Горький мед

ЧАСТЬ IV

Сентябрь стоял сухой, теплый, солнечный — настоящее «бабье лето», а в октябре задул вдруг холодный ветер, небо наглухо заволоклось серой пеленой, зарядили дожди. И Ольга вздохнула с облегчением: ненастная сырая погода больше соответствовала тому душевному состоянию, в котором пребывала она после смерти дяди Паши. Казалось, какая-то часть ее души, именно та, которая любила яркое солнце, веселье, музыку, смех, с его уходом исчезла, умерла и никогда не воскреснет. От солнечного света глаза начинали слезиться, громкий смех резал слух, от звуков веселой музыки становилось тошно и хотелось выть в голос.

Сейчас, сидя на кухне с вязаньем в руках, Ольга прислушивалась к монотонному дробному стуку дождя о стекло и думала о том, что завтра предстоит выйти на работу после очередного отпуска, который, в связи с тяжелыми семейными обстоятельствами, был предоставлен ей раньше положенного срока. Она представила себе скорбное, сочувственное выражение на лицах сотрудников, слова соболезнования, положенные в подобных случаях, и глухое чувство раздражения, досады заранее зашевелилось в душе.

Ольга и сама не понимала причин этого раздражения, ведь она знала, что все в редакции действительно с любовью, очень тепло относились к дяде Паше, верила, что они искренне сочувствуют ее горю. Одуванчик с Никанорычем даже приезжали на похороны в Александровку. И все же, все же… Сейчас Ольга не ощущала уже боль утраты так пронзительно и остро, как в первые дни, когда она находилась на грани потери рассудка и все происходящее вокруг видела как во сне. Эта острота со временем прошла, исчезла, потому что была, говоря языком медицины, просто несовместима с жизнью, но не наступил еще момент, когда человек начинает ощущать потерю близкого как часть своей судьбы, часть жизни и когда разрушительный протест и сокрушающая боль уступают место светлой, очищающей печали, когда приходит благодать примирения с высшей волей и где-то вдалеке забрезжит вдруг еле видный свет возможной радости и счастья.

Пока же Ольга пребывала в состоянии угрюмой сосредоточенности на ощущении пустоты, образовавшейся в ее жизни с уходом дяди Паши, пытаясь приучить себя к мысли о том, что никогда больше не увидит его ласковой улыбки, не почувствует его любви и заботы, не услышит родного голоса, красивого и мощного, тихо окликающего ее: «Олюшка!..»

Все эти переживания носили настолько личный, сокровенный характер, что Ольге и в голову не приходило поделиться ими с кем-нибудь, и даже разговоры в кругу семьи, то и дело поворачивающие на воспоминания о покойном, были непереносимы для нее. Она знала, что никто не может, подобно ей, в полной мере почувствовать всю бездну горя и отчаяния, и желание пережить свою беду в одиночку полностью овладело Ольгой, ей трудно стало общаться с родственниками и знакомыми, она не хотела никого видеть, скорбь на лицах родителей и Ирины казалась ей порой фальшивой и нарочитой.

Где-то в глубине души она понимала, что несправедлива к своим близким, ведь не виноваты же они в том, что жизнь их продолжается без дяди Паши, а у жизни свои законы и свои резоны.

Ольге вспомнился Кирилл, который в те первые, самые тяжелые для нее дни постоянно был рядом, окружив ее вниманием и заботой. Он привез ее к себе, и дней десять она жила в его квартире с высокими потолками, с картинами и книжными полками на стенах, с солидными, уверенно стоявшими на полу часами в красивом резном футляре. Мелодичный звон часов заставлял Ольгу вздрагивать и пробуждал от тяжелой дремы, в которой пребывала она в те дни почти постоянно. Позже Кирилл объяснил, что она находилась тогда под действием сильного успокоительного лекарства, которое привезла жена Бориса, работавшая врачом в психоневрологическом диспансере.

В Александровке Ольге пришлось побывать за последнее время дважды: на похоронах дяди Паши и спустя девять дней на поминках. Все эти события Ольга воспринимала как сквозь туман, будто это было во сне или вообще не с нею. Кирилл отвозил ее и привозил назад на машине, всегда был под рукой, заботливо заставлял выпить очередную порцию лекарства. Она помнила только, как потрясло ее на девятый день лицо тети Тамары: почерневшее, сморщившееся, изменившееся до неузнаваемости, это было лицо дряхлой старухи.

На следующий день Ольга категорически отказалась принимать какие бы то ни было лекарства, заявив Кириллу, что ей необходимо самой справиться со своим горем, прожить, изжить его по-человечески и что не следует трусливо прятаться за спасительные пилюли, которые, даруя тупое безразличие и спокойствие, превращают человека в растение. Кирилл похвалил ее за мужественное решение, и лекарство исчезло, уступив место черной тоске и отчаянию. А потом…

Ольга поняла, что, задумавшись, продолжала вязать машинально: вместо рисунка у нее образовался уже приличный кусок гладкого полотна. Вздохнув, она распустила несколько рядов, подложила под спину подушку и, устроившись на топчане поудобнее, принялась считать петли. Когда рисунок обозначился, мысли ее вновь обратились к недавнему прошлому, к той злосчастной ночи, вернее, к предшествующему ей вечеру.

Это случилось почти сразу после того, как Ольга отказалась от лекарства. В тот день вечером Кириллу позвонил Никита, как выяснила Ольга, его бывший одноклассник, и предложил встретиться для очень важного разговора. Кирилл боялся оставлять ее одну, но тот настаивал на встрече с глазу на глаз, причем на нейтральной территории, в квартире своего знакомого, и Кириллу ничего не оставалось, как согласиться.

Вернувшись часа три спустя домой, он застал Ольгу в слезах. Она сидела в комнате на диване, с головой накрывшись пледом, и, жалобно поскуливая, как раненое или обиженное животное, раскачивалась из стороны в сторону. Кирилл знал, что в подобной ситуации человека утешить невозможно, и, чтобы хоть на время отвлечь Ольгу от мрачных мыслей, пустился в воспоминания о своем однокласснике, Никите, который жил когда-то на Арбате, прошел Афганистан, потом женился, работал автогонщиком и каскадером и вообще был отличным парнем. Еще в школе он удивлял всех своими способностями, учеба давалась ему на редкость легко, и, несмотря на изнурительные тренировки сразу в двух спортивных секциях, он всегда оставался лучшим учеником класса.

Затем Кирилл с Никитой вместе поступили в МАИ, но через два года Никита неожиданно ушел из института, и Кирилл на какое-то время потерял его из виду, узнавая о судьбе товарища из случайных встреч с одноклассниками.

Метания Никиты поражали друзей и знакомых: то он с геологической партией почти год ездил по Средней Азии, то вдруг, вернувшись, поступил на режиссерское отделение в Институте культуры, но со второго курса ушел и вскоре оказался в Афганистане.

Пройдя афганское пекло и оставшись живым и невредимым, Никита внезапно исчез из Москвы, поговаривали, что он купил себе какую-то избушку-развалюху в Калининской области и живет там в полном одиночестве. Года через два некоторые бывшие одноклассники, и Кирилл в их числе, получили приглашение на банкет в ресторан «Прага». «По случаю бракосочетания…» — каллиграфически было выведено на красивой открытке с изображением розочек и двух переплетенных колец посередине.

Кириллу запомнилась невеста Никиты, кроткая, ангелоподобная девушка в белом воздушном платье, не сводившая влюбленных и преданных глаз с жениха, и он искренне порадовался тогда за друга, который, казалось, нашел наконец свое счастье и свою тихую пристань. Никого из друзей не удивило, что Никита за это время успел выбрать себе опасную профессию автогонщика, — это вполне соответствовало его буйному, неуемному темпераменту. Но Кирилл надеялся, что именно этой хрупкой девушке удастся своей нежностью и любовью удержать Никиту от непредсказуемых поступков и необдуманных решений, удастся хоть немного обуздать его взбалмошный и взрывной характер.

После свадьбы молодожены уехали куда-то путешествовать, кажется, по Крыму. Позже друзья раза два-три созванивались и все собирались встретиться, да как-то не выходило. А потом у Кирилла началась новая полоса в жизни. Полеты, к которым готовился он долгих два года, и знакомство с Полиной, которая стала вскоре его женой, с корнем вырвали его из прежней жизни, появился новый круг друзей, новые интересы и заботы.

Они летали в одном экипаже, но однажды, в феврале прошлого года, Полину попросили подменить заболевшую бортпроводницу на одном из рейсов южного направления. «Полечу в теплые края, погреюсь», — сказала она Кириллу при прощании. Он и представить себе не мог, что видит ее в последний раз. Самолет взорвался в воздухе, едва оторвавшись от земли. Весь экипаж и все пассажиры погибли.

Ольга помнила, как дрогнул его голос, когда он произносил имя погибшей жены, как весь он словно сжался, лицо напряглось, и ей стало ясно, что до сих пор эти воспоминания слишком тяжелы для него. Она, конечно, пони мала, что Кирилл заговорил об этом лишь для того, чтобы объяснить, как же получилось, что они совсем разошлись с Никитой и не виделись последние шесть-семь лет.

Впрочем, случайно до Кирилла доходили порой кое-какие слухи через их общих знакомых. Он знал, например, о том, что живет Никита где-то на окраине Москвы с женой и двумя детьми, по-прежнему участвует в различных авторалли, мотаясь по всему Союзу, и даже снялся в трех приключенческих фильмах в качестве каскадера.

Конечно, Кирилл был потрясен, встретив вдруг своего бывшего одноклассника, да еще в роли бандита, в квартире Ольги. После этой злополучной встречи он пытался разузнать координаты Никиты, но выяснить так ничего и не смог. В квартире на Арбате жила теперь семья преуспевающего дельца, который понятия не имел, куда девались предыдущие хозяева; в адресном столе отвечали, что в их списках такой не значится; никто из бывших друзей ни адреса, ни телефона Никиты не знал. Оставалось только ждать обещанного звонка от самого Никиты. И тот действительно позвонил.

Разговор был трудным для обоих. Это была не радостная встреча одноклассников, которые вспоминают школьные годы, умиляясь юношеским проказам, и делятся своими успехами и достижениями. Никите тяжело было рассказывать о последнем годе своей жизни. Прошлой осенью, на очередных автогонках, его машина неожиданно на полной скорости сошла с трассы и, перевернувшись в воздухе и ударившись о землю, взорвалась. Никиту выбросило из машины до взрыва, и отделался он на первый взгляд легко: сотрясение мозга, перелом ноги, глубокая рана на лбу, но получил при этом серьезную контузию, нечто вроде затяжного психического шока, и с тех пор при попытке сесть за руль его охватывает дикий, панический страх, парализующий конечности и вызывающий слабость и тошноту. Врачи разводят руками, не исключая возможности избавления от этого страха, но и не гарантируя быстрого и полного излечения.

Так Никита лишился любимой работы, без которой жизнь потеряла для него всякий смысл и интерес. Не имея никакой другой специальности, он, чтобы прокормить семью, перебивался случайными заработками, ремонтируя машины, пока не устроился автомехаником в «Автосервис». Но работа эта была ему не по душе, грызла постоянная тоска по любимому делу. Кирилл, как никто, мог понять состояние друга, потому что и сам не представлял жизни без своей работы, поэтому, хорошо зная характер Никиты, не удивился, что, устав бороться с тоской и отчаянием, тот стал крепко выпивать.

Кончилось все тем, что его уволили из «Автосервиса». Тут-то и подвернулся ему Вовчик, с которым он служил в Афганистане. На встречи с «героями Афганской войны» Никита никогда не ходил и вообще не любил вспоминать то время, казалось, он даже старался забыть о своем участии в той войне, чем многие другие, напротив, очень гордились.

С Вовчиком они случайно столкнулись в метро. Тот искренне обрадовался неожиданной встрече и предложил выпить по этому поводу, от чего Никите отказаться было слишком трудно.

Засидевшись у Вовчика до полуночи, вспомнив погибших друзей и кровавые стычки с «духами», выпив две бутылки водки, они заговорили и о насущном. Вовчик внимательно выслушал скупой рассказ Никиты об автокатастрофе, превратившейся в катастрофу всей его жизни, и предложил свою помощь. Сам он работал, по его словам, «на одного барыгу», охранял его офис и выполнял время от времени необременительные поручения по вытряхиванию денег из обнаглевших должников. Шефа своего он, как ни странно, в глаза ни разу не видел, дело имеет только с его помощниками, а так работа не пыльная, и платят дай Бог каждому, нигде сейчас столько не заработаешь. «Я имею в виду честным путем, конечно», — добавил он, выразительно посмотрев на Никиту. Вовчик пообещал похлопотать о Никите, он знал, что шеф очень уважает «афганцев», считая их самыми храбрыми, опытными и неподкупными работниками.

Так Никита оказался на службе у режиссера и тут же получил задание во что бы то ни стало выйти на след Ираклия с Николашей. Чем Ираклий так досадил режиссеру, Никита поначалу не знал, но из отдельных фраз своего напарника по кличке Малыш при его телефонных переговорах с шефом догадался, что у Ираклия находятся какие-то важные бумаги и видеокассеты и, если они попадут в руки определенным людям, это будет равносильно смертному приговору режиссеру и всей его братии. Еще Никита понял, что если шеф кого-то и боится в этой жизни, то, пожалуй, только этих самых людей, кому Ираклий может направить кассеты.

Поначалу Никите казалось, что все это довольно безобидная игра, ведь даже пистолет у Малыша был не настоящий, а газовый, с липовым глушителем. Так, игрушка для детей. Новая работа напоминала ему подчас приключенческий фильм, где он выступал уже не в качестве трюкача-каскадера, а имел свою роль, пусть маленькую, эпизодическую, зато требующую не простого заучивания текста, а максимальной отдачи, смекалки, готовности к любым непредвиденным ситуациям.

Но вскоре погиб в перестрелке Вовчик, и шеф через Малыша передал Никите, чтобы тот «не дергался и не вякал», иначе не видать ему ни жены, ни детей. Вот тут-то до Никиты наконец дошло, что он здорово влип и что фирма по операциям с недвижимостью была лишь прикрытием для крутой мафиозной группировки. Не на шутку испугавшись, не за себя, а в первую очередь за безопасность своей семьи, он повел переговоры с шефом через одного из его помощников. В итоге тот согласился отпустить Никиту, но не раньше, чем получит информацию о местонахождении Ираклия.

И в результате поисков, включавших предположения и расчеты, осторожную слежку, вынюхивание и запугивание, изнурительное сидение в засаде, они с Малышом эту информацию добыли.

От резкого телефонного звонка Ольга вздрогнула и упустила петлю. Отложив вязанье, прошла в прихожую, сняла трубку.

— Олюня, привет! — раздался знакомый голос. — Ну как ты там? Что делаешь?

Светка старалась говорить легко и непринужденно, как прежде, но в интонациях ее голоса и даже в паузах чувствовалась скованность и настороженность, словно она боялась сказать что-то не то.

Ольга вспомнила, как Светка, узнав от Кирилла об обстоятельствах смерти дяди Паши, примчалась на Кутузовский на такси и, войдя в квартиру, не раздеваясь, бухнулась ей в ноги и залилась слезами. Задыхаясь от рыданий и глотая слова, она выкрикивала что-то бессвязное о своей вине и о том, что прощения ей нет и быть не может. Потом вдруг внезапно замолчала, будто какая-то мысль неожиданно осенила ее, резким движением поднялась с колен и, проговорив: «Я знаю, что мне делать!» — выбежала из квартиры.

Это воспоминание тоже было смутным и туманным, как и все, что происходило вокруг в те дни. Потом пришел Кирилл и появился откуда-то страшно взволнованный Шурик, который разыскивал убежавшую из-под надзора тети Дуси Светку. Но Ольга не могла бы поручиться, что все это было на самом деле, а не приснилось ей в беспокойном, тревожном сне.

Позже выяснилось, что Светка обосновалась в своей прежней комнате, чтобы, по ее словам, «встретить опасность лицом к лицу». Когда Шурик обнаружил ее там, она наотрез отказалась вернуться в нему, заявив, что не может прятаться по углам, когда ни в чем не повинные люди погибают, в сущности, из-за ее дури и легкомыслия.

Шурик, призвав на помощь Кирилла, терпеливо втолковывал ей, что ее вины тут нет, что у Павла Сергеевича было очень больное сердце, а события последних дней окончательно подорвали его силы и выбили из колеи, что появление вооруженных бандитов в квартире Ольги действительно сыграло роль, что называется, последней капли, но при таком положении дел последней каплей могло послужить что угодно, хотя бы отсутствие в нужный момент лекарств, которые все остались на даче.

Однако Светка упорно стояла на своем, и у Шурика не было иного выхода, кроме как, воспользовавшись симпатией квартирной хозяйки и пожаловавшись ей на якобы временные трудности с жильем, плюнуть на свою срочную работу и остаться при Светке верным сторожем и защитником. Этому помогло и то обстоятельство, что хозяйка, разругавшись в пух и прах с родственниками и вернувшись поэтому в Москву раньше намеченного срока, все свои старческие надежды возлагала теперь на Светку, а Шурика рассматривала как ее жениха и будущего мужа.

Дня три спустя заявился Никита, один, без своего нервного напарника с пистолетом. Старушка, открыв дверь, сразу признала в нем того самого парня «с добрыми глазами», который так настойчиво разыскивал ее жиличку.

Проговорив минут двадцать с Никитой, Шурик не удивился, что тот совсем не походил на преступника, а, напротив, производил впечатление человека мягкого и интеллигентного. Но незабываемый образ Ираклия постоянно стоял у него перед глазами, напоминая о том, что бандит нынче пошел, не в пример прежнему, до того замаскированный образованностью и хорошими манерами, что, пока он не приставит тебе пистолет к виску, ни за что не отличишь его от порядочного человека.

Однако Никита явился не с угрозами и требованиями, а с конкретным деловым предложением, которое на удивление совпало с расчетами и надеждами Шурика. И предложение Никиты, и расчеты Шурика связаны были со Светкиным чудо-телефоном, подарком Геннадия, вернее, не с самим аппаратом, а с его приставкой — определителем номера абонента.

Все эти события моментально пронеслись в голове, как только Ольга услышала Светкин голос, знакомый и чужой одновременно.

— Что делаю? — вяло переспросила она. — Вяжу… Кофту себе вяжу. — И замолчала.

— Завтра на работу?

— Да.

