К чужому берегу. Предчувствие.

Глава первая Приглашение на бал

22 марта 1800 года Париж встретил нас проливным дождем. Было только три часа пополудни, но казалось, что уже наступают сумерки; пока мы ехали через Вожирар, нам не встретился ни один человек на улице, а серые стены заставы Сен-Жермен выплыли перед нами из завесы ливня почти внезапно, как оазис в пустыне перед утомленным путником.

Пятидневное путешествие по скверным дорогам превратилось в семидневное и осложнилось еще и постоянной плохой погодой. Близ Шартра прямо посреди пути карета угодила в выбоину, у нее отлетело колесо, и мы едва не опрокинулись. Спасла нас только интуиция Брике, который будто предвидел происшествие и вел лошадей крайне осторожно, но все равно синяков на нас оказалось достаточно. Парень, нахлобучив на себя шляпу и закутавшись по глаза в накидку, превозмогая дождь, побрел до города, чтобы разыскать кузнеца, а я со служанками почти четыре часа сидела в экипаже, слушая яростный стук капель о крышу и ожидая, пока нам придут на выручку.

Ремонт кареты тоже занял немало времени. В результате мы были вынуждены заночевать в Шартре, чего вовсе не планировали, и продрогнуть до костей в плохой придорожной гостинице. Я молила Бога, чтобы не простудиться и не отравиться сомнительной гостиничной снедью, — ведь в Париж мне надо было попасть здоровой, и была несказанно рада, когда увидела перед собой очертания предместья Сен-Жермен с его богатыми особняками под добротными черепичными крышами. Над ними так уютно вился дымок от растопленных каминов!

— Даже не верится, что мы в двух шагах от дома и от цивилизации. Ну-ка, Брике, ступай поторопи господ гвардейцев!

Пока таможенный офицер, не слишком любезный и мокрый до нитки, просматривал наши бумаги и паспорт, выданный мне полтора года назад Талейраном, я мечтала о том, как окажусь в отеле дю Шатлэ и отогреюсь. Конечно, семейство моего брата занимает только небольшую часть дома, и в остальных комнатах надо будет наводить порядок, но на теплый очаг и хороший обед я вполне могла рассчитывать.

Радовало так же то, что гвардеец на заставе не заикался о какой-либо плате за право въезда в город. Пару лет назад, когда Францией управляла алчная Директория, на заставах толпились всякие проходимцы, самовольно взимающие с путешественников пошлину за один только въезд. Эти деньги, разумеется, шли отнюдь не в казну, а директоры делали вид, что не могут покончить с этим произволом. Теперь придорожных вымогателей как ветром сдуло, и в этом я усматривала руку Бонапарта: генерал, как видно, умел наводить порядок не только в Бретани.

Гвардеец ограничился тем, что спросил, куда мы направляемся.

— На Королевскую площадь, — ответила я, надеясь, что расспросы не будут продолжительными. — Там находится дом моего мужа.

Офицер пожал плечами:

— Чтоб вы знали, в Париже нет Королевской площади, гражданка. Это название уничтожено вместе со Старым режимом.

— Я знаю об этом. Но названия во время революции менялись так часто, что я не могу упомнить новые.

Он вернул мне бумаги и, желая продемонстрировать свою столичную осведомленность, просветил меня: Королевская площадь нынче, согласно указу первого консула от 8 марта, называется площадью Вогезов — в честь одноименного департамента, который первым уплатил военный налог в казну.

— Отлично! — сказала я. — Уверяю вас, мне нравится это название. По крайней мере, оно не напоминает о якобинцах. Но если это единственное, что удалось изменить первому консулу, я буду несколько разочарована.

Бонапарт был при власти уже более четырех месяцев, но, сказать по правде, я не видела пока существенных изменений, на которые все так надеялись. Да, война в Бретани прекратилась, с застав исчезли вымогатели, а с дорог — разбойники, но сами дороги отнюдь не улучшились, и торговля не очень-то оживилась. Да и как было ей оживиться, если Англия по-прежнему господствовала на морях и, находясь в состоянии войны с Францией, не позволяла ни одному французскому судну пересечь Атлантику.

Впрочем, и с остальной Европой Республике все еще не удавалось помириться. Бонапарт, едва придя к власти, отправил письма королю Англии и императору Австрии с предложением заключить мир. Однако эти страны, понимая, что казна Франции пуста, а сама Франция обескровлена десятилетними войнами, не спешили отвечать согласием, тем более, что им самим еще неясно было, что из себя представляет Бонапарт и каковы его устремления.

Австрия не согласна была с потерей итальянских владений, поэтому чопорный император Франц вообще не удостоил первого консула ответом и явно готовился к военному реваншу. В том, что новая схватка у подножия Альп близка, не сомневался никто: обе стороны ждали только прихода весны, чтобы начать кампанию. Что касается английского короля Георга, то он вообще крайне возмутился тем, что ему осмеливается напрямую писать очередной французский узурпатор, и устами своего премьер-министра Питта посоветовал первому консулу не воображать себя равным королям и немедленно восстановить на троне Бурбонов, а потом уже заикаться о мире. На этой резкой ноте мирные переговоры и прервались.

Что было особенно заметно, так это желание Бонапарта взять все бразды правления в свои руки и покрепче натянуть вожжи. Консулат очень недолго просуществовал в том виде, в каком его оформили 18 брюмера: Бонапарт, Сиейес, Дюко. Не прошло и месяца, как генерал дал пинка двум своим коллегам: аббат Сиейес был для него в качестве напарника слишком властолюбив, Дюко — слишком ненадежен. Выдав им по хорошей денежной сумме и по добротному особняку и обеспечив обоих доходными должностями, он назначил на их места Камбасереса и Лебрена, в преданности и ничтожности которых не сомневался.

С молниеносной скоростью была принята очередная Конституция, полная нелепостей и анекдотических пассажей, написанная явно наспех. По слухам, законники, которые ее сочиняли, получили от генерала именно такое напутствие: «Пишите кратко и неясно». Документ поэтому и получился довольно курьезным. В нем не было ни одной цитаты из Декларации прав человека и гражданина — главного и, пожалуй, единственного завоевания революции, которое можно было бы расценить как положительное, и ни единого упоминания о каких-либо правах или свободах вообще. Бонапарт уничтожил Совет старейшин и Совет пятисот, создав вместо них аж четыре законодательных учреждения — Государственный совет, Трибунат, Законодательный корпус и Сенат. Этим он раздробил законодательную власть, превратив ее в неуклюжие отростки власти собственной, и мог совершенно не опасаться каких-либо ограничений с ее стороны. Ну, а статья 39 прямо провозглашала: «Конституция назначает первым консулом гражданина Бонапарта, двумя другими — граждан Камбасереса и Лебрена»… и это был, наверное, первый в истории права случай, когда Конституция, создаваемая, по идее, на десятилетия, для многих поколений, кого-то заведомо поименно «назначала».

Предельно четко говорилось так же о том, что первый консул «наделен особыми полномочиями», которые при необходимости могут расширяться до бесконечности. Единственной конкретной статьей была та, в которой указывался размер жалованья консулов: для первого — полмиллиона франков в год, для двух других — треть от жалованья первого.

Когда на площадях городов зачитывали новую Конституцию, французы пожимали плечами:

— Что же она дает?

Другие, посмеиваясь, отвечали:

— Ничего не понятно, кроме того, что она дает Бонапарта.

Действительно, едва освоившись во дворце Тюильри, первый консул издал декрет о запрете чуть ли не всех парижских газет. Если раньше в столице выходило до 150 печатных листков, то теперь их осталось только десять, и все они почувствовали тяжесть цензуры. Генерал, как говорили, лично следил за тем, что могло бы быть напечатано, и предпочитал любые острые темы класть под сукно — до тех пор, пока «давность времени сделает их обсуждение уже ненужным». Свобода слова, процветавшая даже при Людовике XVI, была полностью уничтожена. Вообще складывалось впечатление, что первый консул стремится вымести из страны все остатки свободомыслия и человеческих прав, из-за непризнания которых, собственно, и вспыхнула революция. Но зачем он это делает и как распорядится достигнутой властью — этого не знал никто.

Впрочем, французы не протестовали — свободой они, похоже, пресытились надолго. Первый консул не трогал новых собственников, обогатившихся на скупке имущества эмигрантов, и восстанавливал порядок, поэтому в целом народ был вполне доволен. Журналист Бенжамен Констан, новый любовник мадам де Сталь, которому она стремилась проложить дорогу в политику, осмелился было, выступая в Трибунате, обвинить генерала в желании «обречь страну на рабство и молчание», но его голос прозвучал одиноко среди всеобщей тишины.

Никто его не поддержал. После свистоплясок, которые устраивала Директория, Консулат и вправду выглядит вполне прилично и даже внушал надежды. Бытовало мнение, что Бонапарту надо дать время, чтобы проявить себя… Ну, а если и были у генерала ярые противники, из числа бывших якобинцев или из стана роялистов, то они помнили: весной грядет война с Австрией, и очень маловероятно, что первый консул ее выиграет. Какой же смысл тратить силы и бороться с тем, кто может пасть жертвой внешних обстоятельств уже в ближайшем будущем? Если австрийский военачальник Мелас разгромит Бонапарта, участь последнего будет решена. Он может даже не возвращаться во Францию, поскольку судьба Республики окажется в руках австрийцев и англичан.

Эта предстоящая война, как это ни ужасно, лично на меня действовала успокаивающе. В связи с предстоящей кампанией все было по-прежнему очень зыбко на французском властном Олимпе… так ненадежно и изменчиво, что можно было верить даже в реставрацию монархии. Не так уж много признаков указывало на то, что Бонапарт сможет засесть в Тюильри надолго. Режимы со времен Конвента менялись так часто, откуда же сейчас взяться стабильности? Армия была в плохом состоянии, государственные финансы полностью расстроены, а народ не проникся любовью к генералу настолько, чтобы вступиться за него в случае свержения.

В общем, едва я покинула разгромленную Бретань, положение роялистов стало казаться мне не таким уж и угрожающим, и я начала сдержаннее относиться к переговорам, которые ведет Кадудаль с новой властью и не так сильно переживать за их результат. Похоже, эта новая власть нуждалась в союзниках или хотя бы в передышке на внутреннем фронте. А раз так, я могла быть относительно спокойна на жизнь Александра.

— Поразительно, как меняются взгляды человека, когда он отправляется в путешествие и видит что-то новое! — задумчиво произнесла я.

— Что вы сказали, мадам? — переспросила одна из горничных.

Я осознала, что думаю вслух, и улыбнулась.

— Ничего, Ноэль, ничего. Слава Богу, мы скоро будем на месте!

Гвардеец, наконец, вернул наши паспорта, и Брике, щелкнув бичом, пустил лошадей по улицам предместья Сен-Жермен. Спустя полчаса, когда из-за домов показалась Сена, дождь чуть утих, и проезжая по мосту, я могла сквозь стекло окна наблюдать панораму Лувра и Тюильри на другом берегу. Свинцовые тучи нависали над его башнями, особенно сгущаясь над павильоном Флоры, в котором когда-то заседал зловещий Комитет общественного спасения. Шесть лет назад, примерно в такое же весеннее время, меня вызвали туда на допрос к Сен-Жюсту. О том, что тогда случилось, я всегда запрещала себе вспоминать, потому что от подобных воспоминаний кровь стыла у меня в жилах. Вот и сейчас: едва взглянув на громаду дворцов вдоль реки, я ощутила, как сердце замерло у меня в груди и пересохли губы. «Как много ужасного связано у меня с этим городом! — подумала я, пытаясь успокоиться. — Хорошее тоже было, но все-таки намного меньше, чем плохого. Какой прием ждет меня теперь? Изменится ли эта традиция неприятностей?…»

В Париже, по сравнению с Бретанью, весна явно запаздывала. Карета проплывала мимо сада Тюильри, вековые платаны которого только начинали покрываться нежной зеленью. Стаи ворон носились над ними. День был тусклый, серый. Я знала, что через несколько минут мне предстоит пережить не самое приятное впечатление: вот-вот мы должны были проехать мимо бывшего отеля де Ла Тремуйль на площади Карусель — блестящего дворца, преподнесенного мне отцом в собственность в день моего первого брака. Вот уже почти восемь лет им владел и в нем жил банкир Клавьер, отец Вероники и Изабеллы, лишивший своих же дочерей законного парижского наследства, и поэтому всякий раз, когда мне доводилось бывать поблизости, я чувствовала комок ненависти, подступавший к горлу.

Однако на сей раз в этом уголке Парижа происходило нечто особенное. Еще на улице Эшель я заметила вереницу экипажей, тянущуюся, кажется, прямо к моему бывшему дому, а когда мы подъехали поближе, сомневаться уже не приходилось: к Клавьеру по какой-то причине съехалось великое множество гостей. Даже навскидку я насчитала не менее полусотни карет. Поскольку время было не вечернее, нельзя было предположить, что банкир дает бал. Тогда что же это? Из экипажей выходили солидные, хорошо одетые буржуа в карриках[1] и их жены в вычурных высоких шляпках. Вид у них у всех был довольно обеспокоенный, а наряды хоть и добротные, но отнюдь не бальные.

Недоумевая, я потянула веревку, дав знак Брике остановиться. На миг у меня мелькнула мысль: может, Клавьер умер? Чем черт не шутит! Все эти депутации немного смахивали на похоронные.

— Брике, ступай погляди, что там происходит.

Этот парень был, пожалуй, единственным человеком, который знал всю подноготную моих отношений с Клавьером, поэтому мой интерес к происходящему не вызвал у него никакого удивления.

— Что, мадам, надеетесь, что банкира хоронят? — спросил он, перегнувшись с козел и лукаво прищурившись. — Славное было бы событие! Однако, думаю, причина все-таки не в этом. Молодцы такого пошиба обычно долго коптят небо.

— Все может быть. Иди разузнай, что там за дела, и не болтай лишнего.

Ожидая его возвращения, я нервно теребила сумочку. Трудно было в двух словах описать, что я чувствовала. До того, жив Клавьер или нет, мне, по правде сказать, не было дела, но если бы я узнала, что он скончался, меня, наверное, посетило бы сильное чувство злорадства. Злорадства из-за того, что этот мерзавец так и не узнал, до чего прекрасные родились у нас дочери. И не узнать ему этого никогда!..

Брике вернулся с презрительным выражением лица. Казалось, он готов был даже сплюнуть от пренебрежения и сдерживался лишь потому, что говорил со мной.

— Пустое дело, мадам. Банкира, оказывается, из тюрьмы выпустили, и все эти буржуа пришли высказать ему свое почтение.

— Клавьер был арестован?

— Ну да. Как говорят, в январе. Если это так, получается, он добрых два месяца провел в тюрьме Сен-Пелажи.

— А за что же его так наказали?

Мой кучер пожал плечами.

— Лакеи говорят, он не дал Бонапарту денег, которые тот требовал. Да и с господином Баррасом он был дружен, даже после переворота ездил к нему в поместье Гробуа, чтобы поддержать приятеля… Ну, а как там было в действительности, кто ж его знает. Да и нужно ли нам это знать? По мне, так лучше оставить всех этих негодяев в покое.

Я машинально кивнула, соглашаясь с ним, и дала знак ехать, но сообщение Брике навело меня на некоторые размышления. Клавьер, по всей видимости, пользовался большой поддержкой столичных буржуа, всех этих банкиров, поставщиков и торговцев, раз для них его освобождение стало таким праздником и поводом выразить ему почтение. С другой стороны, как видно, Бонапарт считал его врагом?… Почему же его выпустили из тюрьмы? Может, выпустили, изрядно лишив богатства? Во всем этом следовало, конечно, разобраться, собрать слухи, чтобы составить цельную картину, ведь сейчас у меня было слишком мало информации для выводов. Положа руку на сердце, я могла бы сказать: если банкир сейчас в немилости, для меня было бы чистым удовольствием тоже попинать его ногами. Для жажды мести у меня были все основания. Вспомнить только, какую травлю против меня он организовал два года назад, когда умерла его бешеная Флора!

Мы прибыли на Королевскую площадь, когда дождь совсем прекратился, и солнце выглянуло из-за туч, заставив засиять стекла в окнах Павильона Короля и Павильона Королевы, оживив дома из красного кирпича с полосами из серого камня и осветив аркады. Сколько бы новая власть ни переименовывала это место, ей не перечеркнуть было его истинно королевского величия. Основанная Генрихом IV, она была местом жительства блестящих аристократов прошлого и многих знаменитостей. Здесь родилась мадам де Севинье, принимала любовников Марион Делорм, писал пьесы Корнель, да что там говорить — сам кардинал Ришелье был когда-то моим соседом, и эти факты я вспоминала всякий раз, когда проезжала под широкими арками, пронизывающими по периметру весь этот архитектурный квадрат. Площадь Вогезов? Гм, пусть теперь так, но я гордилась тем, что семейство дю Шатлэ владеет домом в таком славном месте.

Брике постучал, и на его стук спустилась сама Стефания в домашнем платье и не первой свежести высоком чепце. Вид нашей кареты на миг заставил ее замереть в проеме двери, но спустя секунду она уже поспешила мне навстречу. Я спустилась на мостовую и обняла невестку.

— Какая приятная неожиданность, Ритта! — воскликнула она. И тут же добавила: — Уверена, Ренцо с тобой?

— Ренцо?

Этот вопрос, которого я, сказать по чести, не ожидала, заставил меня смутиться. Мне пришлось признаться, что я не взяла мальчика с собой. И даже не вспомнила о нем… Стефания тут же надула губы:

— Я так долго не видела сына! Думаю, если уж ты отправилась сюда, то могла бы при отъезде вспомнить о моих чувствах!

— Стефания, клянусь, — пробормотала я извиняющимся тоном, — со мной случилось столько всего ужасного, что мне простительно было кое-что и забыть.

— Забыть! Ты забыла о моем сыне!

— Уверяю тебя, с Ренцо все в порядке. Отец Ансельм занимается с ним, не пропуская ни дня, они учат даже греческий. Через год-другой он с легкостью поступит в Политехническую школу…

Я говорила это, испытывая, конечно, некоторое смущение: все-таки нельзя было полностью снять с себя вину за забывчивость. Это была одна из тех неловких ситуаций, когда я не могла сильно корить себя за случившееся, но и оправдаться толком не было возможности. С другой стороны, эти препирательства у порога выглядели отвратительно, тем более, что за ними наблюдали мои служанки.

— Позволь мне войти. Это все-таки мой дом, и я очень устала.

— Приходил господин Симон, — выпалила Стефания, уступив мне дорогу. — По его словам, власти интересуются твоим домом!

— Интересуются?

Я уже вошла в дом и снимала перчатки, но последние слова Стефании заставили меня остановиться. Господин Симон, нынче — торговец и военный поставщик, при Старом порядке был сборщиком податей в Бретани. Покойный герцог дю Шатлэ, отец моего мужа, оказал ему в то время множество благодеяний. А в годы революции, когда собственность аристократов конфисковывалась и продавалась с молотка, господин Симон отплатил услугой за услугу: выкупил отель дю Шатлэ на свое имя и, таким образом, сохранил его для Александра. Дом и сейчас официально принадлежал Симону, но он никогда не претендовал на него и помнил, что был лишь подставным лицом при выкупе. Я вообще никогда не видела этого человека, он нас не беспокоил. И если он сейчас явился, значит, возник повод для тревоги.

— Он сказал, к нему приходили полицейские с расспросами.

— И о чем спрашивали? — осведомилась я устало.

— Каким образом отель был выкуплен у государства и часто ли бываешь тут ты… и твой муж.

Я застыла на миг перед огромным зеркалом, обдумывая услышанное. Потом, испустив вздох, отдала шляпу Адриенне, позволила Ноэль снять с себя плащ.

— Поговорим об этом позже, Стефания. И об этом, и о Ренцо — вообще обо всем. Сегодня у меня ни на что нет сил.

— Ты ослабела, будто ехала не в собственной карете, а в почтовом дилижансе!

— Ехала я в собственной карете, конечно. А еще за последний месяц я родила ребенка и пережила набег синих на поместье. Так что мои слабость и забывчивость не удивительны.

— Ты родила ребенка? Девочку или мальчика? — Стефания, следуя за мной по пятам, не скрывала изумления. Потом всплеснула руками: — Почти всякий раз, когда ты приезжаешь, я узнаю о прибавлении в вашем семействе. Благословил же тебя Господь!

— Да. На этот раз мальчиком.

— У тебя много детей. Поздравляю. Наверное, поэтому действительно немудрено, что ты забыла о каком-то там Ренцо. Он всего-навсего племянник! Сын брата, который не может похвастать богатством…

Уже не слушая ее сварливые выкрики и зная, что она в любом случае будет ворчать — эту ее черту нельзя было изменить, похоже, ничем, я без церемоний оставила Стефанию и прошла к свои комнаты, попутно приказав служанкам приготовить мне ванну, постель и еду… и не пускать в спальню никого из родственников.

Я была дома, в Париже, и это казалось мне главным. Остальное, включая визит Симона, можно было обдумать позже.

Отдыхать мне, впрочем, долго не пришлось. Прикончив после ванны прямо в постели кусочек жареной индейки и согревшись горячим красным вином, я на несколько часов и вправду уснула. За окном сгустились сумерки, шум Парижа затих, сменившись уютным потрескиванием дров в камине… и под эти убаюкивающие звуки я забылась, наслаждаясь чистотой белых покрывал и благодаря небо за то, что дорожные неприятности закончились. Утром мне предстояло разыскать Александра, но до утра была еще уйма времени для отдыха.

Однако уже посреди ночи меня осторожно разбудила Адриенна. Сонная, я подняла голову с подушки, увидела, что стрелки каминных часов указывают на цифру два, и удивленно уставилась на служанку.

— К вам пришел большой вельможа, — прошептала она. — Его зовут господин де Талейран.

Я вскинулась на постели, отбросила назад волну волос.

— Талейран здесь?

— Да, — так же шепотом подтвердила Адриенна. — Его экипаж остановился перед вашим домом еще полчаса назад. Надо сказать, мы ему далеко не сразу открыли, так что он, возможно, и сердится.

— Почему же вы не открыли ему? — спросила я, все еще мало что понимая.

— Так ведь глубокая ночь, мадам. Может, это парижские привычки? У нас в Бретани отродясь такого не бывало, чтоб визиты делались в два часа ночи.

Пока она шептала на бретонском, как все это странно и невежливо, я смогла, наконец, осознать, что у меня за дверью, в гостиной, ожидает Морис де Талейран, министр иностранных дел Республики и вообще один из влиятельнейших людей Европы. Я знала, что он играет в карты до глубокой ночи и пропадает в салонах, и это делало его визит более объяснимым, но я понимала еще и то, что ради простого любопытства он не стал бы беспокоить меня в такой час… И вообще, откуда он знает, что я в Париже? Сон как рукой сняло. Я вскочила, жестом велела Адриенне подать мне пеньюар.

— Как, мадам выйдет в таком виде?

— Неужели вы думаете, что я буду два часа причесываться? Слава Богу, я достаточно хороша, чтоб иметь возможность показываться людям без трех фунтов краски!

Впрочем, сказав это, я все же подошла к зеркалу, провела пуховкой по лицу и нанесла немного кармина на губы. Потом расправила кружева пеньюара на груди, встряхнула копной золотистых волос и спустилась в гостиную, где, опираясь на спинку кресла, меня ждал Шарль Морис де Талейран-Перигор.

Он стоял именно у того кресла, на котором когда-то в 1798 году сидел полицейский Лерабль, присланный Клавьером, и вспомнив ту сцену, я не сдержала улыбки. Нынешняя ситуация была противоположна той настолько же, насколько внешность самого министра была далека от облика того нанятого бедняги. Талейран нынче имел вид большого вельможи. Одетый в темно-синий, тонкого сукна, шитый серебром сюртук, белые кюлоты и чулки, с безупречной осанкой, высоко вскинутой головой, гордую посадку которой подчеркивал тугой стоячий галстук, он до того напоминал тех аристократов, которых я много лет назад встречала в королевской приемной Версаля, что у меня на какую-то секунду захватило дух.

Несмотря на поздний час, его прическа была в безукоризненном состоянии, светлые густые волосы до сих пор сохраняли ту знаменитую «плавающую» волну, которую многие пытались безуспешно копировать; голубые глаза смотрели спокойно и уверенно, слегка вздернутый нос добавлял высокомерия и без того надменному лицу, — и, созерцая все это, я внезапно поняла, почему он сумел завоевать такое влияние на Бонапарта. Рядом с ним, в тени его громкого имени любой выскочка, конечно же, будет чувствовать себя человеком второго сорта и искать опору в его благосклонности.

Он поклонился мне очень почтительно, очень церемонно, и я ответила ему тем же, ощутив, правда, некоторое замешательство от того, что выгляжу так по-домашнему. Но когда он выпрямился, и наши взгляды встретились, я заметила, как мелькнул в его глазах огонек нескрываемого мужского интереса. Этот огонек мелькнул всего на миг, и Талейран, славившийся самообладанием, тут же погасил его, но я уловила этот знак и улыбнулась.

— Приветствую вас, Морис. Даже не спрашиваю, почему…

— Почему так поздно? Но, друг мой, вы, конечно же, знаете, что для меня это не время. Человек, который просыпается в полдень, может позволить себе визит вежливости ночью.

— Полагаю, не только эти соображения руководили вами, не так ли?

— Не только. — Тон его стал серьезен. — Я не хотел привлечь слишком много внимания к нашей встрече. Сегодня… э-э, сегодня я был у герцогини Фитц-Джемс, и ищейки Фуше[2] полагали, что мой вечер закончится, как всегда, за партией реверси[3]. Поэтому они оставили меня. Я приехал к вам абсолютно незамеченным, и ваша репутация, мадам, не пострадает.

— Благодарю. Это единственное, что меня беспокоило, — сказала я не без иронии, понимая, что, конечно же, не мое доброе имя заставляло его принимать такие меры предосторожности.

Он окинул меня внимательным взором, и снова огонек восхищения, уже знакомый мне, мелькнул в его глазах.

— Невероятно. Мне сказали, вы произвели на свет сына в конце февраля? Но в это невозможно поверить: вы свежи и стройны, как флорентийская роза. Или… как бретонская гортензия?

Я засмеялась:

— Какой ботанический комплимент! Я получила его благодаря скудной кухне придорожных харчевен. Пища в них так ужасна, что поневоле станешь стройной. А вам доносят о каждом моем шаге, Морис? Вы весьма осведомлены.

— Осведомлен? Увы, это слишком сильно сказано. Но когда генерал Дебелль привез в Париж вашего мужа, я не удержался от соблазна и переговорил с ним.

— С моим мужем? — вырвалось у меня.

— Нет, — сказал Талейран после паузы, и лицо его сделалось чуть холоднее. — Конечно же, я говорил с генералом Дебеллем. Он и сообщил мне о вашем новорожденном сыне.

Возникло некоторое молчание. Пытаясь совладать с чувствами, я пригласила Талейрана присесть, хотела позвонить, чтобы попросить служанку принести нам чаю, но министр остановил меня, сказав, что не стоит тревожить кухарок и будить весь дом.

— Я не отказался бы от бокала вина. И если вы собственными руками нальете мне его, я буду счастлив, госпожа герцогиня. Я поняла, что ему не нужны лишние свидетели. В старинном буфете было отличное анжуйское и бисквиты в серебряной корзинке, я подала их к столу, разлила вино по бокалам, размышляя в это время о том, добро или зло привело Талейрана нынче ко мне. Мне очень хотелось расспросить его об Александре, в частности, узнать, где он в Париже находится, — я ведь не сомневалась, что министру известно об этом, но у меня было чувство, что разговоры о герцоге вызывают у Талейрана какой-то внутренний протест. Что было его причиной? Тут я терялась в догадках. Можно было заподозрить и некоторую ревность. Морис никогда не отзывался о моем муже восторженно, напротив, всегда заявлял, что тот «не понимает, каким сокровищем владеет». Но в то же время было как-то странно думать, что столь хладнокровный, умный человек может поддаться такому бесплодному и в данном случае бессмысленному чувству, как ревность. Впрочем, кто их разберет, этих мужчин, с их вечным соперничеством!

Как бы там ни было, разговора о муже я не могла пропустить. Поэтому и спросила Талейрана прямо, известно ли ему что-либо о герцоге дю Шатлэ.

Внимательно глядя на меня, он пригубил вино.

— Гм, мадам, мне известно многое. Я знаю, например, что ваш супруг живет в гостинице «Нант» вместе с десятком других роялистов, среди которых и Кадудаль. И я знаю даже то, что первый консул весьма недоволен их поведением.

— Почему?

— Первая встреча в Тюильри потерпела фиаско. Бонапарт намерен еще раз пригласить их к себе. Но скажу вам честно: он не любит отказов и не забывает унижений.

— Неужели мой муж и его друзья повели себя так, что генерал расценил это как унижение?

— Видите ли, милая моя… Наш генерал — человек особенный. Признаюсь, иногда, чтобы унизить его, достаточно просто с ним не согласиться.

Мысли у меня метались. Конечно, чего-то подобного вполне можно было ожидать. Александр бывает горяч и вспыльчив, его никто не назовет хорошим переговорщиком, а Кадудаль тоже известен своей непримиримостью. Стоит благодарить Бога, что они еще живы. Завтра же я должна найти гостиницу, названную Талейраном, и увидеться с мужем. Я хотела знать о каждом его шаге… мне казалось, я могу чем-то помочь ему, от чего-то предостеречь. Да что там говорить: я просто хотела быть рядом!

Министр следил за моим лицом, потом усмехнулся:

— Бьюсь об заклад, вы думаете, как поскорее встретиться с герцогом. Вечером, когда слуги сообщили мне о вашем появлении в Париже, я даже был удивлен, узнав, что вы сразу же не бросились на его поиски.

— Я не знала, где он, — проговорила я. — Это правда. Я надеялась узнать это от вас.

— Рад, что сообщил вам нужные сведения. Но цель моего визита была… э-э, несколько иная.

Взволнованная, я даже не услышала его. Поднявшись, я немного прошлась по гостиной, теребя поясок домашнего платья. Потом порывисто обернулась:

— Морис, вы сказали, что первая встреча была неудачна. Значит, будет вторая?

— Да. Первый консул настойчив и не теряет надежды переубедить роялистов. Увы, я подозреваю, что у роялистов надежда точно такая же…

— Когда же эта вторая встреча состоится?

— Трудно сказать. Думаю, в начале апреля. Однако прежде, чем эта она будет назначена, произойдет еще одно событие, на котором я хотел бы, чтоб вы присутствовали.

Ко мне, наконец, вернулась способность слушать, и я поняла, что мы дошли до темы, которая должна объяснить причину визита министра. Я заняла свое место напротив Талейрана, показывая, что готова ему внимать. Он снова улыбнулся, поставив бокал на стол. Потом галантно протянул мне бисквит:

— Наконец-то вы меня услышали. Съешьте-ка это, моя милая. Вы красивы, но чересчур худы, а я хочу, чтобы на балу вы были прелестнее всех.

Кроме того, печенье помешает вам слишком мне возражать.

Честно говоря, бисквит чуть не выпал у меня из рук — до того я была изумлена.

— На балу? Вы даете бал?

— О, еще какой. У меня в Нейи будет весь свет. Я даю бал в честь первого консула. Согласитесь, это будет важное событие.

— Боже мой, — пробормотала я и удивленно, и разочарованно. — Боже мой, Морис… Нет ничего такого, от чего я была бы более далека сейчас, чем от балов!

Он кивнул. И приложил палец к губам, будто приказывая мне молчать.

— Мне нужна лишь пара минут вашего внимания. Ешьте и забудьте о возражениях. Вы же не станете утверждать, что к вам приехал нынче глупый человек? Так что молчите, доверяйте и слушайте. Я… э-э, я не так молод, чтобы делать бесполезные визиты ночью.

Я все-таки силилась что-то произнести, но Талейран сделал совсем уж повелительный жест, и властным тоном напомнил мне о том вечере, когда я поджидала его на улице Варенн, у министерства иностранных дел. Тогда, оборванная и несчастная, я бросилась к его карете, пытаясь найти у него спасение от Клавьера.

— Помните тот миг? Ничего не забыли? Извольте верить мне так же, как тогда. Или — я уеду.

Тон его был повелителен, да и услуга, которую он мне тогда оказал, заслуживала огромной благодарности. В сущности, ни тогда, ни сейчас я до конца не понимала, по какой причине он был так добр ко мне. Я нравилась ему и нравлюсь? Несомненно. Но наверняка было еще что-то. Сам Талейран называл это «что-то» дружбой, и я убедилась уже, что он умеет дружить. Однако картина оставалась все равно неполной, не хватало какого-то кирпичика для абсолютной ясности, и я сдалась, решив во всем ему подчиниться, как тогда, весной 1798 года.

Он начал издалека, будто для того, чтобы я полностью поняла логику его действий. По его словам, переворот 18 брюмера был самым желанным и самым выстраданным событием в истории Франции за последние десять лет. Он положил конец полигархии — власти мошенников и плутов, долгое время объединявшихся под крышей так называемых законодательных органов вроде Конвента или Совета пятисот. Прославляя свободу, равенство и братство, они на деле ввергали страну в войну, беспорядок и бесконечные ужасы. Устранить этот кошмар было не так-то легко, хоть со стороны, возможно, трудность и не была очень заметна. Да, Бонапарт опрокинул Директорию за два дня, но депутаты в обоих Советах изрядно попортили ему кровь и своим сопротивлением едва не повернули дело вспять.

— Я слышала об этом, — проронила я негромко. — Вашего генерала едва не растерзали в Совете пятисот, он чуть не потерял сознание там…

Мне вспомнились карикатуры на тот день, которые издавал граф де Фротте, изображая корсиканца обессилевшим, повисшим на руках своих гренадеров. Бедняга Фротте, как он поплатился за свое остроумие! Но я не стала говорить этого вслух.

Талейран скользнул по мне внимательным взглядом:

— Раз вы слышали об этом, мадам, то… То как вы думаете, что ждало бы любого, кто тогда прямо в зале, в окружении бешеных республиканцев, посмел бы объявить, что Франции нужна монархия? Сколько прожил бы этот смельчак, по-вашему?

— Монархия? — переспросила я, не веря своим ушам. — От вас ли я слышу это, гражданин министр Республики?

Он усмехнулся уголками губ.

— А вы сомневаетесь, что я за монархию? Моя мать до сих пор живет в Гамбурге, ненавидя Республику, мой дядя архиепископ Реймский состоит при особе Людовика XVIII в Митаве… Что же тут удивительного? Род Перигоров возвысился при королях и благодаря королям. Хотя, как говаривал Людовик XVI, Бурбонам по сравнению с Перигорами просто больше повезло[4]. Как ни ошеломительно было это признание в монархизме, я могла бы сказать, что подозревала в Талейране нечто эдакое. Уж кому, как не человеку с его именем, быть сторонником короля? Кроме того, я знала, что Морис любит Францию и далеко не прочь служить ее процветанию. Даже менее острый, чем у него, ум давно смекнул бы, что Республика вела страну куда угодно, только не в сторону благоденствия. Несложно было сделать вывод, что Францию может спасти лишь монарх.

— Конечно, — сказала я, — заявить о восстановлении трона вслух было бы опасно. Это значит… что вы занимаетесь этим… тайно?

Министр поднялся, прихрамывая, прошелся по гостиной. Потом довольно резко повернулся ко мне:

— Вы сделали верный вывод, мадам. Однако обратите внимание: я говорю о восстановлении монархии, а не о восстановлении трона.

Видя, что я окончательно сбита с толку, он принялся растолковывать мне свою доктрину. Франция нуждается в оздоровлении, которое невозможно без твердой руки, иначе говоря — монархии. Монархия эта может быть избирательной на срок, избирательной пожизненной или наследственной.

— Но как же можно достичь этой третьей формы? Я много думал об этом, мадам, и понял, что без прохождения двух других — совершенно невозможно.

— Почему, Морис? Есть на свете Людовик XVIII…

Он прервал меня:

— Этот человек может получить трон только в одном случае: если придет во Францию во главе чужестранных сил. Я этого не хочу. Да это и невозможно… Силой ничего не достичь, вы же видите это на примере той бесплодной войны, которую ведет ваш супруг. Если бы был жив несчастный брат Людовика XVIII, — да, тогда все было бы иначе. Но убийство этого государя поставило крест на подобных надеждах.

— Так это значит, — проговорила я растерянно, — что крест поставлен и вообще на Бурбонах. О чем же говорить?

— Полноте! Разве мир так узок? Надо забыть о Бурбонах на время. Не говорить об этой династии. В конце концов, Франция дороже всего этого. Восстановить монархию можно и без них.

Чтобы смягчить эффект от своих слов, показавшихся мне одновременно и трезвыми, и жестокими, он добавил:

— Время Бурбонов еще может наступить, Сюзанна. Позже. Много позже. При одном условии…

— Каком?

— При условии, что человек, занявший трон нынче, окажется недостойным… и утратит его.

Я не сдержала разочарованной усмешки.

