Графиня тьмы

Глава 6 ТАЙНА ГИЛЬДО

Капитан Кренн проснулся в прескверном настроении. Если вообще можно было назвать это пробуждением. На самом деле он совсем не спал и если все же лег в кровать в одиннадцать вечера, то только для того, чтобы прекратились бесконечные появления хозяйки, беспокоившейся, отчего он все ходит у нее над головой. Любезная вдова судостроителя с недавних пор тревожилась из-за некоторого охлаждения, наступившего в отношениях с бравым жандармом, рядом с которым и сейчас еще она переживала счастливые деньки.

Она обеспокоилась бы еще больше, доведись ей узнать, что именно со вчерашнего вечера занимало ум мужчины, который, как она хотела надеяться, станет ее вторым мужем. В действительности вечером суматошного дня капитан, зайдя в жандармерию, получил отчет своих людей, в котором, за исключением поимки похитителя кур возле больницы, не содержалось решительно ничего, заслуживающего внимания. Разве что отмечался некий случай, больше похожий на светскую сплетню, чем на происшествие в ведомстве службы охраны порядка: рано поутру гражданин Фужерей был замечен в экипаже вместе с молодой гражданкой Лодрен направлявшимся к парому Орийуа, на котором они переправились на другую сторону реки…

Недолго думая, Кренн схватил двурогий шлем, оседлал коня и поскакал в Сен-Мало, где около семи часов зашел в контору, где гражданка Сент-Альферин с грустью взирала на смету ремонтных работ «Мадемуазель», пытаясь выкроить средства, учитывая нынешнее положение денежных дел компании. Что свидетельствовало о том, что если жандарм был не в себе, то и Лали не лучше. Кренн, находясь во власти своих мыслей, не обратил внимания на ее состояние.

— Я хотел бы видеть гра… мадам де Лодрен! — с порога завопил он, сдернув все-таки для приличия свой головной убор. — Может она меня принять?

— Нет, — отвечала Лали, не отрываясь от бухгалтерских книг и даже не подняв головы.

— Но почему же, позвольте спросить?

— Ее нет…

— Нет? Тогда извольте ответить, где она! Приказной тон жандарма заставил Лали поднять

глаза:

— О! Капитан Кренн! Я не узнала вас по голосу, мне тут нужно было закончить сложное… нелегкое… Прошу меня извинить. Так что вы говорили?

— Я хотел видеть мадам Лауру.

— Я, кажется, так и поняла и, помнится, ответила вам, что ее нет. А вы тогда сказали…

— Что хочу знать, где она!

— А с какой стати о передвижениях моей кузины (в Бретани, где все поголовно чьи-то кузины и кузены, люди бы не поняли, что женщины никем не приходятся друг другу, поэтому они остались, как принято и в Нанте, «кузинами») я должна давать вам отчет?

Серые глаза графини буравили Кренна поверх нацепленных на нос очков, но он решил не робеть, даже зная, что эта знатная дама владела даром сбивать его с толку. Так что ответил, не сбавляя тона:

— Отчета мне не надо, но безопасность ее меня волнует. Мне стало известно, что вчера утром мадам Лаура уехала в экипаже с этим старым шуаном Фужереем. И что они переправились через Ранс. Так я хотел бы знать, вернулась ли она.

— Это не предполагалось, — строго сказала Лали, вновь погружаясь в свои расчеты.

— А что предполагалось?

— Поездка на два-три дня… да что, в конце концов, такое, вы меня вывели из себя, «гражданин» капитан! — рассердилась она, отшвырнув перо, которое в знак протеста растеклось огромной кляксой. — Еще раз вас спрашиваю: какое вам до этого дело? Разве у нас уже не… Республика?

— Мое дело — это ее безопасность, как и безопасность каждого жителя…

— Сен-Сервана! А не Сен-Мало!

Кренн понял, что так он ничего не добьется. Отбросив двурогий шлем на одну из папок, он со вздохом отчаяния плюхнулся на стул:

— Я мог бы ответить вам, что Лодренэ все еще находится в Порт-Солидоре, но у меня нет желания препираться дальше. Скажем, я беспокоюсь… из дружеских чувств. Гонять по дорогам с этим старым бандитом… не совсем безопасно. Так прошу вас, мадам, скажите мне, где она?

— Ладно, скажу. В конце концов, все это не имеет большого значения, а я не давала обет молчания: они поехали в Гильдо. По словам господина Фужерея, там могло находиться украденное… как раз из Лодренэ.

Кренн так и подпрыгнул:

— В Гильдо! Туда, где кишат контрабандисты и куда стекаются разбойники всех мастей с мыса Фрейель до самого леса Юноде! Безумие!

Его страшное волнение в конце концов поколебало хладнокровие Лали, и она зло бросила:

— Если вам все это известно, так почему вы, по вашему выражению, не очистите этот район?

— Да потому, что он по ту сторону Ранса! Он не в моем ведении, а в ведении жандармов Планкоэ и даже Ламбаля, они и должны были бы наводить порядок, но, признаю, там работать непросто… Взяли ли они с собой, по крайней мере, человека с крюком вместо руки?

Ответил ему сам Жуан, вошедший в комнату в этот самый момент.

— Нет. Меня не пожелали взять, — сердито заметил он. — Этот человек и мадам де Лодрен намеревались прикинуться дядей и племянницей и поехать сначала в Планкоэ, а потом в долину Аргенона, якобы навестить родственников, оставшихся в живых после революции. Фужерей не захотел меня брать, и мне запретили их сопровождать!

Кренн окинул опытным глазом шесть футов сплошных мышц эконома, его словно выточенное из камня лицо, сердитые глаза под густыми каштановыми бровями, чей стальной блеск напоминал о страшном железном крюке, заменявшем ему левую руку.

— Друг, ты мне нужен, я тебя забираю! У тебя есть лошадь? Тогда встретимся на заре у переправы…

— Почему не сейчас?

— Потому что сейчас прилив и ночью паром не ходит. Надо было бы ехать в Динан, но это большой крюк. Кроме того, мне нужно отдать приказы, распорядиться, чтобы меня подменили. И, наконец, я в мундире не поеду, во-первых, потому, что собираюсь на неподведомственную мне территорию, а во-вторых, потому, что голова жандарма в двурогом шлеме — излюбленная мишень шуанских самострелов. Объяснение устраивает?

— Еще как. Я буду у переправы… и вооружен.

— Ты ведь служил солдатом?

— Да. Под командованием генерала Келлерманна. Мне руку оторвало пушечным ядром в Вальми, но я управлюсь и тем, что осталось!

— Так, значит, ты… республиканец?

— Был им и остаюсь до сих пор, — отвечал Жуан, взглянув на Лали, пожимавшую плечами и устремившую глаза к потолку, — но моя Республика не правит с высоты эшафота!

— В этом я с тобой согласен! До завтра… гражданка! — добавил Кренн, обращаясь к Лали, и, повернувшись на каблуках, отправился к себе, где, как мы знаем, всю ночь не сомкнул глаз.

Наутро они переправились через Ранс и поскакали по узкой дороге, ведущей через Плубалэ и Трегон прямо в Гильдо, оставив Планкоэ слева.

В противоположность капитану Лаура хорошо выспалась. Усталость от путешествия в повозке и уверенность в том, что спутник охраняет ее сон (ведь он сам сказал, что не будет спать!) принесли ей настоящее отдохновение. И когда, приведя себя в порядок и собираясь продолжить путь, она спустилась в зал, то была очень удивлена, не обнаружив там Фужерея. В комнате сидела только Гайд, чистившая репу и капусту для сегодняшнего супа.

Увидев молодую женщину, она сходила за крынкой молока, принесла ложку и буханку хлеба, отрезала толстый ломоть и все это поставила на стол, а сама, ни слова не говоря, вернулась к своему занятию. На приветствие постоялицы она ответила лишь кивком головы. Но Лаура так и не села за накрытый стол. Она окинула взглядом помещение, заглянула в оконце посмотреть, что видно сквозь ставни, и в конце концов спросила:

— Где мой дядя? Вы его видели?

Гайд отрицательно покачала головой. Тогда Лаура вышла во двор. Было морозно, ветер разогнал тучи, небо прояснилось. В домах поодаль и у брода царило некоторое оживление: в отлив дети с лопатами и корзинками вышли на поиски съедобных ракушек, но нигде не было видно серого силуэта Фужерея. Зато она увидела трактирщика Тангу, возвращавшегося с полной корзиной крабов. Она пошла ему навстречу и снова спросила о своем спутнике. Но, как и его жена, он тоже отрицательно покачал головой. Хотя добавил:

— Должно быть, пошел прогуляться за скалы…

— Вряд ли. Он сказал мне, что останется на ночь в зале, что не хочет спать. В котором часу вы закрыли трактир?

Тот пожал плечами:

— Здесь нечего красть! Так чего запирать?

— Но вы видели его, когда сами пошли спать?

— Видел, это точно, он был там, курил трубку, а ноги согревал у очага. Я пожелал ему спокойной ночи…

— А утром, когда вы встали?

— Тут, правда ваша, его уже не было, но я не беспокоился: подумал, что он пошел ноги размять, а сам отправился за этим, — он показал на свой улов…

— Отведите меня в конюшню!

Не говоря ни слова, он поставил корзину, сходил за ключом, висевшим сбоку у камина, и пошел за Лаурой во двор, где повозка без упряжи тянула к небу оглобли. Лошадь тоже оказалась на месте.

— Невероятно, — сквозь зубы процедила Лаура. — Где он может быть?

Она разволновалась не на шутку. Хоть и решила сходить на конюшню, но все же она ни минуты не сомневалась в том, что Фужерей не мог уехать без нее. Да и куда? Зачем? Трактирщик кашлянул, привлекая ее внимание:

— Он тут ни с кем не знаком?

— Знаком, но я не знаю с кем…

— Послушайте! Идите поешьте, что Гайд вам приготовила. А я пройдусь и, может, его встречу…

Не подозревая, что этот грубиян способен на малейшую предупредительность, она с недоверием взглянула на него, но тот продолжал настаивать и повторил с гримасой, которую даже можно было принять за некое подобие улыбки:

— Идите ешьте и не слишком беспокойтесь! В этих местах как пойдешь на прогулку, так и возвращаться не тянет…

— Возможно…

Она вернулась в дом, села за стол, с удивлением обнаружив, что к хлебу Гайд положила кусочек соленого масла.

— Не надо волноваться! — как и муж, проговорила хозяйка из своего угла. — Вернется…

Лаура очень на это надеялась. В конце концов, возможно, эти люди были правы. Вполне вероятно, что Фужерей отправился в какое-то место, о котором не счел нужным распространяться при ней. На самом деле что она о нем знала, кроме того, что он сам захотел рассказать, а сколько всего он мог утаить! И она с аппетитом принялась за еду, а позавтракав, вышла ждать его на улицу. Она слишком нервничала, чтобы сидеть в доме.

Как и Фужерей прошлой ночью, она сделала несколько шагов вверх по дороге. Взгляд ее зацепился за монастырские строения на уступе скалы и надолго застыл. Внезапное исчезновение спутника заставило ее на время забыть о цели их путешествия, но сейчас она внимательно всматривалась в старый монастырь. Он казался совершенно заброшенным: ни дуновения жизни за серыми, местами разбитыми стеклами окон, а часть строений, где, без сомнения, раньше жили монахи, практически разрушилась. Она подумала, что, возможно, именно туда наведывался Фужерей ночью. И пошла было к монастырю сама, но тут увидела Тангу, спускавшегося сверху. Увидев ее, он беспомощно развел руками.

— Я подумал, что, может быть, ваш дядя полез туда, но нет, ничего и никого…

— Вы хотите сказать, что монастырь пуст?

— Пусто, так же, как и у меня в кармане! А что вы думали? Туда никто не заходил с тех самых пор, когда трое последних монахов сбежали, спасая свои шкуры. Тут вообще неприятное место…

— Почему? Из-за привидений? Вы-то сами верите в призраки?

Трактирщик поспешно перекрестился:

— Нечего так шутить! Конечно, верю… Тут случались такие вещи…

— Ну, например?

Трактирщик посмотрел по сторонам, как будто боялся, что его кто-нибудь услышит:

— Ночью иногда слышатся шум… стоны… еще зеленый свет появляется… он как будто пляшет…

— А никому из поселка не приходило в голову сходить туда и посмотреть?

— Приходило… Один парень все похвалялся, что ничего не боится. И ночью пошел в монастырь, а сам никому ничего не сказал. Утром его нашли на этой самой тропинке с огромной раной на голове.

— Он умер?

— Нет, но с тех пор тронулся умом. Не может говорить, и половина тела у него как будто онемела.

— Но вы-то вот сейчас спокойно вышли из такого нехорошего места.

— Потому что сейчас день! К тому же я пошел туда, потому что боялся, что с вашим дядей стряслось то же, что и с Эфламом. Но его там нет. Пойдемте вниз!

Он взял Лауру за руку, но она отступила.

— Я хочу посмотреть сама.

— Не советую. Говорю вам, это опасно…

— Однако вы сами еще живы.

— Да, потому что я знаю эти места и не попадаю в ловушки. Придется тогда мне идти с вами.

— Так пойдемте!

— Не пойду. У меня дела. Потом сходим, если ваш дядя не появится. Но я не волнуюсь! Придет, никуда не денется! Он, может, уже там…

Он опять взял Лауру за руку и сжал ее довольно сильно, так что она сочла за лучшее больше не настаивать. Человек этот не внушал ей доверия. Было бы безумием ссориться с ним, пока она совсем одна в этом богом забытом месте. Приходилось притворяться спокойной, хотя тревога пожирала ее изнутри. Они возвратились в трактир, и, как опасалась Лаура, Гайд доложила, что никто не появлялся.

Прошло несколько часов, а за ними медленно потянулись другие, тяжелые, как гири. Лаура не знала, на что решиться. Тангу предположил, что «дядя», должно быть, пошел в Сен-Жакю, там находились рыбацкий поселок и старинное бенедиктинское аббатство с самого края полуострова, центром которого был Гильдо. Но если это так, то почему он ушел пешком, ведь отсюда до поселка было не меньше лье, а в его распоряжении был экипаж? Все это было странно. Что-то случилось, Лаура уже не сомневалась в этом, и от этой мысли ее охватил страх. Муж с женой откровенно ее разглядывали, что не предвещало ничего хорошего. Глаза их как-то необычно блестели. Но все же Тангу продолжал поиски, казалось с возрастающим беспокойством…

Внезапно она решила, что так больше продолжаться не может, надо что-то предпринять, все, что угодно, лишь бы не сидеть сложа руки у очага и не мучиться вопросами!

— Запрягайте! — велела она вдруг.

— Зачем? — протянула Гайд. — Вы же не поедете, бросив тут дядю?

— Я не бросаю. Я еду за помощью.

— За помощью? — вступил ее муж. — А разве мы вам не помощники? Я думал, мы тут делаем все, что можно!

— Но до сих пор вы так его и не нашли, не правда ли? Ни малейшего следа… ни намека… в любом случае лучше мне уехать… заплачу вам за все и поеду.

— Ах, как это неосмотрительно! — увещевала женщина. — Уже больше четырех, и на дорогах неспокойно. Да и куда вам ехать?

— Засветло успею добраться до Планкоэ, — сказала Лаура, подумав о сестрах Вильне.

Наверняка нежная Леони потеряет голову от беспокойства, но деятельная Луиза могла бы очень пригодиться в сложившейся ситуации. Сен-Мало далеко, а ей нужен был совет верного, умного человека.

Но Тангу, судя по всему, тоже не одобрял ее намерения. Загородив своим крепким телом дверь, он обратился к ней на «ты», вспомнив о равенстве, позабытом с утра:

— Гражданка, и речи быть не может о том, чтобы ты уехала, пока мы сами не узнаем, куда делся твой дядя. А то вот что выдумала: смыться и притащить сюда кучу жандармов! Уж они-то тут разгуляются, все вверх дном перевернут и утащат то немногое, что у нас еще осталось!

Он сбросил маску, и Лаура теперь ясно осознала, что перед ней враг. Это было к лучшему, потому что всякий раз перед лицом опасности она становилась отчаянно смелой. С презрительной улыбкой она передернула плечами:

— У вас тут и так все перевернуто с ног на голову. Или вы столь низкого мнения о жандармерии? Но, впрочем, я решила ехать в другом направлении… да и с упряжью справлюсь сама. Дайте пройти!

— Не дам. Побудешь здесь, пока я выясню, куда пропал твой чертов дядя! Ясно тебе?

— Да какое вам дело, в конце концов? — вскричала Лаура. — Это мой дядя, не ваш, и искать его полагается мне!

— А я говорю, никуда не поедешь! Иди к себе наверх и сиди там спокойно! — И он схватил ее под локоть. Она вырывалась, но сравниться силой с этим здоровяком женщина не могла. Зато закричала во весь голос: «На помощь!», пока Тангу тащил ее к лестнице. К ее величайшему удивлению, ей ответил бодрый голос:

— Уже, уже! Идем!

Мгновение спустя Лаура оказалась на полу, но за руку ее уже никто не хватал; с удивлением и неподдельной радостью она взирала на Алана Кренна, упиравшего пистолет в ребра трактирщику.

— Приветствую вас, гражданка Лодрен! — весело обратился к ней жандарм. — Похоже, мы прибыли как раз вовремя! Ах, негодяй, вот как ты относишься к своим постояльцам! С таким обслуживанием здесь должно быть пусто!

— Да что я ей сделал плохого? — заканючил Тангу. — Просто хотел, чтобы она расплатилась…

В это время к Лауре подбежал Жуан и помог ей поднятья:

— С вами все в порядке?

Он был так взволнован, что Лаура даже улыбнулась:

— Конечно. Со мной все в порядке, но, кажется, вы действительно прибыли вовремя. Этот человек собирался… держать меня здесь взаперти, пока не найдется… мой дядюшка.

— Так он пропал, этот старый разбойник Фужерей? — удивился Кренн, связывавший найденной на каком-то крюке веревкой руки трактирщику.

— Тут не до шуток, — строго одернула его Лаура. — Я за него беспокоюсь. Но, прошу вас, капитан, уедемте скорее…

— Чего вам теперь бояться, когда вы не одна?

— Здесь нет жены хозяина. Возможно, она побежала за подкреплением.

— Мадам права, — поддержал Жуан. — Потом спокойно разберемся в том, что здесь произошло. Вы приехали в повозке, что стоит во дворе? — обернулся он к Лауре, и та подтвердила. — Сейчас запрягу и сяду на козлы…

— Я и сама отлично могу править, — предложила Лаура. — Лошадь смирная, а вы тогда сможете сесть на своих коней.

Не обращая внимания на протесты капитана, Лаура решила все-таки оплатить свое пребывание в этом «гостеприимном» доме и оставила на столе перед трактирщиком несколько ассигнаций. Тот стал сердито вращать глазами и замычал, поскольку Кренн не забыл заткнуть его рот кляпом.

— Жена освободит его, если захочет, — заключил жандарм. — А может быть, предпочтет оставить его так… Странно, что такое прелестное создание делает рядом с этой скотиной. Она чертовски хороша!

Несколько минут спустя троица уже покидала городок, но Лаура этому не радовалась. Добравшись до развилки, откуда одна дорога шла на Трегон, а вторая — на Планкоэ, она направила повозку по второй дороге, хотя скакавший впереди капитан свернул на первую.

— Не в ту сторону! — крикнул догнавший ее Жуан. — Мы приехали из Трегона, так путь намного короче.

— Неужели? Тогда почему же вы так долго ехали?

— Лошадь капитана потеряла подкову. Пришлось останавливаться в Плубалэ… Разворачивайтесь, мадам Лаура!

— И не подумаю! Я еду в Планкоэ! Мне нужно попасть к знакомым господина де ла Фужерея. Уверена, они найдут его быстрее, чем кто бы то ни было. Кроме того, оставлю у них повозку, она им пригодится.

— А сами пешком пойдете?

— Если кому-то из нас и придется возвращаться пешком, так это вам, дорогой Жуан, — поддела его Лаура. — Но Роллон вполне может выдержать двоих, я поеду на крупе.

Тем временем к ним подъехал Кренн. Лаура поставила его в известность о своих намерениях. Против ожиданий Жуана, он не стал возражать.

— В конце концов, — сказал он, — это не такая уж плохая мысль. Мы ведь так ничего и не выяснили о старом монастыре, в котором, как вам сказал Фужерей, спрятаны мебель и коллекции, похищенные из Лодренэ.

— Я сама хотела пойти посмотреть, — вздохнула Лаура, — но по дороге встретила трактирщика. Он сказал, что там ничего нет…

— Ну и, конечно, настаивать в этих условиях было бессмысленно, слишком неравны силы. Что ж, вот и еще одна причина для меня побывать там. А пока поеду с вами в Планкоэ. Повидаю своих и, если удастся их расшевелить, заручусь ордером на обыск.

— Посулите им награду, — предложила Лаура. — А какую именно — решите сами. У меня еще кое-что осталось, тем более если я в результате обнаружу пропажу…

Так они доехали до Планкоэ и у его ворот разделились: Кренн направился в мэрию, а Лаура — к дому девиц Вильне. Добравшись до их двери, она спрыгнула на землю, привязала лошадь к кольцу и дала понять Жуану, что ее сопровождать нежелательно.

— Это две старые девы, — пояснила она. — Вы их до смерти напугаете. Да и потом, наедине со мной они будут откровеннее, ведь они меня уже знают.

Жуан наградил ее в ответ одной из своих редких улыбок, но на этот раз в ней открыто сквозила ирония:

— Еще одно шуанское гнездо?

И встретился с твердым взглядом ее черных глаз.

— Не исключено, конечно, но вы, надеюсь, об этом забудете. Если и есть шанс отыскать господина де ла Фужерея, то этот шанс можно найти только здесь, у них. Подождите меня, я ненадолго, — добавила она, постучав условным стуком, как накануне сделал ее спутник.

Она немного опасалась, что на порог выйдет слабая хнычущая Леони, так и вышло: в дверном проеме показалось ее встревоженное личико. Приоткрыв дверь, она внимательно посмотрела на Лауру и ее нового спутника:

— Мадам де Лодрен? Что вам угодно?… И почему с вами нет господина де ла Фужерея? Кто этот человек?

— Мадемуазель Леони, если хотите получить ответы на все свои вопросы, придется вам мне открыть. Не можем же мы говорить на улице о серьезных вещах!

— О серьезных вещах? О боже, неужели с нашим другом что-то приключилось?

Уцепившись за косяк, она всхлипнула, но дверь так и не открыла. И это вконец рассердило Лауру, подозревавшую со времени их встречи, что Леони вовсе не пылает к ней симпатией.

— А мадемуазель Луизы нет дома?

— Н… нет… Моей сестры… нет дома…

— Догадываюсь, где она. В таком случае вам необходимо взять себя в руки и выслушать меня. Поплачете потом, если захотите, а теперь нет времени: меня привело к вам серьезное дело.

Застонав, Леони наконец отворила дверь, скрипнувшую в унисон с ее голосом. Лаура решительно прошла в уже знакомую гостиную и повернулась к старой деве, вошедшей за ней следом.

— Выслушайте меня внимательно, — обратилась она к ней и, не дожидаясь приглашения, села на стул, — я расскажу вам, что произошло в Гильдо.

Она ожидала услышать разнообразные причитания или даже крики, рыдания, восклицания и вздохи. Но мадемуазель Леони слушала, не проронив ни слова. Она уже не плакала, но в конце рассказа подняла на гостью полный обиды взгляд:

— Я так и знала, что не надо было ехать туда! Гильдо — проклятое место, а он поехал туда из-за вас! Господин де ла Фужерей — смелый человек, настоящий рыцарь, каких теперь редко встретишь! Я уверена: прежде чем повести вас в монастырь, он захотел сам сходить туда и проверить — действительно ли там находится то, что вы ищете.

— Один, ночью?

— Конечно! Он храбрец, каких мало, я же вам сказала! Да и какой помощи можно было ждать от вас?

— Я тоже попыталась дойти до монастыря…

— Но не дошли! И позволили этому трактирщику переубедить себя! А ведь, если я правильно поняла, вы были не одни, с вами были сопровождающие! Почему же вы не поднялись к монастырю?

— Сходите туда сами! — резко бросила Лаура, раздосадованная обвинительной речью старой девы. — Как бы то ни было, капитан Кренн надеется убедить здешних жандармов совершить туда вылазку. Можете поехать с ними! А теперь я, с вашего разрешения, удалюсь и попрошу вас только лишь передать мадемуазель Луизе то, что вы от меня услышали. Уверена, она поступит как подобает. Если кто-то и в состоянии найти нашего друга, так это она. А теперь до свидания… — сказала она, вставая. — Естественно, я оставлю вам экипаж господина де ла Фужерея.

— Но на чем же вы поедете?

— На крупе коня моего служителя, которого вы видели на улице. Я надеюсь вскоре получить утешительные вести…

— От души вам этого желаю… Иначе не знаю, смогу ли я не проклинать вас всю оставшуюся жизнь…

С этим добрым напутствием Лаура покинула дом старых дев и отправилась на поиски Алана Кренна: ей не хотелось уезжать из Планкоэ, не узнав, добился ли он желаемой помощи. Так что они поехали в жандармерию.

На удивление, капитана в городе встретили не только любезно, но даже по-дружески. Дело было в том, что сюда был назначен новый бригадир, который раньше служил под началом Кренна, и он сохранил об этой службе довольно теплые воспоминания. Его звали Мерлю, и под маской сурового жандарма скрывался замечательный человек. К тому же с самого назначения он отчаянно скучал в Планкоэ: местные шуаны вели себя довольно тихо, а настоящих преступников в этих краях нужно было еще хорошенько поискать. Бригадир немедленно согласился наведаться в старый монастырь с привидениями, но, увидев подъехавших Лауру и Жуана, решительно отказался брать их с собой:

— Никаких гражданских! Тем более женщин! Просим извинить, гражданка, но таков порядок.

— А меня? — возразил Кренн. — Ведь я в штатском?

— Не мундир красит жандарма! А сердце! — заявил бригадир Мерлю. — Все мы здесь знаем, кто ты такой, гражданин капитан. Прошу прощения, — обратился он к «гражданским», — но вам остается только идти ночевать в трактир, если хотите узнать продолжение этой истории. Выступаем завтра на заре.

Лаура бросила на Жуана вопросительный взгляд. Тот пожал плечами:

— Все равно вот-вот стемнеет и сегодня вечером мы уже до Сен-Мало не доберемся. Есть тут приличный постоялый двор?

— Даже в самом Ренне не может быть лучше! А держит его моя кузина Этьенетта, она прекрасный повар и чистюля! Я отведу вас туда.

— В таком случае, — заявил Кренн, — я тоже пойду туда. Надо же и мне где-то ночевать!

Мерлю не солгал. Трактир «Аргенон» располагался на самом краю маленького порта, где дважды в день приливы сменялись отливами, и оказался точно таким, каким он его описывал. Дом сверкал чистотой, а его хозяйка была так аккуратна, что ее белоснежный чепец сиял, как фаянсовая тарелка в буфете, и выделялся на фоне темного и гладкого, словно шелк, отполированного дерева. Обильный ужин, на который Крен пригласил также и Мерлю, состоял из мидий, форели и блинов. После трапезы Лаура, уставшая от бурных событий дня, отправилась в приготовленную для нее комнату, где мгновенно заснула в удобной кровати. На следующее утро она проснулась поздно, но день все равно ей показался долгим — она волновалась и не знала, чем себя занять. Снаружи было холодно и серо. Так что все время, за исключением двух коротких прогулок, одной — по берегу Аргенона и второй — к чудодейственному источнику (Этьенетта клялась, что он лечит все болезни)[43], Лаура провела у большого камина из розового гранита, глядя, как маленькая, кругленькая, как яблочко, женщина — хозяйка трактира — чистит рыбу, скребет ракушки или готовит тесто для гречневых блинов, и все это без праздной болтовни. За последние годы Этьенетта стала недоверчивой. Арморика[44], выходящая в открытое море и в сторону Англии, приютила на своих берегах процветающую шпионскую сеть, почти такую же многочисленную, как и полчища эмигрантов, устремившихся к свободе. Аристократическая внешность этих людей не всегда свидетельствовала об их принадлежности к клану, чьему делу сочувствовала — Лаура могла бы в этом поклясться — Этьенетта. Да и вдобавок она не сильна была в беседе.

Жуан же бродил по округе, и Лаура вздохнула с облегчением, когда наконец к вечеру дождалась его возвращения в компании с Аланом Кренном.

Последний, впрочем, имел озабоченный вид.

— Вернулись с пустыми руками! — сокрушался он, разложив у огня свою попону, от которой по комнате немедленно распространился запах мокрой псины. — Гражданин Тангу был прав: похоже, Фужерей со всеми потрохами исчез с лица земли, как если бы его забрали на небо! Мы прочесали все селение на обоих берегах, а двое наших дошли даже до Сен-Жакю…

— А монастырь? — спросила Лаура. — Смогли ли вы войти туда и не угодили ли в ловушки, о которых мне рассказывали?

— Ловушки? А для чего они? Монастырь пуст, мадам. Не осталось даже убогой мебели, которую не смогли унести с собой, убегая, три последних монаха. Мародеры вытащили все…

— И ничего нет? — спросила молодая женщина в большом огорчении.

— Совсем ничего. Уж извините…

— Однако господин де ла Фужерей был уверен в своей правоте!

— Не знаю, на чем основывалась его уверенность, но ясно одно: там действительно пусто. Хотя погодите, вот что я нашел.

Из кармана он вынул предмет, выполненный из тусклого металла, что-то вроде миниатюрного жезла, внутри которого звенел бубенчик. На конце игрушки еще болталась выцветшая лента.

— Похоже на детскую погремушку, — сказал он, — наверное, из серебра.

— Из серебра, — взволнованно отозвалась Лаура и, завладев игрушкой, принялась протирать ее носовым платком. — Это игрушка брата, — проговорила она, — и мать ею очень дорожила. Вот, смотрите! Здесь выгравирован наш герб… Вы нашли ее в монастыре?

— Ну да, закатилась в угол комнаты.

— Вот и доказательство того, что господин де ла Фужерей не ошибался. Украденное из Лодренэ имущество находилось в этом доме. Иначе непонятно, каким образом там оказалась эта игрушка.

— Возможно, вы и правы, но какая вам разница, было там ваше имущество или его там не было? Все равно сейчас там ничего нет. Наверное, его вывезли оттуда.

— С вашего позволения, капитан, у вас концы не сходятся с концами, — вмешался Жуан. — Начнем с начала. Похитители вывозили имущество из Лодренэ на баржах. В таком случае не понимаю, зачем бы им тащить весь груз в гору, в монастырь, чтобы затем спускать его обратно, к судам. Насколько проще было бы сразу же погрузить все на корабль.

— Не исключаю, что ты прав, — без обиды согласился Кренн, — да только не совсем. Я думаю иначе: Понталеку удалось заполучить оставленный монахами монастырь, чтобы устроить там сокровищницу, склад награбленного, и он привез туда, с благословения своего дружка Лекарпантье, еще и вещи из вашего фамильного замка. Но потом ветер переменился, и он решил вывезти имущество, и, возможно, ему посчастливилось отправить некоторые вещи в Англию или на Джерси. Может быть и так, что большая часть добра уже была погружена на корабль, ожидавший в открытом море возле Сен-Мало, в то время как сам он подорвался на люгере? А то, что осталось в монастыре, могло стать добычей местных жителей. И в первую очередь трактирщика. Ох, до чего же мне не нравится его рожа!

— Местные жители побаиваются этого места, потому что считают, что там бродят привидения. Никто бы не отважился залезть туда.

— Они боятся ночью, но днем чувствуют себя гораздо спокойнее. Что до Тангу, ставлю усы против горстки ржи, он ни бога, ни черта не страшится. Уж извините, мадам Лаура, но мы здесь только зря теряем время.

Наверное, он был прав, но Лауре трудно было с этим смириться. Она только-только вновь обрела надежду найти свое состояние, похищенное ее бесчестным супругом, ведь оно бы так пригодилось в деле спасения судоходной компании Лодрен! Конечно, нелегко было бы решиться продавать коллекции предков, чудесные вещицы из яшмы, серебра и золота, табакерки, многие из которых были оправлены драгоценными камнями, тканные шелком ковры — все то, что в детстве она воспринимала просто как часть своей жизни. Но если такова была бы цена тому, что сейчас пыталась спасти Лали, что было делом жизни Марии де Лодрен, что давало возможность прилично жить многим людям, то цена не казалась ей слишком высокой. А вот мысль о возвращении с пустыми руками была для Лауры просто непереносимой! Больше того: ведь, судя по всему, из-за этой экспедиции лишился жизни Бран Фужерей!

Наутро, когда все уже было готово к отъезду, появилась Этьенетта с сообщением о том, что какая-то «гражданка» желает говорить с Лаурой, и минуту спустя ввела в комнату молодой женщины Луизу де Вильне.

— Я пришла просить вас простить мою сестру, — сказала она. — Она недостойно обошлась с вами вчера, когда вы приехали оставить нам экипаж нашего друга.

— Вам незачем извиняться, мадемуазель. Я прекрасно поняла, что бедняжка просто была расстроена. Ведь она его любила?

— А он так об этом и не узнал! Кстати, подозреваю, что от подобного открытия ему не было бы ни холодно, ни жарко, но это еще не причина, чтобы быть с вами невежливой. И мне не нравится, когда людей начинают оплакивать еще до того, как убедятся в том, что они уж точно мертвы!

— Увы, боюсь, что правда на ее стороне. Вчера капитан Кренн с жандармами обыскали весь Гильдо, дом за домом. Его нигде нет.

— Республиканские жандармы? Вот еще! Они могли искать до второго пришествия и ничего бы не нашли, если местным людям взбрело бы в голову что-либо от них скрыть. Надеюсь, вы об этом знали.

— Вы серьезно?

— Конечно, иначе зачем было вам приводить нам лошадь с повозкой?

