Гламуру вопреки

2 Местной девочке оплачивают учебу в частной подготовительной школе Коннектикута. — «Дэйли Бэннер». Афины, август 1979 г.

Еще один неудавшийся курс лечения бесплодия. И очередная весьма прозрачная угроза от Степфордских Близнецов. День обещал быть просто прекрасным.

Чтобы забыть о своих тщетных попытках забеременеть, я решила переключиться на обдумывание беседы с Эллен и Лиз, но тут же погрузилась в настоящую депрессию. Я вспомнила одну песню «Talking Heads» — «Once in a Lifetime», в которой Дэвид Бирн озадаченно вопрошает: «Как я здесь очутился?» Ход мыслей постепенно привел меня к самому мрачному периоду моей жизни.

Мне было четырнадцать, и я только что уехала из деревенской коммуны в Джорджии.

Да, из коммуны. Но не религиозной, как, например, у Дэвида Кореша[7]. Это была хипповская коммуна: «мы против истеблишмента», «мы живем натуральным хозяйством», «мы за сохранение энергии», «мы даем нашим детям домашнее образование». И в этой коммуне мне и моему брату Алексу обеспечили довольно счастливое, пускай и не совсем обычное детство.

Родители мои были родом с северо-востока. Они познакомились, когда работали в Йельском университете: мама — преподавателем живописи, папа — профессором философии. Послушавшись одного из своих наставников, они оба бросили строгость академической деятельности ради коммунального быта на ферме близ Афин.

Вспоминая, какой мама была в то время, я всегда вижу ее в широких хипповых джинсах. Руки ее измазаны грязью. У нее длинные, прямые светлые волосы, на коже — неизменный загар, а на щеках появляются задумчивые ямочки всякий раз, когда она на чем-либо сосредоточена — например, на работе за гончарным кругом.

Керамика была ее первой любовью. Я искренне полагаю, что лепить горшки ей нравилось куда больше, чем проводить время с отцом, мною, Алексом и всеми нами, вместе взятыми. В гончарной мастерской она сидела часами, и порой мне казалось, что, если бы мы ее оттуда не забирали силой, она бы могла обходиться без сна, еды и всего остального. Когда мы отвлекали ее от вращения круга, она походила на пациентку, едва вышедшую из комы: растерянно моргала и смотрела на нас так, будто бы отказывалась узнать. Забавно, что очень немногие ее изделия в конечном итоге попадали в обжигательную печь. Большинство неоконченных, высушенных на воздухе, готовых рассыпаться в любой момент поделок стояли на полках и ждали неизвестно чего. Вряд ли мама сама знала, чего они ждут.

Папа был весь покрыт волосами: каштановые кудри до плеч, бурый мех на груди, колючая рыжеватая борода и усы. В окружении этой буйной растительности его глаза сияли особенной, слепящей голубизной. Он отличался абсурдным чувством юмора, склонностью к мелким шалостям и завидным красноречием. Любого человека, согласного выслушать его, он охотно делал своим собеседником. Когда остальные члены коммуны уставали от его непрекращающейся болтовни, он надевал твидовый блейзер с заплатами на локтях (единственный, собственно говоря, блейзер в его гардеробе), ехал в Афины и собирал своих студентов в любимой кофейне. Иногда он проводил там день. Иногда — несколько дней. Но с этих встреч папа всегда возвращался в приподнятом настроении и с новым зарядом энергии. Всякий раз, когда мы оказывались в городе вместе, на нашем пути неизбежно возникали молоденькие девчонки, приветствовавшие отца игривым хихиканьем: «Здравствуйте, профессор». Хотя он профессором не был — по крайней мере, перестал им быть. Папа не врал. Но его эго не позволяло ему оставаться правдивым до конца, а я понимала, что эго лучше всего кормить такими вот девичьими восторгами. Мама это тоже понимала, хотя стоило ей взять в руки кусок глины — и она забывала обо всем на свете.

Отец, впрочем, обладал недюжинным педагогическим талантом, и образование, которое мы получили в коммуне, наверняка было на голову выше, чем в обычной школе. Мы не только перечитали все пьесы Шекспира к одиннадцати годам — мы еще и развивали математические способности, обсуждали политические события, рисовали красками и карандашом, лепили скульптуры, мастерили всякую утварь и ловили рыбу. Последнее я любила больше всего.

Рыбалка была моим спасением, независимо от того, садилась ли я в самодельную лодку с отцом, братом или одна (несмотря на свою приземленность, мама проявляла прямо-таки ханжескую щепетильность, когда дело доходило до рыбьей требухи). Когда я ловила рыбу, вокруг стояла тишина. Мне было трудно, но я самоотверженно преодолевала эти трудности. Все, за вычетом озера, уже больше напоминавшего болото, казалось мне далеким и маловажным. И только лишь в эти моменты я могла быть самой собой — в своей тарелке, на своем законном месте. К тому же, если я выуживала окуня или форель крупнее, чем Алекс, ничто не могло доставить мне такого удовольствия, как гордая улыбка отца.

