ГЛАВА 12

Ворон уже больше часа ходил под дверью аптеки. Пять шагов туда, пять обратно. Как арестант в камере. Как зверь в клетке. Метался, тяжело дыша, шепча мольбы и проклятия, прислушиваясь к звукам за дверью… И не смел войти.

Он хотел вернуть Альбину. Потому что без нее не было счастья, не было любви, не было жизни, ничего не было… Он хотел ее вернуть — любой ценой. Вот какой она оказалась, эта цена. Вернулась, чтобы уйти. Уйти туда, откуда не выманишь ни хитростью, ни угрозами. Ворон чувствовал такое бессилие, такое отчаяние, что ему хотелось немедленно переложить на кого-то хоть часть вины, иначе оставалось бы только выть да биться головой об стену.

Увидев Галину, выскочившую из двери, Вячеслав подбежал к ней, схватил за руку, втащил в ярко освещенную процедурную и стал тыкать в лицо смятым листком.

— Вот! Он оставил ей записку. «Дорогая…»

Галя выдернула руку, отвернулась, но Ворон забежал с другой стороны и совал, совал ей в лицо этот клочок бумаги, крича шепотом:

— «Все было прекрасно». Прекрасно ему, сволочи, было, слышишь? «Но все имеет свой конец». Надоела, значит, хватит, поиграли — и будет. Вот как они, богемные господа, обращаются с женщинами. Нет, ты послушай! «Будь счастлива. Вадим». Все! Теперь будь счастлива и не поминай лихом, а он поехал другим дурочкам мозги пудрить. Уехал… Плюнул в душу и уехал.

Он прижал Галю к стене, размахивал измятым листком, хрипел, захлебываясь ненавистью, жалостью, отчаянием:

— Я вот не смог бы так! Не смог бы… Я бы сел! На пять лет, на десять! Не испугался бы. За любимую женщину… А он струсил, удрал!

— Хватит! — закричала Галя с такой яростью, что Ворон опомнился, замолк, отступил. — Не лей напрасно слезы, не пожалею.

Особист заметался по тесной комнатке, скрипя зубами, мыча, не в силах выразить раздиравшие его чувства. И наконец нашел причину своих бед, нашел виноватых. Торжествующе ткнул в Галину пальцем:

— Вы! О-о! Это вы… Ты и Маринка… Вы сбили ее с толку! Вы ей голову заморочили! Из-за вас… если бы… она сама бы не решилась… не додумалась бы…

И вдруг Галя все поняла. Глинский увел у особиста жену. С точки зрения брошенного мужа — это преступление. Но в Уголовном кодексе ни статьи такой, ни даже официального названия подобному преступлению нет. И теоретически сесть Глинский мог только за реальные свои дела, о которых Галина не знала и знать не хотела. А вот особист знал. Раскопал, разнюхал. Она так ясно это поняла, как если бы Ворон сам сказал ей.

Раздувая ноздри, задыхаясь от гнева, она приблизила к Вячеславу свое пылающее лицо, скривила яркие полные губы в презрительной ядовитой усмешке и прошептала, глядя прямо в водянистые глаза Ворона:

— А Голощекин помог тебе вернуть Альбину на путь истинный, так ведь?

Ворон дернулся, как от удара, и отпрянул. Щеки его затряслись, он взвизгнул:

— Это неправда! Неправда!

Галя продолжала наступать на Ворона, тесня его в угол, а он отступал, уворачивался.

— Только ты помни, что Голощекин никогда ничего просто так не делает.

Она со злой радостью заметила, как на лбу и висках особиста выступили бисерины пота. Решительно отодвинула его и спокойно вышла, не оглядываясь.

Ворон посмотрел ей вслед долгим запоминающим взглядом. Потом поправил на плечах сползающий белый халат, вышел в коридор и снова принялся мерить его шагами. Пять шагов туда, пять обратно. Длина цепи, сковывавшей его с Альбиной.

Он остановился возле двери аптеки. Тишина за ней вдруг испугала его. До сих пор он все время слышал какие-то звуки: шаги, звяканье медицинских инструментов, разговоры Марины с Галей… А теперь совсем тихо. Что там? А если она умерла… или умирает… а они скрывают это от него? От него всегда все скрывают! Они еще не знают, что от него ничего нельзя скрыть. Он насквозь их всех видит.

