Хитклиф

16

Стоял тёплый мартовский полдень. Я сидела у постели старой леди. Лицо у неё было сморщенное и дряблое, как зимнее яблоко, но старческая рука сжимала мою с молодой силой. В комнате, просторной, светлой, хорошо обставленной, мы были не одни. Чуть поодаль, в тёмном уголке, сидела моя сестра Эмили. Через полуоткрытую дверь доносились приглушённые голоса.

Старушку звали Нелли Дин, комната находилась на Мызе Скворцов, а голоса в соседней комнате принадлежали миссис Кэтрин Эрншо (вдове Гэртона Эрншо и дочери той самой Кэти, чья история так поразила меня) и мистеру Чарльзу Локвуду, недавнему моему попутчику. На столике у кровати прямо передо мной лежала знакомая пачка пожелтелых листков.

Читатель, ты спросишь, наверно, какими бурными происшествиями, потрясающими открытиями, какими душещипательными речами были наполнены три месяца между январским днём, когда я распрощалась с мистером Локвудом на перроне, и тихой сценой, которая теперь предлагается твоему вниманию.

Ответ прост и лаконичен: никакими! Ничего, похожего на происшествия, не скрашивало скуку пасторского дома; никто, кроме неотёсанного папиного младшего священника и нашей экономки Табби, не сказал мне за это время больше двух фраз подряд. Хуже того, Учитель Эже не откликался и не отвечал на мои письма, хотя, боюсь, его молчание само по себе — красноречивейший из ответов.

Молчание воцарилось и между мной и Эмили. По приезде я, конечно, не удержалась и задала ей несколько вопросов о Хитклифе; результатом стало необычное и продолжительное отчуждение. Мы почти не разговаривали, разве что о болезни отца или о домашних делах. Но даже и в этих привычных хлопотах мы были разобщены — Эмили вместе с Табби хозяйничала на кухне, а я в одиночестве убирала постели и вытирала пыль.

До последнего времени молчал и мистер Локвуд. Хотя, спешно покидая поезд, мы и не условились о встрече, в глубине души я ждала от него весточки, — после нашего вынужденного, но искреннего сближения; тем более что от Мызы Скворцов до Хоуорта рукой подать.

Однако он долго не давал о себе знать. И вот вчера к нам постучал нарочный и сообщил, что у него для меня письмо. Сердце моё забилось: Учитель Эже — мой возлюбленный maitre[24]!Увы! Я надела очки и различила гиммертонский штемпель; однако любое письмо было приятным разнообразием в нашей пресной жизни. Я вскрыла конверт.

Содержимое повергло меня в изумление. Со всей торжественностью, подкреплённой белоснежной тиснёной бумагой и восковыми печатями, хозяйка Мызы Скворцов просила «мисс Бронте и её сестру (то есть Эмили, поскольку Энн была в отъезде) посетить их скромное жилище». Приглашение было сделано по настоятельной просьбе миссис Эллен Дин, которая желала переговорить с обеими (именно обеими) сёстрами. Сама миссис Эрншо и мистер Локвуд, с которым мисс Бронте познакомилась в поезде, будут глубоко признательны обеим мисс Бронте, если те согласятся их навестить. Экипаж заедет в одиннадцать.

Разумеется, я готова была ехать хоть сию минуту. Разговор с миссис Дин мог пролить свет на некоторые вопросы, которые возникли у меня после чтения Хитклифовой рукописи и остались без ответа. К моему удивлению, Эмили охотно согласилась меня сопровождать. Экипаж прибыл, как и было обещано.

Как бы ни томилась я в своём заточении последние три месяца, жизнь шла своим чередом. В этом я с горечью убедилась, когда мистер Локвуд встретил нас в прихожей Мызы Скворцов. Мой попутчик явно преобразился в обществе статной женщины, коей он нас и представил. Мрачная напряжённость, подмеченная мною в поезде, испарилась, сменившись пышущим довольством, которое передалось мне через его дружеское пожатие и через ту радость, с которой он смотрел на меня, на миссис Эрншо и вообще на всё вокруг. По большей части он довольствовался тем, что смотрел, предоставив миссис Эрншо говорить.

Любезная хозяйка торопливо обратилась к нам в прихожей и с извинениями просила подняться к миссис Дин сразу, ещё до чаю, поскольку престарелая дама ждёт нас с нетерпением и мучить её было бы жестоко.

— Она сильно сдала за последние дни, — прошептала миссис Эрншо на лестнице. — Однако временами сознание у неё проясняется, и тогда она спрашивает о вас. Существует некий манускрипт, или письмо, — она сжала мою руку, — вы знаете, о чём я говорю, — Нелли в последнее время одержима мыслью кому-нибудь его передать и, похоже, выбрала вас. — Миссис Эрншо провела нас по широкому коридору к открытой двери. — Мы положили её в бывшей спальне моей матери. Здесь ей лучше всего. Она хотела поговорить с вами с глазу на глаз. Мы с Чарльзом подождём в соседней комнате.

Она провела нас в спальню, представила лежащей на постели сухонькой старушке и вышла. Мы остались с миссис Дин.

С первого взгляда я не поверила, что сознание ещё живёт в этом иссохшем теле, однако вскоре убедилась в своей ошибке — едва старая экономка нас увидела, глаза её ожили, выдавая живой и деятельный рассудок.

Она завладела моей рукой и на милый сельский манер принялась без всяких предисловий выспрашивать про мою семью, ища какую-нибудь связь с собой или со своими друзьями. На Эмили она не обращала внимания.

