Испить до дна

Глава 1 СИВАЯ КОБЫЛА В ЯБЛОКАХ

Все померкло. И одновременно — все стало хорошо. Спокойно и безмятежно.

Все верно, именно так и случается после смерти. Утверждают же, что, умирая, человек успокаивается. Недаром черты лица у усопших разглаживаются, становятся правильнее и отчетливее, чем при жизни.

...Ангелоподобная Ангелина обожала писать портреты покойников. В качестве натуры она предпочитала использовать посмертные маски.

— Эти лица гораздо красивее, чем у живых, — говорила художница. — Они без посторонних примесей и искажений. Никакой мимики, никаких гримас, никакой асимметрии. Да и нашу работу облегчает. Выписал правую сторону лица — и автоматически повтори ее слева. А живым, как говаривала одна известная личность, надо непременно левую щеку подставить, если ударили по правой: иначе морду так перекосит, что родная мама не узнает.

Алену передергивало от этих холодных рассуждений.

— Ты бы хоть Евангелие перевирать постеснялась. И вообще! Человек — не орнамент! — кипятилась она. — Человек весь состоит из неправильностей, и только поэтому он человек! Он — душа, а не правая и левая половинки!

На что Ангелина не без удовольствия подзаводила ее еще сильнее:

— Я-то Евангелие читала, а ты? Там сказано: сберегший душу свою, потеряет ее, а вот у потерявшего — все о’кей. То есть у того, у кого она уже отделилась от тела...

Алене большого труда стоило сдержаться — не к лицу княжне Вяземской поддаваться на чью-то провокацию и повышать голос в споре, заведомо бесплодном.

Она-то знала твердо: душа, как море, у которого симметрии нет и быть не может...

...Вот тебе и душа...

Вот тебе и море...

Ленка Петрова с детства мечтала увидеть Адриатику, но Адриатика оказалась капканом.

Алена Вяземская со жгучим нетерпением ждала этой поездки в Венецию, но путешествие стало финальным пунктом биографии.

И если картины русской художницы будут иметь в Италии успех, то уже посмертный.

А ее работы, можно сказать, на успех теперь просто обречены: красивая гибель автора поспособствует этому.

Тем более что тело извлекли сразу же, пока оно еще не успело измениться.

Молодая привлекательная утопленница с пропорциями Венеры Милосской вызовет всеобщее сочувствие: она чем-то сродни русалке, сказочному, таинственному существу.

А потому можно быть уверенной: от желающих взглянуть на полотна трагически погибшей девушки-художницы отбоя не будет. Мертвых принято почитать. Возможно даже, что целый выставочный день организаторы посвятят «светлой памяти» Петровой-Вяземской.

И критики наверняка станут наперебой превозносить достоинства ее пейзажей, каких только эпитетов не напридумывают: углядят в них и «глубину постижения мира при внешней сдержанности», и «величие скромности», и другую подобную ерунду.

Не исключено, что иные, гордясь собственной проницательностью, «распознают» в ее холстах веяние трагизма и интуитивное предчувствие безвременной кончины. А то и пуще того: станут доказывать, что в этих простых нежных картинках зашифрована фрейдистская подсознательная тяга к смерти...

Что за чушь вечно несут эти искусствоведы!

Ничего Алена Вяземская не предчувствовала. И умирать она вовсе не собирал ась.

И если бы сейчас легкие ее не были заполнены соленой морской водой, она бы крикнула во весь голос: «Мне безумно жаль — слышите вы, бумагомараки?! — до боли жаль расставаться и с зеленой травой, и с небом оттенка светлого индиго, и с этим проклятым и безумно-прекрасным морем, настоящий колорит которого я так и не успела уловить».

И еще она добавила бы: «У меня даже не хватило времени понять, какого цвета глаза и волосы у того венецианца, который извлек меня из воды. Блондин он или брюнет? Черноглазый, как большинство итальянцев, или синеглазый? Попроси кто-то написать его портрет по памяти — не смогла бы... Увы, уже никогда и не смогу. И это невыносимо горько... Какие теперь портреты! Меня ждет лишь один—единственный, мой собственный, точечно выбитый кладбищенским художником по фотографии на темном камне, граните или лабрадоре, над датами рождения и смерти. Смерти?!»

И Алена взбунтовалась бы, будь она жива: «Нет, нет, не желаю! Я хотела бы прожить долгую-долгую жизнь. Как мой знаменитый предок. Так что все домыслы, которые вы там, господа критики, про меня насочиняете, — это бред сивой кобылы в яблоках...»

...Увы! Пока, похоже, бредили не критики, а сама Алена. Перед ней проходили видения, до странности отчетливые и последовательные...

...Сивая кобыла в яблоках, гордая нетерпеливая трехлетка, будто присыпанная вдоль холки серебристым инеем, была, несомненно, хороша.

Лошадь даже не пугалась орудийных залпов, будто поле битвы было для нее столь же привычным, как и теплая конюшня.

— Не сумлевайтесь, Петр Андреич, — заверял денщик Ефим, державший лошадь за повод, — подковки у Марусеньки как игрушечки, разве что не серебряные. Я сам кажный гвоздик проверил.

Молодой князь Вяземский и не «сумлевался».

Преданность и добросовестность Ефима были не раз испытаны не только сейчас, а еще в ополчении, во время военной кампании двенадцатого года.

Еще детьми Петя Вяземский и дворовый мальчонка Ефимка вместе играли в Остафьевском лесу, и, бывало, частенько приходилось маленькому крепостному выручать слабенького близорукого «барина» из разных передряг. То из топи его вытащить, то помочь спуститься с дерева, на которое Петя из лихости влез слишком высоко.

А то и оказать хирургическую помощь — отодрать от лодыжки присосавшуюся в речке пиявку, пользуясь непочтительным, однако испытанным деревенским методом: помочиться на мерзкую, раздувшуюся от человеческой крови тварь...

Нет, в Ефиме сомневаться было грешно.

А все же его сиятельство медлил оседлать кобылку Марусю. Голова у него слегка кружилась, а он стеснялся в этом признаться. В двадцать лет так хочется казаться героем!

...Ровно час назад Вяземскому крупно повезло — князь остался цел и невредим, когда под ним неприятельским ядром убило жеребца Чалого.

Седок же был лишь слегка оглушен, но быстро взял себя в руки и, вскочив, бодро заявил, что намерен и дальше участвовать в сражении.

Все бы вроде ничего, да вот досада — старые любимые очки в тонкой золотой оправе разбились.

А те запасные, что привез он с собой к деревне Бородино в сафьяновом футлярчике, были как будто не совсем по глазам. Мутило от них.

От них ли?..

— Да уж не контузило ль вас, Петр Андреич? — забеспокоился денщик. — Вы вроде как под хмельком.

— Ничего, ничего, голубчик, — пробормотал Вяземский, прилагая усилия, чтоб язык не заплетался и речь звучала ясно и отчетливо. — Не под хмельком, а... во хмелю битвы! Не могло меня контузить. Матушка всегда говорила, что я в сорочке родился...

Он убеждал и самого себя, что все в порядке, но отдельные выстрелы отчего-то сливались в ушах в один сплошной гул, похожий на рев водопада, и не понять было, где ружейная пальба, а где канонада. И человеческие голоса слышались словно бы из-под воды, отдаваясь в висках и затылке болезненной пульсацией.

А кругом стоял туман.

С этого тумана, поднимавшегося с низовий реки Колочи и предвещавшего ясный день, началось двадцать шестое августа тысяча восемьсот двенадцатого года.

Но утреннее марево тут же сменилось другим — то были дымы битвы, так и не давшие солнцу засиять по-настоящему.

Теперь же, после падения, все вокруг и вовсе виделось мутно, как сквозь кисейный полог, которым в младенчестве няньки занавешивали его кроватку, чтобы уберечь нежное дитя от назойливых комаров.

— Пойдемте назад, барин, миленький, обопритесь на меня, — попросил Ефим. —Там дохтур, в палатке. Осмотрит вас — целы ль косточки? Вам прилечь бы...

«Он прав, — подумал Вяземский. — Но как я могу! Я русский дворянин, и, пока ноги держат меня, мой долг... Ах, перед кем я, впрочем, бравирую?»

Он зачерпнул пригоршню воды из Колочи и плеснул себе в лицо, надеясь освежиться.

«Боже, умываюсь, а очки забыл снять!»

Речная водица заструилась по стеклам... но она была не чистой, как обычно, а красно-бурой.

«Да, несомненно, я болен, я контужен, я, наверное, совсем плох, вот уже и кровь мерещится», — без всякого волнения подумал Петр.

Но тут Ефим испуганно воскликнул:

— Что вы делаете, ваше сиятельство, тут же упокойники плавают! Ладно б еще наши, русские, а то вон давеча хранцузишку-нехристя к переправе протащило. Нетрожьте эту воду, поганая она!

Вспомнилось опять-таки из раннего детства: «Не пей из копытца, Ивашечка, козленочком станешь!»

Но ведь это же прекрасно! Значит, не пригрезилось, а вправду кровь вместо воды течет в Колоче! Следовательно, нет и не может быть у князя Вяземского никакой контузии — было бы слишком обидно отправиться в лазарет именно тогда, когда они столкнулись наконец с Наполеоном лицом к лицу!

— Ага! — обрадовался молодой знатный ополченец. — Так я, выходит, молодцом еще! Эти Мюраты-пираты попляшут у нас еще! Выше голову, Ефимка!

И, отшвырнув выпачканные неподходящие очечки, не слушая возражений преданного денщика, отпрыск одной из богатейших и известнейших московских фамилий лихо вскочил на сивую в яблоках кобылку Марусю — на ощупь, вслепую. Молодости свойственно переоценивать свои силы!

И тут, заглушая прочие звуки, накатила на него волна басового мужского хора:

— Ур-ра-а! В атаку!

Поток пеших и конных устремился мимо него вдоль берега — никто не пытался ни спросить, ни объяснить, куда именно. Все, кажется, и так знали. А кто не знал, тот чувствовал.

Вяземского увлекло всеобщее стремительное движение, и возбуждение окружающих его людей вмиг передалось ему.

Петр Андреевич потерял Ефима из виду, да и немудрено — теперь он различал людей и предметы не далее как на расстоянии вытянутой руки...

Он скакал, пришпоривая красавицу Марусю:

— Катай-валяй, милая!

Это восклицание, услышанное им однажды из уст Дениса Давыдова, чрезвычайно нравилось ему.

И, близорукий, в пылу скачки, в бешеном аллюре, он не заметил, что все кавалеристы, кроме него одного, свернули влево — к флешам Багратиона.

Пехота расступалась, чтобы дать дорогу единственному, оставшемуся среди пеших, всаднику. Не ровен час, растопчет!

— Катай-валяй, Маруся!

Тропа пошла в гору — и Маруся понесла Вяземского по склону вверх.

Ну, не совсем гора это была, конечно, не Альпы, через которые переходил Суворов, а всего лишь невысокий курган, а князю казалось, что он взмывает высоко—высоко, над всем миром!

Обычно скептически и иронически настроенный, в эти минуты он, напротив, был полон романтического юношеского восторга. Взлететь — и победить!

Ему невдомек было, что холм, на который несла его кобыла-трехлетка, — и есть та самая батарея Раевского, которая только что перешла в руки неприятеля и которая вскоре, когда русские отберут ее назад, станет легендарной.

А Наполеон впоследствии с горечью назовет этот холмик «роковым редутом»...

— Ага, синие! Баклажаны! — не удержался от остроты Вяземский, завидев на склоне, выше себя, французские мундиры.

Прошлым летом его поразило, что один заезжий малороссийский помещик называл эти лиловые овощи «синенькими», и теперь врожденная страсть к словесной игре заставила его сочинить этот каламбур.

— А вот мы вас на рагу! — И он выхватил из ножен саблю дамасской стали, перешедшую ему в наследство от отца, — это был скорее предмет искусства, нежели оружие.

— Ragou? — изумленно прокартавил французский офицер, прежде чем пасть от удара его клинка.

«Велика сила искусства!» — опять мысленно скаламбурил Вяземский, может быть, для того, чтобы не думать о смерти, своей и чужой. Ведь он только что убил человека так же хладнокровно, как разрезал бы баклажан...

И — вот она, вершина кургана! Загарцевала на ней гордая красавица Маруся, заржала победно.

И тут пчелиный рой с жужжанием пронесся мимо раскрасневшегося лица князя.

Пули?!

Вяземский не видел, кто именно в него целился, кто именно стрелял: фигуры и лица казались размытыми.

«Зря очки выкинул, — мелькнуло у него в голове. — Даже не узнаю, от чьей руки я...»

Но и на этот раз не ему было суждено погибнуть от ядовитых укусов свинцовых пчел.

Сивая кобыла в яблоках дернулась под седлом и закричала, как роженица. Лошадь повалилась на бок, всей своей тяжестью придавив седока.

Ему был виден в этот миг только маленький фонтанчик крови, который бил из простреленной холки.

И горбок на Марусиной шее был похож на маленький вулканчик, присыпанный инеем, но иней таял под извергаемой из кратера темной, едко пахнущей лавой...

Теплая кровь брызнула ему на щеки, на подбородок, он слизнул ее с собственных губ и ощутил вкус — кисловатый, как у ежевичного морса.

Кобыла больше не ржала. Она хрипела. Лошадь приняла на себя предназначенную ему смерть.

А Вяземскому казалось, что хрипы вырываются из его грудной клетки и что умирает он.

Дышать было трудно. Смотреть на белый свет было еще труднее: веки смежались, и стоило невероятных усилий держать глаза открытыми...

А за маленьким седовато-серебристым Везувием, склоны которого почернели от крови, четко прорисовалась другая фигура — православный крест на куполе маленького белого храма.

Церквушка деревни Бородино, стоявшая в пятистах шагах от рокового редута, словно бы в один миг приблизилась, позволяя близорукому человеку, лежащему на вершине кургана, разглядеть ее во всех подробностях...

Глава 2 ДЕРЖИ НОГИ В ТЕПЛЕ, А ГОЛОВУ В ХОЛОДЕ

...— Как ты думаешь, Ефим, Бог на самом деле есть или его люди выдумали?

— Господь с вами, барин, грех-то какой! — Денщик начал мелко, истово креститься.

— А многие умные люди очень даже сомневались. Господин Вольтер, к примеру.

— Да ить он же небось из хранцузов!

— Что верно, то верно.

— Дык понятно — злодей!

Не далее как нынешним утром, незадолго до начала Бородинского сражения, вел он эти провоцирующие, богохульные разговоры, продвигаясь в группе других ополченцев по Большой Смоленской дороге.

И вдруг, будто нарочно наперекор ему, зазвенело, заискрилось невдалеке светлое церковное пение.

И Ефим и прочие солдаты и офицеры тотчас же, как по команде, обнажили головы и опустили ружья к земле.

Чтобы не выглядеть белой вороной, снял свой твердый кожаный кивер и Петр Андреевич. Озираясь в поисках певчих, он спешился, передал Ефиму повод Чалого:

— Где-то поют? Откуда это?

— Несут, ваше сиятельство! — торжественно отвечал денщик с блестящими от восторга глазами.

— Что несут?

— Эхма, поспеть бы! — не отвечая на вопрос хозяина, воскликнул Ефим.

Впервые в жизни проявив нерадение и бросив барского коня на произвол судьбы, он со всех ног бросился вслед за пехотинцами, на бегу умудряясь то и дело кланяться.

Вяземский отчего-то не рассердился. В его душе проснулось какое-то странное чувство — не то жгучее любопытство, не то несвойственное ему прежде нетерпеливое ожидание чуда. А ведь он в чудеса не верил, а признавал до сих пор лишь мировую закономерность!

Поспешив за Ефимом и прочими, он наконец врезался в огромную толпу людей, которую собрало вокруг себя церковное шествие, остановившееся на вершине холма.

Мужики с непокрытыми головами держали на белоснежных вышитых полотенцах икону Божьей Матери, убранную полевыми цветами и шелковыми лентами. Вяземский понял, что именно к ней и относился возглас Ефима: «Несут!»

Шел молебен.

Дьячки, размахивая кадилами, выводили слаженно:

— Спаси от бед рабы Твоя, Богородице...

— Заступница! — с чувством прошептал кто-то рядом с князем. — Чудотворная!

Это была вывезенная из Смоленска и следовавшая с тех пор за русской армией Божья Матерь «Умиление».

Но даже тени умиления не увидел Петр Андреевич в темном, печальном и мудром лике Ее, взиравшем на русских воинов из-за сверкающего в солнечных лучах оклада.

Зато почудилось вдруг молодому князю, что бездонные, запредельные зеницы Пресвятой Девы повернулись в его сторону и их неземная, горняя материнская сила проникла глубоко-глубоко, прямо в душу, где жили ум и поэзия, но до сего дня не находилось достаточно места для настоящей веры.

И в этот момент, кажется, нечто важное было ему обещано свыше. Не счастье и радость, о нет. Вернее, не только это.

Обещано было ему нечто большее — жизнь. И со счастьем, и с радостью, но еще и со страданием и с состраданием... И с долгом, и с обязанностями, а главное — с пониманием, которое не многим из смертных даровано.

Тогда он не мог себе объяснить этого чувства и не ведал, что осознание высшего Смысла придет к нему, но лишь в глубокой, дряхлой старости. Он просто принял жизнь как щедрый дар. Долгую, очень долгую жизнь...

Батюшка загудел надорванным, напряженным голосом:

— ... яко вси по Бозе к Тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству...

И тогда Петр Андреевич Вяземский явственно ощутил, как чья-то теплая, твердая ладонь — нет, не ладонь, а длань — легла на его вихрастую, еще совсем мальчишескую макушку и несильно, ласково, однако настойчиво пригнула к родной земле, которую нужно было защитить.

Князь упал на колени на пересохший суглинок и отдал земной поклон...

Это он-то, насмешник и скептик, ярый поклонник господина Вольтера...

Он, чей рассудок всегда оставался холодным даже тогда, когда сочинял свои стихи...

Он, привыкший во всем сомневаться и веривший лишь очевидным, материальным, эмпирически проверенным фактам...

— Богородице, Дево, радуйся! — шепотом воззвал он к потемневшему, но такому лучезарно—светлому лику. В эти минуты он веровал, глубоко и до конца.