Однако коммуна — это, увы, не сплошная идиллия. Я знала: в глубине души мама с папой считали, что такая жизнь лучше и проще, чем жизнь во внешнем мире — в ней больше терпимости и равенства, и меньше зла. Но как они ни старались оградиться от реальности, та все равно прокрадывалась внутрь.

Работа в коммуне имеет свойство утомлять. И хотя все пытались проявлять терпимость и мягкость, ссоры между обитателями все-таки случались. В такие моменты папа говорил, что нам, возможно, стоило бы вернуться в город. Только вот большинство горожан не хотели видеть нас в роли своих соседей. Если честно, студенты и преподаватели из университета были единственными людьми, которые не шипели нам вслед «грязные хиппи». Проблема была в том, что жилье возле университета стоило слишком дорого.

Поэтому мы оставались в деревне. И гораздо дольше, чем, возможно, следовало. Чтобы остыть после затяжных споров или просто избавиться от накопившихся волнений, родители нередко отправлялись в путь. Иногда их не бывало дома неделями. Они проезжали сотни миль, чтобы попасть на концерт «Grateful Dead»[8] или поучаствовать в демонстрации. Зачастую мы не знали, куда они едут, но причина отъезда была известна нам всегда. И хоть мы с Алексом отлично уживались с остальными членами коммуны, нам все же казалось, что родители нас бросают.

Все это время мама с папой, тем не менее, не переставали с трепетом относиться к науке и высшему образованию, а потому настоятельно рекомендовали мне подать документы в несколько подготовительных школ на северо-востоке. Помню, как мама говорила мне: «Тебе нужно увидеть мир с другой стороны». Порой мне даже казалось, что они норовят поскорее от меня избавиться.

«Ты всегда можешь вернуться, если захочешь, — замечал папа. — Но ты должна вырваться за пределы нашего маленького мирка. Достойное образование начинается с умения видеть вещи с различных точек зрения. И это лишь только начало достойного образования…» — добавлял он с грустью в голосе, давая понять, где бы он предпочел очутиться в данный момент. Возможно, отослав меня на подготовительные курсы, они как бы исполняли свои несбывшиеся мечты. Казалось, они слишком верны коммунальному образу жизни, а может быть, слишком горды, чтобы признать несоответствие действительности былым надеждам. Скорее всего, им просто не хватало энергии, чтобы уехать насовсем.

Но несмотря ни на что, я гордилась своим воспитанием; даже сейчас я вспоминаю те годы с ностальгической нежностью. Я очень часто скучала по простоте нашей тогдашней жизни, в чем уже кроется ирония, ведь вскоре после поступления в школу я возненавидела все, связанное с коммуной.

Родителей просто-таки распирало от гордости, когда я получила стипендию на покрытие всех расходов по обучению в Хиллэндере — престижной подготовительной школе в Коннектикуте, «альма-матер» десятков президентов, воротил бизнеса и писателей с Пулитцеровской премией в кармане. Хоть я и сомневалась, что попаду в какую-либо из этих категорий, на открывшиеся передо мной горизонты я взирала с оптимизмом. Но еще сильнее меня будоражил тот факт, что я впервые окажусь в окружении сверстников. Я была готова подружиться с ними всеми, я страстно этого хотела.

Но вышло, скажем так, несколько иначе.

В день отъезда родители погрузили нас с Алексом (и мой туристский рюкзак в придачу) в раздолбанный старый микроавтобус и покатили в Вашингтон. Родители с братом планировали остаться там для участия в антиядерной демонстрации. Я же отправилась на вокзал, где благополучно села на поезд северного направления.

По приезде в Коннектикут я спросила у кассира на ближайшей к Хиллэндеру станции, как мне добраться до кампуса, и протопала три мили пешком. Я искренне восхищалась золотыми, оранжевыми и бурыми кронами деревьев вдоль тротуаров; мне нравилась свежесть осеннего воздуха и кружение листьев на ветру. Понятия не имею, сколько времени у меня ушло на дорогу, но я отчетливо помню, в каком восторге я прибыла на место.

Высокие серые здания с почтенными стенами, увитыми плющом, полностью отвечали моим представлениям об академических заведениях, почерпнутым из книг вроде «Сепаратного мира»[9]и «Над пропастью во ржи». Я заметила группу симпатичных парней, осматривавших свое новое пристанище на четырехугольной площади между постройками, и задала себе вопрос, кто из них станет моим Холденом Колфилдом.

