Храни меня, любовь

ГЛАВА 4

«И будет снег лететь в окно…»

Он удивился — откуда взялась в голове эта песенка и почему она вдруг всплыла из потаенных уголков памяти…

Было странно лежать и молчать, обнимая женщину, которую его воображение заменяло другой, и стараться не смотреть на нее — а тупо смотреть в окно, за которым уже начинали сгущаться осенние сумерки.

Она тоже молчала — да и о чем им было говорить, в сущности? Та разность, которая раньше великодушно не замечалась, теперь стала такой огромной, что не замечать ее было нельзя. «Лора, я больше не могу делать вид, что я тебя люблю», — хотелось ему сказать.

— Я тебя люблю, — сказал он вместо этого, касаясь губами ее волос.

— Я тебя тоже люблю, — улыбнулась она ему.

«Сердце без любви похоже на храм без Бога…»

Он ведь соврал, так почему бы и ей не соврать? Она, как и он, держится за собственную привычку. Они стали друг для друга привычкой. Это вообще особенность любой страсти — когда огонь гаснет, остаются тлеющие угли. Это они с Лорой.

«Узнав, что храм пустой, соседи в него войдут и унесут украдкой от алтаря дощечку, черепицу и лампаду… Все это просто так, на память! А вслед за ними и грабители нагрянут…»

Они просто догорают, как эта лампада, которую просто так на память заберут соседи, и поделом! Будь они другими, испытывай на самом деле любовь — разве это случилось бы с ними?

«Сердце без любви испытывает только радость, когда его нещадно грабят…»

Ему было грустно. И еще — нестерпимо жаль и себя, и Лору. Ведь — грустно видеть храм опустошенный!

Хотелось все изменить.

Было невозможно изменить хоть что-нибудь…

— Пора, — сказал он, делая вид, что смотрит на часы.

— Уже?

Она села на кровати, испуганная и расстроенная.

— Ты куда-то спешишь?

— На работу надо, — соврал он.

— Ты не говорил…

Она и в самом деле была расстроена — он это видел.

— Я…

«Я тебя обманул, — хотел сказать он. — Я хотел… освободиться. Мы сейчас достанем вино, зажжем свечи и проведем этот вечер так, как тебе хочется».

— Да, — едва слышно прошептала она, и он не обернулся, понимая, что увидит в ее глазах те слезы, которые внутри, те самые, которые жгут тебя, по не спешат вылиться, подарив радость освобождения от боли…

«Я хотел бы соврать, но я не могу».

Снег в окно. Кровать и стулья осыпая…

Снега не было — была почерневшая от дождя улица, было темное небо, была тоска…

«Как же так, ведь правду говорить легко и приятно, а мне — гадко… Или это потому, что я говорю — полуправду?»

«И жди теперь, что грянет гром небесный и храм твой брошенный сгорит неоскверненным».

Ее руки оказались на его плечах (надо повернуться к ней лицом, надо продолжить эту игру), она прижималась к его спине, а он не поворачивался, как будто вот так — не видя этого обмана, ему легче обманывать самому…

Надо повернуться. Надо ее поцеловать. Надо засмеяться.

— Дим, тебе правда надо на работу?

Она спросила об этом детским голосом, растягивая слова.

— Правда, — сказал он.

— Жа-а-алко…

— Ничего не поделаешь. Надо.

Бессмысленное перекидывание фразами, усмехнулся про себя. И вообще все — лишено смысла… «Сердце без любви испытывает только радость, когда его нещадно грабят…» А его сердце устало наблюдать, как это происходит. Ему захотелось навести там порядок. Снова зажечь лампаду. Закрыть двери и окна от грабителей и соседей. И успокоить его.

Зачем это чувство, не приносящее радости?

Теперь он не мог отвернуться, спрятаться от ее взгляда, уйти в собственные фантазии о другой женщине.

Той, случайной, которой его халат подошел бы больше и которую он больше не увидит.

Случайное лицо, проявившееся на мутном стекле реальной жизни.

Случайный профиль.

Случайно услышанный голос…

Все это так глупо, Дима, так глупо. Когда же ты станешь взрослым человеком? Перестанешь придумывать свою жизнь, смиришься, прекратишь наполнять случайно встреченные лица обычных женщин — небесными, сказочными чертами?

И сам себе ответил — надеюсь, что никогда…

Не потому, что ему нравилось быть взрослым ребенком — нет, он старался бороться с собой, наступать на горло своим желаниям. Не поэтому…

В этом было что-то другое…

Он вспомнил, как давно, очень давно, зашел в храм. Случайно.

Навязанное ему еще в детстве неприятие всего, связанного с Богом, и теперь мешало. Он поднимал глаза к небу, и тут же ему становилось стыдно, как будто он делает что-то смешное и неприличное даже… Но как запретный плод был сладок, так и небо притягивало его взгляд, и он тайком, стараясь остаться незаметным, все-таки смотрел туда, надеясь, что однажды он научится молитве — пускай маленькой, чтобы можно было ее проговаривать незаметно, но непременно научится, и тогда он поймет важное…

Он найдет это важное, иначе нет смысла.

Нет смысла в этом мельтешении во имя денег, секса, или — человек и в самом деле только разновидность животного?

Нет! Даже животные умеют любить.

И чем дальше он шел по жизни, чем глубже подчинялся законам этого мира, тем глубже становилось в нем чувство, что это все должно быть не так, что человек не может и не должен жить так…

Тогда-то он и оказался в храме. Служба уже кончилась, он стоял одинокий и боялся — сам не зная чего, и почему-то ему было тут хорошо, но он все равно боялся — словно продолжал делать что-то запретное…

И вот тогда его взгляд остановился на Ней. Мягкое лицо, с теми тончайшими чертами, которые бывают лишь на иконах, и взгляд был живым и теплым… А рядом стояла совсем юная, тоненькая девушка в монашеской одежде, и ее лицо показалось ему очень похожим на образ, точно мягкое Его свечение тронуло и лицо этой девушки, превращая его в Лик.

Он не смел дышать, опасаясь, что дыхание разрушит это чудо. Девушка молилась. А он почему-то подумал, что ему очень хочется, чтобы она помолилась и за него, и еще он осознал, что за него никто не будет молиться — его мать и отец были убежденными атеистами, а кто еще его любит на этой земле?

И такой тяжелой, такой непереносимой была эта мысль, что он чуть не задохнулся и выбежал прочь, боясь заплакать.

Теперь, вспомнив о том случае, он понял, почему ему не дает покоя его незнакомка из автобуса…

Она была похожа на ту монахиню. Такое же выражение лица, такая же тонкость черт, и… Почему-то пришло в голову вот что — она за него, Диму Воронова, помолилась бы.

Она бы молилась за него день и ночь, теплыми самыми молитвами, и показала бы ему путь. Нашла бы смысл. И подарила бы — радость…

Рядом с ним же была Лора, женщина, которая не захочет никогда молиться.

— Лора, ты…

Он подумал, что вопрос повиснет в воздухе — в лучшем случае. В худшем — вызовет смех.

— Что?

Ее пальцы нежно коснулись его глаз, потом губ. Он молчал, не решаясь заговорить.

— Ты что-то хотел сказать или спросить?

— Лора, — решился он наконец, — а ты молишься? Хотя бы иногда?

Вопреки его ожиданиям, она не засмеялась. Она задумалась, немного удивив его этим, — на секунду ее лицо стало похожим на лицо ребенка, которому задали вопрос, на который он не знает ответа.

— А кому? — подняла она на него глаза.

— Что значит — кому? — переспросил он.

— Кому надо молиться? — улыбнулась она.

— Богу, святым, ангелам…

— Бог умер, святые ушли, а ангелы улетели, — тихо, без улыбки, сказала она. — По последним данным разведки, небеса пусты. Мы перестали быть интересны хоть кому-то, даже летающие тарелки там больше не показываются…

Ее глаза были серьезными, он напрасно искал там улыбку.

Она сейчас была серьезна и грустна, и он подумал — как же она будет молиться, у нее не получится, за нее саму надо молиться…

— Раньше я иногда молилась, — прервала она тишину, окутавшую их. — Давно… Потом я поняла, что это так же нелепо, как читать стихи в пустом зрительном зале… Никто не слышит.

Она потянулась, тряхнула роскошными волосами и обернулась с лукавой улыбкой.

— Странные вы задаете вопросы, сэр, — погрозила она ему наманикюренным пальчиком. — Почему это вас такие вопросы занимать стали после…

Она не договорила, рассмеявшись.

— Не после, — признался он. — Они уже давно…

— Глупый ты, Димка, — сказала она, нежно коснувшись губами его волос. Ее глаза были теперь совсем близко, он видел ту самую мистическую игру оттенков, которая когда-то давно заставила его остановиться, забыть все на свете и пойти за ней следом.

Он и сейчас замирал, увидев ее глаза вот так, близко, а потом его бросало в жар, но не теперь. Теперь с ним что-то произошло. Она поняла это, со вздохом отодвинулась и встала.

— Все понятно, — протянула она. — Тебе пришла в голову идея стать монахом.

Он приподнялся, наблюдая, как она одевается. Чужая. Ненужная. И — близкая…

Глупо все это, сказал он себе. Жизнь вообще глупа.

— Я… сварю кофе, — сказала она. Ему показалось, что ее голос дрожит.

— Лора, — тихо позвал он ее.

— Все в порядке, Дима, — проговорила она. — Все в порядке. Я сварю кофе.

Она быстро прошла на кухню, закрыла за собой дверь.

«Господи, — подумал он. — Почему я снова чувствую себя виноватым? Почему я всегда чувствую себя виноватым, когда отказываюсь делать то, чего я не хочу делать?»

Лора и сама не знала, почему ее так разозлил его вопрос.

Она стояла, помешивая кофе, прикусив губу, и злилась.

«Он думает, что я плачу, — усмехнулась она про себя. — И этот тоже… О душе. Хотят тела, говорят о душе. Молилась ли ты на ночь, Лора? После траха самое время поговорить об этом».

Кофе чуть не убежал — она успела быстро поднять турку, но несколько коричневатых пятнышек все-таки образовалось на белой поверхности плиты. Лора не удержалась, выматерилась.«Слишком много неприятностей на мою голову последнее время…»

Она вытерла пятна и подумала — ага, вот бы еще и жизнь так же протереть, убрать оттуда Андрея, потом Аньку, потом Диму, потом саму себя…

А не лучше ли с себя и начать, горько усмехнулась она. Ведь она никому не нужна из них… И вообще никому не нужна.

