Из жизни единорогов

Он выключает кофе, отодвигает стул и садится напротив, какое-то время собирается с мыслями или переваривает полученную информацию. Может, уже и раскаивается, что впустил к себе такого неплатежеспособного человека.

— Я понимаю, — сумрачным тоном говорит он, — что для вас тут, вероятно, есть некоторая моральная дилемма. Давайте, чтобы вы не чувствовали себя излишне мне обязанным, поможете мне лучше с переводами. Покупать и готовить на двоих все равно выйдет дешевле, чем питаться по отдельности. Готовить, если хотите, можем по очереди.

Да, это был бы просто идеальный вариант, вот только…

— Я же никогда ничего не переводил. Вдруг у меня не получится.

— Слушайте, вы так лихо всегда переводите названия заказываемых мною книг с французского и немецкого, что уж простенькую английскую статью о политических взглядах Аквината вы точно осилите.

Ух ты!.. Про самого Фому переводить!..

— Что, уже собрались бежать к компьютеру? — усмехается он. — Расскажите мне лучше, что вы на завтрак будете.

Основательно накормленный яичницей с луком и сыром, да еще с выданными мне бутербродами взамен изъятой у меня лапши, я отправляюсь на работу.

— Ну, что, нашел жилье? — первым делом спрашивает меня Лиса.

— Да вроде нашел.

— В «Лабрисе»? — интересуется она с такой интонацией, как будто не особо мне верит.

— Ты будешь смеяться, но да. Именно в «Лабрисе» и нашел.

— Вот видишь! Сестра плохого не посоветует.

Знала бы она, что это за жилье… И главное, с кем! Но она, по счастью, больше меня ни о чем не спрашивает.

День проходит в нормальном режиме. Штерн работает дома. Из коллег никто ни о чем не догадывается. И я решаю все же заехать к Фейге за вещами. Ей тоже решаю ни о чем не говорить, а то с нее тоже станется сделать какие-нибудь не те выводы. По счастью, ни ее, ни Янку я дома не застаю. Казалось бы, все складывается удачно, никто не мешает мне собраться, можно спокойно забрать все, что считаешь своим. Но все, выясняется, не так просто. Оказавшись в окружении близких сердцу вещей, я вдруг понимаю, что практически ничего не могу с собой взять. Любая чашка, любая чайная ложка — даже если они были со мной еще со времен общаги, — стали за время нашей совместной жизни частью этого дома, и более мне не принадлежат. Я мысленно пытаюсь представить свой — нет, не мой, давно уже наш — плед с кленовыми листьями в моей новой квартире, и понимаю, что в черно-бело-красной гамме штернова обиталища он абсолютно не будет смотреться. Чашка с подсолнухами, которую когда-то подарила мне Фейга и из которой сама так любит пить чай, и вовсе будет выглядеть неуместной.

Из того, что приволокла с собой Янка, я делаю вывод, что шиковать они тут явно не будут, и любой оставленный мной предмет будет востребован. Книжки мы с Фейгой читали одни, их я тоже решаю оставить полностью ей. Даром, что теперь, со штерновской библиотекой, у меня всегда будет что почитать. Еще Фейга часто носила мои свитера, поэтому я стараюсь отбирать себе те, которых на ней точно никогда не видел. То же самое происходит с шарфами, брюками, рубашками и футболками. Слава богу, лифчики я не ношу… В результате всех вещей у меня набирается одна спортивная сумка и пара пакетов. Бумаги с ксероксами у меня уже со вчерашнего дня на работе.

Рубикон перейден, когда я понимаю, что оставляя на столе записку, я больше не имею права привычно обратиться к той, с кем когда-то намеревался прожить всю жизнь. Ни «душа моя», ни «любовь», ни «котенок» нельзя больше писать на бумаге, где эти слова может увидеть другой, заменивший меня человек. Скомкав, я запихиваю начатый было листок в карман, оставляю на столе один только ключ и захлопываю за собой дверь. Все, обратно дороги нет!..

Когда я начинаю разбирать свой нехитрый скарб на моей новой кровати, Штерн отвлекается от работы и с недоумением смотрит на принесенное мной добро. Потом выключает музыку, снимает с себя огромные наушники.

— Как, это все?

Я не расположен разъяснять ему свои чувства. Поэтому просто развожу руками, типа, да, все.

— Ни любимой подушки, ни собственной чашки, ни одеяла? Ни одной книги. Да и одежды что-то я на вас гораздо больше помню.

— У нас почти все было общим, — говорю я, как будто это может что-то ему объяснить.

Он встает из-за стола, подходит и вытаскивает из кучи самый мой древний — еще со старших классов школы — свитер, темно-синий с тонкими серо-желтыми елочками. Потом выуживает за кончик рукава с самого низа серенький джемпер, заношенный с первого курса чуть ли не до прозрачности. Потом серо-зеленую хламидку с капюшоном, которую я купил весной на том же первом курсе в секонде на Уделке, и всегда носил ее с широким кожаным ремнем. Смотрит на каждую вещь с какой-то трогательной нежностью.

— А пояс где?

— Какой еще пояс? — удивляюсь я.

— Ну, я же тоже учился в Университете, — туманно говорит он. — Маленький медиевист может носить такую вещь только с поясом.

Только в том случае, если маленький медиевист — еще и маленький транс. Чтобы грудь не так сильно бросалась в глаза, когда случайно видишь свое отражение в витринах.

— Да-а… а я вот выкинул все, что у меня осталось с того времени. И признаться, не жалею, — он кладет мою одежку обратно в кучу и переходит к моим кассеткам — сплошной дэд-, блэк- и хэви-метал, Башлачев, Летов, «Калинов мост».

— Ну да, и музыку забрали только ту, которую девушка не слушает… Ох ты, какая архаика! — он с улыбкой вытаскивает из кучки Юрия Морозова. Потом, чуть ли не облизываясь, берет мой кассетный плеер:

— Я возьму послушать?

— А у меня еще шесть кассет Наумова есть, — говорю я как бы между прочим.

— Наумов у меня у самого есть. На диске. Можем вечером вместе послушать, — он уже пристроил свои наушники к моему кассетнику и смотрит на меня из обрамления своей чудовищной аппаратуры, в которой он похож инопланетянина. Потом вдруг как-то непривычным образом совершенно лучезарно улыбается и говорит:

— С переездом, Сенч!

А вечером, точнее уже ночью, мы лежим в темноте, каждый в своей кровати, и слушаем «Пьяницу радуги», «Все эти печальные сказки» и, конечно, «Дорогу назад». Я лежу на спине, слезы стекают у меня из глаз в уши и на подушку, я улыбаюсь и неслышно проговариваю слова, которые, оказывается, — спустя столько лет — помню все наизусть. И испытываю бесконечную благодарность к лежащему в пяти метрах от меня Штерну за эту дивную ночь… Но что с того, с этой моей жгучей благодарности? Ведь и я «до сих пор не могу с первой ночи признаться в любви».

На следующий день у меня выходной, но я все равно отправляюсь в библиотеку к единственному моему компьютеру, и возвращаюсь с рюкзаком, полным моих рабочих записей и всяким бумажным мусором. Выбрасываю на кровать дискеты, тетрадки и блокнотики. Штерн сидит в наушниках, полностью погрузившись в монитор. Я решаю переодеться, отхожу к окну и, отвернувшись к нему спиной, снимаю мокрую футболку. Устойчивый январский минус внезапно дал слабину, и все в городе стало мокрым — на крышах и под ногами, на спине и подмышками. Натягиваю на себя майку и привожу себя в порядок «Рексоной», которая вопреки рекламе повсюду оставляет трудно выводимый белый след. Вдруг слышу у себя за спиной:

— Нравится мне этот ваш парфюм.

Оглядываюсь. Все так же в наушниках и взглядом в мониторе.

— Это не парфюм. Это вот что.

Он, не поворачиваясь, протягивает назад руку. Я подхожу и вкладываю ему в ладонь «Рексону». Он открывает колпачок, нюхает. Потом встает с места, проходит мимо меня и берет мою взмокшую футболку, комком висящую на бортике моего диванчика. Ну вот, сам же обещал человеку вещи по углам не разбрасывать, а тут… И к своему невыразимому удивлению я вижу, как Штерн утыкается своим прекрасным лицом в мою пропахшую потом футболку. Я успеваю закрыть рот, сглотнуть, проморгаться, когда он, наконец, отнимает ее от лица, и таким же комком водружает на прежнее место.

— Да, конечно, это никакой ни парфюм, — говорит он без всякого выражения. — Это ваш собственный запах. Кофе с мороженым будете?

— С мороженым? Смотря с каким…

— Крем-брюле.

— А-а… С крем-брюле буду.

— Тогда одевайтесь и приходите на кухню.

Тут только я понимаю, что стою в тонкой майке с торчащими от холода сосками, что далеко не всякий человек моего пола счел бы приличным. Ну да ладно, раз хозяину пофиг, мне тем более все равно…

На кухне пахнет корицей. Я отхлебываю из чашки, и у меня против воли начинает щемить сердце. Кофе у него получился один в один, как всегда готовила для меня Фейга. Какой-то тайный еврейский рецепт, не иначе. Потому что простым совпадением я это объяснить не могу. Зато мороженое оказывается такое, как надо! Не просто такое, а именно то самое, наичудеснейшее в мире, которое делает только одна фирма «Талосто», каждый год не только грабительски увеличивая на него цену, но и сокращая вес трубочек и стаканчиков.

— Слушайте, вас так просто обрадовать, что мне прямо неловко, — замечает на изливаемые мной восторги Штерн.

— Ничего себе «просто»! Это же самое суперское мороженое!

— Правда? — он берет мою ложку и подцепляет у меня из тарелки крем-брюле.

Я продолжаю изливаться не тему чудесных совпадений, его великой интуиции и тонкого понимания природы и значения маленьких радостей, а он за это время облизывает ложку и во второй раз лезет ко мне в тарелку.

— Продолжайте-продолжайте… вы хорошо рассказываете, — плотоядно улыбаясь, говорит он.

На третьей ложке я не выдерживаю.

— Эй, ложку-то, может, мне вернете?

Он с довольным видом облизывает ее и кидает мне в тарелку.

— А кофе, значит, не понравился? Не любите с имбирем и корицей?

— Нет, люблю, — говорю я, сразу погрустнев. — Просто… просто Фейга точно такой всегда варит.

— Точно такой же? Как интересно! А с мороженым, значит, нет никаких тревожных ассоциаций?

— Ну, мороженое «Талосто» для всех делает, а кофе был специально для меня. По крайней мере, так хотелось думать.

— Ну, тогда я вам новый сварю, — говорит он все с той же довольной полуулыбкой, и не меняя выражения лица, выплескивает содержимое моей чашки в раковину.

Вот любит человек красивые жесты!.. Нет, я, конечно, сам идиот. Надо было пить, да помалкивать… Но какой перевод продукта!

— Что? Теперь из-за кофе расстроились? Ну, сами подумайте, не могу же я, в самом деле, пить кофе, который специально для вас делали какие-то неизвестные мне женщины. Самому по случайности изготовить — еще куда не шло, но уж пить — извините!

Он разливает по двум чашкам новую порцию чего-то более простого, но не менее вкусного. А я думаю, что пора бы нам перейти на «ты». Потому что препираться с человеком, который ест твоей ложкой из твоей тарелки твое же мороженое, оставаясь при этом с ним на «вы», как-то это уже даже для меня немного «слишком». Вот только как это сделать? С ним ведь даже на брудершафт не выпить, потому что придется целоваться, а он явно этого не воспримет…

После ужина я, несмотря на выпитый перед этим кофе, вырубаюсь прямо на неразобранной постели поверх покрывала. Видимо, стресс и накопившаяся усталость дали, наконец, себя знать. Просыпаюсь уже глубокой ночью — исключительно, чтобы раздеться, умыться и почистить зубы, — и обнаруживаю себя укрытым каким-то пледом с рисунком из темно-зеленых виноградных листьев. Штерн уже спит, благодарить и расспрашивать нет никакой возможности. На ощупь плед странно похож на тот, который я оставил у Фейги, но в отличие от того, прекрасно вписывается в интерьер штерновой комнаты, а главное — очень близок моим собственным цветовым предпочтениям. Такой весь буро-зеленый с темно-красными в кирпичный оттенок прожилками. Это все я успеваю оценить уже утром, когда обнаруживаю себя в пустой квартире.

На столе в кухне оставлен мне дубликат ключей с брелком в виде зеленой металлической рыбки, которую можно использовать как открывашку для пивных бутылок. Я невольно обращаю внимание на цвет, потому что за исключением этих двух предметов, в здешней обстановке нет ничего зеленого. Указывает ли это обстоятельство на то, что обе эти вещи предназначены именно мне?.. Если да, то откуда он узнал, что мне нравится зеленый?.. Хотя, с другой стороны, раз он так внимательно разглядывал мои шмотки и помнит, в чем я когда-то ходил на работу, то мог и догадаться.

Я как раз заканчиваю раскладывать свои немногочисленные пожитки по освобожденным для меня полочкам и ящикам стола, когда является мой не в меру оживленный домовладелец. Вообще у себя дома читатель Штерн гораздо больше похож на человека, и гораздо меньше — на живописное полотно или мраморную статую. Привычная обстановка сообщает его точным жестам какую-то особую плавность, отчего они смотрятся несколько менее театральными, но зато куда как более изящными. Поскольку сам я в достаточной степени кинестетик, то наблюдать всю эту красоту в такой непосредственной близости, не имея при этом возможности к ней прикоснуться, в отдельные моменты становится для меня чуть ли не пыткой. Физиономия у него тоже, как выясняется, от природы гораздо более подвижная, чем мы все привыкли считать. Если в библиотеке он улыбается только в моем присутствии, и то нечасто, и исключительно глазами и уголками рта, здесь я всего за три дня насчитал аж несколько вариантов вполне себе полноценных человеческих улыбок. И вот — новое выражение!..

— Поехали! — чуть не с порога заявляет мне он, а глаза так и светятся азартным блеском. — Деньги дали авансом!

— Что, кутить поедем? — с опаской интересуюсь я.

— Какое «кутить»? Компьютер мне для вас в издательстве отдают!