— Возможно, вы правы, — сдалась Лаура. — После всего, что я здесь услышала, я еще раз убедилась в том, что если кто и способен найти месье Фужерея, так это только вы. Я это просто почувствовала, сама не знаю почему.

Суровое лицо старой девы озарилось мимолетной улыбкой:

— Что ж, это делает честь вашей интуиции, милая моя, и гарантирую вам, если только его тело не лежит на дне моря, я узнаю, куда делся Фужерей. Езжайте с миром. Теперь этим делом займусь лично я.

— Возможно ли будет попросить вас…

— Сообщить вам? Естественно. Раз он привез вас в наш дом, значит, вы из наших!

Коротко попрощавшись, она удалилась. Лаура почувствовала себя спокойнее. Эта отважная женщина вселила бы надежду и в мертвеца. Какие они разные со своей плаксивой сестрой! Просто невероятно!

Чуть погодя их маленький отряд выступил из городка в сторону Ранса, к переправе. Ехали они шагом, решив не слишком погонять коня Жуана, ведь он нес еще и Лауру. Возвращение прошло без приключений, досаждал лишь упрямо моросящий дождь, который, казалось, будет идти вечно. Всю местность обволокло густым и влажным туманом, проникавшим под одежду озябших всадников. Наконец насквозь промокшая Лаура с большим облегчением с помощью Жуана спешилась во дворе своего дома. Но молодую женщину не покидала тревога: как-то встретит ее подруга? Как и она сама, Лали возлагала большие надежды на эту экспедицию, столь бесславно закончившуюся. Им теперь оставалось одно: продать компанию. Лаура знала, что, прикипев всем сердцем к делу ее спасения, Лали будет невероятно огорчена…

Уже стемнело, и за окнами кабинета на первом этаже виднелись огоньки свечей. Лаура кинула взгляд на Жуана:

— Наверное, еще работает! Лучше ей сразу объявить, что все потеряно.

Пока Жуан отводил лошадь в конюшню, Лаура поднялась по ступенькам и отворила дверь. В комнате она увидела лишь Мадека Тевенена. Вооружившись длинным, порядком потрепанным гусиным пером, он что-то старательно переписывал в толстый журнал с листков, гора которых высилась рядом. Он был так погружен в свою работу, что не услышал, как открылась дверь.

— Добрый вечер, Тевенен! — поздоровалась Лаура. — А что, мадам де Сент-Альферин здесь нет?

Подскочив от удивления, он выпустил перо и неловко поднялся, обратив к ней такую цветущую улыбку, какой она еще у него не видела.

— Добрый вечер, мадам Лаура. Нет, мадам Евлалия еще не вернулась. Она в порту.

— В порту? В такую погоду?

Улыбка молодого человека стала еще шире, а глаза за толстыми стеклами очков засветились от радости:

— Конечно! А как же иначе! По правде сказать, она с самого утра оттуда не уходила!

— Да что ей там делать? И почему, Мадек, вы так на меня смотрите? Можно подумать, вам явился сам ангел во плоти!

— Да ведь… оно, пожалуй, так и есть. Ох, — добавил он, в замешательстве потирая руки, — я, конечно, знаю, что госпожа графиня сама бы хотела сообщить мадам Лауре… я ей обещал, но…

Усталая, измученная, она не желала гадать:

— Да о чем сообщить, в конце концов?

Мадеку Тевенену не пришлось нарушать слова, данного Лали. Позади Лауры резко распахнулась дверь, и в комнату с криком ворвался Жуан:

— Утром в порт вошел «Гриффон»!

Эта потрясающая новость совершенно ее подкосила. — «Гриффон»?… Возвратился? — выдохнула она, осев на стул.

— Ну да! — радостно подтвердил секретарь. — Вернулся! Он тут! Не без поломок, конечно, но экипаж в полном составе, и груз совершенно цел! Замечательно, не правда ли?

Лаура открыла было рот, но вымолвить ничего не смогла, только хватала ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Увидев это, Жуан побежал за водой и осторожно напоил ее из стакана, а Мадек слегка похлопывал ее по рукам. Наконец дыхание восстановилось.

— Вот это да! — удивился Жуан. — А я думал, после всего, что вам пришлось перенести в последние годы, вас не так-то легко вывести из равновесия. В какой-то момент мне показалось, что вы сейчас упадете в обморок!

— Мне тоже так показалось, — выговорила она, все еще немного задыхаясь. — Я всегда думала, что умру от большого горя, но не подозревала, что радость тоже может убить. А не найдется ли у вас чего-нибудь покрепче? — добавила она, протягивая Жуану пустой стакан.

Мадек бросился к шкафчику и достал оттуда пузатую бутылку.

— Вот тут у нас ром! Госпожа графиня не прочь пропустить стаканчик, когда уж слишком одолевают заботы, — смущенно пояснил он, как будто его застали за чем-то непотребным.

— Это как раз то, что мне нужно!

Лаура проглотила немного рома и решительно направилась к двери:

— Жуан, следуйте за мной! И принесите зонтик, пожалуйста! Мы идем в порт!

— Но это просто смешно, — не удержался тот. — Мадам Евлалия сама вот-вот появится здесь.

— Ну, это как сказать… Во всяком случае, я бы тоже хотела полюбоваться на этот чертов корабль, который мы столько времени ждали!

И, не дожидаясь, пока ей принесут зонт, выбежала из кабинета, громко хлопнув дверью.

Жуан последовал за ней. А как же иначе…

Глава 7 ПИСЬМО ЖЮЛИ ТАЛЬМА

Груз с «Гриффона» показался людям из компании Лодрен сокровищами, просыпавшимися им на головы, словно из рога изобилия. Капитан Левассер, смахивающий на недовольного тюленя, привез не только шелковые ткани, кофе и пряности, но еще и слоновую кость, и черепаховые панцири. И это не считая сундучка с португальским золотом и мешочка с драгоценными камнями, о происхождении которых моряк предпочел не распространяться. Золота оказалось меньше, чем хотелось бы, и все из-за войны с Англией — в Порт-Луи, столице острова Бурбона, капитану пришлось раскошеливаться на установку четырех пушек.

— Я подумал, — добавил он со вздохом, — что мадам Мария была бы не против этих орудий на «Гриф-фоне». И еще… Наверное, она была бы рада получить этот сундучок.

Известие о смерти хозяйки, его ровесницы, чрезвычайно его расстроило, почти так же, как и гибель Беде. Присутствие здесь ее дочери, конечно, хоть как-то скрашивало горечь от ужасных новостей, но «эта из Нанта», как он сразу и навсегда прозвал Лали, заставляла кое о чем призадуматься, и думы эти были не слишком приятными. Во-первых, люди из Сен-Мало и из Нанта, по его словам, самого негритянского порта, не очень-то между собою ладили. Кроме того, Лали обладала таким проницательным взглядом, что было очевидно: от нее ничего не скроешь и не утаишь. Маленькая мадам Лаура в детстве была прехорошенькой, но он ее толком не знал. Единственным ее достоинством было поразительное сходство с братом. Так что к огорчениям Левассера примешивалось смутное недоверие. Хотя Лали сразу же попыталась задобрить его:

— Капитан, ваши люди, должно быть, отличаются незаурядной преданностью. Иначе трудно было бы провезти на корабле такие сокровища, чтобы команда при этом не потребовала себе свою долю. Особенно вдали от дирекции и в отсутствие его представителя, ведь ваш-то умер от лихорадки?

— Не знаю, как у вас в Нанте, но у нас все иначе. Вся команда «Гриффона» из Сен-Мало, и все, слышите, все до единого точно знали, что уж мадам Мария раздаст каждому по заслугам.

— Мы тоже так поступим. Знайте, что я во всем буду стараться поступать так же, как она. Что до Нанта и его обитателей, вам все же придется отдать должное их честности и отваге, разве они плохие моряки? Ну да ладно! Во всяком случае, поздравляю! Настоящий подвиг — провезти такой груз под носом у английских крейсеров, ведь даже ваши пушки не сравнятся с мощью военного корабля!

— Если быть откровенным, то при выходе с Бурбона нам помог один из земляков. Франсуа Лемем на своей «Ласточке» довел нас до выхода в Индийский океан. Вот что значит люди из Сен-Мало! Он, кстати, времени даром не терял, — добавил капитан. — Когда мы отчалили, он собирался потопить крупного португальца, и сделал это без труда… Хотя наш «Гриффон» тоже нуждается в «мастерах топора»[45]. Столько поломок!

— Будьте спокойны! Он у нас будет как новенький! И на этот раз оснастим его как следует, не хуже корсарского корабля!

И, вооружившись поданными Тевененом чертежами корабля, она, как заправский морской волк, принялась объяснять капитану в деталях, что и где следует подправить и как лучше разместить нужное количество пушек, для того чтобы корабль мог с успехом защищаться, не теряя полезной площади, отведенной под груз. Говорила она так убедительно и с таким знанием дела, что капитан даже растерялся: похоже было, что эта женщина всю жизнь только и занималась постройкой кораблей и мореплаванием.

Даже на Лауру речь Лали произвела впечатление, и она сказала об этом подруге.

— Вы мне напоминаете Жанну д'Арк, — пошутила она как-то вечером, увидев, что Лали мирно устроилась с вязальными спицами на диванчике у огня.

— Ну уж! Жанну! Откуда такое сравнение?

— Оно напрашивается само собой. Орлеанская дева пасла овец, направляясь в свою родную лотарингскую деревню, когда услышала голос свыше, призывавший ее командовать армией. Вот и вы чудесным образом преобразились: стали умелой и мудрой судовладелицей, спасающей наше старое пароходство, совсем как Жанна спасала Францию.

— Не выдумывайте! Я никогда не возведу вас на французский трон и надеюсь, когда придет мой час, умереть в гораздо более комфортабельных условиях, нежели на куче пылающего хвороста!

— Боже меня упаси мечтать о короне! — засмеялась Лаура. — В наши дни такое украшение может принести своему обладателю только одни беды… Кто теперь захочет быть французской королевой?

— А почему бы и не ее маленькая дочь? Вы только подумайте, Лаура! Республика стерла со скрижалей все законы, как теперь говорят «старого режима». В частности, Салический закон. И я уверена, во время реставрации, возрождения трона, речь уже не будет идти о монархии абсолютной, но о конституционной монархии по английскому образцу. А если так, то почему бы Марии-Терезии не стать королевой? Лично я буду этому только рада. А вы?

— Даже не знаю. Нет, я не против того, чтобы корону носила женщина, но она… Бедный ребенок, все потерявший на этой земле, которого все еще держат в темнице! Вы думаете, в заточении ей еще могут прийти в голову мечты о троне? Ей, которой хорошо известно, как во Франции обращаются с коронованными особами? Мне кажется, на ее месте я бы скорее мечтала о свободе, о чистом воздухе, я хотела бы увидеть небо не через тюремное окно! Какое счастье — наслаждаться пением птиц, радоваться зеленой траве и цветущим деревьям, любоваться течением реки! Ведь свобода и единение с природой делают тебя намного счастливее, чем обладание короной. Если, конечно, ты не испытываешь особенной нужды и живешь подле любимого…

— Вы знаете, Лаура, ведь счастье мы носим в себе. Это идеальный образ, и у каждого из нас он свой. Сколько нас есть, столько и вариантов счастья! Как мне кажется, вы только что изложили мне свою собственную концепцию земной благодати?

— Вы правы, я к этому всегда стремилась: жить вдали от света в красивом доме с мужем… и детьми… Я хотела иметь все это, выходя замуж, но сами видите, что осталось от моих мечтаний! Вместо мужа — дьявол во плоти, и я даже не уверена, что ад принял его! Дом пуст, а моя бедная Селина вот уже два года, как покоится под безымянной каменной плитой в часовне Комера, куда я так и не доехала! Печальный итог!

Лали посмотрела на нее поверх очков:

— А вы ни о чем не забыли? Вас любят… и вы любите.

— Конечно, но принесло ли мне это счастье? Конь Жана де Батца носит его где-то по неведомым дорогам, неизвестно даже, в какой стране. Он проклят, разыскивается полицией, и не знаю, увижу ли я его когда-нибудь еще.

— Господи, ну какая же вы пессимистка, а еще так молода! Лично я верю, что в один прекрасный день вы встретите его.

— Ну и что из этого выйдет? Буду жить, как раньше Мари Гранмезон? Мгновения безумного счастья и века одиночества, ожидания…

— Сейчас обстоятельства переменились. Террор закончился, Лаура.

— Не для всех! К тому же Жан не создан для мирной жизни поместного дворянина. Вы можете себе представить, как он будет заниматься домом и угодьями, поедет на охоту с ружьем под мышкой и со сворой собак, будет возвращаться в одно и то же время к обеду и за едой рассуждать о последнем базаре, о заболевшем животном или о прогнозах на урожай? Лали засмеялась.

— Сейчас его таким, конечно же, представить себе невозможно! Но время идет, он состарится, как все вокруг, и его уже не будут увлекать опасные экспедиции, дуэли и заговоры. Он, как и его предки, когда-нибудь тоже привяжет шпагу к колпаку над камином.

— Ну, это возможно, если он уж совсем состарится или слишком устанет. Но и я тоже стану старой, и от любви, возможно, останутся лишь воспоминания…

Лали убрала вязанье в столик для рукоделия, поднялась и подошла поцеловать Лауру:

— Вы рассуждаете, как пожилая вдова, а вам ведь едва исполнился двадцать один год! Милое дитя, поверьте же в будущее! И вообще, идите спать! Может быть, вам приснится добрый сон.

— Я уже очень давно забыла, что такое добрый сон.

В течение следующих дней Лаура виделась с подругой только во время еды, в часы, строго соблюдаемые Матюриной, потому что Лали буквально летала между конторой, портом и верфями Порт-Солидора. Лаура опять почувствовала себя девочкой при вечно занятой матери, лишь изредка обращающей внимание на свое дитя. Зато теперь флаг Лодренов развевался на нескольких кораблях, и день за днем стирались следы бесчинств Понталека…

Лаура заскучала. Она мало с кем была знакома, да и ее мать, Мария, хоть и отлично знала даже последнего конопатчика и самого молодого юнгу, но с дамами Сен-Мало особых отношений не поддерживала. Кроме одной: Розы Сюркуф де Буагри. Она была ее ровесницей и… полной противоположностью. Посвятив всю себя семье и дому, Роза Сюркуф произвела на свет девять детей, в живых из которых осталось только пять: четверо мальчиков — Шарль, Никола, Робер, Ноэль — и девочка, Роза-Элен. Все четверо мальчиков ушли в море на корсарских кораблях и плавали где-то в Южных морях. Девочка решила не выходить замуж и жила с матерью. Жуан тоже хорошо знал Сюркуфов, потому что возле мыса Канкаль у них было имение, где они всей семьей проводили лето. Жуан часто играл с детьми, когда они навещали соседей. Именно он и настоял на сближении Лауры с этой мягкой, даже робкой женщиной, в венах которой все же текла кровь Поркона де ла Барбинэ. Этого человека называли бретонским Регулюсом за то, что, взятый в плен варварами, он был послан алжирским деем к Людовику XIV с предложениями мира, но вместо этого отговорил монарха их принимать, а сам, верный данному слову, вернулся обратно в плен, заранее зная, что ему не сносить головы. И действительно, уже на следующий день после возвращения голова его была водружена на шест, выставленный на городской стене столицы Алжира.

Роза Сюркуф, ныне из осторожности опустившая вторую часть своей фамилии — де Буагри, конечно же, знала о том, что дочка старой подруги, чье неудачное замужество заставляло ее искренне печалиться, снова в этих краях, но она не решалась дать о себе знать девушке, о которой в городе ходили разные слухи. Злые языки особенно упирали на то, что у нее было «много приключений». Встретив ее случайно как-то утром на рыбном рынке, Жуан уговорил Розу зайти в гости к Лауре и сам рассказал подробно обо всех «приключениях», выпавших на долю молодой женщины. И хоть мадам Сюркуф была кроткой женщиной, но она обладала отзывчивым и чувствительным сердцем. Словом, она пришла, увидела Лауру и была покорена ее очарованием. Лали тоже, хоть и с некоторыми оговорками, но в целом понравилась ей, и в результате этого визита дамы в лице Розы Сюркуф получили пылкую защитницу, заставившую некоторых прикусить язык. Мадам Сюркуф исходила из того, что выжить в годы революции — уже заслуга и добавлять людям лишние страдания злословием совсем не пристало.

От всего сердца жалела она Лауру, потому что супругом был ей послан Понталек и что до сих пор не удалось найти его труп, а это являлось препятствием для второго брака. Уповая на провидение, мадам Сюркуф тайком молилась, чтобы поскорее нашлось доказательство смерти этого мерзавца. В глубине души она лелеяла мысль о том, что молодая вдова могла бы стать ей невесткой. Из четырех сыновей только старший, Шарль, был женат на Аделаиде Оливье, которая, кстати сказать, не видела его уже несколько месяцев, ведь он с марта служил канониром эскадры. Двадцатичетырехлетний Никола был все еще холост, как и Робер, семейный чертенок, — его пришлось срочно определять на корабль в тринадцать лет, ведь, противясь навязанному матерью религиозному воспитанию (а она мечтала, чтобы ее сын стал «сыном церкви»), ему случалось поколачивать даже своих преподавателей в динанском коллеже. Сейчас ему было столько же лет, сколько и Лауре. Этой зимой 1794 года он служил на корвете «Ласточка», который и вывел из порта «Гриффона», сопроводив его до мыса Африки. Роза увидела в этом некий знак свыше, хотя Никола, бороздивший в это самое время воды у Антильских островов, стал бы, возможно, более покладистым супругом для молодой женщины. Но Роза рассчитывала, что очаровательная Лаура сумеет наконец образумить этого чертенка, который, несмотря на свои дерзкие выходки, был самым честным, самым правдивым и самым смелым из всех сыновей. Мадам Сюркуф никогда не упускала случая, хоть и с иронией, расхваливать его в каждый свой приход. Это раздражало ревнивого, вспыльчивого Жуана, а Лали лишь забавлялась.

— Если мадам Сюркуф хочется помечтать, так к чему мешать ей? — увещевала она Жуана. — Вам отлично известно, что мадам Лаура не может снова выйти замуж, пока не найдены останки ее супруга, и даже если предположить, что они найдутся завтра, неужели вы думаете, что она в состоянии влюбиться в юношу, о котором говорят, что его единственная страсть — стихия и борьба! Хотя это не так уж и плохо…

— А вы подумали о бароне? Ведь он ваш друг.

— Да, и если бы у нее был хоть единственный шанс обрести с ним счастье, я бы всемерно помогала, но за вихрь замуж не выходят!

— Так зачем хотите вы выдать ее за Робера Сюркуфа? Он ведь тоже… тайфун…

— Без сомнения! Я предпочитаю все же тайфун, который хоть и оставит жену на несколько месяцев ожидать своего возвращения, но у себя дома, где, даже беспокоясь за него, она будет сидеть у теплого очага. Это совсем не тот вихрь, который снова швырнет ее в бездну приключений. У Батца заговор в крови, и он не будет знать ни сна, ни отдыха, пока король, его король, заметьте, не взойдет по ступенькам трона. Так дайте же поговорить мадам Сюркуф! Она так забавляет нашу Лауру…

— Я вижу, что она скучает! Вчера ей захотелось съездить в Комер, мы там не были с тех самых пор, когда отвозили тело бедняжки Селины, но я ее отговорил: там слишком опасно. Повсюду партизаны, Синие и Белые, которые наскакивают друг на друга при первой же возможности! И нищета там страшная…

И правда, с Рождества на севере Европы настала необычно холодная зима, а во Франции из-за гражданской войны она казалась особенно лютой. Конвент едва удерживался на плаву, хотя финансы и экономика были в критическом состоянии. Наличные деньги хранились в чулках, а значит, денежный станок работал не переставая, и ассигнации с каждым днем теряли в цене. Продуктов становилось все меньше и меньше, а те, которые все же поступали на рынок, продавались по баснословным ценам: урожай в годы террора был скудным, словно земля извергала грязь и кровь, которые пропитали ее.

Народ Парижа переживал страшные дни. Термометр опустился до восемнадцати градусов ниже нуля, Сена заледенела, судоходство остановилось, лес в город больше не подвозили, и люди, добывая поленья, разоряли леса: Булонский, Венсенский и Сен-Клу. Не хватало хлеба, овощей, мяса, а еще угля, подсолнечного масла; у дверей лавок выстраивались бесконечные очереди. И в этом голодном и промерзшем городе процветала шайка спекулянтов и деляг: пользуясь дефицитом, они беззастенчиво набивали карманы.

Естественно, такое положение вещей не могло не распространиться на провинции, и Бретань, хотя и славилась более мягким климатом, страдала вместе с остальной частью страны. Но море все-таки помогало людям питаться лучше, чем в других местах. В отлив, когда позволяла погода, по берегам бродили целые толпы местных жителей с лопатами, ножами, ведрами и мелкой креветочной сетью. Ведь барометр не позволял выйти в плавание, даже на небольшое расстояние… Между тем спустя несколько дней после Сретения в город через ворота Венсана, которым вот-вот собирались вернуть статую означенного святого, въехала повозка с женщиной на козлах. Она миновала Главную улицу, свернула на улицу Поркона де ла Барбинэ и остановилась у крыльца дома Лодренов. Лаура, равнодушно наблюдавшая из окна за происходящим, немедленно узнала и упряжку, и ту, которая ею правила, а сейчас, спрыгнув на землю, направлялась к дому. Мадемуазель Луиза де Вильне собственной персоной в повозке Фужерея!

В мгновение ока Лаура оказалась внизу, громко призывая кого-нибудь отворить ворота, а сама выскочила на улицу встречать старую деву, нисколько не заботясь о том, что злой ветер уже сорвал у нее с головы муслиновый чепец и принялся трепать волосы.

— Вы приехали, да в такую погоду! — воскликнула она, обнимая гостью, как будто это была дорогая родственница, и потащила ее за собой в дом. — Должно быть, у вас новости! Не беспокойтесь о повозке с лошадью, Жуан въедет во двор и распряжет… Как вы доехали? Благополучно? Никто на вас не напал?

Радость ее была настолько бурной, что несколько превосходила значимость происходящего, она говорила не умолкая и, дотащив Луизу до камина в большом зале, стала снимать с нее толстую накидку и деревянные башмаки, надетые на обувь, чтобы поскорее усадить в гобеленовое кресло.

— Сейчас нам принесут горячего кофе, — заключила она свою тираду, опускаясь в точно такое же кресло напротив.

Несколько растерявшаяся от натиска Лауры, мадемуазель Луиза улыбнулась:

— Вы что, решили, что я везу вам хорошие новости? А может быть, я просто возвращаю экипаж, который мне не принадлежит…

— Так ведь он и мне не принадлежит! А вам бы тогда пришлось возвращаться дилижансом, что малоприятно.

— Кто в наше время ищет приятное? Вы правы, я везу вам новости, но не уверена, что они действительно хорошие…

— Вы нашли господина де ла Фужерея мертвым? — ужаснулась Лаура, и на глаза ее тотчас же навернулись слезы.

— Нет. Он не умер, но состояние его оставляет желать лучшего. Он ничего не помнит… даже как его зовут! Все это из-за большой раны на голове…

— А где вы его нашли?

— Не очень далеко от Гильдо, у старого безумного колдуна, хотя не так уж он безумен, как кажется! Живет один в полуразрушенной хибаре недалеко от развалин замка. Почти все там его боятся. Местные говорят, что он знает травы, это могло бы привлечь к нему людей, но он к тому же еще и «дружит с призраками», то есть якобы видит их и может с ними общаться. В общем, его опасаются и не докучают ему…

— Другими словами, во время поисков к нему не заходили?

— Как раз заходили. Жандармы — народ бесстрашный, особенно ваш капитан Кренн, наглости ему не занимать. Это он ходил к Яну, его там все называют Горнек, что значит «Рогатый», то есть дьявол, но никого так и не нашел. Старик впустил его в свое логово и разрешил произвести там обыск, а сам сидел и чистил рыбу для супа и на вопросы отвечал сквозь зубы или просто пожимал плечами, но со мной-то он заговорил…

— Так, значит, он вас хорошо знает?

— Я, видите ли, старая шуанка. А Ян тоже, бывало, шуанил, он ненавидит Синих. А про меня говорит: «Ты хорошая». Так почему бы не поболтать? Я так и думала, что он мне скажет то, что я хочу узнать, уверена была, что если кто-то и знает об исчезновении Фужерея, то только он.

— И что же?

— Вот что произошло. По крайней мере, то, что Ян мне рассказал. Ночью, которую вы провели на постоялом дворе, Рогатый — это прозвище ему очень подходит: вихры на его голове торчат, как рожки! — проснулся еще до зари. Вспомнил, что забыл на скалах свой сачок, а море прибывало. Пошел за ним и там обнаружил нашего друга с ужасной раной на голове, из которой еще сочилась кровь. Ян сообразил, что его положили на скалы, чтобы тело унес прибой. Недолго думая, он взвалил Фужерея себе на спину, и вовремя: вода уже подобралась к башмакам раненого. И потащил домой. Вернее, в тайник, а где этот тайник находится, я не знаю — он боится говорить, чтобы другие не нашли.

— А он понял, кто это такой?

— Говорю вам, он шуанил время от времени. Да и потом, Фужерей несколько раз приезжал в замок Вал, когда там еще хозяйничали Шатобрианы. Так вот, Ян оказал ему первую помощь и хорошенько спрятал, чтобы не слышно было стонов. Все это продолжалось несколько дней, и частенько ему казалось, что раненый вот-вот отдаст богу душу, но Ян все-таки вытащил его из тисков смерти. Надо сказать, если бы он захотел, то был бы лучшим врачом в Верхней Бретани, ведь он, хоть и очень давно, служил хирургом на флоте, пока его за какую-то провинность оттуда не попросили. Я так и не поняла, каким образом, но ему удалось залечить рану на голове Фужерея, и в конце концов тот стал на ноги, ну или почти встал. Сейчас у него только один недуг: потеря памяти.

— А он все еще там?

— Нет. Он у нас. Я рассказала сестре Леони все, что удалось узнать. Ну, она, конечно, сразу в крик: не может, мол, человек его положения валяться до скончания века в какой-то вонючей хибаре в компании с этим старым сумасшедшим. И заявила, что надо ехать за ним. Мы и поехали ночью к Рогатому, но не через Гильдо. Там еще есть одна дорога, через Трегон, она потом спускается практически до самых развалин. Не стоило большого труда убедить Яна отдать нам своего «пациента». Я думаю, он даже обрадовался, потому что, как только ему стало лучше, Фужерей начал беспрестанно шуметь: все время поносит каких-то врагов и… вдобавок поет!

— Он поет?

— Ну да, и порой занятные песенки. Если бы не было так грустно смотреть на то, во что он превратился, не скрою, я бы от души повеселилась, наблюдая, как моя сестрица дрожит от ужаса, ну прямо как добрая христианка, брошенная на съедение львам, когда Бран распевает свои куплеты.

— А слышите их вы одни? А соседи?

— О, соседи в курсе дела. Кроме того, не было никаких причин прятаться, ведь Фужерея все еще разыскивала жандармерия. Я сама к ним сходила на следующий день после того, как мы притащили его домой.

— А как вы объяснили, где его нашли?

— Ох, я чувствую себя виноватой перед Рогатым… Сказала, что Фужерей бродил в одиночестве в ландах, и что сначала я не узнала его: в лохмотьях, с длинной

бородой, лицо ужасное, а на голове под старой шляпой бритый череп с кустиками отрастающих волос… И я решила перевезти его к нам в дом.

— Вы думаете оставить его у себя?

— Куда, по-вашему, я могу его отправить в таком состоянии? За ним ведь нужен уход…

— Но, может быть, и дома за ним могли бы ухаживать? Насколько мне известно, в Фужерее он живет не один, а в окружении, как мне показалось, преданных слуг.

Мадемуазель Луиза вдруг густо зарделась, будто бы мигом перевоплотилась в свою чувствительную сестру Леони, и закашлялась, прочищая горло:

— Конечно, конечно! Но, знаете, это имение, торчащее на мысу, оно ведь абсолютно изолировано от всего… кроме моря. А в нашем городе есть все, что требуется, включая доктора и аптеку.

— И, главное, — хитро улыбнулась Лаура, — мадемуазель Леони хочет сама лично ухаживать за дорогим больным.

Луиза де Вильне не удержалась от смеха:

— Вижу, что вы не заблудились в лабиринте ее чувств, и я выскажусь определеннее: прошли времена салонного жеманства. Моя сестра вот уже много лет стремится привязать к себе нашего друга и счастлива заполучить его даже в таком плачевном состоянии. Она так трогательно заботится о нем, — добавила она уже совсем серьезно.

— Не сомневаюсь. Я думаю, мне ни к чему наносить вам ответный визит, ведь господин де ла Фужерей совсем ничего не помнит?

— Ни к чему, это верно. Но я хотела, чтобы вы успокоились и знали, что его нашли, он жив и находится в безопасности.— Спасибо вам. И все же не могу отделаться от вопроса: кто же так поступил с ним? Трактирщик из Гильдо? Он и вправду похож на убийцу…

— Я тоже об этом думала, но у того не было причины набрасываться на Фужерея. Ян говорил о каком-то неудачном падении со скал…

— Да что ему там делать, на скалах, в полной темноте? Ведь он, как раз не доверяя трактирщику, сам объявил, что ложиться не будет и просидит всю ночь в зале… Ваш Горнек кажется глупее, чем вы о нем рассказывали.

— Не заблуждайтесь на его счет! Он выдал мне так называемую «официальную версию». Но сам он в нее не очень-то верит. Теперь наш бедный Фужерей пополнит своей историей коллекцию страшных сказок о замке Жиля[46].

Мадемуазель Луиза с явным удовольствием допила свой кофе и поднялась. Лаура тоже встала, но вместо того, чтобы проводить ее к выходу, попросила подождать, а сама убежала и вернулась с трехфунтовым джутовым мешком, перевязанным бечевкой с красной печатью.

— Ваш раненый очень любит кофе, — сказала она, — этой тяжкой зимой, возможно, у вас его не хватает, а у нас еще есть.

Старая дева вновь покраснела, но на этот раз от удовольствия. И, обхватив Лауру за плечи, по-крестьянски звучно расцеловала ее в обе щеки.

— Спасибо! — растроганно сказала она. — У вас доброе сердечко, деточка, я в этом никогда не сомневалась.

Она собралась уходить, но Лаура, видя, что погода не улучшилась, попробовала ее задержать:

— Вы ведь не поедете сегодня обратно в Планкоэ? Лучше будет переночевать здесь.

— Благодарю, но не останусь. Домой я тоже на ночь глядя не поеду. Переправлюсь через Ранс, а там уж найду, где провести ночь.

Лаура не стала настаивать и проводила Луизу до ворот. Возвращаясь вместе с Жуаном, помогавшим старой деве устроиться на козлах, она не смогла удержаться от замечания:

— Не кажется ли вам, что дома, вернувшись к своим привычкам, Фужерей скорее бы обрел память? Нет никакого смысла держать его в Планкоэ.

— Я тоже так считаю, но мегера, которую мы там видели в прошлый раз, наверняка иного мнения. Случай и несчастье предоставили в ее распоряжение того, кого она любит всю жизнь. И она сделает все, чтобы оставить его в своем доме. Вам это должно быть понятно?

— Конечно, я понимаю. Так предоставим беднягу его судьбе! У несчастья есть, по крайней мере, один плюс: оно заставило его позабыть свою любовь, ненависть и рану, нанесенную дочерью. Может быть, так и лучше…

И Лаура поднялась к себе, размышляя о том, что ее собственная жизнь бесполезна, она никому и ничем не может помочь. Тишина в этом доме с толстыми гранитными стенами, не пропускающими никаких звуков, показалась ей невыносимой. Лали крутилась, как белка в колесе, а у нее не осталось никаких интересов, она чувствовала себя как жертва кораблекрушения, которую море выбросило на пустынный остров, где она осталась одна, без всякой связи с миром, где каждый суетился, работал, любил… С каждым днем Лаура все больше осознавала, как изменилась… как Батц ее изменил. Теперь почти совсем ничего не осталось от былой маркизы де Понталек, терзаемой болью от утраты своего ребенка и отчаянно стремящейся воссоединиться с человеком, который был ее мужем, но покинул ее, решившей просто умереть. Но появился Батц, и все стало иначе. Теперь, в этом мирном бретонском особняке, доводилось ей даже жалеть о прошедших страшных днях террора, когда страх за свою жизнь, а главное, волнение за того, кого она любила, придавало ценность каждому прошедшему дню.

В тот вечер, сославшись на мигрень, она не спустилась к ужину, а несколько часов просидела, завернувшись в плед, у камина, точно так же, как давным-давно, ожидая возлюбленного, сидела Мари. Разница была только в том, что сама Лаура никого не ждала. Когда сначала Бина, а затем Лали поднялись ее проведать, она, закрыв глаза, притворилась спящей, и они на цыпочках удалились. Но когда Лаура наконец легла в постель, то заснуть не смогла, раз за разом возвращаясь к разрушительным мыслям о своей ненужности. А Жану де Батцу она, судя по всему, была и вовсе не нужна — ведь вот уже несколько месяцев от него не было никаких вестей!

Впадать в уныние было не свойственно Лауре Адамс так же, как и Анне-Лауре де Понталек. А ведь она думала, в ней уже ничего не оставалось от образа жертвы, смирившейся со своей судьбой. С невероятной

грустью подумала она о том, что, помимо нескольких счастливых дней, проведенных в Шаронне, «дом», о котором она более всего сожалела, был вовсе не особнячок на улице Монблан, а две комнатки, которые они делили с госпожой Клери в ротонде Тампля. Там они, музицируя вдвоем, силились хоть как-то развеселить королевскую семью, еще в полном составе пребывавшую в башне.

