XXII

22 июня 1638 года.

Лети, милая голубка, лети к моему дорогому воскрешенному, скажи ему, что его молитвы хранили меня, скажи ему, что я свободна, скажи ему, что мы счастливы!

Свободна! Свободна! Свободна!

Дай мне рассказать тебе все, любимый мой!

Не знаю, с чего начать, я потеряла рассудок от счастья!

Ты знаешь, что в тот самый день, как я написала тебе последнее письмо, была официально распространена радостная весть о беременности королевы. По этому случаю по всей стране должны были состояться пышные празднества, а король с кардиналом собрались раздавать помилования.

Я решила броситься в ноги к кардиналу, которому дана Римом власть решать все вопросы, связанные с религией.

Вот почему я просила у тебя только три месяца.

В тот же день, написав тебе, я попросила настоятельницу отпустить меня и уехала.

Моя соседка по келье обещала присмотреть за нашей голубкой. Я полностью доверяла ей и была спокойна.

Я выехала. Но, как я ни спешила, до Парижа я добралась только на семнадцатый день.

Кардинал был в своей резиденции в Рюэе. Я немедленно отправилась туда.

Он был болен и не принимал посетителей. Я поселилась в деревне и, назвав свое имя отцу Жозефу, стала ждать. На третий день отец Жозеф пришел лично сообщить мне, что его высокопреосвященство может меня принять.

Услышав это, я встала, но снова, смертельно побледнев, упала на стул: сердце мое готово было разорваться, колени подгибались.

Говорят, что отец Жозеф не слишком мягкосердечен; но, увидев, что я едва жива при мысли предстать перед кардиналом, он, как только мог, ободрял меня. Если я хочу о чем-то просить его высокопреосвященство, сказал он, время теперь подходящее: кардинал давно так хорошо себя не чувствовал.

О, вся моя жизнь, вся Ваша жизнь зависели от моей встречи с этим человеком!

Я шла за отцом Жозефом и ничего не видела вокруг себя. Мои глаза были прикованы к нему, я следовала за ним так, как будто он управлял моими движениями.

Мы прошли через деревню в парк, потом проследовали по аллее, среди больших деревьев. Я замечала, как пейзаж вокруг меняется, но подробности от меня ускользали.

Наконец издалека я увидела в беседке из жимолости и ломоноса человека, полулежавшего на кушетке. Он был в белом подряснике, с красной камилавкой на голове — знаком кардинальского достоинства. Я протянула к нему руку, и отец Жозеф ответил на мой невысказанный вопрос:

«Да, это он».

Рядом со мной оказалось большое дерево, я прислонилась к нему, потому что боялась упасть: ноги не держали меня.

Кардинал увидел мое замешательство, заметил движение, выдававшее мою слабость, и приподнялся.

«Подойдите, не бойтесь», — сказал он.

Не знаю, какое чувство заставило его смягчить свой обыкновенно суровый голос, но этот голос подал мне надежду.

Я собралась с силами и почти побежала к нему, чтобы броситься ему в ноги.

Жестом он приказал отцу Жозефу удалиться. Тот повиновался, отойдя на такое расстояние, чтобы видеть нас, но не слышать нашего разговора.

Я склонила голову и протянула к кардиналу-герцогу обе руки.

«Чего вы ждете от меня, дочь моя?» — спросил он.

«Монсеньер, монсеньер, я прошу о милости, от которой зависит не только моя жизнь, но и мое вечное спасение».

«Как ваше имя?»

«Изабелла де Лотрек».

«Вот оно что! Ваш отец верно служил королю. Это редкость в такое мятежное время, как наше. К несчастью, мы потеряли его».

«Да, монсеньер. Значит ли это, что я могу обратиться к вам в память о нем?»

«При его жизни я дал бы ему все, чего он мог пожелать, кроме разве того, что во власти одного Бога, а я всего лишь его простой наместник. Скажите, о чем вы просите».

«Монсеньер, я постриглась в монахини».

«Я помню это, поскольку по просьбе вашего отца я противился этому как мог и, вместо того чтобы приблизить ваше пострижение, как вы просили, назначил год отсрочки. Значит, несмотря на отсрочку, вы все же дали обет?»

«К несчастью, монсеньер».

«Да, и теперь вы раскаиваетесь в этом?»

Я предпочла отнести свое раскаяние на счет своего непостоянства, чтобы не оправдывать его своей верностью.

«Монсеньер, — сказала я ему, — мне было всего восемнадцать лет, и я лишилась рассудка, потеряв любимого человека».

Он улыбнулся.

«Да, а теперь вам двадцать четыре года и вы стали рассудительны».

Я восхищалась удивительной памятью этого человека, который помнил, в каком году произошло такое несущественное для него событие, как уход в монастырь незнакомой ему девушки.

