Горький мед

ЧАСТЬ I

Свадьбу справляли в Александровке широко, со всей имевшейся в наличии родней и многочисленными друзьями, а наутро предполагалось венчание в местной церкви. Получилась свадьба многолюдной, шумной, крикливой и утомила Ольгу до боли в висках, вызвав лишь одно безудержное желание: оказаться дома на любимом диване. Молодежь бурно веселилась на пристроенной веранде, родственники же, оставшись за столом, затевали время от времени хоровое пение. Пели про гулявшего по Дону казака, про свадьбу на пыльной проселочной дороге, про черноглазую казачку, подковывавшую коней. Но поскольку всех слов, как это и бывает, не знал никто, то исполняли в лучшем случае по два куплета, а потом долго самозабвенно мычали и тянули «ля-ля-ля-ля», не отрывая проникновенного взгляда от своих визави.

Руководил столом, как всегда, дядя Паша, теперь же новоиспеченный тесть, человек неуемной энергии, довольно высокий, плотный, с брюшком, поредевшей шевелюрой, но так и не утративший молодого блеска в глазах и неутомимый в застольях, как и в прежние годы. Его голос не просто выделялся, а перекрывал своей силой и мощью голоса всех поющих.

Ольга помнила этот голос и эти глаза с тех пор, как помнила себя. Воспоминания детства всегда связывались у нее с этим домом в Александровке, с огромным тенистым садом вокруг него, и порой казалось, что все самые лучшие и радостные события ее жизни произошли именно здесь. И добрым духом этого дома, как домовой из волшебной сказки, неизменно оставался дядя Паша. Даже когда Ольга приезжала сюда с друзьями или с очередным «другом», а он в это время жил в Москве, она не могла отделаться от ощущения его незримого присутствия в доме. Ей казалось, что дядя Паша или варит малиновое варенье на террасе, или окучивает картошку, или чинит крышу. Но это не раздражало, а, напротив, успокаивало ее, давало чувство уверенности и защищенности, хоть на время спасало от пустоты и одиночества, знакомого до боли состояния, которое накатывало внезапно и всегда заставало врасплох.

Ольга родилась в Москве, но, когда ей исполнилось десять лет, отца, кадрового офицера, направили на службу в маленький военный городок на Волге, где родители живут до сих пор и где пришлось бы жить и ей, если бы не дядя Паша. Именно он, заметив тоску девочки и постоянно мокрые от слез глаза, настоял на том, чтобы она осталась с ними в Москве. «И Иришке веселей будет», — добавил он безапелляционно, предвидя возражения со стороны жены Тамары, родной сестры Олиной матери.

Так что дядя Паша явился добрым духом всей судьбы Ольги, и только благодаря его тогдашней настойчивости она не оказалась запертой навсегда в душном, вонючем городишке с казармами и единственной достопримечательностью — заводом по переработке рыбы. Жизнь в столице дала ей возможность окончить хорошую школу, получить музыкальное образование, она увлеклась театром, занималась фехтованием и плаванием, научилась фотографировать и управляться с байдаркой.

Для Ирины, ее двоюродной сестры, с которой они вместе росли все эти годы и даже жили в одной комнате, Ольга была непререкаемым авторитетом и примером для подражания во всех отношениях. Ира, почти на семь лет моложе Ольги, обожала сестру, считая ее самой умной, самой красивой, самой-самой…

Впрочем, так считали многие из Ольгиных друзей и поклонников. Когда она училась на журфаке МГУ, ей прочили блестящее будущее и в профессиональной сфере, и, конечно, в личной. Но — увы! Стоя на пороге тридцатилетия, невольно оглядываясь на уходящую «первую молодость», Ольга с досадой сознавала, что ее нынешняя жизнь во всех отношениях далека от того, о чем она грезила в юности.

До самого окончания университета она представляла себе работу журналиста довольно смутно, но непременно в романтическом свете. Ей казалось, что это ежедневный подвиг, сопряженный с опасностями и лишениями, которые она должна будет преодолевать… в общем, как подростки 60—70-х годов представляли себе работу геолога или космонавта.

На самом же деле все оказалось не только не опасно, но довольно скучно и даже рутинно. Работа в газете не приносила ей ни радости, ни удовлетворения: ее либо использовали в качестве девочки на побегушках, либо усылали в командировки в какую-нибудь тьмутаракань с весьма расплывчатыми целями. В итоге ее очерки и статьи получались безликими, «никакими», она так и не смогла найти свою тему, интересную ей и нужную газете.

Народ в редакции подобрался тертый, бывалый, писали почти все по-газетному бойко, названия, каламбуры, сравнения вылетали у них мгновенно, статьи пеклись безостановочно. Ольге трудно было как-то выделиться в таком коллективе. Но главное, за три года работы она поняла, что постоянные авралы, запарки и неиссякаемый энтузиазм сотрудников — весь этот газетный дух глубоко чужд ее спокойной, основательной натуре. Не могла она стать фанатом газеты, как почти все ее коллеги, считавшие редакцию домом родным, проводившие на работе большую часть времени и даже частенько ночевавшие здесь прямо на стульях.

Домом ее, причем любимым домом, ее тихой гаванью и крепостью была однокомнатная квартирка в Сокольниках, которую родители при помощи каких-то связей дяди Паши купили ей к двадцатилетию. Здесь проходили дружеские студенческие пирушки, здесь же начинались и заканчивались ее бурные или не очень бурные романы.

Эти стены знавали много романов, так как отдельная квартира без родителей была предметом зависти всей группы и частенько ключ от нее перекочевывал из кармана подруги, которой надо было расставить все точки над «i» со своей пассией, к другу, которому невмоготу становилось гулять с девушкой по Бульварному кольцу или сидеть в кинотеатре на последнем ряду.

Но все это в прошлом. Все университетские друзья повзрослели, остепенились, выяснили свои отношения с возлюбленными, женились, завели детей. Теперь они встречаются только раз в году, 15 июня, да и то приходят далеко не все: кто в отпуске, кто в командировке, у кого болен ребенок или какие-то неотложные дела.

У Ольги было такое ощущение, что жизнь как-то заладилась у всех, кроме нее и Светки. Ну, конечно, не все довольны своей работой, почти все недовольны зарплатой, Нинель Барсукова развелась с мужем, жена Славика Мищенко погибла в автокатастрофе. Но у них остались дети… А у Ольги со Светкой ни с детьми, ни с замужеством почти до тридцати так и не получилось…

Светка считалась (и справедливо) первой красавицей на курсе. Высокая, вызывающе стройная, с осиной талией, с копной темных волос и ярко-синими глазами, она казалась сошедшей со страниц рекламного западного журнала.

Когда она после окончания школы приехала из Курска в Москву и пришла в приемную комиссию, все мужчины застыли как изваяния, а студент-старшекурсник, принимая ее документы, пошутил: «А вы, девушка, случайно вуз не перепутали? Вам бы во ВГИК или, на худой конец, в ГИТИС…»

Первое время Ольга как-то сторонилась ее, следуя своему глубокому убеждению, что все красавицы непроходимо глупы и самовлюбленны. Потом, после первого семестра, узнав Светку ближе, она поняла (и усвоила это на всю жизнь), что очень легко ошибиться, оценивая человека по его внешности.

Светка оказалась человеком противоречивым, взбалмошным, склонным к различным фантазиям и даже авантюрам, но глупой или самовлюбленной ее никак нельзя было назвать. Ей очень повезло с учителем литературы в курской школе. Она даже призналась Ольге, что, несмотря на разницу в сорок лет, довольно долгое время была влюблена в него. Она много читала под его руководством, и круг ее любимых авторов, как выяснилось, был тот же, что и у Ольги: Достоевский, Бунин, Сэлинджер. А еще она любила поэзию и в седьмом классе попыталась сама сотворить вирши. Но учитель, прочитав сии «стихи», строго посоветовал ей впредь выражать свои мысли в прозе и подсунул томик Цветаевой.

Частые их разговоры на кухне у Ольги строились по законам, ведомым только женщинам. Человек, обладающий чисто мужским складом ума, быстро устал бы от мелькания тем их беседы, как глаз утомляется следить за бесконечными перелетами пчелы с цветка на цветок.

Разговор мог начаться с обсуждения нового наряда Вики и естественным образом перейти на декана, которому она строит глазки; тут вполне логично было вспомнить про мымру-инспектрису в деканате и предстоящий экзамен по советской литературе, одно только упоминание о котором наводило на мысль поговорить о выставке Ларионовой в Третьяковке, а заодно и о новых польских духах в магазине «Ванда», поскольку он находится рядом с музеем; после чего сам Бог велел обсудить роман Зюскинда «Парфюмер» и вообще проблему запахов, особенно эротического свойства, и как следствие — эротику, секс, случаи из личной практики. И, как бы обобщая все вышеперечисленное, Светка читает наизусть своего любимого Мандельштама:

Им искренне казалось, что весь вечер они проговорили о чем-то одном. И, по большому счету, так оно и было.

Ольга была не так красива, как ее подруга, но обладала качеством, которое ценится не меньше, чем красота, — был в ней некий шарм, необъяснимое обаяние не только в чуть скуластом лице, но и в манере говорить, в походке, в каждом движении. «Оля даже со стула встает не как все, а красиво!» — хвасталась сестрой Ирина. Приобрести это невозможно никакими упражнениями и тренировками, это от рождения дается — либо не дается, как цвет глаз или форма рук.

Лет десять назад дядя Паша как-то пошутил в их со Светкой адрес: «Красивые женщины очень разборчивы и не боятся остаться без ухажеров, вот именно они-то в девках и засиживаются…» И ведь как в воду смотрел.

Ольга нравилась мужчинам, и поклонники у нее не переводились. Но до стадии близких, интимных отношений допускались далеко не все, иные так и исчезали, измученные чаепитиями и разговорами на кухне, кончавшимися раскладушкой и утренней головной болью.

А вот Игорек не исчез, мало того — он стал теперь ее родственником, так сказать, кузеном (или двоюродным зятем?). Вот он сидит во главе стола, на месте жениха, оживленный, красивый, и о чем-то возбужденно спорит со своим закадычным другом и свидетелем Стасом. Ирина не сводит влюбленных глаз со своего мужа и, даже не вникая в суть спора, заранее готова во всем согласиться с Игорем.

— Дядя Паш, можно тебя на минутку? — Ольга дождалась перерыва в хоровом пении родственников, подошла к дяде и потянула его за рукав.

— В чем дело, Олюшка?

— Выйдем на террасу.

На террасе в полумраке обнималась какая-то парочка, пришлось сойти в сад.

— Дядя Паш, ты только не обижайся, все было очень здорово… но так голова разболелась… В общем, я хочу домой поехать.

— И думать не моги, Ольга! Никуда я тебя не отпущу. Ложись в сарае на сене, головную боль как рукой снимет. А завтра, по православному обычаю, венчаться молодых поведем — самый душевный момент, так сказать, в бракосочетании. Нет-нет, никуда я тебя не отпущу, даже не помышляй, да и время позднее… нет, Олюшка, как же без тебя-то завтра, уж ты не порти нам праздник, и Иришка расстроится, и Тамара… да и Игорек… Ведь такое… раз в жизни…

Дядя Паша не на шутку разволновался, пот мелкими бисеринками выступил у него на лбу. Он стал шарить по карманам в поисках носового платка.

Ах, дядя Паша, дядя Паша, милый, добрый дядя Паша… Как он постарел! Казалось, еще недавно они втроем — он, Ольга и Иришка — катались на велосипедах в Лосином острове, любили заезжать далеко-далеко, и дядя Паша учил их ориентироваться в лесу по солнцу, по мху, по деревьям. Был он такой молодой, стройный, вел себя так озорно, так любил шутить и дурачиться, что казался в свои тридцать пять их ровесником.

А однажды, когда Ольга, не заметив корягу, застрявшую в спицах, полетела на полной скорости через руль головой вперед, первое, что она увидела, когда очнулась, было лицо дяди Паши, глаза его, полные любви к ней, страха за нее, готовности сделать для нее все что угодно, даже отдать свою жизнь.

Никогда ни до ни после этого случая Ольга не видела ни в чьих глазах ничего похожего. Да и готовности подобной она ни у кого не замечала, даже у своих родителей.

— Оленька, ты вроде похудела. Опять твои диеты? — говорила при их редких встречах мать и, не дожидаясь ответа, начинала ехидный рассказ про Надежду, свою соседку по лестничной клетке, которая благодаря какой-то диете попала в больницу с язвой желудка.

Надежда вообще была излюбленной темой всех разговоров матери. Ольге порой казалось, что, не будь этой Надежды с ее чудинкой, бесконечными увлечениями йогой, мистикой, астрологией, учением Иванова и пр., о которых почему-то сразу узнавал весь их дом, матери вообще не о чем было бы говорить. Ольга с досадой сознавала, что матери, видимо, не хватало событий в своей жизни, не на что было опереться, и отрицание чужого, нелепого и бестолкового, на ее взгляд, мира служило для нее своего рода опорой, поддерживало в ней сознание собственной правоты и наличия здравого смысла.

За время их редких встреч, один-два раза в году, Ольга с горечью убеждалась, что родители и она — чужие люди, просто случайно в документах названные семьей. Голоса крови она не чувствовала, а проблемы друг друга их не волновали, хотя они и старались делать вид, что проявляют интерес и заботу.

Ольга как-то размышляла о том, почему и как это произошло, и приходила к выводу, что всему виной обстоятельства, вынудившие их жить врозь. Потом, повзрослев, она стала понимать, что все гораздо сложнее, но думать об этом ей уже не хотелось. Своими тайными радостями она делилась со своей лучшей подругой Светкой, а когда было очень плохо или она не знала, как ей поступить, — она шла к дяде Паше.

Часто ей казалось, что на всем свете нет человека ближе, роднее и добрее, чем он. А то вдруг она вообще забывала о его существовании и могла неделями не появляться у Беркальцевых и даже не звонила, пока сам дядя Паша или Ирина не проявляли активность.

Тетя Тамара не звонила почти никогда, только в крайних случаях и по делу.

Хотя Ольга плохо понимала необходимость своего присутствия на венчании молодых, но жалость к дяде Паше, такому растерянному, постаревшему, внезапно перехватила ей горло, и она готова была сделать все что угодно, только бы не огорчать его, не видеть его потухших глаз и расстроенного лица.

