят рассказывать про свои злоключения, нет уж, быстро все показать и домой…

— Ну вот, в первой палате дементный старичок у нас, будете брать у него кровь и вставлять внутривенный катетер, который он любит вытаскивать… да, дедуля? Милый старичок, видите, улыбается… но ничего не соображает. Вы в курсе, что анализы тут врачи берут? Знакомы хоть чуть-чуть с больничными порядками?

— Ну, на курсах нам кое-что… вообще-то нет. С анализами, думаю, справлюсь, я же до Медина закончил харьковское медучилище… Вообще-то я…

— Да, кстати, все пациенты у нас очень тяжелые, таких, как в Союзе, вообще на порог не пускают. Хоть это и не интенсивка, патологии кошмарные, многие в маразме к тому же… Сепсис, лейкемия, всякие язвы-опухоли, пятеро сейчас на искусственной вентиляции после отека… Давайте-ка сразу в седьмую, я иглы девочке на полчаса поставлю, пока мы тут с вами будем… Или сначала покурим? А то курилка прямо за углом…

— Пойдемте, конечно, только я не курю, к сожалению… Значит, рефлексотерапия тоже используется? Интересно…

— Да не используется, официально, во всяком случае. Просто девочка в коме уже третий месяц, а я экспериментирую, мало ли… Гарти разрешил.

— И много коматозников?

— У нас-то? Нет, только Оля, она кстати, тоже русская… В хирургии их полно, человек десять скопилось… А у нас в пятой еще Лернер был, два года почти пролежал… а вчера умер, так и не приходя… Я его еще при жизни застал, дико нудный старикан, подарил больнице приемник… ну, на его деньги был построен наш приемный покой, зато и обследовался раз десять в году, обожал, когда все вокруг него суетились. А потом свалился дома у телевизора, так пока дочка его обнаружила, пока «скорая» приехала… короче, неизвестно, сколько он так пробыл. Наши спортсмены завели ему сердце, а мозг, ясное дело, разрушился, остались чисто вегетативные функции, так овощем тут и лежал… А мы пятую называли мавзолеем, и шутка была: «Лернер умер, но тело его живет», ну, среди русских, естественно, кто понимает…

— Я только не понял, какие спортсмены…

— Да парамедики наши со «скорой», у них же реанимация это что-то вроде спорта — оживить труп и довести до приемника, а что потом — не важно… типа наши проблемы. В принципе, это правильно, мало ли какой у человека потенциал… хотя на днях Орен сорок минут бомжа оживлял, какой там на хрен потенциал, когда кора уже через пятнадцать минут сдыхает полностью…

— А этот ребенок, девочка… тоже «овощ»?

— Какой ребенок? А, Ольга… да нет, ей двадцать семь… с ней непонятно. Они на машине разбились, парня спасти не удалось, зато он успел вызвать «скорую». Причем бригада совсем рядом была, ребята футбол на заправке смотрели, через две минуты уже были на месте… так что, по идее, должна проснуться. Дышит сама, никаких признаков смерти мозга, даже наоборот, приборы показывают повышенную активность, как в быстрой фазе сна… непонятно, короче. И красивая девка такая, жалко, если с концами… Ну ладно, пойдемте в седьмую, сами увидите…

Вторник, 7 января 1958 года, Учан

Итак, закончился год 1957-й. В масштабах нашей страны, да и всего прогрессивного человечества, особо следует выделить несколько событий:

1) В СССР был запущен первый в мире искусственный спутник Земли.

2) В Москве успешно прошел Международный фестиваль молодежи и студентов.

3) Коммунистическое движение во всем мире ширится, силы социализма стали могущественнее сил империализма, о чем свидетельствовало недавнее совещание коммунистических и рабочих партий в Москве.

4) Все более углубляются дружественные и экономические советско-китайские отношения, это показали ноябрьский визит тов. Мао Цзэ-дуна в Москву и ряд соглашений, заключенных между нашими странами, в том числе и по ядерному оружию. Хотя использование атомной бомбы внушает большие опасения, но без такого мощного оружия социалистическому лагерю не устоять; что ж, будем надеяться на лучшее.

Новый год отметили весело, в помещении Клуба профсоюзов в Ханькоу. Китайские товарищи постарались: организовали для нас большой праздничный концерт и в завершение — танцы до утра. Запомнился ансамбль китайских девушек, исполнявших русские народные песни (в русских костюмах), талантливый скрипач (видимо, местный), велосипедист-эквилибрист и шанхайские фокусники, особенно последний их номер: белый шелковый платок поочередно «превращался» то в букет роз, то в воздушный шар, то в гирлянды серпантина, а закончилось все превращением платка в белого голубя мира с розовой ленточкой. Сделав круг над зрителями, голубь сел на вершину новогодней елки, и в тот же момент вспыхнула праздничная иллюминация. О банкете лучше не упоминать, опишу лишь одно произведение — блюдо диаметром метра три, под прозрачной поверхностью студня (типа холодца) «плавают» рыбы, по краю блюда-озера закреплены кусты и камыш (ветки настоящие), среди которых сидит множество дичи в разных позах, некоторые даже дерутся между собой, а по глади озера плавают белые лебеди. Оказывается, перьевой покров птиц вместе с кожей аккуратно снимается поварами и с помощью проволочек закрепляется поверх жареной дичи (похоже на изготовление чучел), но эффект потрясающий!

Не успели встретить Новый год, как пришел черед моего дня рождения. Я наотрез отказался от празднования, но, увы, хотя воевал я отчаянно, был побежден. В клубе Управления накрыли стол на двадцать человек (а могло быть и сто, дай им волю!). В общем, прошло все неплохо, были все наши инженеры с супругами, с китайской стороны присутствовал начальник строительства Сян Ли-сань и его зам. Чжоу Цюбо. Памятуя новогоднее обжорство (особенно утренние муки), я старался как можно меньше есть. Но зато, даже пытаясь растягивать каждую рюмку на два-три тоста в свою честь, все же выпил лишнего, в чем и раскаиваюсь.

Да уж… теперь руки совсем задубели, а главное — что писать-то? Выпил лишнего, пошел прогуляться к реке, мозги проветрить захотелось… А вечер был довольно теплый, кстати… был бы такой дубарь, как сейчас, этого бы и не случилось… хотя… пьяному и море по колено. Надо же, вроде тут низина и деревья вокруг, а ветер прямо пронизывает. Надо купить одежду потеплее, тулуп какой-нибудь…

Если так и дальше пойдет, зима будет очень холодная… Янцзы еще замерзнет чего доброго… а бывает такое? Надо спросить… В кармане письмо от Вали, она так расстроена, что он не смог приехать хоть на недельку… А он мог… нет, он не мог… Валя, Иришка… и этот поцелуй… Разве можно разлюбить Валю? Или можно любить двоих? Троих, пятерых… Такое предательство… он слишком много выпил… поэтому так и вышло… в воскресенье. Завтра партсобрание, а он не готов… Вчера взял с собой папку с докладом, думал, сядет в какой-нибудь беседке… все листы отсырели… сегодня уже не брал… Этот их поцелуй… то, как она отвечала… нет, он не был настолько пьян, он все прекрасно помнит, это он пошел за ней к реке, обнял ее, стал целовать, и она… Прикосновения ее губ… языка… ее напрягшегося тела, такая невыносимая близость… и желание… он чувствовал ее желание, но в тоже время… она так спокойна… она владеет собой… а у него в голове все смешалось… «Я люблю, но что будет дальше? Ведь это важно для тебя…» — это было в ее глазах, она молчала, но он все это слышал… или он слышал самого себя? Ну да, это же его мысли… Слава богу, что на следующее утро между ними все было так, как будто ничего не было… Остались на «вы»… О, черт, завтра же почту забирают, ему надо написать Вале. Вале. Валя ведь тоже очень красивая… да при чем здесь?! Да, он совершенно запутался, совершенно… Он вдруг увидел строгие глаза жены, желто-карие, с темной обводкой радужной оболочки… «моя тигрица» — шутил он, когда она смотрела на него так, как она умела смотреть, слегка сощурившись и поджав губы… еле заметные морщинки вокруг губ углублялись, расходились от носа веером… Случись прийти навеселе с какого-нибудь банкета или рыбалки, он встречал этот взгляд… ведь Валя выросла в глухой деревне и с детства ненавидит все это пьяное отродье с их мордобоем и поножовщиной… она даже запах алкоголя не может… и мат… если услышит от кого матерное слово, человек перестает для нее существовать… А как она в прошлом году вытолкала за дверь тех двоих из Главка! Принесли коробку, якобы от сотрудников, ко дню его рождения… он их поблагодарил, пригласил в дом… ему и в голову не пришло, что это взятка. А Валя сразу поняла, налетела на них, схватила коробку и как швырнет на лестницу… сухая колбаса и балык поскакали по ступенькам, а трехлитровая банка с черной икрой разбилась прямо у двери… Ему никогда не стать такой цельной личностью… И что бы она сказала… как бы смотрела на него теперь… нет, об этом пока лучше не думать…

