Испанская серенада

ГЛАВА 8

С первыми лучами солнца пиратская каравелла выплыла из ночного тумана. По очертаниям ее можно было принять за португальский корабль, но ее единственный парус был квадратным, это говорило о том, что корабль откуда-то из африканской части Средиземного моря.

К тому времени, как каравеллу заметили с «Селестины», она подплыла уже так близко, что можно было видеть блеск оружия и тюрбаны на головах матросов, управлявшихся со снастями. Они копошились на палубе, суетились на вантах, напоминая отвратительных насекомых. На главной мачте взвилось зеленое знамя с полумесяцем — зловещий знак берберских пиратов, символ сынов ислама.

Небо, накануне затянутое тучами, почернело. Поднялся ветер, заморосил холодный дождь. Испанский капитан был человеком осторожным и ленивым; все паруса на его корабле были убраны в ожидании возможного шторма. Когда его разбудили, он не сразу осознал надвигающуюся опасность, а оценив ее, стоял, дрожа, на мостике, глядя на пиратский корабль и призывая на помощь всех святых. Обсудив создавшуюся ситуацию с офицерами, он отверг предложение принять бой. Он не мог сообразить, осталось ли время для бегства; испанские корабли были печально известны своей неспособностью быстро маневрировать. В это время яростные крики пиратов уже долетали до слуха испанцев.

Капитан, в бешенстве от гнева и страха, отдал приказ об отступлении. Трубач сыграл сигнал. Команды капитана подхватывались офицерами и тонули в криках, проклятиях и топоте ног разбегавшихся по местам матросов. Они суетились там и тут, мелькали их бледные лица, испуганные глаза. Матросы взлетали по вантам — и паруса, хлопая, разворачивались, наполняясь ветром. Корабль двигался с трудом, валясь с борта на борт из-за беспорядочных указаний капитана. Наконец судно обрело равновесие. Капитан приказал стрелять по пиратам, но «Селестина» успела выстрелить лишь один раз. Прогремел ответный залп. Дым взметнулся шлейфом, и ядро, не причинив вреда, плюхнулось в море. Разрезая носом волны, испанский корабль ринулся вперед, отчаянно пытаясь спастись.

Но было уже поздно. Корабль пиратов быстро приближался. Он подходил все ближе. Стаями неудержимых хищных птиц засвистели стрелы. С палубы донеслись мушкетные выстрелы. Послышались визг и вопли на полудюжине языков: расстояние между кораблями катастрофически уменьшалось. Абордажные «кошки», брошенные с пиратского судна, звеня, взвились в воздух. Через мгновение они с лязгом упали на палубу «Селестины», вцепившись в дерево железными зубьями. Пираты, перепрыгивая через поручни, бросились на палубу испанского корабля. Через секунду она превратилась в поле боя. Отчаянно сражаясь, люди рубили направо и налево, погибая со стонами и проклятиями на устах. Повсюду слышался хрип умирающих.

Пилар была на палубе, когда появились берберы, но позднее, повинуясь приказу, спустилась в каюту. Она оставалась там недолго, слишком велик был страх оказаться взаперти, слишком маленьким и ненадежным казалось убежище. Она кинулась в коридор, затем в салон. Молодой священник стоял на коленях, опустив голову и сложив руки. Он тихо и горячо бормотал молитвы. Пилар подумала, что он здесь один, но вскоре заметила торговца. Тот скрючился под столом, в страхе зажав руками уши и зажмурив глаза. Пилар некоторое время смотрела на них, затем, взяв за горлышко пустую винную бутылку, отправилась на палубу.

Она понятия не имела, что будет делать с этой бутылкой, но ей необходимо было иметь хоть какое-то оружие. Пилар не знала, чем она может помочь в этой драке, наверху, но сидеть, дрожа, как кролик в норе, или же, как торговец, под столом, было невыносимо. Иногда берберские пираты приводили захваченные ими корабли в порт, но чаще, взяв в плен команду и пассажиров, они поджигали судно. Мысль о том, что она может попасть в огненную ловушку, была чудовищна. А если ей суждено стать рабыней в доме какого-нибудь мусульманина… что ж, так просто она не сдастся.

Выбравшись на палубу, она услышала крики, выбивавшиеся из общей суматохи. Сильные яростные голоса вновь и вновь, словно заклиная, кричали:

— Гонсальво! Гонсальво!

