Храни меня, любовь

ГЛАВА 9

Он пришел утром.

Лора не спала всю ночь. Ощущение неминуемости потери не оставляло ее. Она даже не плакала — хотя очень хотела бы, но изнутри ее просто съедал сухой огонь, и от этого некуда было деться.

Она вставала, курила, смотрела в черное окно и пыталась заплакать, но вместо этого только вслушивалась в боль, которая заполняла ее с каждой минутой этой ужасной, дождливой, тяжелой ночи все сильнее. Мирно и безмятежно спала Анька — Лора подходила к ее кроватке, пытаясь успокоиться, но и это не помогало. Мысли почему-то возвращались к Андрею, и снова ее одолевала ярость — он даже на Аньку сейчас наплевал…

Потом она подумала, что с ним что-то случилось. Сначала ее даже немного успокоила эта мысль, примирила с его отсутствием — но затем она испугалась, потому что, в самом деле, мало ли что могло произойти? Она даже собиралась позвонить куда-нибудь — в милицию, в больницу, в морг, наконец, но от вида телефона к горлу подкатил страх, смешался с болью, превратился в комок тошноты, и Лора отпрянула от этой «вероятности». Нет. Она почему-то вспомнила, как в какой-то книге, которую ей давала Верочка, прочитала — страх притягивает несчастья. То есть — кто чего боится, то с тем и случится…

Ночь тянулась медленно, Лоре даже казалось, что она никогда не кончится. Она пыталась посмотреть телевизор — но там по всем программам шли триллеры или любовные драмы, где все героини стали похожими па Лору, а все герои — на Андрея. И Лоре это не нравилось: «В любом случае твоя жизнь сегодня ночью может измениться. Совсем не в лучшую сторону. Да, Лора, совсем не в лучшую…»

Словно в насмешку, героиня на экране сказала, глядя Лоре в глаза:

«Я раньше никогда и не думала, что в один момент весь мир может дать трещину… Как корабль, который затонет в считаные минуты…»

Лора щелкнула пультом.

— Пошла ты с такими откровениями, — прошептала она.

В квартире теперь стало тихо. Где-то капала вода. И даже в этом невинном звуке Лоре померещился намек на происходящее с ней. Так, по каплям, сейчас исчезает все, что Лора строила. Что создавала.

Она попыталась заснуть, чтобы не думать. Честно просчитала слонов, медленно бредущих в никуда и уносящих в это никуда саму Лору. Но мысли пробивались через этих слонов или вовсе прикидывались погонщиками и нагло усмехались Лоре — а вот и мы, твои черные предчувствия, и никуда ты от нас не денешься…

Входная дверь хлопнула в шесть утра.

Было еще темно.

В этот момент Лора окончательно пришла к выводу, что его уже нет в живых.

Но он вошел в комнату, включил торшер и увидел ее. Лора, к собственному удивлению, обнаружила, что ее настроения меняются с быстротой ветра. От «слава богу, жив» молниеносно она перескочила на «лучше бы умер»… Он был растерян. Слегка виноват. И отвратительно, нахально счастлив.

В нем почти ничего не изменилось, кроме взгляда. И улыбка, которая раньше появлялась только на его губах, когда он думал, что его никто не видит, теперь была везде. Она заполняла его. Она не помещалась в нем. Она просто пыталась заполнить вокруг собой все, включая и Лору.

— Привет, — сказал он. — Прости, что не позвонил…

Она не ответила. Только усмехнулась.

— Будешь врать? — поинтересовалась она, нарочито равнодушно потягиваясь.

Он сел, не снимая плаща, на краешек кресла, достал пачку сигарет — смятую и, как выяснилось, пустую.

— Нет, не буду, — сказал он. — Так вышло. Наверное, я полюбил другую женщину. Наверное, я должен тебе это сказать сейчас. Потому что — нам надо с тобой решить, как мы будем жить дальше…

На одно мгновение стало легко — то, самое плохое, уже случилось. Она даже нашла в себе силы улыбнуться. Но потом обманчивая легкость прошла. Она попыталась встретиться с ним взглядом — но тщетно. Он старался смотреть в сторону. Ну и правильно, подумала она. Правильно. Ощущение вины — самый большой сейчас ее союзник, Она знает это по себе. Ей хотелось крикнуть: ну и что, я тоже тебя не люблю, однако это не повод рушить всю жизнь! Жизнь важнее какой-то там любви!

Но Лора промолчала. Она продолжала молча стоять, как истукан на острове Пасхи, с таким же бессмысленным и глупым лицом. Как будто ожидая продолжения. Или пытаясь сделать вид, что оглохла и ничего не слышала. Да и вообще — были ли эти слова?

Андрей тоже молчал, отвернувшись к окну, нервно теребя пустую пачку. Лора стряхнула с себя оцепенение.

— Сварить тебе кофе? — спросила она как ни в чем не бывало.

Сначала он кивнул.

Потом, когда кофе уже булькал в джезве, он снова повторил:

— Лора, ты меня слышишь? Я полюбил другую женщину.

— Тсс, — улыбнулась она, продолжая смотреть на кофе. — Что ты как маленький? Сотни мужчин однажды решают, что полюбили другую. И не бегут, как подростки, сообщать об этом утром своим женам. Милый, твои интрижки на стороне…

— Это не интрижка, Лора!

— Твои интрижки на стороне, — продолжала Лора, снимая кофе с огня и думая: «Главное — выдержка, спокойствие и терпение, что бы он сейчас ни начал плести…», — не делают чести ни тебе, ни мне, и я охотно бы оставалась в неведении относительно твоих сексуальных побед… Но — если ты хочешь об этом поговорить, давай поговорим.

Ему хотелось взорваться, даже ударить ее. Она видела, как трудно ему сдерживать себя. И даже немного испугалась. Но надо было продолжать бороться за себя. За свою жизнь.