Ворон решительно шагнул к двери и приоткрыл ее. Маленькая настольная лампа была заслонена газетой. Альбина спала, укрытая до подбородка серым больничным одеялом. Марина дремала, сидя за столом и положив голову на руки. Услышав короткий скрип открывающейся двери, она вздрогнула и подняла голову.

Ворон проскользнул в аптеку.

— Ты иди, — прошептал Ворон. — Иди. Я тут с ней посижу.

— Не надо, — тихо, но твердо ответила Марина. — Если что, я дам знать.

— Что значит — не надо?! — взвился Ворон. — Я — муж! Я право имею! Я вам покажу, я еще выясню, как вы тут ее лечите и от чего… Сами довели, а теперь лечат! — прошипел он. — Нет уж, я тут останусь, я за всем прослежу.

Марина смотрела на особиста со смешанным чувством отвращения и жалости. Вздохнула, поднялась со стула.

— Хорошо, можете остаться. Я буду у себя в кабинете. Если понадоблюсь — позовите.

Она вышла, осторожно — не стукнув, не скрипнув — прикрыла за собой дверь. Вячеслав остался наедине со своей женой.

Он шагнул к узенькой кушетке, увидел голубоватое лицо в ореоле разметанных по подушке легких светлых волос, лицо — такое спокойное, такое отрешенное от всех и от всего, лицо, подобное колеблющемуся пламени угасающей свечи: еще здесь и уже там…

Ворон повалился на колени, захлебнулся коротким лающим рыданием. Отдышался, вытер мокрые глаза, осторожно выпростал из-под одеяла тонкую бессильную руку Альбины, приник к ней губами, забормотал, прерывисто вздыхая:

— Ручка у тебя тоненькая… Альбиночка! — позвал он, пытаясь шепотом докричаться до того далекого берега, куда ушла, улетела Альбина. — Где ты сейчас?

Альбина молчала, ресницы ее не дрогнули, бледные потрескавшиеся губы не улыбнулись. Она только ровно и глубоко дышала.

— Летаешь, наверное, — пробормотал Ворон. — А меня ты с собой никогда не брала! Мне бы сейчас тоже… полететь…

Он снова прижался лицом к тонкой руке, стал жадно целовать ее, перебирая гибкие длинные пальцы. Ворованное счастье — то, чего она не разрешила бы ему, если бы не летала сейчас в неведомых далеких краях… Ворон беспокойно дернул плечом. Ему показалось, что Альбина рассердится, если он будет говорить только о себе; он чувствовал себя так, будто они встретились после долгой разлуки и им нечего сказать друг другу. Проклятие! Всегда одно и то же. Им нечего сказать друг другу… Он заторопился.

— У нас все хорошо, — забормотал он громче. Альбина была сейчас далеко, а он хотел, чтобы она непременно его услышала. — Да… У нас все хорошо. И бабушка здорова. Конечно, сердце барахлит… особенно если погода плохая… но она те таблетки принимает, которые ты ей оставила. Бабушка, знаешь, тоже прийти хотела. Но я не велел. Она все плачет… плачет…

Ворон внимательно, пристально вгляделся в лицо Альбины, словно не верил, что она может быть так равнодушна, слушая о своей любимой бабуле. Бабуля. Слабое место Альбины. Его козырь. Он всегда доставал его в нужный момент. И выигрывал. А сегодня не подействовало. Осечка. Ворон почувствовал себя беззащитным и обманутым, словно солдат, обнаруживший, что вооружен не боевым пистолетом, а детским пугачом.

— А зачем тебе наши слезы? — мрачно спросил он. И сам себе ответил: — Тебе своих хватило…

И вспомнил вдруг, что никогда не видел Альбину плачущей. Смеющейся, злой, равнодушной — но не плачущей. Значит, и слезы ее достались другому. И никто не знает, заплакала ли она перед тем, как принять горсть таблеток, врачующих самое горькое горе.

Ворону вдруг показалось, что рука ее холодеет. Он наклонился совсем близко, прислушался — дышит… Взял ее ладонь обеими руками и стал дышать на нее, согревая.

— Альбиночка… — позвал он из своего ужасного одиночества, смешного, постыдного одиночества, не заслуживающего даже жалости. — Альбиночка… Родненький мой… Проснись! Мне только это от тебя нужно.