Этот звук притягивал к себе как магнит. Он побуждал ее идти вперед. Оглядевшись, она увидела, что с той стороны, где вонзилась большая часть абордажных крючьев и пираты вились, как стервятники над падалью, сражаются Чарро, Энрике и Балтазар. Они стояли клином, во главе дрался Рефухио. Их крики привлекли остальных защитников. С диким упорством и яростной силой они, заняв позицию, медленно, но верно теснили пиратов. В это время Рефухио отдал команду — и разбросанные по судну стрелки сомкнули ряды, и сразу за первым залпом прогремели еще два.

Некоторое время затаившей дыхание Пилар казалось, что сражение прекратится только со смертью всех участников, что жестокость, ярость и сила воли заставят их до тех пор тратить силы и лить кровь, пока никого не останется в живых. Но вот ряды атакующих пиратов заколебались. Упал один пират, за ним второй. Бородатый левантинец, выругавшись, швырнул на палубу сломанную шпагу и, повернувшись, бросился бежать. За ним последовало еще с полдюжины пиратов, и испанцы с удвоенной энергией рванулись вперед.

На борту пиратской каравеллы наблюдавший за схваткой капитан — его тюрбан был украшен пером и драгоценным камнем — прокричал какой-то приказ. Гиганты нубийцы, застывшие на палубе, выхватили мечи и начали рубить канаты, связывающие корабли. Оставшиеся на «Селестине» пираты с воплями ринулись на свой корабль, цеплялись за обрывки канатов, перепрыгивали через поручни, бросались в море, поднимая фонтаны воды, и, выныривая, по веревкам карабкались на борт. Два корабля медленно разошлись.

Рефухио и его соратники набросились на тех немногих корсаров, что еще сопротивлялись. Выстрелы смолкли. Кислый пороховой дым висел над судном, скрывая раненых, умирающих и продолжавших сражаться. Рефухио тяжело дышал, волосы, мокрые от пота, прилипли ко лбу. Он внимательно и настороженно огляделся. Его ищущий что-то взгляд остановился, он замер и уже приоткрыл было рот, собираясь что-то сказать.

Глухо треснул выстрел. Рефухио вздрогнул от боли, пошатнулся. На его груди расплывалось большое алое пятно. Он медленно опустил шпагу, его глаза закрылись. Под крики победивших испанцев он тяжело опустился на палубу.

Балтазар подхватил его и уложил на дощатый настил. Энрике и Чарро, побледнев, сжав бесполезные шпаги, заслонили его. Крики затихли, и ненадолго воцарилось молчание.

Пилар уронила бутылку, которую она все еще держала в руке. Та покатилась по палубе и шлепнулась в воду. Лежащие повсюду раненые стонали и кричали. Матросы, опомнившиеся от пережитого ужаса, сбрасывали за борт тела пиратов, некоторые из них были еще живы. Никто не двинулся с места, чтобы перевязать раненых и облегчить страдания умирающих. Никто не попытался помочь Рефухио.

Пилар чувствовала, что ее сердце рвется на части. Внутри пульсировала жгучая боль, дыхание перехватило, в глазах потемнело. Она не могла ни о чем думать, не могла двинуться с места.

Все происходившее вокруг теряло смысл и значение.

Она резко вдохнула, ее тело сотрясла дрожь. В голове прояснилось, и все увиденное и услышанное приобрело четкость. Не сознавая, что делает, она побежала туда, где лежал Рефухио.

Энрике склонился над ним, окровавленной рукой прижимая скомканный кушак к ране на его груди. Рефухио лежал без движения, под его глазами наметились глубокие тени.

— Он?.. — начала Пилар.

— Еле жив, — ответил Энрике.

— Отнесите его вниз. — Ее голос был тверд и четок. Разбойники, столпившиеся вокруг своего раненого главаря, посмотрели на нее, затем переглянулись. Балтазар кивнул. Они склонились над Рефухио и начали поднимать его.

— Осторожнее! — предупредила Пилар.

Они взглянули на нее снова, но промолчали. Священник, появившийся снизу, присоединился к ним. Желая помочь, он тихо стал рядом с остальными тремя. Просунув руки под лежащего, они подняли его и понесли осторожно вниз.

На борту корабля не было врача. Матросы при травмах или болезнях полагались на помощь тех, кто имел опыт в подобных вещах, или же лечились сами. Предполагалось, что пассажиры, если у них возникнет нужда во враче, поступят так же.