Даже самой себе.

Нет, надо остановиться, а то можно дойти неизвестно куда. До точки. Правильно говорила бабушка — думать вредно.

Особенно о себе. Как подумаешь — так сразу хочется прыгнуть с моста.

Ничего из того, что хотелось получить от жизни, Лора получить не сумела. Глупая Лора. Красивая Лора. Лора, которой обещали сказочную жизнь, а жизнь оказалась серой.

Принцесса Лора, которой никогда не быть королевой…

Она включила телевизор.

И, точно в насмешку, услышала — ангелы улетели.

Там заканчивалась очередная серия «Твин Пике». И героиню там тоже звали Лорой. Ее нашли на берегу. Утонувшую. И ее красота превратилась в тлен раньше запланированного срока.

— Лора, — тихо сказал за ее спиной Дима.

Она не слышала, как скрипнула дверь. И как он вошел, она тоже не услышала.

— Садись, кофе готов, — сказала она, очнувшись. — Все в порядке, просто…

Она не договорила.

«Все в порядке, просто очень жаль, что ангелы улетели задолго до моего рождения, и я даже не успела посмотреть, как выглядели их крылья…»

И ей стало обидно.

Все дети ждут чудес, ангелов — а ей сразу сказали, что в этом мире не бывает чудес и не бывает ангелов.

Когда она в детстве заговорила о чудесах, мать оборвала ее. «Лора, — сказала она. — Ты большая девочка. Человек должен всего добиваться сам. Понимаешь, Лора, если ты будешь забивать голову бесплодными мечтами, ты ничего не добьешься и останешься на обочине жизни. И тебе будет стыдно и горько, Лора. А нам с папой будет стыдно за тебя».

И Лора поняла — говорить о таких вещах неприлично.

А еще чудеса, ангелы и Бог плотно связались с возможностью остаться на «обочине жизни». То, что это стыдно, она поняла.

Она ведь верила своей маме.

Странно было, что Димка спросил ее о том, о чем она думала. Она однажды попробовала молиться. И после молитв ей стало хуже. Тогда она почувствовала сильную обиду на Бога, который не хотел ей помогать. Число неприятностей росло и увеличивалось, и вот когда она перестала молиться, все неприятности кончились самым волшебным образом.

И Лора поняла одну нехитрую вещь — Бог ей не друг. Может быть, Он любит всех, но вот Лору Он терпеть не может. И не хочет от нее никаких молитв. А если молитва — это разговор с Ним, значит, Он не хочет с Лорой разговаривать.

Ей стало сначала горько от этого открытия, но потом она успокоилась. Потому что не так уж плохо быть единственной, которую Бог не любит.

Она ведь одна такая. Единственная.

— Просто настроение какое-то дурацкое, — договорила она начатую фразу. — Наверное, погода действует…

— Да, погода омерзительная, — согласился он.

«Вот, мы уже говорим о погоде. Чтобы заполнить паузу…»

Ей захотелось встать и уйти, плевать куда.

Просто уйти.

Чтобы не говорить с ним о погоде.

— Дима, — начала она и тут же встретила напряженный взгляд. Он не хотел говорить с ней искренне. Он солжет ей. Сейчас она его спросит — любит ли он ее, и он солжет. Потому что — пожалеет.

— Что? — спросил он.

— Так, ничего. Кофе… горячий. — Она нервно рассмеялась.

— Да, горячий.

«Да, омерзительная… да, горячий… да, люблю… И не важно, что при этом он где-то далеко. И ему наплевать на погоду. Ему плевать на кофе. И на меня тоже…»

Она отставила чашку.

— Мне пора.

«Да, тебе пора…»

— Л… кофе?

— Не успеваю, — развела она руками. — Уже темнеет, а я обещала сегодня забрать Аньку.

Она быстро оделась, поцеловала его — и почти выбежала прочь.

«Почему так получается, что все время убегаю? — подумала она, почти с облегчением вдыхая холодный воздух. — Точно пытаюсь спастись…»

Или — найти что-то наконец. То, что предназначено только для нее, Лоры. Единственной Лоры.

Ему не нравилось то, что получалось.

Он устал уже через пятнадцать минут и подумал — а что будет со зрителем?

«Или я написал такой бездарный, тягомотный диалог, или так его сыграли, или все вместе…»

Актеры переходили из сериала в сериал, как переходящее знамя. Их лица уже давно перестали быть лицами. Стали брендами.

Одни и те же лица, тоскливо-то как, одни и те же… Он закрыл глаза. «Наверное, в конце концов люди начнут путаться…»

Он вышел в коридор, подошел к окну, достал сигарету.

— Здравствуйте, Андрей Ильич.

Можно было не оборачиваться — он определял уже по голосам. По интонациям. Можно было просто отвечать как заведенный автомат — здрасте, здрасте, как поживаете, как успехи…

Какой-то начинающий подобострастный сценарист остановился рядом, достал сигарету и застыл, ожидая от него, как от Господа Бога, «великие и богатые милости»… То есть в качестве оных — приятную беседу, переходящую в задушевную, и потом — помощь в продвижении по лестнице вверх, к заветной цели.

Есть две лестницы у Бога, подумал он, одна ведет к успеху и славе человеческой, вторая — на небеса…

Он когда-то выбрал человеческую славу.

Да какая же слава, девочка из отдела косметики и знать его не знает, а вот пришел бы к ней какой-нибудь попсовый певец… Или один из этих актеров, которые постоянно мечутся на экране телевизора. Ему стало нестерпимо обидно, он даже покраснел и неловко рассмеялся. В конце концов, почему он снова думает о ней? Или — это Волк о ней думает? Ну что ж. Каждому ведь свое. Актерам, говорящим его слова, и попсовым певцам — проклятье известности, когда тебе не принадлежит уже даже твое лицо.

А его слава — незаметна. Даже этот тип, который курит рядом, — умнее. И в ток-шоу примелькался, и в газетах интервью бесконечные дает… Пиарится как может.

«Когда он успевает работать?» — подумал Андрей и тут же усмехнулся про себя — стареешь, становишься брюзгой, завидуешь немного…

— Андрюша, милый, добрый день…

Он воспринял ее появление тут как месть. Вот она, плата за высокомерие, усмехнулся он про себя, давая «плате» заключить себя в объятия, запечатлеть на щеке поцелуй и даже выдавливая приятственную ответную улыбку. Лучше бы взял подобострастного молодого сценариста и отправился с ним в рюмочную… Нализались бы там, поговорили по душам. В конце концов, парень-то симпатичный.

— Здравствуй, Верочка, — проговорил он. — Какими судьбами поэты в наших краях?

Она была, как всегда, трагически вычурна, в этих ее узких брюках, балахоне, с демонстративно яркой шалью на плечах…

— Пьесу пишу, — призналась она громким шепотом. — Решила попробовать…

Он удивленно вскинул брови — словно играя роль, тщательно выработанный рисунок, к которому уже привык, и повторил многозначительно:

— Пьесу?

— Да, дружок, пьесу…

Она помолчала несколько секунд, выдерживая паузу, а потом всплеснула руками:

— О, что же мы так вот сразу о работе! Как Лора? Как Анечка?

— Лора прекрасно, Анечка тоже, — улыбнулся он.

— Я ее тут видела недавно, Лору, — сказала она. — До чего она хороша, просто удивительно…

— Да, Лора прекрасно выглядит, — согласился он.

«Сейчас мы будем минут пятнадцать восхищаться Лориной внешностью. Потом поговорим об Анькиных успехах. А на самом деле — ей на это плевать. Ей надо от меня, чтобы я прочитал ее дурацкую пьесу. Всем надо. Она же и пришла сюда именно тогда, когда я тут буду…»

Сценарист, поняв, что разговора по душам не выйдет, добычу увели самым наглым образом, кисло усмехнулся, затушил сигарету и пошел прочь.

Дождавшись его ухода, Вера Анатольевна заговорщицки улыбнулась и сказала:

— Андрюш, я ведь по твою душу… Мне бы так хотелось, чтобы ты мою пьеску прочел! Именно ты…

«Все, как я думал, — обреченно кивнул он ей. — Все, как я думал… Сначала я ее прочитаю. Потом я должен буду поискать театр, который согласится поставить эту бурду. О боги, яду мне…»

Он не сомневался, что будет бурда. Ему было достаточно ее стихов — заунывных, протяжных, примитивных…

— Прочитаешь? — Она обрадовалась. Даже ее обычная высокомерная спесь слетела. — Я же только тебе могу доверять, Андрюшенька! Ты у нас — мастер, великий, небожитель…

Она уже совала ему в руки стопку листов — даже не на дискете, подумал он. Еще и вот так…

— Специально для тебя распечатала, — быстро тараторила она. — Ты же не любишь с монитора читать…

Сейчас она была похожа на стареющую девочку. В принципе, она всегда была похожа на стареющую девочку, подумал он. Даже двадцать лет назад.

Даже когда они только что познакомились и она была молодой, она и тогда была…

Стареющей девочкой.

Девочкой, которая считала себя избранницей муз.

Она и на самом деле была тогда странной, загадочной, с обращенным внутрь себя взглядом — и первое время их знакомства он был под сильным впечатлением этого взгляда, который, как ему тогда по наивности казалось, обращен в заоблачные выси. На самом-то деле все было просто — Вера постоянно следила за собой, за выражением собственного лица, и для нее было очень важно — производить впечатление.

Именно такое впечатление.

«Небожительницы».

И почему-то он подумал — да, они с Лорой очень разные и в то же время — такие одинаковые в этом своем вечном стремлении нравиться, покорять, восхищать…

Вот она, стоит перед ним, будущая Лора, смешная Лора, Лора, которой уже коснулась старость, а она не хочет ее замечать. Потому что нет более сильного у нее страха, чем перед этой самой телесной старостью — ведь тогда она не сможет восхищать!

— Верочка, — сказал он тихо, пытаясь скрыть от ее глаз эту внезапно накатившую острую жалость, — пойдем-ка выпьем кофе, пока перерыв… И поболтаем.

Он и сам не мог себя понять, почему вдруг эта жалость появилась и оправдала в его глазах все недостатки Веры Анатольевны.