— Хорошо, хорошо, дядя Паша, я останусь, только, если можно, не пойду в дом, ты принеси мне в сарай одеяло с подушкой.

Сарай был просторным, кое-где стояли пыльные сундуки и короба, в углу — панцирная сетка на деревянной подставке. Назначение этих сундуков с детства было окутано для Ольги тайной. Ей казалось, что там прячется кто-то наподобие старика Хоттабыча, поэтому открывать их она осмеливалась только в присутствии кого-нибудь из взрослых. И хотя позже она узнала, что там хранится старая одежда, которую постоянно привозят, чтобы не захламлять московскую квартиру, ощущение таинственности не проходило с годами. Пожалуй, даже сейчас она не отважилась бы открыть какой-нибудь из сундуков.

У кровати должна стоять керосиновая лампа, а на полочке слева всегда лежали спички. Ольга знала все это наизусть и могла ориентироваться в темноте едва ли не лучше, чем в собственной квартире. Вот спички. Так. Лампа… Зажигать осторожно, ведь сарай наполовину забит сеном.

Зачем дяде Паше столько сена каждый год, не знал никто, да и сам он не знал. Просто ему доставляло огромное удовольствие косить траву на рассвете или на вечерней зорьке, а потом сушить ее, ворошить граблями, безумно волноваться, как только появлялось на небе хоть одно облачко, и сгребать сено в аккуратные стожки, накрывая сверху брезентом.

Эта невинная страсть дяди Паши была постоянным предметом насмешек всех родственников и знакомых, приезжавших на дачу.

— Паш, смотри, кажется, дождь собирается, — озабоченно заявлял кто-нибудь из гостей, выглядывая в окно.

— Да что ты! — И дядя Паша, всякий раз простодушно попадаясь на подобную удочку, выскакивал из-за стола и бежал к сараю за граблями и брезентом.

И вот уже с конца июня (при хорошем лете) все гости Александровки спали на матрасах и подушках, набитых свежим сеном, а дядя Паша похаживал с гордым видом победителя.

— Вот, черти, а вы насмешки строили. А сенцо-то первый класс. На такой постели только цветные диснеевские мультики снятся.

Свет фонарика у двери вывел Ольгу из задумчивости. Вернулся дядя Паша.

— Вот, Олюшка, одеяло и наволочка, сейчас сеном набью. И наматрасник надо из сундука достать, сейчас, сейчас…

Дядя Паша привычно суетился, набивая сеном матрас и подушку, потом проверил, мягко ли, хорошо ли, и погладил Ольгу по голове.

— Ну ложись, Олюшка, не забудь лампу потушить. А я уж постараюсь поскорее всех угомонить, завтра ведь к десяти в церкви надо быть. Старики наверняка уймутся, а вот молодежь… говорят, мы еще купаться на пруд пойдем.

— Дядя Паш, а чья это была идея — венчаться? Игоря, что ли?

— Да я не знаю, Олюшка… Пришли как-то они вдвоем и сообщили нам с Тамарой: хотим не просто штамп в паспорте, хотим по-настоящему, венчаться то есть, как наши деды и прадеды. Вообще-то это, конечно, правильно, если чувство… если знаешь, что на всю жизнь…

— А они знают, что на всю жизнь? — Ольга горько усмехнулась.

— Так ведь, Олюшка, гарантий теперь, как говорится, даже банк не дает. То есть давать-то он дает, да не всегда выполняет. А уж человек и подавно. Но если у них есть желание серьезно отнестись, так сказать, не формально…

— Ага, не формально. У нас на курсе был такой неформалист, так он четырежды был женат, два раза из них венчался.

— Ну, Олюшка… — Дядя Паша беспокойно заерзал на краю постели, куда присел по привычке, как бывало, когда он укладывал их с Ириной спать и приходил на пять минут, а сидел порой по часу, рассказывая им о детстве, о друзьях, вспоминая разные случаи из жизни.

— Ладно, дядя Паш, все будет нормально. — Ольга почувствовала, что зашла слишком далеко, и решила не касаться больше этой темы. — Ну, я попробую заснуть, может быть, голова пройдет. Хотя при таком шуме в доме… Ты проследи, чтобы хоть на улицу громко орать не выходили.

Дядя Паша встал с кровати и направился к выходу, вдруг остановился:

— Да, совсем забыл, Олюшка, я же тебе таблетку принес.

— Какую?

— От головной боли. Только вот воду забыл, ах ты, Господи…

— Да ладно, давай, я и так проглочу. Спасибо, дядя Паш.

— Ну, покойной ночи, Олюшка, завтра в восемь подъем.

— Хорошо, дядя Паш, сам-то хоть немного поспи.

— Уж это как получится.

Дядя Паша вышел, осторожно прикрыв за собой дверь сарая.

Ольга лежала, с наслаждением вдыхая аромат свежего сена и пытаясь взглядом найти щель в потолке, сквозь которую, она знала, видно небо. Щели не было. «Наверное, дядя Паша крышу починил».

Она закрыла глаза, но сон не приходил. Да и не столько от шампанского, сколько от всей этой ситуации, от этого нелепого, ложного положения, в котором она оказалась по отношению к своим близким (конечно же, в первую очередь к дяде Паше и Ирине, родители здесь были ни при чем).

«Он сошел с ума. Он просто сошел с ума», — твердила она себе последние два месяца, уже не вдумываясь в смысл этих слов и не пытаясь понять поведение Игоря.

С Игорем она познакомилась давно, в одной компании, он был чьим-то младшим братом, учился на втором курсе МИСИ и казался наивным и неискушенным. Ольга в то время была уже дамой со стажем во всех отношениях, работала в газете, имела роман с Вадимом, затяжной и безнадежный, так как тот был женат и обожал свою дочь.

Игорь, как потом, спустя год, сам ей рассказывал, влюбился в нее сразу и бесповоротно. Он стал бывать везде, где, по его сведениям, должна быть Ольга. И, несмотря на то что она приходила не одна, сидел весь вечер где-нибудь в уголке и не сводил с нее глаз, влюбленных и восторженных. Именно благодаря этому взгляду Ольге стало понятно всегда казавшееся ей поэтической выдумкой выражение «глаза светятся».

Все было настолько очевидно и бесхитростно, что друзья, на все лады подтрунивавшие поначалу над этой ситуацией, оставили и его, и ее в покое, потому как Игорь ничего и не скрывал, а Ольга… а Ольге нечего было скрывать. Она настолько была занята своими отношениями с Вадимом (и все это знали), вернее, даже не отношениями, а бесконечным их выяснением, что ей не хватало душевных сил уже ни на что другое.

Хотя, как и любой женщине, Ольге льстило это восторженное, неотступное внимание со стороны Игоря. Тем более что он был неглуп, ненавязчив и довольно привлекателен, а порой даже красив. «Будущая гроза женщин», — пророчили ему Ольгины подруги.

Ольгу удивляло, что если рассматривать каждую черту его лица в отдельности, то нельзя было обнаружить ничего примечательного: крупный, неправильной формы нос, слишком густые брови, невыразительный рот. Но необыкновенно темные, почти черные глаза, которые освещали лицо ярким, тревожным светом, придавали всему его облику что-то загадочное и притягательное. «Если правда, что глаза — зеркало души, то этот Игорек — темная лошадка», — думала Ольга.

Отношения с Вадимом в то время зашли в тупик, Ольга уже не имела иллюзии, она не просто понимала, но как бы всей кожей, каждой клеточкой чувствовала, что никогда они не будут вместе, никогда он не оставит семью. И невольно она, сознавая свою унизительную роль второго плана в жизни Вадима (все на бегу, скрываясь, сюда нельзя, здесь могут увидеть знакомые жены, выходные и праздники только в лоне семьи и т. п.), получала своего рода «компенсацию» при виде сияющих глаз Игоря. Стоило ей вспомнить этот взгляд, его радостную улыбку, адресованную только ей одной, как тепло разливалось в ее груди, плечи расправлялись, походка становилась упругой и летящей. Появлялось победное чувство уверенности в себе: она любима. Пусть не желанной, а совсем ненужной ей любовью, но она, эта любовь, все-таки помогала ей, поддерживала в трудные минуты. Это длилось довольно долго.

Светка была в курсе всех ее дел и на работе, и в личном плане, и, сидя у нее на кухне за кофе, стряхивая пепел с сигареты куда попало, она наставляла подругу:

— Ты с ума сошла! Сколько можно тянуть эту бодягу с Вадимом? Ты ведь знаешь, что это ничем не кончится. Ты что, хочешь до сорока лет встречаться с ним по вторникам и четвергам? Прямо как банные дни какие-то, ей-богу. Или рыбные.

— Ладно, Свет, ты-то хоть меня не добивай… — слабо отмахивалась Ольга.

— Да не строй ты из себя несчастную! — кипятилась подруга. — Прекрасно знаешь, что я для твоей же пользы стараюсь. Посмотри на себя: все при тебе, на тебя даже юные красавцы пялятся. Бросай своего женатика как можно скорее, потом мне же спасибо скажешь.

— Легко сказать — бросай, — вздыхала Ольга. — Почти два года… А потом, ты знаешь, что такое совсем одинокая женщина?

— Одинокая? Опять прибедняешься. Да стоит тебе только свистнуть… Взять хотя бы твоего Игоречка. Чем не клин?

— Какой клин?

— Ну помнишь поговорку: клин клином вышибают? Вот и действуй!

— Ох ты какая быстрая! Знаешь, Свет, если честно, он мне нравится, но как-то отвлеченно уж очень… абстрактно… Да и юный он совсем, почти школьник.

— Ну, это не беда, любви, как говорится, все возрасты покорны. Парень на глазах усыхает по тебе. А ты его еще и воспитывать можешь, возраст позволяет…

— Издевайся, издевайся…

— Нет, Олюня, я серьезно. По мне, пусть лучше меня любят, страстно и постоянно. А чтобы я сама по ком-то страдала… ну нет, не дождутся они от меня.

— Не зарекайся, подружка! Вот влюбишься по-настоящему, да страстно, да безответно…

— Как же! Ну а уж если бес попутает… только давить в зародыше, а не культивировать. Да ты меня знаешь, увлечься я, конечно, могу, но на любовь с первого взгляда не способна, ведь мой идеал…

— Знаю, знаю я твой идеал! «Ум и деньги — вот главное в мужчине».

— Да, Олюнчик, без этих качеств для меня мужчина не существует. Рано или поздно срабатывает защитный рефлекс.

Подобные разговоры, с теми или иными вариациями, велись достаточно долго и регулярно. Поэтому неудивительно, что, когда Ольгу в очередной раз оскорбило поведение Вадима, она бросилась к Игорю как к спасательной шлюпке. Его сильные любящие руки подхватили ее, и…

Игорь долго не мог поверить своему счастью. Складывалось впечатление, что он не ожидал такого поворота дел, что он вообще ничего не ждал и что высшим наслаждением для него было всю жизнь сидеть, как раньше, в углу и смотреть на предмет своего обожания.

Порой у Ольги закрадывалось смутное подозрение, что его вполне устраивала прежняя, идеальная форма их отношений, что новый статус любовника был чуть ли не обременителен для него. Но Светка считала, что подруга все это выдумывает и излишне усложняет, и, привлекая Фрейда, пыталась растолковать той извивы ее подсознания.

Вадим поначалу жаждал объяснений и чувствовал себя оскорбленным, потом общие знакомые обрисовали ему ситуацию, он как-то на удивление быстро успокоился и ограничился редкими звонками и нелепыми поздравительными телеграммами.

— А чего ты ожидала? — комментировала Светка. — Что он всю оставшуюся жизнь будет биться головой о твою дверь и умолять вернуться к нему? Плохо же ты знаешь это мужское племя. Да ты Фрейда почитай! Современный мужчина не выдерживает чувства вины и груза ответственности. Это придавливает его, но на время он может с этим смириться. Зато когда он освобождается от этого (заметь, причем не по своей инициативе!), то чувствует дискомфорт только первое время. А потом — разлюли…

— То есть ты хочешь сказать, что наши отношения…

— Да, именно, ваши отношения на уровне подсознания были для него обузой. Учитывая, что он, человек порядочный, по сути хороший семьянин, должен был постоянно врать, выкручиваться…

Ольга тяжело вздохнула. Что греха таить, слова подруги не были для нее новостью, она всегда это чувствовала, но не хотела об этом думать.

— Что ж, значит, все к лучшему. Только, Свет, ты и меня пойми… Мне же обидно… ведь два года… — К горлу подступил комок, и Ольга замолчала.

— Олюнчик, все понимаю и сочувствую, но, поверь мне, так лучше для всех. Тебе тяжело сейчас, это естественно. Но твоя женская сущность должна пройти период реабилитации… а вот период отторжения… нет, ты все-таки почитай Фрейда.

Светка была неустанным толкователем человеческой натуры по Фрейду. Когда-то, еще в студенческие годы, она прочитала по диагонали пару-тройку его трудов, была потрясена прочитанным и усвоила все как-то по-своему, но крепко.

Из ее доморощенных толкований вырастал образ старикана Фрейда, похожего на Санта-Клауса, с большим мешком за плечами, в котором покоились советы и разъяснения на все случаи жизни. Те их знакомые, которые изучали Фрейда серьезно и глубоко, смеясь называли Светкины толкования «кухонным Фрейдом» или «Светкиным Фрейдом», но подругу это не смущало и не останавливало. Ольга же, сама так и не удосужившись ознакомиться с трудами великого мужа, бывала вполне удовлетворена Светкиными объяснениями и определениями.

Потом Светка вдруг исчезла, ничего никому не сообщив. Хозяйка, у которой она снимала комнату, сказала, что та заплатила ей за полгода вперед, вещи не взяла и уехала якобы в длительную командировку. Да, несколько раз за ней заезжал очень представительный мужчина на красивой машине, хозяйка решила сначала, что это отец приехал из Курска, но Светка объяснила ей, что отца своего не помнит. Поэтому хозяйка не знала, что и думать. Больше ничего она сообщить не могла. В рекламном агентстве, где работала Светка, сказали, что она неожиданно уволилась, даже не забрав трудовую книжку.

Эх, Светка, Светка… Смылась в самое неподходящее время! Где ты сейчас? Нашла себе какого-нибудь крутого поклонника? Неужели умного и богатого? И вдобавок влюбленного? Вот уж действительно редкостное сочетание свойств и качеств. Но почему же так внезапно, молча скрылась, как будто спряталась ото всех и почти три месяца не дает о себе знать? А Ольге в это время как никогда была нужна помощь Светки и старика Фрейда.