Потом началась битва, в которой пушечным ядром под князем убило Чалого...

А еще чуть позже — и сивую в яблоках кобылку Марусю свалили неприятельские пули...

Две убитые лошади под одним всадником за одно августовское утро — не много ли для того, чтобы быть простой случайностью?

И могло ли быть случайностью, что князь успел разглядеть крест, венчавший купол церкви деревни Бородино, прежде чем померкло его сознание?..

— Живой, живой! — Ефим плакал от радости, как чувствительная барышня, извлекая хозяина из-под трупа лошади. — Правду матушка ваша говаривала — в сорочке родились!

— ...В сорочке родилась... живая...

Услышала это Алена или только подумала?

Желаемое или действительное?

Да что гадать! Реальность, несомненная реальность!

Потому что только в реальности чувствительные пальцы художницы и ювелира, привыкшие превращать в филигранные кружева тончайшую каленую проволоку, могут ощущать шершавость налипших на подушечки песчинок.

И только живой человек способен распознать разность температур. Для умершего существует лишь вечный холод.

А она явственно чувствовала: ее икры и ступни пригревает жаркое солнце, а мокрый затылок начинает мерзнуть. Значит, голова в тени.

— Держи ноги в тепле, а голову в холоде, — бывало, учила ее уму-разуму бабушка, и вот — теперь это образное наставление воплотилось в реальность...

«Ура! Я жива, жива, жива!!!»

А раз уж жива — можно попробовать открыть глаза.

Попробовала — удалось.

Взгляд уперся в яркий полосатый тент-зонтик. Такие разбросаны по всему огромному побережью острова Лидо, хотя курортный сезон еще, собственно, не начался.

Выходит, Алена уже не в море, а на берегу.

И — вот оно возникло, то самое, мельком увиденное среди адриатических волн бледное мужское лицо. Оно загородило радужные полосы полотнища пляжного зонта.

Венецианец-спаситель.

Или спасатель? Может, это его служба и оплачиваемая обязанность — вытаскивать из воды незадачливых, чересчур самоуверенных и неосторожных купальщиков?

Служба или не служба — неважно. Благодаря ему продолжается земное существование Алены Вяземской, Ленки Петровой, обычной девушки, а не какой-то там русалки.

— Грацие, синьор, — проговорила Алена, и это было все, что она помнила из итальянского.

Его нахмуренное, встревоженное лицо разгладилось, по тонкому красивому лицу разлилась счастливая улыбка, а глаза как будто изменили цвет, из серо-стальных превратились в ярко-синие.

— Не за что меня благодарить.

Он в самом деле ответил по-русски или опыт работы над портретами помог Алене прочесть смысл сказанного по его мимике?

— Слава Богу! —добавил загадочный венецианец, теперь уже точно на ее родном языке, с легким московским аканьем, без каких бы то ни было признаков итальянского акцента.

Русский спасатель, специально обслуживающий русских тонущих курортников?! Для каждой нации — свой пляжный работник...

Тьфу! Бред какой-то... бред сивой кобылы в яблоках... И почему-то в голове навязчиво вертится кличка этой выдуманной, несуществующей кобылы — Маруся...

Что-то привиделось девушке, пока она находилась между жизнью и смертью, а что именно — припомнить она никак не могла. Родовая память — она включается неожиданно и так же внезапно захлопывает доступ в свою сокровищницу.

Ну и не надо! Достаточно бреда и фантазий!

Все самое страшное позади, можно и нужно возвращаться к нормальной жизни.

— Вы что, из России? — спросила Алена у незнакомца.

Он, услыхав родную речь, был удивлен не меньше, чем она:

— А вы что, тоже оттуда?

— Ага. Только вчера приехала. Вы, наверное, эмигрант?

— Нет. Скорее, путешественник. Как вы себя чувствуете?

— Еще не знаю.

Она прислушалась к своим ощущениям.

Вроде бы все нормально, только... с грудью творится что-то странное. Туда должна бы падать тень от тента, а, несмотря на мокрый купальник, тепло, слишком тепло, даже горячо.

Алена приподняла голову.

Какая наглость! Ладони «путешественника» покоились прямо поверх узеньких полосочек ее откровенного бикини.

Но самым для нее ужасным, самым постыдным и невыносимым было то, что ей такое нахальство показалось приятным!

«Утопленница-распутница, — подумала она о самой себе с неприязнью, уничижительно. — Недаром поверье гласит, что русалки бессовестно заманивают в свои сети мужчин... Но я не русалка, и я его не заманивала! Даже не пыталась! Просто тонула, а он... он воспользовался...»

Резким молниеносным движением — откуда только силы взялись, ведь только что лежала пластом! — она сбросила со своего тела мужские руки:

— Как вы смеете! Думаете, раз вытащили меня, значит, уже все позволено?

Он вздрогнул, смутился, отскочил на метр в сторону и совершенно по-детски спрятал руки за спину:

— Простите. Пожалуйста, извините меня, недотепу. Не думал ничего такого... Просто испугался, что вы уже... что вы захлебнулись... короче, делал вам искусственное дыхание, а тут вы очнулись, и я от неожиданности совсем забыл... Не хотел вас оскорбить, поверьте...

Алене стало стыдно: человек ее, можно сказать, с того света вытащил, а она вместо благодарности сразу кинулась обвинять его во всех смертных грехах.

Разве он виноват, что ей понравилось его прикосновение!

Не виновен и в том... что ей ужасно хотелось, чтобы он приблизился снова.

— Это вы меня извините. — Она поправила спустившиеся с плеч бретельки, как будто они могли скрыть ее пышные формы. — Я свинья.

— Непохоже. — Он густо покраснел, избегая смотреть на нее, а все-таки против собственной воли то и дело искоса поглядывая. — Даже самые породистые свиньи не бывают такими прекрасными. Вы — как Венера, явившаяся из пены морской.

Привычное сравнение. Не он первый, не он последний. Для порядка надо возразить:

— Вернее, выловленная оттуда. И никакая не прекрасная, а облезлая, как мокрая курица.

— Курицу вы тоже ничуть не напоминаете. Скорее, жар-птицу.

— Тогда уж жар-рыбу, валяюсь на песочке, воздух ртом хватаю.

— Рыбы бывают куда прекраснее птиц...

— Тогда я и не рыба. Рыбы не тонут.

— Во всяком случае, у меня был удачный улов.

Алена чувствовала себя неловко и пыталась бодриться, из последних сил тараторя:

— Увлекательный получился бы сюжетик для рыбацких баек, не правда ли?

— Да уж... Сколько я водяных существ на своем веку навидался, попадались и удивительные, но таких...

— А, так вы любите рыбачить! «С утра сидит до вечера любитель-рыболов. Сидит, мурлычет песенку, а песенка — без слов». Это про вас, да?

— Ну... в общем... можно сказать и так. Хотя я, пожалуй, не любитель, а профессионал. А вы? Вы не актриса? Может, фотомодель?

— Что вы! Манекенщицы высокие, а я недомерок. Нет, я... шкурница.

Смешно было бы сейчас, беспомощно распластавшись неглиже на приморском песочке, произносить громкое слово «художник». Прозвучало бы выспренно и неестественно. Как будто цену себе набиваешь.

Незнакомец переменился в лице, и снова глаза его стали светло-серыми:

— Что значит «шкурница»? В каком смысле? В переносном или в прямом?

— Скорее в прямом.

Он молчал, обескураженно моргая.

До Алены дошло, что ее собеседник не понимает профессионального сленга художников—прикладников и слово поэтому должно казаться ему ужасным.

Она расхохоталась:

— Да вы не пугайтесь, я не на живодерне работаю и по семь шкур ни с кого не деру. Просто клею из кожи всякие штучки. Кошельки, очечники, шкатулочки, женские украшения.

Про свою заветную, невыставленную работу — большое панно из разноцветных кожаных лоскутов — она умолчала из какого-то суеверного опасения. Не то сглазить боялась, не то — шестое чувство подсказывало, что новый знакомый окажется странным образом причастен к этому произведению...

Он снова заулыбался. Понял.

— Украшения из кожи? Здорово. Наверное, красивые получаются, как и вы сама...

— Ох, ну хватит уже комплиментов. Хотя они у вас совсем неплохо получаются! Большая практика, да?

Он воспринял это как очередное обвинение и опять залился краской, как подросток. А ведь было ему на вид уже под тридцать.

— Честное слово, никакой такой практики у меня нет, — начал застенчиво оправдываться ее спаситель, как будто его уличили в чем-то позорном. — Я мало контактирую с женщинами, да и вообще с кем-либо. Такая уж работа. Отшельническая... Вы меня извините, если что не т-так... П-просто вы в самом деле т-такая кра...

Он так разволновался, что даже начал заикаться, и хотя бы из милосердия надо было прервать его мучительные объяснения.

— Ну вот что, — решительно сказала девушка. — Я вам обязана жизнью. А потому правила приличия требуют, чтобы мы хотя бы познакомились по-настоящему. Меня зовут Алена Вяземская.

— И имя у вас такое краси...

— Опять за свое? — стараясь казаться строгой и неприступной, прервала она.

— Извините. Очень приятно. Алексей. Никитин.

Он смешался, не зная, что делать дальше. Ведь правила приличия, о которых она упомянула, требовали, чтобы женщина первая протянула руку при знакомстве.

Но Алена этого делать не собиралась.

Почему-то ей казалось: «Если он снова притронется ко мне, я... за себя не отвечаю. Главное — не подать виду, что этот человек стал мне с первой же минуты небезразличен... И в то же время — не оттолкнуть его, продлить наше знакомство. Только под каким-нибудь благовидным предлогом, чтобы он не подумал обо мне дурно. Еще решит, что я ему на шею вешаюсь!.. Значит, Алексей... Алеша. Алеша и Алена. Как это здорово звучит... Даже... ох, даже лучше, чем Алена и Алик...»

— Не знаю, как вы, — с нарочитой грубоватостью произнесла она, — а я не прочь бы пропустить рюмочку-другую. Что-то меня слегка знобит...

— Что ж я за безмозглый тупица! — заволновался Никитин. — Конечно, вам надо согреться. Прохладно, лето еще не наступило. Только простуды и не хватало в довершение всех бед!

«Какой он милый. И совсем не наглый. Скорее напротив, робкий. И заботливый», — растроганно подумала она.

— Какие-такие беды? Наоборот. Познакомилась с замечательным рыболовом-профессионалом. Выпьем на брудершафт и перейдем на «ты». И общаться станет гораздо проще. Идет?

— Идет, — обрадовался Алексей. — Куда бы вас пригласить? Я уже успел побродить по островам Венеции, тут так много симпатичных местечек, просто глаза разбегаются...

— Ну нет! Это я у вас в долгу, я вас приглашаю. По слухам, недалеко от Дворца кино есть одно приятное кафе, оформленное венецианским стеклом. Я все равно собиралась туда заглянуть, а теперь у нас есть бесспорный повод.

— Да, я там бывал! — обрадовался он. — Это совсем рядом. Я покажу дорогу. Вы в состоянии встать? А то я могу понести на руках...

Алена засмеялась:

— Нет уж, спасибо, я пока не инвалид!

А сама подумала: «Жаль, что у меня не вывихнута, к примеру, нога. Пусть бы понес...»

И спохватилась:

— Только сначала разыщем мою одежду, я ее оставила где-то на пляже, под таким же грибом...

Потом они шли от тента к тенту, заглядывая под каждый, к недоумению и неудовольствию немногочисленных загорающих туристов, выбравшихся на солнышко после шторма.

Море успокоилось.

Волн не было, лишь еле заметная рябь пробегала по поверхности воды. Как будто Адриатика взволновалась сегодня только для того, чтобы познакомить этих двоих, . Алену и Алешу.

Ступни вязли в нежном золотистом песке, и шагать было неловко, но они все так же старались не брать друг друга за руки, шагали на пионерском расстоянии друг от друга...

А ведь обоим так хотелось соединить ладони!

Глава 3 БРУДЕРШАФТ

Говорят, женщины, рожденные под знаком Тельца, не относятся к числу тех, кто сразу бросается в объятия мужчины. Они сексуальны, но, когда их посещает настоящее чувство, предпочитают удостовериться в том, что их избранник — человек действительно достойный. И любят, чтобы за ними долго и, как говорили в рыцарские времена, куртуазно ухаживали.

Утверждают также, что в исключительных случаях Тельцы способны на безоглядный любовный порыв и могут ринуться на зов страсти, как бык на красное.

Но ведь такое с Аленой уже случилось однажды, в семнадцать лет, и закончилось это трагически...

Кажется, и на этот раз с нею произошел тот самый, исключительный случай. И она, помня о своей первой оглушительной неудаче, испугалась.

Ей страшно было вновь стать жертвой любви-тореро, она не хотела участвовать еще в одной корриде, пусть даже яркой и праздничной. Спокойно, по-телячьи пастись на изумрудной весенней травке куда безопаснее...

Однако изумрудный цвет — цвет Венеры, богини чувств и управительницы созвездия Тельца. Он рождает смутное томление, которое разрастается в мечту все о том же стремительном порыве, и невозможно больше невозмутимо жевать побеги успокаивающей травы-валерианы на тихом деревенском лугу...

...«Неужели действительно любовь с первого взгляда — не выдумка, не поэтическая метафора и не заблуждение, свойственное только ранней юности? — изумленно думала наша художница, шагая по пляжу рядом с загадочным человеком, перекинувшим через плечо легкую сумку со своим нехитрым имуществом. — Что в нем такого особенного, в этом Алексее Никитине? Отчего мне доставляет такое наслаждение следить за каждым его жестом, ловить каждое его слово?»

Походка у него была удивительная. Вроде и быстро движется, так что миниатюрная Ленка еле поспевает за ним, а в то же время — будто плывет. В музыке такой прием называется «легато», каждая нота будто вытекает из предыдущей...

И что тут такого? Подумаешь!

Ну, спас он ее. Однако она — давно уже не семнадцатилетняя девочка, способная потерять рассудок из-за романтического стечения обстоятельств. Она, слава Богу, научилась мыслить трезво и, как говорит бабушка, «держать голову в холоде». Научилась на собственных ошибках.

Может быть, ее, как художницу, покорила его внешность? И эта мгновенная влюбленность несет на себе, так сказать, эстетический отпечаток?

Да нет, непохоже. Алексей, конечно, достаточно хорош собой, но — не Аполлон же Бельведерский!

Высокий, стройный. Но можно ведь сформулировать то же самое иначе — длинный и худой.

Нельзя сказать, чтобы мускулатура была так уж сильно у него развита. Хотя и не слабак, конечно. В общем, в пределах нормального мужского стандарта.

Коротко подстриженные волосы зачесаны назад, а цвет у них показался ей каким-то неопределенным. Не только в первый момент, когда она успела глянуть на него посреди адриатических волн, но и сейчас, после долгого заинтересованного наблюдения, Алена не могла бы с полной определенностью назвать его блондином, брюнетом или шатеном. Ясно лишь одно — не рыжий. Это уж точно.

Странно, ведь глаз у нее в отношении цветовых оттенков и нюансов наметан, и она смотрела на Алексея практически не отрываясь и отворачивая голову лишь тогда, когда надо было заглянуть под очередной тент в поисках своей одежды!

В эти моменты она ловила на себе его скрытные, восхищенные взгляды. Алена не подавала виду, что замечает их, однако испытывала сильное, чувственное, почти физическое наслаждение, как будто спутник нескромно прикасался к ее телу.

Она вновь и вновь пыталась отгородиться от этого ощущения, стыдясь его, считая для себя чуть ли не позорным, однако не так-то просто было отделаться от наваждения. Да и немудрено, ведь оно было навеяно самой Венерой, богиней любви...

«Да что ж у него, глаза щупальцами снабжены, что ли? Черт, так и ласкают, так и гладят мою кожу... Вот, сейчас, несомненно, он рассматривает колени... ох, они у меня просто подгибаются... А теперь перевел взгляд на шею, я это знаю, знаю доподлинно! И крестик, и цепочка как будто раскалились».

Время от времени она настороженно спрашивала:

— Почему вы на меня так смотрите?

А он отвечал вопросом на вопрос:

— А почему вы решили, что я смотрю?

Ну что тут ответить! Если скажешь: «Я чувствую твои прикосновения», то ведь это может быть понято именно как приглашение к более тесному контакту!

И она неопределенно цедила:

— Да так... догадалась...

Но это тоже казалось ей нескромным. Дескать, считаю себя такой неотразимой, что мужчина просто не может на меня не воззриться! Но ведь на самом деле это не так, Алена никогда не была самовлюбленной выскочкой!

Короче говоря, чувство неловкости и дискомфорта нарастало с каждой минутой.

К счастью, наконец они набрели на сиротливо брошенные под зонтиком вещи Алены. Все было на месте, кроме унесенной штормовым ветром панамки, и она начала торопливо натягивать костюмчик прямо поверх бикини, не заходя в кабинку для переодевания... потому что не хотелось ей ни на секунду отдалиться от него!

Алексей тактично отвернулся и облачился в футболку и длинные шорты...

«Ну вот, закончилась эта пытка взглядами», — подумала девушка с облегчением и с некоторой досадой.

«Какой идиотизм! Не с ума ли я схожу? — мысленно проговорил Алексей Никитин. —Ужасно, но мне хотелось бы, чтобы она начала тонуть снова, и я бы опять вытаскивал ее из воды... крепко обняв!»

«Какая глупость! — говорила про себя Алена, не догадываясь, что почти в точности вторит его мыслям. — Это чудовищно, но мне бы снова хотелось оказаться там, на глубине, и, если понадобится, даже опять захлебнуться! И пусть бы он, как и в первый раз, вовремя оказался рядом и, подхватив меня, прижал к себе!»

«Такое знакомство не должно быть простой случайностью. Наверное, это судьба», —думал Алексей.

Он был фаталистом.

А реалистка Алена сомневалась: «Странное, случайное стечение обстоятельств. Мало ли бывает в жизни разных мимолетных встреч? Но почему, почему именно эта так сильно повлияла на меня? Наверное, в результате стресса, ведь я чуть было не погибла. А может, тут, в Италии, климат такой... располагающий к любви? Видно, из-за него итальянские художники во все времена предпочитали писать любовные сюжеты! Но я-то — русская, я не должна поддаваться этому!»

