И возродится легенда (СИ)

Глава 2

— Лес, бр-р!

— Что?

— Он на меня смотрит, — Дым передернул узкими плечами. — И так и ждет, чтобы выкинуть гадость. Не доверяю я ему. То ли дело в городе… Сбежал. Забился, как крыса, в щелку. И дулю меня поймаешь.

— Так ловили же всегда.

— Это потому что я переставал прятаться. Опять же… Ты знаешь, как я люблю кошек. Сколько их у меня перебывало. Ну, разве что оцарапают, подпортив мою несравненную красоту, — лекарь повертел головой и так, и сяк, должно быть, чтобы Эрили было эту красоту удобнее созерцать. — И ни одна из них, — Дым взметнул кулак с зажатыми поводьями, — ни одна не прыгала на шею, чтобы одним ударом лапы снести мне голову.

Спутница пожала плечами:

— Ну, так возьми хауберк в сумке, там есть запасной.

Дым скосил на нее рыжий глаз.

— Твоя убийственная практичность сводит меня с ума. Нет бы выказать жалость к несчастному магу, — он воздел очи и руки к небу. — Ну, хоть самую капельку. Ты меня совсем не любишь.

— Тут нет рысей. Белка есть.

— Тьфу!

Дым отвернулся, уставившись гнедку между ушами. Помянутая белка, только что старательно то ли зарывающая, то ли раскапывающая что-то посреди цветущей ветреницы, громко цокая — по-своему, по беличьи ругаясь, — устремилась за ними, перескакивая с дерева на дерево. В проплешине облезающего зимнего меха на спинке горело рыжее, полосой вдоль хребта уходящее к хвосту. Лапки и голова с натопыренными ушками тоже были рудыми, только посветлее.

Когда же белка отстала, на березе, склоненной к шляху, звонким колокольцем, почти громом ударила синица. Лекарь подпрыгнул на стременах. Мерин не обратил на то внимания, все так же мерно трюхая рядом с собратом по замощенной дороге Ушедших, вихляющей по весеннему лесу, точно уж, которому щекотали пузо. Эриль нарочно выбрала фризов — непужливых, широкогрудых, мохноногих. Со спинами широкими и надежными, ровно дубовые скамьи. Дым бурчал, что кони жрут без памяти: четырех обычных прокормить можно; но чувствовал себя не в пример надежнее, чем на нервном скакуне, готовом в любое время сорваться в рысь или галоп, скинуть с себя неумелого всадника, а то и завезти туда, куда всаднику этому не нужно вовсе. Впрочем, нудить это лекарю не мешало. Как и Эрили — пропускать половину мимо ушей. Воздух был пьянящий и сладкий, сквозь ветки, чуть тронутые зеленым дымом, просвечивало солнце; среди бурелома сияли по взгоркам цветочные ковры — синие пролески, желтая мать-и-мачеха, белая ветреница, лиловые свечки кукушкиных слезок. Заливались, голосили птицы; сверкали по обочинам зеркалами мелкие лужицы. И ветер срывал, как старую паутину, и уносил боль.

— …Так еще медведи есть плешивые, оголодалые… а того страшней медведица с медвежонком. А если дики? Или эти, груганы? Как тюкнет клювом… раненым, живым еще, глаза выклевывает… А лихие люди, а злые егеря? А как ловчая яма посередь тропинки? Ухнешь в нее, да на острые колья!

— В дорогу Ушедших не прокопаешься, — отозвалась Эриль лениво, жмурясь и подставляя солнцу лицо. — Она в глубину ярдов на восемь уходит, и все камень и камень.

Дым фыркнул, и гнедой под ним сердито стриганул ухом. Точно слепня отгонял, хотя слепни еще не проснулись, да и лекарь с Эрилью намазались сами и тщательно натерли коней мазью, отгоняющей комаров, лосиных мух и прочую кусачую лесную мерзость.

Эриль понимала опасения лекаря перед чуждым ему пространством. Привыкшему к замкнутости городского квартала, в котором держали магов, снаружи Дыму приходилось нелегко. Она сама после двух месяцев в казематах стала бояться поля. Но в лесу… в лесу ей было тепло и защищенно. Деревья заслоняли от ветра и беды, звери занимались своими делами, и если были не голодны и им не мешать — не обидели бы тоже. Да и рвалась из Эрили наружу суть вуивр, родственная лесу, позволявшая понимать его и не бояться даже сильнее, чем то дано лесному жителю.