Наконец поток вопросов достиг цели; выяснилось, что наша экономка Табита в давние времена частенько сплетничала с миссис Дин. Я приготовилась подробно отвечать, как поживает Табби, когда старушка внезапно промолвила:

— Ладно, мисс! Я многое от вас узнала, и вы терпеливо отвечали на старушечьи расспросы. Постараюсь отплатить вам тем же. О чём бы вы хотели меня спросить?

Вопрос застал меня врасплох. Я открыла рот, да так ничего и не сказала. Миссис Дин решила меня подбодрить:

— Ну, мисс, у вас есть вопросы. Я же вижу, они вертятся у вас на языке. Последние четверть часа вы глядите на Хитклифово письмо, будто хотите его съесть!

Я принуждённо рассмеялась.

— Вы правы, миссис Дин. Я умираю от любопытства и жажду выслушать настоящее окончание истории.

Она вздрогнула и выпустила мою руку.

— Истории Хитклифа? Окончание? Настоящее окончание? — Для человека, который сам предложил задавать вопросы, она выглядела странно напуганной. Глаза её затуманились, пальцы теребили край покрывала. — Окончания нет… только кольца… как вьюнок… вокруг и вокруг…

Я попыталась вернуть её внимание к конкретным событиям.

— Но письмо, миссис Дин, письмо — что было после того, как вы его получили?

— Мистер Локвуд знает; разве он вам не сказал? Я спрятала письмо, мисс Кэти так его и не увидела. Она вышла за мистера Линтона.

— Да, знаю, но ведь мистер Хитклиф снова объявился после того, как вы перехватили письмо, и после свадьбы?

Скрюченные пальцы продолжали мусолить покрывало, но голос окреп:

— Да, он вернулся; этот человек всегда появлялся там, где ему меньше всего следовало быть. «Нелли, — окликнул он меня как-то вечером, — это я. Не признала?» Он стоял, как огромный поджарый волк в лунном свете, полудьявол, получеловек. Я не решилась оставить его в прихожей, потому что с хозяйкой от ожидания сделался бы припадок, поэтому сразу прошла в гостиную, где они с хозяином и мисс Изабеллой мирно попивали чаёк, и объявила, что к ним мистер Хитклиф.

— И что потом?

— Ох, мисс Кэти ополоумела от счастья, но ради мистера Эдгара, который стоял рядом, спокойный и молчаливый, удержалась почти в рамках приличий, только ухватила названого братца за руки, охала, ахала, но не бросилась целовать его, по крайней мере, на глазах у мужа. Хитклиф тоже держался чинно-благородно и за час отколол столько вежливых штучек, что иному лондонскому джентльмену хватило бы на целый день! Но я видела, что он притворяется; поджидает случая.

— Случая для чего?

— Случая остаться с ней наедине и склонить к побегу. Но я разгадала его игру и присутствовала при всех их встречах, хотя пощёчин мне за это перепало! К тому же я боялась, что, дай им поговорить с глазу на глаз, выплыла бы история с письмом.

— Она не выплыла?

— Нет. Они были похожи — зеркальные отражения — глядятся друг в друга, как в зеркало, и видят одно и то же — любовь и ненависть. Ой, какие же они были самовлюблённые, какие гордые и какие своенравные! Они так и не сумели простить обид, которые каждый числил за другим. Так что в разговоре они ходили вокруг да около, никогда напрямик, до дня её смерти, так что правда о письме так и не выяснилась.

— А что мистер Линтон? Он не рассказал жене о встречах с Хитклифом?

— Ох нет, мисс, он никогда о них не упоминал, тем более при миссис Линтон. Она была злая, капризная, она бы только рассмеялась, узнав, как обошёлся Хитклиф с моим бедным хозяином, да ещё и рассердилась бы не на шутку, что мистер Эдгар скрывал от неё местопребывание пропавшего дружка. И хозяин это понимал. Ещё как!

— Наверно, он очень сильно любил её, если прощал такие выходки. И ещё, по-моему, большой смелостью было жениться на ней после жутких угроз Хитклифа.

— Я тоже много думала об этом и гадала, с чего бы он так осмелел и через два года возобновил свои ухаживания. Наверное, узнал от своих тётки и дяди Дэнтов о странных событиях в Торнфилде. Может быть, услышав, что после скандала Хитклиф вместе с опекуном удалились от общества, он счёл себя в безопасности. Да, взвесив всё, я думаю, так оно и было.

— И всё равно он очень её любил. Она отвечала ему взаимностью?

— Не тут-то было. Я уже говорила, мисс Кэти любила только себя и своё отражение в Хитклифе.

— Зачем же она вышла за Линтона?

— После любви к себе её главным грехом было тщеславие. Она хотела быть знатной леди, иметь богатого и красивого мужа. И так она ошиблась, и так за это поплатилась. Она умерла, умерла в этой самой комнате.

Спальня, за минуту до того светлая и радостная вдруг потемнела. Я невольно обвела её глазами, словно ожидая увидеть в кресле под окном труп.

— Да, в этой самой комнате она умерла, дав жизнь моей хозяйке, чей голос вы слышите сейчас в соседней комнате. Я несколько недель дежурила здесь по ночам; сидела на стуле в углу, там, где сидит сейчас ваша сестра. Был такой же погожий мартовский денёк, из окна так же пахло землёю с вересковых пустошей, да, и окно было открыто так же, как сейчас. Она говорила, воздух с пустошей прибавляет ей сил. Хозяин ушёл в церковь, и я пустила его.