Хм, забавная притча, как там… надо вспомнить… Конфуций однажды услышал прекрасную мелодию и после этого три месяца не ел мяса и сказал ученикам: «Даже не думал, что из-за музыки дойду до такого!» Вот именно, что не думал… что дойду… Вместо того чтобы встречать вместе с семьей Новый год… и день рождения, он сидит на холме и следит за туманом… Сон еще такой странный приснился… в море невозможно войти — с виду вода, а на самом деле сплошные водоросли, но самое странное — это небо. Все черное-пречерное, без звезд, пугающе черный купол, и это средь бела дня… и только в самом центре сохранился небольшой кусочек голубого с облаками… А он стоял и думал, что наверное так надо — небо специально расчистили, чтобы лучше было видно, как летает искусственный спутник Земли, запущенный в октябре… и его переполняла гордость за свою страну… но спутник так и не показался. А потом они ехали с НЕЙ на машине, и он был за рулем… хотя водить не умеет. Руль крутился очень легко, он вел одной рукой, она что-то рассказывала, смеялась, он тоже… Было так хорошо… лето, горы вокруг, скорее скалы… такой необычной формы, как будто кто-то попробовал вырезать огромные скульптуры, но не закончил… совсем пустая дорога, они едут все быстрее… вдруг… он понимает, что уже не управляет машиной, она несется сама собой, Сян-цзэ кричит, он… кажется тоже что-то кричит, впереди крутой поворот, справа пропасть, он резко выкручивает руль и… дальше он видит, как их машина врезается в скалу… такая белая машина… видит их самих, вернее их тела, они лежат на дороге, все в крови… он видит это со стороны, он стоит в воздухе, а вокруг по-прежнему никого, одни сплошные горы… и все это не так страшно, но вдруг… Вдруг его поражает мысль, что если они погибли, почему же ее нет рядом с ним?! Он оглядывается вокруг, но ее нет, только это безжизненное тело внизу, он совершенно один… Ужасный сон, понятно, что ничем хорошим это у них не закончится… Хотя… нервы ни к черту, выпил лишнего, полез к ней, похотливая свинья… неудивительно, что ночью ему такое… можно и так считать…

Доктор Кемниц по-прежнему чувствовал себя чужим на этом празднике… жизни? Скорее, ежеминутной борьбы за ее продолжение… Вот уже неделя, как он появился в терапевтическом отделении, но пока что все складывалось ужасно. Коллеги относились к нему доброжелательно, даже хвалили за мастерское попадание в вену, да и техническая работа вроде получалась, все эти катетеры-венфлоны, рентгены, кардиограммы… Тем не менее, док был близок к нервному срыву, и причина серьезная — он не понимал больничный иврит… Как будто вдруг что-то выключилось в мозгу, и все… Нет, в магазинах он по-прежнему мог объясниться, понимал фразы прохожих на улице… но стоило ему переступить порог больницы и увидеть сверкающие мраморные полы, бесшумные стеклянные лифты, полупрозрачные сиреневые стены, каталки с больными, увешанными датчиками, мониторами и прочими хитрыми аппаратами… так вот, стоило Давиду Ильичу увидеть все это, как у него предательски слабели колени, учащалось сердцебиение, в животе щекотало… дальше он, как правило, на полном ходу впечатывался лбом в стеклянную перегородку вестибюля… прозрачную, но все же с контурами разных рыб, с контурами! Просто как дурак… и очень больно. С восьми до девяти все, кроме старших врачей, берут у больных анализы крови, и это самое лучшее время… тут все ясно, хотя всякое бывает… Бывает, пациент хватает за руки, что-то бормочет, а что? Приходится срочно звать кого-нибудь… Муки Давида Ильича начинались после утренней линейки, когда надо было выполнять указания старших врачей, так называемых синьоров… Синьоры, да и не только они, все… все в больнице говорят на жуткой тарабарщине, глотают окончания, бросают что-то на бегу, поди разберись… Это врачебный сленг, какая-то гремучая смесь иврита, латыни и английского… даже обычные слова зачем-то сокращают, и все довольны… Нет, кое-что он, конечно… но слишком часто приходится переспрашивать, некоторых это явно раздражает, «слиха, слиха…»[25] и бегут дальше… и все понимают, что он тут ненадолго… Он завел уже специальный блокнотик, куда по-русски записывает всякую абракадабру. Спасибо Мише с Ильей, что помогают расшифровывать… К тому же доктор Кемниц прекрасно сознавал, что он сутул, нелеп, закомплексован и до сих пор не накопил на новые зубы… и машина его сплошное посмешище, правильно жена говорит… На больничной стоянке его дряхлый «пежо» как бомж затесавшийся…

— Шалом! Ма шаа?[26]

— Шалом… Эсэр пахот рэва…[27]

— Тода![28]

Да… это он в состоянии… ответить, который час. Хотя этот Моти говорит довольно четко… несмотря на свой гнусавый голос и тягучий иранский акцент…

Да, уже без пяти двенадцать… взять еще компот? Доктор Кемниц заканчивает свой обед в комнате персонала, это передышка — утренние назначения он уже выполнил, а новую «разнарядку» все получат после обхода, примерно через час… Вместо того чтобы пойти за компотом, Давид Ильич продолжал наблюдать за Моти. Да уж, персонаж. Разлил половину супа, пока нес… И как можно так ужасно есть, роняя куски? А вся борода уже в крошках… Набросился на еду, как будто за ним гонятся… Да, пожалуй, что только Моти, врач-стажер из Ирана, был еще нелепее, чем он… Лет пятьдесят, очки с двойными стеклами, а в толстенных дужках спрятан слуховой аппарат…

Говорят, он преуспевал, держал в Тегеране частную клинику, но увлекся сионизмом и переехал в Израиль… Миша рассказывал, что сначала Моти вместе со всеми брал анализы крови, в вену не попадал ни с первого, ни с третьего раза, но не отступался, а продолжал колоть и колоть, пока не достигал результата, а при снятии кардиограммы он умудрялся так запутать провода, что несчастного пациента потом долго освобождали… Вскоре больные его уже знали, и если Моти приближался к палате, все ходячие разбегались, а лежачие истошно кричали, умоляя их выписать… В итоге его стали посылать с анализами только к полным маразматикам… Зато крупный теоретик, вечно что-нибудь цитирует: то двухтомник Харрисона, то какую-то периодику, особенно на утренней линейке… Как ни странно, Минздрав направил Моти не на курсы переподготовки, а сразу на стажировку в отделение, наверное, потому, что он привез с собой многочисленные рекомендации иранской профессуры… А может, дал большую взятку, хотя в Израиле с этим… да нет, вряд ли… Теперь, когда стажировка Моти подходит к концу, все с нетерпением ждут, как же заведующий отделением профессор Гарти решит вопрос о его аттестации… Ладно, позлорадствовал… Моти давно и след простыл, а он все о нем… Наверное, Миша уже ставит иглы, надо зайти в седьмую… При мысли о седьмой палате Давид Ильич всегда ощущал тревожное волнение, радостное предвкушение, скрытую гордость, мужественную сдержанность, собственную значимость… в конце концов. Когда он узнал, что Миша Шам увлекается акупунктурой, хотел тут же с ним поделиться, что он и сам, он тоже… но в поток Мишиной речи вклиниться не удалось, потом они пошли смотреть эту девушку, случай и правда странный, надо над ним поразмыслить… тем более, что эту больную разрешил колоть сам Гарти, и только из уважения к Мише, вроде тот избавил профессора от лицевого тика… или… не важно. И доктор Кемниц решил — какого черта он будет выпячиваться, да еще в первый день? Все равно однозначных рекомендаций дать невозможно… Кто он тут такой? Врач-стажер общего профиля, младший врач на побегушках… Понаблюдав за доктором Шамом, Давид Ильич вынужден был признать — тот все делает правильно, Хэ-гу, Шау-сань-пи, Цюй-чи…[29] вот только… похоже, все это не радикально. Надо бы попробовать ежедневную стимуляцию Шан-ян, причем задействовать при этом два непарных меридиана… Да. Он сегодня же поговорит с Мишей…

— Привет, Додик! Уже поел? — Доктор Шам садится за его столик, надо же… значит, он опоздал.

— А, привет, как дела?

— Все отлично! Слушай, Додик, я тут замотался немного, а мне еще иглы надо поставить… сбегаешь в лабораторию, ладно? Надо разобраться, у них вчерашние анализы Доры Фиш где-то затерялись, я брал кровь на газы…

Додик. И так всю жизнь… А ведь он никому Додиком не представляется, но все как один… Это была еще одна пытка Давида Ильича, Давид — это красиво… Башня царя Давида, мигдаль Давид… не говорят же, мигдаль Додик…

— И, кстати, если не найдешь, заскочи в приемник, может, они их туда по ошибке… у Дины спросишь, договорились?

— Да без проблем, слушай… я вообще-то собирался в седьмую, хотел с тобой поговорить, может, тогда сейчас?

— Давай, чего у тебя?

— Я насчет акупунктуры… Я же этим в Союзе много лет занимался, и довольно эффективно… вот…

— Правда? Ну да, я уже понял, что ты интересуешься… и что?

— Ну вот, после института я работал на Харьковском трубопрокатном, в медсанчасти, а китайской медициной я увлекся еще со школы, у меня же дядя был профессор Русецкий, вернее, тетин муж… не важно, так вот…

— Подожди, это который с Вограликом? Я же по ним учился!