Светка хотела рассказать подруге о своих перипетиях, связанных с поиском работы, чтобы немного развлечь ее, но, почувствовав, что та явно не расположена к общению, виновато забормотала на прощание:

— Ты извини… я просто так позвонила… подумала, может, тебе нужно что-нибудь…

«Раньше думать надо было, — повесив трубку, разозлилась Ольга, — прежде чем с Ираклием своим на хутор подаваться…»

Странное дело, не сама ли она поддерживала Шурика с Кириллом, когда те убеждали Светку, что в дядипашиной смерти она не повинна? А что же теперь? Теперь она так не считает? Снова и снова задавая себе этот вопрос, Ольга не находила однозначного ответа.

Поначалу она действительно никак не связывала смерть дяди Паши со Светкой, вернее, с той ситуацией, в которой они все из-за Светки оказались. Ольга вспомнила залитое слезами лицо подруги, ее срывающийся голос, раскаяние и детскую беспомощность во взгляде… А потом — эта отчаянная Светкина решимость искупить свою вину, вернувшись в комнату, куда каждую минуту могли ворваться бандиты.

Однако настал день, когда сбылись надежды Шурика и оправдались расчеты Никиты: Светке позвонил Ираклий. Первым делом он спросил, не беспокоил ли ее кто-нибудь с целью выяснить его координаты. Несмотря на то что звонок этот не был неожиданностью, ведь Ираклий твердо обещал позвонить, как только они с Николашей устроятся, Светка в первое мгновение растерялась. Но, подбадриваемая выразительной мимикой и жестикуляцией Шурика, быстро сориентировалась, взяла нужный тон и бодро заверила Ираклия, что никто его не разыскивал и о нем не спрашивал.

После этих слов голос его обрел прежнюю бархатистость, и он проворковал, что страшно скучает без нее и все еще надеется, может, она все-таки решится приехать. Однако на ее нетерпеливый, но естественный вопрос: куда? — Ираклий прямого ответа так и не дал, а просто посоветовал ей подумать над его предложением и пообещал позвонить через неделю-другую.

Ираклий, приняв, как ему казалось, все меры предосторожности, не мог учесть ловушку, расставленную ему чудо-телефоном, поскольку, заезжая в свое время за Светкой, в квартиру к ней никогда не поднимался и о существовании этого телефона просто не знал. А ловушка захлопнулась, как только заветные девять цифр высветились на табло.

Этой информации, переданной через Никиту режиссеру, оказалось достаточно, чтобы Светку оставили наконец в покое и чтобы кошмар последних месяцев ее жизни, в который оказались втянуты и мать, и друзья, вмиг отступил и рассеялся, словно туман под горячими лучами солнца.

Вот с этого-то момента, как заметила Ольга, Светка вдруг переменилась Она напоминала человека, действительно выпущенного из темницы на волю: стала шить себе какие-то наряды, бегать с Шуриком по выставкам и концертам и даже купила абонемент в бассейн.

Но главное заключалось в том, что она будто начисто забыла о своем чувстве вины, которое еще совсем недавно так сильно угнетало ее, что Шурик начал было опасаться за здоровье своей подопечной. Теперь же, общаясь со Светкой, можно было подумать, что ни страхов, ни леденящего душу ужаса, ни сломанной руки Шурика, ни смерти дяди Паши от сердечного приступа, спровоцированного появлением вооруженных бандитов, — ничего этого как бы и не было. Ольге казалось, что Светка, отдав Ираклия на растерзание режиссеру и тем самым избавив от угрозы своих близких и себя лично, поставила на этом крест, словно желая вычеркнуть из памяти эти события и вернуться к веселой и беззаботной жизни.

Ольга старалась быть беспристрастной, поэтому не могла не согласиться с Шуриком и Кириллом, что дядя Паша был в очень плохом состоянии и приступ мог быть спровоцирован чем угодно. Но проснувшийся у Светки вкус к жизни, с ее удовольствиями и развлечениями, явное стремление уйти от прошлого она воспринимала почти как предательство, и глухое раздражение на подругу, стеной вставшее между ними, в корне убивало любые попытки вернуться к прежним доверительным и нежным отношениям.

Она вернулась на кухню, поставила чайник на плиту и тут же с болью вспомнила, как сиживали они здесь с дядей Пашей, пили чай с вареньем и говорили обо всем на свете. Ольга могла рассказать ему все… или почти все. Она не считала нужным делиться с ним, пожалуй, лишь кое-какими сложностями своей личной жизни, исключительно из тех соображений, что помочь он ничем не сможет, а расстроится непременно.

Эти сложности она предпочитала обсуждать со Светкой, которая и поймет ее по-женски верно, и по Фрейду все обоснует, а порой и присоветует что-то из собственной практики.

Ольга невольно улыбнулась забытому уже сочетанию «Светкин кухонный Фрейд», но улыбка тут же слетела с губ: ее снова, уже в который раз, пронзило острое ощущение, что она осталась совсем одна, дяди Паши больше нет, а Светка… Светка…

Она взяла бумажную салфетку и осторожно дотронулась до век. Но даже такое легкое прикосновение оказалось болезненным, и Ольга слегка поморщилась. Вышла в прихожую, остановилась у зеркала и, потоптавшись в нерешительности, все же зажгла яркое бра. По меньшей мере месяц она не рассматривала себя в зеркале, даже причесывалась как-то автоматически, на ощупь, и теперь, когда вспыхнул свет, внезапно вспомнилось почерневшее от горя лицо тети Тамары, ей стало страшно, захотелось зажмуриться, убежать и спрятаться с головой под одеяло. Но, помня о том, что завтра предстоит появиться в издательстве, она мужественно взглянула прямо себе в глаза.

И Ольга честно должна была признать, что ничего ужасного она не увидела. Веки, конечно, припухли и покраснели, легкий естественный румянец исчез с высоких скул, и лицо было бледное, с сероватым оттенком, но все это можно поправить с помощью самой обычной косметики.

А вот глаза… вернее, выражение глаз удивило ее, что-то новое появилось во взгляде, чего раньше не было или, может, она просто никогда не замечала. Нет, это была не печаль, не страдание, не скорбь, не горечь утраты… Что-то гордое, высокомерное, даже надменное почудилось Ольге в этом взгляде. Внимательно осмотрев себя со всех сторон, она объяснила этот эффект тем, что из-за опухших век приходилось слегка как бы запрокидывать лицо, чтобы рассмотреть что-либо вблизи.

На плите засвистел чайник. Ольга выключила свет и вернулась на кухню. Открыла шкафчик над столом и увидела выстроившиеся в ряд банки с дядипашиным вареньем, с аккуратно приклеенными бумажками, где его размашистым почерком был помечен сорт и год приготовления. Взгляд ее упал на маленькую баночку цвета янтаря. Ольга вспомнила, как в свой последний приезд дядя Паша гордо протянул ей эту баночку и с улыбкой сказал:

— Вот, Олюшка, первый, так сказать, урожай. Но — лиха беда начало!

Ольга еще рассердилась на него за то, что, оставив все лекарства на даче, он не забыл, однако, приволочь эту банку с медом.

— Так ведь банка у меня в машине все время стояла, — виновато оправдывался он, — а лекарства-то все у Тамары, она мне по часам выдает. Но она бы меня ни за что не отпустила…

Ольга закрыла шкафчик: чай пить расхотелось. Она села с ногами на топчан, взяла вязанье и подтянула упущенную петлю. Это было, пожалуй, единственное, чем могла она заниматься в последнее время, что не раздражало ее, потому что не требовало никаких усилий и сосредоточенности. Руки проворно орудовали спицами, а мысли свободно и независимо текли в любом направлении. Но если раньше за вязаньем Ольга любила мечтать о будущем, то сейчас это будущее не простиралось для нее дальше завтрашнего дня, да и тот не сулил ей, скорее всего, ничего отрадного.

Память услужливо раскинула перед ней причудливое кружево воспоминаний. Так, Никита… почему Никита? Ах да, Кирилл рассказывал ей о нем в тот вечер, накануне их единственной ночи, которую в романах принято называть «ночью любви».

Рассказ о судьбе Никиты захватил тогда Ольгу и действительно, как Кирилл и надеялся, на время притупил собственную боль. Она прониклась симпатией и сочувствием к этому незаурядному человеку, который, в силу страстного и необузданного темперамента, считал настоящей лишь ту жизнь, где были риск и опасность.

Кирилл был очень расстроен, он чувствовал свою ответственность за то, что произошло с другом, и считал себя виноватым, потому что не пришел на помощь в трудную минуту, не поддержал его вовремя, да и вообще, к своему стыду, не знал ничего о той автокатастрофе.

— Друзья не должны бросать друг друга, понимаешь? — сжав ее руки в своих и глядя ей прямо в глаза, убежденно произнес тогда Кирилл. — Друзей нельзя менять, как мебель, как одежду… Можно заводить новых, да… но менять? А я вот… поменял… — с горечью проговорил он и опустил голову.

Эта сцена не раз уже вставала в памяти Ольги со всей отчетливостью, во всех мельчайших деталях и подробностях. Она помнит, как после этих слов волна нежности и какого-то неведомого, бесконтрольного чувства неожиданно накатила на нее с такой силой, что было почти физическое ощущение этого прилива, толчка, и в следующую секунду Ольга обнимала голову Кирилла и целовала рассыпавшиеся пряди густых светлых волос. Когда он поднял голову и Ольга встретила его благодарный и счастливый взгляд, она забыла обо всем на свете и утонула в бездонных голубых озерах его глаз, смотревших на нее с любовью и обожанием.

Она помнит легкое, приятное головокружение, тягучее томление во всем теле, когда Кирилл, медленно и осторожно раздев ее, начал покрывать поцелуями плечи, грудь, потом снова лицо, глаза, губы…

С трудом оторвавшись от нее, он быстро разделся и встал перед ней — высокий, мускулистый, красивый как бог. Непреодолимое желание вспыхнуло в Ольге с такой небывалой, дикой, какой-то животной силой, что, доходя в своих воспоминаниях до этого момента, она не переставала удивляться себе, ей даже казалось порой, что это происходило не с ней, а с каким-то другим, незнакомым ей человеком.

Кирилл лег рядом и почувствовал, что время тихих любовных ласк уже истекло, тогда он вошел в нее, властно, но осторожно, от напряжения дыхание его стало прерывистым, волосы упали на влажный лоб. Он был ее царь, ее наездник, ее повелитель.

Наслаждение нарастало могучей и грозной стеной, впереди неотвратимо забрезжила зыбкая грань, отделяющая жизнь от смерти. Вот она, все ближе, ближе… еще мгновение… но тут жизнь оповестила о своей победе каким-то утробным, нечеловеческим вскриком. Ольге до сих пор трудно было поверить, что это кричала она.

Она помнит, что, когда шла в ванную, почти не чувствовала своего тела — оно стало легким и невесомым. Наверное, пробыла она там слишком долго, потому что, вернувшись в комнату, обнаружила Кирилла спящим. Он так был измучен сегодняшним днем, и, видимо, ожиданием, что заснул в какой-то странной, неудобной позе: полусидя, свесив одну ногу на пол, словно собрался идти куда-то, да вдруг передумал.

Ольга подошла и, стараясь не разбудить, попыталась положить его поудобнее. Кирилл проснулся сразу, как только она дотронулась до него, схватил ее в свои крепкие объятия и лег на спину, не выпуская из рук добычу. Жгучее желание огненным обручем стиснуло низ живота, и Ольга тихо застонала.

Теперь она была всадницей, а дикий норовистый конь, не разбирая дороги, перелетая через овраги и горы, стрелой нес ее в неизведанную страну грез и наслаждений…

Уже не раз, перебирая в памяти ощущения той ночи, Ольга с недоумением и даже стыдом отмечала, что до самого утра, купаясь, утопая в блаженстве, она ни разу не вспомнила о дяде Паше, о том, что и двух недель не прошло к тому времени со дня его смерти. Неизвестно, как сложились бы их отношения с Кириллом в дальнейшем, если бы не эпизод, воспоминание о котором до сих пор с болью отзывалось в сердце и разжигало чувство тяжкой обиды.

Это случилось под утро, когда, счастливые и утомленные, они засыпали в объятиях друг друга. Кирилл уже мирно посапывал над ее ухом, Ольга тоже почти задремала, но почувствовала, что рука под тяжестью его тела затекла, и осторожно высвободила ее. От этого легкого движения Кирилл внезапно зашевелился, привстал и, наклонившись к ее лицу, вдруг вопросительно-радостно выдохнул:

— Полина?!

Это было для нее как разряд электрического тока. Сразу вспомнились слова дяди Паши о том, что Кирилл как-то отметил большое сходство его племянницы со своей погибшей женой. Так, значит, все это время он был с нею лишь потому, что она напоминала ему ту, любимую женщину, которую он никак не может забыть, а есть вероятность, что и никогда не забудет? А она просто кукла-близнец для него? А дядя Паша… Боже мой, дядя Паша! Как она могла… даже не вспомнила о… Что вообще происходит?..

Ольга вскочила с дивана и, стараясь не смотреть на Кирилла, начала судорожно одеваться.

Кирилл, еще не совсем проснувшись, сонно смотрел на нее.

— Ты куда? Который час?

Ее молчание насторожило Кирилла, а нервные движения, которыми она натягивала на себя одежду, заставили его окончательно проснуться.

— Что случилось? — схватив ее за руку, испуганно спросил он. — Можешь ты мне, наконец, объяснить, в чем дело? Оля!

Ольга понимала, что Кирилл назвал ее Полиной во сне и сам о том не помнил, но из этого следовало, считала она, что образ жены очень прочно овладел всем его существом. Ведь несмотря на то, что он провел всю ночь с Ольгой, любил ее и, казалось, был с нею весь и телом и душой, его память, та глубинная, подсознательная память, которая не поддается контролю и работает как бы сама по себе, независимо от человека, во сне расставила все по своим местам, где Ольге, судя по всему, отводилась роль сверчка, который должен знать свой шесток. Ей вспомнились и Светкины рассуждения на эту тему. «Что у бодрствующего в подсознании, — утверждала она, — то у спящего в снах».

Ольгу трясло как в лихорадке, она твердо решила уйти молча, без всяких сцен и объяснений. Благо, ей можно теперь спокойно жить у себя дома, потому что погоня за Светкой, к счастью для всех, прекращена.

Кирилл с решительным видом встал у двери, заслонив выход спиной.

— Я никуда не отпущу тебя, — дрожащим голосом сказал он, — пока ты мне все не объяснишь. В конце концов, это же просто не по-человечески…

Переборов на миг свою обиду, Ольга подумала, что и впрямь ведет себя жестоко по отношению к Кириллу, которого еще совсем недавно считала самым близким и дорогим человеком на свете. Он ведь ни в чем, в сущности, не виноват перед ней и к тому же действительно имеет право знать причину ее поспешного бегства.

— Ты… — начала она, судорожно сглотнув. Губы не слушались, мелко дрожали, и Ольга никак не могла заставить их произнести хоть слово.

Вспоминая сейчас эту сцену у двери, она подумала, что вид у нее тогда, наверное, был самый нелепый и даже смешной. Но Кириллу было не до смеха. Схватив ее за плечи, он посмотрел ей прямо в глаза, словно там хотел увидеть разгадку этого недоразумения.

— Что — я? Что? Оля! Объясни! — в отчаянии закричал он.

Ольга, с трудом сдерживая слезы, комом стоявшие в горле, пробормотала, что он, видимо, все еще продолжает любить свою жену, потому что во сне назвал ее Полиной.

— Уф, ну и напугала же ты меня, — услышав это, улыбнулся Кирилл. — Я уж думал, действительно что-то случилось… Ну, давай раздевайся! — Он поцеловал Ольгу в щеку, по-хозяйски снял с нее плащ и повесил в прихожей на вешалку.

Ольга была потрясена той легкостью, с какой воспринял он ее слова. Он словно не хотел замечать, насколько это серьезно для нее, в каком она состоянии, и, видимо, считал все это глупой бабьей блажью и истерикой на пустом месте.

«Лучше бы я тогда сразу ушла», — не раз думала Ольга, потому что воспоминание о дальнейшем их разговоре ядовитой отравой засело в душе, вызывая мучительную боль и мучительный стыд. Ей было так стыдно за свои слова, за свои жалкие, нелепые вопросы, что хотелось потерять память и все забыть. Но она снова и снова возвращалась к этому разговору, чтобы насладиться своим унижением и тем самым поддержать в себе крепнувшее день ото дня нежелание жить.

Нет, она не помышляла о том, чтобы как-то лишить себя жизни, у нее вовсе не было стремления умереть, но и желания жить почти не осталось. Подступила мертвящая полоса полного безразличия, равнодушия ко всему, когда человек и сам не замечает, что живет уже автоматически, только по причине появления на свет, не замечает, как душа его постепенно подергивается болотной ряской, а все чувства исчезают в трясине душевной глухоты и слепоты.

Ольга не понимала, почему бы ей не жить, как не понимала и того, для чего же все-таки жить.

Всего месяц прошел с того утреннего разговора с Кириллом, но ей чудилось: утекла целая жизнь. Тогда, в то утро, она подумала, что реакция Кирилла на ее слова — его улыбка, вздох облегчения — может быть, вовсе и не таит в себе равнодушия к ее переживаниям, просто он действительно не видит серьезных причин для этих волнений. Ольге показалось даже, что он и сам сейчас скажет об этом, он поймет, как ей больно, и успокоит ее. Она немного расслабилась и перестала дрожать.

— Пойдем выпьем чаю, — предложил вдруг Кирилл, и они пошли на кухню.

Кирилл поставил чайник на плиту, надел в ванной халат и сел напротив Ольги. Он молчал. Ольга не в силах была выдержать этого давившего молчания и заговорила первой.

— Что же ты молчишь, Кирилл? — тихо спросила она. — Скажи хоть что-нибудь…

Ни тени улыбки не было на его лице, глаза приобрели какой-то стальной оттенок.

— Мне трудно говорить, Оля, — так же тихо ответил он. — Именно потому, что я знаю, что ты хочешь от меня услышать.

Сердце слабо заныло у нее в груди в горестном предчувствии. О, если бы сумела она вовремя оценить этот знак, поданный ей свыше! Но нет, не сумела, не смогла, не захотела остановиться, решила испытать судьбу.

— Я хочу знать только одно, — снова начиная дрожать от волнения, произнесла Ольга, — и прошу тебя… скажи мне правду… Ты действительно все еще любишь… ее?

