И вот теперь мама лежит на сбившейся простынке в соседней комнате, в чужом ей доме, на окраине жизни, улететь из которой можно только в одном направлении.
А Дора снова связана по рукам и ногам тем канатом, оборвать который не только невозможно, но и просто нельзя. Как тогда и с каким сердцем жить дальше? Почему судьба, послав ей Одиссея, сразу же у неё так много забрала взамен?
Инсульт у мамы случился на гастролях, когда она, прожив краткую жизнь диковинной птицы в малиновом оперенье, махнув развевающимся огненным крылом, наступила на шлейф своего чарующего летящего наряда и рухнула, сражённая выстрелами аплодисментов. Подняться она уже не смогла. Её унесли со сцены перепуганные коллеги под перекрёстный шквал аплодисментов, доносящийся из-за спешно задёрнутого занавеса, казалось, стекающего в зрительный зал и разделяющего жизнь на ту и эту.
40
Светлана проснулась посреди ночи от того, что пристальный лунный свет вглядывался ей в глаза. Она зажмурилась и инстинктивно заслонилась от него, как от солнца, ладонью, затем перевернулась к стене. И проснулась. Вместо чёрного скелета обугленных ветвей она так ясно увидела, что ветка ощерилась маленькими копьями листочков и была похожа пока на колючую проволоку, за которую путь заказан.
Но она знала, что это уже ненадолго. Наутро она шла по зазеленевшей улице и улыбалась тому, что так внезапно в одну ночь всё переменилось. Тополя распушились ещё клейкими свежими листочками. Она улыбалась тому, что всё шло своим чередом. Ей навстречу в обнимку шли двое, по-видимому, проглядевшие на лунный свет всю ночь, по возрасту напоминающие ей её нерождённых детей, и она снова подумала, что её жизнь уже пошла на убыль. И ничего-то уже хорошего в её жизни не будет никогда…
Лето всегда приходит внезапно, когда его уже и не ждёшь. Вот уже и вишнёвый цвет на ветвях. И листьев-то настоящих нет, но голые ветви все за ночь стали усыпаны розовым цветом, совсем не думающим о том, что холода могут вернуться. Деревья почувствовали душное тепло – и за день их почки набухли и раскрылись, чтобы дать завязь плодам… И никто не хочет верить в заморозки, которые обещают синоптики.
Светлана привстала на носочки, дотянулась до ещё не отягощённой плодами ветки и обломила её, чтобы поставить дома в вазу обрастать листочками и бередить душу мыслями об ушедшей молодости.
У неё было «никакое» настроение. Она чувствовала себя какой-то неживой шестерёнкой, несущей важную функцию, без которой отлаженный механизм выходит из строя. У неё не было своей жизни, а была работа, из которой вырваться даже в майский отпуск на праздники не получалось. Она уныло спрашивала себя: «Для чего это и зачем? Для чего это буйное цветение, бередящее душу, если душу лучше не растравлять, коль ты ничего не в силах изменить в своей жизни. Надо просто жить, не оглядываясь…»
В праздники она побывала на кладбищах у родителей, бабушки с дедушкой, мужа… Она красила резную оградку и думала о том, что человек так быстро привыкает к исчезновению из его жизни самого дорогого. Она давно не была на природе. И почему-то вместо печали испытывала странное чувство эйфории от свежего воздуха, наполняющего её лёгкие… Ласковый солнечный ветер дул ей в лицо, пахло некошеными травами, и хотелось бежать скорее куда-нибудь на дачу.
Частокол почти одинаковых крестов свежих осевших могил пугал своей необозримостью. Казалось, что даже до конца квартала, в котором выросли памятники, чем-то напоминавшие ей обугленные деревья, не добрести никогда. Она испугалась, что заплуталась – и не сможет засветло выбраться из этого квартала. Кресты были так похожи друг на друга, что становилось страшно от мысли, что под ними лежат совершенно разные, столь отличные друг от друга люди, которые теперь уравнены в своих возможностях и отсутствии желаний. Её поразило, что очень много молодых… Ей показалось, что здесь каждый второй – молодой… А если в могилах так много молодых, значит, с нашей жизнью что-то не так? Ведь не война же. Там всё понятно, как бы бессмысленна и жестока ни была война. А почему так много погибших в расцвете лет без войны? Почему так много матерей, переживших своих детей и обречённых на одинокую старость, как и она, не проведшая ни одной бессонной ночи у кровати ребёнка?
Почему она, ещё молодая женщина, должна стареть в одиночку, и её любимый никогда не увидит морщин на её лице? Их нанесёт не он, прочертят другие…
И стоит ли рваться ввысь, пытаться чего-то достичь, чтобы быть подстреленным в полёте?
Но солнце было по-летнему приветливо, и боль задвигалась глубоко внутрь, чтобы потом вынырнуть где-нибудь в бездонной ночи, когда тревожный лунный свет начнёт заглядывать в окна.
http://odissei.livejournal.com/
5 мая 2009
Желание смыться пришло незаметно.
http://aisedora.livejournal.com/
15 мая 2009
Отчёт о майских праздниках
Первые праздники прошли бездумно, любимый хворал, на природу не выезжали, на вторые праздники вообще свалил c дочерью в Альпы почти на две недели, а затем прямо из Москвы отчаливает на конференцию… Ничто не напоминает о моём дне рожденья. Хандрю и скучаю без него, что неправильно.
Светлана подумала вдруг: «Почему человеческие отношения и чувства оказываются короче человеческой жизни, любовь не выдерживает испытаний бытом и задыхается под грузом свалившихся в одночасье несчастий?.. И человек опять остаётся наедине с разгулявшимися ветрами? Впрочем, быть может, люди и идут долго вместе именно потому, что не держат друг друга на коротком поводке?»
41
Всё, больше дома Одиссей находиться не мог. Так бывает. Ему постоянно теперь казалось, что стены вздрагивают, чувствуя уже не первые подземные толчки набирающей силу катастрофы, и ещё мгновение – и он окажется заживо замурован в бетонном саркофаге.
Полтора года тому назад он решил, что больше путешествовать ему не придётся никогда. И вот он сидит в автобусе, впереди в кресле дремлет его дочь, положив голову на плечо своему юному супругу, и думает о том, что всё ещё не так плохо, раз ещё можно сорваться с круга…
За окном открывается панорама гор во всём своём великолепии водопадов и заснеженных вершин, которые ещё не начали лизать тёплым языком солнечные лучи, а только пока оценивающе их осматривают. Да и тают ли эти снега вообще? Или остаются вечно в поднебесье, не желая сливаться с голубой водой озёр и терять по каплям свою сущность? Вот и «сказочный король» Баварии Людвиг II так и остался жить один в своих чарующих замках, затерянных в облаках и смотрящих прямо в кипящую воду водопада… Не потому ли, что боялся утратить свою целостность в побеге за шлейфом женского платья? Всё – как в сказке, из которой возвращение неизбежно, ты об этом знаешь, но до этого ещё пока далеко…
Глядишь немигающим взглядом на мощный поток Рейнского водопада и думаешь, что сопротивляться течению вот этой ревущей воды бессмысленно. Чему быть, того не миновать, и не стоит тратить силы даже на то, чтобы прибиться к берегу. Бессмысленно.
Даша боязливо ходит по плоскому камню, обкатанному летящими день за днём брызгами… Каменная площадка, сплошь залитая обжигающе ледяной водой… Она осторожно ступает, боязливо заглядывая через ограждающие перила в кипящую воду; потом так же медленно, будто идёт по жёрдочке над бурлящей стихией, подходит к любимому… Он обнимает её за плечи, как бы пытаясь сказать: «Не надо и близко подходить к этому сумасшедшему потоку… Ну, разве взглянуть одним глазком, ну, съёмочку на память сделать, чтоб знать, а не догадываться о тех вещах, которые надо обходить стороной…» Эти двое стоят, слившись в одну тень, а Одиссей чувствует себя почему-то одиноко и беззащитно, будто находится на голом осеннем поле, заросшем лебедой и чертополохом… И тени от него нет вообще, поскольку солнце не пробивается сквозь свалявшийся серый ватин облаков.
Ощущение, что ты всего лишь песчинка мироздания, вернулось к нему… Оно преследовало его и когда он плыл над бездной – в люльке цвета пожарной машины – на вершину скалы, чтобы потрогать рукой никогда не тающие снега… Только что ведь было совсем тепло, в рубашке ходил! Полчаса восторга – и вековой холод, изваявший ослепляющие красо́ты, высекающие из глаз ядовитые слёзы.
…А потом был Ченстохов с его храмом монастыря Паулинов… Со всей Европы съезжаются сюда люди, чтобы загадать желание, которое должно сбыться непременно… Надо только дождаться открытия чудотворной иконы Чёрной Мадонны – и тебя услышат. Сколько здесь оставленных костылей, пролитых слёз и распустившихся, как цветы по затянувшейся осени, улыбок!
Одиссей смотрел, как медленно опускается золотой щит, открывая лик плачущей Божьей Матери Ченстоховской, и вдруг неожиданно для себя попросил, что он хочет стать снова счастливым и самореализоваться. Попросил – и сам испугался этих своих подспудно всплывших желаний… Нет, он искренне собирался молить Богоматерь о прозрении для Доры до конца её дней, а также лёгкой и скорой смерти для её мамы (если сможет решиться произнести хотя бы про себя это желание…). Но почему-то, стоя в одурманивающей духоте, пропахшей воском и благовониями, сдавившей голову тяжёлым обручем, который, казалось, кто-то продолжал стягивать гигантскими болтами, почувствовал, глядя на проползающих на коленях под алтарём детей и взрослых, такое напряжение, что что-то в нём незаметно отключилось… Он был близок к обмороку и думал только о том, как бы не осесть тяжёлым кулём, зажатым потными людскими телами, на холодный каменный пол, отшлифованный миллионами ног и колен. Ведь не должен же здесь он был упасть, наоборот, тут люди встают на ноги и расправляют крылья!
42
Ну вот, её любимый опять от неё сбежал. В который раз уже. Раньше Дора и сама от него смывалась, например, к своей студенческой подружке в Германию. А ведь она могла бы поехать с ним – мама всё равно в больнице. Она могла бы отдохнуть и всё забыть хоть на десять дней. Это бы её проветрило и подняло её упавшее настроение. Но нет. Не захотел. Ухватился за дочь, будто утопающий за соломинку. Это скверно – ревновать. Он столько для неё делает! Он мог бы не согласиться на то, чтобы она перевезла маму, он мог бы воспротивиться тому, что она поселила в его квартире сестру. Но он молчит. Гордится своим благородством, а она чувствует всё время свою вину, что сделала его жизнь безрадостной и неуютной. Все её друзья говорят, что он всё равно никогда не выгонит её, разве что сам уйдёт. Порой она думает, что он может это сделать. Это, когда он мрачный, и не разговаривает ни с кем… Сидит, уставившись в компьютер, закрывшись в своей комнате.
И что она будет делать без него? Вернётся назад в Сибирь? Но она не хочет назад, да и сестре надо образование получить, а там, Бог даст, выскочит замуж!.. У неё ветер в голове пока. Одни кафе и дискотеки. Впрочем, давно ли и она сама была завсегдатаем этих заведений?
И ещё Дора понимает, что такая разница в возрасте, как у них с Одиссеем, это много, барьер существует всё равно, но, должно быть, к старости он начнёт потихоньку разрушаться.
Временами она начинает ненавидеть Дашу за то, что та хочет похитить у неё Одиссея. Улыбается мило – а потом Сева срывается и уезжает, забыв обо всём. И регистрировать их отношения не хочет… Она столько раз заговаривала об этом.
Недавно Дашка напустилась на сестрицу: как та посмела выставить в Интернете фото с видом из окна их квартиры? Шипела, что это не Сарин дом и пусть она не пудрит мозги своим бой-френдам. А сестра-то у неё чудесная!
На улице стоит какой-то душный сладкий запах черёмухи, от которого хочется плакать или бежать. И всё же почему он не захотел взять её с собой? Из-за Даши, из-за сестрицы? Он будто бежит от них куда глаза глядят, как она срывалась из дома навстречу взрослой жизни. И не звонит совсем.
Какой же всё-таки душный запах у черёмухи! Раньше она могла о чём-то поговорить с мамой, пусть не о главном, но о каких-то проблемах могла, а сейчас у неё никого, кроме Одиссея, который ей показался настоящей родной душой рядышком… И вот уже и его относит подхватившим течением…
Ну и шут с ним. Они с сестрой в Питер поедут к старым друзьям.
43
Вот он и снова дома… Как хорошо, когда тишина и никого нет… Только вещи все разбросаны. Ну, ничего, он сейчас приберётся. Свободной жизни у него остаётся почти двое суток. Ах, хорошо, как в сказке очутился. Думал, что уже и не побывает никогда.
Самое ужасное, что иногда ему кажется, что умри сейчас тёща, то лучше не будет. У Доры будет просто больше времени на её друзей. И сестра её чувствует себя в его доме, как рыба в воде. Вот только что с Дашей делать? Она плакала и говорила, что он её совсем забывает. Как он может её забыть! Глупенькая, маленькая его кровиночка!
И рассказать об этом некому, никто его не поймёт и не услышит…
Как незаметно прибыл день, сумерки набегают поздно, светает рано, а в жизни его становится всё темнее. Словно разрослись стволы леса, что из светлой берёзовой рощи плавно перетёк в непролазную чащу, почти не пропускающую свет сквозь свои густые кроны. Прохладно. И только по голубизне неба можно понять, что солнце ещё высоко.
Он набрал номер Светланы и позвонил.
Её голос вдруг показался ему полноводной рекой, в которую можно окунуться – и отдаться воле её течения. Он успокаивал, расслаблял, ласкал. Ему показалось, что он плывёт, наслаждаясь тем, что плывёт по течению, не напрягаясь, не стараясь справиться с потоком воды и встречным ветром, что овевает лицо. Он плывёт безмятежно и наблюдает бег кучевых облаков, похожих на стадо белых барашков, из шерсти которых можно связать носки.