— Ну да, ну вот, я директору предложил создать кабинет рефлексотерапии при заводе, там же у них вредное производство, понимаешь… а! Я же его дочку вылечил от бесплодия, хотя не важно, потому что и так иглы многим помогали, особенно от болей в спине… Короче говоря, мы за счет завода закупали все лучшее, и я даже монографии из-за границы выписывал, мне их переводили, в общем, я все время был в курсе… И в коме тоже был один мужик, мой сосед, нет, я не сто процентов уверен, что это я его вывел, с комой же знаешь как… хотя, вообще-то, я почти уверен, да… у меня же и методика своя была, я просто не успел ее зарегистрировать, вообще подумывал в Ленинград перебраться, во Всесоюзный институт рефлексологии… думал, поработаю годик-другой, защищу диссертацию, все такое… но тут началась перестройка, а потом меня вышвырнули из страны… до сих пор себе простить не могу!

— Подожди, что значит тебя вышвырнули?! С какой стати?

— Так перестройка, понимаешь? Я же на чемоданах уже сидел, в Ленинград собирался, и тут Шаврин, ну, директор завода, предложил создать совместный кооператив, чтоб можно было нормальные деньги зарабатывать, жена к тому же двойню родила… и я остался в Харькове в результате. Закупили еще кучу всего, вызвали специалиста из Китая, дело пошло… И тут мне попалась монография одного француза, Ламброна, причем по электропунктуре, я как раз тогда ее осваивал… Понимаешь, на основе «Вега»-тестов Шиммеля, но там параметры измеряются не постоянным током, а… ладно, какая разница… И я написал ему письмо, не сам, конечно, через переводчицу, вот… честно говоря, не ожидал, что Ламброн ответит. А он так обрадовался, что в какой-то украинской дыре кто-то читал его свежайшую монографию, да еще хочет использовать его методику, умные вопросы задает… и выслал мне кучу литературы, потом мы пару месяцев еще переписывались, а потом он пригласил на годичную стажировку к себе в институт, в Марсель, представляешь?

— Ну и?

— Это было в девяностом, и КГБ мне отказало в разрешении на выезд… я так озверел, вообще-то, первый раз в жизни… и похоже, последний, наорал там на всех, потом стал писать разные жалобы в министерство, в Москву писал, в Киев, потом опять ходил ругался в КГБ, короче, достал там всех, но безрезультатно… А у меня одноклассник в органах работал, так он сказал, что мне собираются пришить какой-нибудь криминал и вообще посадить… ну, через кооператив. Я тогда сразу уволился, Шаврин тоже испугался, мы быстро все свернули, всю нашу деятельность, и я подал заявление на выезд семьи в Израиль, так в тот же день дали! Вот такие дела… А тут я, видишь, ни то ни се… в основном из-за языка, конечно. Я же за эти двенадцать лет шесть раз сдавал экзамен, хорошо хоть жена неплохо устроилась…

— Да, круто… Слушай, Додик! А почему ты не открыл частную клинику? На рефлексотерапию же не надо никакой медицинской лицензии, нет, правда? Был бы сам себе хозяин…

— Да ну, это не для меня… Нет, я одно время думал, узнавал кое-что… там ссуду большую надо брать, прогорю еще, реклама опять же… Я к чему это все, понимаешь, у меня просто возникли кой-какие соображения в связи с Ольгой… вот поэтому. Я бы мог кое-что попробовать, если ты не против…

— Я вообще не понимаю, чего ты раньше молчал, ну конечно, давай попробуем… О, ничего себе, уже половина… Так! Я только отправлю Йоси за анализами, или ладно, черт с ними, идем…

Шагая по коридору рядом с Мишей, Давид Ильич вдруг подумал, что частную клинику можно было бы открыть вместе с ним, темперамент у него подходящий, язык знает прекрасно… Все ему тут улыбаются… Хотя он не согласится, конечно, зачем ему так рисковать? Преуспевающий терапевт, заканчивает резидентуру, скоро станет синьором…

— Не понял… Этот что здесь делает?!

В седьмой находился доктор Моти, с сосредоточенным видом он сидел рядом с койкой — вот что увидел Давид Ильич в первый момент. В следующее мгновенье Миша Шам был уже рядом с ним, еще через секунду испуганный иранский док был схвачен Мишей за шиворот.

— Ах ты ж сука! Додик, ты посмотри! Этот скот тренируется! Сука слепая, до нее он теперь добрался! Лэх тиздаенэтапэшелха!!![30]

Миша нещадно тряс стажера и продолжал орать на Моти уже на иврите, перемежая его грязным арабским матом, самым обидным… Доктор Кемниц подошел поближе и увидел, что на левой руке у девушки появился огромных размеров синяк. Неужели Моти настолько обнаглел? Да, похоже на то… Давид Ильич попробовал пересчитать запекшиеся точки, ничего себе, раз двадцать уколол, гад… Да уж, одно дело упражняться на девяностолетнем Лернере с отмершей корой мозга, и совсем другое… и ведь прекрасно знает, как Шам возится с этой больной, и про иглы знает… Миша уже вытолкал Моти в коридор, теперь крики раздавались оттуда, причем обоюдные, похоже, Моти тоже был чем-то недоволен и качал права своим гнусавым баритоном. Давид Ильич заметил, что у подоконника валяется стетоскоп иранца, слетевший с его шеи во время встряски. Он хотел поднять прибор и отдать владельцу, но вдруг увидел… скорее, почувствовал, а потом увидел… Он увидел, что Ольга смотрит на него. Совершенно осмыслено. Наблюдает. Открытыми. Глазами.

Воскресенье, 26 января 1958 года, Учан

Вчера «Жэньминь жибао» опубликовала тезисы выступления вождя тов. Мао Цзэ-дуна на совещании кадровых партработников в г. Наньнине. (Статья была перепечатана «Дружбой».) Резкой критике подверглись планирующие ведомства «за рабскую приверженность советскому опыту», а также и вся партия «за слепое преклонение перед любыми специалистами, особенно буржуазными». Второй пятилетний план развития народного хозяйства Китая, принятый VIII съездом партии, отменен, и взят курс на подготовку к так наз. «большому скачку». В связи с этим тов. Мао отправился в длительную поездку по всем провинциям страны, в апреле ожидается его приезд в Ухань.

Также в статье были сформулированы основные положения новой политики «большого скачка». Лозунг этой кампании — «Три года упорного труда и десять тысяч лет счастья». Вкратце изложу эти тезисы:

Техническая революция

Увеличение планов по выплавке стали и заготовке зерна. В частности, к началу 70-х планируется выплавлять 700 миллионов тонн стали в год (сейчас Китай выплавляет около 4 миллионов тонн). Через год планируется получить 30 млн т и обогнать Великобританию, через два года — 60 млн т (превзойти СССР), через три года — 100, т. е. обойти США. Разработка данной программы поручена премьеру Госсовета КНР Чжоу Энь-лаю.

Надо сказать, что еще совсем недавно, на октябрьском пленуме ЦК КПК, к середине 70-х годов планировалось выплавлять ежегодно 20 миллионов тонн стали.

Слияние кооперативов

Создавать объединенные кооперативы, где будут собраны в единое целое сельское хозяйство, промышленность, торговля, образование и способность к самообороне, постепенно отказаться от денег, т. е. поставлена задача «досрочного» вступления в коммунизм.

Рост благосостояния

а) Деликатесы типа мозгов обезьяны и ласточкиных гнезд, а также шелковые ткани и меха должны стать доступны каждому «по потребности».

б) В каждый дом — центральное отопление, кондиционер, телефон, телевизор и т. п.

в) В каждый, даже маленький город — аэропорт со своим авиапарком, а шоссе будут совмещены со взлетными полосами.

г) Создать в городах и деревнях прекрасные архитектурные ансамбли.

д) Каждому человеку — высшее образование (и велосипед).

За реализацию этой программы (тоже в течение 3 лет) отвечает новый министр сельского хозяйства Тань Чжэнь-линь (в прошлом красный командир).

Остается добавить, что любые специалисты — и советские, и тем более буржуазные — тут были бы бессильны, но, как сказал в заключение тов. Мао, «человеческий разум постоянно одерживает триумфальные победы над прозаической действительностью. Скачок есть самый основной закон развития вещей и явлений, а эволюция — второстепенный закон!»