Мы привозим железо, а потом полдня занимается его установкой на специально для меня освобожденном от книг и бумаг столе. Долго выясняем, что там работает и при каких условиях, в процессе чего открываем по меньшей мере четыре причины, по которым прежние владельцы решили-таки с ним расстаться. Когда все снесено, «винда» и все необходимые программы заново установлены, Штерн с изможденным видом валится на свою кровать.

— Нет, все-таки это не для гуманитарного ума работа…

— Слушайте, док! А может, мы сходим с вами куда-нибудь? Отметим мой новый фрилансерский статус? У Гарика из «Трех яблок» сегодня празднуют бёздник…

Он поворачивает ко мне свою скептическую физиономию, но по мере того, как я рассказываю, кто такой Гарик, какую музыку играет его команда, и кто там еще, возможно, будет на этом квартирнике, скептицизм его постепенно изглаживается.

— Это что, Гарри Зеленое яблоко?

— А, так вы его знаете?!

— Кто ж не знает Гарри… — говорит он с тяжким вздохом. — Ну, ладно, пойдемте. Покажете, что из себя представляет нынешняя богема.

«Отлично, отличненько…», — мысленно потираю я руки. Там мы вместе что-нибудь выпьем, и в большой компании простых и открытых людей, где все друг с другом на «ты», переход осуществить будет легче.

На уже основательно прокуренной лестничной клетке в позе двух дымящих атлантов, подпирающих стены, нас встречают блюзмен Алекс и фолкер Яков. Каждый раз, когда вижу их вместе, всегда удивляюсь тому, как они умудряются находить общий язык. Настолько разную музыку они играют, настолько по-разному выглядят, и даже аудитория их, как мне кажется, совершенно не пересекается.

— Кто же это к нам идет? — спрашивает, расплываясь в улыбке, всклокоченный, весь в феньках и коже Яков.

— Это Сенча к нам бредет, — из-под широкополой шляпы бормочет Алекс.

— Сенча со своей новой девушкой!

Я показываю им кулак, а сам оборачиваюсь на поднимающегося за мной Штерна, чтобы умолять его не обижаться на придурков.

— Подумать только! — раздается у меня над ухом мрачный рокот. — Какие шикарные молодые люди! И так откровенно завидуют любовным победам маленького Сенча!

Яков, изображая досаду, прикусывает язык.

— Впрочем, утешьтесь, мальчики, — продолжает в том же духе Штерн. — Я пока не замужем.

Алекс ржет под шляпой, показывая на Якова пальцем из-под своего черного пончо. Яков с обиженным видом смущенно скукоживается, прижимаясь к стенке и давая нам пройти. И тут я слышу позади себя совсем уже в другом тоне, почти что ласковым шепотом:

— Здравствуй, Яша!

Я оборачиваюсь, чтобы успеть заметить, как они не просто пожимают друг другу руки, а чуть ли не обнимаются.

— Явился, наконец, мерзавец! — Яков хлопает Штерна по плечу.

— От мерзавца слышу, — с улыбкой говорит Штерн, потом протягивает руку Алексу.

— Привет! — кивая шляпой, отвечает тот.

Не успеваю я выяснить, в чем дело, как из приоткрытой квартирной двери на площадку вываливается великий Стив, как всегда в окружении юных прекрасных дев — в данном случае в количестве трех штук. Они облепляют его со всех сторон, накручивают на пальцы его длинные космы, что-то там ему щебечут восторженное, а я все думаю, как это он умудряется одновременно обнимать три гибких стана всего одной парой рук. Мне не нравится его музыка, не нравятся его тексты, и я не понимаю, почему у таких мрачных интеллектуалов, как Алекс и Яков, нет такой своры поклонниц, а у Стива с его оптимистично-радужным примитивом их всегда толпы. Я отхожу в сторону от этой беснующейся групповухи и вдруг слышу оттуда восторженный вопль:

— Жорка! Ты что ли?!

— Н-да… — недовольно ворчит мой спутник.

Девушки отлетают в стороны, опадая со стивовых плеч, как осенние листья.

— Где ж ты пропадал? — кидается он к нам, нависая надо мной рыжебородой пузатой громадой. — Говорят, ты там чуть ли не отшельником живешь, только дом, да работа…

— Ну, ты же видишь, что это не так… — с явной неохотой отвечает невидимый Штерн, который судя по шебуршению за мой спиной, не спросив разрешения, запихивает свой шарф и перчатки ко мне в рюкзак.

— Девушку, гляжу я, себе завел… — говорит Стив, поверх моей головы.

— Это не девушка, это Сенч.

Спасибо, конечно… Но можно было бы нас друг другу просто представить, без лишних дефиниций.

— А-а…. ну это тебе, конечно, виднее… — так же поверху, не глядя на меня, отвечает этот девичий кумир.

— Знаешь, Стива, пойдем-ка лучше покурим. Куда-нибудь прочь с посторонних глаз. Про себя хоть расскажешь.

Тут на мое плечо ложится его рука, он наклоняется и шепчет мне прямо в ухо:

— Ступай пока без меня. Я чувствую, это надолго.

Когда я оглядываюсь, он уже шагает через ступеньку вверх по лестнице в поисках нужного ему подоконника. За ним, отдуваясь, поспешает Стивен. Девочки возбужденно перешептываются у стены. Для них мой черный ангел, неожиданный кумир их кумира — все равно, что для сказочных пиратов человек, которого боялся сам Флинт. Привел, называется, коллегу для совместной пьянки с целью перехода на «ты»… Я осматриваюсь в поисках табака. У Алекса зажата в зубах папироса, Яков посасывает трубку, у девушек, насколько я заметил — сплошь мышиные тампаксы от «Virginia slims» и «Esse». Единственные приличные сигареты ушли наверх и там участвуют в некоем долгом разговоре.

— Дай-ка мне беломору, — со вздохом обращаюсь я к Алексу.

— Во-во, — говорит он Якову, протягивая мне пачку. — Моя тоже на меня таким взглядом смотрит, когда мы вместе куда-то приходим.

— Привыкай-привыкай, Сенча, — подыгрывает ему Яков. — Мужики, они такие… Стоит чуть зазеваться, а они раз, и сваливают.

— Гады вы… — говорю я им с улыбкой.

— Гады, — самодовольным голосом подтверждает Яков.

— За что вас только девушки любят?

— А ни за что! — с видом оскорбленного достоинства заявляет он мне.

— А просто так! — в тон ему добавляет Алекс.

Мне нечего им на это сказать, и я глубоко затягиваюсь папиросой.

— Не, ты глянь, — подзуживает Алекс, — человек прямо на глазах постигает великую тайну полового диморфизма.

Я курю. Очень сосредоточенно курю.

— Все больше и больше проникается… — с видом знатока констатирует Яков.

— Не стыдно? — наконец, не выдерживаю я.

— Ладно-ладно, Сенча, — Яков хлопает меня по плечу, — не обижайся. Пойдем мы тебя наливочкой угостим, а ты нам расскажешь, где вы с этим перцем друг друга подцепили.

Я со вздохом иду за ними на кухню, едва успев издали махнуть рукой Гарику. Мне и самому охота услышать от них, откуда они знают Штерна, и что у них там за тема со Стивом. Меня усаживают на кухне, наливают что-то высокоградусное из коньячной бутылки, в которой плавает какая-то разлапистая дрянь. Я цежу ее мелкими глотками — из экономии: напиться хочется, а больше явно уже не нальют.

— Ну, давай, рассказывай…

— Да что рассказывать. Я работаю в библиотеке, а это наш самый злобный читатель Штерн.

— Штерн! Гляди-ка ты! — хмыкает Алекс.

— Как-то неправдоподобно… — скептически замечает Яков. — Ты веришь?

— Не-а, — отвечает Алекс. — Ты бы стал знакомиться с девушкой в библиотеке?

— Да я в такие места вообще не хожу! — деланно возмущается тот.

— Я бы тоже не стал. Но он не мы.

— Он не мы, — соглашается Яков. — Он с девушками не знакомится. Так что давай колись, Сенча! Мы же не спрашиваем тебя, чем ты его подцепил, — с ударением произносит он. — Мы спрашиваем, где. А то вон Стива с ним уже несколько лет нигде увидеться не может. А ты раз — и приводишь! Давай, колись! Не в «Лабрисе» же вы познакомились… — и он делает очередную свою потешную рожу, вытаращив глаза на Алекса.

— Между прочим, дорогой Яков, ваша осведомленность меня очень и очень настораживает…

— Между прочим, дорогой Алексей, моя осведомленность ничуть не больше вашей! Про «Лабрис» я знаю только то, что нас с вами туда никогда пустят.

Я пытаюсь представить одного и другого с их нарочито мужской лирикой в «Ларисе» и прыскаю со смеху. Библиотека их, видите ли, не устраивает…. Ладно, сами напросились!

— Хорошо, расскажу. Но сначала расскажите мне, что у них со Стивом может быть общего.

Они какое-то время переглядываются.

— Что может быть общего? Да все у них общее! Гоха Стиву когда-то тексты писал, музыку они вроде напополам сочиняли. А потом Гохе надоело.

— Подожди, какие тексты? Какую музыку?

— Ну, вот эти, с которыми Стив до сих пор выступает.

— То есть автор всего этого стивиного творчества — на самом деле Штерн?! Но это же невозможно слушать!

— Ну, уж ты сразу! Во-первых, очень даже возможно и все слушают. Там довольно много хорошего. Мало ли, что лично тебе не нравится, — вступается Яков. — Во-вторых, не всего. Они вместе только начинали. Гохиного там, конечно, больше, но без Стива бы ничего не вышло. Стив — лицо группы. У него драйв, у него харизма, у него внешность…

— А у Штерна не внешность, что ли?! — я пытаюсь представить его с электрогитарой или за клавишами и понимаю, что уже одного этого будет вполне достаточно, а что он там будет петь, женской аудитории вообще будет не важно. Но тексты, тексты…

— Это сейчас у него внешность, — усмехается Алекс. — А на втором курсе Универа, знаешь, обычный такой был еврейский мальчик из музыкальной школы.

— Как, впрочем, мы все, — высовывает язык Яков.

— Бр-р-р… у меня все равно в голове не укладывается! — не могу успокоиться я. — Нет, Стив, конечно, кумир миллионов…. Особенно у девушек. Но… Но это же невозможно! То, с чем сейчас Стив выступает, это же просто какая-то романтическая сопливая муть. Откровенная попса, только в рок антураже!

— Сенча, ты не прав! Более того, ты не права! Нормальная музыка, нормальный рок. Последние пару лет, после того, как они сменили клавишника, они вообще стали очень недурно звучать. Я тебе как музыкант говорю. Так что давай, будем откровенны, у тебя просто специфические требования к тематике. Ты не любишь, когда поют про то, что все хорошо. Особенно, если это про любовь. Видимо, потому что не веришь, что так бывает… Вот и все!..

Ну, все, заткнули меня, застыдили… Все же редко Яков бывает таким серьезным.

— Ты знаешь, — задумчиво добавляет Алекс. — Я думаю, что Гоха сам в какой-то момент изменил отношение к тому, что они делали. И вообще, кажется, все забросил. И музыку, и стихи… И даже появляться на людях перестал…

— Довольно давно, кстати. Лет восемь назад, или нет, девять… Да, девять лет… Так что давай, колись, где ты его подобрал!

— В «Лабрисе» и подобрал. Точнее, это он меня подобрал…. — и видя, что они мне уже совсем не верят, я вкратце рассказываю им историю моего «совращения», всячески стараясь выгородить Штерна, чтобы его, не дай бог, не заподозрили в порочащей связи.

— Исключительно деловые отношения. Я у него угол снимаю, пять с половиной квадратных метров.

Они смотрят друг на друга, какое-то время еще держатся, сжав губы и подрагивая ноздрями, но вдруг оба не выдерживают и одновременно начинают ржать. Они смеются так громко и неудержимо, что чуть не падают с табуреток. В кухню начинают заглядывать любопытные гости, интересуются у нас, что случилось, каждым своим вопросом провоцируя очередной взрыв хохота.

— Ты веришь? — спрашивает раскрасневшийся Яков, вытирая большим пальцем слезу.

— Да, — сквозь смех отвечает Алекс. — Да, теперь верю. Это действительно в его духе!

Они снова смеются, но уже почти без сил.

— Нет, Сенча! Это здорово! Это самая прекрасная разводка на секс, о которой я слышал!

— Какая разводка?!

— Подожди, — Яков перестает смеяться, но все еще весело глядит на меня. — Ты что, серьезно думаешь, что два разнополых человека могут спокойно жить в одной комнате?

— Да я не думаю! Мы уже в ней живем!

Ответом мне — новая смеховая истерика. И откуда в них столько энергии?.. В какой-то момент они более-менее успокаиваются и снова встречаются глазами.

— Ну, главное мы все-таки выяснили! — говорит Яков. — С Гохой все в порядке! А вот с тобой, Сенча… — и они снова смеются.

Мне страшно обидно за Штерна, у которого явно ничего не в порядке — с этим его отшельничеством, с этой его тайной, но явно неразделенной любовью, с этим его неприятием самого себя как красивого человека. И при этом мне очень не нравится то, что подразумевают эти два долбоеба под словом «в порядке».

— Слушайте, ну нельзя же так! Нельзя судить о человеке по самим себе!

— Да ты-то что вообще в этом понимаешь?

— Это я-то ничего не понимаю?!

Дальше начинается уже обычная пьяная свара на тему того, кто и нас более искушен в половом вопросе — как у нас уже неоднократно бывало с Яковом. На этот раз, правда, спор идет не обо мне, а об отсутствующем персонаже, но дела это не меняет. От полового детерминизма и роли гормон в принятии решений мы довольно быстро переходим к свободе воли. Тут я начинаю не к месту цитировать Дунса Скота и даже коварно привожу в нужном мне аспекте Августина, после чего Яков не выдерживает и уже в голос орет:

— Говно твой блаженный Августин! Говно, слышишь! Уж он-то точно тут ничего не понимал!

— Это Августин-то ничего не понимал?! — ору я, совершенно забыв, что в личной жизни гиппонский епископ как раз придерживался позиции Якова.

При мне, как известно, нельзя говорить гадости про средневековых философов, потому что я перестаю себя контролировать. На поднятый нами шум стекается еще больше зрителей. Они набиваются в тесную кухню, чуть ли не делают ставки, подбадривают — кто Якова, кто меня. В образовавшейся вокруг нас толпе я внезапно замечаю пронзительную синеву штерновых глаз. Он уже порядком пьян, при этом совершенно сияет и, кажется, страшно увлечен нашим спором. Я замечаю у него в руках какую-то подозрительно мелкую трубку, которая тут же идет дальше по рукам.