Кирилл разлил чай, протянул ей чашку, обжигаясь, отпил несколько глотков из своей. Затем придвинулся ближе, взял ее руку и, глядя прямо в глаза, сказал:

— Пойми, Оля, мы прожили с Полиной почти семь лет… Ты хочешь правду? Но правда ведь не всегда бывает черно-белая, не всегда однозначная — «да» или «нет»…

Ольга отдернула руку и упрямо повторила:

— А я хочу, чтобы ты все же сказал мне…

Кирилл устало откинулся на спинку стула.

— Ну хорошо… Да, я любил Полину, очень любил, — задумчиво произнес он. — И знаешь, после ее смерти я не посмотрел ни на одну женщину… то есть смотрел, конечно, но как бы не видел… Перед глазами только она стояла…

Ольга вспомнила большую фотографию красивой молодой смеющейся женщины в легком платье, которая висела в комнате Кирилла над письменным столом.

— И ты обратил на меня внимание только потому, что я похожа на нее? — с вызовом спросила она, словно желая в чем-то уличить его.

— Да, — просто ответил Кирилл и мягко улыбнулся. — Хотя и сам не пойму чем… Чем-то неуловимым… походкой, может быть, движениями…

— Ну знаешь!.. — оскорбленно воскликнула Ольга и встала, чтобы уйти.

Кирилл подскочил, усадил ее на стул и встал перед ней на колени.

— Оленька, не уходи, Оля, я не хотел тебя обидеть, прости, — отрывисто заговорил он, целуя ей руки. — Но ты должна понять… Мне плохо без тебя… Ты мне очень нужна…

Этот внезапный порыв и мольба в его голосе растопили злобный, колючий комок, застрявший у нее в горле, по щекам медленно потекли тихие слезы. Она смотрела сверху на светлые пряди его волос, на миг забыв обо всем. Это снова был ее Кирилл, ее, только ее! Она потянулась к нему, прижалась губами к затылку и прошептала:

— Ты любишь меня?

Как только Ольга доходила в своих воспоминаниях до этого момента, кровь бросалась ей в голову, краска стыда заливала лицо, будто начинался жар от резко подскочившей температуры. Она отложила вязанье, силясь справиться с нахлынувшим волнением, прилегла на топчане и закрыла глаза.

Она помнила все до мельчайших подробностей, словно это происходило вчера, а не месяц назад. Помнила, как Кирилл продолжал молча целовать ее руки, словно не слышал вопроса. Это насторожило Ольгу, она схватила его голову и посмотрела прямо в глаза.

— Ты любишь меня? — дрожащим голосом повторила она, будто вся ее жизнь зависела от его ответа.

Ее поразило, как за несколько секунд лицо его превратилось в застывшую, окостеневшую маску. Ольга оцепенела, со страхом вглядываясь в потускневшие чужие глаза, их серый, стальной цвет пугал ее.

Кирилл молча поднялся с колен и нервно заходил по кухне. У Ольги возникло ощущение, будто ноги и руки ее налились свинцом и нет возможности двинуться с места.

— Оля, выслушай меня… и пойми… — заговорил он наконец, остановившись возле нее и ласково положив руку ей на плечо. — Нам уже не семнадцать лет, когда клятвы и заверения в любви сами собой слетают с губ… Честно говоря, я думал, что не смогу уже быть ни с кем после Полины… Для меня самого это такая неожиданность… ты… ты как подарок судьбы, но… — Ему трудно было говорить, он провел ладонью по лицу, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: — Подожди немного, Оля, я умоляю тебя… не торопись… не делай поспешных выводов. Пусть само все уляжется и… дозреет, что ли…

Голова у Ольги шла кругом, из горла неожиданно вырвался какой-то хрипловатый истерический смешок.

— Значит, для того, чтобы спать со мной, ты уже дозрел, — ядовито произнесла она, — а для того, чтобы испытывать какие-то чувства, кроме физиологических потребностей, еще нет?

Она с ужасом понимала, что слова ее злы, циничны и несправедливы, но остановиться уже не могла. В какой-то миг ей стало даже жалко Кирилла, но, заметив, что черты его лица снова как-то застывают и взгляд становится непроницаемым, она вскочила со стула и решительно направилась в прихожую.

— Ну зачем ты так, Оля? — горестно воскликнул Кирилл ей вслед.

Надев плащ, она прошла в комнату за сумкой, а выходя, столкнулась с Кириллом, который опять стоял в дверях, загораживая ей путь.

— Оля, я вечером обязательно позвоню тебе… или приеду, — сказал он. — Нам надо поговорить. Ты успокоишься, выспишься и…

— Нет уж, ни звонить, ни приезжать не надо, — твердо проговорила Ольга. — Нам не о чем говорить, пока ты… не дозреешь. Пусти меня!

Кирилл крепко схватил ее за плечи и больно сжал их.

— Я знаю, ты хочешь, чтобы я отрекся от Полины, от памяти о ней, и поклялся тебе в вечной любви. Ты ведь этого хочешь? — слегка задыхаясь, спросил он, и Ольгу поразило тогда сочетание беспомощности и жесткости в его голосе.

И опять смутное чувство жалости к нему зашевелилось где-то в глубине души, но собственная боль и то унижение, которое, как ей казалось, она испытала в полной мере, овладели ею совершенно, выразившись почти в ненависти, с какой оттолкнула она Кирилла.

— Я хочу только, чтобы ты оставил меня в покое, — холодно сказала она и вышла из квартиры.

Он не удерживал ее.

С тех пор Ольга не видела Кирилла, не знала даже, в Москве ли он или, как советовали врачи, уехал в санаторий в Кисловодск. Может быть, он и звонил ей, но весь этот месяц Ольга включала телефон лишь для того, чтобы поговорить с тетей Тамарой, которая после смерти дяди Паши жила в Москве с Ириной и Игорем.

Говорили они, как правило, о здоровье и о погоде, но где-то подспудно у Ольги возникло ощущение, что тетя Тамара лучше всех понимает ее состояние, потому что и сама с трудом приходит в себя после потери мужа.

И вообще тетя Тамара, женщина добрая, но суровая и немногословная, после смерти дяди Паши стала ей как-то ближе и родней, чем за те десять лет, что прожили они бок о бок. Родителям Ольга звонила редко, в основном передавала им приветы через тетю Тамару, от нее же узнавая, как продвигается их подготовка к переезду в Александровку будущей весной.

Ольгу раздражало веселое щебетание Ирины, когда та брала трубку и начинала в упоении рассказывать об успехах Игоря на работе, о мечтах обзавестись собственной квартирой и купить новую мебель. Слушать эти речи было невмоготу, и не столько куцые мечтания сестры угнетали Ольгу, сколько ее радостный и беззаботный тон, будто жизнь Ирины протекала светло и безоблачно и ничего страшного не случилось. «Ну ладно Светка, — думала она, — в конце концов, дядя Паша для нее посторонний человек, но Ирина…» И, как правило, не дослушав сестру и перебив ее на полуслове, звала к телефону тетю Тамару. Ирина, обиженная, замолкала, подзывала мать, но в следующий раз все повторялось снова.

Часто, ложась в холодную одинокую постель, Ольга вспоминала жаркие объятия Кирилла, его поцелуи и то невероятное наслаждение, которое испытала она той ночью и которое подарил ей он. Но тут же непременно возникала мысль о том, что в любовном чаду она ни разу не вспомнила — даже не вспомнила! — о дяде Паше, и она ужасалась собственному бездушию. Ольга твердо знала, что не будет уже в ее жизни человека, который любил бы ее так преданно и бескорыстно, как он.

И даже самой себе боялась она признаться, что ей хотелось бы вновь увидеть Кирилла, его улыбку, ощутить прикосновение его рук. Он снился ей иногда, веселый, счастливый, и всегда рядом с ним была Полина, тоже радостная и смеющаяся, как на фотографии. Они смотрели друг на друга, о чем-то говорили, и Ольга боялась, что вдруг он заметит ее, и он действительно замечал, но не узнавал, а лишь взглядывал мельком, как на случайного прохожего.

Порой бремя плоти давило ее, тело изнемогало от жажды ощутить в себе сильную, могучую власть животворящего слияния. И странно, что в такие мгновения ни Вадим, ни даже Игорь, с которыми провела она много счастливых часов и дней, совсем не вспоминались ей. Перед внутренним взором неизменно возникал Кирилл, его одухотворенное страстью лицо, красивое, мускулистое тело. В отчаянии кусая подушку, Ольга гнала от себя этот образ, но память плоти избирательна и приказывать ей невозможно.

Поэтому и приходилось время от времени призывать на помощь память сердца, беспощадно, шаг за шагом вспоминая о пережитом унижении и поддерживая тем самым пламя обиды, чтобы оно не уменьшилось или, не приведи Бог, не угасло совсем.

Как только на следующий день Ольга переступила порог редакции, то сразу поняла, что напрасно боялась скорбных лиц и соболезнований.

— Ольга Михайловна, наконец-то! Рад вас видеть, — подскочил к ней Никанорыч, помогая снять куртку, — и, заметьте, не бескорыстно, — лукаво подмигнув, добавил он.

— Сережа, как не стыдно, дай человеку хоть отдышаться! — воскликнула Елена Одуванчик и выпорхнула из-за стола. — Оленька Михайловна, ну как вы, дорогая? Здоровы? Ну и слава Богу, слава Богу… Выглядите очень, очень хорошо, — ласково улыбаясь, щебетала она. — Сейчас чаек поставим… А как Тамара Ивановна?

Ольга с облегчением окунулась в привычную атмосферу доброжелательности, теплоты и дружеского участия и только сейчас осознала, что ей в последнее время очень не хватало суетливой заботливости Одуванчика, прямодушного, но не злого юмора Никанорыча, даже экстравагантности и резких суждений Искры Анатольевны.

— А где же Искра Анатольевна? — спросила она. — И Верочка?

— Искра скоро прибудет, — сообщил Никанорыч. — А вот Верочка у нас теперь студентка, по понедельникам ей положен нерабочий день под названием «библиотечный». Я ей говорю: «Верочка, дружочек, не вздумай действительно ходить в библиотеку, используй этот день для личной жизни»…

Ольга улыбнулась и прошла к своему столу, заваленному папками с рукописями.

— В чем же ваша корысть по отношению ко мне? — продолжая улыбаться, обратилась она к Никанорычу.

— А вот, извольте взглянуть! — тут же подбежал он, указывая на папки. — Видите, сколько работы, и ведь все несут и несут… Их как прорвало, право! Искра нас с Еленой и взяла в ежовые рукавицы, лишний раз покурить не выйдешь. Я уже две недели не общался ни с одной редакцией! Не знаю, чем живет коллектив! — запальчиво выкрикнул Никанорыч и, закручинившись, замолчал.

Ольге очень хорошо было известно, что он с Одуванчиком чуть ли не по полдня привык проводить в других редакциях, при этом Елена Павловна держала руку на пульсе издательства в основном в отношении семейной и вообще закулисной жизни коллег, а Никанорыч любил обсуждать политические события, новости литературы и театра, попутно выполняя роль народного трибуна и одновременно народного же контроля.

— Говоришь, не знаешь, чем коллектив живет? А ты меня спроси! — раздался громовой голос величественно вплывающей в комнату Искры Анатольевны, которая, видимо, через приоткрытую дверь успела услышать последние слова Никанорыча. — А живет он, любезный Сергей Никанорыч, ударным трудом! Ольга Михайловна, приветствую вас, голубушка, — обратилась она к Ольге. — Ждали с нетерпением. Вы, наверное, уже в курсе, что работы у нас невпроворот. — Она повесила пальто в шкаф, закурила и, подойдя к Ольге, положила руку ей на плечо. — И мой вам совет, Ольга Михайловна: включайтесь сразу, погрузитесь целиком, без остатка. Время, конечно, хороший лекарь, но в вашем положении спасение можно найти только в работе, уж поверьте моему печальному опыту…

Голос ее дрогнул, она дружески сжала плечо Ольги и направилась к двери.

— Я к директору, — на ходу сказала она, — буду минут через десять.

Ольга всегда завидовала мужеству и жизнестойкости этой женщины. Искра Анатольевна похоронила не только двух мужей, которых, по утверждению Одуванчика, очень любила, но и единственного двадцатилетнего сына, погибшего несколько лет назад в Афганистане. Ольгу поражало, что, пройдя эти страшные испытания и стойко преодолев удары судьбы, она не потеряла интереса к жизни во всех ее проявлениях: не пропускала ни одного кинофестиваля, по телевизору смотрела только политические программы, посещала всевозможные музыкальные вечера и до сих пор трепетно относилась к журналам мод.

Со своим нынешним мужем, скромным преподавателем музыкальной школы, она познакомилась в консерватории. Его трогательное старомодное ухаживание длилось не меньше года. Выражалось это в том, что раз в неделю, в конце рабочего дня, он появлялся с цветами в редакции, вежливо приветствовал сотрудников, целуя дамам ручки, и уводил Искру Анатольевну в филармонию, в Большой театр или в консерваторию.

Ольга хорошо помнит тот день, когда заведующая, изменив своей обычной величавой манере вплывать в комнату, вихрем ворвалась в редакцию, неся в одной руке огромную коробку с тортом, в другой — бутылку шампанского, и прямо с порога объявила, что вчера вышла замуж. За восклицаниями последовали поздравления, а затем и дружеские претензии.

— Я, конечно, подозревал что-то в этом роде, — обиженно молвил Никанорыч, полушутя, полусерьезно, — но, Искра, ты могла бы старых друзей поставить в известность заранее… мы бы подготовились… и вообще…

— Ах, Никанорыч, оставь, пожалуйста, — отмахнулась та. — Кой черт заранее, когда я сама еще позавчера не была уверена, решусь ли на такой шаг…

— Искрочка, я так рада за тебя, так рада… — со слезами умиления говорила Елена Павловна, обнимая подругу.

Когда подняли тост за новобрачных, Никанорыч вдруг посерьезнел и раздумчиво произнес:

— Надеюсь, Искра, это не опрометчивый шаг и ты хорошо обдумала свой выбор. Сумей же быть счастлива, дорогая!

Искра Анатольевна, очень хорошо поняв, что хотел сказать этим старый друг, так же серьезно ответила:

— Есть много категорий женщин, и тебе, Сережа, известно, что моим кумиром и идеалом всегда была Эдит Пиаф… Так вот, она сказала как-то, что дом, где не валяются всюду мужские рубашки и носки, — пустой, холодный для нее. И знаешь, я согласна с нею. Видимо, я из того же теста.

При воспоминании об этом Ольге на ум пришли слова дяди Паши о тех счастливицах, которые, как трудолюбивые пчелы, создают свое счастье, казалось бы, из ничего. «Видимо, Искра из их числа», — подумала Ольга, удивляясь ее способности без видимых усилий заново, уже на склоне лет, строить семью и, при ее-то властном характере, приспосабливаться к причудам и странностям мужа, о котором она рассказывала с неизменным добродушным юмором и даже любовью.

Получив от заведующей сразу две рукописи, Ольга, следуя ее совету, тут же углубилась в одну из них, не слыша ни шепота Одуванчика, о чем-то время от времени вопрошавшую Искру Анатольевну, ни телефонных переговоров Никанорыча, старавшегося говорить приглушенным голосом, прикрыв трубку рукой. Она была рада, что ей удалось, как тогда, полностью уйти в работу, не замечая никого и ничего вокруг, и не знала даже, сколько прошло времени, когда раздался наконец трубный глас Никанорыча, сзывающий всех к столу.

— Нас в пятницу еще предупредили, что столовая по каким-то там техническим причинам сегодня работать не будет, — пояснил он Ольге, заметив ее удивленный взгляд. — Так что сегодня мы, так сказать, на домашнем харче. Прошу!

Ольга обнаружила, что на журнальном столике уже дымится кастрюля с картошкой, на тарелке высится гора бутербродов, стоят банки с различными домашними соленьями. При виде соленых огурцов и квашеной капусты какой-то непонятный спазм перехватил ей горло, а обильное слюноотделение не на шутку удивило ее. Ольга в семье слыла сластеной, и домашние, зная это ее свойство, никогда не предлагали ей за столом ни острого, ни соленого. Дядя Паша всегда очень огорчался, что ее оставляли равнодушной все его маринады и соленья, которые он заготавливал на зиму, и привозил ей в Сокольники бесчисленные банки с вареньем, компотами и желе.

Сейчас же, когда она увидела на блюдечке куски селедки, а главное — услышала этот неповторимый, волшебный запах, ее охватила непонятная внутренняя дрожь, захотелось схватить блюдечко и съесть все самой, и одна только мысль о том, что и Одуванчик, и Никанорыч, и Искра Анатольевна тоже наверняка претендуют на эту селедку, на какой-то миг вызвала в ней почти неприязнь к своим коллегам. Ольга в душе подивилась своим желаниям, даже посмеялась над их силой и остротой и решила после работы купить большую банку селедки, чтобы дома расправиться с ней без соперников.

— Ой, Оленька Михайловна, вы ведь соленого не любите, — сокрушалась заботливая Елена Павловна, — так вы на бутерброды налегайте, вот, с колбаской возьмите.

— Ну почему же, — слегка смутившись, возразила Ольга, — с удовольствием съем кусочек селедки.

За обедом Ольга старалась сохранять чувство приличия, но ее неожиданно проснувшийся интерес к соленому не ускользнул от внимательных глаз сотрудников.

— Непременно Мусе передам, что ее заготовки имели у вас большой успех, — обращаясь к Ольге, с улыбкой проговорил Никанорыч и, не удержавшись, лукаво прищурился и добавил: — Как говорили в старые добрые времена, что-то вас, дражайшая Ольга Михайловна, на солененькое потянуло…

При этих словах Ольга поперхнулась, Одуванчик осуждающе покачала головой, а Искра Анатольевна укоризненно протрубила:

— Сергей, неужели нельзя без пошлостей?!

Общую неловкость разрядил робкий стук в дверь.

— Войдите! — хором воскликнули все, немало удивившись этой вежливости, не принятой в стенах издательства, где в любую комнату, кроме кабинета директора, входили как в свою, вовсе не заботясь о планах и желаниях ее обитателей.

На пороге стоял взволнованный «почитатель», прижимая к груди большую коробку конфет. Увидев, что угодил в самый разгар трапезы, он смутился и забормотал извинения.

— Теодор, вы как нельзя вовремя, — ободрил его Никанорыч. — Просим вас великодушно разделить с нами, так сказать, хлеб-соль.