Глядя на ряды покосившихся глиняных уборных, он сознавал свой долг — воспользоваться одной из них, дабы не пропало драгоценное удобрение, которое так необходимо членам кооператива… но… лезть туда не хотелось, казалось, только тронь это ветхое строение, оно упадет и рассыплется… Ничего, обойдутся без помощи советского специалиста, это вполне в духе времени… и он устроился неподалеку в овраге. Задувает, конечно… хотя плюс десять это вам не минус тридцать пять… да… этот январь просто тихий конец октября… Деревья усыпаны грачами… и воронами, все-таки как же они, такие тяжелые, умудряются сидеть на самых кончиках веток? Отдохнут — и опять давай носиться и каркать вразнобой… это там. Тут всех уже перебили, похоже… да, тишина…

Интересно, если все время идти по этой дороге, можно прийти в Хэнань? Краны все равно задерживают… завтра скорее всего тоже будет простой. А на партактиве ставился вопрос о досрочной сдаче объекта… идиоты… да и пес с ними. Кстати, пес. Уже совсем скоро, восемнадцатого февраля… Год желтого пса, и она Пес. А он Кот, кот и есть…

Надо же какая рвань… Грязь и рвань, а мальчик почти раздет, дыры светятся. И ничего, уселись себе на земле, что-то едят… наверняка жареных крыс, все тут теперь едят крыс. Бр-р-р… Сколько же он прошел? Километров десять, не меньше… может, вернуться? Впереди опять какая-то деревня, о… у них там кумирня[31] кирпичная… Большая, что ли, деревня? Тогда может быть и закусочная, надо спросить. Ужасно хочется горячего чая…

Так… кумирня ничего себе, или это храм предков? Не важно… Как будто вымерли тут все, где люди? Мда, глухо, как в танке, все двери закрыты… окон вообще нет, да уж… та еще деревенька… похоже ни черта тут… ага, вон дверь приоткрыта, узнать на всякий случай… о, черт, вонь какая страшная… что это? Похоже на морг… полки какие-то. Глаза ему разъедал едкий дым, в носу защипало. На низких полках виднелись лежащие тела, у некоторых… во рту какие-то длинные трубки… курят? Какие-то светильнички… непонятно… Он подошел ближе и увидел, что на лампадке шипит и потрескивает маленький белый шарик… надетый на проволоку… вдруг чья-то рука, вынырнув из темноты, потянула за проволочку. Он вздрогнул — мутные, как у рыбы, навыкате глаза, со вздутыми красными мешками… они смотрели прямо на него. Опиум?! Ну конечно же, опиум, Сян-цзэ говорила, что в некоторых деревнях… Все так же глядя на него, сквозь него, курильщик отложил трубку, растянулся на лежанке, сунул под шею валик и недвижно застыл, устремив вверх остекленелые глаза…

Ха! Они уже знают, что скоро у них тут будет аэропорт? А вместо мерзких крыс — изысканные мозги обезьяны… Так и будут летать… из Шаши в Хуанши, из Дачао в какой-нибудь… Даюй. В шелках, отороченных мехом… Полетят, аки птицы небесные… О, вроде потеплело!

А! Потом еще придумают такие крылья, чтоб каждый сам по себе летал куда хочет… будут так разбегаться… Кстати. Он же сегодня во сне все разбегался, разбегался и никак не взлетал. Ну да, утром он проспал партактив, одевался как сумасшедший… а сон-то был про птичку! Вот это да, чуть не забыл… такой сон необычный. Как будто он сидит на вершине высоченной горы в довольно просторной клетке… да, там внутри даже можно было летать… и такая вокруг красота неописуемая… внизу на холмах раскинулся город, весь из белого камня, с золотыми куполами… реки в нем такие извилистые, озера, все искрится… и море виднеется вдали… А по холму бродит какой-то старик, сам загорелый, прямо черный, в длинной белой одежде… и еще в тюрбане… и якобы этот старик… да, точно! Старик сыплет ему в клетку зернышки и просит: защити меня, пожалуйста, ты должен тут остаться и меня охранять… не пойми от кого… и опять закрывает клетку. А как же защищать, сидя в клетке? И вообще, нельзя ему тут сидеть, он же человек, он должен объяснить это людям… А старик засмеялся и говорит: ну давай, попробуй улететь… И вот он все разгонялся, подпрыгивал… а крылья стали прямо чугунными… поднимется на пару сантиметров от земли и падает, он даже махать ими не мог, такие тяжелые были крылья… А что же дальше… будильник? Да… но старик вроде так ничего, не злой… Почему-то кружится голова немного, может, от голода… Или опиума надышался?

Старшая медсестра Шарон обладала редким даром усыплять собеседника. Или сначала гипнотизировать, а потом усыплять… Ее неподвижные черные глаза с опущенными под коровьим углом ресницами, убаюкивающий носовой тембр тихого голоса, неизменный рефрен «ну вот…» почти после каждой фразы… пять минут — и ее круглое белокожее личико начинало терять очертания в слипающихся глазах собеседника, особенно если один на один… Если Шарон делала доклад на утренней линейке, то клевал носом даже бодряк Гарти, его заместитель Пик придумал щипать себя за щиколотку, а весь остальной персонал (за редким исключением) беззастенчиво посапывал… Хана чувствовала, что еще пару минут, и уже не будет сил бороться со сном… а ведь только восемь вечера, вся ночь впереди…

— …ну вот, ты же знаешь Мирьям, да? Ну, из хирургии, толстую такую, с ежиком? Ну вот… Она, оказывается, христианка, ты представляешь? Я ей говорю: покажи украшение, — и за цепочку так потянула, шутя, ну вот… а у нее там крест, так неудобно получилось, ну вот… Ужасно неудобно. А она так растерялась, бедная, вообще кошмар, вся покраснела, я говорю извини, я же не знала… так лучше бы я этого не говорила, а то она еще больше обиделась, ну вот… теперь мне понятно, почему она так рвется в эту больницу в Иерусалиме, как ее… Асаф Ха Рофе… А, нет… это, кажется, в Тель-Авиве… ну не важно, просто она хочет жить в Иерусалиме, ну вот…

— А-а-а-а-а… Слушай, Шарон, извини, совсем забыла, я Дине один телефон обещала… Так что я сбегаю в приемник, заодно узнаю, как там у них…

— Так набери ее…

— Да нет, надо размяться, а то глаза уже слипаются…

Нигде не взбодришься лучше, чем в приемнике, это точно… Дина говорит, что вой сирен ей по ночам уже снится… вот она и не поправляется, потому что вся на нервах. А эти безумные родственники, не говоря уже о больных… ужас. Все же Хана надеялась, что ей удастся немного посплетничать с подругой, ну, может не сейчас, но ночью уж точно… Несмотря на свою вопиющую стервозность, Дина действовала на нее умиротворяющее. Вот странно, Дину терпеть не могут в отделении, из-за ее шуточек… издерганная, резкая, как засмеется — мороз по коже… но только с ней Хана находит общий язык… Почему так бывает? Вот к Шарон относятся хорошо… хотя чего, собственно? Шарон добрая, всем помогает… просто она нудная туповатая клуша… Хана достала из кармана зеркальце, в который раз оглядела свою новую прическу. Вчера она наконец решилась. Следуя настоятельным советам Дины, состригла пышную рыжую гриву, выпрямила и покрасила волосы, став жгучей геометрической брюнеткой. Нельзя сказать, что Хана Фирбер не боролась за свою любовь… но, похоже, ее шансы с каждым днем таяли. Та ночь, вернее, те десять минут… все испортили. Взгляд доктора Шама не задерживался больше на ее лице больше доли секунды… «Привет!» — и пробежал мимо. Конечно, они общаются по работе, но не так как раньше… никаких анекдотов в курилке, мимолетных прикосновений… Ничего. И еще седьмая палата… надо признать, что причина в этом… черт, ей же надо сделать массаж этой Веллер…

— Привет, док, как дела?

— А, привет, Хана… херово дела, весьма-весьма херово…

До нее не сразу дошло, что измочаленный Гиль вышел из «шоковой»… значит, неудачная реанимация, кому-то не повезло… Вот на него уже набросились девицы… одна рыдает… да, весело тут у них… Хотя сегодня еще более-менее, из двадцати коек занято меньше половины, все вроде спят… Где же Дина… Ни фига себе! Цилю везут. Этого еще не хватало… Оглашая пространство хлюпающими стонами, в приемный покой въезжала огромная Циля Вайс, «ночной кошмар» терапевтического отделения… Ее страдальческое лицо контрастировало с беззаботным видом санитаров, старшая сестра Дина шла позади каталки, весело болтая с одним из парамедиков…

— О, привет, Хана! Слышь, док! Твою девочку привезли, иди скорее ее поцелуй…

Молодой дежурант Товий затравленно втянул голову в плечи. Именно он пару лет назад на своем первом дежурстве припаял сумасшедшей старухе диагноз «стенокардия», после чего она и стала качать права… И все. Если раньше ей давали кислород и отправляли домой, то теперь она имела полное право пару дней понежиться в отделении…

— Совсем обнаглела, мы же ее на той неделе только выписали…

Циля продолжала представление уже на койке: закатывала глаза, прерывисто дышала, а в перерывах шпарила наизусть симптомы ишемии миокарда. Смущенный док Товий уже подключал ее к кардиомонитору, Ашер готовился вколоть успокоительное… Припаять сердечный диагноз легко, а снять невозможно.

— Прикинь, эта тварь Эдика укусила! Он припугнул ее психушкой, так она его за руку укусила… кофе будешь?

— Ага… Мне массаж вообще-то делать надо… этой, из седьмой.

— Да ладно, рано же еще… пойдем во двор, а то здесь кофе в горло не лезет… Вот прикол, да? Как раз Товий сегодня на дежурстве, видела, он чуть не усрался…

— Я, кстати, забыла, почему ее в дурдом не берут?

— Так не хочет! У этой же суки справка есть, что она не опасна для окружающих… А как там ваша подопечная? Роман продолжается?

— Издеваешься?

— Ну да.

— Я, можно сказать, страдаю…

— А ты не страдай. Чего париться, если так вышло? Ну, не судьба. К тому же они оба русские… Но это даже неплохо, что ты трахнулась с Шамом, хоть на человека стала похожа, классно выглядишь…

— Думаешь?