— Эй, молния разящая, — словно подслушал мысли лекарь. — А может, свернем? Сразу в поместье поедем? Ну чего кругаля давать? И волк твой любимый тебя там ждет. Или весточка от него.

Женщина сжала губы. Дым ухмыльнулся:

— Не обижайся. Ты мне всегда нравилась. А выбрала зверя этого.

— Он не зверь! И вообще, я много кому нравилась. И вообще, не будем об этом.

— Ладно, не будем, — Дым потряс поводья, но фриз шибче не побежал. — А если так уж меча хорошего хотелось, можно было и в городе купить.

— Если бы можно — я бы купила, — отозвалась Эриль с досадой. — Но такую цену заломили бы, что нам и в год не собрать. У церкви я ни шелега больше не возьму. А тутошний кузнец мне обязан. И мастера такого поди поищи.

— Да понял я, понял, — Дым тяжело вздохнул. — Мне проще: мое оружие во мне. Кстати, ведь и ты голыми руками троих завалишь и не поморщишься. Так зачем тебе меч?

— Привыкла.

Она коленями подогнала верхового, лекарь подался к обочине.

— Не злись. Должен же я разговор поддерживать.

Он сунул Эрили в руку баклажку с березовиком.

— Ты же не говоришь мне, как попала в Кэслинские казематы.

Она отпила и вернула.

— А чего говорить? Думаю, эта Невея за мной сознательно охотилась. И не вмешайся я тогда в казнь, поймала бы на другом.

— Угу, что ты спасительница, у тебя на лбу написано, — Дым сам приложился к баклажке и высосал едва ли не половину. — А кромешникам не сжечь мага на переломе зимы — так считай, жизнь не удалась. Понять бы еще, что этой бабе на самом деле нужно. Я о ней многое слыхал, и все нехорошее.

Лекарь помрачнел.

— Ладно, не будем об этом. Пока.

Он уставился на дорогу и завел проникновенным голосом, ни к кому, по сути, не обращаясь:

— Опять же, лошадь. Существо, призванное человеку служить. Ты кормишь ее, поишь, гриву и хвост ей расчесываешь. Скребешь ее, растираешь, извлекаешь из копыт камушки. И вместо благодарности эта скотина так и норовит протащить тебя под низко протянутой веткой, да галопом еще, чтобы точно тебя сковырнуло. Или так и прется между стволами. Нарочно выбирая, чтобы росли потеснее. Чтоб уж наверняка застрял и все бедра себе ободрал, выбираясь.

И завершив сию прочувствованную речь, Дым торжественно покивал головой, очами пялясь в голубое, без единого облачка, небо.

Вот так мирно проехали они конец дороги, миновали родничок на перепутье с корабликом-ковшом, плавающим в струях, и, не сворачивая в крупную по здешним меркам деревню, завернули к стоящей на отшибе кузнице. Тропинка к ней от шляха была натоптана изрядная: и не зная дороги, не заблудишься. А от деревни приземистое строение отделяло густое чернолесье: все больше ольха да осинник. И едва взявшись листвой, густым переплетением они отгораживали людское житло так надежно, что присутствия того не замечалось вовсе. Разве припахивало дымом, когда тянуло понизу холодным апрельским ветерком. Впрочем, и над самой кузницей дым ходил и завивался колечками, и кони всхрапнули, почуяв запах каленого железа и огня.

Уходящий вниз склон за кузницей тоже порос черемухой, волчьим лыком, ольхой, бересклетом, только, пожалуй, не так густо — среди испятнанных серым и желтым лишайником ветвей сверкали блики. И отчетливо слышался натужный скрип водяного колеса и хлюпанье воды. Но все перебивал звенящий за кустами лукавый девичий смех.

Вершники спешились у кузницы и привязали поводья к коновязи. Дым, что был здесь впервые, жадно оглядывал приземистое строение с замшелой крышей, стекающей на стены из могучих ошкуренных бревен; белокаменную печь, торчащую из стены, распахнутые в темное чрево кузницы ворота. Воткнутую рядом рогулину, увешанную горлачами и корчагами — кому она тут нужна? Прислоненное к завалинке коло с выломанной спицей. Воткнутый в лавку топор. И самого кузнеца, кряжистого, коротко стриженного, хмурого. Со лбом, перетянутым кожаным ремешком, и в кожаном же, прожженном во многих местах переднике. Кузнец утвердился на обструганной сверху половинке бревна и сосредоточенно жевал хлеб с луком. Кустистые брови кузнеца, частью выгоревшие от искр, были насуплены; в короткой рыжеватой бородке застряли хлебные крошки.