— Ты путаешь, Лора, — тихо проговорил он. — Интрижки у тебя. А у нас другое…

Как он мог ей это объяснить словами? Когда кажется, что небо опускается на ладони и где-то далеко, в Ламерике, поет женский голос — а они вдвоем слышат одну и ту же песню, грустную и в то же время — уводящую их обоих прочь, туда, к звездам, и ничего не надо, ничего не хочется — потому что молчит голос плоти, и только души соприкасаются, как ангелы, крылами, вдруг став девственно чистыми…

Как это объяснить Лоре, ходячей плоти, разлагающейся, в отличие от души, которая бессмертна. Лоре, для которой любовь уже давно стала страстью, потеряв при этом свой свет негаснущий.

Он не виноват, что только недавно стал понимать разницу между ними, любовью и страстью. Только тогда, когда встретил взгляд огромных глаз и детскую, насмешливую улыбку и прикоснулся к ее руке губами… Если бы Бог даровал ему это понимание раньше! Не было бы Лоры. Но — и Аньки бы не было. И он снова понял, что, может быть, все их страдания, вся их ложь взаимная — были во имя Аньки, а значит, были вполне оправданы. И Бог простил их. И дал ему это щемящее, крылатое чувство.

Но Лоре этого не объяснить. Она не поймет этого. Не укладывается в систему представлений о жизни, и наплевать, что эти самые представления упрощены до примитивизма…

— Давай пить кофе, Лора, — устало сказал он. — А поговорить мы всегда успеем. О любви. И о том, как нам все-таки теперь быть…

Шерри торопилась. Она летела по улице, точно на крыльях. Улица уже заполнялась людьми. Раньше Шерри чувствовала себя одной из них. Такой же. Она ничем не отличалась от этих озабоченных, или веселых, или легкомысленных женщин. Она была одной из них. По сейчас Шерри была просто одной. Любимой. Любящей… Она остановилась, чтобы вслушаться в тихую радость, бьющуюся подобно птичке в ее сердце, и тихо рассмеялась. Ей вдруг захотелось остановить этих женщин и сказать им: «Послушайте! Я ведь тоже не знала, что именно со мной это произойдет. Что я окажусь перед открытой дверью. Знаете, милые мои, вы не бойтесь. Открывайте эту дверь. Там — такой свет и такие чудеса, что не пожалеете! Главное — не ошибиться. Но, я думаю, вы не сможете ошибиться». Она бы им многое сказала, да, но к чему это, если можно хотя бы попробовать согреть их замерзшие сердца своей улыбкой, вложив туда по капельке нежности, которой теперь так много в ее сердце?

Она дарила им эти капельки, и некоторые улыбались ей в ответ, а некоторые почему-то хмурились озабоченно или смотрели на нее недоуменно…

Перед дверью в бравинский подъезд Шерри остановилась — ей стало немного страшно и почему-то ужасно противно. Она вспомнила, какой была с Бравиным. А вдруг он сможет ее убедить и она согласится с ним, снова станет той, прежней, глупой и пустой Шерри, ничего не знающей о Волке? Но разве это теперь возможно?

Дверь стояла перед ней, закрытая и массивная, и надо было войти. Иначе, если Шерри не переступит через эту змею, она не будет свободной.

— В конце концов, это надо будет когда-нибудь сделать, — сказала она себе.

И тут же подумала, что можно было прийти сюда с Тоней. И с Тониным Димой. Только не с Андреем. Вот с ним она никогда не согласилась бы посетить место ее обитания. Вдруг он, увидев Бравина и поняв, что Шерри тут была другой, разлюбит ее?

Да и какая глупость ей пришла в голову! Тащить сюда Тоню и Диму… Как будто она боится. А она совсем не боится. Нисколечки. Ни капельки.

Она набрала комбинацию цифр на кодовом замке. Дверь открылась, простонав.

— Ну вот, и все дела, — рассмеялась Шерри. — Дверь я открыла, вот вам всем…

И она уверенно и легко зашагала вверх по ступенькам.

«Все будет нормально».

Она же не говорит — хорошо. Просто будет как было. Ничего не изменится… Но — там, внутри, кто-то сказал Лоре, усмехаясь: ничего не будет нормально, детка, и ты это знаешь. Ничего не будет как прежде.

Лора остановилась, пытаясь заставить голос замолчать. Все будет как прежде. Она повторила это уверенным голосом. Анька, уныло ковырявшая вилкой омлет, подняла на нее удивленные и испуганные глаза.

— Ешь, мы опаздываем…

Получилось грубее, чем ей хотелось бы. Она попыталась смягчить интонации улыбкой.

— Ешь, а то мы не успеем, — повторила она.

Анька послушалась, но сейчас Лоре показалось, что в этой покорности все равно содержится вызов. Анька ведь — папина дочь. Он ее не бросит, подумала она. Никакая на свете женщина не сможет заставить его бросить Аньку. Никакая — даже самая великая любовь…

Ей стало легче от этих мыслей, но лишь чуть-чуть — все равно ее одолевало беспокойство. Где он сейчас? Уехал на студию, как сказал, или… Лора, которая сама столько раз лгала, теперь чувствовала себя униженной, когда лгали ей. Теперь она будет всегда видеть рядом с ним ту, другую… Зачем он ей это сказал?

Внутренняя истерика снова усилилась.

— Да быстрее же, — сорвалась она на Аньку. — Что ты ковыряешься? Мы опоздаем!

Анька втянула голову в плечи, испуганно, и тут же встала, засеменила в свою комнату. Лора почувствовала острую жалость к ней — она-то была тут ни при чем…

Всю дорогу Лора молчала, до самой школы, и только там позволила себе нежность по отношению к дочери — обняла ее, поцеловала и сказала:

— Я заеду за тобой…

Анька кивнула, равнодушно и покорно, и, пока она шла по дорожке, пока не скрылась за тяжелой школьной дверью, Лора стояла у машины, провожая взглядом ее фигурку. «Даже ребенок от нас устал», — подумала она.

