Госпожа Хризантема

XXVII

Утренняя музыка куда веселее: поют петухи; открываются деревянные панели по соседству; порой странно кричит какой-нибудь торговец фруктами, обегающий на заре наше высокое предместье. И цикады, кажется, стрекочут громче, радуясь возвращению праздника света.

А главное, снизу через пол до нас доносится долгая молитва госпожи Сливы, монотонная, как пение сомнамбулы,[45] однообразная и убаюкивающая, как журчание родника. Это длится по меньшей мере три четверти часа; на высоких нотах, быстро, гнусаво бубнится и бубнится молитва; время от времени, когда усталые духи перестают слушать, она сопровождается сухими хлопками в ладоши — или же слабыми ударами хлопушки, состоящей из двух дисков, сделанных из корня мандрагоры;[46] прерывистым потоком льется молитва; неиссякаемое, беспрестанное бормотание, напоминающее блеяние старой выжившей из ума козы…

«После омовения рук и ног, — повествуют священные книги, — люди взывают к великому богу[47] Аматэрасу-о-миками, покровителю мощи Японской империи; люди взывают к манам[48] всех усопших императоров, ведущих от него свой род; а потом и к манам всех его собственных предков, до самых далеких колен; к духам воздуха и моря; к духам потаенных и гадких мест; к загробным духам страны корней и т. д. и т. п…»

«Я чту тебя, о Аматэрасу-о-миками, покровитель державной мощи, и обращаюсь к тебе с мольбой, — выводит госпожа Слива. — Неустанно храни народ твой, готовый пожертвовать собой во имя родины. Дай мне стать такой же святой, как ты, и милостиво избавь меня от темных помыслов. Я слаба и грешна — так изгони мои слабости и грехи, как северный ветер гонит пыль в море. Омой меня добела от скверны, как омывают от грязи воды реки Камо. Окажи мне милость, сделай меня самой богатой женщиной на свете. Я верую в то, что свет твой разольется по всей земле и будет беспрестанно озарять ее ради моего блага. Окажи мне милость, позаботься о здоровье моей семьи, а главное, о моем здоровье, обо мне, почитающей только тебя, о Аматэрасу-о-миками, и поклоняющейся только тебе, и т. д. и т. п.».

Затем следуют все императоры, все духи и нескончаемый перечень предков.

Своим дрожащим старческим фальцетом госпожа Слива быстро-быстро, на одном дыхании, пропевает это все, ничего не пропуская.

Слушать это бывает очень странно; в конце начинает казаться, что это не человеческое пение, а череда магических формул, отделяющихся, отматывающихся от неистощимого свитка и теряющихся в воздухе. Благодаря самой своей странности и настойчивости заклинания все это рождает в моей еще сонной голове некое подобие религиозного впечатления.

И каждое утро я просыпаюсь под звуки этого синтоистского причитания, дрожащие подо мною в восхитительно звучном воздухе летнего утра, — а между тем гаснут наши лампады перед улыбающимся Буддой, и вечное солнце, едва взойдя, уже струит свой свет сквозь щелочки в наших деревянных панелях, и его лучи пронизывают наше сумрачное жилище, наш темно-синий газовый полог, словно длинные золотые стрелы.

В этот момент и надо вставать, вприпрыжку бежать к морю по тропинкам, поросшим росистой травой, — и возвращаться на корабль.

Увы! Было время, меня будил крик муэдзина в мрачную зимнюю рань, там, в далеком великом Стамбуле…