И ее вдруг охватило жгучее, непреодолимое желание вновь туда вернуться, снова попытаться увидеть этого ребенка, все еще пленницу страшной тюрьмы. Лаура почувствовала, что ее переполняет нерастраченная нежность, не находящая выхода преданность. Вот кого надо было любить, и с этой мыслью Лаура уснула, решив перед сном все же ехать в Париж. Для этой поездки можно найти любой повод, хотя теперь для дела Лодренов уже и не требовалось небольшого состояния, хранящегося в банке Лекульте. Но все же лучше придумать важную причину, потому что она не тешила себя иллюзиями: Лали и Жуан на все пойдут, лишь бы помешать ей вернуться в опасный и непредсказуемый город. Но она не сдастся. Даже если не получится отыскать Батца, Лаура надеялась повидать Питу, Свана, своих американских друзей, Тальма и Жюли, и…

Жюли и стала ее спасением.

Вернувшись с почты, куда трижды в неделю он отправлялся за корреспонденцией, Мадек Тевенен принес конверт, пришедший из Парижа на имя «Гражданки Адамс, через посредство гражданки Лодрен». Это было письмо от Жюли Каро, в замужестве Тальма:

«Дорогая подруга, не имея от вас так давно новостей, я начинаю сомневаться: а помните ли вы еще обо мне? Тем не менее, кроме счастья хоть как-то приблизиться к вам посредством этих нескольких строк, мне понадобилось — и я прошу у вас за это прощения! — написать вам по самому банальному деловому вопросу. Срок аренды вашего дома на улице Монблан скоро подойдет к концу, и я хотела узнать, желаете ли вы ее продлить или же предпочитаете передать его обратно в мое распоряжение. Если вы откажетесь от аренды, то я загрущу, дабы это будет означать, что вы отдаляетесь от своих парижских друзей, которые были бы так счастливы вновь повидаться с вами. Но очень возможно, что наша жизнь здесь вас больше не прельщает. И верно, она теперь стала совсем безумной: веселой для одних, слишком тяжкой для других, к коим, боюсь, принадлежу и я сама. Смилуйтесь, напишите поскорей хоть несколько строк, которые принесли бы мне, по крайней мере, уверенность в том, что вам иногда случается вспомнить о преданной вам Жюли…»

Заканчивалось письмо постскриптумом, от которого сердце Лауры радостно забилось:

«Наш друг Б., которому вы разрешили распоряжаться домом по собственному усмотрению, принес мне вчера ключи. Я была не одна, и он не дал никаких объяснений, но пообещал зайти еще».

Письмо подействовало на Лауру мгновенно. Заглянув в календарь, она отправилась на поиски Бины: та оказалась в комнате Лали, где подметала пол.

— Оставь метлу и беги поскорей на конную почту занять мне место в завтрашнем дилижансе на Ренн. Оттуда через два дня уходит почтовая карета на Париж. А потом бегом возвращайся сюда собирать мои вещи!

Но вместо того, чтобы бежать, девушка застыла на месте:

— Вы уезжаете? Одна?

— Да. Так лучше. Паспорт, выданный мне Комитетом национальной безопасности, все еще действителен, а для тебя пришлось бы делать новый. На это нет времени.

— Так, значит, вы и Жуана не берете?

В голосе Бины прозвучала надежда: она еще не отчаивалась затронуть сердце доверенного лица Лауры.

— Не беру. Я собираюсь остановиться у мадам Тальма, мне нужно вернуть ей особняк на улице Монблан. Так что мне никто не нужен, но, прошу тебя, поторопись, я очень спешу!

— А что скажет Жуан, когда вернется?

Его отослали в Фужерей сообщить слугам, что их хозяин жив, но, некоторое время будет отсутствовать. Однако замечание Бины рассердило ее хозяйку:

— Что Жуан! Подумаешь, Жуан! Он что, тут командует? Делай, что говорят, и не прекословь!

Когда Бина наконец ушла, Лаура поднялась к себе и занялась приготовлениями. Надо будет сказать Лали о предстоящем отъезде вечером за ужином, а пока можно порадоваться всласть. Лаура чувствовала себя школьницей накануне каникул. Из всего, о чем писала ей Жюли, она усвоила только одно: Батц в Париже, и сама мысль вновь увидеть его наполняла ее радостью, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно. Пусть в столице голод, пусть там снова опасно — все это ее нисколько не огорчало. К тому же скоро наступит весна, это чудесное время года, ведь с весной придет любовь! Так и должно быть! Долой условности, воспоминания и даже стыд! Если Жан не придет к ней, она сама отправится к нему, она ему скажет, что любит его больше жизни, что хочет принадлежать ему, делить с ним жизнь, все дни и ночи, познать, наконец, это высшее наслаждение тела и души, что знала Мари и унесла с собой в могилу. С Батцем все было возможно, он был волшебником, ведь это он выкрал из Тампля маленького короля и наверняка знает, как можно вызволить оттуда его сестру!

Лаура спустилась к ужину, полная решимости, готовая сражаться с любым, кто вознамерится препятствовать ее плану. Лали уже сидела за столом и читала документ. Она отложила его, заслышав шаги Лауры, и улыбнулась:

— Ну что же, покидаете нас? Так вдруг и решились, верно?

— Вот именно, вдруг, и я собиралась сама объявить вам об этом, но, кажется, Бина меня опередила?

— Я застала ее плачущей за глажкой одной из ваших сорочек. И спросила о причине плача.

— Для слез нет никакой причины. Я не беру ее, и Жуана тоже, он будет здесь более полезным. Мне написала Жюли Тальма. Я ей нужна и уезжаю завтра утром дилижансом…

— Странное решение. Если вы торопитесь, дилижанс вас скоро не довезет.

— Зато он надежнее частного экипажа, не застрахованного от сюрпризов. Не думайте, я еду в Париж не затем, чтобы держать салон в доме на улице Монблан. Я возвращаю дом в распоряжение Жюли, а сама поживу у нее несколько дней, пока не найду подходящее жилье.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я вам рассказывала, как мы с мадам Клери жили в ротонде Тампля. Туда я и хочу вернуться. Для жизни в двух маленьких комнатах горничная не нужна. А доверенное лицо тем более!

До сих пор спокойное лицо пожилой дамы омрачилось.

— Я должна была догадаться, — прошептала она. — Вы хотите быть ближе к той, что все еще там?

— Да, я чувствую, что нужна ей. Только не просите меня объяснить, откуда это чувство.

— Но что вы сможете сделать, без помощи, одна?

— Вам отлично известно, что в Париже у меня достаточно друзей. Так что помощь придет. Вот, прочитайте! — протянула она письмо Лали через стол.

Лали нацепила очки и, пробежав письмо, вернула его Лауре, а сама посмотрела на нее долгим взглядом, ничего не говоря. В лице молодой женщины, в выражении ее черных глаз читалось такое ожидание любви, такое пленительное счастье, что она взволнованно молчала, стараясь не показать, что тронута чувствами Лауры.

— Я думаю, на вашем месте поступила бы так же, — наконец вздохнула она. — Только, умоляю, будьте осторожны, Лаура. Не все любящие вас люди живут в Париже.

— Конечно, как и не все те, кого люблю я, и вы об этом прекрасно знаете, — ответила она, растроганно глядя, как дрожит в руке Лали суповая ложка. — Вы мне дороже матери, и мне необходимо быть уверенной в том, что вы всегда со мной. Но это касается не всех…

— Вы о Жуане? Не беспокойтесь, он все знает.

— И молчит? Он изменился в лучшую сторону, — облегченно вздохнула Лаура.

На следующее утро, когда она велела Элиасу идти за тачкой, чтобы везти к дилижансу багаж, она увидела, как к дому подкатила почтовая карета. На месте кучера в ливрее восседал Жуан. Не глядя на нее, он спрыгнул на землю и хотел уже подхватить баульчик и сумку, но она сердито его остановила:

— Не трогайте!

Взгляд ее молнией ожег слугу:

— Кто велел вам заказать почтовую карету?

Готовый к бою, он сжал единственный кулак и открыл уже было рот для ответа, как вдруг Лали объявила:

— Это я, Лаура. Сердитесь на меня.

— Но зачем? Я хочу ехать одна, и, кроме того, не может быть речи о том, чтобы стеснять сверх меры мадам Тальма…

— Жуан отвезет вас и сразу же вернется назад, но только, прошу вас, поезжайте каретой! Не представляю себе, как бы вы могли несколько дней трястись в дилижансе в окружении приятных и не очень пассажиров! Я бы сама поехала с вами, не будь у меня столько дел, но раз уж вы едете одна, позвольте мне… позвольте мне позаботиться о вашем удобстве в пути… и о скорости передвижения… Разве не вы сами сказали мне, что торопитесь?

Лаура поняла, что Лали с Жуаном сговорились и что так просто с ними не справиться. Поняла она и отчего на самом деле плакала Бина вчера вечером за глажкой ее сорочек. Лаура обняла старую подругу:

— А я все удивлялась, почему это вы не вставляете мне палки в колеса! Хорошо, беру карету, но в таком случае беру и Бину! Жуан, скажите ей, пусть поскорее собирается! По крайней мере, она составит вам компанию на обратном пути!

Он так взглянул на нее, что Лаура поняла, что обидела его, но только его не хватало для встречи с Батцем! Его терпеливая ревность, предупредительная, но страшная, могла сделать его опасным, а она хотела прийти к Жану одна и свободная от всяческих пут, чтобы вкусить любовь во всей ее полноте.

С покрасневшими глазами, все еще шмыгая носом, Бина слетела со ступеней как снаряд, волоча за собой сумку, куда она второпях запихала свои вещи; от радости она чуть не задохнулась. Жуан снова взобрался на козлы, щелкнул кнутом. Последний взмах руки в сторону Лали, Матюрины и подбежавших старых слуг, и экипаж покатил к воротам Святого Венсана.

Так Лаура в очередной раз покинула свой родной город, не догадываясь о том, что пройдут годы, прежде чем она вновь увидит стены корсарского прибежища.

Прибыв в Париж на улицу Шантерен, она поразилась перемене, происшедшей с подругой, несмотря на всю радость от встречи с ней. Бывшая оперная танцовщица стала сама на себя не похожа: уже не тонкая, а просто худая, с пожелтевшей кожей на изборожденном морщинами лбу, она начисто утратила свою живость, трепетность и то, что она называла жаждой жизни. Вскоре Лаура поняла, что Жюли страдает и что предмет этого страдания зовется Тальма…

— Надеюсь, вы приехали сообщить мне, что снова станете моей соседкой? — спросила она, обнимая путешественницу. — Ведь мне так нужна рядом настоящая подруга! А здесь все плывут по течению. Стоит мэтру отойти…

— Как это так «отойти»? Я по дороге сюда видела афишу на здании «Театра Республики». Он играет сегодня вечером…

— Конечно, конечно, но я вовсе не это имела в виду. Просто он отошел от наших житейских проблем. Работает взахлеб, даже в те дни, когда не играет, чтобы придать театру былой блеск и заставить трепетать конкурентов.

Она стала рассказывать, что актеры «Театра Нации» снова открыли зал в предместье Сен-Жермен, но все время, пока они находились в тюрьме, там играла труппа комической оперы, с которой приходилось считаться. Отношения так и не наладились. Да и «Комеди Франсез» перебралась через Сену, заняв «Театр Фейдо», сразу перед «Театром Монсеньора», — шикарный зал совсем рядом с биржей, а, значит, буквально в двух шагах от «Театра Республики». Сами они сыграли 27 января премьеру с огромным успехом, но затем, несмотря на все усилия Тальма, публика стала обходить его театр стороной.

— Наверное, это в порядке вещей, что театр, находившийся в фаворе при Робеспьере, сейчас утратил симпатии зрителей, — заметила Лаура.

— Наверное, — нехотя согласилась Жюли. — Во всяком случае, Тальма сейчас трудится не покладая рук над новой трагедией Дюсиса[47]: «Абуфар, или Арабское семейство», премьера назначена на 12 апреля. Он не теряет надежды!

— А костюмы все так же созданы по эскизам Давида?[48]

— Давида? — восклицание больше напомнило крик ужаса. — Вы шутите! Ему еще повезло, что судьи отпустили его. Прячется где-то в Сент-Уане… или вообще в какой-то там Бань-сюр-Сен. Прозябает в нищете…

— В нищете? Давид?

— Ну да! Забился в угол, прекрасно зная, что роялисты никогда не простят ему измены. Та же участь постигла и его собратьев из Луврских галерей. К тому же в наше время, когда можно сбыть с рук все что ни попадя, и в том числе любые ценности, никто не желает покупать новые произведения. Но вот что странно: жена с двумя детьми вернулась к нему! Так вот, Давиду приходится теперь кормить целое семейство, и наш дурак Тальма находит способы помочь им, хотя мы сами находимся в крайне стесненных обстоятельствах…

Лаура подумала, что бывшая Жюли Каро никогда не любила Давида, обвиняя его в гибели своих друзей-жирондистов, и это было понятно, но сейчас в супруге Тальма появилось нечто иное, какая-то иссушенность, ожесточенность… Может быть, Жюли потеряла часть своего состояния? Или, возможно, все состояние целиком? Действительно, она все время возвращалась к финансовым вопросам:

— Надеюсь, вы приехали возобновить аренду, моя дорогая Лаура? Я бы так расстроилась, если бы вы от нас отдалились. Да и где вы еще найдете в Париже такое модное, такое изысканное место…

— А как насчет соседства с «термидорской Богоматерью»? Она все еще здесь?

— Уже нет. Съехала с улицы Монблан. Они с Тальеном в прошлом январе поженились. И живут сейчас на Елисейских полях в странном доме у Сены, который называют «хижиной». Весь Париж ходит к ним в гости, — добавила она с легким налетом горечи, не укрывшимся от Лауры. Она улыбнулась Жюли:

— Ну не могло же не остаться хоть нескольких, самых верных друзей, для кого вы остались бы самой лучшей хозяйкой парижского салона? Уверена, что стол у мадам Тальен уступает вашему!

— Ну что вы, мой уже не тот, что прежде. Но, конечно, дом наш открыт для всех, кто еще остался в нашем круге, и открыт с утра до вечера. Разумеется, я приглашаю вас на ужин. А ваши люди смогут перекусить… в небольшом трактире, чуть подальше по улице. Или вы привезли все необходимое с собой из Бретани?…

Лаура была ошеломлена и расстроена. Еще совсем недавно казалось невероятным, чтобы слуг гостя не усадили бы за стол на кухне. И она окончательно рассталась со своим прежним намерением провести у подруги несколько дней.

— Нет, нет, благодарю, — вежливо отвечала она, — я устала и хочу отдохнуть.

— Так подождите, я схожу за ключами… и договором. Сразу и подпишем: не нужно будет завтра заходить.

Да, Жюли действительно очень изменилась, и Лаура прикидывала, распространились ли эти изменения и на Тальма. Скорее всего, нет, поскольку он, не слушая возражений супруги, все-таки помогал другу в беде. Тогда она подумала о другой возможной причине перемен: не закралась ли в счастье этой семейной пары тень ссоры? Известный парижский трагик был завален работой, хотя в театре дела шли плохо, а возвращался ли он вообще по вечерам домой?

Жюли появилась с ключами, бумагой и чернилами, она разложила все это на столе.

— Подпишем на год? — предложила она.

— Нет. На полгода. Я… я подумываю, не приобрести ли…

— В таком случае вы лучше и не найдете! — оживленно вскричала порозовевшая Жюли. — Вы живете в самом изысканном квартале Парижа. А знаете, мне уже делали предложения, вот, например, банкир Перего мне хоть завтра готов…

Она назвала такую несусветную цифру, что Лаура чуть не закашлялась, задохнувшись.

— Но, само собой, — продолжала Жюли, — у вас приоритет… конечно, за ту же цену. Мы же друзья…

— Но где я возьму такую сумму? — засмеялась Лаура. — Нет уж, раз так, милая Жюли, то я и вовсе подписывать не буду. Продавайте поскорее господину Перего!

— Ну что это вы надумали! Не забудьте, вы так нужны мне здесь, рядом. Пусть будет на полгода. Перего подождет.

На том и порешили. Лаура заплатила за аренду, и женщины, прощаясь, крепко обнялись, причем объятие Жюли было значительно крепче, чем объятие ее подруги. Лаура пообещала прийти на ужин в один из грядущих вечеров, но, забирая ключи, все-таки не удержалась и поинтересовалась у Жюли, приходил ли еще раз Батц, как о том говорилось в письме.

— Приходил, — отвечала Жюли. — Как раз позавчера. Я спросила, где он теперь будет жить, а он ответил, что собирается ехать в Брюссель. Он даже уже был подорожному одет.

Ну вот! Только этого и не хватало! Опять этот Батц в пути! В Брюссель… или еще куда-то? Зачем было Жюли задумываться об истинной цели путешествия Батца? Во всяком случае, теперь уже Лауре было все равно, куда направился барон: главное, в Париже его уже не было, и одному богу известно, когда он возвратится! Хотя вдруг Питу что-то известно? И ведь она ехала не только повидать Батца, а еще и для того, чтобы приблизиться к Ее Королевскому Высочеству. Конечно, в этом деле она, без сомнения, рассчитывала на Батца, и в ее голове выстроилась стройная картина: несколько дней безумной любви с ним, а затем — вновь участие в подготовке заговора по спасению какой-либо августейшей особы!

У почтовой кареты взгляд ее встретился с встревоженными глазами Жуана.

— Багаж снимать? Вы остаетесь?

— Нет, — отворачиваясь, проговорила она, — мы едем домой.

— Обратно в Бретань? — чуть разочарованно протянула Бина; как видно, она успела размечтаться о возвращении в Сен-Мало в компании с властелином своих дум.

— Нет, не в Бретань. На улицу Монблан. Жуан, я подписала контракт еще на полгода!

От облегчения он чуть было не закричал «ура!», но вовремя заметил по лицу Лауры, что праздновать победу было ни к чему. Он лишь с неожиданной легкостью, отражавшей состояние его души, соскочил с козел, а потом, вновь погоняя лошадей, даже заулыбался, хотя улыбка была совсем не свойственна ему. Все равно для себя он решил так: даже если бы Лаура осталась жить на улице Шантерен, то сам он отвез бы Бину домой и тут же вернулся бы в Париж, гоня во весь опор! Ничто не помешает ему заботиться о Лауре!

— Когда приедем, — между тем сердитым тоном наставляла она, — вы сразу отправитесь в лавки Пале Ройяля за провизией, иначе мы тут умрем от голода. На полках, должно быть, пустота…

И все-таки не без удовольствия возвращалась она в хорошенький особнячок, которому доводилось служить убежищем ей самой и укрывать Жана. Кто знает, не найдет ли она тут следов его пребывания?

Как только выгрузили багаж, она оставила Бину разбирать вещи, а сама спустилась в сад, который всегда обожала. В последние дни выпало немало дождей, и трава росла особенно густо. Правда, в ней полно было сорняков, зато на деревьях уже показались почки, и сирень протягивала к солнечным лучам свои ветви, пестревшие зелеными точечками. Лаура дошла до каменной скамьи, на которой столько раз предавалась мечтам, а однажды просидела много часов до утра, ожидая прибытия маленькой принцессы и ее тетушки. Их, после побега из Тампля, Батц поручал ее заботам, в то время как леди Аткинс должна была увозить королеву, а сам он, Батц, занялся бы спасением крошки-короля. Она присела.

Скоро весна окончательно вступит в свои права. Весенними были запахи земли, и Лаура даже порадовалась, что Жюли встретила ее совсем не так, как она предполагала. Теперь она сделает все, чтобы дом ее был всегда готов принять ту, что тогда так и не приехала, но, возможно, еще окажется здесь…

Глава 8 ПЯТЬ ШАГОВ ПО ОБЛАКАМ

Два следующих дня Лаура отдыхала от тягот путешествия, понемногу вспоминая о своих прошлогодних привычках, а Жуан посещал общественные места: бывший Королевский дворец, а ныне дворец Равенства, прилепившийся к Тюильри Конвент и уличные кафе. К вечеру второго дня он вернулся домой в компании с Анжем Питу, которого обнаружил у фонтана все в том же саду Тюильри. Поставив ногу на стул, тот что-то быстро черкал в блокноте, в то время как поодаль какой-то щеголь с якобинцем отчаянно бились на дубинах, — эту забаву недавно ввела в моду «золотая молодежь». Щеголь победил и, повалив врага на землю, железной хваткой, вовсе не гармонировавшей с его холеным лицом, потащил его «освежиться» в фонтан, куда якобинец и плюхнулся, подняв кучу брызг. Вся эта возня сопровождалась одобрительными выкриками собравшихся зрителей. Питу закончил записывать, засунул блокнот и карандаш в карман, пожал плечами и пошел было прочь, но тут едва не попал прямо в объятия бретонца. Лицо его озарилось улыбкой:

— Жуан! Что ты здесь делаешь? Я думал, ты еще в Сен-Мало!

— Вот, как видишь, приехали. А тебя теперь интересуют эти потасовки?

— И да, и нет. Такие драки происходят каждый день, а тут я просто записывал, что пришло в голову по этому поводу… но скажи мне… раз ты в Париже, так, может быть, и она… тоже здесь?

— Кто она?

— Как будто не знаешь? Лаура, милая Лаура!

— Ах, так ты хочешь сказать, мисс Адамс? Да, она и правда здесь уже два дня.

— И ты только сегодня нашел меня, чтобы это рассказать?

Питу ускорил шаг и почти выбежал из парка, Жуан не поспевал за ним: тот летел как на крыльях. На улицу Монблан они оба прибежали запыхавшись. Около двери у Питу вдруг сильно закололо в боку, и он согнулся пополам, чтоб отдышаться, не забыв, однако, дернуть за колокольчик звонка. Мгновение спустя он уже заключил в объятия Лауру, только и успев вымолвить: «Ну, наконец-то!»

— По правде сказать, — проворчал Жуан, едва пере

ведя дух, — я и не думал, что на него так подействуют мои слова! Заставил меня скакать галопом без единой передышки от самого тюильрийского фонтана!

— Простите меня, Лаура! — наконец отдышавшись, Воскликнул Питу. — Вы просто представить себе не можете, как я рад! Стоило ему сказать, паршивцу, что вы тут, как мне показалось, что у меня над головой разверзлись небеса: кажется, даже послышалось пение ангелов!

— Так попросите их умолкнуть! Нам столько надо рассказать друг другу! — смеясь, проговорила Лаура. — И прежде всего присядьте! Выпьем за встречу, а потом вы останетесь на ужин!

Снова увидеть журналиста было для Лауры сущей радостью. Ведь он всегда был самым верным, самым веселым и самым обходительным из всех ее друзей, и она любила его как брата. Конечно, ей было известно, что он в нее влюблен. Женщины всегда чувствуют такие вещи, но Питу никогда не докучал ей своей любовью, зная о том чувстве, которое она сама питала к Батцу, его руководителю и другу. Поэтому Питу, проявляя завидную мудрость, довольствовался братской привязанностью, которой Лаура одаривала его. Он слишком любил ее, чтобы не желать ей счастья, пусть даже и с другим, ведь тот, другой, был человеком, которым он сам восхищался больше всех на свете…

Они беседовали долго.

Сначала Лаура рассказала о своей жизни с момента отъезда из Парижа вместе с Лали в прошлом сентябре и о том, как недавняя вязальщица Якобинского клуба и Конвента сделалась главой судоходного дома Лодренов и как она преуспела в этом предприятии. Внимательно и растроганно слушала она, как Питу отзывался об этой новой роли Лали почти в тех же выражениях, как некогда Фужерей:

— Такая славная женщина! Все это меня даже не удивляет, а уж барон знал ей истинную цену!

Так впервые тень Батца вошла в небольшой мирный салон, где двое добрых друзей болтали за круглым столиком с напитками у камина. С его образом в комнату ворвался ветер приключений, и Лауру пробрала дрожь. Взяв из вазы позднюю грушу и поигрывая ею, она спросила как бы невзначай:

— Вы знаете, где он?

— Знаю. Он в Брюсселе, — невозмутимо ответил Питу, потягивая мускат.

— Отчего же в Брюсселе?

— Хочет увидеться со своим другом, Бенуа д'Анже. Помните, был такой банкир? Батцу стало известно, что к д'Анже приехал из Америки их общий друг, бывший адвокат Омер Талон. Вместе с бароном в Брюссель отправился и полковник Сван. Вы же знаете, как он падок на денежные дела…

— Батц нашел маленького короля?

— Нашел лишь его следы, но где именно он сейчас находится, так и не знает. Эта тайна принадлежит теперь принцу Конде и герцогу Энгиенскому, так что Батц немного успокоился. Он занялся подготовкой к возвращению трона, а это требует огромных сумм… и оружия, чтобы преградить дорогу тому, кто зовет себя регентом Франции. У этого Талона якобы есть документы, которые могут очень навредить в случае, если монсеньору вздумается вытеснить племянника и вступить на трон… все это, разумеется, при условии, что однажды нашему удивительному народу придет фантазия потребовать возвращения короля на трон…

— А это, по-вашему, возможно?

— Как знать! В Конвенте идут бесконечные пересуды в вопросе о Тампле, с тех пор как Баррас, чуть позже 9 термидора, был там с инспекцией и возмутился, увидев, как содержат ребенка. Тут же заголосили, чтобы «не смели проявлять лицемерную жалость к остаткам тиранов и к этому сироте, которому иные прочат венценосные судьбы». Таковы были слова Матье, депутата из Компьеня, и они вызвали бурю эмоций…

— Но если этот Баррас действительно посещал тюрьму, как он мог не заметить подмены?

— Если он даже и заметил ее, то ничем себя не выдал и ничего не ответил на выпады Матье. Более того, в прошлом декабре сам Матье отправился в Тампль с депутатами Ревершоном и Арманом из департамента Мез. Возвратившись обратно, он казался не то чтобы удовлетворенным, но каким-то успокоенным. И доложил, что видел там опрятно одетого мальчика — благодаря Баррасу! — хотя было похоже, будто он глухонемой или психически больной. Ребенок целыми днями складывал карточные домики. Тут в Конвенте снова начались брожения и болтовня. Кто-то предложил навсегда избавиться от королевских детей, отправив их в изгнание. Снова поднялся шум. Правда, Камбасерес унял их довольно быстро, заявив, что гораздо менее опасно содержать под стражей членов семьи Капета, нежели высылать их из страны. И при этом добавил: «Изгнание тиранов всегда шло на пользу их восстановлению, и если бы Рим не выпустил Тарквиниев, не пришлось бы ему с ними сражаться». Что хорошо в истории Римской империи, так это то, что там каждый может найти себе одежку по мерке, — скривившись, заключил Питу.

— А как же она, — забеспокоилась Лаура, — Ее Королевское Высочество, что с ней сейчас?

— Ее судьба стала менее тягостной, в том смысле, что теперь у нее есть постельное белье, новая одежда и неплохая пища. Кстати, со времени инспекции Барраса там появился новый комиссар, назначенный охранять детей, — двадцатичетырехлетний креол по имени Лоран. Он ввел новые порядки: никаких оскорблений, ругательств, никакого «тыканья». Лоран называет заключенную «мадам». К нему потом еще приставили Гомена, он хоть и постарше, но тоже человек неплохой, сочувствующий. Но разнообразные постановления многочисленных инспекторов, навещавших детей, так и не позволили принцессе воссоединиться с братом.

— Наверное, это правильно. Она бы сразу обнаружила подмену…

— Совершенно справедливо. Но от этого она не станет меньше жаловаться на одиночество.

— А эти господа — Лоран, Гомен, — они не составляют ей компанию?

— Они лишь выполняют приказ: навещают ее по три раза в день, проверяя, горит ли очаг, чистая ли комната и подается ли еда. Да и о чем они могут беседовать с принцессой? К тому же им строжайше запрещено говорить ей о гибели родителей.

— Как же так? Ведь она знает, что отца казнили.

— О нем — да, но не знает, что мать и тетя последовали вслед за ним на эшафот. Она думает, что их содержат в другой тюрьме. Про брата ей тоже ничего не известно. В декабре Гомен, без сомнения человек Бар-раса, попросил, ввиду состояния мальчика (у него еще больше распухли колени и кисти), чтобы ему разрешили прогулку в саду, где некогда он играл со своей сестрой в кегли. Но его просьбу отклонили, причем отказал сам Баррас: он слишком боится, что Ее Высочество увидит ребенка.

— Никто так и не подумал подселить к ней женщину? Это было бы наиболее разумно и естественно.

— Нет. С 10 мая прошлого года, когда она лишилась общества мадам Елизаветы, представшей перед революционным судом, это шестнадцатилетнее существо не видело ни одного женского лица, одни комиссары и тюремщики.

— Какой ужас! — всполошилась Лаура. — Как только могут эти мужчины, а ведь некоторые из них не лишены чувствительности, возможно, среди них есть даже отцы семейств, как могут они мириться с таким обращением с детьми? Просто невероятно, бесчеловечно…

— Таков портрет парижского народа…

И Питу неожиданно запел:

Голос у него был вполне приятный, и Лаура, удивленная, даже зааплодировала в восторге:

— Браво, Питу, а я и не знала эту песню! Он поклонился, довольный успехом:

— Моего сочинения. Переложил на музыку поэму, которую опубликовал в прошлом году даже с некоторым успехом. Было бы справедливым добавить, что народ в Париже не злопамятен, как, впрочем, и все остальные французы… или почти все.

— Так вы теперь сделались сочинителем песен?

— Я этим занимаюсь на досуге. Основная моя профессия, конечно же, журналистика. Вам даже в голову не придет, на кого я теперь работаю…

— Так скажите!

— Это «Друг народа»!

— Гнусная газетенка Марата?[49]

— Вот именно! Сейчас там заправляет Лебуа, совершеннейший болван. А его начальник — мой друг Мерсье. У этого парижского издания самые большие тиражи, а раздувая всякие скандалы, оно постепенно дискредитирует якобинцев, хотя и является их официальным органом. Но не волнуйтесь, даже если тут мое перо разводит демагогию, то в другом месте, в «Политических и литературных анналах», оно хоть и под псевдонимом, но строчит роялистские статьи.

— А это не опасно?

— Опасно, но это позволяет мне быть в курсе всех событий и, как вы сами убедились, полностью владеть информацией. В начале года я даже немножко посидел в тюрьме, но Мерсье вызволил меня, и вот продолжаю… Должен заметить к тому же, что и барон мною очень доволен.

— Охотно верю, но все-таки, Питу, будьте осторожны! Не обожгитесь, играя с огнем!

Облокотившись на стол, Питу запустил руки в пшеничные волосы, которые носил по последней моде, «собачьими ушами», и наградил хозяйку дома насмешливой улыбкой.

— Уж не намерены ли вы читать мне нотацию? А то и я спрошу вас, зачем вы покинули Бретань и собираетесь погрузиться в нашу кипящую кастрюлю.

Он выждал паузу и уже без всякой насмешки спросил:

— Вы хотели увидеть Батца?

— Да, — согласилась она, глядя ему прямо в глаза. — Я и не думала, что так буду по нему скучать. О, я даже немного стыжусь своего чувства, когда вспоминаю Мари…

— Нет никакой причины стыдиться. Мари умерла, и я уверен, что оттуда, где она теперь, ей прекрасно видно, что только вы способны любить Батца так, как любила его она…

— Спасибо, — взволнованно прошептала Лаура. И попросила: — Вы, такой осведомлённый, скажите мне, где ее похоронили? Я хочу положить цветы на ее могилу…

Лицо журналиста окаменело. Одним движением он наполнил свой бокал и тут же осушил его, сморщив нос:

— Я знаю, где покоится ее прах, и Батцу, конечно же, тоже об этом известно. Он после казни последовал за могильщиками… Но вам я никогда об этом не расскажу и не советую расспрашивать его. Рана еще не затянулась, не надо ее бередить…

Лаура склонила голову в знак понимания. В комнате повисла тишина, лишь слышно было, как качался маятник в напольных лаковых часах братьев Мартен да трещали поленья в камине. Потом Лаура встала проводить гостя в комнату, приготовленную для него Биной. Поднялся и он. Но что-то было недоговорено, и она остановилась в раздумье.

— Вы еще не все рассказали мне? — Он смотрел на нее так ласково, что она решилась. Все равно, ей бы даже и в голову не пришло что-то скрывать от своего

друга.

— Да, я хочу сказать, что приехала в Париж не только ради Батца. Я знаю, что у него свои планы, но и у меня они есть, и наши планы не всегда совпадают. Батц занят только королем и не замечает, что творится вокруг. А я горю желанием преданно служить его сестре!

И уже давно…

Она обернулась к нему, и ее темные глаза встретились с небесно-голубым взглядом молодого человека:

— Питу, вот уже скоро три года, как в июне 1792-го, в Тюильри, вы поклялись королеве Марии-Антуанетте служить делу монархии до конца своих дней… Тогда вы говорили с ней в первый и последний раз. В том же году, 9 августа, в апартаментах королевы, быть может, на том же самом месте я была представлена девочке, и та сразу же доверчиво протянула мне свою ручку. Я слышала, как матушка сказала ей, что я войду в число придворных дам и останусь в доме. Бедняжка королева в тот миг даже не подозревала о том, что ни у нее, ни у дочери скоро вообще не будет дома. Но мое назначение остается в силе, и я собираюсь приступить к выполнению своих обязанностей именно сейчас, когда она одинока и ее жизнью интересуется (и то — по приказу) лишь неотесанная солдатня. Я хочу приблизиться к ней и, если будет возможно, вызволить ее из этой проклятой башни. Вы сможете мне помочь?

— Я ждал чего-то в этом роде, — вздохнул Питу, — простите, что раньше не догадался! Что вам сказать, Лаура, кроме того, что я по мере сил буду стараться, чтобы ваше желание исполнилось, но пока мне что-то кажется, что шансов маловато… Почему бы не дождаться возвращения барона?

— А можете вы сказать мне, когда оно состоится, это возвращение?

