Графиня тьмы

Глава 11 УГРОЗА

Начался сезон сбора винограда, и Лаура обрадовалась, что он хоть на какое-то время прервал монотонное течение дней. В четвертый раз она наблюдала этот традиционный праздник, этот ритуал, веселый, безудержный, но в то же время строгий, с оттенком религиозности, возникшей из уважения к созданию Творца. Праздник благодарности к этой плодородной земле Арговии, которой так гордились ее обитатели, считая ее самой щедрой в мире на урожай. А белое вино Хейдега, не превосходит ли оно, по всеобщему мнению, лучшие рейнские вина? И как же прекрасен пейзаж в мягком свете летнего солнечного дня!

Каждое утро в любую погоду Лаура, открывая утром свое окно на четвертом этаже замка, искренне восхищалась природой этого края. Само строение было уникальным. Очень высокий, прямоугольной формы, увенчанный коричневой крышей, слегка походившей на донжон с россыпью окон, замок возвышался над старинной окружной стеной. Внутри стен располагались просторный двор, часовня, ферма, пресс для винограда, амбары, конюшни, коровник, и от этого весь комплекс походил на огромную несушку на насесте. Это сооружение располагалось на самой вершине холма, увенчанного цветущими садами и увитого виноградом. К садам вели лестницы, а единственная крутая дорожка упиралась в крепостные ворота.

Лаура любила нежную долину, голубое озеро, чьи воды подбирались к селению Гельфинген у подножия Хейдега. Несмотря на повсеместное победное наступление французских войск, превративших Швейцарию в Гельветскую Республику, все здесь дышало миром, все, казалось, существовало вечно…

Как и сама Лаура, юная затворница Тампля тоже нашла здесь покой и благотворный отдых, что пришлось очень кстати после длительных волнений и тревог. Но, главное, на заре чудного июньского дня здесь родилась Элизабет и наполнила существование женщин особенным светом. Первая улыбка белокурого ангелочка, так редко плакавшего и гулившего целыми днями в своей колыбельке, отодвинула в тень страшные дни прошлого.

В тень, но не в забвение. Каждая бережно хранила свою сердечную тайну, и принцесса, звавшаяся сейчас Софией Ботта, так и не раскрыла секрет зачатия своей дочери. Но и Лаура никогда не рассказывала о Жане де Батце, воспоминания о котором терзали ее по-прежнему.

И все же, когда ребенок мирно посапывал в колыбельке, Лауре часто виделась ночь в Базеле, где она, последовав за Марией-Терезией, так круто изменила свою жизнь. Ей все еще чудился запах дождя, мокрой земли и виделись закутанные в толстые черные накидки силуэты в масках, покидавшие дом Ребера в карете со спущенными кожаными шторками, которой правил Филипп Шарр, а рядом с ним сидел Жуан. Они понеслись в ночь галопом всей четверки лошадей, и трое пассажирок (Бина сидела впереди, сжимая в пальцах четки) замерли от страха перед этим броском в неизвестность. До самого утра никто не проронил ни слова. Лаура только сжимала, пытаясь согреть, ледяные пальцы своей подопечной, пока еще не оправившейся от сильного потрясения. Все это было похоже на настоящее театральное представление, целью которого было укрыть ее от глаз толпы и избавить от позора, когда ее положение стало бы очевидным для всех.

Они не замечали ни дороги, ни смены лошадей, и только помнились короткие остановки, глухие дворы, низкие своды комнат. Они не останавливались в гостиницах, а только в частных домах, но все же могли там освежиться, перекусить и хотя бы немного отдохнуть. В этих странных местах не было ни слуг, ни лакеев. Исключение составляли лишь Шарр и Жуан. Время как будто растянулось, и каждый новый день как две капли воды походил на предыдущий: ведь путь был нелегким, и по зимним дорогам быстро не проедешь, так что порой не выходило и лье за целый час. До определенного места ехали по два дня. Все три женщины были крайне утомлены, особенно Мария-Терезия. Сойдя в очередной раз с кареты, она увидела, как в свете ручных фонарей открываются перед ней толстые средневековые дубовые ворота с железными накладками. Вверху, над ярко раскрашенными гербами и даже еще выше, насколько хватало глаз, возвышалось грозное сооружение с неясными контурами. В ужасе она отшатнулась:

— Опять в тюрьму? О боже! Неужели мне суждено всю жизнь провести взаперти?

Со шляпой в руке подошел Филипп Шарр и поклонился со всей галантностью кавалера:

— Нет, мадам. Это ваше убежище, замок дворянина, который, как и его предки, всю жизнь служил королям Франции верой и правдой. Снаружи у дома вид довольно суровый, но внутренние его покои уютны, и вас ждет теплый прием. А ворота эти откроются по мановению вашей руки всякий раз, когда вам будет угодно.

— Где мы находимся?

— В Арговии, мадам, а название замка — Хейдег.

— У кого мы гостим?

— Помните, мадам, полковника Швейцарской гвардии, который сопровождал вас и Их Величества в Учредительное собрание в тот страшный день 10 августа 1792 года, а до этого отважно защищал Тюильри?

— Как не помнить? Полковник — барон Пфайфер, наш последний защитник перед заточением в Тампле. Как же я стала неблагодарна! Так, значит, мы у него?

— Почти у него. У его кузена, старого барона Франца-Ксавье, самого известного человека во всем могущественном Люцерне, где его сын Альфонс служит госсекретарем. Город всего в пяти лье отсюда, и в замке бароны отдыхали с семьями. Чувствуйте себя здесь, в Хейдеге, как дома, а эконом и его жена окажут вам самые высокие почести…

В это время к карете приблизилась семейная пара — они хотели поздороваться с вновь прибывшими, и Лауре при взгляде на них показалось, что они живут в XVI веке. Черное платье женщины, которому не хватало только фижм, перехватывал чеканный пояс. На нем крепилась цепь со связкой позолоченных ключей, спускавшаяся до колена. Бретельки черно-красного корсета с бархатной шнуровкой держали высокий черно-красный воротник. Широкие рукава сорочки из белого полотна, присборенные на локтях, «фонариками» топорщились на предплечьях. Густые рыжие волосы, заплетенные в косы и собранные на затылке в пучок, были перетянуты черными лентами. Золотые цепочки украшали шею этой крепкой женщины лет пятидесяти, чье широкое лицо дышало добротой и решительностью. Ее муж, седой крупный мужчина, был постарше. Он был одет в длинный красный жилет, замшевую куртку и удивительные замшевые панталоны с целым рядом разрезов с бархатными и сатиновыми вставками, — по придворной моде короля Генриха III[77]. Им обоим не хватало только крахмальных жабо для полного сходства с великолепным портретом воина, висевшего на почетном месте в большом Рыцарском зале между коллекцией оружия, знамен и щитов. На портрете был изображен великий предок Людвиг, генерал-полковник Швейцарской гвардии, тот, которого Генрих III называл «королем швейцарцев».

Как бы то ни было, Жозеф и Яковия — приемная дочь старой баронессы — поступили в полное услужение прибывшим гостям. Им выделили прекрасные комнаты с широкими кроватями, обрамленными колоннами, с гобеленами на стенах и обтянутой красным или голубым бархатом мебелью. Удобства комнат дополняли высокие фаянсовые, ярко раскрашенные печи, от которых исходило мягкое тепло.

И как только они устроились, Мария-Терезия стала рассказывать о своих переживаниях, связанных с подменой, произведенной в Юненге в доме Ребера.

— Помните, как я была недовольна, узнав о том, что мадам де Суси выпросила право взять с собой горничную? — говорила она. — Так вот, я увидела эту девушку у себя в комнате, куда она поднялась накануне подмены как будто для того, чтобы принести горячей воды, но я ее узнала: к моему изумлению, это оказалась Эрнестина Ламбрике, некогда назначенная матушкой мне в компаньонки. Она наказывала любить ее, как сестру. И ведь она на меня немного похожа, а я действительно любила ее. Эрнестина объяснила мне, что правительство с помощью нескольких друзей задумало осуществить план, чтобы избежать скандала, который разразился бы в Вене, когда мое положение стало бы очевидным… Я уже знала, что не поеду туда, что кто-то займет мое место, и именно поэтому я отказалась от предложенного приданого, которое могло бы подойти той, что меня заменит. Но я не знала, что избрана именно Эрнестина. Когда же мне стало известно о ее роли в этой истории, моей радости не было предела, поскольку ей было известно все о нашей жизни в Версале и в Тюильри. Она провела ночь в смежной с моею комнате и на следующий день потихоньку вышла, одетая в мое платье и в широкой накидке, похожей на мою. Она укрылась в карете, куда и я села ночью в назначенный час. Возле дома Ребера Эрнестина вышла первой, а я, стараясь быть незамеченной, оставалась в карете до тех пор, пока за мной не пришел Филипп Шарр и не спрятал меня в старом доме у дороги. Остальное вам известно… и, возможно, даже больше, чем мне…

В голосе появились нотки раздражения, натянутости, и Лауре даже показалось, сожаления. Очень ласково она спросила:

— Согласны ли вы были принять ту жизнь, которая начинается сейчас, или предпочли бы отправиться в Австрию?

— Вы прекрасно знаете, что второе было бы для меня недопустимо. Я не могу простить императору и

его министрам их бездействие и то, что они не спасли хотя бы мою матушку. И речи быть не могло о том, чтобы выходить замуж за кого-либо из этих людей. Кроме того, судьба Эрнестины незавидна. Готова поклясться, что ее заточат в Хофбурге и будут содержать почти с той же строгостью, как и меня в Тампле, чтобы никто не догадался о подмене…

— Но почему в таком случае она согласилась? Очевидно, она настолько вас любит?

— Не знаю, любила ли она меня когда-нибудь… Но я знаю, что, живя в Версале, она всегда горько сожалела о том, что не была принцессой. Как теперь я…

— Вы действительно теперь об этом сожалеете?

— Не так, как принято думать. Я жалею лишь о том, что перестала быть дочерью моих добродетельных родителей. Что до прочего, я ведь вам уже рассказывала о своей мечте жить затворницей в замке с садом в окружении только любимых мною людей…

— Возможно, эта мечта осуществится здесь?

— Возможно, но все же мое существование виделось мне иначе! Судя по всему, мне снова придется жить в башне… Я так их ненавижу! Гораздо лучше было бы поселиться в деревенском доме с садиком, как у сельского священника…

— Возможно, что это жилище предназначено лишь для временного пребывания, и надлежит благодарить бога за то, что оно есть у нас. Спустя некоторое время те, кто заботится о вас, устроят все иначе, по вашему вкусу… И вообще, почему бы нам не поехать в Бретань? — предложила она, вдруг оживившись, чем даже вызвала улыбку на устах Марии-Терезии. — Я уверена, что Вашему Высочеству там бы понравилось, ведь нет ничего прекраснее Бретани весной. И там море…

— Я правда очень бы хотела, но, ради бога, не нужно «высочеств»! Вам прекрасно известно, что я теперь никто.

— Короли частенько путешествовали под вымышленными именами. Вот, например, ваш дядюшка в ссылке взял себе имя графа де Лилль.

— Тогда могли бы выбрать что-то получше, чем София Ботта. София мне нравится, но вот Ботта…

— Видимо, это имя соответствует реальности. Где-нибудь живет женщина с таким именем, и, возможно, она удалилась от мира…

— Или ее заставили исчезнуть…

— Не стоит предаваться подобным мыслям, если вы ищете счастья!

— Счастья? Я? Моя милая Лаура, в счастье я не верю. Люди из моей семьи не созданы для него.

— Не вы ли только что сказали, что больше не принадлежите своей семье? И еще… — Лаура отважилась коснуться весьма деликатной темы — чуть раздавшейся талии своей собеседницы, — есть тот… или та, кого мы пока не видим, но чувствуем рядом с нами. Материнство — высшее счастье на земле.

Юное измученное лицо вдруг осветилось чудесной улыбкой былых дней:

— Вы говорите правду, все мои помыслы теперь только о ребенке. Хоть одно хорошо в этой ссылке: я увижу, как он растет, крепнет! И хочу, чтобы он любил меня так же, как люблю его я!

С течением времени беременность Марии-Терезии, совершенно неощутимая ею вначале, стала протекать более тяжело. Тюремный режим, плачевные гигиенические условия и моральные терзания были не самой лучшей почвой для зарождения новой жизни, даже если теперь условия ее содержания были прекрасными. Хрупкому организму повредило и долгое путешествие. Здесь, в безопасности, она смогла ослабить требования, которые постоянно предъявляла себе, дабы соответствовать своему положению по рождению. Марию-Терезию стали одолевать приступы тошноты, отвращения к пище, слезы… Она отказалась от зеркал, и, что было совершенно необъяснимо для человека, так много лет страдавшего взаперти, она отказывалась покидать комнату, куда, сменяя друг друга, бесконечно заходили Лаура, Яковия и Бина. На все их просьбы выйти на воздух она отвечала, что устает от лестниц и что открывающийся из окон великолепный пейзаж целиком удовлетворяет ее потребность в прогулках.

— Мы здесь так высоко, что могли бы взлететь. Я тут как птица в гнезде…

Обеспокоенная таким поведением, столь противоречащим былым мечтам Марии-Терезии, Лаура в конце зимы поделилась своей тревогой с Филиппом Шар-ром, который в какой-то мере управлял их жизнью в замке. Он в ответ лишь улыбнулся, чем привел ее в замешательство.

— Не вижу, что смешного находите вы в моих словах, — Лаура уже была готова рассердиться.

— Вы правы: нет ничего смешного в состоянии мадам Софии. Но это благоприятствует разработанному нами плану. Вам не приходило в голову задуматься о том, зачем беременную женщину поселили на четвертом этаже такого высокого дома?

— Не потому лишь, что комнаты там красивее и лучше проветриваются?

— И поэтому тоже. Но в основном еще и для того, чтобы ей все меньше и меньше хотелось спускаться… и особенно подниматься обратно по лестнице. Состояние ее здоровья не позволяет мне открыто уведомить ее о том, что ей было бы лучше оставаться в доме до самых родов. С другой стороны, желательно, чтобы местные жители на улице видели вас, и не с такой тонкой талией…

— Да зачем же?

— Затем, что в соответствии с разработанным планом именно вы должны произвести на свет ребенка. Разве что в этом для вас таится серьезное неудобство?

— Н… нет, но я не понимаю: почему?

— Поймите же: даже за толстыми стенами горного замка рождение ребенка французской принцессой может вызвать драматические последствия. Особенно если это будет мальчик! Неужели непонятно?

— Понятно, но напомню вам, что речь идет всего лишь о ребенке Софии Ботта!

— Вы всерьез верите, что если кто-нибудь из участников этого дела вдруг невзначай проговорится, то эта маска тотчас же не спадет? А вот если ребенка родит эмигрантка Лаура де Лодрен, например… от своего любовника, то это будет вполне безопасно для всех.

Неожиданно радость наполнила Лауре грудь:

— Так это значит, что он будет носить мое имя?

— Ну конечно! И при крещении напишут: «От неизвестного отца».

Лаура в восторге смотрела на этого человека, такого спокойного, уверенного в себе, даже когда он говорил столь поразительные вещи.

— Но почему же вы мне раньше не сказали об этом?

— Не было необходимости, к тому же я хотел узнать вас получше. Но мне известно, что вы потеряли ребенка, и поэтому я ни секунды не сомневался в вашем согласии.

Радость, переполнявшая ее, вдруг сменилась тревогой:

— А она? Как, по-вашему, она к этому отнесется? Она только и живет надеждой на эту новую любовь!

— Никто не запретит ей любить свое дитя и быть им любимой. Вы будете жить все вместе. Думаю, она все поймет правильно, ведь она королевской крови и знает, что эта кровь таит опасность для ее ребенка. Если бы она не согласилась, пришлось бы забрать ребенка и воспитывать его вдали от нее.

— Нет! Только не это! — с ужасом вскричала Лаура. — Я сделаю все, что вы пожелаете, но при одном условии…

— Ничего не говорить ей, пока не родит? Само собой…

С этого дня Лаура, опираясь на руку Бины, в любую погоду совершала ежедневные прогулки, предназначенные для того, чтобы продемонстрировать, что она в «положении». София же, которую обычно не было видно, слыла больной. Лаура была вынуждена скрывать весь этот маскарад от принцессы и переодевалась по два раза в день, выходя из дома и входя обратно. Яковия сшила ей специальный наряд с подушечками внутри, который она надевала исключительно для этих прогулок на людях, но она никогда не ходила в ту сторону, где будущая мать могла бы ее увидеть из окна. Так продолжалось всю весну, до самой ночи со второго на третье июня, когда эхо в замке донесло стоны, а позднее и крики: Мария-Терезия рожала…

Роды продолжались шесть часов за закрытыми окнами и дверьми. Благодарение богу, погода стояла прохладная и стены были толстыми, иначе пронзительные крики и порой даже настоящие вопли могли бы вызвать переполох в окружающих домах, но в итоге все закончилось благополучно: когда на колокольне в Гельфингене[78] прозвонил Анжелюс[79], на свет появилась маленькая девочка. Дом сразу наполнился детским криком: шести ливров весом[80], малышке было не занимать силы в легких. Лаура, со слезами радости глядя на Марию-Терезию, подумала, что никогда не забудет ее счастливого лица, когда Яковия вложила ей в руки запеленутого в чистое ребенка.

— Вы были правы, — сказала она Лауре. — О такой радости и не подозреваешь, пока она не придет. Смотрите! Смотрите, милая моя, она уже сейчас прекрасна! Мы будем заботиться о ней, правда?

— Мы бы заботились о ней, будь она даже дурнушкой! — засмеялась Лаура. — Но, слава богу, она чудо как хороша!

Радость Марии-Терезии помогла Лауре справиться со своими собственными грустными воспоминаниями. Она, конечно, не забыла, какое счастье испытала при рождении своей дочери Селины. Она так была рада, что даже высокомерная складка у губ супруга, узнавшего, что это девочка, не трогала ее: у нее была Селина, и ей достанется вся неизмеримая любовь, которую она вот уже много месяцев носила в себе… И она девочка, а значит, останется с матерью, не то что мальчик.

В тот же день малышку нарекли именем Элизабет-Луиза-Антуанетта-Клотильда. 3 июня стал днем именин этой первой французской королевы, хотя такое же имя носили и королева Сардинии, сестра Людовика XVI, и мадам Елизавета. Девочка была записана дочерью Анны-Лауры де Лодрен, в замужестве маркизы де Понталек, и неизвестного отца, причем настоящая мать не выказала ни капли протеста. Наоборот, она нашла самые трогательные в мире слова и изъявления благодарности подруге за то, что та приняла на себя тяжкую ношу и подарила ее дочери имя, пусть и не слишком блестящее, но тем не менее принадлежащее гордому бретонскому роду.

— Не знаю, что уготовит ей судьба, — вздыхала она, ласково проводя пальцем по белокурому пушку, выбивавшемуся из кружевной пены чепчика, но, по крайней мере, она, не краснея, сможет называть имя своей матери… Не то что я, у которой нет даже права дать ей это противное имя Ботта. На самом деле я теперь просто никто!

С тех пор их жизнь сосредоточилась вокруг колыбели. Девчушка была очаровательна, и от нее все были в восторге.

Спокойный, улыбчивый ребенок рос и превращался в умненькую подвижную девочку. Элизабет с доброжелательностью смотрела на мир голубыми серьезными глазами, то и дело вспыхивающими веселыми искорками. Странное дело, когда гуканье стало обретать словесную форму, она стала называть «мамой» и Марию-Терезию, и Лауру, упорно не желая переходить на «мадам» в обращении к матери, хотя та бы не расстроилась: ведь королевские дети именно так и называли мать, а отца — «монсеньор». На свежем воздухе Арговии она росла крепкой и здоровой, находясь вдали от военных передряг, сотрясавших мир в конце столетия.

В Хейдеге жили замкнуто. Ни гостей, ни сношений с внешним миром. Хотя почти сразу же после рождения малышки умер старый барон Франц-Ксавье и в замок на похороны в старой часовне съехалась вся семья. Тогда беглянки и познали огромное великодушие тех, кто их приютил.

— Живите, сколько пожелаете, мадам, — сказал барон Альфонс Марии-Терезии. — Мы более всего желаем, чтобы вы чувствовали себя свободной и вольной поступать по своему усмотрению…

— Это уж слишком, барон! Как же, по-вашему, могу я чувствовать себя привольно, когда лишаю вас такого чудного имения! Я бы так хотела не заставлять вас поступаться традициями и привычками…

— Наша жизнь сейчас сосредоточилась в Люцерне, но, не скрою, матери бы хотелось почаще бывать в часовне, где теперь покоится отец.

Она и осталась на время, а потом мало-помалу потянулись в замок и остальные члены семьи. У Элизабет появился поклонник в лице маленького Франца-Ксавье, который был старше ее на целых шесть лет. Но в дни своих приездов владельцы замка никого из гостей больше не принимали…

Обо всем этом думала Лаура, глядя, как суетятся в проходах между лозами виноградари, нагружая огромные корзины сочными плодами благодатной земли. С ними была Элизабет, поскольку там работал и эконом Жозеф Лернер, а она следовала за ним повсюду. Со своего наблюдательного поста Лауре прекрасно была видна ее соломенная шляпка, водруженная на прекрасную головку. Она видела, как девочка семенит за Жозефом, как грибок на ножках. Стояла теплая, мягкая погода. Воздух был напоен ароматом фруктов, наполнивших высокие, плетенные из ивовых прутьев короба. Позади Элизабет она заметила и Жуана.

Казалось, этот приверженец моря наконец обвыкся и здесь, в горном крае. Он никогда не заговаривал о будущем, но, замечая порой его взгляды, Лаура догадывалась, какие вопросы крутились в его голове. Как и она сама, бретонец хотел бы знать, на всю ли жизнь они посланы сюда, в эту дружественную, но все-таки чужую страну, где, казалось, остановилось время.

Иногда он отправлялся в Люцерн узнать, что происходит в мире и особенно во Франции, чья судьба творилась теперь рукой Бонапарта, хотя сам народный герой пока что искал славы в Египте. Жуан никогда не отлучался дольше, чем на один день. Несколько месяцев назад Филипп Шарр отбыл к своим таинственным повелителям, и Жуану, само собой, досталась роль защитника беглянок. Они прекрасно ладили между собой, и швейцарец ценил возможность разделить с Жуаном возложенный на него груз ответственности.

К концу дня сбора винограда Элизабет устала. Вернувшись домой на телеге, наполненной плодами, она, едва ее спустили вниз, тут же и заснула на руках у Жуана, утомленная смехом, песнями и играми на свежем воздухе.

— Полагаю, мы можем уложить ее без ужина, — заметила Мария-Терезия, когда Жуан опустил девочку ей на колени.

— Тем более, — он согласно закивал головой, — что она поела с виноградарями и особенно налегала на печенье. Стакана молока должно хватить.

— Если еще удастся заставить ее проглотить молоко, — возразила Лаура, снимая с девочки одежду, чтобы переодеть ее в ночную рубашку: та спала как убитая.

Мать отнесла ее в кроватку в комнату Лауры, но и в этом не было ни малейшего признака отделения матери от дочери: дверь между смежными комнатами всегда была открыта. Лаура ни в коей мере не хотела создать впечатление, будто она пользуется своим положением официальной матери, и, несмотря на растущую в ее сердце любовь к малышке, изо всех сил старалась вести себя всего лишь как любящая воспитательница. Отрадно было смотреть, как принцесса ласкает ребенка, как учит его читать, как рассказывает сказки или любовно расчесывает светлые нежные волосы… И, наблюдая это простое счастье, как-то не думалось о том, что она, Лаура, приносит в жертву свою собственную жизнь…

В этот вечер, после ужина, поданного Биной, обе женщины по обоюдному согласию остались полюбоваться раскинувшимся над озером ночным звездным небом и деревянными домиками, расположенными внизу, в долине, из-за четырехскатных соломенных крыш похожими на пирамиды.

— Как красиво! — восхитилась Мария-Терезия. — Но разве вы совсем не скучаете по своей Бретани?

— Я солгала бы вам, если сказала бы «нет», но я скучаю не по Сен-Мало и даже не по поместью в Сен-Серване. Мне не хватает моего маленького замка в Комере на берегу пруда Феи в старом лесу Броселианд. Но Комера больше нет. Я так хотела бы снова отстроить его… и подарить вам. Мне иногда кажется, что со временем мы сможем вернуться во Францию. И тогда я надеялась бы, что мой старый лес укроет вас так же надежно, как и швейцарские горы.

— Вы так красиво рассказываете, что даже хочется поехать туда. Конечно, мы нашли тут покой, но вы и представить себе не можете, до какой степени я мечтаю вновь вдохнуть воздух родной страны.

— Вам хочется в Версаль?

— О нет! Версаль стал для меня ничем. Для счастья мне будет достаточно и самого простого дома во Франции. Даже пристройки для челяди к вашему разрушенному замку…

Лаура расхохоталась:

— Надеюсь все же предложить вам нечто лучшее, если, конечно, предоставится такая возможность. Но ведь у вас, мадам, вся жизнь впереди! Вы так молоды! Кто знает, что готовит вам бог…

Но это они как раз скоро узнали.

К полуночи, когда в замке все уже спали, на крутой подъездной аллее, что вела во внутренний двор, показались два экипажа. Они направились к крепостному входу в нижнем дворе, между молочной и коровником, откуда, круто завернув, можно было попасть к парадному крыльцу. Фонари на каретах были погашены, и пришлось бы приехавшим долго уговаривать слуг отворить ворота в этот час, если бы в конце концов из экипажа не раздался голос барона Альфонса: он приказал немедленно впустить их. И тем не менее когда оба экипажа — кабриолет барона и дорожная берлина, которой правил Филипп Шарр, — остановились у дверей высокого замка, дорогу им преградили двое: Жуан и Жозеф, вооруженные пистолетом и ружьем.

— Голос легко изменить, господин барон, — пояснил Жозеф, — обычно в ваш приезд перед каретой скачет курьер.

— Я тебя, Жозеф, ни в чем не упрекаю. Ты исполняешь свой долг. Господа, прошу следовать за мной, заходите. Жозеф, попроси Яковию разбудить дам и… собрать багаж… принцессы!

— И, конечно, маленькой Элизабет?

— Нет. Идемте, господа!

Один из тех, кого он ввел в Рыцарский зал, был дворянином, его походка и манера держаться не оставляли в этом никаких сомнений: это был безупречно одетый, элегантный высокий красивый блондин лет сорока с волевым, четко очерченным лицом, словно освещенным яркими серо-голубыми глазами. Второго Лаура, прибежавшая в халате, с волосами, заплетенными в толстую косу, узнала сразу. Это был Руже де Лиль, ее мимолетный друг, благодаря которому она познакомилась с Бенезешем. Он направился к ней, а остальные, к которым присоединился и Филипп Шарр, лишь молча ей поклонились. Она не скрывала ни беспокойства, ни удивления: ночной приезд этих людей не сулил ничего хорошего.

— Господин Руже де Лиль? Вы здесь? И с вами вместе, барон? Могу ли я узнать, что все это означает?

Она обращалась к ним двоим, но взгляд ее остановился на элегантном незнакомце, который, отойдя в сторону, был как будто поглощен созерцанием портрета «короля швейцарцев». Кто этот человек и зачем он приехал сюда?

— Мы вскоре представим вам этого господина, — тихо произнес барон Альфонс, — но будьте уверены, что он здесь с благой целью. Здорова ли мадам?

— Она, как мне кажется, абсолютно здорова. Но к чему этот вопрос?

— Чтобы знать, в состоянии ли она немедленно отправиться в путешествие. Ей надлежит срочно покинуть замок… этой же ночью!

— Как же так? Ехать? Но куда?

— Этого вы не узнаете, но присутствующий здесь господин Руже де Лиль, участие которого в судьбе мадам вам известно, посланник господина Талейрана-Перигора[81], французского министра внешних сношений, вышедшего в отставку в прошлом июле, расскажет вам подробнее об этом деле.

— Но я думала, он служит у господина Бенезеша…

— Господин Бенезеш, увы, уже не у власти… — вступил в разговор сам Руже де Лиль. — Он смещен из-за обвинения в большой симпатии к партии роялистов… но, несмотря на это, с ним все в порядке, и он целует вам руки, мадам, — прибавил он, увидев, как сдвинулись брови молодой женщины. — Сейчас не время для… радикальных действий. Но перейдем к делу, которое привело нас сюда в столь поздний час. Одним словом, принцессе угрожает опасность. Опасность серьезная, и ей потребуется другое убежище.

— Опасность? Так вдруг? И почему сегодня опасность стала большей, чем была вчера? Мы живем здесь вот уже четыре года, никого не видя…

— Она стала кое-кому мешать. Сейчас я объясню. 10 июня прошлого года в Митаве, что в Курляндии, после четырех лет почти полного заточения в Вене, лжепринцесса вышла замуж за своего кузена герцога Ангулемского. Это означает, что она возвращается на политическую арену и с этого момента, если можно так выразиться, становится частью европейского пейзажа…

— Тем лучше для нее!

— Мне кажется, мадам, что вы не хотите понять. Это означает, что всякое появление настоящей принцессы станет катастрофой для большого числа людей. Начиная с короля Людовика XVIII, который был обо всем осведомлен, но все-таки благословил этот брак.

— Он знал, что принцесса не настоящая, и все же выдал ее за своего племянника? — недоверчиво проговорила Лаура. — Даже не подумав о том, что будущие дети станут незаконными наследниками?

— Детей не будет, в этом и заключается особенность всего дела: герцог Ангулемский не… не имеет… не может иметь детей. Теперь король пристроил рядом с собой, как ее все называют, «тампльскую сиротку», а на самом деле несравненное политическое знамя! Его беспокоит только следующее: как бы она не забыла свою роль, а нежданное появление другой не разрушило бы все его планы. Поэтому он пожелал, чтобы это крайне нежелательное появление стало бы абсолютно невозможным, и его агенты получили соответствующие инструкции.

— Ничтожество! — выругалась Лаура. — Он все сделал для того, чтобы отстранить от трона Людовика XVI и его детей. Я знаю, что он на все способен!

— Ну, вот и поладили, — вздохнул автор Марсельезы, — но Людовик XVIII — не единственная опасность. Есть еще и Австрия.

— Австрия? А она при чем?

— Пока подложная мадам жила в затворничестве в Хофбурге, им было нечего бояться, но теперь, после замужества, Вена опасается появления второй принцессы не меньше, чем король Митавы…

— Неужели и с этой стороны находятся люди, готовые совершить убийство? — возмущенно вскрикнула Лаура.

— Нет. Барон Тугут, министр иностранных дел Австрии, придумал кое-что похуже.

— Что может быть хуже, чем могила?

— Сумасшедший дом, сударыня! Крики несчастных, содержащихся там, всегда можно списать на помешательство, а это больше подходит изворотливой дипломатии, всегда предпочитавшей медленное угасание грубости убийства. И шума меньше! Тишина — излюбленное оружие Габсбургов.

— О господи! Несчастное дитя!

Обессиленная от груза чудовищных известий, Лаура упала в кресло. Но, так привыкшая к борьбе, она тут же вскочила:

— Что вы собираетесь с ней делать?

— Увезти отсюда немедленно, — решительно ответил Руже де Лиль. — Вчера в Люцерн уже прибыл врач по душевным болезням в сопровождении уж очень многочисленных приспешников. Я видел это сам: вчерашним днем я поехал туда по поручению господина Талейрана, которому продал эти сведения один поиздержавшийся шпион. Мне пришлось сразу же отправиться к присутствующему здесь господину барону Пфайферу, у которого я встретил Филиппа Шарра.

Тот подошел и тронул Лауру за руку. Несмотря на усилие воли, она вся дрожала.

— Все это истинная правда, мадам! Принцесса в опасности, в большой опасности, и моими устами вам сообщает об этом принц Конде. Тайна вашего убежища раскрыта, и необходимо искать другое.

Лаура сморщилась, в сомнении приподняв бровь:

— Принц Конде… и бывший отенский епископ, священник-расстрига, теперь заодно? В это трудно поверить.

— Да, господин де Талейран-Перигор теперь занимается политикой, но, как вам известно, он — знатный вельможа, принадлежащий к древнему дворянскому роду. Для него сама мысль об убийстве молодой принцессы, физическом или моральном, совершенно непереносима. Если бы она вдруг стала предпринимать какие бы то ни было шаги против правительства, то он сделался бы ее врагом, но она безобидна и несчастна. Этого достаточно, чтобы он захотел оказать ей помощь. От себя добавлю, — заключил Руже де Лиль, — что ему будет просто приятно расстроить планы австрийского императора.

И все-таки Лаура не могла поверить в достоверность приведенных доводов. Какая-то совершенно невероятная история!

— Ну, хорошо, — сказала она. — Только ведь полномочия этого господина Талейрана достаточно иллюзорны, ведь, вы говорите, он вышел в отставку…

— Он сам отказался от должности министра. Он убежден, что дни Директории сочтены, и счел за лучшее на время отдалиться, причем сам выбрал себе преемника — это гражданин Рейнхард, который до этого назначения представлял правительство Республики… здесь, в Швейцарии. Он человек мирный, ведь в его жилах течет кантонская кровь, но, главное, беззаветно преданный своему предшественнику, которому он с готовностью возвратит место, как только его об этом попросят. Видите теперь, какие у нас возможности…

— Может быть, вы и правы, но…

— Умоляю, мадам, согласитесь! — воскликнул Филипп Шарр. — Время не терпит!