— У, бука, — шепнул Эрили Дым.

Кузнец поднял лобастую голову и сурово оглядел гостей. Они сдержанно поклонились.

Пока Эриль вела по-деревенски обстоятельный ритуал приветствия, интересуясь здравием чад, домочадцев, качеством руды и угля и видами на урожай, лекарь незаметно зевал, прислушиваясь к возне в кустах, где хихиканье сменилось выразительными вздохами. Кузнец с каменным лицом делал вид, что не слышит этого.

— Мне нужен меч, мастер Матей, — наконец перешла к делу гостья.

— Ты ж не шкворень просишь. А на Сорочьей дрягве, где мой батя заготовки зарыл, оборотень лютует. В селе же, как на грех, и колдуна приличного нет.

— А неприличного?

Кузнец нехорошо зыркнул на Дыма. Тот откашлялся, жалея, что не сдержал язык. Спросил ядовито:

— А почему ж вам церковь рыцаря для охраны не пришлет?

— Дорого.

Матей помолчал, приласкав рукоять топора.

— Мы его от деревни отогнали, а остальное — дело ваше. Принесете заготовки — будет меч. Убьете оборотня, — плачу сверху серебром.

Кузнец глянул искоса: будто пытался понять, сдюжат ли. Это было весомое предложение — там, где и меди не многие видели. Дым присвистнул.

— Где искать заготовки, мастер Матей? — спросила Эриль.

— Ужиный трон знаешь?

Женщина кивнула.

— Копай с полуденного боку. Три клинка рядышком. Годи.

Он вынес из кузни посеребренный трехгранный клык в две пяди длиной:

— Ткни ему… в глаз! Сойка!

Хихиканье и вздохи в кустах оборвались, и на полянку выбралась кузнецова дочка, такая же, как отец, рыжеватая и крепкая в кости. Годов семнадцати с виду. Частые конопушки были раскиданы по молочной коже. Левую щеку украшали длинные царапины — точно кошка прошлась лапой. Лесной мусор застрял в патлах и прилип к одежде. Листва сорочки надорвалась и торчала неопрятными нитками. Но девице все было трын-трава. Нос-утица гордо вздернут, глазищи так и стреляли колдовской зеленью.

— От лахудра! — Матей горестно сплюнул под ноги. — Чего люди подумают?

— А че подумают? — Сойка пожала тяжелыми плечами. — Так надо чего? Или я пошла…

— Гостями займись, дура!

Девушка фыркнула и поманила Эриль с Дымом за собой. В прохладной избе угостила борщом из сныти и крапивы. И, дав обиходить коней, устроила ночевать на сеновале.

Эриль так заснула сразу. А Дым все ворочался, хрустел сеном, пугал мышей, и наконец, судя по стукам и скрипам, спустился и куда-то пропал.

С утра лекарь появился в воротах сеновала, вытирая свободной рукой молочные усы над верхней губой. Во второй он держал жбан с остатками молока. А в закинутой за плечи дорожной суме кряхтела курица.

— Пей. Вот тут у меня хлеб еще, — он поднял лицо, разглядывая сползающую по лесенке Эриль. Желтые глаза тускло светили в полутьме.

Женщина передернула плечами от предутреннего холодка. Мир за воротами был настоян на сером и розовом, и до пояса тонул в густом тумане.

Она приняла жбан и стала пить парное, горьковатое молоко, заедая хлебом.

— Не иначе, коза полынь ела.

— Ай, — лекарь фыркнул. — Зато желудком не будешь маяться.

— А я разве маюсь? — Эриль отставила пустую посудину и взглянула сурово.

— Ты меня не сбивай! — Дым встряхнул сумку с курицей. — Я об оборотне. Он, вроде, ранен, потому такой бешеный.

— Откуда узнал?

Дым смущенно потупился:

— Ну, у кузнеца дочка. А у меня лицо такое, вызывает доверие. Должен же я был добыть еды на дорогу.

Эриль фыркнула:

— Да нет, против кузнецовых дочек я ничего не имею. Лишь бы отец все правильно понял.