…И вдруг подумал, что жизнь продолжается, если эта женщина, которая на закате молодости похоронила любимого, так спокойна. Может быть, это уже старость с её отсутствием желаний, когда ничего не надо? Как заведённые часы, которые отзвонили, сколько положено, и спокойно тикают в тишине.
Но если это так, тогда почему старики так цепляются за близких?
Через два часа он сидел у Светланы и ловил себя на мысли, что ему совсем не хочется возвращаться к себе домой. И действительно, почему возвращенье неизбежно? Почему в этом тёмном туннеле-лабиринте, в котором он уже давно плутает, не может забрезжить просвет, почему лишь тёмная паутина свисает с его потолка, да летучая мышь хлопает где-то крыльями, о чём догадываешься по странным звукам, будто полощется бельё на ветру?
Позвякивала ложечка в стакане, мешающая сахар, и так легко было просто молчать. Его пока понимали без слов. И не хотелось думать о том, что завязываемые узлы часто приходится разрубать. Сейчас ему хотелось зубами рвать канаты, ведущие к якорю, глубоко закопанному в песок. Не сам ли зарыл? Даже ничего можно было и не рассказывать о поездке.
Ложечка бренчала о стакан. Повествуя о путешествии, Одиссей опять, как павлин, «распушал хвост» – и озирался на себя со стороны. В раскрытую дверь балкона залетал первый тополиный пух. Он поразился тому, что всё наступает так быстро. Вот и пух тополиный полетел… То, что вчера казалось тяжёлым и важным, пригибающим к земле, становилось прозрачным и невесомым, гонимым лёгким дыханием ветра.
Ему захотелось потрогать первую седеющую прядь ещё молодой женщины, погладить рукой, почувствовать губами, накрутить на палец.
Женщина улыбалась. Чем сильнее она улыбалась, тем резче становились лучики, бегущие от глаз, словно веер…
44
Сегодня надо сразу взять маму из больницы. Дора пытается читать купленный в дорогу детектив, но буквы прыгают, словно гуттаперчевые фигурки на батуте… А за окном опять мелькают огни городков и деревушек, напоминая о том, что праздник кончился, и вся наша жизнь – череда дней, похожих на скособоченные невзрачные домики, покосившиеся от оползающего под ними грунта.
Зато как она оторвалась! Питер это что-то! Вот уж тут она по всем друзьям походила, и во всех кафе побывала, и по городу погуляла с его дворцами и оживающими после зимы парками. Особенно ей понравилась экскурсия по ночному городу, когда один мост разводили за другим. У них экскурсовод попался прямо поэт какой-то. Так вот он говорит: «Посмотрите на мосты: они, как люди, расходятся… Только что было целое, а вот уже расстояние между ними всё больше и больше, и ничего-то нельзя с этим поделать. Никак не остановишь. И до розовой полоски, что расплывается ягодным пятном на восходе, ещё очень-очень далеко – тогда половинки моста сойдутся снова, чтобы быть полноценным звеном нашей суетной жизни. Но ненадолго. Ночью – им снова разойтись, чтобы пропустить большие теплоходы, похожие на наши сны, освещённые яркими огоньками на бортах, будто в рождественскую ночь город… Эти корабли идут вереницей, словно запруженный поток вдруг вырвался… Преграды мы не видим, пока мы вместе... А потом большие корабли уходят – и снова чёрная водная гладь, в которой равнодушно отражаются две половинки разведённого моста, усыпанные в ночи сиянием огней, и сиротство… »
А Севу в его отпуск она всё равно раскрутит на поездку куда-нибудь на заграничный курорт… Без девиц. Только бы старшая сестра согласилась приехать и с мамой побыть. Хорошо, что Одиссей с Дашкой укатил, а то он человек увлекающийся… Окрутит его какая-нибудь длинноногая нимфа, из тех, что благородных кровей и похожа на леди…
45
Сестрёнка закончила школу. Дору на родительском собрании заставили расписаться, что школа больше не несёт ответственности за воспитание выпускников, хотя ЕГЭ были ещё впереди.
Через два часа после того, как Дора взяла на себя ответственность за судьбу сестры, та ушла из дому, сказав, что ночевать не придёт.
– Я молодая, я хочу жить, а не умирать вместе с Вами, в этой квартире, пропахшей мочой и кислой капустой из щей, которые пролились у тебя на плиту! Не надо меня хоронить вместе с собой! Вспомни себя, как ты спустя год после окончания школы умотала на частную квартиру, чтобы спокойно шляться по ресторанам! Я тоже хочу! А теперь зудишь! Ты мне дышать не даёшь! Вцепилась! Перетащила меня сюда в сиделки из Красноярска! Я и там прекрасно жила! Где твой разлюбимый? Смотался в очередную командировку, не захотев даже поглядеть на тебя, после нашего Питера. Что-то он к очагу своему не торопится? Опять у Дашки в общаге околачивается. Потому что наш дом – давно не очаг! А ты делаешь вид, что ничего не видишь! Даже если ты и слепая, но не глухая же! Не смей покушаться на мою жизнь! Это моя жизнь, а не твоя! Я помогаю тебе во всём, я у тебя как собачонка, которую можно погладить, а можно пнуть! Я задыхаюсь в этом чужом доме, особенно, когда приезжает Дашка! Я – как будто воровка и приживалка!
Ты подслушиваешь мои телефонные разговоры и просматриваешь мои письма! Какое тебе дело до моих друзей? Заруби себе на носу, что это мои друзья, а не твои! И жизнь моя, а не твоя! Мало тебе, что Одиссея к себе цепью за ногу приковала, так ещё и меня хочешь! Я любить хочу и жить!
…Дверь хлопнула, будто выстрел какой из ружья, заряженного холостыми патронами, чтобы попугать… А вдруг не холостыми, а вдруг это серьёзнее? Просто пуля пока пролетела мимо… На пол с привычным грохотом посыпались из косяка куски штукатурки, будто от бомбёжки какой… А любимый, действительно, домой не торопится… А за окном осенний дождь и холод, хотя почему-то всё цветёт, как в том мае, когда они встретились, и стоит тот же одуряющий запах, будоражащий душу предчувствием перемен. Но почему ей этот запах напоминает сад на кладбище, когда они ездили в мае устраивать могилы бабушки с дедушкой, красить облупившиеся за зиму кресты и ажурную вязь оградок?
46
Однажды, ещё до встречи с Севой, Дора видела настоящего американского еврея! Тогда у неё родилась мечта стать такой же респектабельной американской гражданкой, как этот моложавый пожилой человек, нежащий своё пузо на пляжах Кипра. Пожалуй, она даже и очаровалась Одиссеем потому, что он жил в Америке целых два года. Ей казалось, что он сможет и её увезти когда-нибудь в страну её мечты. Она не понимала мать, которая не хотела никуда ехать из своей Сибири и как-то очень спокойно относилась к рассказам своих братьев по крови об их отбывших в тёплые края родственниках. Мать решительно не хотела предпринимать никаких шагов, чтобы оказаться ТАМ, и совсем не пыталась завязать какие-либо продуктивные контакты с еврейской диаспорой. Дора же думала, что они будут жить с Одиссеем в Америке. Они будут обитать где-нибудь в квартале, говорящем на идише, в большом двухэтажном доме с подстриженной лужайкой перед фасадом, похожей на зелёный ковролин с густым ворсом… И все её нынешние подруги будут ей завидовать, что она так ловко устроила судьбу. Надо вот только теперь самой как-то позаботиться о том, чтобы найти потерянные связи со своими бывшими соотечественниками… Теперь же эта мечта становилась ещё более осмысленной: в Америке должны навсегда избавить её от свалившегося на неё несчастья, сулящего видеть только несуетный мир в размытых очертаниях.
Сестра ночами теперь гуляла до рассвета… Дора была ей благодарна, что та, несмотря на свою свободу от занятий, никуда не уехала отдыхать. Да и какой отдых, когда надо поступать ещё в институт?
Мама по-прежнему лежала, как бревно. Раз в месяц вместе с Одиссеем и соседом они стали перетаскивать маму в ванную. Маму намыливали детским шампунем на поролоновой губке и поливали из душа. Мама блаженно улыбалась, невразумительно мычала и строила звериные гримасы, мотая головой, когда душ прекращался. Как только на неё направляли снова струю воды, она начинала улыбаться и причмокивать, как младенец. Когда её вытаскивали из ванной, она, как могла, сопротивлялась всей своей тушей. На дачу в этот год поехать Дора не смогла, не решилась тащить с собой маму, для «скорой помощи» туда дороги нет.
Одиссей уехал на дачу один. Он был очень оживлён и насвистывал мелодию «Пусть бегут неуклюже…» Два раза в неделю он звонил и справлялся, как у них дела. На остальное время отключал мобильник и говорил, что у него от сырости садится батарея. Да и вообще – он в саду и на реке и носить мобильник ему не с руки.
Однажды вечером в открытое окно в её комнате, которое старались летом не закрывать вообще, чтобы выветрить запах, пропитавший стены, залетела бабочка-траурница. Она подлетела к маминому лицу и села прямо на лоб, сложив свои крылья из бархата цвета антрацита, словно примерная девочка-первоклашка, складывающая перед собой на парте руки, одетые в чёрные нарукавники.
Дора долго не решалась подойти и снять эту бабочку. Бабочка просидела два часа, а потом несколько раз отразившись от стен, улетела.
Привыкаешь ко всему. Человек удивительное существо! Дора снова ходила по кафе и в ночные клубы. Если она очень сильно задерживалась там, то памперсы матери набухали так, что не впитываемую ими жидкость собирали простынка и одеяло, которое мама старалась запихнуть под себя.
47
Наконец-то Одиссей снова был один… Он уже забыл, какое это счастье быть наедине с самим собой. Он вёл какую-то полурастительную жизнь. До полудня спал. Потом завтракал. Потом шёл на реку… На реке часами валялся под развесистым тополем и читал… Или просто смотрел, как летят белые облака, меняя очертанья, перетекая в перистые из лёгких кучевых, предвещая тоску и осенний дождь.
Приезжала Даша с мужем. Они ездили купаться на катере, весело перерезающем зелёные горки волн от теплохода и баламутящем рыжую, словно ржавчина, глину на мелководье, и ловили рыбу, забрасывая спиннинг в быстро бегущую воду. Вдруг какая-нибудь дурёха примет блесну за маленькую золотую рыбку, которую можно проглотить, не догадываясь о том, что через минуту крючок разорвёт ей губу, и она окажется на берегу, чтобы высыхать и глотать окровавленным ртом обжигающий нутро воздух? Ещё ему очень нравилось просто сидеть на носу лодки, слушая зябкий голос уключин, послушных в руках зятя, и смотреть, как мимо под водой проплывают рыбы, раздвигая колышущиеся причудливые нити водорослей. Он подумал однажды, что вот так и наша внутренняя, скрытая от чужих глаз толщей бегущей воды жизнь иногда становится полупрозрачной и бередит сердце смутными догадками о том, что ты совсем не знаешь ни себя, ни близких тебе людей…
«Сара поступила в институт и уехала с компанией в поход»,– сообщала ему Дора.
«Мама задыхается от дыма горящих лесов, и ей постоянно приходится давать кислородную подушку. Я в выходные хожу на пляж. Дома читаю с лупой. Приехал бы, что ли, хоть на пару дней… И меня на природу вывез…»
Одиссей старательно не слышал последнее. В город ему впервые не хотелось.
Год был яблочным. Яблоки – красные, жёлтые, зелёные, в коричневой гнили, в серых пупырышках и червоточинах – падали на землю и бились. Чего-то им не хватало… Кожура, стягивающая сочное переспевшее тело, трескалась; в трещины устремлялись рыжие муравьи, и на траву вытекал сок, пропитывающий воздух сада бродящим вином. Внутреннего покоя не было.
В августе началась череда ливней, хотя казалось, июльские грозы должны были уже отгреметь… Несобранные яблоки подхватил поток мутного селя, внезапно обрушившегося с горы с грохотом гигантского водопада. Спелые растрескавшиеся яблоки, истекающие сладким соком, уносились мутным потоком бурой воды, перемешанной с глиной и разноцветными камнями, вниз под гору… Одиссей стоял на веранде, сквозь ветхую крышу которой падали на пол крупные капли пресной воды. Капли со звоном разбивались о подставленные миски и тазики на веера себе подобных мелких брызг. Одиссей смотрел на весёлые струйки, сбегающие вниз с листов шифера, положенного на крышу, и, ёжась от сырости, думал, что вот так в одночасье стихия и мутный поток подхватывают и людей...
48
Тоска всегда подступает внезапно. Дора давно не чувствовала себя так одиноко. Сара совсем отбилась от рук и пропадала до рассвета. Она ничего не могла с ней поделать. Ладно хоть по дому всё же помогает и в магазин ходит. Одиссей делал дежурные звонки, но голосом врача на обходе перед праздниками: так и чувствовался страх, что его временный покой кончится от какой-нибудь её новости; он торопился нажать на кнопку, пока Дора не сказала ему что-то такое, что сорвёт его из его уединенья. Она и не срывала. Она вспомнила мамины слова, что мужчину надо всегда держать на длинном поводке. Только почему-то ей казалось, что поводок стал резиновый: всё растягивается, растягивается, но как-то необратимо, будто мелкие вшитые в него резиночки просто рвутся. Впрочем, он ведь там не всё время один. В конце концов, надо же и ему пообщаться с дочерью.
Её всегда пугала эта девочка. Ей казалось, что она как-то старше и умнее её возраста, даже иногда взрослее её, Доры. Так она смотрела иногда на неё: сверху вниз, будто знала что-то такое, чего не знала и не могла понять Дора… Так смотрят на человека, который не заслуживает твоего внимания, ну, не интересен тебе человек, и всё… Как стена в чужом подъезде.