— Конечно, нет… Я же, увы, его мыслей не читаю…

— Тогда я буду делать то, что смогу. Не хочу от вас скрывать, я не собиралась снимать этот дом. Думала, пока найду квартиру недалеко от Тампля, пожить немного у Тальма, но не решилась попросить… Жюли показалась мне такой… как будто стесненной обстоятельствами, и она так торопилась получить с меня за этот дом…

— Ну, — пожал плечами Питу, — ее можно понять. У них сейчас не все гладко. Прошлогодний успех Тальма остался в прошлом, а сейчас у него, похоже, голова занята другим. Да и сердце тоже…

— У Тальма? Так он что же, больше не любит свою жену?

— Не знаю, любит или нет. Во всяком случае, он свое время посвящает очаровательной молодой актрисе, гражданке Пти-Ванов. Он страстно увлечен…

— О, тогда начинаю понимать. Бедняжка Жюли! Надо будет заходить к ней почаще. А я-то думала, что этот союз на века!

— Ну, он ее никогда не оставит. Ведь у них дети. Хотя не стоит забывать, что Жюли на семь лет старше мужа…

Питу умолк и рассмеялся:

— Да что это я разболтался! Подумаете еще, что я тут превратился в старую консьержку-сплетницу!

— Я подумаю, что вы хороший журналист и осведомленный человек, — с улыбкой произнесла Лаура.

Наутро разразился сильнейший мартовский дождь с градом, его плотные струи не только напоили сады и парки, но и вогнали в растерянность горожанок, не понимающих, как правильно одеться. Но Лаура все же решила выйти на улицу. Было уже не так холодно, и она надела легкое пальто, прочные туфли, захватила зонтик. Увидев свою хозяйку уже на пороге дома, Бина тут же вызвалась сопровождать ее, а Жуан собрался за фиакром. Лаура решительно отвергла их помощь, добавив:

— Запомните! Если бы все сложилось так, как я предполагала, вы оба сейчас уже ехали бы по дороге на Бретань, а я осталась бы на улице Шантерен. Это означает…

— Что мы вам мешаем, — закончил за нее Жуан. В тоне его послышалась горечь.

— Пока нет, но я немедленно отправлю вас обратно, если вы не перестанете стремиться во что бы то ни стало контролировать мою жизнь…

— Мы просто делаем что положено… — чуть не плача возразила Бина.

— Я знаю, но мы живем не в обычное время и находимся не в обычных обстоятельствах. Вам известно, что у меня в Париже важное дело. Возможно, настанет день, когда мне потребуется ваша помощь, и я сразу вам об этом сообщу. А пока я хочу действовать самостоятельно. И сегодня намереваюсь выйти в город одна.

— В такую погоду, пешком? — обиделась Бина.

— В такую погоду и пешком! Если мне будет нужен фиакр, я сама его найду. Так что давайте больше к этой теме не возвращаться, и мы все останемся в хороших отношениях!

Возражений не последовало, и Лаура вышла из дому, укрываясь от дождя под большим зонтом и радуясь внезапно обретенной свободе. Она добралась до бульваров и спокойно зашагала пешком, отказавшись от экипажей из соображений осторожности и принимая во внимание цель своего путешествия: Тампль. А на обратном пути можно будет взять фиакр.

Почти через час она добралась до внутреннего двора с нависающей большой серой башней, что навсегда останется у нее в памяти. И обнаружила, что охрана у ворот стала гораздо более многочисленной. К сожалению, только через эти ворота можно было попасть к внутренней стене, опоясывающей башню. Сердце Лауры сжалось. Это проклятое место так не охранялось даже во времена заключения всей королевской семьи, а теперь от нее осталось только двое детей! Она старательно обошла часовых и нырнула в лабиринт узких улочек, где в старину находили убежище те, кто скрывался от правосудия или сборщиков налогов. Она хорошо знала эти места, ведь здесь они с мадам Клери прожили несколько месяцев. Ее муж, лакей короля, тоже находился в заточении, а сама она была любимой арфисткой королевы. Женщины вдвоем снимали квартирку в ротонде, высоком здании, выходящем окнами на так называемый сад у башни. Именно эту квартиру Лаура надеялась снять и теперь. Оттуда она бы следила за всеми, кто посещает тюрьму, и кто знает, быть может, ей удалось бы завязать дружбу с охранниками. Для этой цели она взяла с собой ассигнации, но поскольку цена их была теперь невелика, запаслась на всякий случай и золотыми монетами.

Пока она дошла до ротонды, дождь прекратился, и на улице показались прохожие. Она обошла здание вокруг, с грустью отметив, что народу тут сейчас стало значительно больше, чем раньше. Из труб вился дымок, и на веревках перед окнами кое-где сушилось белье. И вздрогнула: вдруг послышались звуки арфы, они доносились как раз из облюбованного ею жилища.

С сердцем, бьющимся в бешеном ритме, Лаура начала подниматься по лестнице. Звуки приближались, и ноты светлой музыки падали вокруг, как капли чистой воды, это был целый водопад звуков, который Лаура не решалась прервать. Она знала только одну музыкантшу, способную извлечь из музыкального инструмента такое обилие утешительной красоты.

Наконец под умелыми убаюкивающими руками струны затихли. Лаура постучала в дверь, вспоминая их потайной код: четыре коротких, три длинных стука. Дверь сразу же открылась. За ней стояла Луиза Клери, такая же, как и два года назад, и гостье показалось, что время повернулось вспять.

— Лаура! — воскликнула она. — Да каким чудом? Обе упали друг другу в объятия, прослезившись от радости, а потом мадам Клери поспешила затворить окно, широко распахнутое, несмотря на непогоду. Арфа стояла к нему совсем близко, и ее уже начал заливать вновь зачастивший дождь.

— Вы играли для нее? — удивилась Лаура.

— А для кого же еще, раз она там осталась одна? Совершенно одна! Появиться на свет в Версале, где весь мир был у ее ног, вращаться в самом утонченном дворе Европы, иметь матерью самую прекрасную из королев и теперь гнить в средневековой башне, испытывая нужду во всем! Какая чудовищная несправедливость! Какой ужас!

— Мне говорили, что после 9 термидора ее содержание немного улучшилось…

— Это так. Насколько мне известно, они наконец-то согласились выдать ей более или менее приличную одежду, у нее теперь топят и дают нормальную еду. Даже появились кое-какие деликатесы: чай, цветы апельсинового дерева, лакрица, но разрешения увидеться с братом ей так и не дали. Ну не позор ли на головы всех этих мужчин! Что они с ним сделали! А теперь, говорят, он хворает! Не лучше было бы позволить родной сестре заботиться о нем, сидеть у изголовья?

— Откуда вам все это известно? Ведь ваш супруг уже не в башне?

— Нет. Он сбежал, не выдержав террора, и теперь пишет мемуары в Брюсселе. Я осталась с детьми, чтобы не попасть в список эмигрантов. Поэтому нам сохранили дом в Жювизи: там живет моя старая подруга мадам де Бомон, она и занимается детьми. А мне необходимо было вернуться сюда. Неутешная тень моей дорогой повелительницы звала меня…

— И все-таки, Луиза, кто вас снабжает информацией?

Она хихикнула, как нашкодившая девчонка, и сморщила нос, отчего уголки ее губ, которым судьбой уготовано было смеяться, поползли еще выше:

— Менье! Возможно, вы его еще помните. Он был поваром в Тюильри, а потом отправился сюда за королем опять же в качестве повара, а с прошлого года заменяет шефа Ганье. Он так любит наших маленьких принца и принцессу и, зная о набожности Ее Королевского Высочества, в лепешку разбивается, но достает ей рыбу по пятницам и по другим дням, дозволенным церковью. Мы с ним встречаемся на рынке и болтаем… Она не успела договорить, как в дверь тихонько постучали. Мадам Клери побежала отворять, и изумленному взору Лауры предстало странное существо. Немного кособокое, с животиком, на коротеньких ножках, но улыбающееся и со шляпой в руке. Существо, которое по-свойски заявилось в дом, звалось гражданином Лепитром.

— Мой дорогой друг! — закричал он с порога. — Я «причесал» песню, которую мы вчера сочинили, и думаю…

Его редкой красоты голос, глубокий и мелодичный, вдруг сорвался.

— Мисс Адамс? — вымолвил он, восстановив дыхание. — Клянусь Фукидидом, вы к нам вернулись!

— Ну да, вы же видите! Так ведь и вы, кажется, тоже!

Она коварно наслаждалась замешательством бывшего преподавателя словесности коллежа д'Аркур, в котором удивительнейшим образом уживались безграничная преданность монархии и неукротимый страх. Это из-за его трусости, доходящей до паники, 7 марта 1793 года провалилась попытка Батца и шевалье де Жарже вызволить всю королевскую семью из Тампля, где гражданин Лепитр служил комиссаром. Паника так сильно подействовала на Лепитра, что у него поднялась высокая температура, и он слег. И все же только благодаря ему они с Луизой Клери смогли поселиться в ротонде с самого начала заточения Людовика XVI с семьей. Но сейчас под насмешливым взглядом Лауры лицо его поочередно приобретало все оттенки радуги, и молодой женщине даже показалось,

что он вот-вот сбежит. Тогда она встала перед дверью, преградив ему путь. Он умоляюще посмотрел на мадам Клери:

— Я… я попозже зайду! Я позабыл… мне тут нужно…

— Да сядьте, наконец! — приказала королевская арфистка, беря его за руку. — Столько воды утекло с того пагубного дня, о котором подумали вы оба, не лучше ли предаться теперь лишь добрым воспоминаниям? Правда, Лаура? Добавлю, что вновь занять эту квартиру мне удалось лишь благодаря Лепитру, а теперь мы с ним вдвоем служим верой и правдой нашему общему делу.

— Не мне вас упрекать! — вздохнула лжеамериканка. — Увы, я думаю, что судьбы короля и королевы были предопределены…

Она протянула Лепитру руку, а он взял ее в свои и задержал. Его собственные руки дрожали.

— Если бы вы только знали, как меня поносили! — простонал он. — Но меня обуял такой страх… О, как мне стыдно!

— Не надо об этом вспоминать! У вас появилась возможность загладить свою вину…

— Вы хотите сказать, нужно устроить побег ма… маленькому королю? — выдохнул он, уже снова находясь во власти панического страха.

— Нет, успокойтесь! Я думаю, его судьба также в руках господа. А мне бы хотелось помочь его сестрице. И вот для этого, милая Луиза, я и пожаловала в Париж в надежде снять квартиру, если получится, в ротонде. Сдается тут что-нибудь?

— Не думаю. Но отчего бы вам не переехать ко мне? Мы с вами хорошо ладили, а квартира хоть и не выросла, но не уменьшилась в размерах! Кстати, вы тоже могли бы участвовать в наших маленьких концертах!

— Я не решалась просить вас об этом, — растроганно ответила Лаура. — Спасибо. Завтра же перееду… конечно, при условии, что буду нести свою часть расходов… на аренду, еду и прочее…

— Охотно! Признаюсь, я небогата, и ваша помощь… будет встречена почти с такой же радостью, как и вы сами!

Когда через некоторое время Лаура покинула этот дом, дождь уже лил как из ведра, но окно снова было открыто, и голос гражданина Лепитра выводил как нельзя более подходящую для этого момента арию Гретри[50] «Вооружитесь благородною отвагой…».

Она раскрыла зонт и, перепрыгивая через лужи, направилась к ближайшей стоянке фиакров. На следующий день она с маленьким чемоданчиком уже возвращалась в ротонду, чтобы ожидать здесь подходящего момента для осуществления своего замысла по спасению принцессы. На этот раз, правда, ее сопровождал Жуан, которому было поручено впредь поддерживать связь между Тамплем и улицей Монблан: приносить, когда понадобится, вещи и доставлять новости. Питу же вновь оказался в тюрьме. Его обвиняли в сговоре с вандейцами[51] господина де Шарета, но ему удалось передать Жуану, чтобы друзья не волновались: у него имелись солидные связи, и к лету он надеялся оказаться на свободе…

Жизнь обеих женщин упорядочилась с такой легкостью, что Лауре показалось, что она вновь идет по проторенной дорожке, попадая ногами в свои старые следы. Они музицировали, читали газеты, а Лепитр или Жуан приносили городские новости. Сейчас, когда гильотина уже практически не угрожала честным парижанам, бретонец не видел ничего опасного в той жизни, которую предпочла его хозяйка. Даже наоборот, ему казалось, что с этой милой мадам Клери Лаура была ограждена от экстравагантных выходок Батца. Впрочем, о нем все еще не было слышно…

Странное дело, хотя, наверное, это было связано со зловещей тенью башни Ордена тамплиеров, откуда августейшие пленники были отправлены на смерть, но в этом уголке создалась совершенно особая атмосфера. Здесь было тихо и спокойно, не в пример гудящему вокруг большому городу, оказавшемуся во власти демонов недовольства из-за нищеты, которую никак не удавалось победить, хотя Баррас так старался доставить пшеницу и дать парижанам хотя бы хлеба. Что и говорить, дворянские особняки уже были разграблены, опустошены, но и это еще не все: в Париже появились целые улицы, лишенные обитателей, где посреди выпотрошенных и разрушенных, а то и полусгоревших, некогда красивых особняков и домов бродили лишь бродячие собаки да сновали полчища крыс.

Народ страдал, и страдал он прежде всего от горького разочарования: люди так верили, что кончина Робеспьера положит конец их несчастьям! На границах, правда, уже воцарился мир (пока еще, конечно, робкий и непрочный): в апреле в Базеле был подписан мирный договор с Пруссией и Испанией, в Гааге — договор с голландцами, а в январе де Шарет в замке Жюнэ согласился на перемирие в Вандее. Но в Париже ситуация была иной. Конвент, раздираемый противоречиями, все силился, несмотря на частые вспышки народного гнева, сохранить завоевания революции, которая уже, несомненно, утратила свою значимость. Народ требовал возвращения законов 1793 года, которые предоставляли ему, по крайней мере, иллюзию власти. Роялисты постепенно все выше поднимали голову, начиная сводить счеты с убийцами и мародерами. Тальен, несмотря на балы, проводимые в своем доме, опасался худшего, а Баррас, воспользовавшись временным присутствием генерала Пишегрю, подумывал, не вызвать ли сюда всю армию или хотя бы ее часть, чтобы обеспечить безопасность тех, кто заседал в Тюильри. За последние пять месяцев трижды доведенная до отчаяния толпа врывалась в ворота старинного дворца. В конце концов подобные атаки уже стали привычными. Былые столпы пошатнулись.

Город наполняли разнообразные слухи. Нашептывали, что неплохо было бы вернуться к строю 1790 года, заменить свору ушлых мошенников на конституционную монархию, а во главе ее поставить послушного чужой воле юного короля. По крайней мере, страна наконец обрела бы попранное достоинство. Эти слухи носились повсюду: на опустевших рынках, в порядком обнищавшем Чреве Парижа, в кафе и на площадях. Все больше и больше парижан обращали свои взгляды на Тампль. А потом… 8 июня в три часа пополудни в Тампле умер мальчик.

Через своего осведомителя Лаура с Луизой знали, что он внезапно захворал и что несколько дней назад доктору Пельтану с огромным трудом удалось добиться, чтобы его из темницы, где он томился без воздуха, перевели на третий этаж в зал Малой башни, четырехугольного здания, пристроенного сбоку к Большой башне. Именно здесь в день грабежа в Тюильри заперли королевскую семью. В этой самой комнате оставалась Мария-Антуанетта до самого 20 октября 1792 года, когда ее перевели в Большую башню. В ее распоряжении был даже балкон и настоящее окно, пропускавшее свежий воздух, а поскольку это помещение соединялось со вторым этажом Большой башни, ей оттуда приносили ребенка без ведома стражников с первого этажа. Из своих окон обе женщины могли отлично рассмотреть этот балкон, но за исключением Гомена, которому было поручено следить за малышом. они никого больше не увидели. Мальчик не вставал с кровати, которую через окно невозможно было разглядеть.

В тот день они заметили необычное оживление, хотя пока не понимали причин, вызвавших его. К концу дня дамы увидели, как Гомен вышел, а потом, часа через два, вернулся назад. Весть им принес на следующий день водонос.

— Кажись, малыш Капет вчера помер! Люди пошли к воротам, охота на гроб поглядеть.

— Так, значит, он умер, — прошептала Лаура, бесстрашно перекрестившись в присутствии постороннего.

— Ох, так он хворал, так хворал, говорят, что это еще повезло, что помер-то… С вас два су! — не забыл он протянуть руку за платой.

Когда он ушел, обе женщины по молчаливому согласию опустились на колени помолиться, а поднимаясь, Луиза вздохнула:

— Впервые в истории король умер раз и навсегда. Мы не можем больше крикнуть: «Да здравствует король!»

— Почему бы и нет! — возразила Лаура, думая о маленьком мальчике, которого скрывал где-то герцог Энгиенский, но Луизе она, конечно, о нем не рассказывала. — Мне кажется, что где-нибудь живет еще наш король.

Мадам Клери поморщилась, раскладывая для глажки с вечера постиранное белье:

— Если вы имеете в виду монсеньора, то уж моим королем он никогда не станет… Бедняжка королева так его ненавидела за всю ту грязь, которую он бесконечно проливал на нее с детьми!

Лаура ничего не ответила. Ей так хотелось сказать, что Людовик XVII жив, что тот, чья душа отлетела вчера, никогда не был сыном погибших мученической смертью коронованных особ, но тайна не принадлежала ей. Она подошла к окну. В солнечном свете начала июньского дня старая башня расцветилась позолотой и от этого казалась не такой мрачной, как обычно. В садике между деревцами зеленела редкая трава. Но взгляд Лауры не задержался на ней. Он был обращен на окна четвертого этажа, на эти узкие отверстия, которые по жестокой воле людей были к тому же до половины закрыты деревянными ставнями, так что свет и воздух проходили, как сквозь воронку, только в щель наверху. Девочка, которая жила там, не видела ни солнца, ни деревьев, ни даже хилой травки, которая хоть как-то скрашивала двор темницы.

Стало ли ей известно, что того, кого считала она своим братом, больше нет на свете? Должно быть, до нее доносился необычный шум, а может быть, тюремщики все же рассказали ей о произошедшем? Еще одна боль! Еще одно страдание для юной души! Лаура представила себе, как Мария-Терезия, преклонив колени возле кровати, молится и льет слезы в тюремной темноте. Что будет с ней теперь, когда официально объявят, что Людовик XVII умер? Какую судьбу готовят ей эти звери?

— Смотрите! — проговорила подошедшая сзади Луиза. — Как велит обычай, приехали на вскрытие врачи.

Действительно, по истертым, истоптанным камням брусчатки в сторону башни направлялись четверо одетых в черное мужчин.

— Почему вы думаете, что это врачи?

— Они должны быть здесь, к тому же по крайней мере одного из них я знаю…

Потом в течение нескольких долгих часов из ворот темницы никто не появлялся. Только водонос, как челнок, бесконечно ходил туда и обратно. Женщины старались не замечать его, ведь если подумать, для чего нужна была эта вода, то становилось и вовсе не по себе. Вечером привезли светлый деревянный гроб. Врачи удалились, и на улице больше никто не появлялся, но обе женщины так и стояли, облокотившись на подоконник, как будто чего-то ожидая, и этим походили на собравшихся зевак, которые никак не решались разойтись. Многолюдная людская толпа в конце концов разозлила часовых, и кто-то из них крикнул:

— Чего вы ждете? Парижского архиепископа с кадилом и хор мальчиков? Обычный заключенный, как и все! Расходитесь!

Люди начали потихоньку расходиться, одни за другими, словно нехотя передвигая ноги. И наконец не осталось никого… Но утром, на заре, все они снова были здесь. И простояли целый день на солнцепеке, казалось не обращая внимания на жару. Кто-то из них время от времени отлучался и приносил для всех еду и воду. Люди не шумели, не разговаривали, и стражники в конце концов оставили их в покое.

— Мы имеем право тут стоять, — как-то возразил один из них на приказ разойтись. — Улица — для всех, а у нас еще Республика!

Наконец перед заходом солнца свершилось то, чего ожидала толпа и две женщины, прильнувшие к окну: узкий сосновый ящик, покачиваясь на плечах носильщиков, выплыл из ворот башни и двинулся вдоль двора к крытой повозке. Подруги перекрестились, и Луиза удивленно заметила:

— Вы обратили внимание, что гроб слишком длинный для десятилетнего ребенка? К тому же дофин был маленького роста…

Они спустились вниз, чтобы проводить гроб из Тампля, и смешались с толпой, ставшей такой густой, что она заполонила собой всю улицу. Народ сдерживали солдаты с ружьями наперевес. Но в этом скоплении людей не было ничего угрожающего, ни намека на беспорядки. Все стояли в полном молчании.

Вдруг Лаура почувствовала, как кто-то дернул ее за рукав. Она обернулась и увидела улыбающегося Анжа Питу.

— Надо же! А я думала, вы в… — она осеклась, не решаясь произнести это слово в толпе.

— Я никогда не задерживаюсь там надолго. «Друга народа» более не существует. Но что вы здесь делаете?

— Как и вы, жду, когда увезут бедного ребенка, мы только что видели, как его гроб вынесли из тюрьмы…

— Я тоже хочу посмотреть. Кажется, этот гроб заказывали для девочки…

— Что вы такое говорите! — выдохнула Лаура, вдруг охваченная ужасом при мысли, что, может быть, умер вовсе не мальчик, но Питу тут же успокоил ее:

— Нет, нет, не волнуйтесь, это для него, но я нахожу, что между ростом десятилетнего мальчика и девушки есть некоторая разница, и мне хотелось бы самому убедиться…

— Луиза тоже недавно сказала, что гроб слишком велик…

Но Питу так ничего и не разузнал. Когда повозка в окружении солдат с ружьями на плечах наконец выехала в сгущающейся темноте на улицу, невозможно было увидеть, что там внутри. Все же Лаура отметила, что люди в толпе снимали головные уборы, по лицам некоторых из них текли слезы.

— Куда его везут? — прошептала она.

— Понятия не имею. Пойду за ними, — так же тихо ответил Питу. — Ах да, чуть не забыл! Хорошо, что мы встретились здесь, не придется заходить к вам.

— Вы хотите мне что-то сказать?

— Да. Он вернулся, и вот тут его адрес, — в кармашек фартука Лауры скользнула сложенная записка.

Толпа последовала за солдатами, а Лаура, замерев, так и осталась стоять на месте. Она стояла, наверное, для того, чтобы сердце перестало так бешено колотиться. Боже, что с ней творилось! Ей хотелось смеяться и плакать одновременно! Жан! Наконец-то он здесь! Они увидятся!

Рука ее опустилась в карман, нащупала записку, и она улыбнулась глядящей на нее с тревогой Луизе:

— Все хорошо. Не переживайте. Наверное, нам пора домой.

На самом деле она хотела вернуться, чтобы поскорее развернуть записку, которая словно жгла ей руку. Лаура не решалась развернуть клочок бумаги на улице, как будто ветер мог подхватить его унести прочь. Но там было всего несколько слов: «Отель Бове, улица Старых Августинцев. Гражданин Натей».

— Хорошая новость? — поинтересовалась мадам Клери, со снисходительной улыбкой наблюдавшая за тем, как вспыхнуло лицо Лауры.

— Очень хорошая! Не сердитесь, Луиза, но завтра я должна уйти на целый день. Мне нужно кое с кем увидеться. Только не вздумайте волноваться, если я припозднюсь или даже совсем не приду ночевать. Я, может быть, переночую на улице Монблан…

— Спасибо, что предупредили, дорогой друг. Ну что ж, поступайте как знаете, и если вам будет отмерено немножечко счастья, никто не возрадуется этому так, как я.

Вместо ответа Лаура обняла ее и поцеловала, а потом быстро отправилась спать. Но погрузиться в сон ей удалось с большим трудом: скомканная в ладони записка с адресом вселяла в нее нетерпение. Но когда она наконец заснула, то увидела во сне, что бежит к дому, но находит на его месте лишь груду развалин… Проснулась Лаура в холодном поту и с колотящимся сердцем…

Ей не сразу удалось успокоиться, и на заре она сама пошла к колодцу за ведром воды, чтобы как следует искупаться. Потом надела свежее белье, белое перкалевое[52] платье, на шею повязала батистовую косынку (все тщательно отглаженное), на ноги — красные кожаные башмачки, на голову — широкополую соломенную шляпу с белыми лентами, чтобы уберечь лицо от солнца, которое, судя по всему, намеревалось сегодня палить нещадно. Поцеловав Луизу, она покинула ротонду.

Улица Старых Августинцев соединяла улицу Круа-де-Птишан с улицей Монмартр и пересекала улицу Пажевен. Отель Бове был одним из доходных домов, где можно было снять меблированную квартиру на месяц или на год. Это было красивое здание в стиле Людовика XV, а поскольку оно постоянно было населено, то даже не пострадало от революционных потрясений. Владелец дома сообщил Лауре, что гражданин Натей живет на третьем этаже, окна его комнаты выходят на улицу, и указал на закругляющуюся каменную лестницу с роскошными резными железными перилами. С невероятной легкостью, вздымая юбки, взлетела Лаура наверх и вмиг оказалась перед выкрашенной в белый цвет с серыми вкраплениями дверью. Сердце ее бешено колотилось, но, не медля ни минуты, она, согнув палец, несколько раз постучала в дверь. Через несколько мгновений она услышала глубокий голос, который был так хорошо ей знаком, — от его теплых интонаций она чуть было не теряла сознание, — этот самый голос задал короткий вопрос:

— Кто там?

— Я… Я, Лаура!

Дверь отворилась, и в солнечном свете пред ней предстал Батц. Впервые Лаура увидела его в таком виде: лишь панталоны и рубашка, широко распахнутая на волосатой груди. От сладкого волнения у нее защемило сердце. И в этот миг она поняла, хотя до тех пор боялась сама себе признаться, что пришла сюда, чтобы отдаться любимому.

Он почувствовал это и, не говоря ни слова, взял ее за руку и провел в комнату. Лаура оказалась в центре большого теплого солнечного пятна, скрывающего узор ковра. Какое-то мгновение Батц касался ее только взглядом, его ореховые глаза заглянули в самую темную глубину ее зрачков, и там он прочитал призыв, мольбу. Он принял ее в свои объятия и жадно впился страстным поцелуем в губы — так целует изголодавшийся любовник. Соломенная шляпа полетела на пол, за ней косынка, скрывавшая декольте, но ленточки корсета держались по-деревенски крепко, и Жан, нетерпеливыми губами ощущая нежную кожу шеи и груди Лауры, даже слегка рассердился. Подхватив ее на руки, он отнес молодую женщину на постель, куда-то отлучился, а потом вернулся с бритвой и одним движением вспорол все ленты, мешавшие ему раздевать Лауру. Одну за другой он снимал с нее многочисленные детали дамского туалета, пока Лаура не осталась в одних белых чулках на шелковых бледно-голубых подвязках. Она смотрела на него, забавляясь, восхищаясь и волнуясь одновременно, и наконец отдалась его ласкам, прислушиваясь только к своим неведомым доселе ощущениям, ведь Понталек запомнился ей лишь грубой поспешностью в постели… Они предавались любви бесконечно долго, и Лаура испытывала подлинное блаженство, но ни один из них не произнес ни слова…

И только когда они отдыхали, лежа бок о бок на белых смятых простынях, Жан, приподнявшись на локте, сказал:

— Ну, здравствуйте… Как мило с вашей стороны явиться ко мне ранним утром! Никогда еще я так дивно не завтракал!

Он смеялся, сверкая белоснежными зубами, его ореховые глаза искрились, а пальцы гладили восхитительные округлости тела Лауры.

— Великолепно, но мало, — не унимался он. — Знаете ли вы, моя красавица, что я еще очень голоден?

И тут же продемонстрировал свой голод.

Все это продолжалось пять дней. Целых пять дней безумной страсти, прерывающегося шепота слов любви, безрассудства и бесконечной нежности. Жан и Лаура познавали друг друга, и это открытие вело их к доселе неизведанным высотам. Двери были закрыты и отворялись, только чтобы пропустить водоноса — они обожали купаться вдвоем — и еще человека, приносившего еду из соседнего трактира. Все остальное нашими любовниками было забыто, все, что мешало их единению. Важным было лишь то, что случилось с ними: слова, древние как мир, но казавшиеся им удивительно новыми; минуты отдыха после любви, что тоже их не разделяли; дыхание одного смешивалось с дыханием второго, как некогда их тела, и руки Жана ни за что бы не позволили Лауре отдалиться от него. Но спал он меньше, чем она, как человек, привыкший ежедневно подниматься по тревоге, и так лежал часами, вглядываясь в чистую, совершенную красоту своей подруги, словно ограненную шелком копны распущенных волос. Он, как Пигмалион перед своею статуей, приходил в восторг от нежного света разделенной любви. В его руках Лаура стала другой женщиной, той, которую — он это знал, — он будет желать всегда, будет любить вечно. И тогда, стараясь не разбудить любимую, он овладевал ею, и Лаура прямо из сна попадала в жгучую сладостную реальность…

Утром шестого дня обыкновенный клочок бумаги закрыл для новоявленной Евы и новоявленного Адама врата в рай. Клочок этот был письмом, доставленным посыльным. Жан прочитал и исчез: его место на сцене занял барон де Батц.

— Я должен ехать в Брюссель, — вздохнул он. — Новость об официальной смерти Людовика XVII привела в оцепенение парижских роялистов, но это ничто по сравнению с настроениями за границей, а ведь именно там должно создаваться ядро будущей армии — завоевательницы престола. Мне надо срочно отправиться туда, чтобы сторонники короля не растеряли свой энтузиазм…

— Во имя чего ты собираешься это делать сейчас, когда для всех король считается умершим? Трудиться во славу регента, который уже и не регент, наверное…

— Насколько я знаю его характер, он должен был, не медля ни минуты, провозгласить себя королем. Королем Людовиком XVIII, — с горечью уточнил Батц. — Мне кажется, он мечтал об этом дне с рождения. Хотя если бы все сложилось, как он рассчитывал, у Людовика XVI так и не было бы детей, и он тогда сделался бы Людовиком XVII. Как бы то ни было, в его сторону повернутся сейчас многие роялисты, а моя личная задача сейчас будет состоять в том, чтобы делать вид, что сам я тоже принял сторону регента, потому что не следует дробить силы. Так потрудимся же во славу Людовика XVIII, а когда будет проторена дорога к трону, я поеду за моим маленьким королем и возведу его на трон!

— И ты думаешь, что монсеньор так тебе и позволит себя обойти? Он завопит о самозванстве, и у тебя не будет никакой возможности доказать, что это не так.

— Ты забываешь о принце Конде и еще, возможно, о герцоге Бурбонском, его сыне, которого он, должно быть, посвятил в тайну, а главное, о молодом герцоге Энгиенском, который точно знает, где в настоящее время находится истинный король. И потом, если понадобится указать верный путь французскому дворянству, есть еще документ, который хранится у моего друга Омера Талона…

— Какой еще документ?

— Исповедь маркиза де Фавра, повешенного в 1790 году за попытку «убрать» Людовика XVI и таким образом навеки отстранить его от власти. Талон в те времена был адвокатом и в то же время другом Фавра. Он получил это письмо лично в руки перед его казнью. «Исчезновение Людовика XVI» прописано там буквально. Так что я еду, и, прошу тебя, любовь моя, прости, но ты ведь знаешь, что долг для меня всегда считался выше счастья. А ты что будешь делать? Вернешься домой?

— Нет. Поеду в Тампль! Напомню, если ты случайно забыл, что там томится девочка, и она тоже могла бы занять свое место в борьбе тех, кто мечтает о конституционной монархии.

— Я не забыл о ней, Лаура. Я еще вернусь. Я сам займусь ею.

В одной нижней юбке, Лаура взялась было за платье, но тут же и уронила его с гримасой отчаяния на лице:

— Что же мне теперь, так и идти в Тампль полуголой? Ты перерезал все тесемки…

Он захохотал и снова схватил ее в объятия, целуя, и этот поцелуй чуть было не отправил их снова в смятую постель.

— Неужели ты полагаешь, что я позволю кому бы то ни было созерцать даже малую толику твоего тела? Я ведь ревнив, ты знаешь, — вдруг со всей серьезностью сообщил он и приказал: — Жди меня здесь. Пойду за новым платьем. Тут неподалеку есть лавка галантерейщика.

Полчаса спустя Лаура покидала отель Бове в фиакре, который нанял для нее Жан. Одета она была с иголочки и причесана под стать — об этом позаботился лично Жан. Как некогда Мари, она не знала, когда ей доведется увидеть любимого вновь, но сердце ее переполняла радость, она искрилась счастьем, предаваясь воспоминаниям, о которых никому не принято рассказывать, даже самой близкой подруге. Но эти воспоминания, она знала, расцветят яркими красками даже самый серый непогожий день и согреют душу в злые холода. Только одно ей было невдомек: что она и сама излучала сияние, способное оградить ее от любых невзгод. Это было сияние разделенной любви.

Лишь только Лаура показалась на пороге, Луиза Клери тут же поняла, что она едет от мужчины. Об этом нетрудно было догадаться: от молодой женщины исходил чудесный свет, глаза ее блестели, а улыбка не сходила с ее счастливого лица. Но, догадавшись, Луиза не стала ничего говорить и только успокоила подругу: нет, она не слишком волновалась, она думала, что раз Лаура не появляется, значит, она чем-то очень занята. Луиза и сама полностью ушла в свои дела. Они с Лепитром много играли, пели в полный голос мелодии и песни, которые, им казалось, могли бы отвлечь юную пленницу, в случае если ей сообщили о смерти брата. Кроме того, Менье намекнул, что в скором времени следует ожидать больших послаблений, и первым из них станет прогулка в саду…

— Похоже даже, что Комитет общественной безопасности ищет женщину, которой будет позволено приходить сюда и заботиться о ней…

— Боже правый! — простонала Лаура. — Какого еще солдата в юбке назначат эти люди?

— Времена Робеспьера прошли, и мне кажется, что они будут стараться выбрать кого-то поприличнее…

— Но почему мы с вами не можем выставить свои кандидатуры?