— Ну, теперь мне все ясно, Морис. И я даже не сомневаюсь, какого человека вы выдвинете в новоявленные короли. Неужто Бонапарт кажется вам до такой степени способным?

Талейран серьезно смотрел на меня:

— Признаюсь, мадам, у него есть все, чтобы быть монархом. Никто не обладает нужными качествами в такой степени, как он. Но не думайте, что только желание снова быть вельможей при чьем-либо дворе внушает мне подобные мысли. Бонапарт — тот человек, который может снова приучить Францию к монархической дисциплине. А будущее покажет, кому быть королем.

Он говорил веско и обоснованно. Впрочем, мне было что ему возразить: роялисты хорошо знали, что генерал Бонапарт довольно вероломен и излишне тщеславен, причем это было доказано его поступками. Однако я поймала себя на том, что мне хочется верить Талейрану. Его принципы открывали нам всем широкую дорогу к нормальной жизни, той, которой аристократы были лишены в течение долгих лет. Если служить Бонапарту, имея в виду постепенное восстановление трона Бурбонов, то служба эта будет выглядеть не такой уж бесчестной и бессмысленной.

Меня поразило внезапное сравнение: Анна Элоиза в Белых Липах, по сути, говорила то же самое. Я тихо засмеялась:

— Морис, вы рассуждаете, как моя старая-престарая тетушка-роялистка. Она тоже убеждала меня, что служить генералу не грешно, если имеешь в виду короля. Но… не слишком ли мы будем самонадеянны, полагая, что обхитрили всех? Что, если Бонапарт повернет совсем не туда, а мы…

— …а мы, недовольные им, будем только сжимать кулаки в карманах?

Талейран закончил за меня мою мысль. Потом покачал головой:

— Это, милая моя, зависит от нас всех. Вот почему мне нужны вы.

— Я?

— Если аристократов вокруг Бонапарта будет много, мы сможем лучше влиять на него. Не можем же мы вручить судьбу Франции Фуше и якобинцам, которые увиваются вокруг первого консула?

Он снова, наконец, сел напротив меня, отведал вина, сильными белыми пальцами раскрошил пару бисквитов. Беседа не прерывалась. Талейран рассказал, что министр полиции Фуше покрыл всю Францию шпионской сетью. За спиной у этого изувера, голосовавшего в Конвенте за казнь короля, группируются все революционеры, пролившие реки невинной крови, — все те, которые до смерти боятся возвращения Бурбонов, потому что это будет означать неминуемые суд и жестокую расплату за былые преступления. Якобинцы дрожат за свою жизнь и богатства. Сейчас, когда Франция на распутье, эти убийцы особенно волнуются и пытаются влиять на Бонапарта. К счастью, первый консул своими глазами видел кошмары 10 августа, сочувствовал тогда Людовику XVI и его семье и нынче испытывает к якобинцам только презрение.

— На наше счастье, он чувствует пиетет перед аристократами. Конде, Орлеаны, Мортемары — это очень громко для него звучит! Поверите ли, Сюзанна… В день нашей первой встречи, почти три года назад, он первым делом спросил меня, мой ли это дядя архиепископ состоит при Людовике XVIII. Я обратил тогда внимание: он сказал «при Людовике XVIII», а не при «графе Лилльском»[5]. — Глаза министра смеялись. — Так что он не безнадежен, этот наш корсиканец.

— И вы хотите окружить его кольцом из аристократов? О, теперь мне прекрасно ясно, для чего нужен бал и я на нем.

Честно говоря, я не знала, что ответить на его приглашение. Для отказа Талейрану вроде бы не было никакой уважительной причины. Во-первых, я многим была ему обязана. Во-вторых, я и по-человечески не хотела разрушать его планы, хотя они и казались мне несколько иллюзорными. Или своекорыстными? Ведь нетрудно было видеть, что в воображаемой им «монархии» не только Франции будет хорошо, но и он, министр иностранных дел, останется влиятельной фигурой. Чувствовалось, что он имеет влияние на Бонапарта и намерен воспользоваться этим в полной мере. Но при всем моем желании подыграть Морису, как я могла бы объяснить свое появление на подобном балу? Мой муж находился в Париже как враг этой власти, пока еще непримиримый враг. А я — буду в это время танцевать в Нейи? Говорить любезности первому консулу?

Я открыла рот, чтобы сослаться на полное отсутствие у меня какого-либо гардероба, денег и драгоценностей. Это обстоятельство было чисто женской природы и, сославшись на него как на предлог, я могла бы сделать свой отказ извинительным. Но Талейран, откинувшись на спинку стула, сказал, прежде чем я успела что-либо произнести:

— Мой друг, не стоит так паниковать. Щекотливость ситуации мне ясна без ваших слов. Но не смягчается ли она тем, что вы будете в Нейи не одна?

— Не одна? — Я попыталась было пошутить: — Разумеется, меньше полутысячи народу вы обычно не приглашаете, мне это известно.

— О, намекаете на прошлый большой бал в особняке Галифе? — Он улыбнулся. — Вы сами видели, мне тогда пришлось нелегко. Чего стоило сделать прием изысканным! Эти супруги директоров с их чрезмерной, мягко говоря, простотой, особенно — мадам Мерлен, бывшая белошвейка… Она бегала за мной по всем комнатам, допытываясь, сколько я потратил на банкет. Это только кажется, что справиться с их манерами было легко.

Он испустил притворный вздох.

— Слава Богу, те времена далеко позади. Нынче мои празднества посещают герцог де Люинь, герцогиня де Флери, принцесса де Водемон… В Париж перебрался герцог де Лианкур, граф де Шуазель, герцогиня де Лаваль. Монморанси, Мортемары — все мои былые приятели в Париже. Маркиз де Куаньи недавно порадовал своим приездом, а он, если вы помните, был другом покойного короля.

— Монморанси? Мортемары? — повторила я пораженно. — Они вернулись?

Талейран устало прикрыл глаза веками. Час был поздний, и это начинало сказываться даже на нем, полуночнике.

— Уверяю вас, мадам. Даже господин де Шатобриан[6] — и тот будет моим гостем.

— Шатобриан?! — вскричала я, не скрывая изумления. — Морис, вот насчет этого человека вы наверняка преувеличиваете. Я видела его и его брата на роялистских советах в Бретани!

Он остался невозмутим, лишь слегка приподнял брови.

— Что же тут невероятного, душа моя? Разве вы… и даже ваш муж — не в Париже? Почему бы Шатобриану не быть здесь? Разве он хуже вас понимает, куда дует ветер, и кто сейчас заказывает музыку во Франции? Она, эта музыка, теперь вполне приемлема, никого не позорит и никому не режет слух.

Честно говоря, от услышанного у меня голова шла кругом. Приходилось признать, что там, в Бретани, я очень плохо понимала, куда движется Франция, и не успевала как следует прочувствовать изменения. А они были более чем значительны, если их уловили даже эмигранты, много лет скитавшиеся на чужбине. В изгнании им было несладко, но, даже придавленные бедностью, они не вернулись бы, если бы не чувствовали, что приход Бонапарта знаменует начало новой эпохи, в создании которой стоит поучаствовать.

Талейран, чувствуя, что меня обуревают сомнения, — возможно, даже более глубокие, чем я сама ожидала, — вкрадчиво добавил:

— Если бы вы, мадам, сумели ненавязчиво донести то, что я здесь сказал, до сведения вашего мужа, это было бы благом для всех нас. Он и его друзья сейчас упорствуют. Но стоит ли игра свеч? Не нужно доводить упорство до глупости. Героя, как бы велик он ни был, украшает не только храбрость, но и здравый смысл.

В свете того, что мне нынче довелось узнать, я склонна была думать, что Талейран прав. Если во Францию вернулись столь знаменитые фамилии, для семейства дю Шатлэ так же не будет позором остаться здесь и примириться с существующей властью. Если уж на то пошло, вовсе не обязательно даже служить Бонапарту. Можно жить обычной жизнью частных лиц, растить детей и… надеяться на то, что план Талейрана о постепенном восстановлении Бурбонов на троне понемногу, исподволь, осуществится. Почему бы нет? Я видела в своей жизни столько всего удивительного и неожиданного, что такой поворот событий совсем не казался фантастическим.

— Я вижу, вы загорелись моими идеями, — не без удовольствия произнес Талейран поднимаясь. — Браво, мадам. Я вознагражден за свои ночные усилия.

— О, не стоит спешить с выводами, — попыталась возразить я. — Я всего лишь женщина, Морис, и не мне принимать решения. Я сейчас могу обещать только то, что появлюсь на вашем приеме в Нейи. Однако…

— Однако? — Он улыбнулся. — Нет-нет, не договаривайте. Я снова закончу за вас. Клянусь, Сюзанна: вы хотели заговорить о платье.

Меня в который раз поразила его проницательность.

— Вы догадливы, господин министр. Подобный дар в мужчине вызывает восхищение!

— Ну, моя слава дамского угодника бежит впереди меня. Она преувеличена, разумеется… э-э, но я вполне понимаю, что вы уехали из Бретани без всякого гардероба.

Изящным жестом он достал из кармана сюртука и вручил мне визитную карточку какого-то магазина.

— Завтра же, сразу после того, как увидитесь с мужем, обратитесь по этому адресу. И ни о чем не беспокойтесь. Там исполнят любой ваш каприз.

Чуть наклонившись ко мне, так, что я почувствовала запах гвоздики, исходящий от его светлых волос, Талейран уже тише добавил:

— У меня большие амбиции относительно вас, друг мой. Что эти Мортемары и Монморанси? Королевой бала должны быть именно вы, я умоляю вас позаботиться об этом.

Мне не удалось сдержать улыбки:

— Почему же именно я?

— Почему? Sanctа simрliсitаs[7]! Вы — последняя статс-дама Марии Антуанетты. Близкая ее подруга. Воплощение памяти о государыне… Вы — самый драгоценный камень в скромной пока оправе моего плана, и именно благодаря вам он может засиять так, как я это представляю.

Он поцеловал мне руку. Мы расстались, договорившись ежедневно информировать друг друга записками о том, как продвигаются наши общие дела. Я чувствовала, что Талейран вовлекает меня в свои сети раньше, чем я переговорила с мужем, и это выглядело как-то неправильно, но, с другой стороны, действия министра казались мне разумными. Кроме того, час был такой поздний, и мне так хотелось спать, что я решила любые раздумья отложить до утра.

Отправляясь к себе, я бросила мимолетный взгляд на визитную карточку, оставленную мне Талейраном. Изящные золотые буквы на ней гласили: «Роза Бертен, улица Сент-Оноре, магазин дамского платья «Гран-Могол».

Это было имя знаменитой модистки Марии Антуанетты, у которой и я в юности много раз заказывала наряды. Не веря своим глазам, я некоторое время смотрела на карточку. Роза Бертен! Это имя звучало как привет из далекого и сладостного прошлого. Итак, она жива? И она — тоже в Париже? Сколько было слухов о том, что бедную женщину казнили на гильотине!

В том, что Талейран совсем не случайно оставил мне адрес легендарной портнихи, обшивавшей версальских дам, я не сомневалась… Этот соблазн встретиться с приятным прошлым был так велик, что противиться ему я не смогла бы при всем желании, и Морис наверняка предвидел это. Это была часть его плана, и я пока что следовала ему, завороженная намеками и обещаниями лучшей жизни, которые министр весьма щедро рассыпал.

Да и кто смог бы противиться? Впервые за много лет революции передо мной приоткрывался занавес светских удовольствий, веселья и беззаботности. Мне не исполнилось еще и тридцати лет, я была красива и полна сил — словом, я хотела бросить на эту веселую жизнь хоть один мимолетный взгляд. Возможно, это желание делало меня легкомысленной, но я готова была позволить себе эту маленькую женскую слабость. Всего разочек, чуть-чуть… такая малость легкомыслия с моей стороны никому, даже Александру, не причинит никакого вреда. По крайней мере, так мне казалось в ту ночь.

Постоялый двор «Нант» располагался в закоулках Пале Рояля, в довольно злачной части этого торгового уголка столицы. Вход в гостиницу был зажат между двумя мясными лавками, на такой узкой улочке, что сюда не заезжали никакие повозки — разве что тележки зеленщиков. Оставив экипаж неподалеку, мы с Брике пешком добрались до двери, минуя бесконечные ряды арльских колбас и овернских паштетов, обдававших нас головокружительными запахами. Брике почтительно пропустил меня вперед, провел до лестницы, по пути рассказывая о том, что ему удалось выведать во время визита в «Нант» на рассвете.

— Это здесь, ваше сиятельство. Второй этаж, пятая комната слева. Утром я видел там Гариба, он чистил сюртук герцога… так что мне даже расспрашивать не пришлось, где ваш супруг живет, все и без расспросов выяснилось.

Разумеется, Гариба невозможно было с кем-то спутать. Я сказала Брике, чтобы тот ожидал меня внизу, и с сильно бьющимся сердцем почти взлетела по лестнице. Интуиция подсказывала мне, что я застану мужа на месте. Разве была у роялистов возможность свободно разгуливать по Парижу сейчас, когда переговоры с первым консулом не закончены? Окруженные сонмом полицейских соглядатаев, они наверняка коротают дни за преферансом и страшно скучают, потому что никуда не выходят. Так что я наверняка найду Александра дома… Предвкушая встречу, я была сама не своя от волнения. Мы не виделись почти три недели. Три недели, в течение которых каждый день мог закончиться для него расстрелом!..

— Госпожа?!

Индус в белом тюрбане вынырнул из противоположного конца гостиничного коридора так неожиданно, что я почти столкнулась с ним и чуть не выбила у него из рук поднос, уставленный бутылками с вином. «Как видно, — мелькнуло у меня в голове, — предполагаемый преферанс щедро сбрызгивается бургундским!» Вслух я сказала:

— Да, это я, Гариб. Не стоит удивляться до такой степени! Я приехала повидаться с супругом.

В полумраке коридора лицо Гариба казалось темным, как эбеновое дерево. Он совладал с первоначальным удивлением и, поклонившись, пробормотал, что хозяин совсем не ждал меня в Париже.

— Разумеется, я не предупреждала заранее о своем визите. Но между мужем и женой во Франции это и не является обязательным условием… Ну-ка, проведи меня к герцогу.

— Герцог спит, госпожа, — выговорил индус, меняясь в лице.

— Спит? — Честно говоря, я никак не ожидала такого сообщения. — В полдень?

— У хозяина сильно болела голова, как иногда бывает. Он выпил вина и уснул.

Что-то в тоне индуса заставило меня насторожиться. Я бросила взгляд на бутылки на подносе:

— Куда ты несешь все это?

— Друзья хозяина, благородные господа, приказали доставить.

— Ну, так доставь. А потом мигом проведи меня к мужу.

Мой тон был так повелителен, что индус и не помыслил больше препираться. Поклонившись еще раз, он метнулся к одной из дверей и скрылся за ней. Бутылки позванивали в такт его движениям. Как ни быстры были его маневры, я успела бросить взгляд за дверь, распахнувшуюся перед ним на пару секунд, и мне показалось, что в клубах сигаретного дыма я различила массивную фигуру Кадудаля у окна. Ид де Невиль тоже был там. А еще — граф де Бурмон, мой прошлогодний воздыхатель, развалившийся на неубранной постели в довольно-таки небрежной позе. Вся эта картина, по правде говоря, вызывала уныние. Мне показалось, я заглянула к узникам в камеру, и от увиденного сердце у меня сжалось.

Гариб, одергивая сюртук, вернулся, сделал почтительный жест рукой:

— Пойдемте, госпожа. Комната хозяина с другой стороны.

Минуту спустя я уже стояла посреди гостиничного номера — небольшого, но хорошо убранного, видимо, сказывались заботы индийского камердинера. Обстановка здесь состояла из платяного шкафа, стола и импровизированного умывального столика, устроенного в углу посредством какой-то хромоногой подставки и медного таза. Стол был чист, тарелки аккуратно сложены, чернильный прибор в безукоризненном порядке. Альков был задернут клетчатой домотканой занавеской. Отдернув ее, я увидела спящего Александра… и спустя миг почти отшатнулась: такой терпкий стоял здесь винный дух.

Растерянная, я обернулась к индусу:

— Боже правый… да ведь герцог был пьян?

Стоило добавить «мертвецки пьян», но я не могла выговорить таких слов перед прислугой. Индус, пряча глаза, в который уже раз поклонился, словно хотел за этой почтительностью скрыть смущение:

— С вашего позволения, госпожа, я буду внизу. Хозяин скоро проснется, вы сможете поговорить.

Не разглашая подробностей, он прикрыл за собой дверь. Недоумевая, я вернулась к мужу. Как ни мал был мой опыт общения с пьяными мужчинами, я легко могла понять, что такой беспробудный сон в сочетании с въевшимися в одежду винными запахами указывают на то, что мой супруг порядком прикладывался к бутылке — причем, наверное, в течение не одного дня. Может, пил все то время, что был в Париже, — иначе говоря, спивался… Сердце у меня пропустило один удар. Подобрав юбки, я села рядом с мужем, взяла его руку, сжала в своих ладонях.

«Мой милый… Господи, как же тяжело тебе, наверное, было!»

Мне не особо нужны были теперь подробности встреч роялистов с Бонапартом. И без объяснений было ясно, что роялисты не добились своего, что первый консул поставил их перед выбором, которого они наверняка не хотели делать: служба Республике или эмиграция. То-то так невесело выглядела комната Кадудаля… Когда прошла первая волна сострадания, я подумала: может быть, сведения, принесенные мне Талейраном, переубедят Александра? Или хотя бы смягчат для него тяжесть выбора? Ведь уехать навсегда в Англию — это слишком тяжелое решение для француза, можно сказать, невыносимое. Понятно, когда такое решение принималось во время террора, но сейчас… когда столько благоприятных возможностей открывается для нас во Франции — зачем примерять на себя судьбу изгнанника?

Александр был бледен, в темных волосах у висков серебрилась седина. Я смочила платок, отжала его, осторожно протерла мужу лицо, наклонившись, поцеловала. Он не проснулся, но какое-то подобие улыбки мелькнуло у него на губах. Вздохнув, я решила не тревожить его, не приводить в чувство насильно. В конце концов, я тоже почти не спала прошлой ночью. Сбросив с постели пару лишних подушек, я скинула туфли, распустила ленты шляпки и устроилась у Александра на плече. Некоторое время я просто лежала, уставившись глазами в потолок и горестно размышляя, а потом сама не заметила, как задремала.

— Святая пятница! Я еще сплю? Или брежу?!

Этот возглас привел меня в чувство. Раскрыв глаза, я увидела над собой лицо Александра. Сам голос был громче, чем я ожидала услышать, а на лице при всем желании нельзя было прочитать никакой дружелюбной эмоции, разве что крайнее удивление. И, сказать прямо, неприятное удивление. Он был не рад, что видит меня!

— Что здесь происходит?

Я не спеша спустила ноги на пол, чувствуя, как затекло тело от неудобной позы и как сильно корсет сдавил грудь.

— По правде говоря, — сказала я ошеломленно, — я ожидала другого приема. Особенно после того, в каком виде вас застала…

— Черт возьми, Сюзанна, вы…

Казалось, чуть ли не ругательство готово сорваться у него с языка. Однако, столкнувшись с моим взглядом, он осекся, подавил порыв грубости. Так и не продолжив фразы, Александр отошел в угол, к умывальному столику. Я не глядела в его сторону, слышала только, как он рывком опрокинул воду из кувшина себе на голову, ополоснул лицо и волосы, потом тщательно растерся полотенцем. Видимо, он хотел одновременно и прийти в себя, и преодолеть гнев. Однако откуда этот гнев взялся?

Понятно, что я приехала к нему без предупреждения и увидела неприглядную картину. Но, с другой стороны, пьянство — не такой уж ужасный грех. Я же не с девушками легкого поведения его застигла!

Перекинув полотенце через шею, он подошел ко мне, протянул руку.

— Присаживайтесь. По всей видимости, госпожа герцогиня, нам надо поговорить.

Мы уселись за стол друг против друга. Я попросила воды, и он мне подал ее в стакане. Пока я маленькими глотками пила, Александр не спускал с меня довольно-таки неодобрительного взгляда. Мне уже становилось ясно, что своим приездом я, по-видимому, перешла некую черту, вторглась на территорию, где меня вовсе не ждали. И это ощущение было так противоположно моим собственным ожиданиям, что я в тот момент даже не знала, что сказать.

— Сюзанна, что происходит? — спросил он холодно.

Это было, по-видимому, начало разговора. Я пожала плечами.

— Я приехала в Париж, Александр. Это преступление?

— Черт возьми, я прекрасно вижу, что вы приехали в Париж. Однако зачем? Задавали вы себе этот вопрос?

— Я хотела помочь вам. — Сказав это, я сейчас сама ощутила, насколько маловесома в его глазах эта причина. — Боялась за вас.

— А в этой боязни было место благоразумию? Или только женская взбалмошность?

Поднявшись, он снова чертыхнулся и напомнил мне, что, когда конвой синих увозил его из Белых Лип, мы договорились о двух вещах: я буду ждать его в поместье… до тех пор, пока он не вернется. И если, паче чаяния, он-таки не вернется, то есть будет заключен в тюрьму или казнен, я вместе с детьми должна буду уехать в Англию, где все готово для нашей мирной жизни.

— Как в этот план вписывается ваш приезд в Париж? — негромко, но жестко спросил он. — Вы оставили в Белых Липах нашего сына, которому и месяца не исполнилось. Потому я и спрашиваю: что происходит, Сюзанна? Кажется, вы живете своим умом, не прислушиваясь ко мне?

Не отвечая, я катала пальцами хлебную крошку, оставшуюся на скатерти. Все это мне чрезвычайно не нравилось. У него была такая черта — иногда указывать мне мое место. Впервые он намекнул мне на мою скромную женскую роль пару лет назад, когда я пыталась отговорить его выполнять новое поручение Кадудаля, касающееся ограбления дилижансов и казавшееся ужасным даже ему самому. Тогда между нами вышла ссора. Которую, кстати, тоже подогрело вино… Не знаю, может быть, я действительно порой была слишком активна и этим не соответствовала образу послушной жены. Возможно, к этому меня приучила жизнь, которую я вела до Александра и в которой полагалась, по сути, только на себя.

В общем, я могла себе представить, что мужчину, привыкшего всем управлять и командовать, такое вполне может напрягать. Поэтому я подняла глаза и попыталась улыбнуться, решив смягчить ситуацию:

— Александр, все это очень похоже на допрос. Но откуда такая враждебность, господин герцог? Чем вам могут помешать мое присутствие и мои советы?

— Ваши советы? О Господи! Вы думаете, сударыня, я еще не сыт по горло вашим сумасбродством?!

Загибая пальцы, он почти яростно перечислил мне все случаи, когда я поступала абсолютно вразрез с его желаниями и — более того — даже вразрез с нашими обоюдными договоренностями. Постоянные поездки в Париж два года назад, которые стали причиной наших раздоров, — разве не Сюзанна дю Шатлэ их предпринимала, не посоветовавшись с ним? А недавнее осеннее бегство в Сент-Элуа, в результате которого под арест попала почти вся семья? Разве не ему пришлось рисковать жизнями шуанов, чтобы отбить у синих жену и детей?

Слушая его, я и сама вспылила.

— В Париж я тогда ездила, чтобы добиться для вас амнистии, сударь!

Его глаза сверкнули, как синие кремни, казалось, из них готовы полыхнуть искры. В бешенстве он громыхнул стулом:

— Проклятье! Ваша амнистия закончилась землетрясением для нашего брака, после которого мы едва выстояли!..

В этом его возгласе было столько яда и ярости, что я очень ясно почувствовала: это — намек на Клавьера и на мои тогдашние прегрешения в столице. Да-да, именно так! Разве что имя банкира произнесено вслух не было, но смысл был абсолютно ясен… Все-таки этот человек постоянно будоражил ум моего мужа, как я ни старалась убедить Александра в том, что тот ничего для меня не значит. Выходит, муж потерял ко мне доверие, считает чуть ли не потаскушкой?!

Щеки у меня запылали:

— Вы на что намекаете, герцог? На то, что я, едва оправившись от родов, ищу в Париже любовных приключений?!

— Черт побери, сударыня! Вы так явно показываете свое недоверие к моей способности уладить мои собственные дела в столице, что я могу предполагать все, что угодно!

— Речь не идет только о ваших делах, сударь! — возразила я запальчиво. — Вы решаете здесь судьбу нашей семьи!

— И что же? Вы прибыли, чтобы быть наставницей нерадивого супруга?!

Давно я не видела его в таком гневе. Он весь был как натянутая струна, у сжатого рта залегли две белые черточки. В чем-то он был прав. Где-то в глубине души я действительно не хотела, чтобы переговоры о нашем будущем проходили без меня. Конечно, я доверяла ему, но как-то не хватало мне того полного женского смирения, которое вручает мужу абсолютно все бразды правления. И потом, мне страстно не хотелось уезжать из Франции… Возможно, когда я рвалась в Париж, это нежелание тоже играло свою роль.

— Судя по вашему тону, — сказала я, пытаясь сохранять спокойствие, — ваши дела идут не лучшим образом.

— Вы забыли напомнить о моем пьянстве, — отрезал он гневно. — Без этого арсенал женских придирок будет неполон, уверяю вас.

Мне казалось, я не должна поддаваться обиде. Что угодно, только не новая ссора! Сердце у меня разрывалось от противоположных чувств. Кроме обиды, душу мне захлестывало и сочувствие: он, победительный воин, завоеватель стольких женских сердец, представал нынче действительно не в самом лучше виде выпивающего побежденного… А ведь я помнила, что обязана этому мужчине счастьем и жизнью. Могла ли я не сочувствовать ему в этом жизненном переплете? Да, могла и сочувствовала… но одновременно и задавалась вопросом: почему он пренебрегает моими состраданием, помощью и советами? Как часто говаривал Талейран, не использовать способности женщины — это значит не использовать половину сил государства.

Я шагнула к нему, попыталась взять за руку.

— Александр… я же люблю вас, и вы знаете это.

— Сюзанна, — ответил он негромко и холодно, — все это лестно, но для такого признания вовсе не было необходимости ехать так далеко. Любовными признаниями мы прекрасно обменивались и в Бретани.

— А если я не могла? — воскликнула я. — Не могла терпеть? Если я сходила с ума от беспокойства… и так хотела узнать, что с вами?

Александр тряхнул головой, будто желал прогнать остатки гнева. Он не отнимал руки, но взгляд его не становился теплым.

— Испытывая беспокойство, сударыня, вы должны были сказать себе всего несколько слов: «Я доверяю своему мужу». А еще — глубоко вздохнуть, чтобы успокоить нервы окончательно… Этого было бы достаточно.

— Достаточно? Для чего? Или кого?

— Достаточно для того, чтобы не идти на поводу у страхов и не оскорблять меня недоверием.

Против воли я ощутила, как во мне тоже закипает гнев. Я поняла уже, что он демонстративно не будет рассказывать мне ничего о том, как обстоят роялисткие дела в Париже, — именно для того, чтоб не дать мне возможности советовать. Но я не готова была повиноваться его выбору вслепую, без разговоров! В конце концов, Талейран потратил два битых часа, чтоб разъяснить мне свои намерения. А собственный муж и говорить не желает?!

— Ну уж извините, господин герцог! — возмутилась я, уже не скрывая своих чувств. — Извините, что я не тряпичная кукла, которую можно забросить куда угодно, хоть в Бретань, хоть в Англию, ни о чем не спрашивая!

У меня на миг перехватило дыхание. Задыхаясь, я выговорила:

— Знаете, я отныне не согласна… ни на ссылку в Бретани, ни на слепое бегство в Англию. Я хочу знать, что происходит, и понимать, куда меня ведут!

Взгляд его потемнел, глаза стали почти черными. Я знала, что это признак нешуточной угрозы. Однажды, когда глаза его были такими, он ударил меня, можно сказать, избил… Вот и сейчас, он аккуратно перехватил мои руки, сжал их стальными пальцами у запястий — не больно, но ощутимо, так, чтобы я поняла, насколько он сильнее.

— У вас истерика, герцогиня.

— У меня?!

Не отпуская моих рук, он выговорил тихим жестким голосом:

— Как у моей жены, у вас есть сейчас только один путь: вернуться в Бретань и ждать там известий от меня. Вы знаете, что я все решу в интересах своей семьи. Я вам достаточно в этом клялся. Если же…

Мы смотрели друг на друга глаза в глаза, почти как враги. Не сводя с меня пристального взгляда, Александр внушительно продолжил:

— Если вы будете искать какой-либо другой путь, вы положите конец нашему браку, госпожа дю Шатлэ. Это будет финал. Помолчав, он веско, почти по слогам добавил:

— Вы поняли, мадам? Финал.

Я в ярости вырвала свои руки и отпрянула от него.

— Черт бы вас побрал, Александр! Меньше всего, отправляясь в Париж, я ожидала услышать такие угрозы!

— Это говорит только о том, что вы плохо знаете своего мужа.

Пока я приходила в себя, пытаясь осмыслить услышанное, и понять, что же именно его так взвинчивает (мое своеволие, собственное самолюбие, уязвленное политическими неприятностями, или мысль о том, что в Париже я так близка к Клавьеру, — тут любую версию можно было предполагать), Александр отошел к окну, встал, повернувшись ко мне спиной, словно не желал больше разговаривать. Под щеками у него ходили желваки, и это доказывало, что его спокойствие видимое и является только прикрытием для бушующей внутри бури.

Рассерженная, я растерла себе запястья. Синяков не будет, конечно, но я как-то отвыкла в последнее время от подобного физического воздействия. Он, надо сказать, и раньше его не чурался… Это одновременно и возмущало меня, и вызывало странное, животное какое-то уважение к нему как к мужчине. Этот человек умел укрощать женщин, подобной способности у него, конечно, не отнять. Не потому ли я так влюбилась в него когда-то и влюблена по сей день?

Он всегда демонстрировал, что любые попытки им управлять обречены, что его мужская сила может подчинить женскую, и это заставляло смиряться. Да и втайне восхищаться его несгибаемостью.

То, что он сейчас мне продиктовал, по сути, означало, что я должна в самом скором времени, ни о чём не спрашивая и ничего не требуя, покинуть Париж. Уехать до этой второй пресловутой встречи роялистов с Бонапартом, о которой толковал Талейран… Но, как ни реальны были угрозы, высказанные Александром, я чувствовала, что во мне просыпаются упорство и желание спорить. Было уже ясно, что из попыток повлиять на герцога ничего не выйдет, но уйти вот так, вообще не поговорив, казалось мне невозможной глупостью.

Я взяла шляпку и, пока надевала ее перед зеркалом, произнесла как бы мимоходом:

— Вы слышали хотя бы о том, что Париж наполняется эмигрантами? Многие аристократы вернулись в столицу. Среди них — Мортемары и Монморанси, Шуазели и Лавали.

Я закончила на вопросительной ноте. Голос мой звучал почти спокойно. Александр ответил не сразу, а когда заговорил, то все так же не повернулся ко мне лицом.

— Это Бонапарт пытается создать вокруг себя подобие двора. Потому призывает их.

— А вы это не одобряете?

— Не одобряю что? — Мне показалось, он усмехнулся. — Любые фокусы этого человека направлены на то, чтобы задавить нас. Чем больше аристократов он привлечет, тем более беспомощным будет казаться законный король.

— И вы…

— И я в этой комедии, конечно, не буду участвовать.

— К нам в отель дю Шатлэ приходил господин Симон, — сообщила я, ничуть не вдохновленная, конечно, его последними словами. — Вполне возможно, ваша позиция может привести к тому, что у нас заберут парижский дом.

Он испустил тяжелый вздох и ответил с мрачным юмором:

— Дома, поместья… Я даже и не сомневаюсь, что для Бонапарта, как для любого республиканца, чужое добро может быть привлекательно.

— Так, может быть, я могла бы как-то воспрепятствовать этому?

Александр обернулся и взглянул на меня с нескрываемым удивлением, впрочем, не особо доброжелательным.

— Вы? Что же зависит от вас?

Я на миг запнулась, чувствуя, что у меня от волнения сильно застучало сердце. Муж ничего не знал о моих тайных отношениях с Талейраном, и я меньше всего хотела что-либо ему об этом говорить. Однако самую суть ночного разговора передать надо было… подобрав для этого наиболее округлые, наименее подозрительные словесные обороты и исключив все то, что могло навести Александра на неприятные выводы.

— Вчера я получила приглашение на бал от министра иностранных дел, — произнесла я как можно спокойнее, хотя испытующий взгляд герцога выдержать было не так легко. — Как мне удалось выяснить, я буду одной из многих аристократок, которые посетят его. Мне кажется, прими я приглашение, это позволило бы Бонапарту смягчиться и не трогать наш дом… и по этой причине я могла бы пойти на тот бал. Ведь это сущий пустяк.

Я явно недооценила проницательность Александра. Еще не закончив, я по выражению его лица поняла, как поразило его услышанное, и последние мои слова по этой причине прозвучали совсем безжизненно, без какой-либо убедительности. Я умолкла, чувствуя сильную неловкость и беспомощно комкая в руках перчатки.

Казалось, то, что я сказала, на миг оглушило его. По крайней мере, он ответил далеко не сразу. Заложив большие пальцы рук за пояс, Александр медленно приблизился ко мне и некоторое время молча на меня смотрел. По его виду я поняла, что он понимает: то, что я упомянула как сущий пустяк, на самом деле является довольно важным для меня обстоятельством.

Он не спросил меня о Талейране, не осведомился, зачем и когда меня к нему пригласили, не поинтересовался, какие отношения связывают меня с министром, которого в роялистских кругах считали предателем. Его вообще, похоже, не занимали второстепенные подробности моего сообщения. Александр сказал всего пару фраз, медленно и веско, ледяным тоном:

— Вот и обнаружился тот второй путь, который вы ищете, Сюзанна. Теперь ваш приезд становится объяснимым. Не так ли?

— Что это вы имеете в виду? — переспросила я, стараясь сохранить самообладание. У меня пересохли губы.

— Вы пытаетесь отыскать в жизни собственную дорогу. Отличную от моей. Дорогу, которая идет в обход нашего брака. Черт возьми! Мне следовало бы всегда помнить об этом.

— Помнить о чем? Что за глупости, Александр? — взмолилась я. — Я ваша жена, и не мыслю себя в другом качестве!

— Да, вы моя жена, вы герцогиня дю Шатлэ…

Взорвавшись, он воскликнул:

— Но вы еще и дочь принца де Ла Тремуйля. Подруга казненной королевы! У вас есть свое собственное имя и собственная ценность, не правда ли, Сюзанна? Теперь, когда мои дела плохи, вы вспомнили о них. Ведь именно благодаря им вы понадобились Бонапарту?!

Я даже представить себе не могла, что он мое намерение пойти на бал в Нейи расценит именно так, и в первый момент растерялась, не зная, что ответить на эти упреки. И еще меня поразило, что эти упреки я дословно слышала накануне от Талейрана — только не в виде упреков, разумеется, а в форме восхваления. Значит, я действительно чего-то стою в нынешней ситуации, раз двое умных мужчин оценили меня почти одинаково… Тем временем Александр не упрекал больше. Выражение невыразимой боли на миг разлилось по его лицу. Однако потом он справился с чувствами, и лицо его почти окаменело.

— Вы вольны поступать, как вам угодно, сударыня.

— Александр, вы мой муж, и я…

— Такой человек, как я, не стеснит вас в выборе судьбы.

Полная горечи усмешка скользнула по его губам. Шагнув к выходу, он рывком распахнул передо мной дверь:

— Прошу вас, мадам. Перед вами открывается блестящий путь наверх, и вряд ли такой потенциальный изгнанник, как я, может быть для вас достойным спутником.

— О, что за комедия! — вскричала я в гневе, топнув ногой. — К чему эти представления, Александр, я не собираюсь разрывать наш брак!..

— Браки, сударыня, совершаются на небесах, но разрушают их люди. Мой роялизм и ваши бальные приготовления в честь Бонапарта совершенно не совпадают. Однако, как видно, блеск Консулата манит вас сильнее, чем прелести семейного очага.

— Ну, знаете! — сказала я, разъярившись уже по-настоящему. Его холодность, категоричность, нежелание толком обсуждать наше положение — все казалось мне чрезмерным и неправильным. — Вы, мне кажется, просто с ума сошли, Александр. Наша семья и бал — можно ли это сравнивать?

— Вы не можете пойти на подобный бал как герцогиня дю Шатлэ, потому что я с этим не согласен. А если пойдете в качестве принцессы де Ла Тремуйль, какая роль отводится мне? Клянусь честью, я найду себе дело получше, чем быть вашим пажом на консульских вечеринках!

Придерживая дверь, он нетерпеливо повторил:

— Не задерживайте меня, сударыня. В данный момент нам нечего обсуждать.

Эта фраза, по сути, означала «подите вон», разве что произнесены эти грубые слова не были. У меня тоже испарилось всякое желание что-либо обсуждать. В конце концов, он в чем-то прав: я не только герцогиня дю Шатлэ, но еще и принцесса де Ла Тремуйль, и никто, даже супруг, не смеет помыкать мною, как служанкой! Тем более так бесцеремонно указывать на дверь… Бросив на Александра испепеляющий взгляд, я вылетела из гостиничного номера, хлопнув дверью. Меня переполняло бешенство.