— Его?

— Хитклифа. Это была последняя возможность, и поэтому я его пустила. Я знала, что она умрёт. Она очень тяжело носила ребёнка и разрывалась между двумя мужчинами, и теперь оба бросили её в трудную минуту. Хитклиф назло женился на мисс Изабелле, а мистер Эдгар заперся со своими книжками. На её лице была печать смерти.

— И вы впустили его сюда.

— Один-единственный раз. Они обнялись, на этой постели. И я могу засвидетельствовать, что они уладили-таки свою вражду и поняли друг друга наконец. Они даже простили друг другу — на свой манер, — ибо то, что они называли любовью, обычным людям показалось бы убийством. На её предплечье, которое он нежно сжимал, остались синяки с куриное яйцо! Но и она убила бы его, если бы смогла, чтобы утащить за собой. Так она и сказала в ночь своей смерти.

— Они встретились. И что потом?

— Потом? Что могло быть потом? Она разрешилась девочкой и умерла ещё до зари.

Тут Эмили подалась вперёд и начала было говорить, потом еле заметно улыбнулась и тряхнула головой.

— А, вы подумали о мистере Эдгаре. Да, он ужасно убивался. Сидел у тела покойницы день и ночь, пока её не закопали на кладбище. Не в склепе — она просила похоронить её так, чтобы ветер с пустошей колыхал над нею траву.

— А Хитклиф?

— Ну, двадцать лет он мучился сам и мучил других. Он как мог мстил обеим семьям и под конец всеми правдами и неправдами завладел обоими имениями. Он чуть не помешал моей хозяйке выйти за Гэртона, сына Хиндли — этот злодей не мог примириться с тем, что дети его старых врагов будут счастливы. Но он умер раньше, чем сумел осуществить свой замысел. Мисс Кэти являлась ему после смерти (мистер Локвуд свидетель) и сжила-таки его со свету, и теперь они лежат в одной могиле. А другие говорят, якобы они и не в могиле вовсе, а по-прежнему бродят в пустошах. Миссис Дин покачала головой и тронула уголок глаза, словно смахивая слезу.

— И всё?

— Всё. Кроме того, что мистер Локвуд вернулся и собирается жениться на моей хозяйке, так что, слава Богу, она не останется одна-одинёшенька после моей смерти.

Вдруг старушка изменилась в лице и повернула голову набок, поближе ко мне. На этот раз слёзы и впрямь текли по её щекам.

— Мистер Локвуд меня простил. А вы?

Я ждала подобного вопроса (хотя и не в такой форме), поэтому ответ приготовила заранее.

— Мне нечего вам прощать. Меня эти события не затронули. Но я могу высказать своё мнение, особенно теперь, когда вы рассказали всю историю до конца. — Я похлопала старушку по руке. — Я уверена, что вы поступили правильно.

Она с усилием приподнялась над подушкой и сощурилась на Эмили.

— А вы, мисс? Такая мрачная и молчаливая в углу? Что думаете вы?

Эмили без улыбки ответила:

— Извините, но я не думаю, чтобы вас в самом деле интересовало моё мнение.

Миссис Дин направила на Эмили указующий перст.

— Выйдите на свет, чтобы мне вас рассмотреть.

Эмили без колебаний встала и придвинула стул к кровати, напротив меня, так что свет из окна теперь падал прямо ей в лицо.

Несколько секунд миссис Дин молча её изучала.

— Ах, ах! — воскликнула она наконец и выразительно прищёлкнула языком. — Возможно, вы правы. Может быть, мне и впрямь не стоит выслушивать ваше мнение. Иногда молчание лучше. — Покачав головой, она закрыла глаза.

Она больше не открывала их и не говорила. Через минуту-другую я встревожилась и посмотрела на Эмили.

Та безучастно пожала плечами. В комнату вошла миссис Эрншо и ласково похлопала миссис Дин по плечу. Старушка приподняла веки, но не проронила ни слова.

— Вы утомлены, Нелли? Она устала, — тихо обратилась к нам хозяйка Скворцов. — Оставим её одну. Сейчас она, скорее всего, начнёт заговариваться. Позвольте пригласить вас вниз и предложить чаю.

— Это кто начнёт заговариваться, барышня? Я? — резкий голос заставил нас вздрогнуть. — Да у меня сегодня утром больше разумения, чем у вас в лучший ваш день!

Миссис Эрншо улыбнулась нам.

— Ладно, так в чём дело, Эллен?

— Только в том, что я должна ещё передать письмо.

— Мисс Бронте здесь; они ждут.

Миссис Дин положила руку на пачку жёлтых листков. Дрожащим, но уверенным жестом она протянула её вперёд.

— Вот, — сказала она, — по справедливости оно должно достаться вам.

Эмили взглянула на меня и слегка улыбнулась моему нескрываемому изумлению, потом поклонилась и взяла протянутую ей рукопись.

— Да, — сказала она. — Я возьму. Спасибо. Она свернула рукопись в трубку, положила в карман и застегнула на пуговицу.

Не глядя больше на Эмили, миссис Дин откинулась на подушку и закрыла глаза.

За чаем мы узнали, что свадьба действительно не за горами, и смогли поздравить участников. Счастливая пара уговаривала нас погостить подольше, потом, отчаявшись, предложила воспользоваться экипажем, но мы отклонили оба предложения, сказав, что погода замечательная и мы предпочтём прогуляться — отсюда до нашего дома, если идти через поля, не более трёх миль.