— Ну, хорошо… — сдалась Лаура. — Пойдем собираться…

— Не нужно… К сожалению, должен вам сообщить, мадам, что я не возьму с собой ни вас, ни ребенка.

Эту фразу произнес элегантный господин: он оторвался наконец от миланских доспехов, которые, казалось, изучал во всех подробностях. Лаура бросила на него дерзкий взгляд:

— Кто вы такой, месье, чтобы приказывать мне? Он поклонился, как человек, привычный к церемониям:

— Не дай мне бог, сударыня, забыться до такой степени, чтобы не принимать во внимание вашу преданность. Я граф Леонард Ван дер Вальк, дипломат по особым поручениям. Я являюсь также другом монсеньора герцога Энгиенского и его невесты, Шарлотты де Роган. Эти особы заботились о судьбе молодого короля и… до сих пор, хоть и издали, продолжают следить за жизнью ребенка, которого в свое время вызволил из Тампля барон де Батц.

Это имя, так неожиданно произнесенное, поразило Лауру в самое сердце:

— Вы знакомы с ним?

— Мы встречались в Брюсселе. Достойный восхищения человек, но я солгал бы, сказав, что знаю его достаточно хорошо. По причинам сугубо личного свойства я решил посвятить свою жизнь, ничего не требуя взамен, несчастной принцессе, чья судьба не может оставить равнодушным ни одного человека чести. Я богат, ничем не связан и не желаю ничего другого, кроме как стараться обеспечить ей полную защиту и безграничную преданность.

Тут на помощь ему пришел Филипп Шарр:

— Заклинаю вас, мадам, доверьтесь нам. Я поеду за принцессой, и, уверяю вас, лучшей защиты ей не найти, ведь я никогда ее не покину. Вы уже знаете меня…

— Да, Филипп, конечно… Но почему бы вам не взять ребенка?

— Потому что мать и дочь будут опасны друг для друга. Маленькая Элизабет считается вашей дочерью. Вам ее поручают… Воспитайте ее, как…

— Мать никогда не согласится разлучиться с ней. Она ее обожает, и у нее просто сердце разорвется…

— Они все равно бы разлучились, если бы ее заточили в сумасшедший дом. Придется ей согласиться… по крайней мере, на время…

— Так это временная разлука? — поспешила уточнить Лаура, а взгляд ее, казалось, пронзил светлые прозрачные глаза иностранца.

Тот, не моргнув, выдержал испытание взглядом:

— Будущее покажет. Что касается меня, то я все сделаю для того, чтобы они смогли воссоединиться. Однако пока нужно спешно отразить готовящийся удар. — Он взглянул на часы: — Счет уже идет на минуты. Бога ради, мадам, если она вам дорога…

Его тревога передалась и Лауре:

— Я поднимусь к принцессе! Яковия уже собирает багаж. Идемте со мной, Филипп! Вы знаете, как она вам доверяет…

Оба направились к лестнице, но вдруг Лаура вернулась обратно.

— Мадам! — нетерпеливо укорил ее Ван дер Вальк.

— Одно только слово. Что делать мне, когда вы увезете принцессу? Оставаться здесь?

— Нет, — поспешил ответить барон Альфонс. — Граф поедет по дороге на Ленцбург, а вас я отвезу к себе, в Люцерн. Моя матушка и ваш добрый друг очень больна и очень ждет вас: вот так мы будем отвечать всем тем, кто, без сомнения, станет нас расспрашивать о причине вашего отъезда.

— А как же… Элизабет?

— Яковия отвезет ее в Гельфинген, там у ее дочери пятеро детей. Те, кто будет искать принцессу, подумают, что она сбежала с малышкой, и будут преследовать женщин с детьми. Вы сами через некоторое время отправитесь в Базель. Жуан привезет вам ребенка в «Соваж». Затем вы должны вернуться в Париж с паспортами, которые господин Талейран выправил специально для вас. В столице у вас будет возможность поблагодарить его лично. Ему это будет приятно. Затем ничто не помешает вашему возвращению в Бретань. А теперь, бога ради…

Лауре больше нечего было сказать. Она бросилась к лестнице и буквально взлетела на четвертый этаж вслед за Филиппом Шарром. От сцены, которую они застали, войдя в комнату Марии-Терезии, у нее чуть было не разорвалось сердце: сидя на кровати, молодая женщина держала в объятиях девочку и губами ласкала белокурые пряди, а по лицу ее тем временем безмолвно текли слезы. Эта сцена немого отчаяния была такой душераздирающей, что Лаура упала подле них на колени, тщетно ища слова утешения… Не найдя их, она обхватила обеих руками. И тогда Мария-Терезия чуть слышно прошептала:

— Лаура, у меня хотят ее отнять… а она — все, что у меня осталось. Но почему? Почему?

— Чтобы вы обе остались живы, — в отчаянии проговорила Лаура. — Те, кто сюда приехал, думают только о вашем благе… Считайте, что это всего лишь неприятная полоса в вашей жизни, которая пройдет… Я буду заботиться об Элизабет, и вы же знаете, что я на все пойду, лишь бы вернуть ее вам.

Как могла, Лаура объяснила ей план барона, Руже де Лиля и голландца.

— Но я же не знаю этого человека! И вы хотите, чтобы я ехала с ним?

— Я знаю его! И поеду с вами, — вмешался Шарр, помогавший Яковии защелкнуть непослушный замок на сумке. — Это необыкновенный человек, а я от всего сердца буду служить вам обоим. Скорее, мадам, умоляю!

— Еще минуту! О господи, да неужели такова судьба женщин моего рода, чтобы у них все время отбирали детей! А матушка? О, как она была самоотверженна…

— И ведь она имела основания опасаться, что никогда больше не увидит сына, — тихонько прошептала Лаура. — Спасением души клянусь, что вы еще встретитесь с Элизабет! Где бы вы ни были, я сумею привезти ее к вам… Но сейчас велите Яковии забрать ее!

Мария-Терезия разжала наконец руки и поцеловала дочь в последний раз.

— Я верю вам, друг мой! Ваши слова помогут мне выжить…

Внезапно успокоившись, она передала полусонную девочку, не понимавшую, что происходит, в нежные руки Яковии, и та унесла ее, завернутую в одеяло, а Лаура стала помогать принцессе одеваться. Вернее, она просто одевала ее: та бессловесно подчинялась, машинально двигаясь. Казалось, она находилась в глубоком оцепенении. Из глаз ее все еще текли слезы.

Тяжело опираясь на руку Лауры, она спустилась по лестнице, но перед тем, как войти в Рыцарский зал, отстранилась и сама, с гордой, прямой спиной, пошла навстречу тому, кто отныне будет владеть ее судьбой.

Увидев, как она приближается, мертвенно-бледная, но удивительно красивая в длинном голубом плаще, с волосами, забранными назад под сборчатым капюшоном и перетянутыми такой же голубой шелковой лентой, Ван дер Вальк даже вскрикнул, и в этом вскрике сочувствие смешалось с искренним восхищением. Он протянул было руки к этому призрачному видению, но тут же уронил их. Граф направился к ней, будто привороженный ее пристальным взглядом, и, вместо поклона, пал на одно колено:

— Возьмете ли меня, мадам, в защитники? Я бы служил вам и был бы верным спутником в пути. С этого мгновения я дарю вам свою жизнь…

— Так ли вы несчастны, месье, что готовы согласиться связать свою судьбу с женщиной без имени, без прошлого и без будущего?

— Согласиться — неверно сказано, мадам. Я прошу у вас огромной милости…

Она посмотрела на него еще более пристально и, когда он умолк, слегка улыбнулась, протягивая руку, которую он с почтением поцеловал.

— Ну что ж, готова следовать за вами.

Мария-Терезия попрощалась со всеми, кто оставался, поблагодарила барона Альфонса за гостеприимство и поцеловала Лауру, уже не сдерживавшую слез.

— А вам я говорю всего лишь «до свидания»! — на ухо прошептала ей она. — Молитесь за меня, а я буду молиться за вас… и не оставьте ее!

Ван дер Вальк повел ее к карете, на козлы забрался Филипп Шарр и одной рукой взялся за поводья четверки лошадей. Граф помог принцессе сесть в экипаж, укутал ее ноги меховым покрывалом и, попросив разрешения, сел рядом. С ними поехал и Руже де Лиль, чтобы помочь проскочить французские посты, которые, от Базеля до озера в Констанце, контролировали все берега Рейна, составляющими природную границу с германскими странами.

Последний взгляд, последний взмах руки, и тяжелый экипаж с потушенными фонарями покатил вниз, к стенам Хейдега, а потом, через виноградники, — к берегам озера и в сторону Ленцбурга.

За исчезновением Ее Высочества настал черед исчезнуть и Софии Ботта. Паспорта были выписаны на имя графа Луи Вавель де Версэ, путешествующего в сопровождении своей молодой супруги Софии. Чтобы получше обезопасить Марию-Терезию, голландский дипломат даже отказался от собственного имени, взяв другое, хотя и не совсем вымышленное, поскольку оно принадлежало угасшей французской ветви его рода.

Четверть часа спустя Лаура в кабриолете барона тоже покидала старый замок, так гостеприимно распахнувший двери перед юной принцессой, согнувшейся под грузом несчастий. Жуан и Бина пока оставались здесь. Бретонец очень разгневался, когда ему не разрешили следовать за Лаурой, однако достаточно было адресовать ему всего нескольких строгих и серьезных слов, чтобы заставить его раскаяться: Лаура напомнила ему о долге.

— Сейчас не время обсуждать ваше участие в драме, которую мы переживаем. Как только минует опасность, вы возьмете экипаж, в котором мы сюда приехали, и отвезете Жозефа, Бину и Элизабет в Базель, где я буду ожидать вас в отеле «Соваж». Понятно вам?

— Простите меня. Я правда сначала не понял…

Закутавшись в меховую накидку, откинув голову на подушки легкого экипажа, Лаура наблюдала, как проплывают мимо мирные пейзажи долины, где с холма на холм тянулась череда вспаханных полей, виноградников и лесов, а кое-где виднелись и старые замки. Все здесь дышало миром, однако примерно в полулье от Гельфингена из-за поворота показалась группа всадников. Довольно многочисленный отряд: дюжина мужчин в цивильном платье и столько же военных.

Они перегородили дорогу, и кабриолет был вынужден остановиться. Командир, а этот офицер был французом, подскакал к дверце и, потребовав документы, строго спросил барона, что он делает ночью на дороге.

— Даже не собираюсь показывать вам никаких документов, я здесь у себя дома, на своих землях, или почти на своих. Я барон Пфайфер фон Хейдег, государственный секретарь генералитета Люцерна.

Он нагнулся к свету левого фонаря, и офицер попятился, снимая шляпу, хотя и очень неохотно.

— Прошу простить, господин барон, но мы как раз ехали к вам.

— Зачем же, позвольте вас спросить?

— Чтобы избавить вас от больной. У вас гостит бедная девушка по имени… Грета Мюллер. Она сбежала из сумасшедшего дома в Линце.

— У меня в доме нет никаких сумасшедших, и я ничего не понял из вашего рассказа. Что все это значит?

Офицер указал на черный экипаж, откуда вальяжно сходил почти квадратный мужчина, закутанный в плащ с тройным воротом и в нахлобученной на голову шляпе:

— Это доктор Эйхорн, который лечил эту несчастную, он попросил нас помочь ему вернуть ее обратно в лечебницу. Но кто эта женщина рядом с вами?

— Мог бы ответить, что вас это не касается. Ну, ладно уж, смилуюсь, поскольку спешу: эта дама — единственная, кто когда-либо жил в Хейдеге, французская эмигрантка, графиня де Лодрен, и ко всему прочему большой друг моей матери. Я приезжал ночью именно за ней, поскольку моя мать очень больна и послала за подругой. Так что мы торопимся, и прошу вас освободить мне путь!

Венский доктор, подходя, услышал последние слова:

— Этого объяснения мне недостаточно! Женщина, разыскиваемая мной, представляет опасность: она воображает себя французской принцессой и впадает в бешенство, как только ей внушают обратное. У меня есть приказ отыскать ее.

— Приказ от кого?

— Лично от австрийского канцлера.

— С каких это пор приказы австрийцев приобрели в Швейцарии законную силу? Времена Вильгельма Телля[82] миновали, кроме того, нас оккупировали французы, а отношения у них с вашей страной натянутые. Так что возвращайтесь-ка лучше обратно: в Хейдеге нет и не было никакой сумасшедшей.

— А вот мы посмотрим! Разворачивайтесь! Поедете с нами. Как вы можете убедиться, со мной французские солдаты, и я располагаю всеми возможными полномочиями.

— Лучше будет вернуться, господин барон, — произнес кучер. — Эти люди нас не пропустят. Только время зря потеряем!

Его устами гласила истина. Солдаты, якобы принадлежащие к французской армии, хотя их в Люцерне быть не должно, какой-то врач, у которого, наверное, следовало попросить свидетельство о праве на врачевание: дело пахло вооруженным разбоем, отработанным, рассчитанным на запугивание трюком, но разбойников было слишком много…

— Ладно, вернемся! — вздохнул барон Альфонс, бросив взгляд на свою спутницу. Она кивнула в знак согласия. Они не смогли переброситься и словом, потому что, даже не спрося разрешения, офицер немедленно залез в кабриолет и с пистолетом в руке уселся между ними.

— Так ли уж это необходимо? — свысока поинтересовался Пфайфер, указывая на оружие.

— Необходимо. Я должен быть уверен, что вы выполните нашу просьбу.

Для Лауры возвращение в Хейдег было сущим кошмаром. Она ужасно боялась за этого благородного человека, с такой широтой принимавшего их у себя, боялась за людей, остававшихся в замке. Опасалась она также реакции Жуана, когда он увидит, что они вернулись с таким конвоем. Он был способен начать стрелять без разбора и устроить настоящее побоище. Лица всадников, которых ей удалось рассмотреть, напоминали настоящих головорезов, и командир, похоже, был не лучше.

По прибытии в замок барон получил приказ отворить ворота. Затем они поднялись по аллее к парадному крыльцу. Из дома выбежал Жозеф:

— Вы что-то забыли, господин барон? Но кто эти люди?

— Я ничего не забыл, друг мой. А эти люди утверждают, что охотятся за некоей сумасшедшей по имени Грета Мюллер, которая выдает себя за принцессу. Им кажется, что она скрывается в нашем замке.

— Ну что за ерунда!

Возмущение эконома было таким натуральным, что Лаура непременно восхитилась бы, не заметь она хмурую фигуру Жуана, показавшегося в этот момент на пороге с ружьем в руках. Пфайфер примирительно поднял руку.

— Не горячитесь! Нет никакой опасности. Они просто хотят осмотреть замок.

Лаура волновалась: они обязательно найдут следы присутствия Марии-Терезии и ребенка. У Яковии наверняка не было времени все прибрать. И тяжелая поступь врача и четырех солдат, поднимавшихся по лестнице, отдавалась в самом ее сердце. Прочие военные и сопровождавшие Эйхорна «санитары» наблюдали за двором, куда, к ее облегчению и удивлению, вдруг вышла Яковия. Совершенно спокойная, Яковия молча улыбалась ей, и эта улыбка означала многое! Прежде всего то, что малышка Элизабет уже в безопасности и находится рядом с детьми ее дочери. Но во дворе и в замке царила полная тишина: никто не проронил и слова, и все эти немые и неподвижные тени создавали впечатление нереальности происходящего. Казалось, они перенеслись во дворец Спящей красавицы после прихода злой феи.

Возвращение врача с его свитой внесло некоторое оживление. Толстяк был явно разочарован и зол.

— Наверху никого, — проворчал он, обращаясь к офицеру. — Одна жилая комната, одна незастеленная постель… все остальное в образцовом порядке. Даже пыль лежит…

— Тут столько еще всего обыскивать! — сказал кто-то из солдат, указав на ферму, часовню и на другие хозяйственные постройки.

Барон вытащил часы.

— Через час рассветет, — холодно заметил он. — Вчера начался сбор винограда, и на заре в селение придут виноградари. Постарайтесь не устраивать беспорядок. Если желаете, мы угостим вас молодым вином…

Неожиданное предложение вызвало одобрительный ропот, что совсем не понравилось доктору Эйхорну:

— Задумали споить моих людей?

— Ни в коем случае, — пожал плечами барон. — Ваши, как вы выразились, люди не спали всю ночь и зря проскакали пять лье. Мы дадим им еще и поесть. А я с вашего разрешения отправлюсь все же в Люцерн. Моя мать, как я говорил, больна и от нетерпения, не видя подругу, наверное, вся извелась…

— А если я решу задержать вас?

— На каком основании? К тому же советую вам не обращаться плохо ни с моей челядью, ни с имуществом. Вы тут иностранец, а я, напомню, государственный секретарь… канцелярии еще никто не отменял. Если я пожалуюсь, вас лишат места и тем самым не дадут возможности продолжать поиски. Мое почтение, доктор! Идемте, Лаура!

Никто не воспротивился отъезду кабриолета, снова пустившегося в путь. Лаура, уже не сдерживаясь, выразила свое беспокойство.

— Я что-то не понимаю… — начала она. — Вы оставили этих людей у себя, они вольны делать что хотят…

— Это лучшее подтверждение моей доброй воли. Признаюсь, однако, что недавно, когда мы ехали обратно, я сильно испугался, но оказалось, у вас, как и у меня, превосходные слуги: они стерли все следы пребывания мадам и ее дочери… и даже успели посыпать пылью мебель! Гениально! Вот поэтому-то я и считаю, что теперь мы ничем не рискуем.

— Но ведь на нас попросту напали? Вы собираетесь им спустить эту выходку?

— Ни в коем случае! Уверен, что эти нечестивцы не имели никаких прав на наше задержание. И я не только подам жалобу в Верховный Совет кантона, но и вернусь сюда через несколько часов с солидным эскортом люцернской милиции. Если они еще окажутся там, что, впрочем, маловероятно, им не поздоровится! Возразить Лауре было нечего: этот человек был образцом присутствия духа, самообладания и спокойной уверенности в своих силах. Истинный швейцарец, как традиционно принято их себе представлять. Вверить себя ему и господу богу — вот что ей оставалось. Так она и поступила и, успокоившись, уснула.

Несколько дней спустя в отеле «Соваж» она уже принимала с рук на руки маленькую Элизабет, которая, ничего не понимая в том, что происходит, тут же обвила ручонками ее шею и прижалась к ней всем телом, так сладко и счастливо вздохнув, что у растроганной Лауры на глаза навернулись слезы. Она даже немного стыдилась своей великой радости, ведь настоящая мать, должно быть, сейчас с огромной грустью вспоминает о своей девочке… Но малышка не должна ни о чем знать: надо было сделать ее счастливой, подарить столько любви, сколько ей понадобится, и вечером, укачивая Элизабет на коленях, Лаура поняла, что в жизни ее снова появился смысл и что время приключений, кажется, миновало.

И когда образ Батца снова возник в ее душе, как и раньше причиняя боль, она в гневе прогнала его…

Глава 12 КЛАДБИЩЕ СВЯТОЙ МАГДАЛИНЫ

Мрачное место, освещенное тусклым светом пасмурного октябрьского дня, навевало грустные мысли. Все здесь, казалось, было выдержано в одинаковых тонах: грязно-серо-желтая брусчатка, здания, многие из которых ремонтировались, и особенно огромная трехметровая стена с трухлявой калиткой, отделяющая от внешнего мира заброшенное кладбище Святой Магдалины в Париже. Лаура на самом деле не понимала, почему ей назначили встречу именно здесь, сопровождая ее всяческими многочисленными предосторожностями, но пришедшее вчера в гостиницу письмо было довольно безапелляционно:

«…Оставьте экипаж во дворе дома № 48, где проживает адвокат по имени Оливье Деклозо. Войдите и незаметно выйдите снова через дверь, выходящую в сад. Оттуда вы легко дойдете до кладбища на той же стороне улицы, оно находится всего в нескольких шагах. Будьте в условленном месте ровно в четыре часа и запаситесь заранее букетом роз».

Послание вовсе не было анонимным. Оно было подписано коротко и ясно: «Ш.М. Талейран», и это усугубляло странность происходящего. Не было ничего необыкновенного в том, что бывший министр захотел встретиться с ней, поскольку, судя по всему, он взял на себя обязанность наставлять ее, но почему бы попросту не принять ее у себя в доме? Но задавать вопросы Лауре не было позволено. Ей назначали свидание, и она туда направлялась, вот и все. Наверное, у него на это были какие-то свои причины…

Как и было сказано в записке, кладбищенская калитка была не заперта, а просто притворена и, стоило ее толкнуть, легко поддалась. Лаура вошла, и глазам ее предстала удивительная картина. В полосе земли, вытянувшейся между улицей Анжу и Большой сточной канавой, от кладбища осталось только название. Правда, вдоль стены еще виднелись несколько железных и каменных, изъеденных временем крестов и повсюду в ужасном беспорядке были разбросаны какие-то кочки, густо заросшие уже пожелтевшей осенней сорной травой. Но самым удивительным было то, что по этому пространству бродило несколько человек. Опустив головы, они пристально вглядывались в траву под ногами, словно силились отыскать какой-то знак, который указал бы им, где похоронен дорогой им человек, — так хотелось им возложить на могилку принесенные цветы.

И ведь именно здесь хоронили тех, кого лишала жизни гильотина с площади Революции с 26 августа 1927 года и до 27 марта 1794 года. Среди них были и король Людовик XVI, и королева Мария-Антуанетта.

Лаура стояла в нерешительности на пороге этой братской могилы, сжимая в руках свой букетик роз: кроваво-красное пятно на коричневом бархате длинного, подбитого мехом плаща. Неподалеку от нее беседовали двое мужчин. Увидев ее, один из них направился к молодой женщине: это был очень высокий мужчина, который немного хромал, но спину держал ровно. Казалось, что трость, на которую он опирался, помогала его фигуре стать еще более стройной. Кто еще мог так дерзко держать голову! И какую! Идеальной формы, обрамленная завитыми и напудренными волосами, с бледным, резко и тонко очерченным лицом. Значительность этому лицу придавали волевой подбородок, чувственный рот, изогнутый в презрительной усмешке, высокие выступающие скулы и светлые, сапфирового цвета глаза, полускрытые за густыми ресницами. Внешность его создавала ощущение редкой природной утонченности и вызывала одновременно потрясение и восхищение (особенно женской части общества), несмотря на увечную ногу.

— Я полагаю, вы мадам де Лодрен? — произнес густой чувственный бас, от которого у Лауры побежали мурашки по коже. Ах, как она была восприимчива к подобному тембру голоса, особенно такому соблазнительному… — Не пройдетесь ли со мной?

Он предложил ей руку, и они ступили на едва заметную тропинку, которая, петляя, огибала территорию заброшенного кладбища. Господин заговорил с Лаурой так любезно, как будто они сидели у него в гостиной:

— Хочу поблагодарить вас за то, что пришли в это скорбное место, но тем самым оно обеспечивает нам относительный покой и безопасность. Это кладбище закрыто для публики, но дважды в год, с помощью нескольких золотых монет, можно добиться того, чтобы калитка осталась незапертой. Владелец кладбища, некто Исаак Жако, получает таким образом дополнительную прибыль. Сегодня как раз один из таких дней, 16 октября.

— Это день казни королевы, — прошептала вдруг потрясенная Лаура. — А второй день придется на 21 января?

— У вас великолепная память… Ну вот, — добавил он, указывая на заросший колючим кустарником, едва различимый холмик, — можете положить сюда цветы. Здесь покоится королева… разве что вы предпочтете положить их на могилу короля… Он похоронен у стены.

— Лучше на могилу короля, — проговорила она, не глядя на него. — Хотя разумнее будет разделить букет на две части…

Лаура вынула из букета три розы и опустилась на колени у места, указанного ее спутником. Опустив голову, она читала молитву.

— Вы любили Людовика XVI? — прошептал Талейран, стоя позади нее. — Удивительно…

— Я знаю, многие были очарованы королевой. Но он был так добр…

Больше она не произнесла ни слова, боясь оказаться во власти воспоминаний, о которых тщилась забыть: о своем замужестве в Версале, когда король, почти единственный из всего двора, выказал внимание и любезность девушке не очень знатного бретонского рода, приехавшей из провинции на свадьбу с одним из самых видных придворных, носившим к тому же громкое бретонское имя.

Положив цветы и помолившись, она поднялась с колен и обернулась к Талейрану:

— Не скажете ли мне теперь, месье, с какой целью вы пригласили меня сюда?

Тон был любезным, но твердым, а в глазах Лауры пробежал холодок. Инстинкт подсказывал ей, что этот сорокалетний человек, обладавший бесспорно тонкой интуицией, глубоким умом, внутренней силой, способной возвести его на недосягаемые вершины, именно в силу этих же достоинств вполне мог представлять собой опасность — так под гладким, голубым и невинным покровом воды скрываются глубокие омуты. Он не ответил сразу, а окинул ее довольно бесцеремонным оценивающим взглядом, который смягчил улыбкой.

— Если бы на вашем месте была другая, я бы сказал: с целью встретиться с красивой женщиной, об очаровании которой я давно наслышан…

— Ну так что вы скажете мне? — настаивала она, уже не скрывая нетерпения.

— Что мне нужно было увидеть, что вы собой представляете, а?

Он часто употреблял в своей речи это междометие, чтобы, с одной стороны, сбить собеседника с толку, а с другой — выиграть время на размышление. Но, поскольку Лаура по-прежнему хмурила брови, все-таки объяснил:

— Вам доверена государственная тайна, а значит, вы смертны. И мне кажется, что для смертницы вы держитесь неплохо…

— А должна была бы раскиснуть?

— Вы прожили четыре года взаперти в старом швейцарском замке рядом с несчастной, на чью голову свалилось столько ударов судьбы. Бедное создание, ведь у нее ничего не осталось…

— Позвольте с вами не согласиться! Эта «несчастная» — принцесса, и какими бы эпитетами вы ее ни наградили, они ничего не изменят, и в ее жилах по-прежнему будет течь королевская кровь. Вышло так, что я полюбила это «бедное создание», у которого действительно все отняли. Сначала другие, потом вы сами, вырвав у нее ребенка, благодаря которому она наконец ожила…

— Ах, так вот как представляется вам вся эта история? А я надеялся хоть на каплю благодарности. Если бы не я, ее бы уже давно заперли в венском сумасшедшем доме, в палате для буйных, и, возможно, она бы уже была в смирительной рубашке! Мне представляется, что я принес гораздо больше пользы…

— Это еще надо доказать. Кто такой этот Леонард Ван дер Вальк, которому мне пришлось ее доверить? Внешне он похож на настоящего дворянина, но я по опыту знаю, что внешность бывает обманчива и под благородным ликом может скрываться мерзавец.

— Он во всех отношениях замечательный человек и, кстати, даже как будто не из нашей эпохи… этакий «боевой меч», выкованный на огне страданий. У него в сердце такая рана, что любой другой, не столь сильный духом, подумывал бы о самоубийстве, чтобы освободиться от нечеловеческих мук. А он предпочел и свое имя, и состояние, а ведь он очень богат, принести в жертву борьбе за спасение несчастных. Добавлю, что он был знаком с королевским семейством еще до революции, а потом, переодетый, сумел увидеться с Ее Высочеством в Тампле. Так что, по моему мнению, лучшего претендента для защиты дамы, на долю которой выпало такое количество бед, и не найти. И перестаньте тревожиться из-за своей принцессы: она в самых лучших руках. Лучше расскажите мне о девочке! Она с вами?

— Она со мной, и если бы я не мучилась угрызениями совести из-за того, что она не может видеть свою мать, то могла бы сказать, что счастлива видеть ее подле себя. Но я все-таки не понимаю: зачем нужно было их разлучать?

— Потому что, будь они вместе, их бы довольно быстро нашли и, скорее всего, убили. Вы, полагаю, повезете ребенка в Бретань?

— Да, и хотела бы взять с собой и мадам… Он нетерпеливо отмахнулся:

— Не заставляйте меня сомневаться в вашем уме! Ведь я только что объяснил вам, почему это невозможно. Самое лучшее, если между ними будет пролегать пол-Европы…

— Сейчас да, соглашусь, что это разумно, ну а в будущем? Через… Ну, не знаю, через несколько месяцев… или лет… Я обещала ей, что она будет вместе со своим ребенком!

— Легкомысленное обещание, мадам! Дайте мне слово: не пытайтесь, пожалуйста, способствовать этому воссоединению, предварительно меня не уведомив! К тому же совершенно непонятно, как это возможно сделать: даже я сам не знаю, куда Ван дер Вальк увез… Софию Ботта!

— О, только не это имя! Она его терпеть не могла…

— Неважно. В мире появилась герцогиня Ангулемская, и только ее и должен видеть народ! Но даже если мне станет известно, где находится резиденция, в которой расположились «граф Вавель де Версэ» с его подопечной, то вам я все равно ничего не расскажу. А теперь дайте мне слово!

Это было сказано таким жестким тоном, что Лаура даже вздрогнула. В тоне слышалась не просьба, а приказ, и она тут же взбунтовалась:

— По каком праву вы требуете, чтобы я дала вам слово? Ведь вы же требуете, не правда ли? И именно за этим вы вызвали меня сюда, хотя было бы значительно проще встретиться в другом месте. Вы хотите, чтобы я чувствовала себя связанной по рукам и ногам, дав клятву на могиле моих королей!

— Возможно… и, кстати, здесь покоятся не только они. Еще и Шарлотта Корде[83], Дюбарри[84], жирондисты, швейцарцы, расстрелянные в Тюильри… Но вы правы: мне нужна была некая торжественность, официальность, чтобы почувствовать, что я в ладу с самим собой. Настали трудные времена. Директории скоро конец. Восходит новая звезда, которая изменит традиционный ход истории и заставит забыть о королях… Я хочу следовать за этой звездой, не опасаясь, что всплывут секреты, таящиеся в чьих-то головах. А тот секрет, которым владеем мы с вами, один из самых страшных, а?

— Так зачем в таком случае вы вмешались в это дело? Зачем вы приняли эстафету от Бенезеша? Он, по крайней мере, действовал из сочувствия и верности идеалам. А вы ведь даже не роялист!

— Нет, и никогда им не был. Я хочу стать государственным деятелем, а у государства никогда не было убеждений. Государству нужно уметь манипулировать большими и малыми секретами, чтобы сохранять власть над людьми, мужчинами и… женщинами. Но и я не чужд, как вы изволили выразиться, сочувствия: такие чудовищные страдания, несчастья не могут оставить меня равнодушным. Именно по этой причине я все и устроил, желая спасти Марию-Терезию от сумасшедшего дома и от кинжала убийц. Но не требуйте от меня большего! — поспешил он добавить, видя, что Лаура уже открыла рот для новой, как было очевидно, обличительной речи. — Там, где я намереваюсь быть, мне понадобятся свободные руки и голова. Так как насчет вашего слова?

— Что же будет, если я его не дам?

Тяжелые веки Талейрана приподнялись, и в лицо Лауре впился холодный, как стальной клинок, взгляд.

— Вы превратите ее в угрозу, а значит, во врага и сами станете врагом, а в наше время плодить врагов неразумно…

В его тоне звучала неприкрытое предостережение. Было бы верхом легкомыслия оставить его без внимания.

— Но что же мне делать? Я дала Марии-Терезии клятву сделать все возможное, чтобы они с дочерью воссоединились, а вы требуете от меня противоположного! А ведь вы сами были священником!

— Я был епископом. Это далеко не одно и то же. Мы с богом приветствуем друг друга, но не ходим друг к другу в гости. Тем не менее напомню, что, попросив вашего слова не предпринимать попыток увидеться с мадам, я добавил: «предварительно меня не уведомив». Это оставляет некоторые шансы, и, может статься, я сам дам вам такое разрешение однажды…

— Серьезно?

— Серьезно! Даю слово… чести!

— В таком случае даю вам слово и я! В ближайшее время я увезу малышку в Сен-Мало и буду выдавать ее за свою дочь. Как хочется, чтобы из такого количества несчастий получилась бы наконец хоть капелька счастья…

— Искренне вам того желаю, но… достаточно ли у вас средств, чтобы содержать ребенка?

Лаура подумала, что теперь самое время позаботиться о деньгах.

— Могу ли я рассчитывать на вашу помощь, если этих средств не хватит?

— Мою помощь? Я беден, как Иов! — воскликнул Талейран в таком ужасе, что Лауре с трудом удалось сдержать смех. — Прошли те времена, когда в моем распоряжении был роскошный особняк Галифе и всевозможные фонды: сегодня я уже не министр. Признаюсь, вопрос о вашем будущем как-то ускользнул от моего внимания, а? Бенезеш удовлетворял все ваши нужды, да и те, кто принимал вас в Швейцарии, тоже оказались на высоте, не так ли?

— Именно так! Никогда еще я не встречала таких благородных людей!