Да что там говорить — он до сих пор не мог понять, как эта самая жалость всегда умудряется оправдывать людей, до сих пор — а ведь не мальчик он уже…

«И кто — скажите на милость, — точно так же, безмолвно, безоглядно — сумеет пожалеть меня?!»

Он догадывался об ответе — никто, кроме разве что тебя самого и твоего ребенка. Да и за что тебя жалеть — твоя душа этот мир не принимала, но ты не пожалел ее когда-то, бросил в огонь этого мира, заставил служить ему…

Разве твоей душе были нужны эти бесконечные истории про «тайны и загадки», в которых один лишь вымысел, и как ты мог заставить в него поверить — если сам бежал от веры?

— Пойдем, — повторил он.

Она как-то растерянно кивнула, утратив сразу уверенность в своей исключительности, и они пошли вниз, где располагалось кафе.

На секунду ему показалось, что его жалость разбудила в ней ту, прежнюю Веру, еще не испорченную битвами за место под солнцем, еще открытую Небесам. Он даже представил ее себе на мгновение, застывшую хрупкую фигурку с удивленными, восхищенными глазами, воспринимающую мир через рифмы и звуки, и зажмурился — таким чудесным было это видение и таким болезненным…

Что с нами делает мир, подумал он горько, что он с нами делает…

Тоня чувствовала себя так, будто кто-то закрыл перед ее носом дверь. Там, за дверью, спрятался от Тони большой, красивый дом, наполненный теплом, светом и радостью. А она, Тоня, осталась стоять на унылой, тусклой улице, застывшей в ожидании вечера.

Сейчас она как раз по такой вот улице и шла — и сумерки сгущались не вокруг нее, а в ней самой. Внутри. В душе.

Мир вокруг был чужим праздником. Ладно бы, что она бедная, как церковная крыса, думала Тоня. Проехавшая мимо машина, точно в ответ на ее мысли, обдала ее грязью.

— Вот черт! — вырвалось у Тони, и она нагнулась, чтобы отряхнуть пальто или — скрыть злые слезы, появившиеся на глазах. Только этого еще не хватало…

Конечно, пальто от серых, мерзких пятен отчистить до конца не удалось. Тоня даже обрадовалась, что быстро темнеет.

Она пошла дальше, по улице, стараясь не думать о том, что все вокруг — против нее и что вовсе не обязательно ей быть счастливой — в конце концов, ей этого никто и не обещал. Но Пашка…

Боль была непереносимой. А потом появилось чувство вины. Если бы она тогда ушла, сразу ушла, и Пашка не жил бы в этом постоянном кошмаре, ничего не случилось бы с ним сейчас. Он не видел бы пустых, бессмысленных, жестоких глаз своего отца. Не вздрагивал бы каждый раз, прислушиваясь к его голосу, пытаясь вместе с Тоней угадать, в каком папочка пришел настроении. Не было бы этих последствий, если бы у Тони хватило сразу сил и воли послать этого вечно пьяного садиста к чертовой матери, прямо в ад, потому что… Потому что такие люди, которые устраивают этот ад на земле для других, этим людям самим надо оказаться в аду. Там им самое место… Но — почему невинный, маленький мальчик, и так вкусивший уже страданий, должен расплачиваться за своего отца?

Она бы принесла себя сейчас в жертву, сгорела бы на каком угодно костре, лишь бы Пашка был здоров.

Странное дело — от этих мыслей ей стало вовсе не тяжело, а даже намного легче. А еще она увидела маленькую церковь и почему-то остановилась.

В сумерках небольшой, белый храм показался ей сказочным, и нестерпимо захотелось туда войти. «Ведь Он может мне помочь, — подумала она. — Да, конечно, я, наверное, великая грешница, но Пашка-то еще никаких особых грехов совершить не успел… А значит, Он ему может помочь».

Почему-то заходить туда ей было страшновато, и бабка, стоящая у ворот с протянутой рукой, показалась ей какой-то жуткой, похожей на ведьму. «Вратарница», — подумала Тоня с робостью и уважением.

— Здравствуйте, — выдавила из себя Тоня улыбку, ощущая, как замирает сердце. Точно эта вратарница сейчас могла запретить Тоне войти в храм. Как апостол Петр не пускает таких, как Тоня, в рай.

Бабка не ответила, продолжая протягивать алчущую ладонь, и Тоня наконец-то поняла, что это не вратарница, а нищая. Протянула бабке мелочь из кармана и, краснея от собственного незнания и глупости положения, поспешила войти внутрь. «Как будто — спрятаться хочу, — подумала она. — От этой бабки. От своих проблем. От мира этого, где мне так угнетающе не везет».

Не везет…

Это мягко сказано.

Она несчастна.

Именно так. НЕСЧАСТНА.

Тоне захотелось спрятаться, убежать. Она совсем не хотела об этом думать, но кто-то словно бы написал это слово — огромными, горящими буквами-факелами.

Ты, Тоня, несчастна, да…

Как злая ухмылка повсюду.

Даже здесь, в тишине храма, от этого знания не убежишь. Ты несчастна, Тоня. И твоя мать. И твой ребенок. Вы всегда будете торчать на отшибе жизни, стучаться во все двери, и ни одна дверь не откроется…

Все двери заперты, Тоня, и незачем ждать милостыни. Лучше смириться. Осознать свое место. Свою норку…

Да плевать, отмахнулась Тоня от этих мыслей, плевать. Пусть мы будем несчастны. Пусть отшиб этот самый…

Пусть норка. Я ведь все это перенесу, лишь бы Пашка был здоров.

Или даже пусть будет больным, только… живым будет. Мы что-нибудь придумаем потом. Мы найдем способ его вылечить.

Мы…

Она и сама не помнила, как оказалась перед этой иконой. А ничего уже вокруг и не было — только Его глаза, и жалость в этих глазах, и любовь, и сострадание к ней, маленькой Тоне.

И еще были ее слезы, которые она не замечала. Она даже не знала, что плачет. Обнаружила это и удивилась…

И еще она подумала — что ведь ни о чем не попросила еще, молчала, как глупая курица, и как же Он узнает, что ей надобно?

И попыталась сформулировать свою просьбу — а ничего не выходило, только хор пел — «Господи, помилуй», и она, Тоня, тоже повторяла про себя: «Помилуй меня, Господи», а еще она смотрела в эти глаза, растворялась в них и плакала, сама не зная, что каждая ее слеза — и есть безмолвная молитва.

— «Я — СВЕТ, а вы не видите Меня. Я — ПУТЬ, а вы не следуете за Мной. Я — ИСТИНА, а вы не верите Мне. Я — ЖИЗНЬ, а вы не ищете Меня. Я — УЧИТЕЛЬ, а вы не слушаете Меня. Я — ГОСПОДЬ, а вы не повинуетесь Мне. Я — ваш БОГ, а вы не молитесь Мне. Я — ваш лучший ДРУГ, а вы не любите Меня. ЕСЛИ ВЫ НЕСЧАСТНЫ, НЕ ВИНИТЕ МЕНЯ».

Она удивленно обернулась. Слова за ее спиной прозвучали так внезапно, она даже подумала — это Он говорит с ней… Губы тихо прошептали:

— Я не виню. Я все понимаю.

Она где-то его видела, этого парня, но не могла вспомнить, где и когда.

Он смотрел поверх ее головы, на икону, и Тоне даже показалось, что он говорит не с ней.

И она показалась себе снова глупой и покраснела, пробормотав едва слышно:

— Простите… Я думала, это вы говорите мне.

— Это не я говорил, — сказал он. — Это говорил Он. Надпись на каменном кресте во Фландрии…

Она кивнула. Она даже не знала, где эта Фландрия находится, но спрашивать не стала. И так она наверняка кажется этому симпатичному парню глупой курицей.

Да что кажется — она и есть курица.

Но где же она его уже видела?

Она старалась смотреть на него украдкой, незаметно — потому что ей совсем не хотелось показаться еще и невоспитанной и надоедливой. И еще — ей очень не хотелось, чтобы он сейчас ушел. И вообще ушел. Она понимала, что это — случайная, мимолетная встреча, сейчас выйдут из храма и разойдутся в разные стороны жизни… Но почему-то Тоне хотелось еще немножко побыть рядом с ним, хоть немножко. «Он мог бы меня понять, — пришло ей в голову. — И мне хочется ему рассказать сейчас все, что творится в моей душе».

И еще ей не хотелось выходить из храма. Она чувствовала себя защищенной. И даже появилась надежда, что у них с Пашкой все изменится. Все невзгоды отступят, а если и не отступят — они перенесут их легко, потому что… «Ты Друг, — подумала она, глядя в Его бесконечно теплые, грустные глаза. — С таким Другом все можно вынести. Теперь я это знаю. Прости, что я раньше не обращалась к Тебе за помощью. Прости…»

Она бы так вечность целую стояла, смотря в Его глаза, и чтобы рядом с ней стоял этот парень, и вместе они постигали что-то странное, неведомое пока еще — но такое манящее, желанное, нужное им обоим.

И Пашке тоже…

Но служба уже закончилась, люди почти разошлись, только они остались в храме, да какая-то женщина в темном халате вышла с ведром с водой — Тоня еще подумала, ведро-то полное, к счастью, и тут же отругала себя — ну что за дурацкие мысли тут, в храме Божьем, ее посещают? Нет, Тоня — глупая курица, точно-точно…

— Кажется, нам надо уходить, — сказал он.

— Простите… Тоня подняла глаза.

— Можно вашего мужа попросить нам помочь?

Тоня хотела сказать этой женщине, что это не ее муж. Она даже не знает, как зовут этого молодого человека, но он опередил ее.

— Конечно, можно, — улыбнулся он сначала подошедшей женщине, а потом Тоне.

— Вон тот подсвечник помогите перенести. Очень тяжелый…

— Не тяжелей одиночества, — сказал он.

— С такой милой девушкой — одиночество? — рассмеялась женщина. — Вам Господь вон какую красавицу послал…

Он ничего не сказал, мягко улыбнулся только. Тоня же отчего-то покраснела.

Они отошли, и подсвечник в самом деле был тяжелый, Тоня это почти физически ощутила — да только нес его этот парень очень легко, как будто ему это и не стоило никаких усилий.

Одиночество нести тяжелей.