— Грубиян! Это пьяное хамство просто омерзительно!..

Я не знала, чем все это закончится, но была уверена, что на этот раз приму решение насчет своего будущего самостоятельно и ничьему давлению не поддамся. Даже неприкрытому давлению собственного мужа!

Я ехала в экипаже, в ярости кусая кружевной платочек, и не успокоилась даже тогда, когда карета прогрохотала под арками Королевской площади. Не дожидаясь, пока служанки спустятся на звонок, я открыла дверь собственным ключом и вихрем промчалась через анфиланду комнат по направлению к гостиной. Не раздеваясь, я дрожащими руками распахнула дверцы большого старинного буфета, достала бутылку арманьяка, плеснула золотистой жидкости в стакан. Пить? Как давно я не прибегала к подобному средству для расслабления! Но теперь нервы у меня были как натянутые струны, и я, секунду поглядев, как играют блики стекла в арманьяке, залпом выпила.

Арманьяк обжег горло. Я закашлялась, стала лихорадочно искать в буфете полотняные салфетки, и, пока делала это, почувствовала, как горячая волна плывет по жилам. Потом глотнула еще и еще… Чем больше спиртное туманило рассудок, тем расслабленнее и отстраненнее я себя чувствовала. По крайней мере, сердце умерило стук, и я уже не кипела от злости, вспоминая, как меня оскорбили.

«Черт возьми, зачем я только поехала к нему?! — задала я себе наконец вопрос, расположившись перед камином со стаканом в руках. — Зачем так спешила? Разве нельзя было подождать день-два, собрать сведения… да и решить, что вообще хочется мне самой?! Я летела к нему, как влюбленная девчонка, а он и не думал обо мне. Пил и наверняка встречался с женщинами. Где уж ему обрадоваться моему приезду? Мое место, как он думает, — в Бретани. На хуторе. В вечной скуке и вечном ожидании!»

От этой последней мысли меня снова опалила обида. Я подумала: ведь действительно, весь наш брак был построен именно по этому рецепту — Александр живет жизнью, полной разнообразных приключений, политических и любовных, а я покорно жду его в поместье… жду, когда он уделит мне, наконец, внимание, одарит теплом и развеет скуку. Этот мой удел я до поры до времени принимала с пониманием: замужний статус и маленькие дети обязывали к некоторым ограничениям, да и революция, оставившая меня без средств, отучила меня от всяких мыслей о светской жизни. Но кто сказал, что я обречена вечно жить именно так? Ведь мой муж, даже поклявшись, что мы больше не будем разлучаться, сам вовсе не превратился в сельского помещика и домоседа!

Особенно меня поражало то желание подавления, которое я разглядела в нем. Он хотел подчинить меня своей воле, чуть ли не вернуть в стойло.

Казалось, само мое появление он расценил как страшную угрозу своей власти в нашей семье. Но почему? Неужели его так страшит призрак Клавьера и он так опасается, что здесь я буду слишком доступна для происков банкира? «Он, этот лавочник, помнит тебя, — прозвучали у меня в голове слова Александра. — Мне было бы куда спокойнее, если бы его не существовало на свете!» Господи, неужели он мог верить в эту чушь?

Но все равно, даже если верил, почему он был так груб? Что за неистовство было в его реакции? Я его жена, а не рабыня! И мне-то прекрасно известно, как он бывает очарователен и как умеет ласково убеждать, когда хочет. Что, жене демонстрировать эти качества уже не нужно? Он утомился? Мне можно просто приказывать? Конечно, я же не Мелинда Дэйл!

Всхлипнув, я переворошила почту на столике возле камина. Вензель Талейрана привлек мое внимание, и я быстро распечатала конверт.

«Душа моя, — писал Морис, — я узнал, что вы все еще не посетили мадемуазель Бертен, которая так вас ждет. Очень надеюсь, что вы мешкаете с этим визитом из-за забот супружеских, а не из-за того, что изменили нашему договору. Бал назначен на Вербное воскресенье, времени не так много, поэтому умоляю вас поторопиться. Я еще не говорил вам, что, хотя сам прием будет дан в честь первого консула, лично для вас на празднике я готовлю сюрприз, который не оставит вас равнодушной.

Напоминаю вам, мадам, что мы договорились ежедневно обмениваться записками, и сам я уже внес эту приятную обязанность в свой утренний распорядок дня».

Прочитав письмо, я почувствовала, как злость снова захлестывает меня. Конечно, полстакана арманьяка сделали свое дело, и соображала я сейчас не очень трезво, но все же ясно ощутила контраст между тем, какого тона придерживался Талейран по отношению ко мне, и тем, как вел себя мой муж. Черт побери, я заслуживаю уважения и дружелюбия! Если такой человек, как министр иностранных дел, ценит меня и готовит мне сюрпризы, почему бы Александру, которому я родила двух сыновей, тоже не ценить меня по достоинству?!

Потом я вспомнила, как выглядел мой муж во время встречи, и даже топнула ногой от негодования. С Талейраном уж его не сравнить! Александр давно забыл, что значит следить за собой как подобает аристократу и превратился в угрюмого мрачного вояку. На все случаи жизни у него два мундира — военный или дорожный, он вечно при оружии, пропах табаком, лошадьми и порохом, и никогда не задумывается над тем, чтобы поразить даму изяществом камзола и белизной кружев. Война, конечно, всему причиной война… Но он упорно не хочет мира, и меня вечно ждет именно такой Александр — загнанный в угол, пьющий повстанец!

Я вскочила на ноги, рывком скинула плащ, яростно швырнула шляпку в угол. И только теперь заметила, что не одна в гостиной, — в кресле с высокой спинкой напротив окна сидел мой брат.

— Джакомо?

Он не спеша повернул ко мне лицо.

— Я все время был здесь, Ритта. Решил не мешать тебе, потому что почувствовал, как ты взволнована.

— Да. Взволнована…

В полной прострации я подошла, села напротив, не зная, что сказать. Мне так хотелось услышать чей-то совет, особенно, конечно, братский, но я толком даже не говорила с Джакомо в этот приезд, поэтому было как-то неловко начинать первый же разговор с собственных бед. Тем более, что Ренцо-то я забыла привезти с собой… В целом я знала, разумеется, что у Джакомо все хорошо. Стефания управляла служанками и присматривала за домом, брат понемногу становился довольно востребованным в Париже учителем итальянского языка, Жоржетта была помолвлена с каким-то сержантом и к осени, после окончания нового похода, готовилась выйти замуж. Может, не так уж и важно обсуждать все эти житейские дела в первую очередь, ведь у меня проблемы посерьезнее?

Джакомо будто услышал мои мысли, взял меня за руку.

— Что случилось, сестра?

Далекое воспоминание промелькнуло у меня в голове: старый тосканский дом, вечер, треск хвороста в очаге… Джакомо, так же держа меня за руку, рассказывает мне сказку о фее Кренского озера, а я, восьмилетняя девочка, слушаю, затаив дыхание, и не могу оторвать завороженного взгляда от его красивого благородного лица, по которому скользят отблески пламени… Это воспоминание будто прорвало плотину: я стала говорить, сбивчиво и быстро, пересказывая ему вкратце историю своего брака с герцогом, жалуясь и возмущаясь.

Он слушал меня не перебивая. А я, лишь выговорившись, осознала, что, пожалуй, впервые в жизни произнесла вслух все, что довелось мне испытать в семейной жизни за последние несколько лет. Что поделаешь, не было рядом человека — помимо Маргариты, естественно, — которому можно было бы поведать подобное. Я чуть не проговорилась даже о том, какую роль сыграл в моей жизни Клавьер и кем он приходится Веронике и Изабелле… Начав говорить об этом, я все-таки прикусила себе язык, но вместо этого много рассказала о своих супружеских перипетиях в Бретани, о том, какой одинокой чувствовала себя в браке и как мучил меня Александр бесконечными отлучками и изменами.

— Это очень тяжело, Джакомо: быть женой и одновременно месяцами не видеть мужа. Считаться замужем и одновременно жить как соломенная вдова… И сейчас снова все это может повториться, потому что… потому что я не знаю, какое решение примет герцог и смогу ли я…

Глянув на брата, я проглотила комок в горле и с усилием закончила:

— И смогу ли я подчиниться этому решению.

Джакомо не отпускал мою руку. Слабая улыбка пробежала по его губам:

— Наверное, Ритта, для начала ты должна понять, сможешь ли ты жить без него.

— Смогу! — отрезала я довольно сердито, предпочитая не задумываться над ответом глубоко. — Если он будет вести себя так, как сегодня, разумеется, мне не о чем будет жалеть!

— Тогда есть ли смысл переживать?

Негромким голосом он поведал мне, что, конечно, не слишком разбирается в тонкостях аристократических традиций и дворянского быта. Чем заканчиваются ссоры в герцогских семействах, ему не очень-то известно. Но…

— Но я хорошо знаю, Ритта, что есть очень немного проблем, которые не способно было бы решить время. Оно всегда помогает разобраться. Так что не торопись сдаваться.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я озадаченно. — Думаешь, мне все-таки стоит пойти на бал?

— О, конечно. Я имею в виду и это тоже. Там ты наверняка услышишь много нового. Нынешняя ссора с мужем, возможно, покажется тебе не такой важной. И ты сможешь понять, где тебе лучше и… что тебе ближе.

— Однако герцог… он сказал мне, что мое участие в бале будет приравниваться в его понимании к разводу!

Джакомо меланхолично усмехнулся, пожав плечами.

— Сущая чепуха. Уверен, что он просто вспылил. Когда в семье двое сыновей, бал — это не та причина, по которой мужчина может развестись… Кроме того, разве немного перца когда-то вредило браку? Не мне тебя учить, ты и сама знаешь, что мужчины гораздо больше ценят тех женщин, которые не повинуются им по щелчку пальцев.

Пока я размышляла над всем этим, Джакомо осторожно добавил:

— А может, этот бал все изменит? Может, перед тобой откроется новая жизнь. Почему нет, Ритта? Не все в мире измеряется любовью и страстью. Иногда благополучие и устроенность тоже важны… тем более, что тебе выпала нелегкая судьба. Ты уже вдоволь натерпелась лишений.

Черт возьми, сказав это, он попал прямо в точку. Это была крамольная мысль, но я не могла отрицать ее существования. Приехав в Париж, я осознала, что вполне могу сама управлять своей жизнью. У меня был шанс остаться во Франции, сохранив поместья и дом в столице. Переехать же в Англию означало подвергнуть себя риску все здесь потерять. Видит Бог, однажды я уже теряла абсолютно все, но тогда была моложе и глупее, кроме того, общеизвестно, что в юности все переносится беззаботнее. Теперь я была не очень-то готова к такой катастрофе. Утратить все во Франции и устраиваться на новом месте, в чужой стране — разве это легко? Конечно, сердце мое принадлежало мужу, но можно ли жить только сердцем?

Тем более, если муж так груб и неласков? Станет ли он лучше вести себя в Лондоне, где у меня не будет вообще никакой защиты? О-ля-ля, впервые в жизни оказаться среди англичан в компании сурового супруга, имеющего в Англии кучу знакомых женщин и вес при английском дворе!.. Да я там и пикнуть не смогу, надо полагать! И дорога назад во Францию, скорее всего, мне будет заказана…

Конечно, я понимала, что Джакомо, говоря так, преследует и какие-то свои цели. Для них со Стефанией тоже было бы лучше, если б я осталась во Франции, помирилась с новой властью и пользовалась влиянием в парижском свете. Это означало бы, что отель дю Шатлэ никто не тронет, и их не выселят отсюда. К дому за три года они очень привыкли и не хотели бы вновь мыкаться по съемным квартирам. Если бы я последовала за мужем в изгнание, для семьи брата это тоже ознаменовало бы начало неприятных изменений.

— Не спеши, Ритта, — настаивал он. — Уехать из Франции ты всегда успеешь.

Я бросила на Джакомо пытливый взгляд. Даже сквозь опьянение мне казалось, что и в его советах, и в моих размышлениях слишком много чего-то расчетливого, низменного, себялюбивого. Однако в данный момент я не чувствовала в себе сил мыслить иначе и была рада, что брат поддерживает меня.

— Думаю, ты прав, — сказала я довольно мрачно, не сдержав тяжелого вздоха. — Я не собираюсь спешить.

Глава вторая Пьяная герцогиня

Звонок, подвешенный к двери магазина мадемуазель Бертен на улице Сент-Оноре, звучал так же мелодично и нежно, как и одиннадцать лет назад, и мне в какой-то миг показалось, что совсем мало прошло времени с того дня, когда я в последний раз переступала порог этой некогда безумно модной лавки. Вспомнить хотя бы тот осенний день 1788 года, когда я явилась сюда, преисполненная решимости завоевать сердце Франсуа де Вильера и вызвать его ревность. В восемнадцатилетнем возрасте голова бывает забита самыми глупыми желаниями… Для достижения тогдашней цели мне страх как нужен был великолепный туалет, и ради него я тогда впуталась в долги, впоследствии очень горько мне отозвавшиеся.

С тех пор минуло более десятилетия, над Парижем прогрохотали смертоносные революционные бури, однако… лавка Розы Бертен была на все том же месте, так же была убрана цветами входная дверь, так же сияли на весеннем солнце стекла ее безукоризненно чистых витрин, а за ними так же соблазнительно искрились свертки дорогих шелков и муслинов, заставляя многих горожанок замедлять шаг и останавливаться. Одна из них, понимая, что я готовлюсь зайти в лавку и явно буду клиенткой известной портнихи, не удержалась и обожгла меня довольно завистливым женским взглядом.

Таким образом, жизнь продолжалась. И Париж возрождался, я не могла этого не отметить. Улица Сент-Оноре, некогда одна из самых шикарных в столице, уверенно возвращала себе прежний шик. Кроме магазина Розы Бертен, здесь не счесть было лавок модного платья. Только навскидку, проезжая в карете, я насчитала четыре портновских заведения, два галантерейных, два шляпочных и четыре обувных! В двух магазинчиках, как и прежде, изготавливались парики. Процветали цветочницы, потому что было весьма модно украшать прически цветами, колосьями и дубовыми листьями… Повсюду в витринах были развернуты свежие выпуски «Модного журнала для дам», который выходил теперь очень часто — раз в пять дней, и на его страницах красовались цветные гравюры, изображающие последние парижские модели одежды. То и дело хлопали входные двери лавок, выпуская посыльных с коробками, — они спешили доставлять заказы. Казалось, вот-вот и у магазина Розы Бертен прозвучит возглас: «Дорогу поставщику ее величества королевы!» — и тогда картина сходства с прежним Парижем вообще станет полной…

Но такие возгласы, разумеется, не звучали. Не звучали и какие-либо титулы. Можно было предположить, что потребителями этого возрождающегося блеска являются зажиточные буржуа, заселившие улицы Сантье и Вожирар, — финансисты, армейские поставщики, биржевые торговцы.

— Просим вас, мадам. Мы очень рады вас видеть.

Служанка, поклонившись, пошла известить хозяйку магазина о моем прибытии, а я тем временем завороженно смотрела на большой портрет, украшавший стену в глубине лавки. На нем во весь рост была изображена королева Мария Антуанетта. Молодая, сияющая, в потрясающем платье из красного бархата, украшенном тонким светлым кружевом, она держала в белой руке алую розу. И на меня будто повеяло давним, любимым ее ароматом роз, которыми были пропитаны все вещи в ее покоях — и в Версале, и потом в Тюильри…

Этот портрет еще раз доказывал, как все изменилось в Париже. Здесь уже можно было украсить стену огромной картиной с изображением королевы и сохранить при этом голову. По слухам, в этом году в годовщину казни короля роялисты так осмелели, что завесили траурным полотнищем весь фасад церкви Мадлен, и за эту выходку никто из них не поплатился даже тюрьмой. «Чем уж так плох Бонапарт? — мелькнуло у меня в голове. — Он явно не чувствует к аристократам неприязни. Одному Богу известно, почему Кадудаль и Александр так упорствуют. Ведь генерал не имеет никакого отношения к их личным кровавым счетам с революцией!»

— Мадам де Ла Тремуйль! Принцесса! Благодарение Богу, что мне довелось опять свидеться с вами, ваше сиятельство!

Изящная мадемуазель Роза, невысокая и хрупкая, присела передо мной в безупречном придворном реверансе, а когда выпрямилась, ее серые глаза окинули цепким и быстрым взглядом мое лицо и фигуру.

— Клянусь Пречистой Девой, вы совершенно не изменились, мадам. Как будто и не было всех этих лет!.. Должно быть, судьба была к вам благосклоннее, чем ко множеству других версальских дам.

О самой Розе Бертен, увы, нельзя было сказать того же. Густая сетка морщин окружала ее глаза, горестные складки залегли в углах рта, та прелестная легкость, которой прежде славилась портниха, уступила место старческой сухости. Она по-прежнему высоко держала голову, пудрила лицо и сохраняла прямой стан, но эта стройность уже никого не могла ввести в заблуждение: Роза напоминала теперь старушку и выглядела на все свои пятьдесят пять лет. Я помнила ее в фижмах и кринолинах Старого порядка. Нынешняя мода только добавляла ей костлявости, хотя она и пыталась прятать худые руки под дорогой кашемировой шалью.

— Я тоже очень рада, мадемуазель Бертен. Когда господин де Талейран сообщил мне, что вы в Париже, у меня екнуло сердце. Столько воспоминаний! Особенно…

— Особенно об ее величестве, — как эхо, отозвалась она, заканчивая мою мысль. — Ах, принцесса, ведь это мне выпала печальная честь сшить для королевы траурное платье.

Нельзя было даже и подумать о том, чтобы вот так сразу заниматься примерками и выбором фасонов. Нас обеих переполняли чувства. Роза проводила меня в свой кабинет, предложила чашку шоколада и с глазами, полными слез, поведала о том, что оставалась в Париже вплоть до весны 1793 года, пока во Франции не был объявлен террор. Мария Антуанетта была уже вдовой, под арестом в тюрьме Тампль, и чтобы королеве было что носить в знак траура по мужу, Роза перелицовывала ее старые платья и чепцы, пришивая к ним черные ленты.

— Можно ли было предугадать, что все так закончится? Сколько пандор я сделала для ее величества[8]…в какие только уголки мира они ни отправлялись! Добирались, бывало, до самого Санкт-Петербурга… Королева — это же была сама нежность. Сама доброта… Какой жестокой и незаслуженной участи подвергли ее эти изверги!

По словам Розы, она готова была остаться с королевой до конца, но Мария Антуанетта приказала ей поберечь себя.

— Якобинцы уже начали против меня следствие. Мне пришлось сжечь все бухгалтерские счета и книги и, бросив все, бежать в Лондон. Я заранее знала, что ничего хорошего меня там не ждет. Невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Заказы были, конечно, но наши французские дамы беднели с каждым днем. Да еще эта мода…

Лицо портнихи наполнилось почти отчаянием.

— Эта мода так поменялась. Я до сих пор не нахожу в этой античности ничего привлекательного. То ли дело раньше! Высокие шляпы… Роскошные прически… И платья, на которые уходило по сорок футов материи…

Промокнув покрасневшие глаза кружевным платочком, она взглянула на меня:

— А вы? Как сложилась ваша судьба? Неужели правда то, что вы все эти годы провели во Франции, не выехав за границу ни на день?

Я невесело улыбнулась.

— Да, Роза, да. Хотя, когда я говорю это, мне самой не верится.

Она смотрела на меня с нескрываемым уважением.

— Должно быть, у Господа Бога на вас особые планы. Подумать только! Как ужасно погибла принцесса де Ламбаль. А ведь вы были к королеве куда ближе, нежели она. И я могу понять…

— Что? — переспросила я, заметив, что она не спешит договорить.

— Могу понять, почему господин де Талейран так выделяет вас.

— Выделяет из кого?

— О, да ведь вокруг него, как известно, крутится целый женский гарем.

— Не слышала о таком, — призналась я искренне.

— Уверяю вас! Он окружен обожательницами. Чуть ли не каждая вернувшаяся из эмиграции герцогиня — его поклонница. Мадам де Люинь, принцесса де Водемон…

— А вы откуда знаете, Роза? — спросила я. — Он направляет их к вам?

— Ну да! Я так понимаю, примеряет на роль звезды парижского света. Ох, мало найдется таких интриганов, как он! — Она метнула на меня пытливый взгляд и поспешила добавить: — Надеюсь, это не дойдет до его ушей, потому что он весьма щедрый заказчик, благослови его Господь. Но дамы, которых он присылает, бывают так привередливы!..

Это замечание задело какую-то глубоко женскую струну в моей душе. Привередливость — такое истинно женское качество… До него ли мне было, когда я переживала за мужа, объявленного вне закона? Когда в Сент-Элуа привозили английские ружья? Когда горели Белые Липы? Фасон шляпки, тон румян и пудры, цветы к прическе — это так давно не было моим предметом для раздумий…

— А я уже и забыла, когда была привередлива, — вырвалось у меня.

Мадемуазель Бертен меня успокоила:

— Это обычное дело после революции. Погодите, принцесса, побудете в Париже хотя бы полгода — вновь станете щеголихой. О, наш Париж!.. Это же великий Вавилон. Царство элегантности, куда там Лондону!

Я помнила, что Роза несколько лет провела в Лондоне, и порывалась было задать несколько вопросов касательно жизни там: все-таки мне, возможно, предстояло испробовать ее на вкус… Но портниха не позволила мне вставить ни слова, увлеченная собственными темами.

— По отношению к вам монсеньор — я до сих пор так называю господина епископа Отенского — дал совершенно особые наставления. И его можно понять: вы действительно можете принести ему успех.

Окинув меня уже оценивающим взглядом портнихи, Роза признала:

— Да, вы сохранили великолепную фигуру. Должно быть, у вас отличный супруг. Это часто влияет на женские формы благотворно, поверьте… Мода на завышенные талии идет далеко не всем. Большинство дам в модных платьях без корсетов — как бочонки, право слово! Нет, нынешний крой — только для стройных и длинноногих. А вы с вашей внешностью… вы можете носить какие угодно фасоны. И цвета. Вам пойдут даже сложные оттенки. Шоколадный, оранжевый, цвет фуксии — все это можете надевать со смелостью. Вот только розовый я бы вам не предложила. Он поблекнет на фоне ваших черных глаз…

Роза Бертен много лет вращалась в аристократических кругах, но ничто не смогло искоренить ее простонародной привычки болтать и сплетничать. Я не останавливала ее, потому что мне и вправду нужно было узнать много нового о Париже. Она жила здесь уже год, Талейран помогал ей собирать высокопоставленную клиентуру, поэтому Роза была в курсе многих последних сплетен.

С ее помощью я поняла, что мой друг Морис действительно давно и тщетно ищет среди вернувшихся аристократок ту, которая могла бы стать украшением вновь создаваемого света. Красавицы, ставшие знаменитыми при Директории, вроде ослепительной Терезы Тальен, актрисы Ланж, креолки Фортюнэ Гамелен, были решительно Бонапартом забракованы. Однако ни герцогиня де Люинь, похожая на гренадера, ни престарелая мадам де Монтессон, вдова герцога Орлеанского, ни косноязычная принцесса де Водемон ни в коей мере не могли их заменить.

— В Париж вернулась еще и маркиза де Контад, — щебетала Роза, деловито раскладывая печенье по вазочкам, — она хороша, как ангел, вы, вероятно, помните. И не без средств… Но она так ненавидит Бонапарта, что нечего и думать об ее участии в большом свете. Ее удел — салоны Сен-Жермена. Если б вы знали, как она недавно высмеяла госпожу Леклерк[9]!

— Не знаю даже такой госпожи, — заметила я, невольно засмеявшись.

Роза вытаращила на меня глаза, на которых после слез расплылась краска:

— Господи! Полина Леклерк — младшая сестра первого консула… На всякий прием она вкатывается гордо, как солнце, с желанием всех ослепить красотой. Однако при этом она глупа, как пробка, и не способна связать двух слов в свою защиту… Так вот, стоило маркизе де Контад сказать, слегка кивнув в ее сторону: «Вы видели, как безобразны уши у этой красавицы? Просто два хряща, прилепленных к голове! Право, будь у меня такие уши, я бы велела их себе отрезать!» — как прекрасная Паолетта бросилась вон из салона, едва сдерживая рыдания…

Роза, сама того не понимая, разворачивала передо мной картину столичной действительности. В Париже царило безвкусное смешение старого и нового света, аристократического и революционного высших сословий, поэтому Талейран был полон решимости создать здесь подобие нового двора и отшлифовать его. Как точно высказался об этом мой муж во время нашего недавнего препирательства! Пошатнуть позиции законного короля еще и тем, что французские аристократы переходят на сторону первого консула, — вот общая цель Талейрана и Бонапарта… «Стало быть, эти последние меня считают более сговорчивой, чем маркиза де Контад, — мелькнуло у меня в голове, и от легкой досады я прикусила губу. — Не факт, конечно, что они правы, но они так считают… Хорошо это или плохо? Впрочем, разве я давала где-либо клятву ненавидеть первого консула до гробовой доски?»

По правде говоря, выходка маркизы де Контад казалась мне злобной и особого одобрения в душе не вызвала. Слушая рассказы Розы, я осторожно попыталась направить разговор в более интересное для меня русло:

— Так вы говорите, Терезу Тальен не принимают в Тюильри?

Я надеялась, что, расспрашивая о любовнице Клавьера, выужу какие-либо сведения и о нем самом. Роза снова сделала круглые глаза:

— На порог не пускают! И ее, и мадам Гамелен.

— Кто это? — спросила я как можно спокойнее, допивая шоколад.

— Креолка, родом с Мартиними. Подруга Жозефины Бонапарт. Да они обе, Тереза и Фортюнэ, — ее подруги. Однако первый консул и видеть их не желает возле своей жены.

— Почему?

— Мадам Тальен он открыто называет Мессалиной[10].Никто, дескать, не может упомнить число ее любовников! Бонапарт не хочет, чтобы его супруга общалась с женщиной, у которой более чем скандальная репутация. А Фортюнэ Гамелен… Что ж, с ней связана такая пикантная история, что из опалы ей не выбраться вообще никогда!

— Как же ее угораздило? — осведомилась я рассеянно, лишь для поддержания разговора, поскольку неведомая мне мадам Гамелен абсолютно меня в тот миг не интересовала. — Что она сделала?

— Лучше спросить, что сделал банкир Клавьер. Потому что именно он виноват во всем… у мадам Фортюнэ для насмешек над консулом и оснований-то не было!

Имя Клавьера, которое я очень редко слышала из чьих-либо уст, заставило меня вздрогнуть. Подавив волнение, я взглянула на Розу:

— Банкир Клавьер? Он же был под арестом?

— Да, но не думайте, что он попал под арест только из-за денежных споров с первым консулом!

Роза трещала, как сорока, и с охотой поведала мне поразительную историю о том, что, как только генерал Бонапарт возглавил правительство, между ним и первым богачом Франции началась настоящая война. Клавьер со свергнутым директором Баррасом были неразлей вода, поэтому, когда Директория пала, банкир много потерял. В частности, в подвешенном состоянии оказались многомиллионные суммы, которые он ссужал свергнутой власти. Первый консул платить по счетам предшественников отказался, однако оказывал на банкира нешуточное давление, требуя новых займов. «Верните мне сначала мне мои деньги, — отвечал Клавьер, — тогда поговорим…»

— Коварство банкира известно всему Парижу. Они с генералом долго препирались, а как раз перед Рождеством первый консул положил глаз на прелестную мадам Гамелен. Она, как я вам говорила, креолка, родственница Жозефины, поэтому вполне в его вкусе. По слухам, Фортюнэ уже договорилась с ним о свидании, и Бонапарт был весь в предвкушении победы, но тут…

Роза искренне рассмеялась, и если б не чуть хриплый тембр ее смеха, можно было подумать, что смеется молодая девушка:

— Свидание сорвалось! Мадам Фортюнэ известила первого консула, что заболела. Но шила в мешке не утаишь: Клавьер просто купил у нее этот интимный ужин. Соблазнил бедняжку внушительной суммой, а на следующее утро его люди растрезвонили по городу о том, что генерал Бонапарт был отвергнут ради денег. Что и сказать, посмешище! А Париж не любит смешных…

Роза произнесла это и тут же посерьезнела, сдвинув брови:

— Вы же понимаете, такие шутки не прощают.

«Да, — подумала я, — это похлеще того, что сделал граф де Фротте. Тот рисовал карикатуры на первого консула и поплатился за это жизнью, а Клавьер, по сути, унизил мужское достоинство генерала… Это называется дергать смерть за усы». Я почерпнула подобное выражение у Александра, из его рассказов о службе в Индии, — так говорили индусы, когда шли на охоту на тигров, и оно казалось мне точной характеристикой поступка банкира.

Клавьеру не впервой, конечно, было попадать в тюрьму, и он всегда слыл достаточно дерзким человеком. Но нынешняя история выглядела уж совсем вызывающе. Я поймала себя на неожиданной мысли о том, что, как ни странно, нынче и мой муж, и Клавьер заняли по отношению к Бонапарту одинаковую позицию. Но если Александр был военным врагом генерала, простым и открытым, что позволяло надеяться на перемирие, то положению банкира вообще, на мой взгляд, ничего не могло помочь. Может, Клавьер поглупел? Привык к собственному всемогуществу при Директории и думает, что ему все сойдет с рук?

— Так что же… банкир поддержал эту бедняжку… которая пострадала от его выходки?

— Кого вы имеете в виду, мадам?

— Ну, вот эту Фортюнэ…

— С какой же стати? Думаю, она была для Клавьера не больше, чем способом уязвить генерала. Банкир живет сейчас с Терезой Тальен, а она красива, как капитолийская Венера… Не секрет, конечно, что банкир любит приударить за женщинами, и я сама знаю нескольких дам из бывших, которые нет-нет да и получают от него деньги за любовные услуги, но любит он только Терезу, это всем известно!

— Любит? — повторила я слегка недоверчиво, вспоминая, как распоряжался Клавьер Терезой в первые годы революции. Как «сдавал» ее в аренду всякому, кого нужно было обольстить, в том числе и Франсуа, моему покойному незадачливому мужу.

— Утверждают, что любит. Возможно, он даже женится на ней, ведь у них в январе родилась дочь, которую назвали как-то вычурно — Клеманс-Изор, кажется…

Клеманс Изор — так звали средневековую провансальскую знатную даму-поэтессу, покровительствовавшую трубадурам. Поэтическое имя выбрал Клавьер для дочери! Неизвестно почему, но я почувствовала нечто похоже на досаду или ревность, и у меня невольно вырвалось:

— Насколько мне известно, у мадам Тальен уже есть трое или четверо детей, отцовство которых приписывали то ли Баррасу, то ли Клавьеру, то ли…

— То ли ее собственным двум предыдущим мужьям! — подхватила Роза со смехом. Потом покачала головой: — Но нет. После того, как Клавьер перекупил мадам Тальен у Барраса, она хранит верность своему покровителю. Это и не удивительно: он окружил ее такой роскошью!..

— Перекупил у Барраса? Что это значит?

— Это значит, что вы совсем новичок в продажном парижском свете, мадам! Но, поскольку монсеньор епископ просил меня держать вас в курсе всех событий, я охотно буду для вас проводником…

Негромким голосом, довольно иронично мадемуазель поведала мне о том, что пару лет назад развращенный Баррас, пресытившись ласками Терезы, уступил ее Клавьеру за крупную сумму. Это случилось на охоте в Рэнси, новом поместье банкира. Как только торг был завершен, мадам Тальен поселилась в комнатах, смежных с покоями своего покупателя, и отныне безропотно занимала место в его карете и в его театральных ложах. Никаких упреков Баррасу она не высказала, как в свое время смиренно промолчала и Жозефина, отданная им в жены Наполеону Бонапарту.

— Возможно, — продолжала Роза уже чуть уважительнее, — это и выглядело грязно и оскорбительно, но позже банкир загладил это впечатление своей щедростью. Он подарил мадам Тальен роскошный дом на улице Вавилон, дом с садом и мебелью… да и в Рэнси она выступает полновластной хозяйкой.

Как оказалось, в Рэнси дружная чета любовников живет на широкую ногу. Клавьер регулярно устраивает охоты в соседнем принадлежащем ему лесу, а Тереза закатывает балы и приемы, на которых бывают — ну, точнее сказать, бывали — все государственные сановники, от Фуше до Камбасереса, все иностранные послы. Покои, в которых она обитает, отделаны с вызывающей роскошью — эбеновое дерево, слоновая кость и перламутр, а огромная ванная комната черного мрамора вмещает четыре различных мозаичных бассейна и озерцо с золотыми рыбками.

— Он прямо изображает из себя герцога, — заметила я, услышав про охоты.

— Вы бы еще больше удивились, узнав, что он каждый день ездит верхом по Елисейским полям, будто принц какой-то в прежние времена… Ах, деньги, деньги! Нынче они всесильны. Человек, который владеет капиталом в тридцать миллионов, может позволить себе почти все.

— Так Тереза Тальен нацелилась на эти тридцать миллионов? — спросила я чуть иронично, поднимаясь из-за стола.

— Вы попали в точку, мадам! Конечно, теперь Бонапарт изгнал ее из света, и она может показаться обществу на глаза лишь в коляске на пути в Лоншан, но ее плодовитость может оказать ей добрую услугу. Если у нее родится сын от банкира, думаю, она завоюет титул госпожи Клавьер.

— Да ведь она же замужем, — возразила я изумленно.

— А для чего нынче существуют разводы? Тем более, что бедняга Тальен до сих пор не вернулся из Египта…

Я узнала от Розы уже многое и решила прекратить разговор, от которого, честно говоря, меня слегка подташнивало. Ее рассказ обрисовывал омерзительные нравы недавней властной верхушки, и я теперь даже не удивлялась тому, что у генерала Бонапарта не сложились отношения со всей этой продажной камарильей.

Ясно, что Баррас и Клавьер, известные авантюристы и казнокрады, легко находили общий язык с Терезой Тальен, по правде говоря, прожженной шлюхой, которая была на содержании у каждого, кто мог много платить за ее красоту, и ввела жуткую моду на платья в виде прозрачных кисейных рубашек, едва прикрывающих тело и обрисовывающих при движении игру мускулов на ягодицах. Все они, вместе взятые, были какой-то гнусной отрыжкой революции, и выглядело вполне закономерно, что генерал Бонапарт пытается вышвырнуть их на задворки света. Я даже готова была испытывать благодарность к нему за то, что он ставит их на место.

— Благодарю вас за беседу, Роза. Однако время идет, и нам нужно заняться делом, ради которого я приехала.

— Вы абсолютно правы, мадам. Пойдемте… Не скажу, что я очень сильна в нынешнем римском крое и этрусских вышивках, но я приготовила для вас чудесные ткани, а еще… а еще человека, которого считаю необыкновенно талантливым. Вы сами в этом убедитесь.

Да, мадемуазель Бертен не скрывала, что вдохновение нынче редко ее посещает, и что, несмотря на возвращающуюся в Париж роскошь, сравнимую даже с королевскими временами, ее собственная звезда портнихи может и закатиться. Нынче она держалась на плаву благодаря покровительству Талейрана, прежней славе модистки Марии Антуанетты да еще помощи нескольких молодых дарований, которые еще только надеялись пробиться наверх.

— Господин Леруа, моя правая рука, — представила она мне тщедушного, щегольски одетого приказчика лет тридцати, в котором я не без удивления узнала одного из парикмахеров, прежде служивших в Версале. — Он изобретает фасоны, которые вскоре завоюют Париж. А если Париж — значит и Европу…

Роза провела меня в глубины своего заведения, наполненные самыми разнообразными материями. Львиную долю среди них занимали, конечно, модные нынче индийские муслины и египетские кашемиры, ценящиеся чуть ли не на вес золота, однако довольно было и бархата, и перкаля, и батиста, и шелков. Ткани вообще стоили очень дорого, и стоимость бального туалета доходила до трех-четырех тысяч франков, не считая украшений. Один только модный теперь тюрбан или ток[11] стоил две сотни штука… и я невольно удивилась, услышав от Розы, что Талейран заказал для меня не одно бальное платье для приема в Нейи, а целый гардероб.

— Монсеньор говорил о дюжине нарядов, — сказала Роза, — включая вечерние, утренние и даже дорожные… К счастью, наш Леруа изготавливает отличные токи, и нам не придется обращаться к Шарбонье[12], на этом мы сможем сэкономить.

— Я умею не только делать, но и накалывать токи перед балом, — добавил Леруа с лукавым видом, — недаром в Версале я сделал столько причесок, мадам!

«Однако Талейран действительно богат, — мелькнуло у меня в голове. — Такой гардероб будет стоить не менее тридцати тысяч!» Честно говоря, я была ошеломлена подобным поворотом событий и не знала, стоит ли мне ввязываться во все эти приготовления. Зачем столько платьев? Для чего Морис все это готовит? Думает, что я останусь в Париже надолго, до самого лета? Хорошо бы, если б это было сопряжено с таким же решением Александра… в противном случае я еще ничего не решила…

Однако Леруа и Роза смотрели на меня выжидающе и с большой надеждой, поэтому я сказала, пытаясь скрыть замешательство:

— Вы делали раньше только прически, сударь… почему вы уверены, что можете создавать наряды?