— Не сомневаюсь. У вас в Сен-Мало ведь осталось кое-какое имущество? Хотя революция пробила значительные бреши в бретонских состояниях. В других, впрочем, тоже…

— Мой замок в Комере сгорел, вилла в Сен-Серване разграблена, но благодаря одной моей дорогой подруге судоходная компания Лодрен держится пока на плаву. По крайней мере, я очень на это надеюсь, хотя вот уже четыре года у меня от них не было никаких вестей. Но даже если предположить, что и судоходство уже не приносит прибыли (что маловероятно), все равно у меня еще есть счет в парижском банке. И средств на нем, я думаю, достаточно, чтобы Элизабет ни в чем не нуждалась.

— Ее зовут Элизабет?

— Как и ее тетушку, которую так горько оплакивала мадам… Я уверена, что она и сейчас по ней грустит. Раны в ее сердце так и не зажили, а вы заставляете его терпеть новую муку…

Талейран не собирался вновь обращаться к этой теме. Он покрутил головой, словно проверял воздух на свежесть, потом постучал концом трости по ботинку на больной ноге, как будто сбивая с него комья земли, прокашлялся и, приподняв плечи, обтянутые сюртуком из великолепного английского сукна, заявил:

— Кажется, похолодало, и раз уж мы обо всем договорились, будет лучше, если я верну вам свободу передвижений. Мне остается лишь пожелать вам счастливого пути… и уверить, что я не упущу вас из вида. Хотелось бы время от времени узнавать о вашей жизни. И о жизни этой девочки… А кстати, — он потыкал тростью в какой-то сорняк, — известно ли вам, кто отец ребенка?

— Нет. И я никогда не пыталась проникнуть в чужую тайну. Если вообще она существует.

— Что вы хотите этим сказать?

— У меня, конечно, нет доказательств и никакой

уверенности в моем предположении, но я почему-то думаю, что принцесса и сама не знает…

— Как это не знает? Было бы странно…

— Только не для девушки такой сложной организации, ослабленной долгим заточением и страданиями. У нее часто случались обмороки… Не исключено, что какой-то негодяй воспользовался…

— Кто вам об этом сказал?

— Мадам де Турзель… и еще месье Бенезеш, он тоже, как и я, склонялся к этому варианту. Не представляю, как она могла бы отдаться мужчине, будучи в здравом уме и твердой памяти… Ее душа так непорочна и горда!

Бывший отенский епископ согласно кивнул головой:

— Возможно, вы и правы. Такой ход событий вполне возможен, как это ни печально… Как не пожелать ей хоть немного любви? Но, может статься, господь уже смилостивился, а?

— Вы имеете в виду ее теперешнего спутника?

— Ну разумеется. Он обладает всеми качествами, чтобы соблазнить любую недотрогу. Что до нее… она красива?

— Восхитительна! Похожа на мать, но мягче… поэтичнее… Изумительная грация, чудный голос и такое нежное сердце!

При воспоминании о Марии-Терезии на губах Лауры заиграла улыбка. Впервые ночное «похищение» ее подопечной увиделось молодой женщине в ином свете, и она поняла, что будет теперь молиться, чтобы между этими двумя существами, злой волей истории брошенными друг к другу, возникла искренняя любовь.

Беседуя, Лаура и Талейран дошли до калитки. Бывший министр снял шляпу и с неожиданным для такого гордеца чувством склонился перед ней:— Прощайте, мадам! Не знаю, будет ли мне дано увидеться с вами вновь, но я счастлив, что имел возможность встретиться с вами сейчас. Благодарю вас. Возвращайтесь скорее к себе в отель! Я уйду после вас.

— Нет. Уходите первым, пожалуйста! Я бы хотела еще немного побыть здесь.

— Как вам будет угодно.

Оставшись одна, Лаура медленно направилась в ту сторону кладбища, где покоился Людовик XVI. Она хотела еще помолиться, но только в одиночестве, в отсутствие чужих глаз, которым неведомо сочувствие. Она преклонила колени, не спеша поправила розы на могиле и стала молиться, не замечая, что обращалась она не к богу, а к тому, кто покоился под слоем извести, присыпанном черной землей, к этому королю-мученику, единственному идолу, которому поклонялся Жан де Батц, его королю, тому, ради которого он бы с радостью отдал жизнь. Только этой могиле и могла она поверить свою любовь, которую так и не смогла изгнать из своего сердца.

Вдруг она выпрямилась, почувствовав, что не одна. Ей показалось, что на нее снизошло видение: рядом стоял Жан. Собственной персоной. Живой и совершенно не изменившийся, разве что несколько седых волос появилось в его густой шевелюре.

— Лаура, — нежно позвал он, — Лаура, чего же хотел от вас господин де Талейран-Перигор?

Удивление, мгновенно сменившееся вспыхнувшим возмущением, лишило ее голоса. Жан остался прежним. После стольких лет разлуки, после такой короткой вспышки любовной страсти, после невыносимых страданий первым его порывом при их неожиданной встрече было любопытство политического свойства. Но она быстро взяла себя в руки.

— Не думаю, что это вас касается! Разрешите, пожалуйста, мне пройти.

Он машинально подчинился, но последовал за ней:

— Меня касается все, что происходит с вами. Где вы были, Лаура, все это время?

Сухой, отрывистый тон, в котором проскальзывали сердитые нотки, вконец разозлил Лауру:

— Если кому-то из нас и позволено спрашивать отчета, так это точно не вам. И если кто-то из нас и был покинут другим совершенно бесцеремонно, то это тоже не вы. Так сделайте милость, идите своей дорогой и никогда больше не заговаривайте со мной!

— Лаура!

Его обескуражила ледяная отповедь, но он был не из тех, кто сдается в бою, а сейчас, очевидно, назревала настоящая баталия. Схватив женщину за руку, он заставил ее остановиться и повернул лицом к себе.

— Лаура, давайте объяснимся: тут какая-то тайна, а ключа у меня нет! Это я-то вас покинул? Я уже четыре года напрасно повсюду ищу ваш след! Да куда же, бога ради, вы провалились?

— Я была там, где и вам следовало бы находиться, не забудь вы свою клятву в верности королю: подле его дочери.

— В Вене?

Надменной усмешкой она ранила Батца в самое сердце:

— Должно быть, вы состарились, друг мой. Ваши речи не лучше суждений обывателя, уткнувшегося в газету. И правда, когда я видела вас в последний раз, вы уже готовы были стать настоящим буржуа!

— Это вы обо мне? Да что же это такое! И, в конце концов, когда это вы меня видели, если я вас не имел счастья лицезреть?

— В тот день, когда вы так победно, признаю, вышли из тюрьмы Плесси. Представьте себе, я тоже стояла у ворот этого острога и имела удовольствие наблюдать ваш триумфальный марш под руку с неким созданием, которое явно было очень вам дорого и с которым вы потом уехали в экипаже.

— Вы были там? — прошептал он, внезапно растеряв весь свой запал.

— Была! Ну что за блажь, не правда ли, особенно когда любишь, как любила вас я, когда день за днем тревожишься за жизнь любимого, и так хочется прижаться к нему в то мгновение, когда он вновь обретает свободу! Но оказалось, мой порыв был не оригинален, ведь такая мысль пришла в голову по крайней мере двоим. Просто вторая оказалась проворнее меня, и я потом долго гадала: что было бы, если бы я первая бросилась бы вам на шею, как это сделала она? Стали бы мы бороться за вас? Нет, я бы до этого не опустилась! Быть может, вы сами вынесли бы приговор, объявив с высоты трибуны, кому отдается предпочтение?

— Да, именно так вы и должны были бы поступить! — выкрикнул Жан с такой болью, что обвинительная речь Лауры тут же потерпела отпор. — Будьте уверены, я выбрал бы вас! Я был так счастлив в тот день, потому что мечтал тем же вечером оказаться подле вас… в ваших объятиях, но я вас так и не увидел! Там была Мишель, а вам известно, какая дружба связывает меня с этим семейством. Она была счастлива оттого, что я свободен, и было бы жестоко оттолкнуть ее…

— Вы хотели тем же вечером бежать ко мне? Да неужели! Вы были у нее, удобно устроившись в гостиной, позволяя ласкать себя…

— Откуда вам это известно?

— Потому что, представьте себе, я позволила себе то, что сделала бы на моем месте любая влюбленная женщина. Я поехала на улицу Бюффо и, заглянув в окно, убедилась в том, что вы в тот вечер были очень далеки от меня, но, наоборот, очень близки к Мишель. Вы расселись там, как медведь у горшка с медом…

Внезапно он отпустил ее, как будто обжегшись, и, побледнев, отшатнулся.

— Так это вы в меня стреляли, — отчеканил он изменившимся голосом.

— Так это я… что?

— Так это вы пытались меня убить, дважды выстрелив из пистолета…

Совершенно обескураженная, Лаура уставилась на Батца. Она никак не могла понять, как ей отвечать на такое невероятное обвинение.

— Я? — выговорила она наконец. — Я в вас стреляла? А вы случайно не повредились рассудком? Ведь чтобы вообразить такое, надо быть… Неужели, после стольких лет знакомства, вы, оказывается, совершенно меня не знаете… Вы, такой тонкий, ко всему прочему, человек! Стрелять в вас, как уличная девка, заставшая любовника с другой? Да еще два раза…

— Именно. Два раза.

Лаура разразилась горьким смехом и с убийственной иронией снова бросилась в бой:

— Но, друг мой, знайте: если бы моя рука держала пистолет, в нем, конечно, нашлась бы пуля для вас, но вторая предназначалась бы Мишель… и это если предположить, что я не выпустила бы обе пули именно в нее… В любом случае согласитесь, что я проявила чудовищную неловкость — ведь вы кажетесь мне таким живым! Или вы все же призрак? Для кладбища в самый раз…

Он снова приблизился к ней, и пальцы его с новой силой сжали ее запястья:

— Прекратите, Лаура! Перестаньте, прошу вас! Мне кажется, что я вижу ужасный сон… эта история просто безумна, нам надо все обсудить. Только не здесь! Уже поздно, и хозяин скоро придет запирать. Пойдемте. Найдем фиакр…

— Мой собственный ждет во дворе адвоката Деклозо, чуть дальше по улице, — уже совершенно обессиленная, проговорила она, желая не меньше, чем Батц, понять хоть что-то из этого их диалога.

Они направились на улицу Анжу, но, когда Жан хотел взять свою спутницу под локоть, она отстранилась. Он не настаивал и только обратил к ней взгляд, полный грусти, и так шли они молча, пока не оказались в экипаже. Лаура все пыталась разобраться, ведь он обвинял ее в ужасных вещах! Кто-то стрелял в Жана, а раз это была не она, то, уж ясное дело, кто-то другой, но кто? Долго она не раздумывала. В голову ей пришло только одно имя: Жуан. Не он ли поклялся убить Батца, если тот вольно или невольно заставит Лауру страдать? А ведь когда она в тот вечер приехала домой, не он ли ее встретил? Жуан не мог не заметить ее отчаяния. Что же он делал, пока она, запершись, рыдала у себя в комнате? Но если ее догадка верна, придется ему объясниться.

По-видимому, Батц размышлял в том же русле, что и Лаура, поскольку он неожиданно спросил:

— Ваш Жуан все так же меня ненавидит?

Одно упоминание его имени заставило молодую женщину тут же встать на защиту бретонца:

— С чего вы взяли, что он вас ненавидит? А мне вспоминается другое: шесть лет назад, день в день, когда королеву везли на эшафот, он спас вам жизнь.

— Я не забыл об этом, да и какое все это имеет значение? Скажите лучше, Лаура, как вы жили все эти годы?

— Неважно. Я путешествовала, вот и все.

— И ни разу не съездили в Бретань? Даже не послали туда весточки? Лали страшно волнуется и готова уже поверить в то, что вас больше нет на этом свете. Но почему вы так поступили?

— Откуда вам все это известно? Вы что, ездили туда?

— Представьте себе, ездил! Много месяцев провалялся в постели, едва не умер! А как только выздоровел, начал искать вас. Узнал, что мисс Адамс правительство чуть ли не выдворило из страны и она села в Гавре на корабль, направляющийся в Соединенные Штаты. Тогда я поехал в Сен-Мало и встретил там старую подругу, Лали, превратившуюся в судовладелицу. Кстати, она была очень печальна: не имея вестей ни от вас, ни от ваших слуг, она решила, что ваш корабль потерпел крушение и попросту затонул. Но сейчас-то, надеюсь, ее волнения позади?

— Не совсем. Я уезжаю домой завтра.

От ледяного ли тона Лауры, или от нарочито равнодушного выражения ее лица, но Батц снова рассердился и, схватив Лауру за плечи, начал трясти ее что было силы:

— Да скажите же, наконец, где вы были? Я хочу знать! Я имею право знать!

— У вас нет никаких прав… вы делаете мне больно…

— Ну и пусть! Говорите же!

— И не рассчитывайте! Мне нечего вам сказать.

Даже если бы Лаура и хотела, сейчас все равно она не могла ничего рассказать Батцу. Жан отпустил ее плечи, но только для того, чтобы схватить в объятия и жадно, властно поцеловать. И, хотя Лаура не отвечала на поцелуй, она чувствовала, что буквально тает от силы чувства этого мужчины. Время потекло вспять. В их воображении незатейливый интерьер фиакра превратился в постель со смятыми простынями в свете летнего дня, и на долгие минуты Лаура и Жан позабыли обо всем, что не имело отношения к яркой вспышке, бросившей их в объятия друг другу. Поцелуй следовал за поцелуем, губы их размыкались лишь для того, чтобы слиться снова и снова, но вдруг Лаура, почувствовав, что Жан расстегивает ей платье, ищет шею и грудь, запротестовала:

— Нет! Пожалуйста, не надо!

— Я так давно мечтал насытиться тобой! Я хочу этого прямо сейчас!

— Но все-таки не здесь…

— Где ты живешь?

— В отеле Университета на улице Бак… но туда нельзя! — испугалась она, вспомнив об Элизабет, Жуане и Бине…

Он, как встарь, весело расхохотался.

— Отель Университета? А знаешь ли ты, что там проживал мой старый враг д'Антрэг? Но ты права, заведение слишком респектабельное. Так поедем… к нам?

— К нам?

— Ты что, забыла отель Бове? Мы так были счастливы там! Ты даже не представляешь, сколько раз я ездил туда, надеясь, что ты вот-вот появишься в своем белом платьице и в гигантской соломенной шляпе!

Он крикнул кучеру адрес и вновь стал целовать Лауру, так что им показалось, что ехали они не больше минуты. Да время вообще остановилось для них. Они вычеркнули все, что существовало за пределами комнаты, той же самой, где они были тогда, и этой кровати, на которой их тела наконец нашли друг друга…

За окном было черным-черно, и на соседней церкви колокол отбил какой-то час, когда Жан полусонным уже голосом спросил:

— Так скажешь ты мне, что с тобой произошло?

— Нет.

Он приподнялся на локте, нахмурив брови, и тогда она нежно сказала:

— Не сердись. Я не имею права говорить.

— Не имеешь права? Даже мне?

— Тебе менее, чем кому-либо. Я поклялась молчать.

— Ах так?

Жан совсем расхотел спать, и Лаура почувствовала, как осязаемо, во всю мощь, заработал его интеллект. Чтобы отвлечь его от раздумий, она заговорила о другом:

— Я, как приехала, все ищу Анжа Питу, но, кажется, он испарился с парижских мостовых. А не…

Лицо Батца посерьезнело:

— Не умер? Нет. Его депортировали в Гвиану после событий фруктидора, когда Директория избавилась насильственным путем от двух своих членов. Питу не прекращал высмеивать в песнях то одних, то других, и на площади Сен-Жермен Л'Оксеруа, где он выступал, всегда собиралась большая толпа. Его популярность росла день ото дня, а песенки становились все более злободневными. Кончилось тем, что его схватили и выслали… Кажется, он в Куру[85], и говорят, что место это нездоровое…

— О, боже мой! Как хочется надеяться, что сможет вернуться оттуда живым! Я всегда так его любила! Такого друга у меня никогда не было…

— И мне он очень дорог, и я тоже надеюсь, что он еще к нам вернется.

Говоря это, Жан встал и направился к столу, наполнить вином бокалы. Один из них он протянул Лауре.

— Выпьем за его здоровье. Он молод, крепок, полон жажды жизни. Я уверен, что он выкарабкается.

Но Лаура ничего не ответила и не приняла вино. Взгляд ее застыл на руке, протянувшей ей бокал. На безымянном пальце в свете свечи блестело золотое кольцо…

Распахнув от ужаса глаза, она отодвинулась в глубь кровати, прижимая к груди простыню. Батц, недоумевая, все еще стоял перед ней, протягивая бокал. И тогда Лаура закричала:

— Вы женаты!

Это был не вопрос, а утверждение, и лицо Батца стало пунцовым. Поставив бокал, он взглянул на свою руку.

— Да, — согласился он, не смея поднять на нее глаз. — Признаюсь, что я и забыл…

Но она уже вскочила на ноги и судорожно собирала свою одежду. Запершись в туалетной комнате, Лаура крикнула через дверь:

— Вызовите мне экипаж!

Он не стал искать экипаж, а начал машинально одеваться. У него было такое чувство, что, внезапно отрезвев, он понял, что даже вознесшись к недосягаемым вершинам, все равно он был зарыт по колено в землю, и когда Лаура, начисто стерев всякие следы их недавних безумств, снова появилась в комнате, стал неуверенно объясняться, словно и не ждал, что ему поверят:

— Перед смертью мать Мишель оставила мне письмо, в котором просила заботиться о ее дочери… Я из-за раны волей-неволей оставался в доме Мишель, и она лечила меня… В какой-то миг мне стало так худо, что я подумал: конец близок. И велел пойти за священником, чтобы хоть имя ей оставить вместо заботы. Этот союз так и не был скреплен официальной печатью мэрии.

— Уж не вообразили ли вы, что это может иметь для меня хоть какое-то значение? Ваш брак был освящен, и этого довольно…

— Но довольно ли этого для нашей бедной любви? Я мечтал только о вас, я лишь вас любил и продолжаю любить по сей день. Стоило мне увидеть вас снова, как все исчезло, все унесено ветром. Я не оправдываюсь…

— В этом и нет нужды! Прощайте, Жан! Пора мне тоже возвращаться в настоящее. Уже поздно, и мои, должно быть, беспокоятся. Дочь не заснет, пока я не подержу ее за руку.

— Ваша… дочь?

Заметив, что он страшно побледнел и даже пошатнулся, словно от удара, Лаура поняла, что причинила ему боль, и от этого испытала даже какое-то злорадство. Ведь как она томилась по нему все эти четыре года! Пришел его черед, и она решила ни за что на свете не разубеждать его в истинности сказанного.

Но, пораженный, он все-таки не сдался и, когда Лаура собралась шагнуть за порог, встал перед ней, загораживая дорогу. Его ореховые глаза приобрели желтоватый оттенок, и ясно было, что он сдерживался лишь огромным усилием воли:

— Прежде чем уйдешь отсюда, ты мне скажешь, кто отец ребенка!

Он сцепил пальцы за спиной, иначе слишком велико было бы искушение схватить ее за руки и бросить на кровать. Но она надменно произнесла, передернув плечом:

— Как вы вульгарны! Я не обязана перед вами отчитываться! Дайте пройти!

— Сначала поговорим. Так кто он?

— Вы об этом никогда не узнаете! Убирайтесь к своей жене и оставьте меня в покое. Женившись на Мишель, вы навек потеряли право задавать мне вопросы…

Взгляды их скрестились, пылая огнем. Но все-таки Батц первым отвел глаза.

— Сколько лет вашей дочери? — спросил он уже без всякого гнева.

— В июне исполнилось три.

— Три года…

Лаура поняла, что он производил подсчеты в уме. И вскоре сделал неутешительный вывод:

— Так, значит, едва выскочив из моих объятий, буквально через несколько недель вы сошлись с другим! Какой ужас! Разве что вас взяли силой?

Надежда, прозвучавшая в его голосе, окончательно вывела Лауру из себя:

— А вы бы предпочли, чтобы кто-то взял меня силой, не так ли? Чтобы я пережила ужас, стыд и позор, страдала бы, но вас это устроило бы больше, ведь вашей мужской гордости тогда не был бы нанесен урон! Но нет, мой дорогой, меня никто не принуждал, и рождение Элизабет было для меня благословенным. Слышите? Благословенным! Подарок свыше!

Она почти кричала. Жан глубоко вздохнул, покачав головой, словно никак не мог отгадать трудную загадку, и, не глядя на Лауру, отошел к окну. Отодвинув занавески, он всматривался в ночь. Свет фонаря осветил слезы на его лице.

— Нам и правда больше не о чем говорить, — глухо произнес он, — и прошу извинить, что задержал. Портье вызовет вам экипаж…

Уже на пороге Лаура в замешательстве остановилась и взглянула на него… Прижавшись лбом к стеклу, он стоял неподвижно. Она поняла, что он не повернется к ней, что будет так стоять, пока фонари ее экипажа не скроются в темноте. Ей вдруг очень захотелось подбежать к нему и рассказать всю правду! Желание это было необыкновенно острым, почти непреодолимым. Видеть, как плачет этот железный человек, было выше ее сил. И все стало бы прекрасным! Он бы схватил ее в объятия, и жар страсти опалил бы их снова, согревая сердца. Она снова почувствовала бы прикосновения его губ, рук, гладила бы его кожу… Искушение было таким сильным, что она, опершись о косяк, даже прикрыла глаза. Но ведь она связана клятвой… И еще: между ними стояла Мишель. Безжалостная память снова напомнила Лауре горькие картины: как висла она у него на руке, а потом, стоя на коленях, обнимала его за ноги и глядела при этом как на свою добычу. Все, хватит! Больше не будет ничего! Ничего! Да, так даже лучше.

Она потихоньку притворила за собой дверь, словно навек отгородилась от любимого мужчины и этой теплой комнаты, где еще витал аромат их любви. Как будто захлопнула книгу. И стала спускаться по лестнице…

Возвращаясь в фиакре на улицу Бак, Лаура смотрела по сторонам и удивлялась: ну что за лихорадка бушевала в Париже в столь поздний час? Особенно оживленно было в Пале-Ройяле. Щеголи и щеголихи сновали туда-сюда, собирались в воркующие группки, громко смеялись, входили и выходили из дверей кафе. Совсем недавно прибывшая в Париж экс-мисс Адамс еще не оправилась от шока, произведенного новой модой, которая в кантоне Арговия не интересовала решительно никого. А здесь, в Париже, ее повергли в изумление прозрачные туники, гораздо более напоминающие кокетливое нижнее белье, нежели одежду порядочной женщины. Эти наряды с разрезами до самой талии — а талией считалось место под грудью — открывали посторонним взорам увешанные драгоценностями ноги. Корсажа не было и в помине, щедро оголялись плечи и грудь. По сути дела, эти одеяния были не чем иным, как открытым призывом к насилию, ведь женщины показывались на людях почти нагишом, слегка драпируя свое тело в прозрачный газ, муслин и тюль. Волосы теперь стригли коротко и укладывали их на греческий или римский манер: образцом для подражания была античность. И если некоторых дам их природная грация и красота тела спасали от насмешек, то над мужчинами смеялись в полный голос. А они теперь носили одежды квадратного кроя, цвет которых напоминал, как говорили, парижскую грязь или же бутылочное стекло, и, казалось, просто плавали в них. Панталоны ниспадали на икры и, скручиваясь, достигали чулок в широкую бело-голубую полоску, которые собирались в сборки над башмаками. Их головы обрамляли длинные волосы, беспорядочно спадающие на лицо, которое практически невозможно было рассмотреть из-за чрезвычайно широких галстуков. То, что еще оставалось на виду, прикрывали гигантские двурогие шляпы. Эту моду можно было бы назвать «невероятной», вернее «невеоятной», поскольку звук «р» был изгнан из лексикона современных парижан…

Экипаж с трудом пробирался мимо особенно возбужденной группы. Лаура высунулась и спросила у кучера, что послужило причиной такого столпотворения.

— Да ведь какое событие-то! Говорят, сам Бонапарт нынче утром без шума и пыли явился в Париж из Египта. Давно пора ему навести порядок в этом бедламе Директории!

— А где он остановился?

— Да у жены, на улице Шантерен![86]

— Ах да, и правда…

Вернувшись в Париж, Лаура сразу стала интересоваться судьбой Питу и Жюли Тальма. О первом она так ничего и не узнала, пока Батц не рассказал ей о его высылке, а о второй ей поведал хозяин отеля Демар. После развода Жюли переехала на улицу Матиньон к своей подруге мадам де Кондорсе. Сердце ее было разбито, она никого не принимала, и Лаура не осмелилась наведаться к ней.

— Но если он поселился на улице Шантерен, так почему все эти люди здесь, а не перед его домом?

— Да ведь еще никто ничего толком не знает… Да и полиция улицу перекрыла…

На самом деле Бонапарт вернулся в Париж в шесть часов утра 16 октября 1799 года, или 24 вандемьера восьмого года, переживая одни из самых тяжелых дней в своей жизни. Уже зная о неверности Жозефины, он застал в доме только мать и братьев, а те не преминули подлить масла в огонь. Самой обвиняемой дома не оказалось: она выехала навстречу супругу. Но, к сожалению, Жозефина искала его на Бургундской дороге, тогда как он возвращался по Бурбонской. Вообразив, что она сбежала с любовником Ипполитом Шарлем, оскорбленный муж отдал приказание собрать вещи неверной жены и выставить их к портье.

Он, как и Лаура, в горестные моменты начинал входить в раж.

А гнев молодой женщины все рос по мере того, как фиакр продвигался по Парижу, пересекая Сену по Королевскому мосту и приближаясь к улице Бак. Ее раздражение достигло апогея, когда экипаж остановился у элегантного отеля Университета, на углу одноименной улицы. Перед дверью озабоченно вышагивал Жуан. Когда фиакр остановился, он бросился к дверце, чтобы помочь Лауре выйти, но она оттолкнула его протянутую руку. Никогда еще ее черные глаза не пылали таким гневом!

— Уплатите кучеру и следуйте за мной, — приказала она. — Нам есть о чем поговорить…

И скрылась за дверью отеля. Все это произошло так быстро, что Жуан и слова вымолвить не успел. В коридоре своего этажа Лаура увидела Бину, которая бегала взад-вперед, качая на руках Элизабет.

— Ох, мадам! Ну, наконец-то! — с облегчением вскрикнула она. — Никак не уложу. Не лежится ей в кроватке…

— Прости, Бина, меня очень задержали, — пояснила Лаура, беря девочку на руки. Та протянула ручонки и тут же прижалась к ней личиком, мокрым от слез.

— Мама! Мама! — только и повторяла она.

Малютка знала еще совсем мало слов, но это всеобъемлющее слово отражало все ее разнообразные эмоции — от большого горя до огромной радости.

— Она поела? — спросила Лаура, укачивая девочку, положившую головку на ее плечо.

— Выпила немножко молока. Да и то с большим трудом удалось заставить. Когда вас нет, она сама не своя.

— Но теперь я здесь, и нет больше никаких причин для расставания. Завтра же мы уедем в Сен-Мало. А пока пойду уложу ее…

Успокоившись, утомленный ребенок быстро заснул, и Лаура уложила ее в кроватку, тщательно накрыв одеялом и поцеловав милое личико. Девчушка даже не проснулась, лишь на лице ее, еще мокром от слез, расцвела доверчивая улыбка. Лаура еще немного посидела у кроватки, с бесконечной нежностью глядя на дитя. Разве не стоила любовь этого ангелочка любви всех мужчин? Лаура вздохнула с облегчением и почувствовала, как на нее навалилась огромная усталость. Но надо было закончить еще одно дело…

Жуан ожидал ее в малом салоне их гостиничного номера. Войдя, она заметила на его лице такое болезненно-тревожное ожидание, что остатки ее гнева тотчас же испарились. Ну что, в самом деле, она собиралась с ним сделать? Прогнать? Навеки отдалить от себя этого человека, который, она знала, так любил ее и столько раз доказывал ей свою любовь? Не говоря уже о важной тайне, которую он и Бина разделяли с ней. Да и за что его наказывать? За то, что хотел навеки устранить из ее жизни мужчину, который заставлял ее страдать гораздо чаще, чем дарил мгновения счастья? Она вспомнила, как терзалась, как была зла, подсмотрев в окно сцену нежности Батца с Мишель Тилорье. Будь у нее тогда в руках револьвер, разве она не выстрелила бы, чтобы уничтожить этих двоих, доставлявших ей такие муки? С той только разницей, как она сказала Батцу, что сама она бы, уж конечно, выстрелила в обоих.

— Вы хотели поговорить? — очень тихо спросил Жуан.

— Хотела… но уже не помню о чем.— Мне показалось, что вы вернулись очень разгневанной…

— Я? Правда? Наверное, так и было, раз вам показалось, но, повторяю, я уже забыла, из-за чего.

Она поняла, что он не поверил. И подумала, что он догадался, почему сегодня она вернулась так поздно. И, может быть, захотел, чтобы она высказалась, решив расставить все точки над «i»:

— Должен ли я понимать, что вам действительно нечего мне сказать? Это на вас не похоже…

В его голосе послышалась нотка иронии, и Лаура снова чуть было не рассердилась, но за годы лишений она научилась и рассудительности, и самообладанию. Нет, не удастся ему заставить ее выкрикнуть ему в лицо, что она только что была в постели того, кого он так ненавидел.

— Похоже или нет, но это так, — сухо возразила она. — Мне нечего сказать вам, Жуан! Разве что… завтра с утра отправляйтесь за дорожной каретой и попросите самую удобную. Пора, давно пора нам возвращаться в Сен-Мало! Элизабет должна жить так, как живут все дети ее возраста.

Жуан не сразу покинул комнату. Он еще постоял напротив, пристально глядя Лауре в глаза. И вдруг улыбка, как луч солнца среди туч, осветила взгляд его серых глаз.

— Давно уже, — ответил он, — не получал я такого приятного приказа.

Он направился к двери, но на пороге обернулся:

— Девочке у нас будет хорошо. Она полюбит Бретань и, надеюсь, никогда ее не покинет…

— Чтобы заставить и меня навек остаться там? — с насмешкой закончила за него Лаура. — Но не волнуйтесь, я еще не скоро вновь обрету вкус к путешествиям.

На следующее утро на противоположной стороне улицы перед отелем Университета появился какой-то человек. Он наблюдал за подготовкой к отъезду дорожной кареты, запряженной четверкой лошадей, на крышу которой два лакея под руководством Жуана прилаживали большой баул, кожаные сумки и шляпные коробки.

Чуть погодя он увидел, как из отеля вышли две женщины в сопровождении хозяина, расточавшего им всевозможные знаки внимания. Та, что повыше, отвечала ему, и наблюдатель был поражен элегантностью, с которой она была одета. Лаура, без сомнения, воспользовалась поездкой в Париж, чтобы обновить свой гардероб. В то утро на ней был темно-зеленый длинный плащ из английского сукна, довольно строгого покроя, который, однако, чуть смягчала бархатная отделка на прямом воротнике, на лацканах и на манжетах. На голове у дамы было нечто похожее на тюрбан того же цвета с вуалью, предназначенной защищать женское лицо от дорожной пыли. Но пока еще вуаль была поднята, и из прически выбивались белокуро-серебристые локоны, обрамляя тонкое лицо с удлиненными черными глазами. Взгляд мужчины задержался на ней на мгновение и тут же перешел на девочку, ерзавшую на руках у камеристки. Эту камеристку он хорошо знал. Малышка хотела, чтобы ее опустили на тротуар. Хорошенькая куколка, одетая в бархат под цвет голубых глаз. Лицо ее лучилось от радости. Шелковые завитки, как золотая стружка, торчали из-под капора, подвязанного под милым подбородком широкой шелковой лентой с большим бантом. Так и не добившись, чтобы ее опустили вниз, девочка протянула к молодой женщине нетерпеливые ручки, обтянутые белой тканью перчаток. На руки ее взял Жуан, и это не вызвало протеста ребенка: наоборот, она обвила ручонками его шею и прижалась, что-то щебеча. Тот, кто наблюдал за этой сценой, почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Девочка была совершенно не похожа на мать, и вообще невозможно было определить, на кого из них троих она была похожа. Тогда почему бы и не на этого немногословного мужчину, который так широко улыбался ей?

Лаура поднялась в карету и, посадив ребенка себе на колени, тут же изящно обхватила девочку, словно пытаясь защитить. С ними рядом устроилась Бина, а Жуан по своей старой привычке взгромоздился на козлы рядом с кучером. Экипаж тронулся и покатил вниз по улице в сторону Сены.

Тогда Батц (ведь это, конечно, был он) отошел от дома, к стене которого стоял, прислонившись, все это время, и снял широкополую шляпу, скрывавшую лицо. Он задумчиво направился в ту же сторону, куда только что уехал экипаж. Он чувствовал себя очень усталым, словно окаменевшим: давала о себе знать бессонная ночь.

Подумав, что Лауре теперь уже не было смысла откладывать свой отъезд, он пришел сюда с раннего утра прямо из кафе неподалеку от рынка Буленвилье. Он не знал, зачем он это делал, разве что очередной раз причинял себе боль. Приходилось пожинать плоды того, что он сам посеял, и отъезд любимой женщины окончательно разбил ему сердце. Как походили Лаура, Бина и Жуан на счастливую семью, отбывающую на каникулы к себе в имение! И центром их счастья была хорошенькая девочка, чью тайну Батц почти что разгадал.