Со все еще сложенными руками я ждала.

«А теперь, — продолжал он, — вы хотите нарушить обет, потому что женщина одержала победу над монахиней, мирские воспоминания преследовали вас а вашем убежище, потому что вы предались Богу телом, но душа — не правда ли? — душа осталась на земле. О, слабость человеческая!»

«Монсеньер, я погибну, если вы не сжалитесь надо мной!»

«Но вы выбрали монашество свободно и добровольно».

«Да, да, свободно и по доброй воле, но, повторяю вам, монсеньер, я была безумна».

«А как вы оправдаетесь перед Богом в вашем непостоянстве?»

Мое оправдание хорошо известно Господу, сохранившему Вам жизнь, возлюбленный мой, но сказать этого, не погубив Вас, я не могла. Я промолчала, только новый стон вырвался у меня.

«Вам нечем оправдать себя», — сказал он.

Я заломила руки от боли.

«Ну что ж, значит, это я должен найти вам оправдание, и, быть может, оно будет немного светским».

«О, помогите мне, монсеньер, и я буду благословлять вас до последнего вздоха!»

«Пусть будет по-вашему. Как министр короля Людовика Тринадцатого, я не хочу, чтобы честное и прекрасное имя, которое вы носите, исчезло бесследно. Ваше имя составляет истинную гордость Франции, и оно дорого мне».

Затем, пристально глядя на меня, он спросил:

«Вы полюбили?»

Я склонилась до земли.

«Да, так и есть, — продолжал герцог, — я угадал, вы кого-то полюбили. Тот, кого вы любите, свободен?»

«Да, монсеньер».

«Ему известно о предпринятом вами ходатайстве, и он ждет?»

«Он ждет».

«Хорошо. Пусть этот человек, кто бы он ни был, прибавит к своему имени имя Лотрек, чтобы память о герое Равенны и Брешии не стерлась, — и вы свободны».

«О монсеньер!» — воскликнула я, припав к его ногам.

Он поднял меня, задыхавшуюся от радости, и вновь жестом велел отцу Жозефу приблизиться.

«Отведите обратно мадемуазель Изабеллу де Лотрек, — сказал кардинал, — и через час вручите ей буллу, освобождающую ее от обета».

«Монсеньер, монсеньер, как мне благодарить вас?»

«Это очень легко: когда вас станут спрашивать, что вы думаете обо мне, отвечайте, что я умею наказывать и воздавать по заслугам. Я наказал предателя Монморанси при его жизни, я наградил честного Лотрека посмертно. Идите, дочь моя, идите».

Еще десять раз поцеловав ему руки, я ушла вслед за отцом Жозефом. Через час мне была вручена булла, освобождающая меня от принятого обета.

В ту же минуту я выехала, спрятав на груди драгоценную бумагу, преданная Господу, как никогда прежде, после освобождения меня от данного ему слова.

Обратный путь занял всего тринадцать дней, и вот я снова здесь и пишу Вам, любимый мой, — нет, не все, что мне надо сказать Вам, иначе вышел бы целый том и Вы еще неделю не узнали бы о том, что я свободна, как люблю Вас и как скоро мы будем счастливы.

Спешу закончить, чтобы Вы минутой раньше узнали радостную весть.

Лошадей даже не станут выпрягать, и, как только вернется голубка, я еду.

Только скажите мне, где Вы, и ждите меня.

Спеши, моя голубка, никогда еще мне не были так нужны твои крылья. Лети и возвращайся!

Понял ли ты меня, мой любимый: ничего другого не пиши, скажи только, где тебя найти. Я не хочу, чтобы ты и на минуту отдалил нашу встречу, пусть даже для того, чтобы написать эти три благословенных слова: «Я люблю тебя!..»

Через десять минут.

О! Несчастье! Несчастные мы!.. Этот человек снова роковым образом преследует нас, любимый мой!

О, слушай, слушай, хоть ты и не можешь услышать меня, слушай, пусть даже ты никогда не узнаешь того, что я скажу тебе сейчас.

Слушай!

Как всегда, я привязала письмо к крылу нашей голубки, — письмо, в котором рассказала тебе все, письмо, которое раскрывало перед тобой будущее, полное счастья. Я отпустила бедняжку Ириду и следила глазами, как она поднималась в небо. Вдруг из-за монастырской ограды послышался выстрел, и я увидела, как наша голубка, остановленная в своем полете, закружилась и упала.

О! У меня вырвался безумный крик боли: казалось, что моя душа отлетает от тела вместе с ним.

Потом я сразу бросилась прочь из монастыря до того обезумевшая, что меня даже не пытались задержать, так как поняли: со мной произошло несчастье.