Беркальцевы о существовании Игоря в жизни Ольги не знали. Они думали, что она продолжает встречаться с Вадимом. Дядя Паша, догадываясь, что Вадим женат, очень переживал за Ольгу, но советов давать не осмеливался. И вообще, советы дядя Паша, человек деликатный, давал только тогда, когда его об этом просили.

Например, когда Ольга три года назад пришла к нему и сообщила, что уходит из газеты и что ей предложили участвовать в конкурсе на замещение должности редактора театральной редакции одного небольшого, но престижного издательства.

— Ну что, дядя Паш, как ты считаешь?

На самом-то деле Ольга для себя уже все решила, но ей необходима была поддержка близких людей, так как она все же сомневалась в своих силах. Светка дала ей «добро», присовокупив, что вообще не понимает, как та могла работать столько лет в «этом газетном гадюшнике», что надо наконец выходить на интеллигентное окружение и заниматься благородным делом, а не «жареными фактами» и пасквилями. «И в театры будем чаще ходить», — мечтательно добавила она.

Но Ольге для полной решимости и спокойствия необходим был и голос дяди Паши.

— А что же тебя, Олюшка, смущает? Театр ты любишь и знаешь, еще со школьной скамьи, так сказать…

— Да ведь это, дядя Паш, два совсем разных рода деятельности, понимаешь — журналистская и редакторская. То я сама писала, а теперь должна буду читать и править то, что пишут другие. И не только править, а, как мне объяснили, вообще участвовать в издательском процессе: искать достойных авторов, работать с рецензентами, изучать театральную жизнь…

— Так это же очень интересно, Олюшка. Ты молодая, у тебя вся жизнь впереди, ты еще многому сможешь научиться. Но ты сказала — конкурс. Значит, тебя могут и не взять?

Ольга полистала валявшийся на диване журнал.

— Ах, дядя Паш, ты такой наивный, воспринимаешь все буквально. Это просто форма такая, это якобы конкурс.

— Но почему бы тогда просто не взять тебя, без объявления конкурса?

— Ну, не знаю. Так положено почему-то, какие-то ведомственные игры.

— Так, кроме тебя, претендентов на эту должность нет?

Ольга достала помаду из сумочки, подкрасила губы и причесалась.

— Да есть там мужик какой-то, из какого-то НИИ. Я думаю, что он больше имеет отношение к полиграфии, чем к театру. Но это так, вроде подсадной утки.

— Мужик — утка? Тогда уж подсадной селезень, — пошутил дядя Паша.

Честно проработав почти тридцать лет инженером на заводе низковольтной аппаратуры, дядя Паша никогда не вникал в закулисные игры администрации, поэтому немало был озадачен таким положением дел в некоторых учреждениях. Но «добро» на переход Ольги в издательство дал.

В то время Игорь только-только появился на ее горизонте. Началось его «великое сидение», как шутила Светка, имея в виду, что, где бы Ольга ни появлялась, он уже сидел там и ждал ее появления, чтобы на весь вечер зафиксировать на ней свой взгляд. Спиртного он почти не пил, танцевал крайне редко, либо с Ольгой, которая иногда королевским жестом приглашала его, либо с какой-нибудь нахальной девицей, которая против воли выволакивала его в круг танцующих.

Позже выяснилось, что он младший брат Инги, с которой Светка работала до своего перехода в рекламное агентство. Светка поражалась поведению Игоря больше всех, так как, еще не зная его, была наслышана о нем: Инга частенько рассказывала на работе о похождениях брата, о девицах, обрывавших телефон.

— Ее послушать, так выходит, что Игорек лишился девственности лет в десять, — иронизировала Светка.

Образ Игоря, возникший в ее сознании благодаря рассказам Инги, никак не вязался с этим живым Игорем, влюбленным в ее подругу, который тихо сидел в углу дивана и неотрывно смотрел только на Ольгу. Даже слабой печати порочной опытности не было в его облике. А ведь в этом возрасте юноши любят демонстрировать свою искушенность в такого рода делах. Светка была в полном недоумении.

— Послушай, Олюнь, — говорила она, — здесь только одно из двух: или эта Инга сдвинутая и все придумывает про сексуальные приключения брата (ох, тут, конечно же, Фрейд чистой воды), или я, прожив чуть ли не половину жизни, совсем не разбираюсь в людях. Одно из двух!

Для человека столь юного возраста, попавшего в глуповатое положение влюбленного, да еще и безнадежно влюбленного, Игорь вел себя безукоризненно: был несуетлив, ненавязчив и при этом предельно внимателен. Когда Ольга бывала без Вадима и просила проводить ее домой, он делал это с большой радостью.

Однажды ему пришлось остаться ночевать у нее в Сокольниках, Так как было поздно, а такси поймать не удалось. Он послушно лег в кухне на предложенную ему раскладушку, попыток зайти ночью в комнату на предмет «что-то мне не спится» не предпринимал, а рано утром тихо ушел, прикрыв за собой дверь.

«Что-то подозрительное в этом благородстве, — подумала тогда Ольга. — Что-то даже демонстративное. Просто пай-мальчик!»

Но стоило ей снова увидеть Игоря, и она поняла, что была не права. Ничего он не демонстрировал, просто он так жил, так чувствовал, а обожание свое не считал нужным скрывать.

«Тут, скорее, простодушие, а не демонстрация», — решила Ольга.

Светку тоже поразило поведение Игоря той ночью.

— Нет, Олюнь, я что-то не пойму, — недоумевала она, когда на следующий день заехала вечером к подруге. — Он что же, вот просто так лег и, не попрощавшись, ушел? Слушай, может, он больной? Я, конечно, не то имею в виду… ну, с головой что-нибудь, а? А может, он тебя просто боится? Понимает, что все равно ничего не получится, что у тебя Вадим…

— Значит, ты считаешь, человек его возраста в состоянии влюбленности способен на такой холодный расчет? А что по этому поводу думает твой Фрейд?

— Да Бог с ним, с Фрейдом, — отмахнулась Светка. — Послушай, Ольга, — вдруг медленно и как-то зловеще заговорила она, — напрягись и вспомни: а он когда-нибудь вообще намекал тебе о своих чувствах? Ну, что жить не может… что-нибудь в этом роде?

— То есть ты хочешь сказать… — начала Ольга.

— Да, именно хочу сказать, — насмешливо произнесла Светка. — Может, мы все дружно это придумали?

Наступило молчание. Слышно было только, как ходики на стене в кухне бодро и невозмутимо отстукивают время. Подруги в задумчивости пили кофе.

— Нет! — вдруг громко и категорично заявила Светка, как бы придя вдруг к определенному выводу. — Дураку ясно, что он к тебе, мягко говоря, неравнодушен. Назови это любовью или как-то еще… все равно. Просто он, наверное, робеет… ну, разница в возрасте и прочее…

Но Игорь не производил впечатления робкого юноши. Когда Ольга обращалась к нему, он не краснел «удушливой волной», не бледнел, лишь улыбка удовольствия озаряла лицо, делая его почти красивым. Однако это лицо не омрачалось и тогда, когда Ольга приходила и уходила с Вадимом. Порой она даже ловила себя на чувстве досады оттого, что он так же открыто продолжает смотреть на нее, когда она, танцуя, тесно прижимается к Вадиму.

Да, Игорь не был похож на тех юнцов-психопатов, которые, влюбившись в зрелую женщину, готовы преследовать ее и закатывать сцены ревности по любому поводу и без, не разбираясь, имеют ли на то право.

К подобным сценам был, скорее, склонен Вадим.

— И что этот молокосос на тебя так таращится? — недовольно ворчал он.

— Влюблен, наверное, — беззаботно отвечала Ольга.

— А ты и рада? Готова ему глазки строить для поддержания его любовного пыла? — кипятился тот.

Но при этом он отлично видел, что Ольга не обращала на Игоря внимания и только изредка заговаривала с ним, да и то шутливо-снисходительно, как взрослые говорят с ребенком.

До церкви было недалеко, минут пятнадцать ходу. Пошли только те, кто успел немного поспать, и те, кто совсем не ложился. Всего набралось человек десять-двенадцать. Остальные гости либо спали где придется: во всех комнатах, на террасе, на чердаке и даже в саду, либо были в состоянии, непригодном для восприятия духовного таинства.

Тетя Тамара с матерью Ольги, приехавшей на свадьбу племянницы, остались хлопотать по хозяйству и накрывать на стол, хотя им тоже очень хотелось пойти в церковь.

— Ничего, ничего, — успокаивал их дядя Паша, — вот Олюшка будет венчаться, тогда уж вы обязательно поприсутствуете.

— А с чего ты взял, дядя Паша, что я венчаться буду? Потому что это модно? Как раньше было модно цветы к Вечному огню?

Ольгу сегодня раздражало все: и чрезмерная жизнерадостность друзей Игоря и Ирины, и фальшивая благостность на лицах родственников, и волнение дяди Паши, и сами молодожены, как-то торжественно вышагивавшие под руку впереди всех.

«Устроили цирковое представление и радуются, — злилась она. — И почему, почему я вчера не уехала?»

Обряд длился неожиданно долго, около двух часов. В церкви было прохладно, но после почти бессонной ночи постепенно всех разморило. У Ольги перед глазами поплыли огоньки свечей, борода священника, лики святых… Она схватила дядю Пашу под руку и почти повисла на ней.

«Венчается раб Божий… рабе Божией…»

Она повернулась к дяде Паше и увидела, что глаза его полны слез. «Не приведи, Господи, обманывать тех, кто верит нам беззаветно». Кто это сказал? Почему именно эти слова пришли ей в голову? Почему именно сейчас?

Почти всю дорогу из церкви шли молча, оживились только при подходе к дому. Там их опять ждало застолье, и полусонные гости высыпали на крыльцо с поздравлениями. Всем предлагалось снова веселиться до вечера.

Одна только мысль о том, что ей придется задержаться здесь хотя бы на минуту, приводила Ольгу в ужас. Помятые физиономии родственников, хохочущие девицы, подвыпившие юноши, которые постоянно затевают азартные споры на политические и экономические темы…

«Боже мой, да это просто дурдом какой-то», — раздраженно подумала она. С террасы было видно, что дядя Паша возится у двери погреба, рядом с сараем. Наверное, пошел за очередными бутылками для гостей. Ольга быстро спустилась в сад и подошла к погребу.

— Дядя Паша! — взмолилась она. — Если ты меня любишь… позволь мне уехать сейчас же, но только, прошу тебя, без обид. Иначе… иначе я умру прямо здесь, в погребе.

Дядя Паша растерянно заморгал, но что-то во взгляде Ольги, в ее интонациях заставило его верно оценить состояние племянницы.

— Я вижу, Олюшка, тебе совсем худо. Что ж, поезжай, отдохни как следует. Матери и Иришке скажу: заболела, мол. Сумочку свою в сарае не забудь. — Он нежно поцеловал ее в голову. — Иди нижней тропкой, чтоб из дома тебя не видно было. Только смотри действительно не разболейся. Завтра позвоню.

Дома Ольга, чтобы хоть как-то справиться с раздражением, прибегла к давно испытанному ею средству — затеяла генеральную уборку. Включив проигрыватель, поставила пластинку своего любимого Баха. Она заметила, что благородный строй его музыки не только воздействует на душу, очищая ее от мелкой повседневной шелухи, но и все будничные дела и заботы возвышает почти до уровня космических.

Ольга понимала, что стремление навести порядок во внешнем пространстве (хотя бы в масштабах жилища) шло у нее от необходимости избавиться от хаоса в душе, в мыслях, в чувствах.

Когда этот хаос, этот разброд разрастался, оборачиваясь беспричинной тревогой, раздражением, готовый захлестнуть ее и уничтожить, она инстинктивно хваталась за домашние дела, стирку, уборку, затем принимала хвойную ванну и слушала Баха и Вивальди.

И затем чувствовала, как хаос невольно сдавал свои позиции, как гармония слабо начинала проступать из сверкавших оконных стекол, из матово блестевшего кафеля ванной и легко дышавшего паркета. Тогда Ольга, завернувшись в пушистый махровый халат, прихватив из кухни чашечку кофе, забиралась с ногами на диван и уже более или менее спокойно могла начать «уборку внутри», разобраться в своих мыслях, ощущениях, поступках.

Таким образом время от времени ею достигалось внутреннее равновесие, согласие с собой, вернее, своего рода сделка, ибо любви к себе она практически никогда не испытывала.

Закончив уборку, Ольга только прилегла на диван, пытаясь сосредоточиться, как раздался телефонный звонок, пронзительный, междугородный.

— Курск на проводе, ждите.

Она выключила проигрыватель. «Светка, что ли?» — успело промелькнуть в голове.

— Оля, здравствуйте, это Кира Петровна, мама Светланы.

— Добрый день.

— Как у Светы дела? Вы давно ее не видели? Я так волнуюсь! Квартирная хозяйка сказала, что она в командировке, но от нее больше трех месяцев ни звонков, ни писем.

— Успокойтесь, Кира Петровна, вы же знаете, Светка терпеть не может писать письма. Как только я что-то узнаю, сразу вам сообщу.

— Оля, очень вас прошу, запишите, пожалуйста, телефон моей подруги, она мне все передаст.

Ольга записала номер, попрощалась, и смутная тревога, передавшаяся, видимо, от волнения Киры Петровны, всколыхнулась в ее душе. «А действительно, где же все-таки Светка? Где?»

Она прилегла на подушку, закрыла глаза и представила себе подругу, в умопомрачительном наряде разъезжавшую в иномарке с поднятым верхом. За рулем почему-то сидел Игорь, а дядя Паша бежал рядом и что-то кричал. «Почему так?» — мелькнуло как в тумане, и сладкий спасительный сон накинул на нее свое покрывало.

На следующий день, ровно в десять утра. Ольга была в издательстве. После обеда предстояла встреча с автором, и надо было серьезно к ней подготовиться, просмотреть еще раз рукопись и свои замечания.

— Боже мой, Оленька Михайловна, — встретила ее восторженная Елена Павловна, — вы прекрасно выглядите. Наверное, от общения с молодежью, это так тонизирует. Как свадьба?