В монастыре, где содержалась Пилар, была одна сестра, которая по доброте своей, обнаружив в девушке склонность к этому, обучила ее врачевать раны, распознавать и выращивать целебные травы. Пилар не была уверена, что ее скромных знаний будет достаточно в сложившейся ситуации, но рассчитывать на кого-либо еще не приходилось.

Она приказала, чтобы Рефухио уложили на кровать в той каюте, которую им приходилось делить. Она послала Энрике на поиски рома или бренди, в то время как Чарро рвал единственную чистую простыню на бинты. Она собственноручно сделала подушечку из кушака Энрике, крепко прижав ее к ране. Когда она повернулась, чтобы попросить Балтазара принести миску морской воды, тишину прорезал отчаянный визг.

В дверях стояла Исабель. Приоткрыв рот, она безумными глазами впилась в лежащего на постели Рефухио. Подавшись вперед, она сдавленно зарыдала над окровавленным неподвижным телом. Балтазар схватил ее прежде, чем женщина подошла к постели, рванул ее к себе так, что волосы упали на красное, заплаканное лицо. Он грубо встряхнул Исабель.

— Прекрати причитать! Он еще не умер!

Исабель судорожно сглотнула, слезы струились у нее из глаз.

— Ох, — простонала она, дрожа, и кинулась на грудь к Балтазару, громко плача. Он обнял ее, утешая, неловко потрепал по спине, в его глазах застыли замешательство и боль.

Пилар чувствовала подступающий к горлу комок, но усилием воли она подавила рыдания. Сейчас было не время предаваться охватившему ее горю. Рефухио истекал кровью, ткань, которую она прижимала к его ране, промокла насквозь, ее пальцы были в крови. Нужно было что-то делать. Она должна была спасти Рефухио.

Чарро мог быть здесь очень полезен. Гасиенда его отца, по его рассказам, была далеко от города и от других поселений, и поэтому в его семье в случае необходимости все лечились сами. Когда Чарро был маленьким, он помогал своей матери лечить больных в импровизированном лазарете. Позднее сам лечил животных и пастухов, чаррос, получавших увечья от длинных коровьих рогов или калечившихся в колючих зарослях кустарника, называемого мескит, а иногда становившихся жертвами при разрешении споров с помощью ножей или стрельбы.

Пилар и Чарро вместе осмотрели рану, пытаясь определить, насколько она опасна. Пуля прошла слева направо через грудную клетку, сломав при этом два ребра, и застряла рядом с легким. Они извлекли бесформенный кусочек железа и промыли рану бренди, надеясь, что кровь, сочащаяся из раны, промоет ее там, куда они не смогли попасть. Затем, приложив сложенный подушечкой кусок ткани к груди Рефухио, они туго перебинтовали его. Рефухио был без сознания. Он дышал так тихо, что не было видно, как поднимается и опускается его грудь. Его руки расслабленно лежали поверх одеяла, ресницы отбрасывали на щеки густую тень. Твердо очерченные губы были бескровны и по краям отливали синевой.

Никто не уходил. Все сидели и ждали. Слезы Исабель утихли, теперь она только всхлипывала. Стояла тишина, лишь изредка нарушаемая, когда кто-нибудь кашлял или шевелился.

Давно собиравшийся шторм налетел, подняв волны. Загремел гром, и хлынул дождь. Во тьме одиноко светил фонарь. Рефухио постарались устроить поудобнее среди свернутых одеял, чтобы смягчить толчки. Из-за качки его рана, почти переставшая кровоточить, вновь открылась. Целый час они снова и снова перебинтовывали его. Шторм постепенно улегся. Корабль уже не так яростно бросало из стороны в сторону, и кровотечение наконец прекратилось.

Пасмурный и бурный день прошел. Сомкнутые веки Рефухио то и дело подрагивали, а пальцы сжимались, словно вспоминая рукоять шпаги.

На закате жаркое субтропическое солнце, показавшись наконец из-за туч, уничтожило туман и остатки облаков. Его красно-оранжевое сияние хлынуло в каюту, оживив их всех. Мужчины по одному потихоньку выходили из каюты, чтобы подкрепиться и глотнуть свежего воздуха, но быстро возвращались.

Они узнали, что большинство раненых матросов скончались и что повреждения, нанесенные кораблю, невелики. Рассказали, что молодая жена торговца истерически требовала возвращения в Испанию и, получив отказ, в раздражении злобно ругала всех и вся.