А ей вот Дашка интересна, интересна тем, что она не такая, как она, Дора, или Сара. В ней есть какое-то внутреннее свечение, не огонь, нет, а такое, как у современных фонариков для освещения садов: они накапливают в себе солнечный свет и потом светятся… Как светлячки…
Фотографии что ли её посмотреть, те, что она на страницах журнала постоянно выкладывает, и стихи её почитать? Может быть, так лучше поймёшь, что так удерживает около неё Одиссея помимо того, что она его дочь? Дора знает, что это – не просто физическое родство, это какая-то тяга двух родственных душ…
Она зашла на Дашину страницу и задохнулась, как от ожога… Страницы были полны фотографий Петра.
«А может, злопамятна и зла?», – пронеслось у неё в голове.
На фотографиях был театр теней и пантомимы. Чёрные, распластанные по стене тени, в которых вся жизнь: полёт, боль, отчаяние, любовь, ненависть… Тень человека, пришпиленная к стене… Тень человека, превратившегося в птицу… Взмах руки, как взмах крыла…
49
Это был мужчина, который оставил в Дориной жизни свою тень, что не ушла на дно колодца памяти вместе с ним, а так и осталась распятой, как шкура зверя на стене,– напоминанием о былой её охоте. К этой шкуре можно было прикоснуться руками, закопав пальцы в её мех, и ласково перебирать её жёсткие седеющие волоски.
Впервые она увидела его у себя дома. Это был мамин знакомый, который жил тогда не в Москве, а в её родной Сибири. Он не только играл в театре теней и пантомимы, но и писал пьесы и складные рассказы, впрочем, мало трогавшие её душу: уж очень в них было много «чернухи». Это был жанр не для её души. В душе она была романтичной девочкой, мечтающей о принце на большом чёрном «Мерседесе»… «Мерседеса» у Петра не было, но были старенькие «Жигули».
«А, обладательница приятного голоса»,– сказал принц (она довольно часто подзывала маму к телефону, когда он звонил маме).
Он был старше её лет на двадцать, и она не думала о нём как о своём мужчине. К тому же, он был женат. Это уже после него она кинулась с головой в омут с Одиссеем… Но не бегство ли это тогда было от себя и от своей боли? Это был мамин коллега, с которым та по часу ворковала изменяющимся голосом по телефону.
Он бы так и остался этим коллегой, если бы не мамина опрометчивость. Мама привезла его к ним на дачу.
То лето было гнилое. Два месяца сеял мелкий осенний дождь без какого-либо просвета в сером ватине облаков. Но обычной тоски, бывающей в такое лето, не было. Пётр вдруг, точно двуликий Янус, в один миг перекрасился из чёрной птицы, распластанной по стене в высоком полёте коршуна, высматривающего добычу, в неугомонного бессловесного актёра. По молчаливому сговору у них началась странная игра. Он играл весь спектр человеческих эмоций. Она должна была их понимать и угадывать…
И она угадывала… Он был драматический актёр, не комик, и старался играть драмы и трагедии… Этим он её и покорил… Она думала о встрече своей судьбы, а он нависал над ней своей чёрной тенью, похожей на грозовую тучу, заслоняющую солнце… Дора пугалась, думая, что от такой тени не укрыться.
Она уже постоянно думала о нём. Нет, это была ещё не любовь, но вспыхнувшая искра интереса, попавшая в небрежно собранный сушняк, должна была сделать своё дело…
Она и сделала… Но не в то лето… Позднее… Потом, когда она стала приезжать в Москву на сессии, а Пётр уехал из Сибири и создал в Москве свой маленький театр. Театр теней, которые плясали теперь языками пламени по её сердцу с Дашиной страницы на экране монитора. Почему жизнь устроена так дьявольски искусно, что рано или поздно отбрасывает нас к нашему прошлому, которое мы не хотим вспоминать? Зачем выгребает залетевшим ветром тщательно заметённые в кусты прошлогодние листья, разбрасывает их по опустевшему саду, бросает их в костёр? Эти листья не дадут тепла, как бы ни было их много… Они полыхнут, но сгорят не сразу, а будут распространять удушливый запах прелого дыма, от которого слезятся глаза и горло перекручивает спазмом. Хотя это хорошо, что дым такой низкий и непрозрачный… Пусть окружающие думают, что голос перехвачен от дыма…
А в то лето она смотрела спектакль театра теней и думала о том, что в нашей жизни и не нужен цвет совсем. Без цвета всё контрастнее… Всё становится резче и тоньше. Чувства острее, а сердце готово разорваться от собственной боли, хотя это боль пока что ещё не твоя… Это просто боль, что умеет вызывать искусство, когда сердце сначала воробышком сжимается в комок в предчувствии, а потом начинает гулко стучать в груди, будто раскачавшийся поезд по рельсам…
В то лето было легко. Все были ещё вместе и жили большой семьёй на даче. Они ходили с Петром на берег Енисея и часами смотрели на его быстрое течение, против которого не поплывёшь – снесёт далеко вниз…
«Давай переплывём!» – сказал Пётр… И они поплыли… Это было захватывающе: плыть на середине широкой реки, зная, что дно далеко… Вода в Енисее не морская, она не выталкивает, а утягивает… Но Доре совсем не было страшно, она как бы просто растворилась в этой стихии, зная, что ей ни за что не выйти напротив на противоположном берегу – даже, если взять курс наискось и плыть против течения.
Когда они всё-таки доплыли до того берега, снесённые потоком воды километров на пять вниз по реке, то в изнеможении рухнули на песок и долго лежали и смотрели в синеву неба, которое ей потом долго чудилось в голубом экране монитора. Над головой проплывали кучевые облака, меняющие свой абрис и напоминающие ей о том, что вот так и пролетит её жизнь, ничего не оставив от этого летнего случайного дня с человеком, которому никогда не стать её судьбой…
Назад они вернулись с рыбаками. Это плавание стало для них их первой маленькой тайной, о которой дома нельзя было рассказать…
Потом она стояла на крыльце, красивая мама обнимала её за плечи и махала Петру узкой ладошкой… Ей казалось, что взмах маминой руки как полёт крыла той самой птицы из зарождающегося театра теней, что она увидела на сцене…
Этот прощальный взгляд, когда глаза в глаза, когда их уже совсем не отводишь: «Всё будет хорошо, мы ещё встретимся. Из жизни друг друга исчезнуть уже невозможно». Маленькая общая тайна становилась началом общего, которому теперь суждено было надуваться, словно воздушный шарик на праздничной демонстрации.
Они встретились через час после того, как Пётр покинул их сад, уезжая на недели… Он шёл по просёлочной дороге, а она почему-то привела его не к шоссе, а опять к их даче. Как это получилось, он не понял, но все решили, что это предсказание… Вслух никто тогда ничего не сказал. Все посмеялись – и только… Но потом ночью каждый, лёжа в сбившейся постели и разглядывая полосу лунного света, прочерченную на потолке, словно загадочная дорога, ведущая в никуда, думал, что это предупреждение…
50
А потом была Москва. Она звонила Петру с вокзала, тихо улыбаясь предстоящей встрече. Всё в её жизни было новое. Новый город, новые встречи, новая любовь, у которой не было будущего. Они гуляли по шумному вечернему городу, растворяясь среди завораживающих огней, чувствуя себя крылатыми кленовыми семенами, которые ветер вдруг подхватил и понёс в неизвестном им направлении… Иногда ходили в театры, сидели в кафе, а чаще Пётр просто приезжал к ней в облупленную общагу, которой не коснулась перестройка, с пакетом фруктов и тортом.
Когда они гуляли по городу, она думала: «Сколько людей вокруг… И все куда-то бегут, словно песчинки, гонимые ветрами в пустыне… Хотя Москва – это не пустыня, это праздник жизни… И она ездила в Москву, как на праздник, но чувствовала себя в её толпе, как в пустыне. Только тогда проходило поселившееся острое чувство сиротства – такое, что хотелось назад, к маме, бабушке, только тогда, когда появлялся Он.
Она перестала воспринимать Петра в чёрно-белом цвете. Он стал человеком, внёсшим краски в её жизнь… Краски были нанесены неумелым художником: броско, размашисто, как маска мима, за которой спрятано его плачущее лицо…
Она знала, что у него своя жизнь, в которую ей нет никакого входа… Она знала, что она у Петра не одна. Он просиживал вечера в кафе, где собирались потусоваться молодые писатели, артисты, режиссёры. Она была в курсе его семейных дел, хотя он давно был бы рад куда-нибудь сбежать – и сбегал при малейшей возможности… Она часто сиротливо стояла в метро за его спиной, а он с кем-то весело ворковал по телефону изменившимся голосом. Она смотрела на его прямую спину и чувствовала, что её втягивает в себя, как в воронку, поток людей, и стремительное течение толпы грозит утащить от него, унеся с собой. Однажды он, не поворачиваясь, лениво, хозяйским жестом, выдернул её из толпы и притянул одной рукой за рукав к себе… Но ей всё равно казалось, что её поглощает толпа и относит от него в сторону. Она стояла, всматриваясь в протекающие мимо них усталые стёртые лица, ощущая себя гадким утёнком, которому никогда не превратиться в прекрасного взрослого, и думала о том, что и в толпе человек может ощущать себя точно на пепелище.
Это был первый её мужчина, к которому она совсем не собиралась относиться серьёзно, но жизнь взяла и перепутала всё, как ворвавшийся в окно ветер заготовленные к экзамену шпаргалки…
Она постоянно думала, что вот так незаметно может измениться наша жизнь. Только что человек был чужим, а вдруг стал своим, и ты уже не можешь без него жить, только существовать… Как гриб под сосной. Ещё вчера его тут не было, как она его ни искала… а утром он уже стоит, притягивая её руку к своей бархатной шляпке.
Как-то она стояла с ним на эскалаторе на одном из длиннейших спусков метро… Он обнимал её за плечи, а она думала, что эскалатор бежит вниз, как и наша жизнь. Сейчас он вынесет их на ровную поверхность, и толпа оторвёт их друга от друга…
Оторвала не толпа, оторвала мама.
Мама знала, что они встречаются… Они постоянно звонили ей из Москвы, гуляя но ночному городу… Мама сама частенько просила Петра встретить Дору с поезда и проводить на вокзал, он по-прежнему бывал у них дома, когда приезжал в Сибирь, и, пожалуй, мама иногда поощряла его ухаживания за Дорой и даже, как казалось иногда Доре, готова была иногда принять его как зятя. Пётр был человек её круга, её веры, её мировосприятия, полёта на её высоте, с ним они говорили на одном языке, хотя и летали по разным маршрутам… Это был человек, который относился к маме с придыханием…
Когда и откуда возникла ревность, как гроза, собравшаяся среди стаи погожих кучевых облаков, лениво плывущих среди безмятежного праздного лета, в то время, когда так сладко жевать выдернутую из тугой трубки листа колосящуюся травинку? Но она бесцеремонно ворвалась в их жизнь, начала хлопать дверьми, и от этих хлопков с грохотом рушившегося дома летела из косяков штукатурка… Она ворвалась с визгливым криком и надрывным плачем; неприличной руганью; разбитыми об пол новыми, расписанными изящными вензелями чашками и тарелками; обрезанными телефонными проводами, разорванными халатами и синяками от щипков… После этих вспышек всем становилось стыдно и казалось, что это какой-то бред… Они нежно разговаривали друг с другом, но скоро всё возвращалось… Ревность прочно обосновалась в их доме, иногда пряталась тенью по углам и прижималась к плинтусам. Но в самый неподходящий момент ревность срывалась с цепи и выбегала из своей конуры, готовая разорвать всех на части… Нет, Пётр не обнимал и не целовал её у них дома, он просто перестал приходить к маме, а стал приходить к ней. Если раньше она серой мышью проскальзывала в свою комнату, стараясь не мешать разговорам взрослых, то теперь она прочно обосновалась в кресле и осмеливалась вставлять свои реплики в разговор… Теперь всё чаще уже мама демонстративно уходила в свою комнату или гремела на кухне посудой, будто сражалась на мечах…
Однажды она сказала странную фразу, смысл которой Доре до конца не ясен и сейчас: «Ты отняла у меня всё!»
Дора старалась не провоцировать этих странных больных вспышек, но из этого не получалось ничего… Она задыхалась в доме, который был ей родным… Она хотела жить, и своей жизнью, а не чужой! И тогда Дора ушла из дома, сняв маленькую квартиру на окраине города…
Там она почувствовала себя почти счастливой. Никто не стоял у неё за спиной и не сверлил ей затылок, и не хотелось теперь вжаться в кресло… Она перестала чувствовать себя гадким утёнком даже тогда, когда пыталась расчесать перекрученную проволоку своих волос… Там она могла жить, как хотела… Любить, кого хотела и не хотела, говорить по телефону таким же вкрадчивым голосом, как хорошо умела делать её мама, звать в гости друзей и включать на полную катушку музыку, от которой у мамы болела голова.
В зимние выходные они почти не встречались. Пётр катался с крутых склонов на лыжах и бегал где-то на окраинах Москвы по незамутнённому выхлопным дымом снегу. Когда он сказал, что поедет кататься на лыжах в Пущино, так как этот регион ещё им не освоен, она почему-то спокойно подумала, что там живёт его ученица, папа которой мэр. Она даже была уверена в том, что едет он только для того, чтобы столкнуться нос к носу на встречной лыжне с этой девицей, о которой уже была наслышана от него как о довольно легкомысленной особе. Значит, ему снова нужна помощь в аренде для его маленькой студии и деньги на раскрутку очередной постановки. Нет, она не ревновала нисколько. Она просто горестно констатировала факт, что с этим поделать она тоже ничего не сможет. Стоит ли бороться с ветряными мельницами?