Тесноватый бар казался огромным из-за венецианских зеркал, которыми вместо привычных деревянных панелей были отделаны его стены.

Создавалось впечатление, что во все четыре стороны света уходят бесконечные анфилады точно таких же полутемных помещений, в которых стоят маленькие круглые столики и стулья с причудливо изогнутыми золочеными спинками.

И в каждой следующей комнате — одна-единственная пара посетителей: Алена и Алеша, Алена и Алеша, еще Алена и еще Алеша... Сколько их всего — и сосчитать невозможно.

И вот все эти пухленькие девушки-тезки с еще влажными прямыми льняными волосами грациозно протягивают руки с тонкими запястьями к вычурным фужерам из дутого стекла и обнимают высокие ножки бокалов своими пальчиками с аккуратными розовыми ноготками... Сотни, тысячи, десятки тысяч пальчиков и ноготков...

Это простое движение повторяют вслед за дамами все молодые люди, носящие имя Алексей, и, оттого что их так много, получается похоже на некий искусно поставленный танец с выверенными, синхронными па.

В бокалах плещется знаменитое темное кьянти. Вина, если суммировать все эти тонкостенные емкости, много, очень много — десятки литров, или галлонов, или... каковы меры объема в Италии? Неважно!

И вот руки переплетаются, сцепляясь локтями, и все мужчины вместе со всеми женщинами подносят к губам напиток. Они пьют на брудершафт...

Танец множества сплетенных рук... Томный, тягучий церемонный менуэт... Бабушка бы оценила, что во внучке наконец проснулись балетные способности.

Какова же следующая фигура менуэта-брудершафта?

Ах да... потом, по обычаю, все танцующие должны склонить головы и одновременно поцеловать друг друга.

Алена перед поцелуем прикрывает глаза... и отражения исчезают, они остаются со своим новым знакомым один на один.

Но вино-то пили много Ален!

Каждая сделала всего по глоточку, а в итоге для одной молодой женщины это оказалось слишком большой дозой! Сколько же литров, галлонов или непонятно каких итальянских единиц кьянти она влила в себя?

Она совершенно пьяна.

Этот поцелуй... никогда в жизни она не испытывала ничего подобного. Даже с Аликом. И голова, и весь мир закружились неистово, как будто менуэт сменился огненной жигой, от безумства которой вскипает кровь...

Его губы... Неужели они выпьют ее всю, без остатка, как будто она, растаяв, растворившись, сама превратилась в терпкую жгучую пьянящую жидкость?

Нет, наоборот. Его губы, такие осторожные, такие нежные и страстные одновременно, вливают в нее жизнь — такую, какую ей еще не довелось познать... литр за литром... галлон за галлоном... нет, не придумали еще люди название для меры любви...

Наслаждение все нарастает, но одновременно возникает и благоразумное чувство протеста, просыпается инстинкт самосохранения.

Что за чушь — «галлоны жизни»! Похоже, ты забыла, Аленушка, что голову нужно держать в холоде? А у тебя, дорогуша, вместо этого холодеют и слабеют ноги! Опомнись!

К тому же ведь это неприлично — целоваться так долго!

Такое позволительно только на свадьбе, когда после требования родственников и гостей «Горько!» жених и невеста картинно приникают друг к другу, а все вокруг начинают азартно считать вслух, нарочито растягивая слова: «Ра-аз... два-а... три-и...»

Но то — на свадьбе, да и там поцелуй длится не столько, не до ста же и не до двухсот...

А здесь, в маленьком венецианском баре, вы не можете оторваться друг от друга уже целую вечность, и это при том, что едва успели познакомиться! Кошмар... Что ты позволяешь себе, наследница князей Вяземских? Да ведь ты порочишь свой древний дворянский род...

Это даже хуже, чем возлежать с мужчиной на. блестящем рояле, ведь там была просто месть без намека на наслаждение, а здесь... ай-яй-яй!

Так нашептывал ей вступивший в единоборство с богиней любви чопорный внутренний голос—ограничитель. Фрейдисты назвали бы его «суперэго», «сверх-Я». Он взывал, и небезрезультатно, к здравому смыслу и благопристойности. Взывал свысока, вознесясь над трепетным и жаждущим любви Я, как строгий воспитатель и цензор. Он стыдил и обличал.

И Алена сникла. Чувствуя себя последней потаскухой, она оттолкнула Алексея:

— Хватит!

Он отпрянул.

И снова множество отражений уставилось на них, и на щеках у всех этих бесчисленных наблюдателей проступил румянец — стыда или возбуждения? — и все они тяжело дышали, застенчиво опуская взоры к мозаичному полу...

Однако наивно было бы думать, что страстная Венера склонна так легко сдавать захваченные позиции, даже если ее противник действует по всем правилам психологической науки! Богиня, лишь раззадоренная сопротивлением, перешла в контратаку.

Тактика ее была совершенно противоположной — она, совершенная в своей женственности, предпочитала использовать не кнут, а сладкий ароматный пряник.

Голос ее был не суров, а мягок и нежен. Он завлекал, заигрывал, заискивал — и обольщал.

— Послушай меня, милая маленькая девочка! — напевала она. — Ты хочешь остаться правильной и положительной, но какой ценой? Обделив себя в самом главном? Ты смотришь на эти отражения и считаешь, что они осудят тебя, если ты осмелишься быть счастливой? Но разве ты не знаешь, что зеркала существуют вовсе не для этого? Искусные мастера полировали их для того, чтобы женщина могла удостовериться: «Да, я и вправду хороша и меня должны любить! И я должна любить тоже!»

Алене вдруг захотелось поправить растрепавшиеся пряди и, может быть, слегка подкрасить глаза и губы... Но тут же она поняла, что это лишнее, что она и без того очень привлекательна...

— И вот еще что я тебе скажу, моя дорогая младшая сестричка, — ворковала соблазнительница Венера. — К чему вообще глазеть на призрачных людей из Зазеркалья, когда совсем рядом с тобой, живой, во плоти, сидит человек, которого... Которого, в конце концов, ты, Алена Вяземская, сама сюда пригласила! Которому ты сама предложила этот брудершафт, а теперь негодующе отталкиваешь! Нужно же быть, хоть капельку последовательной! Телец ты или какой-нибудь переменчивый Близнец?

А Алексей Никитин, после внезапно прерванного поцелуя, выглядел обескураженным и даже, пожалуй, немного жалким:

— Я неумело целуюсь, да? Вам было неприятно?

Неожиданный, неуместный, мальчишеский вопрос развеселил Алену, и это веселье окончательно свело на нет все усилия высоконравственного цензора.

Так вот что беспокоило Алешу! Вот как он воспринял всплеск ее женской стыдливости! Неужели он, умеющий так зачаровывать, не уверен в себе? Милый, милый...

— Во-первых, уже не «вы», а «ты», — заметила она. — А во-вторых... Знаешь, мне было не только приятно... мне было слишком приятно.

— Честно?!

— Конечно, честно. Чересчур приятно для того, чтоб можно было продолжать...

— Я не понимаю. Почему?

— Ну... страшновато.

— Что страшновато?

— Можно ведь влюбиться по-настоящему!

— Вы... ты этого боишься? А вот я, кажется, уже...

— Знаешь, — Алена постаралась взять наставительный тон. Она, в общем-то, решилась уступить уговорам своей старшей сестры и покровительницы Венеры, но нельзя же вот так, сразу! — Говорят, если кажется — перекрестись.

— Бесполезно.

— Что бесполезно? Креститься? Ты атеист?

— Да нет, я просто выразился неуклюже... Ничего мне на самом-то деле не кажется! Я точно, совершенно точно влюбился!

Господи! Когда-то, давным-давно, похожие слова в ее жизни уже произносились... С Аликом... Но тогда вроде бы их говорила она сама!

— Ты уверен?

— На сто процентов.

Он произнес это столь серьезно, что Алене и в самом деле стало жутковато. И сладко-сладко.

Он не играет, так притворяться невозможно! Никакому Дастину Хоффману или Михаилу Ульянову не сыграть настолько натурально сцену любовного признания!

«А я? Господи, кажется, я отвечаю ему полной взаимностью! Да не кажется, а точно, на те же самые сто процентов! Нет, хуже, на все двести! Только бы удержаться и не сказать этого вслух!»

Какой ужас... и какое счастье...

Кьянти! Несомненно, это коварное вяжущее кьянти так действует...

Вяжущее... привязывает... привязанность... связь...

Она уже возникла, эта невидимая нить, связывающая двоих в одно целое. Она пока еще тонка, и, может быть, лучше оборвать ее, пока не поздно, пока чувство не окрепло и не затянуло их обоих в свой омут...

Ведь скоро, хочешь не хочешь, придется расставаться, и это будет больно. Выставка продлится недолго...

Она вновь сомневалась, но эти колебания были уже совсем другого рода. Это был страх не за сиюминутное соблюдение приличий, а за предстоящий день, за грядущую судьбу того чувства, которое уже вступило в свои права!

— Почему ты молчишь? — спросил Алексей. — У меня, наверное, нет шансов, но ты боишься огорчить меня и сказать об этом прямо? Чувствуешь себя моей должницей из- за сегодняшнего случая в море? Так ты не бойся, лучше сразу дай от ворот поворот. Ты мне ничем не обязана, и я ни на что не претендую.

— Я всегда говорю напрямик, так гораздо легче жить, — ответила она. Ответила не по существу, а чтобы выиграть время, потому что пребывала в полной растерянности.

А если оттолкнуть его, что тогда?

Да ничего, все потечет как прежде.

Друзья-приятели, утомительные художнические тусовки, от которых и придется спасаться на обветшалой даче, ненужные ухажеры, от которых в загородном доме не скроешься... Тем более что там уже совсем не так вольготно, как было прежде, до постройки этого уродливого глухого забора...

И каждый день она будет вспоминать об упущенной возможности, о несостоявшейся любви, вылившейся в единственный застольный поцелуй, после которого она только и позволила себе, что перейти с Алексеем на «ты»!

Вот и вся перспектива. Тоскливо.

Ну хорошо, а если выбрать второй, более приятный вариант и пойти на сближение?

Будет бурный кратковременный роман, душераздирающее прощание с комком в горле, а потом?

А потом они, конечно, смогут встретиться уже на родине, но продлится ли чувствен другой, домашней, обыденной обстановке? Климат-то в России иной, истома желания не разлита в воздухе так, как в Венеции.

Алена представила себе, как Алексей входит в их двухкомнатную квартирку с низенькими потолками, провонявшую жженой кожей, а навстречу ему — Егор Иванович в растянутых на коленках тренировочных штанах с ехидной ухмылочкой, от которой его «потомственно-деревенские» щеки становятся еще круглее. И вид у него при этом не адвокатский, а скорее прокурорский, точно он заранее подготовил обвинительную речь.

— Ну-с, молодой человек, — произнесет папаша, — ознакомьте-ка меня с вашими анкетными данными!

И что останется лепетать Алексею? Что у него не было судимостей? Что он чист перед законом и что, кроме того, у него по отношению к дочери Егора Ивановича имеются серьезные намерения?

А вдруг судимости таки были, серьезных же намерений, наоборот, нет?

— А что тогда у вас есть, молодой человек? Что вы можете предложить моей единственной дочери? Ах, любовь! Ну, любовь, гражданин Никитин, на хлеб не намажешь!

Нет, нет, невозможно. Все сразу же разрушится, и снова ей останутся лишь друзья-приятели, утомительные художнические тусовки итак далее, и тому подобное...

Замкнутый круг.

И опять — сожаления о погибшей любви, но еще более горькие, потому что вкус счастья уже будет испробован и станет, как наркотик, жизненно необходимым... И, дабы вернуться к нормальному существованию, придется пройти через мучительную ломку... А ей уже довелось испытать, каково это...

Глава 4 ОБЖЕГШИСЬ НА МОЛОКЕ...

Тельцы не любят боли, неприязненно относятся ко всякого рода борьбе, и преодоление препятствий не привлекает их.

«А он, мятежный, ищет бури» — эта воинственная романтика не для них. Они предпочитают уют, утонченность, безопасность и комфорт.

И ищут защищенности.

Но в данном случае — от чего следует защищаться? От любви?!

Какой-то неразрешимый парадокс! Ведь любовь составляет сердцевину, сущность Тельца, находящегося под управлением той самой сладкоголосой и могущественной богини Венеры...

Да, но Алена однажды уже обожглась. С Аликом. Остальные ее романы нельзя было назвать любовью в полном смысле слова, а потому они в расчет не идут. А вот семнадцатилетней девчонкой она действительно обожглась нешуточно — можно сказать, получила ожоги третьей степени.

Обжегшись на молоке, дуют на воду...

— Почему ты дуешь на вино? — голос Алексея вернул ее к действительности. — Ведь это не глинтвейн?

— Да так... Задумалась...

Кьянти — не вода, и остужать его бесполезно. Как ни задувай этот темный огонь, пусть хоть щеки лопнут от натуги, оно все равно заставляет закипать кровь.

Так же, как и любовь...

...Ох, недотепа! Надо же, размечталась и совсем позабыла об открытии выставки, назначенной на двенадцать!

Кьянти виновато, только оно!

Или же... зачем себя обманывать? Этот человек с непонятным цветом волос и глаз, что сидит с ней за столиком.

— Сколько времени, кстати?

Свои маленькие часики, украшенные полудрагоценными камнями, она, собираясь искупаться, оставила в номере.

Но и у Алексея часов не оказалось:

— Дело к полудню, видимо.

«Счастливые часов не наблюдают»,— пришла в голову старая-престарая пословица, которая в этот момент показалась настоящим открытием.

Сидела бы тут и сидела до бесконечности, как будто больше ничего в мире не существует. Но вернисаж...

«Марго говорила, что к церемонии открытия следует еще и переодеться, а я в пляжном костюме... А, наплевать, успеть бы, а там — пусть думают обо мне, что хотят!»

Пришлось подняться:

— Мне пора.

— Как! Уже?! — в его вопросе послышалось настоящее, неподдельное отчаяние, однако возразить он не решился. Покорно склонил голову. — Что ж... Понимаю... Тогда... прощай?

...Однажды, в детстве, соседский мальчишка стукнул Ленку кулаком в солнечное сплетение.

У нее сразу же потемнело в глазах, дыхание прервалось, двор вместе с домами, деревьями, ребятами и их мамами куда-то исчез, и на какие-то мгновения она, казалось, перестала жить.

Сейчас произошло нечто подобное. Словно ей нанесли такой же резкий удар: «выбили дыхалку».

И кто, спрашивается, ударил? Разве Алексей?

Да нет же, она сама!

Значит, самой и выправлять положение.

Она постаралась улыбнуться как ни в чем не бывало:

— Что это еще за «прощай»? Ты не желаешь больше со мной общаться?

— Я... да я!.. Как это — не желаю?... Я думал...

— Гм! Индюк думал-думал да и в суп попал. Ты вечером свободен?

Он просиял:

— Я и днем свободен!

— Днем занята я. А впрочем, что за глупости! Выставка открыта для всех, и вообще — чем больше посетителей, тем лучше.

— Выставка?

— Ну да. Современного искусства.

И она добавила с плохо скрываемой гордостью:

— Из России пригласили одну меня. Там пять моих вещичек выставлено.

— Вещичек? Очечников и кошельков?

— Пейзажей.

— Из кожи?!

«Не буду говорить про то панно, не буду, не буду! Сама не знаю почему... Наверное, время не пришло...»

— Да нет же, холст и масло, все вполне традиционно.

— Так ты... еще и живописец?

— Что значит «еще и...»? Плюс к профессии шкурницы?

— Нет, плюс к твоей красо... ну, словом, ко всему остальному.

— Ладно, ладно уж! — рассмеялась она, на этот раз действительно легко и беззаботно. — Я, в общем-то, не против того, чтобы мне говорили приятное. Я не ханжа.

Да, Алена приняла решение. И хотя оно было, на взгляд строгих судей, легкомысленным, она сразу успокоилась.

Тельцы не любят балансировать по лезвию бритвы, ненавидят двусмысленные ситуации. Душевную гармонию им может принести только определенность.

Итак, новые отношения установлены: «Пойду на сближение. Не могу не пойти. Уже иду. Иду, ура!»

Суровому внутреннему ограничителю-цензору со всей тельцовской определенностью заткнули рот.

Алена и глазом не успела моргнуть, как Алексей неуловимым жестом подозвал официанта и, не дожидаясь, пока тот выпишет счет, сунул ему деньги и, видимо, добавил щедрые чаевые, потому что курчавый владелец бара закивал с весьма довольным видом.

Протесты девушки, порывавшейся заплатить из своего кошелька, Никитин просто проигнорировал, тут его робость совершенно испарилась.

— Значит, мы отправляемся в город, в палаццо Пезаро? — деловито спросил он, вставая. — Тогда надо поторопиться, скоро отправится катер с Лидо.

— Почему в палаццо Пезаро?

— Как почему? Разве не там расположен международный музей современного искусства?

— Ох, ну ты сильно преувеличил мою известность! В той галерее только выдающиеся мировые мастера выставляются.

Алексей вновь покраснел, былая застенчивость мигом вернулась к нему.

— Извини, совсем не хотел тебя задеть.

— И прекрати, пожалуйста, все время извиняться. Ты меня ничуть не обидел. Наоборот, польстил. Приравнял, скажем, к Пикассо или Сальвадору Дали...

— Куда же мы идем?

— Наша выставка тут, рядом, на самом острове Лидо, и она довольно скромненькая.

— О, это хорошо. Если честно, недолюбливаю пышные мероприятия и всякие шумные сборища.

— Надо же, я тоже! Правда, как там у нас будет насчет шума — не знаю. Люди-то все собрались не старые...

— А кто они?

— Ассоциация молодых художников. Повезло — нашли себе спонсора, какого-то странного мецената из Африки.

— В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие, злые крокодилы...

— Как видишь, не только! Оказывается, есть и покровители культуры. Короче, этот чернокожий Савва Мамонтов вложил деньги, и ассоциации удалось арендовать один из холлов Дворца кино. Сейчас, в пересменок между кинофестивалями, это, видимо, не очень дорого.

— Наверно, интересная экспозиция?

— Во всяком случае, разнообразная, на любой вкус. Кто в лес, кто по дрова. Думаю, ты найдешь себе что-нибудь по сердцу.