— Спаси вас Господь, — сказала женщина, когда они вернулись. — И… знаете что? — Она засмущалась, но йотом все-таки решилась продолжать. — Вот батюшка скажет, что я много болтаю снова, но… Я все-таки скажу. Я, когда вас увидела, подумала — какие вы оба красивые… И сразу видно, когда Господь пару благословляет — правда-правда… Вас — благословил. Значит, будете счастливыми. Даже в скорбях.

И быстро, словно боясь, что ее увидят, перекрестила их.

— Ангела-хранителя…

Странное дело — но Тоне показалось, что и в самом деле стало светлее и спокойнее, и даже где-то послышался ей легкий шорох крыльев, и сама женщина — уж не добрая ли фея это была, из детской сказки?

«Никогда ты, Тоня, не повзрослеешь… Так и состаришься глупеньким ребенком!»

Ну и пусть, отмахнулась Тоня от рассудительного внутреннего голоса.

И когда они вышли из церкви, замерла, ожидая страшной минуты. Сейчас они попрощаются. Сейчас он уйдет, и они больше никогда не увидятся.

— Как же вас зовут, дар Божий? — спросил он, взяв се руку. Он смотрел на нее, а она прятала глаза, боясь, что он увидит в ее глазах ее панический ужас расставания — навечно.

— Тоня, — едва слышно сказала она.

Хотела прибавить: «А зачем вам мое имя, ведь все равно сейчас простимся, и каждый пойдет своей дорогой…» Но промолчала. А вдруг эти слова окажутся правдой?

— А меня — Дмитрий. Дима. Вот и познакомились.

— Да, — кивнула она.

И они замолчали, продолжая стоять возле церковной ограды.

И вдруг пошел снег. Медленными хлопьями он падал на землю, первый снег в этом году… И Тоня забыла про неловкость ситуации, она высоко задрала подбородок, пытаясь поймать губами снежинку — она ведь помнила из детства, что, если удастся поймать снежинку губами и загадать желание, оно непременно исполнится.

А Дима засмеялся.

— Снег, — сказал он. — Первый снег… Как рано…

И оба знали, что этот снег скоро растает, потому что ему еще не пришло время, но почему-то жалость к первому снегу не могла омрачить тихой радости там, внутри сердца, как будто совершилось в их жизни очень важное чудо сейчас.

И этот ранний снег был тому подтверждением.

«Я бы хотела быть настоящей, но я только восковая кукла».

Откуда эти строчки?

Лора сидела, прислонясь к мягкой спинке стула, у стойки бара. Помешивала соломинкой коктейль и снова думала: «Меня занесло снегом, я восковая кукла…»

А за окном и правда пошел снег. Ранний. Как предчувствие беды. Восковой кукле, занесенной первым снегом, ранним…

Откуда эти дурацкие строчки? Почему они пришли ей в голову?

«А, — отмахнулась она от своих мыслей. — Просто прочитала где-то… Может быть, у моего благоверного. Он горазд на такие глупости».

Она зашла сюда отвлечься.

Мысли в ее голове жили мрачные, неуютные, как эта глупость про восковую куклу.

«Я бы хотела быть настоящей».

Лора усмехнулась, тряхнула головой и отпила глоток.

Потом поймала на себе пристальный взгляд, обернулась, пытаясь угадать в расплывчатой темноте знакомые черты — слишком пристальным был этот взгляд.

Ей и в самом деле показалось, что она его где-то видела. Он смотрел на нее задумчиво, слегка откинув голову, и красноватый отблеск лампы делал его похожим на вампира. Что ее привлекало в нем? Она не знала. Загадочность потаенного зла? Но она сама придумала себе сказку про вампира. И что теперь? Это ни к чему ее не обязывает. Она просто развлекается, ей скучно. Они никогда не будут близки в реальности. Он — только фантазия. Ее фантазия. Ее игрушка на сегодня.

Ее восковая кукла.

Осмелев, она даже улыбнулась ему, и ей показалось, что уголки его губ слегка дрогнули — «сейчас она увидит два клыка», — но лицо осталось невозмутимым, он продолжал смотреть на нее. И это еще больше волновало — страшная сказочка, которую Лора придумывала себе сама. По коже пробежали сладкие мурашки, Лора невольно поежилась, превратившись на один миг в маленькую девочку, которая стоит на пороге темной комнаты, прочитав перед этим Эдгара По, и ей очень хочется войти внутрь и увидеть там привидение, только она-то знает, что никаких привидений нет, поэтому не решается…

Чтобы не разочароваться.

Чтобы не разрушить аромат магической тайны.

Он продолжал рассматривать ее, иногда делая маленький глоток из своего высокого бокала — красная жидкость, невольно отметила Лора, и добавила еще — кровь, да, наверняка…

Словно угадав ее мысли, он рассмеялся, приподнял бокал и кивнул ей. Выпил залпом.

И Лоре стало страшно, она вдруг так испугалась, словно он и в самом деле был вампиром, а она — девочкой, которая осмелилась войти в комнату и на самом деле — увидела призрак…

«Ерунда какая, — попыталась успокоиться Лора, но ничего не получилось. Только еще сильнее забилось сердце. — И вообще мне пора. Уже поздно».

Пора, да, пора спасаться бегством, куколка… «Во-о-оско-вая куколка. А знаешь, что делают с восковыми куколками? В них втыкают булавки».

Она резко поднялась и быстро пошла — побежала почти! — к выходу.

Па ходу застегивая свою леопардовую куртку, легкую как пух. И почему-то не открывалась входная дверь — Лора вдруг почувствовала себя птицей, которая не может вылететь из ловушки, поставленной умелым охотником. Она даже хотела закричать — да откройте же эту дверь, пожалуйста!

«Смешно, Лора, право, смешно! Что с тобой? Ты боишься придуманных тобой страшных сказок?»

Это нервы, сказала она себе устало. Да, я просто открываю дверь не в ту сторону. Я…

— Вы открываете дверь не в ту сторону, — услышала Лора мягкий голос, и она уже знала, чей это голос.

Даже оборачиваться было не нужно.

Она почувствовала, как страх растворяется во всех клеточках ее организма, превращаясь в покорность судьбе.

И обернулась.

Каждый раз, когда Дима выходил из «мест сохранения души», как он это называл, его раздавливала окружающая среда. «Я не был подготовлен к столкновению с окружающей средой». Эти строчки Диме очень подходили. Точно, открывшись в тепле, его душа еще не успевала спрятаться, а увидев и почувствовав красоту, уродство ослепляло глаза…

Так было всегда, но не сейчас…

Сейчас даже уродливые нагромождения грязного базара не трогали. Он просто не замечал этой серости.

Он шел рядом с ней. И она хранила его. Она была частицей дыхания Красоты. Тихая, странная, как почти неслышная музыка. Как хрупкие крылья Ангела.

Украдкой он посмотрел на ее профиль, боясь спугнуть ощущение Тишины. Она улыбалась слегка и тоже старалась не смотреть на него. «Она ведь тоже боится, что я исчезну», — догадался он и рассмеялся. Ему стало так легко, и там, внутри, в душе его теперь поселилось чувство тепла и свободы. «Девочка моя…»

Уже — моя?

Он отмахнулся от ехидного голоса внутри. Моя. Это моя девочка. Так бывает иногда — вдруг понимаешь, что это — твое. Данное тебе свыше сокровище, которое именно ты должен сберечь.

Она обернулась и смотрела на него удивленно.

Ее глаза…

Он вспомнил.

Он видел ее раньше, эту девочку.

Древняя фреска, найденная в Намибии. Девочка, которая потом станет святой Анной. Пальчик, прижатый к губам. Распахнутые глаза, полные детского ожидания чуда и готовности стать святой.

Еще ребенок…

Он был потрясен этим сходством и невольно замер — потому что это открытие тоже было чудом, и мир, который казался ему еще день назад безнадежно тусклым, постаревшим настолько, что стали видны глубокие, грязные морщины… Этот самый мир, который был больным, старым, ворчливым стариком, как по мановению волшебной палочки, превратился в юную девочку с глубокими, как океан, глазами!

Ее губы шевелились — едва-едва, и ему показалось, что она читает стихи. Он даже услышал их, эти стихотворные строчки.

Услышал так явно, словно она произнесла их на самом деле — только голосок был другой, звенящий, как сотня колокольчиков в небесах…

«Говорят, что глаза лучистые, говорят — в них небо и Бог… Светильник для тела есть око, и я знаю тело свое. Хочется знать, что не солгано. И хотелось бы быть святой, как большеглазая девочка, что закрыла вопрос рукой».

Он не знал, откуда пришли эти строчки. Он помнил только, что очень давно прочитал их, и говорили, будто их написала юная монахиня-католичка. С чистой, как утреннее небо, душой. И — почему-то он представил ее, в черном платье, смотрящую в небо. На вершине зеленого холма. Ее лицо было похоже на личико его спутницы. Точно святая Анна растворила в их лицах свое сияние.

Когда он впервые увидел фреску и услышал эти стихи, ему подумалось: как жаль, что — монахиня, потому что он мог бы безоглядно полюбить существо, которое так думает. Так чувствует.

И словно кто-то услышал его мысли, его безмолвную молитву.

Подарили ему это чудо.

Эту большеглазую девочку.

— Вы так на меня смотрите…

Он хотел бы ей сказать, что не может смотреть иначе, потому что — как же еще и смотреть на ангела, спустившегося с неба?

Но побоялся ее напугать и спросил:

— Как?

— Так, — ответила она. — Будто я по воде взялась разгуливать прямо перед вашим носом…

«Я бы не удивился, — подумал он. — Я бы не удивился даже, если бы ты сейчас взлетела, как птица. Огорчился бы. Испугался, что ты не вернешься. Но — с чудом в руках нельзя бродить по дорогам этого мира. А ты — чудо. Сияющее. Впрочем, разве — чудо может ходить без защиты?»

И он невольно обрадовался — да, именно так. Он должен стать защитой для Чуда.

Все сразу сложилось — ему, возможно, выпало счастье быть ее оберегом.

— Воды нет, — рассмеялся он.

— А была бы? — спросила она, лукаво улыбаясь.

— Пожалуй, я бы не удивлялся, — серьезно ответил он, но она не поверила его серьезности. И засмеялась.

Точно сто колокольчиков зазвенели — и в ответ им зазвонил церковный колокол, и не было в том никакого чуда, просто закончилась служба, а в то же время — для него чудо все равно было.

Потому что — было это в ответ. На его немой вопрос.