Как же им теперь быть?

Она чуть не выкрикнула это, выплеснув вместе с криком и обиду за происшедшее с ней. Мимо шли спокойные люди, их существование в этом мире было тихим, незыблемым, неизменным. И только ее, Лорина, жизнь в данный момент катилась ко всем чертям, и никого это не волновало.

Лоре даже поговорить не с кем было.

Только Дима. Только Верочка Анатольевна. С Димой говорить на эту тему глупо, и вообще надо с этим завязывать. Хотя бы на время.

Она подумала и достала мобильник. Диме она все объяснит, он поймет. Потом, позже.

Она набрала номер Веры Анатольевны.

В конце концов, она мудрая женщина, она посоветует ей, что делать…

«Да брось, Лора… Что она тебе посоветует? Она же не ЛЮБИТ тебя. Тебя вообще никто не любит. Даже Анька…»

Эти слова обожгли, Лоре стало жарко — кровь прилила к ее щекам — и нестерпимо стыдно.

Она даже остановилась. В глазах потемнело, она мотнула головой, стараясь прогнать ощущения стыда и боли, и пробормотала:

— Тоже мне новости в цветоводстве… Я это знаю давно. Я живу с этим.

И почему ей вдруг именно сейчас стало вот так невыносимо это осознавать?

Рука потянулась к сигарете. Пустая пачка… Лора забыла, что сигареты надо купить. Лора вообще сегодня про многое забыла. И про то, что она есть в пространстве, — почти забыла…

Она вышла и направилась к киоску, на котором сверкала гордая надпись «Эксклюзив Мальборо лайт».

Мысли продолжали вертеться вокруг Андрея — «черт бы побрал его, и его шлюху, и все, с ними связанное», — и Лору даже поташнивало от этого кружения. Она даже не сразу среагировала, когда перед ней выросла чья-то тень.

— Здравствуй, — сказали ей, и Лора вздрогнула.

— Ты… следишь за мной? — выдавила она улыбку, хотя ей почему-то стало страшно. Потому что — и на самом деле эта его способность появляться рядом с Лорой в самых неожиданных местах начинала ее настораживать.

Он усмехнулся — одними губами, как умел только он, оставив глаза холодными и равнодушными. Его лицо ничего не выражает — как маска, снова подумала Лора. И если подумать, он похож на идиота. И может быть, он и есть идиот. Он ведь не говорит — действует. От воспоминаний о «действиях» ее снова бросило в жар, и он заметил это — усмехнулся, продолжая молча смотреть на нее.

В этой своей дурацкой кепке.

— У меня кончились сигареты, — проговорила Лора, словно извиняясь.

«Что со мной происходит, когда я вижу этого человека перед собой? И почему мне кажется, что и не человек это вовсе… Словно это тот самый мистер Death, он притягивает меня и отталкивает, и я все равно знаю, что я в его власти, рано или поздно я засну в его цепких объятиях…»

Ей даже показалось, что он прочитал сейчас ее мысли, его губы неслышно прошептали — «навечно», но — только показалось. На самом деле он достал из кармана пачку этих ужасных, дешевых сигарет без фильтра, которые Лора ненавидела, от которых ее бил сухой кашель, и протянул ей. И она взяла. Сразу же закашлялась.

— Нет, я не могу их курить, — пробормотала она. — Это извращение…

— Я думал, тебе нравятся извращения, — сказал он первые слова за их встречу.

Она выбросила окурок, вздохнула и сказала:

— Думай и дальше, если тебе так нравится.

Обошла его и двинулась к киоску. Купила у молоденькой продавщицы пачку «Мальборо», вернулась.

Он продолжал стоять, в той же позе, с тем же выражением лица, с той же улыбкой на губах.

Точно знал, что Лора сейчас вернется.

И когда она действительно вернулась, посмотрел на нее и спросил:

— Ну что? Пошли?

«А страшно ведь, — сказала себе Шерри. — Это я просто храбрюсь. На самом деле — очень даже страшно».

Но думать о страхе было нельзя. Она на всю жизнь запомнила слова своей бабушки — страх есть только один, перед Господом. Остальные-то наши страхи — все от лукавого…

И сейчас, как в детстве, Шерри почудилась ехидная, скользкая улыбка этого «лукавого», и этот «лукавый» был похож на Бравина. Такой же самодовольный, и в сердце его не было любви.

А у нее теперь она жила, эта чудесная любовь, теплая, трепещущая… Как бабочка. Как ангел. И — бояться было подло по отношению к ней, этой бабочке-ангелу.

По отношению к собственным, таким чудесным, крыльям.

Шерри открыла дверь — «кстати, надо оставить теперь эти ключи. Они ведь мне больше не нужны. Мне теперь вообще ничего не нужно в бравинском мирке. Пусть сам живет тут, в своем болотце…». В квартире никого не было, и Шерри вздохнула с облегчением. Ей совсем не хотелось с ним встречаться.

Она прошла в комнату. Ничего не изменилось. В углу торчала боксерская груша, новомодный тренажер, на котором Бравин упражнялся, когда рядом не оказывалось другой «боксерской груши», по имени Шерри. Воспоминания об этом были невеселыми, и еще — Шерри было теперь стыдно, что она так долго позволяла себя унижать… А может быть, потому и появился сейчас Андрей, со своим чудесным Волком, что Шерри слишком долго страдала вот в этом доме, где пахло только Бравиным? Его дезодорантом, его телом, его духом? «Души-то у него не было никогда, только дух…»

Ее не давила эта атмосфера — словно теперь была другая Шерри, а та, маленькая, запуганная, глупая — осталась в прошлом. Со своими нехитрыми, дурацкими мыслями и желаниями, она оставалась в воздухе этой квартиры, и Шерри-теперешней было ее нестерпимо жалко. Она взяла бы ее с собой, как младшую сестренку, но там, с Андреем, Шерри не могла быть прежней. Она не имела на это права.