В ответ Леруа быстро набросал мне на клочке бумаги силуэт одежды, которая, как он считал, подошла бы мне для выхода в Нейи, — рисунок включал богатой фактуры платье с овальным вырезом и роскошно драпирующийся шлейф, а Роза поднесла мне отрез шелка, при виде которого у меня невольно засверкали глаза.

— Поглядите, мадам. Разве это не чудо?

Это была ткань необычного цвета — не красного, а скорее ягодного, сочно-брусничного, мягкая, благородная, чуть рытая, и, безусловно, запоминающаяся. Я бы даже сказала, что никогда прежде не видела такой… разве только…

Роза поймала мой взгляд:

— Да-да, на портрете Марии Антуанетты материя — почти такая же… И это хороший выбор. Подруга королевы должна появиться в новом свете по-настоящему величественно.

Я представила себе, как ослепительно будет выглядеть платье, сшитое из подобной ткани… Оно пойдет мне, без сомнения, на мне всегда выигрывали такие цвета — ягодные, вишневые, алые. В вишневый туалет я была облачена в день представления ко двору Людовика XVI. В этом же наряде меня запомнит весь Париж…

— Мы оттеним эту ткань шлейфом благородного серого цвета, — вкрадчиво добавила Роза, будто читая мои мысли. — Это будет незабываемый туалет. Вы так красивы, мадам. Какой-либо другой даме, блеклой мышке, я бы ничего подобного и не предлагала…

Что-то глубоко женское и поэтому непобедимое, неподвластное логике и рассудку воскресало во мне, когда я слушала такие слова, касалась пальцами этой ткани и представляла себе весь мой возможный гардероб. А когда Роза показала мне искрящиеся, самых разных оттенков крепы и муслины, из которых она намеревалась нашить мне утренних платьев, сердце у меня окончательно дрогнуло и я поняла, что не в силах отказаться от этого шанса блеснуть красотой.

«Тем более, что это может пойти на пользу Александру, — убеждала я себя мысленно. — Этот несносный гордец может не соглашаться со мной, но чем больше влиятельных связей я заведу в Париже, тем большее влияние смогу оказать на его судьбу… Ведь он же еще ждет чего-то, не уезжает из столицы. Значит, перспектива бежать в Англию не очень-то прельщает его и Кадудаля…»

В суматохе снятия мерок и выбора тканей Роза Бертен негромко сказала мне:

— Сейчас сюда должна прийти посетительница, с которой вам, мадам, как я думаю, приятно будет повидаться.

— Да? Кто же это? — осведомилась я не очень внимательно.

— Графиня де Монтрон. Она полгода назад вернулась из Лондона, ее тоже опекает монсеньор. Возможно, она могла бы рассказать вам много интересного.

Я попыталась вспомнить, кто же это, но, сколько ни силилась, не смогла.

— Мне незнакома госпожа де Монтрон.

— О, вы хорошо знаете ее. Раньше она звалась Эме де Куаньи.

Заметив мое удивление, модистка наклонилась ко мне еще ближе и, вынув изо рта булавку, шепнула:

— Она как раз из тех высокородных дам, что оказывают услуги господину Клавьеру. Но только т-с-с! Ничего подобного я вам, конечно же, не говорила…

Эме де Куаньи, герцогиня де Флери, была моей ровесницей и я, конечно, не раз встречала ее при Версальском дворе, но круги нашего общения были различны и я никак не могла бы сказать, что считалась ее приятельницей. Впрочем, забыть эту женщину нельзя было бы, даже увидев ее всего один раз, — она считалась признанной красавицей, за очарование ее называли «королевой Парижа», а писатель Шодерло де Лакло, поговаривали, обессмертил ее порочную прелесть в образе маркизы де Мертей[13]. Неизвестно, насколько точным было его перо, но о герцогине де Флери действительно ходили толки: выданная замуж в пятнадцать лет, она напропалую изменяла мужу и славилась многочисленными любовными связями — настолько многочисленными, что это вызывало оторопь даже у видавшего виды версальского общества.

Я помнила ее восхитительной юной женщиной, гибкой, как ива, с каштановыми, отливающими золотом волосами и бархатными глазами на фарфоровом личике, черты которого можно было бы назвать идеальными. Ее внешность вызывала тогда во мне чувство женского соперничества, и я не стремилась записывать ее в подруги. Сейчас, спустя десять лет, она сохранила свою красоту, но стала массивнее (хотя тяготы материнства ее, кажется, миновали). Ее налитая грудь выглядела тяжеловато в лифе платья-чехла, сшитого из дорогого лимонно-желтого шелка. Округлое лицо с темно-пунцовыми губами манило и притягивало взгляд, но ему не хватало свежести, — слишком явны были признаки недосыпания и излишеств, а огромные темные глаза были подернуты знойной и влажной поволокой, выдающей женщин, которые настолько любят мужчин, что уже потеряли им счет в своей постели.

Меня удивило ее имя — графиня де Монтрон, но она опередила любые мои расспросы, безапелляционно заявив:

— Да, дорогая моя, я уже очень давно не герцогиня де Флери. И — даже уже не графиня де Монтрон… Я дважды разведена, и мне очень нравится, когда меня называют так, как называли в юности: Эме Франкето де Куаньи.

Она не вдавалась в ностальгию о Версале, не предавалась воспоминаниями о короле и злосчастной судьбе Марии Антуанетты. Прежде чем я успела осмыслить ее заявление о двойном разводе (раньше мне не приходилось встречать дам, переживших такое), Эме деловито завершила свой визит у Розы, забрала полагающиеся ей упаковки с товарами и решительно предложила прогуляться по улицам Парижа и побеседовать.

— Погода восхитительна! Не всегда март в столице так чудесен. Скажите своему кучеру, пусть следует за нами, а мы полюбуемся Сеной и поговорим. Приходилось уже вам видеть, Сюзанна, как пляшут парижане на площади Звезды? Да, жизнь продолжается… и продолжается даже без нас, аристократов, как это ни обидно!

Она прибыла в лавку мадемуазель Бертен в добротной открытой коляске, над которой был натянут примечательный зонт из плотной светлой тафты, — гулять в таком экипаже действительно было одно удовольствие, и, раз она обладала таким средством передвижения, можно было подумать, что ее финансовые дела идут неплохо. Но Эме и тут предвосхитила мои замечания.

— Буду откровенна: в Париже у меня есть друзья, которые меня поддерживают. Одного вы знаете, это — наш с вами общий знакомец Морис, который нынче в таком явном фаворе у корсиканца… — Она засмеялась, блеснув белыми зубами: — Впрочем, коляску мне одалживает банкир Клавьер. Сказала вам уже Роза об этом? Нет-нет, мы с ним не любовники, только деловые партнеры: оба не любим Бонапарта и оказываем друг другу поддержку в салонах.

— Вы много посещаете салоны?

— Почти каждый вечер. Бываю у мадам де Монтессон, хотя там невыносимо скучно, и даже у принцессы де Водемон, хотя у нее иногда собирается всякий сброд… Она принимает даже Фуше. Лучшее место — у мадам де Сталь. Вот где оттачивают языки на первом консуле!

Она дала знак своему извозчику и, чуть повернувшись ко мне, снова улыбнулась:

— Однако это место не для вас. Морис готовит вас для иного.

Все эти намеки были мне не особо приятны, равно как и ее немного бесцеремонная манера обращения, но я не выдала недовольства и покачала головой:

— Для чего меня можно готовить, мадам де Куаньи? Я замужняя женщина и…

— И? Почему же вы не в отеле «Нант», рядом со своим мужем?

Это был логичный вопрос. Я сдержанно ответила:

— Иной раз жена своими средствами может добиться большего для мужа, чем он сам.

— Вот как? Может, вы, подобно многим нашим, надеетесь вернуть свое имущество? Там, где бессильна шпага мужа, сработает красота жены?

Через сад Тюильри мы ехали к набережной Сены. Река блестела на весеннем солнце, ее гладь бороздили груженые углем и песком лодки, а каменные берега были сплошь уставлены железными прилавками старьевщиков. Ночью товар запирался на ключ, а днем шла бойкая торговля. И чего тут только ни продавалось! Ремесло старьевщиков процветало, и по его процветанию ясно можно было судить, что старая эпоха безвозвратно ушла, а новая начинается. Вдоль набережной продавали старые фамильные портреты, на которых легко можно было узнать лица предков версальских завсегдатаев, фарфоровую посуду, ранее принадлежавшую знаменитым родам, гобелены, извлеченные из национализированных аристократических особняков, старинные фолианты из дворянских библиотек, древнее оружие и регалии. Теперь все эти сокровища искали новых владельцев так же, как раньше нашли новых собственников дворянские замки, леса и охотничьи угодья.

Эме проследила за моим взглядом.

— Печально, не так ли? Наше прошлое… Хоть бы кусочек этого вернуть, об этом мечтают все эмигранты! Как это облегчило бы нашу жизнь. Подумать только, мне приходится играть на бирже, чтобы как-то поддерживать достойный уровень существования!

Я удивленно посмотрела на нее. Играть на бирже? Странно было даже предположить, что она умеет это. Я, к примеру, абсолютно не представляла себе тонкостей этого занятия. Впрочем, в нынешнем Париже женщины занимались не только финансовыми спекуляциями, но и управляли шестерками лошадей, носились зимой на коньках, полуобнаженные разъезжали верхом, по английскому обычаю упражнялись на турниках — словом, делали то, что и мужчины.

— Я не знала, мадам де Куаньи, что наши собратья по сословию так озабочены возвращением своих имуществ. То есть я предполагала, конечно, что…

— Озабочены, мадам де Ла Тремуйль, уверяю вас! И чрезвычайно. Многие вернулись абсолютно без гроша. Деньги — вот что у всех в голове! Что прикажете делать герцогам де Ноайлям, которые раньше имели полмиллиона ренты, а теперь ютятся где придется по съемным квартирам? Или герцогине де Монморанси, которая собственноручно стирает и гладит свое единственное платье? Или мне, чей замок Марей давно продан?

В ее глазах мелькнуло ожесточение:

— Вот только добиться у первого консула возвращения имуществ не так-то просто. Это возможно лишь в виде его милости, а не как признаваемое право!

Я вздохнула. Понять мотивы аристократов мне было легко, я сама бы не отказалась от возвращения хотя бы десятой части того, что было раньше моим состоянием. Однако в вихре шуанских войн было не до подобных мыслей. Кроме того, такое возвращение, как я подозревала, должно было бы быть чрезвычайно затруднительным с юридической точки зрения: у каждого конфискованного аристократического особняка или замка, как правило, уже имелся новый владелец, купивший его с торгов, и я плохо представляла себе, как первый консул может разрешить эту коллизию. Обижать буржуа он явно не будет. Возможно, выплатит дворянам компенсацию? Однако в масштабах всей Франции это составит баснословную сумму, а бюджет Консульства в настоящее время почти пуст.

— Да, все это так, — сказала Эме, выслушав мои соображения. — Но на самом деле все решается проще. Достаточно побывать у Жозефины, поднести ей через верного человека какую-нибудь драгоценность, — и она похлопочет за вас у кого надо. Я знаю уже многих людей, которым вернули поместья и леса таким образом…

— Почему бы вам не поступить так же? — спросила я.

Эме криво усмехнулась.

— Мне? Да у меня же ненависть к Бонапарту на лице написана.

«И дружба с Клавьером тоже отнюдь не способствует взаимопониманию с генералом», — подумала я. Но вслух сказала:

— Увы, тогда, очевидно, вам нужно смириться со своей судьбой, мадам де Куаньи.

Она легко коснулась моей руки:

— Да, именно так. Но вы не говорили бы это столь легко, мадам де Ла Тремуйль, если б сами испытывали денежные затруднения, как испытываю их я.

Деньги были для Эме неиссякаемой темой для разговора. Вернувшись к игре на бирже, она пожаловалась, что спекуляция только тогда бывает для нее успешна, когда ей дают советы Клавьер или Талейран или «оба эти пройдохи вместе», в других же случаях она неизменно терпит убытки. А ведь биржевыми сделками нынче занимается кто угодно, и даже крестьянки, привозя в Париж на продажу молоко и муку, ухитряются кое-что заработать и пообедать в ресторане на целых сто франков. Да и дамы повыше рангом, бывает, зарабатывают — если не на бирже, так на ростовщичестве, к примеру, принимают бумажные ассигнации в обмен на золото под баснословные проценты.

— Женщины научились заботиться о себе, мадам де Ла Тремуйль. Все торгуют, обогащаются, продаются. Уже мало кого увлечешь сказочкой о хорошей жизни под крылышком мужа!

Ее речь была под стать тому, что я видела. Вдоль набережных торговали не только аристократическим прошлым, но и самыми банальными товарами: тканями, маслом, мылом, шерстью, хлебом, кружевом, пудрой, солью, платками, перчатками, дровами, углем, сапогами, лентами, цветами — самыми разнообразными вещами, которые Бог знает откуда взялись или Бог знает откуда были украдены. Столица была переполнена мошенничеством, это читалось в облике ее улиц. Сад Тюильри, насколько я могла заметить, окончательно превратился из места прогулок благородной публики в клоаку, где царили проститутки, сутенеры и праздно шатающиеся солдаты, которых было, ввиду намечающейся войны с Италией, огромное количество.

Эме снова перехватила мой взгляд:

— Это еще что! На Елисейских полях проститутки вообще голыми выглядывают из окон, кричат и визжат изо всех сил, чтоб привлечь внимание… Никогда еще в Париже не торговали женским телом так, как сейчас!

Она выражалась свободно, резко, так, как никогда не принято было выражаться при королевском дворе. Я не знала, так ли уж нужно мне возобновлять знакомство с герцогиней, столь явно демонстрирующей моральный упадок нашего сословия. К примеру, в Бретани знакомые мне аристократки вели себя совсем иначе, много сдержаннее, и выглядели благороднее… Помимо того, перед ней, постоянно жалующейся на недостаток средств и сетующей на отсутствие достойного мужа рядом, мне было как-то неловко из-за того, что я сама не бедна и замужем за герцогом дю Шатлэ, который был нынче в некотором роде роялистской знаменитостью. Однако Эме интересовала меня — во-первых, своей явной близостью с Клавьером, во-вторых, опытом жизни в Лондоне. Я хотела осторожно выудить у нее немного сведений о том и о другом, поэтому, поразмыслив, не стала противиться, когда она, сжав мою руку своей горячей сильной рукой, предложила перекусить на Елисейских полях.

— Время к вечеру. Вы были у Фраскати?

— Нет. Я совсем недавно приехала в Париж.

— Ха-ха, недавно! Скажите лучше, вы сто лет здесь не были. Вот уже год, как это лучший летний сад в столице. Там отлично играют музыканты и отлично кормят. А дамам нынче не возбраняется пообедать без мужского общества и даже пропустить стаканчик-другой!

Елисейские поля, как я видела, активно застраивались особняками и увеселительными заведениями и уже не выглядели аллеей для верховой езды, проложенной среди пустоши. Жить здесь раньше было не особо престижно, но со временем эта просторная улица обещала стать популярной. Верховой езды, впрочем, здесь и сейчас было вдоволь: вдоль широкого проспекта, окаймленного зелеными газонами и газовыми фонарями, неслись всевозможные экипажи, позванивая серебром и медью упряжи, проносились ловкие всадники в жокейских костюмах, зачастую — как я заметила — на очень породистых и дорогих лошадях. Кофейни были полны, и франтоватые молодые люди, усевшись на раскладных стульях, пили кофе и болтали, разглядывая проезжающие мимо коляски. Было шумно, как на ярмарке.

— В конце Елисейских полей купил дом старший брат Бонапарта, Жозеф, — заметила герцогиня, — так что здесь скоро и арпана свободного не останется, все участки раскупят.

Она велела кучеру остановиться у огромного заведения, утопающего в зелени каштанов. Весна уже так буйно проявила себя в городе, что сквозь завесу растительности я даже не сразу разглядела, что ресторан Фраскати — это не отдельное большое здание, а несколько просторных деревянных павильонов, возведенных на скорую руку, с большими окнами и легкой крышей для укрытия от непогоды. Деревянные конструкции были задрапированы яркими легкими тканями, украшены картинами на темы греческой мифологии и увиты растениями; повсюду испускали аромат ящики с нарциссами, тюльпанами, крокусами, круглились кроны лимонных деревьев, посаженных в кадки.

По углам были расставлены античные светильники на высоких бронзовых треножниках. Журчали мраморные фонтаны в виде геркуланумских статуй… Вечерело, и павильоны были полны народу. На помосте оркестр наигрывал легкие вальсовые мелодии, под которые некоторые посетители ели, а некоторые тут же, между столами, носились в танце или, вернее сказать, обнимались, отплясывая. Женщины были в прозрачных платьях, с обнаженными руками и плечами, с прическами, перегруженными кружевом и золотом, мужчины — в сюртуках с немыслимо высокими галстуками, часто с массивными золотыми часами, нарочно закрепленными на виду, то есть в передних нагрудных карманах.

Никогда прежде я не видела ничего подобного. Общество, открывшееся мне, находилось будто в каком-то чаду, пьяном угаре, — казалось, люди предаются безудержному и неприличному веселью, вырвавшись из тюрьмы или спасясь от смерти. Я видела тут и воспитанных дам, и совершенно вульгарных женщин, увешанных, тем не менее, драгоценностями, — раньше никому и в голову не могло прийти, что они могут оказаться на вечеринке под одной крышей.

— Видите? — кивнула Эме чуть хмуро в сторону вальсирующих. — Весь Париж танцует. Все бросились в объятия Терпсихоры[14]! Знаете, что держать бальный зал нынче очень выгодно? К примеру, чтоб потанцевать в отеле Бирон, надо заплатить двадцать пять франков! А в отеле Телюсон — и того дороже.

— Разве теперь достаточно заплатить, чтобы попасть на бал? — растерянно осведомилась я.

— Революция всех уравняла! — язвительно пояснила Эме. — В любое общество можно попасть, имея деньги! Впрочем, у совершеннейших бедняков теперь есть собственные танцевальные залы, вход в которые стоит два су.

— Почему же вы не заведете себе бальный зал, если это так выгодно? — спросила я машинально, лишь бы что-то спросить, ибо еще не вполне поборола в себе оторопь от увиденного.

— Легко сказать, мадам де Ла Тремуйль! Для этого надобно иметь большой дом в Париже, вроде вашего. Нет, моя мечта — игорный салон. Это куда прибыльнее и не в пример легче.

Манеры публики в ресторане Фраскати были, на мой взгляд, ужасны. Мужчины разговаривали с дамами, не снимая головных уборов, и открыто целовали им руки повыше локтя. Женщины, как я заметила, в упор, не стесняясь, разглядывали нас с Эме в лорнет и довольно громко обменивались своими впечатлениями, которые я вполне могла бы расслышать, если б напрягла слух.

Герцогиня уверенно, я бы даже сказала, походкой гренадера пересекла зал и заняла свободный столик в нише. По всему было видно, что она здесь частый гость и официанты ей рады. Служителю, явившемуся по первому щелчку пальцев, она заказала обильный обед и две пинты шабли[15].

— Будет ли петь сегодня Гара, мой любимчик? — поинтересовалась она у официанта.

— Через час или два, мадам. Не одна вы его ждете! — засмеялся официант, ловко сдергивая грязную скатерть со стола и расстилая новую.

Эме наклонилась ко мне:

— Ах, какой это певец! И какой красавец! Я с ума по нему схожу.

Я понятия не имела, кто это, и вообще нахождение в подобном месте вызывало у меня легкую тревогу, будто я находилась в притоне. Неужели именно так живет сейчас столица? Может, мне лучше уйти, пока меня никто здесь не заметил? Прежде чем я успела додумать эту мысль, официант грохнул на стол два горшка с густым овощным супом, дюжину жареных перепелов в виноградном соусе, паштет, большую тарелку с вареньем и овечьим сыром и песочный пирог с мирабелью[16].

Герцогиня всплеснула руками:

— О-о! Мои перепела… Отведайте, Сюзанна, лучше этого могут быть только жареные дрозды!

Меня больше беспокоил громадный запотевший графин с белым вином, который был водружен на стол вместе со снедью. Зачем столько вина? Он напомнил мне большущие фьяски[17] с кьянти, столь популярные в моей родной Тоскане, и я с тревогой сказала об этом сотрапезнице.

— Ну так ничего удивительного, — заявила Эме, — Фраскати итальянец, вот и подает щедро.

Она вскинула на меня глаза и добавила:

— Впрочем, ваши материнские корни — тоже из Италии, насколько я знаю. Черт возьми! Вот теперь мне вполне понятен замысел нашего дружка Талейрана. Каков хитрец, все предусмотрел!

— Что вы имеете в виду?

— Вы — наполовину итальянка. Ха-ха, у вас с Бонапартом куда больше общего, чем можно подумать сначала!..

Мне слегка надоели намеки, которые она то и дело рассыпала на предмет каких-то планов Талейрана относительно меня, и я решила ответить прямо, не останавливаясь даже перед грубостью.

— Что вы болтаете, Эме? Может, вам еще взбредет в голову сказать, что Талейран готовит меня для консульской постели? На мой взгляд, вы именно к этому клоните!

Герцогиня, успевшая уже осушить бокал вина, громко рассмеялась. На щеках у нее уже цвел румянец.

— Э-э, моя дорогая, вы никогда не были глупы! Догадались! Ну, а почему нет? Все может быть!

— Я замужем, если вы забыли.

— Ну и кому когда это мешало? Не лицемерьте! У меня было два мужа… а у вас, насколько я знаю, — целых три, причем один из них был, проклятье, якобинец. А граф д’Артуа, ваш пылкий поклонник? Париж еще не забыл ваших с ним зимних катаний по улицам…

Она глотнула еще вина и, явно желая поставить меня на место, заявила:

— Чем вы лучше других, спрашивается? Ну, чем? Время сделало из каждой из нас куртизанку. Все продаются… — Эме засмеялась и, играя бровями, добавила: — Правда, вам удалось сохранить благопристойный облик. Герцог дю Шатлэ появился очень кстати и дал вам возможность играть спектакль долгого и прочного замужества!..

— По-моему, в вас говорит зависть, герцогиня, — парировала я, скрывая за спокойствием возмущение. Внутри меня все вибрировало. Никогда прежде я не слышала о себе таких мерзких завистливых речей! — У нас с господином дю Шатлэ два сына. Только полный глупец или откровенный недруг может назвать такой брак спектаклем!

— Ах ну да, ну да…

Она обгрызла тушку перепела, отбросила кости в сторону и, небрежно утершись салфеткой, смерила меня недобрым взглядом.

— Не буду судить. Мне нет до этого дела. Я только прекрасно знаю: если дама явилась в Париж и согласилась дружить с первым консулом, ее аристократические принципы забыты. Забыты на-всег-да! Не убеждайте меня в обратном. Это ни хорошо и ни плохо, это просто факт…

Я не стала спорить, потому что не видела смысла переубеждать женщину, настроенную явно враждебно и явно побитую жизнью. Картина ее жизни мне была предельно ясна. В Париже бывшая герцогиня де Флери перебивалась с хлеба на квас, выполняя салонные поручения Талейрана и Клавьера: кого-то с кем-то поссорить, до кого-то донести нужную информацию, — а полученные деньги спускала на развлечения, вино и мужчин, и это было очевидно по ее опустившемуся облику. Молодость еще позволяла ей считаться красивой, но зрелище она производила не самое приятное: ела неряшливо, пила много и жадно — графин пустел на глазах, в ее взгляде постоянно мелькали завистливые недобрые чувства, которые герцогиня испытывала, очевидно, к каждой женщине, выглядевшей более благополучно.

Мне было даже слегка жаль ее, и страшно от того, во что может превратиться прежде благородная дама, решившая вести так называемую независимую жизнь. Нет, если бы мне пришлось жить в Париже без мужа, я бы постаралась устроиться более правильно. Я бы не хотела, чтоб дети видели меня такой… И я бы не тратила свое время на ожидание пения какого-то красавчика Гара в сомнительном ресторане. «Надо расспросить ее об Англии, — мелькнуло у меня в голове, — а то она станет совсем пьяна и ничего не расскажет».

— Как вы жили в Лондоне, Эме? — спросила я как можно спокойнее, положив и себе на тарелку кусок пирога. Должно быть, начав есть, я немного развею ее недоверие и расположу к откровенности. — Какова судьба аристократок, которые уехали туда?

Герцогиня де Флери не отмахнулась от моего вопроса. Напротив, несмотря на опьянение, она заговорила об Англии с такой готовностью, что я поняла: это именно та тема, на которую ей было поручено говорить со мной. Пить она не прекращала, но речь ее звучала вполне связно, и вывод из рассказа напрашивался один: Лондон — это конец жизни, нечего даже думать об эмиграции туда!

— Бр-р, этот туман! Эти дожди… и этот их дурацкий высший свет! В мае собираются на скачки, в августе идут на охоту и купаются в море, в январе разъезжаются по усадьбам — словом, все наоборот, все не так, как было в Версале! Там очень своеобразный светский сезон… да еще попробуйте поучаствовать в нем! Для этого нужно быть представленной ко двору, а как это сделать дамам, которые в разводе?

— Но ведь наши подруги, уехавшие туда, зачастую не были в разводе, — возразила я.

Взгляд Эме был откровенно насмешлив.

— Не были? Так вот скажу я вам, они почти все в течение первого года жизни в Лондоне потеряли мужей. Не в том смысле, что мужья умерли, — мужья просто сбежали! Так поступил сначала мой муж герцог де Флери, потом — мой второй муж граф де Монтрон… Граф д’Артуа не живет с супругой даже для видимости, она обитает теперь в Австрии! А Натали де Лаборд, герцогиня де Муши? Бедняжка! Она тронулась рассудком, гоняясь за своим вероломным мужем, который нашел для себя новую красотку и знать не хотел жену! Сейчас она вернулась в Париж и, возможно, хоть здесь ее здоровье восстановится…

— А Тереза де Водрейль? — вырвалось у меня негромко.

— Господи, да она давно умерла, — ответила Эме небрежно. — Сиротами остались пятеро детей, а граф де Водрейль скоропалительно женился на своей кузине, которая младше его на двадцать лет!

— Тереза умерла?! — переспросила я ужаснувшись. — От чего?

— По слухам, от чахотки. В Лондоне довольно легко можно подхватить эту болезнь, разве вы не знали?

Я молчала, чувствуя, как у меня все сжалось внутри. Тереза, подруга детства, воспитанница санлисского монастыря…

Я очень давно не слышала о ней, но и мысли не допускала, что ее нет в живых, — она ведь старше меня всего на два года! Чахотка? Должно быть, жизнь в Лондоне действительно была тягостна, если подобная хворь прицепилась к высокой, сильной, обычно такой румяной женщине…

«И мне тоже ехать в Лондон? В такой климат? Зачем?»

Эме, которой было поручено отвратить меня от Англии, наверное, сама не подозревала, насколько преуспела. Она еще бормотала что-то о безумии английского короля, о том, как жители Туманного Альбиона не любят французов, и как там тяжело жить, не имея денег, но для меня самым убедительным из ее рассказов было именно сообщение о Терезе. Черничный дом, Блюберри-Хаус — может быть, он и мил, и красив, но все мое существо сопротивлялось переезду туда, и любая улица Парижа, запруженная сбродом, была приятнее, чем все вместе взятое благопристойное английское общество…

«Нет, не надо спешить. Надо присмотреться к консульскому двору. Александр влечет меня в Англию, туда, где мне наверняка не понравится… Да еще там будет постоянно мелькать леди Мелинда… Кто знает, как подействуют на меня лондонские дожди вкупе с переживаниями ревности? Моя мать умерла от чахотки, значит, это может задеть и меня… А ведь я молода, и у меня столько маленьких детей! Оставить их сиротами, как оставила своих малышей Тереза? Господи ты Боже мой, с такой участью я не согласна!»

— Новая любовь графа д’Артуа, графиня де Поластрон, к слову, тоже больна, — сказала Эме, будто прочитав мои мысли. — Да-да! И тоже чахоткой.

— Однако ж англичане живут и не умирают, — попыталась возразить я.

— Не умирают, конечно, — подтвердила герцогиня, слегка икнув. — Они привыкли! А француз, когда оказывается там, не может унять ностальгии, — спросите хотя бы у Талейрана. Эта ностальгия и сводит наших в могилу.

— Но мой отец живет там уже давно. И мой сын…

Разговор прервался, потому что к нашему столику приблизился мужчина, при виде которого глаза Эме де Куаньи заблестели. Это был щеголь невероятного в общем-то вида: в коротком сюртуке и немыслимо высоко натянутых узких брюках-лосинах, обтягивающих сильные длинные ноги, в галстуке, завязанном едва ли не вокруг ушей, и с бесчисленным числом темных завитых локонов, спущенных на лоб. Плечи сюртука были явно набиты ватой, что делало фигуру этого молодца похожей на фигуры древнегреческих дискоболов. Он был высок, красив и настолько самоуверен, что не приходилось сомневаться: его вид — никакая не нелепость, а последний писк парижской мужской моды.

— О, Гара, радость моя! Я не ждала тебя так рано!

Эме протянула к нему руки и без всяких церемоний обменялась с молодчиком поцелуем в губы. Выпрямившись, он пошарил по карманам и, отыскав в них конфеты, щедро отсыпал мне и герцогине по полфунта леденцов.

— Я так спешил угодить вам, мои прелестные, что пришел сегодня пораньше. Надеюсь, у меня будет сегодня успех!

Он говорил, сознательно пропуская в речи букву «р». Эме хрипловато расхохоталась:

— Гара, он такой выдумщик! Это его затея — реформа языка, не удивляйтесь, дорогуша!

— Согласная «р» чересчур груба, — свысока пояснил мне молодой человек, — поэтому я вычеркнул ее из алфавита. И половина Парижа последовала моему примеру!

Ему делали знаки из оркестра, и он, по-видимому, спешил. Наклонившись к герцогине, он шепотом обменялся с ней какими-то признаниями, и я с удивлением увидела, как кошелек из руки Эме перекочевал в карман этого модного хлыща. «Господи, да она еще и платит своему любовнику», — догадалась я, и внутри у меня зашевелилось отвращение. Вся эта мода и все это общество не вызывали у меня никакой приязни, и я дала себе слово, что никогда больше не окажусь здесь. У меня была большая надежда на то, что в своем кругу первый консул не допускает ничего подобного.

Хотя голос у Гара был неплох, арии Монсиньи в его исполнении звучали натужно и карикатурно. Было трудно сказать, нарочно он уродует эти музыкальные произведения или искренне полагает, что они должны иметь именно такое клоунское звучание… Впрочем, публика у Фраскати, похоже, приветствовала все нелепое и несообразное, рукоплескала любой глупости, если она имела налет развязности. Нет, надо уходить отсюда, хватит приключений… Я стала искать глазами выход и своего лакея, но тут Эме, угадав мои намерения, довольно властно придержала меня за локоть.

— Стойте! Куда вы спешите? Вы еще и не пили ничего. Ну-ка, хоть один раз со мной… за нашу придворную юность, Сюзанна!

Она уже была изрядно пьяна, глаза ее блуждали и, кажется, опьянение пробуждало в ней какую-то агрессию. Мне даже показалось, что она пару раз позволила себе втихомолку нецензурно выругаться… Пить с герцогиней я не имела ни малейшего намерения, и мне надоело разыгрывать перед ней пай-девочку. Разозлившись, я сбросила ее руку со своего локтя:

— Угомонитесь, Эме! Не теряйте остатки достоинства.

— Достоинства! — В ее глазах промелькнула злость. Она наклонилась ко мне, обдав нечистым дыханием: — То есть остатки достоинства! Вы что, будете учить меня? А чем вы лучше меня?

Мне все это надоело, и я решила больше не сдерживаться. Что мне мешает сказать этой дуре правду?

— Хотя бы тем, что не пью, как мужчина, и не плачу любовникам! — бросила я резко, отталкивая ее.

От этого ответа красное лицо Эме позеленело.

— Вот как?! Дьявольщина! Тебе-то откуда известно, кому я плачу? Вино — это не грех… да и любовь, черт возьми, не грех! Хоть бы даже и к Гара… А вот ты, белокурая кукла, под сколькими якобинцами ты валялась, чтобы выжить? И теперь снова приехала, чтобы продаться подороже. Хорошо, что нашелся покупатель… но это не делает тебя лучше меня, чертовка!

Она перешла на «ты» и была явно разъярена. Я встала, намереваясь уйти, но эта фурия, плеснув в бокал вина, снова вцепилась в меня, требуя, чтобы я непременно его осушила.

— Брезгуешь? Пей, говорю тебе! Я не какая-нибудь побирушка, а урожденная Франкето, герцогиня де Флери… тебе не зазорно со мной выпить, будь ты даже будущая любовница Бонапарта!

У меня перехватило дыхание, и ярость тоже затуманила рассудок. Никогда прежде я не была так близка к потасовке. Но драться здесь, среди людей? С женщиной? Боже, что за неописуемый ужас! Я готова была выбить у нее из рук бокал, с которым она ко мне приставала, и, рывком вырвавшись, убежать. Или, может, лучше закатить ей пощечину? Возможно, это ее на миг отрезвит?

Впрочем, вместо отрезвления она могла бы броситься в открытую пьяную драку. Кто знает, она вполне может обладать подобным опытом, раз таскается по разгульным местечкам… Грубой силе этой коровы я вряд ли могла что-либо противопоставить. Сцепив зубы, я подавила ярость, а потом, медленно забрав у нее из рук бокал, толкнула ее назад в кресло.

— Хорошо. Я с тобой выпью. Успокойся, мадам Франкето!

Она тяжело присела, переводя дыхание. Воспользовавшись тем, что Эме отвела от меня взгляд, разыскивая собственный бокал, я сделала только один глоток, а остаток вина выплеснула под стол. Теперь, когда ее клешни не вцеплялись в меня, настала хорошая минута для побега. Однако…

— Приветствую вас, дамы! Разрешите присоединиться? Я абсолютно свободен сегодня вечером и чудовищно голоден.

Бархатный мужской голос, раздавшийся позади, заставил меня вздрогнуть. Кто это? Еще один приятель этой пьянчужки? Но что за знакомые интонации? Неужели…

Я обернулась. Сердце у меня пропустило один удар. Смутная догадка, мелькнувшая в голове при первых звуках этого голоса, подтвердилась: передо мной стоял Рене Клавьер.

— Вот это да, — произнес он с непонятным выражением. — Какая встреча!

В первый момент у меня мелькнула мысль, что это ловушка. Эме, эта мерзавка, нарочно заманила меня сюда, чтоб свести со злейшим врагом! Вне себя от ярости, я взглянула на подвыпившую герцогиню: мол, это твоих рук дело? Однако Эме, казалось, ничего не поняла из моего взгляда, и злорадного торжества в ее поведении не наблюдалось, только явная неприязнь, как и прежде. Да и Клавьер не выглядел как человек, заманивший кого-либо западню, — он был удивлен, казалось, не менее, чем я.

— Здравствуйте, друг мой, — бросила ему Эме, сделав пригласительный жест рукой, — присаживайтесь! Всегда рада вашей компании… Со мной моя давняя знакомая, герцогиня дю Шатлэ. Мы заехали сюда, чтобы пообедать и поболтать о прошлом.

— Герцогиня дю Шатлэ, — повторил он, не спуская с меня взгляда. — Да, прелестно… Ну, что ж, мое почтение!

Для полной нелепицы не хватало еще того, чтоб теперь уже он мне представился. Я застыла, комкая в руках салфетку, не представляя, как поступить. С одной стороны, здравый смысл приказывал мне бежать отсюда, с другой — Эме была не столько пьяна, сколько агрессивна, и нюх на сплетни у нее вряд ли притупился от выпитого шабли. Если она ничего не знает о моих отношениях с Клавьером и раз он сам ей об этом не разболтал, пусть так и остается в неведении. Если я бесцеремонно сбегу, она что-то заподозрит, если останусь — ничего не заметит… Меньше будет грязи выливаться на меня в Париже! Сейчас, когда в столице находился Александр, я была настроена любой ценой избегать скандалов, связанных с моим прошлым.

— Я слышал, что ваш супруг в Париже, мадам, — произнес банкир, будто угадав мои мысли, и тон его был на удивление учтив. «Вероятно, это для публики, — подумала я, — тоже зачем-то скрывает факт нашего знакомства, подлец! Вот только зачем?» — Прогуливаясь по Елисейским полям, я видел статью о нем в «Монитере».

Из кармана его сюртука действительно выглядывал уголок свернутой газеты.

— Что же вы стоите? — бурно вмешалась Эме. — Садитесь, наконец, и скрасьте наше женское одиночество! Отведаете с нами белого вина?

— Э-э, нет. Даже видеть его перед собой не хочу. Да и вам, дорогая Эме, пора прекратить пить, иначе вы не дойдете до экипажа.