Он оглянулся, словно и здесь кто-то мог его подслушать, наклонился к самому ее уху и прошептал, как страшную тайну:

— Живи, как хочешь. Люби, кого хочешь. Только дыши! Дыши на этом свете! — Он прислушался: поняла ли она его, послушалась ли, задышала ли свободнее и глубже. — А я буду знать, что ты где-то улыбаешься… Вот мне и хорошо будет.

Он шептал страстно, горячечно и сам верил в то, что говорил, и лицо его разглаживалось, менялось, становилось мягче.

— Пусть другой тебя целует. Пусть! Я слова не скажу, ничем тебя не попрекну. Светик мой…

И он заплакал, положив голову на казенное одеяло, и гладил себя по щеке Альбининой рукой, вымолив у судьбы эту ласку, эту жалость — какой ценой!

Марина и Галя молча сидели в том самом чистеньком кабинете, где, казалось, совсем недавно читали открытку Альбины и пили за женское счастье игристое шампанское из мензурок. За окном светало. Мир снова становился теплым, голубым и зеленым, словно не было этой ночью ни смерти, ни страдания, ни страха. Птицы завозились под окном, зачирикали и затрещали, обсуждая погоду и червяков.

— Он плачет, — сказала Марина. — Я хотела зайти, надо еще одну капельницу поставить, а он плачет… И разговаривает с ней. Даже не знаю… Так трогательно… Мне его жалко.

— Ну да! — буркнула Галя. — Жалко. Еще чего! Мучил-мучил, терзал-терзал, а теперь отчего же не поплакать?! Небось сам не ожидал, что так хорошо получится!

Марина покачала головой:

— Галя, ты иногда бываешь жестокой. Он ведь тоже человек.

Галина усмехнулась:

— Знаем мы, какой он человек. И не уговаривай. Он так убивается, потому что начальства боится. Ну еще бы! Жена полкового особиста руки на себя наложила. Скандал. Я не спорю, может, он и правда переживает из-за нее, а не из-за себя, да ведь это он сейчас плачет, а поправится Альбинка — он ей покажет, где раки зимуют. За все она заплатит. И за его слезы эти крокодиловы — тоже.

Она достала из кармашка блузки мятый листок и положила на стол — посередине, на то самое место, где пару дней назад лежала открытка от Альбины.

Марина осторожно взяла записку, развернула, пробежала глазами по строчкам. Изумленно взглянула на Галю, опустила глаза и прочитала еще раз.

— Откуда у тебя это?

— Ворон потерял. А я нашла, — хмуро пояснила Галя.

Марина недоверчиво покачала головой:

— Так прямо и потерял?

Галя усмехнулась:

— Ну почти… А зачем она ему? Мучить ее потом всю жизнь, глаза колоть? Ты бы видела, как он вокруг меня плясал с этой запиской, как орал! Наизусть уже выучил! Думаешь, Альбине приятно будет видеть, как он с этим к каждому суется и объясняет, какой он хороший, а Глинский плохой…

— Ну, каждому он вряд ли будет показывать, — неуверенно возразила Марина.

— Мне же показал. А мы с ним, сама понимаешь, не друзья.

Галя поставила на стол хирургический лоток, смяла записку и бросила бумажный комок в лоток.

— Подожди! — Марина вытащила комок, расправила, прочитала еще раз. — Как же так? Почему? Разве так можно? Я не понимаю…

Галя пожала плечами:

— Чего тут не понимать? Теперь, конечно, поздно — после драки кулаками не машут. Но, если хочешь, могу объяснить. Мой Жгут отправил на станцию Сережу на «газике», чтобы привезти и отвезти обратно Альбину. А твой Голощекин в последний момент заменил Сережку на этого Бондаренко. Голощекин что-то про него знает, и Бондаренко у него в шестерках ходит. Никита ведь любит про каждого что-нибудь знать. Потому что, когда знаешь, легче в кулаке держать. Что, ты за своим мужем не знала такого?

Марина зябко обхватила себя за плечи и понурила голову:

— Знала.

— У Бондаренко по пути машина заглохла. То есть это он говорит, что заглохла, а уж как там на самом деле было, я не ведаю. Факт тот, что они к поезду опоздали. Глинский уехал. А Голощекин в это время был на станции. Зачем? Он и проводил Глинского, прямо на поезд посадил. И что уж он ему сказал… Дело темное. Главное, что я ни на секунду не сомневаюсь, что они с Вороном всю эту комбинацию заранее разыграли.