Елена Павловна, или «божий одуванчик», как многие звали ее за глаза, приходила в издательство настолько раньше всех, что никто не мог бы сказать, когда именно. До обеда она бегала по редакциям, собирая новости, в обед делилась ими с коллегами в своей комнате и только к концу рабочего дня приступала к своим непосредственным обязанностям. И когда все расходились по домам, ее круглая голова с седым пухом, как у одуванчика, все еще маячила за столом в желтом свете настольной лампы. Когда она уходила домой, тоже было загадкой. Поэтому неудивительно, что то одного, то другого сотрудника посещала одна и та же забавная мысль: а вдруг она живет в издательстве? Спит на своем столе, и все тут?

— Да нет же, что за фантазии, говорю вам, она живет дома, — басила Искра Анатольевна, зав. редакцией, желая пресечь насмешки в адрес «Леночки», с которой проработала бок о бок четверть века. — Просто она одинокий человек, и на работе ей лучше, чем в своей отдельной квартире.

Искра Анатольевна, высокая, дородная дама пенсионного возраста, недавно в третий раз вышедшая замуж (или, по словам Елены Павловны, сделавшая прекрасную партию), была очень колоритной фигурой. Она постоянно носила какие-то немыслимые балахоны, которые называла «костюмами», и любила украшать себя массивными серебряными браслетами и ожерельями.

Причем и «костюмов», и украшений было такое неизбывное множество, что Ольга не понимала, откуда они возникают и куда исчезают. Но это был ее стиль, и она строго его придерживалась.

Позже, присмотревшись, Ольга оценила, насколько Искра Анатольевна была права в своем наряде. Ее громоздкую, неуклюжую фигуру нельзя было помещать во что-то облегающее или даже полуприлегающее, а действительно нужно только драпировать. Мягкие складки ее балахонов оставляли хоть какой-то простор воображению, а более или менее четкие контуры одежды сразу развеяли бы все иллюзии.

— Ольга Михайловна, вы сегодня, насколько мне помнится, встречаетесь с Варфоломеевым? — с порога загудела Искра Анатольевна, дымя неизменной папиросой.

— Да, Искра Анатольевна, он обещал приехать к трем.

— Ну, голубушка, а как свадьба? Как ваши молодожены? — продолжала та без всякого перехода. — Расскажите нам, старикам, как теперь венчаются.

Дверь широко распахнулась, и появилась запыхавшаяся Верочка, их младший редактор.

— Ой, Ольга Михайловна, не рассказывайте без меня, ладно? Я только в машбюро сбегаю.

Ольга не могла удержаться от улыбки.

— Тогда уж и Сергея Никанорыча надо подождать для полного комплекта, — сказала она. — Все равно он потом потребует подробного отчета об этом событии.

Сергей Никанорыч не заставил себя долго ждать. На пороге возникла его тощая, долговязая фигура в висевшем как на вешалке мятом костюме.

— «Пою тебя-я, о Гимене-ей!..» — воздев руки, дребезжащим голосом фальшиво пропел он.

Сергей Никанорыч (или просто Никанорыч, как звали его между собой все без исключения) не только не уступал по колоритности Искре Анатольевне, но был, пожалуй, самой яркой фигурой во всем издательстве.

Над ним потешались и безмерно уважали абсолютно все, а администрация издательства боялась его больше любой инспекции из министерства. Он был большим эрудитом, отменным знатоком театра и отчаянным борцом за справедливость. Причем был знаком со всеми театральными знаменитостями и порой искал управу на очередного директора там, где тот даже не подозревал.

Проработав в издательстве почти сорок лет, с самого его основания, пережив много директоров и главных редакторов, он считал, что ему позволительно «резать правду-матку заради общего благородного дела». Он и резал.

На общих собраниях он всегда брал слово и громил всех и вся: критиковал производственный отдел за задержку рукописей, типографию — за отсталую технологию, авторов — за бездарность. Доставалось и директору, и главному редактору, и начальнику отдела кадров. В общем, раздавал всем сестрам по серьгам. Главное, говорил он всегда по делу, и возразить ему было нечего.

Ольга поначалу удивлялась, почему Никанорыч, знавший издательское дело и весь полиграфический процесс до тонкости, будучи к тому же «ходячей театральной энциклопедией», за сорок лет дослужился лишь до научного редактора.

— Да потому, милочка, что правду-матку любит больше карьеры, — объяснила Искра Анатольевна, взглянув на нее победоносно поверх очков. Она явно гордилась этим качеством своего коллеги.

— Ну что ж, друзья мои, все в сборе, — суетилась Елена Павловна. — Чаек уже готов, можно наконец спокойно выслушать Оленькины впечатления.

«И далась им всем эта свадьба, как сговорились! — подумала Ольга. — Ну ладно Верочка, ей восемнадцать, ей, как говорится, сам Бог велел интересоваться подобными вещами. Елену тоже понять можно: старых дев до ста лет волнует все, что связано с браком. Но Искра-то, при трех-то мужьях, или Никанорыч, всю жизнь проживший со своей Мусей, — им-то что за удовольствие это обсуждать?»

— По общему оживлению можно предположить, — усмехнулась она, — что замуж вышла не моя сестра, а непосредственно я.

— Ольга Михайловна! — с пафосом произнес Никанорыч. — Поверьте, все мы ждем этого радостного события в вашей жизни с искренним нетерпением. — Он встал, попытался галантно шаркнуть ножкой и поцеловать Ольге руку, но поскользнулся и схватил ее за плечо.

Все расхохотались.

— Верочка, достань, пожалуйста, торт из холодильника, — попросила Ольга.

— Как! Еще и торт? — оживились все. — Прямо со свадебного стола?

— Почти, — ответила она.

Придя вечером домой, Ольга почувствовала, что безумно устала: с утра ее мучили старички с Верочкой своими бесконечными расспросами, а после обеда добивал Варфоломеев со своей монографией о Мейерхольде, автор интересный, но очень капризный и чопорный, изъяснявшийся заковыристее Никанорыча. В ответ почти на каждое ее замечание он напрягался, краснел и начинал: «Соблаговолите объяснить…»

Чтобы как-то взбодриться, Ольга решила принять горячий душ и выпить кофе.

Зазвонил телефон. Едва успев набросить халат, она выскочила из ванной: «Алло? А, дядя Паш, это ты? Здравствуй… Да нормально все. Я только что с работы пришла, с автором одним задержалась. А у вас там как?.. Что? Ты рядом?.. Конечно, заходи. Поужинаем вместе, я что-нибудь быстренько приготовлю».

После ужина они с дядей Пашей долго пили чай с вишневым вареньем, изготовленным им самолично по какому-то японскому рецепту. Они были знаменитые чаевники, или «водохлебы», как называла их тетя Тамара, меньше двух-трех чайников за вечер не выпивали.

— Хорошо у тебя, Олюшка, чистота кругом, глаз радуется… Молодец! — похвалил дядя Паша. — Я знаешь что подумал? Может, нам с Тамарой в Александровке пока пожить, а молодые пусть уж сами… притереться им как-то надо, привыкнуть к совместной жизни. Ведь знакомы-то они всего ничего, — вздохнул он. — Как ты считаешь?

— Ну, тетя Тамара на пенсии, а ты-то как на работу оттуда ездить будешь?

Ольга снова налила в чайник воды и поставила на плиту.

— Так я на своей «моське» часа за полтора до завода добираюсь, — бодро ответил дядя Паша.

«Моськой» он любовно называл свой старенький «москвич», служивший ему с незапамятных времен верой и правдой.

В детстве, укладывая их с Иришкой спать, он частенько рассказывал им различные истории про «моську»: и про то, какая она храбрая — ни милиции, ни хулиганов не боится, а боится только красного света, да и то не боится, а уважает, и про то, какая она умная — сама дорогу к дому находит. А по утрам, когда он заходит в гараж, она открывает капот и говорит: «Здравствуй, дядя Паша!»

«Моська» была их общей любимицей. На ней они не раз путешествовали летом по Крыму, ездили на Волгу к Ольгиным родителям и вообще нагружали ее работой сверх всякой меры.

«Другая машина на ее месте давно бы на свалке была, — говорил дядя Паша. — А «моське» хоть бы что, почти и не ломалась ни разу. И все почему? — хитро прищуривался он. — Потому что любовь у нас с ней взаимная. А кто любит, тот не умирает никогда».

— А что это у тебя за бумажка с цифрами какими-то валяется? — Дядя Паша наклонился и поднял с пола клочок бумаги. — Смотри-ка, чей-то телефон записан, может, нужный?

Ольга взяла протянутый клочок с номером телефона и буквами «К.П.» на обратной стороне.

— Ах да, это Светкина мама вчера из Курска звонила, оставила телефон подруги.

— А что случилось, Олюшка? Что-то ты давно мне про Светлану ничего не рассказывала. Как у нее дела?

Ольга налила очередную чашку чаю и поставила перед ним.

— Да пропала она куда-то, дядя Паш.

— Как это — пропала? — поперхнулся он. — Когда?

— Почти три месяца о ней ничего не слышно, — ответила Ольга. — По крайней мере после своего дня рождения я ее не видела и мы не созванивались.

Дядя Паша покраснел и закашлялся. Потом проговорил задыхаясь и даже с какой-то угрозой в голосе:

— Ольга, ты соображаешь… нет, ты только вдумайся: что ты говоришь?..

Вдруг его лицо прямо на глазах изменило цвет, стало пепельно-серым, и он схватился за сердце. Ольга метнулась к аптечке, накапала корвалол. Такая неожиданная реакция не на шутку испугала ее.

— Дядя Паша, миленький, да не волнуйся ты так, это все свадебные хлопоты да бессонные ночи… в твои-то годы. Приляг здесь на топчан, — суетилась она, не зная, чем еще помочь ему, как успокоить. — Да что я, Светку не знаю, что ли? Наверняка нашла себе богатого ухажера, влюбилась и укатила в какой-нибудь круиз по Средиземному морю. Это как раз в ее духе.

Дядя Паша молча полежал минут пять, лицо его постепенно розовело и принимало естественную окраску. Ольга облегченно вздохнула.

— И что же ты сказала ее матери? — спросил он, поднимаясь.

— Ну, сказала: в командировку уехала. В длительную, — ответила она. — Между прочим, это слова ее квартирной хозяйки.

— А на работе у нее что? — продолжал допытываться дядя Паша.

— На работе? Она уволилась.

— Ну а ваши общие друзья, знакомые… может быть, кто-нибудь что-то знает, видел ее, хотя бы случайно? — с робкой надеждой произнес он.

— Да нет, я всех, кого знаю, обзвонила.

Наступило молчание. За окном послышались глухие раскаты грома, по стеклу застучал мелкий дождь.

Волнение и тревога дяди Паши передались Ольге, и она вдруг, впервые за три месяца, отчетливо представила себе эту ситуацию со Светкиным исчезновением.

— Как же так, Олюшка? — вдруг тихо заговорил он. — Ведь она твоя лучшая подруга, вы столько лет вместе… а тебя, я вижу, совсем не волнует, что с ней могла случиться беда.

— Какая беда, дядя Паш? — всполошилась Ольга. — Ты о чем?

— Да ты посмотри, что сейчас творится: люди стальные двери в квартирах навешивают, окна решетят, в свой подъезд ночью войти боятся, а уж на улицах… Помнишь, я рассказывал тебе про нашего бухгалтера?.. Ну, который вышел поздно ночью с собакой погулять? Так его полгода найти не могут… Исчез.

Ольга выключила чайник и закрыла окно: дождь хлестал уже вовсю.

— Дядя Паш, ты меня нарочно на ночь пугаешь, да? — попробовала пошутить она.

— Не бойся, Олюшка, — грустно улыбнулся он. — Тем более что мне придется заночевать у тебя, не прогонишь же ты меня в такой дождь?

— Даже если бы не было дождя, — проговорила она, — я бы тебя никуда не отпустила в таком состоянии. Все. Решено. Тебе надо выспаться, ты переутомился. Ляжешь на моем диване. — Она замахала на него руками, предвидя возражения. — И даже ничего не хочу слышать, именно на диване. А я здесь, на раскладушке.

Спустя полчаса они как бы поменялись ролями. Дядя Паша, уставший, но более или менее успокоившийся, лежал в комнате на чистой постели, заботливо укрытый пледом, а Ольга сидела рядом и гладила его руку.

— Все образуется, дядя Паш. Через три года выйдешь на пенсию, поселишься с тетей Тамарой в Александровке, зимой будешь печку топить, летом — рыжики солить да пчел разводить.

Завести пчельник было давней мечтой дяди Паши, несмотря на то, что ни сам он, ни его домашние мед не любили, хотя понимали, что при простуде он незаменим и вообще в малых дозах для здоровья полезен. Но мечта его так и осталась все эти годы нереализованной. И только нынешней весной дядя Паша упросил соседа Степаныча продать ему один улей, только с условием, что зимовать пчелы будут под его присмотром.

А пчел он хотел завести не из-за меда, просто всю жизнь, с самого детства, почему-то был неравнодушен к этим мохнатым трудолюбивым существам, считал их удивительно красивыми и даже изящными. Его завораживало пчелиное жужжание, и он любил подолгу, не отрываясь следить за хлопотливыми перелетами желтобрюхих любимцев. Он мог говорить о них часами, так как прочел уйму литературы по пчеловодству и теоретически был подкован основательнее самого Степаныча, который жил в Александровке круглый год и лет двадцать держал пасеку.

Ольгу забавляла его трогательная тяга к этим, по ее мнению, полезным, но отнюдь не безобидным созданиям. Она соглашалась с ним, что по сути пчела — это хитроумная фабрика по переработке природного нектара в целебный продукт для человека.

— Ведь буквально из ничего, только благодаря своему трудолюбию, — восхищался он. — Вот бы и человеку так же, а?

— Что — так же? — смеялась Ольга. — Мед вырабатывать?

Но у дяди Паши на этот счет имелась целая жизненная философия, которую он стеснялся излагать открыто, боясь упреков в нравоучительстве и своей неловкости в формулировках. Ему было известно, что сходство человеческого сообщества с ульем или муравейником подмечено еще в древности, и философия его была проста.

Прожив уже немало лет, наблюдая различных людей и их судьбы, он пришел к выводу, что есть такая счастливая категория людей, похожих на трудолюбивых пчел, которые создают свое счастье, казалось бы, из ничего. На самом же деле они трудятся над ним не переставая, но не испытывают усталости от этого труда, как пчела не требует похвалы за свою жизнедеятельность. Только человеческая жизнедеятельность — это работа души, неустанная переработка своей жизненной энергии для других в целительный нектар, который называется просто: любовь.