Донья Луиза явилась в каюту ближе к ночи. В ее взгляде мелькнула жалость, когда она увидела Рефухио. Рука сжимала кружевной платочек.

— Я не могу поверить в это. — Ее голос дрожал. — Можно подумать, он мало вынес в жизни. Если бы он не был столь безрассудно смел… Ах, но тогда он не был бы Львом, правда ведь? Но это такая потеря, такая огромная потеря.

Пилар встревожило, что вдовушка говорит о Рефухио как о покойнике. Тем не менее она постаралась быть предельно вежливой:

— Может, вы захотите немного посидеть с ним? Вы давно знаете друг друга, и, несомненно, он оценил бы это.

Лицо вдовы тревожно исказилось:

— О, нет! Нет, я никудышная сиделка. Я никогда не знаю, что нужно делать, боюсь крови, а этот запах… — Она прижала к носу платочек.

Исабель, тихо сидевшая в углу, заговорила:

— Не беспокойтесь, вы здесь не нужны. Вы не нужны Рефухио.

— Уверена, что вы правы. — Донья Луиза даже не пыталась скрыть облегчения. — Возможно, позднее, когда ему станет легче, я смогу что-нибудь сделать. Я буду развлекать его.

— Да, позднее, — холодно согласилась Пилар.

Исабель, несмотря на все ее добрые намерения и желание помочь, была бесполезна. Она не могла удержаться от слез при взгляде на раненого, а ее движения были столь неуверенны, что однажды она чуть не уронила бинты в таз с грязной водой. Когда Исабель пыталась напоить Рефухио, тот неминуемо бы захлебнулся, не выхвати Пилар стакан из рук женщины.

В тесной каюте постоянно находилось слишком много людей. Передвигаться по ней из-за этого было очень трудно. Стремясь принести пользу, они наперебой давали советы, но вносили только лишнее беспокойство, ибо Пилар, слыша многочисленные рекомендации, готова была усомниться в себе. В спертом воздухе висел тяжелый запах крови и бренди, было трудно дышать. Когда Пилар в очередной раз перешагивала через длинные ноги Балтазара, ее терпение лопнуло. Пообещав, что у постели раненого все будут дежурить по очереди, она умоляла их выйти. Ей неохотно повиновались.

После полуночи у Рефухио началась лихорадка. Она обтирала его холодной водой, но мокрые тряпки высыхали у нее на глазах. Его лицо пылало. Она в сотый раз проверяла, не уменьшился ли жар, когда его ресницы, затрепетав, приподнялись.

Глаза Рефухио лихорадочно блестели, но взгляд был осмыслен. Он что-то искал. Пилар видела, как он собирается с силами, желая что-то сказать. Опередив его, она быстро сообщила:

— Вы ранены и лежите в нашей каюте.

— Знаю, — прошептал он, снова закрывая глаза.

— Я могу что-нибудь сделать? Может, вас получше укрыть? Или вы хотите пить?

Он с трудом покачал головой. Пилар прикусила губу, напряженно думая, о чем еще спросить, чтобы не дать ему соскользнуть обратно в беспамятство. Было глупо спрашивать его, сильно ли он страдает, — она не могла облегчить его боль. Пока она будет бегать за остальными, он может снова потерять сознание. Он с усилием открыл глаза.

— Вы видели?..

Она сразу поняла, о чем он спрашивает, но удивилась его вопросу. Пилар не знала, что Рефухио было известно о ее присутствии на палубе во время сражения.

— Все, что я поняла, — это то, что в вас выстрелил не пират. Но я не видела, кто это был.

Он вздохнул, и его веки тяжело опустились. Через некоторое время он еле слышно прошептал:

— Останьтесь здесь. Останьтесь. Не выходите из каюты.

— Не буду, — пообещала она. Он уснул.

Она сидела на стуле рядом с его постелью, сложив руки на коленях. Шея у нее болела, спина ныла, и в глазах все мелькало, но спать ей не хотелось. Она сидела, выпрямившись в струнку, и глядела прямо перед собой. Страх, словно яд, постепенно охватывал ее. Снова и снова Пилар вспоминала момент, последовавший после того, как отряд защитников обратил пиратов в бегство, — момент, когда прозвучал выстрел, поразивший Рефухио. Она не видела, кто стрелял, но Эль-Леон, вне сомнения, видел. Он видел и, лежа на палубе и истекая кровью, знал, что в него стрелял не пират.