Женщины стали наперебой настойчиво приглашать его, и смущенному «почитателю» ничего не оставалось, как сесть за стол вместе со всеми.

— Я, честно говоря, не знал… не предполагал… думал, к чаю… Вот! — сказал он, протягивая конфеты Никанорычу.

— А это, Теодор, не по адресу, — возразил тот. — Я, да будет вам известно, сладкого вообще не переношу, кроме разве варенья и особенно меда. По сладкому у нас Ольга Михайловна специалист, — мигнул он в сторону Ольги, — хотя, надо вам заметить, в последнее время…

— Никанорыч! Опять за свое?! — грозно прикрикнула на него Искра Анатольевна, и тот с притворно обиженным видом молча развел руками: вот, дескать, слова сказать не дают.

«Почитатель» испуганно передал коробку Ольге.

— Федор Михайлович, голубчик, не слушайте вы этого старого балабона, — бесцеремонно заявила заведующая. — Попробуйте-ка лучше кухню его жены — пальчики оближешь!

После обеда последовало чаепитие, растянувшееся еще минут на сорок и скорее напоминающее митинг, чем мирное дружеское застолье. Спор велся в основном вокруг грядущего развала страны, причем женщины считали отделение республик их законным и естественным правом и всецело были на их стороне, а мужчины, прекрасно понимая неминуемость этого отделения, настаивали на сохранении Союза и предрекали, в противном случае, всевозможные беды и несчастья.

Все разгорячились, даже Одуванчик, раскрасневшись, била себя в грудь сухоньким кулачком и запальчиво восклицала:

— А как же, Сереженька, права человека? Объясни! — И белый пух воинственно топорщился на ее голове.

Первой от митинговых страстей очнулась Искра Анатольевна и, взглянув на часы, громко простонала:

— Друзья мои, если все будут так работать, как мы, страна развалится сама по себе, и, уверяю вас, скорее, чем мы думаем.

Вечером, войдя в квартиру и сбросив куртку, Ольга сразу устремилась на кухню, вынула из целлофанового пакета одну из больших толстых селедок, купленных по дороге, и, не имея терпения очистить ее, а лишь наскоро промыв под струей воды, с вожделением вонзила зубы в жирный, лоснящийся бок. Когда от рыбы остался один скелет, она, довольно улыбаясь, поставила чайник на плиту и пошла в прихожую снять сапоги. Незнакомая до сей поры, внезапно возникшая тяга к соленому забавляла ее.

Она повесила одежду в шкаф, надела халат, и совершенно неожиданно, когда наливала в чашку чай, ей вспомнились вдруг слова Никанорыча: «Что-то вас, дражайшая Ольга Михайловна, на солененькое потянуло…»

Ольгу как громом поразило: до нее отчетливо дошел наконец коварный смысл этих слов, сказанных Никанорычем в шутку. Рука с чайником зависла в воздухе, сердце часто и испуганно забилось, словно раненый зверь, попавший в капкан. Она заметалась было по квартире в поисках календарика, где отмечала свой женский цикл, но вдруг остановилась, с ужасом припомнив, что последние месячные были у нее в августе, еще до приезда в Александровку.

Боже мой, как же она, дуреха, об этом не подумала и даже не вспомнила? Кирилл… самое начало сентября… первое… нет, второе, точно второе… а сегодня? Господи, уже пять недель почти! Как же так? Он ведь даже ни о чем не спросил ее тогда, а она… она не предупредила… да и сама забыла, не подумала, что дни были «опасные». Значит, ни ему, ни ей в ту ночь и в голову не приходила мысль об опасности такого рода…

Нет, но она-то, она… «Сама виновата, — разозлилась на себя Ольга, — вот и грызи теперь селедку с утра до вечера…» Да, такого промаха с ней еще не случалось… И с Игорем, и с Вадимом, не говоря уже о давних, более или менее случайных возлюбленных, Ольга четко соблюдала свой, как шутила Светка, «девичий график» и не позволяла себе так забываться, как с Кириллом. И ведь с Игорем они были целых три года! А тут всего-то одна ночь — и на тебе, беременна на все сто!

«Да, прав был дядя Паша, — с горечью подумала Ольга. — За все в этой жизни приходится платить…» Вот и ей нужно расплачиваться теперь за ту ночь неземного блаженства, какого-то дьявольского наваждения, а главное, считала она, за то, что совсем забыла тогда о дяде Паше. При мысли о том, что наказана справедливо и страданиями сумеет смыть вину свою перед ним, Ольга ощутила даже некоторое болезненное удовольствие, сродни тому, какое, видимо, испытывает мазохист при воспоминании о порке.

Обессиленная, она сидела на пуфике в прихожей, и в голове, как когда-то, после звонка Ираклия, молоточком билась лишь одна мысль: «Надо… что-то… делать… Надо… что-то… делать…» Вдруг ее осенило, она потянулась к телефону и набрала номер Беркальцевых.

— Тетя Тамара?.. Это я, здравствуй… Как ты себя чувствуешь?.. А бессонница? То средство помогло?.. Ну отлично… Слушай, у меня к тебе важное дело… и срочное… Нужна помощь твоей Капитолины, помнишь, два года назад она Светке помогла?.. Нет, теперь не Светке… Ну кому-кому… мне, вот кому… Да не дурю я… Да, точно… Пять недель почти… Тетя Тамара, умоляю тебя… Ты же знаешь, меня это не остановит, я и в районную больницу могу, и в платную, только не хочется мне с ними связываться. А Капитолина человек надежный, проверенный, утром — у нее, вечером — уже дома… Да не схожу я с ума… Да, решила твердо… Что?.. Который час? Семь. А что?.. Ну все, хватит, пожалуйста, не уговаривай меня, ради Бога… И Иришке не говори ничего, я только тебе, даже Светка не знает… Ну ладно, завтра позвоню. Если ты откажешь, обращусь в платную, в кооператив какой-нибудь. Все. Целую.

Положив трубку, Ольга обнаружила, что от напряжения все тело покрылось испариной. Она сняла халат, пошла в ванную и, стоя под душем, с удивлением подумала о нелегком разговоре с тетей Тамарой. А ведь именно у тети Тамары надеялась она найти понимание и поддержку и, честно говоря, не ожидала такого отпора. А что особенного, собственно, произошло? Ольга взрослая женщина, ей почти тридцать, а тетя Тамара человек здравомыслящий да к тому же медик, уж ей ли не знать про женские беды и непредвиденные случайности любви? Она же сама всегда твердила Ольге: не заводи ребенка без мужа, пусть и в тридцать пять родишь, но чтоб отец у ребенка был.

Да Ольга и не торопилась, ее пугало сочетание «мать-одиночка», вызывая ассоциации с чем-то убогим и неполноценным. Дядя Паша не разделял ее предубеждений, считая, что роль матери для любой женщины почетна, а если она к тому же решается воспитывать ребенка самостоятельно, то она не одиночка, а героиня.

Светка не была сторонницей дяди Пашиного пафоса, но и с мнением Ольги на сей счет не соглашалась. Она утверждала, что убога и неполноценна не «мать-одиночка», а та женщина, которая не родила или хотя бы не воспитала ни одного ребенка. «Ты как хочешь, подруга, — смеялась она, — а я твердо решила: до тридцати двух терплю, а потом уж точно рожу, и не важно, с мужем или без». При этом смех ее был такой странный, неестественный, что Ольга так до сих пор и не поняла, всерьез ли говорила Светка или, как всегда, шутила.

Залпом выпив большую чашку остывшего чая, она включила в комнате телевизор и села в кресле с вязаньем в руках. Не в силах сосредоточиться, Ольга никак не могла уловить смысл происходящего на экране, это раздражало ее, к тому же петли путались и рисунок постоянно сбивался. Ее мучила жажда, и в то же время все неудержимей становилось желание съесть еще одну селедку, а лучше — две. «Ну вот, начинается…» — с досадой подумала она.

По всяким фантастическим слухам, доходившим до нее, и из рассказов рожавших знакомых у Ольги сложилось определенное представление о беременной женщине. Ей казалось, что в этот период разумное начало в женщине как бы отступает и она становится неким неуправляемым существом, слепо подчиняющимся неожиданным капризам и прихотям своего организма. И теперь Ольга с паническим ужасом наблюдала все эти признаки в себе.

Раздался заливистый звонок в дверь. Ольга вздрогнула от неожиданности. «Кто бы это?» — со страхом подумала она. Каждый раз, когда неожиданно звонили в дверь — соседка ли, слесарь ли из жэка, — у Ольги обрывалось сердце, и в первое мгновение ей казалось, что за дверью стоят бандиты. Но тут же она вспомнила, что погоня за Светкой закончена, облегченно вздыхала и шла открывать.

Вот и сейчас она подошла к двери, посмотрела в глазок и открыла. На пороге стояла тетя Тамара.

— Ты? — удивилась Ольга, отступая в сторону и пропуская ее в квартиру. — Что-то случилось? Ирина?

— Да успокойся, Иришка с Игорем в театре, — снимая пальто, сказала тетя Тамара. — А я вот взяла такси и… Нам надо поговорить, Оля, — решительно добавила она, — и не по телефону, а с глазу на глаз.

— Агитировать будешь? — ехидно спросила Ольга. — Живая, так сказать, агитация? Ну давай-давай, только предупреждаю: это бесполезно…

— Да не ершись ты, — примирительно проговорила та и улыбнулась, — а предложи-ка лучше чаю своей любимой тетке.

Они прошли на кухню, Ольга поставила чайник и выпила стакан воды прямо из-под крана.

— Кипяченую пить надо, а не из крана хлестать, — наставительно сказала тетя Тамара.

— Кипятить не успеваю, — усмехнулась Ольга. — Я недавно целую селедку съела, прямо нечищенную. И еще хочется.

— Что ж, это нормально в твоем положении.

Ольга вспыхнула, но заставила себя сдержаться и холодно ответила:

— Конечно, если учесть, что само положение ненормально.

— Ты не права, — спокойно возразила тетя Тамара. — Для любой женщины это положение самое естественное, а для многих — очень желанное, но — увы! — недостижимое… Ты вот с Капитолиной поговори, она уже тридцать лет при этих делах, она расскажет, сколько женщин маются бесплодием, сколько из-за этого разбитых семей и судеб…

— Ах, оставь, пожалуйста, — отмахнулась Ольга. — Все это известно. Лучше вот что скажи: неужели ты хочешь, чтобы я стала матерью-одиночкой? Ты же всегда была категорически против, всегда считала, что ребенку необходим отец…

— А я и сейчас так считаю, — уверенно проговорила та. — Мне непонятно только, почему ты думаешь, что будешь одиночкой? Если не ошибаюсь, это ведь Кирилл отец ребенка?

Ольга снова вспыхнула, краски стыда выступили на лице, будто ее, как школьницу, поймали за каким-то предосудительным занятием. Она отвернулась, отошла к окну и посмотрела на тусклые фонари у булочной напротив, которые, постепенно расплываясь, становились похожими на желтоватые туманные пятна. Тетя Тамара неслышно подошла и обняла ее сзади за плечи.

— Оленька, поверь, я тебе только добра желаю, — тихо проговорила она. — Павел… после больницы рассказывал мне о нем… и знаешь, с таким восторгом, уж очень он ему понравился. Он сказал даже: «Я был бы счастлив, будь у Олюшки такой муж, как Кирилл Андреевич».

— Ага, и все сватал мне его… — всхлипнула Ольга. — Вот и досватался… на мою голову… — Она повернулась к тете Тамаре и, уткнувшись ей в плечо, горько разрыдалась.

— Ну, ну, не надо… — желая успокоить племянницу, сдавленным голосом проговорила та, но глаза у самой тут же покраснели и налились слезами.

Они сели на топчан и, обнявшись, как две подружки, плакали на плече друг у друга, не стесняясь своей слабости.

Полчаса спустя они, обессилев от рыданий и немного успокоившись, сидели за столом и пили чай с любимым вареньем тети Тамары — из клубники. У Ольги не было любимого сорта, любое варенье казалось ей лучшим только потому, что оно сладкое. Дядя Паша порой посмеивался над этой ее всеядностью, когда дело доходило до сладкого, и шутил, что если бы она была так же неприхотлива в выборе спутника жизни, то давно уже была бы замужем.

— Ты говори, да не заговаривайся, — оса живала его тетя Тамара. — По-твоему, так замуж выйти все равно что чаю выпить?

— А что ж ты думаешь? — приосанивался дядя Паша и подмигивал Ольге. — Если этот процесс слишком уж усложнять, так недолго и того… в старых девах остаться…

Слушая подобные шутливые перепалки, Ольга прекрасно понимала, что дядю Пашу всерьез волнует неустроенность ее личной жизни. Казалось, его даже больше, чем саму Ольгу, пугала мысль о том, что она может остаться без собственной семьи и детей.

— Помнишь, как Павел-то переживал? — словно угадав, о чем она думает, заговорила тетя Тамара. — Говорил, Олюшка, мол, молода еще, не понимает, каково женщине без детей, а потом, дескать, спохватится, да поздно будет.

Отставив чашку, Ольга опустила глаза и стряхнула с халата какие-то невидимые крошки.

— Ну зачем ты опять, тетя Тамара? — тихо сказала она. — Я же все тебе рассказала… Кирилл до сих пор любит свою жену, понимаешь? — Комок застрял у нее в горле, она судорожно сглотнула и продолжала: — Может, он всю жизнь ее любить будет, ведь такое случается, сама знаешь… Ты представь только: он будет спать со мной, а думать… о той… Неужели тебе не ясно?

— Мне ясно только одно, — твердо проговорила тетя Тамара, — ты все преувеличиваешь… и сама же себя накручиваешь…

— Я… накручиваю?! — задохнулась Ольга. — И это после всего, что я тебе рассказала? — Злая улыбка зазмеилась у нее на губах. — Может, ты считаешь, мне следует научиться откликаться на имя «Полина»? Ты этого хочешь?! — распалялась она.

Ольга горько пожалела о том, что в порыве откровенности открыла тете Тамаре свою тайну, потому что та явно не могла или, скорее, не хотела почувствовать, ощутить всю боль унижения, испытанную племянницей. Ольга искала поддержки, сопереживания, а наткнулась на глухую стену непонимания, почти осуждения.

— Оля, прошу тебя, выслушай спокойно, без сердца, — тихо сказала тетя Тамара. — Вот ты думаешь сейчас, тетка старая, бесчувственная, понять тебя не хочет…

Ольга внутренне вздрогнула от того, как легко читала та ее мысли.

— Я вот наблюдаю за тобой после смерти Павла… — продолжала тетя Тамара. — Ты очень изменилась… И, прости мне мою откровенность, не в лучшую сторону…

У Ольги глаза полезли на лоб от такого заявления. Нечего сказать, хорошую же она себе нашла утешительницу!

— Погоди, погоди обижаться, — жестом остановила та Ольгин порыв сказать что-то резкое, — ты выслушай сначала…

Ольге и самой не терпелось узнать, что же имеет в виду тетя Тамара, обвиняя ее так прямо и безапелляционно. Любопытство взяло верх над возбуждением, она сдержалась и промолчала.

Тетя Тамара тоже помолчала немного, как бы собираясь с духом и с мыслями.

— Я вдвое старше тебя, — сказала она наконец, — много людей повидала… и в радости их, и в горе. А ты сама знаешь, работа у меня такая была, где горя и несчастья больше встретишь. И я поняла, что горе — как лакмус для человека… проявляет вдруг те его качества и свойства, о которых ни окружающие, ни он сам даже не подозревали… Знала я одну мать, она сына десятилетнего потеряла… Страшная потеря, ничего не скажешь, только мать лютой ненавистью возненавидела всех детей этого возраста… за то лишь, что они остались жить, а ее сына уже нет. А другая, оказавшись в той же ситуации, только мальчик поменьше был, взяла из детского дома двоих такого же возраста…

Ольга внимательно слушала, пытаясь понять, куда же клонит тетя Тамара, но смысл ее слов оставался пока загадкой.

— Я хочу сказать, — словно опять угадав ее мысли, пояснила та, — что горе — это как проверка… на человеческую прочность, что ли… Смерть близкого — большой урок, его жизнь преподносит нам, живым… От этого можно прозреть, но от этого же можно и ослепнуть навсегда.

— Так ты, значит, считаешь, — медленно проговорила Ольга, до которой дошел наконец смысл услышанного, — что я этой проверки не выдержала и… ослепла? Так, что ли?

— Хочу надеяться, еще нет, — улыбнулась вдруг тетя Тамара, — хотя некоторая подслеповатость намечается.

— Нет, ты не смейся, — рассердилась Ольга. — Раз уж начала, объясни толком, что ты конкретно имеешь в виду.

— Ну хорошо, — решилась та, и улыбка исчезла с ее лица, — возьмем хотя бы Ирину. Вот я вижу, чувствую, что ты в душе осуждаешь ее, считаешь, она, мол, легкомысленно отнеслась к смерти отца, так ведь?

— Ну… в общем… — замялась Ольга.

Ей-то казалось, что эти ее мысли и ощущения достаточно глубоко спрятаны от посторонних глаз, она ведь ни словом не обмолвилась об этом ни с Ириной, ни с тетей Тамарой.

— Значит, в отношении Ирины я все-таки оказалась права, — с сожалением произнесла та. — А ведь тебе, Оля, неизвестно, что Иришка уже на третьем месяце… Тебе неизвестно, что после смерти отца она неделю ничего не ела и билась в истерике, мы с Игорем не знали, что и делать. Мне пришлось колоть ей успокаивающее, хотя при беременности этого делать нельзя, но тут уж… А с другой стороны, — раздумчиво проговорила тетя Тамара, — если бы не забота об Иришке, о будущем ребенке, я бы, может, и сама вслед за Павлом отправилась… так мне было худо…

Ольга с изумлением, во все глаза смотрела на тетку.

— Как? И вы ничего мне не сказали? — с обидой в голосе промолвила наконец она.

— Ну, во-первых, тебе и самой несладко пришлось, — ответила тетя Тамара. — Слава Богу, Кирилл возле тебя был… да, да, не смотри на меня так, не знаю, как ты, а я ему очень благодарна за это… А во-вторых… — Она отвела глаза и продолжила будто нехотя, с трудом подыскивая слова: — Во-вторых, тебя же ничего и не волновало, кроме своего горя, ты… ты ушла в него с головой и ничего не видела… ты даже на поминках не подошла ни разу к Ирине, не обняла ее, не поинтересовалась… ах, да что говорить… — с досадой махнула рукой тетя Тамара. — У тебя даже взгляд какой-то другой стал… Иришка к тебе сама и подойти боялась…

— Что значит — другой? — насторожилась Ольга.