— Давай, Сенча, вжарь этим технарям! — кричит он мне, выпуская из ноздрей клубы дыма, из-за чего становится похожим на дракона.

Приходят вестники мира и сообщают, что Гарик, наконец-то дождался всех своих музыкантов, народ распаковывает инструменты. Таким образом, у нас еще целых пять минут, в течение которых мы можем базарить, а потом надо идти в комнату.

Штерн протягивает руку к моей стопке, облизывает ее края, и уже сам вопит на Якова с Алексом:

— Изверги! Вы мне чем тут ребенка травите?!

— Сам-то в курсе, что ты сейчас курил? — кричу ему я.

Тут раздается несколько громких хлопков в ладоши. Народ смолкает и начинает пробираться в комнату. В этот момент проникновенным шепотом мне на ухо сообщается:

— Кажется, но я в этом не уверен, это был гашиш. Единственно, в чем я точно уверен, это то что обстановка для его потребления была самая, что ни на есть ненадлежащая. И все из-за ваших с Яковом воплей…

Яков взирает на меня с видом торжествующего победителя. Он думает, что виснущий на моем плече Штерн в нашем с ним споре что-то доказывает. Я показываю на них с Алексом пальцем, и сообщаю Штерну:

— Они ничего не понимают в сказочных чудовищах…

— Да, — кивком соглашается он. — Откуда им знать, что бывает, когда два единорога охотятся друг на друга… Пойдем-ка, дружище Сенч, слушать Гарика. Иначе зачем мы сюда пришли?

Все первое отделение мы сидим бок о бок, прижавшись спиной к стене и поджав ноги, чтобы дать место сидящим и лежащим перед нами. В перерыве у нас даже нет возможности выбраться, и нам передают стакан сока с водкой, из которого мы пьем по очереди. Во втором отделении, когда с акустикой выступает Стивен, и народу становится еще больше, Штерн откровенно заваливает голову мне на плечо и чуть ли не спит, уткнувшись носом в мою шею. Я внимательно слушаю Стивена и пытаюсь представить, как звучали бы эти стихи, произнесенные штерновым голосом. И странное дело, теперь, когда я знаю, кто истинный автор, тексты уже не кажутся мне дурацкими. А уж наивно-оптимистичными они мне не кажутся вовсе. Это как детские сказки с нарочито счастливым концом, когда ты ясно понимаешь, что на самом-то деле — в реальной жизни — никакие крапивные рубашки никого не спасут и никакая мама к Серой Шейке не прилетит. В какой-то момент я начинаю откровенно рыдать, прекрасно понимая, что теперь я мало чем отличаюсь от стивовых поклонниц.

— Ну, что за соленую слякоть ты тут разводишь, — недовольно ворчит самоустранившийся автор, слизывая со своих губ мои слезы. И я понимаю, что не могу ему объяснить, отчего я плачу. И что растрогал меня вовсе не Стив, которого я как раз никогда не ценил.

Утром я просыпаюсь с головой полной опилок и мозгами всмятку. Подташнивает, дико хочется пить, но сил встать с кровати я в себе почти не наблюдаю.

— Ты знаешь, который час? — доносится до меня из противоположного угла комнаты.

Судя по голосу, ему также хреново, как и мне. Но — ура! ура! — мы все-таки перешли на «ты». Я весьма смутно помню нашу дорогу домой. Помню, я почему-то предложил ему идти пешком, а он почему-то согласился. Помню, шли в обнимку. Штерн почти лежал на моем плече, а мне пришлось обхватить его за талию, но кто кого вел и кто кому в результате помогал идти, этого я уже не помню. Помню, что он рассказывал мне про Бездну и Тошноту. Не помню, что. Я в лицах пересказывал ему «Историю моих бедствий» Абеляра. Не помню, зачем. Еще помню, как он остановился, привалившись к какому-то гранитному парапету над какой-то рекой, и мы с ним курили одну сигарету на двоих. Что за парапет, и что за река, вспомнить тоже не получается, потому что, помню, покурив, он решительно сказал, что с него хватит, и стал ловить машину. За каких-нибудь десять минут, которые опять-таки он поспал у меня на плече, мы доехали до дома. И мне тогда показалось, что было бы совершенно естественно заснуть нам с ним на одной кровати, все так же в обнимку, как шли и ехали. Но кроватей было две… К тому же, войдя в комнату, хозяин мой как-то резко вдруг помрачнел, и судя по той обвиняющей интонации, с которой он только что задал мне этот свой вопрос, за ночь мрачный настрой у него только усилился.

— Сенч… ты помнишь, что сегодня понедельник?

Хороший вопрос…

— Ты на работу собираешься или нет?

Я, только что с ужасом представлявший себе перспективу простого перемещения тела в вертикальное положение, впадаю от этого вопроса в состояние экзистенциального выбора.

— Ты б еще, быть иль не быть, спросил…

— Понятно…

Я слышу, как он на ощупь, не поднимаясь с кровати, шарит рукой по столу, что-то роняет, тихо ругается. Потом я слышу характерное вяканье, которое обычно издают мобильники, когда набираешь на них чей-то номер. Далее до моего слуха доносится следующее — все хриплым голосом и сквозь нескрываемую головную боль:

— Н-да… Да, я… Думаю, что похмелье… Не знаю… Ну, скажите, что отравление… Сейчас?… Здесь, у меня дома… Вид?… — раздается скрип пружин, похоже, он перегибается с кровати, — Вид сносный…. Да…. Да, я знаю…. Да, виноват…. Мужчинам вообще нельзя доверять, Лиса.

Я слышу, как он разъединяется.

— Что это было, док? — спрашиваю я. Когда до меня, наконец, доходит смысл последней фразы.

— Меня назвали безответственным кретином. Зато ты теперь — с полной ответственностью — можешь не идти на работу. И не спрашивай, откуда у меня ее номер телефона.

Мне становится стыдно. Усилием воли — нельзя же допустить победу Якова в нашем споре о физиологическом детерминизме — я заставляю себя встать. Доползаю до кухни, выпиваю два стакана воды, потом наливаю Штерну, и тут вижу его шатающимся в дверях кухни. Он в своем роскошном халате, видимо, в отличие от меня у него хватило вчера и силы, и воли на то, чтобы раздеться. Отодвинув меня в сторону, он лезет в холодильник, достает оттуда лимон и, надрезав, выжимает себе в стакан несколько капель сока. Выпив залпом, он садится за стол и строго на меня смотрит — насколько это вообще возможно, строго смотреть такими красными глазами.

— Вот что б больше — ни разу в жизни!..

— Угу, — я покорно киваю.

— Вообще ни разу!

Я снова киваю.

— И, пожалуйста, ни слова больше о том, что было вчера. В том числе и об этих людях…

Я опять киваю. А что остается?…

— Все. В душ, а потом работать. Ты делай, что хочешь.

Обидно, конечно… Зря что ли столько всего узнал о нем личного и интересного?.. Зря что ли в обнимку столько ходили?… Ну, с другой стороны, сам же вчера кинулся отстаивать право человека на отшельничество…

На работе все расспрашивают о моем самочувствии. Прямо неловко. Лиса, загадочно улыбаясь, дожидается, когда мы остаемся наедине, и только тогда говорит:

— Я так чувствую, тебе понравилось, когда тебя красивые молодые люди на плече таскают?

— Ну, вот плечо-то как раз всю дорогу было мое, — и чтобы как-то отвязаться от пытливого взгляда Лисы, рассказываю ей о посещении Гарика и о том, что я узнал от Алекса с Яковом.

— Да, любопытный юноша, — говорит она. — А как у него дома?

Я честно рассказываю про розы и веера. Она загадочно улыбается, но, кажется, мой ответ ее удовлетворяет. По крайней мере, никаких вопросов больше не следует. Ну, да, мало ли… Может, Штерн меня просто одного домой пьяного не отпустил, а повел ночевать к себе. Ну, тем лучше. Интересно только, откуда у него ее телефон, и почему она об этом меня не спрашивает.

Между тем является герой моей повести. Я еще издали различаю его шаги, и поворачиваюсь назад, чтобы посмотреть, как он будет общаться с Лисой после того, как удостоился от нее вчера столь нелестной оценки. Не глядя в мою сторону, он подходит к ней с заполненными требованиями.

— У нас все хорошо? — интересуется она у него нарочито томным голосом, каким обычно спрашивает, не хочет ли он снять пальто.

— Ну, разумеется, — отвечает он в той же манере с легкой полуулыбкой.

Если бы это не была неспособная интересоваться мужчинами Лиса, и если бы это не был органически не приемлющий никакого флирта Штерн, я бы решил, что эти двое друг с другом заигрывают. Хорошо еще, что девочки этого не видели!.. Что у них там все-таки за дела с Лисой, раз они так друг над другом подтрунивают? Хотя, с другой стороны, учитывая его просвещенность в отношении определенной символики и наличие допуска в «Лабрис», у них вполне могут оказаться и общие темы, и общие знакомые… И, разумеется, ни тот, ни другая, даже если у них прямо поинтересоваться, мне ни о чем не расскажут.

Штерн идет ко мне, все с той же полуулыбкой садится и спрашивает, когда у меня будет время выйти с ним прогуляться по магазинам.

— Зачем?

— Затем, что я не могу пойти в театр с человеком, одетым, как для хиповской тусовки.

— А мы идем в театр?

Он достает билеты на «Дона Жуана» в Мариинку.

— Я, наконец, решился.

— А-а! Ты купил билеты у театральной феи! А если они превратятся в приглашение на данс-макабр?

— Туда тем более нельзя иди в таком виде, — резонно замечает он.

— А как же…

— Ничего, переведешь мне еще одну статью.

— А я еще ту не начал.

— Пить меньше надо. Так когда?

Я иду звонить напарникам, уточняю, в какой час мои занятия в каталоге могут быть перенесены, и мы договариваемся о времени.

В Гостинке по каким-то одному ему очевидным признакам он выбирает мне пиджак, брюки и рубашку. Все это поначалу вызывает у меня протест, потому что я привык одеваться из сэконда и сама идея подбора одежды в женском отделе мне претит.

— Ты понимаешь, — говорит он мне, — что для того, чтобы не привлекать внимания к особенностям твоей фигуры, надо чтобы одежда сидела естественно. Для этого она должна быть как минимум твоего размера.

Ага, Лиса тоже любила одно время говорить: «Не хочешь, чтоб таращились на твою задницу, носи юбки».

— Давай, померяй сначала, а потом будешь сомневаться в моих способностях!

В примерочной кабинке он стоит в своем черном пальто, прислонившись спиной к боковой стойке, наполовину скрытый от меня занавеской. Когда я натягиваю на себя брюки, он просовывает ко мне голову, задумчиво стучит себя по переносице:

— Нет, снимай. Пойду принесу тебе другие.

На пятой паре он, наконец, удовлетворенно кивает. Пиджак сразу вызывает у него горячее одобрение. Про рубашку думает, потом говорит, что согласен взять на размер побольше.

— Это компромисс между чем и чем будет, если не секрет?

— Между привычным тебе уровнем комфорта и необходимым уровнем обзора.

— Необходимым кому?

— Это смотря с какой стороны смотреть.

Я начинаю чувствовать себя какой-то куклой, которую наряжает богатый любовник.

— Но я же сказал, что согласен на компромисс. Хорошо, на два размера…

Он приносит мне рубашку. Внимательно смотрит, как я ее надеваю поверх футболки.

— Так и быть, подарю тебе какой-нибудь из своих платков на шею.

Ура! У меня будет платок, как у читателя Штерна!.. Я надеваю пиджак, и странным образом, мне не хочется его тут же скинуть. Вполне так все пристойно смотрится, даже грудь не особо видно, если специально не приглядываться.

— Ну что?

— Угу, — удовлетворенно тянет он, закусив губу.

— Больше не хочется немедленно снять с меня всю одежду? — ерничаю я.

— Хочется… — довольно щурится он. — Но медленно… Жаль, что не будешь так ходить в библиотеку.

Конечно, не буду, а то все сразу поймут, чьих это рук дело. Потому что в черном велюровом пиджаке и белой рубашке с нашейным платком я буду выглядеть как уменьшенная копия Штерна, только в более теплых тонах и отлитая по женским лекалам. Впервые увидев нас рядом, я понимаю, что как всегда переоценил свой рост, и он выше меня почти на голову: я ему где-то до подбородка. Мысленно пытаюсь представить рядом с ним по очереди всех своих девчонок и понимаю, что с ним они бы смотрелись гораздо эффектнее. Повезло ж человеку! Мало того, что красив, как я не знаю кто, так еще и нормального роста.

И все-таки… Волосы у нас примерно одной длины, мои только более встрепанные. Но дело не в этом. Скосив на него глаз, я узнаю знакомое по собственному лицу выражение: у него взгляд человека, привыкшего нарочито не замечать зеркала. Единственное зеркало в его доме расположено в ванной на внутренней стороне дверцы шкафчика — побриться и повязать платок. Глядя на его запрокинутое лицо с опущенными ресницами, я вдруг вспоминаю, что бреется он исключительно опасной бритвой — это я выяснил, когда полез искать бритвенный станок, чтобы побрить подмышками. Жутко представить, каково ему каждое утро наблюдать собственное отражение с лезвием в руке около горла (вот так впервые и задумываешься, что менструации не такая уж и страшная пытка…). И эта неприязнь к собственной телесности роднит нас больше, чем что-либо другое, делая нас почти похожими.

— Люди будут думать, что мы с тобой такие неправильные близнецы… — говорю я, разглядывая наши отражения.

— Пускай думают, — и по его лицу разливается какое-то удивительное блаженство.

На него хочется смотреть безотрывно. Ради одного этого стоило все тут перемерить!

— Пойдем еще что-нибудь тебе посмотрим. Мне понравилось, — говорит он с улыбкой, приоткрывая один глаз. И я смеюсь, глядя на него…

Купив то, ради чего шли, он начинает уже откровенно дурачиться. Затаскивает меня в мужской отдел и на глазах изумленных продавщиц начинает прикладывать к моей груди всякие длиннорукавные футболки.

— В качестве компенсации за пережитый стресс.

— Покажи хоть, что там за рисунок!

— С паучком будешь носить? Что, опять я угадал? Заверните нам, пожалуйста!