Все было совсем не так, как в Джорджии. Во-первых, намного холоднее. Я заметила, что местные люди движутся быстро и деловито, а не медленно и задумчиво, как дома. Хотя уже настала осень, повсюду еще виднелась зелень, но если цветом Джорджии был изумрудный, то в Коннектикуте доминировал хвойный оттенок. Этих различий мне хватило, чтобы понять: учиться придется многому. Но это меня не пугало, ведь учебу я любила всегда. Мне не терпелось познать мир за пределами хипповской коммуны.

Однако упоение мое мигом улетучилось, стоило мне оказаться в общежитии. Я никогда не забуду, с каким выражением на лицах меня встретили моя соседка и ее родители.

— Привет! Меня зовут Джилл! — радостно выпалила я, швырнув рюкзак на пол.

Взгляды, устремленные на меня, выражали ужас и отвращение, которое испытываешь, объевшись несвежих морепродуктов.

— А ты, наверное, Алиса, — продолжила я, предпочтя не заметить неловкое молчание.

— Ага, — оторопело вымолвила девушка. Они с матерью одновременно осмотрели меня с головы до пят. Алиса была угловатой блондинкой с прической «боб» (волосок к волоску); черты лица ее были острыми, но приятными: вздернутый носик, выдающийся подбородок, треугольные скулы, крупные белоснежные зубы правильной формы. Узкие, уверенные плечи венчали ее стройное туловище; роста мы были примерно одинакового — и роста немалого. Если б не ее гигантские сиськи, мы бы даже смогли носить одежду одного размера.

Но я была плоской, как доска, а мои конечности больше напоминали палки. К тому же мы с моей новой соседкой, похоже, имели определенные расхождения в вопросах стиля. На Алисе была идеально отглаженная юбка в шотландскую клетку и аккуратный свитер цвета морской волны. А уж если бы кто-то со стороны оценил также костюм ее мамаши от «Шанель» и отцовскую «тройку» с «бабочкой», моя водолазка из «Гудвилл» и рабочий комбинезон показались бы этому человеку еще более затрапезными.

— Мы семья Форд, — вежливо произнес папаша, выйдя из транса. — Мы живем в Бостоне.

— Понятно, — сказала я. — Мои родители ездили в Бостон в прошлом году. На концерт «Grateful Dead».

Я заметила, что Алиса подавила смешок, когда ее мамаша открыла дверь и выглянула в коридор. Лицо ее выразило еще большее недоумение.

— Но где твои родители сейчас, Джилл? — спросила она.

— А, ну, они в Вашингтоне, — пояснила я. — Мы с ними попрощались на вокзале.

Мистер Форд растерянно моргнул. Алиса посмотрела на меня так, будто у меня начала расти вторая голова. А лицо миссис Форд вернулось к прежнему ужасу и тому диапазону эмоций, в которые повергает человека порция тухлых устриц.

— Тебя прислали сюда одну? — спросила миссис Форд. — Ты приехала сюда одна в свой первый день в подготовительной школе?

Я искренне не понимала, почему она так переживает. Я-то привыкла многое делать самостоятельно.

— Ну, само собой, — пробормотала я и принялась разбирать вещи, чтобы не смотреть в их ошарашенные буркала.

Алиса с родителями занялись тем же — все втроем они погрузились в шесть чемоданов и еще пару большущих коробок. Одну сумку занимали средства по уходу за волосами: шампуни и лосьоны, аксессуары и инструменты; еще одна была доверху забита флакончиками с лаком для ногтей, компакт-дисками, помадами и кремами. Отдельную сумку пришлось выделить и для обуви: сабо, ботинки, мокасины, сандалии, кроссовки, туфли без каблуков, бальные туфли, сланцы и даже туфли для гольфа.

И тут они взялись за одежду. Десятки свитеров таких цветов, о существовании которых я даже не подозревала. Юбки — короткие, длинные и средней длины. Десяток брюк одного только цвета хаки. Бесконечные «плечики» с накрахмаленными хлопчатобумажными блузами. Свитера с воротником под горло. Свитера с воротником «хомут». Свитера с V-образным вырезом. Теннисная форма.

— Даже не знаю, как разместить это все в такой крохотной комнатушке, — недовольно фыркнула миссис Форд.

— Можете повесить кое-что в моем шкафу, — великодушно предложила я, поскольку мне-то хватило всего пяти вешалок.

Примерно через час все шкафы и выдвижные ящики были заполнены, однако основное пространство занимала всеобщая неловкость.

Алиса с таким ужасом взирала на перспективу нашего совместного проживания, что была готова, кажется, тут же собрать все вещи и выбежать вслед за родителями. Но вместо этого она лишь проводила их со слезами на глазах. Когда дверь закрылась, я не сумела побороть искушения и подкралась на цыпочках поближе, чтобы подслушать их разговор.