А Париж со вчерашнего вечера все бурлил. Слух о возвращении в столицу генерала Бонапарта подтвердился, и слава, сопровождавшая этого молодого военачальника, отбрасывала в тень личность самого Батца: те, кому он посвятил свою жизнь, теперь были отвергнуты историей во имя нового строя, нового вождя. XVII век был уже исходе, и на заре нового столетия появились другие идеалы, где таким, как он, уже не было места. И Жану самому вдруг отчаянно захотелось уехать из Парижа. Это решение окончательно созрело, когда он дошел до улицы Бюффо. Понравится это Мишель или нет, но, думал он, даже если зима в Оверни выдастся суровой, то в своем замке Шадье он не будет чувствовать себя таким несчастным…

Глава 13 КОГДА РАССЕЕТСЯ ТУМАН

Городские стены Сен-Мало опоясывали город, являвший собой мир в миниатюре, с выходом в открытое море. Оно являлось основным фоном этой картины, искусной декорацией — то величественно-спокойной, то бурной, ненастной. Стены, возвышавшиеся над ним, были похожи на каменный кулак, крепко удерживавший огромную гроздь людей, богатых и бедных, работавших не покладая рук, рожавших детей, живущих друг с другом бок о бок и спаянных крепчайшей связью — трудом, который давал этому городу, не похожему ни на какой другой, возможность жить и процветать. В Сен-Мало люди жили скученно, как в Средние века, и проникнуть туда незамеченным было просто невозможно.

Лаура знала об этом. Да она и не собиралась возвращаться к себе домой на цыпочках, тайком. Она намеревалась приехать днем, когда городские улицы были полны народа. Лаура была уверена, что присутствие рядом с ней Элизабет непременно вызовет толки. Поэтому она считала, что наилучшим способом избежать сплетен и грязных слухов (насколько возможно, ведь совершенства в этом мире не достичь) было бы показать свою «приемную дочь» сразу же всему городу. Хотя она понимала, что все равно найдется злой язык, который поставит под сомнение сам факт удочерения.

— Я хочу въехать в город в базарный день, и лучше при хорошей погоде.

— А почему бы не под барабанный бой? — проворчал Жуан. Его природе претила всякая показуха.

— Это было бы неплохо, — насмешливо согласилась Лаура, — и если вы не оставите такой тон, я именно так и поступлю. Поймите же: я хочу, чтобы ее увидело как можно большее количество людей и чтобы эти люди поняли, что мы с ней совершенно не похожи.

— Хорошенькое дело! Скажут, что она похожа на отца!

Наверное, он был прав, но Лаура не желала уступать, и они просидели двое суток в Динане, дожидаясь солнечного дня.

Итак, в пятницу утром, при ясной солнечной погоде, овеваемая приятным морским бризом, карета, проехав по перешейку Сийон, добралась до порта, где как раз толпились люди. Царила атмосфера праздника.

— Ну что, довольны? — крикнул Жуан с высоты своего насеста. — Весь город тут! Видно, пришел корабль.

Появление кареты, запряженной четверкой лошадей, не прошло незамеченным: толпа расступалась перед ними, но кучер был очень недоволен.

— Нечего нам здесь делать! — ругался он. — Надо на почту ехать! Вот испугаются лошади, будет дело…

— Потерпи, — попросил Жуан, спрыгивая на землю. — Ты поезжай вон туда, к бочонкам. А я пойду посмотрю, может, кого-нибудь встречу…

Говоря это, он взял под уздцы двух коренных, отводя их к укрытию. А сам, расталкивая всех плечами и даже немножко орудуя своим железным крюком, влез в толпу, окружившую бриг, с которого матросы бросали швартовы, отвечая заодно на громкие приветствия, раздававшиеся из толпы. Женщины плакали от радости, прижимая к себе детей, а бывалые моряки обсуждали событие с видом знатоков. Одного из них Жуан хлопнул по плечу.

— Это что за корабль? — спросил он. Старик обернулся и глянул на него свысока:

— Ты, видать, нездешний, сынок, у нас-то все вмиг узнают и самую малую лодку…

— Я из Канкаля…

— Оно и видно! Так вот, парень, это «Констанс», самое новое и самое распрекрасное наше корыто…

Договорить он не успел. Жуан уже кинулся вперед, расталкивая всех направо и налево, к деревянному мостику, сброшенному с корабля на пирс, по которому уже сходила мадам де Сент-Альферин в компании Мадека Тевенена. Он, оживленно жестикулируя, что-то ей доказывал, потрясая карандашом в одной руке и связкой бумаг в другой.

Увидев вновь старую даму, Жуан подумал, что она не особенно изменилась, просто сейчас она гораздо более походила на вязальщицу Лали Брике, чем на старорежимную аристократку. К простому черному платью с надетой поверх него большой фиолетовой шалью и огромной трехцветной кокарде на высоком чепце недоставало лишь фартука, куда она складывала мотки шерсти. Казалось, она чем-то раздражена: на кончике длинного носа дергались нацепленные очки. Жуан услышал:

— Какое это имеет значение, мой милый Тевенен? Важно одно: «Констанс» здесь вместе со всей командой, и трюмы полны… Ах ты господи! Это же Жуан!

Он встал посреди трапа, загораживая им проход, и сразу же оказался в поле ее зрения. Совершенно потрясенная, Лали пошатнулась и упала бы в воду, если бы Жуан вовремя не подхватил ее.

— Да я это, я! Как вы себя чувствуете, мадам? — заулыбался он ей.

— Ах, да какая разница! А она? Где она? Что с ней?

— Лучше мадам расскажет вам сама. Идемте! Практически таща ее за собой, он вынырнул из

толпы, во все глаза таращившейся на них, и повел к экипажу. Лаура, заметив их, быстро спрыгнула на землю и бросилась к Лали, раскинув руки для объятия.

— Лали! Родная моя Лали!

Онемев от радости, Лали была не в состоянии вымолвить и слова. Женщины долго стояли обнявшись. До тех самых пор, пока Лали, вновь обретя дар речи, не прошептала Лауре:

— Я так боялась, что больше вас не увижу! Никогда!

Очки слетели с носа, чепец сбился на сторону, а Лали стояла и плакала, нисколько не заботясь о зеваках, с добродушной симпатией взиравших на эту бурную встречу. И вдруг послышался тоненький голосок:

— И я хочу поцеловать бабулю…

Бина отпустила малышку, и сейчас Элизабет стояла, выпрямившись, перед двумя женщинами. Выпустив руку Бины, она уже протягивала к ним ручонки.

Лали упала перед ней на колени, с умилением рассматривая обращенную к ней прелестную мордашку.

— Бабуля? — недоверчиво повторила она. — А ты сама кто такая?

— Это Элизабет, — ответила за нее Лаура. — Моя приемная дочь. Я подумала, что вам понравится, если она будет так вас называть…

— От такого подарка не отказываются! — воскликнула Лали, смеясь сквозь слезы. — Ох, вы должны были предупредить меня: я старая женщина, моя милая Лаура, и от такой радости могу…

— …Можете только выиграть. Вы не старая, не слабая.

И правда, Лали уже взяла на руки девочку, а та без тени смущения тут же стала тянуть ее за ленты чепца, который Бина успела снова водрузить ей на голову, и понесла ее прочь под радостные возгласы зевак. Не заботясь об экипаже, она почти бежала к воротам Святого Венсана. И улыбалась, как бедная женщина, вдруг нашедшая сокровище, которое нужно было поскорее хорошенько спрятать в доме. За ней семенила Бина, Лаура тоже следовала за ними.

— Ну что ж, — сказал ей Жуан, — если вы желали, чтобы это стало известно всем, то своего добились! Даже городской глашатай не оповестил бы жителей лучше. Нет, ну какая сцена!

Лаура рассмеялась:

— Вы правы. Я очень довольна.

Несколько часов спустя, сидя перед камином в комнате Лауры, обе женщины попивали чудесный липовый отвар, наслаждались тишиной, сошедшей на старый дом, где один за другим угасали звуки повседневной жизни, многократно умноженные благодаря появлению здесь трехлетней девчушки, чей веселый смех будил эхо и согревал сердца. Два старых лакея, Элиас и Геноле, даже прослезились от радости. А Матюрина, взяв девочку за ручку, повела ее показывать свои владения — кухню, — чтобы соблазнить ее кухонными богатствами и заодно напичкать песочными галетами, которые она пекла в изобилии, потому что это было излюбленное лакомство «мадам Евлалии», которое она предпочитала к вошедшему у нее в привычку «пятичасовому чаю». И это был единственный «дамский» продукт в ее рационе. В остальном предпочтения графини не особенно отличались от вкусов какого-нибудь старого морского волка: она любила сытную, соленую пищу, сыр, доброе вино. Время от времени она могла выпить и глоток рома, особенно когда чувствовала приближение простуды или должна была принять важное решение.

— Наконец-то буду снова печь пирожные, готовить кремы и разные сладости! — радостно заявила Матюрина, вызвав тем самым улыбку на лице Лауры. — После вашего отъезда я думала, что готовлю для капитана дальнего плавания! Слава богу, вернулись времена дам!

Но тут же с тревогой осведомилась:

— Вы ведь не собираетесь снова уезжать?

— Нет, Матюрина, я собираюсь вырастить свою доченьку так, как хотела бы, чтобы растили меня. А это значит — в наших владениях…

Сейчас Элизабет спала в детской кроватке в комнате, которая отныне будет принадлежать ей. Она заснула там сразу же, не тревожась, как обычно тревожатся дети в незнакомых местах.

— Как будто почувствовала, что она у себя, — с умилением заметила Лали. — А ведь завладела всем домом целиком! Будет теперь над нами царствовать…

— Только не это! — возразила Лаура. — Вот пройдет бурная радость первых дней, и я хочу, чтобы она жила, как любая девочка ее возраста и нашего положения. Это значит, что воспитывать ее мы будем тщательно, но просто, ведь это лучший способ сделать ее счастливой. Чтобы не было ничего такого, что напоминало бы о том, кем она могла бы стать и кем никогда не станет.

— Лаура, это в наших силах, пока она ребенок, но отрочество наступит очень скоро, а с ним и сердечный трепет, а там и замужество. Скажете вы правду тому, кто попросит ее руки?

— Бога ради, Лали! Всему свое время! Возрадуемся же этому счастью и оставим время в покое.

— И все-таки странная история, — вздохнула графиня, отставив пустую чашку. — Вы уверены, что были вправе мне ее доверить?

— К чему скрывать от вас то, что Бина с Жуаном знают не хуже меня? Вы должны знать, для кого так славно трудитесь…

Лаура очень скоро поняла, что в лице Лали ее мать получила достойнейшего преемника. Энергичный характер, деловая хватка в сочетании с врожденным талантом дипломата творили чудеса, и за четыре года судоходная компания Лодрен заняла лидирующие позиции среди прочих судовладельцев Сен-Мало.

— Вот только время бежит, — вздохнула Лали, подливая себе травяного отвара из фарфорового чайника. — И меня с собой уносит. Вы-то сами так и не почувствовали влечения к бухгалтерским книгам?

— Ни в коем случае! Я способна только разрушить все, что вы выстроили с таким трудом. Было бы обидно…

— Возможно, но вы молоды и должны думать о ребенке. Что случится, если меня не станет?

— Мадек Тевенен, должно быть, в курсе дел и сможет вас заменить…

— Даже и не думайте! Он прекрасный помощник и бог знает, как я ему обязана за особую тщательность и кропотливость в работе, но он не руководитель, а этой компании нужен шеф!

— Где же, по-вашему, я его найду? Не станете же вы требовать, чтобы я снова вышла замуж?

— Шесть месяцев назад я бы наверняка так и сделала, поскольку предполагала, что некий барон по-прежнему свободен, а понимая, что он выдающийся руководитель и администратор, я бы не колеблясь передала ему дела, но…

— Но он приезжал сюда и рассказал вам, что женился.

— Ах, так вы знаете об этом?

Лали поверх очков Лали воззрилась на свою молодую подругу, но, заметив, что та отводит глаза, пожала плечами:

— Жизнь порой вытворяет удивительные трюки. Вы оба были свободны, но пока вы, следуя своему разумению и подчиняясь своим идеалам, выполняли свой долг, он получил две пули, и эти выстрелы отдали его на милость девушки, что подстерегала его уже давно. Ну не глупо ли получилось?

— Сами видите, что глупо, но вы оцените комедию во всей своей красе, узнав, что стрелял-то в него наш Жуан…

— Жуан? — в изумлении вскрикнула графиня. — Что это на него нашло?

Лаура в нескольких словах описала обстоятельства драмы, свое отчаяние и бешенство бретонца.

— Он же и раньше говорил, — заключила она, — что убьет Батца, если тот заставит меня страдать. Вот и попытался…

— И вы не прогнали его?

— У меня было такое искушение, но я взяла себя в руки. Зачем лишаться такого преданного человека, готового за меня идти чуть ли не на эшафот, и вдобавок ради мужчины, принадлежащего другой?

Лали поднялась и встала перед камином, приподняв сзади юбки, чтобы согрелись ноги. Она расхохоталась:

— Не мне вас порицать. Было бы огромной глупостью выгнать Жуана, а вот, кстати, и о нем… Его чувства к вам известны по всему свету, но как вы сами-то к нему относитесь?

— Вы к чему клоните? Захотели, чтобы я вышла за Жуана? Он уже женат…

— Ну, это пустяки… Да и вопрос не в этом. Каковы же ваши чувства к нему?

— Чувства самые простые. Огромное уважение и полнейшее доверие. Он — полная противоположность Жоссу де Понталеку, просто удивительно, когда подумаешь, что речь идет о двух молочных братьях. Жуан в душе гораздо более дворянин, чем мой бывший муж.

— Я разделяю ваше мнение и поэтому прощу вас на время уступить мне его, пока вы решили вести оседлый образ жизни… Быть просто экономом — не для него.

— Хотите сделать из него судовладельца?

— Хочу. У него для этого есть все данные: ум, решительность и отвага. Кроме того, он знает море лучше, чем мы обе вместе взятые, но это, естественно, пока еще только прожект…

— Вот и держитесь за этот прожект, Лали, — с нежностью напутствовала Лаура. — И если он согласен, тут же приступайте к выполнению…

Жуан не скрыл своего удивления, но по тому, как в его серых глазах зажегся огонек, Лаура поняла, что предложение ему польстило. Он все же выдвинул несколько возражений, глубокий смысл которых Лали поняла с полуслова: на самом деле он боялся, что бумажные дела займут все его время и что он уже не сможет служить непосредственно Лауре. В конце концов он признался:

— Я так давно уже забочусь о ней…

— Вас пугает мысль, что она без вас отправится в путь? Но ведь она же твердо решила больше не покидать Сен-Мало.

— Да, она так сказала, — пожал плечами Жуан, — но или я ее плохо знаю, или в один прекрасный день ей захочется вновь отправиться в путешествие. Не сразу, конечно, но так и будет, клянусь…

— Мой дорогой Жуан, — заявила Лали, — речь не идет о том, чтобы передавать вам в ближайшее время бразды правления судоходной компанией. Я говорила только о том, чтобы подготовить вас на тот случай, если богу покажется, что я слишком задержалась на земле и пора мне нести за все ответ на небесах. Пока, благодарение господу, я в добром здравии и готова еще какое-то время тащить на себе этот груз. А у вас появится возможность войти в курс дела. Главное, чтобы вы поладили с Мадеком Тевененом, который мечтает только о том, чтобы подольше оставаться на своем месте. Я предлагаю вам более интересное будущее, для вас и для вашей супруги…

— О, Бина сейчас так счастлива, ведь мадам Лаура назначила ее няней своей дочки.

— Возможно, она будет еще более счастливой, заимев своих собственных детей? Ведь так случается среди женатых людей.

Мадам де Сент-Альферин никогда бы не подумала, что ей доведется увидеть, как краснеет Жоэль Жуан. Но он заалел, как весенний мак.

— Мы об этом еще не говорили… — пробормотал он.

— Правда? — не отставала безжалостная Лали. — А интересно, чем же вы занимались долгими зимними вечерами в швейцарских горах? Как бы то ни было, возможно, когда-нибудь у вас возникнет такое желание, в один прекрасный день… или, скорее, в ночь, короче говоря, я толкую вам о будущем, — посерьезнев, добавила она.

Вмешалась Лаура, в свою очередь убеждая Жуана приобщиться к делам судоходной компании, и он наконец согласился, радуясь этому продвижению по социальной лестнице, которое сокращало дистанцию между ним и Лаурой. Особенных надежд он, конечно, не питал, и решено было, что он так или иначе останется у нее в услужении и в любом случае будет частью ее ближайшего окружения. Пока к ней не приближался другой мужчина, страстная ревнивая любовь, которой он пылал к Лауре многие годы, дремала. Одним словом, он стал работать в конторе и вскоре обнаружил, что всерьез увлекся этим делом.

Несмотря на войну с англичанами, и даже благодаря этой, по большей части морской, войне, корсары Сен-Мало зажили припеваючи и накапливали состояния, нападая на британские корабли. Революция, отобрав у военного флота эпитет «королевский», лишь только им, корсарам, оставила возможность заставить уважать французский флаг, и на улицах города внутри высоких стен, в порту и на верфях Сен-Сервана зарождалась легенда о Роберте Сюркуфе, чьи подвиги в Индийском океане наполняли гордостью сердца. Судоходная компания Лодрен в свой черед радостно подсчитывала прибыль. И в ночь перед Рождеством, как раз когда в Париже Первым консулом стал Наполеон Бонапарт (он же был и единственный, поскольку двое других были низведены до уровня простых советников), Лали сделала Лауре подарок, от которого у той на глаза навернулись слезы.

— Я давно знаю, — начала она, — как вы сожалеете о потере замка в Комере. И вот сейчас счастлива объявить вам, что наше финансовое положение вполне позволяет заново отстроить дом, который сожгли в 1792 году секционеры.

— Отстроить Комер! — в страшном волнении прошептала Лаура. — Как давно я об этом мечтаю, но даже не осмеливалась надеяться на успех. Небольшого состояния, которое я отложила для Элизабет, все равно бы не хватило, а вы здесь и так экономите каждую копейку!

— Конечно, мы от этого не разбогатеем, но пока что и не разоримся, воскресив ваш дом в Броселианде.

Потеряв дар речи, Лаура бросилась в объятия Лали, и впервые за столько лет они весело отпраздновали Рождество в старом доме на улице Поркон де ла Барбинэ, украсив его букетиками, связками остролиста[87] и большим круглым шаром омелы, который подвесили к люстре в большом зале. Впервые и Жуан с Биной заняли за семейным столом почетные места судовладельца и его жены. И никто из тех, кто пришел пировать на Рождество: ни доктор Пельрэн, ни воинствующий холостяк капитан Кренн, ни Роза Сюркуф и ее семья — никто не был этим шокирован или удивлен. Времена изменились, и все они, пережившие страшную революцию, благодарили бога за то, что он даровал им жизнь. Они становились ближе друг другу. И с ними была Элизабет, чей задорный смех растапливал лед в сердцах…

Радужную картину Рождества 1799 года омрачал небывалый мороз, распространившийся по всей территории Франции и унесший немало жизней. Холодно было даже в Бретани, и хотя близость моря смягчала стужу, но зато здесь бушевали страшные бури. Верный себе, корсарский город стойко переживал невзгоды и даже преуспевал, ведь его корабли вновь с успехом бороздили Южные моря, привозя в трюмах добычу…

А в обледеневшем Париже конец года ознаменовался казусом, свидетельствующим о грядущих переменах в обществе. В тот вечер Первый консул устраивал прием в Люксембургском дворце. Ко всеобщему удивлению, хотя Париж был укрыт снежным покровом, в старом здании стояла тропическая жара. Рискуя подпалить шедевр Соломона де Броссе[88], Бонапарт приказал не жалеть дров для каминов и разжечь их вовсю. А когда Талейран пожаловался на страшную жару, то в ответ услышал отповедь: пронзительный голос, который скоро будет узнавать вся Европа, произнес, сопровождая слова указующим перстом, направленным в сторону чрезвычайно легких дамских туалетов:

— Разве вы не видите, что эти дамы наги?

На следующий день в обиход вернулись рубашки и нижнее белье, и Париж понял, что новый хозяин будет управлять модой и изгонять все веяния, которые могли бы повредить морали или славе Франции. Действительно, начиналась новая эра, и общество переполняли надежды. Век Просвещения захлебнулся в крови. И все ждали не забвения, нет, забвение было невозможно, но возрождения страны, раздираемой алчностью, ненавистью, обидой. Удастся ли Бонапарту совершить этот гражданский подвиг? На это надеялись и рассчитывали. Разве не он позволил эмигрантам вернуться во Францию?

Не совсем отдавая себе отчет, Лаура тоже смотрела в будущее с надеждой. Ей так хотелось безмятежного, полного радости, беззаботного будущего для Элизабет, а для себя самой — возможности передохнуть: так ждет возвращения в родной порт корабль, потрепанный бурями. Она отстроит старый дом, научит «дочь» любить Комер и его сказки. Комер из сладких снов ее детства, Комер в гуще волшебного леса, куда, быть может, удастся однажды привезти и ее кочующую принцессу.

Сразу после Рождества Лаура хотела поехать туда, все осмотреть и начинать работы, но Жуан заметил ей, что сначала следует договориться с кем-нибудь из подрядчиков, которые славились умением вновь отстроить разрушенное здание по старым чертежам. Матюрина утверждала, что знает такого строителя — он живет в Динане, и что сама Мария де Лодрен частенько обращалась к нему, когда требовалось сделать ремонт.

— Осталось узнать, жив ли он еще! — заключила старая бретонка. — Если так, то все вам сделает как надо. Характер у него не дай бог, и они с мадам Марией частенько ругались в пух и прах, но в конце концов ладили, и она даже говорила, что чаще всего он оказывался прав. Его звали Лебихан, а жил он в верхней части города на улице Жерзуаль.

— Самое лучшее — съездить туда и разузнать, — постановила Лаура. — Поеду в Динан, как только позволит погода.

Но погода стояла отвратительная. Ветер, дождь, снег бесконечно сменяли друг друга, если не случались одновременно, и полностью парализовали работу порта. Трудно было преодолевать даже короткие расстояния, ведь дороги превратились в жуткие топи. Но Лаура терпеть не могла, когда что-то получалось не так, как она задумала, — она топала ногами почти так же, как Элизабет. Наконец, в конце января, с наступлением новолуния, непогода унялась, как будто природа, устав от суеты, отправилась на покой.

— Завтра же выезжаю в Динан, — объявила за ужином Лаура, и в глазах ее плясали дерзкие искорки. — И если отыщу этого Лебихана, не исключено, что поеду дальше, в Комер. Надеюсь, Лали, вам экипаж не нужен?

— Мне даже Жуан не нужен! — подтвердила подруга, глядя с усмешкой на своего ученика, уже хмурившего брови. — Молодой Лоик, племянник Матюрины, которого мы тут наняли за время долгого отсутствия Жуана, — кучер отменный, но если вы поедете с ним, у Жуана сердце будет не на месте и, вместо прилежно выполненной работы, он наломает мне дров. А то и вовсе работу забросит! — поддела она его, отвечая на сердитый взгляд нового судовладельца.

Они выехали утром в прохладную погоду с легким ветерком и смогли даже погрузиться на паром, что позволило им затем выехать прямо на дорогу, соединяющую Динан с Динаром, вместо того чтобы давать крюк, минуя Шатонеф, и долго ехать вдоль широкого изгиба, образованного устьем реки Ранс. Несмотря на то что небо уже успели затянуть серые тучи, Лаура чувствовала себя счастливой, как никогда, и с улыбкой взирала на все, что встречалось им на пути: на мельницу у самой воды, на почерневший от времени гранитный дорожный крест, на белый дымок над трубой какой-то хижины. И все это казалось ей таким новым — ведь она смотрела на мир сквозь призму надежды. Экипаж карабкался в горку, туда, где торчала развалившаяся часовня. За ней дорога делала изгиб, поворачивая к песчаному берегу, где между скал росли только утесники[89] да мох. Они уже были на самом верху холма и начали огибать заброшенную молельню, совсем близко подъехав к ней, как тут вдруг из кустов выскочила какая-то женщина и кинулась к руинам. Несмотря на все свое мастерство, Жуан так и не смог удержать лошадь, и бедняжка буквально упала ей под ноги. Лошадь в испуге отскочила, и женщина оказалась на куче щебня, заросшего крапивой.

— Остановите! — крикнула Лаура, разом спустившись с небес на землю.

Но Жуану этот приказ был ни к чему. Он уже утихомиривал лошадь и, отъехав, закрепил колеса. Молодая женщина тут же спрыгнула из экипажа и бросилась к упавшей. Ей видна была только широкая накидка с капюшоном, судя по всему женская, да ноги, с которых слетели сабо, в полосатых грязных бело-голубых чулках.

— Боже мой! Бедняжка! — запричитала Лаура. — Она задохнется в этой накидке, если ее не снять… ох, какая же тяжелая…

— Дайте-ка мне!

Одной рукой Жуан перевернул упавшую… и их удивленным взорам предстала сероватая физиономия Брана Фужерея. От удара он, должно быть, потерял сознание, на лбу виднелась кровь, но он был жив.

— Фужерей? — прошептала Лаура. — Переодетый женщиной? Но что ему тут делать?

— Очень надеюсь, что он сам нам сможет объяснить! — крикнул Жуан на бегу: он бросился к экипажу в поисках чего-нибудь горячительного и нашел там фляжку рома, которую всегда возил с собой на всякий случай.

— Но как же, ведь вы же знаете, что он потерял память!

— Я думаю, что это касается только прошлого. Но может же он сказать нам, зачем ему весь этот маскарад, это так на него не похоже…

Смочив спиртным свой платок, он прикоснулся к ране, которая оказалась неглубокой и уже перестала кровоточить. От пощипывания Фужерей пришел в себя и, не открывая глаз, втянул носом воздух:

— Лучше бы дали мне вовнутрь!

— К вашим услугам!

Жуан влил ему в рот несколько капель, и несчастное лицо как будто расцвело:

— Разрази меня гром! Я и забыл, что он такой вкусный! Еще немножко, пожалуйста!

После второго глотка он стал облизываться, как кот, завладевший горшком со сметаной.

— Сколько лет уже я такого не пил! — блаженно повторял он.— Так что же это, — вскричала Лаура, — вы что-то помните?

На этот раз старый дворянин совсем открыл глаза, и настал его черед удивляться:

— Мадам де Лодрен? Это вы меня сбили?

— Вы сами, месье, кинулись под ноги моему коню, — справедливости ради поправил Жуан. — Когда переходишь дорогу перед поворотом, надо смотреть в оба…

— Это в пустыне-то? Шутить изволите? Лучше помогите подняться.

— Ничего не сломали?

— Голова немного кружится, но это пройдет, особенно если вы пожертвуете мне еще одну небольшую порцию своего чудесного рома! Но все-таки, чем я обязан счастью встретиться с вами в столь пустынном месте?

— Мы ехали в Динан, — объяснила Лаура. — Но это может подождать. Сначала надо отвезти вас.

Они с Жуаном с двух сторон взяли его под руки, но, услышав ее слова, Фужерей забеспокоился и начал вырываться:

— Меня отвезти? Куда?

— Как куда? Сначала в Сен-Мало, к доктору. Может быть, вы скажете, почему вы так странно одеты?

И действительно, Фужерей обрядился в настоящий костюм крестьянки: шерстяная юбка и фартук, на рубашке зашнурованный корсет и чепец, нахлобученный на седые волосы, собранные в пучок. Сверху был наброшен плащ с капюшоном.

— Когда удирают, всегда переодеваются! Так решила наша добрая мадемуазель Луиза. Ее безумная сестра отобрала у меня всю одежду, чтобы я не смог сбежать…

— Вас держали взаперти?

— А то как же! С того самого дня, как я вынырнул из беспамятства, Леони меня стерегла, как будто я был буйнопомешанным.

— Вы мне расскажете все это по дороге… или нет, — поправилась Лаура, заметив на лице Фужерея усталость. — Отдохните немного, пока мы будем ехать. Зато не придется снова рассказывать о своих похождениях мадам де Сент-Альферин, которой непременно захочется все узнать.

Жуан подобрал сабо и отнес в коляску измученного Фужерея, где устроил его поудобнее. Фляжку с ромом он отдал Лауре, а сам, вскочив на козлы, повернул лошадь в сторону переправы. Час спустя они уже возвращались в особняк Лодренов, но беглец так и не увидел, куда они едут, — едва расположившись на бархатных подушках, он сразу же заснул…

Он так и не проснулся, когда Жуан с Жильдасом вдвоем вынесли его, переложили на кровать в одной из комнат, сняли женскую одежду и переодели в просторную ночную сорочку, принадлежавшую еще отцу Лауры. Простыни Матюрина предусмотрительно успела согреть грелкой. Так Фужерей и проспал до утра.

— Лучше его пока не трогать, — вынес свое суждение доктор Пельрэн, которого Лаура вызвала к больному. — Если он прямиком из Планкоэ, то, должно быть, шел всю ночь. Может быть, даже заблудился в лесах Ламот и прошагал много часов в сабо, а с непривычки это не так-то просто. Особенно для человека, который, если верить тому, что вы рассказали, долго просидел взаперти. Ноги его, кстати, в плачевном состоянии… В общем, как проснется, кормите его получше! Ему это будет только на пользу!

Итак, утром следующего дня, усевшись в удобное кресло, надев просторный домашний халат с разводами и пристроив перебинтованные ноги в тапочки большого размера, Фужерей начал рассказывать об истории своего пребывания у девиц Вильне примерно с того момента, когда Луиза его туда привезла.

— Не знаю, сколько времени находился я в этом странном состоянии — никак не мог прийти в себя. Мой мир был ограничен стенами дома, а окружение составляли две женщины. Из прошлого я не помнил ничего, даже своего имени. Но я не разучился читать и писать и на самом деле не так уж был несчастен в этот период «отсутствия». Обо мне очень заботились, особенно мадемуазель Леони. Она нянчилась со мной как с младенцем и, как младенцу, не давала и шагу ступить. Она целыми днями от меня не отходила, а ночью оставляла открытой дверь, разделявшую наши комнаты. Уж как она обо мне заботилась, как заботилась! Думаю, себе во всем отказывала, лишь бы меня накормить получше, а когда я ей на это пенял, говорила, что все равно мало ест и что мое пребывание в их доме вполне естественно, потому что мы уже давно помолвлены. А я смотрел на нее и не понимал: неужели в прошлом я был неприхотливым до такой степени, что смог в нее влюбиться? Что-то мне не верилось…

— А что говорила мадемуазель Луиза, ее сестра?

— О, это героиня, целиком посвятившая себя королю и богу. Ей и дела не было до так называемой парочки, то есть меня и Леони, ведь ее собственная жизнь была окутана ореолом тайны, вылазками в мужской одежде в лес. Иногда я перехватывал сочувственный взгляд, когда ее сестра читала мне вслух или выгуливала в садике, не дозволяя выходить за пределы их территории. Леони прятала меня, она запирала меня в комнате, когда к ним кто-то приходил. Я понимал, что это раздражает Луизу, но у нее и так было слишком много забот, чтобы думать еще и о мужчине, который все равно превратился в пустую раковину, и ей не виделось ничего предосудительного в том, что сестра с восторгом создает роман, в котором мне отводится столь грустная роль героя. Так продолжалось до тех пор, пока ко мне не вернулась память…

— Как это случилось? — спросила Лали.

— О, очень просто, я бы даже сказал, глупейшим образом. Это произошло две недели назад. Если помните, стояли ужасные холода. Луизы не было, она тогда ушла к берегу моря, в один из своих походов, забирать и разносить почту принцев. Перед уходом она забыла наколоть поленьев для кухонной плиты. Она всегда это делала сама, потому что считала, что только она может наколоть поленья нужной длины. А тут Леони тоже решила попробовать. Она вышла в обледенелый двор и направилась к навесу, где у них хранились колоды и дрова. Но я-то не хотел, чтобы она занозила себе руки топорищем, к тому же она такая неумеха! Я последовал за ней, но она и слышать ни о чем не желала. Впервые мы повздорили. Я стал вырывать топор у нее из рук, и мы чуть не подрались. В другое время я бы ее легко осилил, но из-за долгого сидения взаперти мои мускулы слишком ослабли. А она так проворно оттолкнула меня, что я полетел назад, поскользнулся на льду, не смог удержаться и угодил головой прямо в ведро, полное ледяной воды. Боль была сильной, но когда Леони в ужасе от содеянного подбежала ко мне, туман рассеялся и я снова знал, кто я такой.

— Новый удар прекратил действие первого? — догадалась Лаура.

— Именно так. Ах, какое это было странное чувство! Мне казалось, что я заново родился.

Молодая женщина засмеялась:

— Охотно верю. На самом деле просто повезло, что вчерашний удар не заставил вас снова потерять память.

— Но вчера же я не терял сознание! А упал скорее от усталости, нежели от наезда…

— А потом? — любопытствовала Лали. — Как потом развивались события?

