Испорченный

6. Отвлечение

Розовые оттенки пачкают безоблачное небо, пока солнце опускается за тенистые глубины горизонта. Я с изумлением наблюдаю за этим, почти ошеломленный красотой происходящего. Люди воспринимают пустыню, как безжизненное, сухое и одинокое место. Я же вижу в ней умиротворенность, спокойствие и свободу.

Я слышу, как кто-то приближается, но не шевелюсь, все еще наблюдая за тем, как розовые оттенки исчезают в темно-голубых, позволяя на небе вновь объявиться и засиять звездам. Я представляю, как они сверкают в ее бирюзовых глазах, когда она улыбается. Мне просто слишком страшно взглянуть на нее и увидеть это собственными глазами.

Звук шлепанья ее босоножек прекращается у шезлонга, что стоит рядом со мной, и она вздыхает перед тем, как сесть. Мы не говорим. Нам и не нужно. Звезды говорят за нас.

— Что ты там видишь? — шепчет она через несколько минут. Теперь мы окутаны темнотой, в стороне от приглушенного света, идущего от главного дома.

— Космос.

Элли хихикает.

— Вау. Какое мудрое наблюдение, мистер Дрейк.

Я поворачиваю голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как она откидывает голову назад и смеется таким искренним и неожиданным смехом, и обнаруживаю, что улыбаюсь сам.

— Не космический-космос. Не «финальную границу» или подобное дерьмо. А космос... как пространство, чтобы вздохнуть. Расти. Мечтать.

— М-м-м-м, — звук чертовски хриплый и эротичный. — Весьма поэтично.

Это поэтично для меня, и я сразу же сожалею о своих словах. Кажется, я не могу остановить словесный понос, находясь рядом с ней. Просто в Элли есть нечто такое, чего хватает, чтобы забыться и выдать правду, словно по зову сирены. Мне просто хочется рассказать ей обо... всем.

Может, в прошлой жизни мы были друзьями. Или возлюбленными.

— Почему сегодня днем ты оставил меня? — наконец, спрашивает она. Я знал, что этого следует ожидать, тем не менее, слова отзываются в душе так, будто кто-то проводит ногтями по доске.

— Мне пришлось.

— Почему?

Я пожимаю плечами.

— Я был сбит с толку. А когда я сбит с толку, то не могу выполнять свою работу.

Она хмурится и поворачивается боком, теперь она полностью передо мной.

— Ты был сбит с толку... из-за меня?

— Да.

Она хмыкает в ответ, но не настаивает на большем. Вместо этого она вскакивает на ноги, ее босоножки шлепают по покрытию.

— Эй, ты голоден?

— Голоден?

— Да. Тебя не было на ужине. Я подумала, что ты, должно быть, проголодался.

Я качаю головой. Выпить на пару пиво или съесть миску мороженого это одно, но разделить трапезу с женщиной — это все равно, что просто взять и напроситься на неприятности. А я и так прекрасно справляюсь в этой области без чьей-либо помощи, большое гребаное спасибо.

— Я в порядке.

Элли делает шаг вперед, становясь ко мне достаточно близко, чтобы краем глаза я мог увидеть цветочный узор ее сарафана.

— Ты ужинал?

— Нет, — я перевожу на нее взгляд как раз в тот момент, когда она закатывает глаза.

— Ну, а я хочу что-нибудь съесть. И ты же не оставишь меня есть в одиночку, верно? — она взмахивает темными каштановыми ресницами, и ее глаза становятся такими же большими и круглыми, как луна.

— Что насчет твоего мороженого? — я не говорю ей, что уже разделался с той коробкой и должен послать за добавкой.

— Нет. Мне нужна настоящая еда. Я голодна.

— Как это ты голодна? Разве ужин не был пару часов назад?