И очень скоро пожалела об этом.

— Милая моя, я уверен, все будет хорошо, — промямлил мистер Форд.

— Я просто не знаю, как отнестись к тому, что моя дочь будет жить с девочкой-льготницей, — успела чванливо ответить миссис Форд, прежде чем их чадо вновь разрыдалось.

Вот такое клеймо на меня поставили в первый же день. «Льготница».

Следующие четыре года я потратила на поиски человека, который стал бы моим другом. Мальчики в мою сторону даже не смотрели. Эти богатые, воспитанные, красивые засранцы с фигурами атлетов искали подружек, которые представляли бы собой женские версии их самих. Все девочки были клонами Алисы Форд, вышедшими из семей, многие поколения которых учились в Хиллэндере, а генеалогические древа могли соперничать с Виндзорами. Судя по тому, как все со мной обращались, им было страшно даже приближаться ко мне, как будто от меня можно было заразиться бедностью или, чего доброго, непопулярностью. Все девочки в школе были уверенными в себе, ехидными стильными штучками; я боялась их как огня. Представьте себе целую школу эллен каттер и лиз александр. Даже те девчонки, которые не отличались изяществом, богатством и популярностью, не хотели со мной водиться, боясь стать еще менее популярными.

Мне выдумали миллион обидных прозвищ. «Синяя мигалка» — тут имелась в виду моя одежда из одноименного отдела «Кей-Март»[10]. «Дейзи Мэй»[11] — это мне досталось за мой южный выговор. А когда я — наивная дурочка! — поделилась с ними подробностями своего воспитания, они прозвали меня «девочка-амиш»[12].

Я изо всех сил старалась измениться и соответствовать их стандартам. Ладно там одежда — с ней я ничего не могла поделать, а вот на прическу времени уходило немало. Однажды я отправилась в дешевую парикмахерскую: хотела, чтобы у меня на голове появились такие же локоны «крылышками», как у остальных учениц. «Сделайте мне вот так», — велела я практикантке, державшей ножницы с явной опаской, и показала фотографию Джеклин Смит[13]. В конечном итоге я напоминала, скорее, Патти Смит[14]. Еще через неделю я попробовала облагородить прическу самостоятельно, при помощи перманентной завивки, но такие трюки, увы, проходят только с пуделями.

Я накупила дешевой косметики в «Вулворте»: светло-розовую помаду, яркие кораллово-красные румяна, лак цвета огнетушителя, иссиня-черную тушь для ресниц и тени для век — разумеется, голубые, как яйца дрозда. Хотите верьте, хотите нет, но даже это не приблизило меня к идеалам красоты, царившим в Хиллэндере.

Да и все прочие мои попытки влиться в коллектив ничем хорошим не заканчивались. Я пыталась пробиться в теннисную команду, но даже мохнатому желтому мячику удалось меня унизить. Все мои однокашники, казалось, обучились этому виду спорта еще в материнской утробе. Тогда я всерьез взялась за музыку. Во время своих одиноких вылазок в город я покупала по несколько отличных пластинок (бывших в употреблении или просто уцененных) в захудалом магазинчике, где мне нравилось убивать время в компании владельца — старого хиппи.

А еще я устроилась подрабатывать в библиотеку, что помогло мне не только увеличить карманные расходы, но и встречаться с моим тайным возлюбленным — Уолтером Пеннингтоном Третьим, высоким, красивым и чрезвычайно практичным членом семьи высокопоставленных чиновников. У Уолта были густые каштановые волосы, квадратная нижняя челюсть и задумчивые глаза священника. Но влюбилась я в него потому, что в нем чувствовалась глубина, которую невозможно было обнаружить в ком-либо другом в Хиллэндере.

Уолт постоянно брал книжки, но не те, которыми обычно зачитываются мальчишки в его возрасте — не «Властелина колец», или Роберта Хайнлайна, или даже Эрнеста Хемингуэя. Нет, он предпочитал современных драматургов вроде Юджина О’Нила, Теннеси Уильямса и Эдварда Элби[15]. А Сэм Шепард[16] и вовсе был его героем.

— Говорят, он должен выиграть Пулитцера в этом году, — застенчиво сказала я однажды, когда Уолт взял «Город ангелов и другие пьесы». И Уолтер Пеннингтон Третий, ранее и не подозревавший о моем существовании, вдруг заговорил со мной.

Почти каждый день он подходил к моей конторке, и мы обсуждали пьесы вроде «Похороненного ребенка» и «Рта ковбоя».

— Он просто квинтэссенция американского мироощущения, — запальчиво тараторил Уолтер. — В его произведениях выражено нечто, обращенное к самым глубинам трагического менталитета американцев.