Каким-то образом дону Эстебану удалось нанять убийцу. Но как это могло случиться? Ведь ее отчим отплыл раньше. Он понятия не имел, что они отправятся вслед за ним на «Селестине».

Возникало несколько возможных объяснений. Первое: наемники дона Эстебана могли следовать за ними, напасть на след в Кордове, в доме ее тетки, затем появиться в Кадисе и, чтобы выполнить задание, занять место на корабле. Второе: наемный убийца мог следить за ними до Кадиса, а здесь заплатить какому-нибудь матросу, чтобы тот выполнил поручение. Также возможно, что кто-то из членов банды предал Эль-Леона. Человек, предоставивший им лошадей, мог затем связаться с доном Эстебаном и предложить тому свои услуги. Казалось вероятным и то, что по трагическому совпадению кто-то из находившихся на корабле был на жалованье у дона Эстебана и либо сам воспользовался возможностью расправиться с Эль-Леоном, либо кого-то нанял. Наконец, кто-то из четверых — Энрике, Чарро, Балтазар или Исабель — мог получить деньги за роковой выстрел. Она не могла решить, какая из двух последних возможностей представлялась ей более невероятной.

Пилар подумала, что здесь она будет в безопасности. Корабль представлялся ей неким оазисом вне времени и пространства, где страх и внезапная смерть не имели права на существование. Оказалось, она ошибалась, и это потрясло ее до глубины души.

Рефухио приказал ей остаться. Даже в том состоянии, в котором он находился, он беспокоился о ее безопасности. Но он сам очень плох.

Что, если именно ее отчим подослал убийцу? Он ведь хочет ее смерти.

Единственным объяснением всему могла быть мстительность дона Эстебана. Рефухио унизил его, разрушил его планы относительно Пилар. Кто, как не дон Эстебан, ради мести не остановится ни перед чем? Кто еще из врагов Рефухио согласится проделать такое путешествие, чтобы расправиться с ним?

Но почему убийца не выстрелил в нее? Пилар задавала себе этот вопрос снова и снова. Почему он не заколол ее ножом в коридоре во время стычки с пиратами? Почему не сбросил за борт, когда она ночью гуляла по палубе?

Сейчас уже ничто не могло помешать ему сделать это. То, что в этой каюте, рядом с Рефухио, она в безопасности, было не более чем иллюзией. Он не сможет защитить ее, а она, оставшись здесь по его просьбе, не сможет спасти его.

Она должна привести сюда остальных. Они помогут сохранить Рефухио жизнь.

Помогут?

Вскоре один из них придет сменить ее, чтобы дежурить у постели Рефухио всю ночь до рассвета. Ночью и тело, и душа особенно слабы и им легче всего расстаться. Разве она может это допустить, ведь она пообещала ему быть здесь и должна сделать все, что в ее силах.

Чарро, пришедший сменить ее, кивнул и улыбнулся. Глаза его со сна припухли, а волосы были встрепаны. Подавляя зевок и потягиваясь, он выглядел столь обычным и неопасным, что она устыдилась своих мыслей.

Он отказался садиться на стул, жестом показав ей, чтобы она села обратно, сам же присел на корточки у двери, опираясь спиной о стену и свесив руки меж колен. Такая поза казалась для него естественной. Взглянув на Рефухио, Чарро тихо спросил:

— Ну, как он?

— Как видите. Жар усилился.

— Было бы странно, если бы жара не было. Это в порядке вещей.

— Но это беспокоит. Он произнес несколько слов. — Рассказывать о них она не стала.

— Добрый знак, — Чарро внимательно и понимающе посмотрел на нее. — Вы устало выглядите. Почему бы вам не поспать?

— Не уверена, что это мне удастся.

— Попытайтесь.

— Возможно, через некоторое время. — Категорический отказ мог вызвать подозрение, что она не доверяет Чарро или что она питает к Рефухио особо нежные чувства. Ну а если она просто отсрочит свой отдых, подозрения не должны возникнуть.

— Рефухио повезло, что он встретил вас.

Пилар быстро взглянула на Чарро, но прочла в его глазах лишь одобрение. Ее лицо искривилось в иронической гримасе.

— Я не уверена, что он согласился бы с этим. Если бы не я, его брат не был бы захвачен в плен, сам он не был бы ранен и мог бы до сих пор жить в Испании и возглавлять там разбойников.