— Ну, не то чтобы презрительный… но будто ты одна только способна переживать по-настоящему, а остальные… так, куклы бездушные, — ответила та.

Ольга хотела было возразить, но, спохватившись, вспомнила вчерашнее отражение в зеркале и свое удивление по поводу собственного взгляда. «Неужели тетя Тамара права?» — тревожно мелькнуло у нее в голове, и она, опустив глаза, промолчала.

— Потом, слава Богу, Капитолина вмешалась, — словно не заметив ее смятения, продолжала тетя Тамара. — Поставила перед Ириной вопрос ребром: или избавляйся от ребенка, или возьми себя в руки. Ну, нарассказала ей всяких страстей про больных новорожденных, чьи матери пережили стресс. В общем, решили ребенка оставить, а Иришка… старается казаться веселой, спокойной… изо всех сил старается, но… — Она вздохнула и понизила голос: — Боюсь я за нее, Оля, и за малыша боюсь… Иногда войду в комнату, а она сидит и в одну точку смотрит… Меня увидит, пытается улыбнуться, а улыбка жалкая такая, виноватая… А то иду недавно мимо ванной: плачет. Воду включила, ну, чтобы не слышно было, и рыдает там, горько так… как, бывало, только в детстве плакала…

— Боже мой, я же ничего не знала… — растерянно проговорила Ольга, и теплое, нежное чувство к сестре забыто зашевелилось в душе.

— О том и речь: не знала, а главное, не хотела знать… Иначе говоря, закрыла глаза и ушла в себя, — добродушно-наставительно сказала тетя Тамара. — Теперь о Кирилле…

— Ну давай-давай, вешай на меня всех собак… — обреченно произнесла Ольга.

Та, словно не слыша, продолжала.

— Я его видела несколько раз: мельком — в больнице, потом — в… Ну что тебе сказать? Я сразу поняла: прав был Павел, это добрый человек, заботливый, а самое главное — надежный, настоящий…

— И когда ты только успела так хорошо его понять? — язвительно спросила Ольга.

— А у меня нюх на людей, никогда еще меня не подводил, — горделиво ответила тетя Тамара. — И знаешь, от Кирилла сила какая-то исходит… сама не пойму… мужественная, что ли… Но именно с такими и бывают жены как за каменной стеной… А это, Оленька, ой как важно! Вот проживешь с мое — поймешь.

— Ах, тетя Тамар, только не надо вот этого: «каменная стена», «муж — всему голова», — поморщилась Ольга. — Ты Ирине это все рассказывай, она оценит.

— Глупа ты еще, Ольга, как я погляжу, — ласково сказала та, — а ведь тебе тридцать скоро. А Ирина, хоть и моложе, намного по-женски тебя мудрее.

— Да? В чем же это, интересно, выражается? — холодно спросила племянница. — Уж не в том ли, что замуж раньше вышла?

— Да нет, дело не в этом… Просто будь Иришка на твоем месте, она бы совсем иначе себя повела… — вздохнула тетя Тамара. — Нет в тебе женского терпения, ты как подросток, ей-богу, — сказала она, повысив голос, — это, дескать, мое, вынь да положь… А в жизни да в человеческих отношениях очень все непросто…

— Да ты общими рассуждениями не отделывайся, — перебила Ольга, — ты конкретно говори, в чем ты здесь видишь сложность?

— Как же в чем, Оля? — удивилась та. — Ведь и Кирилла понять надо. Он с женой много лет прожил, любил ее, и сам этого не скрывает…

— Уж лучше бы скрыл! — раздраженно буркнула Ольга.

— А вот здесь ты не права, — возразила тетя Тамара. — Сразу видно, он очень искренний и честный человек и не хочет, чтобы ваши отношения начинались со лжи.

— И ты, конечно, считаешь, что именно так называемая честность не позволила ему сказать мне «люблю»? — взорвалась Ольга.

Тетя Тамара улыбнулась запальчивости племянницы.

— Я просто думаю, для него это слово слишком много значит, — мягко произнесла она, — и он не может, как другие, разбрасываться им направо и налево. И потом, вы ведь еще так мало знаете друг друга…

— А в любовь с первого взгляда ты, конечно, не веришь? — все больше распалялась Ольга. — Значит, по-твоему, прежде чем полюбить, надо пуд соли или чего-то там еще съесть?

— Ты, Оля, как маленькая, честное слово, — засмеялась тетя Тамара. — Ты лучше на поступки обращай внимание, а то «сказал — не сказал»… Разве в этом дело?

— А в чем же, по-твоему?

— Да в том, что, насколько я помню, Кирилл глаз с тебя не сводил, так вокруг и вился: Оленька то, Оленька се… лекарство не забудь… от окна отойди, простудишься…

— Ну, это особый случай, — возразила Ольга. — Я тогда совсем не в себе была, и он опекал меня просто… просто как слабоумную.

Тетя Тамара сокрушенно покачала головой.

— Ты ведь и сама знаешь, это не так… Знаешь ведь, что ты ему очень и очень небезразлична. — Она внимательно посмотрела на племянницу и робко спросила: — Оля, так неужели же ты ему ничего про ребенка не скажешь?

Ольга резко вскочила с табурета, задев рукавом чашку. Раздался хлопок, и чашка разлетелась на множество осколков.

— Ну вот, дядипашину любимую разбила, — со слезами в голосе сказала она и нагнулась, чтобы собрать осколки.

— Посуда к счастью бьется…

— К какому счастью? — закричала вдруг Ольга раздраженно. — И какой ребенок? Не будет никакого ребенка! И счастья никакого! Думаешь, приехала, наставила меня на путь истинный — и вот у меня уже и женская мудрость прорезалась, и счастье подвалило, и ребенок при отце?!

— Это слепота твоя душит тебя, гордыня в тебе кричит, — поджав губы, изрекла тетя Тамара. — Очнись, Оля, пока не поздно, посмотри вокруг, сколько по-настоящему несчастных женщин, а ты…

— А я, значит, по-твоему, счастливая? — взвилась та.

— По-моему, ты просто не хочешь быть счастливой… а может, и не умеешь… — резко ответила тетя Тамара. — Помнишь, как Павел говорил… ну, у него даже целая теория была… что есть люди-созидатели, которые счастье по крохам собирают, трудятся над ним, как пчелы, а есть разрушители, так те если и получат… ну, пусть не счастье, а только возможность его… так норовят его растоптать, а потом сами же бьют себя в грудь и скорбят, что несчастны…

— Я же, значит, и виновата? — возмутилась Ольга. — Это я-то растоптала?

— Думаю, еще не поздно поправить. Если захочешь, конечно…

Ольга собрала веником осколки, выбросила в мусорное ведро и устало опустилась на топчан.

— Ладно, давай закончим этот разговор, — сказала она. — Вижу, не поймешь ты меня никогда… потому, наверное, что слишком благополучная выпала тебе доля… Дядя Паша не изменял тебе, не предавал, был той самой «каменной стеной». А я… у меня, к несчастью, слишком много отрицательного опыта в этом смысле… всякого хлебнуть пришлось, хоть ты и считаешь меня незрелой женщиной…

— Так дело же не в опыте, Оленька, — с сочувствием проговорила тетя Тамара, — главное — что человек из него выносит… А насчет Павла… — Глаза ее заблестели, легкий румянец проступил на щеках, — в этом ты права!.. Я счастлива, что прожила жизнь с таким человеком… Только ведь и у нас, Оля, не все сладко да гладко было… Ты же многого не знаешь…

— Чего это я не знаю? Ваших ссор, что ли? — снисходительно усмехнулась племянница. — Но это же смешно, честное слово… Всем бы такие «трагедии»!

Вдруг она увидела, что после этих слов лицо тети Тамары перекосилось, губы мелко задрожали, руки пришли в движение, бесцельно переставляя на столе чашки и вазочки с вареньем. Было заметно, каких мучительных усилий стоило ей взять себя в руки и не разрыдаться. Наконец она немного успокоилась и, глядя куда-то в угол кухни, тихо, настойчиво произнесла:

— Оля, умоляю тебя, оставь ребенка!

От этого непонятного напора Ольга просто онемела и почувствовала вдруг смертельную усталость и тяжесть во всем теле. Помолчав несколько секунд, сказала сдержанно и сухо:

— Нет, я все-таки не понимаю, что, в конце концов, происходит… Еще раз прошу тебя: давай закончим этот разговор и прекратим играть друг у друга на нервах.

Тетя Тамара откинулась на спинку стула, губы у нее снова задрожали, взгляд остановился, руки беспомощно блуждали по скатерти.

— Тебе плохо? Сердце? — испугалась Ольга. — Корвалол накапать? Или лучше нитроглицерина?

Та сделала отрицательный жест рукой, слезы тихо потекли по морщинистому лицу, но она словно не чувствовала этого.

— Павел… сам мне разрешил… — как-то странно, с придыханием проговорила она, — еще в больнице… Сказал… если будет, мол, необходимость… момент такой придет… тогда все Олюшке расскажи… Вот момент и пришел…

Ольге показалось, что тетя Тамара заговаривается, она в тревоге метнулась к холодильнику за лекарством.

— Сиди! — остановила ее та. — Думаешь, не сошла ли я с ума? Успокойся. Сейчас все поймешь…

Собравшись с духом, тетя Тамара заговорила. То она, прерывисто и часто дыша, запиналась и путалась от волнения, а то вдруг бледнела, дыхание становилось неслышным и ровным, голос начинал звучать уверенно и спокойно, будто рассказывала она о каких-то посторонних людях. А вспоминала она о событиях давно минувших дней, когда Ольги еще не было на свете.

Ольга не раз слышала эту историю от родителей, как два приятеля, инженер и старший лейтенант, познакомились с сестрами Ларисой и Тамарой, как все удачно влюбились друг в друга и вскоре переженились. В детстве ее умиляла эта трогательная сказка со счастливым концом, где отец с дядей Пашей выступали в роли прекрасных принцев, на белых конях приезжали они за своими невестами в нарядных платьях, а за большим праздничным столом их ожидали уже многочисленные гости, собравшиеся на свадьбу.

Потом, со временем, некоторые детали, которые в детстве кажутся несущественными, слегка разрушили ее представление о той волшебной свадьбе в один день и за одним столом. Так, она узнала, что сначала поженились ее родители, затем у них начались какие-то сложности с жильем, и лишь потом, когда Ольге было уже полтора года, состоялась свадьба дяди Паши с тетей Тамарой.

Вскоре дяде Паше дали двухкомнатную квартиру в заводской пятиэтажке, а Ольга с родителями осталась в большой комнате в коммуналке. Потом родилась Ирина, Ольгин отец, к тому времени майор, вот-вот должен был тоже получить квартиру, но внезапно поступил приказ направить его на работу в Ахтубинск.

Конечно, все эти прозаические события не годились для сюжета волшебной сказки и с годами стали казаться ей неинтересными и скучными.

И только теперь, подходя к тридцатилетнему рубежу, она вновь невольно начала задумываться о том, как же легко и счастливо сложились судьбы матери и тетки, которые всю жизнь не просто любили, а были влюблены в своих мужей, на что те неизменно отвечали им взаимностью. «В чем же тут секрет?» — удивлялась Ольга, наблюдая бесконечные разводы своих знакомых, присутствуя на свадьбах, где жених и невеста имели за спиной богатый семейный опыт даже не одного, а порой нескольких браков.

— А старшее поколение все такое, — уверенно объясняла Светка. — Они самокопанием не занимаются, рефлексировать не привыкли, у них все проще: вперед — и с песней! Раз женился — люблю навек. Чувство долга и прочая чепуха…

Ольга чувствовала, что Светка в чем-то права, но до конца не могла согласиться с ней, ведь это означало бы признать эмоциональную ограниченность, бездуховность, даже примитивность людей старшего поколения. И больше всего ей было обидно за дядю Пашу. Ольга понимала, что он, конечно, не относится к разряду интеллектуалов или людей творческого полета, но назвать бездуховным его образ жизни, его отношение к людям, ко всему окружающему она все же не могла. «Ну не выпало ему на долю никаких страстей, — рассуждала она сама с собой, — что ж поделаешь? Не виноват же он, что так у него все благополучно сложилось…»

И лишь теперь, за этим кухонным столом, уставленным чайной посудой, теперь, когда дядя Паша ушел в иной мир, откуда никто не возвращается, Ольге открылись те стороны его жизни, которые хранились в строжайшей тайне и о которых они с Ириной не имели никакого представления.

Рассказ тети Тамары развеял семейный миф о трогательном соединении сразу всех четырех сердец. Оказалось, что, познакомившись с сестрами, Павел без памяти влюбился в младшую, Ларису, к Тамаре же относился по-дружески ровно и тепло, как и положено относиться к сестре своей возлюбленной. Роман их с Ларисой длился около года, они собирались пожениться, но тут случайно подвернулся Михаил, давний приятель Павла. Павел решил привести его как-нибудь в дом невесты, чтобы познакомить с ее сестрой Тамарой. «Чем черт не шутит! — смеялся он. — Ты парень видный, да еще при погонах, на тебя любая глаз положит. А Тамара — замечательная девушка, просто клад, веришь, сам бы женился, да вот… понимаешь, в другую влюбиться угораздило…»

Так шутил Павел и посмеивался, даже не подозревая, что сам рубит сук под собой и роет себе яму. Не учел он двух моментов, которых, впрочем, учесть и не мог, так как ни один из них просто не укладывался у него в голове.

Первое — что Тамара и не посмотрит в сторону Михаила, потому что давно и мучительно влюблена в жениха своей сестры. А второе… второй момент означал крах всех его надежд и мечтаний: Лариса, закружившись было в вихре страстной любви Павла, считая, что и сама неравнодушна к нему, вдруг, увидев старшего лейтенанта, поняла, что чувство ее к жениху было вторичным, как эхо, а настоящее — вот оно, как солнце сияло с каждой звездочки лейтенантовых погон.

Но не в звездочках и не в погонах было дело, знала Лариса о нелегкой кочевой судьбе семей военнослужащих, однако это не пугало ее: она готова была ехать за Михаилом хоть на край света.

Михаил тоже с первого взгляда почувствовал влечение совсем не к той сестре, на которую указал ему Павел, все сильнее и сильнее влюблялся в невесту приятеля.

Вскоре они признались в своем взаимном чувстве Павлу, тот выслушал их довольно спокойно, пробормотал что-то вроде пожелания счастья и исчез.

Лариса, учитывая взрывной характер бывшего жениха и его страстную любовь к ней, боялась сцен и скандалов, поэтому была рада, что объяснение прошло мирно и тихо. Тамару же скорее удивила, чем обрадовала такая спокойная реакция Павла, а как медику она показалась ей даже подозрительной.

Младшая сестра была всецело поглощена новым для нее чувством и не испытывала ни малейших угрызений совести или хотя бы сострадания к брошенному жениху. А сердце старшей обливалось кровью, когда она представляла себе мучения Павла.

Через неделю Тамара не выдержала и очутилась возле старого деревянного дома в Мансуровском переулке, где Павел снимал комнату. Хозяйка сказала, что квартирант ее взял отпуск на работе и уехал к матери в деревню. Когда Тамара примчалась в Александровку, Павла дома не оказалось: он с утра еще ушел с другом на рыбалку. Узнав, что это родная сестра «той самой вертихвостки», мать сердито, недоброжелательно уставилась на нее и сначала не хотела пускать в дом.

— Зачем приехала? Душу ему теребить? — недовольно и резко сказала она, а затем, вытерев концом косынки набежавшую слезу, обмякшим вдруг, плачущим голосом проговорила: — Уезжай, добром прошу… Он уж и так Бог знает что хотел с собой сотворить… Спасибо батюшке Николе-угоднику: Степаныча, соседа-то нашего, вовремя послал…

Выяснилось, что сразу после объяснения с Ларисой Павел оформил на работе отпуск и приехал в Александровку. Мать обрадовалась, что сын будет гостить у нее целый месяц, но заметила, что он какой-то грустный, чем-то подавлен, словно не в себе. Поинтересовалась, как там Лариса и скоро ли собираются они подавать заявление в загс. Павел ничего не ответил, только лицом посмурнел и сказал, что заночует в сарае на сене. Мать поняла, что они поссорились, и не стала приставать с расспросами. «Их дело молодое, — подумала она. — Дак милые бранятся — только тешатся…»

Часа через два Степаныч, который дотемна бродил в поисках пропавшей козы, проходя мимо соседского сарая, услышал какие-то стоны и хрипы. У Степаныча мелькнула мысль о разбойниках и убийстве, он схватил прислоненную к забору косу, бросился в сарай, но в темноте наткнулся на висевшего Павла, который, извиваясь, протяжно и страшно хрипел, а прочная, но рыхлая веревка никак не могла до конца плотно захлестнуть ему горло. Косой на ощупь отмахнул сосед веревку, Павел тяжело рухнул в сено и затих. Степаныч осторожно высвободил его шею из петли, приложил ухо к груди, а заслышав частые, судорожные толчки сердца, смачно сплюнул в сторону и в сердцах проговорил: «От дурень! Бога моли, что на тебя, паразита, навел…» При этом голос его срывался и дрожал. После чего он потащил Павла к себе, напоил до беспамятства самогоном и всю ночь караулил у двери в страхе, что тот сбежит.

Степаныч не хотел тревожить соседку этим происшествием, но Павел на другой день сам рассказал все матери и поклялся, что многое понял в те минуты, поэтому ничего подобного больше не повторится.

Много лет спустя, вспоминая этот позорный, по его словам, эпизод, Павел говорил жене, что именно в наказание себе решил тогда признаться во всем матери, хотя и было ему невыносимо стыдно. Мать долго плакала, все не могла остановиться, потом, сняв икону Николая-чудотворца и поднеся к самому лицу сына, заставила поцеловать и поклясться всем святым, что впредь он будет гнать от себя даже мысль о подобном грехе.

Поэтому мать и умоляла Тамару уехать, чтобы Павел мог успокоиться, прийти в себя и чтобы никто и ничто не напоминало ему о былом. Но Тамара вдруг разрыдалась и призналась ей в том, о чем не знала ни одна душа: что она давно и безнадежно любит Павла и не представляет без него своей дальнейшей жизни.