— Я заранее знаю, что именно окажется мне по сердцу! — твердо заявил Алексей.

...Солнце стояло в зените, и Алена щурилась — одновременно и от ярких лучей, и от непроизвольной улыбки, которая сама собой, как непокорное живое существо, растягивала ее губы.

«Я похожа на Чеширского кота из «Алисы в стране чудес», — думала она. — тот симпатичный котище растворялся, а его улыбка еще долго продолжала висеть в воздухе. Так и я... как будто стала легкой—легкой и прозрачной, просвечиваю на солнце насквозь... И только моя радость висит над тротуаром...»

— Жмуришься, как кошечка, — заметил Алексей.

— Разве я сама с собой разговаривала?

— Нет, а что?

— Да как раз представила себя существом из породы кошачьих.

— Кисонька? Да, похожа.

— Хвост, что ли, вырос? Или еще хуже — усы?

— Скажешь тоже! Усы — у брюнеток. А ты вся беленькая... Говорят же — «кошачья грация», так я именно об этом. Ты — как с портретов Ренуара.

— Толстушка, что ли?

— Фу! — вздрогнул он. — Перестань из моих слов извлекать худшее. Не толстушка, а... Ну, Ренуар же сам признавался, что ему нравятся «женщины типа кошечек».

Как это замечательно — идти вдвоем, стараясь попасть друг с другом в ногу, и болтать вот так, о всякой ерунде, ни о чем! Простенькое, незамысловатое и такое в то же время какое-то необыкновенное удовольствие!

А Алексей, как выясняется, еще и с изобразительным искусством знаком. И даже вкусы у них общие: Алена тоже любит прозрачную, вибрирующую живопись импрессионистов.

Тепло разлито в майском воздухе, искрящемся, как на полотнах Пьера Огюста Ренуара, и таким же теплом насыщается, напитывается душа...

— Если б я в самом деле была кошкой, я бы сейчас громко замурлыкала.

— Почему?

— Мне с тобой очень хорошо.

Он на ходу заглянул ей в глаза — не шутит ли?

— Не шучу, — ответила Алена на безмолвный вопрос и лукаво объяснила: — Чистая правда. Я радуюсь прогрессу.

— Какому прогрессу?

— Не научно-техническому, естественно. Прогрессу в наших отношениях.

— А в них что-то изменилось?

— Еще бы! По пляжу шагали порознь, а теперь уже — взявшись за руки.

— Ты против?

— Ну что ты, очень даже за. — Она усмехнулась, но не насмешливо, а разнеженно. — Вспоминается младшая группа детского сада, мы там так же гуляли парами.

— Все-таки ты надо мной подшучиваешь.

— Ничуть! Я обожала свой садик. Меня под Новый год всегда назначали Снегурочкой. И еще там часто давали на полдник такой пышный розовый зефир. А ты — любил?

— Зефир?

— Да нет, детский сад!

Алексей помолчал. Потом все-таки ответил:

— Я туда не ходил.

— Сидел дома, с родителями да бабушками?

Что с ним? Как будто внезапно тень по лицу пробежала? Или это просто проплыло по лазурному итальянскому небу одинокое легкое белое облачко?

— Облако проплыло. — Он сменил тему разговора. — Жалкие остатки утреннего штормового предупреждения. Погода наладилась, и, кажется, теперь надолго.

— Хорошо бы, на все две недели.

— Так ты две недели тут пробудешь? Вот здорово, я тоже! Потом — снова за работу.

— Значит, домой полетим вместе?

Он расстроенно мотнул головой:

— Нет, не получится.

«А вдруг Алеша женат, и именно потому мы должны будем добираться в Россию врозь? Чтобы благоверная не застукала его в компании с белобрысой пассией, то бишь со мной? — с испугом предположила Алена и тут же отбросила, отстранила эти ужасные мысли: — Нет! Нет! Не может такого быть. Он не бабник, я чувствую!»

— Что с тобой? — встревожился он.

— А что со мной?

— У тебя рука похолодела.

— Да все потому, — увильнула она, — что мы уже подходим. Волнуюсь, как публика примет мои работы?

— Уж не знаю, как остальная публика, но лично я уверен: они чудесные. Ты не могла сделать посредственно!

— Твоими бы устами мед пить...

«Твоими бы устами, — тут же переиначила она про себя, — меня целовать, и целовать, и целовать!»

Боже, да он все-таки телепат!

Тут же, прямо посреди улицы, развернул девушку лицом к себе и поцеловал нежно-нежно, легко—легко в самый кончик вздернутого носа, а потом в уголок губ.

Вот тебе и застенчивый! Пойди пойми, каков он на самом деле!

— Алеша... что это ты вдруг?

— А я... сторонник дальнейшего прогресса. Так, наверно, поступали у вас уже не в младшей, а в средней детсадовской группе?

— Воспитательница поставила бы тебя в угол и лишила бы розового зефира.

— А ты?

— Отдала бы тебе свою порцию и попросила: пожалуйста, Алеша, поцелуй меня еще разочек! А ты бы что ответил?

— Послушался бы тебя, а не воспитательницу!

И он тут же показал, как именно он поступил бы, будучи переведен в среднюю группу.

Но на этот раз поцелуй уже не был таким воздушным, словно розовый невесомый зефир или мазки некоторых импрессионистов. Он обрел глубину, плотность, протяженность и силу, как полотна великого венецианца Тициана...

— Откуда ты взялся — такой? — прошептала Алена, переведя дух.

И он серьезно ответил:

— Меня нашли под капустой.

Путь они продолжали, уже обнявшись.

Да здравствует прогресс!

Глава 5 ОТКУДА ДЕТИ БЕРУТСЯ?

Это случилось двадцать семь лет назад, ранним дождливым июльским утром, в подмосковном поселке Озерки.

Мутный рассвет едва занялся, и еще спокойно спали обитатели детского дома, который местные жители звали не иначе как «инкубатором».

Сюда привозили из столицы осиротевших детишек, чтобы среди буйной, щедрой природы, которая, видимо, должна была заменить им мать, вырастали они здоровенькими и, по возможности, счастливыми.

Свежий воздух — крепкий сон.

Бодрствовал в этот час один только пожилой детдомовский сторож Никита, который бдительно охранял своих подопечных, хоть и непонятно было, от кого именно. Украсть в заведении было нечего, кроме пшенной каши, которая осталась на кухне с ужина в большом никелированном баке.

Никита Степанович был, однако, человеком добросовестным и обязанностями своими не пренебрегал. Но очень уж монотонно стучали крупные капли по жестяной крыше сторожки, и столь же баюкающе простучала колесами у платформы Озерки первая московская электричка, задержавшись не дольше минуты. Так и тянуло поклевать носом, а то и всхрапнуть «во всю ивановскую».

Дабы не поддаться этому, подлому искушению, Никита раскрыл книгу, данную ему поселковым батюшкой. Все небогатое собрание детдомовской библиотеки, от «Красной Шапочки» до «Детей капитана Гранта» и «Увлекательной математики», он уже изучил от корки до корки во время долгих ночных бдений.

Новая книга называлась «Четьи-Минеи» и содержала жития многих христианских святых.

Никита воспринимал биографии праведников как занимательные были и сопереживал благородным страдальцам.

Но больше всего нравилось ему то, что церковная книга была и толстенной, и огромного формата, значит, хватит ее надолго, на много бессонных ночей.

Вот уж которое дежурство читает он это правдивое сочинение, а все еще не продвинулся дальше буквы «А».

К тому ненастному утру, о котором идет речь, благодарный читатель как раз добрался до жизнеописания святого Алексия, Человека Божьего.

Текст Никита Степанович произносил вслух, отгоняя сон звуками собственного голоса:

— Богатые и знатные римляне-патриции, сенатор Евфимиан и жена его Аглаида, были люди набожные и щедрые. Однако они долго не имели чада, несмотря на усердные молитвы. Богу даровать им детище, утеху в житии и вождя в старости их.

Сторож оторвался от страницы и тяжело задумался.

«Как же так! Вот ведь закавыка выходит какая, — в душевном волнении размышлял он. —Там супруги бездетные маялись, имея и деньги, и положение. А у нас в Озерках — пятьдесят ребят без отца и матери. И никому они не станут утехой в житии и вождем в старости, горемычные наши инкубаторские. Не нашлось для них, сердечных, ни щедрого сенатора Евфимиана, ни Аглаиды. Несправедливо... Однако посмотрим, что же было с этим семейством дальше».

А дальше в «Четьи-Минеях» рассказывалось:

— Наконец Бог услышал их молитву и даровал им сына, которого нарекли они Алексием...

«Вот тебе и на! — изумился Никита, затягиваясь «Беломором». — Римляне, а имя пацану дали наше, русское...»

В самый драматический момент чтение было, к досаде сторожа, прервано истошным кошачьим любовным криком, донесшимся из-за сторожки, с детдомовского огорода.

— Кыш, окаянный! — высунувшись в окошко, зашикал Никита Степанович. — Хорош ребятишек будить!

Совсем взбесился, котяра, март прошел давно, а ,ему все неймется! Кыш! Пшел, пшел отсюда, скотина блудливая!

Вопли, однако же, не смолкали, и, прислушавшись внимательней, Никита очень даже усомнился, вправду ли это голосит влюбленный кот.

На визг поросенка, которого режут, тоже было очень похоже. А ведь директор «инкубатора» как раз недавно приобрел четырех молочных поросят на откорм...

Кряхтя и ворча, сторож заложил недочитанную страничку наполовину выкуренной и бережливо затушенной беломориной. Верный своему долгу, Никита Степанович отправился проверить, не злоумышленник ли прокрался на вверенную ему территорию и не покушается ли недобрый человек на жирненькое розовое население свинарника.

Огородные грядки совсем развезло от ливня.

— Придется подправлять по новой, когда погода установится, — пробурчал сторож себе под нос.

Как, однако же, сердце радуется при виде сильных огуречных плетей да хорошо принявшихся помидорчиков! Быть, быть детишкам с урожаем!

А вот капуста пошла слабовато. Забелеют ли тут по осени важные толстопузые кочаны?

— Ба! — вскрикнул вдруг сторож. — Что за чудеса в решете! Вроде как вилок в июле вызрел! Ну ребята, ну мичуринцы, ну юные натуралисты! Даром что сиротинушки...

Несвоевременный кочан был странной продолговатой формы и напоминал скорей кабачок.

Но главное-то диво дивное заключалось в том, что он... кричал! Не кошачьи вопли спугнули Никитин покой и не поросячий визг. Невиданный овощ-гибрид осмелился нарушить утреннюю тишину.

Никита Степанович склонился над находкой.

— Вот ведь сволочи! Фарисеи! — ругнулся он. — В самую слякоть положили, нет бы хоть на крыльцо, под навес!

От звука его сердитого хриплого голоса овощ вдруг перестал визжать и мирно проворковал:

— Агу!

— Ага! — отозвался добрый старик и, бережно подняв находку, прижал ее к груди, прикрыв ветровкой. — Сейчас согреешься, родимый, потерпи. Крошечка ты моя инкубаторская!

Вдалеке, за крайними домами поселка, вновь прошумела электричка. На этот раз — на Москву. Наверное, она увозила тех — или ту, — кто доставил в Озерки эту «посылку»...

Кочан оказался вовсе не кочаном, а завернутым в белые пеленки младенцем всего нескольких дней от роду. Как выяснилось чуть позже — мальчиком.

Счастье, что Никита Степанович вовремя стал обходить участок с дозором, ведь ребенка не снабдили даже одеяльцем. Чуть запоздала бы помощь' — малыш неминуемо простыл бы под ливнем, на мокрой холодной грядке.

Никакой сопроводительной записки приложено не было. Пеленки же оказались застиранными, явно казенными, но какому заведению они принадлежали — так и осталось невыясненным, штампы роддома или больницы были аккуратно срезаны с уголков...

... — Какой маленький! Какой розовый!

— А почему он весь в морщинках, как старичок?

— Сам ты старичок, дубина! Не видел, что ли, какие новорожденные бывают?

— Сам дубина! Откуда их видеть-то?

— А мне мамка трех младших сестричек родила, и все вначале были такие же сморщенные, как этот, в складочку. Потом четвертую стала рожать, а сама померла.

— Ой, девчонки, смотрите, он макушкой дышит!

— Это как головастик жабрами, да?

То был исторический день — в Озерковском детском доме появился подкидыш!

Его сразу же полюбили все до одного. Ребята жалели малыша, у которого нет никого на свете, совсем забыв о том, что их самих, постигла такая же участь.

Директор тут же послал Никиту в Москву за детским питанием: грудному ребенку еще нельзя было давать обычное молоко.

— Только вы... это... без меня тут не вздумайте самовольничать! — пригрозил сторож, собираясь в дорогу. — Человеку имя нужно хорошее, не какое-нибудь. Я его нашел, мне и решать — пусть Алексей будет! Божий Человек!

— Алексей так Алексей, — улыбнулся директор. — Алеша — хорошее имя, ласковое.

Никита Степанович снова заволновался:

— А вы его не сбагрите куда-нибудь без меня? У нас-то в Озерках маленьких нет, одни школьники.

Тут и ребята испуганно подхватили:

— Нельзя его никому отдавать!

— Наш!

— Мы будем знаете как о нем заботиться? Лучше всяких взрослых!

Директор кивнул:

— Я того же мнения. От этого человечка уже один раз избавились — хватит с него. Все равно, когда вырастет, из Дома малютки к нам попадет, так пусть уж сразу тут и подрастает. Справимся?

— Справимся! — хором ответили и воспитанники, и воспитатели, и нянечки, и, что самое важное, врач.

— Вот и замечательно. Ну а формальности, я уверен, нам удастся утрясти.

Так появился в Озерках новый член коллектива, Алексей Алексеевич. Отчество ему дали, для простоты, такое же, как имя. А фамилию придумали иную.

— Чей ребенок? Никитин! Никита ведь его подобрал.

Так и вписали в свидетельство о рождении при регистрации: Никитин Алексей Алексеевич.

Так же, по прошествии шестнадцати лет, стало значиться и в его паспорте.

В качестве даты появления на свет выбрали тот день, когда сторож нашел его в огороде. Ведь это действительно было для Алеши пусть вторым, но тем не менее самым настоящим рождением.

Не внесенным в документы остался лишь один пункт — место рождения. Не писать же «под капустой»! Однако и эти сведения не были утеряны, они сохранились в устной форме, в виде местной легенды.

Ввиду бурных событий, разыгравшихся в то утро в Озерках, сторож возвратил батюшке Олегу толстый фолиант большого формата, изъяв из него доморощенную закладку, недокуренную беломорину, которую тут же и использовал по прямому назначению.

Житие Божьего Человека Алексия так и осталось недочитанным.

Может, это и к лучшему: неизвестно, понравилась бы история этого святого Никите Степановичу или разочаровала бы его. Во всяком случае, своему ненаглядному найденышу он вряд ли пожелал бы подобной судьбы.

Сам же Алеша Никитин, когда пошел в школу и освоил грамоту, с интересом прочел врученные ему тем же сельским священником «Четьи-Минеи» и возмутился до самых глубин своей детской ранимой души:

— Какой же Алексий праведник! Какой же он святой! Ведь как над своими родными издевался! Они такие добрые, а из-за него стали такими несчастными...

Батюшка вступил с мальчишкой в длительный богословский спор и, надо признаться, проиграл в нем. Свидетелей, правда, этой дискуссии не нашлось.

А все-таки... все-таки Алеша иногда чувствовал, что та житийная история иногда каким-то мистическим образом накладывает отпечаток на его собственную жизнь. Косвенно, не впрямую, но ее влияние время от времени ощущается...

Посмотрим же, какой текст разбирали отец Олег и малолетний воспитанник Озерковского детского дома, уединившись в приделе маленькой сельской церквушки.

...Евфимиан с Аглаидою, радуясь дарованному им свыше чаду, все родительские заботы приложили к тому, чтобы дать сыну возможно лучшее воспитание и образование.

Алеша Никитин пытался представить себе, какие предметы изучались детьми в пятом веке нашей эры, — и не мог. Да и священник был в этом не слишком сведущ.

Когда тот, древний Алексий стал совершеннолетним, отец с матерью нашли ему невесту, «отроковицу из роду царска».

У Алеши Никитина не было отца и матери, а потому невест ему никто не подыскивал, самому же явно было рановато об этом думать.

Однако же слова «из роду царска» занимали его воображение: царевна или принцесса, значит. Он, тайно от всех, уже тогда решил, что однажды отыщет себе именно такую.

Возможно, это сыграло свою роль в том, что, подрастая и взрослея, он мало внимания уделял девчонкам из его близкого окружения.

Того Алексия обручили и обвенчали, но...

На этом месте книги Алеша всегда спотыкался, кипя от негодования и не внемля доводам отца Олега...

...Как только окончилось брачное пиршество, молодой супруг в ту же ночь тайно оставил дом свой, сел на корабль...

...Корабль — это всегда казалось Алеше романтичным и завлекательным, но все остальное! Бедная молодая жена, которая наутро обнаружит себя брошенной!

Несчастные родители! Так долго вымаливали у Господа рождения ребеночка, а он оказался таким неблагодарным! Будь у Алеши семья, он бы никогда, никогда...

Единственное, чем мог на это ответить батюшка, так это погладить мальчика по остриженной ежиком голове, успокаивая:

— Ну будет тебе, отрок, будет... Не надо так расстраиваться. Умерь пыл страстей своих!

Итак, Алексий сел на корабль и уплыл в Лаодикию, а оттуда в Едессу Месопотамскую.

...Где это? Похоже на нашу Одессу, в которой мальчишке так мечталось побывать. Там море, там моряки, там медузы и дельфины, там чудесно...

А вот глупого римлянина Алексия море ничуть не интересовало. Помолившись усердно Нерукотворному образу Господа Нашего Иисуса Христа, — батюшка отметил этот факт как несомненную заслугу героя повествования, — сей выходец из богатой семьи раздал все, что имел при себе, бедным. Сам же «облекся в рубище нищеты» и отправился к храму Пречистой Богородицы, где стал на паперти просить милостыню.

Алеша тоже всегда готов был отдать друзьям все, что имел. Он никогда не жадничал, да и принято было в Озерковском детдоме делиться с товарищами.

