Импровизация на тему любви

4. БЕЗ ОТЦА

В семь лет я на двадцать минут стал гением. Потом наступил мрак. Мы с друзьями говорили о том, что утром в классе нам объясняла учительница. Она говорила, что Земля за двадцать четыре часа совершает полный оборот вокруг своей оси и за триста шестьдесят пять дней и шесть часов оборачивается вокруг Солнца. Поэтому каждые четыре года в календаре появляется 29 февраля. Шестью четыре — двадцать четыре. Еще она рассказывала о силе тяжести и о том, как далеко от нас находится Америка.

Один пожилой мужчина, живший в нашем доме, часто говорил, что Америка находится на другом краю света, а Париж, если мы хотим, он готов показать нам прямо сейчас. Для нас между Парижем и Нью-Йорком не было большой разницы, оба эти города находились как бы в другом мире. Но любопытство переваливало, и мы соглашались. Тогда он по одному хватал нас за уши и поднимал вверх. Я помню, что руками цеплялся за его запястья, стараясь уменьшить свой вес, — тогда было не так больно. Но все равно, уши после этого горели.

Пока мы болтались в его руках, он спрашивал нас, видим ли мы Париж. Это было жестоко. Он же на протяжении многих лет устраивал нам розыгрыш с носом. Захватывал чей-нибудь нос двумя пальцами, тянул его вниз, а потом сжимал пальцы в кулак, просовывал большой палец между указательным и средним и говорил:

— Вот твой нос, я его у тебя украл.

Забавный был старикан. Потом он умер. Такое бывает в жизни.

Моя мысль, которая на двадцать минут сделала из меня гения, состояла в следующем: «Если Земля верится, то Америка непременно окажется на том месте, где сейчас находимся мы. Надо только найти способ повиснуть в воздухе. Повиснуть надо на столько часов, на сколько разнится время между нами и Америкой. Совсем не обязательно лететь туда, достаточно зависнуть в воздухе, допустим, на вертолете, и, когда Америка, вращающаяся вместе с Землей, окажется под нами, на нее можно будет опуститься».

Почему-то мы решили, что Земля вращается в том же направлении, в каком едут машины по нашей дороге е односторонним движением. Мы начали прыгать вверх, чтобы убедиться, приземляемся ли мы чуть в стороне от места толчка. Это было важно. И должен сказать, что результаты наших опытов показали: Земля действительно вращается, и Америка, выходит, не так уж и далека от нас.

Я стал не только гением, но и кумиром всей ватаги, королем нашего двора.

В детстве я играл со многими мальчишками, но моим закадычным другом был, только Андреа. Он мне был как брат. Я спал у него дома, он ночевал у нас. В конце дня мы часто заходили перекусить к моей бабушке. Я это хорошо помню, потому что, сидя за столом с набитым ртом, мы все время спрашивали друг у друга:

— Хочешь увидеть аварию в туннеле?

Каждый из нас открывал рот и показывал кашицу из пережеванной пищи. Теперь мы с ним уже не такие близкие друзья.

В тот день, когда мои научные открытия сделали меня королем двора, мой отец, который почему-то оказался дома, а не на работе, долго разговаривал с матерью, после чего спустился в мое царство и позвал меня:

— Джакомо!

У него было странное выражение лица. Я пошел к нему навстречу, чтобы сообщить замечательную новость: его сын оказался гением, он должен знать об этом. Отец крепко обнял меня — я стал вырываться, мне не терпелось выпалить новость. Но он, глядя на меня повлажневшими глазами, сказал, что должен идти работать, и ушел со двора. Больше я его не видел. Отец маленького гения ушел из дому, оставив его одного с матерью.

А тем временем продавец овощей по прозвищу Всёзнаюя объяснил нам, что нельзя взлететь вверх и ждать, когда под тобой, появится Америка, потому что существуют воздушные течения, атмосфера, гравитация и масса всего прочего, о чем мне уже и не вспомнить, но дело уже было сделано: я перестал быть гением. Мне было досадно узнать об этом. Немного позже у меня появилась еще одна гениальная мысль, но я уже никому о ней не рассказывал. Я стал немного постарше. Я решил, что если лифт срывается вниз, то человек в кабине лифта уцелеет, если успеет подпрыгнуть на какую-то долю секунды раньше столкновения с полом. Кто знает, может, эта догадка и сработает…