Я позволяю своему взгляду окинуть ее тонкую фигуру, удивляясь, как в нее, черт возьми, влезают эти ежедневные миски мороженого. По стандартам общества Эллисон считали бы худышкой, и, возможно, это было бы сказано даже с преуменьшением. Ее грудь от природы небольшая и не накачана силиконом или физиологическим раствором. У нее дерзкая и маленькая попа, но достаточно большая, чтобы поместиться в моих ладонях. И бедра у нее узкие, но все же стройные и женственные.

Эллисон — настоящая женщина. Она не накачена наполнителями и не затянута до такой степени, что не могла бы вздохнуть. Она принимает себя такой, какая есть, и от этого она мне еще больше интересна, и что также ставит под сомнения причины, по которым она здесь находится. Женщинам, настолько уверенным, как она, не стоит даже дважды задумываться о том, чтобы быть одной из плененных сексуальных рабынь такого ублюдочного ограниченного дерьма, типа Эвана Карра.

— Да, был. И запеченный чилийский сибас в соевом бульоне с морской капустой был хорош, просто... я им не насытилась. Он вроде какой-то холодный и пустой. В нем нет сердца. Нет души.

Я насмешливо улыбаюсь и с глубоким, уступающим вздохом встаю. И вопреки здравому смыслу и данным Господом разумом, каким когда-то обладал, я предлагаю ей свой согнутый локоть.

— Я обязательно расскажу об этом своему высокооплачиваемому и получившему звезду «Мишлен»¹⁸ повару.

— О, боже! Пожалуйста, не делай этого!

Эллисон просовывает руку под мой локоть, без провокации, словно этот жест совершенно невинен. Словно не этим утром я чуть было не попробовал ее губы.

— Нет? Разве я не должен уволить ее за подачу столь холодной, бездушной пищи? Или, может, мне стоит уволить своего су-шефа Рику. Хороший паренек. В конце концов, он еще извлечет из этого пользу, — насмехаюсь я, пока мы идем в сторону главного дома.

— Нет, не должен. От этого ты станешь хреном. А я вполне наслаждаюсь твоей не-хреновой стороной.

Я поворачиваюсь к ней, мои глаза полны притворного унижения.

— Моей не-хреновой стороной?

— Нет! Нет, это не то, что я имела в виду! Я хотела сказать, той стороной, где хрена в тебе меньше. Нет! Эм, э, то есть той стороной, когда ты не ведешь себя, как хрен! — Элли прикрывает свое быстро краснеющее лицо другой рукой и качает головой. — О, боже мой, я безнадежна. Отрежь мне язык, прежде чем я выставлю себя еще большей дурой.

— Ты странно зациклена на хренах, Элли. Фрейд провел бы с тобой занимательный день, — смеюсь я, глаза начинают слезиться. Я убираю ее руку с лица, и она быстро отворачивается. Но не раньше, чем я замечаю яркую улыбку и то, как она хихикает. Она смеется тем смехом, которым легко заразиться. Этот смех не милый и не элегантный. Это хриплый, до коликов в животе смех. Такой, который иногда сопровождается фырканьем. Я смеюсь еще сильнее и качаю в неверии головой. Да... даже ее фырканье очаровательно.

И кто-нибудь долбаните меня. Я использую такое слово, как очаровательно.

Наш смех прекращается, когда мы входим в дом и молча перемещаемся на кухню.

— Надеюсь, у нас не будет проблем из-за того, что мы находимся здесь после ужина, — шепчет Элли, ее рука все еще переплетена с моей. Я включаю свет на кухне и слегка пожимаю плечами.

— Надеюсь, что не будет. Я слышал, босс тот еще хрен.

Она хихикает и поднимает свой взгляд на меня, эти воодушевленные глаза так оживлены удивлением. Наши глаза встречаются, и я улыбаюсь женщине передо мной, словно она моя.