— Лаура, вы размечтались! В прошлом мы были слишком к ним близки, и шансов у нас не больше, чем у мадам де Турзель[53], ее дочери или у старушки де Мако, ее бывшей младшей гувернантки.

— А они просились?

— Просились. Как только об этом решении стало известно, они тут же подали прошения в Комитет общественной безопасности. Сегодня должны объявить о том, кому будет дозволено находиться рядом с девушкой. Но неужели вы обо всем этом не знали? Как же далеко вы уезжали!

— Очень, очень далеко, — прошептала молодая женщина, тайком улыбаясь чудесным образам, живущим у нее в памяти.

Как же пригодятся они в тяжелые дни, что наверняка скоро наступят, ведь прошло время иллюзий для всех этих бесчисленных французов, чьи надежды сейчас или уже обратились в сторону конституционной монархии, способной, по их мнению, придать стране. больший вес и почет и не растерять при этом главных завоеваний революции. Однако совсем скоро новоиспеченный король мановением своего пера развеет эти надежды, прислав из Вероны манифест, ничем не лучше Брауншвейгского, который еще в 1792 году толкнул предместья в атаку на Тюильри и предопределил трагическую судьбу всей королевской семьи, не считая прочих многочисленных несчастных дворян, сложивших головы в тюрьмах и на эшафоте… Людовик же XVIII предполагал «отомстить за брата, наказав наглых убийц короля; восстановить три государственных столпа — дворянство, духовенство и третье сословие по состоянию на 1789 год; восстановить парламенты в исконных правах; сохранить остатки Конституанты и расстрелять торговцев церковным имуществом…», не считая прочих «милостей», направленных на уничтожение доброй половины населения Парижа, обвиненных в событиях последних месяцев. Одним словом, намечался просто-напросто возврат к старому режиму. Разница состояла лишь в том, что тот, кто называл себя наследником короля-мученика, был гораздо менее милосердным и собирался взяться за дело со всей решительностью, чтобы силой восстановить порядок.

Читая газеты в последующие дни, Лаура поняла, что увидит Жана еще не скоро. Начиналась новая охота на ведьм, и направлена она была теперь против тех, кто считался агентами Людовика XVIII. Мечты о монархии, на мгновение промелькнувшие было в лучах надежды, снова канули в густые сумерки вынужденного забвения. Молодая женщина искренне желала, чтобы Батц как можно дольше не возвращался из Брюсселя, ведь его имя было в списке эмигрантов. Если бы он, вернувшись, вновь начал борьбу с Конвентом, то его противник сейчас ни за что бы не сдался, и Батц рисковал потерять в этой борьбе свою жизнь. Если бы он попал к ним в лапы, то даже не смог бы рассчитывать на депортацию в Гвиану (эта каторга на северо-востоке Южной Америки стала модным местом для ссылки неугодных правительству граждан), он угодил бы прямиком на гильотину, которая снова заработала вовсю.

Несколько дней спустя музыкантам ротонды стало известно, что «компаньонкой к дочери Луи Капета» назначена гражданка Шантерен. И в самом деле, утром 21 июня Луиза с Лаурой увидели, как ко входу в Тампль подошла женщина лет тридцати. Со вкусом одетая, она держалась с достоинством и выглядела элегантно, а милое лицо располагало к себе. Женщина показала стражникам свой пропуск и прошла внутрь. А подруги остались во власти любопытства.

Довольно быстро они узнали, что звали компаньонку Мадлен-Элизабет-Рене-Илэр Ларошет и что она была замужем за неким Боке де Шантереном, одним из начальников Полицейской административной комиссии. Ей было тридцать три года, и проживала она в доме № 24 по улице Розье, недалеко от Тампля, а юность свою провела в Куйи, что около Мо. Стало также известно, что она прекрасно говорила и писала по-французски, знала итальянский и немного английский язык, училась географии, истории, рисованию, музыке, обладала разными другими талантами и собиралась, как ей было приказано, обновить гардероб узницы и создать ей в Тампле более-менее сносные условия существования. Разумеется, ей было предписано отчитываться во всем и строго наказано не отвечать на вопросы узницы относительно того, что случилось с ее матерью, теткой и братом.

Со своего наблюдательного поста женщинам было видно, что первым делом были отворены деревянные ставни, превращавшие камеру Марии-Терезии в нечто подобное темной могиле. А потом, 28 июня, около пяти часов пополудни, произошло то, о чем они могли только мечтать: на пороге темницы, поддерживаемая мадам де Шантерен, показалась сама принцесса. Она вышла за порог, который не переступала вот уже три года, и сердце Лауры готово было выпрыгнуть из груди: годы заключения нисколько ее не испортили, она была все такой же, самой прекрасной девушкой на свете.

Одетая в хорошенькое платье из зеленого шелка — еще бы, ведь предательский черный цвет был сурово изгнан из ее гардероба, — в наброшенной на плечи белой муслиновой косынке, великолепные вьющиеся волосы цвета платины, доходящие до середины спины, были украшены зеленой лентой. От матери она унаследовала грацию, огромные голубые глаза и нежный цвет лица, «неподвластный тени»[54].

На мгновение она остановилась, словно ослепленная ярким солнцем и лазурной голубизной неба: она смотрела и смотрела, как будто видела все это впервые в жизни. В бинокль, который привезла мадам Клери, возвратясь в Тампль, Лаура могла видеть, что руки ее слегка дрожали, по крайней мере та, которая была свободна. Другой рукой она держала под руку свою спутницу. Было очевидно, что Мария-Терезия была очень взволнована. Мадам де Шантерен, впрочем, тоже. Было ясно, что она окружала девушку трогательной заботой. Внезапно Лаура с Луизой обнаружили, что не одни они наслаждаются красотой и важностью этого момента: во всех окнах ротонды и окружающих Тампль домов виднелись лица наблюдающих. И вдруг грянуло дружное «Виват!», которое с радостью подхватили обе женщины.

Счастливая улыбка озарила почти детское лицо, и, не отходя от своей компаньонки, чью руку она взяла в свою, Ее Королевское Высочество присела в глубоком реверансе в знак благодарности всем, кто с такой непосредственностью ее приветствовал.

Еще немного, и могло бы показаться, что присутствующие оказались в Версале: зрители почувствовали небывалый кураж — какое счастье, что это чудесное дитя, единственную надежду на продолжение рода Людовика XVI и Марии-Антуанетты, все-таки удалось вызволить из заточения! Простые парижане были растроганы: они уже любили эту принцессу. Да, это был благословенный день, когда она вышла из тюрьмы в первый раз, он как будто расцветился надеждой…

Они и не знали, что в это самое время в Бретани разыгрывалась страшная драма. По приказу графа д'Артуа, мечтавшего атаковать Республику, три тысячи пятьсот эмигрантов несколько дней назад погрузились на корабли под командованием сэра Джона Уоррена. В числе их военачальников были граф де Пюизэ, последний комендант Тюильри вплоть до 10 августа, маркиз д'Эрвильи и граф Сомбрей, но принца с ними не было. Англичане предоставили все: суда, деньги, оружие, но не дали ни одного солдата. Высадка предполагалась в бухте Киберон, и там же было назначено воссоединение с шуанами из Морбиана, предводителями которых были шевалье де Тинтеньяка и знаменитого Жоржа Кадудаля[55]. Вначале все шло хорошо: высадка произошла за день до того, как Ее Высочество вновь увидела солнечный свет. В тот же день был занят киберонский порт. Шуаны тем временем успешно атаковали Орэ и взяли городок. Гош[56] и Синие сидели в Ване. И вот тогда предательство одной женщины, Луизы де Понбеланже, супруги эмигранта и любовницы Гоша, решило дело: по ложному донесению Кадудаль был отправлен в противоположный конец залива Морбиан, в то время как Гош выступил на Киберон, где атаковал армию эмигрантов, защищавшую самую узкую часть полуострова в Форте Пентьевре. Гош так и не дал им выйти из этой западни и прорваться на Ренн, где к ним присоединился бы весь край.

После маршей и контрмаршей заключительное сражение состоялось 17 июля и оказалось смертельным для эмигрантов. Напрасно Пюизэ, вернувшись на борт корабля, умолял Уоррена вмешаться: тот разрешил открыть огонь только одному своему фрегату, но в гуще сражения под его прицелом роялистов погибло столько же, сколько и республиканцев. После этого флот покинул место сражения… 21 июля Сомбрей сдался Гошу, поверив его слову даровать жизнь пленным. И около Шартрез д'Орэ, в месте, которое позднее будет названо «полем мучеников», начался кошмар: Гош счел за лучшее удалиться, и все пленные, даже раненые, погибли под пулями. Позорная бойня! Но граф д'Артуа даже не посчитал нужным выехать из Англии. Ему ведь обещали преподнести на блюдечке Бретань, а то и всю Францию целиком!

Ничего не ведая об этом новом побоище, Ее Высочество, сидя в саду под каштанами, слушала в тот вечер, как Лепитр с мадам Клери исполняют дуэтом арию Гретри…

Глава 9 ШЕСТНАДЦАТИЛЕТНЯЯ УЗНИЦА

В последующие недели Лаура не покидала ротонду. Жизнь там была гораздо интереснее, чем на улице Монблан, где ей совершенно нечем было заняться. Как она и ожидала, Жуан с Биной томились от безделья. Их единственной заботой было соблюдение в доме идеальной чистоты. На многочисленные приглашения Жюли Тальма они отвечали лишь то, что «мисс Адамс» в срочном порядке выехала в Бретань по неотложному финансовому делу. Такая причина отъезда была очень хорошо понятна супруге трагика. Все «ожидали» возвращения Лауры.

Единственным местом, куда бы она побежала, даже рискуя пропустить ежедневные появления принцессы, была улица Старых Августинцев, но Батц и на этот раз словно испарился. В отеле Бове, куда она все-таки, не удержавшись, сходила пару раз, ей сказали, что гражданин Натей приезжал к ним лишь на одну ночь, а потом снова устремился к неизведанным горизонтам. Конечно, она страшно расстроилась: ведь она могла быть с ним той ночью. Но Лаура прекрасно понимала и другое: Жану необходима ясная голова и послушное, отдохнувшее тело, чтобы преуспеть в своих опасных начинаниях. Она не имела права становиться преградой между ним и его делом.

Квартал вокруг Тампля постепенно становился модным местом: роялисты и сочувствующие наведывались туда все чаще. Жилье страшно подорожало, и уже довольно трудно было снять его. Женщины с усилием сохраняли за собой этот наблюдательный пост — за него предлагались астрономические суммы. Но люди снимали здесь жилье вовсе не для жизни. Эти помещения приобретались как театральные ложи: «зрители» приходили сюда во второй половине дня, а после наступления темноты возвращались в свои дома ужинать с друзьями, танцевать или устраивать вечера. Здесь же они получали двойное удовольствие: имели счастье видеть маленькую принцессу и одновременно слушать прекрасную музыку. И это создавало ощущение принадлежности к клубу избранных, образовалось нечто похожее на королевский двор, и им казалось, что он действительно вот-вот возродится. С Испанией и Австрией был подписан мир, и военные действия должны были прекратиться. Начались переговоры — и Конвент даже проголосовал «за», — чтобы выдать Марию-Терезию Австрии в обмен на депутатов Конвента, преданных переметнувшимся Дюмурье[57]. В этом случае Ее Высочество должна была выйти замуж за эрцгерцога Карла. Правда, эти два прекрасных плана не нашли отклика ни в сердце Людовика XVIII, прочившего «тампльскую сиротку» за своего племянника герцога Ангулемского, ни в сердце самой узницы. Когда мадам де Шантерен с некоторой грустью заговорила о скором отъезде в Вену и предстоящем замужестве, Ее Высочество вспылила:

— Даже и не думайте! Разве вам не известно, что мы находимся в состоянии войны? Я никогда не выйду замуж за врага Франции!

А Лаура начала скучать в ротонде. Созерцать Марию-Терезию, любоваться ее улыбкой — всего этого ей уже было недостаточно. Она хотела подобраться к ней поближе, благо теперь это становилось возможным. Она видела, как прошла в Тампль старая мадам де Мако, во времена Версаля служившая младшей воспитательницей королевских детей, и еще заметила Лаура двух просто одетых женщин и узнала в них своих сокамерниц по тюрьме Форс в дни сентябрьских казней: маркизу де Турзель и ее дочь Полину.

— Ну почему бы нам тоже не попробовать? — приставала она к Луизе. — Я уверена, что она будет счастлива видеть нас, я вот уже несколько месяцев так мечтаю поговорить с ней, высказать, насколько она дорога мне…

— Ну что ж, тогда надо подавать прошение. Мне самой достаточно того, что я ее развлекаю. Моя музыка говорит с ней лучше, чем сказала бы я сама.

— Подавать прошение? Но кому?

— Они могли бы вам подсказать, — мадам Клери кивнула подбородком в сторону выходящих из ворот Тампля маркизы де Турзель и ее дочери…

— И правда, отличная мысль!

Через мгновение Лаура уже выскочила на лестницу, ведущую на улицу Тампль, где стоял превращенный в казарму старинный дворец Великого настоятеля, через который посетители попадали в башню. Она подбежала туда в тот момент, когда обе дамы как раз выходили за порог, и пожилая дама опиралась на руку молодой. Чувствовалось, что она очень устала. Удивительно, но, когда они входили в башню, она была бодра и оптимистична. Казалось, будто здесь, в отсутствие наблюдения, она сбрасывала маску…

Лауре не хотелось окликать их перед солдатами, так что она дала им даже выйти на улицу Кордери, а сама пошла следом, сначала медленно, потом все ускоряя шаг, пытаясь догнать их.

— Мадам, — окликнула она, — выпадет ли мне счастье быть узнанной вами?

Произнося эти слова, она присела в реверансе, как если бы они находились в Тюильри. После минутного замешательства лицо девушки озарилось.

— Ну конечно! — воскликнула она. — Как забыть черты нашей подруги по несчастью? Матушка, не правда ли, и вы тоже помните мадам де Понталек?

В мгновение ока маркиза выпрямилась, приобрела, словно по волшебству, принятую при дворе достойную осанку без малейшего изъяна и приветствовала Лауру со всей возможной учтивостью.

— Когда люди переживают такие моменты, — промолвила она, — невозможно забыть лица и имена тех, кто разделил их с нами. Радость видеть вас тем более велика, что вас мы почитали умершей, как и нашу бедную принцессу де Ламбаль…[58]

— Мне удалось спастись от убийц, благодаря отваге и преданности двух друзей, которые, переодевшись в мундиры национальных гвардейцев, увели меня в тот момент, когда я собиралась переступить порог Форса. Но я никогда себе не прощу, если мы будем так и стоять посреди улицы. Позволите ли вы мне проводить вас и поговорить немного?

— Но мы живем далеко, — с сожалением возразила Полина. — Почти что на другом конце Парижа.

— Не совсем, — поправила ее мать. — Мы живем около Сен-Сюльписа, у моей старшей дочери, герцогини де Шарост, но путь, конечно, не близкий.

— И вы ходите пешком?

— У нас больше нет экипажей.

— У меня тоже нет, — засмеялась Лаура, — но мы можем взять фиакр, и потом он довезет меня обратно в Тампль. Я сейчас живу в ротонде вместе с мадам Клери, и это от нас слышится музыка: так мы пытаемся хоть немного скрасить дни Ее Высочества. О ней я и хотела бы поговорить с вами.

Но как и все, кто вращался в королевских дворцах, мадам де Турзель была любопытна и, как только они сели в фиакр, засыпала Лауру вопросами. Пришлось назвать имена друзей, вырвавших ее у сентябрьских убийц. На самом деле не было никакой причины их скрывать, к тому же оказалось нестерпимо сладостно произносить имя своего возлюбленного. И оно было встречено с восторгом: герой, пытавшийся спасти короля на самом пути к гильотине, восхищал этих дам. А потом Лаура самым подробнейшим образом описала свою жизнь с тех пор, как они распрощались во дворе тюрьмы Форс.

— Настоящий роман! — удивилась, смеясь, Полина. — Поистине, вы, как и многие наши друзья, пережили самые невероятные приключения с тех пор, как для всех нас наступили горькие времена. Так, значит, барон де Батц сделал вас американкой! Блестящая находка!

— Не всегда легко играть двойную роль, и в какой-то момент я хотела забыть о мисс Адамс и остаться жить у себя в Бретани, но здесь Ее Высочество, и я так к ней привязана…

— Это совершенно естественно, — свысока кивнула мадам де Турзель. — Не сама ли королева назначила вас дамой в свите своей дочери? Не удивляет меня и то, что вы так ее любите, — уже поласковее заметила она. — Она удивительна! А то, что сумела сохраниться такой после стольких несчастий, — самое настоящее чудо! Правда, уже давно пора было позаботиться о ней, ведь кто мог поручиться, что она не последовала бы вслед за маленьким королем в могилу? Она нам жаловалась на внезапные обмороки, которые и сейчас случаются с нею. Я вся содрогаюсь при мысли о том, что могло с ней произойти, когда она жила одна, беззащитная, во власти всех этих стражников! Без сомнения, ее бог уберег. А теперь эта женщина…

Маркиза упомянула о мадам де Шантерен таким тоном, что Лаура поняла, что компаньонка Ее Высочества не пришлась ей по сердцу.

— Но что за человек эта дама?

— Конечно, могло быть и хуже! — заявила мадам де Турзель, пожимая плечами. — Внешне выглядит достойно. Неглупа и, кажется, получила неплохое воспитание. Но она выросла в глухой провинции, в маленьком городишке, в обществе, где, должно быть, блистала, — там она приобрела столь самоуверенный тон и столь высокое мнение о своих достоинствах, что сейчас строит из себя наставницу Ее Высочества и разговаривает с ней весьма фамильярно, хотя принцесса, по доброте своей, этого не замечает…

— Ну вот, вы снова стали слишком строгой! — улыбнулась Полина.

— Быть может, я и строгая, но всегда справедливая… Эта женщина плохо себе представляет, что такое приличия, и она позволяет себе такой повелительный тон, что за нее становится неловко. Кроме всего прочего, она крайне подозрительна и любит, когда перед ней лебезят. Мы же ведем себя иначе, и, разумеется, это ей не нравится.

— Все это так, — согласилась ее дочь, — однако мне кажется, что она нравится Ее Высочеству.

— Естественно. Шантерен — первая более или менее приличная женщина, которую она увидела после стольких месяцев одиночества. Ей удалось изменить ее жизнь и оказать несколько знаков внимания…

— Она называет ее Высочеством и делает реверансы, — не сдавалась Полина.

— Не хватало еще, чтобы она называла ее гражданкой и хлопала по спине! Признаюсь, Полина, ваша снисходительность выводит меня из себя. Мы стараемся изо всех сил, чтобы показать этой женщине, как надлежит обращаться с королевской дочерью, а она и не думает расставаться со своей ужасной фамильярностью…

— Я тоже так хотела бы посетить Ее Высочество, — вмешалась наконец Лаура в их перепалку, возвращая дам к истинной цели своего разговора.

— Сначала надо подать прошение, — сказала Полина, — а для этого пойти в Комитет общественной безопасности к гражданину Бергуину, который там служит председателем. Он славный человек, бывший жирондист, избежавший эшафота.

— Но лучше будет, — добавила ее мать, — как мне кажется, подписать прошение фамилией Адамс. Эти люди обычно хорошо относятся к выходцам из Америки. Когда мы приходили в первый раз, то видели некоего полковника Свана, который вел себя там как дома…

— Это же мой друг! — возликовала Лаура. — Я его еще не видела с тех пор, как вернулась из Бретани, но он может помочь, я просто уверена в этом. А в остальном — я к вашим услугам, мадам! Сама я и мой дом тоже, которым вы можете распоряжаться по своему усмотрению.

— От всего сердца благодарю, милочка, — отвечала мадам де Турзель. — Поверьте, в минуту опасности я не премину воспользоваться вашим предложением. И раз у вас появилась возможность подобраться к государственной власти, быть может, удастся узнать, в каком состоянии находится проект австрийского замужества. На мой взгляд, это было бы крайне прискорбно. Король Людовик XVIII страстно желает, чтобы Ее Высочество вышла замуж за его кузена, герцога Ангулемского, старшего сына монсеньора графа д'Артуа. Кстати, Его Величество писал мне, и я могу попробовать устроить переписку между принцессой и ее дядей.

— А это не опасно? Если все раскроется…

— Опасность никогда еще меня не пугала. И у меня нет другой цели, кроме как служить Его Величеству и счастью Ее Высочества…

— А вы уверены, что ее счастье — быть подле этого принца? Королева ненавидела своего деверя, а он вредил ей, как только мог. Она называла его…

— Знаю, Каином, но времена изменились, и высшие интересы королевства требуют, чтобы Бурбоны сплотились. Мы, увы, проиграли в надежде сделать ставку на Людовика XVII, и теперь надо служить Людовику XVIII, насколько хватит сил.

Лауре было что сказать по этому поводу, но она давно уже знала, что долг в понимании маркизы (не она ли пожелала остаться на посту воспитательницы «детей Франции» даже во время печально закончившегося путешествия в Варенн?) являлся единственной целью ее жизни и должен был быть исполнен, несмотря на любые возможные последствия. Так что этим все было сказано. Они расстались у церкви Сен-Сюльпис, пообещав друг другу не теряться из виду, после чего Лаура приказала отвезти ее в Тампль, чтобы попрощаться — конечно, на время! — с Луизой Клери. Приходилось снова вживаться в роль мисс Адамс и официально заявлять о своем присутствии в Париже. К превеликому удовольствию Жуана, которому ее, почти совсем исчезнувшую, все больше и больше не хватало.

В тот же день, но уже вечером, она подошла к дому № 63 по улице Реюньон, бывшей Монморанси, где у Свана были контора и склады.

Она обнаружила его с блокнотом и карандашом в руках, в очках, надвинутых на лоб, переписывающим надписи с этикеток двух кресел и шести стульев, обитых одинаковым голубым вышитым шелком. Эти предметы, да еще три больших сундука, составляли, кстати, весь товар на этом огромном складе. Американец, казалось, был с головой погружен в работу, однако, увидев Лауру, закричал от радости:

— Лаура Адамс! Милая моя! Ну, наконец-то в Париже! Ах, какое счастье! Только что приехали, я полагаю?

— Не совсем, я здесь уже несколько недель. Но как вы поживаете, мой друг?

— Неплохо, неплохо! Вы тоже, кажется… выглядите жизнерадостной… да-да, жизнерадостной, — повторил он, оценивающе оглядывая ее, словно коллекционную вещь. — Но почему вы так долго не появлялись? Еще бы один день, и вы меня бы не застали!

— Так, значит, правда? Вы уезжаете? — Сердце Лауры чуть сжалось.

— Только на время. Я вернусь, но завтра действительно уезжаю в Гавр, а оттуда кораблем в Бостон. Правительство Республики, не скрою по моей просьбе, предоставило в мое распоряжение вексель Франции к Соединенным Штатам. Попробую получить обратно средства, которые король Людовик XVI и несколько щедрых французов потратили на усмирение восставших во времена нашей Войны за независимость. Это, конечно, будет нелегко — ведь Соединенные Штаты не богаче, чем Франция, но я очень надеюсь убедить президента Джорджа Вашингтона, что речь идет о долге чести, поскольку, кроме потоков золота, французы проливали на нашей земле и свою кровь.

— Так вы, выходит, можете считаться послом?

— В какой-то степени… Эй, хорошенько запакуйте эти стулья! — вдруг крикнул Сван двум вошедшим здоровякам. — Они очень ценные, и нельзя допустить, чтобы они испортились в дороге!

Те принялись за работу, а полковник взял Лауру под руку, сопровождая в свой кабинет. Хитро улыбнувшись, она все же спросила:

— А откуда они, эти кресла? Мне кажется, я их где-то уже видела…

— Из Тюильри! — нисколько не смутившись, ответил он. — На вырученные за них деньги я куплю зерна, которое так ждет ваш народ… ну, и еще кое-что. А хотите, поужинаем сегодня вместе? Ужасно обидно покидать вас так скоро! Разве что вы захотите поехать со мной, проведать родные места? — с коварной усмешкой добавил он, хотя, как давнишний друг Батца, отлично знал, чего стоит «американское происхождение» мисс Адамс.

— Спасибо за оба предложения, но нет, дорогой друг, не могу. Я вижу, вы так заняты… мне даже неловко просить вас об одолжении!

Веселая физиономия этого удачливого дельца вмиг посерьезнела:

— У меня для вас всегда найдется время. Даже если придется отложить отъезд. Но что вам понадобилось?

— Разрешение на вход в Тампль с целью посещения принцессы Марии-Терезии Шарлотты. Ей позволено теперь принимать нескольких особ, и я хотела бы тоже войти в их число. А вы, похоже, на короткой ноге с Комитетом общественной безопасности, от которого зависит решение о возможности посещения Ее Высочества. Прошу вас, помогите мне увидеть ее, ну, хотя бы один-единственный раз!

— Вы будете видеть ее так часто, как пожелаете! А сейчас пойдемте ужинать! Уже одиннадцать часов, — проговорил он, взглянув он на часы. — Ну, ничего! Поужинаем, и я отвезу вас к гражданину Бергуину. Как вы верно подметили, он ни в чем не может мне отказать, к тому же Комитет благосклонно отнесется к присутствию дочери свободной Америки подле, как они выражаются, «дочери тиранов»! Вы, например, сможете научить ее жизни!

— Прямо в тюрьме? — засмеялась Луиза.

— Навечно она там не останется, если верить слухам. И скоро станет австриячкой…

— Не уверена. Она не сможет, конечно, противиться своей отправке в Вену, но я слышала, что она наотрез отказывается выходить замуж за эрцгерцога. Мой милый Сван, я так спешу ее увидеть…

— Если бы это зависело только от меня, вы бы отправились к ней завтра же. Но поспешим, мы отлично поужинаем в одном известном мне месте…

Он сдержал слово, и несколько часов спустя «мисс Адамс» уже выходила из Тюильри, где размещались и Конвент, и Комитет, правда, уже не такие устрашающие, как раньше. В кармане ее покоилось разрешение на посещение трижды в неделю «Марии-Терезии Капет». Получив его, она чуть было не расплакалась от радости, потому что никак не надеялась на то, что сможет видеть принцессу целых три раза в неделю! Она была безмерно благодарна полковнику Свану:

— Мне стыдно, что я пришла к вам лишь затем, чтобы попросить об услуге, в то время как я в Париже уже много дней, но…

— …но вы приехали в основном для того, чтобы повидаться с Батцем, ведь так?

— Да. Вам я могу признаться. Я хотела его видеть.

— И, думаю, вы его видели, — задумчиво произнес он, глядя, как осветилось ее бледное лицо при одном упоминании имени Батца. — Я тоже повидался с ним…

Лаура чуть не подскочила:

— И давно?

— На той неделе. Он был здесь… проездом… только убедился, что его вычеркнули из списков эмигрантов, и снова уехал.

— Опять в Брюссель?

— Нет, в свое имение в Шадье, но только не спрашивайте, что он там собирается делать, я об этом понятия не имею.

— Но он, надеюсь, вернется?

Тон Лауры сделался отрывистым, сухим. Ей было больно, что Жан даже не дал ей знать о себе. Почему он ее не позвал? Почему не увез с собой? Хоть бы и на несколько дней… А ей так хотелось взглянуть на это имение, скрытое от посторонних глаз так хорошо, что он даже думал везти туда короля!

— Есть вопросы, на которые у меня нет ответа, — мягко обратился к ней Сван, как видно без труда читающий все мысли Лауры по ее лицу, — но, уверяю вас, он скоро вернется. Не забудьте, что он еще не покончил с Конвентом. А Конвент все еще держится, несмотря на все удары, которые он на него обрушил. В общем, я не представляю его себе в тапочках в овернской глуши…

Обида прошла, и Лаура вдруг звонко рассмеялась:

— А вы думаете, что он когда-нибудь наденет тапочки?

— О нет! В Оверни ли, или в другом месте, но, думаю, на это он не способен. Ну же, Лаура, не терзайтесь! Вам нечего опасаться…

— Почему вы так думаете?

— Потому что при звуках вашего имени в его глазах зажигается свет… точно такой же, как и у вас, когда я назвал имя Батца. Я вам обоим желаю огромного счастья!

Уходя от Свана, Лаура все удивлялась поразительной интуиции и ясности сердца этого бонвивана. Он, безусловно, оставался верным другом, но страсть к делам вытеснила из его— души все остальные, в том числе нежные чувства. Но сегодня она была потрясена его проницательностью.

Несколько дней спустя, одетая с неброской элегантностью в белое муслиновое платье с желтыми полосами, в соломенном капоре с бело-желтыми лентами и с букетом роз в руках, Лаура появилась у ворот Тампля. Предъявив пропуск и заявив таким образом свое право на вход, она прошла через старый полуразрушенный дворец, пересекла внутреннюю шестиметровую стену, которую построил разрушитель Бастилии Палуа, чтобы изолировать башню. У единственного выхода она вновь показала свои бумаги, потом миновала прохладный тенистый сад с каштанами и оказалась перед низкой дверью, которую хорошо помнила. За дверью ей учтиво поклонился мужчина лет тридцати. Она знала, что это Гомен, сочувствующий комиссар, подпавший под очарование своей пленницы и сделавшийся практически ее слугой. С бьющимся сердцем она последовала за ним наверх, преодолевая сто восемьдесят каменных ступеней, ведущих с первого этажа на четвертый, где содержалась принцесса. Дубовая дверь, обитая гвоздями, была открыта, как и следующая, железная. Войдя в нее, Лаура оказалась в передней. Перед ней была последняя дверь, отделанная мелкой плиткой; в нее и постучал Гомен. Вышла женщина, это была, конечно, мадам де Шантерен. Ее острый взгляд недоверчиво посмотрел на Гомена и остановился на посетительнице.

— Гражданка Лаура Адамс, американка из Бостона, она получила разрешение приветствовать мадам. Вот ее документ.

Тонкие брови компаньонки взлетели высоко на белый лоб, укрытый волнами шелковых каштановых волос.

— Американка? — не смогла она сдержать изумления. И обратилась непосредственно к Лауре: — Где вы познакомились с мадам?

— В Версале и затем в Тюильри. Королева благоволила ко мне… — не вдаваясь в подробности, ответила Лаура.

— Вы жили во Франции?

— Долгие годы.

— Что-то вы слишком молоды, чтобы говорить о долгих годах!

Лауру охватило нетерпение. Как и мадам де Турзель, ее раздражал повелительный тон этой казалось бы симпатичной женщины:

— Возраст здесь ни при чем! Как бы то ни было, у меня есть официальное разрешение видеть принцессу. Собираетесь ли вы мне помешать?

— Боже упаси! Но вот уже несколько дней подряд к нам ходят такие странные личности!

Опасаясь, как бы эти слова всерьез не обидели прибывшую посетительницу, Гомен поспешил уточнить:

— Гражданка Шантерен намекает на гражданку Монкэрзен, которая называет себя Бурбон-Конти и кузиной мадам, но визиты ее мадам не любит…

— Надеюсь, со мной этого не произойдет… И она вошла…

Комната, в которой она оказалась, была средних размеров, но сводчатый потолок показался ей очень высоким. Прямо перед ней был большой камин, но без огня, ведь на улице было еще тепло, его-то Лаура разглядела, а вот все остальное как будто было покрыто туманом, кроме одного — кушетки, на которой сидела Мария-Терезия Шарлотта Французская с книгой в руке. Но она не читала: на ухо ей что-то шептала мадам де Шантерен, и она с удивлением взирала на женщину, пришедшую к ней с розами в руках.

Лаура встретилась с этим исполненным робости взглядом голубых глаз и чуть не потеряла сознание. Забыв о своей роли, она, отбросив букет, присела в глубоком реверансе, за который не смог бы ее упрекнуть даже самый строгий церемониймейстер. И, присев, не поднималась — ждала, когда ей позволят встать.

— Кто знает, возможно, и правда гражданка была при дворе? — заметила Шантерен с кислой усмешкой.

Застыв на мгновение, девушка, не говоря ни слова, мягко отстранила свою «наставницу» и, приблизившись к Лауре, взяла ее дрожащие руки в свои, помогая подняться. Когда они оказались лицом к лицу, Лаура увидела, что Ее Высочество выросла, повзрослела и стала очень походить на королеву, разве что черты ее лица были мягче… Она посмотрела Лауре прямо в глаза и на несколько секунд задержала взгляд, потом улыбнулась и, положив ей руки на плечи, поцеловала ее, прошептав:

— Как давно жду я вас, мадам де Понталек…

Нагнувшись, она подобрала букет и поднесла его к лицу:

— Как они прекрасны! Вы не забыли, что я любила белые розы!

— Я никогда не забуду вкусов Вашего Королевского Высочества…

— Прошу вас, называйте меня просто мадам! Наше время отличается простотой в обращении… и никакого третьего лица!

— Буду стараться, но что до ваших вкусов, мадам, мне часто доводилось беседовать о них с Полиной де Турзель, ее матерью и бедной принцессой де Ламбаль…

Это была чистая правда. Только одного не открыла Лаура: беседа о вкусах принцессы состоялась не под позолоченными сводами Версаля, где играли ее свадьбу, не в Тюильри, а в тюрьме Форс, где она целых две недели, с 10 августа по 2 сентября 1792 года, делила камеру с этими тремя женщинами. Тогда, пытаясь забыться и не слишком огорчаться из-за гнусностей своего мужа, она находила удовольствие в разговорах о маленькой девочке, которая так понравилась ей, о девочке, заботам о которой посвящала ее королева. Она хотела узнать о ней все.

— Так отрадно беседовать о тех, кого с нами нет! Сядьте подле меня. Милая Ренетта, — попросила она свою компаньонку, — будьте так любезны, не распорядитесь ли вы принести нам чай? Кажется, я припоминаю, что мисс… Адамс весьма его любила.