Мы долго оборачивались и улыбались новым друзьям, которые стояли на пороге и махали нам. Но когда наконец они скрылись из глаз, я не сдержалась и выплеснула наружу переполняющие меня чувства. Мои отношения с сестрой в последнее время безнадёжно испортились, повредить им уже ничто не могло, поэтому я позволила себе удовольствие высказать всё, что накипело в моей душе. Впрочем, как ни остры были мои уколы, они не могли уязвить сестру.

— Эмили, я отказываюсь простить или хотя бы понять твоё поведение! Как ты могла оставить письмо Хитклифа у себя? Ладно бы из вежливости притворилась, что берёшь его у миссис Дин, но потом! Это возмутительно! Ты должна была вернуть его миссис Эрншо или хотя бы предложить; я видела, она этого ждала!

— Вернуть? Разве оно когда-нибудь ей принадлежало? Какое ей дело до Хитклифова письма?

— Спроси лучше, какое дело тебе! Это семейный документ, и должен остаться в семье.

— Разве Эрншо приняли Хитклифа в свою семью? Что-то я о таком не слышала. По-моему, даже после его смерти дело обстоит совсем наоборот. К тому же письмо отдала мне женщина, владевшая им на протяжении последних шестидесяти лет; она единственная из живущих имеет право им распоряжаться.

Но я упрямо продолжала:

— А как ты вела себя с милой старушкой! Жестоко, иначе не назовёшь! Как могла ты отказать ей в желанном утешении, которое ничего бы тебе не стоило!

Эмили фыркнула.

— Эта «милая старушка» лгала.

— Что?!

— Кривила душой. Лгала. Ты знаешь, что это значит: говорила неправду.

— О чём же, скажи на милость? Она созналась в своей лжи; это больше не ложь.

— А, ты про спрятанное письмо. Я не об этом.

— О чём же, в таком случае?

— Я говорю о её изложении последующих событий.

— Но что же здесь неправда? Миссис Дин тайно спрятала письмо; всё остальное происходило прилюдно. Хитклиф любил и проиграл. Кэти умерла, родив дочь Кэтрин. Хитклиф расправился с врагами. Где тут место для лжи?

— Это не вся история.

— О чём ты?

— Есть другая история, которую нельзя рассказать.

Я остановилась и топнула ногой.

— Когда ты не оскорбляешь своих друзей, ты доводишь их до умопомешательства своими загадками!

— Ладно, мисс Гордячка Бронте, я скажу прямо. Кэти не умерла в ту ночь, когда родился ребёнок.

— Какая нелепость! Рождения и смерти регистрируются!

— Записи можно подделать. Не забывай, что Эдгар Линтон был магистратом!

С минуту я молчала и переваривала услышанное.

— Ладно, пусть она не умерла, пусть записи подделали, но тебе-то откуда это известно?

— Мне рассказал тот, кто узнал из первых рук.

— Кто? Эмили, скажи мне!

— А почему я должна говорить? Чтобы ты потом обзывала меня дурочкой?

— Ну и как хочешь.

Мы пошли дальше. От сдерживаемых слёз я почти не видела дороги и поэтому старалась не терять из виду цветастую юбку шедшей впереди Эмили.

Разумеется, я умирала от желания услышать объяснения, но успешно разыгрывала полнейшее равнодушие. Сестрица моя была в таком расположении, когда, попроси у неё соли, нарочно передаст перец. Поэтому я стала напевать себе под нос песенку; сделала весёлое лицо и даже стала следить за своей походкой, чтобы ненароком не выдать своего волнения. Эмили вышагивала впереди, прямая как палка, легко перешагивая лужи, которые мне приходилось перепрыгивать.

На какое-то время внимание моё привлекла едущая навстречу нам тяжёлая воловья повозка.

Она была так велика, а дорожка так узка, что нам пришлось отступить на обочину.

Пока повозка приближалась, мне пришла в голову странная фантазия, будто мы внезапно перенеслись в прошлое. Повозка была такой медленной и неуклюжей, а люди в ней — мужчина и женщина — такими бесформенными в своих вневременных нарядах, что казались воплощением всего крестьянского: согбенные трудами спины, невыразительные глаза обращены в себя, в свой внутренний мир, затерянный в глубинах народной памяти.

Когда повозка проезжала мимо нас, я поздоровалась, но крестьяне не ответили, хотя нас разделяло не больше шести футов. Они даже не подняли на меня глаз. Такое бывает во сне.

Они проехали; я огляделась. Мне пришлось встряхнуть головой, чтобы прогнать наваждение. Приветливое утреннее солнце спряталось за тучи, небо потемнело. Изменилась и сама местность: холмы стали круче, растительность скуднее, просёлок выглядел заброшенным.

— Мы идём не к Хоуорту! — воскликнула я.

— Не к Хоуорту.

— Куда ты меня завела? Куда мы идём?

Вместо ответа Эмили указала на вершину холма напротив. Сощурившись, я сквозь очки разглядела далёкую островерхую крышу и печные трубы на фоне серого неба.

— Это Грозовой Перевал! — воскликнула я через секунду. — Ты ведёшь меня к Грозовому Перевалу!

Эмили кивнула.

— Зачем, Эмили? Ты никогда прежде не брала меня с собой.

— Ты всегда отворачивалась от правды. Теперь вот и узнаем: это неизлечимо, или тебя можно исправить.

Это было приглашение помириться, и я им воспользовалась.

— Ты права. Я отворачивалась от правды, но больше не собираюсь этого делать. Я посмотрю ей прямо в глаза, но ты должна мне всё рассказать.