Через полгода мама сказала ей, что Пётр развёлся и вынужден снова жениться по «залёту» на семнадцатилетней дочке одного из довольно крупных московских чиновников…
Дора устраивала кран на кухне, который по ночам нудно стучал по жести звуком, разламывающим душу, и капли падали из её глаз, издавая о раковину тот же изматывающий звук. Но его она не слышала…
А ещё через полгода она сорвалась на праздники в чужой город, ставший ей родным…
51
Началась какая-то новая безумная полоса её жизни. Теперь Дора снова спешила жить и успеть от жизни взять как можно больше радости и праздника. Иногда она ходила в кино, хотя сейчас и стало возможным всё посмотреть на дисках… Но большой экран есть большой экран… На нём всё весомее и более зримо. Но обычно, наскоро накормив мать и сменив ей памперсы и, она просто шла, как в недалёком её прошлом, в какую-нибудь кафешку или ресторанчик, брала стакан вина с какой-нибудь закуской, закуривала сигарету, и ждала, что к ней кто-то подсядет или пригласит её танцевать. И снова в её жизни были огни… Шампанское пузырилось переливающимися и взрывающимися в такт музыке пузырьками, янтарное вино солнечным теплом растекалось по ногам, уставшим за день от беготни по лестницам, красное вино смешивалось с застоявшейся кровью, хотелось любви и приключений… Снова в полутьме зала перекатывались разноцветные лучи, похожие на те, что она иногда видела, когда тяжёлая пелена закрывала ей глаза, но свет пытался прорваться в глубину её рваных снов, и она просыпалась в эйфории оттого, что всё в её жизни, как прежде. Она снова скакала в непритязательном танце, совсем не заботясь о том, что её глазам, возможно, совсем и не полезны эти прыжки…
Это было так упоительно: сидеть, положив ногу на ногу, ловя внимательные взгляды мужчин. Она хорошо знала, что эти взгляды ненадолго, её судьба – Одиссей, но это так чудесно – чувствовать на себе жадные мускулистые руки, совсем не похожие на сучья сломанного грозой дерева, крепко прижимающие её в неуклюжем танце… Так и сам танец ведь и не танец был вовсе, а просто чужие, краденые и торопливые объятия, которые как догадка о том, что где-то есть и другая жизнь, полная взрывающихся разноцветными огнями петард, следы от них оседают в памяти кружочками конфетти, а кружочки эти потом никак не вымести из памяти до конца, словно цветные бумажки – из щелей рассохшегося паркета…
52
Вот и снова началась осень. Одиссею впервые так не хотелось возвращаться в город. Но всё проходит. И лето тоже прошло.
Через день после своего возвращения, придя с работы, он услышал истеричную перебранку за своей дверью. Его женщины снова ругались. Он развернулся около двери и быстро побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
Выйдя на улицу, он глотнул осеннего воздуха, поднял воротник куртки, посмотрел на серое небо, похожее на стаю голубей, кормящихся насыпанными на асфальте крошками, поёжился и набрал номер телефона Светланы. Гулять часами сквозь висящую в воздухе изморось не хотелось. Изморось проникала в лёгкие, перехватывала дыхание и сжимала грудь. Он не задыхался, но горло перекручивало спазмом, и хотелось уткнуться, зарыться, как в детстве, в тёплые женские мамины колени и чтобы его обязательно гладили по голове. А потом поили горячим чаем с какой-нибудь успокаивающей мятой, запах которой напоминал о дачных просторах, а не о пропахшей мочой квартире. И он отогревался весь – до кончиков закоченевших пальцев и оледеневшего сердца…
…Одиссей вернулся домой уже поздно вечером, прислушался – за дверью было тихо. Осторожно открыл замок, стараясь не звякать ключами, снял ботинки и в одних носках прошёл на цыпочках в свою комнату. Говорить с домашними не хотелось.
Через пять минут в комнату зашла Дора. Глаза её были воспалены, белки оплетены красной паутинкой прожилок, нос распух и напоминал недозревшую помидорину-сливу.
– Гуляешь? Я звонила тебе. Зачем ты отключил мобильник? Сара беременна. Стоило поступать в институт! Чёртова девка! Дошаталась!
…Саре определили двойню. Дора осторожно выспрашивала зарёванную испуганную Сару, кто же отец ребёнка: у сестрицы было много друзей, и Дора терялась в догадках, кто же из них… Оказалось, что это её бывший одноклассник из вполне приличной семьи. Отец его был доктором наук и работал до недавнего времени заведующим лабораторией одного академического института, но год назад умер. Мама тащила сына и пыталась заново устроить свою жизнь. Первое получалось, второе – не очень… Одноклассник поступил в МГУ и дела ему до того, что он скоро станет отцом, не было никакого… Дора смогла выудить у Сары, что они разругались перед его поездкой в Москву, он поменял номер сотового и видеть Сару не хочет.
Интеллигентная мама одноклассника выслушала Дору в прихожей, пожала плечами и сказала:
– Мало ли что напридумывала Ваша девочка. Я её видела: девочка очень импульсивная, ходит по ночным барам и клубам, а мой сын очень домашний. Ему надо учиться и жениться рано. Она ему не пара, и он её не любит. Не портите детям жизнь: их брак будет обречён. Они разные совсем. Даже, если и было между ними что-то – то это только любопытство, а не любовь. Из любопытства детей не заводят. И потом я совсем не уверена, что это он – отец… Сейчас другие времена, чем раньше, и девочки, вступающие во взрослую жизнь, сами должны думать и отвечать за свои поступки. Вы сами виноваты в том, что Ваша сестра столь легкомысленна. На принуждении семью не построишь. Я не буду говорить сыну о долге и чести… Ему выучиться надо сначала.
Про себя мама со всё нарастающей тревогой подумала, что теряет надежды на учёного сына и возможность иметь свою личную жизнь. Все её иллюзии, что как-нибудь всё в её жизни ещё образуется, рухнули, как игрушечный домик. Ей совершенно не нравилась эта хваткая легкомысленная еврейская девочка, и она отдавала себе отчёт в том, что одна она этих детей не потянет, да и не кончится сей скоропалительный брак ничем хорошим… Разбегутся… Её пугало и то, что у девицы не было жилья в этом городе. А старшая-то, видать, хороша, стерва: сумела не только устроиться сама на чужую жилплощадь, но и сестру сумела поселить и, вроде, даже мать. Воистину, влюблённые мужики не ведают, что творят… Теперь вот придётся дальше жить с ощущением, что ты очень виновата в том, что твой внук будет безотцовщиной… Зачем надо рожать? На смирении счастья не построишь… Рано или поздно свежая трава раздвинет прошлогодние листья…
Аборт делать было уже поздно. Сара ходила притихшая, похожая на тень… Днём она ещё бывала на занятиях в институте, а по ночам скулила в подушку. Дора слышала этот собачий скулёж, но настолько сама за день уставала, что сил встать, чтобы погладить сестрёнку, у неё не было.
Ветви снова начали терять листья и становились для тусклого света фонаря всё прозрачней. Рисунок на стене комнаты снова приобретал чёткие и безжалостные очертания, будто узор был сделан углем на фасадной стене дома. Иногда она начинала думать, что, возможно, это судьба… Ей нельзя завести своего ребёнка, а дети сестры свяжут их с Одиссеем окончательно. Впрочем, стрелка на её часах давно отклонилась, и время начало свой странный ход, похожий на рывки поезда на перегонах станции.
Сестра чувствовала себя плохо. Токсикозы замучили её, после каждого куска еды её тошнило, и она, давясь, бежала в туалет… Вечерами жёлто-зелёная, словно трава, вздумавшая расти в сыром тёмном подвале, она лежала на диване и молча изучала узор из трещин на облупляющейся побелке потолка, прочерченный, словно детской рукой.
С мамой Доре теперь надо было снова справляться одной.
Одиссей, казалось, весь ушёл в работу, стал мрачен, неразговорчив, часами просиживал за компьютером, пытаясь заработать дополнительные деньги, а при малейшей возможности сбегал в подвернувшуюся командировку. Доре казалось, что он специально их выискивает…
Доре было даже уже не до Одиссея. Она так уставала, что скучать без него ей было теперь некогда. Началось какое-то отупение её чувств. Она постоянно срывалась на домашних. Сара с криком, перемешанным с плачем, убегала к себе в комнату и закрывалась на щеколду, чтобы Дора не пыталась туда войти… Дора чувствовала потом свою вину за то, что не даёт и так чуть живой сестре проходу и покоя. Но ничего не могла с собой поделать. Злоба каждый раз незаметно подкрадывалась к ней и накрывала с головой своим гигантским сачком, в котором Дора билась в истерике, словно какая-нибудь потерявшая ориентиры бабочка. С крыльев осыпалась пыльца. Скоро бабочка и взлететь не сможет.
Сара чувствовала себя всё хуже и хуже…
53
Порой Одиссей ловил себя на мысли, что именно несчастье сделало невозможным их расставание с Дорой. Всё начиналось так легко и непринуждённо, с ощущением, что всё это не навсегда, что в любой момент всё можно будет опять разорвать, ни о чём не жалея… Идея безмятежного расставания парила в воздухе, залетев в его расхристанный дом в их первый общий день, не улетая ни на миг, лишь иногда только загадочно пряталась где-то средь их вечного бедлама. Жениться он не хотел, о чём прямо сказал Доре ещё в период их романтических встреч. Он знал, что в его жизни это ещё не главная женщина, это просто выход из затянувшегося одиночества… Это просто объект, которому было предназначено заполнить образовавшуюся пустоту в его жизни.
Его развод не был для него лёгким. Да, он бежал, он смылся, но воспоминания и чувство вины, в основном, перед дочерью, постоянно давили и не давали дышать. Почему он женился на её матери? Была ли это любовь? Или просто молодое томление тел, помноженное на комплекс руки, где пальцы напоминают сухие щепки, руки́, которую всё время хотелось спрятать под стол подальше от глаз прекрасных женщин?
Его жена была очень непохожая на толпу. Поэтому она, вероятно, и задержала на себе его взгляд, взгляд умного юноши, работающего в женском коллективе, где одна лучше и краше другой. Но из толпы всегда трудно выделить одно, да ещё так, чтобы толпа этого не заметила. Его будущая жена была экстравагантна, но обладала какой-то настолько чудовищной безвкусицей, что магнитом притягивала к себе глаза всех прохожих. Притянула и его взгляд. Но как она смогла вызвать к себе долгий интерес интеллигентного мальчика, подающего надежды, – интерес такой, что тот бросил кафедру и полетел за ней в провинциальный город работать рядовым школьным учителем? Ему сейчас смешно, что такое могло произойти. Но произошло же… Людям свойственно совершать иногда непредсказуемые поступки.
Не раз ему хотелось потом всё повернуть назад, но он уже по уши завяз в колее, и двигаться можно было только изо всех сил давя на газ и сжимая сцепление, в одном направлении… Но в жизни всё кончается. И половодье чувств, и затянувшиеся, похожие на мелкую рыбацкую сетку дожди, – и тогда наступает сушь. Колея высыхает, покрывается страшными, будто глубокие морщины, трещинами, и только мутная вода на дне пересохшей дороги напоминает о былом увязании. Всё – путь свободен. Теперь можно ехать и вправо, и влево… Налево пойдёшь – коня потеряешь, направо – головы не сносить, а прямо – ноги больше не идут, подгибаются…
И вот снова колея… И все дороги развезло и его постоянно заносит в сторону, ту, где начинается крутой глинистый склон к полноводной реке, медленно и равнодушно текущей мимо…
Мобильник заиграл «Полёт Валькирий»… Звонила Даша.
– Ты только не волнуйся,– сказала дочь.– Я взяла документы и ушла из института. Главное, вовремя уйти из искусства. У меня всё хорошо, у меня каждый день замечательный, каждый день как подарок. Я буду перепоступать на бюджетное отделение.
54
Даша была его иконой, его любовью, которую никакие другие женщины заслонить не могли. Это благодаря ей они прожили с женой целых двенадцать лет, разговаривая на совершенно разных языках. Он никак не мог собраться с духом всё оборвать, понимая, что видеть Дашу придётся чрезвычайно редко, урывками, комкая встречи и расставания.
Пять решительных лет взросления пролетели без него. Они почти не виделись. Лишь два раза приезжал он в город, в который сорвался почти четверть века назад, следуя неизвестно откуда взявшейся страсти.
Почему мы выбираем из массы возможного именно этого человека? Откуда берётся любовь, налетающая неотвратимо, как грозовая туча? Смотришь на горизонт: она далеко совсем. Думаешь: пронесёт стороной, не заденет и краем, ан нет, её вдруг гонит каким-то неуправляемым и невидимым потоком прямо на тебя. И глядишь: ты уже мокр до нитки, ничего не видишь, кроме этих тугих струй, сбегающих с небес и стоящих стеной водопада, заслоняющего от тебя всю другую жизнь. И слышишь оглушающий рёв низвергающейся воды, которая не успевает уходить в песок, а устремляется по склону, чтобы слиться с полноводной рекой и утратить своё кипение…
Но гроза скоро кончается. И вот ты уже зябко ёжишься, хотя ещё так недавно задыхался от жары. А теперь дышится легко и свободно. Только почему-то в охрипшем горле встаёт непонятный ком, который силишься протолкнуть – и не можешь.
И ты снова куда-то бежишь, стараясь разогреть себя движением… Снова бежишь на поиски вечного и недостижимого состояния счастья, которое так быстро исчезает, словно след самолёта в синеве…
Они гуляли с Дашей в тот его приезд по её маленькому и плоскому, как ладонь, городку, где все говорят громко и никто никого не слышит, и ели мороженое. Она, захлёбываясь заливистым смехом человека, у которого всё-всё впереди, рассказывала о своей замечательной жизни.
Его задело тогда, что она счастлива и без него. Нет, она его не вычеркнула из своего мира, искрящегося огнями ежедневного фейерверка, фейерверк был лишь прыгающим отражением фар проезжающих автомобилей и неоново-аргоновых реклам в искривлённом зеркале. Просто её мир был так густо населён, что для Одиссея не было там ежедневного места. Он мог приходить туда в гости – и тогда его радушно встречали, выставляли лучшие угощения и старательно развлекали.
Его поразила тогда её уверенность в своём «прекрасном далёко». «Мы молоды и талантливы…» – написала она под одной из своих фотографий, на которой была со своим молодым и лёгким другом, вскоре канувшим в забвение. Их глаза были широко распахнуты, волосы трепал шальной ветер недюжинной силы, а по лицу бегали солнечные зайчики.
Он позавидовал ей тогда, вот этой её уверенности в том, что она будет танцевать по жизни счастливой, любимой, известной, перелетающей, как перламутровая бабочка с цветка на цветок в саду реализующихся возможностей.