Поскольку Гомен ушел вниз, пришлось мадам де Шантерен самой спускаться за напитком. Отсутствовала она недолго и вскоре вернулась, задыхаясь от слишком быстрого восхождения по лестнице, но даже этого времени Лауре хватило, чтобы объяснить смену имени, дать свой адрес и уверить девушку в безоговорочной преданности. Та в изумлении распахнула восхищенные глаза, как будто слушала сказку, но жизненный опыт подсказывал ей, что все это было правдой.

Когда вернулась мадам де Шантерен в сопровождении мальчика-слуги, они уже говорили о музыке и Мария-Терезия со смехом восклицала:

— Знаете ли вы, милая Ренетта, что мисс Адамс принимает участие в этих чудесных концертах, которые мы слышим каждый день?

— В самом деле? И давно?

— Довольно давно. Впервые мы с мадам Клери поселились в ротонде еще осенью 1792 года, а потом нас по доносу оттуда выгнали. Но мы были даже рады, что все для нас еще хорошо кончилось. После Термидора мы вернулись обратно. Мадам и представить себе не может, насколько предана ей мадам Клери…

— Да, горе позволило нам оценить привязанность наших друзей… и равнодушие многих других. Хотя королям известно, как иссушено сердце придворного…

— Такова человеческая природа, мадам, — мягко сказала Лаура, — но теперь выбор сделан, и вокруг вас только преданные сердца…

— Не стала бы ручаться за всех, — вставила мадам де Шантерен. — И в особенности за эту так называемую Бурбон-Конти, которая донимает нас своей любовью, хотя сама отличается удивительной нескромностью. Ее вопросы часто приводят мадам в замешательство.

— Меньше, чем те, которые задаю себе я сама, — с грустью уточнила Мария-Терезия, — и на эти вопросы ни она, ни вы, Ренетта, ни, без сомнения, мисс Адамс не хотите давать мне ответы. Все говорят, что любят меня, но никто не хочет сказать мне, что случилось с моей матушкой, с дорогой тетушкой. Что до братца, я думаю, что он сильно хворает, потому что больше из его темницы ничего не слышно.

Лаура отважилась взять девушку за руки и сказала:

— Мы можем рассказать вам лишь то, что знаем. Люди из правительства всегда любили секреты.

— А те, кто меня окружает, должно быть, вынуждены их хранить…

Чай внес приятное разнообразие, после чего Лаура попросила разрешения удалиться.

— Мы проводим вас, — предложила принцесса. — Пора идти в сад: скоро начнется концерт. Вы тоже будете участвовать?

— Не сегодня, но, насколько я знаю от мадам Клери, то, что услышит нынче мадам, будет неизмеримо лучше: петь для нее пожелал знаменитый оперный певец Жан Эллевью. Я с ним хорошо знакома.

— Правда? О, как чудесно! — вскричала девушка, хлопая в ладоши.

— В таком случае нельзя опаздывать, — напомнила мадам де Шантерен с довольным видом, даже если, как подумалось Лауре, это удовольствие она испытала по случаю ее скорого ухода. Между ней и «милой Ренеттой» симпатии так и не возникло. Они спустились вместе, и под деревьями Лаура присела в прощальном реверансе.

— Вы еще придете, правда же? — спросила королевская дочь, протягивая ей руку для поцелуя.

— Мне разрешены три посещения в неделю, и я не пропущу ни одного… разве что мадам больше не захочет меня видеть…

В последующие дни Лаура приходила к принцессе с радостным сердцем. Она дважды встречалась там с мадам де Турзель и Полиной, и втроем они старались составить для маленькой принцессы некое подобие двора, сплетничая о последних новостях, что заставляло мадам де Шантерен следить за ними с удвоенным рвением. Лучшей наградой была им радостная улыбка Марии-Терезии, и она же стирала недовольную гримасу с лица Ренетты.

Как-то раз, когда Лаура явилась, как обычно, с букетом (на этот раз это были лилии), мадам де Шантерен вышла ее встретить в переднюю и плотно прикрыла за собой двери в комнату Ее Высочества. Она казалась очень взволнованной.

— Не знаю, сможете ли вы ее увидеть, — огорченно прошептала она. — Вчера разыгралась настоящая драма. Я отсутствовала, так как с разрешения Комитета ходила навестить больную сестру, и мадам пришлось одной принять эту кошмарную Монкэрзен. Вернувшись, я застала принцессу в ужасном состоянии: эта авантюристка — другого слова не подберешь — рассказала ей о смерти матери, тети и брата. Бедное дитя! Она плакала не переставая, даже дважды падала в обморок…

— Боже мой, бедная девочка! — прошептала Лаура. — Такие вести, и все сразу! Эта Монкэрзен, должно быть, ненормальная.

— Я сделаю все возможное, чтобы ноги ее больше тут не было! Сегодня же вечером, прямо отсюда пойду в Комитет общественной безопасности!

— Я отвезу вас, если хотите. Меня ждет экипаж. А потом он доставит вас на улицу Розье.

— Правда? О, как это любезно с вашей стороны! Казалось, мадам де Шантерен действительно пребывала в растерянности, даже слезы выступили на глазах, и она показалась Лауре вполне симпатичной: кто знает, может быть, она и вправду привязана к Марии-Терезии?

— Позвольте мне просто взглянуть на нее, — попросила Лаура. — Я потом спущусь и буду ждать вас в экипаже.

— Нет, лучше уж зайдите! Вдруг ей станет лучше, когда она увидит вас…

Лаура нашла Марию-Терезию лежащей на кушетке. На руках она держала белую с коричневыми пятнами собачку неизвестной породы.

— Это Коко! — пояснила мадам де Шантерен. — Я велела его принести мадам, раз уж она знает. Это была собачка брата…

— У него в темнице, откуда вызволил его Баррас, была собака?

— Нет, собака была у одного из стражников. Я подумала, что если она будет здесь, то мадам станет легче…

— Кажется, вы были правы. Спасибо, что подумали об этом.

Когда Лаура подошла поближе, Коко спрыгнул с рук Марии-Терезии и, виляя хвостом, подбежал к ней, ожидая ласки, которую тут же и получил. Она даже взяла его на руки и отнесла принцессе, а та подняла на нее огромные голубые глаза, покрасневшие от слез:

— Вы тоже знали?

— Да, — промолвила Лаура, становясь на колени у кушетки. — Я знала.

— И ничего не сказали мне…

— Если бы я не поклялась молчать, мне бы не дали разрешение посещать вас. Да и сама я считаю, что можно было еще немного подождать и не рассказывать вам об этом ужасе.

— О господи! Но почему? Меня это мучило день и ночь: что с ними стало? А узнать пришлось от этой женщины, которая утверждает, что она моя кузина, а я не могу заставить себя ее полюбить. Я бы предпочла, чтобы мне об этом рассказали мадам де Шантерен или вы. Но настоящим другом оказалась мадам де Монкэрзен…

— Это не так! Надеюсь, бог меня не осудит, но я считаю, что решение Комитета было оправданным. После заточения вам следовало бы сначала набраться сил и обрести вкус к жизни.

— Вот почему мне давали только цветные платья, ничего черного, хотя я должна была ходить в глубоком трауре! — с горечью бросила Мария-Терезия.

— Траур у нас в сердце, мадам, а не в нескольких метрах ткани. Вы молоды… красивы, как, наверное, была красива в вашем возрасте королева, ваша матушка. Нужно подумать о себе, о надеждах, которые возлагают на вас многие французы. Не все убийцы, и у вас множество подданных, которые…

— Вы сказали, подданных? Но я не наследую после брата — короля…

— Наследуете, и более, чем вы думаете. Республика уничтожила все королевские законы. В их числе и закон о наследовании.

Слезы просохли, и на лице девушки появилось мечтательное выражение. Ее Королевское Высочество в молчании поглаживала собаку, зато мадам де Шантерен стала делать Лауре какие-то знаки. Пробормотав нечто вроде извинения, Ренетта за руку оттащила молодую женщину в сторону:

— Вы с ума сошли! Говорить ей такие опасные вещи! Я должна была бы донести на вас в Комитет общественной безопасности.

— Но вы не донесете. В минуты страшного несчастья человеку необходимо за что-то ухватиться, пусть даже за мечту или иллюзию. В ее жилах течет королевская кровь, и любовь ее к Франции так же велика, как велики страдания, которые эта страна ей причинила… Мадам де Шантерен пожала плечами:

— Зачем ей это! Через несколько месяцев она отправится в Вену, выйдет замуж за эрцгерцога и затеряется в гуще бесчисленных Габсбургов. Так к чему эти намеки, что возможно невозможное?

— Чтобы она захотела жить. Потому что если в сердце ее поселится любовь к нашей стране, а я чувствую, что так оно и есть, то она увезет ее с собой и будет стремиться, где бы она ни была, защищать престиж и интересы Франции. А теперь идите в комитет и доносите, если это может облегчить вам совесть!

— Вы отлично знаете, что я этого не сделаю. Но никто не помешает мне думать, что для американки вы ведете себя очень странно. Гораздо больше похоже на то, что вы родились здесь, во Франции! Эту страну вы искренне любите!

Лаура не впервые слышала подобные замечания, и ответ был у нее готов:

— Франция чрезвычайно помогла Соединенным Штатам в достижении свободы… Что касается вас, то. между прочим, для аристократки, а я уверена, что вы принадлежите к аристократическому кругу, вы тоже действуете более чем необычно. Может показаться, что вы имеете непосредственное отношение к Якобинскому клубу.

Лауре было прекрасно известно, что частица «де», употребляемая перед фамилией, не указывает прямо на дворянское происхождение, но она подумала, что мадам де Шантерен падка на лесть, даже если эта лесть преподносится в виде упрека. Так и случилось, и остаток дня обе женщины провели, объединив усилия, чтобы своей любовью облегчить боль шестнадцатилетней девочки.

Увидев, что Лаура собирается уходить, Мария-Терезия взяла ее за руку:

— А знаете, я за троном не гонюсь. Наоборот, в моих мечтах всегда представлялась размеренная жизнь в одиноком замке в окружении преданных друзей, с которыми меня связывает взаимная любовь. Мне хотелось бы гулять в тихом парке и кормить животных, как это было некогда в Трианоне. Я затерялась бы в густых лесах, и люди, повстречавшие меня, никогда не догадались бы, кто я такая на самом деле…

Анж Питу, выйдя в последний раз из тюрьмы Форс, оказался перед лицом печальной реальности: ему грозила нищета. Он, конечно, был не один такой в городе, где краюха хлеба могла стоить пачку ассигнаций, но все же это было крайне неприятно. Не то чтобы Питу стремился к роскоши, но честный достаток казался ему справедливой наградой за труд.

Хотя возможность трудиться как раз и не предоставлялась. «Друг народа», где совсем недавно он развлекался, играя роль двойного агента, прекратил свое существование. В то же время «Политические и литературные анналы» процветали, как и раньше, однако платили там ничтожно мало. Надо было искать выход, и он решил попытать счастья в карьере уличного певца: Питу собирался распевать песенки собственного сочинения. Кстати, многие парижане в эти смутные времена демонстрировали свои таланты на улицах города, что приносило хоть какой-то доход, позволяющий сдобрить шпинат маслом, хотя и его было не достать. Само собой разумеется, что петь о любви не входило в планы Анжа. Он делал ставку на политические куплеты, которые, например, можно было переложить на знакомые мотивы.

Итак, с присущим ему пылом он принялся за сочинение злободневных куплетов. Закончив стихи, Питу побежал печатать их в нескольких экземплярах. На следующий день с раннего утра он отправился бродить по Чреву Парижа, обитателям которого он был хорошо знаком со времени его службы в Национальной гвардии. В пять утра занялась дивная нежная заря, на улицах показался народ, и он стал искать место для выступления. После долгих поисков Питу выбрал кабаре «Рыцарь в латах», прислонившись к фасаду которого он приготовился петь. Анж несколько раз прочистил горло, чтобы улучшить голос и заодно успокоиться, и наконец запел на мотив «Пробуждения народа»[59]:

Голос его, поначалу чуть дрожащий, неуверенный, стал чище, сильнее, звонче. Он так увлекся, так поносил великих мира сего, что вокруг собралась толпа. Люди останавливались, пораженные смелостью куплетов, а в конце бурно зааплодировали. Потребовали даже спеть на бис, и Питу повторил весь репертуар с еще большим пылом. Он даже сочинил на ходу новые куплеты, тоже встреченные на ура, так что к концу выступления новоявленный певец совсем охрип.

— Голос певца без скрипки звучит как разбитый горшок, — усмехнулась какая-то торговка, кинув ему мелочь. — Поди-ка, мой мальчик, глотни тут винца, и голос поправишь, и в голове прояснится…

Совет был неплох, и, последовав ему, Питу выбрал в баре укромный уголок, где принялся подсчитывать прибыль. Весьма недурно! Почти что сто экю… бумажных, конечно, но ведь это было только начало! Его так и подмывало пойти и повторить свой концерт, благо времени было всего только полседьмого. Однако следовало соблюдать осторожность: здесь нельзя было задерживаться надолго, пока не вышли на улицу всякие щеголи, которым не пристало вставать в такую рань. Уйти до их появления означало остаться неузнанным и иметь возможность еще подработать денежек.

День лишь только начинался. Придя домой, Питу привел себя в порядок и отправился в «Политические и литературные анналы» писать отчет о заседании Конвента. На обратном пути, проходя по площади Дофин, он заметил одного из наводнивших Париж шарлатанов. Тот, окруженный музыкантами, вовсю наяривавшими песни, созывал народ, пытаясь продать очередную швейцарскую чудодейственную микстуру. Глядя на них, Питу вспомнил слова торговки о том, что голос певца без скрипки звучит как разбитый горшок. Конечно, лучше было исполнять свои куплеты в музыкальном сопровождении, даже если бы это был всего один инструмент. Питу дождался перерыва и что-то быстро зашептал на ухо одному из музыкантов. Вскоре они ударили по рукам: продавец швейцарской микстуры начинал только в восемь, а до этого «оркестр» был свободен. На следующее утро в пять часов утра Питу встретился с музыкантом в маленьком кабаре на улице Пюи, в районе Ле-Аль. Попивая смородиновый сироп, они обсуждали, как лучше провести первое выступление. Задумка оправдала себя: в половине седьмого приятели уже делили на двоих четыреста франков ассигнациями.

Так продолжалось почти две недели, ровно до того дня, когда, явившись в очередной раз в Конвент на трибуну для прессы, Питу сделался объектом злых шуток. Он понял, что его утренняя деятельность уже ни для кого не секрет. Раздосадованный, он немедленно подал редактору «Политических и литературных анналов» прошение об отставке, «оставляя желчных от голода коллег с их статьями натощак и мыслями о славе»[60]. Теперь Питу нанял еще нескольких музыкантов, перестал прятаться и заработал еще больше денег, потому что не жалел желчи в своих нападках на Конвент. Публика хлопала ему все громче. И действительно, политическая обстановка давала повод разгуляться сатирическим талантам. В особенности новая Конституция, за которую депутаты проголосовали 5 фруктидора третьего года, иначе говоря, 22 августа 1795 года. Она и правда была странной, эта Конституция, в которой одно противоречило другому. Но в ней было записано право на всенародное голосование, и в этом смысле она представляла собой хорошее начало.

Каждый француз имел право голосовать всего при одном условии: что заплатит совсем ничтожный налог на имущество или на доходы. Но даже и эта мелкая повинность была отменена для «славных защитников Отечества», браво сражавшихся на границах и в Вандее, где, после известия о смерти Людовика XVII, Шаретт[61] возобновил военные действия.

В Конституции был еще один интересный пункт: голосование должно было быть тайным, а не открытым, в полный голос, как раньше, и это позволяло свободно голосовать против. К тому же избираться должны были не только депутаты, но и судьи, представители департаментских и муниципальных ассамблей, и даже функционеры. Предоставлялся поистине широкий спектр свобод, хотя уже следующие пункты несколько их ограничивали. Эти замечательные выборы, по мысли законодателей, должны были происходить в два этапа: на первом этапе каждый гражданин имел право избирать, но только лишь «главных выборщиков», к тому же из числа элиты, — то есть людей с достатком, богатых, выходцев из крупной буржуазии. Их число было невелико — около двадцати тысяч, не больше, на всю Францию. Фактически они и только они должны были выбирать верховных правителей. Вот вам и всенародное голосование!

Из этих видных деятелей надлежало создать две палаты: Совет пятисот и Совет старейшин, численностью вдвое меньше прежних. Исполнительная же власть должна была обеспечиваться пятью избранными депутатами — директорами, которые в свою очередь назначали министров. Но эти пять марионеток не могли распоряжаться общественными фондами и предлагать законы. И в довершение всего Конвент, в качестве крайней меры предосторожности, проголосовал за Декрет о двух третях, провозглашавший, что

из каждых семиста пятидесяти избранников пятьсот, то есть две трети, должны избираться из числа окончивших срок депутатов Конвента. Чтобы подсластить пилюлю и замаскировать такое злоупотребление властью, решено было, что этот декрет должен быть ратифицирован всей нацией посредством двойного плебисцита, назначенного на 1 вандемьера четвертого года, то есть на 23 сентября 1795 года. Неудивительно, что при таком положении дел сатирик Питу разошелся вовсю, пробуя на зуб каждое постановление, а зуб у него был исключительно острый.

Как-то утром, прислонившись к стене дома в нескольких шагах от «Рыцаря в латах», он во весь голос распевал о благе монархии и вреде революций. Народу вокруг было много, и ассигнации сыпались, как осенние листья, но вдруг Питу заметил в толпе знакомую фигуру. Фигура незаметно подавала ему какие-то знаки. Допев, он извинился перед публикой и удалился под руку с «фигурой» в кабаре.

— После таких упражнений вас, верно, мучает жажда, милейший Питу? — Батц хлопнул в ладоши, призывая служанку. — Однако поздравляю: у вас большой талант.

— Вам понравилось?

— Как это может не понравиться? Но не слишком ли вы рискуете? Сколько раз в этом году вы уже сидели в тюрьме?

— Два.

— Ох, не миновать и третьего… разве что все вокруг так быстро переменится и вы вдруг сделаетесь пророком… или героем…

— А как по-вашему, будут перемены?

— Это зависит от воли людей. Нет необходимости напоминать вам, что плебисцит назначен на завтра: первое вандемьера четвертого года, — издевательски уточнил он. — Бьюсь об заклад, что результаты вызовут бунт. Особенно если они будут положительными, а так и случится!

— Отчего же?

— Да оттого, что некоторые будут голосовать по принуждению, и в любом случае результаты подтасуют. В провинции уж наверняка, а в Париже, могу гарантировать, Декрет о двух третях не пройдет, так что Конвент будет недоволен. Я со своей стороны уж постараюсь, чтобы вызвать как можно больше причин для недовольства.

— Заделались бунтовщиком? Вы?!

— А почему бы нет? — резко ответил Батц. — Лес рубят — щепки летят, а у нашей партии уже не будет такого дивного повода покончить с проклятым Конвентом, приютившим под своей сенью такое количество убийц!

— Трудно не согласиться с вами, барон. Да и когда я спорил? Где начнется восстание?

— В нашей старой секции Лепеллетье[62], над которой еще парит тень великого дорогого нам всем Кортея. Его память здесь чтят, он и поведет нас в бой! Что до вас, любезный Питу, надеюсь, вы станете певцом нашей Илиады, а ваш такой убедительный глас поможет перетянуть на нашу сторону многих сомневающихся!

— Можете на меня рассчитывать.

— Я в вас нисколько не сомневался, — с чувством произнес Батц, протягивая руку, которую Питу крепко пожал. А теперь пора возвращать вас публике: она заждалась…

— Еще немного подождут. Ответьте мне на один вопрос. Известно вам, что мисс Адамс проводит теперь все свое время в ротонде и Тампльской башне? Вы знаете, что ей удалось приблизиться к принцессе?

— Да, знаю. Но к чему этот вопрос?

— Чтобы понять, входит ли в ваши намерения увидеться с нею до начала восстания. Я сам давно ее не видел, но уверен, что ей вас страшно не хватает…

— Мне тоже не хватает ее, — сказал Батц, и лицо его внезапно потемнело. — Но в мои планы не входит свидание с ней до того, как начнется бой. Одному богу известно, что из этого может выйти. Меня могут убить… взять в плен… и мне непереносима мысль, что она может оказаться каким-то образом замешана во всем этом. Уже то, чем она занимается в Тампле, достаточно опасно, но, наверное, для нее это счастье. Так что мне возле нее сейчас не место, и я не хочу, чтобы она хоть о чем-то догадывалась…

— Если кто и скажет ей о вас, то только не я.

— Я знаю. И все-таки, Питу, если случится так, что я не выйду из боя живым, не согласитесь ли вы передать ей кое-что на словах?

— Незачем и спрашивать.

— Тогда скажите ей… что я люблю ее, как никогда и никого еще на свете не любил…

— Даже Мари?

— Даже Мари, хотя богу известно, какую рану нанесла мне ее смерть…

Не говоря более ни слова, Батц повернулся и побежал прочь, а сам Питу с задумчивым видом пошел допевать свои песни.

Назавтра результаты голосования были точно такими, как предсказывал барон. Новая Конституция собрала 914 853 голосов «за» и только 41 892 — «против». Что до Декрета о двух третях, то его одобрили 167 650 человек, против — 95 373. Эти последние сказали «нет», и на улицах Парижа поднялся ропот, но в своей эйфории Конвент, словно освободясь от тяжкой ноши, казалось, ничего не замечал. Он занят был теперь Декретом об аннексии Бельгии и разделением страны на девять департаментов. Впрочем, было приказано усилить полицейские наряды, хотя это было совершенно бесполезно.

12 вандемьера двадцать шесть секций сплотились вокруг секции Лепеллетье, где был образован штаб восстания, который тут же выслал гонцов в департаменты с призывом примкнуть к восставшим парижанам. На этот раз все жители столицы, те, кто в действительности и были народом: лавочники, ремесленники, мелкие буржуа, интеллигенция, все, для кого забрезжила новая заря, — все они, как один, встали на сторону роялистов, вырвавшихся из тюрем Робеспьера. В числе них был и Батц. Два дня подряд сражался он бок о бок со своим другом, молодым Шарлем Делало, вице-президентом секции Лепеллетье, человеком, которого природа наделила необыкновенным ораторским талантом…

Конвент, оказавшись в отчаянном положении, воззвал к отребью, в их числе к убийцам узников тюрем в 1792 году, и к этой армии негодяев добавил четыре тысячи солдат, стоящих в Саблоне под командованием генерала Мену… который переметнулся на сторону восставших. Это стало очевидно, когда защитники Конвента попытались захватить секцию Лепеллетье на углу улиц Вивьен и Фий-Сен-Тома. Мену любезнейшимобразом вел переговоры с молодым Делало, который без всякого труда убедил его в том, что их дело правое, и призвал генерала примкнуть к их рядам, «как сделали все честные люди, для которых нестерпимы выходки Конвента».

А Конвент тем временем стянул в Париж пушки, и площадь напротив Лувра, площадь Революции и Елисейские поля превратились в сплошную артиллерийскую батарею. Ночью, под накрапывающим уже холодным дождем, приготовления развернулись с удвоенной силой. В Париже была объявлена всеобщая мобилизация, но предместья молчали. Всю ночь заседал Конвент в Тюильри. Уже сместили Мену и на Барраса возложили командование обороной. Но тот трезво оценивал свои способности и прекрасно понимал, что военные лавры ему не по зубам. Это совсем не то, что закручивать интриги или разжигать дебаты, где Бар-рас был несравненный мастер! Но вести армию в атаку, особенно когда речь идет о братоубийственной бойне, — это не для него. Хотя Баррас знал, кто может проявить себя в этом деле: корсиканский генеральчик, он видел его при осаде Тулона[63], тогда тот совершал чудеса! Неказистому, с гадким характером, Бонапарту после похода в Италию стало тесно на европейском театре военных действий, и он намеревался предпринять дерзкую экспедицию в Египет. Кроме того, поговаривали, что он собирался и в Турцию — переформировывать артиллерию султана. Этот Наполеон Бонапарт уж точно справится с пушками. Надо послать за ним!

Неплохая мысль, и вот уже генеральчик отдает четкие и ясные приказы: солдатам из Саблона — занять позицию вокруг Тюильри… Но секционеры вполне могли захватить пушки на Елисейских полях, и Бонапарт посылает своего друга, командира эскадрона Мюрата: тот должен забрать их и передислоцировать туда, где они окажутся наиболее действенными.

На заре 13 вандемьера небо прояснилось и показалось солнышко. К двум часам пополудни оно уже сияло вовсю, когда встрепенулись бойцы из секций, но они были разбросаны по всему городу и, главное, лишены единого командования.

К четырем часам раздались первые выстрелы: это стреляли по секционерам с улицы Сент-Оноре, около церкви Сен-Рош. Ожесточенный бой завязался у Нового моста и на улице Пти-Шан, где защитникам Конвента пришлось штыками отбивать атаку с баррикады. За несколько минут улицу Сент-Оноре усыпали трупы, снаряды свистели у Дворца Равенства и на ступенях церкви Сен-Рош, куда по приказу Бонапарта свезли пушки. Целая колонна бойцов из секции Лепеллетье и Бют-де-Мулен была расстреляна. Батц тоже был с ними. Его знаменитый глубокий голос гремел весь день, заражая оптимизмом бойцов, но что может голос против огненных жерл, и, раненный, он укрылся в церкви, которую так хорошо знал. Лишь на секунду взгляд его встретился со стальной голубизной глаз нового победителя…

И вот все было кончено. К семи часам, к наступлению сумерек, стрельба утихла. Но надежда, что не все еще потеряно, еще теплилась. На своей территории секция Лепеллетье вновь готовилась к бою, но наутро все сочувствующие, вместо того чтобы остаться, разбежались в поисках убитых и раненых. К одиннадцати утра «цитадель» была окружена, и ей пришлось сдаться… Все пропало!

Это был страшный удар для партии роялистов, от которого она так и не оправилась. А Республика была спасена. По крайней мере, на время, поскольку и сама она уже не так крепко стояла на ногах и была не сильнее противника. Если бы не Бонапарт, не преодолеть бы ей такого страшного потрясения. Не будь этого никому не известного доселе вояки, Республика бы пала, сметенная гневом масс. Это не забудется. Государственный переворот — наука, которая усваивается быстро.

А пока, все же устояв, благодарная, назначает она дивизионным генералом и главнокомандующим внутренними войсками субтильного, неказистого генеральчика с труднопроизносимой фамилией. Назначает она также военную комиссию для суда над роялистами, которые обвинялись в пособничестве восстанию, которая быстро приступила к работе. В числе арестованных оказался и Леметр…

Некогда Батц, вонзив в его тело шпагу, не стал добивать его, и тому было отпущено еще пожить. В ту ночь, когда состоялась дуэль Батца и Леметра, сообщники последнего, которые ожидали его в «Соваже», поскакали ему навстречу по дороге на Рейнфельден и нашли его, привязанного к лошади. Леметра привезли к врачу в Базель (именно к тому, который лечил Монгальяра). Лекарь нашел, что рана не смертельна, и за несколько недель поставил больного на ноги. Леметр вернулся в Париж, где после падения Робеспьера его жена жила в маленькой квартирке на улице Святого Бретонского

Креста. Там его и арестовали, в тот самый день, когда взяли и многих других роялистов — членов «Парижского агентства», которым из Венеции все еще руководил граф д'Антрэг. Но по странной и необъяснимой причине всех соратников Леметра отпустили, только он один был приговорен к смертной казни. Когда настал его черед, он взошел на эшафот, от которого в свое время не дал Батцу спасти короля. «Парижское агентство» прекратило свое существование, и его столичный шеф, шевалье де Поммель, все еще находясь на свободе, запил с горя, заглушая воспоминания.

Глава 10 МАДАМ ПОКИДАЕТ ТАМПЛЬ

Грозные вандемьерские дни Лаура провела в крайнем волнении и в надеждах. Как она беспокоилась за Батца, ведь Питу рассказал, что он сломя голову кинулся в самое пекло. Но одновременно надеялась она на послабления для Марии-Терезии Шарлотты: а вдруг победят роялисты, и ее заточение закончится, хотя, конечно, тюрьма уже не та, что прежде, и ее содержание стало значительно менее строгим.

В эти дни не покидала она улицы Монблан и сидела там взаперти. В кои-то веки Жоэль Жуан сумел настоять на своем.

— Вспомните о 10 августа! — убеждал он свою госпожу. — Если вы все-таки не послушаетесь и пойдете в Тампль или даже в ротонду, вас могут ранить или, не дай бог, еще похуже. Вот уж будет глупо! Наверняка они удвоили число охранников башни и никого туда не пускают.— Но вы же знаете, что я терпеть не могу томиться в безделье!

— Охотно верю, но для блага всех нас надо смириться. Я сам вам все расскажу.

— А вы пойдете?

— А как же. Только не волнуйтесь! Я буду вашими ушами и глазами… Но не полезу на рожон…

Пришлось смириться, и целых два дня они с Биной слонялись по квартире, избавляясь от страха только на время молитвы, пока к ним не ворвалась обезумевшая от беспокойства Жюли Тальма, чей муж пропал два дня назад, но она, бог знает почему, решила, что он отправился к Лауре. Убедившись, что его здесь нет, она закричала, ударилась в слезы, и Лаура уж и не знала, как ее успокоить. Помогла прибежавшая на помощь Бина, которая привела Жюли в чувство парой пощечин и стаканчиком рома, который всегда был в запасе у Жуана. Лечение пошло на пользу, и Жюли попросила еще.

— Но он довольно крепкий, — заметила Лаура. — Его пьют в основном моряки, а для дамы…

— С каких это пор я стала дамой? — возразила бывшая оперная танцовщица, горько усмехнувшись. — А страдаю я почище ваших моряков в бурю…

И быстро опрокинула второй стаканчик, от чего ее лицо порозовело, а настроение стало более оптимистичным.

— Я-то знаю, где этот Сарданапал[64], — доверительно сообщила она Лауре. — Не иначе как прыгнул в кровать к своей кошмарной Пти-Ванов.

Но тут же, оставив трагический тон, спросила на манер салонной жеманницы:

— А не найдется ли у вас тут случайно большого ножа?

— Наверное, есть… Но зачем он вам?

— Зарежу обоих! И буду спокойно спать…

Пришлось Лауре битых два часа уговаривать ее, защищая гуляку мужа перед оскорбленной женой. Зато хоть отвлеклась…

Когда Париж наконец утих, явился Жуан и рассказал Лауре о том, что должно было бы стать великим наступлением, но оказалось просто борьбой с ветряными мельницами, хотя в результате этой неравной битвы полегло много народу. Жуан в подробности не вдавался и рассказал обо всем в общих чертах, но об одном упомянул: его заворожил тот самый, появившийся неизвестно откуда Бонапарт.

— Я никогда никого подобного не видел! Такой молодой, но очень властный. Он как будто играючи справляется с самыми тяжелыми задачами. Глаза холодные, величественные, как у орла, и просто гениальная стратегия и манера отдавать приказы! Черт возьми, — в воодушевлении добавил он, — я бы пошел за него биться даже с одной рукой!

— Да что вы мне все об увечьях! — рассердилась Лаура. — Я знаю других, у кого все на месте, зато их отвага и ловкость вовсе не чета вашим! И хорошо бы вы вспомнили о том, что мне нет дела до какого-то там генерала, как его там?… Мне надо знать, что с моими друзьями! Жив ли Питу и…

Господи, да как же трудно назвать перед ним любимое имя! Но неуемная ревность Жуана уже разгадала, что кроется за ее «и»:

— Питу в тюрьме Форс, совершенно охрипший: так орал свои зажигательные куплеты, что даже голос потерял. Что до барона Батца, то я видел, как он скрылся в церкви Сен-Рош, и больше мне о нем ничего не известно, — коротко ответил он, решив не уточнять, что тот был ранен. — Да вы мне и не поручали за ним следить!

— Мне бы такое и в голову не пришло! — возмутилась Лаура. — А что в Тампле? Есть новости?

— Не много. Все спокойно, но охрану усилили, опасаясь, что сторонники монархии, воспользовавшись беспорядками вокруг Тюильри, попытаются выкрасть девушку. Я зашел к мадам Клери, она, кстати, шлет вам горячий привет, и от нее узнал, что все посещения на несколько дней запрещены.

Поскольку в Тампле было спокойно, то мыслями Лауры целиком завладел Батц. Питу объяснил, и она согласилась с ним, что до восстания видеться им было ни к чему, но сейчас, когда он снова исчез… Почему из Сен-Рош он не пришел в этот дом, некогда уже послуживший ему убежищем? Из страха скомпрометировать ее? Или же прямо из церкви он под шумок отправился подальше из города? Нужно было выяснить это. И она решила идти в то единственное место, где, она знала, был сейчас его дом: на улицу Старых Августинцев.

К своему изумлению она обнаружила, что Жан снова взял свое настоящее имя. Хозяин меблированных комнат, когда она обратилась к нему с вопросом, здесь ли еще господин Натей, только ухмыльнулся:

— Вы хотите сказать, барон де Батц? Ну да, как только его вычеркнули из списка эмигрантов, он сообщил нам свое подлинное имя. Впрочем, удачи ему это не принесло. Его взяли прямо здесь, тепленького…

— Кто взял?

— Полиция, кто же еще?

— Он пришел сюда после… столкновения?…

— Ну да, я бы, конечно, предпочел, чтобы его сцапали где-нибудь в другом месте, но он был ранен, и моя жена… хотя не вам мне объяснять, что такое эти женщины…

— Ранен? — глухо прошептала Лаура с внезапно пересохшим горлом. — Тяжело?

— Ну, как сказать: по крайней мере, ушел на своих ногах! Должно быть, ранен в руку… Да-да, припоминаю, жена еще ему сделала перевязь, такой большой платок…

— Видно, у вашей супруги добрая душа, — заметила Лаура, чуть успокоившись. — А не сообщили вам, в какую тюрьму его ведут?