Эмили внимательно посмотрела на меня.

— Ты говоришь от сердца?

— Да.

— Ладно, хорошо. Я не только отведу тебя к Грозовому Перевалу, я ещё и расскажу тебе то, что на самом деле произошло в ночь, когда родилась наша новая знакомая. Но прежде пообещай мне одну вещь.

— Что хочешь — только расскажи!

— Поклянись не спрашивать, откуда мне это известно.

— Клянусь. — В моём голосе звучала искренняя радость; я готова была обуздать свой язык ради частичного удовлетворения любопытства и мира в семье.

— Ну ладно.

Мы пошли вдоль сужающегося просёлка, перепрыгивая через ручейки талых вод, она рассказывала, а я слушала следующую повесть:

Вообрази, как это могло быть, как это было.

Вообрази: три свечи прилеплены воском к каминной полке. (Кто-то торопился.) Их дрожащее пламя освещает спальню (ту самую, где мы сегодня побывали), но изящно обставленную во вкусе прошлого столетия. Здесь недавно принимали роды, судя по всему — тяжёлые. Везде кровь — слишком много человеческой крови, — окровавленное тряпьё, тазы с окровавленной водой, окровавленные свивальники младенца, который орёт в колыбельке, поставленной в изножье кровати, на пропитанных кровью простынях лежит женщина.

Женщина. Кто-то надел на неё длинную кружевную сорочку, словно обряжал покойницу. Она и впрямь почти покойница — серая кожа натянулась на скулах, глаза закрыты… дыхания не слышно. Но пульс ещё слабо бьётся на горле и чуть сильнее на запястье, которое держит…

Муж. Он сидит на стуле подле умирающей. Одна его белокурая прядь в крови. При каждом вдохе из груди его вырывается рыдание.

Служанка. Обмякла на стуле в углу. Младенец, белокурый в отца, кричит. К нему никто не подходит. На каминной полке, кроме свечей, стоят часы. Они тикают в унисон.

Час по полуночи. Окно открыто, ночной ветер колышет занавеску.

А это что? Шелестение плюща за окном? Занавесь колышется сильнее. За подоконник цепляется рука. Рывок мощного, одетого в чёрное плеча, мелькание белоснежного кружева. На озарённом свечой подоконнике появляется блестящий чёрный сапог.

У мужа вырывается сдавленный крик.

— Хитклиф!

При звуке этого имени женщина на кровати вздрагивает.

Муж ещё рыдает, но находит в себе силы потянуться к сонетке звонка.

— Стой! — жутким голосом произносит Хитклиф. — Стой, если тебе дорога её жизнь, а коли этого мало, если тебе дорога твоя!

Одной рукой он выхватывает пистолет, другой вынимает из кармана флакончик с алой жидкостью. В пламени свечей она вспыхивает рубиновым светом.

— Помнишь? Я её спасу, если тебе хватит ума не мешать.

Он обходит кровать, встаёт на колени напротив мужа, кладёт пистолет на подушку рядом с головой роженицы. «Заряжен и взведён, — бросает он мужу, — и я с огромной радостью проделаю дырку в твоей голове, если ты дашь мне повод».

Теперь слышны только крики младенца.

Хитклиф убирает с лица женщины спутанные пряди, нашёптывает на ухо нежные слова.

Муж и служанка (она проснулась; о да, она-то ничего не пропустит) смотрят, как Хитклиф откупоривает флакончик и вливает несколько капель в стиснутые зубы женщины. Он гладит её шею.

Муж, служанка, влюблённый подаются вперёд. В тело женщины возвращается жизнь; его сотрясают конвульсии. «Ты убил её!» — кричит служанка, но муж поднимает руку. Судороги стихают; румянец поднимается от груди к горлу и лицу. Глаза открываются. Они живые, лучистые, влажные, бездонные.

— Кэти, — говорит Хитклиф. Его голос доносится как бы издалека.

— Ты вернулся, — говорит Кэти отчётливо и глядит на Хитклифа. Тот не находит слов, только сжимает её руки и покрывает их поцелуями. Муж сглатывает, но ничего не говорит.

— Ты вернулся, — повторяет она. — На этот раз вернулся. Но ты снова от меня уйдёшь.

— Никогда, Кэти, — произносит Хитклиф. — Никогда больше.

Его руки пробегают по ночной рубашке, ласкают её с головы до ног, словно восстанавливая в памяти очертания тела.

Она тянется рукой к его лицу.

— Значит, я умерла? И забрала тебя с собой, как желала? И теперь мы оба — ангелы в дивном мире, куда заглядывали прежде?

— Нет, Кэти, мы живы. Я здесь, с тобой, в твоей спальне.

— Но где дубовые панели? Где наши книги? Это не наша спальня! Здесь Нелли и Эдгар… Что это значит?

— Вспомни, Кэти! Мы уже не дети, мы не в Грозовом Перевале! Ты жена Эдгара Линтона, который так тихо сидит сейчас у твоей кровати. Ты родила от него ребёнка. Ты — хозяйка Мызы Скворцов. Я пришёл, чтобы забрать тебя отсюда — от мужа, от ребёнка, от всех. Ты идёшь со мной, Кэти?

Кэти отвечает не сразу. Она оглядывает комнату, словно припоминая. Часы на каминной полке отстукивают секунды. Кэти снова заговаривает, но не с Хитклифом, а с мужем.

— Эдгар Линтон, больше в этой жизни ты меня не увидишь. Ты рад или зол?