Но нищенское рубище! Грязное, неопрятное — фу, какой позор! Да любого «инкубаторского» свои же засмеяли бы за такое! А директор бы сказал... даже подумать страшно о том, как разгневался бы директор, который всегда призывал беречь честь и достоинство родного дома.

А попрошайничать — это уж вообще последнее дело. Унижение.

Не лучше ли заниматься чем-нибудь полезным? Учиться или работать...

Батюшке, который в своих проповедях призывал прихожан именно к усердному труду, оставалось только помалкивать.

...Так провел Алексий более семнадцати лет, и все это время родители разыскивали его по всему свету, а молодая супруга неутешно оплакивала.

Молодая?! Да ей к тому времени было за тридцать, не говоря уж о том, что слезы женщину не красят...

Но больше всего Алешу Никитина удивляло то, что, по утверждению автора жития, Алексий за эти годы безделья, неопрятности и стыда «стал известным и почитаемым в Едессе». Вот уж чудаки были эти едесситы, в самом деле!

Нищий же Алексий «избегал славы человеческия и почитания». Правильно делал, что избегал, считал Алеша.

Видно, капля совести еще оставалась, коль стыдился принимать незаслуженные почести. Наконец-то совершил достойный поступок, бежал от всеобщего поклонения — опять на корабле, губа не дура! — в Киликию, где его никто не знал и не мог знать.

Однако — это место всегда заставляло Алешу растроганно глянуть в небеса — «смотрением Божиим, не хотя», то есть не по своей, а по Господней воле, беглец был доставлен не в неведомую Киликию, а в родной город Рим.

«Бог-то видел правду, — горячо восклицал мальчик, и священник, естественно, не мог с ним не согласиться. — Бог хотел вернуть этого дурака в семью, а то ведь там измучились все».

Ну, возвратился Алексий к родным. Да только не одумался, опять за свое принялся. Вместо того чтобы признать свою ужасную вину и покаяться, попросил он убежище в родительском доме все так же под видом неизвестного бесприютного нищего, терпящего — якобы! — лишения и невзгоды.

И так прожил в доме еще семнадцать лет, на глазах у оплакивающих его неутешных родителей и жены, которая осталась ему верна и больше замуж не вышла.

Вот садист! Семнадцать лет подряд глядеть, как хорошие люди страдают, и ни в чем не признаться! Это про них, таких преданных и верных, надо было житие сочинить. Это они — Люди Божии...

...Только после его смерти обнаружилось, кто был этот нищий.

«Эх, — думал Алеша. — Жаль, что он жил так давно и уже умер. Я бы ему репу начистил так, что еще семнадцать лет помнил бы!»

А отец Олег, чтобы закруглить наконец трудную для него беседу, предложил наилучший выход:

— Не отправиться ли нам с тобой ко мне, не попить ли чайку с земляничным вареньицем?

Ну, по этому вопросу у них с Алешей Никитиным разногласий не возникло...

Глава 6 ЕЩЕ ОДИН ПОЦЕЛУЙ

Наверное, итальянцы очень счастливые люди, потому что вся нация «часов не наблюдает».

Открытие выставки состоялось с большим опозданием, а потому, придя к Дворцу кино далеко за полдень, Алена и Алеша упустили совсем немногое: без них была только-только перерезана шелковая ленточка, что, как всегда, означало открытие выставки, да произнесены губернатором Лидо первые, официальные, приветственные слова.

Едва влюбленные переступили порог просторного холла, как заполнявшая его пестрая толпа молодежи разразилась аплодисментами.

«Меня приветствуют так бурно, — растерянно подумала Алена, — как будто я все-таки утонула, стала русалкой и заслужила посмертную славу...»

Приветствовали, однако, вовсе не ее.

На невысоком подиуме, вообще-то предназначенном для камерного оркестра, сейчас стоял, что-то гортанно выкрикивая на ломаном французском и размахивая руками, рослый негр в узорчатом балахоне и круглой шапочке, похожей на коробку от зубного порошка. Его экзотическое одеяние из тонкого шелка развевалось подобно крыльям летучей мыши, и выглядел оратор весьма живописно.

По бокам от него стояли два переводчика: один передавал слова речи по-итальянски, другой — по английски. Все трое говорящих были экспансивны, а потому три языка перемешивались, и, кажется, никто в зале ничего не мог понять.

— У вас тут выставка или митинг? — усмехнулся Алексей.

— Тсс! Это, как я понимаю, и есть наш спонсор. Его зовут Нгуама. Не знаю только, имя это или фамилия.

— Может, племенной титул? Что-нибудь вроде Владыка Наскальной Живописи или, к примеру, Савва Мамонт Большая Акварель.

— Нгуама работает не с акварелью.

— Как! Он еще и художник, не только меценат?

— Ну да. Какая-то сложная африканская техника, я сама о ней в первый раз слышу. Звучит как-то... неприлично. Эбако... Не выговоришь! А, вот — эбакокукография.

Алексей прыснул со смеху, и ей пришлось толкнуть его локтем, пока на них не стали оборачиваться.

Нгуама же разошелся, словно шаман, входящий в транс. Как-никак, это была его тронная речь, которой внимали люди всех континентов! Он уже подпрыгивал и приплясывал, а переводчики беспомощно переглядывались, пытаясь ухватить суть произносимого.

— Интересно, о чем он? — спросила Алена.

Тогда ее спутник вдруг начал легко и связно излагать по-русски:

— Я счастлив представить художникам всего мира новое для вас, европейцев, течение в изобразительном искусстве — эбакоку... — лишь на этом заковыристом термине Алексей впервые запнулся.

— Ты с какого синхронишь? С английского, французского или итальянского?

— Сам не знаю, — смутился он. — Мне, в общем-то, все равно. Пожалуй, с английского... Или нет, у итальянца вроде голос громче... Знаешь, понятия не имею. Начал анализировать — и сам запутался, как сороконожка в своих лапках.

— Погоди, Леш, ты что, все языки знаешь?!

— Что ты! Нет, конечно. Только европейские и еще хинди, ну и некоторые тюркские понимаю, они ведь между собой похожи...

— Вот это да... Ты, как мой дедушка, лингвист?

— Куда мне до лингвистов! Я понемножку. В основном разговорную речь освоил.

Алена глядела на него во все глаза. Ничего себе! А она-то пыталась через пень колоду пробормотать ему: «Грацие»...

Вчера как чувствовала — прогнала навязчивую Марго. Переводчица, сопровождающая русскую барышню повсюду, явно была бы лишней. Третьей лишней. Тем более что благодаря Алеше проблема языкового барьера решена, да еще с каким блеском!

А он потупился, будто стыдился своих знаний. Не хотел показаться хвастуном:

— Ничего особенного, просто приходится работать в международных коллективах, ну и соответственно общаться с коллегами.

— Ладно, переводи дальше. Смотри, как он завелся! Наверно, нечто сногсшибательное изрекает.

— Он говорит: я, мол, не только сам создаю шедевры эба... короче, этого направления, но еще и написал об этой... кукографии... диссертацию. Обосновал ее непреходящую ценность для всемирной культуры. Я, дескать, еще и ученый-искусствовед, и мне присуждена докторская степень.

Смуглая девушка, с головы до ног обвешанная фотокамерами, — видимо, журналистка — задала выступающему вопрос, который Алексей тут же перевел:

— Скажите, синьор Нгуама, много ли художников работает в эба... в такой технике?

На что чернокожий художник-ученый-меценат гордо ткнул себя пальцем в грудь и ответил по-французски так коротко и ясно, что зал обошелся без перевода:

— Я один.

Тут уж вся аудитория захохотала и неистово, по-молодому восторженно, захлопала. Здесь собрались люди с развитым, здоровым чувством юмора!

А единственный в мире представитель эбакокукографии, комплексами явно не страдавший, поднял над головой руку, показывая публике трогательно-розовую ладошку и призывая к тишине, а потом высокомерно и торжественно пояснил:

— Я, Нгуама, являюсь не только представителем, но и изобретателем этого великого течения! Я его придумал, я его развиваю, я его исследую! Я — один в трех ипостасях!

Эмоциональные венецианцы не могли больше сдерживаться. Они бросились к подиуму, подхватили Нгуаму за руки и за ноги и принялись качать.

Он взмывал над толпой, как фантастическая черноголовая птица, и казалось чудом, что круглая шапочка все еще крепко держится у него на макушке.

— Вива Нгуама! — весело скандировал зал. — Вива Африка! Вива эба! Куко! Графиа!

Пусть человек несет всякую чушь и создает произведения в какой угодно технике!

Пусть он даже спонсировал выставку лишь для того, чтобы продемонстрировать международной публике собственные достижения!

Но если благодаря ему молодые художники, без гроша в кармане, смогли съехаться в город искусства Венецию — он все равно молодец!

Вива ему! Вива!

После выступления Нгуамы состоялся просмотр шедевров великой эбакокукографии. Они занимали «красный угол» просторного холла — передний правый. Видно, в Африке это место в помещении тоже считалось самым почитаемым.

Работы африканского художника были пока покрыты чехлом из сурового полотна — этакий огромный параллелепипед высотою несколько метров.

Все с нетерпением ждали, что же там. Картины? Скульптурная группа? Монументальная композиция из скелетов африканских слонов и жирафов?

Но вот Нгуама подошел к своему произведению и поднес к полным вывернутым губам большую флейту, вырезанную из одеревеневшего бамбука, полого внутри.

Да эбакокукография, оказывается, искусство синтетическое, как кинематограф! Она сопровождается еще и музыкой.

Пронзительные, будоражащие нервы звуки национального инструмента заставили всех вздрогнуть и напрячься.

И — вот он, долгожданный миг! Оба переводчика, которые на время стали «рабочими сцены», дернули с двух сторон за тесьму, и полотнище, вздувшись как парус, мягко сползло на пол.

Взглядам зрителей предстал некий огромный станок, сродни ткацкому, только с торчащей вбок рукоятью и системой шестерен и блоков.

Вместо нитевой основы на станок было натянуто нечто вроде ковра. По черному фону разбросаны белые фигуры. Как театр теней, только наоборот.

Позади ковра вспыхнула подсветка, и фигуры засветились, ожили, тогда как темное поле оставалось непрозрачным. Это было действительно очень красиво. И немного страшно.

Ночное небо, на нем горят звезды и месяц. Небосклон перерезан белым крестом. Наверное, имеется в виду Южный Крест — созвездие или туманность, о котором жители нашего полушария могли только читать в книгах.

Но вот флейта пропела какой-то особенный, магический пассаж и... два переводчика принялись совместными усилиями поворачивать рукоять механизма.

Картина плавно двинулась вверх. Изображение ночного неба оказалось лишь верхней частью гигантского свитка, который зрителям предстояло «прочесть».

Это впечатляло. Алене показалось, что она сама спускается с небес, ниже и ниже, приближается к земле.

Вот уже показались извилистые ветви тропических деревьев, также белого цвета. Верхушки пальм походили на пышные головки хризантем.

— Как огромный негатив! — не в силах оторваться от зрелища, заметила Алена. Впервые в жизни она была покорена прелестью монохромной гаммы.

А небо постепенно исчезало, наматываясь на верхний поперечный стержень.

— Это не негатив, — завороженно прошептал Алексей. — Это Апокалипсис. «И небо скрылось, свившись как свиток, и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих...»

Читал ли чернокожий художник Откровение Иоанна Богослова, нет ли — только движущаяся картина и в самом деле очень напоминала конец света.

Уплыли вверх кроны деревьев, а у их подножий возникли фигурки людей с примитивистски очерченными контурами, действительно имитирующими наскальную живопись. Только цветовое и, так сказать, световое решение было иным.

Белые, угловатые, немного неуклюжие, но экспрессивные силуэты воздевали тонкие руки к исчезнувшему небу, как будто возносили мольбу тому, чего уже не существовало.

— И возопили они громким голосом, — снова на память процитировал Алексей, — говоря, доколе, Владыка святый и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу? И даны были каждому из них одежды белые...

— Перестань, — поежилась Алена. — Мне жутко становится. По-моему, это просто племя ворожит об успешной охоте! Когда взойдет солнце, мужчины возьмут луки и копья и отправятся добывать себе пропитание.

Флейта замолкла, и какие-то секунды в холле стояла полная тишина. Никто из зрителей не шелохнулся. Присутствующие даже не заметили, что в руках у Нгуамы оказался уже другой инструмент — не то барабан, не то тамтам.

И вдруг — бодрые, дробные, со сложным ритмическим рисунком позывные, а потом...

Алена оказалась права. Ночь сменилась утром. На свитке взошло солнце.

Необъятное, нескольких метров в диаметре, оно занимало весь открывшийся участок ковра и было багрово-красным!

По залу прокатился не то крик, не то вздох: после черно-белой гаммы всплеск агрессивного насыщенного цвета произвел настоящий шок.

Никто из художников не понимал, как можно было достичь подобного колорита. Возможно, использовался неизвестный им пигмент из сока экваториальных растений.

— Он гений, — тихо, ошарашенно сказала Алена.

Она не заметила, как огорчили и даже покоробили Алексея ее слова. Не услышала, как он отозвался о зрелище пренебрежительно, хотя сам только что находился полностью во власти увиденного:

— Подумаешь! Ничего особенного. Просто «волшебный фонарь» больших размеров. Пародия на изобретение братьев Люмьер, только с явным опозданием, больше века спустя...

Нет, она этого не слышала, потому что, забыв о приличиях, пробиралась к гордому триумфатору Нгуаме, чтобы... поцеловать его в блестящую черную щеку.

По-братски, как художник художника.

Это был знак восхищения его оригинальным мастерством, в котором она во время комичной вступительной речи имела неосторожность усомниться. Это было признание собственной неправоты и предвзятости. Ничего более.

Алексей, однако, насупился и сник.

После этого публика разбрелась по холлу для осмотра остальных картин. Защелкали фотографические вспышки, репортеры кинулись брать интервью у авторов. К Нгуаме выстроилась целая очередь журналистов.

Среди всеобщей суеты Алена никак не могла отыскать взглядом Алексея, чтобы подвести его к своим «вещичкам», таким маленьким и скромным по сравнению с монументальностью африканской эбакокукографии.

Она даже вскочила на освободившийся подиум и выкрикнула в микрофон, который еще не успели отключить:

— Синьор Никитин! Просьба подойти к стенду России!

Никто не отозвался. Синьора Никитина, похоже, в холле Дворца кино не было.

Зато, так и не ответив на вопросы корреспондентов, к ней размашисто вышагивал Нгуама, только сейчас пришедший в себя после первого в его жизни поцелуя белой девушки.

— Рюсси? — восторженно спрашивал этот художник, искусствовед и меценат, благоговейно потирая правую щеку, которой коснулись ее губы. — Вуз эт де Рюсси? Мадемуазель Вьязь... Вьязь... О, сэ диффисиль...

— Вяземская, Вяземская, — подтвердила она, вглядываясь в пеструю выставочную толпу поверх его головы, увенчанной коробочкой от зубного порошка. — Трудная фамилия, согласна. Но не труднее, чем ваша эбако... эбаку...

Чернокожий гений со счастливой широченной улыбкой тянул ей свою светлую ладошку для официального знакомства. Но она воспользовалась его рукой по-другому, как при выходе из городского транспорта: оперлась на нее, чтобы удобнее было спрыгнуть с подиума.

Не совсем вежливо отстранив Нгуаму, бросилась к выходу. Найти Алексея было для нее сейчас гораздо важнее, чем завязывать интернациональные контакты, пусть даже с человеком очень одаренным и очень богатым.

Глава 7 ГАДКИЙ УТЕНОК

Она увидела Никитина, только когда выбежала на улицу. Он, видимо, только что купил с лотка пачку сигарет и теперь нервно закуривал, присев на низенькое газонное ограждение.

Неслышно подошла, встала почти вплотную. Алексей ее не замечал. Вернее, старательно делал вид, что не замечает.

— Я думала, ты не куришь, — сказала она. — Полдня обходился без табака.

— А вот теперь захотелось, — сухо ответил он, не обернувшись в ее сторону.

— Ну и как? Хорошие сигареты?

— Дрянь. «Беломор» лучше. Только, к сожалению, его здесь не продают.

— «Беломор»? Папиросы? Гадость какая. Вонища.

— Кому как. По мне, так это самый приятный запах на свете. С детства его обожаю.

— Что, твой отец такие курит?

— Какая тебе разница! — Он закашлялся, с отвращением затушил недокуренную сигарету о бордюр тротуара и выбросил ее в урну. — Можно подумать, тебе это интересно.

— Интересно.

— Хм.

«Да он просто ревнует! — начала понимать Алена. — Точно, по всему видно, приревновал к Нгуаме. Приравнял поцелуй в щеку к нашему брудершафту! Ничего себе, ведь мы только-только познакомились... Но это, в общем-то, даже приятно».

— Алеша! — требовательно произнесла она. — А ну-ка, посмотри на меня, пожалуйста!

— Зачем? — угрюмо спросил он.

— Ах вот как! Выходит, незачем! — В ней проснулось хитроватое женское кокетство. — Значит, наоборот, это я тебе неинтересна! Я уже успела тебе наскучить!

Тут он наконец повернулся и недоверчиво, испытующе глянул на нее исподлобья.

Но девушка твердо решила играть роль до конца. Опустила уголки губ книзу, как это делают обиженные дети:

— Даже мои картины не хочешь посмотреть. А я-то надеялась... Что ж. Видно, не судьба.

Она изо всех сил старалась, чтобы голосок ее казался слабым и дрожащим. Провела кулачком под глазом, как будто смахнула невзначай набежавшую слезу.

Грубоватая игра, однако он клюнул, вскочил:

— Не плачь, не плачь! Я идиот. Мне очень хочется увидеть твою живопись. Очень! Просто мне... ну, просто вдруг курить захотелось, вот я и вышел на минуточку на воздух.

— Врешь и не краснеешь.

Тут она была не права. Он как раз залился краской так густо, что стал похож на солнце с ковра Нгуамы. И ничего не ответил в свое оправдание.

— Ладно, — сжалилась Алена. — Уже накурился, я вижу? Тогда идем в зал.

...Крошечный участок белой стены, отведенный под «стенд России», казался среди преобладавшего на выставке эпатирующего авангарда оазисом несовременной, устаревшей и позабытой, и именно потому такой неожиданной и оригинальной реалистической манеры.