— А то! Роковая женщина. У тебя и походка изменилась… раньше бегала пудельком туда-сюда… Шам тебя хоть оценил, сказал что-нибудь?

— Абсолютно… даже не посмотрел.

— Вот и забей.

Ей, лесбиянке, легко так рассуждать…

— Ладно бы он тебя еще поразил сексуально, а то перепихнулись по-быстрому, есть отчего страдать… Вечно находишь себе какое-то несчастье — отца этого многодетного, как его… Лефлера? То теперь с Шамом мудянку затеяла. Лучше бы уже с Эдиком трахалась, ты ему нравишься, между прочим, он мне сам говорил… Мне вот тоже нравишься, даже очень…

— Э-э-э! Перестань, я не по этому делу…

— А многие наверняка думают, что по этому, ты же дружишь со мной… Так что репутация твоя подмочена, ничего не потеряешь. Правда, давай разок, вдруг тебе понравится? Или тебе замуж сильно хочется? Детей завести, все такое…

— Ну ладно, Дин, закроем тему…

— Ну ладно, закроем пока. У тебя легкие сигареты? Дай мне тоже…

— Меня эта Ольга бесит, понимаешь… Сегодня родители мальчика опять приходили, ну, который был за рулем… они, оказывается, в Беер Шеве живут, тут его и похоронили… так вот, когда ей сказали, что он погиб — ноль эмоций, я тебе рассказывала, да? Ну мало ли — шок у человека, не всегда же понятно… А тут прикинь, картина — сидят старички, плачут, фотографии какие-то ей принесли, она тоже с таким типа грустным видом… а только они ушли, до лифта еще не дошли, она уже с Шамом кокетничает, глазки строит, и так оба заливаются, что слышно на весь коридор…

— Ну и что? Он же не муж, откуда ты знаешь, может, парень просто подвозил ее? Что ей, траур теперь нацепить? И так ее чуть не угробил… Ты, Хана, себя доведешь, это точно…

— Да нет, я уже как раз… короче, все нормально. Просто она вся какая-то… ну раздражает она меня. Подруги ей ноутбук привезли, так она пишет теперь целыми днями с умным видом, типа писательница… видения свои записывает, из прошлой жизни, нормально?!

— А ты откуда знаешь?

— Сама мне сказала.

— Видишь, вы уже почти подружки… А она писательница, да?

— Ну конечно! В Министерстве абсорбции она работает.

— Какая разница, где работает? Нет, Хана, тебя пора уже трахнуть по-человечески… ты ж, мать, совсем озверела… Все. В пятницу прихожу к тебе в гости, даже не возражай.

Макс погиб. Если бы он не успел вызвать «скорую», мы погибли бы оба… так что он меня спас. Так и не доехал до своего моря… Родители Макса подали в суд на транспортную фирму, перевозившую какие-то жидкие удобрения, якобы они пролились на дорогу и машина потеряла управление. Я тоже подписала бумаги… но Макса нет. От живого человека осталась вазочка с пеплом, где-то неподалеку… но лучше не думать об этом, хотя о чем тут уже думать? Можно только представлять поэтапно, как за пару минут человек становится горсткой пепла, и не найти его больше… очень тошно. Смерть Макса поражает своей обыденностью. Не так много людей умирает рядом с нами, вообще-то умирает много, а рядом — мало. Все, что по телевизору, — не в счет, и даже смерть хороших знакомых… И все эти жуткие взрывы, изуродованные дети… Нет, на каком-то духовном, общечеловеческом уровне сопереживаешь, но не на физическом. Вот у меня за всю жизнь умерли бабушка и отчим. Бабушка долго болела, лежала в подушках, пересматривала дедовы дневники и заодно всю свою жизнь, все письма от родственников перечитывала, а также все журналы «Огонек», подшивки «Правды» и «Знамени коммунизма», весь этот бумажный хлам, хранившийся десятилетиями. Сама себе сшила синее бархатное платье для гроба, а нам с мамой — черные косыночки… Она так опухла, что надеть это платье было невозможно, пришлось разрезать его сзади и накрыть им бабушку. А отчим хоть и умер довольно внезапно, но… на самом деле это не так. Он здесь потух и слишком часто повторял, что ошибся, что его жизнь кончилась… вот и кончилась. А Макс буквально на полуслове. Как и многие другие.

У меня ерунда — закрытые переломы бедра и стопы, пробито легкое, несколько шрамов на груди, спасибо, хоть лицо не изуродовано и цел позвоночник. Сегодня пробовала уже ходить на костылях по палате. К тому же я была почти три месяца в коме, но, говорят, тяжелых последствий быть не должно, так как мозг не пострадал. В коме было довольно интересно, как будто я просмотрела длинный-предлинный сериал, типа бразильского, но только мне показали не все серии, да и те вразнобой. Чтобы окончательно не забыть эти образы (а многое уже забывается), постараюсь записать основные. Слишком много их было, не знаю даже, с чего начинать. Некоторые видения повторялись много раз, хотя и с небольшими вариациями, эти я запомнила лучше. В одних я была девочкой лет семи-восьми, в других — взрослой девушкой, примерно своего возраста. Лица девочки я не помню, а вот девушка часто смотрелась в зеркало, ее я запомнила хорошо — лицо с большими миндалевидными глазами (кажется, зелеными) и очень белой кожей, темные волосы до плеч, на правом виске еле заметный шрам. Брови она немного выщипывала, но косметикой вроде бы не пользовалась. Я была то одной, то другой, иногда даже не понимала, сколько мне лет и как я выгляжу, но это была одна и та же личность, и я была ею. Получается дико косноязычно, даже противно. Время действия — скорее всего, начало двадцатого века, потому что машины были старинные, большие, с клаксонами, да и тех я видела очень мало. С местом действия сложнее, страна точно азиатская и точно не Индия. Я помню красивые загнутые вверх крыши среди зелени, разноцветные статуи Будды, цветущие деревья, горные хребты вдалеке. Но город был совершенно обычным, двух-трех этажные каменные дома в европейском стиле, узкие улочки, а вдали виднелись дымящие черным дымом трубы. Помню широкую мутную реку (километр в ширину, не меньше), грязную воду с масляными пятнами, гниющим набухшим мусором… Я стою на пароме, множество больших кораблей медленно проплывает вверх и вниз по течению, а между ними шныряют маленькие лодочки с навесами и без. По обоим берегам реки расставлены гигантские серые ящики со множеством дымящих труб, вероятно, какие-то фабрики. Что это? Япония, Китай, Корея, Таиланд, Вьетнам? Там же было полно к тому же всяких европейских колоний, Гонконг, Сингапур, Лаос, Шри Ланка (или это часть Индии?), еще есть остров Тайвань, честно говоря, ничего я толком не помню. Надо не забыть посмотреть, в каких азиатских странах используют иероглифы, потому что там они были повсюду. Для начала попытаюсь привести все увиденное к какому-то единому сюжету, к истории жизни этой девушки. Она выросла в театре, скорее всего, ее туда подкинули. Здание театра с виду было ужасно запущенным, с отсыревшим обсыпавшимся фасадом, с заколоченными наглухо окнами, вдобавок стояло оно на неосвещенной фонарями улочке, и после спектакля многие зрители долго блуждали в окрестных переулках, потеряв всякую ориентацию. Совсем рядом находилась набережная большой реки, но выйти к ней из этого темного лабиринта было непросто. В труппе было человек десять мужчин и мальчик лет тринадцати, иногда мы с ним играли, но, как правило, он меня избегал. Руководил театром маленький старик-кривляка, очень подвижный, похожий на обезьянку, его все слушались и боялись. Кто мне был самым близким человеком в труппе, сказать затрудняюсь, похоже, меня больше волновали костюмы и декорации, я бесконечно переодевалась и разыгрывала разные сценки, костюмы на вешалках служили мне партнерами. Еще мне нравилось следить за работой художника, он был толстый и добрый, однажды разрешил мне покрасить золотой краской ветви дерева, и я была на вершине блаженства. Еще помню, что терпеть не могла обезьяноподобного деда, потому что он часто зло подшучивал надо мной. Вполне возможно, он был гипнотизером: когда он что-то рассказывал, сначала я слышала его голос, а потом уже нет, потом я вдруг становилась участницей этих событий, переживала их изнутри… А если учесть, что в это же время совершенно другой человек находится в коме (или тот же самый?), то получается уже какая-то тройная проекция. Вот пример такого «видения в видении».

На мне розовое платье со множеством оборочек и шелковые перчатки. Я тону в горной реке, очень быстрой, прозрачной и холодной. Я думаю — как я могу сопротивляться этой реке, я слишком маленькая… И я перестаю сопротивляться, уже захлебываюсь водой… но вдруг замечаю большой спокойный камень посреди реки, совсем рядом. Изо всех сил я пытаюсь доплыть до него, кричу, машу руками, плачу… но не могу дотянуться, совсем чуть-чуть! И течение уносит меня прочь от камня, и мне теперь уже не спастись. И вдруг — я сижу в той же розовой одежде, только сухой, на высоком берегу в полной безопасности, в реке купаются люди, и кто-то из них кричит мне снизу: «Ну что, испугалась?» Я думаю — наверное, они меня вытащили из реки, надо же, спасли…

А человек, который меня окликнул, подходит ближе, все его лицо перемазано чем-то белым. Он смеется, и я узнаю в нем нашего старика, потому что когда он смеется, морщины бегают по лицу даже под слоем белил. Он говорит:

— Как только ты смирилась, появился этот камень, ха-ха! Отличная шутка! Хочешь еще какую-нибудь?