Теперь, когда мы здесь одни, галогеновые лампы освещают эту испорченную улыбку, которую я, черт возьми, не имею право носить, и моя ленивая задница — Джимини Крикет — решает вмешаться. Я быстро высвобождаю свою руку от исходящего от нее теплого комфорта и иду, чтобы прислониться к столу для готовки. Элли этого не замечает или, по крайней мере, не показывает виду и начинает обшаривать огромный холодильник из нержавейки.

— Ты хочешь что-то конкретное? Ну, знаешь... это ведь не слишком невероятно претенциозно с моей стороны и не требует использования специального диалекта, чтобы произносить нечто подобное? — спрашивает она, ее голова все еще в холодильнике. Она вытаскивает что-то и подносит к своему носу, затем крутит им и кладет обратно. Я подавляю смешок.

Тьфу ты. Смешок. Кто я теперь? Подросток с ветром в голове, достигший половой зрелости и потерявший яйца? Ладонью я проверяю свои, чтобы убедиться, что мои парни все еще целы.

— Все, что хочешь.

Появляется Элли, держа завернутую дольку сыра Бри и кусок сыра Манчего, как будто только что сорвала джекпот.

— Ну, это не будет изыскано, но готова поспорить, что смогу сделать самый лучший обжаренный сыр. А теперь... какие у нас шансы найти простой белый хлеб для сэндвичей?

Я гримасничаю и качаю головой.

— Это вряд ли.

— Эх, тогда придется использовать ваш бездушный, высокомерный хлеб, — подмигивает она. И горячее, сильное чувство, что и ранее, появляется вновь.

*

— Кто кому надерет задницу в бою: Железный человек или Бэтмен?

Элли отрывает кусочек от своего обжаренного сыра и закидывает его в рот. Мы оба опираемся на стулья за столом для готовки, угощаясь пшеничным хлебом, обжаренным с сыром, зеленым виноградом и красным вином, что выставлены перед нами. Элли сидит напротив меня, отрывая несколько виноградин, чтобы выложить смайлик на металлическом столе.

Я проглатываю кусочек и запиваю его глотком вина.

— Почему я могу выбирать только из Железного человека или Бэтмена? Почему я не могу выбрать Супермена? Или Человека-паука?

— Нет, — говорит она, качая головой. — Ты можешь выбрать только из этих двух. Железный человек или Бэтмен. И, фу... Человек-паук? Неубедительно.

Я откусываю небольшой кусочек сэндвича и обдумываю свой ответ.

— Ладно. Тогда, наверное, я выберу Железного человека.

— Почему его?

Она заканчивает выкладывать виноградный смайлик, а потом съедает левый глаз несчастного бедолаги.

— Ну, у него есть костюм…

— У Бэтмена есть костюм!

— …и он может летать.

— Бэтмен может летать!

— Но Бэтмен может раскачиваться только с помощью за что-нибудь зацепленного крюка. Он может упасть. Он частенько так делает. Вообще-то, он довольно большой специалист по части падений.

Элли хмурится.

— Вовсе он не такой. Он незаметно планирует. Он планер, надирающий задницы.

— В резиновом костюме? — ухмыляюсь я. — Потому что резина гораздо больше непроницаема, нежели кристаллизованная броня.

— Хрень собачья. Железный человек хорош только потому, что у него есть Джарвис. Им стоит просто переименовать франшизу в «Человек Джарвис», потому что всю работу делает комп.

— «Человек Джарвис»? — я шутливо приподнимаю брови.

— Ты понимаешь, о чем я. Или «Джарвис и Железный Мудозвон». Они могли бы быть командой.

Мы разделяем легкий смех и делаем по небольшому глотку из стаканов. Вот как все ощущается между нами — легко. Не осложненное ожиданиями или формальностями. Мы просто два человека, которые разделяют обоюдную любовь к обжаренному сыру и супергероям.

— Почему выбор нужно делать только из двух? — спрашиваю я, когда снова наполняю наши стаканы.

— Что?