Вскоре он уже советовал мне почитать другие пьесы и новых драматургов. А когда возвращался, то с нескрываемым интересом выслушивал мое мнение. Я часто воображала, как мы с ним запрыгнем в поезд и отправимся в Нью-Йорк, чтобы посмотреть какую-нибудь авангардную постановку, а потом обсудить увиденное за чашечкой эспрессо в кофейне в Гринвич Виллидж. Славная фантазия, не правда ли? И порой я даже осмеливалась думать, что он и впрямь интересуется мной. С Уолтером Пеннингтоном Третьим была лишь одна проблема.

Он встречался с моей соседкой.

На сиськи этой очаровательной блондинки мне нечего было возразить, потому встречаться с Уолтом я не могла. Однако мне нравилось с ним дружить, и я всегда радовалась, когда он заходил ко мне в библиотеку. А иногда, если Алисы не было в комнате, он даже просматривал мою фонотеку, и мы, например, обсуждали, о чем может быть песня «Chinese Rock» «The Ramones»[17] или как же крут Марк Болан из группы «Т-Rex»[18]. Он всегда осведомлялся, какие альбомы я привезла из города в конце недели, а некоторые даже одалживал.

Мы постепенно сближались и посвящали друг друга в наши сокровенные мечты. Уолт рассказывал, что хотел бы стать драматургом, вместо того чтоб идти по проторенной политической дорожке, которую прочила ему овдовевшая мать (о смерти его отца знала вся страна).

— Мама ужасно огорчится, но меня совершенно не интересует политика, — жаловался он. — Даже не знаю, как ей сказать, что я не хочу поступать на политологию.

Но все это было слишком хорошо, чтобы быть еще и правдой. Нашу дружбу ожидал бесславный финал — и все благодаря Алисе.

Однажды Уолтер, как обычно, стоял у моей стойки и читал мне сцену из комедии, над которой он как раз работал. Мы оба засмеялись над остроумной строчкой, когда вдруг — бац! Кто-то швырнул увесистый том прямо мне под нос.

— Ты тут вообще-то должна работать, нет? Оформи мне эту книжку, — потребовал голос, принадлежавший Алисе. Она повернулась к Уолту: — А ты-то что тут делаешь? Я везде тебя ищу.

— Да я просто… — тут он запнулся, не зная, как продолжать.

— Ну, мне нужно закончить реферат о Шекспире, а то весь уикэнд пойдет насмарку, — рявкнула она. — И я была бы очень признательна тебе за помощь. Я не собираюсь жертвовать Весенними Играми ради этого зануды Шекспира.

Весенние Игры начинались с пятничного бала, после чего следовала пляжная вечеринка в субботу. Это было очень важное ежегодное событие, своего рода репетиция выпускного, и все приходили туда парами. Я разозлилась, представив себе эту несправедливость: Алиса, значит, будет кувыркаться в песке с Уолтом, а я тем временем буду просиживать штаны в общежитии. Чтобы отвлечься, я решила рассортировать возвращенные книжки.

— Джилл, наверное, уже закончила свой реферат, — сказала она, когда я отвернулась. — Так ведь, Джилл?

— Ну да, — ответила я. Мой реферат был готов еще неделю назад.

— И ей уже не нужно ни о чем волноваться, — сказала Алиса. — А с кем ты вообще-то идешь на Весенние Игры? — ехидно поинтересовалась она, хотя прекрасно знала, что меня никто не пригласил.

Мое молчание было как раз тем ответом, который ее удовлетворил.

— Ой, извини, — с издевательским сочувствием произнесла она. — Ну, может, в следующем году. — И тут она рассмеялась.

— Алиса, нехорошо так говорить, — робко взбунтовался Уолт, прежде чем она выволокла его наружу.

На следующий день Уолт в экстренном порядке вернул все заимствованные у меня альбомы и больше не подходил ко мне в библиотеке. Алиса не разговаривала со мной несколько недель кряду.

Поэтому мне следовало бы насторожиться, когда однажды вечером она обратилась ко мне:

— Ты ведь знаешь, что сегодня проводится общежитский ритуал?

Я ничего не знала ни о каких ритуалах.

— Нет, — невинно вымолвила я. Хоть я и училась на отлично, дурой я была изрядной. — А что это?

— Это такая традиция, для укрепления связей между учениками, — сказала она. — Девочки совершают этот глупый ритуал и присягают на верность женщине, чьим именем названо наше общежитие, чтоб ее призрак не мешал нам во время экзаменов. — Она также уточнила, что отвечает за проведение таинства Лиза, второкурсница, назначенная старостой в общежитии. — Я знаю только, что они постучат к нам сегодня вечером. И мы все бросим и пойдем с ними.