От небольших, решенных в пастельных тонах холстов веяло спокойствием и нежностью. И это притягивало людей, привыкших жить в бешеном темпе.

Картины были совершенно неброскими, но, видимо, обладали какой-то особенной властью над человеческим сердцем.

Вот, например, группка шумных и бурно жестикулирующих итальянцев. Они явно собирались проскочить мимо, их целью была громоздкая конструкция из гнутой жести, покрытая люминесцентными красками, они уже нацелили на нее объективы своих фотоаппаратов.

Но, пробегая мимо традиционных полотен Вяземской, неожиданно притихли и притормозили, словно их кто-то окликнул. И все, как по команде, повернулись к этим весенним российским пейзажикам. Опустили камеры, забыв о своих профессиональных обязанностях, и просто смотрели, смотрели... И лица у них умиротворенно разглаживались.

А Алексей сразу же, еще от входа, угадал:.

— Я знаю, твои — вон там.

— А ведь верно! Почему ты решил?

— Почему? — он задумался. — Сам не знаю. Показалось, что оттуда... пахнет розовым зефиром.

— Но там нет никакого зефира. Одна природа.

— Все равно пахнет.

— Подойдем поближе?

— Да к ним не пробьешься, успехом пользуются. А ты боялась...

— Я и сейчас побаиваюсь.

С забавной решительностью мальчишки-защитника он взял Алену за руку и повел к ее же собственным произведениям:

— А ты не бойся! Я с тобой!

Приблизились. Выбрали местечко, откуда картины не заслонялись ничьими спинами.

И вдруг его, точно магнитом, притянуло к одному из холстов. Непроизвольно он так сжал запястье художницы, что тонкие косточки едва не хрустнули.

— Больно же! — Она выдернула руку.

Но Алексей, против обыкновения, даже не извинился.

— Ты где могла такое подсмотреть?! — воскликнул он даже как будто слегка обиженно, точно застал ее за подглядыванием в замочную скважину в момент какого-то особо интимного процесса. И надолго замолчал, как будто загипнотизированный. Стоял, широко расставив ноги и мерно покачиваясь взад—вперед. Ни дать ни взять медитация!

Алена осторожно глянула из-за его плеча, до которого едва доставала ее белокурая макушка. Интересно же увидеть собственные творения как бы со стороны, чужими глазами!

Что там такого, на этом небольшом квадратном холсте, обрамленном скромным деревянным багетом?

Вроде бы обычный подмосковный пейзаж. Весна. Свежая, едва пробившаяся трава. Только-только лопнувшие почки, нежные листики еще не набрали силу и глядят на мир с младенческим любопытством.

На дальнем плане, у самого горизонта, отлогий берег озера и чуть-чуть видна кромка воды, ярко—бирюзовой и словно радующейся тому, что опостылевший лед стаял и теперь ничто не отгораживает ее от солнца.и неба.

И туда, к воде, переваливаясь, шагает толстая важная утка с выводком неуклюжих утят.

Вот и все. Никаких украдкой подсмотренных сокровенных подробностей.

...— Где Алеша? Алексей куда девался?

Персонал детского дома сбился с ног. Шутка ли: бесследно пропал пятилетний малыш!

Бледный Никита Степанович метался и рычал, как разъяренный белый медведь:

— Эй вы, негодники! Не могли за маленьким уследить! Чему вас только в школе учат!

Директор вызвал сельского милиционера, настоящую фамилию которого никто уж и не помнил, потому что все называли его Анискиным.

Тот со всей серьезностью выслушал, озабоченно почесал плохо выбритый подбородок и, применив метод дедукции, глубокомысленно предположил:

— Не иначе как настоящие родители опомнились наконец и умыкнули своего пацана.

Никита чуть не задушил его:

— Настоящие родители?! Ты думай, что говоришь-то, куриная твоя башка, шлеп твою мать!

— Оскорблять представителя власти? — взъелся было Анискин, но тут же осекся. Сам понял, что сморозил глупость.

Пять лет прошло, ребенок вырос, из красного сморщенного комочка превратился в неуклюжего, но смышленого мальчика. Его теперь и не узнать, да и имя с фамилией другие. А сотрудники районных органов опеки никогда и никому не разгласят тайну рождения, ведь это поступок уголовно наказуемый...

— М-да... — протянул местный детектив. — Придется искать. Делать нечего, придется мужиков снимать с посевной. Прочешут рощу, поныряют в озеро. Брр! Вода еще не прогрелась. Придется уж вам за счет детского дома горячительное ставить.

— Поставим, коль надо, — хмуро пообещал директор. — Сэкономим на пасхальных яйцах с куличами. Ребята поймут.

— У-дю-дю, распетушился! — оборвал милиционер. — Мы не изверги на сиротах руки греть. Так и быть уж, поищем задарма. А яичек тебе наша птицеферма безвозмездно к празднику предоставит, красьте на здоровье! Я договорюсь, не боись. Так сказать, от нашего стола — вашему столу, от инкубатора — инкубатору.

Вопрос с поставкой горячительного отпал сам собой, потому что обшаривать илистое дно озера, слава Богу, не пришлось.

Едва не пришлось. Потому что пропавшего обнаружили как раз на пути к воде.

А обнаружив, хохотали до колик в животах и немедля сложили новую местную легенду, передававшуюся потом годами из уст в уста. Таково уж было житие Алексея Никитина — сплошь из приключений.

Дело в том, что он брел к чистому и студеному озерковскому озерку не сам по себе, а в хвосте утиного выводка! Даже переваливался так же, как мама-утка и ее родные желтые чада.

И ведь что странно, утка вполне признала малыша за своего. Стоило ему отстать, как она останавливалась и сердито крякала, подгоняя неуклюжего птенца-переростка.

Вот птица подковыляла к краешку берега — и плюх в воду. За ней первый утенок, второй, третий... Дошла очередь и до приемыша.

Алеша уже замахал ручонками, как неоперившимися крылышками, уже коленки согнул, чтоб оттолкнуться от суши...

Тут-то Анискин и произвел задержание.

Но стоило милиционеру подхватить ребенка, как кряква истерично залаяла, словно не уткой была, а собачонкой, забила по воде крыльями, выскочила на бережок и пребольно клюнула представителя правопорядка в лодыжку: «Эй ты, ворюга! Не смей трогать моих детей! Этот хоть и нескладный, а тоже мой, любименький, и я его в обиду не дам!»

Пришлось Анискину, на потеху всему поселку, позорно спасаться бегством. А все же он был доволен, сработал-таки знаменитый дедуктивный метод!

— Я ж говорил, — смеялся он потом, распивая на пару с Никитой пузырь горячительного, купленный на свои кровные, — что у Лешки родители отыскались! Так и вышло. Мамаша объявилась. Да такая сердитая, кожу мне насквозь клювом пробила!

Никите Степановичу такая теория не пришлась по душе. Он ведь считал себя приемным отцом Алексея, а следовательно... кем же ему приходится жирная серая утка?! В лучшем случае кумой.

Однако он помалкивал. Все-таки спасибо Анискину, спас ребенка от неминуемого утопления, не посрамил честь залоснившегося милицейского мундира...

Начиная с этого дня приемыш начал исчезать регулярно. Впрочем, теперь уже и без всякой дедукции знали, где его искать.

Никита Степанович успокоился, понял, что вовсе не матушка-утка интересовала Алешу.

Мальчик, как выяснилось, страстно полюбил воду, в любом виде и качестве — ручей ли, лужа ли. Но чистое голубое озеро было, конечно, лучше всего.

И использовал он птичий выводок только как поводырей к водоему. Подметил, наблюдательный, что утки всегда безошибочно находят туда дорогу.

Постепенно к его постоянным отлучкам привыкли и даже беспокоиться перестали.

Ко всеобщему удивлению, плавать пятилетний Алеша умел получше многих взрослых, в том числе и под водой, с открытыми глазами. Когда только успел научиться? Или это была врожденная способность, как у человека-амфибии?

Вскоре благодаря маленькому пловцу в детском доме обогатился рацион: ныряя в какой-то тихой заводи, Алеша обнаружил неизвестную даже сельчанам многочисленную колонию раков, и практичный Никита Степанович тут же наладил их промысел.

А директор даже специальным чаном обзавелся для варки деликатесных членистоногих. Повариха же осваивала новые вкуснейшие блюда: салат с раками, рачья запеканка, пироги с рачьими спинками, тушеные раки в собственном соку, в томате, в чесночном соусе... Даже на зиму впрок наконсервировали розового ароматного мяса.

Но с наступлением зимы Алеша затосковал: всю воду в округе сковало льдом, а единственную дерзкую попытку «поморжевать» директор сурово пресек, заперев смельчака на целые сутки в темном чулане.

Это было, конечно, жестоко, так как все знали, что мальчик боится темноты столь же панически, сколь страстно любит воду. Однако пришлось пойти на эту крайнюю меру. Это было все же лучше, нежели лечить ребенка от пневмонии.

Алеша бился в закрытую дверь и кричал, а сердобольные девочки, обливаясь слезами, умоляли директора выпустить арестанта. Однако тот был человеком принципиальным и решений своих никогда не менял. Хотя сам в глубине души сочувствовал всеобщему любимцу...

А когда срок «заключения» истек и нарушителя дисциплины выпустили на свет Божий, он, шмыгая носом и сжав кулачки, пообещал:

— Вот вырасту и нырну так глубоко, что вам ни за что меня не достать!

Все притихли. Это прозвучало как взрослая, серьезная клятва. И только директор, стыдясь признать себя виновным, попытался возразить:

— На больших глубинах знаешь как темно!

— И пусть! — ответил мальчик. —Я уже привык, пока сидел в вашей кладовке. Все равно нырну, вот посмотрите!

Гадкий утенок вырос в высокого, статного мужчину с длинной гордой шеей, прямо как у лебедя. Но, если вдуматься, детство никогда не покидало его. Он бережно, как сокровища, хранил в сердце самые ранние воспоминания.

Не имея настоящих родственников, Никитин, однако, считал себя членом большой доброй семьи. Таким количеством братьев и сестер, и старших, и младших, вряд ли кто еще мог похвастаться!

А родная душа, добрейший Никита Степанович?

А строгий и всегда подтянутый директор, кумир девчонок и образец для подражания мальчишек?

А гостеприимный хлебосол отец Олег, с которым Алексей вел такие захватывающие дискуссии?

А разухабистый Анискин со своей доморощенной дедукцией?

Это ли не близкие люди! Неважно, что нет с ними кровного родства. Алексей искренне любил их всех.

А вот теперь в его жизни появилась Алена. И встретил он эту девушку не где-нибудь, а посреди морской пучины, в воде, которая так и осталась его главной страстью. Это ведь так символично, это что-нибудь, да значит...

Ну а ее пейзаж — просто настоящее знамение. Тот самый, будто с натуры писанный, выводок утят, ковыляющих вслед за толстой мамашей к воде...

Художница как будто совершила невозможное — вернула Алешу Никитина в его детство, в тот счастливый весенний день, когда он впервые открыл для себя волшебство чистого озера. Осознал, что вода на самом деле — не вещество, а существо. Живое и способное чувствовать...

Алена, правда, не изобразила на картине маленького неуклюжего мальчика, старательно повторяющего движения утят. Но что из того? Карапуз ведь мог просто приотстать, задержаться за границей тонкого деревянного багета и из-за этого не вписаться в живописную композицию...

— Чудо, — забывшись, шептал он, поглощенный ожившим видением прошлого. — Колдовство.

А рядом с ним так же тихо и зачарованно всматривались в неприхотливый пейзаж другие зрители, которым этот уголок русской природы ничего личного не напоминал, но все же ласкал глаз и радовал душу.

Очажок спокойствия и тишины на бурлящем, насыщенном итальянскими эмоциями вернисаже...

Тишина, однако, была внезапно нарушена раскатистым гортанным возгласом, заставившим всех вздрогнуть:

— Форрмидабль! Манифик!

Алексей автоматически, не задумываясь, перевел:

— Потрясающе! Превосходно!

И только после этого, очнувшись, обернулся.

Перед российским стендом, плотоядно глядя не на картины, а на их автора Алену Вяземскую, стоял устроитель выставки, черный гений эбакокукографии Нгуама.

Глава 8 ВЕНЕЦИАНСКИЙ МАВР ОТЕЛЛО

Репортеры сразу поняли, что нельзя упустить выигрышный кадр. Два художника с разных континентов так замечательно, так контрастно смотрятся вместе: он — черный-пречерный, она — беленькая-пребеленькая. Как ночь и день. Как двухцветные ковры самого Нгуамы.

Профессионалы защелкали затворами аппаратов, а любители протягивали этим двоим у кого что нашлось: салфетку, буклет, даже носовой платок — для автографов.

— Апрэ, апрэ! — сказал публике Нгуама, что означало: «Потом!» Не приставайте, дескать, я занят.

А занят он был исключительно созерцанием Алены.

— By м’авэ безе! — обратился он к ней.

Девушка повернулась к Алексею за разъяснениями:

— Безе — это такое пирожное?

Тот вновь был мрачен:

— Безе — это поцелуй. Он напоминает о том, как ты его недавно облобызала.

Нгуама повернулся к ней правой щекой. Место поцелуя было обведено кружком того же кричащего красного цвета, что и солнце на его ковре. Прямо-таки ритуальная раскраска!

— Видимо, теперь умываться перестанет, — хмуро прокомментировал Алексей, пользуясь тем, что, кроме Алены, никто не понимает русского. — Будет вечно чтить след твоих губ, как святыню.

— Кеск ву дит? — настороженно переспросил его Нгуама. Видно, уловил звучащую в его интонации издевку.

— Вива безе! — с шутовским поклоном отвечал Никитин.

— А-а! — закивал негр. — Уи! Уи!

— Видишь, Аленушка, он согласен. Да здравствуют твои поцелуи! Что греха таить, они действительно ни одного мужика не оставят равнодушным. Я в этом убедился.

Нгуама же снимал с шеи длинное ожерелье из разноцветных зерен, крупных перламутровых ракушек и зубов неизвестного зверя. Он протянул его Алене:

— Сэ пур ву!

— Он тебе это дарит.

— Спасибо, Алеша, я поняла и так. — Она приняла подношение. — Мерси, мсье Нгуама! Какая прелесть!

Все женщины, рожденные под созвездием Тельца, обожают носить украшения, а на шее — в особенности.

Ленка Петрова не была исключением. Еще с тех времен, когда она нанизывала на нитку ягоды крыжовника, Алена любила и создавать сама, и покупать, и получать в подарок всевозможные колье, бусы и кулоны.

Она уже приготовилась надеть ожерелье, как Алексей язвительно предупредил:

— Ты бы не торопилась так. Сначала не мешает осведомиться, может, у них такие предметы используются вместо обручальных колец? У нас цивилизованно, по-скромному, окольцовывают пальчик, а у них — сразу за горло хватают.

— Ну вот что, господин Никитин! — рассердилась она. — Хватит! Ну, чмокнула я его в щечку, и что? Ты все неправильно понял!

— Возможно, что и неправильно. Вполне допускаю. Только твой гений, по-моему, понял так же, как я.

— Значит, оба дураки! — Она даже своей маленькой ножкой топнула от возмущения.

Нгуама напряженно вертел головой, следя за тем, как они перебраниваются.

Слов чужого языка африканец, конечно, понять не мог, однако понял, что бледнолицый мужчина возражает синьоре Вяземской и что это ее злит.

Окончательно же чаша терпения у черного джентльмена переполнилась после того, как наглый россиянин обеими руками взял у девушки ожерелье, точно имел на это какое-то право, и, совершив безошибочно точный бросок, накинул его, как петлю лассо, на голову прежнего владельца.

Тут уж Нгуама решил вступиться за даму, а заодно и за себя.

Издав раскатистый воинственный крик, он угрожающе двинулся на наглеца, время от времени тыча пальцем в красный кружок на своей черной щеке, как будто священный «безе» должен был придать ему в бою сил.

Оживились, обрадовались, заработали фотографы! Международная драка на международной выставке, да еще из-за женщины! Замечательно!

Настоящая дуэль! Первоклассная сенсация! Она сулит неплохие гонорары! Тираж разойдется моментально!

Алена попыталась вклиниться между соперниками, но ее оттеснили в сторону, ткнув в лицо микрофон:

— Коммент, плиз.

— Какой еще вам коммент! — огрызнулась она. — Помогите же! Разведите их!

Став «яблоком раздора», она отлично видела, что Алексея даже радует возможность кулачной разборки.

Он и в самом деле встал на изготовку, азартно прищурившись.

Опять вспомнил детство — все выпускники Озерковского детдома понимали толк в драке. И не потому, что там процветало хулиганство или детское подобие дедовщины, скорее даже наоборот.

Дабы направить буйные порывы воспитанников в более или менее организованное русло, директор, десантник в прошлом, лично преподавал и мальчикам, и девочкам самбо.

При этом, однако же, учил:

— Руки-ноги в ход пускать только в крайнем случае. Первый удар наносится головой.

— Лбом, что ли?

— Нет, мозгами. Тогда есть вероятность, что и руки, и ноги останутся целыми. Понятно, надеюсь?

— Не очень.

— Объясняю. Сначала воздействуете на психику противника. Пытаетесь либо найти мирный путь путем переговоров, что лучше всего. Либо, если не выйдет, запугать. А самое лучшее средство — не страх, а смех. Но со смехом не пережимать, слышите? Рассмешить — продуктивнее, чем высмеять. А уж если у него с чувством юмора плоховато окажется, тогда можно и высмеивать начать, чтоб не он хохотал, а над ним. Это ему будет больнее всего, и он, скорее всего, полезет «в бутылку». Ну а драться, сами понимаете, легче с тем, кто сидит «в бутылке», а не стоит на твердой земле...

Нгуама в своей африканской школе изучил, видимо, подобную же науку.

Но он начал с запугивания. Гортанно крича и совершая резкие, отточенные ритуально-воинственные жесты, старался заставить недруга сдаться.

Получалось это, следует признать, красиво — то была настоящая удача для фоторепортеров!

Что касалось рук, ног и прочей мускулатуры, то все это у представителя черной расы было куда мощнее, чем у высокого и астеничного Алексея Никитина.

Но у Алеши тоже имелось свое преимущество — скорость передвижения.

