Госпожа Хризантема

XXV

Несмотря на увеличившееся расстояние, я продолжаю каждый день приходить в Дью-дзен-дзи. Обычно бывает уже темно, когда мои четверо друзей с супругами заходят за нами, и мы вместе с Ивом и потрясающе высоким другом спускаемся обратно в город, с фонарями в руках сбегая по лесенкам и откосам старого предместья.

Эти ночные прогулки мало чем отличаются одна от другой, и развлечения всегда одинаковы: каждый раз мы останавливаемся у одних и тех же экзотических витрин и пьем одни и те же сладкие напитки в одних и тех же садиках. Но компания наша часто выступает в увеличенном составе; прежде всего, мы берем с собой Оюки, родители отпускают ее с нами; потом — двух кузин моей жены, очень и очень хорошеньких, и, наконец, подружек, маленьких гостий, порой не старше десяти — двенадцати лет, девочек из нашего квартала, которым нашим мусме вздумается оказать любезность.

Ох! До чего же удивительное маленькое общество тащим мы за собой в чайные по вечерам! Уморительные мордашки, букетики, чудно торчащие над смешными детскими головками! Можно подумать, мусме из самого настоящего пансиона выпустили вечером погулять под нашим присмотром.

Ив провожает нас, когда надо возвращаться наверх, Хризантема при этом тяжело вздыхает, как усталый ребенок, останавливается на каждой ступеньке и виснет у нас на руках.

Дойдя с нами до дому, он прощается, касается руки Хризантемы, а потом снова спускается по склону, ведущему к набережным и кораблям, и опять плывет через бухту на сампане, чтобы добраться до «Победоносной».

А мы с помощью специального кольца с секретом открываем калитку нашего сада, где упоительно благоухают аккуратно расставленные в темноте цветочные горшки госпожи Сливы. Мы идем по саду, озаренному светом луны или звезд, и поднимаемся к себе.

Если уже поздно — что иногда случается, — мы, вернувшись, находим все деревянные панели расставленными и запертыми стараниями господина Сахара (предосторожность против воров), что делает наши апартаменты похожими на обычную европейскую комнату с четырьмя стенами.

Когда дом закрыт со всех сторон, в нем стоит странный запах, с примесью мускуса и лотоса — неотъемлемый запах Японии, желтой расы, исходящий то ли от земли, то ли от древней деревянной обшивки, — почти животное зловоние. Газовый темно-синий навес над нашим ложем свисает с потолка, подобно таинственному пологу. Золоченый Будда неизменно улыбается перед горящими лампадками; несколько прижившихся у нас пядениц, днем спавшие, прилепившись к потолку, кружатся теперь перед носом у бога вокруг тоненьких язычков пламени. А на стене, прижавшись и распластав во все стороны лапы, дремлет какой-нибудь садовый паук, — убивать которого нельзя, потому что на дворе вечер. «У-у!» — возмущенно произносит Хризантема, указывая мне на него пальцем. Быстро за веер для насекомых, надо выгнать паука на улицу…

Вокруг нас царит тишина, от которой почти сжимается сердце после недавнего веселья, городского шума и смеха мусме; сельская тишина, тишина уснувшей деревни.