Эту свою теорию он представлял себе ярко и отчетливо, но когда однажды, в минуту особой откровенности, попытался изложить ее Ольге, то смешался и вконец запутался.

— Да ты, дядя Паш, оказывается, философ, — удивилась та и, не утерпев, все же съязвила: — Ну а как же быть с трутнями? Они ведь счастье свое без труда получают?

Наутро в издательстве Ольгу встретил радостный «божий одуванчик»:

— Оленька Михайловна, вам звонил мужчина с удиви-ительно приятным голосом, необыкнове-енные обертоны.

— Не Вадим? — насторожилась та.

— Нет-нет, голос Вадима Николаевича я хорошо знаю, и Павла Сергеевича тоже. Это был какой-то новый голос, его забыть невозможно.

Странно… Кто бы это мог быть? Игорь? Но его голос вряд ли вызвал бы у Одуванчика столько восторга. Впрочем, как знать, может, для нее каждый мужской голос напичкан обертонами.

— Он что-нибудь просил передать, Елена Павловна? — спросила Ольга. — Как-то представился?

— Представиться не представился, — с готовностью откликнулся Одуванчик, — а вот передать просил: позвоню, дескать, домой в двадцать ноль-ноль.

— Так и сказал: ноль-ноль? — с сомнением переспросила Ольга.

— Именно так и сказал.

Ольга села за свой стол, достала недочитанную рукопись сборника «Театр абсурда».

— А где же сегодня наша старая гвардия? — поинтересовалась она, заметив наконец, что, кроме них с Одуванчиком, никого в комнате нет. — Как, впрочем, и молодая?

— Так ведь Искрочка с Никанорычем на конференции, — объяснила та. — А Верочка сочинение сегодня пишет, вступительное.

— Ах да, Боже мой, совсем из головы все вылетело!

В последнее время Ольга настолько погрузилась в свои личные проблемы, что все окружающее как бы отошло на второй план и не то чтобы перестало трогать ее, а просто не задерживалось в сознании. Нервная система была так перегружена, что, видимо, срабатывал защитный инстинкт самосохранения: кто-то невидимый нажимал клапан и давал отбой любой информации извне.

Так, она совсем забыла о дне рождения Ирины, чего раньше никогда не случалось, и, если бы дядя Паша не напомнил, даже не позвонила бы ей в тот день.

Из химчистки сообщили, что ей следует забрать свой плащ, который, оказывается, лежит там уже три месяца.

И только сейчас она вспомнила, что обещала Верочке позаниматься с ней литературой перед экзаменом, а та, видимо из деликатности, так и не напомнила об этом. Но на душе было до того скверно, что даже не хватало сил винить себя.

Наверное, и к исчезновению подруги она отнеслась так беззаботно в силу тех же причин: сначала, когда Игорь объявил о своем намерении жениться на Ирине, было не до Светки, а потом… потом, честно говоря, было просто страшно задуматься об этом, поэтому она инстинктивно отгоняла от себя эту мысль.

Ей хотелось верить, что Светка пустилась в какую-нибудь любовную авантюру и пребывает в полном благополучии. Она и верила. Но после разговора с дядей Пашей эта ситуация перестала казаться ей столь безоблачной и безобидной.

Елена Павловна, как всегда, пошла в свой утренний обход по редакциям, а Ольга попыталась сосредоточиться на «Театре абсурда». Но в голову лезли посторонние мысли, на основании которых она невольно приходила к незатейливому выводу, что ее теперешняя жизнь — это не просто театр, как утверждал Шекспир, а именно театр абсурда.

Мало того, что подруга исчезает вдруг в неизвестном направлении, а любовник женится на сестре и становится, следовательно, ее братом, так теперь еще и «почитатель» занял активную позицию и грозится кончить жизнь самоубийством, грех за которое, как он уверяет, останется на ее совести.

«Почитателю» было лет сорок, и звали его, как нарочно, Федором Михайловичем. И он, видно, с юности усвоил все бремя ответственности, которое накладывает данное имя в сочетании с данным отчеством, вел себя порой под стать героям Достоевского, причем героям явно нездоровым и крайне экзальтированным.

Появился он в издательстве около года назад, когда в художественной редакции поднялась паника, что некому оформлять «Японскую театральную гравюру». Ему дали заказ, и он с блеском с ним справился. С тех пор он, оставаясь «вольным», то есть внештатным, художником, от случая к случаю получал от издательства самые ответственные и выгодные заказы.

И вот как-то, на свое счастье и на свою беду, он встретился с Ольгой, им пришлось вместе работать над одной книгой. Он потерял покой, впрочем, время от времени лишая покоя и ее: исчезнув куда-то на неделю-другую, он вдруг появлялся, активизировался, начинал дежурить под ее окнами и дышать в телефонную трубку.

В общем-то, он был вполне безобидным существом, в браке никогда не состоял и жил со старенькой мамой и котом Фомой Фомичом в огромной квартире на Красной Пресне.

«Почитателем» назвал себя он сам, причем в присутствии свидетелей. Как-то, узнав, что у Ольги день рождения, он явился в редакцию с охапкой хризантем и кинулся к ней, теряя лепестки по всей комнате.

— Ольга Михайловна! — вопил он в каком-то экстазе. Можно было бы подумать, что он пьян, но все знали, что он спиртного в рот не берет. — Ольга Михайловна, позвольте мне, как вашему почитателю…

— Опомнитесь, Теодор, — перебил его Никанорыч. — Во-первых, не причитайте так громко, а во-вторых, вы, видимо, оговорились, вы ведь хотели сказать — поклоннику?

— Нет-нет, Сергей Никанорыч, именно, именно — почитателю, потому как я Ольгу Михайловну чту, чту и почитаю, — совсем зарапортовался тот.

После этого случая все в издательстве называли его «Оленькин почитатель», а потом, для краткости, стали звать просто «почитателем».

Уже не раз за последнее время Ольга проклинала тот злополучный день, после тяжелого объяснения с Игорем, когда согласилась пойти с «почитателем» в ресторан. Даже не согласилась, а фактически сама предложила повести ее туда. Он звал ее давно, ему хотелось бывать с ней в театрах, на вернисажах, в ресторанах. Но она постоянно отказывалась, и он уже потерял было надежду. И вдруг — такое счастье! Конечно, «Арагви», какой может быть разговор!

Но закончился этот поход весьма плачевно: совсем непьющего «почитателя» так развезло от бокала шампанского, что Ольге пришлось везти его на такси к маме и Фоме Фомичу.

Она злилась на себя за эту нелепую попытку использовать «почитателя» в качестве «клина», как в свое время советовала ей подруга в отношении Игоря.

Да, собственно, никакого «плана использования» она и в мыслях не держала, просто это был естественный порыв оскорбленного женского самолюбия, защитная реакция «женской сущности», как сказала бы Светка.

Когда холод и пепелище остаются на месте счастливых минут и сладких грез, когда разверзается бездна черного, беспросветного одиночества, ноги сами, не слушая голоса разума, несут человека туда, где свет, где тепло и музыка. Когда-то все это называлось одним словом, теперь это слово застревает в горле и не выговаривается.

Ольга прекрасно понимала, что она, как и многие женщины, боится одиночества. Она также отдавала себе отчет в том, что этот страх явился первичным импульсом в ее отношениях с Вадимом и с Игорем, именно страх и отчаяние чуть не заставили ее броситься в комические объятия «почитателя».

После столь неудачной попытки культурного отдыха в ресторане «почитатель» долго не мог прийти в себя, но потом забрал себе в голову, что еще не все потеряно, раз Ольга пожелала хоть куда-то пойти с ним.

Видимо, в силу стеснительности, с одной стороны, и высоких требований к избраннице — с другой, он не только остался холостяком, но и не добрал в юности по части любовных приключений. Поэтому, встретив в лице Ольги свой идеал, он обрушил на нее все свои нерастраченные чувства и эмоции, столько лет томившиеся под гнетом обстоятельств.

При этом он боялся быть слишком назойливым и старался не часто попадаться ей на глаза, но его неотступное незримое присутствие, в зависимости от ее настроения, то умиляло, то раздражало ее.

Так, не раз, придя домой, она обнаруживала прямо на коврике перед дверью квартиры то алые гвоздики, то хризантемы, то скромные ромашки. Сначала Ольга заподозрила Вадима и при случае спросила его об этом, но тот был так простодушно удивлен, что она даже пожалела о затеянном разговоре. Это был совсем не его стиль.

А однажды в почтовом ящике она нашла конверт с билетом на спектакль «Служанки» в модной постановке известного режиссера. В то время она только приступила к работе над «Театром абсурда», и посмотреть пьесу знаменитого «абсурдиста» ей было не только любопытно, но и необходимо. Конечно же, все это было делом рук «почитателя».

Ольга взглянула на часы. Боже, уже два часа она сидит без толку и мысли ее витают непонятно где. Ну нет, так дело не пойдет, надо сосредоточиться, иначе она сорвет все сроки сдачи рукописи.

В комнату впорхнул Одуванчик:

— Оленька Михайловна, вы не представляете, кого я встретила сейчас в лифте! Самого Климовича! — заверещала она.

— Неужели самого? — насмешливо переспросила Ольга, но Елена Павловна не заметила ее иронии.

— Да, вообразите, он написал новый труд по истории Малого театра. Это прелесть что за автор, с ним работать — одно удовольствие.

Схватив с тумбочки кувшин с водой, она принялась поливать цветы, без умолку перечисляя Ольге все новости, какие ей удалось узнать. «Господи, сколько же в этом неугомонном человеке энергии!» — не без зависти подумала Ольга.

— Елена Павловна, послушайте, — сказала она, когда та наконец замолчала, чтобы перевести дух, — что-то у меня сегодня работа не клеится, не могу сосредоточиться: за стеной кто-то кричит, по коридору бегают… Я, пожалуй, возьму работу домой, там спокойно почитаю.

— Конечно, конечно, Оленька Михайловна, — с готовностью отозвался Одуванчик, закивав в знак согласия седым пухом на голове. — У вас сейчас о-очень ответственная работа, я понимаю, нужна предельная сосредоточенность.

Дома, перекусив и выпив кофе, Ольга расположилась с работой на кухне. Вдруг позвонил Вадим:

— Оля, что случилось? Елена Павловна сказала мне, что ты ушла домой. Ты не заболела? — обеспокоенно спросил он.

Его озабоченность, учитывая частоту его звонков раз в квартал, показалась Ольге не только фальшивой, но даже забавной. «Наверное, жену с дочерью в Крым отправил», — подумала она и ответила вежливо и холодно:

— Нет, Вадик, все в порядке. Надеюсь, Елена Павловна сообщила тебе также и то, что я не просто ушла домой, а взяла с собой работу.

— Да, но я все же подумал… — замялся он.

— Вадик, — перебила она, — в последний раз ты звонил мне в день рождения. Сегодня меня поздравить не с чем. Так в чем же дело? Зачем ты звонишь?

— Просто… — пробормотал он, — соскучился, захотел услышать твой голос.

— Твои в Крым уехали? — не вытерпев, спросила Ольга.

— Да… — растерянно протянул Вадим. — А ты откуда знаешь?

— Сценарий уж очень примитивный, — съязвила она.

— Какой сценарий? — не понял он. С юмором у него всегда было туговато.

— Ну вот что, Вадим, извини, у меня срочная работа, встретиться мы не сможем, за заботу о моем здоровье спасибо, ты тоже будь здоров. Все. Счастливо, — выпалила она на одном дыхании и положила трубку.

После подобных звонков Вадима у Ольги всегда возникало чувство досады и недоумения: как могла она два года быть рядом с этим человеком и считать, что нужна ему, что он любит ее? А она? Как она сама относилась к нему?

сказал поэт.

Да, но когда речь идет о чувствах, то на расстоянье лучше видится и малое. Вообще, пространственно-временное расстояние проворнее любого психоаналитика расставляет все по своим местам.

И сейчас, по прошествии времени, Ольге казалось, что Вадим был для нее чем-то наподобие старого уютного халата, на котором не замечаешь пятен и дыр, потому что он стал почти твоей второй кожей. Сравнение не очень лестное, зато верное. Она усмехнулась. «Наверное, такие отношения бывают в многолетнем супружестве, — подумалось ей. — Это и означает «мое второе Я», только на бытовом уровне».

Сравнение Вадима с халатом показалось ей настолько удачным и забавным, что она даже развеселилась и включила радио. «Наша служба и опасна, и трудна», — бодро запел оттуда знакомый голос, и Ольга тут же вспомнила, что не зашла в милицию насчет Светки. «Ну ладно, завтра перед работой пойду», — решила она и села за рукопись.

Как только кукушка в ходиках на кухне выдавила из себя восемь хриплых «ку-ку», раздался телефонный звонок.

— Ольга Михайловна? Добрый вечер. — Незнакомый мужской голос был обволакивающе приятным, и казалось, что и сам обладатель его знает об этом.

— Здравствуйте. Кто это говорит? — насторожилась Ольга.

— Вас беспокоит друг Светланы.

«О Господи, вот они, обертона… тот, что утром…» От волнения она задохнулась, голос сел, она хотела закричать, но смогла только тихо просипеть:

— Что с ней? Где она?

— Не волнуйтесь, с ней все в порядке. Она соскучилась и очень хочет вас видеть, — продолжал обволакивать голос.

— Где она? Почему она сама не позвонила?

— К сожалению, ее нет сейчас в Москве. — Голос действительно выразил сожаление. — Она… гостит у меня на даче.

Первое волнение улеглось, Ольга вздохнула с облегчением. Слава Богу, Светка жива и все нормально. Значит, она все-таки была права: у подруги просто появился новый обожатель, судя по голосу, актер или кто-нибудь из богемы.

— Простите, как вас зовут? — успокоившись, спросила Ольга.

— Ираклий Данилович, — бархатно пропел голос и тут же добавил: — Впрочем, можно просто Ираклий.

— Хорошо, Ираклий, что вы позвонили, мы все очень волнуемся. Почему Света так долго ничего не сообщала о себе? И не сказала никому, куда уезжает?

— Ольга Михайловна, — вкрадчиво начал Ираклий и замялся. — Это долгий и, возможно, не телефонный разговор. Если вы хотите увидеться со Светланой, подъезжайте в субботу к памятнику Пушкину в одиннадцать ноль-ноль.