Шерри посмотрела на часы. Да, скорей всего, Бравин уже уехал «на фирму». Шерри усмехнулась, вспомнив, как значительно это звучало в бравинском исполнении. «Я на фирму…» А фирма-то была — небольшая, сигаретно-водочная…

А раз он туда отправился, у Шерри достаточно времени, чтобы найти свой паспорт. Он не скоро вернется. Не раньше обеда.

Она попыталась вспомнить, куда могла засунуть свои документы. Открыла ящик один — там валялись какие-то бумаги, Шерри просмотрела их, бегло, — паспорта не было.

Во втором почему-то лежали тонкие брошюры — из серии «Как стать богатым, заработать миллион, увеличить мускулатуру» и прочая фигня. Шерри усмехнулась.

Она уже устала от путешествия в мир Бравина. Там было скучно. Она сейчас не понимала, как же это получилось, что она так долго пребывала в этом мире? Или сама была тогда скучной?

Паспорт она нашла в самом неожиданном месте — он лежал в баре, и Шерри бы его ни за что не нашла, если честно. Ей показалось, что кто-то подсказал. «Там, за бутылкой „Хеннесси“. Она даже пробормотала одними губами — спасибо, неизвестно кому, но — ей показалось, это был Волк. А еще ей послышалось встревоженное „уходи!“, и в сердце кольнула тревога, но она погасила ее. „Перестань, чего бояться“, — попыталась успокоить она себя. Она накинула куртку и уже собралась уходить, но — дверь открылась.

Да, она открылась, и на пороге появился Бравин собственной персоной. Его фигура закрыла дверной проем — «точно дверь от меня закрывает», пришло ей в голову. В горле защипало, как всегда, когда начинал подступать страх, чертов страх, гадкий страх…

Бравин смотрел на нее сощурившись. Сначала удивленно, потом вопросительно, потом — обрадованно (но радость эта была какой-то злой и угрожающей) и, наконец, спросил:

— Что ты тут делаешь?

Он не спросил: «Ты вернулась?» Именно так — что ты тут делаешь? Шерри хотела сказать: «Да ворую у тебя сбережения» или еще как-нибудь пошутить, но — под его тяжелым взглядом теряла остатки мужества, и себя тоже — теряла.

— Я за паспортом, — сказала она и с ужасом обнаружила, что ее голос дрожит, как будто она, Шерри, делает что-то постыдное и совсем-совсем неправильное. — И за своими вещами, — добавила она.

— Есть куда податься? — холодно усмехнулся он.

Она кивнула:

— Есть, да…

«Что со мной происходит? — с тревогой подумала она. — Он давит меня взглядом… Еще минута — и вернется прежняя Шерри. Я не хочу».

Она зажмурилась, пытаясь увидеть Андрея, точно звала его на помощь. Но — Андрея не было. Увидела она совсем другое. По заснеженной равнине летел белый волк. Он спешил, он так торопился, точно боялся не успеть.

В его глазах сверкали опасные огоньки, и Шерри вдруг поймала себя на том, что ей стало спокойнее. Она открыла глаза — «теперь я знаю, Волк бежит сюда, ко мне, на помощь», — и спокойно улыбнулась.

Бравин недоуменно поднял брови и выпрямился.

— Нашла нового папика, маленькая б…?

Он шелестел словами, и слова были мерзкими, скользкими. И Шерри подумала — он сам мерзкий и скользкий, и любые слова становятся такими же… И еще подумала — как она могла спать с этим человеком, ведь он способен и других превращать в животных, подобно тому, как Мидас превращал все в золото, так этот — превращает все прикосновением руки в дерьмо… И Шерри была с ним? Он дотрагивался до нее? Какими же волшебными были руки Андрея, вернувшие ее в человеческое состояние…

— Говори что хочешь, — сказала она спокойно. — Твои слова так же омерзительны, как твои мысли. Как ты сам. И… пропусти меня. Меня ждут.

Волк мчался быстрее, и Шерри видела — он торопится, он боится не успеть Шерри на помощь.

«Да не волнуйся, Волк, что он мне сделает?» — сказала она ему.

— С кем ты разговариваешь?

— Не твое дело, пусти…

Он усмехнулся.

— Сначала покажи, что ты взяла у меня, сучка, — проговорил он. — Ты же воровка… Я тебя знаю.

— Я ничего не брала твоего, — отрезала она, почему-то краснея. Подозрения в воровстве были тоже постыдными.

Все, что исходило от этого человека, было тягостным и постыдным.

«Я с ним жила», — напомнила она себе. Зачем она это сделала? Острая волна жгучего стыда окрасила щеки, и Шерри почувствовала в уголках глаз слезы.

— Пусти, меня ждут…

— Я сказал, покажи сумку. Она разозлилась.

Зло вытряхнула содержимое на пол.

— Смотри, козел…

Зря она это сделала… Теперь, чтобы уйти, ей надо собрать все с пола. Он смотрел сверху, и, что самое гадкое, переворачивал ее вещи носком ботинка. Это было так унизительно, что Шерри захотелось броситься на него, самой превратиться в волчицу, перегрызть этот кадык на его шее… Ей даже почудилось, что она зарычала угрожающе. Или — кто-то рядом зарычал? Коротко. Совсем коротко и тихо, но так, что по спине поползли мурашки от близости опасного чуда.

— Это ты на меня, что ль, рычать вздумала? — услышала она.

Она старалась быстро собрать вещи, но вдруг закричала от невыносимой, резкой боли. Носок ботинка, как в страшном сне, снова двигался в ее сторону. И по лицу текло что-то горячее. Она догадывалась, что это — кровь…

«Волк!»