Он сделал знак, и графин, пугавший меня, вмиг убрали со стола. По всей видимости, Клавьер был в курсе наклонностей своей подруги и желал избежать эксцессов. Взгляд его серых глаз, направленных на меня, был светлый, вроде как открытый, но я чувствовала, что он сосредоточенно о чем-то размышляет, хотя и не могла понять, о чем именно. Будто решившись на что-то, он галантно пододвинул мне стул.

— Прошу вас, герцогиня. Уверен, статья в «Монитере» будет вам интересна.

— Какое внимание уделяет консульская печать нам, роялистам! — захохотала Эме. — О нас уже пишут в газетах, черт возьми! Кто бы знал, когда у нас благодаря этому появятся деньги?

Я присела за стол, натянутая как струна. В газете, которую он мне предложил, действительно была статья, в которой говорилось о миссии Кадудаля в Париже и упоминалось имя Александра наряду с именами Бурмона, Соль де Гризоля и Сент-Илэра.

«Жорж Кадудаль прибыл в столицу, чтобы заключить мир с первым консулом и принять его предложение присоединиться к республиканской армии, — говорилось в газете, — все условия этого перемирия были обсуждены еще в январе, и планы Англии, таким образом, ожидает абсолютный крах. Кадудаль полон решимости поставить свои отряды на службу Республике».

Я читала эту галиматью, но от моих глаз не укрылась пантомима, разыгравшаяся за столом в течение считанных минут. Клавьер, перед которым здешний персонал вился, как уж на сковородке, шепнул пару слов официанту, тот сломя голову помчался к помосту, где распевал Гара, и, очевидно, передал ему какую-то просьбу банкира. Модный певец, закончив очередную арию, тут же устремился к нашему столу и решительным движением сграбастал Эме за талию.

— Умираю от желания потанцевать с вами, душенька! — воскликнул он, все так же картавя. — Давайте же, пару гавотов, с вашей несравненной грацией!..

Эме не заставила себя уговаривать и охотно отправилась танцевать в обнимку с певцом. Я подняла на Клавьера довольно мрачные глаза.

— Услали Эме подальше, да? Ловко это у вас получается!

— Почему бы нет? — Его тон был невозмутим. — Этот красавец каждую среду поет на вечерах у моей Терезы, получает за это деньги, которых не заслуживает. Разве не может он оказать мне услугу?

— А зачем вам эта услуга, позвольте спросить?

— Мне нужно поговорить с вами без свидетелей, только и всего.

Размышляя, что бы это все значило, я медленно отложила газету.

— С чего вы взяли, что я буду говорить с вами?

Он вальяжным жестом достал из кармана сюртука золотые часы, проверил время и, чуть наклонившись ко мне, вполголоса произнес:

— Признаться, я слышал, что вы в Париже. И сейчас, когда случай нас вот так неожиданно свел, я решил, что вам небезынтересно будет поговорить о своем муже.

— О моем муже? — У меня застучало в ушах. Сам факт того, что он упоминает об Александре, был невероятен. — Да что вы о нем знаете?

— Я могу дать ему дельный совет.

— Зачем?

— Затем, что в деле, которым он занимается в столице, есть и моя заинтересованность.

Заметив, что я крайне насторожена, он усмехнулся:

— Полноте! Не дуйтесь. Что нам теперь делить? Все в прошлом. Дело чисто политическое, так что можете спрятать иголки.

— Политическое дело, — повторила я насмешливо. — Вы еще не достаточно насиделись в тюрьме? Вам так понравилось в Сен-Пелажи, что вы снова ищете интриг?

Он закурил сигару, поднесенную официантом. Взгляд его обратился к танцующим, он проследил за Эме, которая в достаточном отдалении от нас галопировала с Гара. Потом, стряхнув пепел с сигары, признал:

— Черт возьми, милочка, вы хорошо осведомлены. Наверное, наш общий друг Талейран снабжает вас нужными сведениями?

— Вы не очень бахвалитесь, записывая Мориса в друзья? — съязвила я, пропуская мимо ушей это его «милочка». Разве в обращении было дело? — Он друг первого консула, а вы, как известно, в опале у нынешнего режима.

Клавьер пожал плечами.

— Друг, недруг… Это все так быстро меняется нынче, мадам. Однако вы не вполне представляете себе картину мира, и я вас кое-чем удивлю. Нашему общему другу, — он сказал это подчеркнуто настойчиво, — да, именно так… нашему общему другу я обязан тем, что был не расстрелян этим корсиканцем, а только арестован. Так что связи с Талейраном у меня вполне дружеские, можете мне верить.

— Каким же образом Морис вас спас? — спросила я недоверчиво.

— Да вот так, представьте. Спас запиской. Когда 25 января я возвращался вечером домой, дворецкий передал мне письмо, написанное карандашом. Записку оставили с рекомендацией не позволить мне пройти в дом, пока я не прочту ее… Талейран предупредил меня, что мне грозит полная конфискация, высылка, возможно, даже расстрел. Ну, благодаря такому предупреждению я решил переночевать в другом месте… где успел подготовиться к аресту и почистить свои дела. Вы же слышали, что после проверки моих счетов ровно ничего не нашли, сколько бы Бонапарт ни бесновался.

Легким жестом прикоснувшись к левой стороне груди, Клавьер вкрадчиво добавил:

— А записку я храню здесь, у сердца. На всякий случай.

Я внимательно смотрела на него. Вид у Клавьера был крайне респектабельный, свежий, если не сказать лощеный, и самоуверенный. Одет он был с иголочки, как всегда: молочного оттенка сюртук, великолепный, хорошо повязанный галстук гранатового цвета с умопомрачительной бриллиантовой булавкой, высокие, предназначенные для верховой езды сапоги а ля рюсс[18] из мягчайшей шоколадной замши.

Изящные запонки из весьма модного нынче сердоликового камня украшали шелковую сорочку у запястий… Прическа у него была другая, а ля Тит[19], но светлые волосы были завиты очень искусно. В общем, и эта одежда, и эта прическа ему очень шли, и он выглядел даже лучше, чем обычно. Во всяком случае, он нисколько не походил на затравленного, побитого обстоятельствами врага Консулата.

«Возможно, это Тереза так о нем заботится, ведь он вроде бы сейчас начал жить семейной жизнью, — предположила я мысленно. — Впрочем, что за вздор! Тереза — ха, образец вкуса!» Мне было известно, что эта львица моды однажды явилась в Оперу в натуральной тигровой шкуре, перехваченной золотым поясом и доходящей едва ли до колен, с колчаном, усыпанном бриллиантами, за спиной, — тут можно было говорить о чем угодно, только не о хорошем вкусе.

— Да, у меня все хорошо, — заявил он, заметив мое пристальное внимание. — И успокойтесь, я не собираюсь вливаться в ваши ряды и лично поднимать белое знамя. Я лишь хочу осложнить корсиканцу жизнь, только и всего. Раз уж вы повстречались мне, я кое-что передам вашему супругу, ведь иного способа повлиять на него у меня нет.

Я молчала. Кое о чем я уже начинала догадываться, конечно. Сообщение об участии Талейрана в спасении банкира от расстрела меня в общем-то не удивило, и я сразу ему поверила, потому что оно звучало вполне правдоподобно. Морису это свойственно — раскладывать яйца в разные корзины, особенно если предположить, что через Клавьера он кое-что зарабатывает на бирже. Ясно, что он не желал его полной гибели… Однако Клавьер, очевидно, затаил зло на консула и стремится слегка подточить ножки у стула, который нынче занял Бонапарт.

— Вы избежали расстрела за финансовые махинации, — сказала я резко, — но, вероятно, не поняли, что роялистские дела — куда более опасны. Лучше вам в них не вмешиваться.

— Боже упаси! Даже не собираюсь. Просто я слышал, мадам, что некоторые ваши собратья по сословию колеблются и готовы пойти на службу к Бонапарту. Передайте им, чтоб не делали этой глупости. Он передушит их по одиночке, точно котят, сразу после того, как продемонстрирует публике, что обесчестил их. Читали «Монитер»? Даже в газете он их принижает.

— Запугиваете? — спросила я насмешливо. — Неужели вы думаете, что роялисты не подумали об этой опасности быть обманутыми первыми, еще до того, как приехали в Париж?

— Приехали-то они в Париж под нажимом, если не сказать под конвоем, — парировал он. — Но теперь они вольны бежать отсюда, пока корсиканец еще на что-то надеется и медлит. Пусть скажут ему «нет» и убираются в Англию, там им найдут достойное занятие и достойно вооружат. А я, со своей стороны, готов содействовать им в побеге и во всем остальном. Для этого у меня есть кое-какие способы.

— Будьте спокойны, — ледяным тоном сказала я, — они не будут нуждаться в помощи, если примут решение бежать или бороться.

— Ну, во всяком случае они могут рассчитывать на меня, если решатся на побег. Да и что значит решатся? У них-то и выбора другого нет: останься они здесь, им рано или поздно наступит конец, вы уж поверьте, моя милая.

Он отбросил сигару и с ожесточением повторил:

— Я хорошо изучил этого ублюдка. Он раздавит всякого, кто с ним не согласен. Одна надежда на то, что Англия его образумит.

«Ублюдок» — это, конечно, был Бонапарт… Я помешала ложечкой чай, не зная, что сразу ответить. Ненависть банкира к первому консулу была понятна: последний мало того, что пресек разворовывание казны, принятое при Директории, и положил конец всесилию Барраса, закадычного друга Клавьера, он еще и засадил банкира в тюрьму, пытался отдать под суд, и только вмешательство финансовых воротил и недовольство буржуазных кругов остановило Бонапарта от этого шага.

Это все было ясно. Но мне сейчас открылся один поразительный факт: Клавьер, по-видимому, абсолютно ничего не знает о планах Талейрана ввести меня в ныне создаваемый консульский двор!.. Он воспринимал меня как супругу пламенного роялиста, которая приехала в Париж лишь затем, чтоб поддержать мужа. Если б он знал хоть что-то… он не произнес бы ни одного из тех опасных слов, которые я услышала нынче. Как видно, Талейран, несмотря на дружбу с ним, утаил от него нюансы приготовления к балу и мою предстоящую роль на этом балу.

«По сути, этот торгаш у меня в руках, — подумала я ошеломленно. — Я могу подставить его, довести до тюрьмы, если соглашусь играть в эту игру. Шутка сказать — предложение помощи роялистам! Желание им содействовать… За это упекут в Консьержери без особых церемоний». Действительно, что мне мешает просто рассказать об этом разговоре первому консулу, когда я увижу его на балу? Я лишь намекну, что богатейший человек страны готов поддержать роялистские заговоры. Всего несколько слов… и месть будет такой сокрушительной…

«Я пойду на бал. Теперь уже точно. Похоже, там могут решиться очень многие вопросы…».

Пока я напряженно размышляла, Клавьер не молчал. Он говорил о том, что много слышал о моем муже и поражен его несгибаемостью, его бескомпромиссной позицией, а я смотрела на него, и сотни противоречивых мыслей бились у меня в мозгу. Он сделал мне так много зла. Изощренными интригами лишил имущества, бросил беременную с двумя дочками на руках, потом, когда моя жизнь наладилась, устроил полицейскую погоню за мной по всему Парижу… Еще два года назад я узнала о том, что банкир выполняет тайные поручения английского кабинета. Он нечист на руку, невероятно изворотлив, он запускал руки по локоть в государственную казну… Господи, да он тысячу раз заслужил наказания, если не казни, то долгого, очень долгого заключения! Разве справедливо то, что такой человек живет в роскоши, спит с красивой женщиной, нянчит новорожденную дочь, ездит верхом, наслаждается жизнью?…

С другой стороны, он — отец Вероники и Изабеллы… Человек пусть и подлый, но невероятно деятельный, умный делец, финансовый хищник. Я могу попытаться его погубить, но что скажут мне дочери, если когда-либо узнают об этом? И что, если он в результате какой-то интриги все-таки вывернется, ускользнет от наказания? Не расправится ли он со мной? Его торговый дом имеет, как говорят, щупальца по обе стороны света! И в Англии от него не укроешься, он там себя чувствует, как дома.

Не в силах скрыть нервную дрожь, я порывисто придвинула к себе чашку с чаем. Посуда звякнула от резкого движения, чай разлился, но я все-таки сделала пару глотков. Черт возьми, надо успокоиться. И надо понять, что он там говорит, я совсем перестала к нему прислушиваться…

— Передайте своему супругу, мадам, что обещаниям корсиканца доверять нельзя. Он не держит слова, и растоптать договоренность для него — пустяк. Среди нас, деловых людей, это не принято. И я уверен, что среди роялистов — тоже.

— Какое же обещание, данное вам, он растоптал? — спросила я довольно рассеянно, потому что слишком важная дилемма, более важная, чем ответ на этот вопрос, занимала меня в тот миг. По сути, вероломство Бонапарта было мне и без того известно, хотя бы по истории с гибелью графа де Фротте.

— Проклятье! Я дважды встречался с ним по поводу государственных финансов. Директория задолжала мне четыре миллиона, а этот коротышка требовал у меня снова внести в казну целых двенадцать! Каждый раз он обещал мне вернуть этот давний долг взамен за мои услуги, вручал приказ о выплате. И всякий раз, едва я услуги оказывал, он этот приказ отменял! Это не говоря уже о том, что товары на моих складах были конфискованы, многие бумаги растащены, и он мне еще ничего из этого не вернул. И, похоже, не собирается возвращать.

Понизив голос, он добавил:

— Мягко говоря, финансовые круги столицы обеспокоены не на шутку. Этот генерал хочет управлять деньгами так же, как управляет своими солдафонами. Но этот номер у него не пройдет, о банкиров он поломает зубы.

Все эти фантастические цифры — четыре миллиона, двенадцать — звучали для меня как нечто невероятное. Я невольно почувствовала, что говорю сейчас с человеком совершенно иного плана, чем мой муж и его друзья. Это был человек неблагородный, без особых привычных мне принципов, но по-своему цепкий и сильный, этого нельзя было отрицать. «И я могу упрятать его за решетку, — снова пронеслось у меня в голове. — Наверняка Бонапарт понимает, как опасен для него Клавьер… такой решительный… и владеющий вдобавок капиталом в тридцать миллионов франков…»

Не подозревая, какие мысли будоражат мое сознание, банкир вполголоса повторил:

— Я и мои друзья готовы объединить усилия с вами, роялистами. Передайте это супругу, мадам, и, если возможно, господину Кадудалю. Ходят слухи, что господин Кадудаль намеревается похитить первого консула по дороге в Мальмезон. Так вот, если б это случилось, если б какие-нибудь смелые люди увезли этого корсиканского вымогателя из Парижа куда-нибудь подальше и подольше не отпускали, многие коммерсанты не пожалели бы денег, чтобы помочь этим удальцам.

Я чуть не подпрыгнула, услышав такое. Похитить первого консула! Несмотря на то, что я была супругой одного из самых видных роялистов, ничего подобного мне слышать не приходилось.

— Это полная ерунда! — заявила я озадаченно. — Об этом совсем нет речи! Как… как только можно выдумать подобное?

Он откинулся за спинку кресла.

— Вы, мадам, просто передайте своим друзьям то, что я говорю. Из своих источников я знаю, что такие планы есть. Но, вероятно, их не обсуждают с женщинами, и это правильно. — Он улыбнулся: — Не всякий, подобно мне и Талейрану, признает силу женщин в политике.

От меня не укрылось, как вежливо и учтиво он вел этот разговор. Если не считать словечка «милочка», пару раз по привычке слетевшего у него с языка, в течение всей беседы он уважительно величал меня «мадам», чего я со времен взятия Бастилии у него не наблюдала. В общем, Клавьер был совершенно уверен, что говорит с преданной супругой роялиста, знатной дамой, не помышляющей ни о чем, кроме как о помощи мужу. Он не угрожал, не язвил, не намекал на прошлое, некогда связавшее нас кратковременными любовными узами, — он вел себя со мной, как с герцогиней, чуть ли не впервые ему представленной. «Надо же, как возжелал союза с роялистами! — подумала я даже с некоторым злорадством. — Быстро же нужда научила его хорошим манерам!»

Однако вслух я не знала, что ему сказать. Я наперед знала, что никогда в жизни не заговорю с Александром о Клавьере и не буду пересказывать ему этот разговор. Нет-нет, это совершенно исключено. Но вот с другой стороны… если мне понадобится отомстить банкиру… то есть если мне очень захочется… я вполне могу использовать эти неожиданно свалившиеся на меня сведения.

— Мне надо подумать, — сказала я негромко, и была в тот момент совершенно искренна. Мне действительно очень многое надо было осмыслить. — Да и вообще уже поздно. Сейчас вернется Эме и…

— Я провожу вас до выхода. На пороге сейчас невероятная толчея, вам не удастся сразу отыскать свою карету.

Я не очень хотела этого, но не стала протестовать, отчасти потому, что голова моя была занята иными мыслями, отчасти и из-за того, что публика у Фраскати действительно внушала мне опасения. Пусть уж поохраняет меня, на него после этого разговора можно положиться… Довольно галантно он довел меня до выхода, предупредительно распахивая передо мной двери. В какой-то миг его рука случайно дотронулась до моей руки, а сам он, подавшись вперед, оказался так близко, что его шляпа коснулась моей.

Я отдернула пальцы. Он остановился на миг, в его серых глазах мелькнуло нечто похожее на огонек интереса.

— Пройдемте уже, — сказала я резко. — Вечереет.

Усмехнувшись, он с поклоном пропустил меня вперед.

У входа действительно было людно. Масляные светильники, сделанные в форме греческих факелов, рассеивали темноту весеннего вечера оранжевым сиянием. Их блики отражались в стеклах окон. Ржали лошади. Коляски подъезжали одна за другой, из них выходили пары, стайки молодых девушек с кавалерами. Было шумно и суетно. Клавьер дал поручение своим слугам найти экипаж герцогини дю Шатлэ.

— Я мог бы и сам доставить вас домой, — заявил он вдруг, бросив на меня пытливый взгляд. — Моя пара здесь. Однако вы откажетесь, не правда ли?

— Правда, — отрезала я. — Откажусь.

«Его пара» — это были две тонконогие, изящные вороные лошади, нервные, капризные, породистые животные, запряженные в открытую коляску, ожидавшую хозяина на лучшем месте у входа в ресторан Фраскати. Украшенные серебряной сбруей, невероятно ухоженные, они производили впечатление чрезвычайно дорогих — да и, в сущности, таковыми были, я-то разбиралась в лошадях.

— Они бесподобны, — вырвалось у меня невольно. — А вы что, сами правите?

— Это модно сейчас в Париже. Проехаться по Елисейским полям, самому держа вожжи! Черт возьми, я это люблю.

Какая-то странная атмосфера повисла между нами. Я даже не могла бы сказать, что это, — атмосфера тревоги, что ли, противостояния и какого-то странного, замешанного на тревоге и антагонизме влечения… Краска поневоле стала разливаться у меня по лицу. Клавьер не сводил с меня взгляда, изучая мой наряд: шелковое платье в белую и черную полоску, которые, сливаясь, образовывали прелестный серый фон, мои туфли из мягкой серой кожи с жемчужными пряжками, кашемировую накидку и светлую шляпу из фетра, мои сливочного цвета перчатки… когда я натягивала их, он, казалось, не упускал из виду ни одного моего движения.

Я чувствовала, что происходит что-то неуместное. Вот незадача, где же эта карета и этот Брике? Почему так долго приходится их ждать?… От волнения жилка забилась у меня на шее, и пересохло в горле. Сейчас этот банкир брякнет что-то не совсем пристойное, я чувствовала это интуитивно… он же откровенно любуется мною как женщиной!

— Вы приехали в Париж с детьми? — спросил Клавьер вдруг.

Изумленная, я повернула к нему лицо. Меньше всего на свете я ожидала от него такого вопроса!

— Послушайте, — сказала я решительно, едва справляясь с удивлением. — Вам лучше думать о своих детях!

— Да, вы правы. — Он мечтательно улыбнулся. — У меня теперь есть дочь. Клеманс, она родилась в январе. Это такой милый цветок, если б вы знали.

Меня почему-то не на шутку взбесили эти слова. Надо же, какая нежность к какой-то сопливой Клеманс! Сорокалетний мужчина наконец-то поверил, что обзавелся дочерью! Я и не подозревала, что меня могут обуять такие странные чувства: неожиданная, вроде бы беспричинная, неуместная ревность к чужому ребенку и жгучая обида за дочерей собственных.

— Клеманс, — повторила я задыхаясь. — Вот как. И что… вы теперь уже твердо уверены, что это — именно ваша дочь?

Однако никакая моя язвительность не могла стереть этого дурацкого, на мой взгляд, мечтательного и нежного выражения с красивого лица Клавьера.

— Намекаете на прошлое моей Терезы, мадам? Да, оно не было безупречным. Но в том, что Клеманс — моя дочь, я уверен абсолютно.

Он добавил многозначительно:

— По природе я недоверчив, вы знаете. Детей мне приписывали и ранее, но только мадам Тальен подарила мне ребенка, которого я стопроцентно считаю своим.

«Я знаю, что он недоверчив!» Вот проклятье! Ему приписывали детей! Какая наглость… И какие гнусные намеки! Черт побери, продолжать этот разговор было невозможно, он всколыхнул во мне слишком тяжелые воспоминания. Еще немного — и я могла бы выдать себя каким-то недостойным жестом или неуместными словами. Я могла бы дать ему пощечину, да, пощечину, в конце-то концов!.. Однако в этот самый миг, к счастью, из-за поворота показались мои лошади, а так же Брике на козлах, и я усилием воли заставила себя сдержаться.

— Вот и мой экипаж, — с облегчением выдохнула я, махнув рукой своему извозчику. Этот жест позволил мне отвернуться, кусая губы, и скрыть бешенство.

Отблески фонарей плясали по лицу Клавьера и казалось, будто он улыбается.

— Так вы подумайте о том, что я говорил, мадам!

— Непременно, — резко бросила я на ходу, не протягивая ему руку для прощания. — Даже не сомневайтесь!

Банкир смотрел мне вслед еще долго после того, как мы отъехали.

— Стоит и наблюдает, будто ему делать нечего! — возмущенно информировал меня Брике, направляя коляску на бурлящие экипажами Елисейские поля.

Вернувшись домой, я, поразмыслив, сообщила своему верному кучеру, что ему придется с сегодняшнего вечера сменить занятие. Извозчика я найду и другого, а Брике пусть отправляется в отель «Нант» и не спускает глаз с моего мужа. Недавняя размолвка с Александром не оставляла мне надежд на то, что он сам будет держать меня в курсе своих дел, а известия, которые я получила сегодня, внушили мне тревогу насчет планов роялистов. Что они задумали? Если Кадудаль решит вдруг покинуть столицу, я хотела знать, когда это произойдет, и встретиться перед этим с Александром.

Париж и манил меня яркостью, и отталкивал опасностями. В тот вечер я долго стояла у окна своей спальни, глядя пеструю толпу, заполнявшую Королевскую площадь, ныне называемую площадью Вогезов: поденщики спешили домой с работы, торговцы закрывали свои лавки, фонарщик зажигал светильники вдоль улицы, возвращались с Сены с бельем прачки. Десятки людей, разодетых и радостных, торопились на балы и в театры.

Нет, я вовсе не против пожить здесь. Немного, пока есть время. В конце концов, мой муж все еще в столице. И нет ничего удивительного, что я тоже провожу дни здесь, в его столичном доме, интересуясь светской жизнью нового образца и привыкая к ее интригам.

Конечно, дома меня ждали дети, и я очень скучала по ним. Но ведь мое отсутствие — вопрос нескольких недель. Я чувствовала, что, оставшись в Париже, смогу добиться чего-то полезного. Не только для Александра, но и для себя. В конце концов, я принцесса де Ла Тремуйль, и это не стоит сбрасывать со счетов.

Образ Эме де Куаньи, независимой светской дамы, выглядел, конечно, карикатурно, но кто сказал, что я буду походить на нее? У меня были совсем иные намерения. Я не собиралась пускаться во все тяжкие, мне хотелось лишь разведать, на что могут надеяться аристократы в нынешнем консульском свете, и вернуть себе вес в обществе, на который я имела право. Говорят, дворянам возвращают имущество — почему бы мне не быть в их числе? Мой сын Жан благодаря победам революции — почти бедняк… Кто подумает о нем, если не я? Или ему придется, возмужав, наниматься в иностранные армии, чтобы добиться чего-то?…

По крайней мере, я бы хотела надежно закрепить за своими детьми дом Александра на Королевской площади и свой особняк на площади Вандом — так, чтобы никакой господин Симон больше не приходил к нам и не сообщал, что нашим проживанием в этих домах интересуется полиция. Что бы ни говорил мой муж, а терять парижскую собственность во второй раз я не хотела.

У Талейрана, конечно, свои виды на меня, и не исключено, что Эме была права: он вполне может надеяться, что я понравлюсь Бонапарту и стану его любовницей. Однако Талейран может надеяться на что угодно — если у меня самой нет таких намерений, его планы не стоят выеденного яйца. Кроме того, у Мориса достаточно тонкий ум, чтобы не делать ставки на такую ненадежную, зависящую от любых ветров карту.

Клавьер тоже подбросил поленьев в костер моего молчавшего ранее честолюбия, и я, хоть мне и боязно было, настроена была продлить интригу, которую он завязал. Возможно, я смогу влиять на него, как влияла когда-то, шантажируя его тем, что знаю об его деятельности как английского агента. Возможно, он даже поможет мне кое в чем, когда поймет, что попал впросак со своими сегодняшними роялистскими откровениями? Я представила его лицо, когда он узнает, что женщина, которую он считал не более чем супругой роялиста, покажется на консульском балу, и засмеялась. Ну, не все же вам потешаться и одерживать победы, нужно уметь и проигрывать, господин банкир!..

Словом, у меня было очень много планов, и я долго не могла уснуть в ту ночь. Если бы Александр был рядом и обнял меня… Конечно, будь он рядом, я чувствовала бы себя куда увереннее. Но подушка справа от меня была пуста, хотя мы проводили эту ночь в одном городе.

Это снова заставило меня вспылить. Надо же, какой несносный гордец! Я примчалась к нему, едва приехала в Париж, а он не желает меня знать! Ни разу не переночевал в собственном доме. Ему друзья важнее, чем я. Со мной он не желает быть ни любезным, ни страстным. Что ж, пусть будет так. Возможно, узнав, что я не бегаю за ним, как заколдованная, он поразмыслит над своими ценностями и переоценит их.

Глава третья Платье из брусничного шелка

Вербное воскресенье, «Цветущая Пасха», выпало в 1800 году на 6 апреля, но погода стояла такая теплая, что ясно было: холода уже не вернутся. Даже поговорка гласила: «Le vent que suffle a Rameaux ne changera pas sitot» — «Ветер, дующий на Цветущую Пасху, не скоро поменяется». Нынче же не было и намека на холодные ветры и дожди, довольно часто застигающие Париж в эту пору. Уже отцвели крокусы, по всем парижским предместьям разливался карнавал нарциссов, источали медовую сладость гиацинты, пестрели тюльпанами куртины возле домов, а белая кипень цветущих садов за коваными оградами сливалась в одну весеннюю городскую симфонию. Аромат цветов наполнял Булонский лес, парил над Сеной, и ощущение возрождения природы и жизни было бы совсем полным, если б вслед за апрельским благоуханием плыл над городом еще и гул колоколов, возвещающих о большом празднике.

Колоколам все еще предписывалось молчать. Однако торжественные мессы служились повсеместно в маленьких храмах, и утром из церквей возвращалось великое множество прихожан с ветвями самшита, розмарина и падуба в руках. Было известно, что первый консул ведет переговоры со Святейшим престолом о восстановлении прав католической церкви во Франции. Подробностей этих переговоров почти никто не знал, но все приписывали Бонапарту самые добрые намерения: разве то, что в Тюильри по воскресеньям воздвигают переносной алтарь и первый консул, подписывая бумаги, в течение десяти минут слушает мессу, не свидетельствовало об его некоторой религиозности? После революционной вакханалии и учреждаемого Робеспьером культа поклонения некоему Верховному Существу это выглядело как возвращение к истокам, почтительная дань традициям, и парижские буржуа горячо это одобряли.

Утро для меня тоже прошло в церкви, но, поскольку это был день бала в Нейи, я, вернувшись, погрузилась в приготовления. Я не могла бы сказать, что делаю это без охоты, напротив — меня посетило такое вдохновение женственности, что я наслаждалась каждой минутой предбального священнодействия, испытывая необыкновенное удовольствие от ухаживания за собой. Как давно мне не приходилось посещать балы! Прием в Нейи так манил мое любопытство и честолюбие, что я, видит Бог, не отказалась бы от поездки туда даже если б это было абсолютно пустой затеей, а я являлась бы самой последней из приглашенных. Увидеть общество… танцевать… ловить восхищенные взгляды… нет, ни за что на свете я не упущу такой случай! Пусть меня назовут как угодно — предательницей или тщеславной дурой, но я желаю повеселиться, блеснуть красотой, а об остальном подумаю потом. Да и вообще, гори это «потом» синим пламенем!

Адриенна, привезенная мною из Белых Лип бретонка, уже пообтесавшаяся в Париже и приобретшая навыки хорошей камеристки, приготовила для меня ванну с медом и соком лилий, потом энергично растерла меня смесью морской соли с молоком, чтобы кожа очистилась и золотистая пудра для тела легла на нее как можно ровнее. Ноэль подала мне нижнее белье и чулки с шитыми серебром подвязками. Нынешняя мода позволяла даме обойтись без корсета. Набросив батистовую сорочку, я прошла из ванной комнаты в будуар, где меня ждал Шарбонье — баснословно дорогой парижский парикмахер, на участии которого в приготовлениях к балу настоял Талейран. «Ваши волосы, мадам, — э-э, как бы так выразиться… настоящее достояние Франции, — вспомнила я слова министра, — доверить их можно только истинному мастеру. У господина Шарбонье, конечно, целая очередь из клиенток, но к вам он приедет лично, не беспокойтесь. Я хочу, чтобы в Нейи вы сияли, как звезда».

Шарбонье, конечно, был весьма искусен, и я сразу отдала ему должное. Усилий он приложил немало. По его указанию мне еще с утра вымыли волосы в душистых водах, несколько раз ополоснули их ромашковыми и лимонными отварами, высушили их под солнцем у окна, нахлобучив на меня по давней венецианской традиции широкополую шляпу без тульи, — она закрывала от солнечных лучей лицо, но волосы, разложенные по ее полям, сушились, впитывая в себя золото солнца.

— О, как я доволен результатом, мадам! — восклицал он с нескрываемым удовольствием, когда мои кудри, пушистые и блестящие после этих процедур, расчесывали две его помощницы. — Далеко не всегда мне приходится работать с таким материалом. Ах, что это за радость для мастера! Мы сделаем из ваших волос настоящий шедевр.

Когда-то для первого бала в Версале парикмахер соорудил у меня на голове целую башню, усыпанную пудрой и украшенную туберозами. Теперь мода совершенно поменялась, и пудра была не нужна, но простота нынешних парадных причесок была кажущейся. Идея Шарбонье была достаточно замысловатой: волосы удерживала спереди серебряная диадема в виде цветов и переплетенных колосьев, лоб и скулы были обрамлены выпущенными из-под диадемы мелкими завитками волос, что создавало вид прелестной растрепанности. Зато остальную массу волос парикмахер самым тщательным образом заплел в тяжелые длинные косы и собрал их сзади в прическу-корону. Все это живописное сооружение, напоминающее, как и диадема, переплетенные колосья, он уложил чрезвычайно высоко и закрепил крупной восхитительной заколкой «корбей» в виде райской птицы с огромным пышным хвостом, густо усыпанным мелкими рубинами. Это было настоящее чудо ювелирного искусства: стоило мне повернуть голову, рубины рассыпали брызги света, придавая моим отливающим золотом кудрям еще больше блеска.

— Что вы скажете, мадам? Бьюсь об заклад, вы в восторге от себя самой.

Я и вправду залюбовалась своим отражением в зеркале. Прическа получилась чрезвычайно изысканной: она не только украшала лицо, но и делала меня выше, стройнее, горделивее, открывала линию изящной шеи, безупречной формы уши, оттеняла золотистую кожу округлых плеч и рук.

Парикмахер сумел подчеркнуть идеальный овал моего лица, даже черные глаза благодаря его творению казались миндалевидными и чуть приподнятыми к вискам, что делало меня еще красивее, — словом, я могла бы сказать, что природные достоинства моей внешности были десятикратно усилены его искусством! Полуобнаженная, с царственно уложенными в античную прическу волосами, я выглядела как Венера, готовящаяся к приему у Юпитера.

— Мэтр Шарбонье, это чудо изящества. Благодарю вас!

— Я старался, мадам! Но у меня был и свой интерес. После вашего появления в Нейи у меня будет еще больше посетительниц, я не сомневаюсь!

Служанки под руководством портного Леруа на руках внесли в будуар платье, сшитое из того самого плотного шелка сочного ягодного цвета, так поразившего меня в магазине Розы Бертен. Леруа создал из необыкновенной ткани столь же необыкновенный, весьма запоминающийся наряд с глубоким овальным вырезом спереди, рукавами фонариками и v-образным вырезом сзади. Брусничного цвета сверкающая дорогая ткань так соблазнительно шуршала, пока служанки надевали на меня это узкое чудо-платье и осторожно застегивали многочисленные крючки. Никакой иной цвет, пожалуй, не мог лучше оттенить прелесть моей полной груди, чуть увеличившейся после рождения Реми Кристофа, и округлость рук. Цвет был восхитителен, да, однако Леруа пошел на дополнительный риск и дополнил наряд роскошным шлейфом из струящегося серого дамаска[20], расшитого по подолу серебром. Шлейф крепился к платью серебряными аграфами и во время танцев должен был пристегиваться к правой перчатке специальной алмазной петелькой.

— Разве не был я прав, мадам? — воскликнул портной, справившись сов семи застежками. Он отступил на несколько шагов и явно любовался своим творением.

По поводу шлейфа, а точнее — этого сочетания брусничного со стальным я немало с ним спорила, но сейчас вынуждена была признать, что ошибалась: шлейф придавал моему ягодному весеннему наряду такую яркость и силу образа, что было ясно — это платье врежется в память каждого, кто увидит его сегодня в Нейи. Что касается меня, то я в нем представала не просто как светская красавица, одна из многих, — каждой своей складкой, блеском ткани на изгибах, шуршанием шлейфа наряд подчеркивал мое происхождение: так одета могла быть только принцесса или герцогиня, никак не меньше.

— Никому другому я не посоветовал бы этого шлейфа, — болтал Леруа, в восторге заламывая руки. — Но ваша грация была залогом того, что вы не опозорите мой замысел, мадам. Тот, кто перетанцевал столько танцев в Версале, не побоится исполнить нынешний вальс в платье со шлейфом!

Черт возьми, он был в этом прав: отплясывать на скользком полу да еще живописно удерживать при этом шлейф было не так-то просто, и я не то что бы боялась… но несколько переживала по этому поводу. Конечно, учитель танцев в Санлисе считал меня лучшей ученицей, и в Версале я тоже танцевала до упаду, потому что безумно любила это занятие, но все же с тех пор миновали годы… Словом, готовясь к этому дню, я без особой огласки взяла несколько уроков у некоего господина Трениса, весьма модного нынче в Париже танцора. Он помог мне отточить прошлые навыки и даже научил некоторым фигурам кадрили, которая нынче становилась популярной, но которую мало кто умел исполнять. В конце концов, мое тело вспомнило прежние умения и теперь почти пело в ожидании давно забытого наслаждения — танцевать под музыку оркестра, на публике, в Париже!..

— Вы необыкновенно талантливы, Леруа, — сказала я искренне, поворачиваясь то так, то эдак перед зеркалом. Мой туалет был готов, оставалось только надеть белоснежные бальные перчатки длиной до локтя и освежить красками лицо. — Если весь остальной гардероб будет так же великолепен, мы с вами прославимся на всю столицу, мой друг.

— Я на это весьма надеюсь, мадам, — откровенно признался Леруа, опуская глаза. — Мадемуазель Роза очень щедра, но я мечтаю о собственной модной лавке.

— Она у вас будет очень скоро, даже не сомневаюсь в этом.

Леруа поклонился:

— Если вы остались довольны, упомяните мое имя в разговоре с господином де Талейраном, мадам. Уж его-то приемные всегда полны красивых женщин, любящих красивые платья!

— Непременно, — засмеялась я. — Первое слово, которое я скажу при встрече с господином министром, будет, конечно, касаться вас, Леруа! Вы истинный волшебник, вас надо открыть всему Парижу.

Леруа, красный от волнения и удовольствия, откланялся. Ноэль, которой помогала моя золовка Стефания, занялась моим лицом: нанесла на кожу немного светлой пудры, растерла капельку румян на щеках, капнула белладонны в глаза, чтобы сделать их ярче, — всего по чуть-чуть, чтобы не испортить аристократический образ излишней яркостью, и лишь губы обвела кармином довольно сочно, чтобы они цвели на лице в унисон ягодному платью на теле. Я улыбнулась своему отражению: белоснежные зубы сверкнули из-под влажных алых губ, и это выглядело восхитительно, ничего не скажешь. «Давно я не чувствовала себя такой красавицей, — мелькнуло у меня в голове. — Там, в Белых Липах… ну совершенно некуда так наряжаться…»

Стефания поймала мой взгляд в зеркале и сказала немного завистливо:

— Бог благословил тебя внешностью. Того, что хватило бы на пятерых, он отдал тебе одной!