В предсказание и — благословение…

И ему показалось, что теперь все изменится, и он сам изменится тоже. Назло буддистским утверждениям о том, «что не изменить направления пути в земных пределах», он теперь понял — нет, можно. Можно изменить направление этого самого чертового пути, если путь был неправильным и вел не туда.

Впрочем, петляя по жизненным закоулкам — разве он не вышел в конце концов к этой девочке с глазами святой Анны?

Которой — невозможно было солгать даже в малом, ибо это было бы преступлением против самого Бога.

«Солгать», — повторил он про себя. А сколько раз до этого он лгал другим и себе? Почему-то сразу вспомнилась Лора — его недавняя ложь, последняя… И тут же прибавилась эта ехидная приставка «ли», потому что — ведь сначала тоже была любовь, и Лора казалась пришелицей из другого мира, нежной, тонкой, осиянной внутренним светом.

А потом — много позже, пришла и поселилась в их отношениях ложь.

«У нее не было таких глаз, — сказал он себе. — Не было. У нее глаза привыкшие к лжи».

Найдя такой довод для самооправдания, он слегка успокоился, позволяя себе погружаться в любовь, но внутри осталось маленькое это «ли», как серое облачко, предвещающее грядущую грозу.

Последняя ли?

Чтобы прогнать эту мысль, он даже мотнул головой, нахмурился — и тут же встретил ее удивленный и немного испуганный взгляд.

— С вами все в порядке?

— Голова немного болит, — рассмеялся он.

Даже не осознав, что это тоже ложь. Пусть маленькая, но…

«И любовь ложь, — произнес кто-то внутри, — поскольку это чувство — самообман…»

Он даже вспомнил, когда и с кем они об этом говорили.

Голос, несомненно, принадлежал Вере Анатольевне. Ложь, самообман… Да, на каком-то светском рауте. Сборище интеллектуальной элиты. Они говорили о творчестве и немного о любви. О том, что любой творец занимается обманом и самообманом. Фактически описываются чувства, о которых мечтается. Вряд ли наяву они так же сильны, как потом — в воплощении их посредством кисти или слова. «Представьте себе на минуту человека, испытывающего наяву, в реальности, такой накал страсти, как, скажем, у Шекспира, — рассуждал какой-то новомодный писатель. — Человек просто сойдет с ума или покончит с собой… Нормальный, средний человек вряд ли способен перенести подобное чувство». Он говорил очень много, долго, пространно, используя сложную терминологию, любуясь собой. Там была какая-то юная девочка, с первого курса ВГИКа, кажется. Ее привел с собой режиссер — тоже именитый, и девочка все время сидела молча, потрясенная и немного раздавленная количеством «живых памятников», еще не знающая, что в большинстве своем это — «голые короли». Но — будучи сама влюбленной в режиссера, она осмелилась тогда противоречить писателю. «А — любовь?» — спросила она очень тихо, почти и неслышно. Писатель приподнял брови, рассматривая ее с искренним недоумением, потом снисходительно улыбнулся, приготовился ответить ей, но его опередила Вера Анатольевна. «Любовь? — переспросила она. — Дорогая, ну это вообще — самообман…»

Как странно, подумал Дима. Странно, что он вспомнил этот давний разговор именно сейчас. Ему показалось даже, что Вера Анатольевна нарочно проникла в его мысли, чтобы помешать ему.

И ответ девочки он вспомнил тоже. «Для кого как», — сказала она тогда очень спокойно.

Только теперь он понял, что у той девочки были такие же глаза.

Глаза девочки, которой суждено было стать святой Анной.

И он совершенно успокоился и сам повторил одними губами, неслышно: «Да, для кого как…»

Для кого как, подумал он.

— Па, ты меня слышишь?

Анька держала его за руку, доверчиво глядя снизу вверх. Он покрепче сжал ее ладошку. Бедная девочка…

Лора, Лора, что же ты делаешь?

Звонок на мобильный и встревоженный голос молодой учительницы: «Ваша Анечка до сих пор здесь, я попробовала позвонить вам домой, но дома никого нет, что мне делать?»

Дома. Никого. Нет.

«Лора, — думал он, — мне наплевать, что ты ушла, но — мы же договаривались, что ты заберешь ребенка… Неужели это так трудно — просто забрать собственного ребенка из школы?»

— Я приеду сейчас, — сказал он, чувствуя себя бесконечно виноватым. Перед этой юной учительницей, которой сейчас пришлось сидеть в школе из-за чужого ребенка. Перед Анькой, которая начинает уже чувствовать себя ненужной.

Может быть, для кого-то Лора и являет собой «образец женщины», но — это для кого как… Он уже давно понял, что скрывается за этой красивой оболочкой.

Надо разводиться, подумал он, и тут же понял, что это невозможно. Суд отнимет у него Аньку. Лора сделает трогательное лицо — о, она это умеет! И все… Аньки в его жизни не будет. И у Аньки жизнь станет другой. Лора прекрасно все просчитала — она ведь умеет думать рационально, черт бы ее побрал!

Он никуда не денется. Он вынужден будет постоянно торчать рядом с этой куклой.

И Анька.

Они вдвоем…

На улице было темно. Но Анька позвала прогуляться — он спросил ее зачем, она что-то пробормотала, но он и сам понял — ей не хотелось возвращаться домой.

Ее, как и его, угнетал этот дом, устроенный по Лориным законам.

— Ладно, — согласился он, — давай погуляем немножко… Потом поедем домой.

Она благодарно улыбнулась. Ему даже показалось, что она вздохнула с облегчением, но — неужели его ребенку так плохо в доме?

Нет, постарался убедить он себя. Ей просто хочется подышать воздухом. И сам усмехнулся — таким, беспомощным и глупым был этот довод.

Они шли по улице, мимо ярких витрин, мешающих городу погрузиться в ночную темноту, и в конце концов им стало весело так идти, рассматривая в витринах игрушки — он бы купил Аньке этого огромного медведя, будь магазин еще открыт. Но ничего, он купит его завтра. Обязательно.

У медведя были круглые, грустные глаза, а сам медведь был с коричневой, блестящей шерсткой и в лапках держал маленький барабанчик. Анька, влюбленная в медведей, возлюбила и этого — она молчала, но ее восхищенный взгляд свидетельствовал о том, что ее любовь сильная и вечная.

Сердце защемило — ах, как бы ему хотелось именно сейчас сотворить для Аньки маленькое чудо, но магазин был закрыт.

Тот самый магазин, где он незадолго перед этим покупал Лоре дурацкие духи.

— Анют, я завтра тебе его куплю, — пообещал он дочери. — Сегодня магазин закрыт уже…

Внутри магазина еще двигались фигуры, и Анька хотела возразить, что он не закрыт, там люди… Он понял без слов, по одному лишь взгляду — как уже давно понимал свою дочку.

— Лапушка, это продавцы… Они собираются домой. Сдают кассу. А магазин закрыт. Завтра, моя хорошая…

— А если его завтра не будет уже? — прошептала Анька с отчаянием.

— Я его найду.

— Такого?

— Такого, — пообещал он. — Точь-в-точь…

Она коротко вздохнула и снова посмотрела на медведя — как будто он был ее ребенком и она волновалась за него.

— Знаешь, пап, ты другого уж не покупай, — сказала она. — Потому что он будет все равно не этот… А я буду любить этого, даже если… — она секунду молчала, смиряясь с возможностью потери, — если его купят.

Он не знал, что ей ответить.

Хотел сказать, что все равно — никто не даст именно этого мишку, с витрины. Но промолчал. Только сжал ее руку покрепче и предложил:

— Хочешь, мы еще на него посмотрим?

— Хочу, — благодарно кивнула она.

И замерла снова у витрины.

Он достал сигареты, закурил, наблюдая за фигурами за стеклом, по привычке наделяя мир там, внутри, загадочными, мистическими свойствами и придумывая на ходу сюжет.

Двери открылись, вышла группа девушек. Они что-то оживленно обсуждали, потом весело прощались…

Одна обернулась, всматриваясь в его лицо, и радостно крикнула:

— Ой, здравствуйте!..

Он ответил — из вежливости, стараясь вспомнить, кто она, и тут же улыбнулся — ну да, конечно… Та забавная девчонка из отдела косметики. Где-то внутри замер от восторга Волк.

— Здравствуйте, — сказал он еще раз, почему-то смущаясь, и добавил: — Добрый вечер…

Анька отвлеклась от созерцания медведя и теперь ревниво вцепилась в его руку, глядя на Шерри мрачно и испытующе.

— Дочка? — спросила Шерри.

— Да, дочка…

— Как тебя зовут, дочка? — поинтересовалась Шерри, присаживаясь на корточки.

— Анна, — вежливо ответила Анька, но тут же спряталась за широкую отцовскую спину.

— А меня зовут Шерри, — сообщила она.

— Вы американка? — поинтересовалась Анька.

— Нет, я русская…

— А чего вас тогда зовут по-собачьи?

— Аня! — одернул ее он.

— Да бросьте, — рассмеялась Шерри. — Дети говорят то, что думают! А я жутко не люблю свое имя. С детства. Правда, на собачью кличку похоже. Но — это пана придумал. «Я скажу тебе с последней прямотой, все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой…»

Она засмеялась. А он удивился. Странно было слышать из ее уст стихи Мандельштама. Впрочем, , а чему удивляться? Если их теперь, стихи эти, включили в попсовый репертуар. Может, она и знать не знает ничего об авторе.

— Вот собак я, кстати, люблю… Показать тебе мою любимую собаку?

Анька кивнула. Теперь в ее настороженных глазах появилась теплота и интерес.

Шерри потащила ее к витрине и показала огромного плюшевого сенбернара.

— Вот… Каждое утро я говорю ей: «Доброе утро, Веста». А уходя — непременно прощаюсь с ней…

— А откуда ты знаешь, что это девочка? — спросила Анька.

— Так видно… Она — нежно смотрит. Присмотрись повнимательнее…

— Ага, правда! — обрадовалась Анька.

— Вот. Мальчики так не умеют.

— Значит, мой Мишка тоже девочка, — сказала Анька.

— Мишка? А какая? Вот эта? — Она безошибочно показала на облюбованного Анькой медведя. — Конечно, девочка… Посмотри, как тебе улыбается…

И засмеялась. А он тоже улыбнулся, так заразительно они смеялись, две маленькие девочки, рассматривающие игрушки за витриной.