— Да, все это действительно из-за вас. У него не было желания или причин самому поступать так.

— Ну, в этом я не уверена и предполагаю, что причины у него были. Но вы не можете не признать…

— Вам удалось сделать то, на что я безуспешно потратил месяцы, — побудить Рефухио покинуть Испанию. У него не было будущего в этой стране, все, на что он мог надеяться, — это скорая смерть. О, конечно, у него были его люди и был трубадур, чтобы воспевать его подвиги в борьбе с несправедливостью. Но он — гениальный организатор, обладающий редкой работоспособностью. К тому же он прекрасно выявляет в людях их лучшие качества. Он способен на большее и заслуживает неизмеримо большего.

— Но в Луизиане те же законы и власть, и вести из Испании приходят туда быстро. Почему вы думаете, что его прошлое не всплывет там и не будет использовано против него?

— Кто говорит о Луизиане? Я имел в виду Новую Испанию, Техас. Да, конечно, там тоже есть и власти, и закон, но далек и труден путь от Испании до Техаса. Письма и сообщения должны отправляться в Мехико, а оттуда в Веракрус на побережье Мексиканского пролива, прежде чем попадут на корабль, следующий в Испанию. Ответы и приказы должны проделать тог же путь в обратном направлении. Потребуется год, а возможно, и два, чтобы запрос, посланный из Сан-Антонио-де-Бексар, — рядом с этим городом находится мой дом — дошел до Мадрида и ответ пришел обратно. На каждом шагу этого пути — индейцы и хищные звери, болезни и несчастные случаи, штормы и пираты. Путь через земли, лежащие между Луизианой и Сан-Антонио, еще длиннее и опаснее из-за индейских племен, особенно воинственных апачей. Множество посылаемых сообщений теряется в пути, а те, что доходят до места назначения, вполне могут быть забыты, или же на них попросту не обратят внимания.

— Не обратят внимания?

— А почему бы и нет? Испании мало дела до своих отдаленных владений, она едва может содержать войска, необходимые для их охраны. Ей нет дела до миссий, прилагающих большие усилия, чтобы обратить в свою веру индейцев, ибо по большей части они потерпели неудачу. Мужчины и женщины, посланные, чтобы жить здесь и строить цивилизацию, покинуты на произвол судьбы. Все они — солдаты, священники и переселенцы — похожи друг на друга. Они научились жить по своим собственным законам, и их интересует только то, каков сам человек и как он живет, а вовсе не кто он такой. Те, кто явился сюда по доброй воле, вовсе не гранды, и, говоря по чести, их прошлое небезупречно. Их образ жизни таков, что заставляет Бога хмуриться, но он не столь плох, чтобы позволить смеяться дьяволу. Вот и все.

— И все-таки, — продолжала Пилар, — вас послали проделать этот долгий путь, чтобы вы получили в Испании образование и приобрели светский лоск.

— Мой отец до сих пор любит Севилью и тамошнюю жизнь. Он уверен в пользе классического образования и общения с детьми благородных дворян. Он был горд, посылая меня туда, хотя самому ему не суждено покинуть Новую Испанию. Многие даже через несколько поколений говорят о возвращении в Испанию. Для большинства это только мечты. Мое же возвращение было ошибкой.

— Вы не прониклись Испанией?

— О, Севилья прекрасна, и я полюбил ее. Моя голова забита познаниями, и мне потребуются годы, чтобы все это переварить. Но я никогда не смогу научиться склоняться перед титулованной особой, которой нужна игра в любовь или вражду.

— Исабель упоминала о вашей герцогине. По крайней мере, герцогиня явно обладала хорошим вкусом.

Он посмотрел на Пил ар. Хотя фонарь висел прямо над его головой, глаза его оставались в тени.

— Вы очень добры ко мне, сеньорита, благодарю вас.

— Не за что. Вы отправитесь из Луизианы к себе домой сразу же, как только мы причалим?

— Как только я смогу убедить Рефухио отправиться со мной.

— У него, должно быть, иные планы.

— А я не тороплюсь. — Чарро пожал плечами.