— Хорошо, — согласилась я, зная, что если не поучаствую, мне же будет хуже.

В десять часов, когда мы уже собирались ложиться спать, в дверь наконец постучали. Мы вместе с остальными девочками прошли по коридору в комнату отдыха, сумрак которой пронизывали лишь огоньки свечей. Лиза велела нам рассесться кругом на расстоянии вытянутой руки друг от друга.

Когда мы исполнили ее приказ, она начала:

— Вот что вы все должны сделать, чтобы доказать свою верность общежитию Аньес Вэнс в Хиллэндере.

Я с трудом сдержала зевок в надежде, что этот идиотский ритуал скоро закончится.

Лиза продолжала:

— Я задую все свечи. Вы должны будете раздеться до нижнего белья, а когда я скажу «начали», первая девочка возьмет эту корону, — она подняла золотую картонную шляпу из закусочной «Бургер-кинг», — и наденет ее на голову. Потом она должна встать на одну ногу, сложить руки так, будто бы она молится, и сказать: «Мне, такой-то такой-то, выпала честь быть принцессой при дворе Аньес Вэнс». Затем она должна очень медленно досчитать до пяти и передать корону следующей девочке.

Звучало это, конечно, глупо, но вполне безобидно.

По крайней мере, мне так показалось.

Лиза обошла комнату кругом, задувая свечи, и стало совсем темно. Послышался шепот, но она угомонила всех командой «Раздеться!» Шорох, смущенные смешки — и мертвая тишина, когда первая девочка начала произносить клятву.

Действо продолжалось в самой торжественной атмосфере. И вот, не успела я опомниться, как подошел мой черед. Алиса, сидевшая рядом, протянула мне корону. Я встала. Поджала одну ногу. Нацепила корону на голову и сложила руки в молитвенном жесте. Я неукоснительно исполняла все предписания.

— Мне, Джилл Уайт, — начала я, — выпала честь быть принцессой при дворе Аньес Вэнс. — Договорив, я стала считать, подражая неторопливому ритму своих предшественниц: — Один… Два… Три… Четыре…

Но не успела я досчитать до пяти, как вспыхнул свет. И вот стою я в самом центре комнаты, в одном лишь лифчике и трусах, с короной «Бургер-кинга» на башке, стою на одной ноге и величаво молюсь… Все девочки — ни одна из них, конечно же, не раздевалась — загоготали в голос. «Я так и знала, что она носит панталоны!» — сказал кто-то.

Затем последовала вспышка «Поляроида». Полученное фото уже на следующей день красовалось на стенке кафетерия.

Таким образом Алиса отомстила мне. И надежда стать такой же, как все, в очередной раз пошла прахом. Я думала, что хуже уже не будет.

Но тут — безо всякого предупреждения — меня решили проведать родители.

Они как раз ехали в Род-Айленд на — а вы как думаете? — концерт «Graetful Dead» и решили заскочить ко мне. Перекинуться парой слов.

Я спокойно читала у себя в комнате, когда вдруг услышала чей-то смех за дверью. В следующий миг в дверь уже постучали. Открыв, я увидела родителей во всем их задрипанном великолепии.

Еще год назад я считала их настоящими героями. Но в тот день они принесли мне погибель. Когда-то мне казалось, что отец похож на дровосека-волшебника. Однако, увидев его теперь — нечесаные патлы ниже плеч, кудлатая борода с проседью, — я подумала, что он больше напоминает бродягу. А мама была очень бледной, усталой и отрешенной от всего, что творилось вокруг.

Само собой, я не проявила особого радушия.

— Почему вы не позвонили? — повторяла я вновь и вновь. Если бы меня предупредили заранее, я могла бы привести себя в порядок и, возможно, договориться о встрече за пределами кампуса. Где-нибудь очень далеко от кампуса.

Папа плюхнулся на кровать Алисы, уложив грязные босые стопы прямо возле подушки.

— А ты, кажется, немножко поправилась, солнышко, — сказал он.

Это верно. На пятнадцать фунтов, если уж совсем точно. Очень мило с его стороны обратить на это внимание.

Тогда мама наконец вышла из комы и спросила:

— Что произошло с твоими волосами? — Она подошла ближе и всмотрелась в мое лицо. — Ты пользуешься косметикой?

В этот момент вошла Алиса. Заметив гостей, она поначалу изумилась: ко мне ведь никто никогда не приходил, — а потом всерьез испугалась за свою жизнь. Папе, по крайней мере, хватило ума принять приличную позу и опустить свои немытые ноги на пол.

— Может, все-таки познакомишь нас? — спросил он, кивнув в сторону Алисы.

Я неохотно — и очень поспешно — представила их друг другу, уже натягивая на себя куртку: мне не терпелось скорее вырваться из общежития.