Увидев, в какой стороне упала голубка, я побежала туда и в пятидесяти шагах от стены обнаружила охотника, который только что подстрелил голубку. Он держал ее в руках, с удивлением и раскаянием глядя на привязанное к ее крылу письмо.

Я бежала к нему, протянув вперед руки. Я не могла говорить и только кричала:

«О, горе, горе, горе мне!»

В нескольких шагах от него я остановилась, побледневшая, пораженная в самое сердце: этот человек, этот охотник, только что ранивший нашу голубку, был тот самый капитан, которого я встретила ночью в Кастельнодари, на месте сражения. Это был Битеран — тот, кто выстрелил в Вас и сбросил с коня.

Мы узнали друг друга.

Уверяю Вас, он побледнел почти так же сильно, как я: увидев меня в монашеском платье, он понял, что явился виновником моего преображения.

«Ах, сударыня, — пробормотал он, — мне действительно не везет».

Он протянул мне нашу бедную голубку, и она, вырвавшись из его рук, упала на землю.

Я подняла ее. К счастью, у нее было перебито только крыло.

Но она знала тайну Вашего жилища, любимый мой. Она унесет эту тайну с собой. Где я найду Вас и как найду, если она больше не сможет полететь к Вам?

Полететь, чтобы сказать Вам, где я, сказать Вам, что я свободна, сказать Вам, что счастье ожидает нас!

О! Несомненно, у бедного маленького создания есть душа. Если бы Вы видели, любимый мой, как она смотрела на меня, пока я несла ее в монастырь, а ее убийца, неподвижный и безмолвный, смотрел мне вслед, как тогда, когда я шла по окровавленной траве луга, ставшего полем битвы.

Не знаю, сможет ли этот человек когда-нибудь искупить причиненное нам зло, но, если этого не случится, я прокляну его в свой последний час!

Я уложила голубку в корзину, которую поставила себе на колени. К счастью, голубка почти не пострадала, лишь край ее крыла был перебит.

Только что я отвязала от ее бедного крылышка окровавленное письмо. Господи! Господи! Если бы не это внезапное несчастье, Вы вскоре получили бы его!

Где Вы? Где Вы? Кто мне это скажет?

Вот идет монастырский лекарь, за которым я послала…


Четыре часа.

Лекарь — добрый, превосходный человек; он понял, что в некоторых исключительных случаях жизнь голубки становится не менее драгоценной, чем жизнь короля.

Он понял это, увидев мое отчаяние.

Он понял это, увидев окровавленное письмо.

Сам по себе перелом не был опасным, голубка поправилась бы за три дня, если бы я позволила отрезать крыло.

Но я воспротивилась этому; встав перед лекарем на колени, я сказала ему:

«Моя жизнь держится на этом крыле, которое вы хотите отнять: голубка должна, должна полететь!»

«Этого гораздо труднее добиться, — сказал он мне, — и я не могу вам обещать, что она полетит, но я сделаю все, что в моих силах. Во всяком случае, она полетит не раньше, чем через две-три недели».

Пусть через две-три недели, но она полетит! Она полетит!

Вы понимаете, друг мой, как я на это надеюсь.

Ей привязали крыло к спинке. Похоже, что бедняжка все понимает: она не двигается, только смотрит на меня.

Я поставила перед ней зерно и воду. Впрочем, я кормлю ее из рук.

Что мне делать, как сообщить Вам о случившемся? Какой гонец сможет найти Вас? В какую сторону послать сигнал бедствия, как это делают потерпевшие кораблекрушение посреди океана?

Почему этот капитан не сломал мою руку вместо ее крыла?!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Июнь.

Да, ты был прав, возлюбленный мой: я чувствую, что, если бы я не добилась освобождения от обета, наше счастье постоянно омрачалось бы раскаянием или, скорее всего, мы не были бы счастливы, если Бог не благословил бы нас.

Когда я говорила тебе: «Я свободна, уедем вместе и будем счастливы», я хотела забыть, что в глубине моей души стенал голос, заставлявший иногда умолкнуть голос моей любви, как бы громко он ни звучал.

Сегодня я очень несчастна, потому что не знаю, как найти и где снова увидеть тебя, но совесть моя спокойна, и теперь, повторяя: «Люблю тебя, мой жених», — я больше не чувствую той острой боли в сердце, которая не утихала даже в те минуты, когда я говорила тебе: «Не беспокойся, любимый мой, мы будем счастливы».

Я выхаживаю нашу бедную голубку, словно больную сестру. Она очень страдает и время от времени закрывает глаза из-за боли; тогда я капаю ей на крыло ледяную воду: кажется, это приносит ей облегчение.

Она гладит меня своим розовым клювиком, будто благодарит.

Бедная голубка! Она и не подозревает, сколько себялюбия в моих заботах о ней.

Но ты, что ты можешь подумать, Боже мой!

Загрузка...