Я спрашиваю:

— А если бы я не смирилась, а продолжала барахтаться, что тогда?

— Ха! Тогда и камня бы никакого не было! О-хо-хо! Хи-хи…

— И я бы все равно утонула?

— Скорее всего!

Он продолжает смеяться, а мне ужасно обидно, я поднимаю с земли камень и со всей силы кидаю его в старика. А он, увернувшись от камня, с довольным хохотом поднимает его и кидает в меня. Он попадает мне в висок острым камнем, в глазах темнеет от боли, я хватаюсь за висок — все пальцы в крови. А сам он вертится поблизости, гримасничая и как будто танцуя. Ах ты, старая вонючая обезьяна! Я хочу его убить, сжав кулачки, с криком срываюсь с места… и тут раздается треск рвущейся ткани — мое прекрасное платье зацепилось за сук и от подола оторван огромный клок ткани…

Понятно, откуда у взрослой девушки взялся шрам на виске — от удара этим камнем. Дальше произошло что-то, чего я не знаю, но я перестала жить в театре, я видела себя в большом, очень богатом и красивом доме, думаю, меня удочерили богачи. Моя мама имела европейскую внешность, я очень любила эту женщину, помню, часто стояла у двери ее комнаты и пыталась определить, спит она или нет, мне все время хотелось быть рядом. Ее мужа я не помню (если он вообще был), в этом доме я не помню мужчин, только водителя. Я не могу вспомнить язык, казалось, что все вокруг говорили на русском. Хотя это невозможно. Короче говоря, на каком языке я говорила и думала, непонятно, но смысл всегда был понятен. Так. Что-то я устала, на сегодня достаточно.

— Так… это перевели? В ходе проведения дополнительных геологических исследований мы выяснили, что принятый ранее вариант кессонных работ непригоден… и в сентябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года нами был предложен проект по строительству бескессонным способом… так. Общая высота опоры шестьдесят четыре метра… это от фундамента до подошвы рельса… Длина моста на речной части составляет тысяча двести метров, а общая длина на полкилометра больше… Теперь… общий вес всех пролетных металлоконструкций — двадцать три тысячи тонн… Да, максимальная нагрузка на опору двадцать тонн. Все восемь опор намечено сдать к апрелю текущего года, в августе будет закончен монтаж всех пролетных ферм… пройдут испытания… Так что в сентябре — октябре планируем открыть движение… как железнодорожное, так и автогужевое… ну и пешеходное, разумеется…

— Спрашивают, сколько рабочих занято на строительстве.

— Основных рабочих — шесть тысяч сто человек… Кроме того, около двух тысяч временных, они проводят земляные работы на подходах…

— Спрашивают, возможно ли окончить строительство досрочно… скажем, к лету? И что для этого требуется?

— Скажите им, что названные мной сроки и так являются очень досрочными, первоначально строительство планировалось завершить в феврале пятьдесят девятого…

— Товарищ Хэ спрашивает, нельзя ли сначала открыть железнодорожное движение на нижнем ярусе, а верхний достраивать параллельно. Страна очень ждет этот транспортный узел.

— Что?! Он серьезно? Он кретин, да? Ну да… И все они тоже… М-м… Скажите, что нет проблем, все можно! Пусть уволят меня и делают все, что хотят.

— Но… вы можете объяснить ему, почему так нельзя?

— А вы думаете, он поймет? Скажите, что я ужасно болен, что у меня насморк… и вообще меня на левом берегу давно ждут рабочие, так что сейчас мы высадим товарищей у штаба строительства, и они смогут обсудить все вопросы с товарищем Сян Ли-санем, в его кабинете…

— Ишь, пошли, пошли… какие мы важные… пингвины деловые. Сян еще тоже… нашел экскурсовода, не мог без меня обойтись… Откуда их вообще принесло?

— Вроде правительственная комиссия… давайте спустимся в трюм, выпьем чаю. Я замерзла, вы нет?

— Ужасно. Я вообще простудился, нос так забит, что ночью не мог уснуть… и не высмаркивается.

— Хм, «забитый нос» — это у нас самый сложный иероглиф.

— Самый-самый?

— Ну да, состоит из тридцати шести линий… В древности были и посложнее, но они уже не используются. А «забитый нос» остался.

— Надо же… Вы отвернитесь, ладно? Я попробую его все-таки освободить… Апчхи! Какой-то ужас…

— Меня, наверное, скоро уволят… не хочу возвращаться в Пекин. Если уволят, буду здесь искать работу, в какой-нибудь книжной лавочке… Хотя могут и в лагерь выслать.

— С чего вы это взяли?!

— Ну… а вы не видите, что происходит? У вас же был тридцать седьмой год, и в Китае теперь будет… Эту… из библиотеки, как ее, Юй-фэн, Ли Юй-фэн арестовали за «грязные нападки» и незаслуженную критику партии, помните, она на партсобрании выступала? Вся эта критика — сплошная провокация, Ольга была права… Полки опять все полупустые, непартийные газеты и журналы тоже изъяли, висит плакат: «Нам нужна здоровая критика, которая укрепляет, а не подрывает авторитет партии!» А в газетах что? В Пекине сплошные аресты, из университета выгнали больше пятисот студентов… а что будет с профессурой? Их называют кучей собачьего дерьма…

— Но вы здесь при чем? Вы же не член партии и не критиковали никого… да… мерзость какая-то.

— А интеллигенцию направляют на трудовое перевоспитание в деревню, спасибо, хоть не расстреливают. Знаете, кто я? Буржуазный волосок. И мне предстоит трудная трансплантация в новую пролетарскую кожу. Это не я придумала, это утренняя «Жэньминь».

— Не знаю, бред какой-то… Вы же столько лет в управлении, один из лучших специалистов… Полная чушь! Я думаю… ну не знаю, был же двадцатый съезд, культ личности осужден, СССР теперь наоборот…

— Ну да… и что это нам дает? На Советский Союз им теперь наплевать, это называется «медленный путь в коммунизм»… а у них «большой скачок». Я не права?

— Да… отношение изменилось, это точно…

— А пойдемте в театр вечером, может, Сяо Юй мне погадает…

— На картах?

— Да нет, это И-Цзин, очень древнее гадание, на основе восьми ба гуа… как сказать, просто анализ ситуации… Он и вам погадает, я его попрошу… пойдем, ладно?

— Так я не против, мне старик нравится… да и вообще мне там нравится. Причем я его речь понимаю лучше, чем у других… странно, да? Вот даже когда вы с ним общаетесь, его слова я почему-то лучше понимаю…

— Вот и отлично! Алексей Григорьевич, а мы еще долго будем заняты? Как думаете, я успею зайти управление? А то пришел запрос из Пекина, требуют автобиографию… сказали, надо обновить, мол, это чистая формальность. Как можно автобиографию обновить, вы не знаете? Думают, напишу что-то новенькое? У них же мое личное дело страниц на пятьсот собрано, папка от него трещит, я сама видела… ну так… много работы?

— Да, честно говоря… мы туда плывем, чтоб от этих избавиться. Платформы я утром принял, сваи завтра привезут, есть кой-какие соображения… но Сян сейчас все равно занят. Так что… вы свободны. А вы уже написали биографию?

— Да, только жаль, лист помялся, придется переписывать…

— А можно мне почитать?

— Так она же на китайском… Ну хотите, я вам прочту?

— Или это наглость с моей стороны?

— Почему? Прочту, если интересно, хотя тут всего полстраницы, я вам и то больше про себя рассказывала… вот… Чжан Сян-цзэ, родилась второго сентября тысяча девятьсот двадцать второго года в Ханькоу, провинция Хубэй. Отец — Чжан Шэн, родился в тысяча восемьсот девяностом году в Шанхае. Промышленник в третьем поколении, жил и работал в Ханькоу до тысяча девятьсот тридцать восьмого года. В связи с угрозой захвата Уханя японскими войсками, в сентябре тридцать восьмого переехал в город Чунцин, где и проживал до самой смерти. Умер в тысяча девятьсот пятидесятом году. Мать — Галибина Виктория Ивановна, русская по национальности, родилась в городе Орле, в семье офицера… даты жизни — тысяча девятисотый, тысяча девятьсот тридцать пятый. С тысяча девятьсот восемнадцатого проживала с родителями в Харбине, после замужества в тысяча девятьсот двадцатом году постоянно жила в Ханькоу… так. Чжан Сян-цзэ… родилась и проживала в Ханькоу до тридцать восьмого года… затем вместе с отцом переехала в город Чунцин… где завершила среднее образование, после чего поступила на экономический факультет Шанхайского университета, эвакуированный на время японской оккупации из Шанхая в Чунцин… который окончила в тысяча девятьсот сорок шестом году. С сорок шестого по сорок девятый жила и работала в Шанхае, проходила стажировку на английском предприятии «Стандарт ойл компани». После провозглашения Китайской Народной Республики, непосредственно с ноября сорок девятого года, работала преподавателем русского разговорного языка на курсах при Шанхайском университете… в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом рекомендована руководством университета для работы в Пекине, переехала на постоянное место жительства в Пекин, где по настоящее время работает переводчиком в Управлении международных сообщений при Министерстве железных дорог КНР. Помимо китайского языка, свободно владеет русским, английским, немецким, французским языками. Беспартийная, в политических партиях и организациях не состояла… ну вот и все.