— Кстати, Алиса, — бровью не поведя, сказал отец, когда мы уже собирались уходить, — ты случайно не знаешь, где тут можно достать нормальной «травы»?

Алиса смерила его неодобрительным взглядом и презрительно хмыкнула:

— Что? — Она в мгновение ока позабыла, что сама не прочь курнуть время от времени.

— Ну идемте же, — взмолилась я. — Я умираю от голода. — И я наконец-то вытащила их из зоны дискомфорта, также известной как «моя комната».

Я хотела увести родителей в город, но папа настоял, чтобы мы остались в кампусе.

— Не так уж часто мы здесь оказываемся, — мотивировал он.

Дабы усугубить мои страдания, мы отправились в маленькое кафе при школьном совете.

Усевшись, отец принялся со свойственным ему энтузиазмом оценивать сновавших поблизости учеников, читать доску объявлений и болтать со всеми учителями, которым не посчастливилось оказаться рядом. Мама продолжала недоуменно рассматривать меня.

— Ты что, сделала перманентную завивку? — спросила она. Если прежде она говорила со мной недоверчиво, то сейчас это недоверие переросло в откровенную досаду.

Я кивнула.

Я знала, о чем она думает. Я даже не спросила, нравится ли ей моя новая прическа.

— Солнышко, ты, главное, не забывай, кто ты есть на самом деле, — попросила она якобы с пониманием, хотя я-то чувствовала, как она раздражена.

Да как же я забуду, если одноклассники постоянно мне об этом напоминают?

В этот момент один придурок из моего класса, Джад Уотсон, зашел в кафе в сопровождении своей свиты. Проходя мимо нашего столика, он гаркнул: «Осторожно! Чмо на кампусе!» — чем необычайно повеселил своих приспешников.

Мама взяла меня за руку, и черты лица ее тотчас смягчились. Я была очень рада такой перемене. Мне еще не хватало обвинений со стороны родной матери.

— Ты завела себе друзей, солнышко? — ласково спросила она.

Я неопределенно пожала плечами. Почувствовав ее тепло, я тут же захотела смыть весь макияж, выпрямить волосы, накинуть балахон и, запрыгнув в старенький микроавтобус, умчаться прочь из Хиллэндера, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

— Джилл необязательно дружить с этими снобами, — сказал отец. — Она умнее их всех, вместе взятых. Да и в любом случае они тут все, наверное, республиканцы. — Знакомая горделивая улыбка опять засияла на его лице. — К тому же мы ее сюда не за друзьями отправили. Твои оценки плюс образование в Хиллэндере — и никто в этом мире не сможет остановить тебя, солнышко. Ты их всех втопчешь в грязь, уж поверь мне.

И тогда я поняла: адовы муки Хиллэндера — ничто по сравнению с разочарованием, которое испытывали родители в Джорджии. Поэтому я решила держаться во что бы то ни стало. Когда пришло время выбирать соседку на следующий год, я мужественно попросила одноместную комнату. Подобную роскошь крайне редко предоставляли второкурсницам, но — о чудо — моя заявка прошла. Скорее всего, потому, что все девочки в школе разбились на пары — с кем угодно, лишь бы не со мной.

Таким образом, следующие три года я провела в уединении. Я не выходила из комнаты никогда — ни вечером, ни на выходных, ни на каникулах. Да, вы не ослышались: даже на каникулах я сидела в четырех стенах. Родители считали, что не могут себе позволить автобусный билет для меня. А раз так, то и я не утруждалась экономией, чтобы купить билет на скопленные деньги. Ни одна девочка под страхом смерти не согласилась бы гулять со мной, а уж тем более приглашать меня в гости. Следовательно, пока большинство семей занимались расчленением трупа индюшки в День Благодарения, я торчала у себя в комнате. В гордом одиночестве. В течение всех этих бесконечных часов я, преимущественно, училась, ела и — порою — резала себе руки.

Резать себя я начала еще на первом году обучения — то ли из-за обилия издевок, то ли потому, что не хотела, чтобы Алиса видела мои слезы. А боль и ярость, которые меня обуревали, должны были все же находить какой-то выход. Впервые это случилось, когда я застала Алису за чтением моего дневника. Более того, она попутно высмеивала прочитанное перед какой-то подружкой. В этом дневнике я записывала свои фантазии насчет будущей жизни, насчет моего воображаемого «суженого» и всего прочего, что меня окружало. Я даже составляла списки вроде такого:

Чего я хочу добиться в жизни:

Прыгнуть с парашютом

Стать хорошей матерью

Заняться благотворительностью

Открыть журнал

Побывать на всех семи континентах

Влюбиться

Найти настоящего друга

Научиться нравиться людям

Не без гордости сообщаю, что могу вычеркнуть пункты № 4, № 6, № 7 и № 1 (последнее было совершено ради статьи в «Джилл»). Я до сих пор помню тот список, равно как и смех Алисы, поглощенной глумлением над ним. Помню все эмоции, испытанные в тот момент; я будто бы вновь пережила весь тот ужас отверженности, в который меня окунула школа Хиллэндер.