— Плохо. Я все никак не мог взять в толк, почему я нахожусь в доме этих старых дев и как случилось, что меня, сразу после происшествия, не отвезли в Гильдо. Я захотел немедленно уехать. Тогда Леони устроила скандал, кричала, что я неблагодарный и бесчестный… Слава богу, в это время вернулась мадемуазель Луиза и попыталась навести порядок. Она была рада, что я выздоровел, и не понимала, почему я не могу ехать домой. Она говорила, что будет только лучше, если я снова начну жить прежней жизнью, увижу свой дом и верных слуг. От этого моя благодарность к сестрам не становилась меньше, но Леони и слышать ничего не желала! Стало понятно, что она будет всячески противодействовать моему отъезду. По ее словам, мы были помолвлены и уехать из Планкоэ я могу только под руку с ней, новой баронессой де Фужерей. Сбить ее с этой мысли было невозможно. Несмотря на протесты Луизы, она заперла меня в комнате и унесла ключ. Ночью она спрятала мою одежду…

— Но, в конце концов, мадемуазель Луиза ведь здравомыслящая женщина и к тому же очень энергичная, так неужели она не могла призвать сестру к порядку?

— Увы, нет… Леони стала ее шантажировать, угрожая, что выдаст ее властям как курьера принцев и конспираторшу, если та будет ее уговаривать отпустить меня домой…

Эти слова были встречены всеобщим возгласом: «Ох!»

— Судя по всему, бедняжка совсем лишилась рассудка! — рассудила Лаура.

— Может быть, и нет, — задумчиво возразила Лали. — Как мне поведала ее сестрица после того, как они вас нашли, бедная Леони влюблена в вас с ранней молодости. А тут обстоятельства позволили ей заполучить вас. Целых четыре года она жила иллюзией, что вы и она — семейная пара. Но вдруг все рушится, вы обретаете память, и ее мечта повержена. Надеюсь, вы проявили достаточно благодарности?

— Ну разумеется. Я всегда испытывал к ней дружеские чувства, но не более того. И, насколько мне помнится, я никогда не давал ей понять, что наши отношения могли бы быть иными.

— Никто вас и не обвиняет, но эта бедная женщина — типичный пример человека, принимающего желаемое за действительное. Но как же в таком случае удалось вам бежать?

— О, это целое приключение! Видя, что мы не сможем прийти к согласию, я по совету Луизы сделал вид, что смирился. Много раз я пытался объяснить Леони, что дворянин не может связать себя семейными узами в одночасье, что мы с ней должны были вести себя достойно. А для этого мне, как и ей самой, необходимо обрести вновь свободу, дабы как следует все обдумать и подготовить свой дом к появлению новой хозяйки, раз уж речь шла о женитьбе. Мне был отвратителен этот обман, но одна мысль о том, что я рискую по гроб жизни оказаться в заточении с такой тюремщицей, была для меня непереносима, как, кстати, и идея жениться на ней. К несчастью, она уже не воспринимала доводов разума. Она говорила, что откроет дверь только в том случае, если наш союз будет освящен служителем церкви, да не каким-нибудь протестантом, а настоящим, а их ведь в Планкоэ развелось видимо-невидимо, они там попрятались в годы террора. После чего я получил бы право заниматься своими делами и ехать обустраивать Фужерей, готовя его к прибытию своей супруги. Видя, что Леони не поддается уговорам, мы решили какое-то время подождать. Луиза тем временем прекратила свою подпольную деятельность. Она нашла себе замену, сожгла кое-какие мосты и устроила так, что даже если бы ее и выдали, то никто бы не пострадал. А потом мы решили, что я прикинусь больным, чтобы оставаться в постели. Я уже болел раза два за эти четыре года и знал, что Леони тут же станет моей сиделкой. Но, пока я днем спал, она иногда выходила за покупками. Само собой, не забывая при этом запирать дверь и уносить с собой ключ. И вот позавчера ближе к вечеру она вышла за лекарством, которое никак не могла найти дома. Понятно почему… Луиза же якобы пошла в гости к какой-то родственнице. Когда она увидела, что Леони ушла из дома, то быстро вернулась, приставила лестницу к моему окну, я и спустился… прошу простить за подробность, в одной рубашке! А на улице холод! Но она уже отнесла под навес одежду, в которой вы меня видели. Я оделся и взял корзинку с зимними грушами из сарая.

— А почему вы переоделись в женское платье?

— Леони никогда не уходила надолго, и я, покидая этот дом, мог встретиться с ней на улице. А в таком наряде я уж точно остался бы незамеченным! Потом я что было силы бросился прочь, а Луиза, убрав лестницу, снова потихоньку ушла восвояси. Очень надеюсь, что по возвращении у нее не будет неприятностей: Ле

они способна устроить страшный скандал и, наверное, просто взбесилась, увидев, что моя комната пуста.

— А окно открыто? — спросил Жуан.

— Я попытался притворить его, хотя, конечно, она в конце концов увидит, что оно не заперто. Но моя комната была на третьем этаже, а этажи у нас в Бретани высокие. Бог даст, подумает, что я улетел, как птица? — засмеялся Фужерей.

— Во всяком случае, она точно начнет вас искать, — вздохнула Лаура. — Возможно, сейчас она уже у вас в имении.

— Ну уж там-то она меня как раз и не найдет, оно и понятно. Впрочем, мои люди даже не впустят ее…

— А могла бы она надумать явиться сюда? — задумчиво проговорила Лали. — Ее сестра, помнится, четыре года назад говорила мне, что она невзлюбила Лауру с тех пор, как увидела ее рядом с вами.

— Думаю, что лучше всего будет как можно скорее ехать мне к себе на скалу, — решил Фужерей. — Не могли бы вы подобрать мне приличную одежду?

— Вы все получите завтра утром, — пообещал Жуан, — и я отвезу вас домой. Действительно, лучше не навлекать на наших дам гнев этой фурии.

— Не будем преувеличивать! — не согласилась Лаура. — Не так уж она и страшна! Но что касается Луизы, то я хотела бы быть уверенной в том, что ей не пришлось страдать из-за вашего побега.

— Думаю, она в состоянии защитить себя, — высказала свое мнение Лали. — И потом, обычно сестры-близнецы чрезвычайно близки между собой и очень привязаны друг к другу. Но посмотрим! Или, вернее, мы ничего и не увидим!

Пришел Геноле и сообщил, что можно садиться за стол. Фужерей предпринял попытку встать с кресла, но Лаура задержала его:

— Еще одно слово, прошу вас! Вы помните, что происходило в Гильдо до того, как вас ранили?

Он ответил не сразу, глядя на нее с жалостью и грустью. А потом вздохнул:

— Как такое забудешь? Даже в своем «небытии» мне не раз являлась та ужасная картина, но я принимал ее за кошмарный сон. Но сейчас я знаю, что все это было наяву…

Все столпились возле него, ожидая продолжения. Фужерей ухватился за деревянные подлокотники, словно прося у дуба дать ему сил:

— В тот вечер в трактире, когда вы ушли к себе в комнату, я решил выйти на воздух выкурить трубку, и ноги сами привели меня к старому монастырю. Мне показалось, что некоторые его окна были освещены слабым, трепещущим светом. Я решил убедиться в том, что это мне не привиделось, и поднялся туда. Ночь была очень тихой и безветренной, ни единого звука не раздавалось вокруг… Я продвигался вперед. К моему удивлению, дверь жилища аббата была не заперта. Я толкнул ее, и она отворилась без малейшего скрипа. Я вошел в вестибюль, откуда увидел еще одну дверь, но она была закрыта. А снизу, сквозь щель, пробивался свет. Мне показалось, что кто-то стонет. Но я не испугался, несмотря на болтовню о призраках, обитающих в этом монастыре: привидения не имеют обыкновения зажигать свечи… С большими предосторожностями я приоткрыл эту дверь и вошел в комнату. Она была полностью обставлена, на стенах висели картины, горел камин, а на кушетке лежал какой-то мужчина. Рядом с ним сидела женщина, которая, похоже, лечила его. Он услышал, как я вошел, и приподнялся… Богом клянусь, если только он слышит меня, никогда бы не подумал, что доведется мне увидеть такой ужас, хотя каких только раненых я не перевидал на своем веку! Но этот… У него не было лица — вместо него кровавая, распухшая, обожженная плоть, с которой клочьями свисали лохмотья кожи. Только глаза, полные бешенства, оставались живыми на этой чудовищной маске. Я открыл было рот, чтобы закричать, но не успел: на меня обрушился удар, лишивший меня памяти, и мир перестал существовать…

Оказавшись снова во власти страшного воспоминания, Фужерей едва сидел в кресле, пытаясь справиться с одышкой. Но приступ длился недолго, и когда Лаура спросила, не лучше ли ему пойти прилечь, он отказался и с видимым усилием поднялся на ноги:

— Нет, дорогая моя. Я думаю… хорошая еда принесет мне только пользу. Если только вы согласитесь, что я останусь в тапочках, и предложите мне руку, чтобы торжественно сопроводить к столу…

— Вот таким вы мне больше нравитесь! — улыбнулась Лаура. — А то даже напугали! Ужасная история! Интересно, кто же этот несчастный, чье увечье скрывают в глубине заброшенного монастыря?

Оба они медленно шли к столу, за которым уже рассаживались Лали, Бина и Жуан. Старый дворянин вдруг остановился и, ласково накрыв своей ладонью руку Лауры, заглянул ей в глаза и прошептал:

— С тех пор как память вернулась ко мне, я покоя себе не нахожу. Я думаю… да-да, думаю, что это был Жосс де Понталек!

Лаура чуть не закричала, но, сдержавшись, проговорила:

— Но разве… не был он неузнаваем?

— Был. Но я его все-таки узнал.

Глава 14 СЫН САТАНЫ

Ни на секунду не усомнилась Лаура в словах Фужерея. Если он сказал, что узнал Понталека, несмотря на ужасные раны, то так оно и было. Настрадавшаяся супруга знала, что обезображенное лицо не обмануло бы и ее. Но за последние пять лет она так привыкла к мысли о том, что окончательно от него освободилась! Ей даже случалось иногда молиться за упокой этой потерянной души. А тут такое воскрешение! Но не для ее блага. Всегда так гордившийся тем, что он слыл первым красавцем среди дворян королевства, Понталек принял страшную кару свыше: он стал чудовищем, сеющим ужас в сердцах. Помогло ли это ему измениться? Трудно в это поверить, если вспомнить о том, что случилось с Фужереем.

Жуан, как и Лаура, тоже не сомневался в том, что Понталек остался жив. В глубине души молочный брат чувствовал, что палач Лауры все еще существует где-то на этом свете. Но он и предположить не мог, что тот находился так близко от них. Не вдаваясь в долгие раздумья и размышления, Жуан решил так:

— Лучший способ проверить — съездить туда и посмотреть! — заявил он, поднимаясь со стула, наверняка чтобы седлать коня. Но Лали остановила его:

— Успокойтесь, Жоэль, и сядьте. Если наш друг прав и Понталек, неизвестно каким чудом спасшийся с горевшего корабля, укрылся в Гильдо, то он находится там уже шесть лет. Так что спешить ни к чему.

— И еще, — добавила Лаура, — если месье Фужерей действительно его узнал, то этот человек потерял самое дорогое: свой образ! Представьте себе, что для него означает остаться на всю жизнь ужасным чудищем!

— Чудищем? Как знать! — усмехнулся Жуан. — Разве не сказали вам, что его лечила какая-то женщина? Может, даже беззубая колдунья? Чудища друг друга выручают.

— Нет, — задумчиво проговорил тот. — Это была очень красивая женщина. Из трактира. Помнится, ее звали Гайд…

— Вот видите! Я, во всяком случае, не успокоюсь, пока не увижу все своими глазами. Гильдо не так далеко, и мы не сможем жить спокойно, если будем думать, что он у нас под боком. Нас долго не было, но бог знает, что он может вытворить опять, узнав, что мадам Лаура вернулась…

Жуан с огромным трудом оставался на месте, тогда как все его существо стремилось к последней схватке с тем, кого он ненавидел еще сильнее, чем Жана де Батца.

— В его словах есть доля истины, — поддержал Фужерей, — мне тоже хочется помочь ему расправиться с Понталеком. Просто надо сначала подождать несколько дней, чтобы мои ноги пришли в порядок. А вообще, нам нужны люди, чтобы полностью осмотреть монастырь и заодно развалины замка Жиля Бретонского, они ведь наверняка сообщаются. Надо прошерстить большую территорию, чтобы выгнать зверя из норы.

— Капитан Кренн будет только рад вам помочь, — предположила Лаура. — Он сейчас в Ренне, но скоро вернется.

— Этот Синий? — нахмурившись, проворчал Фужерей.

— Он наш друг и человек чести! — твердо поправила его Лаура.

— Ладно! — смирился Жуан. — Подождем его. Действительно, несколько дней ничего не изменят.

На этот раз в нем пробудилась мудрость. Но Лауре трудно далось решение об отсрочке. С некоторых пор ей казалось, что в доме поселился злой рок. И если бы она слушалась только своего внутреннего голоса, то не откладывая полетела бы на разведку вместе с Жуаном, потому что это лучше, чем жить в страхе и неизвестности.

Перед тем как лечь в постель (да и удастся ли ей заснуть?), она, как и каждый вечер, зашла в комнату Элизабет. После того что она услышала, ее переполнила любовь к девочке, ставшей «ее» ребенком, Лаура находила успокоение подле нее. И действительно, как только взору ее предстала милая картина, ей сразу же стало лучше: свернувшись клубочком, как котенок, малютка спала, разметав белокурые кудри по подушке, и в своей длинной ночной рубашке походила на ангелочка. Одной ручкой она прижимала к щеке куклу, а большой палец другой только что выпал из приоткрытого маленького ротика. Рискуя разбудить ребенка, Лаура не удержалась и поцеловала хорошенькое розовое личико, на котором тотчас же появилась улыбка. Потом она нежно укрыла ее, заботливо подоткнув одеяло, отброшенное нетерпеливыми маленькими ножками. В сердце ее разливалась любовь к этой милой шалунье, словно возвратившей ей ее Селину. Это и правда был подарок свыше, и на заре каждого нового дня Лаура от всей души благодарила Небо за него. В ее жизни снова появился смысл. И поэтому любая гроза, намечавшаяся на ее голубом небосводе, воспринималась как личная трагедия. Сейчас Лаура остро почувствовала, что если Понталек жив, то со дня на день от него можно ждать любых неприятностей. Но теперь она сама изменилась. Она уже не была той робкой Анной-Лаурой, низведенной до состояния рабыни, вынужденной терпеть капризы хозяина, расцветающей от его ласки и страдающей от любой насмешки. Если Понталек осмелится приблизиться к ней, она сумеет за себя постоять…

А тем временем на дом обрушилась другая буря.

Как было решено, утром Жуан повез Фужерея, заботливо укутанного Лали, в его имение, где слуги, уже давно уведомленные о насильственном пребывании хозяина в доме девиц Вильне, содержали хозяйство в образцовом порядке. Прошел лишь час с тех пор, как отбыли мужчины, а у ворот раздался настоящий колокольный звон, сопровождаемый пронзительными женскими криками: это нежная Леони названивала в колокольчик, разыскивая того, кого давно уже считала своею собственностью. После переговоров (иначе и не назовешь) со старым Элиасом, онемевшим от волнения, старая дева ворвалась в большой зал, потом проследовала в малый салон-библиотеку, где обычно любили сидеть Лаура с Лали, и никого там не найдя, ринулась обратно, толкнув старого Элиаса в вестибюле с поистине мужской силой, удивительной для бывшей воспитанницы монастыря урсулинок. Завершила она свое бурное вторжение на кухне, где Лаура намазывала маслом бутерброд для Элизабет, а Матюрина чистила овощи.

— Где он? Где вы его прячете? — взревела она, не заботясь о приличиях.

— Здлавствуй! — защебетала малышка в восторге от такого шумного гостя и замахала ложкой, только что вытащенной из чашки с молоком, отчего во все стороны полетели молочные брызги.

— Надо говорить «Здравствуйте, мадам!», — по привычке поправила Лаура, протягивая ребенку хлеб с маслом… — или «Здравствуйте, мадемуазель». Могу ли я узнать, в чем дело? — добавила она, обращаясь к вошедшей.

Но та нашла новый объект для своих бурных эмоций.

— Это еще что такое? — грозно спросила Леони, направив указующий перст в сторону Элизабет, которую тут же загородила собой Лаура.

— Это, — ответила она с достоинством, — моя дочь Элизабет.

— Это с кем же вы ее прижили?

— Не думаю, что это вас касается, но, поскольку вижу, что вы не в себе, так и быть, отвечу: я ее удочерила. А теперь, если вам угодно, мы продолжим, надеюсь, краткую беседу, не предназначенную для ушей маленькой девочки, в другом месте. Следуйте за мной!

Притихшая от такого властного тона, Леони де Вильне без лишних слов пошла вслед за Лаурой в большой зал, где Лаура указала ей на стул у камина.

— Прошу вас объясниться, — сказала она, демонстрируя полное спокойствие, — чем вызвано это вторжение и чего вы от меня хотите.

— Как будто сами не знаете! — усмехнулась девица. — Я ищу Брана Фужерея!

— Фужерея? Но разве он не у вас?

— Уже не у нас, а так как дома его тоже нет, то он может быть только здесь. Я приехала за своим женихом!

Улыбка Лауры стала шедевром лицемерия:

— За женихом? Вот это замечательная новость! Тем удивительнее, правда, искать его в нашем доме. Но не могу понять, что тут делать вашему «суженому». Напомню вам, что меня очень долго не было в этих краях. Но, в самом деле, разве здоровье его поправилось? Вернулась ли к нему память? Как я была бы рада, ведь он такой умница, словом, от души поздравляю вас!

— Что мне до ваших поздравлений! Я знаю, что он здесь! Я это чувствую!

Лаура просто не узнавала трусливую и стыдливую девицу из Планкоэ. Перед ней сидела целеустремленная женщина, в ней горел огонь, и даже если это был огонь безумия, он даже ее украшал. Здравый смысл подсказывал, что не надо доводить дело до скандала.

— Ну что ж, — вздохнула Лаура, пожимая плечами, — ищите сами, если только это вас и убедит…

— Именно это я и собираюсь сделать, с вашего разрешения или без оного.

И чтобы подкрепить свои слова, она, достав из складок платья револьвер, наставила его на Лауру.

— Вперед! Я последую за вами!

Под дулом оружия Лаура повела непрошеную гостью по этажам своего дома на глазах у изумленных слуг, которых она, не терявшая присутствия духа, успокоила словом и жестом. Так дошли они до чердака, где был обшарен каждый темный закуток, а потом снова спустились вниз.

— Вам действительно нужна эта штука? — поинтересовалась Лаура в раздражении от дешевой мелодрамы. — Я ведь не собираюсь ничего от вас скрывать.

— Оружие не для вас, а больше для него, чтобы увести его отсюда…

— Неужели вам действительно кажется, что это лучший способ любить? Я лично в этом сомневаюсь…

— Не ваше дело! Нужно осмотреть подвал! Берите фонарь!

Не споря, Лаура направилась на кухню, где Матюрина и Бина, занимавшаяся с Элизабет, буквально оторопели от увиденного. Но если лицо гувернантки было перекошено от страха, то кухарка пришла в ярость. Протянув руку, она схватила сковороду с явным намерением воспользоваться ею как оружием.

— Матюрина, успокойтесь! Мадемуазель просто хочет убедиться, что господина Фужерея здесь нет.

— Да что ему тут делать! — заворчала Матюрина. — Он же был у этой дамы…

— Мы тоже так думали, Матюрина, но оказывается, его уже там нет. Подайте мне фонарь, мы спустимся в подвалы.

Не выпуская из рук сковороду, Матюрина согнулась пополам от приступа дикого хохота, что показался Лауре дуновением свежего ветерка, но смех вдруг разом оборвался:

— Я пойду с вами!

Зажав свою посудину под мышкой, она зажгла фонарь, чтобы передать его Лауре, а потом перехватила сковороду покрепче.

— Смеяться надо во всеоружии! — пробормотала она.

Но Леони нисколько не трогали подобные аргументы, и вся компания начала бродить по подвалам, где, разумеется, кроме нескольких полных и горы пустых бутылок да коллекции паутины, не нашла ничего.

— Для нас несвойственно селить сюда гостей, — заметила Лаура.

Помимо своей воли, она испытывала сочувствие к этой женщине. Наверное, та была жутко несчастна, и можно было предположить, что от горя она совсем потеряла рассудок. Наконец нервы Леони не выдержали, она разрыдалась и бросилась вверх по лестнице, бросив бесполезное оружие на пол. Лаура подняла его и поспешила за ней, но когда она добралась до вестибюля, то увидела, что дверь на улицу широко распахнута и от сильного сквозняка трепещут на стенах гобелены. Положив пистолет на сундук, она выбежала из дома. В середине дня на улице было полно народу, и многие здоровались с ней. Она отвечала невпопад, уверенная, что ее странная гостья уже исчезла из виду. Но вдруг неподалеку от собора Лаура все-таки заметила ее. Та о чем-то говорила с какой-то женщиной. Лауре был виден лишь чепец и черный капюшон. Она хотела подойти поближе, но мадемуазель де Вильне заметила ее и с сердитым видом ушла, увлекая за собой собеседницу. Они затерялись на узкой улице, скрытые телегой с дровами, силившейся развернуться посреди дороги. Лаура в раздумье вернулась домой…

На следующий день вернулся Жуан, довольный приемом, оказанным Фужерею в его собственном доме. Несмотря на крутой характер хозяина, слуги любили его, вдобавок каждый в доме жалел Фужерея за свалившиеся на него несчастья. И когда, чуть позже, он сам заехал с визитом благодарности к ним домой, Лаура поняла, что вот теперь он наконец-то окончательно стал самим собой. Ей даже показалось забавным, что он чрезмерно восхищался Лали, как будто питал к ней слабость…

Через несколько дней после Масленицы Лаура вновь занялась проектом возрождения Комера и поехала в Динан, где без всякого труда отыскала господина Лебихана. Это был пожилой уже человек, но все еще деятельный, и как только она проявила некоторое терпение, так сразу же нашла с ним общий язык. В тот момент он ремонтировал дом мэра города, да и других заказов хватало, но, питая особую слабость к средневековым строениям, Лебихан с удовольствием согласился отстраивать маленький замок в Броселианде и пообещал наведаться туда к началу апреля.

— Мы поедем вместе, — предложила довольная Лаура. — Просто дайте мне знать, когда будете готовы…

Возвращаясь в Сен-Мало, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Перспектива снова поселиться у пруда феи Вивианы, забрать туда Лали и особенно Элизабет наполняла ее сердце поистине детской радостью. Девочка узнает все сказки волшебного леса, известные в подробностях сторожам — Лекальвезам, свято хранившим их в памяти. С удивительным незабываемым мастерством они умели сочетать их со старинными христианскими преданиями… Одним словом, по дороге домой Лаура витала в облаках.

Тем больнее оказался возврат в настоящее, как будто она стукнулась лбом о гранитные стены корсарского города. В дом Лодренов пришла беда. Лежа ничком на ступенях лестницы и проливая потоки слез, Бина безутешно рыдала. Она уткнула голову в складки платья и не отвечала на тревожные расспросы Лауры. Подле нее, прямая как палка, с пустыми глазами, замерла Лали. Но, увидев вошедшую Лауру, она тут же пришла в себя и схватила ее в объятия, чтобы хоть немного смягчить страшную весть: Элизабет исчезла.

Это был базарный день, стояла хорошая погода, и Матюрина с Биной взяли девочку с собой на рынок. Она обожала эти походы, в которых чувствовала себя объектом всеобщего внимания: все наперебой бросались побаловать ее. То яблочко дадут, то кусочек пирога, то конфетку, а то и цветочек, когда было время цветов. Она ведь была такой хорошенькой, а ее улыбка и ямочки на круглых щечках никого не могли оставить равнодушным. Жители города, несмотря на ее туманное происхождение, полюбили ее.

В рыбных рядах Матюрина принялась торговаться за великолепного тюрбо[90], а в это время Элизабет, стоя рядом с Биной, потянулась к прилавку, чтобы посмотреть на устрицу, которую продавец специально для нее раскрыл. И вдруг неподалеку началась драка: было непонятно, что послужило причиной, но дралось много народу, а вокруг толпились зеваки. Все повернулись к дерущимся, но стычка тут же закончилась, и когда Бина и торговец вновь обратились к корзинам с устрицами, Элизабет возле них уже не было. Ее тут же бросились искать, звали на все лады. В страшной тревоге Матюрина с дочерью обежали весь рынок, но безуспешно: никто ничего не заметил.

— Боже правый! — стал ругаться на них Жуан. — Вы там были вдвоем, и то не смогли уследить за крошечной девчонкой! Пойду искать сам и, клянусь, если что-то можно узнать, то узнаю! А вы, мадам Лаура, дайте знать капитану Кренну. Надо весь город прочесать, от последнего камня на мостовых и до самого верха крепостных стен!

— Я с вами!

Он сначала отрицательно покачал головой, но, взглянув на ее искаженное горем лицо, понял, что, маясь дома, она совсем исстрадается, и, не говоря ни слова, взял ее под руку.

— А я побегу к Кренну! — крикнула Лали.

Несколько часов подряд они вместе с подоспевшими жандармами искали, расспрашивали, так и не сумев отыскать ни малейшего следа маленькой девочки,

одетой в голубой бархат, отороченный белым мехом… Никто ничего не слышал и не видел.

К вечеру они так и не нашли Элизабет и даже ничего не узнали. Лаура уже была на грани отчаяния: такое неожиданное и бесследное исчезновение говорило о том, что девочку явно похитили, что это вовсе не была детская шалость, проделка, желание поиграть, спрятаться… Такие «прятки» обычно заканчивались через несколько часов слезами счастья и громкими шлепками, но тут было совсем другое… Несмотря на свой природный оптимизм, сам Кренн, знавший в городе каждый закоулок и прочесавший их все вместе со своими людьми, залезая с оружием наготове в каждую сомнительную нору, каких полно в любом порту, даже он не скрывал тревоги, а Жуан — своих подозрений:

— Здесь может быть замешана та сумасшедшая старуха, которая являлась к нам с воплями искать господина де ла Фужерея. Что может быть проще: накрыть такую маленькую девочку накидкой и увести!

— Только не Элизабет! — возражала, всхлипывая, Бина. — Она не пойдет с чужим, а если б закричала, мы бы услышали!

— Это в рыбных-то рядах в базарный день, да еще во время драки? Не уверен! — засомневался Кренн, становясь мрачнее тучи. — Жуан прав: мы должны отработать каждый след, и если к завтрашнему утру Элизабет не отыщется, я сам поеду в Планкоэ, свяжусь там со своими коллегами, и мы вместе навестим этих девиц Вильне.

— Никогда мадемуазель Луиза не согласилась бы на такое ужасное дело, — вздохнула Лаура. — Она бы не позволила сестре пойти на преступление.

— Та могла просто ее не спросить.

— Одной такое дело не провернуть, — возразил капитан.

Тут Лаура вспомнила женщину, с которой о чем-то так оживленно переговаривалась Леони позади собора. Ей тогда вроде бы почудилось, что где-то эту фигуру она уже видела, хотя лица этой женщины она не смогла хорошенько рассмотреть. Что-то в ее манере держаться показалось Лауре знакомым, но тогда она не стала над этим задумываться, а теперь вот вспомнила. Однако, по ее разумению, это воспоминание никак не могло повлиять на разрешение ситуации. Хотя когда она поделилась своими подозрениями с Жуаном, тот, с пропажей девочки превратившийся в яростную ищейку, обрушил на нее шквал вопросов.

— Перестаньте меня мучить! — закричала она наконец. — Неужели вы считаете, что у меня были причины хоть что-то скрывать?

— Извините. Я просто стараюсь подстегнуть вашу память. Иногда достаточно мелкого штриха, чтобы восстановилась вся картина…

— Ты мог бы стать отличным полицейским, — лукаво проговорил капитан Кренн, — но допросу надо подвергать не мадам де Лодрен. Все дело в этой Леони, и на заре мы поедем к ней, но сегодня ночью мои люди еще раз прочешут весь город. Мэр дал нам зеленую улицу.

— Спасибо ему! — воскликнула Лали, привлекая к себе Лауру. — Вам надо отдохнуть, дитя мое. Возможно, нас ждет долгое ожидание, и вы просто обязаны поберечь силы.

— Вы хотите, чтобы я пошла к себе? Но зачем же, ради бога? Я же там изведусь, места себе не найду! Лучше уж побуду здесь. Поверьте, я не хуже отдохну в кресле у очага.

— Ну, как хотите! Тогда и я с вами. Я ведь тоже не высижу у себя одна.

Ночь показалась им невыносимо долгой. Все четыре женщины этого дома провели ее в большом зале, беспрестанно молясь, думая лишь о пропавшей малышке и тревожно прислушиваясь к малейшему шуму. Сама Лаура не могла ни молиться, ни думать, а только тщилась представить себе, где в этот момент могли находиться люди, которые всю ночь искали ее маленькое сокровище. Она изо всех сил старалась отогнать от себя мысли о том, где сейчас может оказаться девочка и что переживает она в данную минуту. Если предположить, что она вообще еще жива… Безмерная тревога, охватывающее ее порой почти непреодолимое желание завыть, как волчица, свидетельствовали о силе ее неподдельной любви. Если Элизабет не приведут к ней живой и здоровой, то остановится и ее жизнь. И никакой Жан Батц уже не помешает ей свести счеты с жизнью.

На заре появился капитан Кренн узнать, нет ли в доме каких-либо новостей. Он зашел еще и для того, чтобы проститься перед отъездом в Планкоэ и рассказать о своей новой идее:

— Мы съездим за господином де ла Фужереем. Если его так называемая невеста замешана в этой трагедии, то он был бы нам чрезвычайно полезен.

— Если кто и сможет урезонить Леони де Вильне, так только он, — поддержал капитана Жуан. — Я тоже поеду с вами.

— Нет, лучше ты побудь здесь. Нельзя оставлять этот дом без охраны.

— Так откомандируй сюда пару жандармов! Пусть они побудут здесь, а я хочу поехать. Элизабет меня знает и, кажется, любит. А ваши мундиры могут только нагнать на нее страх.

— Ну ладно! Так и сделаем.

В доме появились два жандарма. Они с видимым удовольствием расквартировались на кухне у Матюрины, где витали упоительные запахи, и оба любителя посидеть у камелька радовались возможности не мотаться по дорогам, а побыть в уютной атмосфере. Вскоре на улице затих перестук копыт, и дом погрузился в тишину.

Прошло почти два часа после отъезда мужчин, когда появилось письмо…

Обнаружила его Лали на мощеном дворе у ворот, проходя в направлении конторы; письмо, судя по всему, просунули снизу в щель. Оно было адресовано Лауре и содержало всего несколько фраз, написанных на простой бумаге крупным корявым почерком, но смысл его был устрашающим:

«Коли желаете увидеть свою дочь живой, приезжайте завтра вечером в трактир в Гильдо. Одна (это слово было подчеркнуто двумя жирными чертами). А скажете кому — найдете только труп».

Молодая женщина пошатнулась и стала белее мела, но все же особенно не удивилась: она хоть и неосознанно, но ожидала чего-нибудь подобного. Это гнусное письмо уже тем было хорошо, что оно положило конец невыносимой неизвестности. Она протянула послание Лали, подождала, пока та прочтет, и потом ровным голосом объявила:

— Завтра выезжаю в кабриолете. Править им легко, а дорогу я хорошо знаю.

— Лаура, Лаура! — вскричала в ужасе графиня. — Вы попадете прямо в пасть к волку! Этот человек, а я думаю, что речь идет о вашем муже, не успокоится, пока не погубит вас, клянусь!

— Вы наверняка правы, но я ведь не сказала, что собираюсь преподнести ему себя со всеми потрохами. Я поеду на эту встречу, потому что это единственная возможность спасти Элизабет, но только в письме ничего не говорится об оружии, так что будьте уверены, я поеду вооруженной… и уж позабочусь о том, чтобы выстрелить первой.

— Но что вы задумали?

— Все очень просто: я убью этого сына Сатаны, как только увижу, потому что иначе он меня убьет. Так что или он, или я, а на переговоры я не пойду.

Высказавшись, Лаура поднялась в комнату, где ее отец издавна хранил оружие: ружья, пистолеты, шпаги, сабли и кинжалы. Она выбрала кинжал с выточенным в Толедо лезвием, в ножнах, обтянутых черной кожей. Еще взяла пару пистолетов, из которых мать иногда постреливала в саду Лодренэ, чтобы не потерять навык и потренировать глаз. Мария хорошо знала, что ей, как главе такого большого предприятия, нужно уметь защитить себя. Лаура тоже умела обращаться с пистолетом, но ее этой науке обучил Батц. С холодной решимостью она проверила оружие, великолепные дуэльные пистолеты, казавшиеся ей наиболее подходящими для этого случая. Она тщательно вычистила их, зарядила, а пороховницу и пули взяла с собой.