А Волк сидел рядом, не сводя со своей избранницы взора, полного нежности. «Что ты в ней нашел, интересно?» — «То, чего нельзя найти в твоих избранницах», — огрызнулся Волк.

«Ну да, конечно. Ты же умный. Умеешь видеть в темноте». — «Умею, в отличие от тебя». — «И вот за эту девушку ты готов отдать жизнь?» Волк грустно усмехнулся: «Да. Знаешь ли, не хочется умирать во имя бездушной куклы. А ты все-таки не умеешь выбирать скакуна. Смотришь на телесную оболочку, как последний идиот, забывая про душу. Умирают за душу. Когда ты это, наконец, поймешь?»

Андрей очнулся. Интересно, какая степень шизофрении, когда автор начинает болтать с собственным персонажем, подумал он, усмехаясь.

— Анют, я завтра обязательно тебе куплю твою Мишку, — пообещал он дочери снова.

— Завтра? — обернулась Шерри. — Завтра будет завтра… Да и не работаю я завтра, а кто ей достанет Мишку с витрины…

Она задумалась на минуту, прикусив губу.

— Денег нет? — тихо спросила она с понимающим видом. — Хотите, я вам взаймы дам? У меня на эту Миху наберется…

— Да деньги есть, — рассмеялся он. — По — магазин-то уже закрыт…

— А Ленка еще там, — сообщила Шерри, радостно улыбаясь. — Пошли, я с ней договорюсь… Ребенку радость, а Ленке практическая польза…

Не дожидаясь ответа, она пошла назад и постучала.

— Лень, открывай, это я…

Коренастый охранник осмотрел их с плохо скрытым недовольством и поинтересовался:

— Чего тебе?

— Ленка из «игрушечного» еще не выходила?

— Нет, кажись…

— Ну вот. Мы к ней…

И, не дожидаясь возражений, быстро потащила Аньку за собой, а Андрею уже не оставалось ничего иного, как идти за ними вверх но лестнице.

Ленка оказалась и сама похожа на плюшевую игрушку — полненькая, с забавным, смешливым личиком и круглыми глазами.

— Привет, — бросила Шерри, входя в Ленкино волшебное обиталище.

— Виделись уже, — ответила Ленка. — Что случилось?

— Мишку хотим. Срочно. Того, с витрины…

— Шеррик, ты как всегда, — протянула Ленка. — Тебе все надо срочно…

— Ну, давай тут до утра потусуемся, — согласилась кротко Шерри. — Если тебе моя срочность не нравится…

— Так завтра же можно.

— Не-а, завтра будет поздно… Ладно тебе, Ленка, ты все равно еще кассу снимаешь! Продай нам медведя с витрины. Нам очень этот медведь нужен. От него прямо жизнь зависит!

Ленка тоскливо посмотрела на Шерри и поинтересовалась:

— Типа от тебя все равно не отвяжешься?

— Типа да, — кивнула Шерри, и они засмеялись.

— Ладно.

— Только именно того, который на витрине!

— Понятное дело… Тебе именно самый пыльный медведь нужен, кто бы сомневался!

— Не пыльный. Мне нужен Единственный Медведь, около которого мое сердце становится живым, — отозвалась Шерри.

— Поэтесса хренова, — рассмеялась Лена. — Сейчас принесу тебе вожделенного медведя.

Она пошла уже к выходу, и вдруг Андрей понял, что он должен сделать. Сейчас.

— Подождите! — крикнул он, выбегая вслед за Ленкой. — Там еще собака есть… Сенбернар. Она… Вы ее тоже…

— Тоже с витрины? — удивленно приподняла Ленка брови. — Еще один любитель пропыленных животных?

— Да.

— Маньяки, ага, — рассмеялась Ленка. — Ладно… Мне не жалко.

И пошла вниз, весело стуча каблучками.

Андрей вернулся и замер на пороге, пораженный тем, что ему тепло. Так тепло, рядом с этими забавными девицами и с Анькой… Он блаженно улыбнулся, наблюдая, как Шерри и Анька восторженно рассматривают фарфоровых кукол, сложенных в коробках, и лица у обеих — светятся, как будто они увидели чудо. Он и дышать старался тише, лишь бы их не потревожить, двух маленьких девочек… Но они и не замечали его, погруженные в созерцание. Волк тоже его больше не замечал. Он свернулся у ног Шерри клубочком, как верный пес, закрыв глаза. «Если бы ты оставил меня с ней, если бы ты дал мне возможность находиться с ней рядом, защищать ее…»

Он почувствовал себя виноватым перед Волком. «Не могу. Ты это знаешь. Не могу. Прости».

Они тихо перешептывались — иногда подолгу задерживаясь взглядами у одной куклы, потом откладывали ее и брали новую.

— Знаешь, — услышал он слова Шерри, — я вот когда думаю, какую куклу купить, обязательно встаю перед выбором и никого не беру… Их надо или всех, или никого!

— Да, — согласилась Анька. — С мишкой не так…

— Вот-вот, плюшевые игрушки разные, и — если уж кто тебе полюбился, так на всю жизнь!

Дверь хлопнула, появилась Ленка.

Вернее сказать, сначала-то появилась голова Мишки, потом улыбка собаки, а потом уже Ленка.

— Вот ваши любимцы, — сказала она, складывая их на стол поверх кукол. — Забирайте.

— А… собака-то…

Шерри смотрела растерянно и, уже догадываясь о том, что собака отныне ее, — счастливо.

— Собака — вам, — сказал Андрей улыбаясь.

— Господи, зачем…

Она смутилась и покраснела отчаянно, как тогда, когда он коснулся губами ее руки.

— Так надо, — сказал он, тоже мучительно краснея и удивляясь этому, потому что — и сам не мог вспомнить, когда он так смущался последний раз.

— Раз говорят, значит, и в самом деле — надо, — деловито сказала Ленка. — Нечего фордыбачиться! Чай, не белье тебе «Дикая орхидея» преподносят… А собака — это такой тихий, приличный подарок. Ду-у-ушевный.

Она молчала, глядя то на собаку, то на него…

— Спасибо, — тихо наконец шепнула Шерри и слегка коснулась губами его щеки.

А он почему-то подумал, что нет на свете ничего чудеснее двух девочек с огромными плюшевыми игрушками… Одна — с Мишкой, а другая — с сенбернаром.

И он — рядом с их детским, искренним счастьем. Сам — ставший маленькой частицей их радости.

И — впустивший эту радость в свою душу, как — молитву… Как — надежду.

Как Волка с любящим, нежным сердцем.

«Что это со мной было?»

Она и сама не понимала, почему пошла с этим типом.

Она даже не удосужилась спросить, как его зовут. Как телка на веревочке… Молча. По неумолимому приказу его холодных глаз.

Она и теперь поежилась, вспоминая его стальные глаза. Без цвета. Странные. Суженные… И там, внутри, — о, она была теперь готова поверить и в бесов, потому что там, у него в глазах, этот самый бес жил…

Кто-то крикнул из машины похабные слова — она не сомневалась, что эти слова адресованы именно ей, и даже усмехнулась. Ну что ж… Она вела себя как шлюха. И она похожа на шлюху.

А то, что было там, в этом старом доме, с обшарпанными стенами, облупившимся потолком… Почему-то там на стене висел старый плакат Брюса Ли и еще какая-то красотка, застывшая в унизительно-порнографической позе, в которой потом так же покорно застыла и она, Лора, ловя себя на том, что ей нравится, когда ее унижают…

Она достала пачку сигарет, закурила, пытаясь прийти в себя. «Пет, тебе это не нравилось, — постаралась она убедить себя. — Тебе это не может нравиться… Это было просто помутнение. Ты просто…»

Она не докурила, бросила окурок в рыхлый снег, стараясь унять ярость и боль внутри себя.

В конце концов, это было приключение, — мрачно усмехнулась она.

Было дьявольски холодно, и Лора, запахнув шубку, переключилась на «насущные проблемы». Она представила, что сейчас ей скажет Андрей. Да, он скажет ей: ты забыла про Аньку, ты, как всегда, забыла про нее… А она ему не ответит. Просто…

Она представила себе эту картину и поняла, что на этот раз ей будет трудно сохранять невозмутимо-презрительную мину, потому что она же шлюха, да, на этот раз — именно она… И ей стало страшно возвращаться домой, захотелось погрузиться в грех дальше, еще дальше и глубже, потому что — так ей было бы легче.

Легче.

Гораздо легче.

Но — она собралась с силами. Остановила машину.

И, оказавшись внутри, тихо заплакала, потому что ей подумалось — теперь все. Теперь их с Андреем жизни пришел конец. Как будто кто-то сказал: вы и раньше были больны раком, но теперь процесс уже не остановить. Вы сгнили.

И где-то в глубине сознания родился вопрос — а как же теперь Анька?

Ей захотелось спрятаться, глубоко-глубоко, забраться в узенькую щель — от реальности этой, от Аньки, от Андрея, от самой себя, и — от странного типа, с глазами-льдинами, и она поглубже зарылась в шубу, подумав — если бы могла, с головой бы спряталась, а машина уже несла ее к дому, где — неминуемая расплата за все ожидала ее, и она сказала себе: «В конце концов, это было в последний раз. Больше ведь не будет. И — я как-нибудь выкручусь, я придумаю что-нибудь…»

Она даже немного успокоилась, потому что знала — ради Аньки Андрей поверит любой лжи, даже зная, что это ложь, а значит…

«Ты всегда прикрываешься Анькой».

Лора усмехнулась. Ее внутренний голос уже говорит с интонациями мужа. Раньше были интонации матери. А теперь… Получается, что Лоры нет. И никогда не было. Только отражения других людей в ней, Лоре, как в зеркале. Она и есть — зеркало, впитывающее в себя чужие черты и предлагающее их остальным как свои собственные.

Боже, как глупо…

— Что? — обернулся водитель.

В машине кричала Земфира, но он расслышал ее голос. Или — голос ее мужа. Сейчас спросит: «А почему вы разговариваете с собой мужским голосом?» — усмехнулась Лора.

А потом подумала еще, что и в самом деле начинает разговаривать с собой, потому что больше ей говорить не с кем.

И никогда не было — с кем поговорить…

И правильно, потому что с зеркалами разговаривают только психи.

— Да ничего, это я о своем, — улыбнулась она водителю.

— Вы расстроены или мне показалось?