Сперва Линтон запинается, но наконец ему удаётся сказать:

— Кэтрин! Что ты говоришь? Ты хочешь бросить меня? Ребёнка? Бросить всё и уехать с этим изгоем?

— Теперь мне всё равно, кто он в твоих глазах или в глазах людей; для меня он ребёнок, мать, брат и муж. Мне не нужен никто другой.

— Даже я?

— Даже ты. Я была счастлива с тобой и больше не буду. Он вернулся, я должна идти с ним.

— Если ты уйдёшь, что буду делать я? Что я буду делать?

Он стискивает голову руками.

— То же, что и прежде; ты и раньше предпочитал мне общество своих книг.

Тут Линтон не выдерживает, он багровеет.

— Знай же, Кэтрин, если ты покинешь эту комнату, то не увидишь ни меня, ни дочери, сколько бы ни молила потом, когда этот изверг тобою пресытится!

Здесь вступает Нелли.

— Мистер Линтон! Она не соображает, что говорит. У неё предсмертный бред!

— Нет, она всё прекрасно понимает. Я знаю её.

— Тогда подумайте хотя бы, что вы сами несёте. Она не в себе, и это понятно, но вы-то? Неужели вы позволите человеку, который уже погубил вашу сестру, увезти и вашу жену? Или вы задались целью сделаться посмешищем всей округи? — Потом Хитклифу: — Это убийство! Если она встанет с постели, то умрёт!

Хитклиф ласково поднимает Кэти с окровавленных простынь и прижимает её к груди.

— Вы убиваете её!

— Отойди, женщина. Я её спасу. Да, она умрёт — если останется здесь с этим племенным жеребчиком и отродьем, которое он ей заделал, — пиявками, которые высосут из неё жизнь.

Эдгар, на которого подействовали слова Нелли, пробует другой подход.

— Кэтрин — моя жена перед Богом и людьми. Мы обвенчаны по закону.

Хитклиф улыбается; его улыбка кажется в свете свечей хищным оскалом.

— Ты думаешь, меня это остановит? Я подчиняюсь лишь одному закону, закону, соединившему наши сердца, которые сейчас бьются так близко.

Он крепче прижимает к себе хрупкую фигурку, убирает волосы с её лица, закутывает её в складки плаща. Видна только рука Кэти, она держится за жёсткие волосы Хитклифа, там, где они перехвачены лентой.

Однако Линтон не сдаётся. Он хватает пистолет, забытый Хитклифом на подушке. Тот хладнокровно наблюдает. «Полегче, — говорит он, — эта штука может выстрелить».

— Отпусти мою жену, или я тебя застрелю!

Хитклиф смеётся.

— Убей меня, и ты убьёшь её.

— Меня это не остановит!

— Тогда стреляй. Мне не важно, на каком я свете, лишь бы вместе с ней. Не стреляешь, так отойди с дороги. Мы уходим. Её замужество было ошибкой. Считай, что его не было. Скоро мы будем по другую сторону земли. Ты нас больше не увидишь. Тебе нечего страшиться и не на что надеяться. Забудь нас. Вычеркни из памяти.

Хитклиф, держа на руках своё сокровище, обходит кровать и направляется к двери. Эдгар идёт за ними с пистолетом.

— Властью магистрата арестовываю тебя за похищение! — кричит Эдгар.

Хитклиф улыбается и кланяется. При этом скрывающий Кэти плащ распахивается. Видно её лицо. Она смеётся.

Хитклиф спиной вперёд выходит в тёмный коридор. Слышны тяжёлые шаги на лестнице, хлопает входная дверь. Нелли сбегает вниз, открывает дверь, выглядывает наружу.

В аллее ждёт карета, её яркие фонари затмевают звезды.

— Джон! — кричит Хитклиф.

Крупный мужчина спрыгивает с козел. «Всё готово, мистер Хитклиф», — говорит он и распахивает дверцу. В карете сидит женщина.

— Всё предусмотрено, — говорит Хитклиф Нелли. — О ней позаботятся.

Женщина протягивает белые руки, и вместе с Хитклифом они укладывают его ношу в карету. Хитклиф влезает следом.

Дверца хлопает, карета трогается.

Эмили замолкла, но мои мысли неслись галопом. Откуда она знает? Кто ей рассказал? Может быть, перебирая приходские архивы, она натолкнулась на другую рукопись, написанную Хитклифом или кем-то из участников, и там прочитала эту версию событий? Или Эллен давным-давно проболталась своей подружке Табите, а та пересказала своей любимице Эмили, когда они вместе хлопотали на кухне? Или сам Хитклиф поведал Эмили эту повесть? Но кто для Эмили Хитклиф — разве что призрак?

Как бы там ни было, я обещала не спрашивать. Эмили остановилась. Мы стояли перед заброшенным кладбищем на склоне холма. Сползшие надгробья громоздились одно на другое, под ними бежал вздувшийся от весеннего таянья ручей.

— На этом кладбище они похоронены, — сказала Эмили.

— Кэти и Хитклиф?

— Да, и Линтон тоже — он попросил положить его рядом с Кэти.

— Учитывая твой рассказ, это звучит странно.

Она пожала плечами.

— Пути любви неисповедимы.

— И всё же…

— Не веришь, посмотри сама.

— Нет, нет, конечно верю! Только скажи мне, что было дальше!

— Ладно, только идём быстрее. Темнеет, может начаться дождь.

Мы вернулись на просёлок и пошли вверх по склону.