Я ничего не ответила, позволяя Ноэль застегивать мелкие пуговки на моих перчатках. Стефания, помолчав, продолжила, как бы объясняя самой себе:

— Но это и понятно. В тебе итальянская кровь, а итальянки зачастую колдовски красивы.

— Во мне течет и французская кровь, — возразила я не очень внимательно.

— Да, в том-то и дело. Притягательная смесь! Там, на балу, ты увидишь первого консула?

— Полагаю, что да. Как же иначе? Бал дается в его честь.

— Напомни ему, что ты из Тосканы.

Мне показалось это таким забавным, что я не сдержала смеха.

— Напомнить ему об этом? Почему ты думаешь, что его занимают такие подробности?

Стефания возмутилась:

— Подробности? Вы оба родом из одной земли, неужели ты думаешь, что такой честолюбец, как наш Бонапарт, упустит из виду хоть что-то, что имеет отношение к его прошлому? Заговори с ним по-итальянски.

И она уже сама продолжила на итальянском, как бы стараясь напомнить мне этот язык:

— Тоскана находится совсем рядом с Корсикой. Всего лишь день пути на паруснике! Испокон веков с острова во Флоренцию бежали бунтовщики, спасаясь от генуэзской расправы. Эти края связаны куда сильнее, чем ты себе представляешь, невежда!

Я не стала обижаться на последнее слово, потому что знание тонкостей итальянской истории действительно никогда не было моей сильной стороной. Впрочем, слова Стефании все же казались мне сущей чепухой.

— Прости, — сказала я довольно равнодушно, однако тоже по-итальянски, — но мне это не кажется важным. Зачем это вообще нужно?

— Как зачем? Да хоть бы для того, чтобы полицейские не шастали здесь, по твоему дому, и не искали путей, чтобы отобрать твою собственность!

Теперь мне все было понятно. Стефания хотела защитить место, в котором ей так хорошо жилось вот уже почти четыре года. Она полагала, что слух о моем итальянском происхождении навсегда настроит Бонапарта положительно по отношению ко мне и станет защитой от республиканских законов.

— Нашему дому особо ничто не угрожает, — сказала я не очень уверенно, — я не состою в списке эмигрантов и никогда в нем не состояла. Отель передан мне Александром по всей форме. Так что…

Оборвав эти рассуждения, я добавила уже насмешливо:

— Господи, что тут говорить! Бонапарт до нитки ограбил всю Италию, вывез оттуда несметные сокровища, картины, статуи… кажется, он совсем не думал в то время, что это его родина! В лучшем случае он считает своей землей Корсику, никак не Италию. Что ему за дело до других итальянских провинций? По слухам, он вообще стесняется говорить по-итальянски, и даже упрекает свою матушку за то, что она зовет его на корсиканский манер!

— Может быть, — невозмутимо согласилась Стефания. — Для вида он хочет быть больше французом, чем любой другой в этой стране. Но не говори мне, что итальянец может забыть напрочь о своем происхождении. Никогда этого не произойдет! В душе у него навсегда останется струна, которая поет при упоминании о родине. Кто знает, может, он, как и ты, лакомился в детстве блинами из каштановой муки?

Абсолютно убежденно она подытожила:

— Все помнят запах родного очага, а уж корсиканцы тем более.

С этими поэтическими утверждениями я не стала спорить, хотя про себя знала, конечно, что, случись мне говорить с первым консулом, я не стану употреблять итальянский — по крайней мере, первая. К чему ставить генерала в неловкое положение? Напоминать о том, о чем он, возможно, хочет забыть? От него зависела сейчас не только судьба наших парижских домов, но и жизнь моего мужа и даже — в некоторой степени — будущее моего старшего сына. Вычеркнуть Жана из списка эмигрантов мог только первый консул.

Стефания, удаляясь, уже в дверях обернулась:

— Забыла сообщить тебе: еще в полдень с визитом приезжал некий граф де Буагарди. Я сказала, что ты занята, но час назад он явился снова и теперь упорно ждет в гостиной.

— Граф де Буагарди? — удивленно воскликнула я. — Стефания, как ты могла столько молчать об этом?

— Но ты же действительно была занята. И потом, что за прок говорить с этими роялистами? По нему видно, что он из Бретани. Они только сбивают тебя с толку, Сюзанна. К чему их принимать?

Я хотела чертыхнуться, но она уже выплыла из комнаты с невозмутимым видом, уверенная, что поступила совершенно правильно. Ругательство все же сорвалось с моих губ. Эта Стефания порой невыносима! Так распоряжаться в моем доме?! Черт возьми, ей ли судить о том, что сбивает меня с толку, а что нет? Я терпелива, конечно, и вполне понимаю желание брата и всех его домочадцев приблизить меня к консульскому двору. Но когда это делается так нагло, втайне от меня, не спросив моего мнения — это уже чересчур!

— Ноэль, — сказала я раздраженно, — вы знали о том, что прибыл граф де Буагарди?

Девушка испуганно кивнула.

— Мадам, я видела господина графа внизу, но мадам Стефания не позволила…

Я окинула служанку испепеляющим взглядом:

— Мадам Стефания не позволила! С каких пор вы служите мадам Стефании, а не мне? Господин де Буагарди — герой Бретани, неужели вы не знаете этого?!

Я приказала немедленно провести графа в библиотеку на втором этаже, очень надеясь, что мое приказание поспеет вовремя и граф, оскорбленный, еще никуда не ушел. Прием в Нейи должен был начаться в семь, но я и не намеревалась приезжать туда минута в минуту, как волнующаяся пансионерка. Я прибуду на час-полтора позже, когда схлынет первая волна не самых важных лиц, а всем, кто меня там ждет, полезно будет слегка поволноваться.

Даже Талейрану…

Жильбер де Буагарди, к счастью, не ушел и, конечно, был удивлен видом парадного бального платья, в котором я ему показалась.

— Мне пришлось немного подождать, но теперь я вижу, что ожидание было оправдано, — сказал он, отвесив мне галантный поклон, и я была рада убедиться, что он не обижен столь долгим ожиданием. — Вы очаровательны, мадам. Наверное, именно так выглядели римские патрицианки, когда отправлялись на Палатин[21].

— Ради Бога, извините меня, граф, — сказала я искренне, протягивая ему руку. — Я бы разом прервала все приготовления к балу, если бы знала, что вы здесь. Увы, мне недостаточно хорошо служат в этом доме.

Он поднес мою руку у губам довольно почтительным жестом. «Приветствует уважительно, как несостоявшуюся тещу», — мелькнула у меня в голове несколько горькая мысль. Глядя на Буагарди, невозможно было не вспомнить об Авроре и ее сердечных метаниях. Дай Бог, она уже успокоилась и хорошо проводит время в Белых Липах.

— Вы еще устраните это упущение, я уверен. В Бретани у вас все было устроено недурно, так будет и здесь, если останетесь… — Его взгляд снова скользнул по моей фигуре, и он не сдержал восхищения: — Однако, что за платье! С вас можно было бы лепить императрицу, скажем, Ливию[22], без преувеличения.

Столь щедрая похвала и искреннее любование были мне очень лестны, и я рассмеялась.

— Такая уж нынче мода — античная, господин де Буагарди. Все вертится вокруг императорских мотивов. Но за комплименты большое спасибо, я нуждаюсь в них, отправляясь в Нейи.

— Вас пригласил Талейран? — быстро и пытливо осведомился граф.

Я не стала скрывать:

— Да, вы правильно догадались.

— Это было нетрудно. Господин де Талейран прилагает много усилий, чтобы собрать под свое крыло аристократов.

— Я решила поехать. Думаю, это может быть полезно для некоторых наших с супругом дел.

— К сожалению, — согласился он, — это так. Все мы вынуждены искать аудиенции у первого консула.

— А вы… вы уже были у него? — вырвалось у меня.

Именно это интересовало меня больше всего. Поскольку Александр не виделся со мной и ничего мне не рассказывал, я отчаянно нуждалась хоть в какой-то информации о продвижении его дел в Париже и об его с Кадудалем переговорах в Тюильри. Но, как я поняла с первых же слов Буагарди, он тоже мало что знал об этом.

— Я уехал из Бретани первым, вы же помните, герцогиня. Никто не может сказать, что я пролил за короля мало крови. Но наступил момент, когда сопротивление стало бессмысленным, а отстраненность графа д’Артуа от наших шуанских дел — слишком очевидной. Я уехал в Париж, когда ваш супруг и Кадудаль еще сражались, и был принят в Тюильри еще тогда, в феврале.

Буагарди уехал действительно очень достойно, только тогда, когда сохранить отряд в боеспособном состоянии уже не представлялось возможным и когда удалось освободить сотни пленных шуанов в обмен на собственное подчинение. В этом смысле к графу не было претензий. Но я подозревала, что большую роль в его спешном отъезде в столицу сыграла не только безысходность, но и амбициозная мадам де Буагарди, матушка Жильбера, которая до беспамятства хотела вернуть себе замок и угодья близ Фужера, конфискованные Республикой.

— Ваше поместье… — начала я осторожно.

Он уловил вопрос в моих глазах и кивнул.

— Я договорился с Бонапартом, что мне вернут его. Думаю, на улаживание формальностей уйдет месяц-другой, но главные бумаги у меня уже в руках.

— Вам вернули замок? — вскричала я изумленно. Впервые в жизни мне довелось увидеть перед собой аристократа, по отношению к которому была восстановлена справедливость. Неужели пресловутый мир Бонапарта воплощается в жизнь?

Но у графа возвращение собственности, похоже, не вызывало большого энтузиазма. Или он привык уже к этому факту? По крайней мере, кивнул Буагарди без особого веселья.

— Ну да. Но не думайте, сельским помещиком мне не стать и под Фужером не поселиться.

Граф объяснил мне, что поначалу Бонапарт очень настаивал на том, чтобы он встал под знамена Республики. Переходя от угроз к лести (для Буагарди подготовили чин дивизионного генерала), он во что бы то ни стало хотел заполучить талантливого военного в свою армию. Однако потом корсиканцу пришлось удовлетвориться иной договоренностью: Буагарди, вернув себе собственность, обязуется вообще отойти от дел и жить вдали от Бретани, не участвуя ни в каких роялистских заговорах.

— Так что я теперь веду жизнь частного лица, мадам. Образ жизни обывателя: в девять утра завтрак, до полудня — чтение газет, потом обед, после обеда — прогулка вдоль улицы Монблан… Все очень просто и размеренно. Никаких, знаете ли, боев, скачек, побегов из тюрем.

Голос его звучал невесело. Что и говорить, для деятельного молодого офицера такой распорядок дня вряд ли был особо привлекателен. Я поймала себя на мысли, что впервые вижу Буагарди в гражданском платье — до сих пор он всегда носил офицерский мундир королевской гвардии, всегда был при шпаге. Теперь же передо мной стоял красивый молодой человек в черном сюртуке и белом галстуке. Обычный гражданский… но какие мощные плечи и сильные мышцы угадывались под этим сюртуком! Его красивое лицо с высокими скулами и чуть раскосыми зелеными глазами было лицом пирата, кондотьера, искателя приключений. Получается, первый консул засадил его в золотую клетку? Связав словом, обрек на моральное прозябание?

— Как же вы будете жить, граф? — вырвалось у меня. — Чем заниматься? У вас не будет никакой службы — от военной вы отказались, да и от любой другой, наверное, откажетесь.

— О, пока что у меня есть чем убить время. Некоторые дела… Поскольку вернуться в Бретань мы не можем, моя мать полна решимости продать замок и как можно лучше устроиться в Париже.

— А потом?

— Потом, как она полагает, я женюсь и буду спокойно жить, вспоминая о былых подвигах, — иронично заключил он.

— А что полагаете вы сами?

Он изменился в лице, в глазах промелькнула боль.

— Я, собственно, пришел к вам не только чтоб засвидетельствовать почтение, мадам дю Шатлэ. До меня дошли известия о том, как пострадали Белые Липы. Говорят, виконт дю Шатлэ пропал без вести…

Жильбер многозначительно смотрел на меня. Я, конечно, понимала, что привело его ко мне. Аврора! Моя воспитанница, так несправедливо в свое время отвергнутая им, все еще бередила его мысли. Легко было быть привередливым в Бретани, когда твое имя гремит среди шуанов как имя героя, и любая бретонская красотка легко падает в твою постель, ослепленная твоей славой! В Париже Буагарди, как видно, оказался одинок. Роялисты, вроде моего мужа и Кадудаля, избегали теперь с ним общаться, считая его сломленным, а среди буржуа он друзей вряд ли сможет приобрести. Разумеется, теперь Аврора может оказаться нужнее, чем когда-либо… Но у меня закололо сердце от обиды за мою девочку. За то, что он не смог вовремя оценить ее по достоинству и чуть не толкнул на брак с моим сумасшедшим деверем.

Я заметила, что начинаю хмуриться. Говорить об Авроре, сказать по правде, я с Буагарди не хотела. Но он так ждал от меня ответа, и в этом ожидании угадывалось такое желание узнать, что виконт дю Шатлэ действительно пропал, сгинул где-нибудь навсегда, что это всколыхнуло и мои собственные негативные чувства по отношению к деверю. Я не смогла промолчать.

— Да, от виконта нет известий, — ответила я, сделав над собой усилие. — Он… Он был тяжело ранен. Возможно, даже погиб. По крайней мере, когда я уезжала из Бретани, о нем ничего не было слышно.

— Это значит, — сказал граф довольно нетерпеливо, — что мадемуазель Аврора не выходит в апреле замуж? Венчание отменено?

— О, — сказала я, — конечно, венчание отменено, в этом можно даже не сомневаться. Но Аврора выходит замуж — если не в апреле, так в октябре.

— Выходит замуж?

— Да, господин граф, уверяю вас, рано или поздно это произойдет. Скорее даже рано… Такая девушка дома не засидится. Непременно найдется человек, который оценит ее должным образом и не будет зря играть ее чувствами.

Граф сделал движение, которое делают все военные, желающие угрожающе бряцнуть саблей. Однако сабли сейчас при нем не было, и он сильно, до хруста в пальцах, сжал кулаки.

— Я хочу сказать, мадам, что вполне могу… оказаться таким человеком. Обстоятельства изменились, и мои мысли — тоже.

— Да, в мире все течет, все меняется, — заметила я иронично. — Счастлив тот, кто в этом потоке пустых событий может вовремя разглядеть свою судьбу!

— Возможно. Возможно, с виду мое поведение и вправду было легкомысленным и бессердечным. Но мои чувства к мадемуазель Авроре вовсе не были так поверхностны, как многим казалось. Она восхитительная девушка, пылкая и великодушная.

— На таких девушках благородные люди обычно женятся, — заметила я слегка язвительно.

— Да, вы правы. Но я воздерживался от предложения… потому что считал себя бедняком. Мне нечего было предложить своей жене. Бивуак, тюрьмы, ночи под открытым небом — это ли предлагают супруге? К тому же, — добавил граф, бросив на меня довольно гневный взгляд, — меня могли убить в любой момент, до брака ли мне было?

Я молчала, не в силах побороть глубокую внутреннюю обиду. Все это так, он был просто полевой командир с громким именем и без гроша за душой. Но, кажется, все эти соображения не мешали ему целовать Аврору в темных уголках и склонять к далеко не невинным ласкам? Однако я не сказала этого вслух.

— Продав замок, я, как бы это сказать, перейду в разряд не таких уж и бедных женихов. У меня будет квартира в Париже и достойное жилье возле столицы. Я смогу предоставить мадемуазель д’Энен приличное существование и обеспечить будущее наших детей.

Я покачала головой. Все эти излияния казались мне несколько запоздалыми. Аврора, возможно, ожесточена против него и не захочет ничего возвращать. Не то чтобы она прикипела сердцем к Полю Алэну… просто у женщин так бывает: когда мужчина, прежде отвергавший тебя, вдруг начинает тебя ценить, ты понимаешь, что он не очень-то тебе и нужен. И вообще противен, потому что слишком долго унижал тебя пренебрежением. Но как было объяснить это графу? И стоило ли?

— Не знаю, — сказала я уклончиво. — Не знаю, господин де Буагарди, можно ли вернуть то, что было.

— Я намерен отправиться в Бретань и поговорить об этом с мадемуазель Авророй лично, — сказал Жильбер решительно, и зеленые глаза его по-пиратски сверкнули. — Даете ли вы мне на это разрешение?

— Боже мой, но вы же пять минут назад сказали мне, что Бонапарт запретил вам посещать Бретань! — воскликнула я.

— Запретил жить в Бретани, а не посещать Бретань. Но, черт возьми, мне в этой ситуации наплевать на запрет.

Помолчав, он горячо добавил:

— Этот визит займет всего несколько дней. Мое обещание корсиканцу не будет нарушено.

Честно говоря, когда я обдумала его намерение и оценила его горячность, меня охватили нешуточные опасения. Аврора только-только успокоилась, от Поля Алэна мне, кажется, удалось избавиться, и вот вам пожалуйста — объявляется этот пылкий граф, одумавшийся и готовый вроде бы как жениться! Но насколько готовый? Не передумает ли? И зачем, собственно, ехать с сомнительными целями в Белые Липы? Может, он хочет просто уложить Аврору в постель, позабавиться? В замке ведь нет ни меня, ни моего мужа — никого, кто мог бы одернуть ловеласа. В высокие рыцарские чувства Буагарди у меня не было никаких оснований верить, потому что доселе он слыл большим ветреником.

— Нет, — сказала я решительно, — замок в очень плохом состоянии, после разгрома, и мы не можем пока принимать гостей, господин граф. Да и вам надо проверить собственные чувства.

— Я уже два месяца в Париже, — усмехнулся Буагарди. — Было время о многом подумать.

— Раз вы так уверены в своих намерениях, вам нетрудно будет подождать еще немного. Мадемуазель Аврора никуда не убежит. Вы… вы сможете поехать в Бретань позже, со мной, — выпалила я поспешно.

— С вами? Но вы же, как видно, надолго в Париже?

— О-о, не так уж и надолго, уверяю вас. В Бретани меня ждет новорожденный сын, могу ли я забыть о нем? — Поразмыслив, я предложила: — Вы сможете отправиться в Белые Липы уже в начале мая, я никак не пробуду в столице больше месяца.

Он качнул головой:

— Может, вы и правы. В начале мая Бонапарт явно выедет в Италию, к армии, и поэтому…

— И поэтому светская жизнь явно угаснет, — заключила я в унисон ему. — Когда Бонапарт покинет столицу, у меня тоже не будет никаких причин оставаться здесь. Так что поедем вместе, граф, не унывайте.

Буагарди взялся за трость и шляпу, поклонился мне, уже собираясь уходить.

— В таком случае, не буду вас больше задерживать. Единственная просьба, герцогиня: держите меня в курсе своих планов, чтоб я знал о вашем отъезде заранее. Мне хотелось бы приготовить для мадемуазель Авроры подарки.

«Наверное, собирается подобрать обручальное кольцо», — подумала я. На самом деле, мне уже начинало нравиться происходящее. Выдать Аврору замуж за графа де Буагарди — это было бы так замечательно. Они любят друг друга уже давно, им обоим пришлось достаточно пострадать от разлуки, стало быть, они будут высоко ценить брачный союз, доставшийся им так нелегко. Жильбер не беден, он сделает свою жену графиней… да что там говорить, он вообще отменный мужчина, видный, опытный, явно хороший любовник — о чем еще может мечтать девушка без титула и состояния? Захваченная этими приятными мыслями, уже представляя, как обрадуется Аврора, как озарится счастьем ее личико и засияют фиалковые глаза, я с полной доброжелательностью, подхватив шлейф, провела графа до лестницы.

— Я буду извещать вас записками, не беспокойтесь, господин де Буагарди.

Он уже почти спустился, когда меня саму охватило беспокойство. Господи ты Боже мой, самого главного-то я и не спросила!

— Граф! — окликнула я его, чуть перегнувшись через перила.

Он остановился посреди вестибюля, глядя на меня снизу вверх.

— Вы не сказали мне…

— Что?

— Каким вам показался Бонапарт? Вы же встречались с ним, довольно долго говорили. Что он за субъект? — Запнувшись, я громким шепотом четко выговорила: — Чего от него можно ожидать?

Буагарди, усмехнувшись, потер подбородок.

— Вы имеете в виду, мадам, может ли он сыграть роль Монка[23]?

Об этом вы уже спрашивали меня полгода назад в Сент-Элуа.

— Об этом спрашивают все аристократы, — отвечала я в тон ему. — Вы тогда ответили отрицательно, но теперь?… Теперь, когда вы познакомились с ним лично, что вы скажете?

Граф легко, в два прыжка, преодолел ступени лестницы и снова оказался передо мной.

— Я говорил с ним три четверти часа, и за это время он не раз намекал, что не против возвести на престол законного короля.

— Он… так… говорил? — выдохнула я. От волнения у меня вспыхнули щеки. Как удивительно было это известие! Будь оно правдой, это разом бы развеяло все мои тревоги относительно судьбы Александра. Служить первому консулу, если тот имеет намерение восстановить на троне Бурбонов, — вовсе не постыдно. Но радужному полету фантазии не давали разгореться некоторые прозаические вопросы. Ведь Буагарди не пошел в республиканскую армию. Значит, не верил в искренность Бонапарта? И Александр не верит тоже?

Лицо графа исказилось.

— Корсиканец откровенно давал понять, что его собственное честолюбие удовлетворилось бы не Францией, а каким-то итальянским княжеством. Править где-нибудь в Генуе или Лукке — это, мол, было бы для него венцом желаний.

— Но зачем ему понадобилось говорить это вам?

Буагарди криво усмехнулся.

— Зачем? Чтобы обмануть.

— По-вашему, он лукавил? — проговорила я негромко.

— Вне всяких сомнений. Я бы даже сказал так: этот генерал лжет всякий раз, как открывает рот. Я абсолютно в этом уверен и призываю вас не доверять ничему из того, что вы от него услышите.

— Какое великолепное зрелище!

— Браво!

— Этот Талейран, право, какой-то чаровник. Сам Фуке[24] не умел поразить короля Луи сильнее, чем он ослепляет Бонапарта!

Роскошно убранный зал в загородном замке Нейи в который раз взорвался аплодисментами. Аплодируя, ладоней не жалели даже дамы. Восторженным возгласам не было конца: концерт действительно превзошел все ожидания, а министр иностранных дел снова подтвердил свою репутацию лучшего во Франции устроителя празднеств.

— Доля Фуке была незавидна, — холодно бросил министр полиции, мрачный бледный Фуше, костлявый субъект с впалыми щеками, наряженный в не особо элегантный костюм из зеленого сукна, однако его язвительные слова утонули в море восторгов.

— Полноте! Какая судьба Фуке? Бонапарт без Талейрана шагу ступить не может. Что он будет делать без его докладов и советов?

— А главное, — вкрадчиво добавила присутствовавшая в Нейи стройная и строгая мадам де Жанлис, известная писательница, бывшая воспитательница детей герцога Орлеанского, затянутая в синий атлас, придававший ей и сейчас сходство с гувернанткой, — кто научит весь этот свет хорошим манерам? Для первого консула это немаловажно.

Концерт длился около часа и целиком был посвящен итальянской теме, если конкретнее — моей родной Тоскане, что стало для меня приятным сюрпризом. Сначала арии Паизиелло исполнял певец Гара, уже мне известный, а вторила ему модная в нынешнее время певица мадам Вальбонн. Едва умолкли их голоса, на сцене, будто в театре, зашуршал и приподнялся шелковый занавес, и перед восхищенными зрителями предстала главная площадь Флоренции — площадь Синьории, воссозданная благодаря богатым декорациям очень точно и пышно. Можно было увидеть герцогский дворец, фонтан искрящейся воды и жителей Тосканы, играющих, поющих и танцующих под божественные флорентийские мелодии.

Конечно, это все были актеры из Французской комедии и театра Фейдо, но костюмы их были такими яркими и достоверными, танцевали они так зажигательно, а гитары и мандолины в руках музыкантов звучали настолько пылко, что первые же звуки тарантеллы в их исполнении всколыхнули целую бурю в моей душе. Тысячи воспоминаний пронеслись перед глазами: наши деревенские пляски под звездным тосканским небом, невообразимой красоты пейзажи вокруг моей деревни — безбрежное голубое море, громадные южные сосны, чьи исполинские силуэты так рельефно выделялись на фоне закатного солнца, маковые луга и сочные травы мареммы[25], поросшие виноградниками холмы, уходящие вдаль кипарисы… Взволнованная, я почувствовала, что задышала чаще, слезы невольно навернулись мне на глаза, — честное слово, если б это было прилично, я бы сама охотно поучаствовала в тарантелле! «Так вот о каком сюрпризе говорил Талейран, — подумала я, и мое сердце наполнилось теплым чувством к министру. — Я не слышала этих мелодий столько лет!»

Флорентийскими мотивами изобиловал и сад. Загородный дворец Нейи Талейран арендовал у банкиров Депре и Валленберга и совершенно его преобразил: здание с высокими окнами и внушительной колоннадой вдоль фасада, очаровательное во всякое время, в этот вечер превратилось в место волшебства, напоминающее не только о Тоскане, но и о роскоши «Тысячи и одной ночи». Дворец и парк были пронизаны иллюминацией самых разных оттенков. Повсюду взрывались иллюминационные бомбы, вспыхивали разноцветные выстрелы, бенгальские огни всех форм; били из-под земли струи огненных фонтанов. Меж вековых дубов, видевших еще прежнего владельца замка, графа д’Аржансона, военного секретаря Людовика XV, поднимались колоннады из фейерверков, пылали триумфальные арки и шипели огнем миниатюрные бутафорские дворцы. Десятки прелестных девушек, наряженных, по тосканскому обычаю, в белые рубашки и черные юбки с голубыми передниками, с волосами, убранными алыми лентами, встречали гостей на мраморной террасе и вручали каждой приезжающей даме душистый букет из цветов померанца.

Вечер был очень теплый, и столы были сервированы не только в комнатах, но и в саду, в окружении цветущих апельсиновых деревьев в кадках. Деревья испускали умопомрачительный аромат, а в крону каждого был вплетено множество миниатюрных зеркал. Они ловили все блики огненного танца в парке и возвращали их в кущи сада тысячами алых, золотых, рубиновых отблесков.

Это было незабываемое зрелище. Я посетила в прежние времена некоторое количество версальских балов, однако они были, несмотря на великолепие, уже скованы экономией, в которой нуждалось тогда королевство. Сейчас, положа руку на сердце, я могла бы признать, что никогда не видела ничего подобного, и Талейран превзошел сам себя.

Я сказала ему об этом, когда снова встретилась с ним в вестибюле после концерта. Находясь все еще под впечатлением от тосканской музыки и танцев, взволнованная, с глазами, в которых блестели слезы, я могла бы обнять и расцеловать его в этот миг, если б это хоть немного допускалось приличиями.

— Благодарю вас, мой друг! Уже очень давно я не слушала ничего более сладостного!

— О, дым отечества, — произнес он, поднося мою руку, затянутую в белую перчатку, к губам, и не спуская с меня очарованного взгляда. — Я понимаю вас, мадам. Примерно на такое впечатление я и рассчитывал. Однако я должен благодарить вас куда больше, потому что вы стали истинным украшением моего бала. На вас устремлены все взгляды.

Это была в какой-то мере правда: благодаря стараниям Шарбонье и Леруа с меня действительно не сводила взоров добрая половина приглашенных. Яркое платье вписалось в южную атмосферу приема. Я держалась грациозно, следя за изяществом каждого движения, и если внимание старого дворянства, присутствовавшего на балу, можно было объяснить интересом давних знакомых, повстречавших версальскую подругу, то вторая часть публики, состоявшая из нынешней военной элиты, ловила мои жесты и оценивала мое поведение с плохо скрытой завистью и жадным желанием подражать.

Морис приподнял бровь:

— Видите? Наконец-то я нашел для них учительницу.

Я засмеялась:

— Не знаю, насколько это лестно — быть воспитателем хороших манер, однако не для такой же пустячной цели вы устроили подобное великолепие? Это все равно что стрелять из пушки по воробьям, вам такое не свойственно, милый друг.

— Хорошо подмечено. Впрочем, мадам, я говорил вам, что прием устроен в честь первого консула.

— Который отсутствует, — закончила я. — Италия — это ведь та тема, которую далеко не только я должна оценить, не так ли? Талейран кивнул, элегантно открывая табакерку:

— Разумеется. Близится война за Италию. Бонапарту нужно будет доказать, что он имеет на нее права. Я предложил ему сегодня театральную Италию, Италию в миниатюре, и ему понравится это зрелище, уверяю вас.

— Но ведь он даже не явился. Уже десятый час, бал вот-вот начнется.

Министр успокоил меня:

— Положитесь на мое знание натуры первого консула. Этого бала он не пропустит. Да он на всякий прием приходит поздно, это естественно для правителя.

— Для правителя? — повторила я медленно и удивленно.

— Именно так. Не стоит кричать об этом на всех углах, но именно он сейчас властелин Франции. — Чуть искривив губы в презрительной гримасе, он кивнул в сторону двух других консулов, Дюко и Камбасереса: — Видите? Hic, haec, hoc[26] — так я называю нынешний властный триумвират. У вас живой ум, мадам, разберите сами, кто из них hic[27].

Я засмеялась. Замечание Мориса было необыкновенно точным. Дюко можно было бы назвать «оно» — таким ничтожным он казался, что касается толстого Камбасереса, которого окружали слухи об его противоестественных склонностях (сей бывший юрист из Монпелье действительно не имел семьи и держался на безопасном расстоянии от женщин), то он вполне подпадал под определение «она». Ясное дело, что из тройки консулов на звание властелина мог претендовать только Бонапарт.

Не желая до конца соглашаться с Талейраном, я возразила:

— Доказать права на Италию будет не так-то легко даже для того, кого вы называете hic. Талейран улыбнулся, явно не собираясь продолжать спор.

— Позвольте мне проводить вас к нашим старым знакомым. Первым танцем будет вальс, и поскольку меня Бог лишил возможности танцевать, я хотел бы, чтоб вы начали бал с кем-то, кто хоть отдаленно может быть достойным вас.

Прихрамывая, он проводил меня в один из залов к компании аристократов, которые приветствовали меня почтительными поклонами. Лакеи разносили на серебряных подносах прохладительные напитки; Талейран взял бокал оршада[28] и, любезно предложив его мне, сказал во всеуслышание:

— Если бы не звуки музыки, я счел бы, что нахожусь в Эй-де-Беф[29], господа.

Это была правда: попивая шампанское, здесь беседовали о политике и армии представители самых знатных французских фамилий. Я узнала графа де Сегюра, постаревшего, но все еще бравого: он делился впечатлениями от своих путешествий, потому что вообще был человек, много повидавший, — воевал с англичанами в Северной Америке, посетил Мексику, Перу, Сан-Доминго, долгое время жил в России. Ему вторил герцог де Ларошфуко-Лианкур, бывший королевский постельничий, тот самый, который 14 июля 1789 года, в день взятия Бастилии, на вопрос Людовика XVI: «Что же это такое — бунт?!», грустно ответил: «Нет, сир, это революция». Я не видела его с тех самых июльских дней, но, как можно было предполагать, его судьба сложилась согласно обычному маршруту аристократа: эмиграция, мытарства в Англии, приключения в США и, наконец, милостивое разрешение от Бонапарта вернуться.

— Граф де Сегюр, думаю, получит от первого консула место государственного советника, — вполголоса разъяснял мне министр. — Герцог де Люинь вполне может стать мэром… скажем, в одном из округов Парижа. Подыщется служба и для графа де Нарбонна, хотя у него даже само лицо напоминает о Бурбонах[30]. Как видите, мадам, я не терял времени даром. Старая аристократия возвращается не только на балы, но и на службу, и это только на пользу Франции.

«Король же остается в подчеркнутом одиночестве, в изгнании», — подумала я, вспоминая слова мужа, но вслух ничего не сказала.

В отличие от Эме де Куаньи, и граф де Сегюр, и герцог де Лианкур вернулись во Францию ярыми англоманами, в восторге от английских технических новшеств, а последний так и вообще был полон решимости внедрить на родине вакцинацию против оспы, распространенную в Туманном Альбионе.

— Операция самая простая: пустула, взятая с вымени заболевшей коровы, прививается человеку в ранку чуть повыше локтя. Лекарь Дженнер, который изобрел это спасение для человечества, объяснил мне все тонкости процедуры, и я привез во Францию порцию его вакцины. К сожалению, мне не удалось отыскать достаточное количество добровольцев. Надеюсь, Бонапарт поможет этому полезному начинанию.

— Вакцинация! — повторила полная величественная дама, в которой я с изумлением узнала герцогиню де Турзель, воспитательницу детей Марии Антуанетты. — Должно быть, вам известно, герцог, что от этой процедуры погибает двое из десяти привитых детей!

— Однако же от оспы гибнет половина, — парировал Лианкур.

— Благодарение Богу, последние двадцать лет об этой болезни мало что во Франции слышно, — произнесла я. — А в Англии, видимо, совсем наоборот?

Тема Англии была мне очень интересна. Лианкур поклонился:

— Да, и детская смертность чрезвычайно высока. Вот почему там так озабочены способом предупреждения болезни.

— Мне кажется, это достаточно рискованный способ, господин де Ларошфуко, — заметила я. — Я как мать не решилась бы подвергнуть своих детей такому риску.

— Когда процедура сделана правильно, риск минимальный, мадам дю Шатлэ.

Разговор коснулся и экономической темы. Герцог де Лианкур был хорошо знаком с разработками известного английского агронома Артура Юнга, и рассказывал о своем пребывании на его ферме, где было устроено опытное хозяйство. По его словам, Англия намного опережала Францию по части машин, научных достижений и промышленности. В частности, даже наши ткацкие станки и доменные печи далеки от современных английских.

— Англия полна энтузиазма. В ней пульсирует жизнь. Господство на морях превращает ее в огромный порт, через который проходят главные товары мира.

— Не будем забывать, что торговля — достаточно агрессивная форма экономики, — заметил Талейран. — Она нуждается в пространствах. За торговыми караванами часто следуют завоеватели.

— Что же вы предпочитаете для Франции, господин министр?

— Сельское хозяйство. Оно кажется мне самой созидательной отраслью жизни.

— Однако и Англия, и США переживают бурный рост именно благодаря торговле.

— Вот именно, — подтвердил Талейран. — И меня всегда настораживало, что Соединенные Штаты, освободившиеся от английской короны, так мало занимаются сельским хозяйством. Когда я был в Филадельфии, мне доводилось видеть огромные просторы, поражающие воображение как своей красотой, так и невозделанностью. Никто не спешил там заниматься землепашеством, однако все торопились торговать. Полагаю, эта страна спустя много лет, когда облегчится морское сообщение, станет нешуточной соперницей старой Европы. Да и Англия еще заставит нас беспокоиться.

Я бросила на Мориса заинтересованный взгляд, впервые подумав, что еще ни разу не говорила с ним ни об Англии, ни об Америке. А ведь он провел в изгнании почти четыре года, из которых больше половины — в Новом Свете! Сейчас, стоило Талейрану упомянуть о США, беседа закипела с новой силой, потому что многие присутствовавшие аристократы, включая Шатобриана, собственными глазами видели эту страну, да еще и Канаду впридачу, и спешили обменяться впечатлениями. Однако министр не стал участвовать в разговоре. Пригубив шампанское, он с лукавой улыбкой увлек меня чуть в сторону.

— Вальс звучит вовсю, вы не должны слушать весь этот вздор. Надо, чтоб вами любовались так, как вы этого заслуживаете.

Засмеявшись, я отдала бокал лакею и с готовностью положила руку на плечо первого же кавалера, который приблизился меня пригласить.

— Я люблю танцевать, спасибо вам за этот бал, господин министр!

Волшебная музыка увлекала меня в сияющий зал, украшенный тысячами свечей, но прежде чем с головой окунуться в наслаждение танца, я заметила, что Талейран, оставшийся у порога с шампанским в руке, не сводит с меня взгляда.

На губах у него была улыбка, он любовался мною, но в глазах мерцало что-то вроде глубокой затаенной тоски.

В человеке, который вел меня в туре вальса, я узнала Антуана де Шуазеля, бывшего капитана королевских драгун, который помогал Людовику XVI и Марии Антуанетте бежать из Франции и отчаянно пытался отбить августейшее семейство у захватившей его в Варение толпы. Сердце у меня чуть дрогнуло: Господи, ведь этот человек когда-то так близко пересекся судьбами не только с королевской четой, но и с Кристианом Дюрфором, которого растерзали революционные парижане… Я насилу смогла приветствовать герцога де Шуазеля улыбкой, понимая, что трагические воспоминания нынче не уместны. Он танцевал так гармонично и ловко, что в этом сразу чувствовалась старая дворянская система воспитания: каждый драгун, каждый гусар при Старом порядке просто обязан был уметь не только браво скакать на лошади и идти в атаку, но и должным образом исполнять па на паркете.