И они дружно рассмеялись и вышли наружу, притворив за собой тяжелые, скрипящие ворота. Оказавшись будто в кипящем молоке, только холодном, оставляющем морось на разом потяжелевшей одежде. Туман то приседал к земле, как готовящийся прыгнуть зверь, то поднимался, обволакивал растущие вдоль дороги кусты и деревья, делая их присутствие зыбким, таинственным, неверным. И где-то в нем розовел заблудившийся рассвет.

— Денек красивый…

— Только слишком уж холодный.

И, видимо, чтобы взбодриться, Дым откашлялся и пропел, вдохновенно, хотя и фальшиво:

«Вы видали, как течёт туман?

Сквозь прогалы в кружеве ольшанника…

В лунной яви — зыбкость и обман

Кружат припозднившегося странника».

Эриль вытерла с носа каплю, смачно шлепнувшуюся с капюшона. Подавила в себе желание проверить под ногами дорогу. Ясно, звук был звонкий, а не хрусткий и не плюхающе-глуховатый, если шуровать напрямки по траве или грязи.

— А он жив?

— Лель-то? — лекарь снова подкинул суму на плече, вызвав всполошенное кудахтанье и трепыхание; задумавшись о сочинителе песни. — Вроде стал королем, как собирался. Домес Имельдский!

Смех заплескался в голосе.

— А ты в своей глухомани и этого не слышала?

— Я делами власти не интересуюсь.

— Ну, — заметил Дым рассудительно, — зато она интересуется тобой.

Спутники молча шли еще какое-то время.

— Ты лучше скажи, — первой не выдержала Эриль, — Сойке ты понравился?

Дым остановился, разворачиваясь к спутнице:

— Обиделась.

Он зафыркал и захрюкал, точно вспомнил невесть что смешное.

— Понимаешь, барышне с магом не интересно просто перепихнуться, им хочется, чтобы их в нежную шейку кусянули. Поветрие такое пошло, что ли?

Тут уж Эриль прижала кулаком губы, трясясь от беззвучного смеха.

— И?

— Что «и»? Хоть бы шеи мыли, дуры!

Он ухватил подругу за руку:

— Скажи мне, вот я сильно похож на дурака?

— Да нет, вроде, — Эриль склонила голову к плечу, рассматривая лекаря.

— И другие маги тоже нет. Начни мы такое делать — вонь поднимется до неба. А Охоте то — мед по сердцу, повод нас под корень извести. Так чего красотки удумали? Чтобы доказывать подружкам, что под мага, а не конюха, легла, велят себя взасос поцеловать здесь, — Дым ткнул пальцем в место, где шея переходит в плечо, — да все равно кому велят. А потом шилом две дырки проткнут. Шарфиком прозрачным прикроют и ходют, хвастают. А потом нагноение. У!..

Он повертел головой, не зная, как выразить злость и потрясение девичьей глупости.

— Прости. Вон, кусты погуще. Пойду, куру употреблю.

— А не рано?

— Да замаяла она меня!

Но удаляясь в дебри ольхи и волчьего лыка, вдруг обернулся, держа сумку с курицей на отлете, как будто несчастная птица имела силы его клюнуть, и торжественно провозгласил:

— Мне претит убийство невинных созданий. Но как подумаю, скольким спасал и спасу их жизнь…

— Знаешь, Дым, — Эриль встряхнулась, разбрасывая вокруг себя брызги, — ты какой-то неправильный маг. Видала я тех, кто и человеческой кровью не брезговал. Правда, пили не из живых.

На грани разума мелькнуло воспоминание: сводчатый погреб, дубовая мебель, уложенные набок бочки с вином. Порубанные и исколотые мертвецы. Темная кровь, ползущая по кирпичному полу, и человек в темном кафтане, лакающий с колен. Дым, поймав мысль подруги, передернулся:

— Это… как хорошее вино по полу разлить. Пьянь подзаборная выпьет, а тверезый побрезгует. И разница между живой кровью и мертвой такая… Не зря нас с самого начала учат контролировать себя. Потому что если пить мертвое — и самому нехорошо, и тем, кому помочь хотел, хреново. Ты не кровосос, вуивр, тебе можно не знать. А нашим… Если сосуд поврежден или слаб… Это же не просто кровь! — голосящие в кустах пичужки замолчали от его крика. — Это… эманация силы. Знала бы ты, что она нам дает!.. Ат!

Дым махнул рукой.

— Пойду, свершу неизбежное. А тушку выпотрошим и запечем в глине.