— Вроде бы кто-то из шпиков сказал, что в Плесси… И, видя, что Лаура в недоумении округлила глаза, уточнил:

— На улице Сен-Жак, в студенческом квартале, там коллеж превратили в тюрьму. Ну и что вы так разволновались? Он не первый и не последний, но вам-то нечего туда ходить! — окликнул он, видя, что Лаура заспешила к выходу. — Все равно вы не добьетесь свидания, этих заговорщиков всегда держат в секрете!

Но Лаура уже бежала по улице, разыскивая фиакр. Один попался ей навстречу в районе Ле-Аль, на нем она добралась до холма Святой Женевьевы, но, как и предполагал хозяин отеля Бове, оставалось только с грустью созерцать средневековый фасад старинного коллежа, созданного еще в XIV веке секретарем короля Филиппа V Длинного, Жоффруа Дюплесси-Балиссоном. Той же эпохи, что и Консьержери, эта тюрьма была такой же страшной и так же хорошо охранялась. Часовые стояли как стена и были так же немы; Лаура поняла, что предлагать им деньги было бесполезно — это могло только осложнить ее собственное положение. Поэтому она вернулась домой, где Жуан выплеснул на нее целую бурю эмоций, вызванную, конечно же, беспокойством за нее.

— Почему вы мне не сказали, что барон де Батц был ранен, когда искал убежища в Сен-Рош? И почему в таком случае вы не последовали за ним, не помогли и…

— Не привел сюда, так? По одной простой причине: мне пришлось бы тогда попасть под перекрестный огонь сражающихся, а от меня убитого ему все равно не было бы пользы.

— Пусть так, но зачем вы скрыли от меня, что он был ранен?

— Именно чтобы избежать того, что как раз и произошло: вы потеряли голову и понеслись, хотя толку от этого никакого. К тому же я уверен, что он прекрасно знал, куда обращаться за помощью… Не забывайте, этот человек и во времена террора свободно, не пряча лица, разгуливал по Парижу…

— Я ничего не забываю. Что до помощи, я скажу вам, куда он отправился: в тюрьму Плесси, откуда пойдет, быть может, только на смерть! Теперь вы, надеюсь, довольны?

Она разрыдалась и бросилась в кресло, в котором любила отдыхать. Жуан стоял, не двигаясь, не сделав ни единого шага, зная: что бы он ни предпринял, сейчас в глазах Лауры все будет выглядеть ужасно. Он молча смотрел, как она плачет, а потом вышел на поиски Бины:

— Давай, постарайся успокоить ее! А я выйду на улицу. Мне надо подышать воздухом…

— Да что происходит?

— Опять этот чертов барон! — пожал он плечами в сердцах. — Неведомо как узнала, что его ранили в руку, а потом арестовали. Я знал о ране, но понятия не имел, что он попался.

— Но ты же не виноват… Знаешь, Жоэль, мне временами кажется, что лучше бы мы остались в Бретани. И ей было бы спокойнее: похоже, мы ей мешаем больше, чем служим…

— Можешь ехать обратно! А я никогда не оставлю ее одну в городе, где она и так уже несколько раз чуть было не погибла!

А Конвент тем временем доживал свои последние дни. Пора было уступать место новым ассамблеям, которые насаждала Конституция четвертого года. И перед роспуском 26 октября он принял последний декрет: переименовать площадь Революции, бывшую площадь Людовика XV. Отныне она должна будет называться площадью Согласия.

Два дня спустя вновь созданный Совет пятисот избрал пять директоров исполнительной власти. Это были: Ларевельер-Лепо, Ребель (оба бывшие адвокаты), Летурнер, бывший офицер инженерных войск, вездесущий Баррас и бывший священник Сийес. Пять цареубийц, среди которых «чесночный виконт» не замедлит загнать в тень всех остальных. Ведь у него в запасе было мощное оружие, которое звалось Бонапартом.

2 ноября все эти господа, кроме Сийеса, недоверчиво относившегося к почестям, водворились в Люксембургском дворце, который превратности судьбы уже превратили к тому времени в великолепную пустую скорлупу: ни мебели, ни убранства; залы в плачевном состоянии. Кое-как устроились, и вскоре к ним примкнул назначенный на место Сийеса так называемый «творец победы» Лазар Карно. Они еще не знали, как он будет им досаждать: Карно славился ужасным характером и вечно был всем недоволен.

Чуть раньше Совет пятисот обосновался в бывшем манежном зале, в самом конце парка Тюильри, а «многоуважаемый» Совет старейшин расположился в бывших помещениях Конвента в Тюильри.

И поднялся занавес Директории…

Одним из первых ее указов была амнистия ставшего весьма обременительным барона де Батца.

И правда: в своей темнице он бесился, как черт в молельне. Пользуясь тем, что его наконец исключили из страшных списков эмигрантов, он начал скандалить, крича о позоре и несправедливости (ведь арестовали его просто по доносу), и требовал, чтобы его немедленно выпустили на свободу или хотя бы передали суду, чтобы «в публичных прениях выплыло наружу то, что ему приписывали в качестве преступлений: сколько проделок, сколько кровавых ужасов скрывалось в деле под названием «Заговор Батца»[65].

Никому не хотелось начинать такой процесс, а особенно тем, у кого совесть была нечиста. В высших инстанциях сначала решили, что наилучшим выходом будет «забыть» смутьяна где-нибудь в тюрьме, но тут «их уведомили, что он уже послал к ним судебного пристава с официальным прошением о том, чтобы, в соответствии с законом, его либо предали суду, либо освободили из-под стражи».

Самым невероятным оказалось то, что этот дерзкий шаг принес Батцу свободу. Весть об этом вихрем облетела весь Париж, и его сторонники возликовали вместе с ним. Каждое утро у ворот Плесси собиралась целая толпа, ожидавшая освобождения своего героя. Само собой, в этой толпе присутствовала и Лаура.

Она была там и 5 ноября, стояла чуть в отдалении. Утро было пасмурным, но довольно теплым. В Париже пахло мокрой листвой, дровами, с Сены тянуло туманом, а Лауру переполняла надежда, и само ожидание сегодня сделалось сладким, как сон. Что-то подсказывало ей, что она вот-вот его увидит…

Вдруг люди в толпе закричали и захлопали в ладоши: железная дверь отворилась, и под каменными сводами показался силуэт Батца. Лауре почудилось, что своею силой и утонченностью он походил на клинок шпаги. Батц хохотал, сияя белыми зубами, и приветственно махал тем, кто аплодировал ему. Она было кинулась к нему… но вдруг замерла на месте: из толпы вышла одетая в черное блондинка и, обвив руками его шею, слилась с ним в поцелуе. Лауре не было видно его лица. Толпа захлопала еще громче. Уговаривая себя, что страстный поцелуй девушки — это минутный порыв, выражение восторга, Лаура решила подождать, пока она отойдет от Батца… Но тут же поняла, что предчувствие, обручем сдавившее ей горло, было не напрасным: вместо того чтобы смешаться с толпой, непрошеная гостья повисла на руке барона и вместе с ним проследовала сквозь живую изгородь толпы. А он не только не оттолкнул девушку, но, напротив, накрыл своей ладонью ее руку, продетую ему под локоть, и улыбался незнакомке…

Но незнакомке ли? Ничего подобного. Лицо этой девушки напомнило те, другие лица, навеки отпечатавшиеся в памяти Лауры: лица женщин, окружавших Мари Гранмезон, Мари, которую видела она в последний раз в страшной повозке, отвозившей приговоренных к месту казни. Она вспомнила даже имя: Мишель Тилорье. Она называла себя невестой Жана и даже заявила, что ждет от него ребенка. Эта новость повергла в отчаяние Мари и в конце концов подтолкнула ее к совершению необдуманных поступков…

Еще недоверчиво, но уже с болью в сердце провожала Лаура взглядом эту пару до экипажа, ожидавшего их на другой стороне улицы. Она видела, как Жан помог своей спутнице устроиться и сам запрыгнул следом. Кучер отпустил тормоза, понукая лошадь, и экипаж неспешно покатил по склону улицы Сен-Жак. Толпа потихоньку стала расходиться, не обращая никакого внимания на молодую женщину, будто бы превратившуюся в каменную статую. Лишь молодой офицер поинтересовался:

— Вам нехорошо, гражданка?

Она вздрогнула, будто просыпаясь, и, обратив к нему лицо, попыталась улыбнуться:

— Спасибо, все в порядке…

— В порядке? Вы уверены?

— Конечно, уверяю вас…

— Может быть, проводить вас?

Понимая, что он жаждет завязать беседу, она согласилась:

— Пожалуйста, до стоянки фиакров…

Офицер предложил ей руку. Это был невысокий молодой человек, худощавый и хорошо сложенный, с каштановыми волосами рыжеватого оттенка, с ясными голубыми глазами. Его глубокий голос снова напомнил ей Батца. На нем был мундир инженерных войск, правда слегка потрепанный, но с нашивками капитана. На вид ему было лет тридцать пять. Пока они спускались по улице Сен-Жак, Лаура заметила, что он прихрамывает.

— Вы были ранены?

— Да. В Кибероне. Еще не совсем вылечился, но уже пошел на поправку, — по-детски улыбнулся он, так что осветилось его худое и немного грустное лицо.

По дороге они говорили о поэзии, музыке, и эти темы, казалось, крайне увлекали офицера. Лаура нашла его очаровательным и очень приятным в общении. Но вот наконец появился фиакр, и он окликнул его, а потом обернулся к Лауре, спросив, не скрывая надежды:

— Куда вас отвезти?

— Давайте сначала довезем вас, — ответила она, подумав, как тяжело ему, должно быть, ходить с этой палкой…

— О, не стоит беспокоиться! Я иду к министру внутренних дел, в особняк Бриен. Нам не по дороге? Но простите, что до сих пор не представился: меня зовут Клод Франсуа Руже де Лиль[66], и пока я в отпуске по ранению.

Это было забавно, и Лаура, несмотря на свое огорчение, рассмеялась:

— Не вы ли автор «Боевой песни рейнской армии»[67], которую присвоили марсельцы?

— К вашим услугам. Только, как видите, — развел он руками с комической гримасой, — богатства мне это не принесло. А вы уже ее слышали?

— Да. При ужасных обстоятельствах, когда брали Тюильри, но все же мелодия очень красивая. Садитесь, я подвезу вас до вашего министерства. И тоже представлюсь: меня зовут Лаура Адамс. Я американка из Бостона, а живу в доме № 40 по улице Монблан.

— Американка? Как это интересно! — воскликнул он, садясь в фиакр.

Они проболтали всю дорогу, как старые добрые друзья. Он рассказал ей о своем намерении уйти из армии: расправа над эмигрантами в Орэ произведя не него ужасное впечатление. По счастью, он был знаком с новым министром внутренних дел Бенезешем и рассчитывал на него, чтобы найти себе достойное занятие. Достоинств у де Лилля было множество: он был музыкально образован, слагал стихи, к тому же говорил на нескольких языках. Время в пути пролетело незаметно, и офицер с огромным сожалением сошел с фиакра перед зданием министерства:

— Собирался вам помочь, а получилось наоборот. Смею ли я надеяться на новую встречу с вами, мисс Адамс?

— Разве я не дала вам свой адрес? Я бы тоже с радостью встретилась с вами.

Он покраснел от удовольствия и обратился было к кучеру, чтобы направить его на улицу Монблан, но Лаура остановила его:

— Я сейчас не домой. Я поеду в… Тампль.

Улыбка сползла с лица офицера, он со значением и тревогой посмотрел на нее и вдруг неожиданно опять забрался в коляску.

— Вы интересуетесь королевской семьей… тем, что от нее осталось? — спросил он, понизив голос. — Я слышал, какой-то американке дали пропуск в Тампль… Не вам ли? — И, видя, что Лаура кивнула, добавил: — Теперь понимаю, зачем вы ходили к тюрьме. Вы, наверное, знакомы с бароном де Батцем?

— Это правда. Он мой… друг, — с трудом выговори

ла молодая женщина, и тотчас же офицер показался ей менее симпатичным и слишком любопытным.

Но Руже де Лиль взял ее руку и прикоснулся к ней губами:

— Знайте, что теперь в моем лице вы приобрели еще одного друга! И этот друг всегда будет готов вам служить! — с важностью сказал он. — Клянусь честью!

После чего он довольно быстро, насколько позволяла раненая нога, вылез из фиакра, махнул ей на прощание рукой и крикнул кучеру: «В Тампль!» А сам, пока не тронулся экипаж, учтиво стоял со шляпой в руке и лишь затем направился в министерство.

Оставшись одна, Лаура откинулась на пахнущие табаком подушки экипажа. Боль, утихшая было во время веселого путешествия, вновь возвращалась, жестоко терзая, отдаваясь в каждой клеточке души. А как мечтала она закончить этот день в объятиях Жана! Но теперь, должно быть, другая насладится любовью барона сполна. Она закрыла глаза, но не смогла забыть картину: девушка с лицом победительницы, вцепившаяся в руку любимого. И Жан тоже казался счастливым! Он улыбался ей! Он накрыл ее руку своей! И червь сомнения проникал все глубже в ее душу, принося горечь и отчаяние. Ведь Жан полюбил ее, Лауру, еще когда он был влюблен в Мари. Так почему бы не влюбиться ему теперь в Мишель, хоть он и клялся ей самой, что она — его самая большая любовь? Она вспоминала восхитительные дни и ночи, проведенные в отеле Бове, но кто мог поручиться, что подобное счастье не испытывала с Батцем и Мишель?

Лаура боролась с искушением поехать сейчас на улицу Старых Августинцев, но гордость не позволяла ей сделать этот шаг. Но где же жила эта девушка? Быть может, она вернулась в родительский дом на улице Бюффо? После ареста Мари Лаура зашла туда как раз в тот момент, когда секционеры забирали мать Мишель. Высунувшись, она приказала кучеру следовать на улицу Бюффо. В этот момент они пересекали Сену, и он не очень противился, сказал только, что если потом гражданке будет угодно опять ехать в Тампль, пусть она ищет другой экипаж, а его лошадь устала.

— Я на постое в Куртий, — пояснил он.

Но Лаура не ответила, вдруг заспешив и тут же испугавшись: кого же она там застанет? Номер дома она не помнила, но была уверена, что узнает его с первого взгляда. Доехали они, когда уже стемнело. Во всем Париже зажигались окна. Жилище Тилорье было освещено особенно ярко: на втором этаже свечи горели в нескольких комнатах, а снизу, из высоких окон гостиной, лился дивный золотистый свет.

— Подождите меня! — бросила она кучеру.

— Эх! Да что ж вы, не помните, что я сказал? В Тампль не поеду…

— А на улицу Монблан? Поедете?

— На Монблан — да. Подожду тогда.

Она спрыгнула на тротуар и пошла к этим окнам, которые притягивали ее, как магнит. Встав на цыпочки, заглянула в салон, он и вправду оказался желтым, освещенным высокими свечами в бронзовых канделябрах. Жан был там, он сидел в кресле у камина и читал письмо. У ног его устроилась Мишель Тилорье. Она заглядывала ему в глаза с таким обожанием, что Лауру передернуло. Она что-то сказала, но не было понятно, что именно, а потом обняла колени Жана и прижалась к ним щекой, словно застыв в экстазе.

Жан дочитал, сложил письмо и положил его во внутренний карман сюртука. Казалось, он о чем-то глубоко задумался, но рука его легла на головку девушки и ласково погладила ее золотистые волосы. В этот момент дверь отворилась и в комнату вошла служанка с подносом. Бутылка шампанского и два бокала, но ни тот, ни другая не двинулись с места, и служанка с широкой улыбкой сама подошла и поставила поднос на круглый столик рядом с парочкой.

Жан что-то произнес, и Мишель, подняв голову, оказалась на одном уровне с его лицом. Она дотронулась губами до его губ и грациозно стремительно встала. Прижав ко рту сжатый кулак, подавляя рыдания, Лаура бросилась к экипажу. Увиденное совершенно вышибло ее из колеи, слезы заливали ее лицо. Заметив, что Лаура бежит, кучер забеспокоился и слез с козел, чтобы поддержать молодую женщину. И вовремя: она как раз споткнулась о булыжник мостовой.

— Ох, вот какая незадача! — жалостливо пробормотал он, помогая ей влезть на подножку. — Надо бы вам домой, вот и отвезу. Какой дом-то на улице Монблан?

— Сороковой.

Слезы душили ее и на всем пути к дому, довольно коротком, она без конца, уже не сдерживаясь, рыдала. Мысли путались и никак не желали упорядочиваться. Но когда по зову кучера появился Жуан и открыл ей дверцу, она разом выпрямилась и промокнула лицо платком, который только что кусала изо всех сил: страдания ее были так велики, что впору закричать.

— Боже, да что с вами? — начал Жуан. — Да помогите ей сойти! — крикнул он кучеру.

Но она оттолкнула его, сошла, выпрямив спину страшным усилием воли, ни за что не желая принять помощь человека, который, как она знала, люто ненавидел Батца, и направилась в дом.

— Рассчитайтесь с кучером! — только и сказала она. А сама поднялась к себе и заперлась, не желая слушать мольбы Бины.

— Я хочу побыть одна! — крикнула она через дверь. — Не обращайте на меня внимания!

И бросилась на кровать. Слезы, бесконечные, горькие, выматывающие, вновь залили ее лицо. Неумолимая память вновь и вновь обрисовывала два образа, разбивших ее счастье. Но к полуночи силы оставили Лауру: выплакавшись и потеряв всякую надежду, она погрузилась в глубокий обволакивающий сон.

Она не знала, что Жуан, расспросив кучера о маршруте следования фиакра, отправил его восвояси. Потом он, вместе с Биной, пытался хоть как-то успокоить ее. Но, убедившись, что Лаура все равно не откроет и что лучше будет послушаться и оставить ее в покое, он дал Бине указания и зашел в свою комнату. Там он взял один из пистолетов, тщательно его проверил, зарядил и засунул оружие за пояс. Потом завернулся в плащ, нахлобучил на голову шляпу и вышел, сказав на прощание плачущей камеристке, что он ненадолго отлучится.

Через некоторое время жители домов на улице Бюффо были разбужены звоном разбитого стекла, выстрелом и женским криком…

На следующее утро Лаура открыла дверь, попросила воды, долго умывалась, потом позавтракала молоком и хлебом с медом и попросила Жуана найти ей экипаж.

— Я еду в Тампль, — сказала она. — Возможно, поживу в ротонде несколько дней, но если кто-то будет меня спрашивать, скажите, что не знаете, где я. Разве что Питу зайдет, если его выпустят…

— А если барон де Батц? — спросила Бина, сведущая в личных делах Лауры более, чем полагала ее хозяйка.

Лаура вздрогнула, но черты ее лица, покрасневшего от вчерашних слез и с кругами под глазами, словно окаменели:

— Если зайдет он, передайте, что я уехала в Сен-Мало! И, не сказав больше ни слова, вышла за дверь. Этой

ночью она решила окончательно, что отныне она потратит всю свою жизнь, все свои усилия на то, чтобы оберегать невинное дитя, девочку, которую она так полюбила. Уж эту-то любовь никто у нее не отнимет. Эта любовь так велика, что ее хватит до конца жизни. А если Марию-Терезию, как намечалось, выдадут Австрии, то Лаура последует за ней и в Вену. Да куда угодно! Не все ли равно теперь…

Обстановка в Тампле изменилась. Попытка переворота 13 вандемьера заставила крепко задуматься новую власть, и судьба королевской дочери теперь была вверена двум министрам: министру внутренних дел Бенезешу и министру внешних сношений, Шарлю Делакруа, крупному артезианскому буржуа, чиновнику высшего ранга. Оба они и вели переговоры с австрийской империей, обсуждая условия обмена юной принцессы на французов, находящихся у них в плену уже более двух лет.

И еще ввели новые правила: часть посещений отменили, а мадам де Турзель даже угодила на несколько дней в тюрьму. Ее обвиняли в том, что она была связной между своей бывшей воспитанницей и королем Людовиком XVIII. Что до мадам де Шантерен, ее, как и принцессу, сейчас держали взаперти, ей категорически запретили покидать башню. Она очень страдала из-за этого, как смогла убедиться Лаура, когда, обосновавшись у мадам Клери, побежала проситься в башню. На удивление, Лауру сразу же пропустили к юной мадам. В самом деле, не могло же им там наверху прийти в голову, что девушка из свободной Америки будет поддерживать отношения с эмигрантами вообще и с малым двором в Вероне в частности.

У мадам обстановка была уже не та. Сама она улыбалась все реже. И эта улыбка, когда и появлялась на милом лице, была наполнена меланхолией, которую раньше Лаура за ней не замечала. Порой даже казалось, что в чудных голубых глазах, еще влажных от ночных слез, стоял крик о помощи. Наблюдая за сумрачной физиономией мадам де Шантерен, Лаура подумала, что Мария-Терезия страдает от плохого настроения своей надсмотрщицы. А та и не скрывала, что не в духе.

— Я уже три письма написала министру Бенезешу, — поделилась она с Лаурой, — а он и не думает отвечать! Просто невероятно, что меня, такую аккуратную, так свято соблюдающую свои обязанности, так жестоко наказали!

— Ну, мне кажется, что заточение ваше временно. Пока не утихнут недавние страсти…

— Да услышит вас бог!

— Надеюсь, что услышит, но, прошу вас, не очень выставляйте напоказ свое горе перед нашей бедняжкой. Она действительно страдает, видя вас в таком состоянии.

Мадам де Шантерен как-то странно посмотрела на Лауру, как будто хотела что-то сказать, но не решалась. В конце концов она вздохнула:

— Уверяю вас, я нисколько не обременяю ее моими неприятностями! У бедняжки и своих хватает.

— Неприятностей? Неужели она до такой степени страшится выезда в Австрию?

— Наверное. Вот уже несколько дней она сама не своя. Я посоветовала ей, чтобы отвлечься, записать свои воспоминания, все, что она здесь пережила…

— И вам кажется, что это поможет ей отвлечься? — поразилась Лаура. — Ведь вспоминать о времени, проведенном в башне, очень неприятно!

— Она находит в этом, полагаю, некоторое удовлетворение. Я помогаю ей по мере сил уточнить то, что еще неясно, расплывчато… и потом, — добавила она, понизив голос, — эта работа нужна правительству.

Что тут добавишь? Тема была закрыта.

Как-то к вечеру, когда три женщины пили чай с бисквитом (отвратительная ноябрьская погода не позволяла выйти в сад), Гомен вошел доложить о прибытии «гражданина министра внутренних дел».

Лаура тут же собралась уходить, но принцесса задержала ее, тронув за рукав:

— У вас постоянный пропуск, а то, что мне скажут, наверняка не скреплено секретной печатью…

Вошедший поклонился с элегантностью и почтением, как пристало дворянину. Он был похож скорее на придворного, нежели на террориста. Красивый мужчина, несколько полноват, с очень темными волосами и кожей цвета слоновой кости, теплого оттенка Средиземноморья, Пьер Бенезеш, рожденный в Монпелье лет сорок тому назад, принадлежал к судейскому сословию, так тесно связанному с дворянством, что и повадки у них были те же. Ловкий воротила, удачливый в переговорах, он обладал живым тонким умом и быстро увлекался. До революции у него был в Версале собственный оружейный заводик и журнал, публикующий официальные акты. В душе пацифист и вовсе не убежденный республиканец, он пережил в самый день своего назначения министром донос, поступивший в Директорию, обвинявший его в роялистских настроениях, но у него хватило здравого смысла не обращать внимания на злобные наветы. Бенезеш даже более, чем его коллега из министерства внешних сношений, был подходящей фигурой для переговоров по такому деликатному предмету, как выезд Марии-Терезии из страны. Эта деятельность помогала ему отвлечь внимание властей от некоторых фактов его биографии: его брат и сын были эмигрантами, а жена в первом браке была замужем за маркизом де Буйе[68].

Итак, войдя, он низко поклонился и извинился, что зашел к мадам без предупреждения. Бенезеш, казалось, не замечал сверлящего взгляда мадам де Шантерен, у которой на сердце камнем лежали три письма, оставленные без ответа. Министр выказал особое почтение Лауре, а затем перешел к небольшой речи, имеющей целью сообщить мадам официальную новость о ее скором освобождении с последующим отъездом в Вену.

Но Мария-Терезия сразу запротестовала:

— Я не хочу ехать в Австрию. Эти люди нас не любят. Император позволил убить мою матушку и свою родственницу, он ничего не сделал, чтобы избавить ее от мук, и в этих условиях мне будет просто стыдно стать эрцгерцогиней.

— Я понимаю вашу точку зрения, но выйдет ли Ваше Высочество замуж за эрцгерцога Карла или не выйдет, это республиканскую Директорию никак не касается. Уже в Вене мадам сама решит, дать согласие или же отказать. Она совершенно свободна в выборе и может распоряжаться собой по своему усмотрению. И если я позволил себе предстать сегодня перед нею, то только для того, чтобы служить. Поэтому покорнейше прошу сообщить мне, кто из дам и прислуги составит ее свиту.

Озабоченное лицо Марии-Терезии вмиг осветилось:

— Это правда? Я могу выбрать?

— Ну конечно. Само собой, в пределах благоразумия…

— В таком случае я прошу включить дам Мако и Турзель, из которых одна опекала меня в детстве, а вторая занималась моим воспитанием, а также мадам Серен, бывшую даму, которая отвечала за гардероб моей бедной тетушки Елизаветы…

— Насчет этой последней сначала требуется выяснить, где она находится. Что до мадам де Мако, то ее возраст не позволит ей совершить такое долгое путешествие. Кто еще?

Принцесса указала на обеих присутствующих рядом с ней дам:

— Эти дамы дороги мне… если они пожелают… И, наконец, мадам Варенн, бывшая камеристка матушки.

— А из мужчин?

— Гомен, он первый проявил ко мне сочувствие, а также Франсуа Ю, верный камер-лакей моего отца, его найдете вы на набережной Анжу… Менье — пусть служит поваром, еще ключник Барон, который будет моим камер-лакеем. И, наконец, моя собачка Коко, которую вы видите здесь… — она склонилась, чтобы погладить вздыбившуюся шерстку своей любимицы.

— Хорошо. Мы все сделаем, чтобы мадам была довольна, но нужно понимать, что все эти люди не смогут сопровождать вас до самой Вены. Там в дорогу уже собираются австрийские дамы, которые будут обслуживать мадам, и уже выехал принц Гаврский с большой свитой, он отвечает за вашу встречу в Австрии…

— Все уже так далеко зашло?

— К чему же медлить, если все согласны? Ах, чуть было не забыл! С завтрашнего дня гражданка Гарнье, портниха по платьям, и Клуэ, портниха по белью, а также гражданка, обязанная составить приданое мадам, явятся сюда. Не может быть и речи, чтобы мадам выехала из Франции без гардероба… Ваше Королевское Высочество! Мадам! Честь имею! — откланялся он наконец.

Когда он ушел, женщины долго обсуждали этот неожиданный визит, и Лаура растроганно благодарила принцессу за то, что та пожелала, чтобы она сопровождала ее в долгом путешествии. Это настолько отвечало ее сокровенному стремлению дарить заботу и привязанность этому запавшему ей в сердце юному существу, что даже ее собственная сердечная рана стала меньше болеть. Она уедет, что может быть лучше в настоящий момент для ее истерзанной души? Но, не зная даты отъезда, она подумала, что, возможно, у нее не будет достаточно времени для того, чтобы уладить свои личные дела, а посему, предупредив Луизу Клери о предстоящем путешествии, Лаура наняла экипаж и отправилась на улицу Монблан. Она заранее знала, что разговор с Жуаном будет нелегким, но отныне твердо решила, что не даст ему испортить себе радость.

Было поздно и совсем темно, когда она подъехала к дому. К своему удивлению, она увидела во дворе чужую черную карету. Но даже не успела озадачиться, как Жуан, выходя ей навстречу, обрадованно сказал:

— Как хорошо, что вы сегодня вернулись! Я даже собирался ехать в Тампль искать вас. Здесь некий Фавр, посланник министра внутренних дел.

— Господина Бенезеша? Но я только что виделась с ним в башне.

— Конечно, но сейчас он хочет поговорить с вами с глазу на глаз. Эта карета ждет вас.

Личный секретарь министра, представленный ей минуту спустя, подтвердил сказанное Жуаном. Она последовала за ним без лишних вопросов, села в карету, где рядом с нею уселся и Фавр, и только когда они отъехали на порядочное расстояние, спросила:

— Вы осведомлены о причине моего вызова к министру?

— Не имею никакого представления, гражданка. Однако, судя по всему, дело исключительной важности. Поэтому мы держим все в секрете и везем вас в особняк Бриен под покровом ночи…

— Как странно! Ведь я виделась… с гражданином Бенезешем только что, и он не обмолвился ни словом…

— Секреты, и еще раз секреты! Поэтому не стоит удивляться, что вас не поведут к министру обычным путем. Мы войдем в особую дверь…

— Это не имеет никакого значения. У меня нет предрассудков…

Это даже становилось забавным, и Лаура сгорала от любопытства. О чем таком хотел ей поведать этот любезный и обходительный человек, с которым она виделась еще сегодня днем?

Доехав до места, они действительно вошли в помещение через служебную дверь, потом поднялись по лестнице с железными перилами, ничего общего не имеющей с благородством салонных лестниц. Путь им освещал дрожащий огонек свечи, ее взял с сундука у входной двери секретарь. Но все дороги ведут в Рим, и Лаура, как в романах, пройдя через потайную дверь в книжных стеллажах, вдруг оказалась в кабинете министра, где сам он что-то писал за столом, однако, увидев ее, отбросил перо и живо поднялся ей навстречу с невероятной любезностью. Он принес свои извинения за беспокойство и спешку в столь поздний час, предложил кресло напротив своего стола и даже четверть стакана хереса, который она приняла, чтобы согреться: в карете министра было холодно и сыро. Сам Бенезеш тоже пригубил напиток, но, вместо того чтобы усесться за стол, вытянулся перед посетительницей, облокотившись рукой на замечательное бюро в стиле Людовика XV, и принялся внимательно разглядывать молодую женщину.

— Мадам, мне надо сообщить вам несколько важных вещей. Но настроим сначала наши скрипки, чтобы играть в унисон. Во-первых, зовут вас не Лаура Адамс и вы родились не в Америке. Спокойствие! — поспешил он добавить, видя, как она порывается встать. — Я не собираюсь здесь упрекать вас в обмане, напротив… Я хочу доверить вам важную миссию… Я бы даже сказал, чрезвычайно важную, потому что касается она государственной тайны. Поэтому необходимо было выяснить все подробности вашей биографии: на самом деле вы Анна-Лаура де Лодрен, а ранее — маркиза де Понталек, особа, преданная королевскому трону и наделенная недюжинной смелостью.

— Смею ли я спросить, откуда вам все это известно? — очень спокойно поинтересовалась Лаура.

— Конечно, я мог бы ответить вам, что министру внутренних дел надлежит быть осведомленным лучше, чем кому бы то ни было, но предпочту не скрывать от вас правду. Она состоит из трех частей. Первое. 29 прериаля я был на площади Низвергнутого Трона во время казни несчастных, одетых в красные рубища, и видел, как вы напали — и это не преувеличение — сначала на Луи Давида[69], а потом (и ему особенно от вас досталось!) на Фукье-Тенвиля[70], за что вас тут же и отправили в Консьержери. Вы, милая, не из тех, кто может остаться незамеченным. Такая красота в сочетании с удивительной храбростью вызывает всяческий интерес. Второе. Я кое с кем знаком в Бретани, где проживают несколько моих родственников. И, наконец, третье. Несколько дней назад вы повстречались с Руже де Лилем, и мы с ним долго о вас говорили. Этот человек знает цену людям, и, кстати, я назначаю его на место, не очень видное, зато значительное. Добавлю, что вы произвели на него сильное впечатление.

— Он милый человек, даже очень симпатичный…

— Он будет счастлив узнать ваше мнение. А теперь оставим прошлое и заглянем в будущее. До какой степени вы преданы Ее Высочеству?

— До такой, какую она сама определит. То, что она пожелала, чтобы я была рядом во время пути в Вену, бесконечно меня радует.

— Не думаю, что вы поедете в Вену.

— Как же так? — вскрикнула она в страшном разочаровании. — Но почему?

— Потому что вы будете сопровождать ее… в другое место.

— В другое?

Бенезеш внезапно наклонился к ней и впился в нее глазами:

— Готовы ли вы следовать за ней туда, куда ей надлежит ехать, и оставаться подле нее… если потребуется, даже несколько лет?

Лаура не смогла сдержать дрожи, так торжественно-серьезно было склонившееся к ней лицо.

— Я не понимаю… — начала она.

— Мне кажется, сейчас вы сразу все поймете: мадам беременна…

— Что?

Пораженная, Лаура так резко встала, что кресло, на котором она сидела, опрокинулось. Она и сама чуть было не упала, но Бенезеш поддержал ее твердой рукой. Он снова усадил гостью и налил ей в фужер андалузского вина.

— Я знаю, — сказал он отеческим тоном, — для вас это удар. Мадам де Шантерен заметила это по приметам, которые не могут обмануть женщину. Через каких-то семь месяцев принцесса произведет на свет ребенка…

— Но как такое возможно? — воскликнула Лаура. Она все еще не могла прийти в себя.

— Никто ничего не знает, и, возможно, бедняжка даже сама не понимает, что с ней произошло. Говорила ли вам мадам де Турзель о том, что в минуты сильного волнения Ее Высочество теряет сознание? Почти два месяца назад она узнала о страшной участи, постигшей ее родителей. Мадам де Шантерен в то время еще не была прикреплена к ней. По-видимому, кто-то воспользовался…

— Вы хотите сказать, что ею овладели силой?

— Почему бы и нет? Удивительно еще, что этого не случилось раньше, ведь ее охраняли такие мужланы. Не исключено также, что в момент ее сильных переживаний кто-то таким образом попытался утешить ее. Кто-то, кто молод, нежен, кто подставил плечо, на котором можно выплакаться. Например, этот Гомен, который относится к ней, как к идолу. Не зря она попросила, чтобы он сопровождал ее в Вену!