— Да… я не знал, что вы так долго жили в Шанхае. Знаете, что мне непонятно? Почему ваш отец уехал в этот город, как его… ну, когда японцы наступали…

— Чунцин?

— Вот именно. Он ведь был крупным капиталистом? Мог бы уехать в Америку, вы бы там спокойно учились… А он потащил вас в этот Чмуцин, его ведь тоже могли захватить японцы, и что тогда? Это где вообще?

— Это тоже на Янцзы, только западнее, в верховьях… там Янцзы не такая широкая, метров двести, не больше. Чунцин, кстати, гораздо живописнее Уханя, вам бы понравилось… Это центральный Китай, туда японцы не дошли.

— Но ведь могли бы?

— Ну… это же не в один день происходит, там есть аэропорт… он так и решил — если японцы будут наступать, улетим в Америку… Отец же у меня был, как сказать… ну, в своем роде патриот. Он перевез в Чунцин две ткацких фабрики, теплое белье для армии шил бесплатно… и еще пластмассовый завод, который потом приспособил под какое-то оружие. Короче говоря, хотел принести пользу фронту… хотя часть капитала сразу же перевел в Швейцарию, еще в тридцать седьмом.

— А почему вы не написали об этом? И про дядю-партизана тоже могли бы написать…

— И что я хорошая, добрая и совершенно безвредная… и даже полезная. Они и так все про меня знают, не волнуйтесь… Просто неизвестно, чего хотят.

Так… опять печеные воробьи… Где они их берут, интересно? Замариновали в бочках, наверное, или заморозили… Нет, только не мясо… вдруг крыса… а рыбы нет, одни плавники… тараканы какие-то… К черту. Хоть кривые улочки и спасают от ветра, но аппетитные запахи всей этой жарено-вареной дряни… надо уходить. До парома в Ханькоу осталось пятнадцать минут, ну наконец-то! Из-за угла вкусно запахло горячим хлебом. То, что надо, — хрустящие лепешки с семенами лотоса, он взял целых десять. Дурацкая принципиальность, зачем было отпускать катер? Или остался бы тоже на левом берегу… мог нормально поесть в ресторане. А так и к ужину не успел, и в театр еще опоздает, чего доброго… паром явно не уйдет по расписанию, он все еще болтается посреди реки… да, волна сегодня не слабая… Сян-цзэ решила пройтись по магазинам, а он… мог ей помешать, если бы увязался следом. Хм, как много на пристани женщин в красных чулках… Ну да. Через три дня же их Новый год… и каждый день вокруг все больше красного, даже на дверь ему уже наклеили эти полоски… А жена Котова нашила какие-то красные колпаки, и Котов с утра пораньше радостно притащил ему этот колпак и баночку с красной краской, хотел изобразить на двери какой-то защитный иероглиф. Местные злые духи, видите ли, ненавидят красный цвет… Так зачем же, спрашивается, действовать им на нервы? Они ж еще больше озвереют. У беременных свои причуды, и Котов туда же… главное, семейные трусы из остатков ткани соорудила муженьку… «Ты еще яйца себе в красный цвет покрась, чтобы уж наверняка!» — такая невинная шутка, а Котов обиделся…

На паром он вошел последним, чего толкаться… просто глупо, все равно катер будет их ждать после театра… ладно уж. Так, идем от переносицы к ноздрям… теперь сюда давим… А этот массаж носа, которому научила Сян-цзэ, действительно помогает… о чем бы он сейчас ни пытался думать, только одна мысль топталась по кругу… как корова на короткой привязи. Тридцать седьмой год… Неужели Сян-цзэ права? Похоже на то… и ей грозит опасность. Значит… единственная возможность… он знал, что единственная возможность — увезти ее в СССР, где все теперь по-другому… где Хрущев. За это «по-другому», за развенчанный культ, Мао скорее всего и возненавидел Хрущева… нет, абсолютно точно. И этот безумный «большой скачок» неспроста… Перегнать нас — значит доказать, что Хрущев просто жалкое ничтожество, шут, поднявший руку на память гениального вождя… а советские люди, как быдло, медленно бредут в коммунизм за неудачным пастухом… и будут полвека еще тащиться. Мао не таков. Он за три года приведет свой народ к коммунизму… Ну конечно! Ведь об этом уже пишут газеты, пусть пока не такими словами… помягче. Ей надо уехать… он пожалел, что купил так мало лепешек, тем более что последний кусок вырвал из рук неожиданно подкравшийся малыш… в Москве легко найти работу, пять языков… или шесть? У Сян-цзэ никого здесь все равно не осталось… а вдруг… ее арестуют раньше, чем закончится строительство? Завтра, послезавтра? Нет, надо что-то делать… Не может ведь он жениться на ней, он женат… а если попросить у Вали развод? Она поймет, наверное… или нет? Если бы Валя была здесь, то поняла бы… Что поняла? Что он по уши влюбился в другую? Или что хочет спасти человека… всех не спасешь, так почему ее? Написать ей, все объяснить… то есть не все, конечно… бред, наверняка письма читают, особенно из-за границы. Но не могут же они всех посадить! Это глупо, он скажет, что не может работать с другим переводчиком, что уже привык… это затормозит все сроки, в конце концов… А если ей взять отпуск и поехать в Москву, попросить убежища… мало ли, а вдруг не дадут, вышлют назад в Китай, тогда уж точно лагерь… А если ему… тоже взять отпуск, они уедут вместе, потом он вернется… ведь можно там что-то придумать… поговорить с Колей, он не женат… она не согласится, наверное… Черт. Мерзкий ветер только усиливается… внутри усиливается и это липкое чувство беспомощного страха, забытое и гадкое… До берега еще минут двадцать ходу, народ сидит недвижимо, нахохлившись, накрывшись плащами, одеялами, кто чем… Веснушчатое сморщенное личико с близорукими глазами, выплаканными над последними письмами. У них дома умирала тетя Зоя, мамина сестра. По ночам она вскакивала — ей слышались крики мужа, которого пытали в подвалах Лубянки, мало того, она будто бы видела это своими глазами, потом ее хватил удар… уже парализованная, она лежала и рассказывала, как его мучают, чем его бьют… и однажды так пронзительно и тонко закричала: «Убили, убили!» И действительно, наутро у мамы не взяли передачу — выбыл из тюрьмы, понимай как хочешь… И как толкали по лестнице вниз соседку, его одноклассницу… все, что он так не любил вспоминать… И как было с Валей… они расписались как раз в тридцать седьмом. Он только что получил партбилет и строил свой первый мост… и влюбился в красавицу-стрелочницу. Он пытался завоевать ее сердце, а она держала дистанцию. Да какую! На редкие свидания приходила с подругой Марией… томные взоры этой мужеподобной Марии он терпел полгода… потом решился. Вычислил, когда Валя была одна на дежурстве, прикатил на дрезине при полном параде, с букетом. Букетищем. А она отказалась выйти за него. Не любит… Он так растерялся… что даже не сразу ушел, сидел, чуть не плача… а тут и она в слезы… Любит. Но с ней нельзя, она ему не пара, потому что мама уже два года сидит в тюрьме за спекуляцию. Жили без отца, и мать иногда носила к поезду жареных кур… Сестру забрали в приют, а Валю отовсюду выгнали: из техникума, из комсомола, из дома… На маму донес их дальний родственник, ему и достался дом… Валя рассказывала сбивчиво, сквозь слезы, потом убежала, закрылась в сторожке… он стучал, вставал перед дверью на колени… настаивал на женитьбе. Говорил, что… да что только не говорил… Потом, когда он обнял ее крепко-крепко… она вскрикнула от боли, потому что под наглухо застегнутой формой скрывались чирьи, от голода, от недостатка витаминов… Тогда им повезло, он почему-то был уверен, что их не тронут, он был слишком самонадеян, а дуракам везет… хотя Валя считает иначе. Маму освободили по амнистии, перед самой войной, потом война… все забылось. И вот теперь… почему же все возвращается? Что это за странное повторение… судьба такая, что ли… Вдруг его поразила тошнотворно ясная мысль, даже и не мысль… А если Хрущев ненадолго? Его сместят, и все у нас повторится… Или… сам Хрущев только прикидывается простоватым добряком, и вся эта новая политика такая же провокация, как и злополучные «сто цветов»… что тогда? Сталины, Мао, Хрущевы в разных обличьях так и будут сменять друг друга? А коммунизм? Наступит ли он когда-нибудь?