С того дня, как отец ушел от нас, моя жизнь заметно изменилась. Я не был гением, у меня больше не было отца. Но прежде всего я стал единственной любовью и утешением для своей матери. Вначале мать говорила мне, что отец уехал по работе, но потом я увидел, как она набивает в черные мешки для мусора вещи, оставшиеся от отца, и догадался, что он больше не вернется. Я пытался остановить ее, плакал, просил, чтобы она прекратила делать это, а она, вся в слезах, крикнула мне, что все впустую, и залепила мне пощечину. Я ушел к себе в комнату и спрятал один из отцовских свитеров. Моя мать сразу не заметила эту пропажу, но однажды она застала меня в закрытом платяном шкафу, где я прятался и вдыхал сохранившийся запах отца. Я часто так делал: прятался и сидел, уткнувшись носом в свитер. Мать вырвала свитер у меня из рук, и больше я его не видел.

У меня осталось мало воспоминаний, связанных с отцом. Дома на всех фотографиях с ним на месте лица зияла дыра. Моя мать их все порезала. Есть ли на свете еще что-то более печальное? Смотреть на фотографию, на которой я, моя мать, а сбоку стоит тело с дыркой выше плеч? Хотя мой отец, даже когда еще жил с нами, никогда не уделял мне много внимания. Например, в субботу после обеда проходили матчи футбольного турнира между дворовыми командами — так на них меня всегда отвозила мать. Однажды отец сказал, что он сам отвезет меня на игру. Когда я услышал это, то сразу же решил, что сегодня будет лучшая игра в моей жизни. Я пообещал себе, что кровью изойду, но докажу ему, что я настоящий чемпион. И действительно, едва я вышел на поле, как принялся носиться как угорелый. Я помогал в защите, открывался на краю, получал мяч, пытался обыграть одного, второго соперника, прорывался к штрафной площади противника… После каждого удачного финта я взглядом искал отца среди зрителей.

Наконец мои усилия были вознаграждены. Я получил мяч в штрафной площадке и забил гол. Он не был уж очень красивым, но это было и не важно. Мяч залетел в ворота, и, когда мои товарищи обнимали и поздравляли меня, я все пытался вырваться из их объятий и посмотреть на отца. Но в ту минуту он отошел куда-то в сторону. Его не было видно. Потом я обнаружил его за припаркованной машиной. Он стоял и о чем-то спорил с женщиной, которую я раньше никогда не видел. Они так оживленно беседовали, что мне показалось: они знают друг друга сто лет.

Наша команда в тот день выиграла, но в машине, когда мы ехали домой, мне было грустно. А мой отец того даже не заметил. Он только спросил у меня:

— Ты чего так надулся? Вы же выиграли.

Но я ничего ему не ответил. По дороге домой мы больше не разговаривали.

У меня остались и другие, приятные, воспоминания. Например, поездки за город по воскресеньям. В машине я ехал стоя, держась за спинки передних кресел, и без умолку болтал с родителями. Мама сидела впереди справа, а отец сидел за рулем. Когда я уставал или когда мне становилось скучно, я повторял через каждые тридцать секунд, словно заезженная пластинка:

— Сколько еще осталось? Мы уже приехали? Сколько еще осталось? Мы уже приехали?

После бегства отца места в машине распределялись в таком порядке: мама за рулем слева, справа пустое сиденье, занятое пакетами с покупками.

Помню, как отец разговаривал со мной наедине в моей комнате, после того как я сделал то самое перед пришедшими к нам гостями. «То самое» — это когда в детстве я дергал себя за пипирку. Я не знал, что это дурно, мне нравилось, вот я и теребил ее. Однажды, когда в гостиной собрались родственники и друзья, я вышел к ним весь голый и, помахивая своим стручком, стал кричать им:

— Это очень здорово, попробуйте и вы…

Кто-то засмеялся, поэтому я еще усерднее принялся играть с пипиркой. Я был счастлив, что мое открытие их обрадовало. В тот же день отец сказал мне, что такие вещи делать нехорошо, нельзя. Я никак не мог понять — почему? Я все повторял отцу.

— Но это же здорово, попробуй сам.

Признаться, я и сейчас еще не понимаю, что же в этом плохого, и довольно часто этим занимаюсь. Весь секрет в том, чтобы не делать этого перед родственниками и друзьями. Но это сейчас, а тогда я в сексе вообще толком не разбирался. Видимо, Лючо был прав, когда в восемь лет подошел ко мне в школьном коридоре и спросил у меня:

— Джакомо, ты знаешь, что такое залупа?