— К памятнику Пушкину? — растерялась Ольга. — Почему к памятнику?

— Там я буду ждать вас, чтобы отвезти на дачу к Светлане, — пояснил Ираклий.

— Она что, заболела? — снова забеспокоилась Ольга.

— Нет-нет, она абсолютно здорова, — поспешил заверить он, — и ждет вас с нетерпением.

— Ничего не понимаю… — растерялась она. — Бред какой-то… Почему Света сама не может приехать в Москву, если она здорова?

— Ольга Михайловна, — терпеливо, как тупой ученице, повторил Ираклий, — еще раз позволю себе напомнить вам, что это долгий и не совсем телефонный разговор.

— Ладно, — решилась Ольга. — Но как мы узнаем друг друга?

— Я сам к вам подойду, — с готовностью пояснил Ираклий. — Светлана очень подробно мне вас описала.

— Хорошо. В субботу, в одиннадцать, у памятника Пушкину, — по-деловому произнесла она, желая закончить эту нелегкую беседу.

— На прощание запомните одно условие, Ольга Михайловна, — мягко, но настойчиво проговорил Ираклий. — Вы должны быть совершенно одна. И пожалуйста, не рассказывайте никому о нашем разговоре. Поверьте, — добавил он со значением, — это в ваших же интересах. И, конечно, в интересах Светланы.

После этих слов, заключавших в себе явную угрозу, произнесенных как-то зловеще-ласково, у Ольги подкосились ноги, и она присела на пуфик в прихожей.

Смутное сомнение, зародившееся было, как только ей предложили поехать куда-то, неизвестно куда, переросло в окончательную уверенность, что дело здесь нечисто. Сразу в голове промелькнули и рассказ дяди Паши о пропавшем бухгалтере, и колонка «Хроника происшествий» в одной лихой московской газете.

Может быть, Светка ни на какой даче не сидит и ее не ждет, может быть, она вовсе и не знает этого Ираклия, а просто он хочет заманить Ольгу в ловушку?

Вдруг ее осенило. Ей в голову пришла мысль проверить это.

— А как вы докажете, что вы на самом деле друг Светы или хотя бы действительно знаете ее? — спросила она.

Ираклий добродушно рассмеялся. Смех был настолько искренним, что даже немного успокоил ее.

— Ах, Ольга Михайловна, Ольга Михайловна! Светлана как в воду глядела, что вы мне не поверите, поэтому на всякий случай написала мне две строчки и велела вам прочитать. Слушайте:

— Ну, — бодро произнес он, — теперь-то вы мне верите?

— Да. Хорошо. Я буду в субботу у памятника.

Положив трубку, Ольга долго сидела в прихожей, не имея сил сдвинуться с места. В висках стучало, в голове, помимо ее воли, как на заезженной пластинке, проносилось только три слова: «Надо… что-то… делать…», и опять: «Надо… что-то… делать…»

Машинальным движением она взяла лежавшую на тумбочке под зеркалом щетку и провела по волосам. Из зеркала на нее смотрело хорошо знакомое, чуть скуластое лицо с красивым, резко очерченным ртом и светло-зелеными глазами.

Она потерла виски, прошла на кухню и достала из холодильника початую бутылку коньяку. От выпитой рюмки ее передернуло, но постепенно приятное тепло разлилось внутри, и она подумала: «Хорошо, что завтра только пятница». Надо успеть все обдумать и что-то предпринять. Но что? Сосредоточиться все не удавалось, тогда Ольга достала записную книжку и принялась лихорадочно листать ее в надежде, что, может быть, именно таким образом отыщется тот, к кому могла бы она обратиться за помощью и советом.

Когда она сказала дяде Паше, что обзвонила всех знакомых, которые могли бы что-то знать о Светкиных планах или о ее местонахождении, она имела в виду прежде всего их общих подруг и, конечно, Геннадия, с которым та познакомилась в Новый год и, насколько Ольге было известно, встречалась регулярно.

Геннадий, с его богатырским ростом и сложением, всем своим внешним видом опровергал расхожее народное представление о том, что науку двигают вперед тощие очкастые хлюпики, ибо являлся кандидатом физико-математических наук и очень успешно двигал ее в одном НИИ закрытого типа. Двигал до тех пор, пока в результате конверсии НИИ не стал на глазах разваливаться и трещать по всем швам.

Был он не только талантливым ученым, но и, что, пожалуй, встречается реже, прекрасным собеседником и обладал вдобавок чувством юмора. Ольга, зная об их частых встречах, исподволь наблюдая за ними, когда они проводили вечера у нее на кухне, за чаем, спорами и шутливыми излияниями, как-то поинтересовалась у Светки, не собирается ли она остановить свой «подбор спутника жизни» на кандидатуре Геннадия.

— А жить мы на что будем, подруга? — ответила та вопросом на вопрос. — На его пособие по безработице? Он ведь, кроме своей науки, делать ничего не умеет. — И, помолчав, вздохнула: — Да и не захочет.

Человек, не знавший Светку так, как знала Ольга, мог бы вообразить, что она, как все красивые женщины, любит дорогие модные тряпки и шикарные украшения и хочет найти мужа, который способен был бы все это оплачивать.

Да, Светка любила модно одеваться, но она могла, распустив старую кофту и ненужный шарф, связать потрясающий жакет, а из двух-трех штапельных платков и мотка тесьмы за один вечер соорудить умопомрачительный блузон, в котором наутро вышагивала по улице как королева и выглядела так, что мужчины всех возрастов сворачивали себе шею, оглядываясь на нее.

— Эх, Светка, — смеясь, говорили подруги, — не тот ты выбрала жизненный путь, такой талант закопала.

— Почему — закопала? — возражала она. — Я сама себе кутюрье, собственный дом моделей для моей персоны.

Если учесть еще и то обстоятельство, что к украшениям она была абсолютно равнодушна, в еде неприхотлива, а к светскому образу жизни относилась иронически, становилось совсем непонятно, зачем ей вообще богатый муж.

— Как это — зачем? — удивлялась Светка. — Чтобы у него не было комплекса несостоятельности на финансовой почве. — Дальше шло объяснение психологии мужчин с привлечением Фрейда.

Ольга позвонила Геннадию в первый раз месяца полтора назад, после разговора с Игорем, когда разыскивала подругу, чтобы излить ей душу, как говорится, поплакаться в жилетку.

Геннадий сказал, что после Ольгиного дня рождения сам Светку не видел, она вдруг стала избегать встреч с ним, и однажды, когда он, позвонив, случайно застал-таки ее дома и попросил объяснить, что происходит, она объявила ему, что надолго уезжает в командировку, но куда и что это за командировка, пояснять не захотела.

Геннадий был раздражен и обижен, он понял Светкино заявление однозначно, что она нашла себе нового друга, но сказать ему об этом прямо не решается.

Потом, спустя какое-то время, Ольга еще раз позвонила ему, он отвечал вежливо, но холодно, что ему ничего не известно и что все связанное со Светланой его уже не интересует.

Поэтому Ольге в первую очередь следовало разыскать Светкиных прежних знакомых (мужеского пола, разумеется) и выбрать среди них того, кому до сих пор небезразлична ее судьба и кто на самом деле, а не на словах готов пожертвовать для нее всем, даже жизнью. Полистав книжку, она нашла пять нужных имен и выписала их на отдельный листок. Потом, немного подумав, вычеркнула телефон Олега, так как вспомнила, что Светка рассталась с ним уж очень давно, лет пять или шесть назад. Осталось четверо. «Прямо как у Дюма», — невольно подумалось ей.

Это были «мушкетеры», возникшие на Светкином горизонте и получившие отставку в последние два-три года. Среди них было два Александра, одного из которых все знакомые звали Шуриком.

Ольга не помнила, где и при каких обстоятельствах Светка с ним познакомилась, но тот вечер, когда она впервые привела его к подруге для знакомства и традиционного «показа», прочно засел в ее памяти.

Очевидно, этому способствовал тот факт, что за один только вечер Шурик ухитрился разбить в ее доме столько посуды, сколько все ее гости не разбили бы за год. Причем, смущаясь и страдая от своей неуклюжести, он продолжал ронять все, что подворачивалось ему под руку. Кончилось все тем, что Светка потребовала для него пластмассовую кружку и висевшую с незапамятных времен на стене кухни деревянную плошку, после чего Шурик приуныл и боялся лишний раз двинуть рукой или пошевелиться.

Позже, когда прошлым летом они ходили на байдарках по Нерли, Ольга убедилась, что неуклюжесть не являлась его природным свойством. Шурик, страстный путешественник, ловко управлялся с байдаркой, мгновенно ставил палатку и разводил костер, знал много различных тонкостей походной жизни и любил ее неповторимую романтику. Он никогда не согласился бы поменять палаточный отдых, с его непредсказуемостью и полной свободой передвижения, на комфорт, скажем, пятизвездочного отеля, где чувствовал бы себя не в своей тарелке. «Да уж, — смеялась Светка, — Шурик там все сервизы переколотил бы».

Второй и, может быть, даже основной его страстью был адский плод научно-технической революции — ЭВМ. Он был программистом высокого класса, работал в одной крупной фирме, где его труд очень ценили и хорошо оплачивали, но он все равно порывался уйти, так как считал, что нужный фирме профессиональный уровень недостаточно высок для него и что он способен на большее.

Часто он задерживался на работе, чтобы «обкатать», как он выражался, ту или иную новую программу, а уж когда приобрел наконец собственный компьютер и водрузил его на почетное место — на обеденный стол, стоявший посредине комнаты, тут-то Светка окончательно поняла, что она в этой комнате лишняя. «Не могу я тягаться с машиной, — объяснила она Ольге свой разрыв с Шуриком. — Мощности не хватает».

Но Ольга понимала, что на самом-то деле компьютер послужил только поводом, той последней каплей, которая и помогла Светке расстаться с Шуриком, не обременяя свою совесть чувством вины и ощущением дискомфорта, как это бывало при ее расставаниях с возлюбленными, когда ей становилось с ними невыносимо скучно.

Сам Шурик знал, что он отказался бы от всех компьютеров и байдарок в мире, лишь бы Светка была рядом с ним. Он очень переживал, страдал, звонил Ольге в поисках сочувствия и поддержки. Чем могла она утешить его?

Примерно по такому же сценарию развивались Светкины отношения и с тремя остальными «мушкетерами», которых Ольга знала хуже, чем Шурика, так как в походы с ними не ходила, а встречалась только у общих знакомых или у себя на кухне, когда Светка приводила их к ней «общаться». Разговоры и споры в основном не выходили из магического круга тем, очерченных политизировавшимся за годы перестройки сознанием граждан только было воскресшей и тут же начавшей агонизировать страны. Говорили о том, в какую пропасть катится страна и долго ли ей еще катиться, спорили о плюсах и минусах неизбежного западного влияния на все сферы жизни, а также не забывали обсудить новости очередного кинофестиваля и прелестную выставку Левицкого на Крымском валу.

Ольга помнила только, что Андрей, художник-мультипликатор, трудился на киностудии, а Гриша, работавший, по его словам, исключительно над собой, нигде конкретно не служил, жил непонятно на что, но явно не бедствовал. Перебирая в памяти достоинства и возможности каждого из «мушкетеров», она остановилась на втором Александре — Алике. Бывший спортсмен, когда-то известный теннисист, получивший травму на соревнованиях и вынужденный перейти на тренерскую работу, он всегда производил впечатление человека наиболее надежного и не только желавшего, но и умевшего помочь в трудную минуту. Да и Светку он всегда опекал как любимую младшую сестру, с готовностью входил во все ее нужды и помогал советом и делом.

Именно благодаря этой чрезмерной заботе и опеке его в свое время и постигла участь Шурика. «Он мне как бабушка, честное слово», — возмущалась Светка.

Это был неизбежный конец всех ее романов. Сначала она загоралась, ходила счастливая и веселая, потом, спустя полгода-год, постепенно как-то тускнела, начинала раздражаться, а после очередного разрыва мучилась угрызениями совести и называла себя «вертихвосткой». Ольга, впрямую не осуждая подругу, все же подобную самоаттестацию ее не оспаривала, поскольку считала, что для натуры глубокой и основательной такие скороспелые влюбленности чужды и неприемлемы.

Но сейчас, одиноко сидя на своей тихой уютной кухне, держа в руках листок с четырьмя именами и телефонами, представляя, что подруга влипла в какую-то историю и пребывает где-нибудь в заколоченном доме в качестве заложницы, она иными глазами посмотрела на эти Светкины увлечения. Восприятие окружающего обострилось от сознания нависшей не только над подругой, но, может быть, и над ней самой опасностью, и она пришла к любопытному выводу. Если исходить из требований, предъявляемых Светкой к идеалу мужчины (умный плюс богатый), то нельзя не заметить, что все ее поклонники, по крайней мере эти четверо, были несомненно умны и по-своему интересны. Второе же непременное условие идеала у всех практически напрочь отсутствовало. Вряд ли это было случайным совпадением.

И для самой Светки, судя по всему, материальная база являлась понятием весьма относительным. Ведь ей никогда и в голову не приходило, например, принять участие в каком-нибудь конкурсе красоты или попробовать себя в качестве фотомодели, хотя предложения такого рода поступали в ее адрес неоднократно, порой даже не совсем в приличной форме.

И тут Ольга вдруг поняла то, чего не понимала, вернее, не хотела видеть за долгие годы общения с ней: Светка была идеалистка, причем самого романтического толка. Она уже не раз могла устроить свою жизнь, не дожидаясь «бальзаковского возраста». Умные и любящие у нее были, с богатыми и безумными она сама не хотела связываться, но при ее-то внешних данных не составило бы труда найти и так долго лелеемый ею идеал.

Однако все ее теории относительно идеала при ближайшем рассмотрении оказывались блефом, потому что именно своей-то любви ей и недоставало, ее отсутствие и приводило к неминуемым разрывам, и именно надежда на возможность этой любви заставляла ее лететь навстречу новым приключениям.

«Нет, она не вертихвостка, — подумала Ольга, увидев подругу в каком-то неожиданном свете, — просто она никого еще по-настоящему не любила, а без этого она не может быть счастлива в своей жизни…»

Кукушка в ходиках на стене неистовствовала так долго, что Ольга невольно посмотрела на часы: была полночь. Звонить кому бы то ни было уже поздно, да и спать вдруг захотелось так, что глаза начали слипаться и все тело охватило какое-то дремотное оцепенение. Встать и сделать несколько шагов до комнаты было выше ее сил, она прилегла на топчан, на котором сидела, и сон, мгновенный и целительный, избавил ее от всех волнений и страхов тревожного вечера.