Продолжаю реконструкцию своей «прошлой жизни», хотя можно и без кавычек… что же это еще? Имени своего я не помню, хотя ко мне часто обращались по имени. Это как с языком. Помню девочку лет двенадцати, с азиатскими чертами, одетую в строгий костюм и белую блузку с воротничком-стойкой и маленьким тощим бантиком посредине, как будто дохлый мотылек пришит. Мы сидим с ней за одной партой в классе с огромными окнами. На доске что-то пишет учитель, его фигурка в темном костюме кажется маленькой и очень далекой, а мы ругаемся. Она мне что-то злобно шипит и поджимает губы, потом отворачивается, начинает что-то записывать, но вдруг опять шипит на меня, щуря и без того узкие глаза… Эту девочку помню и в других сценах. Мы идем с ней по пустынной улице, навстречу шагают солдаты в круглых металлических касках, с винтовками, по обочинам улицы высятся горы серых мешков, довольно аккуратно сложенных друг на друга, и еще дорогу иногда преграждают странные конструкции — сваленная в кучу разная мебель, густо обвитая колючей проволокой. Вдруг начинается дождь, мы визжим, забегаем в какой-то магазинчик, я помню вывеску — на черном лаковом фоне один большой золотой иероглиф. То есть я думала, что это магазин, но это не так — за дверью совершенно пустая комната, маленький мальчик сидит на горшке в центре комнаты и испуганно смотрит на нас. Мы смеемся, как сумасшедшие, а ребенок начинает отчаянно плакать. Тогда, продолжая хохотать, мы выбегаем на улицу, прямо под дождь, который оказывается теплым. В конце улицы останавливается большая черная машина с включенными фарами, сигналит, и я знаю, что это приехал мой шофер, и мы бежим к машине. Я опять начала перечислять эпизоды, а собиралась выстроить последовательность событий, как мне кажется, взаимосвязанных. Первое и самое для меня очевидное — я жила в театре лет до 7–8, затем стала жить в богатом доме: вероятно, меня удочерила одинокая женщина. Я была очень к ней привязана, считала своей мамой. Затем она умерла, и меня отправили куда-то на пароходе, я помню, как грузят огромные чемоданы, а меня цепко держит за руку пожилая женщина в очках. Но это не моя няня, это очень неприятная чужая женщина. Я знаю, что мама умерла, что мы уезжаем, и домой уже никогда не вернемся, почему-то я уверена в этом. Помню, как пароход плывет среди высоких и очень пологих берегов, с обеих сторон террасами спускающихся к реке, это место я бы узнала сразу… Я стою на палубе, играет веселая музыка, я наблюдаю за пассажирами и поочередно представляю их в гробу — как бы выглядел, например, этот мальчик, соревнующийся со своим папой на дальность плевка за борт? У него такие густые брови, они бы ощетинились и стояли торчком на желтом скуластом лице… а верхние зубы торчали бы, как у зайца… А этой девушке губы накрасят, лицо напудрят, оденут веночек из бумажных цветов, и ветер будет их чуть-чуть шевелить. Такими ужасными фантазиями я развлекала себя во время плавания, что было со мной после — трудно сказать. Я помню красивый город на холмах, дома-виллы, окруженные зеленью, храмы в восточном стиле, особенно один: красные колонны, ярко-желтая черепичная крыша, а вокруг, как гигантские зеленые свечи, высятся кипарисы (или похожие на них деревья). И еще — в этом городе было так много людей, что иногда было трудно пройти по улице. Где, с кем я жила, как выглядела? Не знаю, все как в тумане… Возможно, меня отдали в приют, или в другую семью, или я была служанкой у кого-нибудь, мне почему-то кажется, что женщина, которую я считала своей матерью, умерла внезапно, не успев оставить завещания, и моя жизнь изменилась в худшую сторону. На самом деле свои подростковые годы я просто не помню. Следующие четкие воспоминания относятся к большому портовому городу, там я уже была взрослой девушкой и работала, по всей видимости, в борделе (что еще раз доказывает мою бедность). Но сначала хочу описать одну из самых ярких картин своего детства, момент очень важный и даже загадочный — похороны моей матери. Я стою позади большой толпы людей и не хочу подходить к могиле. Кладбище христианское, кругом кресты, шикарные надгробия из светлого мрамора стоят так плотно, что кажется — в одной могиле похоронены десятки человек. Помню ангела вдалеке, его позолоченные крылья так блестели на солнце, что в глазах темнело. Я наблюдаю, как тень от одной колышущейся ветки соединяется с тенью от другой, образуя на белом мраморе ажурно-дрожащий орнамент, это завораживает… я знаю, что мама умерла, но горя нет. Погода чудесная, я сажусь на чью-то могилу, закрываю глаза, подставляю лицо солнцу и думаю, что хорошо бы растянуться прямо на теплой плите и немного поспать. Вдруг меня легонько трясут за плечо, я вздрагиваю, открываю глаза и вижу свою подругу и крепкого азиатского мужчину, немолодого, с проседью. «Пойдем, там сейчас уже будут… пойдем…» — Он не произносит «закрывать», но я понимаю. Он берет меня за руку и хочет отвести к могиле. Я его ненавижу, его прикосновение холодное и влажное, он хуже любого трупа, я вырываю руку. В этот момент я ненавижу и его, и умершую, и свою подругу, и этих разодетых людишек с притворно-кислыми лицами. В этот же момент я замечаю, что рядом с открытым гробом матери стоит еще один — маленький закрытый белый гробик. Кто был тот мужчина? Возможно, отец ее ребенка, и, зная об этом, я его ненавидела. Во всяком случае, понятно, что женщина умерла от неудачных родов.

Уже восемь, скоро будут делать массаж, что-то я уже не могу сосредоточиться. Надо сказать, что все эти впечатления «с того света» не наполняют меня новым знанием, скорее наоборот. Была одна, совершенно понятная жизнь. А теперь появился еще этот довесок с массой подробностей, с переживаниями… а смысл? Или я чему-то там научилась? Но мне кажется, что ТАМ я была как-то значительнее, что ли… умнее и серьезнее. Почему-то так кажется. Много вопросов, ответов нет. Вот, например, сколько таких жизней бывает у человека? Вдруг эта не последняя, а предпоследняя, скажем? Есть ли хоть какой-то смысл в том, что я ее вспомнила, так должно было произойти или это случайность? От полученной травмы активизировались какие-то информационные наслоения… или как это все там устроено, не знаю. Потом — если человек живет и умирает не один раз, то почему я не помню момент смерти, ведь это же очень сильное эмоциональное переживание (мне так кажется). Хотя, если бы я погибла в той аварии, то и вспомнить было бы нечего в следующей жизни — так быстро и неожиданно все произошло. Интересно, что Габик, сын моей подруги Лены, с раннего детства боялся черепа. Ему и года не было, только сидеть научился, но стоило показать ему человеческий череп, даже издали, причем с самой милой улыбочкой, не делая никакое «страшное лицо», ребенок весь кривился, начинал плакать и отпихивать его руками. Вот почему? Этот череп лежал у Ленки в книжном шкафу, он был настоящий, какой-то давний ухажер-медик ей подарил. И ведь череп не страшен сам по себе, если не знать, что когда-то на нем было мясо… Причем ужасные маски с клыками, с выпученными глазами, совершенно не пугали малыша, даже такие резиновые, которые наденешь на руку, а они как живые клацают зубами, а вот милый гладенький череп приводил его в ужас. Это ведь тоже доказательство. Значит, некоторые младенцы изначально знают, что череп — это смерть. Когда Ленка пришла к православной вере (уже в Израиле), она этот череп закопала где-то в Долине Царей[32], повезло черепу.

Воскресенье, 16 февраля 1958 года, Учан

Вчера посещали театр в Ханькоу, смотрели пьесу «Встреча» (по китайской народной сказке). Краткое содержание ее следующее. Одна из дочерей бога, путешествуя в облаках, увидела на земле прекрасного батрака, бедного настолько, что он не мог купить гроба для похорон своего отца. Спустившись на землю, она «случайно» встретилась с ним, но необычайная ее красота смутила юношу, и он сбежал. Девушка погналась за ним и снова встала на его пути. Юноша окончательно смутился и попытался отстранить девушку с дороги, но не смог сдвинуть ее с места. Она предложила выйти за него замуж, парень совсем испугался и опять сделал попытку бежать, но девушка не отставала. И тут появляется бог, отец девушки. Прикинувшись говорящим деревом у дороги, он советует юноше жениться на ней. Но дочери своей он шепнул, что разрешает ей провести с юношей только 100 дней. Быстро пролетели дни счастья, молодые вместе работали на помещичьих полях, юноша строил планы на будущее, пел радостные песни, мечтая о достатке, о рождении детей. От этих песен невесело было дочери бога, всем сердцем полюбившей его. И вот настал 100-й день, с неба слышен суровый глас бога, призывающий дочь на облака. Но как сказать мужу ужасную правду о неизбежности разлуки? Она поет, как хороша жизнь на небе, но плохо, что там нет ее милого. Он отвечает — к чему говорить о небесной жизни, когда они так счастливы на земле? Он не понимает никаких намеков, и тогда она открывает ему страшную весть. Убитый горем юноша теряет сознание и падает на землю. Девушка плачет и поет над ним печальную нежную песню. Затем, оторвавшись от земли, она медленно поднимается на облака. В этот момент несчастный муж приходит в себя и видит удаляющуюся возлюбленную. Он плачет, простирает к ней руки, просит не уходить от него, но все тщетно.