Они говорили о разных вещах — о равнинах вокруг родного дома Чарро, о мягкой, сухой погоде и густой сочной траве на берегах реки Сан-Антонио, о винограде, оплетающем стены его дома, построенного как крепость, чтобы противостоять налетам апачей; о лошадях, воспитываемых на гасиенде, и коровах, которых пасут чар-рос. У этих коров рога остры, словно копья, а ростом они доходят до плеча человеку. Они говорили о священниках-миссионерах и об индейцах, воспитанных в миссии, покорных и богобоязненных, совсем не похожих на диких апачей открытых равнин. Пилар слушала и с неподдельным интересом задавала вопросы. Для нее Техас был чем-то нереальным, как страна из легенды, прекрасная и волшебная.

Они все еще говорили, когда серый утренний свет, сочащийся в иллюминатор, сделал ненужным фонарь. Чарро, рассказывавший о том, как его тетка, сестра его отца, в детстве была захвачена индейцами и как его дед погиб, пытаясь вернуть ее, встал и задул светильник. Он потянулся, подняв руки над головой и задев ладонями потолок, потом взглянул на постель и замер.

Пилар проследила за его взглядом. Рефухио не спал и глядел на них мягко и заботливо.

Это был один из тех немногих моментов, когда он был в сознании.

Рефухио не встал ни на следующий день, ни два дня спустя. Он ничего не требовал, ему ничего не было нужно, кроме одиночества. Он подолгу лежал с закрытыми глазами, и нельзя было понять, спит он или бодрствует, находится в сознании или в обмороке. Иногда он смотрел в потолок или на собеседника, но казалось, ничего не видел и не слышал. Его не волновало, кто приходит и уходит, о чем говорят и что делается вокруг. Он не реагировал ни на мольбы Исабель, просящей выпить что-нибудь, ни на мрачные вопросы Балтазара, желавшего знать, о чем думает Рефухио, пытаясь уморить себя голодом. Он не знал, кто находится рядом и где он сам, ибо его это более не интересовало. Он ушел глубоко в себя и не хотел никакого общения. Было ли это результатом раны, лихорадки и лет, проведенных в изгнании, или же подобное состояние было вызвано усилием его воли, они не знали.

Донья Луиза наведалась к Рефухио через двое суток после своего первого визита. Она принесла ему горячий напиток, сделанный так, как ее учила мать, сказала вдовушка. Питье состояло из вина, пряностей и других компонентов, которые должны обеспечить больному отдых. Пилар, сидевшая тут же, посмотрела на темную дымящуюся жидкость с отвращением и подозрением.

— Отдых, — заявила она, — это как раз то, чего у Рефухио в избытке. Ему нужно питание.

— Что вы можете знать об этом? — Глаза вдовы раздраженно блеснули: ее злило, что кто-то осмеливается ей возражать. — От вашей заботы он чахнет на глазах!

Напряжение последних дней сказывалось на настроении Пилар.

— Может быть, и так, но я не позволю пробовать на нем ваше ведьмино варево!

— Ведьмино варево! Да как вы смеете! Вы забываетесь, девочка моя! Вы всего-навсего его женщина, вы не жена ему!

— Ради Бога, скажите, кто вы ему?

— Я его друг.

— Да, пока эта дружба вам приятна и цена не слишком высока.

— Ты… ты, маленькая… о, я знала бы, как назвать тебя, не будь я столь благородной дамой. Так дальше продолжаться не может, иначе он умрет. Он умрет, и ты — слышишь, ты! — будешь виновата, если никому не позволишь помочь ему.

Пилар неожиданно почувствовала страшную усталость, будто она несла огромную тяжесть.

— Уходите, — произнесла девушка. — Заберите это и пейте сами, можете использовать как зубной эликсир или восстановитель для волос, делайте все, что вам заблагорассудится, только уходите отсюда.

Она закрыла дверь за доньей Луизой. Через секунду с той стороны двери последовал набор не подобающих благородной даме высказываний, а затем удаляющийся стук каблучков. Пилар стояла и слушала, почти жалея, что не взяла напиток. Она могла бы приготовить другой, и это не имело бы значения. Постоянная бдительность изнуряла. Было бы неплохо знать, есть ли для нее основания.

Она отошла от двери, привычно взглянула на постель. Рефухио лежал с открытыми глазами и смотрел на нее. Его лицо, пылающее от лихорадки и обросшее темной щетиной, было непроницаемо. На секунду ей показалось, что в его глазах промелькнула искра любопытства.

Она бросилась к постели, взметнув юбкой, и опустилась на колени. Взяв влажную тряпочку, она обтерла его лицо и увлажнила губы. Его пристальный взгляд был устремлен на нее, но был безжизнен.