Сам он тогда, хотя и наслаждался свободой и независимостью, всё чаще начинал ощущать груз возраста и одиночества. Даже за далёким океаном страны, увидеть которую он мечтал всю свою жизнь, стал чувствовать он этот холод осенней дачи, когда и словом перемолвиться не с кем…
Анализируя холодным рассудком это своё тогдашнее состояние, он спрашивал себя уже не раз: «Только ли физическая страсть и головокружение от молодого тела толкнули его к Доре? Не было ли это новой неуклюжей попыткой побега из будущего, где пустынно и безрадостно, а шорох опавших листьев под кошачьими лапами принимается за человечьи шаги, пугающие своей неожиданностью?»
Теперь они стали видеться с дочерью не так уж редко. До Москвы было по нынешним меркам рукой подать.
И снова, как в Дашином детстве, когда он был ещё счастлив с её матерью, они бродили по городу, где все говорят громко и никто никого не слышит, вдыхая слипшимися лёгкими расплавленный июльский воздух и разговаривая обо всём и ни о чём…
Мог ли он рассказать дочери, что у него на душе такой же разор и бедлам, какой поселился в их доме? Впрочем, в доме всегда был бардак, но этот бардак ему как-то не мешал: он был неотъемлемой частью его бытия, над которым он легко мог подниматься, точно в подвесной кабинке канатной дороги. Он плыл далеко над землёй, теряя за низкими облаками её очертания… И рядом был совсем другой пейзаж, полный гармонии и законченности.
У дочери тоже был кавардак, но она была счастлива. В её маленькой общежитской комнатушке, где она обитала вместе со своим молодым супругом, Одиссею приходилось переступать через стопки книг и журналов, лежащих на полу. Все свободные поверхности были завалены разлохматившимися тетрадками; сложенными в стопки книгами; листками исписанной бумаги, лежащими раскрытым веером; глянцевыми фотографиями и журналами; дисками; предметами женского туалета и слесарными инструментами. Но эти двое жили в своём крутящемся, как скоростная карусель, мире; в нём царила такая гармония, что не почувствовать лёгкую печаль от невозможности вернуться в своё утраченное «далёко», где сердце билось в один такт с чужим, было невозможно…
Он подивился тому, что его дочь готова была пожертвовать годом учёбы, лишь бы стать студентом-бюджетником, не нуждающимся в родительской субсидии. Вспоминая себя в её возрасте, он подумал о том, что, хотя в годы его юности образование было бесплатным и котировались лишь знания, ему и в голову не могло прийти, чтобы перейти, скажем, на вечернее или заочное отделение. А его девочка думала о том, как облегчить ему тяжесть вливаний в карман институтской новой профессуры. Другое поколение! И профессура другая, совсем не как во времена его молодости!.. А он, хоть и бороздит ежедневно часами океан Интернета, существо вымирающее, и все его философские, нравственные конструкции покосились и, того гляди, рухнут от постоянно налетающего ветра…
55
Человек удивительное существо. Он привыкает ко всему. Дора будто перестала жить своими несчастьями. Она загрузила на все свои сайты фотографию младшей сестрицы вместо своей и взахлёб общалась с её ровесниками. «Что она хочет этим доказать?» – думал Одиссей. Даже на Дашиных страницах он нигде не встречал такого трёпа, какой он находил у Доры. У Даши в её журнале были фотографии – очень художественные, профессиональные – смотришь на них и удивляешься, что их делала совсем юная женщина, такая в них непроглядная глубина, за которой можно угадать не одно подводное течение… У Доры был глупейший трёп про пиво, хомячков, мужиков и балдёж. Было странно, что его подруга, которая силою обстоятельств, казалось бы, должна была шагнуть далёко за свой уже не очень-то юный возраст, словно утопающий за соломинку, хваталась за все эти мыльные пузыри внешней яркой жизни, полной новых иномарок; вырастающих, как грибы, кафешек и ресторанчиков; лоснившихся молодых людей, неизменным атрибутом которых была банка иностранного пива, к ней те поминутно прикладывались – и идя по городу, и разъезжая в своих подержанных иномарках… О чём она разговаривала со своими друзьями? Да ни о чём… О каких-то новых музыкальных ансамблях, названий которых он не знал; о «чуваках» и «крутых»; о прикидах, разговоры о них казались ему очень странными, так как Дора одеваться не умела (полинялые еле натягиваемые и застёгиваемые джинсы, из-под которых выползал голый живот, и какой-нибудь безвкусный свитерок, расшитый иностранными буквами китайским люрексом, фосфоресцирующим в ночи, словно морда собаки Баскервилей). Одиссея так раздражали эти её разговоры, полные счастливого щебетания и конского ржания.
Хлопнув дверью, он закрывался у себя в кабинете, погрузившись в мерцающий экран монитора. Он редко выходил на сайты, не нужные ему по работе, но общение по службе давно стало неотъемлемой частью его жизни, где кучка стареющих молодых людей создавала детский мир в картинках… Создание обучающих игрушек настолько поглотило его, что он просто давно не представлял себе другой жизни.
Его сердце начинало подпрыгивать теннисным мячиком в предвкушении очередного обучающего проекта. Он как бы видел тех детей с распахнутыми глазами, вперившихся в его сложные красочные конструкции, которые вдруг хоть на час начинали заменять им многочисленные «стрелялки» и «бродилки».
Ему больше не хотелось разговаривать «ни о чём». Раньше с ним такого не было. Теперь общение в Интернете стало заменять ему живую речь… С одной стороны, это была, конечно, самодостаточность, но, с другой, он всегда мог перемолвиться парой фраз с далёким, чужим или близким ему человеком даже на другом конце планеты.
Иногда он общался со своими одноклассниками. Запросто можно было перешагнуть через десятилетия, разделявшие бывших друзей, и начать разговор – будто расстались только вчера. Взять – и просто поведать о своих печалях, как случайному попутчику по купе.
Может быть, ему просто надо было выговориться, выплеснуть содержимое души, переполнявшее её, и поэтому он и втянулся в эту странную переписку со Светланой? Эта женщина не была похожа ни на его коллег, ни на его сокурсников. С ней хотелось разговаривать… Хотелось писать ей длинные умные письма, положить свой распалённый сверлящей болью висок на её мягкие колени – и чтобы его обязательно погладили по голове, как в детстве гладила мама.
Он не изменил Доре, но с усмешкой подумал, что, если сердце начинает радостно стучать в надежде получить послание от чужого человека, то это уже измена.
Жизнь человеческая слишком долга для одной любви… И всё чаще думал он о том, что было бы неплохо собрать чемодан и закатиться к этой совсем ещё чужой женщине. И никуда больше не уходить из комнаты в мягком оранжевом свете, который сочится из огромного шара абажура, похожего на раскалённое заходящее солнце, прикрытое лёгкой дымкой облаков. И неотрывно смотреть на этот абажур, как на западающее в море светило, отдаляя блаженную минуту, когда придётся встретиться с чёрными магнитами зрачков, отражающих этот солнечный шар… Он знал откуда-то, что из этого туннеля зрачков ему выбраться не суждено, но там, как в туннелях далёкой Скандинавии, живёт внутренний голубой свет, рассеивающий страх мчащегося по нему…
Дора всё чаще приходила поздно, и от неё пахло вином. Он с детства ненавидел этот запах, который иногда по праздникам приносил его отец.
Его вдруг стали пугать некоторые Дорины разговоры… Они как бы шли вразрез с его нравственными представлениями. Она, например, искренне считала, что девочки, живущие в соседней квартире, отданной хозяйкой внаём какой-то сутенёрской фирме под бордель, имеют такую же нужную и обычную профессию, как и множество людей, с утра до ночи вкалывающих на производстве, в лаборатории, в школе, в больнице. «Мне всё равно, чем человек занимается, лишь бы был человек. Не всё ли равно как зарабатывать?» Когда он слышал такое, он впадал в ступор и с горечью думал о том, что он просто был трамплином в Дориной жизни к какой-то другой, полной приключений и светящихся огней. Но так получилось, что прыжок оказался неудачен. И теперь «горнолыжница», случайно сломавшая хребёт, вынуждена быть привязана к одному месту, которое почему-то оказалось его домом.
Всё чаще хотелось ему разорвать этот круг, куда он сам себя заточил, ослеплённый огнями праздника и фейерверка, смешавшегося с шумной толпой, где все говорят громко и никто никого не слышит…
Он методично стал высылать свои предложения в международные обучающие проекты, в тайной надежде на то, что ему опять отыграется какой-нибудь грант, как было уже однажды… Всё чаще снился ему белый огромный лайнер, несущий его над океаном…
Как-то раз Дора высказала своё желание начать бегать с ним трусцой по улице. Это вызвало у него такое бешенство!.. Он не мог сказать ей «Нет!», но то, что эти часы его своеобразного уединения будут, несомненно, нарушены, что он не сможет больше бежать, летя по причудливым волнам своей памяти и своего воображения, вывело его из колеи… Он подумал о том, что этот бег был скорее бегом от себя, чем поддержкой своего стареющего тела в форме, полётом над суетой в самодельной гондоле, в которой можно было спокойно лежать на плотном дне корзины так, что тебя никто не видит, и, отдыхая, наблюдать, как плывёшь сквозь рваные клочья облаков. Теперь у него отнимали и эту возможность…
56
Почему он молчит? Он теперь всё время молчит. Неужели он не видит, что она нуждается в его обожании! Что она ещё молода и ей хочется праздника! А что впереди – вообще неизвестно… И Сара у неё на плечах, и этот ребёнок, которого та зачем-то решила рожать… Отговорить её было невозможно. Маленький хорёк со своим характером! И непонятно совсем: как они жить будут? Саре всё же надо получать образование… При всём том Доре ещё повезло! Как бы ещё сложилась её, Дорина жизнь, не встреть она Севу? Только он какой-то совсем чужой последнее время… И эти его дурацкие сцены ревности, когда он говорит, что ему вообще всё равно, с кем она шляется, но почему он должен кормить с ложечки её мать? Неужели он не понимает, что Дора ещё молодая совсем и ей хочется праздника!
Полумрак, цветомузыка играет на лицах, пузырьки поднимаются в бокалах вина, сигаретный дым струится красивыми кольцами, похожими на локоны, и к ней подсаживается шикарный мужчина с тремя золотыми печатками на пальцах… А потом они сплетаются в тесном танце, и он жарко шепчет на ухо такое, что Одиссей не прошепчет никогда… Нет, ей не нужен этот мужчина… Но это же так интересно – чувствовать себя соблазнительной женщиной, приковывающей к себе взгляды… Она всегда хотела быть леди, но у неё не получалось никогда… Надо побольше лёгкости в жизни, как в танце. У неё ведь была эта лёгкость, только близкие цепляются за ноги и отяжеляют… Она так устала! Вчера вот целый вечер просидела в блаженстве, глядя футбол. И матч так себе… обычный, не то что чемпионат какой-то. Но это так кайфово валяться на диване, грызть солёные орешки, запивать их пивом и смотреть телевизор, никуда не торопясь! А Одиссей даже не присел с ней рядом, заперся в своей комнате… И что ей ещё предстоит, когда она станет тётей?
Может быть, Сарин мальчик ещё и женится на сестрёнке, когда увидит ребёночка… Это было бы хорошо. Тогда можно будет прописать сестру у него…
А вообще недурно им было бы перебраться куда-нибудь всем в Америку! Вот только мама…
Втайне от Одиссея она нашла далёкую американскую родственницу и родственницу поближе, в Израиле. Рассматривала фотографии, присланные ими по электронной почте, расспрашивала их о жизни и мечтала о том, что когда-нибудь, когда мама окажется в лучшем мире, Дора очутится в другой стране, где живут в доме, перед которым обязательно надо стричь лужайку!
Почему ей вдруг так захотелось оказаться там? Ведь её родители никогда не стремились туда. Да и Одиссей, который уже дважды там побывал, говорил, что у них другой менталитет и что у него было чувство, что он как в больнице: то же ощущение нереальности и мысль: «Когда же это всё кончится!» Но ведь потом это прошло, когда он своих друзей встретил. И русских евреев там очень много… Надо только капать Одиссею об этом на мозги, говорить о том, что он растрачивает свой талант здесь впустую, чтобы он захотел туда…
А пока он говорит о том, что чужая страна всегда будет чужой, и дом у человека один. Он уже однажды жил в чужом городе, а потом понял, что больше не может, что он там задыхается, и поэтому вернулся. Но она вот не задыхается и живёт тоже в чужом для неё городе, как в своём. Хотя и вспоминает иногда о Красноярске, и о северном посёлке своего детства вспоминает… О друзьях вспоминает, но ведь сейчас с друзьями и по Интернету общаться можно.
А дом и родина – это твои близкие. Близких своих она уже наполовину сюда перетащила…
А вчера Одиссей сказал, что его дом – это уже не его дом…
57
Дора приходила всё позже и позже… Она будто хотела нагуляться, прежде чем родится племянник. Сара тоже ушла к подруге. Теща тихо лежала в своей комнате, так тихо, что Одиссею казалось, что она уже ТАМ… И снова Одиссей радовался тишине и возможности побыть почти одному.
Он позвонил Даше, и они целых полчаса болтали ни о чём. Это так здорово: говорить без свидетелей и даже – с родным ребёнком… Он никогда не думал, что его разговоры с дочерью могут вызывать какую-то ревность, однако он всё чаще слышал, как Дора начинала исступлённо звенеть на кухне кастрюлями, будто колотила в гонг. Хлопала дверью так, что из расшатанного косяка опять с грохотом летела штукатурка, и с тявкающим визгом передвигала по паркету стулья. Нет, она редко вмешивалась в его разговор, но он чувствовал себя как голый на ветру, выставленный на всеобщее обозрение любопытных глаз… Боялся сказать Даше лишнее нежное слово, всей кожей чувствуя летевшие от Доры невидимые искры, выводящие его из состояния равновесия… Иногда он даже уже хотел, чтобы такая искра попала в кучу сваленного мусора, – и гори всё синим пламенем! Но инстинкт самосохранения всегда удерживал его, и он опять, как испуганная птица, прятал голову под крыло… Всё-таки ему повезло с дочерью! Вот кто почти не ревновал его! Даша жила какой-то совсем отдельной от него жизнью и, казалось, её мало задевало то, что в жизни отца существует женщина намного моложе её мамы, женщина, которая поглотила большую часть его жизни, которую он не собирался ни с кем разделять. Вышло всё так незаметно… Не хотел ни приручать никого, ни быть приручённым… Одного брака хватило с лихвою… Но как-то очнулся опутанный такими канатами, которые вдруг оказались сильнее печати в паспорте!..