Быстрым шагом пересекая женский отдел, он сдергивает с вешалки какую-то выдаваемую за платье комбинацию, тоже прикладывает ко мне и прыскает со смеху.

— Да на тебе и то лучше будет смотреться, — говорю я ему.

— Платье из желтых листьев? С моей-то мастью? Ты в своем уме?

— Вон тебе синенькое.

Я получаю тычок под ребра.

— Фу… Придумал тоже… Это же для Ляли платье! Неужели не видно?

Мы просматриваем все, что висит на стойке. Выбираем наряды Рите, Лисе, Нинэль Эдуардовне и даже Фейге. Фейге выбираем даже два, потому что Штерн настаивает на том, что цвет важнее фасона и упорно хочет видеть мою девушку в бордово-зеленом, не взирая на длину юбки. Мне же остается только признать, что у нас с ним схожие цветовые ассоциации, хотя он и видел Фейгу издали всего один раз.

Проведя предыдущий день в борьбе с похмельем, я, движимый чувством вины, решаю посвятить этот вечер хозяйству: осваиваю посудомоечную машину, иду в магазин за продуктами и готовлю суп. Из всех этих трех предприятий ни одно нельзя признать в полной мере успешным. Машину я загружаю неправильно, и Штерн с ворчанием прочитывает мне на эту тему целую лекцию. В магазине я по привычке выбираю все самое дешевое и, по мнению хозяина кошелька, малосъедобное, но при этом в неуничтожимых количествах. На этом фоне суп, можно сказать, даже удостаивается некоторой похвалы:

— Ладно, — говорит Штерн, вытирая салфеткой губы, — есть можно. Так и быть, можешь тут готовить.

Получив от него эту лицензию, на следующий день я решаюсь изготовить завтрак. С сервировкой стола тут же выходит конфуз. Я не знаю, куда класть вилки: Штерн держит вилку в левой руке, а я — в правой. Эстетическое чувство требует от меня, чтобы они лежали одинаково.

— На самом деле все просто, — объясняет мне всамделишный эстет. — Представь, что левая рука предназначена исключительно для того, чтобы держать вилку. Ею нельзя делать то, что делаешь правой. И наоборот.

Я мрачно смотрю на демонстрируемые мне красивым жестом руки — правую и левую. Пытаюсь понять, какая из них мне нравится больше. Потом думаю о том, что бы я мог делать этими руками, правой и левой, будь у меня такие же. Уж точно не столовые бы приборы ими сжимал…

Мое воспитание на этом, впрочем, не заканчивается. Стоит мне положить себе свою порцию каши с овощами, как Штерн забирает у меня тарелку и скидывает треть обратно на сковородку.

— Почему?

— Потому. Сначала это доешь. Надоело уже за тебя тарелки подчищать.

Деспотизм, гнусный деспотизм…..

— И не надо так смотреть на мою порцию. Я больше вешу.

— Ну не в два же раза!

— На мыслительную деятельность требуется больше энергии, чем на эмоциональную.

— А у меня что? Не мыслительная деятельность?

— И это говорит человек, который вчера вечером вместо того, чтобы переводить, читал Джойса? Добро бы еще в оригинале.

Тут я уже просто надуваюсь, перекладываю вилку в правую руку и склонившись над тарелкой молча и мрачно жую. Ничего себе! Джойс ему мой, видите ли, поперек горла!

— Сенча, солнышко… не надо переедать, пожалуйста. Я понимаю, если бы у тебя кубышка с деньгами была запрятана для всяких там эндокринологов-гастроэнтерологов… Денег лучше с собой лишних возьми, на работе сходишь еще раз поешь.

Этот аргумент мне приходится признать справедливым. Я и сам знаю, что мне нельзя много съедать за один раз, а надо есть чаще и мелкими порциями. Но в момент раздачи пищи всегда очень сложно устоять. Да и когда у меня были лишние деньги на питание на работе?… И тем не менее, несмотря на мое согласие, он еще долго не допускает меня к раскладыванию еды по тарелкам, даже если готовлю я. Джойсом, впрочем, больше не попрекает.

Собираясь в театр, переодеваемся каждый в своем углу. Застегнув рубашку, я оборачиваюсь, и вижу брошенный на его кровати халат. Штерн, вставляя запонки, смотрит на меня со скептической улыбкой.

— Ну, подойди потрогай, — нехотя произносит он.

— А можно?

— Ну я ж вижу, что тебе неймется… Угораздило жить с кинестетиком!

Я хватаю руками огромные кисти, которые тут же упруго сжимаются и выскальзывают из ладоней, как живые, пропускаю между пальцами шнур, глажу ткань.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я смущенным шепотом.

— А то я не в курсе, что ты вечно мои ракушки и камушки ощупываешь! Как дитя малое… Спасибо, хоть в рот не тянешь.

— Но я же на место их всегда ставлю.

— Еще бы не на место! Рисунок один вчера вверх ногами кто поставил?

— Но там же все равно не понятно, где верх, а где низ…

Он кидается к полке, сует мне под нос одну из своих крошечных картинок:

— Как тут может быть что-то непонятно?!.. Вот для таких как ты, которые думают, что изображение непременно должно быт предметным… Для таких есть дата на обороте — в правом нижнем углу. Так что если берешь что-то… О-о-о, нет!.. Не могу я этого больше видеть!

Он отнимает у меня халат — оказывается, я бессознательно вожу кистью по подбородку, покусывая кончики свитых ниток. Глядя, как он запихивает халат в шкаф, интересуюсь, неужели он так сильно опасается за его невинность.

— Если бы только за его! — огрызается он.

Нет, я, конечно, уже готов шнуровать ему ботинки и кофе в постель приносить (что, правда, является грубым нарушением правил внутреннего распорядка), но не настолько же я маньяк, чтобы не уважать чужих принципов…

Работает он, действительно, много. Я бы никогда так не смог. При этом никаких поблажек: несколько перерывов на гимнастические упражнения с растяжками (о, глаза б мои на эту пластику не смотрели!), регулярное проветривание комнаты во время перерывов на чай, вечерняя прогулка после библиотеки и музыка, музыка, музыка…. Раз в неделю — выход в театр или филармонию, иногда в кино. Опять же раз или два раза в неделю — просмотр какого-нибудь взятого в прокат фильма. Причем в половине случаев по результатам просмотра пишется небольшая рецензия или колонка, которую непременно где-нибудь публикуют в столичных изданиях под одним из его многочисленных псевдонимов, по большей части, впрочем, довольно прозрачных. Сразу видно, что человек уже много лет существует в одном и том же ритме, и мне ничего не остается, как включиться в этот ритм, раз уж я теперь от него экономически завишу.

С переводом у меня пока получается не особо. Мне с самого начала запрещено задавать вопросы по ходу, поэтому все движется крайне медленно. Когда я перевожу пару страниц, Штерн подходит ко мне, заглядывает на пару минут в источник, потом смотрит на то, что получилось у меня:

— Ага… А теперь, посмотрим, как это должно быть по-русски… — и почти сходу наговаривает гладкий текст с правильными предложениями, легкими внятными конструкциями и верными определениями.

Я в ужасе хватаюсь за голову.

— Если что-то выходит недостаточно хорошо — это не повод для того, чтобы расстраиваться. Это просто еще одна возможность что-то в этом мире исправить. Вперед, мой верный оруженосец!..

В библиотеке мы видимся реже, чем раньше. Отчасти потому что все необходимые задания, связанные с ГАКом, а иногда даже и с систематикой, он дает мне утром. В результате я сам начинаю заполнять за него часть требований, что существенно облегчает ему общение с «серпентарием» и избавляет от обращений к моим непосредственным коллегам. Одновременно со списками литературы я получаю от него список для покупки продуктов и необходимых предметов. Иногда, если я ухожу к открытию, а сам он приходит в библиотеку позже и заходит в зал в мое отсутствие, я нахожу эти его перечни у себя на столе под клавиатурой. Иногда в виде записок: «В коридоре умерла лампочка. 60 Вт» или «Не нашел в доме молока». Деньги выдаются мне с вечера с таким постоянством, что я уже сбился со счета и уверен только в одном — за месяц я проедаю гораздо больше, чем зарабатываю. Единственно, что меня утешает, это то, что своими усилиями в библиотеке и по хозяйству хотя бы время я ему существенно экономлю.

Он никогда не показывает мне свои тексты, не говоря уж о переводах. Но все время таскает меня с собой на концерты и постановки — во многом для того, чтобы потом расспросить о моем впечатлении. С легкостью делится своим мнением, обращает мое внимание на какие-то важные, но неприметные с первого взгляда детали, но никогда не спорит. С ним очень интересно ходить на выставки: практически про любую вещь он может сходу рассказать, чем она хороша, что именно в ней красиво и почему к ней надо относиться как к художественной ценности. Причем это касается вообще всего, что только может быть выставлено в музее — даже тех произведений, на которые лично я бы и внимания обращать не стал, а тем более признавать за ними право назваться искусством.

В отношении кино он, правда, куда более избирателен. Может прийти домой с пятью взятыми на прокат дисками, и два из них отбраковать сразу после пятой минуты просмотра. У него какое-то потрясающее чутье на стоящие вещи: по каким приметам он выбирает эти фильмы в прокате, для меня всегда остается загадкой. Но факт остается фактом, если он говорит, что фильм хорошо сделан, это так и есть, если же заявляет, что ничего интересного, так в результате и оказывается.

Соответственно в том, что касается интеллектуального общения, у меня наблюдается даже некоторый перебор. Хотя временами я себя ощущаю как какая-то Элиза Дулиттл, которую постепенно приобщают к кругу интересов потомственной интеллигенции. Ассоциация эта тем более часто приходит мне на ум, что периодически меня принимаются учить правильно не только писать, но и говорить по-русски.

— Ах, ну да, это же я еврей… Это же мне положено русский язык знать, — возмущается каждый раз он, когда слышит от меня какое-нибудь привычное мне ударение или замечает, что я не ставлю запятых.

— Конечно! — возмущаюсь в ответ я. — Носитель языка — как хочу, так и ношу. Не всем же по Розенталю жить…

— Русский человек! Во всей красе! — всплескивает руками он.

— Да, — ворчу я. — Представитель титульной нации…

— К нации он еще примазывается! С угро-финской фамилией…

Дальше выясняется, что я понятия не имею, что значит моя фамилия, с трудом могу вспомнить, откуда происходили мои неграмотные предки (что в результате всех этих перемещений в советское время и в правду восстановить не так просто), и еще я не знаю географии. Но вроде все сходится, на каком-то из мордовских языков моя фамилия обозначает какую-то утку.

— Я ж говорю, русский человек! — ворчит Штерн.

Институт благородных девиц какой-то!.. Следует, впрочем, отметить, что несмотря на мое внешнее сопротивление, ему весьма удается мое воспитание. Я начинаю внимательнее относиться к словам, меня меньше приходится править в письменных текстах, я начинаю ценить и любить те явления культуры, о существовании которых я раньше даже не и подозревал. Знать бы только, с какой целью это делается? Хотя, может, ему просто скучно в этой его по-холостяцки налаженной жизни, а я своим присутствием просто не даю ему окончательно замкнуться в его добровольном отшельничестве.

В том, что касается эмоционально-телесной сферы, то — вынеся за скобки то, что, кроме Маленькой Лизы, секса за последние семь месяцев у меня так и не было — должен сказать, что мне с ним удивительно хорошо. До общения с ним я вообще не предполагал, что с мужчиной может быть настолько легко и просто. И это несмотря на все его ворчание, весь его непредсказуемый деспотизм, склонность к интроверсии и общую загадочность его поведения. Он действительно напрочь лишен идеи о необходимости следования каким бы то ни было гендерным стереотипам. Настолько, что иногда даже не знаешь, как с ним себя вести. В кафе или в магазине он может запросто кинуть мне бумажник и попросить расплатиться за нас обоих, а сам пойти что-нибудь рассматривать. Может явиться ко мне в читальный зал и в присутствии беседующего со мной читателя или даже кого-то из следящих за нами библиотекарей попросить меня пойти угостить его кофе, потому что он, видите ли, спустил все деньги на книги. Может, совершенно не стесняясь, впасть в панику из-за какой-то бытовой ерунды, вроде засорившейся раковины, предоставив мне возможность спасти положение.

При всем при этом (и это меня совершенно поражает) — развитая до уровня чуть ли не физиологической привычки бытовая вежливость и предупредительность, особенно в отношении пожилых дам. Придержать дверь, подать руку какой-нибудь выходящей из транспорта старушке — это вообще доведено у него до автоматизма. Он всегда необычайно корректен и даже приветлив со всякими билетершами, гардеробщицами, официантками и продавщицами, прежде всего с теми, кто в возрасте.

Впрочем, я вспоминаю, что и со мной на эскалаторе в метро он тоже всегда становится на нижнюю ступеньку. Но делает это настолько отработанным движением, что у меня ни разу не возникло с ним той неловкой заминки, какая у меня нередко случается с другими молодыми людьми (обычно я забываю, что человек выше меня ростом и по привычке, выработанной от общения с девицами, сам становлюсь спиной вниз по ходу движения, и меня естественно тут же пытаются наставить на путь истинный). В дверь, как я сейчас понимаю, он тоже всегда пропускает меня вперед, но опять же делает это так автоматически, что у нас с ним не возникает даже намека на это извечное мельтешение в проходе, без которого не обходится ни одно скопление интеллигентной публики.

На фоне этой галантной выучки его манера общения с «серпентарием» выглядит особенно вызывающе. Очевидно, их война имеет куда более долгую историю, чем я привык думать, а может, тут дело прежде всего в его особой чувствительности ко всякого рода заигрываниям со стороны прекрасного пола. Со мной он, во всяком случае, никогда не позволяет себе ни единого галантного жеста. Никаких этих неуместных предложений руки по выходе из маршрутки, никакого насильственного отъема рюкзака или пакетов с продуктами, никакого поспешного запихивания тебя в пальто. Мне это все безумно импонировало до одного момента, когда я сам наиподлейшим образом не воззвал к этим гендерным стереотипам, в связи с чем мне тут же не был преподнесен суровый урок.