Она попыталась встать, но он опрокинул ее — новым, сильным, болезненным ударом ноги.

«Нет в этом мире Волка. Нет и любви. Нет открытой двери… Есть только бравины. Их много. Глупо верить чудесам — ты большая девочка…»

От этих мыслей Шерри становилась прежней, но они появлялись — помогая отчаянию. «Лучше лежи, — советовал внутренний голос. — Он успокоится. Ему ведь главное — унизить тебя. Указать тебе место в своем мире. Не вставай. И это кончится…»

«Но как вырасти крыльям, если ты позволил оттолкнуть себя от двери? Как им вырасти на согнутой спине?»

«Лучше умереть, чем жить среди крыс в туннеле…»

Она встала. Было нестерпимо больно. «Это ничего, когда крылья растут, всегда больно».

Медленно выпрямилась. Его глаза были рядом. Красные, маленькие, злые.

И сам он был смешным. Она вдруг поняла, как он смешон — разъяренный, что-то пыхтящий, воображающий себя самым сильным. А Волк был уже рядом. Совсем рядом. Она ведь слышала его рычание совсем близко… Или — это она рычала?

Она засмеялась. Сама почти не понимая уже от боли, почему ей так смешно. Наверное, потому, что эти ублюдки бра-вины ничего не знают об открытой двери, в которую от них можно убежать. Тем более — когда ты уже на пороге…

Вера Анатольевна решила устроить себе маленький праздник. «Ну да, — думала она, надевая свой праздничный костюм, подкрашивая губы, — в моей жизни так мало праздников, и приходится заботиться о себе самой…»

Она долго примеряла шляпку — красную, экстравагантную, с огромными полями, «английскую». Шляп у нее была целая коллекция, и у каждой — собственная национальность. Например, надевая маленькую и круглую, Вера Анатольевна ощущала себя француженкой. И вообще — шляпки помогали ей забывать о своей старости…

Ах, зачем она об этом вспомнила? Она усмехнулась, совсем невесело.

Но — нет, сегодня праздник.

Она кокетливо подмигнула своему отражению, взяла в руки маленькую, изящную сумочку и вышла из квартиры.

На улице было холодно и сыро, в воздухе ощущалось приближение снега, но Вера Анатольевна запретила себе обращать внимание на такие мелочи.

Она дошла до своего любимого кафе — «Прекрасная шоколадница», толкнула дверь со старинным колокольчиком. Колокольчик приветливо звякнул, и Вера Анатольевна улыбнулась. «Сегодня чудесное утро», — подумала она.

Ее любимый столик у окна был свободен — народу вообще было еще мало. Она заказала чашку горячего шоколада и круассаны, и ко всему этому еще маленький кувшинчик густых, деревенских сливок. Очаровательная девушка, одетая в старинном, пейзанском духе, принесла ей все это с вежливой улыбкой, и Вера Анатольевна приготовилась блаженствовать. За окном становилось все пасмурней и пасмурней, и это серое небо начинало уже действовать на Верино безоблачное настроение — появилась откуда-то невнятная, но настойчивая тревога, от которой Вера Анатольевна тут же постаралась избавиться.

Она даже решила отвернуться от окна, чтобы вид свинцового неба не портил ей настроения.

Но в этот момент она увидела парочку — в самом конце улицы, и невольно залюбовалась ими — они шли медленно, не обращая внимания на это небо, грозящее опрокинуться на землю, и на начавшийся уже дождь, к которому примешивались мелкие и холодные крупинки снега. Шли, держась за руки и глядя друг другу в глаза, точно виделись последний раз в жизни… Она знала, что начинает уже придумывать сюжет и фантазирует. На самом деле — они были так далеко от нее, почти неразличимы. Откуда она может знать, что они смотрят друг другу в глаза?

И тем не менее она это знала, и даже поспорила с самой собой на еще одну чашечку горячего шоколада, что это именно так, и теперь с нетерпением ждала их приближения.

Они остановились вдруг, — Вера Анатольевна даже нетерпеливо топнула ногой, потому что они стояли как раз на границе видимости. Еще один шаг — и Вера Анатольевна могла бы их разглядеть! Но они, точно ей назло, теперь стояли, и девушка вскинула руки, как крылья, и обняла своего спутника за шею, а он так же нежно и бережно обнял ее в ответ. Они не обращали внимания на людей, идущих мимо, на непогоду и ничего не знали о существовании в этом подлунном мире Веры Анатольевны, да если бы и знали — им было бы наплевать, потому что во всем мире были только эти двое… И Вера Анатольевна завидовала им, потому что она уже не способна была испытать это величайшее счастье — одиночества вдвоем, в целом мире…

А потом они все-таки отпустили друг друга и двинулись дальше, приближаясь к ней, и на самом деле — смотрели Друг другу в глаза.

Но Веру Анатольевну это уже не волновало. Она застыла с чашкой в руках, и почему-то ей в голову пришла обидная мысль, что теперь праздник ее безнадежно испорчен и лучше бы она вообще сюда не приходила и не смотрела в окно, а потом она вдруг расхохоталась — зло, коротко. И подумала, что нет ничего смешнее влюбленной старухи, увидевшей предмет своих воздыханий с другой женщиной.

Ведь это был Дима…

Она подалась вперед, пытаясь увидеть ту, которая заставляла его вот так смотреть. Сама не зная, зачем ей это нужно. И что она хотела увидеть. И еще — почему-то поймала себя на мысли, что она не ревновала Диму к Лоре, которая была гораздо красивее этой девицы. Девица-то была самая обычная. Да, хорошенькая — но личико было ничем не примечательно, одно из многих…

А Дима смотрел так, точно видел перед собой явленное чудо.