Он легко, стремительным прыжком хищника, вскочил на подиум и занял более выгодную позицию сверху.

И, воспользовавшись тем, что его всем хорошо видно и слышно, решил, как учил директор, вначале все-таки пустить в ход не самбистские приемчики, а голову:

— Да здравствует великая Венеция! — сказал он по-итальянски и тут же по-русски, специально для Алены: — Ваш город воспет поэтами многих стран, в том числе великим британцем Уильямом Шекспиром...

Овация.

Публика переменчива и продажна. Теперь ее симпатии были уже не на стороне африканца, ведь тот говорил лишь о себе, второй же иностранец польстил патриотическому чувству горожан.

— Шекспир выбрал Венецию местом действия для одной из лучших своих трагедий...

И зал послушно отозвался, как античный хор:

— О-тел-ло! О-тел-ло!

И тут же, естественно, все вспомнили, что героем шекспировской пьесы был чернокожий.

А Дездемона была белокурой.

Да-да, белокурая итальянка: во времена Возрождения знатные красавицы проводили целые дни на крышах своих палаццо, надев специальные широкополые шляпы, лишенные тульи. Они добивались эффекта белизны: пусть лицо останется не тронутым загаром, волосы же выцветут на солнце.

Все взгляды мгновенно уперлись в Алену и Нгуаму.

Лишь несколько присутствующих были свидетелями зарождения конфликта. Для прочих картина была устрашающей: черный великан размахивал ручищами, и казалось, что он готов задушить миниатюрную беленькую девушку.

А она, слабенькая, казалась такой отважной! Не спасалась бегством и не умоляла, как шекспировская героиня:

О нет! Она, храбрая малютка, над которой, по всеобщему убеждению, нависла опасность быть задушенной, упорно пыталась вклиниться между двумя вояками, белым и черным.

На мецената, лишь недавно осыпанного почестями, теперь смотрели с явной враждебностью.

А тому, бедняге, никто не удосужился перевести вышесказанное на французский. Но чутье подсказало ему, что все бледнолицые против него, а тому, кто на сцене, они явно симпатизируют.

Алексей по-своему использовал один из преподанных в детдоме уроков: пусть не при помощи смеха, но все же заставил соперника залезть «в бутылку».

Нгуама, дрожа от гнева, сделал шаг, другой...

...«Сейчас начнется! — с ужасом думала Алена. — И из-за чего? из-за кого? из-за меня! И как они все не понимают, что сейчас потерявший голову Отелло — это Алексей, а вовсе не чернокожий! Это Алеша вспылил из-за своих же необоснованных подозрений! О Господи, что я такого сделала? Какой повод подала? По-моему, никакого. Отчего же он вдруг так разозлился? Я должна его успокоить!»

Она, не без чувства стыда, поймала себя на том, что хочет помириться с ревнивцем, когда должна была бы, напротив, немедленно прервать с ним всякие отношения.

После нескольких часов знакомства он заявлял на нее свои права, как на... жену! Дездемона была замужней дамой!

Это было возмутительно. Но и упоительно.

Ей вспомнилось, как Григорий ревновал ее к успеху, к признанию, и гораздо сильнее, чем к женственному Димочке. А этот человек совсем другой, он просто хочет, чтоб вокруг нее не теснились мужчины, он отстаивает свое право быть для нее единственным! Он хочет один владеть ее любовью, и разве в этом желании есть что-то зазорное?

Известно, что Тельцы сами весьма склонны становиться собственниками, а потому понимают и могут разделить такое же стремление в остальных людях.

Предположим, Алеша сейчас обратил бы внимание на другую девушку, к примеру на ту бойкую черненькую журналистку, как среагировала бы Алена?

Неужели отнеслась бы к этому спокойно?

Разве осталась она равнодушной, когда Ангелина, пользуясь случаем, переманила Григория? Причем ведь не испытывала по отношению к нему Лена особо пламенных чувств!

А уж если бы кто-то посягнул на Алешу... даже если б хоть намек на это возник...

Драться, конечно, не стала бы, аристократка все же, да и не женские это методы борьбы. Но уж и равнодушной бы не осталась. Сцену бы наверняка какую-нибудь устроила.

Или все-таки повернулась бы и ушла?

Но он... Он, слава Богу, не хочет уходить, не хочет обрывать то чувство, которое только-только зародилось. Разве это плохо?

Очень даже хорошо.

Нет, пожалуй, для нее тоже закатить скандал — все-таки было бы лучше, чем решиться на полный разрыв. Тельцы практичны — из двух зол Алена бы выбрала меньшее.

«Ха-ха, но ведь я знакома с этим парнем тоже всего полдня! Ничуть не дольше, чем он со мною... И раз я имею право за него бороться, значит, и он тоже?»

Выходит, не так уж он и не прав?

Да так ли это важно, кто прав, кто виноват! Главное — ей невыносима даже мысль о расставаний.

И, следовательно...

В тот момент, когда «дуэлянты» уже готовы были сойтись, азартные итальянские болельщики-тифози, предвкушая захватывающий поединок, алчно примолкли. Неожиданно Алена вдохнула поглубже и что было сил выкрикнула:.

— Нгуама — не Отелло! Он не виноват! Отелло там, на сцене! Вон он, смотрите!

И, по указке отважной Дездемоны, все обратились к подиуму.

Алексей же, растерявшись, обернулся на крик, на миг потерял бдительность и... получил сокрушительный удар в челюсть черным кулаком.

Зал ахнул и снова стих. Все ждали последствий нападения. Нокдаун? Нокаут?

Алена закрыла лицо ладошками: «Все из-за меня... Я все испортила... Я его предала!»

Но нет, европейский Отелло удержался на ногах. Только болезненно скривился.

Что ж, тем интереснее! Публику засвистала, заулюлюкала. Сейчас пострадавший ка-ак врежет в ответ!

Но Алене такое развитие событий вовсе не казалось интересным.

И она опять крикнула, громче и отчаяннее прежнего:

— Остановитесь!

Никакой реакции. Ни один мускул не дрогнул ни на черном лице африканца, ни на бледном, без кровинки, лице Алексея.

И тогда Алена решила пойти на крайние меры:

— Алеша! — Голос зазвенел и едва не сорвался, в горле засаднило. — Я люблю тебя!

А чтобы не осталось никаких сомнений ни у зала, ни у Нгуамы, повторила по-английски и по-французски:

— Ай лав ю, Алеша! Же т’эм!

Как сказать то же по-итальянски, она не знала, но это и не понадобилось — все и так поняли.

У девушки же публичное признание забрало последний остаток душевных сил. Она села на пол там же, где стояла. Сердце колотилось, как после километрового кросса.

Алексей часто-часто заморгал, и руки его безвольно упали вдоль тела. Он и сам как-то обмяк, ссутулился.

Алена же, чтобы расставить все точки над «и», закончила хрестоматийной репликой шекспировской Дездемоны:

— Мои грехи — любовь моя к тебе.

Строчка из трагедии была произнесена тихо, однако же достигла слуха того, кому была предназначена.

О великий Шекспир, против тебя не поспоришь... Алеша, во всяком случае, признал правоту гениального драматурга. А следовательно, собственную неправоту.

И он, понурившись и покраснев, как те раки, что повариха Озерковского детдома варила в большом чане, отозвался тоже шекспировской строкой:

— О, я глупец, глупец, глупец!

Отреагировал и Нгуама: побледнел, если такое слово приложимо к чернокожим. Он стал серым. И тоже тотчас же прекратил боевые действия.

Наверное, и у него был свой кодекс чести, запрещавший бить того, кто более не выказывает признаков враждебности.

Оба смотрели на нее.

Два мужика.

Два дурака.

— Экскюзэ-муа, мадемуазель Вьяз... вьяз... Бель мадемуазель! — наконец попросил прощения меценат и принялся ожесточенно стирать со щеки красный кружок, так что его ладошка из розовой превратилась в багровую.

— Прости, Аленушка, — следом за ним промолвил и Алексей.

Он примирительно протянул Нгуаме руку.

Из холла защелкали вспышки, ведь дружба народов — тоже неплохой журналистский материалец, особенно после войны между этими самыми «народами».

Нгуама оказался незлопамятным и с готовностью ответил на рукопожатие. В результате ладони у обоих оказались в багровой краске.

Кто знает, может быть, именно так в Африке осуществляется священный обряд братания?

Однако больше всего объективов все-таки было направлено на Алену Вяземскую, без сил сидящую на полу в пляжных шортиках.

Очень уж фотогеничная у нее внешность, да и поза живописная. Хоть на обложку журнала помещай, хоть на первую газетную полосу — успех изданию будет обеспечен...

Глава 9 БЛЮДЕЧКО С ГОЛУБОЙ КАЕМОЧКОЙ

— Я провожу тебя?

— Как хочешь...

— Не можешь меня простить, да?

— Да нет, почему, проводи. Я не злопамятна.

По правде сказать, сейчас ей было уже все равно.

Организм до самого донышка выбрал свои резервы.

Не до любви было, не до переживаний. Не до обид и прощений.

Слишком уж бурный выдался денек... «День длиною в жизнь...» Это чье-то изречение? Или название фильма? Нет сил припомнить...

Провожатый ей, впрочем, не помешал бы. И сейчас все равно, кто он, лишь бы помог добраться без приключений. А то ведь в таком состоянии и заплутать недолго или, чего доброго, вообще свалиться где-нибудь под забором...

Под итальянским забором, ха-ха... Она не видела на острове Лидо ни одного приличного штакетника или частокола, только узорчатые оградки, вроде наших типовых кладбищенских.

Почему-то Алене вдруг захотелось привалиться к тому высокому бетонному глухому забору-заборищу, что незнакомые соседи возвели на границе ее дачного участка. Так ребенок, переутомившись, прислоняется к материнскому плечу...

То ненавистное ограждение, которое она совсем недавно готова была снести, уничтожить, взорвать динамитом, измельчить в крошку, сейчас казалось ей надежным укрытием от всех треволнений. По дому соскучилась, что ли?

...Ах да, они уже едут в такси. Что за провал памяти — неужели задремала?

По-видимому, перед этим успела назвать адрес своего отеля...

Как же он называется, Господи?..

Какое-то красивое итальянское имя, не то Лукреция, не то Лючия... Не вспоминается. Наверное, потому, что задрипанный вид самой гостиницы никак не соответствует звучному наименованию.

А, к чему напрягаться, шофер ни о чем не спрашивает, видимо, уже знает, куда ему рулить.

Но ведь отель совсем недалеко от Дворца кино, рукой подать, почему же они добираются на машине?

— Зачем выбрасывать деньги на ветер? — пробормотала Алена. Даже будучи вконец измученной, она оставалась истинным Тельцом, практичным и экономным. — Пешком бы добрались...

Алеша глянул на нее с ласковой иронией:

— В ногах правды нет. Особенно сейчас и особенно в твоих маленьких ножках. Так что расходы вполне оправданны.

Голос его звучал спокойно, уверенно, убаюкивающе, и, может быть, поэтому аргументы показались Алене вескими.

Да еще и машину так мерно, так плавно-плавно покачивало. Словно на волнах...

Море...

Адриатика...

Вот-вот захлебнешься соленой водой и сгинешь навек в царстве жестокого Нептуна... но, к счастью, в самый критический момент чьи-то сильные, надежные руки подхватят тебя и удержат на поверхности:

— Не бойся, Аленушка, все в порядке.

Такие ласковые руки... Чьи? Сейчас уже не вспомнить...

Но какие они самоуверенные...

«Кто позволил притрагиваться ко мне?!»

... — Кто тебе позволил?!

— Потом разберемся. Спи.

То есть как это — спи?

Оказывается, они уже успели выбраться из такси, и теперь Алексей несет ее на руках!

И вовсе не из гибельной морской пучины на сушу, а по аккуратной дорожке, усыпанной мелким светлым гравием, к какому-то роскошному многоэтажному зданию.

«Меня не проведешь! — с серьезной сонной бдительностью отмечает Алена. — Даже спросонья я твердо знаю, что этот дом, а вернее сказать, дворец вижу впервые в жизни. Что-что, а зрительная память никогда еще меня не подводила».

Разговаривать, однако, было лень, и она ограничилась двумя короткими сердитыми возгласами:

— Эй! Куда!

— В отель. Как ты и просила.

«Тут что-то не так. Он морочит мне голову. Но я выведу его на чистую воду! Вода... Штормовое предупреждение... Волна катит за волной, и меркнет белый свет...»

Гостиница, в которой ее поселили накануне, была небольшой и задрипанной, ничуть не лучше наших второсортных областных заведеньиц. А может, даже и похуже, по своей безалаберности итальянцы, как выяснилось, вполне могут потягаться с русскими.

Стены в ее номере были обшарпаны, краны гудели, от портье, который одновременно выполнял и обязанности горничной, одуряюще несло чесноком.

А тут... Они поднялись по широким мраморным ступеням, на которых не оставалось ни единой пылинки, словно они были музейным экспонатом, хранившимся в герметически закрытых стеллажах, под бронированным стеклом.

Просто не верится, чтобы уличные лестницы выглядели такими чистыми. И вообще все происходящее не совсем реально...

«Как можно идти, не переступая ногами? Я как будто воспарила и плыву по воздуху... Точно, это сон».

Но нет, это происходило наяву. Просто Алексей все еще бережно нес ее на руках.

Швейцар в роскошной униформе услужливо распахнул перед прибывшими широченную, сверкающую двустворчатую дверь. Что-то спросил по-итальянски. Никитин, поблагодарив, отрицательно мотнул головой.

— Что он сказал? — сонно спросила Алена. — Что мы ошиблись адресом?

— Предложил помочь донести багаж. Я ответил, что как-нибудь справлюсь сам.

— У тебя много багажа?

— Угу. Причем поклажа очень ценная. Но не тяжелая. Ты совсем ничего не весишь. Как пушинка.

Надо собраться с силами и все-таки возмутиться. Должна же она хоть как-то проявить упрямый тельцовский характер!

— Я?! Багаж?! Я тебе что, чемодан?

— Ну нет. Сундучок с сокровищами.

Он за словом в карман не полезет! Надо было бы посильней взбрыкнуть, вырваться, бросить ему что-нибудь резкое...

Но от его щеки, расположенной совсем близко, так вкусно пахло смесью моря и изысканного мужского одеколона! А его дыхание, которое она ощущала у себя на лбу, успокаивало, как ласковый теплый бриз...

И вообще, ее так клонило в сон. В сладкий, безмятежный сон... В счастливый сон, с которым она упорно пыталась совладать.

— Что за манера не отвечать на вопросы, — а язык-то давно уже заплетался, — я спросила, куда это ты меня привез.

— Я уже ответил, забыла? В отель.

— Ммм... ну ладно... Только...

— Чшш! Все в порядке. Не волнуйся.

— Я... не... волну...

Волнуюсь... волнушки... крепкие грибочки с концентрическими кругами на шляпках... Волнушки растут поздней осенью в лесу неподалеку от дачи... Теперь туда придется ходить в обход, проклятый забор перегородил дорогу...

Волнушки в кадушке, волнушки ядреные, волнушки соленые, соленые волны... Как они укачивают!

Но они больше не опасны... Высокий забор — как волнорез, он преградит путь шторму... И маленький сундучок с сокровищами не опустится на морское дно, а надежно сохранится в охраняемом багажном отделении...

Дама сдавала в багаж диван, чемодан, саквояж, картину... не простую картину, а искусно собранную из мелких разноцветных кусочков кожи...

Случалось ли вам уснуть и во сне... проснуться? Вы оказываетесь в незнакомом месте — либо кошмарно-страшном, либо сказочно-прекрасном.

Алене повезло — ей выпал второй вариант.

Просторная комната, стены которой обиты нежно-сиреневым блестящим атласом. Известно, что Тельцы к шелкам неравнодушны.

Повсюду мягкие сборчатые драпировки, тоже в сиреневых тонах. Они скрывают и двери, и окна. И непонятно, какое теперь время суток.

Изогнутые светильники в стиле модерн, имитирующие диковинные растения и льющие из плафонов-бутонов мягкий, приглушенный, не режущий глаза свет.

Кресла с высокими овальными спинками, как на гравюрах серебряного века. Их гнутые ножки утопают в ворсе лилово-розового ковра.

Одно из кресел, повернутое к Алене тыльной стороной, вплотную придвинуто к подобию подсвеченной стеклянной колонны в человеческий рост, внутри которой заметно некое движение.

О, да это декоративный аквариум!

Золотые рыбки-телескопчики с выпученными глазами и хвостами-вуалями задумчиво перемещаются меж тонколистных водорослей, заглатывая воздушные пузырьки и разглядывая то торшер, то бра. Наверное, принимают лампы за солнце и луну...

В уголке — низенький столик, по-видимому журнальный. Однако он сервирован изящной серебряной посудой. На две персоны.

По обе стороны от серебряных же тарелок — по целому ряду разнообразных вилочек и ножичков. Ножи разложены по ранжиру и таинственно поблескивают, как пластинки волшебного ксилофона. Так и хочется ударить по каждому из них молоточком, наверняка они отзовутся мелодическим минором.

«Бабушке понравилось бы, все так утонченно, как раз в ее стиле. Похоже на серебряные подстаканники моего детства, — подумалось Алене. — Жаль, что бабули нет сейчас со мной. И во мне тоже княжеские гены, видимо, еще живы, потому и во сне вижу не хибарку, а покои дворца... палаццо!»

Рюмки и фужеры — тоже не стеклянные, а серебряные, с чернью. Если бы все происходило наяву, Алена поднялась бы и изучила рисунок: может, в будущем пригодится для работы. А так она знает: приснившееся потом забывается, и ты долго мучаешься, тщетно пытаясь припомнить...

Да, но по центру столика стоят еще не то кастрюльки, не то судочки, словом какие-то замысловатые емкости, чуть ли не вазы, прикрытые крышками. Так что незачем и пытаться преодолеть сонную леность.

А из-под этих крышек с золочеными фигурными рукоятками доносятся одуряющие, жестоко дразнящие запахи мяса, овощей и пряностей. И еще чего-то сдобного...

Могут ли ощущаться запахи во сне? Получается — могут. А чувство голода? Это, пожалуй, единственный момент дискомфорта, нарушающий гармонию ее прекрасных грез.