Вернувшись с рыбалки, Павел застал их на террасе, они сидели притихшие, с красными от слез глазами, но какие-то радостно-просветленные от внезапно возникшей симпатии друг к другу. Так состоялось знакомство будущей невестки с будущей свекровью, но об этом ни сама Тамара, ни мать Павла тогда еще даже не подозревали.

Затаив дыхание, не перебивая, слушала Ольга рассказ тети Тамары о тех событиях тридцатилетней давности, участниками которых были близкие ей, родные, знакомые с детства люди. Ей вспомнилась мать, в молодости красивая и веселая, а с годами превратившаяся в грузную, неповоротливую ворчунью. Вспомнился отец, грозный командир, полковник, который всегда, переступая порог дома, становился тихим, робким подчиненным, готовым исполнить любую прихоть жены. В детстве у Ольги не раз, смутно, но настойчиво, возникало ощущение, что родители любят друг друга гораздо больше, чем ее, и что вдвоем им всегда лучше, чем с нею. А ей оставался зато дядя Паша, в чьей абсолютной и безоговорочной любви она не сомневалась никогда, — и этого оказалось вполне достаточно, чтобы не чувствовать себя обделенной…

Зазвонил телефон.

— Это Иришка, наверное, — встрепенулась тетя Тамара. — Я им записку оставила…

Ольга нехотя поднялась, направилась в прихожую.

— Сиди, я сама поговорю с ней, — на ходу сказала она и прикрыла за собой дверь.

Когда минут через пять Ольга вернулась на кухню, она застала тетю Тамару все в той же позе: та сидела, поставив локти на стол и задумчиво подперев руками подбородок.

— Все нормально… Я ей сказала, что ты у меня ночуешь, не ехать же тебе в такую погоду… да и поздно уже…

Тетя Тамара вздохнула и промолчала, и непонятно было, совпадали ли ее намерения с решением Ольги или вздох тот выражал лишь вынужденное согласие, так как разговор был еще не окончен.

Ольга, не в силах больше бороться с искушением, открыла холодильник и вынула из пакета еще одну селедку. Тетя Тамара, увидев это, вышла из оцепенения и тут же подскочила к племяннице.

— И не вздумай всю селедку есть! — строго прикрикнула она, выхватывая рыбу из рук Ольги. — Вот тебе хвост, — тетя Тамара отрезала маленький кусочек от хвоста, тщательно помыла под краном и протянула ей, — и соси, как леденец на палочке. А вообще, клюкву надо есть — и полезно, и потребность в соленом снижается…

— Ну вот, — с досадой произнесла Ольга, пососав немного селедочный хвостик, — а теперь пить хочется…

Она подошла к плите и зажгла газ под остывшим чайником.

— А чай надо пить зеленый, — продолжала наставлять тетя Тамара, — он лучше жажду утоляет…

Ольга чувствовала, что весь ее организм словно выходит из-под контроля, подчиняясь теперь какой-то неведомой, загадочной силе, поселившейся внутри. Это и угнетало, и раздражало ее, а тут еще тетя Тамара со своими советами…

Раздражение нарастало, как снежный ком, несущийся с горы. Ольге захотелось сказать что-нибудь резкое, но, заметив глубокую скорбную складку у рта и усталый, потухший взгляд тети Тамары, она попыталась представить себя на месте той молоденькой медсестры в том шестьдесят первом, и сердце ее заныло от боли и тревоги, а раздражение уступило место сочувствию и ласковой печали.

— И что же дальше было, теть Тамар? — тихо спросила Ольга.

— Дальше-то? — задумалась та. — Ну что… Лара с Михаилом вскоре поженились, прямо на ноябрьские, комнату сняли в Вешняках, потом ты родилась…

— Да это понятно, — нетерпеливо перебила Ольга. — Я про тебя с дядей Пашей. У вас-то как все получилось?

Тетя Тамара встала со стула, разлила чай в чашки и вдруг как-то лукаво посмотрела на племянницу.

— А то ты не знаешь, как это бывает? — весело сказала она. — Павел страдал, я утешала… А потом он уж и дня не мог прожить без своей утешительницы…

Эта внезапная веселость несколько озадачила Ольгу.

— И это все? — изумилась она. — И ты могла встречаться с ним, зная, что он любит другую… и даже утешать его?

— Так я, Оленька, любила его очень, — прихлебывая чай, с улыбкой ответила тетя Тамара.

— А как же пресловутая женская гордость? — не унималась племянница. — Ведь насколько я знаю, для вашего поколения это понятие святое?

— А это уж смотря как гордость понимать, — посерьезнела та. — Если б у Павла с Ларой сложилось все тогда… клянусь, никто о моей любви к нему до самой смерти не узнал бы… Это, по-моему, гордость и есть. — Она помолчала и заговорила вдруг так горячо и проникновенно, словно желала донести до Ольги какой-то тайный, скрытый смысл своих слов: — Тяжело мне было, Оля, ох, тяжело сознавать, что он по другой сохнет… Но вот, знаешь, я так думаю теперь, что его я больше любила, чем себя… боль его чувствовала сильнее, чем свою… — Тетя Тамара отставила чашку и испытующе посмотрела Ольге в глаза. — А ты… ты только свою боль ощущаешь и обиду свою лелеешь… Это, по-твоему, любовь? Вот ведь ты на моем месте как бы поступила? Конечно, хвост трубой, ах, не любишь меня — ну и до свидания…

— Естественно! — фыркнула та.

— Ну и кому бы от этого лучше стало? Мне? Ему?

— Ну не знаю… — заколебалась Ольга, а затем, помолчав немного, решительно проговорила: — Не знаю, наверное, всем хуже… Только я бы не смогла так… зная, что меня не любят…

Тетя Тамара посмотрела на нее с ласковым сочувствием, как смотрит мать на любимое, но неразумное дитя.

— Не дойдут никак до тебя мои слова, — покачивая головой, сказала она. — Пойми, можно и по страстной любви сойтись, а через год, глядишь — куда что девалось… а можно до этой самой любви… дожить, выстрадать ее, что ли… — Она засветилась улыбкой, вспоминая что-то свое. — Но знаешь, ведь даже двое не могут любить друг друга одинаково, всегда кто-то больше… Только какие же тут могут быть счеты? Павел вот для меня всю жизнь был единственный свет в окошке… ну, не единственный, но самый яркий уж точно.

— А он? — с замиранием сердца спросила Ольга. — Разве он не любил тебя?

— Конечно, любил по-своему, — ответила тетя Тамара и задумалась. — С годами его чувство к Ларе прошло… совсем исчезло… так бывает. Я стала необходима ему, но… все-таки в его любви ко мне было больше благодарности, привычки… А я вот никогда к нему привыкнуть не могла… все время он для меня какой-то новый был, неожиданный… До последнего времени, веришь, жду его, бывало, с работы, а как услышу — ключ в двери повернется, у меня прямо сердце обрывается от радости: он пришел…

— И ты… была счастлива? — с сомнением спросила Ольга.

— Очень счастлива! — засмеялась та, увидев недоуменное лицо племянницы. — Я твердо знала: нет мне жизни без Павла, или с ним — или одной куковать.

За разговором Ольга налила себе уже третью чашку, тетя Тамара погрозила пальцем:

— Не пей много, поправишься сильно, отеки начнутся…

— Не успею поправиться, — беспечно отозвалась та.

— Ольга! — грозно прикрикнула тетя Тамара. — Ты опять за свое?!

— Это не я, а ты за свое, — стараясь сохранять спокойствие, ответила племянница. — Ты, значит, для того и рассказала мне вашу душещипательную историю, чтобы я растрогалась и оставила ребенка?

— A-а, да что с тобой говорить! — с досадой махнула та рукой и начала подниматься со стула, чтобы уйти, но, видимо, передумала, снова села. — Ты, Оля, будто глухая, честное слово… — подавив внезапный порыв, медленно произнесла она.

— Ну и ну! — сдавленно хихикнула Ольга. — И слепая-то я у тебя, и глухая… прямо инвалид первой группы! Не повезло же тебе с племянницей…

— Зря смеешься, — опечаленно сказала тетя Тамара, — в каком-то смысле ты и есть инвалид… Ты ведь даже не поняла, для чего я все это рассказала… Но все же должна тебя предупредить… знаю, мать тебе наверняка не говорила об этом… — Она снова пришла в волнение, словно что-то камнем висело у нее на душе, чего она никак не могла или не умела выговорить. — Учти, Оля, — продолжала она, слегка задыхаясь, — и у меня, и у Лары за всю жизнь было только по одной беременности… а больше… Бог не дал. А это ведь часто по наследству передается, тебе и Капитолина скажет… то есть не обязательно, но лучше не рисковать. Я-то вот в молодости дура была, не знала этого… Да и кто знал? Нас-то с Ларой двое у матери, да и не говорила с нами мама никогда про эти вещи… — Она вдруг закрыла лицо ладонями и горько заплакала навзрыд.

Это было так неожиданно, что в первый момент Ольга совсем растерялась, потом подошла к ней, обняла за плечи.

— Ну не расстраивайся так, тетя Тамарочка! — ласково проговорила она, но кое-что в словах тетки насторожило ее, и она спросила: — А почему ты сказала: «В молодости дура была»? Что ты имела в виду?

Та в ответ зарыдала еще безутешней. Ольга взяла свой табурет, придвинула к ее стулу, села рядом, обняла и, как в детстве, прижалась к теплому плечу.

— Прошу тебя, тетя Тамарочка, успокойся… перестань, — дрожащим голосом сказала она, нежно поглаживая морщинистую руку с голубыми разводами чуть вздувшихся вен. — Ну не хочешь — и не говори, не надо… дались тебе эти воспоминания, ей-богу…

Постепенно плач тети Тамары перешел в отдельные всхлипывания, затем прекратился, и она затихла, изредка тяжело вздыхая.

— Нет уж, Оля, я все скажу, — вдруг тихо проговорила она. — Об одном только тебя прошу: Иришке ни слова. Ни ей, ни Игорю… Никому. — Тетя Тамара достала платок, промокнула влажные глаза. — Давно это было, задолго до Павла, я еще в медучилище училась… Ну, ухажер у меня там завелся, на танцы ходили, в кино… на лодке в парке катались… Про любовь он красиво говорил, а мне, дуре, всего девятнадцать, я уши и развесила… А потом… — Она вздохнула, помолчала немного, как бы собираясь с духом. — Потом я забеременела, а когда ему сказала, он куда-то исчез…

— Куда? — взволнованно спросила Ольга.

— Не знаю… — ответила та. — Он сам-то из Севастополя был… Наверное, от страха домой подался… Больше я его никогда не видела…

— А ты?

— А что — я? Матери сказать боялась, стыдно, Лара в седьмом классе, ребенок почти… Ну, подружка одна и свела меня с Капитолиной, та постарше была, в роддоме медсестрой работала и на вечернем училась…

— Погоди-погоди… — Ольга схватила тетю Тамару за руку и заглянула в лицо, — я что-то совсем запуталась… ничего не понимаю… Ты сделала аборт?

Та опустила глаза и едва заметно кивнула.

— Но… ты же говорила: только одна беременность… А… Ирина?

— Иришку мы… — Голос тети Тамары осекся, судорожным движением она взяла чашку, отпила несколько глотков. — Мы с Павлом из роддома ее взяли… мать от нее отказалась… Опять Капитолина помогла…

Ольга во все глаза смотрела на нее. Она была так потрясена этим сообщением, что любые слова казались ей сейчас лишними и неуместными. Повисло долгое напряженное молчание, и только ходики на стене привычно отмеряли неумолимый бег времени.

— А до тех пор, пока Иришку-то не взяли… — заговорила наконец тетя Тамара, — как я мучилась, Оля, если б ты знала! По каким только врачам Павел меня не водил! А тут уж и возраст — к тридцати пяти… для родов нежелательный… Как же я переживала… Да разве только я? Лара тоже вся извелась, что у них с Михаилом…

Не успела она договорить, как Ольга вскочила и медленно попятилась к окну.

— Ты… ты хо… чешь ска… зать, — заикаясь, начала она.

Заметив ужас в глазах племянницы, тетя Тамара не смогла сдержать улыбки.

— Да Бог с тобой, Оленька, Лара тебе родная мать, — мягко сказала она. — Я не то имела в виду…

— А… отец? — спросила Ольга, начиная дрожать от волнения.

Лицо тети Тамары вытянулось от удивления.

— Как? Разве ты… я думала, ты все поняла… — смущенно забормотала она. — Я ведь сказала: Лара с Михаилом только в конце сентября познакомились, а ты… ты в апреле уже родилась.

Почувствовав легкое головокружение, Ольга пошатнулась, вцепилась в штору на окне, та затрещала и начала медленно расползаться.

— Оленька, детка, что с тобой? — подскочила тетя Тамара. Она усадила Ольгу на топчан, сама села рядом и, взяв ее запястье, нащупала пульс. — Господи, сердцебиение отчаянное… У тебя валокордин есть?

Ольга видела перепуганное лицо тети Тамары, но не ясно, а будто сквозь легкую дымку тумана, и слова доходили до нее не отчетливо, а как бы по неотлаженной телефонной связи, когда разговор сопровождается каким-то непонятным гулом и помехами. Собрав последние силы, она схватила тетю Тамару за плечи и посмотрела прямо в бледное, расплывающееся перед глазами лицо.

— Это… дядя Паша? Да?..

Лицо окончательно утратило свои очертания и слилось с потолком, который, покружив в воздухе, стал вдруг медленно опускаться все ниже и ниже. Потом все исчезло, и Ольга потеряла сознание.

Очнувшись, она сразу почувствовала запах лекарства, увидела склоненное над ней лицо тети Тамары и поняла, что лежит в кухне на топчане, под головой — подушка, в ногах — одеяло. Холодный бодрящий воздух врывался сквозь открытое настежь окно, дождь мелко стучал по подоконнику.

Ольга с недоумением посмотрела вокруг: резной, бабушкин еще, буфет у окна… чайник на плите… ходики с кукушкой…

— Ну, слава Богу, обошлось! — с радостным облегчением проговорила тетя Тамара. — Я уж «скорую» вызывать хотела…

— Что случилось? А? Теть Тамар, что это было? — испуганно спросила Ольга.

— Да это просто обморок, Оленька, ничего страшного, — успокоила та. — В твоем положении это бывает.

Не склонная, по состоянию здоровья, ни к каким обморокам и припадкам, Ольга даже не представляла себе, что с ней может приключиться нечто подобное, и теперь, пережив это состояние, она не понимала, что же мучает ее больше: страх или удивление перед случившимся.

— Давай, Оленька, поднимайся, я тебе в комнате постелила, — захлопотала тетя Тамара. Она закрыла окно и стала убирать со стола. — А я здесь лягу… вот только посуду помою… Ну как, лучше тебе?

— Да вроде нормально, — ответила Ольга и села на топчане. — Ну и морозильник ты устроила… брр! — передернула она плечами и закрылась одеялом. — Только знаешь что… давай ты тоже в комнате ляжешь, а? — просящим голосом сказала Ольга и как-то жалобно посмотрела на тетю Тамару. — Мы поместимся, у меня диван широкий… — И тихо добавила: — А то мне сегодня что-то страшно одной…

Ольга долго не могла заснуть. Дождь перестал, и в полной тишине слышалось только спокойное, ровное дыхание спящей тети Тамары да урчание холодильника, доносившееся с кухни. Кукушка прокуковала два раза, потом три, а Ольга, ворочаясь с боку на бок, все никак не могла уснуть от мыслей-воспоминаний, окруживших ее пестрым нескончаемым хороводом.

Перед ней проходили события раннего детства, но теперь, после того, что узнала она от тети Тамары, Ольга не могла видеть и оценивать их как прежде, они приобретали для нее новую, иную окраску. Так, она поняла, что отец часто и надолго уезжал в командировку, и тогда мать, работавшая диспетчером на военном заводе, практически переселялась с Ольгой к Беркальцевым, которые, не имея своих детей, всегда рады были понянчить племянницу.

И образ тети Тамары, готовой на все ради счастья и спокойствия любимого мужа, вставал сейчас в неожиданном, каком-то необычайно загадочном свете. «Боже мой, как же ей, наверное, было тяжело, — думала Ольга, лежа рядом с ней и прислушиваясь к ее сонному дыханию, — знать все… все понять и… принять как есть, причем искренне, с радостью принять…»

Ольга знала, что детские воспоминания всегда связывались у нее либо с Александровкой, либо с московской квартирой дяди Паши. Она почти не помнила ту комнату в коммуналке, где жила с родителями. Все, что осталось в памяти, — это огромный сундук в коридоре, высоченные потолки и масса чужих людей, соседей, снующих из ванны в кухню с полотенцами и сковородками. И Ольга понимала, что это не случайно: видимо, и в самом деле большую часть из своих первых десяти лет жизни она провела у Беркальцевых.

Сначала она принимала их любовь к себе как должное, но потом, став постарше и осознав родственные отношения между людьми, не раз задавалась вопросом: ну тетя Тамара понятно, она родная сестра мамы, а вот дядя Паша, он же вроде чужой для Ольги человек, почему же он любит ее, как иногда казалось, больше всех, да и сама она так сильно привязана к нему? Позже, повзрослев, Ольга объяснила это родством душ, которое бывает порой сильнее кровных уз, и вопрос отпал сам собой.

С появлением собственного ребенка тетя Тамара почти полностью переключилась на Ирину, и Ольга почувствовала, как это маленькое, громко кричащее существо начало вытеснять ее из сердца любимой тети. Дядя Паша тоже радовался младенцу, но с его стороны Ольга не видела никакой перемены в отношении к себе.

Как-то раз, когда Ирине исполнился год, дядя Паша подарил ей заводной паровозик. Ольга понимала, что сегодня не ее день рождения, но тем не менее с завистью смотрела на сестру, которая от радости пускала слюни и хлопала в ладоши, когда паровозик бежал по кроватке. Заметив Ольгин угрюмый вид, дядя Паша вдруг спохватился, пошел в прихожую и вернулся оттуда с коробкой.

— Вот, Олюшка, забыл совсем, — виновато сказал он, протягивая ей нарядную зеленую коробку. — Ты у нас большая уже, тебе и игрушки нужны посерьезнее…

Открыв коробку, Ольга увидела куклу, о которой мечтала: в розовом кисейном платьице, с закрывающимися глазами и в настоящих маленьких туфельках. С чувством превосходства посмотрела она на сестру и, счастливая, ушла в другую комнату, бережно неся на вытянутых руках это воздушное создание.