Маяковка решила избавиться от части своих фондов, выложив на раздачу в подвале у гардероба редко требуемую литературу, доставшуюся ей в семидесятые годы по обмену с каким-то немецким университетом. Все наши там уже основательно попаслись. Я тоже предложил зайти туда Штерну, и он что-то выбрал себе из страноведческих альбомов, захватив пару поэтических сборников. Я же как человек жадный до халявы набрал там всего, даже не думая о том, соберусь ли я когда-либо это читать — лишь бы только с фотографиями средневековых замков и романских церквей. По пути к метро я, понятное дело, вспомнил о том, что позвоночник уже давно не тот, и те времена, когда я каждый день бегал по Универу со словарем Дворецкого за спиной, безвозвратно ушли в прошлое.

— Не хочешь ли ты, о благородный Штерн, понести мой рюкзак? — спросил я тогда своего спутника.

— Нет, не хочу, — честно признался он.

— Вот он, упадок рыцарственности… — начал было я свои ламентации, но меня тут же прервали.

— Ну-ка покажи, что у тебя там, — он остановился и прямо на мосту, залезши ко мне за спину, стал выкладывать на постамент под нависшие над нами медные конские подковы мою добычу. — Да, десять штук. Немало. Ну, значит, в следующий раз будешь умнее и возьмешь шесть.

И начинает складывать книги обратно, продолжая в своем излюбленном меланхолическом тоне, что мол, странно ему слышать в этой связи какие-то разговоры о рыцарственности, особенно от медиевиста. Ибо рыцари, как известно, за плебеями книжек не таскают.

— Тоже мне, потомственный аристократ из черты оседлости… — ворчу я, обидевшись на плебея.

— Евреи за гоями тоже книжек не таскают, — с улыбкой говорит мне эта наглая бестия. — Школяр за школяром — еще куда ни шло. Но и в этом случае носить книги полагается за мной тебе. Потому что я старше, имею ученую степень, а ты по своему статусу даже на магистра искусств не тянешь.

Тут я вижу в руках у него три самые толстые и самые красивые из отобранных мною книжек.

— Вот эти так и быть возьму к себе. Если ты их мне даришь.

А то я не к нему домой все это сокровище волоку!

— Лиценциатушко-бакалаврушко ты мое…

Мало того, что книжки заграбастал, так еще и издевается. Нет, зараза все-таки… такая зараза!

Когда мы возвращаемся вечером в метро после какого-нибудь фильма или концерта, меня уже клонит в сон. Обычно я сползаю по сиденью, чтобы можно было облокотить голову на спинку, но с какого-то момента я замечаю, что Штерн, предупреждая это мое движение, опускается сам, подставляя мне плечо. Ну, раз настаивает, чего уж там… С тех пор в вечернее время наших подземных перемещений я засыпаю у него на плече, а он меня будит на нашей станции, похлопывая по коленке.

Иногда нам случается ездить вместе в библиотеку — в те дни, когда мне не надо к открытию. В метро давка, и чтобы как-то оградить меня от чужих спин и локтей, он обнимает меня правой рукой, прижимая к себе; в левой — непременно какая-нибудь книга. Поначалу он каждый раз делает недовольное лицо, закатывая глаза: чем, мол, только не приходится в этой жизни заниматься, вот, например, держать падающих в метро библиографов. Я посмеиваюсь над ним. Обычно я сам всегда кого-нибудь удерживаю от падения в давке, но для этого надо, чтобы этот кто-то был меньше тебя или хотя бы такого же роста, как ты.

— Будешь ехидничать, не буду тебя держать. Давно в толпе не затирали? — строго говорит он мне. Потом и вовсе прижимает меня к себе, накрывая ладонью мой затылок. Я утыкаюсь носом в его синий шарф, и начинаю возиться, чтобы добраться до белокожей шеи.

— Мне иначе читать неудобно, — сообщает он мне.

Читает он Рильке с параллельным переводом, восторженно вздыхая на самом Рильке и тихо бранясь в адрес переводчиков.

— Вот послушай, — говорит он мне и читает мне на ухо немецкие строчки, по моей просьбе переводит отдельные слова, повторяет еще раз. — Ты чувствуешь, какая тут аллитерация? И вот что они с этим делают… Тьфу… невозможно читать даже!

Потом у нас это входит в традицию — что-то читать друг другу по пути в метро или дома, лежа в кровати. Это грустно, потому что я понимаю: отныне не только фильмы и живописные полотна, но и многие книги будут отчетливо ассоциироваться с его голосом.

На работе между тем никто не догадывается, что мы живем вместе. Про то, что общаемся и я активно ему помогаю, в курсе уже все, но никто не подозревает, что это общение выходит за стены библиотеки.

Рита в очередной раз решила расстаться со своим молодым человеком, в связи с чем пребывает в состоянии радостного возбуждения. Она красочно жалуется на жизнь, феерично ругает мужиков, ей требуется благожелательный собеседник и эмоциональная поддержка. Ну а кто я такой, чтобы отказать красивой девушке в эмоциональной поддержке? Особенно когда я сам так в ней нуждаюсь, ибо имея под боком недоступного Штерна, постоянно вижу во снах красивых эмоциональных женщин, которым нужно мое утешение.

И вот мы сидим с ней в столовой, уже поели, уже выпили кофе, а она все не может остановиться. Глаза призывно блестят, улыбка становится все более заговорщицкой — типа, уж мы-то с тобой друг друга точно понимаем. И хотя мы оба прекрасно знаем, что она всего лишь жалуется мне на жизнь, да и видов у нее на меня в принципе никаких быть не может, все же галантно распахнутая перед нею дверь, поднесенный кофе с правильным количеством сахара и предложенная ложка делают свое дело. Добавьте к этому правильно подобранные слова утешения — и вот вам результат: своими удивительными глазами в обрамлении рыжих ресниц Рита в данный момент глядит на меня, а молодые люди где-то там кусают локти.

И тут краем глаза я замечаю, что у нас есть один очень внимательный зритель, перед которым стоят по меньшей мере уже три последовательно выпитых чашки чая. Заметив, что я его, наконец, заметил, Штерн, не глядя на меня, лезет во внутренний карман своего пальто, достает оттуда свою записную книжку и начинает в ней что-то писать, вальяжно закинув ногу на ногу. Потом он красивым жестом выдирает оттуда листок и неспешным шагом идет к нам.

— Прошу прощения, — выдыхает он куда-то в сторону Риты, отодвигает стул и садится на угол рядом со мной.

— Я собираюсь сейчас уходить, не знаю когда буду дома, — сообщает он мне будничным тоном. — Поэтому я попрошу тебя купить следующее. Ты, надеюсь, помнишь, что у нас с тобой скоро будет месяц совместной жизни. В связи с чем я намерен приготовить капусту по-савойски и мне нужен вполне определенный набор ингредиентов. Отнесись, пожалуйста, к их покупке со всей серьезностью.

Далее следует подробное перечисление в каком именно магазине следует искать тот или иной пункт демонстрируемого мне перечня. Развернувшись к Штерну и закрывшись рукой от Риты, чтобы не было соблазна поднять на нее глаза, я с максимально возможным неудовольствием во взгляде смотрю то на этого негодяя, то на предлагаемый им список, но на Штерна это не действует. Он заканчивает свои объяснения и все тем же будничным тоном произносит:

— Ну, все я пошел. Увидимся вечером, — спасибо, хоть в щечку не целует.

Он уходит, а я, все так же не поднимая глаза на Риту, внимательно разглядываю список. Кроме капусты там сплошь различные виды перца, соли и ядреных пряностей. Это вообще есть-то можно будет? Или это такой перцовый пластырь из капустных листьев?..

— Стась, — ошарашено говорит, наконец, Рита. — Это что, правда?.. Вы что, правда, вместе живете?.. Уже целый месяц?..

— Ну, видишь же… Капуста по-савойски… — со вздохом говорю я. — Видимо, ему лучше знать…

И я опять утыкаюсь в список. А почему, собственно, «по-савойски»? Намек на то, что я тут нищий савояр и нечего мне поить девушку кофе на чужие деньги?.. Или, наоборот, савояр — это он, а я всего лишь сурок, и мне следует знать свое место…

— Стася!

Я поднимаю на нее глаза и вижу, что она смотрит на меня с таким выражением, что может уже больше ничего не говорить. И так ясно. Типа, я думала, что мы с тобой подруги, а ты вот как!..

— Ничего не могу сказать тебе, Рита. Особенно про капусту. Сплошные загадки! — говорю я со вздохом. Она, разумеется, обиженно встает и уходит. А я думаю, не зайти ли мне по пути в курилку. Может, удастся встретить кого-то из знакомых сотрудников или читателей, стрельнуть у них сигарету.

По возвращении в зал усиленно стараюсь не замечать взглядов, которые на меня кидает женская часть нашего забарьерного пространства. Нинэль Эдуардовна подходит ко мне и настойчиво предлагает попить с ними чаю в их рабочей комнате, когда у меня закончится дежурство. Делать нечего, иду. Лиса, поглядывающая на меня не менее иронически, чем все остальные, остается на посту, так что мне предстоит отчитываться перед остальной троицей, ну и перед теми, кто там еще окажется в комнате. Ляля и Рита встречают меня пристрастными взглядами, сидя в ряд на разнокалиберных стульях — обе со крещенными на груди руками. Нинэль Эдуардовна разливает чай.

— Рассказывай! — говорит Рита. — Все рассказывай.

— Ну, что рассказывать… Я снимаю у него жилье. Делаю вместе с ним какие-то мелкие переводы, помогаю с поиском литературы, — потом, подумав добавляю: — Мы не спим.

— Ну-ну, — мрачно и со значением тянет Рита. Типа, «рассказывай, рассказывай!»

— Ну, да. А как можно спать с человеком, который не только не ухаживает за тобой, а вообще едва тебя замечает?

Нинэль Эдуардовна с шумом вздыхает. Я некоторое время размышляю над этим бессловесным комментарием. Не, ну я, конечно, понимаю, бывают всякие ситуации, но со Штерном явно не тот вариант… Девочки молча ждут продолжения.

— Но он ведь из хорошей семьи, — полуспрашивает, полуутверждает Нинэль Эдуардовна, глядя то на меня, то на девочек.

— Да вроде… Мама — врач, старшая сестра — филолог, живут в Иерусалиме. Отец был инженер, погиб девять лет назад.

Нинэль Эдуардовна кивает каким-то своим невысказанным мыслям.

— У него большая квартира, — так же полуспрашивает она.

— Нет, совсем маленькая. Прежнюю, видимо продали, когда мама уезжала.

— И вы, значит, живете вдвоем в маленькой квартирке? И ты говоришь, что вы не спите? — с вызовом спрашивает Рита.

Я мотаю головой, пожимая плечами. Потом смеюсь, и вправду, кто бы поверил.

— Но, девочки, — поворачивается к ним Нинэль Эдуардовна с тем же полуутверждением-полувопросом. — Мне кажется, за Стасю мы теперь можем быть спокойны.

— Да уж! — хмыкает Рита.

— Какой он дома-то хоть, расскажи, — с многозначительной улыбкой просит Ляля. — Как тут, или нормальный?

— Да такой же, как тут, — смеясь, пожимаю я плечами. Потом, сморщив нос, добавляю: — Хотя нет, дома он еще красивее…

— Ага, — мрачно изрекает Рита. — А когда спит, наверно, вообще ангел.

— Так и есть… — со смехом говорю я.

— Эх, Стаська, Стаська… — хихикает Ляля.

Получив благословение от большинства «серпентария», собираюсь домой. На лестнице встречаю возвращающуюся с дежурства Лису.

— А я-то все ждала, когда ты расколешься… — сверкает она белым клыком.

— То есть ты с самого начала все знала?

— Да, — кокетливо улыбаясь, признается она. — Мальчик Штерн выбрал меня в свои конфидентки.

Ну да, уж кому-кому, а из всего нашего балагана Лисе он точно не интересен. Потому и выбрал.

— И ты отдаешь себе отчет, почему он это сделал?

— Конечно, — еще шире улыбается она, поигрывая своей серебряной цепочкой с лабрисом.

— И сама номер ему свой дала?

— Ну, надо же за тобой приглядывать. А он обещал мне тебя всячески оберегать… Хороший мальчик.

— Сговорилась! За моей спиной! — журю я ее. — Сестра еще называется… И с кем, главное, сговорилась?

— Ну, Стасичек, мужчины ведь тоже люди, — подмигивает мне она, вворачивая мой же аргумент в наших с ней спорах о моей самоидентичности. — Уж ты-то точно не будешь этого отрицать.

— Не буду… — со вздохом соглашаюсь я.

Спускаясь вниз, обнаруживаю, что внизу прямо у местного телефона напротив вахты меня ждет мой «тоже человек» Штерн. Он уже в курсе моего расписания, хотя, бывает, что я задерживаюсь, так что в известном смысле он тут рисковал потерять время. Я подхожу к нему, он, не вынимая наушников, кивает мне в сторону гардероба, мол, иди одевайся. Одеваюсь, мы выходим и до самого метро молчим. Что в принципе, для него нормально. На эскалаторе он так же молча, как ни в чем ни бывало лезет в сумку за книгой. Тут уже не выдерживаю я.

— Слушай, а ты можешь мне объяснить, что это сегодня было?

— Было что? — с интересом глядя на меня, спрашивает он.

— Я имею в виду эту сцену с Ритой.

— Надоело ждать, пока ты обратишь на меня внимание. Я бы сам все купил, но у меня с собой сейчас нет денег.

— Штерн, хватит тут изображать невинность! Месяц нашей совместной жизни был неделю назад!

— Надо же, как время летит… — опускает он глаза в книгу.

— И что ты мне дал за список такой? Из этого ничего нельзя приготовить!

— Минестроне по-генуэзски из савойской капусты? Можно. Остальное дома все есть, — он перелистывает страницу.

— О, господи! Док! Это выглядело как натуральная сцена ревности!

— Правда? Как интересно! А у меня есть повод? Ты собираешься с кем-то другим заниматься переводами?

У меня уже просто нет слов, и я начинаю тихонечко рычать.

— Да, да, да, да… Я в ужасе от твоих эротических предпочтений. Ты это хочешь от меня услышать?

— Каких эротических предпочтений? — искренне удивляюсь я.

— Мой заклятый враг сидит напротив тебя и строит тебе глазки. И ты ей это позволяешь! Что я должен был, по-твоему сделать, чтобы этому помешать? Добро бы еще Фейга, красивая девушка, или там Ляля. Но Рита!