Наконец они расстались. Дима последний раз тронул губами нежно и легко ее губы, сказал ей что-то — она рассмеялась, легко взмахнула рукой, и он пошел быстрыми шагами в сторону остановки, а она осталась стоять. Вера Анатольевна видела, как она подняла лицо к серому небу и что-то прошептала, снова засмеялась, и откуда-то Вера Анатольевна знала, что эта девушка видит сейчас небо совсем не серым, а — нежно-голубым, и там, на ее небе, светит солнце.

Дальнейшие свои действия Вера Анатольевна объяснить не могла и потом, по прошествии времени. Она быстро встала, чуть не опрокинув стул, расплатилась и почти выбежала из кафе.

Девушка шла вниз по улице медленно, не торопясь, и Вера Анатольевна зачем-то пошла за ней следом.

Как детектив или — что вернее — как обманутая жена. Ей больше нравилось ощущать себя именно обманутой женой.

Около церкви девушка остановилась. Потом вдруг решительно вошла внутрь. Вера Анатольевна вошла следом.

Девушка стояла у Распятия. Она как раз ставила свечку, когда Вера Анатольевна отыскала ее взглядом. Потом что-то шептала, долго, глядя на Него с такой детской и радостной благодарностью, что Вера Анатольевна невольно подалась назад, испугавшись той вспышки злобы и зависти, которые ударили ее в самое сердце.

Потом девушка улыбнулась — опять же Ему, широко так и по-детски. И пошла к выходу.

Вера Анатольевна зачем-то тоже подошла к Распятию, пытаясь увидеть то, что только что видела эта девица, но сколько ни пыталась, ничего такого рассмотреть не смогла. Только досадливо поморщилась, что живопись грубовата и все-таки она не разделяет всеобщего восхищения византийским искусством. И пошла прочь, вспомнив про девицу.

Она увидела ее не сразу. Потом все-таки рассмотрела в толпе ее плащ и аккуратный хвост на затылке. Она стояла теперь на автобусной остановке. Продолжая улыбаться серому небу, и эта ее способность улыбаться чему-то невидимому для Веры Анатольевны раздражала ее больше всего.

И все-таки она почему-то влезла вместе с этой девицей в переполненный автобус и подумала: нет, сегодня не праздник, сегодня день глупых поступков…

Водитель попался странный. Вместо привычного радио или блатного шансона у него в салоне звучала странная музыка какого-то француза.

Вера Анатольевна немного знала французский. Он пел: «В этот день, в это утро кто-то умирает от любви…»

И по своей вечной привычке Вера Анатольевна отнесла эту фразу на свой счет.

— В этот день, в это утро кто-то умирает от любви, — пробормотала Лора.

Она с тоской посмотрела на ужасный потолок и перевернулась на живот, чтобы не видеть этой ветхой убогости.

Простыни, на которых она лежала, тоже были несвежими. Несмотря на это, ее партнер в данный момент принимал душ. Точно отмывался от Лоры. Самой же Лоре было отказано даже в этом праве. Она ведь была только его игрушкой.

Она даже не смогла узнать его имени.

— Зачем тебе? — пожал он плечами.

Да, согласилась Лора, мне незачем.

Завтра я точно сюда не приду. И найду в себе силы сказать ему «нет», если встречу на улице. И снова дала себе обещание измениться и стать другой — понимая, что это обещание снова не будет выполнено. И — какая дорога в ад вымощена благими намерениями? Она, Лора, уже давно в аду. И ей это нравится.

И не важно, что в это утро кто-то умирает от любви.

Она, Лора, уже давно умерла — и тоже от любви, просто пока об этом никто не знает. Все думают, что она живая.

Лоре стало жаль себя и своей жизни, она даже собиралась заплакать, но поймала на себе его взгляд.

Он стоял на пороге комнаты и смотрел на нее равнодушно, холодно, презрительно.

— Одевайся, — приказал он. — Это не место для отдыха. И тебе пора…

Она только коротко кивнула, в очередной раз удивляясь, почему ему не может даже возразить, покорно встала, поправила эту отвратительную кровать, оделась — под его взглядом, и пошла к двери.

И вдруг подумала, что знает причину. Он просто знает, что Лора давно уже умерла. Никто не знает, кроме него. Кроме них двоих…

Ведь не знает же никто, что она посылала Диме те ужасные письма. Никто. Впрочем… Лора посмотрела на него. Он усмехнулся, и Лоре пришла в голову странная, неправильная, но обжигающая мысль.

Что и про эти письма он тоже знает…

Андрей не слышал, что ему говорит продюсер. Потом была долгая беседа с режиссером — он кивал, а мыслями был далеко, почти не ощущая себя в этом — заданном — пространстве.

«Ведь все мы в поисках души здесь, — думал он, глядя, как шевелятся беззвучно губы его собеседников. — Да, мы устали ее искать. Мы стоптали башмаки в поисках. И ведь у каждого она была раньше, просто часть людей ее теряет и ищет снова, ищет, потому что без нее — и радость не в радость… И наверное, ничего важнее ее и нет, иначе — зачем бы нам так упорно внушали, что ее просто нет?»

И теперь он знал — душа сама находится, или нет, не так… Душу приносит в своих ладонях девочка из магазина, смешная, тоненькая, как птенец… Птенец Ангела. Птенец-Ангел. Может быть, это и называется у людей — счастьем и любовью? Кто-то хранит по воле Божией твою душу, пока она тебе не понадобится, а потом, когда ты начинаешь задыхаться, подходит и протягивает ее тебе… И ты уже не можешь теперь без этого человека, который так вовремя принес тебе в своих руках твою собственную душу. Вернул ее тебе.

Он вдруг вспомнил о Волке, и на секунду ему стало страшно — что-то случилось с Волком, его почему-то не было рядом. Сердце кольнула тревога. Да еще на компьютере начали вдруг быстро меняться картинки — но одна почему-то застыла там, и это был лес, ночной, окрашенный в сине-голубые тона, а на холме стоял волк, высоко задрав голову, и выл, и Андрей откуда-то знал, что этот волк — белый, а значит — это его Волк.