— Нет, не думаю. Зная ее, первое предположение кажется более правдоподобным. Несмотря на несчастья, в ней столько гордости! Это… это просто невероятно!

— Да, понимаю вас. Но, так или иначе, все это не умаляет того факта, что мы столкнулись с серьезной проблемой, и надо ее решать. Выход я могу найти только с вашей помощью.

— Да какой же выход, бог мой? Ведь теперь и речи быть не может о выдаче ее Австрии!

— Ну почему же, как раз может. Выдача состоится в конце года, на швейцарской границе, кажется, у Юненга…

— Но как же? Что скажет император, увидев, что его племянница в таком положении? Брак с эрцгерцогом отныне невозможен! Но это как раз принцессу не расстроит…

— И все-таки мы выдадим австриякам дочь Людовика XVI, девственную, как в день своего рождения!

— Только не говорите мне, что вы заставите ее перенести этот ужас! — в страхе вскричала Лаура. — Аборт?

— Я сказал, чистой, как при рождении.

— А вы случайно не сам господь бог? Лично я была бы только рада, однако мне почему-то дело представляется иначе.

— Вы ошибаетесь! Бог создал человека по своему подобию, — гордо заметил Бенезеш. — Согласен, в это порой трудно поверить. А теперь расскажу вам одну историю. Вам она покажется интересной.

Бенезеш сел наконец за свой стол, поставил на него локти и соединил кончики пальцев:

— Когда король Людовик XVI женился на Марии-Антуанетте, союз их в самом начале не был полноценным. Король не мог иметь детей из-за небольшого врожденного недостатка, и требовалась довольно болезненная хирургическая операция. Хотя он был человеком не робкого десятка, что и доказал на деле, но тут он никак не мог решиться на неприятное вмешательство. В момент бракосочетания и Людовик XVI, и Мария-Антуанетта были довольно молоды, и только по прошествии семи лет Его Величество решился на операцию. Наконец он избавился от недуга, но и речи не могло идти о том, чтобы он мог прикоснуться к королеве, не будучи до конца уверенным в успехе. Было принято решение, как говорится… запустить пробный шар. Для этой цели была выбрана молодая женщина, уже мать, чей муж был лакеем графа Прованского, а потом находился в услужении у мадам Елизаветы. И попытка удалась: малышка Мари-Филиппина Ламбрике появилась на свет на два месяца раньше Ее Высочества и, кстати, была на нее немного похожа. Воспитывали девочек вместе, а после смерти матери в 1788 году королева забрала малышку во дворец и обращалась с ней не хуже, чем со своей собственной дочерью. Изменилось только одно: поскольку ее звали так же, как мадам Елизавету, Мари-Филиппиной, королева переименовала ее в Эрнестину. И девочка, живя при дворе, сопровождала королевскую семью во всех поездках, кроме печального путешествия в Варенн. Накануне, 10 августа, она была еще в Тюильри и вдруг внезапно оттуда исчезла: ее увела мадам де Суси, дочь няни, мадам де Мако. Я знаю, где она сейчас. Добавлю, чтобы вы все поняли, что император Франц в своем официальном акте с требованием выдать Ее Высочество уточняет, что сопровождать ее должна мадемуазель Ламбрике.

— Чем же эта девушка заинтересовала императора?

— Тем, что ему небезызвестно, что она дочь Франции почти в такой же мере, как и его племянница, и что он не видит ничего предосудительного в том, что она займет подобающее ей место, даже наоборот. Конечно, за эрцгерцога она замуж не выйдет и будет жить в Вене почти в такой же изоляции, как Ее Высочество в Тампле. Но так будет лишь на первых порах. А потом посмотрим…

— Иначе говоря, императору известно о том, что произошло с Ее Высочеством? Так зачем он хочет, чтобы она приехала, зачем ломать дешевую комедию?

— Если вы не знаете, то хочу сообщить вам, что принцесса богата. До экспедиции в Варенн королева Мария-Антуанетта переправила в Брюссель крупную сумму денег и свои личные украшения, которые вывез в своем чемодане ее парикмахер Леонард. Это целое состояние, и Австрии хотелось бы наложить на них лапу.

— В таком случае почему бы не дать ей приехать, раз все равно она должна прятаться?

— Чтобы во что бы то ни стало опровергнуть слух о будущем материнстве, который уже докатился до Неаполя, где привел в негодование сестру Марии-Антуанетты Марию-Каролину. Даже живя в отдалении, ложная королевская дочь будет день за днем демонстрировать редким посетителям свою не увеличивающуюся в объеме талию.

— Как я понимаю, эта беременность становится секретом Полишинеля?

— Не будем преувеличивать! Я пока что говорил только о двух особах: императоре и королеве Неаполя. Надо добавить к этому списку принца Конде, раскинувшего в настоящее время шатер неподалеку от швейцарской границы. Он будет обеспечивать безопасность принцессы в деликатном деле обмена на французских военнопленных и при подмене на сводную сестру. А это дело, разумеется, еще более деликатное! Именно в этот момент на сцене должны появиться вы: когда кареты принца Гаврского, прибывшего за принцессой, направятся к австрийским границам. Вы уедете с ней в место, не скрою, приятное, но скрытое от посторонних глаз, где она проживет столько, сколько будет необходимо. Вы будете ее… придворной дамой, подругой, защитницей, наперсницей… на время, которое я сейчас не берусь определить. Подумайте и скажите мне о своем решении.

Подумать? Лауре это было ни к чему. Ей предоставляли счастливую возможность жить подле Марии-Терезии и ее будущего ребенка, скрыться от своих волнений и избежать фантастического притяжения, которому она не могла противиться, находясь поблизости от человека, который, как она теперь точно знала, предал ее и, наверное, предавал и раньше. Да и Мари, должно быть, он тоже предавал…

— Я согласна, — твердо сказала она. — И с радостью, о которой вы даже не подозреваете.

— Даже если вам придется посвятить ей большую часть своей жизни?

— Особенно поэтому.

Усталое лицо министра осветила улыбка.

— Хорошо. Искренне вам благодарен, мадам. Вам, должно быть, понятно, что данная миссия может таить опасности, неизбежные, когда дело касается государственной тайны или тайны частных лиц.

— Не сомневаюсь, но это меня не пугает. Однако должна вас спросить: как мне поступить с моими близкими? В Сен-Мало осталась подруга, которая дорога мне, как мать. Она трудится не покладая рук, чтобы возродить судоходную компанию моих предков.

Бенезеш заглянул в свой блокнот:

— Мадам де Сент-Альферин? Не может быть и речи о том, чтобы посвящать ее в нашу тайну. То же касается и других друзей. Речь идет о вашей жизни.

Тон его сделался суровым, но Лаура все-таки решила договорить до конца:

— Поскольку вы, как оказалось, полностью в курсе моих дел, вам должно быть известно, что у меня есть исключительно преданный служитель, и если я самым необъяснимым образом «исчезну», то он будет искать меня и, если надо, горы свернет, чтобы меня разыскать. Его зовут Жоэль Жуан. Он храбрец, прекрасный человек и чрезвычайно мне верен. Он скорее умрет в муках, чем предаст меня… Как мне с ним быть?

Бенезеш ответил не сразу. Снова вытащил из кармана блокнот и долго листал его:

— Человек с железным крюком… Самое лучшее, если он будет сопровождать вас, ведь вы и сами нуждаетесь в защите, а лучшего нам не отыскать. Я это устрою…

— И еще вопрос по поводу малышки Ламбрике. Если она поедет с мадам, как вы думаете произвести подмену?

— Очень просто. Эрнестина Ламбрике не поедет… а поедет мадам де Суси, которой будет поручено сопровождать принцессу до самой Вены. Ей будет позволено взять с собой сына и… горничную.

Это слово напомнило Лауре о Бине:

— У меня тоже есть горничная. Она до смерти влюблена в Жуана, и если я их разлучу, она способна пойти и утопиться в Сене.

— Ах так?

На этот раз министр раздумывал довольно долго, а потом спросил:

— Она тоже предана вам?

— Да, а особенно Жуану — готова дать руку на отсечение…

— Так пусть женится на ней, иначе не берите его… Лаура сочла, что ей ставят слишком много условий.

Разве она может заставить Жуана согласиться на такой шаг? Она уже предвидела бесконечные ссоры и споры, но на раздумья времени не оставалось.

.— Республиканский брак вполне подойдет, — подсластил он пилюлю, видя, как нахмурилась его гостья.

— Для бретонцев? Как-то не верится…

— Милочка, в Бретани живут не только добропорядочные христиане. Я встречал там женатых священников, да и еще кое-что похлеще. Что касается вас, то как только вы уладите эту мелкую домашнюю проблему, то исчезнете совсем…

— Я? Исчез…

— Я хотел сказать, исчезнет мисс Адамс. Она преспокойно вернется в свой Бостон.

— Но что же мне делать в Бостоне?

Министр посмотрел на нее с неподдельной грустью, а потом перевел взгляд на зеленый абажур своей лампы-бульотки[71].

— Я надеялся, что такая женщина, как вы, поймет меня с полуслова. Мисс Адамс совершенно официально покинет Париж, продемонстрировав всем, что уезжает навсегда. Затем почтовая карета домчит ее со слугами до Гавра, где они сядут на пароход… следующий в Дьепп. Высадившись там, мадам де Лодрен со своими людьми найдет спрятанный в укромном месте экипаж. На козлах будет мой доверенный человек. Он передаст вам ваши паспорта и инструкции, а сам вернется в Париж, чтобы доложить мне, что все прошло благополучно. Само собой, ваш… Жуан займет его место на козлах, и, минуя столицу, вы покатите в Базель, где остановитесь в отеле «Соваж». Его хозяин, Мериан, — агент роялистов. Он пользуется неограниченным доверием принца Конде. Там вы дождетесь некоего Филиппа Шарра. Это бывший швейцарский гвардеец, избежавший смерти при расстрелах в Тюильри. Он скажет вам, что делать дальше. Вы выезжаете через три дня.

— Всего три дня! — воспротивилась Луиза. — Не слишком ли поспешный отъезд?

— Вовсе нет! Вы должны оказаться в Базеле к Рождеству. В Тампль вы больше не пойдете: мадам и вашим друзьям будет сообщено, что вас лишили пропуска за

роялистскую деятельность. Вас будут жалеть, благословлять… а мадам будет только рада встретиться с вами вновь.

— Где же я с ней встречусь?

— Шарр вам все расскажет. Разумеется, все расходы на это путешествие я возьму на себя. Лично на себя, — уточнил он, — а не на счет Республики. Экипаж, на который вы сядете в Дьеппе, запишут на ваше имя, и вы должны добраться до места без осложнений. Теперь, когда вы знаете, что вас ждет, по-прежнему ли вы согласны?

— Да. Я согласна. Так, значит, Лаура Адамс… исчезнет навсегда?

— Да, это будет необходимо сделать, как только станет известно о ее происках против Республики. А что, вы очень к ней привязаны?

— Да, пожалуй… — ответила Лаура, подумав. — Я обязана ей жизнью и большим счастьем. Боюсь, мне покажется, что я теряю старую подругу…

— Надеюсь, что с течением времени судьба подарит вам новое счастье, которое вознаградит вас за эти сожаления.

— Я абсолютно в это не верю, господин министр. Есть люди, которые не созданы для счастья, и, боюсь, я из их числа.

— И все же надо верить! Вы молоды… и очень хороши. Знайте, что я бесконечно благодарен вам за то, что вы согласились участвовать в этом рискованном деле.

Бенезеш проводил Лауру до передней, где ее ожидал Фавр, чтобы доставить молодую женщину домой. Министр, вместо обычного прощания, взял ее руку и поцеловал со всей утонченностью настоящего дворянина, добавив в этот поцелуй столько тепла, что было похоже, будто он предлагает ей дружбу.

— Еще раз благодарю! — произнес он.

Вернувшись на улицу Монблан, Лаура отослала Бину спать и заперлась с Жуаном в малом салоне. В нескольких словах она пересказала ему свою беседу с министром, стараясь сначала не упоминать о том, что ожидало его самого. Он внимательно выслушал ее с бесстрастным выражением на лице, довольствуясь лишь только замечанием:

— Ваша миссия не ограничена во времени… Возможно, придется провести за границей годы…

— Так и есть.

— И вы согласились?

— Немедленно, как только поняла, что я смогу заботиться о девушке, к которой бесконечно привязана. Я, разумеется, понимаю, что все это вам может оказаться не по нраву… Ваши убеждения…

— Забудьте о них! — с нажимом возразил он. — Я предан вам более, чем Республике!

Лаура подхватила мяч на лету:

— Но до какой степени? Вы же знаете… и министр тоже знает, что я не могу отправить Бину одну в Сен-Мало: она умрет от горя.

— А зачем ее отправлять?

— Потому что она сумасбродна и порой несдержанна на язык…

— Возможно. Однако она еще ни разу не проболталась о мальчике, которым занималась целый день как-то в январе, почти два года назад.

— Я знаю и, наверное, могу отвечать за нее, но господину Бенезешу этого недостаточно. Он не может позволить ей участвовать в секретном деле чрезвычайной государственной важности. Ни ей… ни вам, — с нажимом на это «вам» произнесла Лаура, — не будет позволено сопровождать меня, если вы не будете женаты.

К ее величайшему удивлению, Жуан не стал возражать. Только молния промелькнула в его серых глазах и внезапно побледнело лицо. Лаура продолжила:

— Республиканского брака было бы достаточно, но если вы, Жуан, не подчинитесь, придется нам расстаться. Вам не разрешат следовать за мной. Решайтесь, и поскорее! Мы выезжаем через три дня.

— Вы знаете, что для меня означает республиканский брак, и я не оскорблю Бину такой пародией…

— И все же эта пародия нередка в наши дни.

— Возможно, но если я женюсь на Бине, то только освятив союз узами церкви. Даже если потом никогда к ней не притронусь! Иначе она не сможет считать себя замужней женщиной. Но поскольку это непреложное условие, я женюсь на ней хоть завтра. Нельзя задерживать отъезд.

Приятно удивленная легкостью, с которой несговорчивый Жоэль Жуан поддался на ее уговоры, Лаура ни сном ни духом не ведала, насколько перспектива увезти ее на много лет из Франции облегчала дьявольские страдания, терзавшие его с того самого вечера, когда Батца выпустили из тюрьмы. Ему удалось все же узнать, что его выстрел из пистолета хоть и серьезно ранил, но не убил барона. Тот все еще обитал на улице Бюффо, где Мишель Тилорье ревниво его выхаживала, запретив кому-либо, кроме врача, приближаться к дому. Случай подарил ей мужчину, в которого она с детства была влюблена, и она вознамерилась сохранить его для себя. Если и удастся его спасти, то не для того, чтобы он достался другим. В особенности другой! И Жуан оказался перед дилеммой: допустить выздоровление барона, рискуя тем, что Лаура в конце концов узнает, что произошло, или же завершить свое дело, чтобы навечно избавить Лауру от этого человека.

Этот внезапный отъезд был спасительной соломинкой, и надо было хвататься за нее, чего бы это ни стоило!

На следующий день в мэрии новенького, с иголочки, 2-го округа, в присутствии свидетелей в лице Лепитра и Луизы Клери, плачущая от счастья Бина сочеталась браком с повелителем своих дум. Жюли Тальма, к которой Лаура зашла накануне вечером объявить об их «окончательном» отъезде, оказалась не в состоянии присутствовать на каком бы то ни было бракосочетании: она только что потеряла старшего сына и готовилась к разводу. Бедная женщина тонула в слезах. Не отходившая от нее старая подруга Луиза Фюзиль, у которой она собиралась пожить некоторое время (красивый дом на улице Шантерен был продан гражданке Богарне), окружила ее заботой и вниманием, ведь здоровье Жюли заметно пошатнулось. И Лаура с большей грустью, чем сама того ожидала, простилась с ней.

Утром первого декабря Лаура с тяжелым сердцем передала ключи посланнице Жюли и вместе с молодоженами села в почтовую карету, запряженную четверкой лошадей, с кучером и форейтором, которая должна была доставить их в Гавр. Хотя и ждало ее впереди увлекательное приключение, сердце ее разрывалось, ведь она оставляла здесь стольких любимых людей, не ведая, суждено ли будет им свидеться вновь. Анжа Питу так и не выпустили из тюрьмы, и ей не удалось повидать его, но она сумела передать ему записку о том, что Директория высылает ее в Америку. Лали и всем домашним в Сен-Мало пришлось сообщить, что она отправляется в «долгое путешествие». Но оставался тот, чье имя она боялась произносить даже мысленно, такую боль оно вызывало. С тех пор как она увидела его в доме «невесты», Батц, казалось, начисто забыл об их короткой любви. Он не только не пришел на улицу Монблан, но даже и не подумал послать коротенькую записку! Без сомнения, она уже была вычеркнута из его памяти, как в свое время была вычеркнута Мари. Лауре показалась, что она переживает такое же отчаяние, которое испытывала молодая актриса на эшафоте. Конечно, ее собственная судьба была не такой ужасной, но, покидая Париж без надежды на возвращение, Лаура едва не сожалела о том, что 9 термидора спасло ей жизнь.

Карета катила по Елисейским полям. Накрапывал небольшой дождь, и Лаура, обратив лицо к окну, не понимала, небесные ли это потоки или ее собственные слезы застилали знакомый пейзаж. Жуан, сидящий напротив, молча вложил ей в пальцы платок.

18 декабря в одиннадцать часов вечера Бенезеш вышел из своего министерства, сел в экипаж и велел ехать на улицу Месле, что возле Тампля. Там он сошел и поднялся в башню, где, готовая к отъезду, ожидала Ее Высочество в компании с Гоменом и мадам де Шантерен. Передав охраннику Лану приказ об освобождении принцессы из-под стражи, министр подошел к ним, поздоровался и предложил мадам руку, чтобы вывести ее из Тампля. Низенькая дверь отворилась, но отнюдь не для прогулки в саду: сегодня она выводила принцессу во внешний мир.

Последняя оставшаяся в живых из семьи, обезглавленной палачами, Мария-Терезия, прежде чем выйти за эти стены, обернулась и посмотрела на огромный донжон, который наконец покидала. Теперь он был почти пуст. Его единственным узником оставался Тизон, зловредный служитель-шпион Людовика XVI и ее близких. Его, полубезумного, содержали в башенке на том же этаже, где размещалась мадам. Глаза ее наполнились слезами. Потом она посмотрела на мадам де Шантерен, которая тоже плакала, и бросилась в ее объятия, тайком передавая исписанные листки, которые, как оказалось, держала в руке. Долго стояли они, обнявшись, затем, зарыдав, Мария-Терезия вырвалась из любящих рук и перешла в руки Бенезеша, чтобы преодолеть последний барьер. Мадам де Шантерен в одиночестве взошла по гулким ступеням в пустую комнату.

Улицы были темны и безлюдны, когда, выйдя из больших ворот, принцесса направилась к карете министра. Возле нее семенила собачка Коко, которую все-таки разрешили взять с собой. За нею шагали Фавр и Гомен с легким багажом. На улице Месле Ее Высочество поднялась в карету, за ней последовал Бенезеш. По дороге он даст ей указания, как сохранять инкогнито. Они выехали на бульвары.

Напротив Оперы под голыми деревьями стояла с зажженными фонарями берлина — большая дорожная карета. В ней уже находилась мадам де Суси — единственная, кому было дано разрешение сопровождать принцессу до Вены. Рядом с ней расположился капитан жандармерии Мешен. Оба они будут играть роль супружеской пары, уезжающей из Парижа с дочерью по имени София. Как и во время рокового путешествия в Варенн, решено было использовать ложные имена. Карету сопровождал форейтор, в чьи обязанности входило определять места для ночлега и смены лошадей, ведь предполагалось, что останавливаться будут редко, по возможности избегая больших городов.

Мария-Терезия оставалась спокойной. Бенезеш сопроводил ее до кареты и передал с рук на руки мадам де Суси. А сам снял шляпу и попрощался.

— Прощайте, месье! — проговорила девушка.

— Прощайте, мадам, — с внезапным волнением ответил он. — Хоть бы скорее вернули вас родине, вас и всех тех, кто сможет составить счастье и честь нации…

Дверца берлины закрылась. Карета тронулась с места и удалилась по бульвару в сторону Бастилии. Бенезеш достал из кармана часы: ровно полночь. День 18 декабря закончился и стал важной датой: сегодня Ее Высочеству исполнилось семнадцать лет…

На следующий день, в восемь часов вечера еще одна карета покинула Париж В ней были те, кого пожелала видеть рядом с собой принцесса: Ю, Гомен, Менье, Барон, камеристка и сын мадам де Суси, хорошенький, похожий на девочку мальчик шестнадцати лет. А карета принцессы была уже далеко от столицы.

В час ночи, выехав из города через заставу Рейи, карета с Ее Высочеством достигла Шарантона, где сменили лошадей. Затем умеренным галопом она пересекла Буасси Сен-Леже, и на постоялом дворе Гробуа у замка, принадлежащего графу Прованскому, снова поменяли лошадей. Затем путешественники проследовали Бри-Конт-Робер и Гинь, где в девять часов сделали остановку на ужин, но на ночь не остались. Отдых планировался на более позднее время. Через Морман и Нанжи карета доехала до почты в городе Провен, но, когда она снова тронулась в путь, Мешен, со всей серьезностью отнесшийся к своей роли отца и называвший мадам на «ты» и «София», заметил, что за каретой следует какой-то драгунский офицер. Он их обогнал, и, когда они появились в Ножан на Сене, все население города уже было осведомлено, что едет Ее Высочество. Мария-Терезия вышла из кареты, чтобы освежиться, и увидела огромную толпу народа, которая приветствовала ее. А драгунский офицер больше не показывался. Зато наметились неприятности из-за посла тосканского двора графа Карлетти, абсолютно несносного типа. Под предлогом того, что он — единственный посланник Европы в Республике и его обожали парижские салоны, он возомнил, что именно ему надлежит в первую голову печься о судьбе принцессы, и так всем надоел, что разъяренной Директории пришлось просить его, не откладывая, вернуться к себе на родину.

Карлетти пришлось отправиться восвояси. Его карета была буквально забита багажом и тюками с одеждой, и Мешен даже окрестил его «торговцем полотном». Но как же этот «торговец» всем досаждал! Когда прибыли в Труа, где должны были только лишь сменить лошадей, поскольку на ночлег останавливались в Греце, оказалось, что лошадей-то как раз и нет: проезжавший Карлетти их забрал! То же самое повторилось и в Монтьераме. Шазо, форейтор, уж и не знал, какому богу молиться. Так что в Вандевре он отправился прямиком в муниципалитет и показал там свой правительственный паспорт, обеспечивавший ему приоритет по сравнению с обычными путешественниками. Карлетти призвали к порядку, он начал было протестовать, однако нужные выводы все-таки сделал. Впрочем, в это время инкогнито принцессы уже было раскрыто. Кто-то все время опережал карету и оповещал население о ее прибытии. Не тот ли это был драгунский офицер? Когда 21 декабря в девять утра они прибыли в Шомон, мадам Ройер, хозяйка «Цветка лилии»[72], уже ожидала принцессу. Она прислуживала ей лично, и после отъезда кареты, под выкрики толпы, отложила в сторонку чашку, тарелку и приборы, которыми пользовалась принцесса, чтобы сохранить их как реликвии.

Вечером того же дня путешественники заночевали в Файл-Бийо, откуда предполагали наутро в шесть утра тронуться в сторону Везула, где просто сменили бы лошадей. Остановка на отдых и ночлег ожидалась в Бельфоре. И тут солнечная теплая погода испортилась. Как только выехали с «королевской брусчатки», разбитые, намокшие дороги, превратившиеся в самые настоящие непролазные болота, только усугубляли трудности пути. И лишь к вечеру 24 декабря, проехав Альткирш, карета въехала под величественные своды крепости Юненг и покатила по мощеной дороге. Ворота, пропустив карету, тут же закрылись, мосты были подняты — ведь Юненг был поистине неприступен: с бастионами, куртинами[73] и глубокими рвами. Городок, скрывающийся внутри, был прекрасно защищен.

Уже стемнело, когда карета остановилась перед гостиницей «Ворона», но здесь гостей уже не встречала возбужденная толпа. Вокруг были одни солдаты да пара-тройка любопытных. Прибытие второй кареты ожидалось на следующий день.

Гостиница оказалась довольно удобной: это был прекрасно сохранившийся, чудесный, старинный, хорошо отапливаемый дом. Ее владельцами были некто Шульцы: молодые, любезные и гостеприимные, счастливые родители двоих детей и как раз ожидавшие третьего. Мадам разместили на втором этаже в комнате номер 10. Это было просторное помещение с двумя окнами и сообщалось с другим, поменьше. Получалась как будто бы квартира. Принцесса должна была пробыть здесь до послезавтрашнего дня, а потом отправиться в Базель, где ее передадут с рук на руки принцу Гаврскому.

Эту ночь накануне Рождества Мария-Терезия провела в одиночестве. Она предпочла пораньше отправиться в постель, что позволило ей избежать общества мадам де Суси, которую она недолюбливала, считая интриганкой. Эта женщина любила делать много шума из ничего! В довершение всего принцессе было совершенно непонятно, почему этой даме разрешили взять с собой сына и горничную, в то время как рядом с ней не было никакой прислуги! Но в этом путешествии и так было много чего странного! Однако долго она об этом не размышляла, а предпочла заснуть, поскольку уже в который раз опять не получится пойти к полуночной рождественской службе, а ведь некогда она была такой красивой!

А вот Лауре довелось побыть на службе в Базельском соборе неподалеку от гостиницы «Соваж», где она встречалась с Филиппом Шарром. Швейцарец понравился ей с первой же минуты: блондин лет тридцати, крепкого телосложения, с открытым лицом и прямым, вызывающим доверие взглядом голубых глаз. Он успокоил ее: все должно получиться наилучшим образом! Но Лаура все же долго молилась под старыми сводами собора под звуки органа и изысканное пение церковного хора, прося господа помочь ей в ее начинаниях…

Наутро детишки хозяев гостиницы принесли цветы красивой принцессе, о чьем отъезде все уже так сожалели. Они спели для нее рождественскую песенку по-французски, и Мария-Терезия прослезилась, потому что младший мальчик слегка напоминал дофина.

Затем она приняла первого секретаря французского консульства в Базеле господина де Баше, который заверил, что все подготовлено как следует, и предложил свои услуги. Однако, когда Мария-Терезия захотела выйти на улицу, ей ответили, что это невозможно. Она не должна покидать отель до часа, на который назначена ее выдача австриякам.

После полудня произошло новое событие: прибыла вторая карета. В ней находились огромные баулы с приданым, заказанным Директорией, чтобы принцесса не ударила в грязь лицом перед австрийским двором. И Директория не поскупилась: на целых девять миллионов нашили платьев из расшитого золотом органди[74], из белого сатина, розового бархата, из вышитого льна, шелкового муара; все это дополняли многочисленные кружева, меха, белье, ленты, перчатки и масса прочих пустяков, необходимых утонченной даме.

Но когда суетившийся Баше приказал показать приданое принцессе, она передала через мадам де Суси, что она в нем не нуждается. Мадам была благодарна правительству Республики, но от приданого отказывалась. Тем не менее поскольку она испытывала недостаток во многих вещах, то просила прислать к ней модистку. И к ней из Базеля, уведомленная Баше, срочно направилась некая мадам Серини с огромным количеством коробок и узлов. Мария-Терезия отобрала совсем немного: большую накидку, теплое платье, шляпу и несколько чепцов, которые предполагала раздать до приезда в Австрию дамам из ее свиты. Однако ей нечем было платить, и она не скрывала этого. Пришлось заплатить несколько удивленному месье Баше. Он это сделал не дрогнув, поскольку в голове у него было полно других забот: например, как помешать Ее Высочеству встретиться с депутатами, на которых ее предполагали обменять. Они ожидали этой процедуры в Базеле, в отеле «Три короля». Дело в том, что среди них был бывший почтмейстер Друэ, преследовавший королевское семейство и остановивший его в Варенне. Эту ужасную встречу нельзя было допустить ни в коем случае! И еще: принц Гаврский должен был принять принцессу в частном доме, принадлежащем Реберу, в ста шагах от заставы Базеля на дороге, ведущей туда из Юненга. Но ведь он находился на швейцарской территории, совсем рядом с границей!

Постояльцы провели в «Вороне» еще одну ночь. После ужина служанка с кувшином горячей воды поднялась в комнату мадам. Когда она вошла, принцесса чуть было не вскрикнула от удивления, но вовремя сдержалась, увидев, как служанка быстро приложила палец к губам. Дверь затворилась. Никто не должен заметить, как она будет выходить…

Последний день Мария-Терезия провела за написанием писем. В одном из них, к мадам де Шантерен, она описала это долгое путешествие и попросила в конце: «Молитесь за меня! Я нахожусь в весьма затруднительном и неблагоприятном положении!»

В шесть часов вечера было уже совсем темно. Обе кареты из гостиничного каретного сарая подкатили к дверям. Отряд драгунов был наготове: он должен сопровождать их до границы. Вдобавок ко всему начался дождь. Обстановка была печальной…

Мадам Шульц в слезах вышла проститься с постоялицей, которую не забудет никогда. Принцесса, приложив платочек к глазам, тоже утирала слезы. Платочек, кстати, она потом подарила мальчику, который прислуживал ей, сказав, что больше, к сожалению, ей нечем поблагодарить его за труды. Мадам де Суси уже устроилась в карете, а Мешен, которому уже не нужно было играть роль отца (с ней, впрочем, он справился из рук вон плохо), уселся рядом с кучером на козлах.

Меньше чем за десять минут они достигли пограничного столба. Драгуны здесь остановились и отдали честь путешественникам. Дальше им следовать нельзя: кареты поедут по территории Швейцарии. В этот момент на подножку экипажа вскочил офицер: это был адъютант принца Конде. Он о чем-то поговорил с принцессой, затем спрыгнул на землю и направился к своей лошади. Наверное, он передавал привет от принца юной кузине, из-за которой тот так переживал… или заглядывал внутрь, чтобы убедиться, кто именно сидит в карете с полузадернутыми шторками. Впрочем, по приказу принца он следовал за каретой от самого Парижа, дабы успеть составить свое мнение о мадам.

И вот, наконец, дом Ребера: красивое двухэтажное здание с двумя крыльями, расположенное в конце аллеи за живописной чугунной оградой. За домом к Рейну спускался обширный сад, а само здание находилось на отшибе. Когда кареты остановились, все еще шел дождь, а дорога совершенно раскисла от грязи. Баше приказал сходить за портшезом[75], чтобы перенести принцессу в дом, но она ответила отказом. Тогда к ней подошел «парикмахер» по имени Филипп Шарр. Взяв мадам на руки, он опустил ее у крыльца, и она, под руку с Баше, вошла в дом. Там ее уже ожидали принц Гаврский, отныне ее дворецкий, но на самом деле — тюремщик, и посол Австрии барон Дегельман.

Все остальные, разумеется, уже сошли с карет и направились к саду. Ворота Базеля наглухо заперли, и любопытных оказалось совсем не много, к тому же всеобщее внимание было приковано к исторической встрече. В это время Филипп Шарр вернулся к карете и приоткрыл ее левую дверцу.

— Идемте, мадам! — прошептал он, протягивая руку.

Из темной глубины кареты отделилась тень, закутанная в черное с головы до ног. Шарр взял ее на руки, перенес на гравий и быстро прикрыл дверцу кареты. Затем, взяв «тень» за руку, он совершенно бесшумно (ну какой же шум может произвести тень?) направился к неказистому домику, расположенному неподалеку. Они будут ждать там около часа…

Тем временем в доме Ребера одно происшествие чуть было не испортило все дело. Следом за хозяйкой в малую полутемную гостиную принесли ее собачку Коко. Принцессе предложили перекусить, но она, плача, решительно отказалась. Принц Гаврский, увидя собаку, заметил, что она уродлива.

— Я знаю, — прошептала мадам, — но это собака брата, и я ее люблю.

Она наклонилась, чтобы взять ее на руки, но Коко начал безудержно лаять и с визгом вылетел из комнаты. Оказавшись на улице, песик бросился к карете, обнюхал ее, а потом исчез в сумерках. Никто не отправился на его поиски. А собака тем временем подбежала к неказистому домику и, скуля, заскреблась в его дверь. Дверь отворилась, и Коко встретили ласковые руки.

Через некоторое время подъехала карета, предназначенная принцем Гаврским для принцессы. Она села в нее вместе с мадам де Суси, распрощавшись, рыдая, с теми, кто вынужден был остаться. Принц Гаврский составил им компанию, и тяжелый экипаж пустился в путь, сопровождаемый шестью повозками свиты. Ворота Базеля открылись, чтобы мадам смогла по мосту пересечь Рейн и выехать на дорогу к Рейнфельдену… и к Вене, где вскоре ее буквально запрут в Хофбурге[76] и будут содержать в тайне.

К дому Ребера направились две фигуры: одна из них та самая «тень», а вторая — мужчина с собачкой на руках. Отворив ворота, они подошли к зданию и поднялись по ступеням лестницы, не встретив на своем пути ни одной живой души.

Дом был абсолютно пуст, в нем нет никого, кроме… Лауры, которая при виде «тени» присела в глубоком реверансе:

— Я здесь, мадам! Вся к услугам Вашего Королевского Высочества и навсегда, если мадам того пожелает…

Отбросив мокрую отяжелевшую накидку, Мария-Терезия бросилась в ее объятия. Она не произнесла ни звука, но из горла ее вырвался вздох облегчения, похожий на всхлип. На часах было десять вечера.

Прошел еще час, и новая карета, выведенная Жуаном из загона, в свой черед покатилась по мосту через Рейн, но, вместо того чтобы повернуть на Рейнфельден и Констанц, проследовала южнее, на Ольтен…