Весь остаток дня она занималась приведением в порядок своих дел и составлением завещания, которое попросила подписать двух свидетелей — лакеев Элиаса и Геноле, после чего отнесла его нотариусу. И, наконец, села и постаралась сосредоточиться на другом: она подумала о боге, надеясь привести в порядок и свои религиозные понятия. Она предпочла говорить с богом один на один, без посредства священника, который, без сомнения, отказался бы дать отпущение грехов женщине, полной такой решимости совершить убийство. Даже если это убийство было необходимо для спасения ее собственной жизни. Потом она написала еще несколько писем и запечатала их, наказав вскрыть или отправить по адресам лишь в том случае, если она не вернется, а затем, удовлетворенная, позволила себе несколько часов отдыха. Смерти она уже давно не боялась, но сейчас, чтобы совершить задуманное, ей нужны были ясная, свежая голова и отдохнувшее тело.

Утром она долго и тщательно приводила себя в порядок, оделась в простое платье из тонкого серого сукна, отделанное черным бархатом с белой батистовой манишкой на ленточке вокруг шеи, короткие прочные сапожки и кожаные перчатки, а потом завернулась в традиционную накидку с капюшоном. Перед тем как сесть в экипаж, уже подготовленный к поездке Жильдасом, она спустилась вниз позавтракать. В глубокие карманы платья она положила пистолеты, а кинжал — она часто видела, как это делал Батц, — был засунут за голенище сапога. В этом облачении она расцеловала не скрывавших слез Матюрину и Бину, но Лали не увидела и страшно огорчилась. Она знала, что подруга не выносит прощаний, но в этот день Лауре хотелось обнять и ее.

— Она ушла рано утром, — объяснила ее отсутствие Матюрина.

— Наверное, на это у нее были причины, — подумала вслух Лаура.

Ей казалось, что она догадывается об этих причинах: Лали, должно быть, молилась или пошла к мессе в какую-нибудь часовню, но объяснение этому странному отсутствию пришло в тот момент, когда ее на выезде из ворот Святого Венсана, перед самым поворотом на перешеек Сийон, остановила какая-то крестьянка, стоявшая прямо посреди дороги.

— Возьмите меня, дамочка! Нам ведь по пути…

— Лали! — удивилась Лаура. — Но что вы тут делаете?

— Сами же видите: вас поджидаю.

С легкостью, делающей честь ее старым суставам, она запрыгнула в экипаж, уселась рядом с подругой и вздохнула:

— Вот так-то лучше! Сегодня ветрено и погода холодная…

— Лали! — с упреком сказала Лаура, радуясь, несмотря ни на что, такому проявлению дружбы. — Вам же известно, что я должна ехать одна.

— Так я в Гильдо и не поеду. Вы знаете, пока вас тут не было, я поездила по округе и как свои пять пальцев знаю здешние места. Вы оставите меня на берегу, в местечке Трегон. Оттуда я пойду пешком и постараюсь никому не попадаться на глаза. Да и кто обратит внимание на старую крестьянку? Ну же, вперед! Не будем же мы торчать тут целый день!

И, поскольку Лаура все не решалась двинуться с места, ласково добавила:

— Вы меня не переубедите. Надо было самой догадаться, что я не позволю вам одной бросаться в эту западню, — попеняла она ей, заворачиваясь в шаль, и, пристроив между ног свою корзинку, откинулась на спинку сиденья.

Лаура цокнула языком, понукая кобылу.

— Что будет с компанией, если мы обе пропадем?

— Так ведь останется Жуан, а он почти все знает. И если даже такой ценой, но удастся спасти Элизабет, значит, жизнь свою мы обе прожили не зря. Да ведь мы еще и не умерли! Я тоже не натощак! — добавила она и, порывшись в корзинке, показала ей блеснувшие под россыпью яблок рукоятки двух пистолетов. — Надеюсь, у вас тоже такие есть?

— В карманах юбки…

— Тогда все в порядке.

Было пасмурно, но не холодно. Скоро наступит весна. За городом уже чувствовались весенние запахи: пахло набухавшими почками и молодым соком растений. За переправой конь побежал веселее. Лаура подумала, что в других обстоятельствах это было бы приятное путешествие, но мысли об Элизабет не выходили из ее головы. Бог знает, что мог сделать с ней такой мерзавец, как Понталек! Что ему до того, что ей всего три года! Ангелочек, наверное, замерз, хочет есть: сама мысль об этом была непереносима. Чтобы больше не думать, она обратилась к Лали:

— Зачем вы пошли в обход, чтобы встретить меня на дороге? Ведь вы вполне могли бы уехать со мной из дома.

— Если за домом следили, то увидели бы, что вы уехали не одна.

— Вы правы.

Пальцы Лауры нашли и крепко сжали руку старой подруги.

— Хорошо, что вы со мной, — растроганно сказала она. — Потому что перед вами мне нечего скрывать: я просто умираю от страха. Тот, у кого моя девочка, не человек…

— Ваш страх вполне понятен, друг мой. Хватит ли у вас сил пойти до конца?

— Да, конечно. Меня поддержит любовь к моей дочери. И еще ненависть к этому дьяволу.

— Не давайте ненависти ослепить себя. Бог скорее поможет любви…

— Постараюсь помнить об этом.

На дороге к Трегону, на самой развилке, они разделились. Лали спрыгнула на землю, не забыв взять корзинку, и, взмахнув рукой, зашагала вперед, а кабриолет не спеша поехал дальше. Лаура не хотела приезжать слишком рано, к тому же было нежелательно чересчур увеличивать расстояние между ней и подругой. Уже темнело, когда она вошла наконец в знакомый трактир. Хозяин Тангу молча подошел и стал распрягать лошадь, чтобы отвести ее в конюшню. Он даже не ответил на приветствие путешественницы. Казалось, сейчас он выглядит еще уродливее и мрачнее, чем при их первой встрече: больше чем когда-либо он походил на большую обезьяну с длинными лапами, достающими почти до земли.

Оставив его заниматься своими делами, Лаура вошла в зал. В очаге горел огонь, и в котелках шипела еда, приподнимая паром крышки, из-под которых струился пахучий дымок. Поначалу Лаура подумала, что здесь никого нет, но, когда глаза ее привыкли к полумраку, она различила сидящего на камне у очага старого крестьянина, такого старого и такого невзрачного, что он больше походил на брошенный мешок с картошкой. Он обернулся, и Лаура увидела, что в руках он держит дымящуюся плошку. Бросая косые взгляды на молодую женщину, он быстро ее осушил.

— А хозяйки нет? — спросила она, подходя к огню и протягивая к очагу руки, холодные, несмотря на толстые перчатки. Старик отрицательно мотнул головой и поднялся, наливая себе из котелка новую порцию варева, которое оказалось капустным супом.

— Если есть хотите, возьмите себе в буфете плошку, — наконец выдавил он.

— Подожду, пока кто-нибудь мне подаст.

— Так вы долго прождете!

Ей было холодно, хотелось есть, а суп издавал приятный запах. И все-таки она взяла плошку, а старик любезно наполнил ее. Лаура села на скамью у очага. Он смотрел на нее странным взглядом, открыл было рот, чтобы заговорить, потом передумал, тревожно огляделся, но все-таки решился:

— Вам чего тут надо в такой-то час?

— Это мое дело, — отрезала Лаура, смягчая свой ответ улыбкой.

Старик перешел на шепот:

— Вот и они все так говорят! Не место тут для такой хорошенькой женщины, как вы… Да что красота! Их всех находят мертвыми…

Лаура собралась было расспросить старика о подробностях, но тут вошел трактирщик, и старик снова забился в свой угол. Тангу без церемоний обратился к нему:

— Ах, ты все еще здесь? Вон отсюда! Да поживей!

— Позвольте ему, по крайней мере, доесть суп! — вступилась Лаура.

— Дай ему волю, так всю кастрюлю сожрет! А ну, живо!

Старик разогнулся, поставил осушенную одним глотком плошку и засеменил в густую тень, к двери.

— Я тоже налила себе! — сказала Лаура. Тангу поглядел на большие часы:

— И правильно сделали. Я дам вам еще хлеба, сала и сидра. Вам еще целый час надо ждать.

— Почему час?

— Море, черт возьми!

Лаура почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки. Что бы это значило? Может быть, они собирались посадить ее на корабль и увезти одному дьяволу известно куда? В таком случае Лали ей не поможет. В обычной жизни она мало внимания обращала на колебания уровня моря и была бы не в состоянии сказать, когда наступает прилив, а когда отлив. Но в данном случае речь могла идти только о приливе, и сердце ее сжалось. Отрезанная от земли, она пропадет, и малышка Элизабет наверняка пропадет с ней тоже. Голод вдруг прошел, и она отставила недоеденный суп, остатки которого трактирщик преспокойно перелил обратно в котелок. Чтобы нарушить тяготившее ее молчание, она спросила:

— Что же нет Гайд, вашей жены?

— А вы помните, как ее зовут?

— Такую красавицу не забудешь.

— Скоро увидитесь!

Он направился в глубину залы, показывая, что не имеет никакого желания продолжать разговор. Рука Лауры инстинктивно скользнула в карман, нашаривая пистолет, вселяющий хоть какую-то уверенность. Но помимо оружия ее пальцы нащупали в кармане еще какой-то предмет, хотя она не помнила, чтобы клала туда еще что-нибудь: это оказались горошины самшитовых четок. Наверняка в карман Лауры их засунула заботливая Матюрина. Молодая женщина вынула четки, поднесла к губам серебряный крестик и поцеловала его. Потом обмотала четки вокруг запястья. И сама удивилась, как вдруг почувствовала себя спокойнее. Она начала молиться… Обращаться к Матери-Заступнице — единственное, что ей оставалось…

Время тянулось бесконечно медленно. Наконец появился Тангу, держа в одной руке ружье, а в другой — фонарь.

— Пора! — позвал он.

Лаура встала, завернулась снова в свою накидку, надела перчатки.

— Накиньте капюшон! — посоветовал трактирщик. — Нынче ночью сыро…

Эта неожиданная забота объяснялась скорее всего желанием сделать ее неузнаваемой, ведь под капюшоном не видно ни лица, ни светлых волос… Она послушалась, но правая рука снова скользнула в карман.

Они вышли на улицу. Четвертушка луны светила довольно ярко, и Лаура с облегчением увидела, что наступил отлив. По крайней мере, теперь нечего опасаться выхода в море. Вслед за провожатым, который так и не зажег свой фонарь, она начала спускаться по тропинке, ведущей к броду Богоматери Гильдо. Но они не воспользовались переходом, а пошли вдоль берега и вскоре добрались до широкого устья речушки Аргенон — воды ее серебрились, отражая лунный свет. Затем они сошли с тропинки, убегавшей, закругляясь, от моря, и стали спускаться по невысокому песчаному берегу к нагромождению скал. Тут Лаура поняла, зачем они дожидались отлива: в этом месте показались развалины крепости с двумя торчащими башнями. В прилив сюда просто невозможно было добраться. Но похоже было, что тропинка, с которой они свернули, проходила как раз мимо задней части разрушенного здания. Лаура спросила:

— Если мы идем именно туда, так ли уж необходимо мочить ноги? Главный вход, должно быть, расположен с другой стороны и туда можно добраться посуху?

— Там не пройдешь. Да вам-то что?— Я любопытна от природы, — заявила она, довольная тем, что голос ее звучал твердо и спокойно.

В темноте казалось, что скалы и каменные обломки были совершенно непролазны, но вот Лаура обнаружила узкий проход, позволявший пробраться к подножию башен, одна из которых была наполовину разрушена. Они обошли вторую, почти скрытую в кустах, которые раздвинул Тангу, и взорам их предстала еще одна тропинка, по которой они и последовали. Тропинка выводила к развалинам, некогда бывшим, судя по всему, парадным двором, от которого сохранилась в приличном состоянии лишь небольшая часть. И тут словно вынырнул из ночи прилепившийся сбоку к почти нетронутой башне кусок бывших хозяйских покоев. Не уцелел ни фронтон, ни верх крыши, и можно было разглядеть только один этаж, находившийся в ужасном состоянии! Перед входом в помещение была навалена куча камней, а за ним виднелись винтовая лестница и низенькая дверь. В нее они и вошли, и Лаура оказалась на пороге зала с наполовину заваленными окнами. В центре комнаты стояла железная жаровня, в которой горел огонь, рядом — кресло с подлокотниками и стол, а на столе — бутылка и стаканы. В кресле полулежал мужчина, закинув ногу на подлокотник. Он курил сигару, что было тогда редкостью. Лаура посмотрела на него и поняла, что Фужерей не ошибся: перед ней, несмотря на черную кожаную маску, скрывавшую три четверти лица, сидел тот, кто, увы, все еще являлся перед богом ее супругом.

Хотя его черные волосы уже искрились сединой, фигура все еще оставалась элегантной… и так походила на силуэт Батца, что молодая женщина поняла, что вот-вот заплачет.

Но сейчас не время было ударяться в сантименты.

Твердо решив не отступать от принятого решения, она начала просовывать руку между складками платья, ища карман, как вдруг холодный голос непринужденно произнес:

— Ты ее обыскивал?

— Нет, но…

Желая загладить свою оплошность, трактирщик кинулся к Лауре и крепко обхватил ее. Не успела она вытащить оружие, как он уже начал довольно грубо шарить по ее телу и тут же завладел пистолетами, которые положил на стол.

— Что ж, дорогая, вы многому научились. Прийти сюда вооруженной, как боевой корабль, — это что-то новое.

— Жосс, — сказала Лаура. — Я пришла за дочерью. Где она?

— Так вы меня узнали? А ведь я так изменился…

— Я знала, что придется иметь дело с вами. Четыре года назад один человек тоже узнал вас. А теперь отдайте мою дочь!

— Спокойствие прежде всего! Время терпит, а нам еще надо поговорить.

— Мне нечего сказать вам.

— Вот как? А я так не считаю! Во-первых, я хочу знать, кто отец этого очаровательного создания. Я имею на это право. Вы все еще моя супруга, и я должен знать, в чьей постели проводила время моя жена!

От этих вульгарных слов Лауру бросило в дрожь, но она знала, что Понталек способен быть еще более грубым.

— А вы по-прежнему якшаетесь с извозчиками? — презрительно бросила она. — Но можете на время оставить свой мерзкий лексикон. Элизабет — моя приемная дочь. Ее мать… была моей подругой, дорогой подругой, но сейчас ее уже нет в живых.

— Ах так? В таком случае не будет ничего предосудительного в том, что вы мне сообщите ее имя?

— Ни в коем случае! Она была знатной дамой, и одно только упоминание ее имени в вашем присутствии бросило бы тень на ее честь.

— Как будет угодно! — высокомерно пожал он плечами. — Не скрою, что в этом случае возникает некоторое осложнение, поскольку, если она не вашей крови, вы будете меньше страдать… узнав, какую участь я ей готовлю.

Во рту у Лауры разом пересохло, а сердце отчаянно забилось.

— Какую участь вы ей готовите? Но ведь я пришла для того, чтобы выкупить ее свободу…

Из-под черной маски послышался смех, и в нем было что-то поистине демоническое:

— Ее свободу? Да об этом и речи не шло! В моем письме было сказано: «Если вы хотите увидеть свою дочь». Я имел в виду увидеть ее в последний раз. Так вот, вы ее и увидите…

— Но вы же не станете…

— Убивать? Ну зачем же… Мой план не столь кровожаден. Девочка прехорошенькая, и, думаю, не ошибусь, если скажу, что через несколько лет она станет еще краше. Тогда она ляжет в мою постель, ведь воспитываться она будет в моем доме.

— Вы не посмеете…

— Ах, отчего же? Будет даже забавно, поскольку я нахожу в ней некоторое сходство с бедняжкой Марией-Антуанеттой, которая так несправедливо предпочла мне других мужчин! Это будет в некоторой степени реванш…

Лаура вздрогнула, услышав это имя. Неужели проклятый дьявол заподозрил истину? Но ведь сидя в этой глуши, в заточении, такие сведения получить невозможно! Разве что у него оставались связи, велась переписка с принцами в изгнании, с Лондоном, с графом д'Артуа и его сыном?

— И вы вознамерились воспитывать ее здесь? В этой берлоге?

Снова послышался жуткий смех, но сейчас он стал еще более отвратительным.

— Как же вы меня плохо знаете! Я люблю удобства и владею чудесным имением неподалеку отсюда, где меня посещают очаровательные дамы. Но эти посещения прекратятся, как только ребенок подрастет. Возможно, я даже женюсь на ней. Никаких препятствий, ведь она вам не кровная дочь! Было бы забавно… разве что она станет такой же надоедливой, как прочие, — вдруг добавил он желчно, тоном, выдававшим в нем маньяка. — И тогда ее постигнет их судьба.

Лаура вспомнила слова старика из трактира о красивых женщинах, повадившихся в это место. И, стараясь не выдавать своего волнения, спросила:

— И что же с ними происходит?

— Бедняжки топятся! Кажется, от огорчения, что не угодили мне. Конечно, не без посторонней помощи, но… вы и сами сможете по достоинству оценить мой метод. Ведь совершенно очевидно, что вы отсюда не уйдете. По крайней мере, живой!

— О, я к этому готова. Я слишком хорошо вас знаю и сама собиралась предложить вам свою жизнь в обмен на жизнь Элизабет.

— Если принять во внимание вот это, — сказал Понталек, взяв в руки один из двух пистолетов, — то, похоже, вы скорее собирались отобрать мою жизнь.

Надо признать, что вы удивительно упорны и непотопляемы! Вам все нипочем, вы обходите любые, самые хитроумные ловушки. Вот и гильотины избежали, на которую я так хотел вас возвести! Роль жертвы вам была бы так к лицу! Вы же предпочли роль низкой доносчицы, действуя на пару с Фукье-Тенвилем.

— А сами вы не так же поступили?

— Минуточку! Я донес на некую Лауру Адамс. Маркиза де Понталек даже не упоминалась!

— Так и с общественным обвинителем говорила тоже Лаура Адамс! Мы квиты!

— Вы так считаете? Вас-то Термидор спас, а мне пришлось бежать…

— Прихватив заодно все, что мне принадлежало, ограбив Лодренэ. Это кресло тоже хорошо мне знакомо…

— Вы все путаете! Имущество принадлежало мне по праву. Моей супругой была ваша мать.

— Ни в одной стране мира убийца не наследует имущество своей жертвы. Кроме того, вы были двоеженцем, а значит, этот второй брак считался недействительным.

— Разрази меня гром! Своей искушенностью в нотариальных делах вы не уступите любому крючкотвору! В таком случае, быть может, вы и завещание уже успели составить?

— Да, вы не ошиблись. Я назначила полноправной душеприказчицей моего друга, графиню де Сент-Альферин!

На этот раз маска разразилась самым настоящим приступом хохота, и Лаура, не понимая, что смешного могла она сказать, подумала, что такой демонический смех мог свидетельствовать только о полной потере рассудка. Смех закончился икотой, и Понталек с трудом выговорил:

— О, вы неподражаемы! Но как неловки! Мне придется теперь убить эту старую клячу, чтобы права на наследство перешли к вашей дочери! Хотя что-то мне в это не верится. Когда любят, так не поступают. А вы, я полагаю, любите девочку?

— Разве бы вы поверили, если бы я сказала «нет»?

— Вот видите, как все устраивается! А теперь я сдержу свое слово и покажу вам дочь. Гайд! — крикнул он. — Приведи девчонку!

Явилась красавица трактирщица. На руках она держала Элизабет, уснувшую и положившую головку ей на плечо. Лаура с болью отметила, что личико девочки стало бледным, на щеках были заметны следы недавних слез. Должно быть наплакавшись, она уснула. Лаура бросилась было к ней, но Понталек наставил на нее один из пистолетов:

— Ни с места! Только смотреть! И не более того!

А Гайд уже затрясла девочку, стараясь ее разбудить. Та открыла глазки, затуманенным взором взглянула на Лауру и, протянув к ней ручки, закричала:

— Мама! Мама!

Она вырывалась из рук Гайд, и та спросила:

— Отпускать?

— Ни в коем случае. Она уже насмотрелась, можешь уносить.

Элизабет кричала, плакала, звала мать тоненьким жалким голоском, от которого у Лауры разрывалось сердце.

— Вы же женщина! — в ярости выкрикнула она. — Неужели вы неспособны на сострадание? Как вы можете слушать приказы этого монстра!

— Он мой повелитель! — с вызовом ответила та.

— А тот, кто стоит за мной, ваш муж, какая ему отводится роль?

— Она так и не сумела дать мне ребенка. Пусть себе прелюбодейничает с господином маркизом, мне от того только выгода. Я и сам люблю господина маркиза! — проговорил трактирщик.

— Охотно верю! Вы — два сапога пара! Дайте же мне хоть поцеловать ее! — взмолилась Лаура, испытывая такую острую жалость к ребенку, что совершенно забыла о том, что нужно держать себя в руках.

— Я сказал, уноси! — взревел Понталек, отсылая Гайд голосом и жестом.

Та ушла, по-прежнему держа ребенка на руках. Бедная Элизабет заходилась в крике отчаяния.

— Ничего, успокоится, — усмехнулся Понталек. — Теперь ваш черед, дорогая. Я счастлив, что нам удалось повидаться, за это время вы стали совершенной красавицей. Но, к несчастью, я так и не смог испытать к вам влечения! Мне так скучно было с вами в постели! У меня было ощущение, будто бы я держал в руках кусок холодного мяса. Так что перейдем к последнему акту. Время в вашем обществе летит так быстро!

— Вы убьете меня?

— Я от вас этого и не скрывал.

— И даже не дадите в последний раз помолиться?

— О, для этого времени у вас будет достаточно. Тангу, начинай!

Лаура и не заметила, как оказалась связанной. Она выпрямилась, призывая на помощь все свое мужество. Встав с кресла, Понталек уже направлялся к ней с двумя платками: первый он скатал в шарик, а второй развернул и протянул своему приспешнику:

— Заткни ей рот!

— Подождите! — сказала Лаура. — Я хочу вас попросить кое о чем.

— Ну что еще? Быстрее! У меня нет времени…

— О, сущий пустяк. Снимите маску.

И опять мерзкий смех, непохожий на тот, который она помнила.

— Желаете посмотреть, что сделала со мной эта чертова бомба, разорвавшаяся раньше времени? Или та, которую подложил проклятый Фужерей? Я страшен, дорогая, и нужно быть безумной, как эта бедняжка Гайд, чтобы любить меня таким.

— Я хочу видеть вас!

— Ну что ж, смотрите! Засунь ей в рот кляп, Тангу. Приятно слушать крики женщин, которых я насилую, но не эту…

— Я не закричу!

Маска спала, и, несмотря на всю твердость своего характера, Лаура не смогла сдержать подавленного возгласа. В некогда красивом лице сейчас не осталось ничего человеческого: вспученная кожа, красные шрамы и гноящееся месиво вокруг двух отверстий для дыхания. Только зеленые глаза, как и раньше, излучали злобу. Молодая женщина выдавила из себя улыбку.

— Спасибо! — поблагодарила она. — Теперь я могу умереть. Вы получили по заслугам.

Полотняный шарик грубо затолкали ей в рот и привязали вторым платком. Затем Тангу схватился за конец веревки, чтобы вести Лауру, как собаку на поводке. Понталек последовал за ними.

Они вышли из башни и двинулись туда, откуда пришли сюда, но только, миновав цепь скал, на этот раз дошли до самого песка и направились к морю, отползшему настолько далеко, что пешком можно было добраться до скалы в форме огромного вертикального валуна — менгира. Мужчины привязали свою жертву к этому камню, больше похожему на пыточный столб.

— Вот так! — удовлетворенно произнес Понталек. — Пока море будет подступать, пока вас медленно накроет волна, у вас останется достаточно времени на любые молитвы! Что до меня, то с вашего позволения откланяюсь, а сам пойду посижу вон на том камне, чтобы не потерять ни минуты из этого спектакля… Ваша медленная агония наполнит радостью мое сердце!

Лаура была в отчаянии. Она ничего не сумела сделать, и последнее слово оставалось за этим мерзавцем! Полузадушенная платком, Лаура не могла вымолвить и слова. Теперь она понимала, как избавлялся он от несчастных девушек, о которых упоминал недавно. Он привязывал их здесь, а когда вода делала свое дело, убивая их, отвязывал и пускал плыть по течению среди водорослей и ракушек.

Она опять услышала насмешливый голос, на этот раз обращавшийся к Тангу:

— Можешь идти, Тангу! Я хочу в одиночестве насладиться этим спектаклем, я его слишком долго ждал!

И началось бесконечное ожидание. Лаура уже окоченела от холода. Одетая в легкое платье, она ощущала спиной влагу камня, покрытого мокрыми водорослями. Чувствовала она на себе и тяжесть жестокого взгляда, ликовавшего от ее скорой кончины, но более всего страдала Лаура от мысли, что она, принеся себя в жертву, все равно не спасет ребенка, что девочке грозит страшное рабство… И тогда она стала молиться изо всех сил, прося господа о том, чтобы хотя бы невинное дитя не постигла ее жестокая участь. Еще она пыталась рассуждать и хоть немного успокоиться: ведь Лали знала, что она здесь, и когда найдут ее труп, убийце будет трудно ускользнуть от расправы. Фужерею известно, что Понталек жив и где он находится. Они с Жуаном поднимут на его поиски всю округу. И тогда ему не уйти от возмездия. Только Лаура уже этого не увидит…

Поднялся ветер, резкий норд-вест, он должен быстрее пригнать сюда волны. Вода уже омывала ей ноги, и у нее было такое чувство, будто она здесь находится много часов. Моросил дождь, и Лаура уже не видела фигуры, сидящей на валуне чуть поодаль. Вот вода добралась до щиколоток, затем до верха сапожек, их кожа уже промокла насквозь, и крохотная надежда, что ее все же спасут (ну где же, в самом деле, сейчас Лали? Быть может, и сама она угодила в ловушку? И кто знает, возможно, завтрашней ночью настанет и ее черед ожидать смерти, оказавшись привязанной к скале?), — эта слабая надежда угасала. Вода доходила ей уже до колен. Лаура дрожала всем телом. Подумать только, ведь у нее за голенищем кинжал, который с легкостью мог бы освободить ее от страшных пут, но до него не добраться! О всемогущий боже! Сделай так, чтобы хоть все поскорее закончилось! Пусть сильнее подует ветер! Пусть поднимется буря и накроет ее прямо сейчас! Пусть эта буря унесет и того негодяя, что наслаждался ее мучениями! Ей же холодно! Ох, как холодно! Море все поднималось. В ушах у нее звенело, но сквозь этот звон она все же услышала издевательский окрик Понталека:

— Ну, как вам ванна? Немного холодновата? Не беспокойтесь, теперь уже осталось недолго! Прощайте, милая моя мисс Адамс!

Но эта жестокая выходка его погубила. Послышался крик:

— Вот он! Я его вижу!

Внезапно берег ожил. На скалы взбирались люди, кто с фонарем, кто с факелом. Теряя сознание, Лаура расслышала голос Жуана: он шел сюда в сполохах света и тряс трактирщика, как грушу, толкая его впереди себя.

— Где она? Где Лаура?

Напуганный упиравшимся ему в грудь крюком, тот показал на менгир, но острый глаз бретонца уже и так различил фигурку приговоренной к смерти. Толкнув Тангу, свалившегося под ударами сапога какого-то жандарма, он кинулся в воду, крича:

— Кренн! За мной! Мне не справиться одному! Ветер все дул, мешая ему продвигаться вперед, но

Жуан летел как на крыльях, подгоняемый яростью и страхом за Лауру, боязнью, что она умрет. На секунду он так и подумал, когда подбежал к ней, ведь Лаура не подавала признаков жизни. Вода уже доставала ей до пояса. Жуан на ходу выхватил нож и, стараясь удержать Лауру у скалы, чтобы ее не унесло течением, перерезал веревки, а потом страшным усилием перекинул неподвижное тело через плечо. Но тут же, не удержавшись, сам свалился в воду.

— Лаура! — вопил он, выскакивая на поверхность и снова пытаясь ее поддержать.

— Держись! Я уже здесь!

Это был голос капитана. Вдвоем они вытащили мокрое тело на сушу. Там их уже ждал Бран Фужерей. С ненавистью, пылающей в глазах, он держал на мушке пистолета Понталека, в то время как два жандарма связывали ему руки. Дворянин бросил взгляд на молодую женщину, пока ее укладывали на плоский камень.

— Жива?

— Вода добралась ей только до пояса, когда я подоспел, — ответил Жуан. — Сердце бьется, но она совсем продрогла. Как бы не умерла от переохлаждения!

— Несите ее скорее в трактир! Там отогреется!

— Этим займется Кренн. А у меня здесь еще есть дело.

— У меня тоже! Этот мерзавец обесчестил и убил мою дочь! Его жизнь принадлежит мне!

— Нет, я первый, — зарычал Жуан. — Вы свой шанс уже упустили: ваша бомба обезобразила ему лицо, да и только!

— Минуточку! — вмешался Кренн. — Нам, жандармам, не пристало вот так, втихаря, на морском берегу лишать жизни человека. Он должен ответить за содеянное перед всей страной по закону! Я отвезу его в Сен-Мало.

Пленник презрительно глядел на троих мужчин и ухмылялся.

— Надо бы вам, господа, прийти к соглашению. Или, может быть, бросите кости: кому я должен достаться? Только сначала я хочу знать, издохла ли эта падаль, — поинтересовался он, мотнув подбородком в сторону неподвижного тела Лауры.

— Ах, падаль? Ты сам, проклятый, станешь падалью для крабов!

Не владея собой от ярости, удесятерившей его силы, Жуан растолкал жандармов, стерегущих Понталека, и с быстротой молнии нанес ему удар: его ужасный железный крюк вонзился прямо в горло маркиза, чей предсмертный вопль разнесся по всей округе. Вопль был таким громким и долгим, что, должно быть, нагнал страху на окрестные хижины. А Жуан ничего не слышал, опьяненный дикой радостью мести: наконец отомщены и Лаура, и другие жертвы этого негодяя. Маркиз упал и кричал уже не только от боли, но и от беспомощности: с руками, привязанными к туловищу, он никак не мог защититься. Жуан безжалостно потащил его за собой на крюке прямо к морю, не обращая никакого внимания на усилившиеся волны. Те, кто застыл на берегу, пораженные этим звериным молниеносным нападением, подумали, что он и сам вместе со своим другом детства намерен навечно скрыться в морской пучине, и Кренн уже поспешил ему на помощь… Но вот Жуан снова показался на поверхности, задыхаясь… На острие крюка, заменявшем ему левую руку, уже не было страшного груза.

— Не получалось отцепить его, — мрачно пояснил он.

Поднявшись на берег, он заметил, что Лаура пришла в сознание; она смотрела на него, и что-то в глубине ее темных глаз напоминало тревожную мольбу. Он опустился возле нее на колени.

— На этот раз он больше не вернется и не причинит вам зла, — сказал он ей с поистине детской счастливой улыбкой. — Он мертв, Лаура! После стольких лет, стольких трагедий он наконец-то умер, этот сын Сатаны!

Она прикрыла глаза, но тут же вновь их открыла, находясь в сильной тревоге:

— Моя девочка! Надо отыскать ее… надо… К ним подошел капитан:

— Не извольте беспокоиться! Девочка находится в трактире с мадам Евлалией! Это ведь она ее освободила! И вы сами тоже ей жизнью обязаны. Без нее мы никогда бы не узнали о том, что здесь случилось!

— А я всегда говорил, что это славная женщина! — подтвердил Фужерей с такой горячностью, что все вокруг заулыбались.

После того как обе женщины расстались в Трегоне, Лали, вместо того чтобы идти по следам Лауры, которые, как она знала, привели бы ее к трактиру в Гильдо, слегка отклонилась влево и в конце концов дошла до одной бретонской развалюхи. Там проживал один бывший моряк, которого она два года назад спасла из лап жандармов после драки, произошедшей между матросами в одной таверне возле Сен-Серванских верфей. С тех пор она виделась с ним лишь однажды, но знала, что он храбрец каких мало и что на него в случае чего можно рассчитывать. Вот этот случай и представился.

Так что она и отправилась к Танги Легарреку, от души надеясь, что не застанет его мертвецки пьяным.

По счастью, он и выпил-то к тому времени лишь стаканчик-другой и с радостью согласился оказать Лали услугу, о которой та просила: сходить, не откладывая, в Планкоэ и найти там капитана Кренна, или Жоэля Жуана, либо обоих. Они могли находиться либо в жандармерии, либо у девиц Вильне. Танги нужно было передать им записку от Лали. Однако, не забыв о том, что человек слаб и что трактиры процветают в любом уважающем себя городке, денег она ему с собой не дала, зато пообещала бочонок рома и второй, с вином Бордо, — редкость, которую он сам бы никогда себе не позволил. Всем этим Лали намеревалась его вознаградить, если он с честью выполнит свою миссию и тем самым поможет спасти две человеческие жизни.