— Когда ты спрашивала меня об этих небольших случайно выбранных кусочках абсолютно бесполезной информации, то заставляла сделать выбор из двух вещей. Мороженое с шоколадной крошкой или «Роки Роад». Бэтмен или Железный Мудозвон.

— Я не знаю, — Элли пожимает плечами и берет корочку хлеба. — Я полагаю, для меня... жизнь это всего лишь серия выборов. Мы постоянно стараемся сделать лучший из них, но в действительности просто довольствуемся меньшим из двух зол. Или, по крайней мере, пытаемся.

Она поднимает взгляд на меня, и печальная улыбка касается ее губ. Я не знаю, как поступить с ней, поэтому просто смотрю вниз.

Трус.

— Вот как ты на самом деле к этому относишься? Выбираешь меньшее из двух зол? — я не вдаюсь в подробности, но она знает, о чем я говорю.

— Честно? Не думаю, что в действительности выбор когда-либо зависел от меня.

Знаю, я должен просто оставить все, как есть, позволить ее словам плавно перейти в другой, более простой разговор. Но, конечно же, я нахожу в себе необходимость вникнуть глубже в эти бирюзовые воды.

— Почему ты так говоришь?

— На меня возложены ожидания. Ожидания, которые я могу обеспечить, только выйдя замуж за представителя влиятельной семьи и выставив их в определенном свете, — она поворачивается ко мне, пронизывая меня этими призрачными глазами-океанами. — Все мы просто трофеи. Блестящие, послушные, бесполезные трофеи. Возбуждающие по началу, но не имеющие никакой реальной цели, кроме как засвидетельствовать чьи-либо другие великие достижения.

Я задумчиво склоняю голову, мои глаза смотрят куда угодно, избегая смотреть на нее и в эти печальные глаза.

— Диверсия — нечто достаточно привлекательное, чтобы отвлечься от реальных потрясений, изводящих тебя глубоко изнутри.

Она кивает, но спрашивает:

— Ты так видишь меня?

Я поднимаю свои глаза на нее и обнаруживаю, что выражение ее лица наполнено подлинным любопытством, а не гневом или болью. Я качаю головой.

— Нет. Не тебя.

— Знаешь, у меня были мечты. Цели, — она улыбается, но смотрит вниз, скрывая блеск своих глаз. — А теперь, я не отличаюсь от них. Я такая же, как все те другие женщины. Борющиеся, цепляющиеся за надежду, что мы можем представлять собой нечто большее, чем вооруженную конфету для ведения бизнеса или дизайнерских инкубаторов. Что можем быть по-настоящему любимыми за то, кем являемся, а не за то, что изображаем.

Я не отвечаю, позволяя словам повиснуть в воздухе, пока они не рассеются под тяжестью боли Элли. Она встает и начинает собирать оставшуюся еду.

— Уже поздно. И тебе нужно поспать, чтобы выглядеть свежим и красивым, — подмигивает она мне, прежде чем возвращает беззаботную улыбку. Я помогаю ей выбросить мусор, пока она кладет посуду в раковину.

— Мне? Быть свежим и красивым? С чего ты взяла, что меня вообще заботит красота? — я забираю у нее помытую посуду и вытираю ее полотенцем.

— Ты шутишь, верно? — она ухмыляется, очищая сковородку. — Ты обладаешь красотой, как большинство женщин обладают обувью.

— Не разделяю твои взгляды, — и меня это не заботит. Мне абсолютно насрать на то, что считается красивым в современном обществе.

— Ну, во-первых, посмотри на это место, — говорит она, взмахом мокрой руки указывая на помещение. — Это поместье восхитительно. Как рай посреди пустыни. Оно кажется почти миражом.