Алиса была до того увлечена, что даже не заметила моего прихода. Прежде чем она обратила на меня внимание, я бесшумно прокралась в ванную и заперлась там на замок. Охваченная яростью и невыносимой тоской, я сидела и ждала, пока польются слезы. Но слез все не было.

Тут я заметила острый кусок металла, торчащий из сломанной коробки с туалетной бумагой. Покрутив его туда-сюда, я наконец оторвала этот обломок. Провела по коже, чуть надрезав указательный палец, и внимательно проследила, как кровь стекает по руке. Удивительно, но мне это понравилось. Это можно было сравнить с катарсисом. Сущее облегчение.

Я понимаю, как жалко это звучит. Но в то время это был единственный способ отвлечься от боли, знакомой каждому изгою. По меньшей мере четыре раза в неделю я пряталась в ванной и резала себя — теперь уже при помощи швейцарского ножика вместо металлического обломка. Кровь из меня, понятное дело, не хлестала — нет, я стала настоящим экспертом в вопросе добровольного членовредительства. Я научилась правильно касаться кожи лезвием. Так, чтоб было больно. Так, чтобы забыть о подлинной боли.

Я была достаточно умна и понимала, как это глупо. А потому изо всех сил старалась прибегать к этому методу как можно реже, взамен утешаясь музыкой — и журналами.

Когда посетителей в библиотеке было мало, я нередко погружалась в чтение глянцевой прессы и мысленно ее высмеивала. Листая журналы, я всматривалась в каждое безупречно гладкое лицо, каждую тонюсенькую фигурку, каждую ослепительно-белую улыбку — и меня переполняло отвращение. Во-первых, потому, что меня и впрямь тошнило от этих модельных стандартов, словно бы не подлежащих обсуждению. А во-вторых, потому что мне эти стандарты были небезразличны.

Я злилась, глядя на их безукоризненную одежду. Идеально наложенный макияж. Глядя на их «парней мечты», двойников куклы Кен, как на подбор. Я проходила все эти нелепые тесты, смеялась над слащавыми статейками о знаменитостях и отмечала каждую глупость, которую советовали «эксперты».

И вот, однажды ночью, сходя с ума от скуки, я решила описать все, что я ненавижу в этих журналах, и все, о чем было бы интересно прочесть мне самой. К примеру:

Сегодня поступил в продажу последний номер «Севентин». Зачем, зачем же я вынуждаю себя читать эти глупые и зловредные статейки? Почему эти кретины без умолку рассказывают людям, как стать лучше? А что, если появится журнал, читая который, девушки не будут чувствовать себя неполноценными? В этом журнале можно писать о по-настоящему важных вещах — скажем, о том, как жить с человеком, которого ты ненавидишь.

Зная, что Алиса является постоянной читательницей моего дневника, как бы хитро я его ни прятала, я стала писать о ней без экивоков, стараясь затронуть темы, которые приведут ее в бешенство.

Девочки бывают такими лицемерками. Сегодня в туалете я услышала, как лучшая подруга Алисы, Трейси Фишер, разговаривает с Александрой Хант. Трейси говорила: «Поверить не могу, как Уолт может встречаться с Алисой. Они ведь совершенно друг другу не подходят. К тому же в последнее время Алиса явно располнела». Ну, даже если это правда — Алиса таки набрала пару фунтов, — настоящая подруга не должна так говорить, верно ведь? Думаю, мне даже повезло, что у меня здесь нет друзей…

Я злорадно хихикала у себя в комнате, когда через несколько дней Алиса в пух и прах разругалась с Трейси и они вообще перестали разговаривать. А уж как я была довольна, видя, что с того самого дня Алиса стала постоянно осматривать свою фигуру и чуть что лезть на весы.

Тогда я и поняла, какая она в общем-то дура. Она так и не догадалась, что мне известно о том, что она читает мой дневник. Не догадалась даже после того, как я начала в открытую обращаться к ней с его страниц.

Помню, как однажды я написала:

Запомни мое имя, Алиса Форд, потому что когда-нибудь, когда ты уже будешь тихо чахнуть в загородном клубе, будучи лишь неброским дополнением к скучному мужу, ты прочтешь обо мне и удивишься, как девочка, которую ты заклеймила неудачницей, смогла вдруг взобраться на самую вершину.

Интересно, помнит ли она тот абзац так явственно, как помню его я.