Легаррека тотчас же как ветром сдуло, а Лали, подхватив корзинку, снова пустилась в путь в направлении Гильдо, куда и прибыла примерно через час после появления там Лауры. Заглянув в квадратное оконце трактира, она увидела свою подругу, сидящую за столом в компании Тангу. Успокоившись на ее счет, она спряталась с другой стороны дороги за разрушенной стеной дома на берегу Аргенона. Пристроив на камень у воды рядом с собой корзинку, она уселась так, чтобы не терять из виду трактир и наблюдать за всем, что происходило вокруг него. Но это место оказалось довольно неудобным. Ледяные порывы ветра были так сильны, что, несмотря на обломки стены и кустарники, хоть как-то укрывающие ее от ветра, пожилая дама, подверженная ревматизму, вынуждена была то и дело менять положение, чтобы не замерзнуть окончательно. Ей показалось, что прошло уже несколько часов, и она решила снова подойти к трактиру, чтобы заглянуть в его окно, но внезапно дверь помещения отворилась, и показались Лаура с трактирщиком. Торопясь подняться, Лали неловко повернулась и… еле сдержала ругательство: ее корзинка полетела в реку. Пропали, конечно, яблоки, а вместе с ними и пистолеты. Она оказалась совершенно безоружной.

Однако времени на поиски уже не было, и она поспешила вслед за двумя тенями, направляющимися к морю. У скал она вдруг потеряла их из виду, но вскоре облегченно перевела дух, увидев, как мужчина зажег фонарь, хотя напрасно: она быстро убедилась, что огонек, пляшущий в тридцати метрах перед ней, только мешал находить дорогу среди нагромождения довольно скользких камней. Отчаянно моля бога уберечь ее от рокового для ее ног падения, она кралась, изо всех сил стараясь не потерять из виду огонек, но все же не уследила за ним. Коржик луны в это же самое мгновение тоже скрылся за тучами, и Лали погрузилась в кромешную тьму посреди гранитного океана. Она боялась пошевелиться. Прошло некоторое время, и месяц показался снова, но то, что он осветил, привело Лали в ужас: двое мужчин тащили на веревке крепко связанную Лауру. Лицо одного из них казалось черным и блестящим, другой же был трактирщиком Тангу.

Охваченная ужасом, она никак не могла понять: что же ей предпринять? Закричать — значило бы обнаружить себя, а случись такое, ее непременно бы убили. Ее расширившиеся от страха глаза не выпускали Лауру из поля зрения. Вот подругу привязали к островерхой скале, и стало ясно, что она обречена ждать, пока ее не накроет приливом. Надо было во что бы то ни стало бежать за помощью, добраться до селения, поднять по тревоге рыбаков, бить в колокол… Главное, опередить море. Тогда Лали заспешила, и эта спешка оказалась для нее роковой: поскользнувшись на водорослях, она упала в яму, полную воды, и так ушиблась, что от боли даже потеряла сознание…

Когда она пришла в себя, уже начался прилив. Лаура все еще была привязана к скале, а ее палач сидел на камне и наблюдал за происходящим. Он находился довольно далеко от Лали, но даже оттуда ей было слышно, как он злорадствовал. Понимая, что нельзя больше терять ни минуты, она ощупала себя: благодарение богу, ничего не сломано. Вышла луна, и ей удалось наконец, отыскав тропинку, подняться к трактиру. Она хотела крикнуть, но, как в кошмарном сне, из ее обледеневших губ не вырвалось ни звука. Вокруг нее сгустилась гробовая тишина, лишь изредка прерываемая плеском волн, бьющихся о камни. Ночь снова стала непроницаемо-темной. И только в окне мрачного трактира светился огонек. Потеряв голову, она бросилась туда, увидела Тангу… И вдруг чья-то ладонь зажала ей рот, чьи-то руки оттащили назад, и она оказалась нос к носу с Кренном.

— Слава Пресвятой Деве Марии! Это вы! Наконец-то! Прошу вас, скорее! Она там умрет… если уже не умерла…

В двух словах она описала разыгравшуюся в бухте драму, где соучастником убийцы был Тангу. Через мгновение дверь трактира слетела с петель, а трактирщик был схвачен… Его силой потащили к берегу, а жандармы тем временем зажигали свои факелы от пламени очага.

— Оставайтесь здесь! — приказал Жуан Лали, видя, как она измучена. — Вы только нас задержите, а я оставлю с вами охранника на случай, если появится та женщина…

— Мне бы больше пригодился пистолет!

— Одно другому не мешает, — рассудил он и передал ей один из своих револьверов, а сам ринулся в ночь.

Предосторожность не была излишней. Через пять минут после того, как выступил отряд, на пороге дома показалась Гайд, волоча за руку Элизабет, рыдавшую от усталости и испуга. Очевидно, она не слышала, что тут произошло, и возвращалась в свою, как она думала пустую, берлогу. Но разобраться в случившемся ей так и не довелось: потрясенная состоянием внучки, Лали вскочила и дважды выстрелила в женщину из пистолета. Гайд без звука рухнула на пол, а девочка кинулась в объятия Лали, которой пришлось долго ее успокаивать. Потом она обернулась к жандарму, пораженному быстротой ее реакции, и приказала:

— Бегите к остальным, там вы принесете больше пользы. Да скажите капитану Кренну, что Элизабет со мной!

Когда все вернулись и она увидела Жуана, несущего на руках дрожавшую от холода Лауру, она чуть было опять не упала в обморок, но на этот раз от радости…

Из всей дьявольской троицы теперь в живых оставался один лишь Тангу. Трясясь от страха перед эшафотом, он и не думал оплакивать жену. Для него не было ничего важнее своей собственной участи, и он заговорил, и говорил без устали, выдав все подряд, не позабыв и о бедных девушках, которых приводил к чудовищу. Он рассказал и о настоящем убежище Понталека. Вынужденный бежать из старого монастыря, тот избрал своей новой резиденцией замок около мыса Бей, на другом берегу Аргенона, владельцев которого в пору добрых отношений с Лекарпантье ему удалось отправить на казнь. Там-то и обнаружилась большая часть украденного из Лодренэ.

Но все-таки в особняке на улице Поркон де ла Барбинэ не спешили радоваться всем этим новостям. Испытав сильное переохлаждение той кошмарной ночью, Лаура чуть было не отошла в мир иной. Много недель подряд с помощью любящих близких она боролась с недугом. И вот наконец настал благословенный день, когда доктор Пельрэн объявил, что отныне ее жизнь вне опасности.

Это случилось светлым утром в начала лета, чайки играли с толстощекими тучками в небе, синем, как море, как глаза четырехлетней Элизабет. В садах расцветали розы, а в морском воздухе витали запахи перца и корицы, завезенных с острова Бурбон каким-то кораблем.

Лали распахнула настежь окна в комнате Лауры, хотя до этого их лишь ненадолго приоткрывали.

— Нужно дышать этим дивным воздухом! — воскликнула она. — Нужно наконец-то вздохнуть полной грудью! Нужно, — оборотилась она к кровати, откуда на нее со снисходительной улыбкой взирала Лаура, — чтобы этот 1800 год стал для вас началом новой жизни!— Я так много и не требую для себя! — отозвалась молодая женщина. — Покоя, и больше ничего, просто сердечного покоя, вот и все, что мне нужно.

Но она вовсе не была уверена, что дождется его когда-нибудь: ей так мешал образ одного господина, еще посещавший ее в горячечном бреду, его насмешливые глаза орехового оттенка, его улыбка, его смех…

— Возможно, в иной жизни? — прошептала она сама себе в ответ.

Но, ухватившись за спинку кровати из красного дерева, перед ней выросла Лали:

— Надеюсь все же, что это случится несколько раньше!

Лаура поняла, что та опять угадала ее мысли.

За десять лет Париж очень изменился.

Город как будто бы стал больше, просторнее. В конце очищенных от растительности, превращенных в широкий проспект Елисейских полей возводили монументальную Триумфальную арку во славу Великой армии. Почти полностью замостили площадь Согласия, откуда наконец-то совсем убрали уродливую статую Свободы, а вдоль садов Тюильри появилась красивая улица с аркадами, отгораживающая императорский дворец от нагромождения домишек квартала Сент-Оноре. Но, главное, в городе изменилась сама атмосфера. Пока берлина пробиралась к улице Бак, где им предстояло вновь остановиться в отеле Университета, Лаура отмечала, что на улицах появились элегантные экипажи и кареты с гербами и с лакеями в ливреях на запятках; видела она и спешащих в церкви людей, и оживленную торговлю. Город процветал, в нем чувствовалось кипение жизни, возвращение к истокам. Стирались последние следы ужасной революции, заново отстраивались разграбленные и заброшенные особняки, и даже если на государственных гербах вместо лилий теперь красовались пчелы, в перестроенных покоях Тюильри уже обосновалась племянница Марии-Антуанетты, где, окруженная блестящим, но слишком чопорным и даже скучноватым двором, готовилась в ближайшие месяцы подарить наследника своему августейшему супругу. Казалось, парижане начисто забыли о былых кровавых днях, и даже непонятно было: а стоило ли проливать столько крови ради того, чтобы вместо короля получить императора и вместо довольно покладистого повелителя посадить на трон самодержца, правящего железной рукой? Но истина состояла еще и в том, что Франция перестала быть незначительной страной, а превратилась в империю, находящуюся в зените славы, и ее армии заполонили большую часть Европы, где Наполеон сумел создать новые королевства для близких ему людей.

А Лаура так и не стала своей в королевском Париже, а сейчас и подавно чувствовала себя совершенно чужой в блестящей столице империи. И если бы не одно письмо, то никогда бы она сюда не вернулась. Но это письмо уведомляло ее о надлежащем приезде в Париж. Его завершала подпись, которую, как она думала, уже никогда не увидит: «Ш.М. Талейран»…

Текст был кратким, росчерк — относительно скромным, однако на плотной, особой формы писчей бумаге рельефно выступали княжеские гербы, повторяясь на восковой печати послания, доставленного специальным курьером. Оно гласило:

«Вам надлежит быть в Париже 15-го числа сего месяца в сопровождении вашей дочери и явиться к пяти часам пополудни в мой особняк на улице Варенн. Прошу вас приготовиться к длительному путешествию. Ехать вместе с вами дозволяется лишь паре ваших доверенных слуг».

В страшном волнении Лаура ни на секунду не усомнилась в значении письма: после стольких лет она увидит наконец свою принцессу, отведет к ней Элизабет! Однако ее радость тут же и померкла при мысли о том, что, возможно, Мария-Терезия пожелает забрать свою дочь. Если так случится, она понимала, что будет безбожно страдать, но душа ее была из тех, что принимают с благодарностью все, что дает им господь, и она была рада, что ей довелось испытать любовь этого ребенка и что девочка выросла у нее на глазах.

Сегодня четырнадцатилетняя Элизабет была гордостью «матери» и «бабушки». Ростки незрелой юности уже сулили пышный расцвет. Этот цветок, зародившийся во мраке темницы, обещал зацвести пышным цветом, все более подтверждая миф о приемной дочери, поскольку девочка совершенно не походила на Лауру: была она меньше ростом, тоньше станом, чудесно сложенной, с пышной копной золотистых волос и огромными синими глазами, уже разбившими сердце не одного мальчика. Вместе с тем живая, подвижная, находчивая, обладающая острым умом и наделенная недюжинным чувством юмора и художественным вкусом, она все чаще заставляла Лауру задумываться о тайне ее происхождения по отцовской линии. Трудно было поверить, что ее родителем мог быть один из грубых, порой ограниченных мужланов, стороживших ее мать! Но тогда кто же? Прекрасно понимая, что ответ мог бы прийти только чудом, Лаура довольствовалась тем, что просто любовалась девочкой. Но к восхищению примешивалась порой и тайная тревога: иногда Элизабет уж слишком походила на Марию-Антуанетту, и тогда Лаура благодарила Небо за то, что та никогда не покидала Версаль и не отправлялась в поездки по провинциям, как поступали многие другие французские королевы. А значит, большинству подданных было незнакомо ее лицо. Кроме того, у Элизабет отсутствовали и характерные черты Габсбургов: глаза навыкате, выдающийся подбородок и выпяченная нижняя губа. Она походила на Марию-Антуанетту скорее походкой, манерой держаться, выражением лица, не говоря уже об оттенке кожи.

— Говорят, изобилие никому не повредит, — пророчествовала Лали, — но как бы не пришлось нам столкнуться с чрезмерным обилием претендентов на ее руку, когда Элизабет войдет в возраст, подходящий для замужества.

— А существует ли на самом деле возраст, подходящий для замужества? — подшучивала над ней Лаура.

И правда, с некоторых пор в особняке Лодренов появился новый обитатель: в 1805 году, всего через несколько дней после того, как колокольный звон возвестил о победе Франции под Аустерлицем, графиня де Сент-Альферин сделалась баронессой Фужерей, тем самым неожиданно подарив Элизабет настоящего дедушку. Свадьба была скромной, вернее, предполагалась таковой, что, впрочем, не помешало всему Сен-Мало очутиться у выхода из церкви и заполонить затем семейный дом, чтобы поднять бокалы за непокорного дворянина и ту, что он без устали именовал «такой славной женщиной».

Брак этот всем был хорош. Общение с дамами с улицы Поркон де ла Барбинэ принесло свои плоды: Фужерей подрастерял свой грубоватый норов и оказался типичным продуктом XVIII века: обходительным и куртуазным спутником жизни для Лали и образованным, утонченным и остроумным собеседником для Лауры. Для Элизабет же он стал поистине бесценным подарком: дедушка, нежный и внимательный, в чьей комнате она частенько находила укрытие, когда была не в ладах с матерью или с Биной, для ее же блага воспитывавших девочку в некоторой строгости… Что до Лали, она теперь все больше погружалась вместе с Фужереем в самую чудесную на свете роль: быть бабушкой и дедушкой.

Жуан, с лихвой оправдав надежды новоявленной баронессы, встал за штурвал судоходной компании. Там он быстро завоевал авторитет и уважение капитанов, команд и клиентов, с которыми ему приходилось иметь дело. Их с Биной семейная жизнь складывалась безоблачно: они шли прямой дорогой, без ссор, но и без особого тепла. Бине не довелось иметь собственных детей, и оба они были нежно привязаны к Элизабет. Никогда между ними не вставало имя Лауры, и даже если супруга догадывалась, что муж ее был верен раз и навсегда вспыхнувшей любви, ничто в поведении их семейной пары не давало повода предположить, что эта страсть была еще жива. Даже сама Лаура начала в этом сомневаться…

Но когда она показала ему письмо Талейрана, Жуан ни секунды не колебался: мадам де Лодрен поедет в сопровождении дочери и своих «верных слуг». Лали снова взвалила на себя груз управления компанией, но на этот раз она была не одна: моральная поддержка супруга оказалась как нельзя кстати. И вот в назначенный день они выехали. Жуан в который уж раз забрался на козлы… Правда, Бина не поехала: ее угораздило сломать ногу, поскользнувшись на базаре на рыбьей чешуе! Бедняжка так отчаивалась, но отъезд откладывать было нельзя.

Элизабет не вполне понимала, зачем они едут в Париж, но мать объяснила ей, что они будут в столице лишь проездом, а затем отправятся в дальний путь. Она, как всякий подросток, попросту радовалась возможности попутешествовать и посмотреть новые места.

А пока Париж покорил ее, тем более что, прибыв в отель Университета, она удостоверилась в том, что ни она, ни мать не выглядели провинциалками: Лаура следила за тем, чтобы обе они были одеты по моде, хотя и без особых излишеств. Радовалась она и тому, что хозяин отеля, господин Демар, встретил их как важных гостей, несмотря на то что они уже с десяток лет тут не появлялись. И это делало честь его памяти и свидетельствовало о высоком статусе гостиницы.

На следующий день в назначенный час карета путешественниц въехала в монументальные ворота, над которыми красовалась надпись «Отель Матиньон», и остановилась в просторном дворе, словно обрамленном великолепными зданиями. По двору то и дело сновала бесчисленная челядь в ливреях и седых париках.

В восхищении от убранства богатого дома с роскошной обстановкой, высокими зеркалами в позолоченных резных рамах, редкой фарфоровой посуды и мягких, как трава, ковров, Элизабет, оробев, покрепче ухватилась за материнскую руку, следуя за лакеем, освещавшим им путь канделябром, вверх по величественной лестнице из белого мрамора.

Не успели посетительницы расположиться в изящной гостиной на втором этаже, как перед ними распахнулись двери кабинета, и Лаура вновь увидела человека с кладбища Святой Магдалины…

Она уже знала, что за это время он стал князем Беневентским, вице-главным выборщиком и членом Государственного совета и Сената и уже давно не был министром внешних сношений, поскольку эта должность не соответствовала рангу главного выборщика. Но она не ведала одного — да и откуда ей было знать? — что между ним и императором уже пробежал холодок и что его лишили звания великого камергера.

Несмотря на весь этот шквал титулов и званий, она нашла, что он нисколько не изменился. Одетый в черный бархат, на котором сверкал белизной широкий, словно подпиравший подбородок галстук, с сиявшим россыпью бриллиантов на груди иностранным орденом, он восседал за большим столом, на котором стояла ваза с красными розами, и что-то писал гусиным пером. Как только они вошли, он сразу же отбросил перо, отдавая должное их реверансам, в которых также не было ничего провинциального. Даже сама Лаура подивилась быстроте, с которой ее дочь усвоила этот требующий большой утонченности и грации ритуал.

Поднявшись, Талейран направился им навстречу, и послышался его неспешный, отреченный голос:

— Счастлив вновь видеть вас, мадам де Лодрен, и констатировать, что вы остались прежней. Хорошо ли доехали?

— Прекрасно, монсеньор.

— А это ваша дочь? Разрешите взглянуть на вас, мадемуазель…

Взяв за руку покрасневшую от смущения Элизабет, он помог ей подняться и, держа на расстоянии вытянутой руки, вперил в нее жесткий взгляд своих голубых глаз. А потом похвалил:

— Поздравляю вас, мадам. Совершеннейшая девушка. Просто восхитительная. Она помолвлена?

— Ей исполнилось всего четырнадцать лет, монсеньор.

— И верно же, бог мой! Что у меня с головой? Что ж, милое дитя, хотелось бы лично побеседовать с вашей матушкой, а? Так вот…

Он пошел к небольшой двери, скрылся за ней, но тут же и вернулся вместе с очень хорошо одетым молодым человеком с прекрасными манерами. Это был его ближайший помощник.

— Дорогой Лабенардьер, это мадам де Лодрен с дочерью, они приехали к нам из Сен-Мало. Не угодно ли проводить это прелестное дитя к княгине на чай? Мне необходимо переговорить с ее матушкой…

Поклонившись дамам, молодой человек улыбнулся Элизабет и предложил ей руку, которую она тут же с очаровательной непосредственностью и приняла. Талейран поглядел им вслед.

— И вправду поразительно! А еще говорят, что кровь не обязывает! Даже если бы ее воспитывали в Версале, она и то не могла бы приобрести лучшие манеры. А?

— И тем не менее я растила ее в простоте.

— Без сомнения, без сомнения, однако в ней говорит происхождение. Надо будет вам попривередничать, подбирая ей жениха. Важно также, чтобы это был кто-то… проживающий вдали от Парижа.

— Если бы это зависело только от меня, она бы вообще никогда не покинула Бретань.

— Благодарю. От вас, без сомнения, тоже не укрылось сходство. Пока еще не совсем очевидное, но с годами оно может стать ярко выраженным. И, главное, посадка головы, походка… неповторимы! Но вернемся к причине вашего приезда. Вы были верны некогда данному мне слову. Со своей стороны я хотел бы способствовать тому, чтобы вы смогли сдержать и то слово, которое когда-то давно дали некоей молодой особе. Это было невозможно, пока я занимал пост министра внешних сношений, поскольку был обязан во всем отчитываться перед императором, не говоря уже о слишком хорошо организованной полиции герцога Отрантского[91]. Теперь же я относительно свободен, но хочу еще большей свободы. Поэтому и пригласил вас сюда. Вы обещали одной даме сделать все возможное, чтобы она могла снова увидеть свою дочь. Я помогу вам в этом, но знайте, что она сможет только лишь увидеть ребенка, но ни в коем случае не говорить с ним…

— Только увидеть? А я думала, что должна буду отдать ей дочь…

— И эта мысль разбивала вам сердце, но вы все-таки приехали! Не сочтите, что я поступаю жестоко, назвав эти условия. Вышеназванное лицо живет в глубокой тайне. И это для ее же блага, ведь, несмотря на покровительство местных князей, ей не прожить и трех дней, появись она на людях открыто! Всего несколько человек знают о том, что она еще жива. Вы сами после этой короткой встречи тоже должны забыть о нашем разговоре…

— Но… почему?

Глубокий голос приглушенно проговорил:

— Ведь вам известно, как поступил Бонапарт с последним из рода Бурбонов, который был способен бросить тень на его правление?

— Вы говорите о несчастном герцоге Энгиенском?[92]Нет прощения такому преступлению!

— Мой замечательный друг Фуше сказал бы вам, что это не просто преступление. Это грандиозная политическая ошибка. Но герцогу было известно слишком многое о тех, кто гораздо более опасен для нынешнего режима, нежели эта бедная женщина. Он один знал правду. Ни его отец, ни дед не владели таким количеством информации. По этой причине он и потерял жизнь, поскольку тем, другим, было хорошо известно, что невозможно заставить его выдать тайну. После его похищения принцесса Шарлотта де Роган-Рошфор, с которой он тайно обвенчался, во исполнение его воли на случай несчастья срочно оповестила графа Вавеля де Версэ, находившегося в то время со своей спутницей в Вюртемберге…

В мгновение ока перед мысленным взором Лауры возник образ голландского дипломата, появившегося в Хейдеге той ночью… Он был так красив и так благороден…

— Он все еще с ней? — очень тихо спросила она.

— Он посвятил ей жизнь, а этот человек не из тех, кто меняет свои решения. Принцесса боялась, что ее тоже похитят и заставят говорить. В некоторых местах до сих пор применяются пытки… Вавель это знал и немедленно ее увез.

— Куда?

— Я и сам не сразу узнал: сначала они поездили по свету, пока не остановились там, где находятся сейчас. Однако теперь, когда Наполеон женился на эрцгерцогине и она ждет ребенка, им уже нечего бояться, но…

Государственный деятель помедлил мгновение, словно не решаясь продолжать свой рассказ, а потом, уверенный, что он мог положиться на ту, что так испытующе на него смотрела, продолжил:

— Правление Наполеона долго не продлится, я полностью в этом уверен. После него на трон взойдет Людовик XVIII, и именно поэтому вы должны забыть то место, куда я вас отправляю, потому что в этом случае ей как никогда будет угрожать опасность… и как никогда я должен буду следить за ней издалека. Это так же важно для нее, как и для меня.

Последнюю фразу Талейран произнес как будто сам себе, но Лауре удалось уловить ее смысл. Если вернется король, бывшему отенскому епископу, бывшему революционеру, бывшему… — ведь сейчас так оно и было — слуге Наполеона потребуются серьезные гарантии, что его не отправят под суд. В этом случае мадам могла бы стать оружием, которым трудно пренебречь… Для Лауры стало совершенно ясно: сейчас не время торговаться.

— Я все забуду! — пообещала она. — И мои люди забудут тоже…

Он улыбнулся ей, и она обнаружила, что его улыбка может быть даже приятной.

— От вас я иного и не ожидал. Я полагаю, вы раньше никогда не бывали в Германии?

— Нет. Я не путешествовала дальше Швейцарии. Кивнув, он вытащил из ящика стола сафьяновый портфель без гербов и протянул его своей гостье:

— Здесь вы найдете все, что может вам понадобиться: карту и указания, которые нужно будет выучить наизусть и затем сжечь. Никоим образом они не должны попасться на глаза кому-либо, кроме вас. Знайте также, что указания эти обсуждению не подлежат, и не может быть и речи о том, чтобы ослушаться… даже если у вас возникнет такое желание. А желание будет сильным. Даете ли вы мне вновь свое слово?

— У меня нет никаких причин отказать вам в этом.

Тяжелые веки вмиг приподнялись, и на Лауру устремился взгляд сапфировых глаз, только на этот раз он не пронзал стальными искрами, а был довольно мягок:

— Вам придется совершить дальнее путешествие, впрочем, в наилучших условиях, поскольку мы снабдим вас прекрасными паспортами, открывающими доступ к великой герцогине фон Сакс-Менинген, сестре Луизы Прусской[93], которая ни в коей мере не является другом императора, зато находится в хороших отношениях с моей племянницей, графиней Перигорской, урожденной принцессой Курляндской. Знайте также, что паспорта эти единовременны и, возвратившись во Францию, вы должны их мне вернуть. И, наконец, запомните: вам не следует ни приближаться к той особе, ни заговаривать с ней…

— А если она сама заговорит со мной?

— Придется вам ответить, — вздохнул Талейран, — но хочется надеяться, что ей не дадут совершить подобной оплошности. Теперь вам известно все. Только

миг… у вас будет только миг… но вы еще можете отказаться и вернуть мне этот портфель.

— О нет, монсеньор, — возразила Лаура, вставая и прижимая к сердцу драгоценный сафьян. — Я так давно мечтаю об этой встрече. Но только мне хотелось бы, чтобы она не была такой короткой!

— Что именно вы имеете в виду?

— К чему держать ее вдали от родной страны? На землях Бретани кончается западный мир. Дальше — только безбрежный океан и густые леса. У меня в Броселианде есть заново отстроенный дом. Она жила бы там так же уединенно, как и в монастыре.

— Это невозможно! Ваша Бретань — еще и земля бунтовщиков, там сосредоточены целые полчища роялистов! Я не пойду на это! Ее пребывание в Бретани может обернуться гражданской войной и лишить меня головы. Кроме того, ваш прожект не учитывает присутствия в ее жизни того, кто сейчас заботится о ней… с такой нежной преданностью! Так что, мадам, даже не мечтайте! Или немедленно верните это!

Он уже протянул руку к портфелю, но Лаура покрепче прижала его к себе:

— Нет, монсеньор! Я принимаю все ваши условия! И бесконечно благодарна вам…

Согласившись на все требования князя Беневетского, Лаура не подумала об одном: о самой Элизабет. Как только они тронулись в обратный путь, она буквально обрушила на мать целый шквал вопросов: что это за княжеский дом, кто этот важный господин, кто же та красивая, хоть и чуть-чуть полноватая дама, которая так ласково встретила ее и задарила сладостями, задавая какие-то несусветные вопросы? И зачем они туда ходили? И что это за зеленый портфель? И куда они

теперь поедут? И когда возвратятся обратно в Сен-Мало? Так что Лаура, поначалу усердно отвечавшая дочери, стараясь при этом не сказать лишнего, в конце концов попросила, чтобы Элизабет помолчала, и объявила, что едут они в Германию, чтобы увидеться там с одним человеком. Но если Элизабет будет и дальше вести бессмысленные расспросы, то ее с реннской почтовой каретой отошлют обратно в Сен-Мало, и дальше Лаура поедет одна. Что и произвело желаемый эффект: смущенная девочка пообещала в будущем вести себя прилично. На самом деле ей ужасно хотелось посмотреть дальние страны!

На следующий день, стараниями имперской почты, разжившейся лучшими лошадьми и ставшей по праву лучшей в Европе, Лаура с дочерью выехали из Парижа по так хорошо знакомой ей дороге: через Шалон, Сент-Менегульд, Вальми, где она не без трепета снова увидела мельницу, — в Метц, Саарбрюкен и Франкфурт: там в те времена правил герцог Дальберг — друг Талейрана, утвержденный на это место Наполеоном. А затем — прямо в Сакс-Менингенское княжество и в один из его главных городов под названием Хильденбургхаузен. Там они остановились в отеле «Англетер» в ожидании приезда Филиппа Шарра.

Несмотря на плохое состояние большей части дорог, дальнее, за двести лье, путешествие прошло как нельзя лучше. На редкость теплая и живописная осень радовала глаз золотистыми, пунцовыми и коричневыми тонами, а надо всем этим буйством красок вверх, к пастельно-голубому небу с нежным серовато-розовым отливом, тянули свои острые верхушки темно-зеленые ели. Паспорта, выправленные Талейраном, повсюду давали им «зеленую дорогу» — как во Франции, так и на территории сообщества германских государств, именуемых Рейнской конфедерацией[94]. В результате, после шестнадцати дней пути, Жуан в сумерках направил лошадей в ворота гостиницы, расположенной на углу базарной площади. Это был красивый дом с окнами, украшенными барельефами в виде гирлянд, содержащийся в образцовом порядке и совершенно естественно вписывающийся в архитектурный ансамбль этого маленького городка в Тюрингии, чья жизнь вращалась вокруг герцогской резиденции, представлявшей собой роскошное здание в стиле любимого всей Европой XVIII века Версаля с его чудесными садами.

Элегантный вид берлины, заметный даже сквозь слой дорожной пыли, вызвал интерес показавшейся на пороге дородной пышной женщины лет сорока, оказавшейся хозяйкой отеля, фрау Маркарт. С превеликой любезностью она заявила, что «вся к услугам этих дам», и проводила их на второй этаж в красивые апартаменты из двух спален и маленькой гостиной, куда две горничные вскоре принесли их багаж, а третья объявила, что горячая вода будет подана через пару минут. Комнаты были просторные, светлые и хорошо обставленные, мебель хоть и в несколько тяжеловатом стиле, но удобная, и путешественницы начали с удовольствием устраиваться на ночлег: пусть и в наилучших условиях, но долгий переезд в карете был, как всегда, довольно утомителен.

Перед тем как ретироваться, фрау Маркарт отвела в сторону Лауру. Осведомившись для виду, подходят ли ей комнаты, она заговорщически улыбнулась и шепнула:

— Я выделила вам их комнаты. Думаю, вы будете довольны…

— Чьи комнаты?

— Графа с графиней. Мадам может от меня не таиться. Приходил сенатор господин Андрае, отрекомендовал мадам и наказывал следить, чтобы никто мадам не беспокоил. Так что я знаю, что мадам здесь ради них. Я так жалела, когда они от меня съехали из-за слуги: взялся подсматривать в угловое окно справа! Граф тогда так разгневался!

— А куда они поехали?

— В загородный дом советника Радефельда. Из-за окружавшей графиню тайны жена советника сначала не хотела сдавать им помещение, но ее вызвали в резиденцию, и ее светлость великая герцогиня сама выразила ей свою волю. Так что они там и поселились…

— Они и сейчас там?

— Нет. Пожили года три и съехали два месяца назад. Граф был недоволен, что приходилось уживаться со стариком. Он хоть и глух, а мог проявить нескромность. А тут как раз помер последний барон Гесберг и завещал свой замок герцогу. Ее светлость и предложила пожить там графу, там они и поселились.

— А это далеко отсюда?

— Эйсхаузен? Да и двух лье не будет. Ох ты, боже мой! Побегу распоряжусь насчет ужина. Юная мадемуазель выглядит такой усталой!

И правда, Элизабет спала на ходу, утомленная путешествием, которое, казалось, никогда не закончится. Но тем не менее она отдала должное местной ветчине с огурцом и сосискам с картофелем и поданному на десерт рулету с вареньем. Все это она запивала водой, тогда как ее матери и Жуану принесли великолепное местное вино Палатината. Поужинав, девочка пошла спать, предварительно осведомившись, поедут ли они завтра утром дальше.

— Нет, — ответила ей мать. — Мы приехали…

— Сюда? А что нам тут делать?

— Нам нужно нанести визит. Не спрашивай больше ни о чем, я ведь уже тебя просила не задавать вопросов…

— Как будет угодно. Спокойной ночи, матушка…

— Спокойной ночи!

Оставшись одни, Лаура и Жуан долго молчали. Жуан с разрешения Лауры разжег трубку и спокойно курил, разглядывая носки своих сапог.

— О чем вы думаете? — спросила наконец Лаура.

— Ни о чем особенном. Как вы только что заметили, мы приехали, и теперь остается только ждать.

— Надеюсь, ожидание не будет слишком долгим! Завтра отвезете меня в резиденцию передать великой герцогине письмо.

— Вы же понимаете, что это всего лишь предлог. Вот и нечего спешить. К тому же ее вообще нет в городе.

— Откуда вам знать?

— Только что фрау Маркарт сказала, что великий герцог Фредерик и великая герцогиня Шарлотта сейчас в Мейнингене… там, куда нам нельзя ехать.

— Ну что ж, остается только надеяться, что Филипп Шарр не заставит себя долго ждать.

— Нет смысла беспокоиться. Мы следуем точно по графику, намеченному в Париже. Там сказано, что он приедет между 7 и 15 ноября, а сегодня только восьмой день месяца…

Несмотря на усталость, или, вернее, из-за этой усталости, и к тому же разволновавшись из-за мысли о том, что в этой самой комнате останавливалась Мария-Терезия, Лаура никак не могла заснуть этой ночью и провалилась в сон лишь на заре, но вскоре ее внезапно разбудили доносившиеся с улицы крики. Начинался базарный день, и под окнами на площади собирались шумные торговцы, приехавшие из окрестных деревень. Для них базар был чем-то вроде праздника, хорошим поводом встретиться на площади у фонтана и посидеть в трактирах, где в этот день пиво лилось рекой.