— Нет.

— Ни фига себе… Да, старик, ты в сексе не сечешь…

Потом он повернулся и ушел.

И правда, мне про секс никто ничего не рассказывал.

Совсем не так поступил папа Сальваторе, который как-то сказал ему:

— Пора тебе кое-что узнать про секс… Иди-ка за мной. Спрячься в шкафу и смотри, что я буду делать с мамой.

Невероятно… Я ему так и не поверил.

У меня было замедленное сексуальное развитие. Из-за размера я не переживал, я страдал оттого, что в отличие от моих приятелей у меня долго не вырастали волосы, тогда как они уже могли делать прически на своих лобках. Обидно — у меня все еще гладкая кожица, а они все как один походили на Пеппе, южанина-калабрийца, ставшего мужчиной в девять лет.

Мои друзья наперебой рассказывали, как они дрочат и кончают, я же просто онанировал, как когда-то дома перед гостями. И то мне пришлось около часа пыхтеть, прежде чем я кончил в первый раз. Стручок просто весь горел. На нем можно было жарить овощи для барбекю. Но в конце, когда вытекла малюсенькая капелька, я был страшно горд. Незабываемое ощущение!

Моего отца тогда уже не было с нами. Я даже не знаю, сказал бы я ему об этом. Он мне тоже не про все рассказывал, наоборот, иногда он городил всякую чушь, и я ему верил. В моей комнате висел плакат с изображением гоночной машины из «Формулы-1», и отец сказал мне, что гонщик в шлеме — это он. Якобы до женитьбы ему довелось работать на заводе, где делают «феррари». Но это еще что — однажды, заговорщически подмигнув, он сообщил, что был другом самого Джузеппе Гарибальди. И я, проезжая по Каироли, смотрел на конную статую и обращался к ней:

— Привет, я Джакомо, сын Джованни.

После этого в школе, когда учительница рассказывала нам про Гарибальди, я поднял руку и сказал:

— А знаете, я с ним знаком. Он друг моего отца.

Все подняли меня на смех, но я тогда думал, что они мне просто завидуют.

Издевались надо мной и ребята постарше. Но у них была другая причина для насмешек. Однажды я услышал от отца практичный, как мне показалось, совет. Мол, для того чтобы сбить птицу без выстрела, достаточно насыпать ей соли на хвост. И я много раз пытался сделать это…

В школе я был единственным учеником, у кого отец ушел из дому. Были дети из нормальных, полных, семей, были, дети, у которых родители жили раздельно, были, конечно, дети, чьи родители официально состояли в разводе, и, наконец, мой случай. Мое положение полностью отличалось от их положения. Мой отец просто ушел. У меня не было выходных, которые я мог бы провести с отцом, как дети разведенных родителей, не было двойных подарков на Рождество и на день рождения. Мой отец почти полностью исчез из моей жизни и завел себе где-то новую семью. Теперь у меня есть сводная сестра.

Мои родители, по сути, оказались детьми, так и не сумевшими стать взрослыми. Но зато они сумели сделать ребенка — меня. Вот я перед вами. Как в фильме «Крамер против Крамера». Я был уже взрослым, когда увидел этот фильм в первый раз, и весь сеанс заливался слезами, как теленок. Только в кино из семьи ушла мать.

Некоторое время мама укладывала меня в постель вместе с собой. Иногда я был счастлив, иногда, наоборот, мне от этого становилось плохо. Например, когда мама плакала по ночам. Она стискивала меня, прижимая к себе. И чем сильнее она плакала, тем сильнее прижимала. Я сейчас ощущаю на себе ее запах. Запах потной кожи. Я чувствовал, что задыхаюсь. Мне не хватало воздуха. Мама наваливалась на меня всем телом, придавливала своей грудью. Ее цепочка с распятием отпечатывалась на моей щеке. Мне было больно, но я молчал. Временами она целовала меня в голову, и я чувствовал, как ее слезы капали на мои волосы. Иногда среди рыданий она со злобой говорила о мужчинах, особенно о моем отце. Я был еще ребенком, и ее слова не задевали меня. Ей нравилось напоминать мне, что отец нас не любил и поэтому бросил. В конце концов я стал радоваться, когда ложился спать один, потому что начал бояться матери. К тому же я ощущал свое полное бессилие — я не мог помочь ей в ее положении. Мне страшно хотелось снова увидеть свою мать такой, какой она всегда была, Когда отец еще жил с нами, мне хотелось стать моим отцом.