И позже, когда девочки подросли, дядя Паша в день рождения одной из них обязательно делал подарки обеим: так, если он дарил Ирине трехколесный велосипед, Ольга знала, что для нее наверняка уже приготовлен подростковый «Школьник», а когда Ольга получала фотоаппарат, на запястье у Ирины появлялись красивые наручные часы «Заря».

И все десять лет, что прожила она у Беркальцевых, когда родители уехали, Ольга чувствовала себя не только полноправным, но и любимым членом этой семьи. Со своими девичьими секретами она обращалась к тете Тамаре как к матери, все прочие вопросы справедливо, по-отцовски мудро разрешал дядя Паша, а о том, родная ей сестра Ирина или только двоюродная, Ольга никогда и не задумывалась — сестра, и все.

Те роковые тайны их семейного клана, которые взрослые зорко хранили от них с Ириной всю жизнь и которые сегодня вечером тетя Тамара сочла нужным открыть племяннице, до глубины души потрясли Ольгу своей неожиданностью и, как ей сначала показалось, нарушили привычный, устойчивый уклад жизни, подорвали основу основ в ее восприятии прошлого.

Но сейчас, немного успокоившись, перебрав в памяти, как четки, почти три десятилетия своей жизни, она поняла, что на самом-то деле во всей этой истории ее больше всего потрясла сила духа и любви тети Тамары, сумевшей в такой, казалось бы, гибельной ситуации не только сберечь свое счастье, но и одарить теплом и ласковой заботой близких людей.

Что же касается Ирины, то здесь все было проще. В сущности, какая Ольге разница, родила ее тетя Тамара или какая-то девчонка, сбежавшая из роддома и оставившая ребенка на произвол судьбы? Главное — они выросли вместе и Ирина была и всегда останется ее сестрой. «Хотя, конечно, странно все это…» — улыбнулась Ольга, вспомнив, что все называли Ирину «маминой дочкой», имея в виду ее действительно потрясающее внешнее сходство с тетей Тамарой.

Последнее, что Ольга помнила, засыпая, была мысль о дяде Паше. Она понимала, что не факт, сообщенный тетей Тамарой, так поразил ее, а поразило собственное знание этого факта: всю жизнь, сама себе не называя этого словами, именно дядю Пашу чувствовала она своим отцом.

За окном занимался угрюмый осенний рассвет, когда Ольга неожиданно проснулась, как от толчка, и рывком села в постели. Это резкое движение разбудило тетю Тамару, она приоткрыла сонные глаза и, приподнявшись на локте, осипшим со сна голосом спросила:

— Что, Оля? Уже на работу пора?

Ольга посмотрела на светящийся циферблат будильника в изголовье: без десяти семь.

— Да нет, рано еще, — ответила она и, взволнованная, повернулась к тете Тамаре. — Знаешь, мне дядя Паша приснился, в первый раз после… В общем, в первый раз за полтора месяца, понимаешь?

Ее волнение передалось тете Тамаре, та тоже села и испуганно посмотрела на племянницу.

— Расскажи! — коротко потребовала она.

— Будто мы с ним в лесу, — начала Ольга, — но непонятно в каком… не в Александровке… и не в Лосином… Чужой лес, странное место… И вроде мы заблудились… — Она перевела дыхание и напряглась, пытаясь вспомнить детали. — И вот мне не страшно совсем, а дядя Паша, вижу, испугался, что мы не выйдем оттуда. Грустный такой… печальный, но мне не говорит, что боится. И вдруг у меня в руках коробка какая-то оказалась, большая… вроде свертка… Я и сама не знаю, что там, но уверена почему-то, что дядю Пашу это успокоит. Подношу к нему сверток, а там… ребенок… — Ольга замолчала и задумалась.

— Ну и?.. — задохнулась от волнения тетя Тамара. — Дальше-то что?

— А дальше он улыбнулся… хорошо так, как, помнишь, всегда улыбался, когда радовался чему-нибудь. «Ну, говорит, Олюшка, теперь-то я дорогу знаю»… И я проснулась.

— Так и сказал? — ахнула тетя Тамара, всплеснув руками.

Ольга опустила голову на подушку. Оттого, что она снова, пусть хоть на миг, пусть во сне, увидела дядю Пашу живым, какое-то светлое, радостное чувство не покидало ее. Тетя Тамара, продолжая сидеть в постели, вдруг тихо, таинственно проговорила:

— Это ведь, Оля, знак тебе. Поняла ли?

Торжественность в ее голосе удивила и насторожила Ольгу, она приподняла голову с подушки.

— Какой знак?

— А такой! — громко прошептала та. — Меня ты слушать не хочешь, так хоть Павла послушай…

— Ты, тетя Тамар, как древняя жрица, честное слово, — засмеялась Ольга. — Мистику разводишь…

Но та не отреагировала на шутливый тон племянницы и тем же громким напряженным шепотом продолжала:

— Мы с Павлом всю жизнь неверующими были, сама знаешь… ну, то есть не религиозные люди… Но мы всегда — слышишь, всегда! — верили в бессмертие души. Душа не умирает…

Ольга встала с постели, накинула халат и пошла в ванную. На пороге обернулась:

— Ты спи, спи, тетя Тамар, рано еще…

Приняв душ и умывшись, она почувствовала такую бодрость, словно не было тяжелого вечернего разговора и почти бессонной ночи не было тоже.

Когда зажегся свет на кухне и Ольга увидела все ту же клетчатую скатерть, тот же незамысловатый рисунок зеленых обоев на стенах и покрытый пледом неизменный топчан, в душе ее колыхнулось вдруг слабое, еле заметное ощущение устойчивости окружающего мира и своего согласия с ним. Она почувствовала, что готова согласиться и с тетей Тамарой, что душа не умирает, и с суматошной кукушкой, прокричавшей со стены семь сдавленных «ку-ку», и с наполовину порванной шторой, сиротливо свисавшей с окна.

Ольга подошла к окну, потрогала ткань. «Давно пора шторы сменить, — подумала она. — Куплю что-нибудь повеселее». За окном медленно вставало солнце, неяркий свет его лучей пробивал дорогу сквозь редкие серенькие облака и ореолом возвышался над крышами соседних домов.

Дворник, молодой парень, видимо студент, методично сметал с тротуара разноцветную пожухшую красоту и, явно любуясь своей работой, складывал листья вдоль обочины равномерными кучками. Сложит кучку, посмотрит на нее со всех сторон, хороша ли, и метет дальше. Не удержавшись, Ольга тихо засмеялась.

На автобусной остановке царило радостное оживление. Несколько ребят в ожидании автобуса весело играли в давно забытого «жучка»; молодая парочка, наверное молодожены, развлекалась тем, что наперебой вслух придумывала продолжение очередного мексиканского сериала; ребенок лет четырех без устали дергал за руку бабушку и как заведенный повторял: «Не хочу я к родителям… и в сад не хочу… Детей бабушки должны воспитывать…»

Мимо остановки прошли две молодые мамы с детскими колясками. Одна коляска напоминала плетеную корзину, а другая была изящная, низкая, на белых толстых колесах.

«Надо же, какие теперь коляски стали красивые», — удивилась Ольга. Молодожены тоже обратили внимание на этот замечательный вид транспорта.

— Смотри, смотри! — воскликнул муж. — Прямо как «вольво» с «мерседесом»… Ты какую хочешь? — обратился он к жене.

— Что значит — хочешь? — снисходительно фыркнула та и со знанием дела пояснила: — Это смотря кто родится: если мальчик — плетеную, а если девочка — пеструю.

Эта тонкость в выборе коляски показалась Ольге забавной, и она улыбнулась трогательной заботливости будущих родителей.

Когда она подходила к издательству, знакомый голос окликнул:

— Ольга Михайловна, постойте!

Она оглянулась и увидела запыхавшегося «почитателя», который, лавируя между машинами, пробирался к ней, выставив впереди в качестве щита свой огромный пухлый портфель.

— Ай-яй-яй, Федор Михайлович, — покачала головой Ольга, — прямо на красный свет! Так ведь и под машину угодить можно.

— Пусть, Ольга Михайловна, пусть под машину, — захлебываясь от радости, проговорил тот. — Я как вас увидел, у меня в глазах зарябило, все цвета перепутались: красный, зеленый…

— А вы заходите к нам в редакцию, — пригласила Ольга. — Я целый день сегодня на работе.

— Нет-нет, только не это, — испугался он. — У вас там всегда много народу, а я хотел… так сказать, приватно… вчера оробел… Вы уж, Ольга Михайловна, уделите мне сейчас две-три минуты, клянусь, я не задержу надолго…

— Пожалуйста, Федор Михайлович, слушаю вас, — добродушно согласилась Ольга. — Только давайте отойдем немного в сторону, вот сюда, к стене.

«Почитатель» был крайне взволнован и явно не знал, с чего начать.

— Ну? — подбодрила она.

— Мы так давно не виделись, Ольга Михайловна… — дрожащим голосом наконец проговорил он, — но, смею вас уверить… мое чувство к вам неизменно и… и… — Он запнулся, вынул из кармана платок и вытер повлажневший лоб. — Я слышал от ваших сотрудников, вас постигло несчастье… Позвольте… соболезнование…

— Спасибо, Федор Михайлович, — пришла ему на помощь Ольга. — У меня действительно большое горе: умер мой отец.

«Почитатель» оторопел. Глаза его расширились, челюсть слегка отвисла.

— Как — отец? — в недоумении пробормотал он. — А мне сказали — дядя… — И тут же, спохватившись, зачастил: — Боже мой, Ольга Михайловна, простите великодушно, определенно это я все напутал… Боже, какой же я болван!

— Не казнитесь так, Федор Михайлович, — усмехнулась Ольга. — Я и сама этого не знала, — добавила она и, повернувшись, зашагала в сторону издательства.

— То есть чего не знали? — изумился «почитатель» и кинулся следом за ней. — Объяснитесь, Ольга Михайловна, я вконец растерян… А впрочем… — Он обогнал Ольгу, встал перед ней и заглянул прямо в глаза. — Впрочем, какая разница — горе есть горе… Я не об этом, Ольга Михайловна, еще одно слово, умоляю…

Ольга, полагая, что «почитатель» хотел только выразить ей соболезнование и поэтому разговор окончен, в удивлении остановилась.

— Мое чувство к вам, Ольга Михайловна… я уже говорил… — дрожа от волнения, снова завел он. — Но… нет, другое, другое сказать хочу! — перебил «почитатель» сам себя, боясь, что Ольга, не дослушав, уйдет.

Прохожие и сотрудники, спешившие на работу, с интересом посматривали на взъерошенного человека с большим портфелем, который, стоя перед молодой женщиной, взволнованно говорил что-то и при этом бил себя в грудь кулаком. Заметив повышенное внимание со стороны прохожих, Ольга взяла «почитателя» за рукав и вежливо отвела в сторонку. Тот послушно сделал два-три шага и, не видя ничего вокруг, кроме любимых светло-зеленых глаз, в упоении продолжал:

— Ольга Михайловна, поверьте, я от всей души сочувствую… вашему горю и… прошу только одного: если вам что-то понадобится… какая-то помощь — о, любая, любая, Ольга Михайловна! — располагайте мной, знайте, я всегда к вашим услугам и… за счастье почту… за счастье… любую просьбу… — Он задохнулся и снова полез в карман за платком.

Зеленая смешинка лукаво заблестела в глазах Ольги.

— Так уж и любую, Федор Михайлович? — с улыбкой спросила она.

— Уверяю вас, Ольга Михайловна, клянусь всем святым! — прижав руку к груди, отчаянно воскликнул тот.

— А у меня действительно есть к вам просьба, — вдруг посерьезнела Ольга.

— Весь внимание, Ольга Михайловна! — с готовностью откликнулся «почитатель».

— Видите ли, Федор Михайлович, — медленно начала она, — поскольку я выхожу замуж… и, вероятно, скоро… Мне бы не хотелось… — Испытывая неловкость, Ольга вдруг замялась. — Ваши звонки… цветы… ну, сами понимаете…

Проговорив все это, она поняла, что напрасно затеяла такую невинную, на ее взгляд, шутку. Ей вдруг стало безумно жаль этого чудака, как-то нелепо, но по-своему сильно и трогательно влюбленного в нее.

Он стоял перед ней белый как мел, убитый, уничтоженный, с трясущимися губами, ветер трепал его поредевшую шевелюру. Так и не сумев выговорить ни слова, он молча повернулся и побрел в сторону метро.

Напряженную предобеденную тишину в редакции нарушил резкий телефонный звонок.

— Оленька Михайловна, вас, — коротко сказала Елена Одуванчик, протягивая трубку, и, не удержавшись, добавила: — Приятный мужской голос…

С отчаянно бьющимся сердцем Ольга взяла трубку. Она и боялась этого звонка, и, сама себе не признаваясь, ждала его.

— А не пора ли нам, друзья мои, подкрепиться? — переглянувшись с Одуванчиком, бодро сказал Никанорыч, и, возглавляемые Искрой Анатольевной, сотрудники тактично отправились в столовую.

— Слушаю вас… — тихо проговорила Ольга.

— Оля! Оленька, наконец-то! — Приятный мужской голос в трубке искрился радостным возбуждением, восторгом, так и звенел от ликования, хотя, возможно, это была просто иллюзия, создаваемая помехами на линии. — В общем, я из автомата, слышно плохо, поэтому говорю коротко! — продолжал так же радостно выкрикивать Кирилл. — Мы должны увидеться сегодня же! Обязательно! Заехать за тобой в издательство? Или лучше сразу в Сокольники? Ты когда будешь дома?

Ольга была застигнута врасплох этим оглушительным напором, а непонятное веселье на другом конце провода смущало и настораживало ее.

— Около семи… — растерянно проговорила она.

— Решено! В семь я у тебя! — бодро крикнул Кирилл и повесил трубку.

Ольга посмотрела на часы: до конца рабочего дня оставалось четыре часа. Она отошла от телефона и бросила взгляд в зеркало над столом заведующей: пепельно-серый нездоровый цвет лица, темные круги под глазами, уголки бескровных губ скорбно опущены, в зеленых глазах — паника.

Ольга схватила свою сумку и вытряхнула содержимое прямо на стол. Ага, вот французская тушь для ресниц, Светкин подарок на день рождения… вот тени для век… еще тени… помада… а пудра? где же пудра?..

Когда сотрудники веселой стайкой вернулись из столовой, Никанорыч застыл на пороге, а Одуванчик, подбежав к Ольге, всплеснула руками:

— Ой, Оленька Михайловна, вы такая хорошенькая! Прелесть!

— Молодец! Так держать, голубчик! — раздался бас Искры Анатольевны из густого облака папиросного дыма. — Нельзя распускаться! Женщина всегда должна быть в форме.

— Волшебное, волшебное преображение! — выйдя наконец из столбняка, нараспев заговорил Никанорыч. — А просто девушка спешит на свидание… Нет, каково! Что делает с человеком зов природы!

При этих словах Ольга даже подскочила на стуле, кровь бросилась ей в голову, но естественную краску стыда на лице удачно скрыл толстый слой грима. Она пулей вылетела из комнаты, сопровождаемая недоуменными взглядами сотрудников.

Стоя над раковиной в конце коридора, Ольга судорожно, с ожесточением смывала наведенную красоту, словно хотела содрать заодно и бледную кожу с сероватым оттенком и темными кругами возле глаз. Подняв наконец голову и увидев в зеркале свое мокрое, взлохмаченное отражение, способное если не напугать, то уж определенно вызвать лишь жалость, она осталась довольна. «Зов природы…» — с издевкой подумала Ольга, и бескровные губы раздвинулись в ядовитой ухмылке.

На кухонном столе Ольгу ждала записка от тети Тамары: «Оля! Морс и фрукты в холодильнике, клюква в морозилке, котлеты на плите. Целую, т. Т.» Внизу — торопливая при писка: «Привет Кириллу. Не забывай о своем вещем сне!»

Тронутая заботливостью тети Тамары, Ольга улыбнулась необычному словечку «вещий», которое всегда вызывало у нее ассоциации только с незадачливым князем и его конем. Да, но почему тетя Тамара передает привет Кириллу? Значит, знает, что они сегодня вечером встретятся? Откуда? И потом… как же она выходила в магазин и на рынок, если у нее нет ключей от квартиры?

Решив немедленно выяснить все эти загадки, Ольга подошла к телефону, но не успела она набрать номер, как раздался звонок в дверь. «Кирилл!» Она заметалась по прихожей в поисках расчески, но, заметив в зеркале свое насмерть перепуганное лицо с каким-то жалким, словно виноватым, выражением, вдруг разозлилась на себя, отшвырнула найденную расческу и, призвав на помощь все самообладание, открыла дверь с таким суровым, как ей казалось, и неприступным видом, что гость должен был бы замереть на пороге от страха и почтения.

Но этого почему-то не произошло. Наверное, вид у нее оказался недостаточно внушительным, а скорее всего, Кирилл просто не заметил старательно разыгранной неприступности, поэтому вихрем ворвался он в квартиру, почти сбив с ног хозяйку, тут же подхватил ее на руки и закружился с ней, роняя принесенные белые розы по всей прихожей. Затем бережно усадил на пуфик, собрал розы и, встав перед ней на колени, протягивая цветы, дурашливо-торжественным тоном произнес:

— Вот! Руку и сердце! — Он стукнул себя кулаком в грудь. — Прошу и предлагаю!

Его веселое, смешливое настроение, заразительное и прилипчивое, как зевота, чуть было не передалось и Ольге, но, словно вовремя опомнившись, она снова очутилась во власти своих сомнении и переживаний, и та радостная, праздничная атмосфера, которую принес с собой Кирилл, вдруг показалась ей ненужной и неуместной.

— Тебе, я вижу, весело? — ледяным тоном проговорила она. — Что ж, очень рада за тебя.

Этот тон и эти слова, по мнению Ольги, как ушат холодной воды, должны были бы остудить восторженную эйфорию Кирилла, которая так не соответствовала ее собственному настроению и состоянию. Ей хотелось, чтобы он хоть немного ощутил ту боль и страдания, что вынесла она в этот месяц с их последней встречи. Ольга казалась себе равнодушным, загадочным сфинксом, который, восседая неприступной скалой, снисходительно наблюдает щенячий восторг окруживших его пигмеев.