— Вспоминаю Трианон, — сказал он, провожая меня на место. — Кажется, я имел честь тогда танцевать с вами контрданс, мадам?

— Кажется, да, сударь. Каким церемонным был этот танец, уму непостижимо!

Он засмеялся.

— В таком случае, могу я надеяться еще на один вальс?

Шуазель был красив, статен, прекрасно двигался, я чувствовала себя пушинкой в его руках и поистине наслаждалась таким партнерством, поэтому, конечно же, согласилась. Мелодии сменяли одна другую, и дело не ограничилось ни вторым, ни даже третьим вальсом. Пролетая в объятиях герцога просторы танцевального зала, я краем глаза ловила взгляды публики, и сердце у меня начинало учащенно биться не только от танца: наша с Шуазелем пара явно становилась самым притягательным зрелищем вечера. Некоторые приглашенные даже сбивались в группы, чтобы лучше наблюдать; многие танцующие кавалеры откровенно косились на меня, позабыв о собственных дамах, а у их партнерш от негодования щеки становились пунцовыми. Меня все это забавляло, и я расточала беззаботные улыбки, чувствуя в теле такую необыкновенную легкость, какой не ощущала, наверное, со времен моего медового месяца.

— Мы будто на сцене театра, — вырвалось у меня под звуки музыки Монсиньи.

— Не обращайте внимания. Состояние многих людей здесь просто плачевно.

Шуазель был прав. Публика делилась здесь на старое дворянство, которое отличалось изяществом и хорошими манерами, и новое общество, которое, честно говоря, порой вызывало оторопь своим поведением. Здесь присутствовали военные в шитых золотом мундирах, поражавшие своей грубостью, и их жены, крутобокие бывшие прачки и трактирщицы, далекие от изящества, явно впервые надевшие бальные платья.

Иной раз я не могла отделаться от мысли, что все эти новые хозяева жизни очень походят на актеров, переодевшихся в одежды аристократов и играющих роль господ. Но играли они плохо, напряженно, неопытность и отсутствие какого-либо воспитания сквозили во всех их жестах, помноженные на страстное желание произвести впечатление, показать свою значимость. Все в них было слишком: высокомерие, задранные подбородки, натянутый смех, произношение, бриллианты на платье. Как правило, среди них не завязывались приятные и умные беседы… Почему Морис надеется, что их можно обтесать?

— Бонапарт дал поручение Талейрану, — пояснил мне Шуазель, когда мы отдыхали. — Привнести в Тюильри дух отеля де Монтессон.

— Отеля де Монтессон? Что это значит?

— Генерал частый гость там, ему нравится салон престарелой мадам де Монтессон[31].

— А какое он имеет к ней отношение?

— По слухам, когда-то она приезжала в Бриенн, где Бонапарт учился в военном училище, и чем-то наградила его. Он запомнил это благодеяние, и мадам де Монтессон навсегда стала для него образцом добродетельной аристократки.

— Но ведь она так стара, прости Господи, — сказала я насмешливо. — И скучна наверняка неимоверно.

— Вы говорите с высоты своих молодых лет, мадам. А госпожа де Монтессон на фоне других дам Консулата выглядит действительно очень тонко воспитанной.

Шуазель принес мне кусок торта, белого с марципановой глазурью. Поверх глазури красовалась большая засахаренная вишня с фисташкой внутри. Я ковырнула ложечкой это великолепие. Надо же, как вкусно! У Талейрана и десерты готовят отменно. Поистине, за что бы ни брался этот человек, он делает это с блеском.

— Господин герцог… вы же были в армии Конде, не так ли?

Шуазель поклонился.

— Да. В самом стане самых страшных врагов революции.

— А сейчас, значит, решили вернуться?

В моем несмелом вопросе был подтекст, еще один невысказанный вопрос: дескать, вы вернулись, но собираетесь ли вы служить Бонапарту? Присутствие Шуазеля на балу склоняло к этому предположению. Меня разрывали противоположные чувства: я и хотела услышать от этого блестящего драгуна, что он не видит в службе первому консулу ничего предосудительного, и стыдилась услышать это, потому что это означало бы конец всех принципов аристократии. Граф де Сегюр, герцог де Люинь, граф де Нарбонн — все это были дворяне, да, мои собратья по сословию, однако еще при короле они были, мягко говоря, вольнодумцами, проповедовали учение Руссо и Вольтера, выступали за конституционное ограничение королевской власти. Словом, их легкий якобинизм был очевиден. Но Шуазель… Он же проливал за короля кровь, как и мой муж, как мой отец. Неужели он тоже сдался?…

Шуазель покачал головой.

— Я вернулся, мадам, это так. Устал от скитаний и чужой речи. Но я буду вести образ жизни частного лица. Никаких постов и предложений от Бонапарта я не приму. У меня есть домик в Севре, займусь разведением капусты.

— Как Диоклетиан[32], - повторила я с облегчением.

— Пусть будет так, — улыбнулся он. — Как Диоклетиан.

Из-за его спины неспешной походкой показался Талейран, осведомился, по вкусу ли мне пришелся торт, и, раскланявшись с герцогом, сообщил, что для мадам дю Шатлэ пришла пора быть представленной Жозефине Бонапарт.

Находясь под впечатлением от ответа герцога, я чуть презрительно пожала плечами.

— Быть представленной мадам Бонапарт? Это что, царственная особа теперь?

Талейран прикрыл глаза веками.

— С недавних пор, мадам. С недавних пор.

Время действительно сыграло свою роль. Грациозная и не слишком образованная креолка Жозефина Богарнэ, с которой я много лет назад познакомилась на Мартинике, превратилась нынче в несколько отяжелевшую, но все еще обаятельную даму, полностью сознающую высоту своего положения. Я знала ее в тюрьме Карм — там она, простушка, оборванная и полуголодная, как и прочие пленницы террора, предавалась страсти с генералом Гошем и следила за развитием моего романа с Клавьером. Позже я не раз видела ее уже в качестве мадам Бонапарт, хозяйки дома на улице Победы, и могла убедиться, что, едва закончились тюремные беды, Жозефина всегда была одета прелестно, и этот вечер у Талейрана, конечно, не стал исключением.

В платье из лилового шелка, отделанного нежнейшими аппликациями из белых нарциссов, она выглядела почти красивой, хотя вообще-то к красивым женщинам ее и близко не относили. Несмотря на свои тридцать семь, она по-девичьи убрала густые каштановые волосы живыми белоснежными нарциссами, такими же, как и те, что были вышиты на ее наряде, и эта смелая выдумка очень ей шла: прическа освежала лицо, подчеркивала белизну кожи и блеск темных глаз. Вокруг шеи было несколько раз обернуто ожерелье из отборного белого жемчуга, на маленьких пальцах блестели перстни с бриллиантами, на запястьях — жемчужные браслеты, из чего доводилось сделать вывод, что недостатка в драгоценностях мадам Бонапарт, конечно, не испытывает. И для меня было довольно забавно обнаружить, что эта неутомимая модница, более всего на свете интересующаяся туалетами, не сводит глаз с моего собственного наряда.

Она принимала приветствия, сидя у камина в главном зале дворца. Рядом с ней была девушка лет восемнадцати, голубоглазая и русоволосая, очень кроткая; ее можно было бы назвать красивой, если б в ее лице не было чего-то слегка овечьего. Я мысленно предположила, что это дочь Жозефины от первого брака, правда, не могла припомнить ее имени.

— Это Гортензия, — напомнила мне супруга первого консула. — Вы видели ее на Мартинике, мадам, видели и в тюрьме Карм.

— Я хорошо помню вас, мадемуазель, — учтиво кивнула я.

— А я помню вашу воспитанницу, ее, кажется, звали Аврора, — сказала Гортензия. — Замужем ли она?

— Готовится выйти замуж за графа де Буагарди, — ответила я не без гордости.

Мать и дочь переглянулись. Мадам Бонапарт невольно вздохнула, и я поняла, что вопрос брака довольно остро стоит для Гортензии. Однако говорить об этом на приеме, среди тысяч чужих ушей, было неудобно. Взор Жозефины пытливо скользил по моему платью. Потом, не выдержав, она спросила:

— Неужели это снова ваша портниха из Флоренции? Кажется, вы несколько раз приносили мне ее выкройки, Сюзанна. Она имела в виду синьору Анжелу Раньери, которая некоторое время действительно снабжала меня своими новинками.

— О нет, — улыбнулась я. — На этот раз это работа нашего парижского умельца. Его зовут Леруа. Он служил когда-то в Версале парикмахером, причесывал саму королеву, а теперь помогает мадемуазель Розе Бертен. Вам нравится его творение?

Жозефина тоже слегка улыбнулась, прикрыв губы веером. Я заметила, что зубы ее, которыми она и раньше не могла похвастаться, совсем испортились, и в этом, вероятно, была причина того, что она слегка поджимала губы при разговоре и использовала веер. Молодую Гортензию, по всей видимости, ожидала та же беда.

— Мне очень нравится. Его зовут Леруа, говорите?

— Да. Я передам ему, чтоб он немедля посетил вас. Это вправду талантливый человек, его наверняка ждет известность.

— Меня до сих пор обслуживала мадам Жермон, — призналась Жозефина. — Однако я с радостью приму этого невероятного Леруа, поскорее передайте ему это, Сюзанна.

Я чуть наклонила голову, выражая согласие. Впрочем, такой жест можно было бы счесть и поклоном….. Встреча с мадам Бонапарт, признаться, тяготила меня. Я чувствовала, что не знаю, как вести себя с ней в ее новом качестве. Она называла меня по имени, стало быть, я тоже могу называть ее по старой памяти Жозефиной? Но что-то внутри подсказывало мне, что это было бы уже неправильно, что она сохраняет право на снисходительность ко мне, а я вроде бы теперь должна демонстрировать почтение — она же супруга первого консула!

Но могло ли это почтение быть искренним? Креолка с Антильских островов ну никак не вызывала у меня чувства преклонения. Ни ее ум, ни ее происхождение, ни ее прошлое, в котором, по слухам, числились театральные выступления голышом перед Баррасом и его приятелями, — ничто не могло искренне восхищать Сюзанну де Ла Тремуйль, и кланяться этой даме, как высшей по рангу, мне было унизительно. Поскорей бы закончить эту натянутую аудиенцию… Жозефина, может, и неплохая женщина, по крайней мере, в ней есть некоторая доброта, за которую ее стоит любить, но слишком уж поменялись у нас статусы, и приятельницами нам уже не быть никогда!..

«Кстати, хорошо ли, что она сидит при разговоре, а я стою? Что сказал бы отец, увидев меня сейчас?»

Мои сомнения разрешились сами собой. Шум донесся от главного входа, людские волны расступились, словно готовясь пропустить кого-то. Публика выстроилась вдоль стен, гомон притих, и в наступившей тишине раздался громкий голос Талейрана, объявившего на весь дом с мастерством истинного царедворца:

— Гражданин первый консул!..

— Бонапарт! — выдохнула Жозефина, поднимаясь со своей гнутой царственной оттоманки, и глаза ее засияли. — Наконец-то! Отвлекся все-таки от своих бумаг!

— Ваш супруг танцует, мадам? — осведомилась я.

— Очень мало, Сюзанна. Однако он всегда настаивает, чтобы танцевала я, и для меня это большое удовольствие!

«Какой любезный муж, — подумала я — Что-то не похоже. Неужели Бонапарт стал галантным?». Я помнила его как явного грубияна. Талейран вел генерала через толпу прямо к нам, и было ясно, что я вот-вот получу возможность лично познакомиться с тем, кого нынче искренне считали спасителем Франции. Я посмотрела на Жозефину: она сжимала веер, радуясь и нервничая одновременно. Ее нынешнее поведение явно отличалось от того, которое она демонстрировала Парижу пару лет назад, открыто таскаясь по салонам со своим любовником, каким-то ничтожным капитаном Шарлем. Эта их связь тогда выглядела так открыто и неприлично… Узнал ли Бонапарт о ней? Мне это было неизвестно, но нынче госпожа консульша выглядела страстно влюбленной в собственного супруга.

— Кадриль! Танцуем кадриль, господа!..

Этот возглас Трениса, известного танцора, который недавно давал мне уроки танцев, а нынче выступал распорядителем бала у Талейрана, прозвучал громко, но остался без особого внимания. Оно, внимание, было приковано к невысокому худощавому человеку в красном мундире с золотым шитьем, в белых чулках и черных башмаках с золотыми пряжками, который в сопровождении министра рассекал волны публики, принимая приветствия и изредка бросая краткие резкие замечания. Это был генерал Бонапарт. Руки его были заложены за спину, брови чуть нахмурены; он казался немного скованным и эта его скованность мало-помалу распространялась и на присутствующих.

Веселье явно стихало. Я пригляделась: дамы, к которым обращался первый консул, как-то грустнели после обмена с ним репликами, и отступали на задний план явно сконфуженные, хотя перед этим страстно желали, чтоб он обратил на них внимание и даже чуть приподнимались на цыпочки от нетерпения. Впрочем, это меня не удивляло: если он говорит с ними так, как когда-то беседовал с мадам де Сталь, немудрено, что они тушуются! «Больше других я уважаю ту женщину, которая родила много детей», — вспомнился мне его ответ… И чего при этом стоила его солдафонская интонация!

Ко мне приблизился Трение, его лицо выражало крайнее отчаяние.

— Мадам, это катастрофа. Мне не удается собрать пары для кадрили!

Удивленная, я повернула голову:

— Что вы хотите этим сказать?

— О, я умоляю вас!.. Мы совсем недавно занимались, и вы делали такие успехи…

— Только не это, — запротестовала я, вынужденно улыбаясь, потому что поняла его просьбу до того, как он ее высказал. — Это новый танец, я совершенно не готова!..

— Пресвятая дева! — воскликнул он громким шепотом. — Вы абсолютно готовы. Будьте добры, наберитесь решимости, иначе мне никогда не удастся приучить этот город к такому прекрасному танцу!

Прекрасному?! Сказал бы лучше, сложному! Там так трудно попасть в такт, не говоря уже о почти балетных антраша, которые нужно выделывать с легкостью газели, иначе смажется все впечатление.

— Трение, мы учили толком лишь фигуры «лета»[33]. И это делали так недолго, что…

— Мы учили все фигуры, мадам! Поверьте мне, вы обучены лучше, чем кто угодно в этом зале!

Его худое лицо вытянулось от огорчения, и весь он, напомаженный и разодетый, был сейчас похож на погибающего кузнечика. Мне не хотелось, конечно, чтоб он так страдал, но, ей-Богу, он просил нечто невообразимое. Кроме того, сюда шел первый консул…

— Т-с-с! — прошипела я строго. — Вы совершенно не тот момент выбрали, сударь!

Бонапарт поравнялся с нами. Тренис, расстроенный, нырнул куда-то в недра толпы за моей спиной. Раскрасневшаяся Жозефина приветствовала супруга, я и Гортензия сделали реверанс. Генерал, все так же заложив руки за спину, остановился, глядя на меня в упор… и, еще не вполне подняв голову, я услышала довольно отрывистые слова, произнесенные с легким корсиканским акцентом:

— Какое интересное платье. Необычный цвет! Мне нравится. Как вас зовут, мадам?

Я выпрямилась, и мои глаза встретились с серо-голубым взглядом первого консула. Он был чуть ниже меня, хотя я не причисляла себя к очень высоким женщинам, не широк в плечах, и торжественный красный камзол с золотом сидел на нем мешковато. Темные прямые волосы, не очень густые, были, на мой взгляд, не слишком хорошо подстрижены, — его длинные пряди не мешало бы тщательно подровнять, и общий вид Бонапарта был, честно говоря, не особо внушительный. Однако глаза его смотрели вызывающе и требовательно, он хотел выглядеть дерзким и повелительным, и это ему, надо признать, удавалось. Я обратила внимание на его руки и ноги и с некоторым удивлением констатировала, что они — невелики по размеру, изящны, вполне аристократической формы.

— Это мадам дю Шатлэ, — учтиво ответил за меня Талейран, поскольку я не спешила с ответом. — Я говорил вам о ней, генерал.

Облако промелькнуло по бледному лицу корсиканца. Очевидно, он вспомнил моего мужа, упорство которого уже порядком ему надоело. Бонапарт глянул сначала на министра, потом вновь на меня, обнаружив при этом повороте головы чеканный, довольно привлекательный римский профиль, с которого можно было бы лепить профиль Цезаря.

— А что, мадам онемела? Разучилась говорить сама?

Я в ответ улыбнулась, хотя столь резкий вопрос, наверное, напугал бы многих.

— Что вы, генерал. Я умею говорить, и демонстрировала это при французском королевском дворе. Однако ваша слава полководца так велика, что даже меня лишила дара речи.

Он сверлил меня взглядом, будто пытаясь понять, чего я вложила больше в эти слова, — лести или насмешки. Но я, помня, что от этого человека зависят судьбы Александра и моего старшего сына, сделала иронию в голосе едва различимой. Чуть хмурясь, Бонапарт бросил:

— Вы приехали из Бретани?

— Да, генерал.

— Сколько вам лет?

— Двадцать девять, — ответила я, дивясь такому энергичному допросу.

— И сколько у вас детей?

Честно говоря, мне хотелось прыснуть со смеху. Что за разговор! Скажи я кому-нибудь из своего круга об этом потоке вопросов, мне не поверили бы, что глава государства может так себя вести… Сдержавшись, я вежливо сказала, что родила уже пятерых.

— Пятерых? — воскликнул он. — Я не ослышался?

— Да, это так, генерал. У меня две дочери и трое сыновей.

Если он хотел уличить меня как старорежимную вертихвостку, то мой ответ обескуражил его.

— Вы отлично исполняете свой женский долг, — сказал первый консул, все так же буравя меня стальным взором. — Великолепно исполняете! Однако же ваш старший сын, насколько я знаю, — эмигрант? Он в Лондоне? Как и ваш отец?

Эти слова заставили меня чуть побледнеть. Мало того, что Бонапарт, оказывается, отлично разбирался в моих семейных делах и собрал сведения о Жане, он еще и говорит об этом в таком недоброжелательном тоне…

Что я делаю здесь, в таком случае? Зачем мне вся эта бальная суматоха, сомнительная дружба с республиканцами, если они так плохо настроены к моим самым близким родственникам?… Пока я собиралась с мыслями, в зале повисла почти полная тишина; все присутствующие, даже те, кто находился в отдалении, были не прочь услышать, о чем мы с корсиканцем толкуем.

— Если двенадцатилетнего ребенка можно назвать эмигрантом, — произнесла я негромко и медленно, — то, безусловно, мой сын Жан уже три года как эмигрант. Это — правда. Но эмигрировал этот ребенок не по своей воле, а лишь потому, что на родине для него не было жизни. Наше Отечество преследовало без вины даже детей. Впрочем, сейчас, генерал, когда вы взяли на себя ответственность за Францию, все должно измениться. Справедливость для всех — это ваш девиз, за который вас так уважают.

Снова повисла тишина. Слышно было, как чуть сбивчиво дышит рядом со мной Жозефина. Она не решалась вставить ни слова, преисполненная трепета перед супругом. Да и я замолчала, не зная, как он отреагирует на мои слова.

— Я рад убедиться, мадам, что вы не испытываете ко мне ненависти, подобно многим другим вашим собратьям по сословию.

Я чуть склонила голову. Талейран, поглаживая крышку драгоценной табакерки, вполголоса произнес:

— Мадам дю Шатлэ лишь наполовину француженка. Ее мать происходила из Тосканы и была чистокровной итальянкой. Брови Бонапарта взметнулись вверх.

— Это правда?

— Да, генерал, — сказала я, скрывая вздох облегчения. — Это так.

— Могу добавить, — вкрадчиво проговорил Талейран, — что мадам дю Шатлэ впервые попала во Францию десятилетней девочкой и почти ни слова не знала по-французски.

Морис, этот дьявол, как никто другой понимал, что нужно сказать и в какой момент. Никто лучше, чем он, не мог направлять беседу в нужное русло… В глазах Бонапарта зажегся огонь любопытства. Если раньше первый консул смотрел на меня с явным напряжением, то теперь оно сменилось нескрываемым интересом.

— Какое совпадение, — сказал он. — Меня тоже привезли в Отенскую школу в восьмилетием возрасте. Я был дик, как шиповник, и ни слова не понимал в разговорах сверстников.

Я засмеялась.

— Нечто подобное пережила и я, генерал.

По губам Бонапарта мелькнула улыбка, выражение лица смягчилось, и он выглядел почти красивым в этот миг.

— У нас похожие судьбы, мадам. Однако мне, в отличие от вас, во Франции всего пришлось добиваться самому. Громкое имя не распахнуло передо мной королевские приемные, я сам завоевал право входить в них без стука.

— Думаю, никто не избежал страданий и трудностей, — сказала я. — Революция заставила и аристократов заплатить по счетам. Впрочем, как я полагаю, бал у господина министра — не то место, где надо обсуждать горести. Сейчас надо танцевать, если вы не возражаете.

Первый консул повернулся к супруге:

— Почему вы с Гортензией не танцуете, Жозефина?

Креолка испустила вздох, поправляя шаль:

— Танец слишком нов, Бонапарт. Эта мода так меняется…

— Что за танец?

— Объявлена кадриль. Гортензия учила его, но что касается меня…

Будто что-то подтолкнуло меня изнутри. Изящным жестом я протянула руку Гортензии:

— Вот как, мадемуазель, вы обучены кадрили? Идемте же! Господин Тренис был в отчаянии, что танец не складывается. Однако сейчас мы утешим его!

Гортензия зарделась, бросая взгляды то на мать, то на отчима.

— Право, не знаю… Я еще так не уверена в своем умении…

— Не бойтесь! Вы юны и так грациозны. Кто, как не вы, научите Париж танцевальным премудростям? Наш город должен быть законодателем моды, столицей мира!

Мои слова, кажется, попали в самую точку. Первый консул сделал движение, показывая, что совершенно согласен со мной.

— Идите же, Гортензия! Мадам дю Шатлэ права.

Девушка решилась, протянула мне свою нежную руку, и мы, элегантно подхватив шлейфы, отправились на зов обрадованного Трениса, горделиво кивнув застывшим от удивления первому консулу и его спутникам.

Зазвучала кадриль.

Спустя час, уставшая, я выскользнула из танцевального зала в одну из боковых галерей, пролетела по длинному коридору, освещенному сполохами веселья, которое бушевало в саду, и, распахнув наугад одну из дверей, оказалась в комнате, напоминающей кабинет. Тут была еще одна дверь, замаскированная драпировкой и ведущая в какое-то более укромное помещение, но я решила остаться здесь. Это место мне вполне подходило: пусто, уютно, имеется большое зеркало.

Стало быть, я могу и отдохнуть, и привести себя в порядок (в туалетной комнате для дам явно некуда было бы деться от назойливого внимания), и краем глаза понаблюдать в окно, как затухают фейерверки во дворе замка.

Сердце у меня понемногу умеряло стук. Счастливая, я сбросила атласные туфли, присела в кресло, приложила руки к разгоряченным щекам и, уже не сдерживаясь, рассмеялась.

Это был триумф. Да, настоящий триумф!

Столь жадное любопытство общества, подобное нынешнему, я испытывала разве что далекой зимой 1787 года, когда граф д’Артуа бросал к моим ногам всю роскошь Версаля и, поскольку считался тогда самым завидным кавалером Франции, вызывал своими поступками ревность и обиду у всей женской половины королевского двора. Впрочем, нет! Даже с той порой мой нынешний успех невозможно было сравнивать, потому что тогда у меня были десятки равных мне соперниц, а сейчас я явно завоевывала титул первой царицы общества: самые знаменитые красавицы, вроде Терезы Тальен, были отправлены Бонапартом в закоулки столицы, но и оставшиеся никак не могли похвастать воспитанием, манерами, титулом и громким именем — всем тем, что заставляло вытягиваться лица у нынешних хозяев жизни. Жозефина? Корсиканские сестры Бонапарта? Жюли Мармон, дочь банкира Перрего, юная жеманная супруга генерала Мармона? Скромная, как ромашка, Гортензия? Каждой из них не хватало то ли вкуса, то ли воспитания, то ли светской уверенности, то ли опыта, — в общем, даже те из них, кто подавал надежды на блеск в будущем, пока ничего не могли мне противопоставить.

Словом, Талейран был прав. Он просто дьявольски догадлив! Или, может, просто хорошо знал нынешний парижский свет?…

Кадриль с Тренисом мы (я уже говорила мысленно «мы», потому что ощущала себя вполне автором этого зрелища) оттанцевали великолепно, и я получила удовольствие от этого церемонного, но такого задорного танца. Он обязательно войдет в моду, оттеснив и менуэт, и котильон… Впрочем, сложный менуэт я тоже протанцевала, равно как и англэз[34], который у Талейрана звучал, несмотря на многолетнюю вражду между Францией и Англией. Может, это указывало на грядущий мир? Как бы там ни было, в танцах я стала абсолютной героиней вечера… Первый консул, хотя и был погружен в разговоры с банкиром Валленбергом и сталелитейным промышленником Мишле, нет-нет да и бросал на меня внимательные взгляды. Проносясь в вальсе неподалеку от Жозефины, я краем уха слышала, как он сказал жене, пригубив шампанское:

— Пригласите мадам дю Шатлэ на завтрак в среду, это будет полезно.

Чуть позже Жозефина озвучила мне это приглашение, будто бы от своего имени. Тон ее при этом был вполне любезен, но глаза смотрели чуть настороженно. Похоже, она имела основания полагать, что я могу нарушить ее семейное счастье.

— Я непременно буду в Тюильри, мадам, — отвечала я. — Мне будет приятно вновь оказаться там, где я когда-то служила королеве.

По слухам, когда Бонапарт поселился в этом королевском дворце, он завел свою супругу в опочивальню Марии Антуанетты со словами: «Ну, вот, маленькая креолка, располагайся в спальне своих господ!..» Побывать в Тюильри в качестве гостьи Жозефины, конечно, было честью более чем сомнительной, но я намерена была воспользоваться приглашением, чтобы достичь своих собственных целей. Разрушать семейный очаг Бонапартов я, разумеется, и не помышляла: мне достаточно было бы добиться облегчения участи мужа, исключения сына из списков эмигрантов и возвращения Жану хоть какого-то имущества. Корсиканец, кажется, страстно желает создать новый изысканный двор? Я готова поучаствовать в этом, так и быть, и помочь престарелой мадам де Монтессон… в обмен на выгоды для своих близких. Как бы там ни было, жизнь продолжается, несмотря на разрушение монархии, а Жан еще так молод, и ему нужна опора понадежнее, чем отец-изгнанник, дед-эмигрант и отчим-мятежник!..

В общем, теперь будущее стало для меня более-менее ясным, и я ничуть не жалела, что посетила в этот вечер Нейи. Все шло более чем хорошо… Конечно, на дне сердца у меня по-прежнему гнездилась черная, испепеляющая ненависть ко всем этим буржуа революционного толка, убившим моего ребенка, казнившим короля и королеву, затравившим и замучившим в Тампле дофина — невинное дитя… но я-то знала, что, даже добиваясь своих целей, никогда не упущу возможность помочь Бурбонам и роялистам. Если что-то будет в моих силах — я еще послужу королю.

Отдохнув и обдумав все хорошенько, я решила, что пора возвращаться к обществу. Не так много времени оставалось до ужина, и у Талейрана, как я знала, были на меня планы на этой церемонии. Я не удивилась бы, узнав, что он приготовил для меня место за столом рядом с Бонапартом, стало быть, надо было привести себя в порядок и идти к танцующим. Стоя у большого зеркала, я поправила пару выбившихся завитков, чуть припудрила лицо, достала из шелковой сумочки крошечный хрустальный флакон с духами и растерла по груди капельку ароматной жидкости. Хорошо все-таки обходиться без служанок! Но где же мои туфли?

Пока я озиралась по сторонам в поисках обуви, за стеной, в соседней комнате, за драпировкой, хлопнула дверь. Какие-то люди вошли внутрь, я услышала мужские голоса, и один из них показался мне таким знакомым, что я замерла прислушиваясь.

— Вино, Сириль? Или немного коньяка? Я так благодарен тебе, мальчуган. Сейчас в Париже я почти никому не могу довериться, собственные секретари шпионят за мной и записывают для Бонапарта каждое мое слово.

— Не слишком хлопочи, Рене. Я не так уж устал. Ла Манш был довольно спокоен как для ранней весны. Сказать по правде, я даже не особо голоден. В Рамбуйе, пока мне меняли лошадь, трактирщик подал обед, который и в столице нечасто встретишь. Горячий суп в горшке и бараньи котлеты были довольно недурны.

— Да ну ладно. Ты еще расскажи мне, что они были лучше, чем у Фраскати… — Раздался шумный смешок. — Я все понимаю. Испытал на собственной шкуре. Ла Манш — это еще полбеды… чего стоит высадиться среди скал и ускользнуть от береговой полиции.

— Здесь нас никто не услышит, Рене?

— Сейчас? Не думаю. Все вьются вокруг коротышки, пытаясь что-то у него выклянчить. Когда он приезжает, бдительность у любого моего недоброжелателя притупляется. — Послышался звук разливаемой жидкости, звякнуло стекло. — Вот, держи коньяк. Это тебя взбодрит. И не беспокойся, здесь куда безопаснее, чем у меня дома.

Затаив дыхание, я отодвинула драпировку и босиком бесшумно прошла по темной узкой галерее, ведущей в соседнее помещение. Это была библиотека-кабинет, с большим столом и двумя золочеными креслами по обе стороны от камина, отделанного белым мрамором. В этих креслах с бокалами в руках я увидела Рене Клавьера и еще какого-то неизвестного мне светловолосого юношу лет двадцати. Худой, вытянутый и длинноногий, он, казалось, с трудом умещался в кресле, лицо его было усталым, щеки ввалились, а запыленная несвежая одежда никак не походила на бальный костюм. Это кто такой? «Мальчуган» — так, кажется, называл его банкир?

— А ты, Рене? — негромко спросил молодой человек. — Ты уже ничего у него не просишь?

Клавьер саркастически усмехнулся:

— Теперь уже он просит меня. В преддверии итальянского похода ему волей-неволей пришлось со мной помириться.

— Ты добудешь деньги для его похода?

— Я теперь, как и при Баррасе, главный поставщик армии. Черт возьми, у всех финансистов Парижа вытянулись лица, когда они узнали эту новость!

Младший собеседник, которого Клавьер именовал Сирилем, подался вперед:

— Надеюсь, теперь можно рассчитывать на то, что он отпустит тебя в Мексику?

— О-о! Как далеко ты заглядываешь, Сириль. — Клавьер яростно потер бокал. — Надежда, конечно, умирает последней. Но генерал уже дважды отказывал мне в паспорте, так что сотрудничать с ним я согласился лишь в надежде на то, что он вернет мне долги Директории. Речь о четырех миллионах, это не шутка… А выезжать из страны замухрышка мне не дает, тут даже искусство Талейрана бессильно.

Я мало что понимала из этого разговора, но старалась не пропустить ни единого слова и даже осторожно подобрала шлейф, чтоб он не выдал меня шуршанием. К счастью, праздник в саду еще бурлил, и шум, доносящийся оттуда, хорошо маскировал мое присутствие. Новость о том, что Клавьер назначен главным поставщиком армии, да еще накануне важной для Бонапарта войны за Италию и Альпы, стала для меня неприятным сюрпризом. По моему мнению, между банкиром и консулом пролегала пропасть непреодолимой мужской вражды, но, выходит, они ее все-таки преодолели — конечно, скрепя сердце, по необходимости.

— Без меня консул не снарядил бы и полка. Его тупые солдафоны даже бриллиант «Регент», украденный из королевской казны, не способны были обменять на деньги, хотя носились с ним по всей Европе. Но как же он ненавидит меня, этот выскочка! Злость сочится из всех его пор, когда мы с ним говорим…

— Он сметлив и понимает, что тот, кто имеет деньги, имеет и власть, — резонно заметил молодой человек.

— Да. Но здесь нечто большее. Он дьявольски честолюбив и хочет повелевать в этой стране и дождем, и ветром. Это несет угрозу всем нам, брат. Я не привык покоряться даже при Людовике, а тут — какой-то корсиканец, о котором пять лет назад никто и знать не знал!..

«Брат»… Оказывается, этот юноша — младший брат банкира, доверенное лицо, которое исполняет некие важные поручения, которые не может исполнить сам Клавьер. Раньше до меня долетали смутные слухи о том, что на неких родственников он регистрирует свое имущество и торговые дома… Но при чем тут Мексика? За каким чертом банкиру туда ехать?

Некоторое время братья молчали. Клавьер мрачно глядел на огонь, размышляя о чем-то, потом первый прервал молчание:

— Что там в Лондоне, Сириль? Поездка была удачной?

— Вполне удачной, Рене. Бэринг подтвердил, что мог бы способствовать перевозке пиастров в Англию. У него есть кое-какие связи в Филадельфии, и за надежным судном дело бы не стало.

— Сколько он хочет за свое участие?

— Двадцать процентов. Однако прежде чем дать окончательное согласие, он хотел бы послать своего доверенного человека в Мехико для осмотра груза.

Клавьер пожал плечами:

— Узнаю старину Фрэнсиса и его бульдожью хватку. Двадцать процентов! Он требует слишком много, учитывая то, что пиастры сугубо мои, да и идея заработка целиком принадлежит мне.

Сириль покачал головой:

— Исключить Бэринга было бы славно. Но перевозка груза? Обмен монет? Вексели при необходимости? Боюсь, чтоб обойтись без Бэринга, нужно ждать заключения мира с Англией.

— Мира с Англией… — Клавьер скрипнул зубами. — Наш консул бредит войной, а не миром! Нет, Сириль, на горизонте маячат скорее пушки, чем голуби, а мира во Франции не было вот уже десять лет…

Сириль устало выпрямил ноги.

— Тогда предложение Бэринга кажется мне приемлемым. Что такое двадцать процентов, если речь идет о десяти миллионах прибыли?

Клавьер усмехнулся, отставив бокал.

— Возможно, ты прав. Надо ковать железо, пока горячо, а не ждать с моря погоды. Тем более, что отец Терезы[35] в Испании пока что при делах и может мне кое в чем поспособствовать…

Он решительно поднялся, тряхнул светлыми волосами:

— Тебе нужно будет поехать в Америку, Сириль. Готовься к этому.

— Я полностью в твоем распоряжении, — засмеялся молодой человек. — Если нужно, готов посетить и серебряные рудники Перу[36]!

— Это неплохая идея! Я бы и сам съездил туда, если б меня выпустил из страны корсиканец! Знаешь, мои юношеские скитания по Кубе и Флориде были не так уж и плохи, по крайней мере, они принесли мне чертовски много впечатлений.

— Ну, и денег тоже, брат, согласись.

— И денег тоже.

Они смеясь обнялись. Клавьер с любовью похлопал младшего брата по плечу. Было видно, что он относится к нему с нежностью. Я поймала себя на мысли, что ни разу не видела на его лице такого мягкого выражения, как сейчас, — разве что однажды, недавно, когда он говорил о своей дочери Клеманс. Но какую авантюру эти братья затевают? Чтобы понять смысл подслушанного разговора, мне надо было посоветоваться с кем-то знающим. С Талейраном хотя бы… Пока же я уразумела только то, что у Клавьера в Мексике хранятся баснословные деньги, пиастры, но доставить их во Францию очень трудно, и для этой операции ему нужно сотрудничать с английским банком Бэринга.

«А у меня ведь тоже… тоже хранятся деньги в Америке…..»

Я поразилась этому совпадению. Конечно, о миллионах речь не шла, но Анна Элоиза завещала моим дочерям внушительную сумму — двести тысяч ливров, причем тоже в полновесном золоте. Золотые монеты лежат где-то в банке в Новом Орлеане, ожидая, пока владелец придет за ними, а у меня в бюро ждут своего часа надлежащим образом оформленные бумаги на владение этим богатством. Раньше я даже не особо задумывалась, как добраться до этих денег, полагая вопрос слишком сложным для разрешения, однако теперь… теперь…

Я не успела додумать эту мысль. В библиотеке скрипнула дверь, сквозняк взметнул легкие занавески на окнах, и на пушистый ковер, которым был устлан пол, ступила ножка в лиловом шелковом башмачке. В библиотеку легкой тенью проскользнула грациозная женщина, в которой я с изумлением узнала Жозефину.

— У меня всего одна минута, Рене. И до чего трудно было мне ее выкроить!

Братья ей поклонились. Явно волнуясь, она дрожащими руками расстегнула сумочку и протянула Клавьеру сложенные вчетверо листки бумаги.

— Вот. Здесь все, что меня больше всего нынче беспокоит.

— Снова счета?

Клавьер бегло просмотрел бумаги, которые ему предложили.

— Сорок пять тысяч франков! Однако, госпожа генеральша, похоже, вы ходите по магазинам со скоростью тысяча франков в час.