Подрастая, я стал ощущать ответственность за сложившееся положение. Я старался не огорчать свою мать, не разочаровывать ее, я старался быть хорошим мальчиком, добрым сыном. С детских лет я всегда делал то, что надо было делать. Я боялся разбить надежды матери, я не хотел разочаровать свою учительницу, весь мир, Бога, наконец.

Довольно скоро я почувствовал себя взрослым. Но я был вынужден быть таким, каким меня хотели видеть, хотя в иных обстоятельствах я мог бы вырасти совсем другим.

У меня всегда было сильно развито чувство ответственности, я понимал, что не должен требовать многого, что я сам должен научиться устраивать свою жизнь, что нельзя никого беспокоить зря. Когда бабушка брала меня на руки, чтобы я опустил конверт в щель почтового ящика, для меня наступал ответственный момент. Я должен был с честью выдержать это испытание. Я волновался и боялся ошибиться, ведь было два ящика: городской и «По всем другим направлениям». У меня в памяти осталось четкое воспоминание о притягательности этой надписи: «По всем другим направлениям». Я представлял себе далекие страны. Когда я стану взрослым, обязательно поеду туда — по всем другим направлениям, обещал я себе. А пока я старался делать все как положено и никого не разочаровывать.

Потом я заметил, что мама перестала плакать по ночам. Она больше не придавливала меня своим телом. Прошло уже больше года с тех пор, как ушел отец.

Однажды ночью, когда я спал в ее постели, я проснулся и услышал, как она с кем-то говорит по телефону. Я не разобрал, о чем она говорила, но через несколько минут после того, как она положила трубку, она взяла меня на руки и отнесла в мою комнату. Уходя, она плотно закрыла дверь.

Немного погодя я услышал, как мама снова с кем-то разговаривает, но уже не по телефону, а в прихожей. До меня доносился мужской голос. Я поднялся и подкрался к двери — мне не терпелось посмотреть, кто к нам пришел. Я успел разглядеть его, когда они проходили в гостиную. Это был мужчина с усами.

Той ночью мне было страшно. Даже не знаю почему. Помню, что мне было страшно и я чувствовал себя одиноким. Мне было очень одиноко. Моя мать стала другой женщиной — далекой, словно ее отрезали от меня.

Однажды под Рождество мама привела меня в офис, где работала. Там отмечали праздник, среди прочих был и этот мужчина. Как выяснилось, он был ее начальником. Теперь они живут вместе.

Не могу сказать, связано ли это с уходом моего отца, но только людям я никогда не доверял, а особенно женщинам.

Мне тридцать пять лет. Мой отец умер, когда мне было двадцать пять. С матерью я почти не разговариваю. Мои отношения с родителями: отец меня бросил, а мать никогда меня не понимала.

Когда я узнал, что отец умер, что-то произошло во мне. Я не испытывал ни злости, ни горечи. Но в течение нескольких дней я жил в постоянном напряжении. Странно, он давно ушел от нас, но, когда человек отправляется в мир иной, трудно с этим примириться.

Довольно скоро после его смерти я стал жить один, а усатый мужчина окончательно переселился к моей матери.

Мать всегда была одержима чистотой. За обеденным столом я, как правило, сидел один, потому что мама, поставив передо мной тарелку, сразу же принималась мыть кастрюлю и плиту. У нас в доме полы и мебель сверкали как зеркало. Любой человек, по какой бы причине ни заходил, всегда слышал от моей матери одну и ту же фразу: «Извините за беспорядок». При этом я всегда оглядывался: все было в идеальном порядке. Я с детских лет ничего не пачкаю.

Время шло, и вот я стал подростком. Естественно, мне хотелось найти для себя свой угол, где дышалось бы свободнее, но мать продолжала относиться ко мне так, что я чувствовал себя кругом виноватым. Иногда я чувствовал свою вину еще до того, как она делала мне замечание. Ее чрезмерное внимание душило меня. Мать баловала меня, у меня было все, что нужно, но каждый раз она перечисляла свои заслуги в моем воспитании и образовании. И я попал в западню.

С матерью я постоянно ощущал свою неправоту. С годами я понял, что ее поведение было болезненным желанием привязать меня к себе из страха, что и я могу оставить ее.