— Рита — красивая девушка! — возмущаюсь я. — Рита вообще самая красивая девушка в библиотеке. Этого не знают только те, кто настолько слеп, что вынужден читать книги с лупой.

— А я так не думаю, — и снова утыкается в книгу.

— Доктор, хотите, открою вам одну страшную тайну? Если вы смотрите на женщину, и не видите, что она красивая, это не женщина некрасивая. Это значит, что вы просто смотреть не умеете.

Он поднимает на меня свой классический мрачно-иронический взгляд — такой, какой припасен у него для ответов библиотекарям, в том числе той же Рите.

— Да? А в отношении мужчин этот принцип тоже работает?

— Да, кто ж на мужчин-то смотрит? — смеясь, говорю я. — Если сама культура заставляет нас любить женщину.

— Ну, хоть в чем-то можно быть спокойным… — ворчит он, снова перелистывая страницу.

Я лезу посмотреть, что он там читает. Он мне не дает, я начинаю настырничать. Так мы сходим с эскалатора, и я уже просто вьюсь вокруг него кругами в переполненном вестибюле, но реакция у него все равно лучше моей. В какой-то момент, когда мы ждем поезда перед металлической черной дверью и он снова погружается в чтение, мне почти удается цапнуть у него книгу.

— Так, руки прочь от моей книжки, — уже почти со смехом отнимает он ее у меня обратно. — На женщин вон смотри. Раз ты культуре противостоять не можешь.

Книжка оказывается «Комнатой Джованни». Ах, Лиса, неужели ты и это знала?.. Но все-таки какая потеря!..

— Гоша, а почему вы все время в пальто ходите? — звонким голосом спрашивает Ляля.

— Да, разрешите нашу главную интригу, — саркастически добавляет Лиса.

Мы со Штерном в комнате библиотечной группы. Он в очередной раз зашел ко мне за деньгами, я вспомнил, что оставил их в рюкзаке и мы пошли за ними к нам наверх. По пути нам встретилась идущая ополаскивать чашки Ляля и, хлопая своими длинными крашеными ресницами, сообщила, что у них отлетела петля на шкафчике, мол, не поможем ли мы им справиться с этой задачей.

— Конечно, поможем, — тут же ответил я, вспомнив, что у нас где-то должна быть соответствующая отвертка.

— Ты всегда так легко введешься на провокации? — интересуется у меня Штерн, пока я ищу инструмент у нас в комнате.

— Какая ж это провокация?

И вот мы у библиотекарей. Штерн сразу же, как вошел, тут же сел, развалясь, на один из шатающихся стульев, а я принялся колдовать с дверцей. Лиса с Лялей обмениваются многозначительными взглядами за моей спиной, только что не хмыкают. Впрочем, они настолько возбуждены тем обстоятельством, что им удалось заманить «крокодила» в свою комнату, что они тут же начинают его всячески обхаживать, первым делом предлагая ему кофе.

— Канцерогенчики, — задумчиво произносит Штерн, заглядывая в банку из-под «Нескафе», куда давно уже засыпан какой-то более дешевый вариант чего-то растворимого и гранулированного. Он, впрочем, не отказывается, а на вопрос Ляли отвечает, что это у него вошло в привычку с Университета.

— Сенча, истфаковский выкормыш, просвети коллег, что из себя представлял читальный зал на втором этаже нашего желтого дома.

— Да! Точно! Там же вечно такой дубак был!!! — моментально откликаюсь я.

— Вот видите, это даже Сенч помнит, — с каким-то особым акцентом произносит Штерн.

«Даже»! Еще бы мне не помнить! Я там чуть ли не целыми днями сидел, потому что в моей общажной комнате невозможно было заниматься.

— Странно, — замечает Лиса. — У нас вроде всегда хорошо топят.

Это меня тоже всегда интересовало, потому что дома в халате и на улице он совершенно не мерзнет. Я уж молчу про всякие там театры и филармонии.

— Ну, считайте это психосоматикой, — снова безразличным тоном произносит Штерн. — У нас ведь у всех, кто в то время учился, что-то такое есть. У Сенчи вон желудок ни к черту, Ляля с Ритой тоже вечно в окружении всяких таблеток в столовой обедают.

С этим не поспоришь, девяностые, они и есть девяностые…

— А ведь правда! — восклицает Ляля, — Вот, сразу видно, историк!

Ага, а я что?.. Не историк, что ли?..

— Хотите варенья, — начинает она сужать круги. Получив молчаливый отказ, она тем не менее, отчаянно пытается открыть магазинную банку с джемом. Естественно, ей это не удается, и естественно, она протягивает банку Штерну с просьбой помочь ей, слабой женщине.

— Ляля, — наставительным голосом отвечает ей этот противник всяческих «провокаций», — я ни разу в жизни не встречал женщины, которая бы не знала, что для того, чтобы открыть стеклянную консервную банку, надо предварительно подковырнуть крышку ножом.

Лиса со вздохом берет у Ляли варенье и открывает его предложенным способом.

— Что и требовалось доказать, — комментирует мой сожитель.

— Интересно, а для чего же тогда мужчины нужны? — деланно возмущается Ляля.

— Ляля, ну что вы, как ребенок? В постиндустриальную эпоху, особенно в большом городе, мужчины нужны только для того, чтоб было с кем детей делать. Вон у Лизаветы спросите, если не верите.

Нарочно оглядываюсь на Лису: она смотрит на него с улыбкой, с нехорошей улыбкой смотрит.

— Да ну, что вы такое говорите! — ничего не заметив, уже искренне возмущается Ляля. — Мужчины нужны, чтобы их любить, чтобы о них заботиться. Потому что с ними весело, с ними ничего не страшно…

— Слышь, Сенча, чего Ляля говорит? Отверткой-то необязательно орудовать, чтоб тебя ценили. Как и банки открывать.

По счастью Ляля и на этот раз не понимает его наезда, на этот раз уже в мой адрес.

— Нет, ну конечно, это необязательно. Но все-таки это приятно, когда с кем-то можно почувствовать себя слабой и беззащитной. И мужчинам, между прочим, это тоже приятно. Поэтому вас и просят помочь со всякой мелочью, чтобы вам приятное сделать.

— Да гормоны это все, Ляля, то, что вы описываете, — изрекает этот противник «гендерных игр». — К настоящему чувству это вообще никакого отношения не имеет. Вон Сенча, уж на что ходок, а и то, когда вместе куда-то идем, вечно все улицы поперепутает.

Вот зараза-то!.. К сожалению, но в чем-то он прав. «Женский мозг» или «гормоны», но что-то тут точно есть. Потому что я, обычно никогда не страдающий топографическим кретинизмом, действительно, в последнее время что-то страшно расслабился и не всегда могу сообразить, каким именно путем лучше идти и в какую сторону. При том, что, когда я иду куда-то один, подобных проблем у меня не возникает.

— А я считаю, что мужчины нужны не для этого, — исключительно ради компенсации встреваю я. И далее несу что-то в своем излюбленном духе про заботу, ответственность, умение находить выход из любых жизненных ситуаций, не впадать в панику, держать на руках чье-то небо, угадывать чужие желания, изменять мир к лучшему для отдельно взятого человека…

Оглядываясь, я замечаю, что все трое взирают на меня с одинаково ироничными улыбками.

— Трудно же тебе живется, — замечает Штерн, явно выражая общее мнение. И только Лиса в состоянии оценить степень его язвительности.

В этот момент в комнату влетает Рита. Она вся в растрепанных чувствах. Ее молодой человек опять устроил ей, по ее выражению, сцену, обозвал ее дурой, проституткой… Прочие эпитеты мы услышать не успеваем, потому что она поворачивается и тут же осекается, видя сидящего за ее спиной Штерна. Несколько секунд она, замерев в повороте, смотрит на своего заклятого врага, а тот даже не пытается скрыть насмешку.

— Ну так позвоните ему и скажите, что любите его и уже не сердитесь, — говорит он ей. — Человек в сердцах наговорил вам черт знает чего из-за какой-нибудь ерунды, потому что ему вашего внимания не хватает, а вы ведетесь. Как вы думаете, каково у него сейчас на душе, после того, как он любимого человека обидел? Рита, вы же умная женщина!..

Я смотрю со спины на ее напряженную фигуру и понимаю, что вот сейчас она его точно убьет. Вместо этого Рита достает из кармана джинсов мобильник, набирает номер, и я слышу, как она настороженным голосом спрашивает:

— Зая? — потом уже совсем другим тоном: — Зая, ну ты чего?

Тут же срывается с места и выскакивает в коридор, откуда до нас доносится ее успокаивающее воркование. Ляля сидит, прикрыв рот рукой, и во все глаза пялится на Штерна. Тот откровенно зевает. Я возвращаюсь было к работе, как вдруг слышу, как Лиса интересуется ехидным тоном:

— Что, неужели не хочется отвертку у девушки отобрать?

— Не-а, — потягиваясь, зевает он. — Мне же не нужно себе ничего доказывать. Я ж не Стась.

Зараза!

— Не говоря уж о том, что есть и другие способы сублимации, кроме как подобия единорожьего рога в дырки вворачивать.

Ох, какая зараза!

— Ладно, пойду. Денег от этого любителя шурупов, чувствую, мне не дождаться. Так хоть кофе напоили.

Ой-ей!.. — хватаюсь я за голову. Про деньги-то я и забыл!

— Да ладно тебе, потом занесешь. Я в иностранном журнальном сижу, — он поднимается и уходит неспешной походкой человека, который никому ничего не должен.

— Да-а-а, Стась, — тянет с полуулыбкой Ляля. — Странные у вас отношения.

— Ничего не странные, — мрачным тоном с каким-то раздражением изрекает Лиса.

Самое забавное, что тема шурупов этой историей отнюдь не была исчерпана. Как-то раз где-то за час до закрытия звонит мне в зал Рита и просит привлечь «моего молодого человека». Оказывается, у них в комнате рухнула полка, висевшая над столом Нинэль Эдуардовны. Ждать завтрашнего утра, когда можно будет спокойно подать мастерам заявку, они почему-то не хотят и намерены безотлагательно попытаться восстановить все, как было, лишь бы не расстраивать хозяйку стола. Что уж они там с этой полкой делали, что не хотят подставляться, мне остается только гадать. Но факт тот, что привлекать мальчиков из библиографии они стесняются, а наличествующий в настоящий момент ремонтник, дядя Лёша, известен тем, что с женщинами дела принципиально не имеет. И вот мне нужно попросить Штерна, чтобы он сходил с кем-нибудь из нас к дяде Лёше и попросил у него дрель. Я поднимаюсь к ним в комнату, осматриваю место происшествия. Без дрели тут точно не обойтись, но вот рассчитывать на помощь Штерна в осуществлении этой мужской миссии вряд ли возможно.

— Нет, — еще не дослушав, внятно говорит он.

— Ну, почему? Это же просто сходить попросить инструмент. Никто тебя ничего сверлить не заставит.

— А я сказал, нет.

— Штернушка, — шепчу я ему на ухо. — Ну, пожалуйста! Ну, мне очень хочется помочь им. Я, правда, очень хочу посверлить стенку.

— То есть ты хочешь выпендриться перед твоими девицами. А я должен тебе помочь. Так что ли?

— Нельзя, да?

— Дрелью-то хоть умеешь пользоваться? — со скорбным вздохом спрашивает он.

— Да. Один раз у нас с Фейгой карниз вешал. Правда, криво.

Он еще раз вздыхает, смотрит на часы, захлопывает книгу, собирает остальные и идет их сдавать. Лиса, принимая у него книги, улыбается мне углом рта:

— Что, мужчину нашли? — интересуется она с явным сарказмом.

— И не говорите, Лиса! — ворчит Штерн. — Иду как на заклание. Дискриминация по половому признаку.

Лиса не выдерживает и улыбается во всю ширину своей хищной пасти.

— Нет, ну какой же ты все-таки лапушка!

— Пожелай мне удачи, сестра! — кидает он ей через плечо мрачным голосом, но я по глазам вижу, что в глубине души он дико веселится.

Вдвоем мы идем с ним к дяде Лёше, которому я излагаю суть проблемы. Тот долго и с явным сомнением рассматривает предъявляемого в качестве мужчины Штерна.

— Алексей Севастьяныч, — проникновенным голосом с достоинством сообщает ему Штерн. — Уверяю вас, я ни разу в своей жизни не повесил косо ни одной полки, ни одного карниза, ни одного настенного шкафчика.

Я путано объясняю, какие нам требуются шурупы, дюбеля и какое нужно сверло.

— Очень любит во все вникать, — покровительственно кладя мне на плечо руку, говорит дяде Лёше этот злодей.

В итоге мы получаем все необходимое вместе с подробными рекомендациям, куда занести инструмент после использования, потому что дяде Лёше надо уже уходить.

— Скажи, а прямо ты тоже ничего из перечисленного ни разу в жизни не повесил? — интересуюсь я на подходе к нашей комнате.

— Ну, разумеется, — закатывая глаза, говорит Штерн.

В комнате он со страдальческим выражением на лице вручает мне футляр с дрелью, выгружает из кармана на стол шурупы с дюбелями, со стуком выкладывает молоток с отверткой.

— Развлекайся!

И все то время, что я ползаю вдоль стены с линейкой и карандашом, размечая места для новых отверстий, безотрывно на меня пялится, заняв самую удобную для этого позицию — на подоконнике в полутора метрах от меня. Девочки предлагают ему чаю, пытаются разговорить, он только отнекивается. Потом следует ряд полуиронических вопросов-замечаний, типа, не подстелить ли мне газетку, чтоб меньше пылить, и хорошо ли вставлено сверло. В результате у любого постороннего зрителя неминуемо должно возникнуть ощущение, что мастер-вешатель полок в данной ситуации как раз он, а я — так, ученик, проходящий переаттестацию. Изо всех сил стараюсь не реагировать. И вот, когда уже дырки просверлены, дюбеля вбиты и я вворачиваю первый шуруп, заходит сотрудник из соседней комнаты одолжить у нас пакетик чая.

— Я не понимаю, почему этим делом занимается дама? — игриво спрашивает он у всей нашей компании.

— Ну, Стася у нас вообще мастерица. Она это дело любит, — пытается отшутиться Рита.

— Нет, я не понимаю, почему женщина работает, а мужчина смотрит! — продолжает хохмить сотрудник. — Не порядок, девочки.

— Не знаю, меня страшно возбуждает! — глубоким рокочущим голосом произносит Штерн.