Даже участливый вопрос вызвал странную реакцию — горло сжало, и Лора поняла, что она сейчас расплачется. Даже голос предательски дрогнул, когда она ответила:

— Нет, все в порядке…

— Значит, показалось…

Водила был пожилым, интеллигентным — наверное, подрабатывает, подумала она. К пенсии. Содержит семью.

Она даже представила себе его жену — интеллигентную, пожилую даму, с томиком Баратынского в руках. Или Тютчева. И чтобы на плечах у этой женщины была уютная, мягкая шаль, а в комнате — старое кресло с высокой спинкой, и круглый абажур с бахромой у лампы, и фарфоровый чайник, и…

Стоп, приказала она себе. Сейчас ей захочется в этот дом. Ей захочется оказаться там и рассказать все про себя, зная, что они будут слушать, слушать, и даже дадут ей совет, и они увидят в ней живое существо, а не собственное отражение в зеркале. А она — как и положено зеркалу, украдет их черты, присвоит их, но — бог мой, какие же у них прекрасные черты, и, значит, Лора тоже наконец-то станет прекрасной…

— Приехали, — сказал водитель, останавливая машину.

«Приехали», — откликнулась эхом Лорина душа и съежилась от горя и невозможности простоты.

Она кивнула молча, расплатилась и прошептала «спасибо», уже выходя.

Ей очень хотелось обернуться, но она не стала этого делать.

Чтобы он не увидел отчаяния в ее глазах. Отчаяния и — страха.

Пусть лучше все видят Лору вот такой — высокомерной, сексуальной, с гордо поднятой головой, с холодным взглядом…

Пусть. Раз она только зеркало, которое вобрало в себя такие отражения!

И все же она остановилась возле ворот своего собственного дома (она усмехнулась — собственного, как же, она там только тень, и в этом доме нет ничего ее) и перевела дыхание. Перевела дыхание, усмехнулась про себя — ну, перед смертью не надышишься, все равно, — и толкнула калитку.

Окна в доме были освещены. Андрей и Анька были дома. Она поняла, что все в порядке, с Анькой ничего не случилось, и ей стало немного спокойней. Там, в окне, когда подошла ближе, она увидела их обоих — размытые силуэты ее настоящей жизни или, наоборот, вымышленной жизни, она уже сама запуталась.

Надо идти.

Надо идти туда, Лора.

«Мне страшно», — призналась она себе. И — тот, недобрый голос внутри ответил на ее мысль злым смехом — а с незнакомцем страшно не было? Или — это твоя темная душа, Лора, боится своих родных?

Она выпрямилась — этот голос она ненавидела. Больше всего на свете. Он всегда сковывал ее, мешал свободно дышать, жить, быть самой собой.

Ей хотелось сделать что-то назло, наперекор, и от этого — да, именно от этого! — Лора совершала иногда безумные, непонятные даже самой ей, поступки.

Она усмехнулась, сказала себе: «А что, собственно, случилось?» — и пошла к двери. Она пыталась быть спокойной. Если сейчас ее встретит град упреков, она, Лора, найдет, что сказать в ответ.

Она толкнула дверь — уже приготовившись к отпору, — а ее встретил только его усталый взгляд и крик Аньки: «Мама!»И сразу появился в горле предательский ком.

— Привет, — тихо сказала она. — Дверь была открыта…

— Мы тебя ждали, — сказал он. — Привет…

Она погладила по голове Аньку, мягко отодвинула ее и, пробормотав, что устала и ей хочется под душ, а ужинать она не хочет, по крайней мере — пока, спаслась бегством в ванную.

Пустив воду, долго сидела на краешке ванны, еще не плача. Только готовясь к истерике. Сейчас все происшедшее с ней казалось ей омерзительным и грязным. Руки случайного любовника. Его размеренный, спокойный голос. У-ни-же-ние…

Оно тебя возбуждало, Лора, ведь так?

Она дернулась. Внутренний голос не заглушишь ни громкой музыкой, ни шумом воды… Он будет просачиваться в мозг, подобно вору. Он будет говорить с ней, и она будет знать, что он говорит — правду…

В этом и ужас.

«А просто я привыкла к унижениям», — подумала она. Она к ним привыкла, черт бы всех побрал. Все только и делают, что ее унижают. Даже вежливый Андрей. Даже харизматичный Димочка.

И она сама себя — тоже… Потому что вот так она устроена. Идет вместе со всеми… В общей струе.

Она стояла под душем долго, освобождая тело от воспоминаний о холодных и липких руках. Освобождая себя. «Раньше мне часто снилось, будто я птица и летаю», — почему-то пришла ей в голову мысль. И тут же вспомнилась реклама детского йогурта — «ты растешь», а бабка оттуда была похожа на ее бабулю… И ей как тогда, в детстве, захотелось закричать: я не расту, я именно летаю! Но даже в детстве надо было расти. Никаких полетов. Ведь они где-то вычитали, что от фантазий ребенок дезориентируется в реальности. Потом. Когда вырастает. Поэтому Лора не имела права летать. Даже в детстве. «Да, я расту. Я не летаю. Я расту. Но, знаете ли, я почему-то перестала летать сразу, как только мне это запретили. Как только нашли объяснение. Видишь, мама, видишь, бабушка, какая я послушная девочка?» И Лора рассмеялась — или заплакала? Она не знала. Капельки воды, в конце концов, или слезы катятся по твоему лицу — какая разница?

Он дотронулся до ее запястья и тут же испуганно отдернул руку. А Тоня поймала себя на том, что от этого мгновенного прикосновения ей стало тепло, и совсем не хотелось ей, чтобы он вот так свою руку убирал.

Ну, не самой же его за руку хватать?

Тоня не могла понять, что с ней происходит. Почему она вот так, запросто, рассказывает этому человеку всю свою жизнь. И про Пашку тоже рассказывает и плачет вдруг, точно он ей самый близкий на свете, этот странный Дима.

А еще, когда она заплакала, он снова взял ее за руку, и Тоне пришло в голову — а если он подумает сейчас, что она нарочно, потому что ей ведь хотелось, чтобы он держал ее за руку, медленно и нежно поглаживая пальцы? И Тоня отдернула руку.

— Я не стал бы верить врачам, — сказал он и, как ей показалось, покраснел. «Наверное, потому, что я руку отдернула», — подумала она.

— Почему? — спросила она, просто чтобы что-то спросить — врачам она и сама не верила, после смерти отца.

— Потому что они иногда перестраховываются.

Она хотела закричать: так нельзя, я же испугалась, и мама… Но подумала, что это выйдет глупо, по-детски, и удержалась.

— Надо просто найти хорошего детского пульмонолога и показать малыша ему, — сказал он. — Я попытаюсь что-нибудь придумать. В конце концов, наверняка у моих знакомых есть кто-нибудь…

Она даже не знала, за что она больше благодарна — за то, что он принимает такое участие в судьбе ее сына, или — за то, что сказанная только что фраза обещала продолжение их знакомства. Робко подняла глаза и зажмурилась — таким ослепительным и добрым показался ей его взгляд.

Он тихо засмеялся:

— Вы — сами еще такой ребенок, Топя…

Она хотела сказать ему, что вовсе нет, но почему-то ей на самом деле захотелось быть ребенком, и рядом с ним она могла себе это позволить — быть ребенком…

И засмеялась.

— Кстати, мы уже второй час бродим вокруг вашего дома…

Она и не заметила. А сейчас испугалась — ей казалось, что прошли несколько мгновений — они вышли из храма, и он предложил ее проводить, неужели — уже так долго? И покраснела мучительно — снова ее фантазии, она же наверняка отвлекает его дурацкими своими историями от важных дел.

— Простите, — едва слышно прошептала она.

— За что? — рассмеялся он.

— За то, что я вас… — Она судорожно вздохнула-всхлипнула и, окончательно смутившись, добавила: — Отвлекаю…

— Вы? Меня? — Он снова рассмеялся. — А мне кажется, это я вас отвлекаю…

Он остановился и взял ее руки в свои — крепко и на сей раз совсем не случайно.

— Я… Мы уже будто сто лет знакомы, правда?

— Правда, — едва слышно повторила она кротким эхом.

— Давайте уж на «ты», а то мне все время кажется, что из-за этого холодного «вы» все закончится быстро и неминуемо.

«Как смерть», — подумала Тоня.

— Давай… те, — кивнула она.

И окончательно смутилась. «Веду я себя глупо», — рассердилась она на себя. Даже глаза поднять боится… Девочка-школьница.

А поднять глаза она все-таки не рискнула, вспоминая свое ослепление несколько мгновений назад.

Он же стоял, не выпуская ее ладошки, и смотрел на нее — она почему-то догадалась, что он улыбается.

— А «те» — это что? — поинтересовался он. — Приставка такая? Или слово?

Она не удержалась и хихикнула. «Ну в самом деле, — укоризненно подумала она, — и ведешь ты себя, Тоня, как маленькая и глупейшая девица…»

— Давай, — поправилась она.

— Что давай? — переспросил он.

Она все-таки подняла глаза — он смеялся, и так у него это получалось — славно и мягко, и еще она вдруг поняла, что он тоже сейчас ведет себя как мальчишка, точно они оба впали в детство, забывая, что уже взрослые, и им хорошо… И ничего в этом нет постыдного или смешного, все нормально…

В конце концов, на них смотрит только луна да темное небо над ними, а больше ведь никто и не видит…

«Ну разве что Шерри из окна», — подумала Тоня и испугалась — она же про все забыла сейчас, и про Пашку своего, и про маму, и про бедную Шерри… Разве ей может быть так хорошо? Разве она имеет на это право?

И эта мысль была как удар кнута… Точно она только что парила на мягком, теплом облаке высоко-высоко в небе, а потом явилась Реальность с кнутом, и теперь она, Тоня, летит на землю, зная, что удар от соприкосновения с твердой земной поверхностью неминуем.

Хоть закрывай голову, хоть не закрывай…

Он угадал перемену ее настроения — улыбка исчезла, а глаза стали как у собаки, которую сейчас выгонит любимый хозяин.

— Что-то случилось?

— Нет, — помотала она головой. — Просто…

« Просто я не имею права на счастье», — хотелось признаться ей, как признаются в тяжком грехе.

— Просто мне пора, — вздохнула она.

— Но еще рано, — возразил он. — Еще очень рано… Тебя кто-нибудь ждет?