Но что, если все-таки попробовать? Не рассеется ли видение, если приподнять одну из крышек? Раз можно увидеть во сне запах, значит, есть шанс и насладиться вкусом. Ах, как пахнет, просто слюнки текут!

Стоит, пожалуй, рискнуть. Решено, сейчас она поднимется... Поднимется — откуда?

Только тут Алена обнаружила, что лежит на широченной неразобранной двуспальной кровати, прямо поверх роскошного атласного покрывала с оборками. И только на ноги ей кто-то накинул мягкий шерстяной плед.

Так-так-так... Стол на два прибора, постель тоже отнюдь не холостяцкая по своим масштабам...

Что это за сон такой подозрительный?

Она оглядела себя: одежда все та же, в какой она отправилась купаться перед штормом. И естественно, явно не в стиле окружающей роскоши.

Спустила ступни на пушистый ковер, в босоножки влезать не стала. Сделала несколько неслышных шагов по направлению к столику. Протянула руку к крайней, самой маленькой и симпатичной кастрюльке.

Снимаемая крышка тихонько звякнула...

— А? — раздался испуганный возглас за ее спиной.

Застигнутая на месте «преступления», девушка шарахнулась в сторону, тоже вскрикнув:

— А!

Из-за овальной спинки кресла, того, что возле аквариума, показалась Алешина голова:

— Ну, ты и мастерица пугать!

— А сам-то! Ты что тут делаешь? — Она едва не добавила: «В моем сне», но он уже успел ответить:

— Живу.

Понятненько.

Теперь она припомнила, что швейцар поклонился ему, как старому знакомому. Значит, Алексей постоялец этого палаццо, а кто же тогда она?

Его багаж?

— Еще не успело остыть, — сказал он. — А вообще-то я составил меню из таких блюд, которые хороши и холодными.

— Разве сундучок с сокровищами может есть?

— Надо же, запомнила!

— Конечно, запомнила! Думаешь, совсем в отключке была? — независимо отвечала она, тем не менее то и дело поглядывая на сдвинутую крышку.

Через щелочку в кастрюльке виднелось нечто красно-бело-зеленое, густое и донельзя аппетитное.

— Ты вызвался проводить меня до моего отеля, а сам...

— До какого твоего?

— «Лукреция»... Нет, «Лючия»...

— Я бы с удовольствием, но, увы, таких на Лидо не имеется.

— А, знаю, «Лаура»!

— Ну вот, выяснили. Теперь, если хочешь, можешь сразу отправляться туда, а я, извини, сначала поем. Проголодался.

Он придвинул свое кресло к столику и начал, заразительно причмокивая, открывать кастрюльки одну за другой. Алена чуть в обморок не упала от запахов и паров, которые поднимались из посудин...

«Что за глупейшая поговорка: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок»! — Алена зажмурилась и отвернулась, но не зажимать же еще и нос, жадно втягивающий кулинарное благоухание! — по-моему, так завоевывают именно женщин!»

— Может, все же присоединишься, прежде чем уйти?

Он уже вальяжно зачерпывал огромной ложкой обжаренные до золотистого цвета кусочки телятины с зелеными каперсами и неведомыми, но такими притягательными оранжевыми ягодами.

Он не уговаривал Алену, не уламывал, а как бы приглашал мимоходом, из чистой вежливости.

Это было ужасно обидно и к тому же еще сильнее разжигало аппетит. Пытка голодом становилась просто невыносимой. Когда такое видишь во сне, то в этот момент обязательно просыпаешься в холодном поту.

Но ведь она, как выяснилось, не спит, и у нее росинки маковой не было во рту с сегодняшнего утра. Или со вчерашнего? Который теперь час?

— Это ужин или завтрак? — осторожно поинтересовалась она.

— Не знаю. Просто еда. Ммм... Повара тут первоклассные... Только вот омаров я готовлю иначе...

— Омаров...

— А соус к спагетти состряпан отлично. Сладкого перца как раз в меру и чуть-чуть кориандра...

— Спагетти...

— А на десерт фирменные слоеные булочки с ежевикой и медом... И еще кое-что...

— Что?

— Да так, пустячок! Но это только для тех, кто отведает всего по порядку и доберется до десерта... В еде нужна постепенность. Для меня это как ритуал.

Смеется или нет? Не понять, вроде бы всецело поглощен едой. Отрезает, аккуратненько так, маленькие кусочки и отправляет в рот. Долго, тщательно жует, словно дегустируя.

— Ну, что еще на десерт? — Она от нетерпения топнула было ногой, имелась у нее такая привычка. Но подошва утонула в мягком ковре, и эффект был загублен.

— Это вопрос теоретический или практический?

— Ну, сдаюсь, сдаюсь, практический! Я согласна подкрепиться!

— Спасибо, синьора, вы очень любезны!

Наконец-то Алексей расхохотался. И тут же проворно вскочил, подтащил к столу второе кресло.

Алена даже присесть еще не успела по-настоящему, а уже схватила первую попавшуюся вилку, непонятно для какого блюда предназначенную, и полезла в первую попавшуюся кастрюльку.

— Обижаешь! Давай поухаживаю за тобой, — галантно предложил кавалер. — Чего тебе положить?

— Всего! — выдохнула дама. Аристократические гены в этот момент, видимо, прекратили свою жизнедеятельность. Тельцовская приверженность к изяществу — тоже. Какой там ритуал, насытиться бы!

В первые минуты она не подкреплялась, даже не ела, а жадно поглощала еду. Чавкала, как маленький розовый поросенок, заглатывала недожеванное.

И только затем началось гурманство. Тогда она разобралась наконец в предназначении разных вилочек и ножичков — бабушка в свое время преподала ей эту науку.

Но и Никитин не придерживался правил этикета: отодвинул тарелку, откинулся на спинку кресла и глядел на Алену с такой же жадностью, с какой она поглощала деликатесы.

— Уставился мне в рот, — буркнула она, но не остановилась. — Вообще-то я не всегда такая обжора.

— А мне нравятся обжоры. Люблю, когда хорошо едят. Зато ты не рискуешь превратиться в принцессу Диану.

Алена с набитым ртом умудрилась спросить:

— Разве плохо быть принцессой?

— У Дианы, во всяком случае, развилась так называемая болезнь аристократок.

Лена Петрова, отпрыск одновременно и крестьянского, и старинного дворянского рода, насторожилась:

— А что, аристократки болеют чем-то особенным?

— Диана так долго морила себя голодом, чтоб сохранить фигуру, что в конце концов пища совсем перестала у нее усваиваться. Как у блокадников.

— Это мне не грозит, — успокоилась Алена и налегла на омаров, хотя они и были приготовлены якобы не совсем правильно.

— А вино? Может, мы все-таки немного выпьем?

— Опять кьянти?

— Ну что ты! К морским дарам полагается белое.

— Я бы сейчас лучше молочка. Или сливочек, — мечтательно протянула она.

— Правда? Почему-то я так и знал! — И тут же в его руках появился пузатый молочник. — Официант очень удивился, молоко не вписывается в раскладку такого меню.

— Ты что, сам повар?

— Любитель. Это мое хобби. А к молоку — давно обещанный сюрприз.

Он выдержал интригующую паузу:

— Ну как, можно переходить к десерту или еще рановато?

— Пора! А то никакой сюрприз в меня уже не влезет.

— Этот — влезет. Закрой глаза!

Она послушалась.

— Готово! — объявил Алексей.

— Ох... — только и смогла проговорить она.

Перед ней горкой лежали кругляшки пышного розового зефира. Но не на серебряной тарелке.

На блюдечке с голубой каемочкой.

Детские желания исполняются не только во сне...

Глава 10 УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

И краны не гудели, как в захудалом отеле «Лаура», и ярчайшие полотенца были почти такими же пушистыми, как ковер.

Алена полоскалась в резервуаре, который и ванной-то назвать язык бы не повернулся. Настоящий бассейн, только неглубокий. Можно было лечь на воду плашмя и свободно раскинуть руки.

И тогда увидишь свое отражение в зеркальном потолке.

Свое ли?!

Душистая воздушная пена обволакивала розовое, маленькое, но пышное тело. Румянец играл на щеках, голубые глаза сияли, как осколки венецианского неба.

Да это сама богиня красоты и любви взирала на Аленушку свысока! Был бы жив сладострастный Боттичелли — именно так скомпоновал бы «Рождение Венеры». И уже не итальянка Симонетта Веспуччи позировала бы ему...

В общем, это было не мытье, даже не купание, а омовение. Очищение от всего лишнего и чуждого.

Возможно, освобождение от прошлого.

Да и какое может быть прошлое, если Венера только рождается!

Полная безмятежность. Блаженство.

И лишь слегка тревожило ожидание того, что ждет ее по окончании этого водного сеанса, за дверями ванной.

Ведь что-то ждет? И кто-то ждет. Да не просто «кто-то», а единственный мужчина, вблизи которого она впервые за много лет испытывает трепет.

Как это произойдет? Не разочаруют ли они друг друга?

Было немного страшно. А с каждой минутой становилось еще страшнее. Алена ненавидела это чувство, знала, что оно разрушительно и беспощадно, как серый липкий спрут.

«Нет уж! Не дам этой твари-боязни разрастись и загубить мое счастье!»

Лучше не ждать. Лучше — сразу.

— Алеша! — позвала она. — Иди сюда!

Дверь распахнулась, и он шагнул на мраморный пол, деликатно отворачиваясь. Но зеркала были не только на потолке, они были повсюду.

— Тебе нужно что-то еще? — Не то голос его звучал хрипло, не то тут акустика такая.

«Мне нужен ты!» — мысленно отозвалась она. Вслух же сказала иное:

— Тону! Спаси меня!

И с головой погрузилась в ворох радужных пузырьков.

Эти руки... эти сильные ласковые руки. Они спасают ее уже вторично. На этот раз — от одиночества, от тоски, от будничной обыденности, от случайных романов, лишенных любви... И от всех прошлых и будущих неудач...

...«Я сейчас как акушер, — смятенно думал Алексей. — Принимаю роды богини из пены... Недаром я всегда так любил воду, теперь извлекаю из воды драгоценнейшее из всех сокровищ мира...»

...Так и не разобрал постель, пока Алена купалась. Не хотел ни на что намекать и ничего навязывать. А вдруг она пожелает одеться и уйти восвояси?

Теперь он осторожно положил ее, мокрую, нагую, горячую, прямо на атласное покрывало.

Стал осторожно, почти не дыша, ладонью снимать с ее тела оставшиеся сугробики тающих и с тихим шуршанием лопающихся мыльных пузырьков. Из впадинки у основания шеи, с нежной ложбинки на груди, со слегка выпуклого животика, с округлых гладких бедер...

Он даже не прикасался к ней, но Алена чувствовала исходящий от него жар. Вот его палец случайно и почти неощутимо задел ее темно-розовый сосок, и она еле сдержалась, чтобы не застонать...

Наслаждение было столь сильным, что казалось — дальше ничего уже не может происходить. Во всяком случае, она за всю свою жизнь большего наслаждения не испытывала.

Но ведь главное было еще впереди...

Последний, крошечный клочок пены, который уже почти испарился на круглой мочке ее проколотого ушка, он слизнул языком.

И тогда Алена положила руку ему на стриженый затылок и притянула его лицо к своему.

Она ждала жадного, глубокого поцелуя, но Алеша только поласкал губами ее маленький подбородок, словно нарочно все еще оттягивая момент окончательной близости.

Он был первым в ее жизни мужчиной, который не торопился заполучить от нее все сразу, а думал о том, как продлить ей удовольствие.

Его рубашка насквозь промокла, пока он нес свою белокурую богиню из ванны, и казалось, что ткань сейчас зашипит, как от касания раскаленного утюга, такой жар воспламенял обоих влюбленных...

— Разденься, — попросила она.

Но и расстегивая одежду, он не переставал ласкать свою возлюбленную. То, будто нечаянно, коснется лбом ее пупка, то вдруг наклонится и поцелует мизинчик на ноге...

Алена постанывала, больше не стесняясь. Она уже ничего не ждала, а только с восторженной благодарностью принимала то, что ей дарили. Потому что получала такие подарки впервые...

Но вот наконец она ощутила на себе тяжесть его тела, и в тот же миг внутри у нее произошло какое-то волшебное событие, как будто проросло зерно, долго пролежавшее в мерзлой земле. Молодой, но сильный росток проклюнулся, семяпочка лопнула, и на весь мир разлилось нежное изумрудное сияние.

Это знаменовало наступление весны!

Именно так весна и приходит, и тогда повсюду просыпается жизнь! На всей планете Земля, и во всем необъятном и непонятном Космосе, и в маленьком розовом, совсем несложном микрокосме, носящем имя Алена Вяземская.

— Аленушка...

— Алешенька...

— Милая моя русалка...

— Русалки холодные. Я тоже?

— Горячая моя... жаркая...

Алексей не спешил, притормаживал, давал возможность молодому побегу вытянуться, окрепнуть, вознести к солнцу плотную пышную листву и вдоволь напиться из почвы животворной влаги...

— Ты похожа на цветы яблони... бело-розовые... такие нежные... ароматные...

Да, именно так! Вот уже и бутоны раскрылись, и в сердцевинке цветка трепещут от поцелуев ветра чувствительные тычинки...

— Венера... богиня весны и садов...

— Разве не любви?

— Любовь и есть сад. Цветущий...

— И плодородный...

Созревающие плоды уже тяжелеют, наливаются сладким соком, и, кажется, у них нет больше сил держаться на ветке.

Однако они еще цепляются черенком за ветку, чтобы до предела упиться любовным наслаждением, которое дарует щедрое летнее светило...

Но вот хлынул блистательный «слепой дождь» вперемежку с солнцем, обрушил вниз ураганную силу своей мощи и страсти, и... захлебнувшись восторгом, поддалось напору ливня наливное яблочко.

И летит — но, кажется, не к земле, а ввысь? — постепенно избавляясь от всех земных ощущений. Навстречу водопаду, чтобы до последней клеточки, до последнего крошечного семечка слиться с ним...

«Да нет же, право, совсем недурно!» Перечитав собственные строчки, Петр Андреевич обмакнул остро заточенное перо в серебряную чернильницу и задумался. Он был весьма и весьма недоволен.

Пушкин намедни разбирал это стихотворение. Сперва похвалил было:

— Мой милый, поэзия твой родной язык, слышно по выговору...

Но потом ударился в критику. Ему, видите ли, «поведение» водопада показалось не совсем правдивым.

Александр, конечно, гений, и чутье у него гениальное, но, кажется, на сей раз он таки не сумел до конца понять поэтического замысла Вяземского.

И тридцатитрехлетний князь написал своему, младшему по возрасту, собрату по перу на листе лоснящейся веленевой бумаги с семейным гербом Вяземских в верхнем уголке: «Вбей себе в голову, что этот весь водопад не что иное, как человек, взбитый внезапною страстию. С этой точки зрения, кажется, все части соглашаются, и все выражения получают...»

Петр Андреевич помедлил: «Как лучше сказать, что они получают? Второе значение? Заднюю мысль? Пожалуй, по-французски это.прозвучит ироничнее. Не следует дать Пушкину понять, сколь серьезно расстроен я его замечанием...»

И он, нахмурясь, завершил послание: «...и все выражения получают une arriere pensee, которая отзывается везде».

Князь подышал на очки и протер стекла бархоткою: «Разумеется, я подразумевал человека с его душою и мыслию, а не естественное явление природы. Странно, ежели это кому-то не бросилось в глаза, тем более Пушкину. Ведь сам он в «Бахчисарайском фонтане», который я издал год тому назад с моим предисловием, тоже отнюдь не придерживался строгой достоверности, и фонтан у него не только бездушный механизм для истечения влаги. Точно как и мой водопад...»

Вяземский промокнул чернила и, покачивая лысеющей до срока головой, запечатал письмо, придавив сургучный сгусток фамильным перстнем с камеей.

Сброшено на пол шелковое покрывало, а тончайшее постельное белье, пахнущее фиалкой и лавандой и отделанное невесомыми кружевами, тоже напоминает пену морскую...

...а значит, тут происходит еще одно — которое по счету? — рождение бессмертной богини любви.

Алена очнулась от небытия. Но не от того страшного, как в море вдали от берега, а от чудесного, неземного и незабываемого...

На нее в упор глядели любимые глаза — а все же она и теперь не могла с точностью определить их цвета.

— Как ты? — немного настороженно спросил Алексей.

— Как новорожденная, — благодарно улыбнулась она.

И он сразу расслабился, успокоившись. Даже позволил себе пошутить ласково:

— Раз новорожденная, то все видишь вверх тормашками?

— Понятия не имею. Если б еще знать, где верх и где низ! Ты что, как-то умудрился отменить силы гравитации?

— На тебя они и так не действовали. Я уже говорил — ты совсем ничего не весишь...

От сквознячка колыхнулась сиреневая портьера, а из-за нее вдруг послышался птичий щебет.

Алексей вскочил и отдернул штору:

— Слышишь? Они нас приветствуют!

— Ага, наконец-то мы выяснили! Значит, сейчас утро?

— Еще не совсем наступило, но вот-вот наступит. Иди сюда, встретим его вдвоем!

Окна выходили на восток, и краешек небосклона едва начал розоветь.

Два обнаженных человека, накинув на плечи одно на двоих атласное покрывало, стояли на балконе. Он и Она задрали головы вверх, и им было неважно, что их могут заметить.

Да и кому было в такой час наблюдать за гостиничными балконами, кроме утренних птах? Полуночники-венецианцы перед рассветом крепко спят. Для птиц же Алена и Алексей вполне могли сойти за своих, потому что легкое покрывало развевалось от ветра, как крылья.

— Когда же взойдет солнце, Алеша?

— Погоди немножко. Погляди сначала вон туда...

— Звезда... такая яркая! Даже на светлом небе видна отчетливо.

— Ее так и называют — Утренняя звезда.

— Так это и есть Венера?

— Это и есть Венера.

— Она и правда прекрасна.

— Почти как ты. Лишь чуточку тебе уступает.

Вокруг Утренней звезды клубились прозрачные завихрения кудрявых облачков... как островки морской пены.

Богиня рождалась вновь. И вместе с нею рождался новый день. Второй день знакомства Алены и Алеши.

А казалось, что вместе прожита целая жизнь...