Элизабет же была свежа как роза, и, глядя, как она, сверкая белоснежными зубами, с блестящими от удовольствия глазами, уписывает завтрак, Лаура снова возвратилась мыслями к тому, что так томило ее всю ночь: если она правильно поняла Талейрана, Марии-Терезии будет позволено лишь на мгновение увидеть дочь, потерянную десять лет назад. Не оборачивалось ли это доброе дело очередной жестокостью? Если вообразить себе всю хитроумную механику, которую задумал бывший министр при посредстве своей племянницы (ни много ни мало — немецкой принцессы), то невольно возникал вопрос: а стоила ли игра свеч? Лаура уже давно не верила в бескорыстие политических деятелей. Судя по всему, выскочка Наполеон разонравился старорежимному вельможе, и, разуверившись в своей «восходящей звезде», тот, возможно, вознамерился разыграть карту Бурбонов. Вызвав Лауру, будто бы для того, чтобы сдержать свое слово, не желал ли он попросту удостовериться, что женщину, вверенную заботам голландца, не подменили, а раз так, не лучше ли дать ей лишний раз почувствовать, как она ему обязана?

Пролетело утро, а долгожданный посланец так и не появился. После полудня Элизабет в компании с Жуаном отправились осматривать город — такой симпатичный, с россыпью домиков, как будто украшенных разноцветными выступающими балками и островерхими коньками крыш, толпящихся вокруг изумрудно-зеленой ратуши с башней на боку. А Лаура решила поболтать с фрау Маркарт: та пришла в восторг от возможности посудачить, отвела ее в маленькую приватную гостиную и угостила там кофе, впрочем, весьма отменным.

— Вы хотели, чтобы я рассказала вам о «таинственных»? — осведомилась она, раскладывая сладости на блюде.

— Ах, вот как вы их тут называете?

— Другого имени мы не знаем, ведь господин граф никому не показывал их паспорта. Просто велел называть его «господин граф». Но над ними простерлась рука ее светлости, и поэтому мы не имеем права задавать вопросы.

— А когда они сюда приехали?

— Этого я никогда не забуду. В полночь 7 февраля 1807 года. Сенатор Андрае отдал странный, но категорический приказ: приезжие не должны ни с кем встречаться, даже со мной! Они сами пройдут в свои апартаменты. И им не понадобятся ничьи услуги, поскольку с ними будет их человек, который и займется всем необходимым. Надо было удалить из дома всех работников.

— Какие строгие приказы!

— И не говорите! Так что в назначенные день и час я была в гостинице одна. Оставила открытой парадную дверь и зажгла фонари. Ровно в полночь во двор въехала берлина, еще краше вашей, мадам, запряженная четверкой великолепных вороных. Кучер в роскошной зеленой ливрее с галунами соскочил и побежал открывать дверцу. Сначала вышел какой-то дворянин лет сорока, очень красивый и элегантный, он огляделся вокруг и вновь подошел к карете, протягивая руку, сжатую в кулак, молодой женщине в вуали.

— Но откуда вы узнали, что она молода?

— О, мадам, возраст не скроешь даже вуалью: тут и грация в движениях, и тонкий стан, и живость, и легкая поступь, и нежная рука. Наверняка она была очень молода и так красиво одета: в атласный сатин и бархат под цвет своей вуали…

— А лица ее вы не видели?

— Нет. Густая зеленая вуаль ниспадала с широкополой шляпы с тульей, отделанной белым сатином на сборке. Я даже голоса ее не слышала.

— Но как вам вообще удалось что-то увидеть?

— А через щель в ставне в моей комнате, где я погасила свет. Они поднялись к себе, а слуга стал выгружать многочисленную поклажу. Потом все стихло. Зато на следующий день я виделась с самим господином графом, он приходил ко мне переговорить. Действительно, он был красавцем, этот вельможа, и очень обходительным. Но потребовал, чтобы никто к ним в комнаты не входил, потому что даме не должны мешать отдыхать. Их человек так сам всем и занимался: убирал, носил еду, не забывал даже о молоке для кошек. Каждый день дама спускалась вниз и отправлялась на короткую прогулку в карете. Она всегда была одета как картинка, но всякий раз в своей зеленой вуали. Ее голоса я так ни разу и не слышала. Но зато уж наговорилась с их человеком: это был швейцарец по имени Филипп Шарр. Мы с ним даже подружились. Он предан им душой и телом.

— Но кому же он так предан, если у них и имени-то нет? Что говорят в городе? Ведь они, должно быть, вызывают любопытство?

— И еще какое любопытство, но… приказ великой герцогини точен и строг: оставить их в покое, не пытаться нарушить их инкогнито! И все же бальи набрался смелости и сходил во дворец в надежде хоть что-то разузнать. Но ему удалось выяснить только то, что они оба высокого происхождения, особенно дама, а он посвятил жизнь ей и делу Бурбонов…

— А письма им ни разу не приходили?

— Приходили. Всегда на имя Филиппа Шарра. И еще полно газет. Кажется, граф много читает…

— А она?

— Не знаю, чем она занималась целыми днями. Я видела только, как она совершала прогулки в карете. Но, кажется, они живут в большом ладу… И даже еще лучше…

— Вы имеете в виду, в любви?

— Почему бы и нет? Если бы вы видели, как он помогает ей спускаться по лестнице. Чувствуется, что все его заботы — только о ней. От этого человека исходит… какое-то удивительное тепло, а молодая дама словно нежится в этом тепле, как котенок у огня. О, это удивительная пара, но, возможно, мадам известно гораздо больше, чем мне?

Очевидно, фрау Маркарт ожидала встречных откровений, но Лаура сочла, что лучше бы им на этом и остановиться. Тем не менее, не желая обидеть эту славную женщину, она подарила ее одну из своих улыбок, за которые ей все можно было простить:

— Не уверена, что знаю больше вашего. Видите ли, в жизни порой получаешь приказы из таких высоких инстанций, что самое лучшее — просто подчиниться, не вникая в их смысл…

Но хозяйка гостиницы была неглупа. Ее глаза сразу же округлились:

— Так высоко? Надо ли полагать, что здешние люди не ошибаются и наша «графиня Тьмы» вовсе не обычная эмигрантка, каких много?

Прозвище задело Лауру:

— Неужели вы так ее нарекли?

Фрау Маркарт наградила ее широкой улыбкой:

— Это имя выдумал один юноша из нашего города, он поэт. На нашем языке это произносится как «dunkelgräfin». Но по-французски оно звучит гораздо интереснее! И так ей подходит!

Вернувшись к себе, Лаура задумалась над этими словами. Да, прозвище, конечно, намекало на густую завесу тайны, которой была окутана принцесса, но не имело ничего общего с ее светлой личностью. Нет, совершенно не подходило оно матери остроумной, блестящей Элизабет, но притягательная сила слова была такова, что это прозвище должно было закрепиться за ней навсегда.

Тем же вечером приехал Филипп Шарр. Было уже больше десяти, и девушка пошла спать. Чтобы он мог без помех переговорить с Лаурой, фрау Маркарт отперла для них комнату, соседнюю с их апартаментами. Окна этой комнаты выходили на внешнюю стену здания, что позволяло полностью избежать риска появления чужих глаз и ушей. В гостинице в этот период было вообще мало постояльцев, а на этаже, предназначенном для французов, и вовсе никого. Им подали кофе, шнапс, ветчину, булочки, масло и сладости — все необходимое для того, чтобы подкрепиться человеку, проскакавшему два лье под зарядившим с самых сумерек проливным дождем и собиравшемуся проделать тот же путь в обратном направлении.

Прошедшие десять лет нисколько не изменили верного швейцарца, разве что он стал теперь еще суше, еще суровее и сдержанней. Этому человеку нечасто приходилось отдыхать, ведь на своих широких плечах он нес всю внешнюю охрану тайны, выполняя долг, который возложил на себя много лет назад. Непосредственная защита была на голландце, но все, что окружало их извне, находилось в ведении Филиппа Шарра. И тем не менее он нашел теплые слова, радуясь встрече с Лаурой и Жуаном.

— Несмотря на все условия, — с чувством сказал он, — ваш приезд — это какое-то чудо. Ни за что бы не поверил, что такое возможно…

— А… ей сообщили?

— Да. Вы просто не представляете себе, как она радуется возможности увидеть вас обеих. Она так часто думала о вас!

— Известно ли ей, что нам не велено с ней разговаривать?

— Известно. Не скажу, что она от этого в восторге, но главное для нее — повидать Элизабет. Похожа ли на нее девочка?

— О да, и, думаю, не оскорблю ее, сказав, что она будет не хуже матери. Перед отъездом из Сен-Мало я заказала одному замечательному художнику ее портрет в миниатюре и вот, привезла его с собой. Не возьметесь ли передать ей его, поскольку у меня не будет возможности сделать это самой?

Шарр вгляделся в черты сияющей юной девушки на портрете в рамке из слоновой кости.

— Хотя это произведение местного художника, — пояснила Лаура, — но, думается мне, сам знаменитый Изабей, придворный миниатюрист, не написал бы ее лучше…

Со слезами на глазах швейцарец положил портрет обратно в коробочку и спрятал в карман.

— Спасибо вам от нее! Благодаря портрету счастье, которого она так ждет завтра, продлится и впредь…

Лаура умолкла, предоставив ему возможность подкрепиться, но потом, когда он перешел к десерту и спросил разрешения раскурить трубку, вновь начала беседу:

— Имеете ли вы право рассказать мне, что с вами происходило после отъезда из Хейдега?

— Почему бы и нет? Я не имею права выдавать место, где она находится сейчас, но не те пункты, которые она проезжала. Нашим первым убежищем стал замок Одиночества. Не правда ли, подходящее название? Это почти в трех лье от Штутгарта. Красивый замок, построенный в прошлом веке герцогом Шарлем-Эженом Вюртембергским, он расположен посередине горного плато, покрытого лесом, и заканчивается террасой с великолепным видом. Именно его выбрали герцог Энгиенский и принцесса Шарлотта де Роган в качестве укрытия для мадам, и ничто, казалось, не могло помешать ей оставаться там долгие годы. К несчастью, в начале июня в замке по непонятной причине вспыхнул пожар, и, не пожелавший разбираться в этом, граф срочно вывез мадам на запасную квартиру, подготовленную герцогом с принцессой на случай осложнений: они поехали в городок Ингельфинген, столицу крошечного государства, зажатого между Вюртембергом и великим княжеством Баденским. Там в то время правил друг герцога Энгиенского, принц Карл Гогенлоэ, но в его замке мы не остановились…

— Боялись, что он тоже сгорит?— Нет, там толстые средневековые стены. Просто предпочли один из красивейших домов этого городка, расположенного среди виноградников. Он принадлежал старому аптекарю-мизантропу, который жил одиноко, окруженный лишь проверенными слугами, такими же старыми и нелюбезными, как и он сам. Но господин Рамбольд — так звали нашего нового хозяина — был предан своему принцу и не видел ничего предосудительного в том, чтобы приютить таких тихих постояльцев, как мы. Так что 7 июня, как и положено, глубокой ночью, мы обосновались на втором этаже дома Рамбольда. В услужении у него были одни мужчины, но тут он нанял молодую горничную по имени Фредерика. Она была очень мила, работала хорошо и не любопытствовала. А ведь, поди ж ты, все-таки не смогла сдержаться и рассказала отцу, что у графини Вавель де Версэ — в то время они еще носили это имя — полно красивой одежды и белья, какого днем с огнем уже не сыщешь, а на каждой вещи вышиты три французские лилии. Такая вот неосторожность, но это сошло с рук, хотя в том краю еще полно было французского дворянства. И графу там нравилось. Он часами вел научные беседы с господином Рамбольдом в его фармацевтической лаборатории. Место было очаровательное, как будто выпавшее из времени, нам всем там было хорошо. Но тут случилась настоящая катастрофа.

— Опять пожар?

— О нет! Гораздо хуже. Ночью 16 марта 1804 года в окно постучался какой-то всадник. Он привез письмо. Перекинулся парой слов с господином Рамбольдом, передал послание графу, выпил стакан вина и ускакал. Письмо было от принцессы Шарлотты де Роган-Рошфор. Два часа спустя мы уже галопом мчались оттуда, а назавтра страшная весть уже облетела весь Ингельфинген: поправ все международные законы и юридические нормы, Бонапарт приказал похитить герцога Энгиенского из его дома в Эттенхайме. Остальное вам, конечно, известно: герцога притащили в Венсен, где на следующую же ночь расстреляли без суда и следствия в крепостном рву и там же закопали. Таким образом Первый консул объявил войну детям Людовика XVI, ведь ему было отлично известно, что Людовик XVII все еще жив и что, возможно, та, которая называла себя герцогиней Ангулемской, была всего-навсего самозванкой. В те времена у консула был в подчинении особо ловкий министр полиции — Фуше…

— Это ужасная, позорная история! Она всколыхнула сердца всех порядочных людей! — подтвердила Лаура. — Молодого герцога любили, и он совсем не угрожал жизни Бонапарта. Никто так и не понял, зачем надо было замешивать на крови основание трона, на который Наполеон собирался взойти.

— Так уж и никто? — прошептал Шарр, улыбаясь одними глазами.

— Нет, конечно. Я-то поняла, и еще один-два человека. Только герцогу было известно, где скрывается настоящий король. Удивительно лишь, что его убили так скоро. Могли бы, наверное, попытаться заставить его выдать тайну…

— Кому-то, без сомнения, было на руку, чтобы он так ничего и не рассказал. Оттого и эта безобразная спешка, казнь…

— Если бы народ узнал об этой истории, кто бы, интересно, в нее поверил? — задумалась Лаура. — Двое детей короля вынуждены скрываться! Как печально! Но расскажите, куда вы поехали после Ингельфингена?

— О, сначала просто путешествовали. Подумав, что с этой стороны опасность больше не грозит, вернулись на несколько недель в замок Одиночества, но наша собственная таинственность вызывала подозрения. Кроме того, в то время мадам носила бархатную маску, и мы сразу же заметили, что она привлекает внимание. Граф согласился на маску, потому что она жаловалась, что задыхается под вуалью в жару. Но вуаль пришлось вернуть, и мы стали раздумывать, куда бы нам еще податься, а тут как раз через посредство одного голландского банка, где размещены счета графа и который в случае надобности посылает ему деньги, пришло приглашение от русского царя прибыть в Вену.

— В Вену? Не безумство ли это? — чуть не закричала Лаура.

— Нет, потому что, как видите, мы еще здесь и живы. Граф предпочел бы съездить туда один, но как оставить мадам? Так что мы поехали втроем и остановились там в гостинице, где графиня, изображая больную, не покидала своей комнаты, а я прислуживал ей, пока сам граф ездил во дворец Шварценберг, где встречался с Александром I.

— И что же ему сказал царь?

— Мне смысл всей беседы не передавали. Граф просто сказал, что русский император дал ему несколько добрых советов и какие-то письма. Потом мы отправились в Голландию, где прожили в одном замке недалеко от Гааги до 1806 года. Но в тот год Наполеон посадил на голландский трон своего брата Луи, и нам пришлось снова тронуться в путь — в Германию.

— А почему не в Англию? Если вы бежали от Наполеона, как и от прочих врагов, то Англия была бы лучшим местом…

— Только не для господина графа, — мягко возразил Шарр. — Там, конечно, есть и друзья, но есть и

враги, причем довольно влиятельные. А если бы в опасности оказался и он, то мадам бы совсем пропала…

— Тогда почему бы не поехать в какую-нибудь далекую страну, за пределы Европы? Она могла бы там жить свободно, без этой вуали, без забот…

— В морях неспокойно, а еще граф не хотел отрываться от источника своих доходов. Кроме того, мадам все-таки предпочитала оставаться в Европе. Ей нужна была страна, где проходила хотя бы одна французская граница. Кстати, не забывайте, что в ее жилах течет и австрийская кровь. И, наконец, те, кто следил за ней издалека все это время, не хотели, чтобы она пересекала океаны. По совету русского императора мы попросили убежища у Луизы Прусской, сестры великой герцогини Шарлотты фон Сакс-Менинген. Обе они дочери герцогини Мекленбург-Стерлицкой, урожденной Гессен-Дармштадтской, и в детстве были лучшими подругами королевы Марии-Антуанетты. Королева так их любила, что, по слухам, даже взяла с собой в тюрьму их миниатюрные портреты. За эту привязанность нам было воздано сторицей: стоило только попросить о помощи, как она немедленно и щедро была нам оказана. Так что вскоре мы двинулись в сторону Хильденбургхаузена.

То, что рассказал дальше Филипп Шарр, Лаура уже слышала от фрау Маркарт, но она ничем не показала своей осведомленности.

— Я надеюсь, — заключил швейцарец, — что этот замок Эйсхаузен станет конечной точкой наших странствий. Графу и мадам тут нравится. Дом просторный, стоит на отшибе, и его легко охранять. Прекрасный сад, за ним ухаживает пожилая пара, им уже за восемьдесят. Им еще собираются подарить дом в деревне, и великая герцогиня сама подобрала новых слуг. У нас сейчас есть даже настоящая кухарка, — заявил он с улыбкой, при виде которой Лаура с удивлением вздернула бровь, — ее зовут Иоханна Вебер, и она так мила…

Тут Лауре опять пришли на память слова Ее Высочества: еще в Тампле мечтала она об уединенном замке с садом, о домашних животных… и любимых людях вокруг…

— А у вас есть животные? — спросила она, и теперь настал черед Шарра удивляться:

— Ну да, две кошки, но они у нас уже давно… Мадам их очень любит и сама кормит.

— А собаки?

— Собак нет. Они бы доставляли неудобство при переездах из города в город. И потом, вы помните, как еще в Хейдеге, когда умер Коко, мадам горько плакала и поклялась, что не будет заводить других собак. Но если мы осядем тут надолго, кто знает, не переменит ли она свое мнение… А сейчас, если позволите, мы позовем Жоэля и договоримся о завтрашней встрече. Время позднее, и мне пора в обратный путь.

— Подождите еще немного! Меня так мучает один вопрос…

— Какой же?

— Мадам… Счастлива ли она?

— Кажется, да… По крайней мере, выглядит счастливой.

— Поймете ли вы меня без прямого вопроса?

Филипп Шарр смешался. Его честные глаза смотрели в сторону, не желая встречаться с пытливым взглядом Лауры.

— Вы хотите сказать… любят ли они друг друга?

— Да.

— Не возьмусь ответить, ведь на этот счет они очень

скрытны. Таятся даже от меня. Он обращается с ней, как с королевой, а она с улыбкой принимает эти вечные почести. Но мне не ведомо, что происходит между ними по ночам, когда они остаются одни. Разве что порой, в ночной тиши, такой привычной в замке, раздается ее плач, но потом очень быстро стихает.

— Как будто кто-то утешает ее?

— Быть может…

— Но почему же все-таки у вас так тихо? Ведь она любила музыку…

— В гостиной есть клавесин. Случается, она играет…

Господи, ну как же трудно разговорить человека подобного склада, особенно если он вознамерился молчать! Лаура решила слегка отклониться от темы:

— А какую жизнь они ведут в этом замке?

— Жизнь знатных вельмож. У них великолепная обстановка и ткани для отделки стен, платья мадам заказывает в Париже по последней моде. Ей присылают еще и духи, разные снадобья для кожи. К столу подают тончайшие блюда, и сам граф большой знаток вин. Те, что приносят почту и газеты, приходят в перчатках, ведь им случается видеть графа, но графиню никогда… но, прошу вас, дайте мне заняться приготовлениями к завтрашней встрече!

— Последнее слово: вам часто случается видеть ее? Без этой вуали?

— Да, частенько…

— Но неужели по ее лицу ничего не заметно? У нее ведь такое выразительное лицо! Малейшее чувство там читалось так ясно…

Видя ее упорство, он слегка улыбнулся:

— Мадам, я могу сказать вам только то, что знаю сам. А о ее чувствах я ничего не знаю. Можно теперь позвать Жуана?

— Зовите!

Лаура оставила мужчин договариваться между собой. Она знала, что они с давних пор симпатизировали друг другу и были бы рады поговорить немного с глазу на глаз. К тому же подробности завтрашней встречи мало ее интересовали. Она поблагодарила Шарра за рассказ и за преданность делу, которое ей так бы хотелось назвать своим, и удалилась к себе в комнату, где в мягком свете ночника спала Элизабет. Но сама она ложиться не стала, а подошла к окну, выглянула и с досадой отметила, что пошел снег. С черного неба неспешно слетали ленивые снежинки. Это был самый первый снег в году, и казалось, он тут же и растает, но Лаура-то знала, что беспокойство ее не напрасно, снег выпадет опять, и дорога будет нелегкой. Она постояла еще, глядя, как легкие хлопья кружатся в воздухе, ложатся на фонтан и спадают на землю, чтобы сразу же растаять без следа. Погруженная в свои мысли, она заметила вдруг, как от крыльца отъехал всадник и, пустив коня в галоп, скрылся в белоснежной ночи. Филипп Шарр возвращался в Эйсхаузен. Тогда она вернулась в гостиную, где Жуан, сидя у камина, докуривал трубку. Он повернул к ней голову и улыбнулся. Улыбка на его устах была такой редкостью, что Лаура помимо воли отметила, без сомнения впервые в жизни, что эта улыбка, так контрастировавшая с жесткими волевыми чертами лица, казалась даже соблазнительной:

— Похоже, вы довольны?

— И верно, доволен. Всегда приятно увидеться с другом, а я очень ценю Шарра.

— Вы видели, что идет снег?

— Видел. Не думаю, что он помешает нашей завтрашней… прогулке, но этот снег напоминает о том, что скоро нужно нам не откладывая трогаться в обратный путь. Дорога домой будет трудной!

— Я знаю. На который час назначена завтрашняя встреча?

— Поедем к трем. Надо будет проехать деревню, замок и остановиться у первой развилки, на лесной дороге. Хорошо бы вам сейчас лечь поспать, а завтра обе одевайтесь потеплее!

Ничего не ответив, Лаура кивнула, пошла к себе и легла. Но сон не шел к ней. Эта ночь казалась ей бдением перед боем, хотя никакое сражение не намечалось, разве что схватка с чувствами, слезами, сожалениями. Шарр сказал, что Мария-Терезия радовалась, что увидит дочь, но что будет с нею, когда минует миг встречи и придется возвращаться в этот замок, который, по сути, был лишь золотой клеткой, тюрьмой, хоть бы и с одним-единственным стражем, пусть даже и любимым. На часах ратуши пробило три, когда Лаура, устав от своих мыслей, наконец уснула.

Они выехали из отеля «Англетер» около часа пополудни. Снег перестал, от него не осталось и следа, зато подморозило. Лаура по-зимнему закутала дочку: та надела теплое платье, меховые ботики, голубую накидку с капюшоном, подбитую и отороченную горностаем, в руках — горностаевая муфта. Сама она оделась почти так же, как всегда, только одежду предпочла серых тонов, а сверху набросила накидку на бобровой подкладке. Никаких шляп, их не наденешь с капюшоном. Зато Лаура тщательно уложила вьющиеся волосы Элизабет. Сама она уже давно заплетала в косы свои пепельные волосы и укладывала венцом вокруг головы: эту прическу можно было легко сделать самой, без помощи горничной.

Всю дорогу сердце ее колотилось, словно она ехала на любовное свидание. А Элизабет сгорала от любопытства, не понимая, к кому они едут. Она все испробовала, от ласки до обиды, чтобы заставить мать открыться ей, но так ничего и не добившись, сейчас попросту дулась. Жуан, само собой, тоже разговорчивостью не отличался. Так что приходилось девушке довольствоваться созерцанием пейзажа: припозднившаяся осенняя пастель опустилась на берега реки и на изящно очерченные холмы и возвышенности, отделявшие огромную равнину на севере Германии от цепи южных гор. Небо в тот день было особенно красиво. Избавившись от снеговых туч, оно светилось голубовато-серым муаром бледного утонченного оттенка. Но Элизабет, уйдя с головой в свои капризы, сочла эту неяркую красоту довольно монотонной.

— Долго еще? — крикнула она в нетерпении Жуану.

— Почти приехали! — сверившись с какой-то бумагой, закричал он в ответ с высоты своего насеста. — Вот и Эйсхаузен!

Мать и дочь вместе приникли к окошку кареты. Жуан придержал лошадей, и они чинно проехали шагом по городку, так похожему на другие, что попадались им на пути, и затем выехали на дорогу, с обеих сторон обсаженную деревьями. Дорога побежала в сторону, и тут Жуан указал хлыстом вперед:

— Там замок!

Действительно, похоже на замок. Во Франции сказали бы, усадьба, но трудно было определить, в каком она стиле: большой прямоугольный кирпичный дом, а крыша чуть загибалась, округляя углы. На каждом из трех этажей по девять окон, в центре возвышалось крыльцо. Перед домом — двор с двумя аллеями каштанов: одна вела к дороге, а другая — к дому священника. В саду за домом виднелись голые ветви деревьев. Наверное, удобный, крепкий дом, но для той, в чьей памяти еще не стерлись красоты Версаля и даже Тюильри, это была просто лачуга. Лаура подумала, что ее принцессе гораздо больше подошел бы новенький с иголочки замок в Комере, который изумительно отражался в пруду Вивианы, замок, словно закутанный в великолепный плащ зачарованных лесов… Но мечты ее прервал капризный голосок Элизабет:

— Почему мы не остановились? Да куда мы едем, наконец?

— Еще чуть-чуть терпения! Мы почти приехали… Дорога нырнула в дубовую и буковую рощу, и через несколько туазов[95] они оказались на развилке, обозначенной столбом с двумя стрелками. Жуан остановился на обочине и поглядел на часы:

— Скоро подъедут. Говорят, граф славится маниакальной точностью. Можете выходить, — добавил он, спрыгнув на землю и открывая дверцу, чтобы на руках ссадить Элизабет. Та запротестовала:

— Да что нам здесь делать! Это и есть ваш визит?

— Ну неужели так трудно помолчать? — устало попеняла ей Лаура. — Ты уже большая и должна научиться вести себя как взрослая девушка в любых обстоятельствах. Мы здесь находимся для очень важного дела!

Элизабет тут же притихла:

— А вы правда не можете мне рассказать?

— Позднее, деточка, обещаю тебе!

— Вот они! — объявил Жуан.

И действительно, прямо им навстречу ехал экипаж: четверка огненных вороных катила великолепную, отливающую лаком коляску с откинутым верхом. На козлах сидел кучер в темно-зеленой ливрее, расшитой золотыми галунами. Сердце Лауры на мгновение остановило свой бег.

— Делай в точности как я! — шепнула она, откидывая капюшоны, свой и дочери.

Экипаж замедлил ход, и те, что стояли на дороге, смогли рассмотреть седоков: величественный господин и, главное, дама, укутанная в изумительные соболя. Одна ее рука в зеленой лайковой перчатке, под цвет скрывавшей лицо густой вуали, придерживала шторку на окне кареты, а вторая утопала в соболиной муфте.

При виде ее Жуан сорвал шляпу и согнулся пополам. Лаура присела до земли в дворцовом реверансе, почти позабытом с давних пор, и дернула за руку Элизабет, чтобы та присела тоже, но девочка, казалось, превратилась в неподвижную статую. Она стояла, выпрямившись, и широко распахнутыми глазами смотрела не отрываясь на проезжавшую даму, а дама все удалялась и удалялась от нее…

И вдруг раздался повелительный окрик:

— Остановите!

Шарр придержал коней, экипаж застыл как вкопанный, и дама в соболях тотчас же выскочила из него и побежала обратно, к трем фигуркам, что замерли в испуге на дороге… Граф соскочил с подножки сразу же следом за ней.

— Мадам! — крикнул он. — Пощадите!

— Нет, это я у вас прошу пощады!

И, в мгновение ока сорвав с головы вуаль, она схватила Элизабет в объятия и, прижимая к груди, зарыдала от счастья:

— Деточка моя!… Деточка!

От волнения она с трудом дышала и больше не могла вымолвить ни слова. Граф тоже застыл и молча глядел на нее. Лаура с удивлением отметила, что его суровое лицо как будто смягчилось, и на нем даже появилась снисходительная улыбка. Они были так трогательны в своем объятии, мать и дочь!

Тут Мария-Терезия чуть отстранила Элизабет, залюбовавшись ею:

— О, как ты прекрасна! В действительности ты намного лучше, чем твой портрет!

А Элизабет и сама ее узнала:

— Моя крестная! Ох, как я счастлива!

И на этот раз она сама бросилась ей на шею, плача и смеясь. Не выпуская девочку из объятий, принцесса протянула руку Лауре:

— Мой друг… бесценный друг, как мне благодарить вас?

Та не смогла сдержаться, чтобы не задать так мучивший ее вопрос:

— Сказав мне — счастливы ли вы? Мария-Терезия лишь улыбнулась. Пусть и в слезах,

лицо ее лучилось, и не только по случаю долгожданной встречи. Ее распустившаяся красота озаряла все вокруг, и Лауре стало понятнее, зачем нужна была ей вуаль. Где бы она ни показалась без этой завесы, она бы немедленно приковала к себе все взгляды, вызвала бы интерес и разнообразные толки. Мать ее тоже была красива, но само это слово в применении к дочери казалось тусклым, пресным. Как трудно было, наверное, прятать этакое сокровище, ведь приходилось ее охранять и от посягательств врагов как принцессу, и от соперников как женщину. Такая редкая женская красота могла бы вызвать войны. Наверное, Елена Троянская была похожа на нее…

Граф, стоявший чуть поодаль и с оружием в руке обозревавший окрестности, подошел и, подобрав вуаль, протянул ее Марии-Терезии:

— Бога ради, мадам! Наденьте это! Кто знает, кто может скрываться за деревьями в лесу…

— Прошу вас! Дайте мне с ними проститься!

Она протянула Жуану руку, и он с неподдельным чувством склонился над ней; поцеловала Лауру, незаметно вложив ей в руку какой-то мешочек, и снова сжала в объятиях свою «крестницу»:

— Ты прекрасна, как ангел, и я горжусь своей до… крестницей. Время от времени думай обо мне и помни, что я бесконечно люблю тебя!

— О! — вскричала Элизабет. — Но почему нужно так скоро расставаться? А можно нам приехать еще?

— Я не знаю, — промолвила Мария-Терезия, погладив ее по щеке. — Быть может… если бог даст!

Привычным движением она набросила зеленую вуаль, но и сквозь тюль было видно, как горят ее огромные глаза.

— Вашу руку, друг мой!

Граф уже подставил локоть. В последний раз взмахнув рукой, «графиня» медленно направилась к экипажу, а Лаура вновь присела в учтивом реверансе. К ее удивлению, на этот раз Элизабет присела точно так же, чем даже сбила ее с толку. Решительно, у ее дочери талантов больше, чем можно было бы предполагать… Но она заметила также, что дочка плачет, и привлекла ее к себе. А тем временем карета уже скрылась в лесу. Они сели в свой экипаж, и Жуан начал разворачиваться, а Элизабет, усевшись, зарыдала в три ручья:

— Да что все это значит? Почему мы не можем остаться подольше у моей крестной? Такая долгая дорога, и все ради каких-то нескольких минут! Какое-то безумие… А мне столько нужно ей рассказать!

— Надо надеяться, что появятся другие возможности…

— А я не верю! И вы сами тоже не верите! Я чувствую, что не верите!

— Дорогая моя, будущее принадлежит господу. Но ты уже достаточно большая, чтобы узнать часть тайны, которая так тебя тревожит и не дает тебе покоя!

— Лишь только часть?

— Да, остальное ты узнаешь позже. Твоя крестная — знатная принцесса, она вынуждена скрываться, чтобы сохранить свою жизнь. Тебе известно, что еще до твоего рождения все мы пережили страшные времена, было много ненависти и жажды мщения. Если ты любишь крестную, то должна молиться, как молюсь я сама, чтобы об этом укрытии никогда не узнали ее враги. Ты должна мне поклясться, что никогда никому не скажешь ни зачем мы сюда ездили, ни о том, кого мы видели здесь!

Серьезный тон матери подействовал на девушку. Она почувствовала, что здесь кроется нечто слишком важное, может быть, даже ужасное, но, во всяком случае, пока еще недоступное для ее понимания. И, сняв перчатки, она отстегнула с шеи золотой крестик, с которым никогда не расставалась, дала его матери и протянула над ним чуть дрожащую руку:

— Клянусь вам, матушка! Я никогда никому об этом не расскажу!

Успокоенная, Лаура поцеловала дочку, а потом развязала мешочек, который передала ей Мария-Терезия. В нем оказался великолепный розовый бриллиант, оправленный в кольцо, и несколько слов, написанных ее рукой: «Для Элизабет, когда ей исполнится двадцать лет, чтобы она никогда не забывала так любящую ее крестную. Бог даст, в этом возрасте она уже будет достаточно сильной, чтобы принять истину…»

— О! — восхитилась девочка. — Какой красивый!

— Это предназначено тебе, когда подрастешь, — сказала Лаура, завязав тесемки мешочка и быстро опустив его в карман.

На время в экипаже повисла тишина: каждая погрузилась в свои думы. Но Элизабет не умела пока еще проводить много времени в раздумьях, и вскоре она зашептала:

— А вы видели, матушка, как красива крестная? Как будто бы в ней… какой-то свет! Она похожа на фею из сказок господина Перро. Когда она опять набросила вуаль, мне показалось, что скрылось солнце…

Лаура лишь ласково улыбнулась ей. Как рассказать, что люди этой страны, где нашла она убежище, называли безымянную, но лучезарную принцессу «графиней Тьмы»?