— Да, — тихо сказала она.

И испугалась, что он подумает, будто ее ждет какой-нибудь муж или любовник, тут же добавила:

— Шерри… Моя подруга. Она там одна…

Она даже рассказала ему про Шерри, совсем немного, но он почему-то стоял нахмурившись.

«Он же думает, что я просто хочу от него избавиться», — догадалась Тоня. И рассмеялась, снова позволив себе несколько мгновений счастья…

— Знаешь что? — предложила она, уже не в силах сопротивляться этому странному чувству радости внутри. — Давай поднимемся… Я сварю тебе кофе. Может, еще осталось вино — мы ведь на брудершафт не выпили… А ты познакомишься с Шерри. Она славная, ты сам увидишь.

«В конце концов, завтра ведь все вернется на круги своя, — подумала Тоня, когда они уже вошли в подъезд. — Все вернется. А сегодня просто такой день… День утешения. Назовем его так… Если с человеком случаются одни неприятности, имеет же он право на один-единственный утешительный день?»

Шерри так летела домой, точно на крыльях, так торопилась рассказать Тоне обо всем — и расстояние преодолела, не заметив даже, и по лестнице взлетела как птица, только вот Тони дома не оказалось…

Шерри долго звонила, потом открыла дверь ключом, предусмотрительно выданным ей хозяйкой квартиры. Сначала она хотела позвонить Тониной маме, подумав, что Тоня еще там, но остановила себя — ни к чему это, вдруг Тоня уже ушла и мать волноваться за нее будет. Шерри и сама стала волноваться, но успокоилась мгновенно — Тоня, в конце концов, взрослая девушка. Мало ли какие у нее могут быть дела?

Чтобы не скучать, Шерри включила телевизор, посидела немного, тупо наблюдая, как Розита целуется с Педро, и почему-то ей впервые стало скучно наблюдать за ними. А ее жизнь показалась ей куда интереснее бразильского сериала. И этот Андрей с маленькой дочкой, и то, как Шерри им медведицу добывала — ах, Шерри и сейчас улыбнулась и прикрыла глаза, так здорово было ей вспоминать все это! И в осеннем воздухе вдруг отчетливо запахло весенней свежестью, такими милыми были эти воспоминания…

Она переключилась на другой канал, там шли местные новости. Показывали школьников, и серьезная девчушка, чем-то похожая на Анечку, рассказывала, что у них сейчас в школе проходит неделя Добра. Шерри почему-то стало еще веселее — потому что, сама того не зная, она тоже в эту неделю Добра включилась, и надо было продолжать.

Она поднялась, потянулась и принялась за «продолжение добрых дел». Сначала она убралась в квартире — чисто-чисто, сама даже удивилась, что получилось все так замечательно. Потом приготовила ужин, с надеждой, что к завершающему моменту появится и Тоня. И за ужином Шерри ей все расскажет. И как ей руку поцеловали, и про мишку, и про неделю Добра. Подумав, она достала бутылку кагора, стоящую в холодильнике, и красиво сервировала стол.

А Тони все не было…

Шерри уже разволновалась не на шутку — стрелки на часах неумолимо двигались к девяти вечера, Тоня никогда так не задерживалась.

Шерри хотела все-таки позвонить ее матери — вдруг она осталась ночевать, и сделала уже шаг к телефону, но услышала, как в дверном замке поворачивается ключ и дверь открывается, а еще она услышала тихий, приглушенный Тонин смех.

Она вышла в коридор и застыла.

Тоня пришла не одна! Вместе с ней на пороге стоял светловолосый высокий парень и отчаянно смущенно глядел на Шерри. Она даже догадалась без труда, что ему очень хочется понравиться ей, как будто от Шерри зависела его дальнейшая судьба, разрешит ли она ему остаться рядом с подружкой…

— Знакомьтесь, — сказала Тоня, — это Дмитрий. А это — Шерри…

«Да ладно, — снисходительно подумала Шерри, — ты мне нравишься… Конечно, у меня на этот вечер были другие планы, но… Я всегда успею рассказать Тоне о сегодняшнем удивительном дне. В конце концов — неделя Добра же…»

И она широко и приветливо улыбнулась, сказала, что ей очень приятно с ним познакомиться, и она словно чувствовала — достала бутылочку вина, так что — сейчас они будут ужинать…

— И пить на брудершафт, — тихо добавила Тоня, глядя на своего спутника новыми, счастливыми глазами, и оба почему-то тихонечко засмеялись.

«Вот так дела, — подумала Шерри. — Похоже, Антонина-то моя влюбилась…»

И еще подумала, что она сама тоже хотела бы влюбиться, и даже знает в кого…

В Андрея.

И не было в ее голове ни одной мысли о Бравине.

Потом, когда уже они с Тоней оказались на кухне, предоставив Диме украшать стол, она тихо призналась в этом Тоне.

— Знаешь, а я почему-то сегодня только вспомнила про Бравина…

— Да о нем и вспоминать не стоит, — улыбнулась ей Тоня, не переставая тереть морковь для салата. — Урод он.

Ага, урод, — кивнула Шерри. И засмеялась, вспомнив, как смешон этот Бравин с его важной физиономией. И ведь ничего собой не представляет… А Андрей — совсем другой. Простой он, улыбчивый и смущается все время. Она оглянулась на собаку, сидящую на диване. И снова тихо и счастливо засмеялась.

И этот Дима Тонин — видно же, что он из этих, из элиты, кажется. Шерри слово забыла, там другое было, кажется, в каком-то фильме она слышала. А, вот — богема…

Видно ведь, что Дима этот из богемы — а тоже улыбается так хорошо и смущается… А Тоне спасибо надо сказать — если бы не она, Шерри никогда бы с Андреем не познакомилась… И тут Шерри подумала — он ведь искал Тоню. А если у них с Тоней чувство зарождалось и она туда теперь бестактно влезла, растоптав это самое чувство грязными сапожищами?

Ей даже стало нехорошо, тревожно, она перестала резать огурец — и остановилась, глядя на Тоню со смертельным ужасом.

— Тонь, а этот Андрей, — наконец набралась она решимости, — он тебе кто?

Тоня подняла на нее удивленные глаза.

— Андрей? — переспросила она. — Какой Андрей?

— Этот… в плаще.

— В плаще? — снова не поняла ее Тоня. — В каком плаще?

— В таком, — сообщила Шерри. — В синем. Он тебя спрашивал сегодня…

— Меня? В синем плаще?

Тоня выглядела озадаченной. Этим она Шерри немного успокоила — или и в самом деле она этого Андрея не знает, или ее Дима очень отвлек от Андрея.

— Так ведь мы с ним так и познакомились… Он спрашивал про тебя.

Тоня пожала плечами.

Она уже хотела снова сказать, что не знает, но тут вспомнила. Синий плащ. И та коробочка духов… Правильно, она же потом подарила их Шерри! Как смешно. Сначала она подарила эти духи, а потом Шерри с ним познакомилась… Она засмеялась, но тут же осеклась. А вдруг он вспомнил про эти самые духи? И Шерри узнает, что…

Но тут же успокоилась, прогнала эту мысль. Да зачем ему об этом говорить? Если он хотел понравиться Шерри и сделал это, судя по ее глазам мечтательным, вполне успешно, к чему ему портить впечатление рассказом о другой женщине, которую он одаривал духами?

Да и что она, в самом деле, прицепилась к этой мысли?

Она улыбнулась Шерри, поймав ее ответную улыбку, и удивилась тому, что в Шерриных глазах появилось что-то новое, незнакомое — пожалуй, Тоня назвала бы это «мерцающей загадкой». «Откуда в ней это, в Шерри? Может быть, было, да я этого не замечала? Или — спрятано было так глубоко, что и заметить-то сложно? Или — это живет в каждой женщине, дремлет до назначенного часа, а потом — раскрывается, как цветок по весне под действием солнечных лучей?»

И вечер был странный, тихий, как будто ветер унес на крыльях все недоразумения, все несчастья нынешнего дня, оставив только золотистый свет лампы, тихую музыку в приемнике и аромат позапрошлого века…

Тоне почему-то стало легко, и она невольно рассмеялась. Дима посмотрел на нее и тихо сказал:

— А тебе говорили, что ты смеешься так, точно колокольчики звенят?

Она кивнула:

— Говорили, только немножко не так…

— А кто бы ей сказал? — вступила в разговор Шерри. — Мы ведь общаемся-то с грубыми, неотесанными личностями все больше. У них комплименты знаете какие?

И презрительно фыркнула. Но тут же вспомнила об Андрее и подумала — нет, не всегда…

— А вы с такими не общайтесь, — посоветовал Дима. — Пусть друг с другом разговаривают, раз у них с русским языком плохо…

— А куда от них денешься? Работодатели. Покупатели.

Шерри чуть не добавила «содержатели», вспомнив про Бравина, но осеклась — Тоню-то это не касалось, а мало ли что мог этот Дима подумать?

— Ну, когда вы с ними общаетесь, читайте про себя стихи, чтобы их глупостей не слышать, — рассмеялся Дима. — Очень помогает!

Шерри представила себе эту картинку — как Бравин с ней разговаривает, в обычном своем стиле, продолжая при этом жевать бесконечную свою «орбитовую» жвачку без сахара, а она, Шерри, про себя повторяет, как мантру, «Наша Таня громко плачет», и ей захотелось самой и плакать и смеяться. Одно она поняла — Бравин теперь почему-то в ее жизнь не вписывался. Совсем. Рядом с Андреем. Рядом с Димой. Ну, не стоялось ему в этой компании, Бра-вину…

А она, Шерри, нормально выглядела тут, даже со своим фингалом… Как будто от общения с Андреем она взяла да изменилась. Вроде немножко, а вот, нате вам…

И ей почему-то так сильно захотелось, чтобы это все продолжалось — и Дима был с Тоней, и она была с Андреем, и чтобы все они были счастливы, счастливы, счастливы…

Телефонный звонок заставил ее очнуться — она вздрогнула. Почему-то ей пришло в голову, что это — Бравин. Как не вовремя, подумалось ей. И она хотела уже крикнуть Тоне — не подходи, но Тоня, в глазах которой метнулась тревога, уже бросилась к телефону.

— Она за Пашку беспокоится, — объяснила Диме Шерри.

Он знал.

Но — Тоня вдруг обернулась к Шерри и сказала:

— Тебя. Мужской голос.