Когда Ольга вышла из дома, на улице не было ни души, только слышалось размеренное шарканье метлы дворника по тротуару где-то за углом. Небо было затянуто тучами, и моросил мелкий дождь.

Неожиданно возле нее остановилось такси, дверца распахнулась, и водитель жестом пригласил ее сесть на заднее сиденье.

— Вы от Ираклия? — спросила она.

Он кивнул, машина с визгом рванулась с места, и дома вперемежку с деревьями замелькали за окном с такой быстротой, что Ольга, как ни напрягалась, не могла понять, где они едут и куда.

Она не могла бы сказать, сколько времени они ехали, потому что, сев в такси, почти сразу задремала. Очнулась она от того, что машину резко начало бросать с ухаба на ухаб. Дорога шла через лес, по обе стороны темнели деревья, в основном ели, что придавало их странному путешествию очень мрачный колорит, который усугублялся и серой пеленой дождя, и бычьей шеей водителя, за всю дорогу не проронившего ни слова.

Тревожное предчувствие пронзило ее. Господи, как могла она заснуть и не видеть, куда ее завезли? Почему она не сообщила никому о своем разговоре с Ираклием? Теперь никто не знает, что с ней случилось и где ее искать.

Тревога переросла в отчаяние, она тихо простонала от ощущения своей полной беспомощности…

Резкий телефонный звонок освободил ее от продолжения этого кошмара. Еще не вполне понимая, почему она спит одетая и не в комнате, но чувствуя огромное облегчение от того, что весь пережитый ужас был всего лишь сном, она встала и неуверенно, пошатываясь, пошла в прихожую.

Звонила мать с сообщением о том, что ночью в Александровке у дяди Паши случился сердечный приступ и «скорая» увезла его в пушкинскую больницу. Сон как рукой сняло.

— Который час? — спросила Ольга.

— Четверть восьмого, — ответила мать. — Мы с Тамарой сейчас в Пушкино, она сама, бедняжка, в плохом состоянии. Ты, Оленька, созвонись с Ириной, и подъезжайте сюда, мы будем вас ждать.

— А что это за больница?

— Первая городская больница, от станции сразу налево, да вам тут любой подскажет. Мы в приемном покое будем.

После этого сообщения все ее страхи, связанные с предстоящей встречей с Ираклием, отошли на второй план и показались чуть ли не игрой собственного воспаленного воображения. Что значат все эти рассуждения о чувствах, эти телефонные запугивания, когда речь идет о жизни близкого человека?

Она знала, что сердце у дяди Паши начало пошаливать несколько лет назад, после того, как он похоронил своего лучшего друга, с которым со школьной скамьи привык делиться всеми радостями и горестями жизни. Врачи определили стенокардию и посоветовали побольше двигаться на свежем воздухе и избегать волнений.

И все шло более или менее нормально, без каких-либо серьезных ухудшений, до появления в жизни Ирины Игоря. В глубине души Ольга чувствовала, что дядя Паша, человек очень доброжелательный, как-то не очень симпатизирует ему, хотя и пытается скрыть это всеми возможными способами. Она решила тогда, что это просто обычная родительская ревность, как бывает, когда приходит пора отдавать свою единственную дочь чужому человеку, с которым отныне будет связано все самое важное и сокровенное в ее жизни.

Дядя Паша знал, что Ирина познакомилась с Игорем у Ольги дома, когда, после встречи с друзьями в Сокольническом парке, неожиданно оказалась поблизости и решила зайти к сестре. Ольга представила его как младшего брата своей приятельницы, что отчасти соответствовало истине, потому что с Ингой она знакома была и Игорь действительно доводился той братом. Ирину полученная информация вполне устроила, и оттого ли, что она была уверена в продолжающемся романе сестры с Вадимом, оттого ли, что Игорь ей сразу очень понравился, ей в голову не пришла, казалось бы, простая мысль: а что делает этот юноша у Ольги и почему ориентируется в ее квартире не хуже, чем в собственной?

Дяде Паше эта мысль наверняка пришла сразу же, потому что Ольга с давних пор перестала появляться у них с Вадимом, ничего о нем не рассказывала и вообще держала Беркальцевых в неведении относительно своей личной жизни. Хотя он не был ни в чем твердо уверен, видимо, эта мысль не давала ему покоя, а неуверенность и подозрение для человека разрушительнее горькой истины. Приступы стали следовать один за другим, а когда молодые, после трехнедельных встреч, заявили о своем намерении пожениться, ему стало совсем худо. От госпитализации его спасло только то, что тетя Тамара, проработавшая всю жизнь медсестрой в поликлинике, не отходя ни на шаг, сутками дежурила у его постели.

Потом он как-то обмяк, смирился, видимо, осознав, что ничего тут не поделаешь, и принялся за подготовку к свадьбе с каким-то даже энтузиазмом.

Ольга избегала с ним разговоров об Игоре, что было естественно: лгать ему она с детства не могла, но и правду сказать язык не поворачивался. Сам же он не заводил подобных разговоров, очевидно, из боязни эту правду не услышать, нет — увидеть в ее глазах, которые не сумели бы ввести его в заблуждение, даже если очень захотели бы.

Ольга позвонила на работу, чтобы сообщить о случившемся. Сердобольная Елена-Одуванчик разохалась и запричитала, искренне выражая свое сочувствие:

— Ах, Оленька, какая уж тут работа! Конечно, сразу же поезжайте к Павлу Сергеевичу в больницу. Ах, несчастье какое! Обязательно позвоните, когда вернетесь.

Машинально Ольга взглянула на часы: без двадцати восемь. А Одуванчик уже в издательстве. И опять невольно промелькнула навязчивая мысль, что не иначе как она провела эту ночь на столе в редакции.

Ольге очень не хотелось встречаться с Игорем, и она обрадовалась, узнав, что именно сегодня у него защита диплома и он поехать в больницу не сможет. Она договорилась с Ириной встретиться через час на вокзале и начала одеваться. Зазвонил телефон.

— Алло!.. Слушаю вас! Алло!..

В трубке раздавалось тихое потрескивание и слышалось чье-то знакомое дыхание.

— Федор Михайлович, это вы?

В трубке задышали активнее.

— Так знайте, что эти подростковые выходки вам не к лицу! — возмутилась Ольга. — Вы же солидный человек!

Трубка обиженно помолчала и дала отбой.

Выходя из квартиры, Ольга наступила на что-то мягкое, слабо хрустнувшее под ногой. На коврике под дверью лежали девственно-белые роскошные шапки георгинов. «Ну конечно, — усмехнулась она, — опять этот садовод-любитель в действии». Веря в приметы, она не стала возвращаться в квартиру, чтобы поставить их в воду. Ей сейчас было не до цветов.

Больница располагалась в угрюмом, обветшалом здании, бывшем особняке, на углу которого висела полустертая табличка, оповещавшая, что это «памятник архитектуры» и что он «охраняется государством». В приемном покое, как в муравейнике, жизнь била ключом: сновали с озабоченными лицами санитары и врачи обоих полов, появлялись и исчезали каталки с больными, родственники, пытаясь что-то выяснить, толпились у окошка регистратуры.

Тетя Тамара, измученная, постаревшая от тяжелой, бессонной ночи, проведенной на стуле в приемном покое, сидела, как-то боком привалясь к сестре, и бессмысленно смотрела в одну точку. Ирина бросилась к матери:

— Ну? Как он?

Та слабо улыбнулась:

— Только что говорили с врачом. Слава Богу, опасность миновала. Я уж думала, это конец… — На глазах у нее показались слезы.

— Когда это случилось? — спросила Ольга.

— В три часа ночи. Хорошо, Ларочка была рядом, одна бы я…

Выяснилось, что дядя Паша находится пока в реанимации, но через день-другой его переведут в общую палату.

Ольга с Ириной решили, что мамам надо немедленно ехать в Александровку, принять что-нибудь успокоительное, как следует выспаться и отдохнуть, а они побудут в больнице до вечернего обхода, чтобы еще раз поговорить с врачом.

Времени у них было достаточно, и Ольга предложила прогуляться по городу в поисках еще каких-нибудь «памятников архитектуры». Ирина отказалась, объяснив сестре, что после защиты сюда должен подъехать Игорек и они могут разминуться.

Услышав это имя и ту интонацию, с какой его произнесла Ирина, Ольга невольно вздрогнула. Меньше всего она хотела бы сейчас оказаться один на один с молодоженами.

— Что ж, — сказала она, изо всех сил стараясь казаться спокойной, — пойду одна пройдусь, погода замечательная.

После сообщения Ирины первым ее порывом было повернуться и уехать в Москву, тем более что особой нужды в ее присутствии не было: они с Игорем сами могли поговорить с врачом и позвонить ей потом из дома. Но что-то непонятное, необъяснимое заставило ее остаться. Здесь было намешано всего понемногу: и нездоровое любопытство, и ревность, и мазохистский порыв поковырять еще не зажившую рану, и желание продемонстрировать свое добродушно-снисходительное отношение к новому родственнику. Она же, лукавя сама перед собой, считала, что осталась только для того, чтобы как можно скорее приучить себя к мысли об этом родстве.

Ольга шла куда глаза глядят по пустынной окраине городка, не замечая ни редких прохожих, ни утопавших в зелени домиков, лепившихся совсем близко к дороге. Когда она вспоминала об Игоре, в памяти сразу возникали его сияющие черные глаза и улыбка. Его глаза, которые сияли навстречу ей, и его улыбка, которая была предназначена только для нее.

Бросившись в его объятия от отчаяния, не имея сил и времени на размышления, повинуясь лишь безотчетному стремлению быть любимой, единственной, Ольга за эти годы привыкла к его сильным, ласковым рукам, к интонациям его голоса и даже к его мальчишеским выходкам.

Во многом он и был еще мальчишкой. Ему нравились боевики с героями-суперменами, он любил мороженое, конфеты и вообще сладкое. Читал он в основном фантастику и детективы. Ольга пыталась руководить его чтением и подсовывала ему то Достоевского, то Лескова. Он, уважая ее вкус, внимательно прочитывал предложенное, высказывал ей свое мнение, нередко любопытное, выдававшее природный ум и нетривиальность мышления, и снова переключался на фантастику и триллеры.

Не имея свободных средств, кроме стипендии и того, что время от времени подбрасывали родители или Инга, он не только не мог делать Ольге подарков, но чаще всего вообще приходил к ней с пустыми руками и только иногда приносил что-нибудь к чаю.

Он жил с родителями и старшей сестрой, которые одевали и кормили его, поэтому материальная сторона жизни волновала его очень мало. Ольга тоже никогда не заводила с ним разговора о деньгах, считая это унизительным. Но не менее унизительными казались ей ситуации, когда приходилось платить за него в кафе, в такси, а порой даже в кино.

Она не любила обсуждать эту сторону их отношений со Светкой, зная наперед, что та может сказать ей по этому поводу, и заранее раздражаясь оттого, что это будет справедливо.

Но Светку трудно было урезонить, и время от времени ее негодование прорывалось наружу.

— Нет, ты посмотри, как сейчас его ровесники крутятся, — почти кричала она. — Подрабатывают в каких-то фирмах, кооперативах, в стройотрядах, наконец! Ведь он же будущий строитель!

Ольга старалась гнать от себя эти мысли, потому что боялась, что ни к чему хорошему они не приведут, а лишь усложнят ей жизнь, поставив их отношения под угрозу.

Она не задумывалась над тем, сколько это может продолжаться и чем закончится. Но за все три года их встреч ее почти никогда не покидало ощущение какой-то ненастоящности, игрушечности их связи. О существовании Игоря в ее жизни не знали ни Беркальцевы, ни родители, ни в редакции, где принято было знать все и про всех. Складывалось впечатление, будто она стыдится своих отношений с этим мальчиком, почти школьником, чересчур беззаботным и инфантильным, и эта тайная сторона ее жизни и радовала, и угнетала Ольгу.

Она ревновала его к институтским друзьям, в первую очередь, конечно, к подругам, которых у него в группе было немного, но две яркие блондинки среди них не давали ей покоя.

Раза два-три Игорь брал ее с собой на вечеринки, где Ольга почти никого не знала, привыкнув на работе к совершенно иному стилю общения и поведения, чувствовала себя очень неловко. В издательстве она была если еще не вполне солидной, но достаточно уважаемой фигурой, ее ценили как ответственного, знающего редактора, к ее мнению прислушивались маститые авторы, ей доверяли сложные работы. А на этих вечеринках, среди юнцов, объяснявшихся на каком-то не всегда понятном ей «птичьем» языке, ей трудно было выйти из привычного имиджа и сыграть роль «девушки Игоря».

Поэтому, когда он шел на очередную встречу с друзьями, она предпочитала оставаться дома, но при этом чувство тревоги и беспокойства весь вечер не покидало ее. И оно было не беспочвенно.

Впечатление невинности и неискушенности, которое он производил в период своего «великого сидения», в свое время ввело в заблуждение всех, даже Светку. Хотя Инга, конечно же, преувеличивала число его возлюбленных и вообще роль секса в его жизни, доля правды несомненно была в ее рассказах о любовных похождениях младшего брата.

Позже он сам, объясняя Ольге свою позицию в этом важном вопросе, признавался, что до встречи с ней действительно считал своим мужским долгом откликаться на любое, направленное на него чувство. А поскольку подобная направленность, в силу его обаяния, практически не иссякала, то у сестры, естественно, сложилось мнение о нем как о «половом гиганте», каковым он, разумеется, не был и сам себя не считал.

Он добавлял при этом, что до нее никого не любил, хотя многие девушки очень нравились ему, и что разницу, границу между любовью и влюбленностью он не только понимает, но и чувствует «всем нутром».

Ей не по душе были излияния такого рода, и смутная тревога, что эта четкая сейчас граница когда-нибудь размоется и станет зыбкой, не оставляла ее. И тем не менее, когда так и случилось, для нее это было как гром среди ясного неба.

С того дня, когда Ольга познакомила его с Ириной и сама попросила проводить ее домой, начались три самые ужасные недели в ее жизни.