Кирилл же видел сидевшую на пуфике в прихожей маленькую обиженную девочку с припухшим ртом и со слезами в глазах, которую просто надо приласкать, и успокоить, и объяснить ей, что она самая лучшая и самая любимая на свете. Продолжая стоять перед ней на коленях, он взял ее руки, бессознательно перебиравшие цветы, сжал в своих крепких, сильных ладонях и, радостно глядя ей прямо в глаза, твердо произнес:

— Да, Оля, я очень счастлив, потому что… потому что я люблю тебя.

У Ольги перехватило дыхание.

— И целый месяц ты раздумывал над этим сообщением? — спросила она, все еще пытаясь сохранить величие сфинкса, но при этом всхлипнула так по-детски обиженно, что еще больше напомнила Кириллу беззащитного ребенка.

— Я тебе все сейчас объясню, — сказал он, поднимаясь с колен и увлекая ее в комнату.

Он усадил ее на диван, сам сел рядом и обнял ее. Ольга почувствовала, как безумно устала она за последнее время, устала прежде всего от себя, от своих мыслей и сомнений, от воспоминаний и обид. Она и не заметила, как нелепый образ сфинкса исчез, а на его месте появилась молодая женщина, которая, тесно прижавшись к любимому упругому плечу, наслаждалась ощущением своей слабости и беспомощности.

Они сидели, как месяц назад в квартире Кирилла, когда тот, не зная, чем утешить Ольгу, рассказывал ей о Никите. Ей показалось на миг, что они так и продолжают сидеть с тех пор, что не было этих тридцати злополучных дней, каждый из которых был наполнен вереницей нескончаемых обид, отравой оскорбленного самолюбия и безутешной гордыни.

В голове стоял сладкий туман, все тело обволакивала ласковая нега, и, ощущая рядом могучее плечо Кирилла, руки, нежно и властно обнимавшие ее, словно защищая от всех бед и несчастий, Ольга почувствовала, что какая-то злая пружина внутри ослабевает и распрямляется. Тихие радостные слезы, как слезы маленького Кая из детской сказки, незаметно сбегали по щекам, освобождая ее душу от бремени вымышленных страданий и тревог. Пребывая в состоянии счастливой расслабленности, мешавшем сосредоточиться, Ольга понимала далеко не все из того, что говорил ей Кирилл, она слышала только переливы любимого голоса, чувствовала плотное кольцо его рук, и странная, загадочная улыбка блуждала на порозовевших губах. И эта улыбка, и эти слезы могли принадлежать лишь женщине, которая любит и которая в ответ любима.

А говорил Кирилл о том, как трудно ему было все это время без Ольги, как он мучился и боялся, что она никогда уже не захочет видеть его. Вечером того дня, когда Ольга ушла из его квартиры, унося с собой свои обиды и разочарования, ему пришлось срочно вылететь в Киев, так как мать была госпитализирована с обострением язвы желудка, представлявшим угрозу для жизни. Там пробыл он, бессменно находясь в больнице, почти три недели, после чего повез ее в Ессентуки по путевкам, которые успел за это время выхлопотать для них Борис.

Поначалу Кирилл упорно, но безрезультатно звонил Ольге домой, пока не догадался наконец позвонить в редакцию. Там ему любезно сообщили, что Ольга Михайловна в отпуске, и поскольку они тоже со своей стороны, желая справиться о здоровье, неоднократно пытались дозвониться ей, а телефон не отвечал, то все сделали вывод, что она, скорее всего, живет на даче в Александровке.

Как только матери стало лучше и она пошла на поправку, пребывание в санатории сделалось для Кирилла непереносимым. Оставив ее долечиваться в Ессентуках, он взял билет на самолет и вчера поздним вечером прилетел в Москву, но позвонить Ольге в такое время не решился.

Почти всю ночь провел он без сна, в муках и сомнениях, то зарываясь с головой в одеяло, то вскакивая и начиная нервно вышагивать по квартире. Только себя обвинял он во всем, собственной черствостью и нечуткостью объяснял поведение Ольги; казнился, что не смог, не сумел понять ее состояние, вовремя найти нужные слова, остановить ее; покрывался испариной от страха, что она за этот месяц, возможно, и думать забыла о нем и что — не приведи Бог! — у нее появился кто-то другой.

На рассвете он забылся тяжелым, беспокойным сном, а проснувшись, кинулся звонить Ольге. К его удивлению, трубку взяла Тамара Ивановна, которая почему-то звонку его страшно обрадовалась. Она сказала, что Ольга ушла на работу, но это даже к лучшему, потому что им надо срочно встретиться и поговорить. Предложив Кириллу приехать в Сокольники, она дала ему поручение по пути забежать на рынок и купить фрукты и клюкву.

— Какие фрукты? — ничего не понимая, удивился тот.

— Ну, яблоки, лимоны… неважно, — ответила Тамара Ивановна и многозначительно добавила: — А вот клюкву… клюкву обязательно.

Кирилл был озадачен этой таинственной многозначительностью, но, с другой стороны, рассудил он, если Тамара Ивановна просит его хоть о какой-то услуге для Ольги, появилась смутная надежда, что еще не все потеряно.

Минут через сорок он стоял у двери Ольгиной квартиры, растерянный, нагруженный всевозможными пакетами и свертками.

— О, да вы, я гляжу, весь рынок скупили! — открыв дверь, засмеялась Тамара Ивановна.

А час спустя Кирилл вылетел из этой квартиры как на крыльях и помчался на свой аэродром, чтобы договориться о медкомиссии. По дороге, вспомнив, что даже не позвонил Ольге, остановил машину и направился к ближайшему автомату.

Еще вчера Ольгу крайне возмутил бы поступок тети Тамары, вздумай она так бесцеремонно вмешаться в личную жизнь племянницы, но сейчас ей с улыбкой припомнились только слова из записки: «Не забывай о своем вещем сне»…

Внезапно Кирилл разжал объятия, встал и прошел к окну.

— Знаешь, сейчас я больше всего в жизни боюсь двух вещей, — стоя спиной к Ольге, медленно проговорил он. — Медкомиссии и… тебя.

— Ну медкомиссии понятно, ее бояться положено, — улыбнулась она. — А меня-то почему?

— Нет, не тебя, конечно… — смешался Кирилл, — не тебя, а… вдруг ты меня разлюбишь…

— И чего же ты боишься больше? — вкрадчиво спросила Ольга.

— Даже не знаю, — честно признался он и, подумав немного, решительно сказал: — Все-таки тебя больше…

Значит, этот широкоплечий, рослый, красивый мужчина у окна не настолько бесстрашен, как могло показаться на первый взгляд, и Ольга понимала, что только ее любовь способна защитить и избавить Кирилла от главного страха его жизни. Ей захотелось приласкать его, тихо и нежно, как мать ласкает свое дитя, чтобы улыбка никогда не покидала его лица, а глаза всегда светились навстречу ей радостью и счастьем.

— Иди ко мне… — тихо сказала Ольга.

Она опустилась на подушку, Кирилл подошел, сел рядом. Она взяла его голову, приблизила к себе и поцеловала в лоб. Дыхание его участилось, глаза потемнели, а сильные горячие руки, лаская, и сквозь одежду находили самые потаенные и отзывчивые уголки ее тела. И вот она уже всем телом, всем существом своим потянулась к нему, сама срывая с себя ненужную одежду и помогая раздеться ему, чтобы каждой клеточкой, каждой порой почувствовать его, понять, и ощутить, и вобрать в себя, и раствориться в нем.

Кирилл перевернул ее на живот, целуя сзади в шею и нежно покусывая мочку уха. Прикосновение его мягкой шелковистой бороды возбуждало, напоминая страстный любовный шепот, когда бессмысленные слова сливаются в единый поток, все набирающий силу, который несется с ревом, сметая все на своем пути. Стоя на коленях, опершись локтями на подушку, Ольга спиной ощущала невесомую, сладкую тяжесть его тела, которое билось в страстном желании остаться в ней навсегда.

Вдруг время остановилось, исчезло, его просто не стало, перед глазами замелькали блестящие разноцветные вспышки, пространство раскололось, сузилось до маленькой точки где-то внутри, которая, постепенно вновь разрастаясь, грозила опрокинуть и уничтожить тех, кто вздумал тягаться с ним.

Не в силах выдержать этого запредельного, нечеловеческого наслаждения, Ольга почувствовала, что вот-вот потеряет сознание, и тут же, как бы со стороны, услышала свой громкий протяжный стон, который взамен блаженных игр на краю бездны возвращал ей ощущение реальности, где царил покой, побеждал здравый смысл и правила всем любовь.

Потом, покачиваясь на волнах сладостного изнеможения, они долго лежали в оглушительной тишине, нарушаемой лишь отчетливым биением их сердец. Кирилл крепко прижал ее к себе, словно боялся, что это мираж или сон и что, разомкнув объятия, не обнаружит рядом ничего, кроме холодного мерцания пустоты.

Постепенно приходя в себя, Ольга медленно обвела глазами комнату; все вещи, безмолвные свидетели их любви, оставались на своих местах, но ей показалось, они как-то изменились и, невольно соучаствуя в ее радости, стали немного иными: книжный шкаф, всегда угрюмый и задумчивый, выглядел приветливо и добродушно; кресло, заботливо вытянув подлокотники, как бы приглашало в свои объятия; стол утратил озабоченную деловитость и весело поблескивал лаковой поверхностью от мягкого света горящего возле него торшера; разбросанная второпях на полу одежда смотрелась очень живописно.

Зазвонил телефон. Нехотя высвободившись из плотного кольца любимых рук, Ольга легко вспорхнула с дивана и побежала в прихожую, прикрыв за собой дверь.

— Алло! Свет, это ты?.. Нет-нет, еще не сплю… А который час?.. Ну, время детское… Да, в издательстве все в порядке, только работы невпроворот. А у тебя как?.. Да что ты! А Шурик?.. Ну и отлично, я очень рада за него, передавай ему привет… Хорошо, что ты позвонила… А знаешь что, Свет? Давай в субботу в Александровку съездим, а? Если, конечно, дождя не будет. Кирилл на машине нас отвезет… Шурика обязательно возьми… Ну, в лесу погуляем, к дяде Паше на могилу сходим… Закрома дядипашины разорим немного… Что?.. Да там весь погреб набит разносолами и маринадами… А?.. Да вот что-то, как сказал Никанорыч, на солененькое потянуло… Ну ладно, ладно, Свет, не кричи так, тетю Дусю напугаешь… Кстати, как она? Нормально?.. Ну, потом созвонимся… Все при встрече… Целую! Пока!

Ольга повесила трубку. Из входной двери дуло, и стоять в прихожей в обнаженном виде было не очень уютно, все тело покрылось мурашками. Но молодая женщина, отражавшаяся в зеркале напротив, казалось, не замечала этих неудобств: ее зеленые глаза с темными маслинами зрачков лучились предчувствием счастья, на высоких скулах играл ровный неяркий румянец, а чуть вздернутый нос придавал всему лицу очень задорный, даже игривый вид. Ольга с удовольствием смотрела на эту женщину, отметив про себя, до чего же обольстительна таинственная, загадочная линия, которая, минуя тонкую крепкую талию, плавно переходит в упругие, налитые жизнью бедра. Она тихо засмеялась, приблизила лицо к зеркалу и поцеловала женщину прямо в румяные, застывшие в улыбке губы. Потом, будто вспомнив о чем-то, встала боком и озабоченно посмотрела на живот, но никаких изменений не заметила.

Из комнаты вышел Кирилл, в джинсах и футболке, с халатом в руках. Набросив халат ей на плечи, он вместе с нею взглянул на счастливую женщину в зеркале и, наклонившись к самому уху, с любовью произнес:

— Олюшка моя!

Ольга повернулась к нему, обвила руками шею и прильнула к его губам, ощущая горячее мускулистое тело под тонкой футболкой.

— Ты поставь чайник, — сказала она, поднимая с пола соскользнувший халат, — а я пока приму душ.

Когда она, минут десять спустя, вошла в кухню, Кирилл вовсю хлопотал по хозяйству: в сковородке, разогреваясь, шипели котлеты, на столе стояла ваза с фруктами и тарелка с аккуратно нарезанным хлебом.

— Кушать подано! — с легким шутливым поклоном проговорил он, делая широкий жест рукой в сторону стола. — Осталось только чай заварить. — Заметив перемену в ее настроении, встревоженно спросил: — Что с тобой?

— Ничего, просто легкая слабость, — тихо ответила Ольга. — Сейчас пройдет.

В действительности же она расстроилась, вспомнив в ванной о том, что Кирилл ничего не спросил о ребенке, даже не намекнул, что знает об этом.

«Неужели тетя Тамара не сказала?» — забеспокоилась Ольга. Но, с другой стороны, становилось совсем уж непонятно, для чего она тогда вызывала Кирилла и о чем они вообще говорили.

Пока он заваривал чай, Ольга сидела на топчане, не зная, с чего начать и как подступиться к этой деликатной теме, но так и не придумала ничего лучшего, чем просто спросить:

— Скажи, Кирилл, а тетя Тамара… в общем, тебе все известно?

Накрыв заварной чайник полотенцем, Кирилл подошел, сел возле нее на корточки и, взяв ее руки в свои, с улыбкой посмотрел снизу вверх.

— Конечно, не все, — весело проговорил он и лукаво подмигнул. — Далеко не все… Мне, например, неизвестно, любишь ли ты меня… Ты ведь мне этого так и не сказала…

Ольга заерзала на топчане, но Кирилл, не дав ей возразить, шутливо продолжал:

— Ну, положим, насчет этого у меня еще кое-какие догадки имеются… А вот что уж мне совсем неизвестно, так это кто же у нас все-таки будет: сын или дочь. — С этими словами он потянулся к Ольге, положил голову ей на колени, ухом к животу, словно в надежде услышать какой-то магический знак, который избавил бы его от этой неизвестности.

Прождав несколько секунд в такой неудобной позе, он вскочил на ноги, присел рядом с Ольгой, одной рукой притягивая ее к себе, а другую бережно кладя ей на живот.

— Знаешь, на самом-то деле и сын и дочь — это одинаково здорово! — щекоча ей щеку бородой, тихо проговорил он.

Увидев его загоревшиеся радостью глаза, услышав эти слова — «сын» и «дочь», произнесенные им с какой-то особой, трогательной ласковостью в голосе, Ольга только сейчас поняла, что это невидимое, требовательное существо, живущее в ней, в действительности не существо, а именно — мальчик или девочка, какими были когда-то и она, и Кирилл, и дядя Паша, и все остальные, но только до того, как переступили порог этого мира.

И от этой простой мысли ее охватил вдруг необъяснимый восторг, смешанный с легкой, светлой печалью, будто тихий ангел пролетел мимо, слегка коснувшись ее невидимым воздушным крылом. Она сидела с закрытыми глазами и блаженно улыбалась, как бы вслушиваясь в неземную музыку где-то внутри, доступную лишь ей одной.

Кирилл разлил чай по чашкам, подвинул к Ольге тарелку с едой, затем, вспомнив о чем-то, вынул из холодильника большую банку с клюквенным морсом.

— Вот, Тамара Ивановна строго наказала поить тебя этим напитком. — Он налил морс в стакан и разбавил горячей водой.

— Знаешь что… — все еще пребывая в особом просветленном состоянии, проговорила Ольга, — если родится мальчик, давай назовем его Павлом, в честь дяди Паши, ладно?

Кирилл молча закивал в знак согласия, а прожевав котлету, твердо произнес:

— Обязательно! Я и сам хотел тебе это предложить. А если… не мальчик? — робко спросил он, отставил тарелку в сторону и, в волнении схватив стакан с морсом, сделал несколько глотков.

— А если девочка… — медленно, с улыбкой начала Ольга. — Девочку мы назовем Полиной.

Она увидела, как глаза Кирилла вспыхнули и засветились любовью и благодарностью, он потянулся к ней через стол, накрыл ее руку своей и, ласково сжав, тихо промолвил:

— Кто бы у нас ни родился, я уже люблю его… или ее…

Увидев, что на столе не хватает дядипашиного варенья, Ольга встала и открыла шкафчик на стене.

— Ты какое хочешь? — спросила она Кирилла. — Малиновое? Клубничное? Может, яблочное?

— Да я вообще-то сладкое не очень, — признался тот, доедая котлету. — Давай любое, какое тебе нравится.

Перебирая банки, Ольга наткнулась на маленькую баночку в углу. На бумажке, стянутой черной резинкой вокруг крышки, крупными буквами было написано: МЕД, и помельче: 1991. Поставив баночку на стол и сняв крышку, она вздохнула:

— Дядипашин первый урожай… Я думала, никогда не смогу съесть ни ложки отсюда… ну просто рука не поднимается…

— А теперь?

— Теперь… — Ольга взяла чайную ложку и зачерпнула густую янтарную жидкость. — Вчера тетя Тамара говорила о бессмертии души… ну, что душа человека никогда не умирает… И теперь мне кажется, она права. Я не знаю, где сейчас дядя Паша, но душа его здесь, с нами… и в этой ложке меда тоже… я это чувствую… ну просто ощущаю. — Она поднесла ложку ко рту и ощутила запах клевера, и ромашки, и цветущей липы. — Ой, как вкусно! Хочешь?

Кирилл замотал головой:

— Только не это! С детства мед терпеть не могу!

— Да это и не мед, неужели не понимаешь? — укоризненно посмотрела на него Ольга. — Это же… ну не знаю… как причастие, что ли…

Кирилл растерянно взял у нее из рук ложку с остатками меда и облизал ее.

— А действительно, ничего! — обрадовался он. — Может, меня в детстве просто не таким кормили?

Со стены бойко и хрипло закричала кукушка.

— Ого, уже одиннадцать! — воскликнул Кирилл. — Ну-ка быстренько ешь, пей морс и спать. — Он напустил на себя строгость и погрозил пальцем. — Теперь-то я возьмусь за тебя, за твой режим и прочее… Тамара Ивановна меня проинструктировала: самое главное, сказала она, сон и прогулки… В общем, хочешь не хочешь, а придется начинать новую жизнь…

— И с чего же, по-твоему, мы начнем нашу новую жизнь? — с улыбкой спросила Ольга.

Кирилл помедлил с ответом, обвел глазами кухню. Его взгляд остановился на куске порванной ткани, болтавшемся у окна.

— Да хотя бы с того, — засмеялся он, — что завтра же купим новые шторы. Идет?