— Что было дальше? Мы можем это заключить только по косвенным свидетельствам, поскольку надёжных очевидцев не осталось, — сказала Эмили. — Но всё просто.

Вообрази: карета скрылась из виду, служанка тяжело поднимается по лестнице. Она падает от усталости. Она замечает, что никто из слуг не вышел разузнать причины шума; они утомились за ночь, и если и слышали шум кареты, то решили, что приезжал доктор или священник. Всё тихо. Она доходит до верхней площадки и через коридор входит в освещённую комнату.

Вообрази их обоих: молодой муж вне себя от горя и ярости, служанка, возможно, корит во всём самое себя. Некоторое время они глядят друг на друга поверх колыбели с младенцем; тот сучит ножками в сбившихся свивальниках и орёт. Стук колёс затихает в отдалении.

В такой ситуации что им оставалось делать? Теперь точно не скажешь, но, наверное, они заперлись и начали лихорадочно советоваться.

Идея всё скрыть, вероятно, принадлежала Нелли. Это её стихия — скрыть, подтасовать, к тому же грех казался ей не таким и великим, когда дело шло о чести двух семей. Что до Линтона, он готов был мысленно похоронить Кэти, как похоронил Изабеллу. Коли история повторяется, почему бы не повторить тот же трюк с женой? На этот раз пойти чуть дальше. Раз она мертва для него, почему бы не сделать её мёртвой в глазах всего мира, их маленького мирка?

Кто его опровергнет? Ясное дело, не беглая парочка. У Линтона были все основания верить Хитклифу, когда тот пообещал не возвращаться, ведь узнай Линтон, где Кэти, он в ту же секунду принудил бы её вернуться силой закона; очевидно, Хитклиф увезёт свою добычу в неведомые края, и если даже услышит сообщение о её смерти, скорее подтвердит его, чем опровергнет.

Так почему бы единственной ложью не спасти семейную честь и хоть частичку счастливых воспоминаний. (Не забывай, что Эдгар тоже по-своему любил Кэти.)

— Почему бы нет? — убеждала Нелли.

Всё оказалось просто. На следующее утро слуги услышали, что хозяйка скончалась. Нелли вынесла из комнаты груду окровавленных простынь. Молодой сквайр заперся в комнате с телом любимой жены; слуги, направляемые намёками Нелли, не удивились («Да, бедный хозяин совсем рехнулся от горя!») и, разумеется, поняли, отчего пришлось торопливо хоронить закрытый гроб («Миссис столько настрадалась перед смертью, страсть было бы на неё смотреть»), а также легко объяснили исчезновение Хитклифа («Как пить дать, этот бес отправился в ад вслед за своей зазнобой!»). Да, они отлично поняли всё, происшедшее на Мызе Скворцов, и быстро разнесли своё понимание по округе!

Эдгар Линтон похоронил гроб, наполненный камнями. Не в семейном склепе — на такой риск он не пошёл, — но в земле, и поставил каменное надгробье с высеченным на нём именем жены. Слёзы он проливал самые настоящие. В последующие годы Нелли так часто пересказывала вымышленную версию хозяйкиной смерти, что под конец сама в неё поверила; замешательство, которому мы были свидетельницы, возможно, вызвано мучительным припоминанием.

Итак, каменную мать похоронили, отец прожил остаток жизни в затворничестве (страшась обманутых им людей). Что до девочки, она выросла и процветает до сего дня.

— Но что с Хитклифом и Кэти? — спросила я. — Хитклиф жил отшельником в Грозовом Перевале, а Кэти если и присутствовала там, то лишь в виде призрака. Это подтверждают и Нелли, и мистер Локвуд.

— Да, всё, о чём они рассказывали — о мести Хитклифа, о том, как ему являлся дух Кэти, о его смерти — правда, только началось всё это пятью годами позже. Мистер Локвуд застал самый конец событий и не может знать их начала.

— Пять лет… Хитклиф и Кэти прожили вместе пять лет.

— Да. С помощью мистера Эра они приобрели плантацию в Новом Свете. Возле Нового Орлеана, который тогда был французской колонией, — они желали укрыться от суровых зим и ещё более суровой морали северных земель. Кэти вскорости совсем выздоровела, но умерла через пять лет, родив Хитклифу сына. Исполняя последнюю волю усопшей, Хитклиф привёз её тело сюда и похоронил ночью — уложил ту, которую любил, в гроб на место зарытых Линтоном камней. Камни же эти он отнёс в свою спальню, где их и нашли после его смерти.

Как ни хотелось мне спросить: «А твой Хитклиф?» — я не решилась. Спросить значило никогда больше ничего не услышать. Однако фантазию мою не сдерживали подобные соображения. Эмили только что упомянула сына. Что, если он выжил? Может быть, он — нет, возраст не совпадает, — может быть, его сын был детским другом Эмили и поведал ей тайную историю семьи. Если нет, Хитклиф Эмили — лунный морок, выдумка, родившаяся из тумана над вересковыми пустошами, одиночества моей сестры и путаных россказней Табби.

Но эти мысли я оставила при себе, а спросила вот что:

— Как они жили в Новом Свете, на плантации?

Эмили сбавила шаг. Мы поднялись уже довольно высоко по склону, и я полагала, что до цели недалеко, но дорога огибала уступ, и он заслонял от нас дом. Эмили подняла взгляд к небу — обычному нависшему куполу йоркширского марта, но по её глазам я видела, что она различает за ним иные, более высокие небеса, более светлые облака.