Пилар взяла чашку с водой и, поднеся к его губам, наклонила так, чтобы немного воды попало ему в рот. Он сделал глоток, второй, глотая ровно, хоть и с затруднением, и она не могла определить, хотелось ли ему пить, или же он глотает воду чисто рефлекторно.

Она выпрямилась, поставила чашку на место и повернулась к нему.

— Что это? — спросила она тихо. — Что-то не так. Я знаю, вы ранены и слабы, но я не верю, чтобы такой сильный человек, как вы, не мог выздороветь. Не могу поверить, что вы хотите умереть. — Он не ответил, и было неясно, слышит ли он. Пилар продолжала: — Я не позволю вам умереть, вы не можете умереть. Что мы будем делать без вас? Кто спасет Висенте? Как Чарро попадет домой? Кто позаботится, чтобы он и Энрике, Балтазар и Исабель не попали в руки властей, когда мы прибудем в Гавану? Как я могу отомстить дону Эстебану или отобрать у него хоть часть из того, что принадлежит мне? А если я не получу этого, как я буду жить? Что станет со мной?

Она ждала ответа, но его не последовало. Она прикрыла глаза. О, как она устала! Она двигалась, словно в тумане, нервы были натянуты, как струны, но спать она не могла. Пилар злилась на Рефухио за то, что он не хотел отвечать за то, что он их покинул.

В нем было так много сил, так много энергии. Казалось невероятным, что он может отказаться от жизни, как бы тяжела ни была рана. Но только этим можно было объяснить его поведение.

Она не сомневалась, что у него должна быть причина для этого, но была уверена, что тело не выдержит столь насильственного отказа от пищи и движения. Ее не заботило, что он собирался сделать с собой, — она знала, что он вынужден будет отказаться от этого.

Она должна что-то сделать, словами или действиями заставить его осознать нависшую над ним опасность, заставить отказаться от намеченного пути. Столь многое зависело от этого, что она была готова сделать все, что угодно, лишь бы достичь цели.

Она снова взялась за мокрую тряпочку, отжала ее и, откинув одеяло, начала протирать его тело. Она сотни раз делала это за прошедшие несколько дней, стремясь уменьшить жар. Пока ее руки двигались, она тихо говорила:

— Возможно, вы лежите здесь не просто потому, что хотите уморить себя. Я иногда думаю, что вы знаете, кто стрелял, или вам кажется, что знаете. Может, вы увидели или услышали нечто, что дало вам понять, кто направлял руку убийцы, и теперь так страдаете, что у вас нет сил поправляться.

В его глазах мелькнула тень интереса. Неужели ей удалось привлечь его внимание?

Она медленно водила прохладным лоскутком по его шее и плечам, пристально глядя ему в лицо. Но на нем ничего нельзя было прочесть. Между ее бровями залегла сосредоточенная морщинка. Она перевернула тряпочку и провела по его ключицам. Двигаясь замедленно-плавно, она протерла его широкую мускулистую грудь, затем руки; держа запястья, обтерла его загрубевшие ладони и безукоризненной формы пальцы.

Девушка смочила ткань в воде и продолжала свою работу.

— Чего вы хотите? — вслух размышляла Пилар, стараясь не замочить повязку. Она провела лоскутком по его животу вниз. — Вы сами подставляете себя под удар, не так ли? Думаете, что удастся выяснить, кто пытался убить вас? Вам кажется, что ваша слабость подстегнет их и они решатся на еще одну попытку?

Слишком сильно смоченная ткань оставила на его животе немного воды, намочила пояс его брюк. Заметив это, Пилар вытерла воду, но не могла просушить кожу там, где был пояс. Бросив тряпочку в миску с водой, она расстегнула его.

Он вздохнул.

Пилар замерла, поняв, что он в сознании. Она долго смотрела на расстегнутый пояс, на кожу, которая была светлее, чем на груди, на тонкую линию темных вьющихся волосков, исчезавшую под застежкой, и бешеный стук ее сердца, казалось, отсчитывал проходившие секунды.

Собрав остатки храбрости, она подняла глаза и взглянула на него. В его темно-серых глазах таилось обвинение и тепло.

Она вздохнула:

— Я действительно думаю, что ваша слабость — игра, приманка для того, кто хочет вашей смерти.

Его зрачки расширились, но он промолчал. Она облизнула дрожащие губы и прошептала:

— Я думаю так, но не уверена. Должен быть способ узнать это наверняка. И я найду его.