Неужели наша совесть – это якорь, который удерживает нас от выхода в синее море, по которому хочется плыть и плыть, чтобы всё же заглянуть в то место, куда пропадает солнце?
Затем он набрал номер Светланы, удивляясь своему странному мальчишескому страху, когда робеешь так, что думаешь, что лучше бы на другом конце провода трубку не взяли. Но трубку сняли – и очень ему обрадовались. Он это понял каким-то своим внутренним слухом. Вроде бы ничего и не произошло особенного, а день снова заиграл всеми красками радуги после грозы…
После этого он сел работать и думал, что такого хорошего настроения у него не было давно.
Он даже не заметил, как за окном сгустились сумерки и стали светить уличные фонари, похожие на прибрежные маяки…
Потом очнулся, поглядел на часы и пошёл кормить тёщу. Тёщу приходилось кормить, как ребёнка, с ложечки и поить из кружки для минеральной воды. Но струйка сладкого чая всё равно стекала по подбородку, оставляя липкое пятно на рубахе. Он вытер полотенцем ещё не старческий подбородок одутловатого женского лица, похожего на пожелтевшую от времени бумагу, лица, временами принимавшего малоосмысленное выражение, и с раздражением подумал, что его девушкам давно пора быть дома.
Тут же позвонила Сара и сказала, что останется ночевать у подруги. Он обрадовался тому, что тишина продолжится, никто её не спугнёт, и – тому, что не надо будет выходить в сырую ночь, чтобы встречать загулявшую девицу.
Потом набрал мобильный Доры. Дора весело прощебетала, что ещё не вечер… Спустя два часа, чувствуя нарастающее беспокойство, он позвонил снова. Всё-таки его подруга (у него никак не поворачивался язык даже мысленно называть её женой, почему-то всё в нём протестовало против этого) оставалась человеком с ослабленным зрением, и кто знает, в какую ситуацию она могла бы попасть… Трубку не взяли. Чувствуя нарастающее беспокойство, он звонил каждые десять минут, но теперь равнодушный женский голос ему объяснял, что абонент временно не доступен.
Он обзвонил дежурные больницы, ничуть не успокоившись тем, что женщин, похожих на его Дору, туда не поступало.
Нервно меряя комнату неровными шагами, он прислушивался: не хлопнет ли в подъезде входная дверь, но слышал только периодический клацающий железный лязг соседской двери, выпускающей очередного клиента из «засекреченного» борделя.
Он несколько раз зачем-то подходил к окну и смотрел на пустынную проезжую часть, тёмный коридор которой прорезали редкие фары машин. И снова луна лила свой равнодушный безжизненный свет, похожий на скальпель хирурга, ампутирующего гангренозную конечность. Он поёжился от этого безжизненного света, бьющего ему в лицо своей определённостью, и подумал, что у оперируемых людей не остаётся выбора: либо сгнить целиком, либо жить усечённым, неполной жизнью, но жить…
В половине шестого утра, когда луна начала бледнеть, а чернильная темнота выцветать, будто залитая пергидролем, совершенно обессилев от ожидания неизбежного, он стал набирать номер милиции, но вдруг услышал неверный поворот ключа в замке… Ключ сначала повернули, закрыв замок ещё на один оборот ключа, и только потом открыли. На пороге стояла разрумянившаяся весёлая Дора, пропахшая чужим сигаретным дымом и вином.
– Ты не спишь разве? А мы так чудно погуляли!
Одиссей, не в силах совладать с захлестнувшей его, словно цунами, яростью, взял Дору за кружевной воротник, развернул, чувствуя, как нежный ажур затрещал под его деревянными пальцами, будто случайно зацепившись за сук заросшего сада, и вытолкнул её в подъезд, выстрелив закрывшейся дверью и с силой забивая в косяк задвижку.
Ещё два часа он вынужден был слушать, как звонок кукует кукушкой, и терпеть крики тёщи, похожие на мычание забиваемой коровы…
58
И всё же им надо завести ребёнка. А то в один прекрасный день Одиссей просто скажет, что им надо расстаться, что он устал и не хочет с ней больше жить. А куда она пойдёт? Уезжать обратно в Сибирь? И денег она никогда на квартиру не заработает, даже если разменять их квартиру в Красноярске. Но сёстры и брат на это не пойдут, похоже… А маму куда? А тут всё есть. И квартира – такие хоромы, и дача, и машина, хоть и старенькая уже… С Одиссеем она чувствует себя всё равно защищённой. Он взрослый, надёжный. Как она одна будет маму перекладывать? А потом, может быть, они махнут с ним в Америку, домик там купят. Тётка Соня их уже приглашала в гости. Там ведь целая еврейская улица.
Он стал так раздражителен и молчит всё время… Говорят, что ей не надо рожать, но ведь можно и кесарево сделать. Но Одиссей на ней даже жениться не хочет. Как только она заговаривает об этом, он тут же уходит к своему компьютеру, вперяется в голубой экран, и его уже не дозовёшься. А когда она подходит к нему и кладёт руки на плечи, взбрыкивает, как конь, которому накинули уздечку, и огрызается: «Не мешай мне. Неужели не видишь, что я работаю!.. И деньги, между прочим, зарабатываю…» Подумаешь, тоже мне деньги… Смешно! Она знает, что он сидит за монитором просто потому, что ему там интереснее, чем с ней. А ей так хочется, чтобы её пожалели и приласкали!..
Она, конечно, совсем не готова к рождению маленького. Она так устала с мамой! Но… Все говорят, что она может потерять Севу. Одной молодостью не удержишь. А Сева маленького совсем не хочет: говорит, что зарплата мизерная и он не может их всех содержать. Но она всё равно что-нибудь придумает. А то вдруг она ослепнет совсем, а тогда как она в старости будет? А без ребёнка он и не женится на ней никогда… Надо решаться. Мужчины потом смиряются. Сева не из тех мужчин, которые бросают своих детей. Он детей любит. Вон как Дашку свою обожает. Никто ему не нужен, когда та приезжает!
59
Наконец-то он один. Думал ли он раньше, что в его жизни наступит момент, когда он будет наслаждаться одиночеством? Целый месяц одиночества!
Одиссей ухватился за предложение вести летнюю практику в элитном детском лагере, как за протянутую ему соломинку, представив, что это бревно… Доре он объяснил, что практика – это неплохой приработок, но он лукавил. Она это понимала, но промолчала, боясь нарушить еле достигнутое шаткое равновесие своим упрёком. Надо было балансировать дальше…
Целый месяц свободы! Целый месяц он мог никуда не бежать, лениться, смотреть немигающим взглядом на завораживающее пламя костра и зеркальную гладь озера, совсем не искажающую его покрывшееся золотистой пылью загара лицо, и думать про вечное…
Больше всего он любил ночное купание. Можно было заплыть на самую середину озера и, перевернувшись на спину, смотреть в бездонное небо, похожее на огромный старый дырявый зонтик, изъеденный кожеедом, на который он наткнулся в кладовке на даче. В августе звёзды иногда стремительно падают вниз и сгорают, не долетев до земли. Пока они летят, можно загадать желание, про себя зная, что оно не сбудется никогда… Вода была как парное молоко, хотя воздух ночью уже остывал так, что становился таким сырым, будто висел мокрой пылью мелкий осенний дождь. Хотелось натянуть на свитер ещё и куртку, что он и делал. Но ночное купание – это было как какое-то очищение от всей налипшей суеты… Он плавал далеко и подолгу, разгребая упругую воду, будто ворох прошлогодних листьев… Он снова становился юн, полон сил и несбывающихся желаний. И снова луна лила будоражащий душу свет, оставляя на чёрном атласе озера светящуюся дорожку, по которой хотелось плыть, будто по серебряному лучу, ведущему в неизбежность. Он плыл и думал, что молодость миновала, что не стоит ничего больше уже в этой жизни ждать и надо быть благодарным тому, что имеешь. Тому, что живёшь, что видишь этот завораживающий холодный свет, по которому нельзя уплыть за край горизонта… Ну разве что махнуть на другую сторону озера…
На берегу чванливо квакали лягушки, но их он не слышал. Сейчас их голос был не в резонансе с его внутренней мелодией. Какие лягушки, когда птицы поют, несмотря на август, совсем не думая о долгом и трудном скором перелёте, из которого многим из них не суждено будет вернуться?
Иногда он просто сидел на трухлявом пне и вдыхал густой хвойный запах, успокаивающий и расслабляющий. Можно было закрыть глаза, уставшие от блестящей глади озера, и слушать, как шумят вековые сосны. Ему казалось иногда, что это тихий плеск прибоя. Но эту иллюзию разрушал мягкий стук сосновых шишек о мох. Сосны уходили так далеко вверх, что нельзя было не думать о вечном… Но и у сосен бывает свой век. Бродя по берегу, круто идущему в гору, с которой было легко сбегать, но устаёшь подниматься, он поразился, что этот крутой склон, несколько лет тому назад усеянный только разноцветными полевыми цветами, был густо заселён молодыми сосенками вперемежку с берёзами. Их никто не сажал, конечно. Просто жизнь и дикая природа брали своё. Легкокрылые семечки, подхваченные попутным ветром, перемещались в неизвестном им направлении, и некоторым из них посчастливилось не спилотировать на волнующуюся поверхность озера, а остаться и прорасти здесь. Он подумал, что, наверное, и от человека не всегда зависит место, где ему предстоит катапультироваться… на всё воля случая… И надо быть благодарным всему.
Было же в его жизни сибирское лето, когда он шалел от мысли, что он может быть интересен молодой девице, чьи губы сладко пахли собранной земляникой… Случилось же в его жизни и лето, когда раз! – и туча, подхваченная ветром, спешащим с юга, надолго открыла солнце. Как затвор у фотоаппарата щёлкнул. Раз! – и возник в его жизни волшебный очаровывающий свет, щедро льющийся сквозь карликовые кроны сибирских сосен, таращащихся на него своими иголками…
И вот теперь снова этот диковинный свет, но Одиссей радуется тому, что он один, и никто не может нарушить его внутреннего отшельничества. Внешне он был с детьми и с коллегами, но купался в этом свете один, заплывая в марафонские заплывы в своих не очень-то весёлых думах. Но надо быть благодарным и грустным мыслям. Тоска – это начало пути, пути от того, кем был, к себе новому…
Это лето было удивительно щедро на невесомых бабочек и стрекоз. Бабочки порхали прямо около лица, задевая его своими трепещущими крылышками в диковинных разводах, гладили его мохнатые брови, садились ему на плечи и грудь. За ними не надо было бегать с сачком и радоваться, что настиг и накрыл тяжёлой марлей самую красивую.
«Инфант, скачущий с сачком за многоцветными иллюзиями»,– говорила когда-то его мама…
В это лето за бабочками он не бежал. Но нерадостные мысли рассеялись, как туман пополудни, и неизвестно откуда снова возникало ощущение какой-то эйфории от всего этого цветения, благоухания и щебетания…
«Ах, стрекоза, мне бы твои фасеточные стереоскопические глаза, глядящие с 360-градусным размахом! Я бы уж точно увидел свою судьбу. А ты «лето красное пропела…» Бог с тобой, пари над легковесными цветками, подставляя свои всегда распростёртые слюдяные крылышки под лучи палящего солнца! Пари, пусть солнечные лучи отражаются от крыльев, как от двойного окошка, заставляя прыгать на нежных лепестках цветов солнечные зайчики…»
60
Одиссей давно забыл, что у него бывает день рождения. Да и был он только в детстве. Тогда все дарили ему подарки. Мама с папой, бабушка с дедушкой, тётя Таня. Потом это всё ушло… Ушло гораздо раньше, чем ушли близкие. Он и не вспоминал о дне рождения никогда. Так, обычный день, после которого в анкетах пишется новая цифра… Правда, его поздравляли время от времени ученики. Цветы иногда дарили. Красные гвоздики, которые он жутко не любил. Напоминали они ему почему-то похороны… «Красная гвоздика, спутница тревог…»
А тут вдруг надумали привалить и поздравить его друзья, с которыми они не раз проводили летнюю школу для одарённых детей. Он недоумевал: почему решили так вдруг? Ведь никогда не приезжали. Неужели существует нечто, что можно выловить из его скупых деловых строк только по работе? Неужто что-то прорвалось? «Умереть на бегу? Бегай!» Но наш век давно стал веком отчуждения людей друг от друга. Хотя и появился этот суррогат общения через голубой экран монитора. Впрочем, говорят о себе здесь чаще даже больше, чем при общении «тет-а-тет»… «Тет-а-тет» – это всегда страх, что не выдержишь чужого взгляда и груза, который пытаются на тебя взвалить. А тут можно отключиться от Сети, всё взвесить, подумать, собраться с духом и ответить, задвинув свои эмоции подальше… Неужели мы ещё способны скучать по живым людям, мысли которых суждено прочитывать меж строк?
Приехала и Даша с мужем.
День рождения справляли дома. Дача была уже готова к зиме. И Доре совсем не хотелось расконсервировать её, чтобы затем снова убирать подальше от зимних непрошеных гостей посуду и бельё.