Между мною и жизнью всегда стояла моя мать. Она не оставляла без внимания и порой убийственных комментариев любое мое действие Я не мог спокойно выпить стакан воды: «Помой потом стакан», я не мог спокойно войти в дом: «Сними ботинки… Положи на место… Не ложись на кровать. Погаси свет…» Когда я мылся в душе, она стучала в дверь: «Осторожней, не лей воды на пол». Или как вам такая фраза: «Кишечник надо очищать»? Страдая запорами, я слышал ее почти ежедневно. Эти бесконечные одергивания, сложившись в комплекс, преследуют меня и по сей день, и избавиться от них, боюсь, не так-то просто.

В тот вечер, когда я узнал, что мой отец умер, я решил приготовить себе ванну. Я не закрыл кран, и вскоре вода начала переливаться через край, но я даже не шевельнулся. Я неподвижно лежал и смотрел, как стекает вниз. Потом я полчаса вытирал пол. На меня это оказало терапевтическое воздействие — это был первый смелый поступок в моей жизни.

Через несколько дней после смерти отца меня вызвали к нотариусу на вскрытие завещания. Этот вызов меня удивил и потряс. Я не знал, что делать. Мне не хотелось идти туда, но я все же пошел. Кроме меня там были моя сводная сестра и ее мать — подруга моего отца. В комнате нотариуса, читавшего текст завещания, стояла такал тишина, что я вряд ли ее забуду. Отец оставил мне в наследство маленькую однокомнатную квартиру. Я сразу подумал, что они будут ненавидеть меня за это. Мне было стыдно, но я молчал.

Через какое-то время, подписав все документы, я быстро попрощался и чуть не бегом направился к выходу. Подруга моего отца окликнула меня, когда я был уже на лестнице. Она спустилась ко мне и спросила, не хочу ли я выпить ними кофе.

— Извините, но я спешу.

— Жаль… Ну, тогда прощайте.

— Вы знаете, я выпью с вами кофе, я успею.

Представьте себе сюрреалистическую картину: я, моя сводная сестра Элена и ее мать Рената сидим вместе за столиком в баре. Всем троим немного не по себе. Первое, что я открыл для себя: они вовсе не испытывают ненависти ко мне. Наоборот, они знали, что я получу квартиру, они говорили об этом с отцом. Элена даже предложила обменяться телефонами. Номера были внесены в книжку, но я уже знал, что не захочу больше видеть этих особ. Я не мог этого допустить. К тому же сестра мне понравилась.

Мы просидели в баре меньше получаса. Когда Рената сказала: «Твой отец тебя очень любил», — я поднялся, пробормотал: «До свидания» и вышел из бара.

В квартире, оставленной отцом, жить мне не хотелось. В течение нескольких лет я сдавал ее, потом продал и вырученные деньги вложил в фирму Алессандро.

Квартира стала предметом долгих споров с моей матерью. Она была против того, чтобы я принял ее.

Когда мой отец ушел из дому, мой мать ничего не хотела брать от него. Она отказывалась даже от денег. Это я знаю, потому что она сама мне об этом говорила и не один раз. Думаю, после разрыва с отцом моя мать больше страдала из-за оскорбленной гордости, чем из-за потери любви. Мне вообще кажется, что честно выразить любовь можно только при полном отрицании эгоизма. У моей матери это не получилось. В отношении ко мне она была безупречна: я всегда был сыт, чисто одет и все такое. Но при этом она не уставала повторять: все, что она делает, она делает ради меня. Но даже ее любовь ко мне не была лишена эгоизма: она как бы соревновалась с отцом и окружающим миром. И, по большому счету, я думаю, она любила только себя.

В моем решении принять квартиру по завещанию отца она увидела предательство. Мне это так не казалось, но и сильнее любить отца из-за того, что он проявил заботу обо мне, я тоже не мог. Для меня квартира была лишь малой каплей огромного моря радостей, которыми меня обделили в детстве. Почему теперь я должен лишать себя этой малой толики? Из гордыни?

— Он оставил ее тебе, чтобы очистить свою совесть, — споря со мной, сказала мать.

— Какую совесть? Он умер. Какую совесть очищают после смерти? Неужели я должен вечно от всего отказываться? Мне должен принадлежать весь мир, а я уже чувствую себя виноватым из-за того, что не отказался от этого чулана.

— Ты хочешь сказать, что я о тебе плохо заботилась?

Я постарался уйти от этих бесконечных «ты хочешь сказать», прекрасно зная, что потом мне будет муторно из-за того, что я ввязался в перепалку.

Через, несколько месяцев я навсегда ушел из дома, в котором вырос.

Однако правильней будет сказать, что я сбежал.