Игорь перестал появляться у нее и почти не звонил, а когда звонил, объяснял свое отсутствие тем, что работа над дипломом неожиданно совпала с преддипломной практикой. Ольга понимала, что это неправда, потому что преддипломную практику он уже проходил прошлым летом и еще потому, что радостное возбуждение, которое он не мог от нее скрыть, явно не соответствовало свалившейся якобы на него нагрузке.

Звонить же ему сама она не решалась, так как знала, что Инга не одобряет их отношений, считая Ольгу чуть ли не «совратительницей малолетних».

А уж тот день, когда он пришел объявить ей, что женится на Ирине, она не забудет никогда. Это сообщение, к которому она, казалось бы, исподволь готовила себя в течение трех недель, застало ее врасплох еще и потому, что главной героиней в этой истории оказалась ее сестра.

Ирина относилась к категории жертвенных женских натур, у которых семья, и в первую очередь муж, всегда, при любых обстоятельствах стоят на первом месте, которым вся их жизнь представляется служением мужу и семье, причем служением не только не обременительным, но, напротив, радостным и даже вдохновенным.

Ольга же, почти до тридцати лет не имевшая возможности ощутить себя в роли матери и жены, вынужденная пробавляться порой горьким суррогатом семейного счастья, находила таких женщин чересчур скучными и пресными. Ей искренне казалось, что она не смогла бы замкнуться в лоне семьи и довольствоваться только мелкими домашними радостями и заботами.

Однако как раз это качество Ирины, судя по всему, и привлекло Игоря. Как он объявил Ольге в тот день, Ирина именно из тех девушек, «на которых следует жениться, чтобы обеспечить себе спокойную и счастливую жизнь». Такая рассудительность в двадцатитрехлетнем юноше покоробила ее, но с этим она могла бы еще как-то справиться. Хуже было то, что кроме этого разумного и резонного обоснования своего поступка у него имелся еще один аргумент, тривиальный, но убийственный для нее: он действительно влюбился в Ирину.

Он пугано и туманно пытался объяснить, что любовь его к Ольге неистребима, что женитьба на Ирине ничего не может изменить в его чувстве, говорил даже что-то о «путеводной звезде» и «маяке» и закончил длинную тираду вопросом, казавшимся ему риторическим: «Но ты же сама не согласилась бы выйти за меня замуж, разве не так?»

Когда Ольга, часа два спустя, подходила к больнице, она увидела в скверике напротив сидевших на скамейке молодоженов. Они о чем-то оживленно беседовали и даже не сразу заметили ее. При виде знакомой до боли улыбки Игоря, обращенной сейчас не к ней, у Ольги защемило сердце.

— Ой, Оля, а мы и не видели, как ты подошла, — весело защебетала Ирина. — Поздравь Игорька, он защитился на «отлично»!

Черные глаза, такие родные, близкие, радостно, как и прежде, засияли ей навстречу.

— Поздравляю! — старательно выдавив улыбку, проговорила Ольга. — Я в этом ни минуты и не сомневалась.

Какое-то время она еще пыталась поддерживать родственное оживление, добродушно отметив, что теперь, поскольку Ирина тоже месяц назад защитила диплом, у них полностью дипломированная семья, учитель и строитель, и что полезнее этих профессий в жизни не бывает, кроме, пожалуй, врача.

— Кстати, о врачах, — вдруг заторопилась она, ухватившись за спасительное слово, так как почувствовала, что переоценила свои силы и разыгрывать дальше роль доброй старшей сестры ей невмоготу. — Вы тут посидите, а я пойду попытаюсь что-нибудь выяснить. Может быть, удастся переговорить с главным врачом.

Понаблюдав больше часа больничную жизнь, Ольга заметила, что в кажущейся суете и неразберихе царил какой-то свой, особый порядок, в котором трудно было разобраться непосвященному. Так, к главному врачу, у чьего кабинета толпились страждущие родственники, нельзя было попасть без бумажки от врача лечащего, к которому проникнуть было еще сложнее.

Наконец, преодолев все эти препятствия, поговорив с обоими врачами, которые оказались очень милыми и симпатичными людьми, Ольга поняла, что ничего нового ей узнать не удалось, кроме разве того, что приступ стенокардии, случившийся у дяди Паши, именуется в народе «грудной жабой» и что, если завтра больного переведут в общую палату, можно будет навестить его.

Узнав об этом, Игорь с Ириной решили переночевать в Александровке, благо оттуда рукой подать до больницы, всего минут двадцать на автобусе.

— Ириша, передай маме и тете Тамаре, что я завтра не смогу приехать, — сказала Ольга. — У меня очень важное дело за городом.

— С Вадимом? — кокетливо спросила та. — Где же это, если не секрет?

«А действительно — где?» — мелькнула внезапная мысль.

— Ну… в Серпухове, — сымпровизировала она. — Может так случиться, что придется там заночевать, так что ты скажи маме, чтобы не волновалась. А в воскресенье я обязательно приеду в больницу.

На чем была основана ее уверенность, что она вообще вернется оттуда, куда завтра собиралась, она и сама не могла бы объяснить.

Дома она поставила в воду поникшие на коврике георгины и пошла в ванную. То, что ее страхи, связанные со звонком Ираклия, на время отошли на задний план, вовсе не означало, что она от них избавилась и забыла, что ей завтра предстоит.

Выйдя из ванной и сварив крепкого кофе, она взяла листок с выписанными вчера телефонами и решительно набрала номер Алика. Тот долго не мог понять, кто это говорит, но при имени Светки оживился, стал судорожно икать и хихикать, наконец сообщил, что сегодня его день рождения, и пригласил Ольгу в гости. На другом конце провода слышалась музыка и чей-то смех. Надежда на помощь Алика рухнула: он был безнадежно пьян.

Оставался только Шурик, так как Ольга поняла, что ни к Андрею, ни к Грише обратиться за помощью она все же не решится. Ей вдруг стало страшно от мысли, что Шурика может почему-либо не оказаться дома или вообще в Москве, что он носится где-нибудь на своей байдарке. Она сильно разволновалась, отчетливо представив, что тогда ей уж точно ни поддержки, ни спасения ждать неоткуда, и долго не решалась набрать его номер.

Слава Богу, Шурик не только оказался дома, но живо откликнулся на ее мольбу о помощи и спустя час сидел у нее на кухне, внимательно выслушивая подробный рассказ о случившемся.

— Вот что, Ольга, — подытожил он, дослушав до конца, — хорошо, что ты не сообщила в милицию, они его только спугнут. Увяжутся за машиной, он сразу же все поймет.

— Но что же делать? — спросила она в надежде, что, отвергнув милицию, Шурик предложит собственный план. — Ты ведь не можешь появиться у памятника вместе со мной.

Он нервно закурил, помолчал, потом решительно заявил:

— Сделаем вот как. Я поеду завтра с тобой, ну не с тобой, а как бы сам по себе. Мне необходимо увидеть этого Ираклия. Дальше… я… я запишу номер его машины и пойду в милицию… или в ГАИ. Они должны определить по номеру имя владельца и его адрес.

— Ну ладно, — согласилась с таким планом Ольга. — Но только ты пойдешь в милицию не раньше, чем мы уедем.

Ночь для Ольги выдалась спокойная, без сновидений, а наутро началась вдруг такая внутренняя паника, что впору было отключить телефон и зарыться головой в подушку. Если бы не присутствие Шурика, вполне возможно, что именно так она и поступила бы.

Шурик заставил ее съесть бутерброд и выпить чашку кофе.

— Путь тебе наверняка предстоит неблизкий, — деловито пояснил он. После этих слов Ольгу буквально затрясло.

— Хорошо бы тебе принять что-нибудь успокаивающее, — посоветовал он, видя ее плачевное состояние, — только без побочного снотворного эффекта.

Ольга нашла в аптечке упаковку элениума и, не помня точно, имеет ли он вообще какой-либо эффект, кроме побочного, тем не менее выпила сразу две таблетки. Она долго не могла сообразить, какие туфли надеть и брать ли с собой зонтик.

— Зонтик — брать, туфли — без каблуков, — безапелляционно произнес Шурик, зная, что командный тон хорошо действует на людей в подобном состоянии, и, улыбнувшись, добавил: — Чтобы легче было убегать, если придется.

Но Ольге было не до шуток. От выпитого кофе внутренняя дрожь только усилилась, и она долго не могла попасть ключом в замочную скважину, чтобы закрыть дверь.

Их встретило прекрасное летнее утро, свежее после ночного дождичка и румяное от нежаркого солнца. Во дворе играли дети, беззаботные птицы распевали свои песенки, а озабоченные пенсионеры на лавочке у подъезда обсуждали очередную денежную реформу.

Все было на своих местах, и ничто не предвещало опасности.

Шурик предложил в целях конспирации ехать на разных видах транспорта, поэтому Ольга вышла на дорогу ловить такси, а он поплелся к метро. Понятно, что она прибыла бы на место гораздо раньше назначенного срока и, что самое главное, раньше его. И если Ираклий вдруг тоже появится раньше, ей придется ехать с ним, не дождавшись Шурика. Таким образом, план их мог рухнуть, поэтому Шурик велел ей доехать, скажем, до Белорусского вокзала, а дальше идти пешком, но ни в коем случае не появляться у памятника раньше одиннадцати.

Таксист оказался очень подозрительным субъектом: его красная шея напомнила Ольге ту, бычью, из ее ночного кошмара. Милиционер, зачем-то остановивший их на перекрестке и проверивший у водителя документы, тоже вызвал у нее подозрение: слишком уж странно, даже как-то игриво посмотрел он на нее.

Ей начало казаться, что таксист и милиционер в каком-то сговоре с Ираклием, что машина вот-вот свернет на шоссе и умчит ее на зловещую заколоченную дачу, а Шурик, так ничего не узнав и не выяснив, не сможет ей ничем помочь.

Не выдержав нервного напряжения, так и не доехав до вокзала, она попросила водителя остановиться и с облегчением вышла из машины.

Времени у нее было достаточно, чтобы идти, не торопясь и не натыкаясь на прохожих, которые невольно разделились для нее на два потока: одним не терпелось поскорее попасть к памятнику Пушкину, другие же сломя голову бежали от него. Ольга охотнее присоединилась бы ко вторым, но мысль о Шурике и, главное, о Светке заставляла ее держаться первых.

Возможно, лекарство начало оказывать свое действие, возможно, эта вынужденная прогулка пошла ей на пользу, но она постепенно пришла в себя, приободрилась и даже смогла улыбнуться своим недавним фантазиям по поводу таксиста и милиционера.

К месту встречи Ольга подходила ровно в одиннадцать, как было условлено не только с Ираклием, но и с Шуриком. Народу около самого памятника было немного, в основном все сидели на скамейках или прогуливались по дорожкам вдоль усохших фонтанов. Стоило ей только приблизиться к толстой цепи, окружавшей памятник, как кто-то сзади мягко взял ее за локоть.

— Доброе утро, Ольга Михайловна! Я Ираклий.

Она увидела перед собой высокого, статного мужчину лет пятидесяти, с открытым взглядом и приятной белозубой улыбкой. Ей сразу пришло в голову, что квартирная хозяйка вполне могла принять его за Светкиного отца: у него были такие же синие глаза и темные волосы, только с проседью на висках, что придавало его облику особую мужественность и импозантность. «Такая внешность должна принадлежать знаменитому артисту или преуспевающему режиссеру», — успела подумать Ольга.

— Здравствуйте, — стараясь не выдать своего волнения, ответила она.

— Давайте отойдем в сторону, — ласково предложил Ираклий, — чтобы не маячить под носом у Александра Сергеевича.

Они прошли несколько шагов по направлению к скамейкам и остановились.

— Ну так как, Ольга Михайловна, — снова бархатно заворковал он, — надеюсь, вы сдержали свое обещание и никого не оповестили о нашем разговоре?

— Никого, — мужественно глядя ему прямо в глаза, ответила она.

— Хорошо, пойдемте к машине. — Он снова взял ее за локоть и, миновав усыпанную гравием дорожку, подвел к припаркованной поблизости светлой «волге».

За рулем сидел лысоватый полный молодой человек в темных очках, который явно нервничал и постоянно смотрел на часы.

— Это Николай Иванович, — представил его Ираклий, — или, по небольшим летам, просто Николаша. Мой друг и, так сказать, помощник в делах. А это, Николаша, Ольга Михайловна. — Обратясь к сидевшему в машине, он жестом указал в сторону Ольги и открыл дверцу. Усевшись рядом с ней на заднее сиденье, он проникновенно произнес:

— Я вам верю, Ольга Михайловна, но обстоятельства заставляют меня подстраховаться. Поэтому если какая-нибудь машина будет чересчур усердно следовать за нами, я буду вынужден высадить вас где придется. — Он вздохнул с сожалением и повторил: — Да, где придется, хоть в чистом поле.

При этих словах Ольга невольно вздрогнула, но нашла в себе силы улыбнуться и успокоила его:

— Не волнуйтесь, Ираклий Данилович, до этого дело не дойдет. Погони не будет.

— Ну, дай Бог, дай Бог, — оживился тот и заговорил почти нараспев: — Поймите меня правильно, Ольга Михайловна, у нас же с вами взаимный, так сказать, договор. Вы выполнили мои условия, а я обязуюсь вас вернуть на это самое место в целости и сохранности. По рукам? — Он действительно протянул ей большую холеную руку, на которой не было ни колец, ни перстней, ни браслетов, что, свидетельствуя о строгом вкусе, говорило, на ее взгляд, в его пользу.

— Ираклий, пора! — коротко проговорил Николаша, опять взглянув на часы.

— Ну, с Богом! — откликнулся тот, и машина тронулась с места.

Замелькало Садовое кольцо: высотка на площади Восстания, больница Склифосовского, Курский вокзал. Ольга лихорадочно пыталась понять, на какое шоссе они могут выехать, но, имея довольно смутное представление об автомобильных трассах, так ничего и не вычислила. «Хорошо, там видно будет», — решила она.

— Позвольте мне открыть окно, — полуобернулся к ней Ираклий. — Что-то душно в машине, а с моей стороны, как на грех, заклинило.

Ольга отклонилась назад и вжалась в сиденье, чтобы не мешать. Вдруг он резко повернулся к ней, в руке его мелькнула какая-то белая тряпка, резко запахло больницей, и последнее, что она запомнила, была толстая шея Николаши, оказавшаяся прямо перед глазами. Тряпка с силой закрыла ей лицо, и все исчезло.

Машина продолжала мчаться в неизвестном для нее направлении.