Пели под гитару и спорили на философские темы. Всё было хорошо. Одиссей снова был горд, что ему удалось оторвать такую молодую подругу, чуть старше своей дочери…
Дора, к счастью, почти не участвовала в их дискуссии. Но он испугался вот этого своего «к счастью». Неужели он стесняется её незрелых детских высказываний, которые легко соскальзывали с её языка, точно подтаявшие леденцы? В этих разговорах даже непосвящённому становится слышно, что летают они на разной высоте… И маршруты у них разные… Не по прихоти ли того взрывавшегося фейерверка оказались они в одном месте и времени пространства, из которого, возможно, уже не убежать? Поколение завоевателей… Мы такими не были… Пришла, толкнула его в грудь, будто в дверь, сбила с ног – он так и остался невыпрямленным… Ведь не был же он очарован, не был!
А сейчас она накладывает полные тарелки салата его друзьям, низко наклоняясь, так, что в глубоком вырезе видны два песчаных холмика. Он заметил, что его друг смущённо отвёл от них глаза, пускаясь в философские рассуждения…
«А давайте я вам станцую что-нибудь из норвежских танцев», – сказала Дора.
И через минуту уже другая женщина вошла в комнату, женщина, которая была не здесь и не с ними… Она поставила диск незнакомой музыки, странно сжимающей сердце тисками, и поплыла куда-то к горным вершинам, на которых блестят снега так, что приходится надевать чёрные очки, чтобы не ослепнуть…
И снова всё у них было замечательно. И Даша всех их фотографировала. Остановись, мгновенье! Оно и останавливалось, запечатлённое суровым объективом, чтобы потом возникнуть на страницах Сети на любопытство знакомых и будущих внуков.
«Первый тайм мы уже отыграли, и одно лишь сумели понять, чтоб друзей мы своих не теряли, постарайтесь себя не терять…» – это была песня его юности. «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя…»
Где вы, те глупые счастливые лица с широко распахнутыми глазами? А теперь его дочь фотографирует глаза, от которых щедро бегут лучики морщин, будто от пуленепробиваемого стекла после того, как его всё-таки пытались пробить навылет…
Остаться на несколько дней у них дочь не захотела. Сказала, что чувствует себя здесь неуютно, точно при стихийном бедствии.
Он проводил её со всеми друзьями на поезд, посадил в вагон, и ощутил такую неприкаянную пустоту в сердце, какую надо было срочно заглатывать валидолом.
И снова было беспристрастное, холодное, не прикрытое и флёром облаков, полнолуние. Рельсы серебрились, будто лунная дорожка в ночи, ведущая куда-то за краешек земли по морскому заливу. И снова поезд плыл мимо, всё набирая скорость, унося любимых и близких, встреча с которыми обещана в скором будущем лишь в Гольфстриме Интернета.
Его возраст на страницах Сети теперь стал на один год больше.
61
Когда-то давно, в его юности и на заре компьютеризации, он один из первых пришёл в этот компьютерный мир, что звали тогда «информационные технологии…» Пришёл – и остался тут жить… Его отец относился к его интересу снисходительно, а у мамы почему-то это вызывало необъяснимое раздражение. Она не могла понять, почему её сын, сидевший дома, находится где-то не с ними. Её маленький Сева медленно уплывал от неё в неизвестном направлении, гонимый непонятно откуда взявшимися ветрами. Нет, это была не женщина, что было бы вполне в соответствии с его возрастом и что вполне укладывалось бы в доводы холодного рассудка: все сыновья рано или поздно уходят к другой женщине. Её сын смотрел прозрачным невидящим взглядом мимо неё на голубой экран монитора, похожий на безмятежный океан, и сосредоточенно что-то писал про всякие «скетчи» и «фитинги». Она бесшумно подходила к нему, пытаясь понять, что же гонит его по этим волнам и почему скупое общение с другом, находящимся далёко за океаном, оказывается ему интересней звонка бывшей сокурсницы.
Потом появились школьники, с которыми он, словно ему двенадцать лет, начал играть во всякие игрушки…
Иногда мама думала о том, что не любовь погнала его из родного города, а возможность реализоваться в новом ещё мало кем познанном и непонятном деле. Мать его жены потом жаловалась ей, что Сева ночами сидит и что-то пишет, уплывая и барахтаясь в гигантских Сетях, пытаясь связать паутину в надёжные нити облаков… Это потом она уже гордилась им, когда он начал получать гранты от зарубежных коллег. Но и тогда она не стала понимать его. Он уплыл, уплыл окончательно. И, возможно, поэтому, а совсем не потому, что не хотела разрушить его семью, не звала она его вернуться домой даже тогда, когда осталась одна и уже знала наверняка, что и ей остаётся недолго.
И женился-то он как-то скоропалительно и ненадёжно… Просто потому, что вдруг оглянулся и увидел, что его друзья катают уже детей в колясочках… А тут эта провинциальная учителка со столичными замашками и подвернулась. Она всегда не любила свою сноху. Она всегда казалась ей глуповатой и амбициозной, способной позаботиться лишь об освещении своей сцены. Тут уж она была мастер-осветитель!.. Весь спектр разноцветной подсветки пускался в ход, лишь бы не слиться с окружающим миром.
Она и учительницей-то стала, вероятно, потому, что дара для настоящих подмостков не было, а в школе была тоже сцена, освещённая десятками прожекторов детских глаз.
Но Севу вот не удержала, не сумела. Или не захотела? Неправда, что это мать его, тающая день ото дня, позвала его к себе, просто от света яркого он устал. От мигания новогодних лампочек всегда устаёшь. Этого мигания мы все ждём, словно чуда, и даже когда ёлка уже теряет свои иголки так, что гирлянда разноцветных огней начинает соскальзывать по оголившимся лапам на пол, всё равно оттягиваем момент, когда придётся их убирать. Хотя от мелькания разноцветных сполохов света в глазах давно уже снуют чёрные и огненные мушки и хочется спокойного ровного домашнего света, что сочится из-под абажура, похожего на розовый гигантский мак.
62
По осени приходит тоска. Она подкрадывается тихо и закрывает твои глаза своими потными ладошками. Ты даже не пытаешься сопротивляться и ловить солнечный свет сквозь щёлочки между пальцев… Тоска о том, что молодость миновала, а жизнь всё убыстряет и убыстряет ход. И ждать от неё подарков – непозволительная наивность. Но Светлана вдруг снова начала ждать невозможного. Так бывает. Несбывшееся начинает преследовать по ночам, заставляет тебя днём сверлить взглядом стену и не слышать собеседника, смотрящего тебе в глаза.
–Ау, ты где?
–Я не здесь… Я – снова в облаках, хотя они летят так низко над землёй, что можно забраться на крышу – и достать их рукой… В жизни снова нет теней, но цвет не исчез: он просто не такой яркий, как в юности и мае… Он более спокойный и уверенный в себе…
Тоска – это ведь тоже цвет и вкус. Вкус жизни, начало дороги… Это – когда хочется всё переиначить… «Ты не плачь, не плачь, не плачь, куплю солнечный калач…» – когда-то говорила бабушка… Светлана всегда думала: «А почему солнечный?» А теперь поняла: это когда в жизнь начинают впускать свет.
http://odissey.livejournal.com/
5 сентября 2009
Боль! Боль телесная, боль душевная, боль разлуки и расставания, боль поражения и боль от любви! Боль забытая и воскреснувшая… Где она начинается и где заканчивается? Умение читать жизнь, вот что избавляет от боли! В жизни ничего не делается просто так, все жизненные ситуации направляют Вас туда, где Вы должны быть, а боль… боль – это то, куда ненужно больше идти, если она Вам не нравится! Или же боль – это то, через что Вы должны пройти, дабы оказаться на том самом, Вашем пути?
Встреча с любым человеком особенна! Суммируя все встречи, долгие или мимолётные, произнесённые фразы, совершённые поступки, понимаешь, что всё делается почему-то! И сама суть слов: «Что ни делается, то к лучшему!», – настолько правильна, что можно проверить! Боль подталкивает человека к правильным поступкам, если человек живёт по общим моральным, человеческим, принципам! «Поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они с тобой поступали!» Сильный человек никогда не сделает больно другому, потому, что это больно! Он знает, насколько это плохо, и как тяжело тем, у кого есть эта боль! Только сильный духом человек умеет и может прощать боль, потому как ненавидеть легко, а простить действительно трудно! Слабых людей нужно отпускать! Судьба сама столкнет их лбами! А через боль познаётся и ценится всё то, к чему мы стремимся! Только пройдя через боль, мы понимаем, что было ради чего её терпеть! Учитесь читать жизнь!
10 октября 2009
Без неё никак
ОБЯЗАННОСТЬ без любви делает человека РАЗДРАЖИТЕЛЬНЫМ. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ без любви делает человека БЕСЦЕРЕМОННЫМ. СПРАВЕДЛИВОСТЬ без любви делает человека ЖЕСТОКИМ. ПРАВДА без любви делает человека КРИТИКАНОМ. ВОСПИТАНИЕ без любви делает человека ДВУЛИКИМ. УМ без любви делает человека ХИТРЫМ. ПРИВЕТЛИВОСТЬ без любви делает человека ЛИЦЕМЕРНЫМ. КОМПЕТЕНТНОСТЬ без любви делает человека НЕУСТУПЧИВЫМ. ВЛАСТЬ без любви делает человека НАСИЛЬНИКОМ. ЧЕСТЬ без любви делает человека ВЫСОКОМЕРНЫМ. БОГАТСТВО без любви делает человека ЖАДНЫМ. ВЕРА без любви делает человека ФАНАТИКОМ. ЖИЗНЬ без любви – СУЩЕСТВОВАНИЕ...
Любила ли Светлана мужа? Наверное… Они жили долго и дожили до любви, которой было суждено распуститься полным цветом, когда одного внезапно не стало… Распуститься и остаться стоять в вазе на столе засушенным букетом, изменившим свой цвет и утратившим аромат…
Она вышла замуж за коллегу – и не потому, что была влюблена, а просто ей было уже двадцать семь, захотелось вырваться от родителей и иметь свою, отдельную жизнь. Большинство подруг давно нянчили детей.
С детьми не получилось… Но в её жизнь пришло новое ощущение, что она – не одна, что у неё есть половинка, с которой они хоть и не целое, но люди-то воспринимают их как целое… Потом всегда есть родная душа рядом, на которую можно во многом положиться и которая может тебя услышать, даже рассеянно глядя на белый пух облаков, проносящийся над головой…
И вдруг в один день старательно выстроенный домик рассыпался, как от налетевшего смерча… То, что давно перестали ценить и замечать, что казалось уже безвкусным, как вода, внезапно исчезнув из жизни, начало вырастать до размеров небоскрёбов, заслоняющих от себя всё. Оказалось, что без воды человек просто погибает.
Она не погибла. Она нашла, чем жить. И даже, пожалуй, у неё не было времени, чтобы отдаваться воспоминаниям, которые предательски обступали её по ночам, сжимая кольцо всё теснее и теснее, так, что из него уже хотелось вырваться: такой сплошной стеной высился лес из воспоминаний, взявшихся за руки и водивших около неё хоровод. Иногда ей казалось, что воспоминания расцепляют руки и отбегают на безопасное расстояние, но потом они снова судорожно хватались за руки, будто боялись потеряться в этом мире, и всё плотнее сжимали кольцо вокруг неё. Заглядывали в глаза, пытаясь дотянуться вспотевшими руками до донышка её души, и жарко дышали в лицо…
Иногда она думала, что ей повезло. У них с мужем не было долгого мучительного прощания, когда один уже там, а другой здесь, когда понимаешь, что любимый человек медленно тебя покидает, и нет никакой надежды что-либо изменить или хотя бы поправить… Повезло, что не было того физического состояния чудовищной усталости, когда становится почти всё равно и даже начинаешь думать, что скорей бы всё кончилось… Просто жизнь взяла – и переломилась на две части, что уже никогда не склеить: одна была та, что – до того, другая – после. И в этой жизни «после» она жила, а не существовала… Хуже всего было то, что тоска всегда подкрадывалась внезапно и неминуемо. Спрятаться от неё было нельзя… И тогда сердце начинало покалывать так же, как затёкшую под головой на подушке во время сна руку, когда её вытащили из-под головы. Она пыталась протолкнуть воздушную пробку, запершую крик в её горле – и не могла…
Кому: оdissey@mail.ru
Как Ваше состояние усталости и загнанности? Отошли немного? Или отпуск только сгустил печаль? В повседневной суете на печаль не всегда остаётся времени, поэтому мы пытаемся её запрятать подальше не только от чужих глаз, но и от себя тоже, а в отпуске выпускаем её расцветать пышным цветом…
У меня вот это чувство сладкой грусти – неизменное в каждое лето, когда живёшь на даче, где прошли твои детство и юность, где жили твои близкие, которых уже нет… Хорошо знаешь, что это ощущение неминуемо, даже, если не будет холодов и затяжных дождей, а будет светить солнце и можно будет плавать в день по нескольку километров…
Когда плывёшь долго и никуда не торопясь, куда-то уходит вся суета, – и медленно всплывают, как придонные рыбы, всякие мысли, печальные и не очень, о том, что это не время проходит – это проходим мы… Знаешь, что это состояние неизбежно, а всё равно стремишься сюда, оставляя дальние страны и эйфорию на потом…
Начинают выныривать из памяти лица, мимо которых прошёл, не оглянувшись, но которые почему-то зацепились в памяти и, оказалось, бережно хранимы от забвения. Вот Ваше опять вынырнуло. И я подумала: а что мне мешает черкнуть несколько строк? Жизнь человеческая не так уж длинна, чтобы всегда глушить, как рыбу, подобные желания, рыба-то, бывает, иногда очухивается и не всегда всплывает кверху брюхом. И я, возможно, не самый тривиальный собеседник в виртуальной реальности, к тому же, существующий в «реале».