Галя снова скомкала записку и бросила в лоток. Поднесла горящую спичку. Листок вспыхнул, веселый крохотный костерок мгновенно разгорелся и так же мгновенно погас. Остался пепел, еще хранящий очертания сожженного письма. Галя дунула, и пепел осыпался черной хрупкой пылью.

Отвернувшись к окну, глядя на зарождающийся день, Марина глухо произнесла:

— Не представляю, что такого можно сказать человеку или что такого можно сделать с ним, чтобы он предал свою любовь, уехал, оставив подлую записку. Не пытал же его, в самом деле, Никита… Даже если он к этому имеет какое-то отношение…

Галя встала, глянула на Марину сверху вниз — с жалостью и каким-то усталым раздражением.

— А ты сомневаешься? Ну-ну. Может, когда-нибудь и прозреешь.

Марина по-прежнему смотрела в окно.

— Галя… Мне кажется, ты ошибаешься. Никита, конечно, не самый лучший человек на свете…

— Это точно! — ввернула Галя. — Уж такой не лучший.

Марина не обратила внимания на эту реплику и продолжала тихо и монотонно:

— Но ты его каким-то монстром изображаешь. А это не так… Я его все-таки знаю.

— Ничего ты о нем не знаешь! — возразила Галина. — А защищаешь его только потому, что чувствуешь, что виновата перед ним.

— А разве это не так? — почти беззвучно прошептала Марина.

— Разуй глаза, Марина! Да все он знает! Он даже то знает, чего ты сама о себе не знаешь. Он выжидает, пока крючок поглубже войдет, а тогда уж и дернет, чтоб с мясом, с кровушкой… Погоди, попомни мои слова, он еще потешится… Тогда ты и поймешь, что можно сделать с человеком, чтобы он не только от близких — от себя самого отказался.

Галя резко встала и вышла из кабинета, хлопнув дверью.

Марина обернулась и бездумно посмотрела на горку пепла.

Думать было слишком страшно. Виноват ли ее муж в том, что произошло с Альбиной? Виновата ли она сама… Что ей делать? Как жить дальше?

Продолжать лгать? Делить себя между двумя мужчинами, каждый из которых был частью ее жизни?

Или решиться? На что?

Она не могла себе ответить. И тогда заслонилась единственным своим щитом — работой. Сейчас она занята важным делом, обо всем остальном она подумает потом. Завтра. Или когда вернется Иван. Ей многое нужно ему сказать.

Марина умылась, причесалась и пошла к Альбине. Ворон, услышав ее шаги, встал, отпустил руку жены, отошел в сторонку, пристально наблюдая за всем, что делала Марина. А она сменила флакон в капельнице, взялась за тонкое запястье, чтобы посчитать пульс… И в это мгновение Альбина очнулась.

Она медленно подняла веки. Взгляд ее сфокусировался не сразу. Глаза блуждали, не узнавая знакомую комнатку. Потом она увидела Ворона. Он растерянно улыбнулся ей, еще не веря, что она жива и смотрит на него. Сначала Альбина глядела на него с тем же странным отсутствующим выражением, как на стену, потом узнала… И словно толкнула его взглядом. Он почувствовал это так сильно, как если бы она ударила его. Ворон пошатнулся, сморщился и зашептал торопливо:

— Альбиночка… очнулась… все хорошо… а я вот тут все время… Мы так беспокоились… и бабушка… и подружки твои… Видишь, Марина… Галя тоже была… Марина сейчас тебе лекарство даст…

Он защищался этим бессмысленным жалким лепетом, но тяжелый ледяной взгляд толкал его, хлестал по лицу, затыкал ему рот. Он захлебнулся, опустил голову и вышел.

Тогда Альбина перевела взгляд на Марину. Марина поежилась: в этом взгляде не было ни благодарности, ни тепла. Только нестерпимая боль и горький упрек.

Птицы за окном заливались в полный голос. Утро наступило. Миновала глухая опасная пора, между тремя и пятью часами утра, когда умирают безнадежные и тяжелобольные. Об этом знают все врачи. Это время, когда душа непрочно прикреплена к телу. Когда соблазн соскользнуть на ту сторону особенно силен. Пережил эти часы, — значит, проживешь еще один день. А может, и не один…

Легкие белые занавески порозовели от первых солнечных лучей, новый день наступил, и все, кто не смог умереть этой ночью, должны были жить дальше.

Загрузка...