Ох, зараза! Ляля хихикает. «А-а-а…» — понимающе говорит коллега, и присоединяется к толпе зрителей.

— Ебаный карась, — шепотом бранюсь я, потому что шуруп не желает вворачиваться.

— О, скажи это еще раз! — страстно вздыхает Штерн.

Хихикает уже не только Ляля, но и Рита.

— Так, я все понял, — подмигивая девочкам, говорит наш соглядатай. — Ну, что ж, не буду вам мешать.

И действительно уходит. Видимо, и вправду, много работы, раз на всякую ерунду времени нет.

— Шуруп вворачивается по часовой стрелке, — уже нормальным голосом говорит мой сожитель. — «По часовой» — это слева направо, в данном случае — от окна к стене.

— Вот нет, чтоб сразу сказать!

— Я не мог оторваться, — объясняет он с благостной улыбкой. — Мне, правда, страшно нравится на тебя смотреть.

Он настолько прекрасен в этот момент, что я тут же ему все прощаю. Когда оба шурупа ввинчены, он не торопясь поднимается, и мы вместе вешаем полку. Девочки нам чуть ли не рукоплещут, и по их восторженным взглядам, адресованным отнюдь не мне, я понимаю, что читатель Штерн сегодня получил индульгенцию с отпущением всех своих читательских прегрешений. Уложив инструмент, я отворачиваюсь от них и еще раз критически оглядываю полку. Тут меня крепко обнимают за плечи, и я слышу, как Штерн шепчет мне на ухо:

— Я в восторге.

— Вроде ровно, — говорю я.

— Ровно, — шепотом соглашается он, и тут я чувствую прикосновение его теплых губ у себя на виске. А потом я чувствую, как по всему телу прокатывается теплая волна от низа живота и обратно. О-го!.. это что-то новенькое… вот так живешь-живешь, думаешь, что уже привык к своему телу, а потом организм — раз, и совершает кульбит, и весь предыдущий опыт летит к чертям…

— Все, уходим, — и он выталкивает меня за дверь.

Пока я прощаюсь через порог с Ритой и Лялей, он успевает отойти в сторону, вставить в уши наушники, и превратиться в обычного погруженного в себя Штерна.

— А ну-ка стоять! — гаркаю я, перекрикивая Бетховена.

Он оборачивается ко мне с невинными глазами, выуживает из ушей свои затычки и ждет продолжения.

— Что это было? — спрашиваю я суровым шепотом, подойдя к нему почти вплотную.

— А что было?

— Вот это вот! То, что ты там устроил! С этими полу-объятьями, полу-поцелуями.

Он смотрит на меня все с тем же невинным интересом в глазах.

— Послушай, — шиплю я. — Если все это было только ради того, чтобы повеселить девочек и позлить меня, то я тебя очень прошу, не надо больше играть с такими вещами!

— Хорошо, — быстро соглашается он, и вставляет в уши наушники.

— Эй, ты вообще понял, о чем я?

— Да-да, я все понял. «Не надо играть такими вещами», — покладисто говорит он.

Ну вот и что с таким человеком делать?!

В какой-то из дней выяснилось, что нам нужно взять к себе на два дня кота. Это просьба научной руководительницы, ей нельзя отказать. Все это сообщается мне прямо на рабочем месте с каким-то покаянным выражением лица. Видимо, он сам не очень знает, как обходиться с домашними животными, и думает, что для всех остальных это тоже должно представлять психологическую проблему. Для меня единственной проблемой является моя аллергия, и я мысленно начинаю подсчитывать, хватит ли имеющихся у меня с собой денег на кларитин.

Кота зовут Питоша. Он большой, палевого цвета и больше похож на игрушечного медведя, чем на кота. Выражение морды у него при этом какое-то заинтересованно серьезное, поэтому обращаться к нему хочется по имени-отчеству. Питон Иваныч или Питон Яковлевич…

— Капитон Валерьяныч, — серьезным шепотом подсказывает Штерн. — Но мне сказали, что так нельзя.

— Почему?

— От него скрывают, что у него уменьшительное имя, — сообщает он мне на ухо.

Кот внимательно смотрит на нас круглыми карими глазами, крутит круглой головой. Потом выходит из котоноски и идет прямиком к Штерну. Ага, сразу понял, кто здесь хозяин.

— Питоша, не соблаговолите ли пройти со мной на кухню? — говорит тот самым серьезным голосом, и таки кот за ним следует.

Я лезу в рюкзак за кларитином, потому что из носа начинает конкретно течь. В этой ситуации вынужденного пребывания с животным под одной крышей я вижу для себя только один плюс. Если уж не удается притронуться к человеку, то может быть, мне хотя бы удастся погладить кота на его руках.

Но и этого, к сожалению, мне сделать не удается. Кот страшно интересуется Штерном. Он сидит посередине комнаты и безотрывно смотрит на то, как тот стучит по клавиатуре и тихонько качает головой в такт неслышной музыке. Иногда он водит носом из стороны в сторону, следя за тем, как раскачиваются над полом кисти штерновского халата. Пару раз подходит к нему, встает на задние лапы и, опираясь передними о его колено, тянется к нему носом. Штерн наклоняется к нему и серьезным тоном интересуется, что тот хочет ему сообщить, потом, видимо, вспоминая, что это кот, чешет двумя пальцами его за ухом. Кот трется об его руку, потом отходит на прежнюю позицию. Я хорошо понимаю Питошу, будь я котом, вероятно, делал бы то же самое. Надо быть очень самоуверенным существом, чтобы запрыгнуть на колени к гордому прекрасному Штерну, даже если этого очень хочется.

Разглядев во мне родственную душу, ночью кот решает спать у меня в ногах. Своими хрипами я не даю заснуть нашему хозяину, и когда я уже начинаю кашлять, он тут же встает, молча собирает кота в охапку и выносит в прихожую. Потом открывает окно, кидает на меня еще одно одеяло, и у меня появляется возможность заснуть.

Вечером он встречает меня в коридоре и, опустив глаза в пол, сбивчиво объясняет, что нам придется избавиться от моего дивана, потому что кот описал его и теперь на нем невозможно спать.

— Странно, — говорю я. — Такой воспитанный кот.

— Ну, это все из-за меня… Просто я, уходя, закрыл его в комнате, — шепчет себе под нос Штерн.

— Ну, слушай, не расстраивайся так. Можно же и просушить… Хотя мне с моим носом это мало поможет… Ну, слушай, можно просто купить новый матрас на этот диванчик.

Он отчаянно мотает головой.

— Сенча, пожалуйста, давай выкинем его. Я тебя очень прошу. Я с этим диваном живу с десятилетнего возраста. Я уже видеть его не могу.

Ну, ладно. Дело хозяйское.

— А Питоша-то где?

— С Питошей все в порядке. Я позвонил, объяснил, что у тебя аллергия. Хозяйка сама за ним приехала. Так что не беспокойся.

— Вот интересно, у кота недержание и переезд, у меня аллергия, а в стрессе от всего этого почему-то ты…

В комнате я нахожу разобранный диван. Матрас уже выкинут, какие-то части уже отвинчены, осталось только разобрать саму коробку, чтобы легче было выносить. Я беру отвертку и, пока Штерн собирает мне ужин, занимаюсь строго организованной деструкцией. Потом мы вместе с ним — уже в темноте — выносим на помойку листы фанеры и древнего ДСП. Меня страшно веселит эта ситуация, и я не могу понять, с чего он так переживает из-за какого-то дивана. После ужина я захожу в комнату и понимаю, что вообще-то больше всего переживать надо было как раз мне, потому что теперь не очень понятно, где мне спать.

— Мой диван раскладывается на ширину в полтора метра, — смущенно объясняет мне Штерн. — Если передвинуть мой стол, а диван поставить торцом к стенке, то мы сможем спать на нем каждый со своей стороны, вообще не замечая друг друга. Ну, а там… там посмотрим. Если все будет ужасно, купим тебе что-нибудь другое, — говорит он со вздохом.

— Ну ладно, давай стол тогда разгружать, — я уже в курсе, что всякая такая бытовая работа, нарушающая привычный ритм, его страшно нервирует, а если добавить к этому моральные терзания по поводу общего спального места, то я ему, конечно, не завидую.

С перестановкой мебели мы заканчиваем уже сильно за полночь. Диван, если его разложить, и в правду, оказывается на диво широким. У Штерна даже нет ни одной простыни, чтобы покрыть его целиком, поэтому мы застилаем его каждый со своей стороны.

— А зачем тебе в доме такой диван, если ты все равно принципиально спишь один?

— С квартирой вместе достался. Видишь, он даже стоял у меня так, что его не разложить было. А второе спальное место оставил для сестры, на тот случай, если она соберется приехать. Но она так за пять лет и не собралась, и сомневаюсь, что в ближайшее время решится.

— Не знаю, я бы точно спал на разложенном, если бы у меня такой был. На широкой кровати вообще удобно спать, даже одному.

Это вызывает у него нехорошую усмешку:

— Вот что-то мне подсказывает, что ты бы точно один спать не стал…

— А ты, конечно, хочешь сказать, что только твое присутствие и оберегает меня от падения в пучину разврата?

— Ну, уж явно не провоцирует… — ворчит он. — Иди мойся, давай! Грязным я тебя к себе в постель точно не пущу.

Спать на одной кровати оказывается гораздо удобнее. Во-первых, на место моего диванчика мы передвинули мой стол, и у меня образовалось больше свободного пространства. Во-вторых, теперь можно вместе читать одну книжку или распечатку, лежа рядом, голова к голове на одной подушке, чем Штерн регулярно пользуется, чиркая тонким карандашом мои переводы. Наконец, потому что качественный пружинный матрас лучше советского поролона, а в те дни, когда мне не нужно идти к открытию, утром в моем распоряжении оказывается вся постель.

— И чего с самого начала так не расположились? — спрашиваю я Штерна, который в этот момент отчаянно правит мою статью, лежа при этом по диагонали в противоположную от меня сторону, головой на моем бедре.

— Не знаю. Из-за всяких дурацких стереотипов.

Да ну, стереотипы… За время бесконечных вписок и тусовок я столько раз спал на одной кровати с самыми разными людьми, находившимися на разной стадии опьянения и творческого возбуждения (не известно, что хуже), что давно уже привык к тому, что в этом нет ничего «такого».

— Ну а я вот привык к тому, что у меня два дивана, — в своей меланхоличной манере сообщает он, крест на крест перечеркивая мой длинный абзац. Потом переворачивает страницу и начинает писать своим уверенным почерком что-то, по его мнению, более внятное. Знал бы мой научный руководитель, в результате чего у меня так резко улучшился стиль изложения!

Для меня в этом новом положении есть еще то преимущество, что я теперь могу невозбранно наблюдать штерновский профиль в любое время суток, а ночью во сне он особенно прекрасен. Совместных снов нам с ним больше не снится, поэтому он наслаждается своими абстракциями, а мне остается только слушать его мерное дыхание справа от меня. Как же я буду жить без этого его дыхания, когда мне придется съехать? А то, что съехать в какой-то момент придется, я почти что уже уверен.

Он все так же скептически ироничен, и периодически мы подкалываем друг друга: он меня — на предмет моих эротических предпочтений, я — хотя и гораздо реже — поминаю его тщательно оберегаемую незаинтересованность. Последняя, впрочем, удивляет меня чем дальше, тем больше. Судя по некоторым его замечаниям по поводу пьес или живописных полотен и судя по темам, которые иногда затрагиваются в связи с кино и литературой, он очень тонко чувствует нюансы человеческих отношений. Я не могу поверить, что за этим пониманием совсем не стоит никакого чувственного опыта.

Обычно, особенно у молодых людей, все бывает ровно наоборот — всяких стереотипов море, а какого-то чувства чужого тела еще нет. Здесь же — не перестающая удивлять меня будничная свобода жестов и соприкосновений, как будто бы мы с ним как минимум несколько месяцев вместе спим или с детства росли в одной комнате, как брат с сестрой. Второе сравнение, пожалуй, даже вернее, потому что все это — и объятья в метро, и питье из моей чашки, и закидывание головы мне на плечо и колено — выходит у него удивительно лишенным всякого эротического подтекста. То есть фантазировать-то, конечно, никто не запрещает, но фактически он никогда не дает мне почувствовать себя объектом своего интереса. Это и убаюкивает, и раздражает одновременно. Да, уже почти раздражает, потому что я все больше и больше привязываюсь к нему, и чувствую — еще немного и мне придется рвать когти. Потому что я не могу жить бок о бок с человеком, в которого влюблен, не имея при этом даже возможности к нему прикоснуться.

Я не могу понять, зачем ему это надо (если бы мы еще с ним спали, все было бы как-то понятнее). Главным образом меня смущает эта его таинственная неразделенная любовь. Кто она (если это, конечно, она) и почему у них ничего не получилось — в общем-то не так важно. Это вполне может быть и вымышленный персонаж, какой-то придуманный в юности образ на основе внешнего впечатления от какого-то реального человека. Все-таки Штерн хоть и редкостный красавец, на самом деле, человек он довольно странный и далеко не всякая девушка согласится с ним иметь дело (а на юношу, видимо, он сам с собой внутренне не вполне согласен). Меня больше волнует, какая роль предназначена в этой конструкции лично мне. В том, что эта роль у меня есть, я не сомневаюсь, потому что со всей очевидностью, наше со Штерном «партнерство» во всех остальных аспектах мне выгодно гораздо больше, чем ему.

Однажды вечером я полез на стеллаж за очередной книгой и случайно зацепил стоявшую рядом картонную папочку размером с тетрадь. Папка упала, из нее рассыпались листки писчей бумаги. Не успели они опасть на пол, а я уже знал, что это стихи. В правом нижнем углу, как и на картинках, всюду были проставлены даты, и я начал собирать бумажки, как они, видимо, и лежали — в хронологическом порядке. Изо всех сил стараясь не читать то, что явно предназначалось не мне. Но глаза нет-нет, да и цеплялись за какую-нибудь строку или посвящение. Я почему-то сразу подумал, что все эти вирши адресованы одному персонажу — «нежданному отражению», «чувственной тени», «моему второму Я», «доброму гению», «незнакомому другу», «невозможной возлюбленной», «жестокому ребенку» и «веснушчатому ангелу».