— Вы меня слышите, Андрей?

Он кивнул чисто машинально. Он пытался спросить у этого посланца Волка: что случилось? Где ты?

— Я говорю, что вы совершенно правы, — пробивался в его сознание голос режиссера. — Мы снимаем фильм о Любви. Давайте все-таки начнем произносить это слово с большой буквы — честно говоря, мне и самому уже изрядно надоело то, что мы позволяем все большие буквы уменьшить… Никому ведь не становится легче от того, что скоро эти понятия вообще умрут. Понимаете, от того, что большое мы пытаемся в угоду части публики засунуть в маленькую форму — ничего хорошего не происходит…

Режиссер обернулся к продюсеру.

— Вот представь себе, что тебя одели в одежду меньшего размера, да еще стиснули корсет, чтобы ты туда поместился…

— Может, не будем всей этой мистической мерихлюндии разводить? — поморщился продюсер.

— Нет уж, давай по-честному… Когда ты снимаешь бездарный фильм о похождениях тупой ведьмы, где у тебя свободно треплются о картах Таро, заговорах-приговорах и так далее, ты разве не разводишь эту «мистическую мерихлюндпю»? И почему вдруг большое, огромное, не помещающееся в узколобом сознании — ты называешь именно так? Если мы работаем для идиотов, скажи нам об этом честно… Может, мы тогда подумаем, стоит ли нам тратить свои интеллектуальные способности на это неблагодарное занятие… В конце концов, сейчас полно всяких писак и снимальщиков, они тебе все, что хочешь, сделают — потому как сами уже стали идиотами…

— Ну зачем ты так о людях? — поморщился продюсер.

— Да вот так, — усмехнулся режиссер. — Скоро мы визит к проститутке будем называть «любовью» благодаря этим… Знаешь, каким будет мир, если будет именно так? Тебе там, может, будет уютно и хорошо, но мне лично — нет…

Он встал. Повернулся к Андрею.

— Андрей, что ты-то молчишь? Ну, скажи хоть что-то… Чего я один? Вдвоем мы с ним справимся… Или тебе наплевать, будет Волк Волком или — станет комнатной болонкой, игрушкой для толстеющей леди? Ан-дрей!!!

Он кивнул. Он хотел сказать: понимаете, я… не знаю, куда он делся, мой Волк. Его почему-то нет. И я не могу понять, где он. Мне даже почему-то сейчас кажется, что с Волком что-то случилось.

Что-то случилось…

Но — разве он мог им это сказать? Чтобы его окончательно посчитали сумасшедшим?

Бравин не знал, что с ним произошло. Точно кто-то в нем заставлял его продолжать — кричал внутри: «Научи ее жизни, пусть она лижет твой ботинок, убей эту шлюху!» И он повиновался этому голосу, более того — словно и не было самого Бравина. Был кто-то другой. Бестелесный. Без глаз. Серая тень, которая сейчас управляла им. Проникла во все клеточки его организма. Эта серая тень была могущественна. Но — еще Бравин знал это — она не властна над Шерри. И поэтому так ненавидит ее. И сам Бравин, он такой же, потому что тоже ненавидит Шерри именно поэтому.

Слишком дерзко она смотрит.

Впрочем, Шерри уже не смотрела, и не улыбалась, и Не пыталась подняться.

Она даже не прикрывала голову руками. Точно не чувствовала больше боли…

А потом вдруг появилась огромная собака. Белая, наверное — лайка.

Совершенно невероятных размеров. Он бы подумал, что это волк. Но откуда тут волки?

Собака прыгнула в окно. Бравин уже потом начал задумываться — как она запрыгнула на его пятый этаж?

А тогда — он насмерть перепугался и звона стекол, и этой огромной морды, появившейся перед ним, и рычания, и… Да, Бравин так перетрухал, что с ним даже случилась оказия…

Неприятное это ощущение, когда по ногам течет тонкая горячая струйка. Но в тот момент его это мало волновало. На него надвигалась смерть. Эта смерть была огромной, злой белой собакой. И даже серая тень внутри него съежилась, перестала им управлять. Испугалась… Что ж о Бравине говорить?

Хорошо, что он вспомнил про пистолет.

И даже чудом каким-то нащупал его в ящике стола. Прицелился собаке прямо в лоб. Собака зарычала, но не остановилась — Бравин догадался, что она не уйдет. Она закрывает своим телом Шерри. Пытается Шерри защитить. И от этого своего открытия он еще больше разозлился. Потому что собака не имела права на чувства. Не имела она права, слышите? Он никогда бы не признался даже самому себе, что завидует ей, этой чертовой собаке, потому что сам он никогда ничего подобного не испытывал. А значит, он получался меньше и незначительнее.

Собака его не боялась.

— Слышь ты, дура, уходи, — пробормотал Бравин. — Я тебя пристрелю, слышишь?

Собака даже и не подумала уйти. А еще говорят, лайки умные… Как волки. И похожи на волков как две капли… Он теперь и сам знает, что похожи. Даже клыки такие же.

— Иди отсюда…

Собака зарычала, и теперь он видел эти клыки совсем близко… Струя между ног стала сильнее и горячее. Он зажмурился и выстрелил.

Как раз в тот момент, когда эта чертова собака (или все-таки волк) прыгнула на него.

Бравин свалился на пол — это он успел почувствовать, да еще подумалось — как мешок с дерьмом, а потом оказался в черноте, и вокруг него плавали серые бесформенные тени, похожие на ту, которая только что была в нем, и эти тени были какие-то осклизлые, как огромные медузы, и еще — ему было нечем дышать…Он сам не знал, сколько он там времени болтался, только очнулся он оттого, что кто-то тряс его за плечо и оглушительно визжал:

— Ты, придурок, что натворил?