Я киваю головой в знак согласия. «Оазис» — это мой оазис, мое убежище. Мое спасение от всего непрерывного самолюбования и хренотени, что приходит с удачей. Я оказался посреди пустыни — так далеко, как только мог устроиться от своего первоначального дома в Нью-Йорке — не случайно. Одиннадцать лет назад, когда я попрощался с шумом, трафиком на дорогах, пропитанных запахом мочи и дизельного топлива, я сказал себе, что никогда даже не вспомню свою старую жизнь с чувством нежности. Спустя несколько лет после этого, я нашел «Оазис» и осознал, что оказался дома.

— И, во-вторых, — говорит она, поворачиваясь ко мне, ее щеки вспыхивают розовым, — все дело в тебе.

Я ухмыляюсь и смотрю вниз, чтобы спрятать собственный румянец.

Да. Охренеть, я заливаюсь румянцем.

Всю жизнь мне говорили, что я поразительно красив, и я верил в это. Темные волосы, синие глаза и естественная загорелая кожа — я был старым добрым прототипом американского «Аберкромби». Эта теория подтвердилась вскоре после полового созревания, когда девушки постоянно не слушались своих папочек и порочили хорошее имя семьи, раздвигая ноги, стоило только подмигнуть в их направлении. Когда я был ребенком, то знал о сексе, но не интересовался им по-настоящему. До тех пор, пока моя семнадцатилетняя репетиторша по математике, Джессика, не раздела меня и не заглотнула мой тринадцатилетний член во время урока по линейным уравнениям. Благодаря акту божественного вмешательства мне удалось закончить класс с пятеркой с минусом, потому что в тот школьный год я не делал ничего, кроме как изучал каждый дюйм тела Джессики.

Тем не менее, услышать, как Эллисон только намекает на то, что находит меня привлекательным, не говоря уже о том, что красивым, заставляет чувствовать себя совершенно по-другому.

Она протягивает мне помытую сковородку, и я беру ее, даже не взглянув.

Моя рука накрывает ее.

А сейчас последует часть каждого, кляподостойного фильма для цыпочек, в котором парень и девушка мгновенно встречаются глазами и между ними вспыхивают искры. С намеком на песню Джеймса Бланта или другого сочного клише, когда они медленно придвигаются друг к другу, их губы раскрываются, готовясь к первому поцелую.

Да ну нахрен.

Видите ли, из-за подобной ерунды трудновато обзавестись настоящими, неподдельными взаимоотношениями. Вот такая ерунда дает этим женщинам ложную надежду на то, что их мужчины это не более чем ходячий член с глазами и конечностями.

Я парень; мне виднее.

И не смотря на то, что я так чертовски сбит с толку ее причудливым смехом и глупой улыбкой, что мне жуть как хочется часами прослеживать узоры ее веснушек, в то время как она будет распластана подо мной, мне хватает ума, чтобы понимать, что это реальность. Что это не какой-то там фильм, где неудачнику достается девушка, после спасения ее жизни от душевной боли. Это настоящая жизнь, а не эпизод из «Образа жизни богатых и одиноких», хороший парень не вызволяет девушку из лап ее развратного мужа.

Нет. Он учит ее, как трахать его.

Я отвожу руку назад и быстро вытираю сковородку, затем отхожу от раковины.

— Это было... весело. Спасибо за сэндвич.

— Взаимно. Спасибо за компанию, — она вытирает свои руки о полотенце и улыбается. Она всегда улыбается мне. Я впитываю ее улыбки, как драгоценные лучи солнца, потому что если бы она действительно знала меня, если бы она знала правду, тогда все обстояло бы иначе. Она бы не только испытывала ко мне жалость — она бы испытывала отвращение. Не уверен, что хуже.

Я вывожу ее из кухни, по пути выключая свет. В остальной части дома совершенно тихо и спокойно, и только бледный лунный свет освещает ее лицо.

— Спокойной ночи, Джастис.

— Спокойной ночи, Элли.

Я возвращаюсь в свой маленький дом, ненавидя глупую улыбку на своем лице. От нее болят щеки, и эта боль придает мне надежду, которую я не имею права ощущать.

И мне отчасти нравится это.