А Вы, кажется, чуть-чуть испугались самого себя, каким оказались немногим меньше года назад, и своего настроения – и удалились от всяких «философских контактов»? «У меня всё нормально» – к маске привыкаешь, с нею срастаешься… А мне показалось, что это не так… И почему-то захотелось послать сигнал то ли маяка, то ли встречного теплохода в нерассеивающемся тумане… Ау… Вас слышат! Ваш внутренний мир интересен, и всё совсем не так, как иногда начинает казаться …
Только не говорите, что Вы в отпуске не наслаждались, как ключевой водой, одиночеством, ощущая вкус родника; не плавали, растворяясь в тишине озёр, как я; не смотрели в колокол неба, набитый звёздами, думая о скоротечности жизни; не слушали ночного пения птиц и стрекота кузнечика, не вздрагивали от стука яблок, шишек, которые сбрасывают вековые сосны, продолжая зеленеть, когда другие теряют даже листья, становясь прозрачными…
Увы, всё кончается когда-то…
63
Вчера Дора сообщила Севе, что у них будет ребёнок. Она почти три месяца молчала, боялась, что он будет против этого ребёнка… А теперь уже рука не поднимется у него что-то менять. Он воспринял её сообщение очень странно. Промолчал и ушёл в свою комнату. Но не сел за свой экран, а лёг на диван и стал смотреть в потолок. Лежал так часа два. Она обиделась и даже не хотела к нему заходить… Весь вечер не разговаривал почти…
Потом она пришла к нему, когда он устроился уже за своим компьютером, и села к нему на колени.
– У нас будет очень талантливый мальчик, как ты, – сказала Дора. – И игрушки свои ты будешь придумывать не для чужих детей, а для своего…
– Да, да… Конечно, у нас будет очень талантливый мальчик, – и погладил её по волосам, зарылся в её нерасчёсываемую копну, похожую на чёрного барашка…
– Нам надо будет расписаться, ребёнок должен знать, что он родился в законном счастливом браке и был желанен.
Но Сева снова молчал и ничего ей не сказал…
– И с Сарой нам будет веселее растить детей.
Он только опять погладил её по голове и вновь уставился в свои сетевые проекты…
Потом она прочла среди его деловых переговоров с коллегами фразу: «Что-то мне опять грустно… Может мне микроэлементов не хватает?»
64
У Доры началась почти новая жизнь. Теперь она должна была думать о её маленьком. Она заставила Одиссея сменить раритетную колонку; журчащий унитаз с ржавым бачком поменять на компакт, сделанный под «чёрный мрамор»; выкинуть жёлтую раковину с отбитой эмалью, будто усыпанную чёрными оспинами; отремонтировать кухню, ванную и туалет; купить новый диван, покрытый синим велюром с многочисленными сиреневыми подушками и пуфиками, и такие же кресла с огромными бархатными подлокотниками… Он пытался ей возражать, что родительские сбережения не бездонны и деньги им ещё понадобятся, но Дора настояла на своём. На все её разговоры о регистрации их отношений он по-прежнему реагировал молчанием каменного утёса.
Она выклянчила у него поездку на неделю в Египет, плача, что она так устала с мамой, Сарой и с ним, и вообще теперь у неё возможность съездить куда-нибудь – неизвестно когда ещё появится…
Это было так здорово перенестись из дождливой холодной осени, когда деревья уже потеряли почти все листья и стали совсем прозрачными, в страну вечного тепла и южных ветров, где море было горячим, как воздух или ненадолго позабытый чай… Воздух по ночам уже остывал, темнело рано и беспросветно, но море оставалось тёплым, будто бы вода в солевой ванне дома… Она никогда так долго не плавала… Плавать в этой воде было легко. Будто десятки нежных мужских рук выталкивали её на поверхность и качали над землёй. Ей снова было спокойно, и она знала, что Одиссей уже никуда от неё не денется. У неё всё получилось, как она придумала. И дальше всё получится. Единственно, что могло омрачить её поездку, так это постоянно подступающая дурнота и набегающие мушки, которые спрыгивали с изумрудной ряби и начинали мельтешить яркими светлячками у неё в глазах. Мир тихо качался в такт набегающим волнам, верх уплывал вниз, а низ вверх, и она думала: «Как это маленьким детям может нравиться убаюкивание в коляске?» Она лежала на спине, всем телом ловя солнечные лучи и впитывая южный аромат чужого ветра, и думала, что жизнь так прекрасна! И ей повезло очень, что её занесло в ту блаженную весну в чужой город, становящийся родным… Но хорошо, вообще-то, было бы как-то внушить Севе, что за океаном им будет гораздо лучше… Купят маленький домик, ребёнок будет гулять на постриженной лужайке, Одиссей будет профессором тамошнего университета, а она женой господина профессора…
Ребёнок пока был тих и незаметен, и никто о нём не догадывался, но ей уже хотелось растрезвонить о нём всему миру. Она стала ступать осторожно и вперевалку, точно уточка, забросила каблуки, хотя нужды в том ещё пока не было…
Раз в неделю они ходили с Одиссеем теперь в бассейн, где она подолгу плавала, подумывая о том, не рожать ли ей в воду. Бассейн, хотя и пропах хлоркой, был наполнен такой прозрачной бирюзовой водой, через которую просвечивала белая кафельная плитка дна, напоминающая операционную. Бассейн как рукой снимал усталость и душевную, и даже физическую: мгновенно проходили отёки на ногах, и ноги переставали ныть и болеть. Хотя домой она возвращалась в изнеможении, но душа её парила по зеркальной глади, которую Одиссею так нравилось взрывать беззаботными брызгами. Когда родится малыш, она обязательно будет его с первых дней купать в большой ванне…
Одиссей стал снова внимателен, заботлив, нежен и даже купил несколько забавных детских игрушек, хотя покупать такие вещи раньше времени, говорят, дурная примета. Но ведь он никогда не верил ни в какие приметы…
65
Ну вот, его жизнь приобретает очерченность и определённость, никаких смутных женских силуэтов, померещившихся за занавеской; размытых летними дождями акварелей, по которым так интересно прочитывать: а что там было нарисовано и что предначертано? Ты же знал, что молодая твоя подруга рано или поздно захочет иметь детей. Что же ты теперь растерян и зачем вспоминаешь свой первый брак, когда с рождением Даши их жизнь, хоть и стала осмысленней, но начала раскачиваться, как плот, брошенный в море? Вроде бы надёжно держишься на плаву – да вот стоять как-то не очень ловко. Всё время норовит шатнуть тебя в сторону… Сыро и неуютно, особенно если солнце за облаками. Того и гляди, смоет что-то для тебя важное равнодушно набегающей волной… А волна-то может быть совсем не от встречного ветра, от какой-нибудь шальной моторки, с ухарским рёвом проносящейся мимо.
Как так получилось, что, казалось бы, мимолётное его увлечение становится судьбой? Он всего лишь хотел посмотреть Сибирь. И было ему грустно и одиноко. Казалось, что жизнь прожита и ничего хорошего в ней уже не будет. Кому нужен сухорукий, стареющий, малозарабатывающий мальчик, придумывающий компьютерные игрушки? Смешно. Оказалось, что нужен… Ему необходима была женщина, и он её нашёл. Что же грустно-то как? Молодость повторяется. Его ровесники становятся дедушками, а он снова отцом. Надо же радоваться. Не такое у него уж безвыходное материальное положение. Ну, отдыхать не будет ездить. Но загранкомандировки-то останутся… Нет, не от этого он грустит. Просто ему опять казалось, что это не навсегда… Но дети-то не навсегда не бывают… Дора повзрослеет, должна повзрослеть, а он будет стареть. Радоваться же надо, что рядом будет молодая женщина, почти как дочь… А он грустит, думая о том, что он опять летает не на той высоте и не по тому маршруту… И вынужден снова разговаривать на чужом языке, даже не пытаясь объяснить что-либо, зная, что всё равно его не поймут и не услышат… Она же любит тебя! Чего стоят только одни её влажные глаза, смотрящие на тебя взглядом преданной собаки! Такого в твоей жизни ещё не было. Она же была в тебя влюблена и, как щенок, повизгивая и виляя хвостиком, бежала тебе навстречу. В твоей жизни такого ещё не было. Ты не много мог дать материально, когда был молодым отцом и мужем, но ты был исполнительным маленьким безголосым домашним рабом и заботливым отцом, готовым разделить даже все скучные хлопоты. Никто никогда там не думал о том, есть ли обед в холодильнике, или о том, что твой свитер усыпан мелкими шариками свалявшейся шерсти, а локоть уже стыдливо просвечивает через его истончившуюся вязку… А Дора, хоть и не всегда тоже готовит обед, но грустит и печалится, когда ты срываешься в свои командировки и путешествия, оставляя её одну… Она ждёт твоих звонков и писем по электронке, покупает к твоему приезду что-нибудь вкусненькое, бросается тебе на шею и ластится, точно мартовская кошка… Это ведь всё было и до её несчастий… Только теперь к её любви прибавился ещё и страх, что рано или поздно ты всё равно не выдержишь… Не этот ли страх – причина её патологических вспышек ревности, причин и оснований для которых нет пока никаких? Странно лишь то, что тех, от которых на самом деле исходит потенциальная опасность прописаться в твоём сердце, Дора в упор не видит? А к его студенткам ревнует… Злится даже, когда он с ними шутит… Бесится, когда он на летнюю практику уезжает… Смешно… А может, и не смешно вовсе? Сама-то она была такой же не очень далёкой студенткой-пышечкой, надевающей на экзамены джинсы до пупа, оголяющие её нежный живот… Безвкусно, но взгляд притягивает, как магнитом. Вот и он с его умом попался, как одинокий волк, в капкан, завороженный заячьим петлянием меж кустов… Его же никто так никогда не любил! Его любили студенты, он нравился женщинам, но чтобы вот так непосредственно кричать о своей любви к нему, как это делала Дора? Нет, никогда… И закружила она его именно этим своим восторгом… Да, конечно, ему было очень одиноко после смерти мамы, и у него не было женщины... Если в сердце вакуум, то в него может втянуть любого, кто попадается по дороге…
А теперь у тебя будет ещё и сын. Он будет обязательно умным, вы будете вместе придумывать развивающие компьютерные игры, играть в шахматы и бегать по пустынным вечерним улицам, тренируя мускулы и сердце. Скоро он будет обнимать тебя нежными игрушечными ручонками и, как тайфун, опрокидывать всё в твоём и без того опрокинутом доме… Куда хуже, когда человек не имеет будущего… А у него будущее уже есть.
66
Живот рос, а настроение почему-то было совсем не очень. Ходить по кино и кафе ей было всё тяжелее, о ребёнке не думать уже было нельзя, сестра же умудрялась где-то до сих пор пропадать по вечерам. Мама спала и ела, ела и спала, и это становилось уже привычным и почти не мешающим ходу жизни.
Одиссей по-прежнему либо бегал где-то – неизвестно где, либо сидел и писал свои программы. К нему было лучше не подходить в такое время. Дора скучала, ей казалось, что она всеми забыта и стала никому не интересна. Она начала разыскивать своих одноклассников и знакомых, перебрасывалась с ними, как мячом, сообщениями, и в этом тоже было нечто, вносящее в её жизнь какое-то разнообразие. Ей нравилось «хулиганить»: загрузить свою детскую фотографию или мордашку сестры и написать какому-нибудь старому приятелю. Ещё она очень любила вывешивать на стенах своих веб-страниц матерные стишки на английском языке, трясясь от смеха и предвкушая, как её друзья будут всё это со словарями и «переводчиками» переводить… Сообщить нечто вроде того, что она хочет в туалет…
Она почти перестала готовить и стирать, ссылаясь на то, что её тошнит. Да Одиссей и не требовал от неё ничего. Он опять, как было в первом его браке, нацепив на себя фартук из болоньи, по которому сквозь синеву скользили оранжевые и жёлтые кленовые листья, готовил что-нибудь вкусненькое… Пёк блинчики или зажаривал в духовке курочку, нацепленную на бутылку с водой. И с предупредительной улыбкой официанта разносил всё это домашним по комнатам, думая о том, что хорошо бы смыться в какую-нибудь командировку.
Дора стала раньше ложиться спать, погружаясь в тягучий, засасывающий, как патока, сон, в недоумении просыпаясь, когда Одиссей приходил, или пугаясь того, что опоздала на работу. Но за окном была чернильная темь, прорезанная разноцветными театральными вывесками на домах, похожими на ёлочные гирлянды в новогоднюю ночь, да одинокими прожекторами от фар запоздавших и заблудившихся машин. Ветки снова сбросили листья и отражались на стене, напоминая исчёрканный в гневе чёрным фломастером листок пожелтевшей бумаги.
67
Вот он и снова удрал. Они гуляли с Дашей по Москве. На набережной под старинными фонарями, похожими на керосиновые лампадки, стояли деревья, будто сделанные из серебряной проволоки и хрусталя. Обледеневшие их ветки, убегая от лёгкого ветра, нежно касались друг друга и, казалось, мелодично звенели, напоминая звон бокалов в новогоднюю ночь, звенели о том, что скоро зима… что лучше пусть зима сразу, чем вот так оттаивать в одночасье и леденеть на ночном ветру… И ребёнок был послан им, может быть, для того, чтобы не леденеть, отвернувшись к теням на стене или голубому монитору? Или всё равно процесс охлаждения необратим? И они только отсрочат агонию? Луна опять была полной и тоже, как слепящее серебряное блюдо, разливающей холодный и безжизненный, точно инструменты хирурга, свет…
Но рядом была дочь, которая, казалось, не замечала его отрешённости и беззаботно щебетала, точно воробей, которому вольготно тогда, когда певчие птицы отбывают на юг… Под ногами был настоящий каток, блестящий, как спокойное озеро. Ноги разъезжались, он зацепился за Дашу, и их несло потоком толпы, устремлённой к входу в метро… Дочь взахлёб рассказывала о своей учёбе. И он подумал, что это подарок, если твой ребёнок счастлив в самореализации. Как так срослось, что его дочь увлеклась вдруг делом, совсем чужим для них с женой, и теперь живёт им, и он думает, что долго будет ещё им жить, даже тогда, когда всё другое может потерять? А ведь он никак не пытался взращивать этот интерес дочери к творчеству. И её мать не пыталась. Откуда он взялся, этот интерес, который забрезжив призрачным силуэтом в молоке тумана, погнал ребёнка завоёвывать Москву? Хорошо, что жена не пыталась подрезать ей крылья…
ТЕЛЕГРАМБот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕБольшая библиотека с любыми жанрами и авторами
Большая Библиотека
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2 книги