За несколько лет тусовок и квартирников я поневоле знал наизусть песни, с которыми выступал Стив и его группа — образцы раннего штернова творчества. И там, я почти был в этом уверен, единственным реальным персонажем был сам лирический герой. Любовь там была полностью вымышленной, и от того — в отсутствии какой бы то ни было конкретики — абсолютно идеальной. Потому эти песни так всем и нравились, что их слова можно было приложить практически к кому угодно.

Здесь же, с этих листков на меня дохнуло таким откровенным эротизмом — куда там Алексу с Яковом! Хотел бы я сам писать такие стихи. Только вот фиг их кому покажешь. Ни одна девушка не воспримет. Разве что какая-нибудь уж совсем оторва, вроде Маленькой Лизы, только кто же ей такое напишет. Нет, тут предметом страсти явно было невинное существо — страшное и искусительное в своей невинности. В том, что, несмотря на нейтральные посвящения, адресатом стихов была девушка, можно было не сомневаться: настолько часто там упоминались специфически женские части тела, пусть и в виде метафор.

Самые ранние были семилетней давности (ага, мой первый курс, подумал я — теоретически даже могли с ней встречаться, если учесть близость наших со Штерном тусовок), самые последние относились к осени прошедшего года, когда я уже начал работать в библиотеке и был визуально знаком с автором лежащих у меня на коленях поэтических эпистол. В этих последних эротики было еще больше: линии, тени, изгибы, проступающая на телах влага — и все это было написано человеком, едва удостаивающим взглядом женскую половину моего коллектива! У меня даже в глазах потемнело, когда я представил, что должно твориться в голове у мужчины, с которым мы спим на одной кровати. Последний листок — без даты — содержал странную надпись: «Штерн, влюбленный придурок, брось свои песни! Ими никого не заманишь. Настало время охоты!» Сам к себе обращается по фамилии…

— Ты чего там затих?

Он сидит в наушниках спиной ко мне. Видимо, я уже довольно давно сижу на полу без движения, раз он обратил внимание.

— Да вот, у меня тут папка твоя упала… со стихами. Листочки с пола собираю.

По спине вижу, как он напрягся.

— Положи, пожалуйста, на место, — не оглядываясь, медленно произносит он.

— Да, извини… Просто глазом зацепился. Я понимаю, что не должен был читать. Но они, правда, красивые очень, — я укладываю листочки в папку.

— Красивые, говоришь? — он срывает с себя наушники и моментально разворачивается на стуле в мою сторону, и очень странно смотрит.

— А хотел бы ты, что бы тебе такое посвятили? — помертвевшими губами говорит он.

Я сижу, пришибленный этой его вспышкой, и не понимаю, причем тут я. Ясно же, что это не мне. Мы с ним только в сентябре впервые увиделись, а подошел он ко мне со своим первым запросом где-то в первой неделе декабря.

— Не знаю, — говорю. Пытаюсь примерить на себя те эпитеты, которые я успел запомнить — Нет, наверное…

— Вот и молчи тогда, — произносит он уже более спокойным голосом и отворачивается к компьютеру.

Я все еще сижу на полу, а внутри меня — темная зияющая пустота, словно заглянул в Бездну, а она глянула на меня в ответ.

— Скажи, пожалуйста, это ведь не вымышленный персонаж? Этот человек действительно существует?

— К сожалению, да, — затаив дыхание, отвечает он.

Через какое-то время, все еще сидя на полу, я понимаю, что давно уже не слышу звука клавиш. Он сидит, опершись локтями о стол и закрыв руками лицо. Я встаю и засовываю папку туда, где она стояла. Потом просматриваю вытащенную книгу, это оказывается Фаулз, но его я сегодня читать точно не буду. Беру другую. Вдруг до моего уха доносится нервный смешок.

Я оглядываюсь, он сидит ко мне вполоборота. Глаза блестят, губы еще дрожат от беззвучного смеха.

— Такой маленький хрупкий Сенч, трогательный в своем невинном любопытстве, шарится по книжному стеллажу, просовывает мне сквозь ребра свои тонкие прозрачные пальчики и выковыривает из моей вскрытой грудной клетки кровавый клокочущий сгусток. Не все целиком, конечно, а так — сколько в ручку поместилось… Внимательно осматривает, как какую-нибудь шишку или ракушку, кровь стекает длинными липкими каплями по его изящному запястью и с характерным чпоком шлепается на пол. «Да, красиво!» — изрекает свое суждение Сенч, а потом, так и сяк повертев в пальцах мясистый комок, возвращает его на место. Он очень аккуратный, этот маленький кинестетик, если уж берет что-то потрогать, всегда возвращает туда, где взял.

Я, как завороженный, слушаю его вкрадчивый тихий голос, а внутри у меня все холодеет. Будто я наяву оказался в том самом ночном лесу, в котором видел себя и его во сне. Я начинаю с ужасом осознавать, что совсем не знаю человека, с которым я живу. Ну, да меня он тоже, положим, не до конца знает.

— Что ж ты на прозу-то вдруг перешел? — глухо спрашиваю я и сам удивляюсь звучанию своего голоса.

— Не умею так быстро стихами изъясняться, — одними губами улыбается он. — Но ты так по-детски непосредственен в этой своей невинной жестокости, что просто невозможно не умилиться.

Интересно… Мне вдруг становится страшно обидно за адресата его виршей. За что же тогда она удостоилась посвящения «жестокому ребенку»?

— Ну, что мне сказать вам на это, доктор? — я со вздохом оборачиваюсь к полке и говорю громко, чтобы он слышал каждое мое слово, даже не видя моего лица. — Если грудная клетка разломана и вскрыта самим обладателем, а сердце в течение стольких лет и с такой методичностью используется в качестве чернильницы, то обнаружив такую вещицу стоящей на книжной полке, нельзя не проникнуться к ней хотя бы чисто анатомическим любопытством… Впрочем, насколько мне известно, в мужской лирике слово «сердце» обычно используется в качестве метафоры другого органа. Так что мое сравнение с чернильницей несколько неуместно, и лучше будет сравнить этот явно не по назначению используемый предмет с каламом.

— У меня просто слов нет! — с яростью шипит он.

Захлопнув дверь, выходит из комнаты, и через минуту я слышу еще один громкий хлопок. Ага, пошел курить на лестницу. При том что дома обычно вообще не курит. Я между тем выбираю, наконец, что я буду читать сегодня вечером. Быстро пролистывая, нахожу по памяти нужное место и, заложив его пальцем, не торопясь выхожу вслед за моим разгневанным противником на площадку.

Он стоит, облокотившись о перила, с сигаретой в дрожащих пальцах — как и был, в одном халате, и в этой своей нервозности страшно похож на того себя в моих первых снах, когда он упорно не желал на меня смотреть. Я подхожу к нему, становлюсь рядом в ту же позу, открываю книгу и начинаю читать:

— «Всякий раз при встречах с Амарантой Урсулой, особенно если она принималась обучать его модным танцам, он испытывал чувство беззащитности, ему казалось, что кости у него становятся мягкими, как губка, — это было то самое ощущение, которое некогда смутило его прапрадеда в кладовой, куда Пилар Тернера завлекла его под предлогом гадания…» Это самое точное описание любовного томления, которое я вообще где-либо встречал. Тонны бумаги можно исписать стихами, но ничего лучше этих размягчающихся костей не придумаешь. Я тоже пытался поймать словами это ощущение, но ничего даже хоть сколько-нибудь близкого к этим костям не получается, и не думаю, что у кого-то получится…

Он тихо смеется, затягиваясь сигаретой. Потом, даже не загасив ее, кидает в пролет, и с улыбкой обнимает меня за плечи.

— Ты знаешь, я бы даже случайно не хотел наткнуться на твою поэзию, — шепчет он.

— У меня все не так откровенно.

— И все-таки… И эти мои вещи — они тоже не для чтения. Их вообще никто не должен был видеть. Я… ты будешь смеяться, я просто забыл про них. Потому они и остались стоять на полке. Не думай обо мне плохо. Даже если тебя что-то там резануло.

— Я не думаю.

Он обнимает меня еще крепче, прижимаясь носом к моему виску, и совсем тихим шепотом произносит:

— Хорошо все-таки, что ты есть, Сенча.

А ближе к ночи неожиданно раздается телефонный звонок. Штерн, не отрываясь от монитора, просит меня выйти из комнаты. Я поднимаюсь с кровати, забираю Маркеса и сажусь на кухне. За то время, что я успеваю прочесть с десяток страниц, из комнаты не раздается ни единого слова. Я, думая, что разговор уже окончен, заглядываю в комнату и вижу, как он лежит, закрыв глаза, на кровати с трубкой у уха, а из под ресниц тянется к виску тонкая поблескивающая в свете настольной лампы полоска. Он открывает глаза и машет мне рукой, чтобы я вышел. В дверях я слышу, как он говорит в трубку: «Нет-нет, я один». Неужто та самая тайная неразделенная любовь?… Я стою посреди кухни, и никакой Маркес не может меня отвлечь от мыслей о том, что же это должны быть за отношения.

Ему звонят, о чем-то с ним разговаривают, что-то рассказывают, может быть, жалуются на жизнь, может, посыпают упреками, но говорят что-то, от чего он даже не пытается сдержать слез. Его любят, причем любят ревнивой любовью, способной даже на расстоянии почувствовать малейшее ослабление его внимания. А он вот уже целых полчаса не произносит ни слова. При этом во всем его доме нет ни одного предмета, явно намекающего на эту даму сердца — ни фотографии, ни надписи на открытке. Ничего, кроме этих душераздирающих стихов, сплошь сотканных из стона о неудовлетворенной страсти.

Потом я снова мысленно возвращаюсь к женщине на другом конце телефонного провода, которой Штерн не захотел признаться в моем присутствии. Я уже начинаю раздумывать над тем, а имею ли я вообще право находиться в его доме, пусть даже в качестве такого странного съемщика… И тут я слышу, как из комнаты раздается:

— Нет, мама, у меня, правда, все в порядке, — и трубка вешается на рычаг.

Ого!.. Стою посреди кухни и понимаю, что я не знаю, что делать. Он знает, что я все слышал, знает, что я видел его слезы. Я знаю, что он знает. Так идти утешать? И если утешать, то о чем? Или наоборот, оставить в покое? Несколько минут я мечусь по кухне, наконец, — уже понимая, что дурак, что надо было либо идти сразу, либо не идти вообще — иду в комнату. Он сидит на кровати, спиной к стене и грызет ногти. Черт, он даже это делает аристократично!

— Что-то случилось?

— Да. Родился. Этого вполне достаточно.

Он поднимает на меня взгляд, потом отворачивается и сплевывает огрызок.

— Я еще посмотрю, как ты со своей разговариваешь, — говорит с явным раздражением. — Уж наверное, она тоже хотела девочку, а не бесполого ангела…

Ну, да… Что тут скажешь?… Все верно…. Вот только кому стихи были?

Я сижу за компьютером, сосредоточенно перевожу, вдруг слышу, за спиной начинается шебуршение. Штерн роется в одном ящике, с ворчанием лезет в другой, с грохотом задвигает третий, тихо матерится… Я каждый раз диву даюсь, когда он что-то не может найти. При таком идеальном порядке, казалось бы, подобные ситуации должны быть исключены. Но нет. Периодически он забывает, куда положил какую-нибудь особо важную бумажку, моментально впадает в панику, и тогда уже на диван летят книжки, тетрадки, ксероксы, лихорадочно выбрасываемые из ящиков или с книжных полок. Вот и сейчас, цедя сквозь зубы всяческие нелестные эпитеты в собственный адрес, он приступил к разгрому книжного стеллажа. Мне это вскоре надоедает.

— Георгий Александрович, ну-ка прекратите безумствовать, — говорю я ему.

— Настасья Игоревна!.. — огрызается он, яростно швыряя на кровать очередную порцию лежащих поверх книжного ряда бумажек.

— Гошка, ну правда, прекрати немедленно! Что ты ищешь?

— Да паспорт свой!

— О, боже мой… — я со вздохом вылезаю из-за стола, иду к его рабочему месту и выдвигаю центральный ящик, в который он за последние две минуты уже как минимум трижды заглядывал. Я выдвигаю его как можно дальше, наклоняюсь, и… что и требовалось доказать!

— Вот он! К передней стенке боком прижался.

— Вот вечно он со мной так…

Моментально успокоившись, он принимается восстанавливать разрушенную гармонию, одному ему известным образом расставляя на прежние места свои абстрактные картинки и открытки с парусниками и башнями. В глубине выдвинутого ящика я замечаю в коробочке из-под печенья аккуратно сложенный клетчатый носовой платок в грязно-коричневых разводах и пятнах.

— Слушай, а что это у тебя? Образец моей крови хранится? — спрашиваю я, вытаскивая платок из ящика.

— На место положи немедленно! — строго говорит он через всю комнату. Ой, а голос-то чего такой напряженный?

— Ну, ладно… Просто не очень понимаю, зачем хранить такие реликвии.

— Вот когда поймаешь падающего в обморок человека, тогда и будешь судить, стоит хранить такие реликвии или нет. А пока просто аккуратно, не вынимая из коробочки положи, пожалуйста, на место.

Я засовываю коробочку в ящик, но от какого-то моего движения она переворачивается на бок и из нее выскальзывает серебряная цепочка с подвеской в виде маленького треугольника. Наверное, лежала на дне, прикрытая платком.

— Ой, а это что у тебя такое?

— Ну, что за день сегодня такой… — Штерн закрывает лицо руками и в изнеможении опускается на мой стул.

Я с интересом разглядываю кулон.

— Слушай, а ведь у меня точно такая же штука! Только колечка этого нет, через который цепочка продета. Не, ну правда, а что это? Я же про свою ничего не знаю. Просто нашел на полу и все.

— У тебя не такая же… — как бы нехотя говорит он. — У тебя вторая половина от моего — та, которая потерялась.

Я лезу за воротник футболки, вытаскиваю свой винкель. Хм, половина… Как же они крепились друг к другу?

— Это могендовид, — слышу я его вздох.

Я включаю лампу, снимаю через голову свой амулет, еще раз внимательно рассматриваю оба треугольника. Ага, вот и на штерновском, и на моем видны с одной стороны места спайки (или склейки), по два на каждой перекладине. Кожаный шнурок, продетый сквозь мою половину, мешает соединить их полностью, но все равно можно представить, как выглядела вещь целиком. Мой треугольник располагался сзади вершинкой вниз.