Он боялся открыть глаза, хотя знал, что голос это — Зинкин, но больше всего на свете боялся, что, когда откроет глаза, Зинка будет тоже серой и бесформенной, похожей на медузу, и без глаз, а самое главное — там будет эта собака…

— А… собака еще тут? — спросил он.

— Какая собака? Ты совсем сдурел?! — Зинка уже орала. — Ты чего с Шерри сделал, козел? Куда нам ее теперь? Ты вообще, что ли, без руля? Ты же УБИЛ ее! Тебя посадят теперь, мудила!

Убил… Эти слова отпечатались в сознании, и ему стало снова страшно, он открыл глаза…

Шерри лежала возле окна. Он помнил, что она там раньше не лежала. Сама доползла? Пыталась выпрыгнуть? Или — ее кто-то тащил?

— Зин, ты ее зачем туда перетащила? — спросил он.

— Я? — Она зло рассмеялась. Как ворона каркнула. — Я вообще не рада, что мне в голову пришло сюда прийти… Надо мне еще во всю эту историю ввязываться…

— Значит, это собака ее пыталась утащить, — сказал Бравин.

Он почему-то не мог оторвать глаз от Шерриного лица. Она улыбалась. Просто лежала, раскинув руки, точно собиралась кого-то обнять, и улыбалась себе… Или тому, кого хотела обнять.

И почему-то он сам не смог удержаться от улыбки.

— Ты чего, с ума съехал? — со страхом спросила Зинка. — Ты чего лыбишься? То про собаку какую-то спрашиваешь, то лыбишься…

— Собаку я пристрелил, — сказал Бравин.

— Да не было тут никакой собаки, слышишь?! — истерично завопила Зинка. — Лучше думай, что нам с твоей подругой делать… Не тут же держать, как восковую куклу…

— Надо «скорую», — проговорил Бравин. — Живая она… улыбается… ты не видишь, что ли?

Зинка повертела пальцем у виска.

— Точно, крышу сорвало, — проговорила она зло. — Какая она живая, если — не дышит?

Он с трудом дождался вечера. Он сам не знал, как его дождался. И что происходило в течение дня — Андрей просто не помнил. Кажется, утвердили его сценарий.

Его сейчас это мало волновало. Куда важнее была пропажа Волка.

Куда он подевался?

Андрей чувствовал — это связано с Шерри. Что-то случилось?

Но — что могло случиться в таком обычном, таком реальном мире?

Мимо него неслись машины, на углу две маленькие веселые бабульки сворачивали торговлю семечками, собираясь домой, это был такой спокойный мир… Незыблемый.

Он даже не помнил, сколько времени он простоял на этом углу, дожидаясь Шерри. А ее все не было…

Он позвонил ее подруге. Там не брали трубку.

Еще постоял, выкурил неизвестно какую но счету сигарету. Шерри не было.

И Волка не было.

Уже совсем стемнело, а он, Андрей, продолжал стоять, ощущая в надвигающейся на него темноте собственное одиночество.

И еще пошел снег. Крупными хлопьями, медленно. Он почему-то подумал, глядя на него: как будто клочья шерсти Волка. И еще он понял, что Волк ушел. Навсегда. Он сам не понимал, откуда вдруг у него появилась такая уверенность, но, когда на темном небе, в проеме между тучами, на секунду показалась луна, Андрею вдруг сильно захотелось задрать голову и громко завыть.

— Андрей? — услышал он за спиной голос и обернулся. Это была Вера Анатольевна. Он подумал, что с ней, наверное, что-то произошло. Куда-то исчезла вся ее вычурность. Она была даже одета просто. Вместо ее авантажных шляп — скромный берет. И пальто. И смотрела она как-то по-человечески, просто, потерянно.

— Как хорошо, что я тебя встретила, — улыбнулась она ему, и на этот раз улыбка была искренняя. Она на самом деле была рада. — Знаешь, невыносимо сегодня одиночество… Вот, даже ушла из дома. Чтобы среди людей…

И ему показалось, что она всхлипнула. Он взглянул на часы.

Оказывается, он стоит тут уже два часа.

Она не придет.

«Она не придет», — ударило его как выстрел, опрокинуло в страшное, огромное, болотистое одиночество. Он утонет. Он не выберется теперь. Потому что…

Она не придет.

Он не знает, что случилось. Но скорее всего — ничего и не случилось. Зачем он ей, старый неудачник?

Сочиняющий глупые сказки про Волка и про Любовь, потому что — их нет, ни Волка, ни Любви, а ему просто хочется, чтобы это было, и он сочинил и себе сказку…

Может быть, он простоял бы тут до смерти своей, чтобы доказать самому себе, что это — не сказки, что все это есть.

Мимо проехала машина, из которой насмешливо проскрежетал голос:

— Счастье есть, его не может не быть…

И — ему стало смешно.

Старый кретин.

— Андрей, ты кого-то ждешь, да? Мне уйти?

— Нет, — сказал он, бросая опустевшую пачку в урну с такой злостью, словно выкидывал свою опустевшую душу. — Пойдем-ка, Вера, посидим с тобой вон в том баре… Поговорим. Вспомним молодость. Это ведь только нам с тобой, Вер, кажется, что мы еще живем, дышим, что мы молодые… А они — они так не считают!

Вера удивленно посмотрела на него, и он почувствовал, что на языке у нее вертится вопрос, но она не решается спросить.

И так это было странно — видеть нерешительную Веру, что он ее пожалел даже больше, чем только что жалел самого себя.

— Пойдем, — сказал он, обнимая ее за плечи, и все-таки, уходя, еще раз оглянулся — не бежит ли к нему из темноты Шерри, но увидел только холодную, насмешливую луну.