— Вообрази. Посреди плантации — глубокое круглое озеро. Вокруг озера — густая дубрава, высокие сосны, пышный плодовый сад. Утром они ездят верхом в тени благоуханных деревьев. Скакуны у них вороные (Хитклиф разводит коней для луизианских плантаторов). Когда наступает дневная жара, они катаются по озеру в лодке с красным навесом. Хитклиф опускает руку в тёплую воду, Кэти перебирает струны мандолины и поёт. Или она дремлет, а он перелезает через борт и, словно тюлень, уходит в тёмную глубину озера и снова выныривает. Тропическое солнце отражается на водной глади, в золотистом мареве не различить, где кончается вода и где начинается небо. Но для них двоих это золотистое сияние их воссоединения — наконец-то они вместе, сегодня, как встарь.

Когда сгущаются вечерние тени, они бродят и беседуют под деревьями, тёмная кора которых лоснится в озёрном тумане. Пряный запах опавшей листвы поднимается от земли, по которой они ступают. Росистые лозы ласково касаются их щёк. Может быть, Кэти срывает округлый плод и катает его по лбу и щекам Хитклифа, веля ему насладиться скрытой внутри прохладой. Может быть, Хитклиф отнимает у неё плод и разламывает, дразнит её, требуя поцелуев в обмен на дольки.

Позже, проснувшись в ночи, они слышат не знакомое с детства завывание ветра в елях, но тайную жизнь ночного леса — птицы, жука, змеи, — сливающихся в восторженном хоре. Кровать их не как в детстве — дубовая комната-в-комнате, — стоит на открытой веранде под лёгкой сеткой, мерцающей в свете звёзд, словно кокон исполинского светляка — кокон, внутри которого они лежат. И когда она протягивает руку в ночи, он — рядом; и когда он протягивает руку, рядом — она.

Мы шли медленно; теперь мы обогнули уступ. Перед нами, на удивление близко, высился дом, называемый Грозовым Перевалом: древнее каменное строение на фоне мятущегося серого неба, голые ветви деревьев, пустые и тёмные окна.

Я остановилась. Эмили повернула ко мне голову:

— Что такое?

Однако я медлила. Что-то во мне противилось.

— Ты идёшь?

Не двигаясь с места, я отвечала:

— Ты поклялась, что расскажешь мне правду. Я верю тебе всем сердцем. Но было ли это на самом деле?

— Что именно?

— Сцены, которые ты описала, — имели они место в действительности? Ты сказала, что Хитклиф и Кэти уехали на южное побережье Северной Америки и прожили там пять лет в любви и довольстве. Каждый день они объяснялись друг другу в любви и соединялись в блаженных объятиях. Отлично. Кроме того, учитывая их натуры, они частенько ссорились, доводили друг друга до бешенства, плакали, мирились. Надо думать, они ещё ели, пили, работали, тратили деньги, уставали — всё, из чего состоит повседневная жизнь. Было это?

Эмили с трудом сохраняла спокойствие.

— Да.

— То, что ты рассказала мне, — подлинная история, не сказка и не аллегория?

Спокойное выражение на лице Эмили сменилось презрительной гримасой.

— Ты плохо слушала.

— Я ловила каждое слово; я выслушала и оценила всё, что ты мне рассказала. Я только пытаюсь это понять!

Эмили тряхнула головой:

— Я вижу, ты никогда не поймёшь.

— Ты меня обижаешь! Если бы ты только объяснила!

— Есть вещи, которые нельзя объяснить прямо. Есть истории, которые нельзя рассказать. Есть истории, суть которых невозможно постичь умом — только прочувствовать. А у тебя орган подобных чувств атрофировался, или его никогда не было.

В продолжение последней речи взгляд мой то и дело перебегал с сердитого лица Эмили на высящийся впереди дом. Что-то задержало моё внимание.

— Эмили! Не свеча ли это в окне?

Эмили обернулась и поглядела из-под руки.

— Нет, отражается заходящее солнце.

— Неправда, ты сама знаешь. Солнце уже почти час скрыто тучами.

— Один луч пробился на секунду.

— Ты ошибаешься! Там — в окне второго этажа! Опять блеснул — он движется! Там кто-то есть!

— Обман зрения.

— Нет, Эмили, я вижу!

— Невозможно. Окна забиты.

— Ох! Свечу задули. Идём же, посмотрим!

Она отвернулась от дома.

— Нет. Я всё-таки ничего не стану тебе показывать. Это бесполезно. Если бы ты вошла, то увидела бы голые стены — заброшенные комнаты — пустое пространство. И всё.

По правде сказать, дом, на который я продолжала смотреть, и впрямь выглядел пустым. Я видела, что окна заколочены. Но, однако, не удержалась и спросила Эмили:

— А что бы увидела ты?

Она чуть заметно улыбнулась.

— Аллегорию или, возможно, сказку, — промолвила она и пошла прочь от дома.

— Нет, Эмили! Ты завела меня в такую даль! Это нечестно! Зайдём внутрь! Я хочу знать больше.

— Для тебя, Шарлотта, ничего больше и нет. Для тебя история закончилась давным-давно, когда Хитклиф и Кэти умерли. Они мертвы, мир, который они населяли, мёртв; занавес опущен.

И больше она об этом не говорила, ни тогда, ни после.

Но когда по дороге к Хоуорту мы проходили мимо гиммертонского кладбища, журчание ручья достигло наших ушей, и звук бегущей воды показался мне симфонией самой жизни, сильной и настойчивой, продолжающей своё течение под твёрдой коркой повседневного бытия.