— Если бы! Я уже давно не хожу по магазинам, друг мой. Эти лавочники сами приходят ко мне каждое утро и приносят такую красоту, что я просто не в силах отказаться от покупок. Женская натура слаба…

— Да-да, — закончил Клавьер. — А ваш достопочтенный супруг по-прежнему суров по отношению к вам.

Жена первого консула смущенно прижала руки к груди:

— Некоторые вещи я даже не смею ему показывать, боюсь до смерти!..

— А что там с моими просьбами, Жозефина? — прервал ее Клавьер, как мне показалось, довольно нетерпеливо.

Мадам Бонапарт заморгала длинными ресницами.

— Дюпон будет скоро назначен, я упросила Бонапарта… Да и Руфус тоже, я думаю…..

Тон ее, впрочем, был неуверен. Банкир деловито ее прервал:

— О заграничном паспорте для меня ты говорить не пыталась?

На миг воцарилось молчание. Жозефина, казалось, не могла подобрать слов для ответа. Брови Клавьера нахмурились.

— Ладно, не лги. Прекрасно вижу, что не пыталась… Что, так уж трудно предпринять некоторые усилия для человека, который, черт побери, купил тебе Мальмезон?

Это «ты» и этот грубый тон по отношению к госпоже Бонапарт меня поразили. Они старые знакомые, наверняка через Терезу… Можно представить, какого рода услуги она оказывала Клавьеру! Поразительно: по поводу столь панибратского обращения Жозефина не выразила никакого неудовольствия. Лицо ее стало крайне удрученным, но причиной этих чувств была вовсе не фамильярность банкира.

— О, Боже мой, Боже мой! — вскричала она, чуть ли не заламывая руки. — Я бы с удовольствием сделала бы для тебя все, что ты просишь, Рене, но Бонапарт уже не тот, что раньше, клянусь тебе! Он стал так раздражителен… так властен после возвращения из Египта, что я порой не узнаю его больше. Моего влияния осталось так мало… и я так раздражаю его еще и своими долгами…

«И своими изменами, — подумала я. — Невесело первому консулу жить с сознанием того, что его жена делала долги, развлекаясь с капитаном Шарлем на глазах у всего Парижа!» Клавьер недоверчиво покачал головой:

— Полноте! Оставьте эти возгласы для тех, кто вас не знает. Вы с Терезой всегда были мастерицами искушения. Никогда не поверю, что ваши черные глазки оставляют Бонапарта полностью равнодушным. Поплачьте… покричите… неужели он позволит своей жене страдать?

— Черные глазки? — повторила, всхлипывая, Жозефина. — Ну и что, разве эти черные глазки есть только у меня? В них нет недостатка. Тут, в Нейи, появились сегодня еще одни… такие же черные… Боже правый, Рене, он говорил о ней уже несколько раз, и это заставляет меня трепетать. Я так боюсь потерять его!..

Я напряглась, слушая это. Клавьер видимо помрачнел.

— А, речь идет об этой новоявленной кузине… Да, плут Талейран всем преподнес сюрприз.

Он прошелся по комнате, потом резко повернулся к генеральше.

— А что, есть основания полагать, что эта принцесса, эта капризная версальская штучка, — вправду в родстве с твоим мужем?

— Ерунда, — пробормотала мадам Бонапарт невнятно.

— Да, ерунда, но, как ни крути, в свое время папаша принц привез ее именно из Италии. Осталось еще немало людей, которые это помнят.

Жозефина осторожно промокнула глаза кружевным платочком.

— Не знаю. Я никогда о подобном и не подозревала. Эта гусыня Элиза[37] сболтнула что-то о ней, скорее всего в шутку, а все Бонапарты подхватили. Они рады обхаживать любую женщину, на которой останавливается взгляд Наполеона!

— Ну так это правда или нет? — Клавьер не спускал с Жозефины весьма недоверчивого взора.

Она беспомощно развела руками.

— Рене, какого ответа ты от меня ждешь? Думаю, это беспочвенная сплетня. Бонапарты любят увеличивать свой клан, особенно если это идет мне во вред. В любом случае нужно спросить у мадам Летиции, моей свекрови. Но, как ты понимаешь, она не настолько меня любит, чтоб я горела желанием донимать ее расспросами…

Смысл этого диалога был мне совершенно непонятен. Если сначала я предположила, что речь идет обо мне и что именно я стала объектом ревности со стороны Жозефины — как-никак, я была обладательницей черных глаз, то последующее объяснение между банкиром и генеральшей вызвало у меня оторопь. Речь шла обо мне и одновременно не обо мне! Меня уж никак нельзя было назвать кузиной Бонапартов. Что за дикая выдумка? Но, в таком случае, о какой «капризной версальской штучке» они говорили? Какая еще женщина на этом приеме могла одновременно нравиться Бонапарту, обладать черными глазами и претендовать на такое прозвище?

Жозефина протянула Клавьеру руку, велела передать привет Терезе, с которой из-за невыносимого деспотизма Бонапарта не может увидеться, и выпорхнула из библиотеки так же легко и незаметно, как и впорхнула. Братья переглянулись.

— Зачем ты ее поддерживаешь? — спросил Сириль слегка осуждающе. — Она пожирает столько денег. Просто ненасытная прорва. Нам от нее одна обуза, явно никакого толка.

— Ну, не совсем так. Кое-что она для меня еще делает. К примеру, благодаря ей мой человек будет работать во Французском банке[38].

— Работать кем? На мелкой должности? И за такой пустяк платить сорок пять тысяч франков? Это чистая блажь. Бонапарт не слушает никаких ее советов.

— Да, не слушает. Разве что по самым незначительным вопросам.

Старший брат помолчал некоторое время, а когда заговорил снова, тон его был настолько приглушен, что я напряглась, пытаясь разобрать, что он говорит.

— Годы идут, Сириль… Женщины стареют и теряют привлекательность быстрее, чем мы. Однако она еще и не слишком умна. Другая бы на ее месте…

— Скажи лучше, ты поддаешься просьбам Терезы и потому поддерживаешь ее! — произнес младший брат не без запальчивости, почти обвиняюще. — Твоя Тереза мечтает, что благодаря заступничеству Жозефины вернется в высший свет, откуда ее вышвырнул Бонапарт, и будет благодаря твоим миллионам куролесить там так, как это делала при Директории. Однако нынче сил Жозефины не хватит даже на такую малость, и деньги, которые ты вкладываешь в генеральшу, пойдут прахом, Рене!..

Клавьер громко расхохотался.

— Какой пассаж со стороны мальчика, которого я воспитал и снабдил образованием! Браво, Сириль, ты превращаешься в моего морального стража и одновременно хранителя семейного кармана, это дорогого стоит.

Тон его был довольно добр, но молодой человек покраснел от неудовольствия.

— Ты заменил мне отца, Рене, и я хотел бы видеть рядом с тобой женщину, которую можно уважать. Твоя Тереза…

— Я прекрасно знаю все о моей Терезе, нет нужды напоминать, — прервал его банкир довольно резко и нетерпеливо. — Любая сплетня о ней, звучащая в парижских подворотнях, для меня не новость. Но эта Тереза родила мне ребенка, и ради родной дочери…

— Ради родной дочери ты готов позволить веревки из себя вить?! — возмутился Сириль. — Ты даже не видишь того, какая она дрянная мать. Еще до отъезда в Англию я слышал, что она ведет переговоры с семейством Шуазелей, чтобы отдать им Клеманс на воспитание. Дескать, так было принято в семьях аристократов! Тьфу, это просто неслыханно!

— Клеманс будет воспитываться в доме, который я купил для Терезы, тут и говорить нечего, — не без раздражения прервал брата банкир. — Все эти Терезины фантазии сами по себе не стоят и гроша.

— Но ты чрезвычайно занят, и тебе некогда следить за всем в ее доме. Клеманс полностью во власти матери, и она поступит с дочерью так, как планирует, я уверен в этом. Уже сейчас она повсюду жалуется, что крик ребенка действует ей на нервы и отпугивает посетителей ее салона. Она обеспокоена исключительно платьями и прическами…

— Я, конечно, занят, и не живу с ней под одной крышей, но у меня есть люди, которые могут Терезу контролировать, — успокоил брата Клавьер. — Давай оставим этот разговор, все эти обвинения сейчас ни к чему.

Наклонившись, он поворошил едва мерцающие уголья в камине. Лицо его было задумчивым. По виду Сириля нельзя было сказать, что он доволен тем, что тема прервалась, — очевидно, пассия старшего брата вызывала у него изрядное неудовольствие, и я невольно усмехнулась, подумав, насколько похожи бывают младшие братья: ситуация точь в точь напоминала ту, которая сложилась между мной, герцогом дю Шатлэ и Полем Алэном. Мне даже было немного жаль Терезу, ставшую объектом столь пристрастной братской ревности. Этот Сириль не даст ей покоя.

— Надеюсь, ты никогда не поставишь ее на место Флоры, — проворчал младший брат, отходя к окну. — Это был бы ужас для нашего семейства. Флора была вдовой графа, а эта…

Клавьер поднял голову.

— Подумай о собственной судьбе, Сириль. Может, тебе самому пора подыскать спутницу жизни? Твое внимание к Терезе тогда, я уверен, поубавится.

От долгого неподвижного стояния, да еще от того, что я до крайности затаивала дыхание, у меня, честно говоря, затекла спина. Мне уже было не очень интересно, что ответит Сириль и откуда у него взялось столь высокое мнение о моей ненавистнице Флоре, — я хотела аккуратно ретироваться со своего наблюдательного поста. Того, что я услышала, мне хватит на несколько дней размышлений, а семейные дрязги Клавьеров меня не касаются… Однако, размышляя о том, как бы потише добраться до своих туфель и покинуть помещение, я и предположить не могла, что развязка сцены окажется такой громкой.

Ничего не упало, я в полумраке ничего не задела и была очень осторожна, — словом, была совсем не моя вина в том, что дверь за моей спиной со стуком распахнулось. Целый сноп света вперемешку со звуками музыки хлынул из галереи в кабинет, высветив меня во весь рост. На пороге вырос секретарь Талейрана Лабори и, ничего не подозревая, вскричал:

— Святой Бенуа! Наконец-то. Я искал вас повсюду, мадам де Ла Тремуйль! Ужин начнется через считанные минуты. Вы приглашены за стол первого консула, и монсеньор сказал мне, что если я сей же час вас не найду, мне больше ни дня не придется работать в министерстве!

Будь у меня хоть миг, я бы постаралась остановить его, заставить умолкнуть. Но я не успела сделать даже умоляющего жеста. Каждое слово, которое он выкрикнул, обжигало меня, будто кипятком. Я надеялась все-таки, что это ощущение останется лишь внутренним и я не залилась краской смущения до самых ушей. Было ясно, что мой поступок, мое подслушивание будут через считанные секунды разоблачены. Так и случилось: я не успела и звука произнести, как в переходе, где я подслушивала, послышались шаги, и за моей спиной оказались оба брата Клавьеры.

— Вот оно что, — раздался сзади знакомый звучный голос. — Очаровательно. Босая герцогиня… Как предусмотрительно, мадам, что вы сняли туфли. Вас совсем не было слышно.

Кажется, он переглянулся с братом.

— Надо сказать, Сириль, я ничуть не удивлен. Это вполне в духе этой дамы.

Не было никакого смысла что-либо отрицать или оправдываться. Да и перед кем оправдываться? Я отпустила подол, который держала чуть подобранным, и, слегка передернув плечами, повернулась к банкиру.

— Вы можете удивляться или не удивляться, сударь, это не изменит того факта, что вы появились здесь уже после того, как здесь появилась я.

— И вы были столь деликатны, что ничем не выдали своего присутствия. Надо же, какие тонкие манеры вам присущи. Где вы их позаимствовали? На итальянских фермах своего детства?

Наклонившись ко мне так, что я ощутила запах, исходящий от его сюртука, — цепкий мужской аромат, крепкую смесь серой амбры с горькой полынью, он совсем уже издевательски уточнил:

— В Версале, кажется, было принято вести себя иначе, разве не так?

Я вскинула голову, пытаясь скрыть румянец на щеках:

— Вы не любите Италию, господин банкир? Не советую вам так отзываться об этой стране, она сейчас куда более модна, чем Англия, где у вас столько предосудительных связей.

Я надеялась упоминанием об Англии заставить его замолчать: именно английские знакомства были его слабым местом. Заложив руки за спину, он какое-то мгновение действительно молчал, оценивая, наверное, как долго я подслушивала и сколько информации мне удалось узнать.

— И что, — произнес Клавьер наконец, — вы полагаете, что у меня больше предосудительных связей в Англии, чем у вас самой? Вы же супруга роялиста… или уже не супруга, раз появились здесь? Вы уже отказались от мужа?

Жесткая усмешка сверкнула в его серых глазах.

— Что же вы молчите, мадам? Может, вас немного мучит совесть еще и по этому поводу?

Мне стало неприятно до омерзения. Я не ожидала, что он заговорит об Александре, да еще коснется больного места — намекнет, что жене роялиста ну совсем не пристало появляться на подобных приемах. Это было именно то, чего я сама внутренне немного стыдилась, и от осознания того, что этот авантюрист смог так уязвить меня, все мое существо захлестнула злость, смущение улетучилось.

— Не вам рассуждать об этом, сударь… — начала я еще довольно учтиво. Но, не выдержав сарказма, который заметила в его взгляде, я прямо-таки взбесилась, отбросив всякие приличия.

— Да, повторяю для пройдох: не вам говорить о роялизме! Черт побери! В этом предмете вы разбираетесь хуже, чем осел в бухгалтерии.

От бешенства у меня перехватывало дыхание, но я смогла совладать с собой и продолжила не менее яростно, сильно повысив голос:

— Какие упреки, ах, вы только подумайте! Проходимцы стыдят герцогинь за подслушивание… А что вы сами, собственно, из себя представляете? Или мне напомнить вам, как вы рыскали за мной по пятам чуть ли не по всей Европе, подкупали служанок и гувернанток, чтобы знать о каждом моем шаге?! Где тогда были ваша лживая щепетильность и фальшивые манеры лавочника?!

Я почти кричала. Я вообще припомнить не могла, когда говорила с Клавьером в таком тоне, — наверное, до этого случая все-таки никогда. Банкир сделал насмешливый жест в сторону секретаря Талейрана, который с растерянным видом следил за перепалкой:

— Вы слышите, Лабори? Уверен, такого лица герцогини вы еще не видели. Не премените рассказать об этом своему патрону, он будет удивлен.

Лабори, сконфуженный, развел руками.

— Господин Клавьер, я хорошо знаю только то, что мои пятеро детей и жена будут весьма разочарованы новостью о том, что я уволен и больше не принесу в дом жалованья. А все к тому идет, если госпожа де Ла Тремуйль не поторопится…

Я с достоинством, насколько это позволяли босые ноги, прошла к своим туфлям, грациозно надела их, не наклоняясь, и, отбросив шлейф, направилась к выходу.

— Пойдемте, Лабори. Ужин с первым консулом, безусловно, важнее, чем болтовня этого господина. Нам не стоит опаздывать.

Ужин, начавшийся в половине первого ночи, был обставлен не менее изящно, чем бал. Под звуки торжественного медленного полонеза пары прошли по главному залу, затем зеркала, закрывающие одну из стен, раздвинулись, открывая путь в галерею, украшенную гирляндами цветов. Проход этот вел в столовую, где под цветущими цитрусовыми деревьями были накрыты столы. За один из них меня и усадил со всей учтивостью Талейран, с которым я шла в полонезе. Ярко горели сотни свечей в канделябрах, их свет отражался в серебре, которым была расписана посуда.

Мест в столовой было не так много, поэтому многим гостям довелось ужинать в других помещениях и в саду. Наш стол был накрыт на шестерых; кроме меня и Талейрана, за него уселись молодой генерал Мармон — один из самых близких Бонапарту людей, выходец из дворянской семьи, и прелестная темноволосая девица лет двадцати, высокая, гибкая, с дивным оливковым цветом кожи, который был подчеркнут белизной отборного жемчуга, несколько раз обвивавшего ее шейку. В ней я скорее угадала, чем узнала сестру первого консула Полину Леклерк.

Моя догадка подтвердилась, когда к нашей компании стремительно присоединился сам первый консул со своим адъютантом, высоким курчавым малым по имени Андош Жюно. Проходя мимо девицы, генерал мимолетно потрепал ее по локтю:

— Балом ты должна быть довольна, Паолетта, милая. Столько танцев… Талейран угодил тебе, попрыгунья?

— О, я в восторге от кадрили. У себя я тоже заведу традицию танцевать кадриль!

Она не сводила с меня карих оленьих глаз, и больше всего, видимо, ее интересовало мое платье.

— Вы брали уроки у Трениса, мадам? — спросила она наконец, обратившись ко мне напрямую.

— Совсем немного. Он довольно требовательный учитель.

Полина по-детски надула губки.

— Да. Это так. Когда-то он учил меня менуэту, маменька настаивала на этом. И это было несносно, клянусь! Я пряталась всякий раз, когда в салоне начинал звучать менуэт. А вы, мадам… вы обучены этому танцу?

Я с удивлением посмотрела на нее.

— Меня учили этому в монастыре, так тогда было принято.

— И в Версале, конечно, — подхватила Полина. — Было бы интересно там побывать. Ха-ха! Но я в то время была слишком мала, понятное дело, и жила на Корсике.

Полину, разумеется, не приняли бы при Версальском дворе, если б даже она была не слишком мала и не жила на Корсике, но я не стала этого говорить. Вспомнив историю с маркизой де Контад, я только украдкой бросила взгляд на уши прекрасной Паолетты: сегодня они были изящно спрятаны под локонами прически. Это вызвало у меня легкую улыбку, которую я скрыла, опустив глаза в тарелку. Лакеи начали подавать кушанья.

Ужин был легок, но очень вкусен и изыскан: аспик[39] из омаров на шафране и ароматических травах, запеченные в желтом тесте дрозды, блюдо из риса, тушенного со сморчками, несколько видов сыров, а на десерт — сладкая фарандола из земляники и восхитительная ромовая баба[40] с кремом и вишней, вымоченной в вине. Вспоминая торт, который отведала в начале бала, я подумала, что надо бы спросить у Талейрана, откуда взялся такой искусник на его кухне: в Париже, как я понимала, со времен революции кулинария была в упадке. Нынешнее же угощение было достойно королей.

Я сказала об этом вслух, и Талейран улыбнулся: это замечание явно доставило ему удовольствие.

— Готовил все это один молодой человек, почти мальчик, которого я совершенно случайно встретил, когда моя карета сломалась у трактира в Пале-Рояль. Пока ее приводили в порядок, я зашел внутрь выпить чаю. Мне порекомендовали отведать пирожных… э-э, отведав их, я просто не мог оставить повара на прежнем месте и увез его в карете с собой.

— Как зовут этого умельца?

— Карем, сударыня. Ему всего семнадцать лет. Думаю, Париж еще будет им гордиться.

Мармон подытожил:

— Значит, революция не только в армии раскрыла множество талантов. Кроме генералов от оружия, у нас будут маршалы от кухни!

Бонапарт подхватил:

— У Талейрана поразительное чутье на подобные вещи. С такими людьми мы скоро вернем Парижу звание столицы мира. Сюда устремятся любопытные со всех концов света. Я жажду этого. Возродить величие Франции — цель моей жизни.

Уже во второй раз за этот вечер я слышала от Бонапарта о желании сделать Париж столицей мира. Надо сказать, мне нравилось это. Хорошие планы для правителя, разве не так? Такие мысли неизбежно приведут его к идее возвращения Бурбонов — иначе Франции просто не вернуться в семью цивилизованных стран… Я заметила, что ест Бонапарт невнимательно, несколько неряшливо и очень быстро, часто брызгается, вряд ли особо замечая вкус блюда, так что разговоры о поваре вряд ли искренне его трогали. Однако ж он не показывал равнодушия, ко всему прислушивался и все замечал… Кипучая энергия била в нем через край. У генерала даже недоставало терпения дождаться, пока лакей поставит перед ним то или иное кушанье: он просто поворачивался к слуге и сам забирал у него из рук тарелку.

Разговор зашел о версальской придворной кухне, а затем переключился на сам дворец — нынче он был богадельней для солдат, пострадавших в войнах Республики.

— Я не мог поступить иначе, — сказал Бонапарт, — и распорядился отдать здание этим доблестным людям, получившим увечья на фронте. Любое другое решение не понял бы народ. Однако, кроме дворца, есть еще и версальские сады… кто, бишь, их спроектировал?

На миг воцарилось молчание. Казалось, никто не мог вспомнить имени архитектора, который при Людовике XIV разбил великолепный парк в геометрическом стиле. Я наклонилась к Полине, сидевшей рядом, и тихо шепнула:

— Их спроектировал Ленотр.

— Ленотр! — выкрикнула она громко, воспользовавшись моей подсказкой, и захлопала в ладоши. — Их Ленотр спроектировал!

— Да, правильно! — воскликнул Бонапарт. — Именно Ленотр. Впрочем, это ведь не ты вспомнила, Паолетта. Бьюсь об заклад, что ты никогда доселе о Ленотре и не слышала, ведь он умер не в наше время, как ты говоришь!

И он метнул на меня откровенно восхищенный взгляд.

— Я хотел бы возобновить работу фонтанов в Версале. Если бы они били, как и прежде, каждое воскресенье, парижские зеваки были бы в восторге.

— Насколько я могу судить, — произнесла я, — при короле это стоило дорого.

— Еще как дорого! Судя по докладу министра внутренних дел, это стоило тысячу ливров день. Так что мне придется повременить с этим удовольствием. Парижане, конечно, будут не очень рады… и не поверят, пожалуй, что я употребил эти деньги для чего-то более полезного.

Он справился с ужином раньше всех остальных и, отбросив салфетку, поднялся. Вместе с ним поднялись и мужчины, сидевшие за нашим столом.

— Был рад познакомиться с вами, мадам де Ла Тремуйль. Надо сказать, я сторонник семейных ценностей и всегда предпочитаю, чтобы дама появлялась в свете вместе с супругом. Однако на вас мое правило не распространяется. Вы великолепно смотритесь и без мужа.

Заявление было более чем ясное. Оно означало, что поведение герцога дю Шатлэ не вызывает у первого консула одобрения, что переговоры с роялистами зашли в тупик. Я не могла смолчать.

— Генерал, я молю Бога, чтобы политика перестала разлучать супружеские пары. Надеюсь, при власти первого консула исчезнут революционные предрассудки, и человек любых взглядов сможет служить Франции, не опасаясь преследования.

— Гм, это зависит не только от первого консула! — прорычал он чуть недовольно. — Однако это ответ хорошей жены. Прощайте, мадам! Надеюсь увидеть вас в среду у моей супруги за завтраком.

Он вышел, сопровождаемый толпой своих адъютантов. В замешательстве я оглянулась ему вслед. В этот миг мои глаза встретились с глазами Клавьера. Он сидел за соседним столом, где лилось шампанское, в компании многих смеющихся дам и Жозефины, и пристально наблюдал за мной. Разговор, конечно, он вряд ли слышал, но от него не ускользнуло внимание, с которым относился ко мне Бонапарт.

Я отвернулась, приняв надменный вид. Впервые за весь вечер мне было как-то тяжко на душе.

Некоторое время спустя, когда прием уже закончился, Талейран провожал меня до кареты и вскользь заметил, что первый консул был очень возбужден сегодня — до такой степени, что раньше подобного видеть не доводилось.

— Не в его привычках сидеть за столом и вести светскую беседу. Обычно, даже посещая бал, он просто закрывается со своими адъютантами в дальних комнатах…

— С адъютантами, но чаще с вами, — уточнила я.

— Безусловно. Однако нынче даже беседа со мной его не соблазнила, хотя он считает меня страх каким умным пронырой и высоко ценит мои советы.

Ожидая, пока лакеи займут свои места на запятках экипажа, Талейран негромко произнес, задержав мою руку в своей:

— Я объясняю сей феномен вашим влиянием, мадам.

Несколько раздосадованная, я отняла руку.

— Что толку, Морис! Или вы не слышали, что он сказал о герцоге, моем муже? Что мне лучше без него, чем с ним, это ли не ужас?!

Лицо министра стало непроницаемым.

— Что в этом ужасного, милый друг? Э-э… мне ли напоминать вам, разумной женщине, что мужей может быть сколько угодно, а Франция — одна?

— Хотите такими разговорами завуалировано присоединиться к мнению Бонапарта? — вскричала я возмущенно. — Вы же бывший епископ, господин де Талейран, вы должны знать, что грех разлучать супругов?

— Помимо того, что я был епископом, Сюзанна, я еще всегда пользовался репутацией неглупого человека. Разум подсказывает мне, что не стоит цепляться за мужчину, который нисколько не ценит ваших усилий.

Это было умышленное преувеличение, конечно. Талейран абсолютно не знал, какие узы связывают меня с мужем, узы поистине нерасторжимые, ибо как иначе можно было назвать то, что мы с Александром пережили в ночь рождения Реми Кристофа? Однако я мрачно подумала, что какое-то зерно истины в словах министра есть. Александр мог бы внимательнее относиться к моему мнению и соотносить свои планы с моими…

— Перед вами большое будущее, мадам, — бархатным голосом произнес Морис. — Вы не только красивы, но и умны. Сейчас перед вами в Париже открыты все дороги. Вы можете стать владелицей самого модного салона, куда будут стекаться сливки нынешнего общества. А супруг… Что ж, супруг увлекает вас в Лондон. Поверьте мне как человеку, который достаточно пожил и там, и в Соединенных Штатах: это не та участь, которая сделает француза счастливым.

Помогая мне сесть в карету, он заметил:

— Ваше платье, кстати, было выбрано на редкость удачно. Этот ягодный цвет… Бонапарту очень понравилось. Вы осведомлены о том, что он боится белого?

— Боится белого? — переспросила я настороженно. — Что это значит?

— Генерал сторонится дам в белых нарядах, я не раз это замечал. Равно как и недолюбливает белых лошадей. И белые знамена… Что-то в этом есть странное, как ни крути. Но вы ему угодили.

— Я абсолютно не знала об этом…

Какая-то легкая растерянность овладела мной.

— Вы намекаете на что-то, Морис? На какую-то тайну? Не пугайте меня!

Талейран устало улыбнулся.

— Все это пустяки. Поезжайте домой и с легкой душой выспитесь хорошенько. Я бесконечно благодарен вам за этот вечер, мой друг.

В недоумении пожав плечами, я дала знак кучеру отъезжать. Талейран еще какое-то время стоял на крыльце, опираясь на трость, а в один из моментов, когда я обернулась, на прощание помахал мне рукой.

Проснулась я на следующее утро ближе к полудню в не самом лучшем расположении духа. Ноэль принесла мне завтрак в постель, потом вышла и вернулась с новым подносом — полным визитных карточек и приглашений. Три четверти людей, писавших мне, оставались для меня незнакомцами, и такое внимание весьма напоминало времена любвеобильного Людовика XV, когда придворные, едва углядев новую фаворитку короля, тут же бросались с ней дружить. Не слишком приязненно переворошив всю эту корреспонденцию, я заметила на одном из конвертов фамилию — Бонапарт, и распечатала это письмо. Оно было, к моему удивлению, от старшего брата первого консула — Жозефа, которого я знать не знала.

«Милостивая государыня.

Моя матушка, Летиция Бонапарт, хотела бы познакомиться с вами и просит вас в четверг отобедать у нее в покоях в доме на улице дю Роше.

Примите заверения в совершенном к вам почтении.

Жозеф Бонапарт».

Я чуть не поперхнулась кофе, прочитав подобное. Скажите, пожалуйста! Меня приглашает в гости какая-то корсиканская старуха. С чего бы такой интерес? Я смутно чувствовала, что это письмо как-то связано с нелепыми пересудами о «кузине Бонапартов», которые я слышала на балу. Мне это совсем не нравилось. Выдумка не должна заходить так далеко… я не имела и не имею ничего общего с этими выскочками островитянами!..

В комнату заглянула Стефания. Вид у нее был чрезвычайно радостный.

— Какой успех, не правда ли, Сюзанна? Тебя забросали визитными карточками. Это позволяет надеяться, что наш дом власти оставят в покое…

Я мрачно поглядела на нее. Дом — все, что ее волнует! И это она еще не знает о сплетнях, которые связывают меня с первым консулом, иначе бы она вообще прыгала до потолка от радости. Конечно, дом — это важно, даже очень, но…

— Скажи лучше, не присылал ли Брике каких-то вестей о моем муже?

Лицо Стефании стало бесстрастным.

— Нет, дорогая, сожалею, он ни о чем не сообщал, — проговорила она и скрылась за дверью.

Я порвала письмо Жозефа Бонапарта и со злостью швырнула клочки в камин.

Глава четвертая Дочь короля Корсики

На завтрак в Тюильри я приехала в сопровождении Леруа, понимая, что мой визит, и без того навязанный Жозефине супругом, в отсутствие портного и вовсе покажется ей тягостным. Леруа был в восторге и предчувствовал большие барыши; я же была не настолько тщеславна, чтобы стремиться сохранить его для себя одной, поэтому с легкой душой отпускала его в парижский свет.

— Мадам, вы всегда останетесь для меня заказчицей номер один, — твердил он, кажется, вполне искренне. — Благодаря вам обо мне узнали в семье первого консула… это успех, дорогая мадам, спасибо вам! Обращайтесь ко мне при первой же потребности, для вас я всегда буду создавать нечто исключительное.

— Непременно, Леруа. Я так и сделаю. — Его обещания вызвали у меня легкую тревожную улыбку, потому что я-то далеко не была уверена, что буду в Париже долго. Куда занесет меня судьба? Давно уже в моей жизни не было периода более неопределенного.

Но в данный момент мой гардероб был полностью готов и изобиловал тремя десятками роскошнейших нарядов самого разного назначения — от амазонок и прогулочных туалетов до утренних неглиже, в которых разливают чай и принимают гостей полулежа, и вечерних платьев. Леруа использовал шелк, креп, батист, индийский муслин, египетский кашемир и хлопок, и проявил в своей работе такую фантазию, что я, входя в свою гардеробную комнату, всякий раз останавливалась в восторге: такого у меня не было со времен Версаля! Какой праздник для женщины! Но надолго ли? И может ли удовольствие быть светской щеголихой заменить супружеское счастье?…

От этой мысли я в который раз приуныла. Невесело мне было так же и от того, куда мы приехали: это был двор Тюильри, который я в последний раз видела заваленный трупами швейцарцев в день штурма 10 августа 1792 года. Войти внутрь дворца мне пришлось через павильон Флоры, где некогда меня допрашивал Сен-Жюст, а покои Жозефины размещались точь-в-точь там, где когда-то в тоске и отчаянии коротала последние дни своего царствования Мария Антуанетта. Здесь все было переделано, конечно, старинная отделка стен скрыта под желтой шелковой обивкой, а мебель эпохи Короля Солнца, изрубленная санкюлотами, — заменена новой мебелью красного дерева, но расположение комнат осталось все тем же. Я могла узнать спальню королевы… маленькую приемную перед этой спальней, где когда-то дежурила… и даже опочивальню дофина, откуда я в летнюю ночь 1791 года помогала вывести несчастного ребенка, чтобы увезти за границу…

Впрочем, день выдался определенно бурным, и я то и дело отвлекалась от мрачных мыслей.

— Что это за суматоха, Леруа? — спросила я, когда мы с портным шли через галерею. Сквозь окна было видно, как собираются во дворе Тюильри гвардейцы и солдаты самых разных эскадронов, в том числе и из отдаленных уголков Франции. Мне даже показалось, я узнаю форму марсельских батальонов. — Сегодня среда, к чему этот военный лагерь?

Брови портного поползли вверх.

— Прошу прощения, но сегодня не только среда, мадам, а еще и квинтиди[41].

— Квинтиди?

— Да. Вот уже два месяца, как первый консул завел обычай каждое квинтиди устраивать военный смотр в Тюильри. Отличное изобретение! И Париж привыкает к армии, и для военных есть повод посетить столицу. Причем военные, приезжая сюда, всегда хорошо тратят деньги… для парижан это совсем не лишнее, поверьте, госпожа герцогиня.

«Квинтиди, — повторила я про себя. — Какое безумие… А апрель, который нынче стоит, — стало быть, прериаль?» Мы в Бретани никогда не употребляли таких слов. Это было такое глубокое отличие нас, роялистов, от всех остальных французов, что я очень сомневалась в возможности преодолеть эту мировоззренческую пропасть. Взять хотя бы Леруа — как привык он к Республике даже в быту, даже в календаре, даром, что служил парикмахером при королевском дворе в Версале…

«Чего ты ищешь здесь, Сюзанна? Неужели надеешься стать здесь своей? Способна ли ты сама на это?»

Жозефина приняла меня любезнее и спокойнее, чем я ожидала. К завтраку были приглашены восемь или девять женщин из числа жен нынешних знаменитых военных командиров, разделивших славу с Бонапартом; все они были очень молоды и иногда даже красивы, но в целом очень просты и скованны, как и полагается дамам, чья судьба пошла вверх гораздо быстрее, чем они сами ожидали, и намного опередила воспитание и образование. Застыв, как истуканы, они большую часть времени молча сидели и слушали, как я беседую с генеральшей, и даже разговоры Леруа о моде не зажигали особого блеска в их глазах.

Когда портной удалился, все приглашенное общество послушно последовало в столовую — приступать к трапезе. Жозефина взяла меня за руки и заставила присесть рядом с собой на оттоманку возле камина.

— Останьтесь на мгновение, мадам де Ле Тремуйль. Я хотела бы переговорить с вами с глазу на глаз.

Я слегка напряглась, потому что опасалась, как бы она не устроила мне тут сцену ревности. Ей-Богу, я совершенно ее не заслужила… Но разговор, к счастью, пошел совсем о другом.

— Мадам де Ла Тремуйль, вы большой друг господина де Талейрана. Нет-нет, не отрицайте, его симпатия к вам более чем очевидна… И хотя сейчас мое положение таково, что скорее ко мне обращаются с просьбами, нежели я к кому-то, в вопросе устройства судьбы моих детей я просто вынуждена попросить вас о помощи.

— Речь идет о ваших детях, мадам Бонапарт? — Я была искренне удивлена. — О Гортензии?

Она испустила вздох.

— И с Гортензией, к сожалению, не все ладно. Однако нынче меня больше беспокоит Евгений.

Пока я гадала, что случилось с ее детьми и к чему тут моя дружба с Талейраном, Жозефина пустилась в рассуждения о том, как хорошо было бы соединить судьбу Гортензии с человеком достойным и состоятельным. Есть на примете такой граф де Мэн — настоящий аристократ, недавно вернувшийся во Францию из эмиграции. Благодаря Жозефине он вернул себе свое богатство и мог бы стать хорошим мужем для Гортензии, если бы девочка образумилась и не противилась этому браку…

Я подумала, что она из-за того говорит об этом со мной, что я сама аристократка и могу дать графу де Мэну какую-то оценку. Однако я не знала его и прямо призналась в этом Жозефине.

— Сожалею, мадам Бонапарт, но я не смогу поведать Гортензии ровным счетом ничего об этом господине.

— Я не об этом вас прошу. Есть проблема более важная — брак Евгения с мадемуазель де Перигор.

Как я изумленно поняла, Жозефина задалась целью соединить своих детей с лучшими представителями старой аристократии. Если для Гортензии был выбран граф де Мэн, то молодому Евгению, по мнению матери, очень подходила юная дочь Аршамбо де Перигора, младшего брата моего знакомца Талейрана, которому он год назад помог вернуться во Францию.

— Это была бы блестящая партия для моего сына. И вы… как подруга министра… ну, словом, я очень прошу вас поспособствовать подобным договоренностям.

Не знаю, за кого она меня принимала, — за друга Талейрана или за его любовницу, но мыслями она возносилась довольно далеко, по крайней мере, мне так показалось. Женить сына на наследнице старейшего и благороднейшего рода Перигоров? Я метнула на Жозефину удивленный взгляд. Не закружилась ли у нее голова от успехов мужа? Бонапарт всего лишь генерал… Конечно, нынче он правит Францией, но будет ли он на своем месте через полгода? Если австрийцы разобьют его летом, куда он подастся? И чего тогда будет стоить сын Жозефины, Евгений Богарне?

«А может, она что-то знает о намерении Бонапарта восстановить Бурбонов? — подумала я. — Знает и спешит устроить судьбу сына, чтобы он занял видное место при дворе будущего короля?»

Как ни натянуто выглядело это объяснение, оно внушало надежды. Я решила ответить как можно тактичнее.

— Нас связывает давнее знакомство, мадам Бонапарт. Конечно, я обещаю помочь вам, хотя дело, о котором вы меня просите, выходит далеко за рамки моих возможностей.

Она выслушала мой ответ слегка недоверчиво.

— Господин де Талейран просто бредит вами. Вам стоит только сказать слово…

— А разве господин де Талейран против брака племянницы?

— Нет. Он-то как раз поддерживает его. Но его брат…

— Господин де Талейран так умен и красноречив, что ему не составит труда убедить брата. А если что-то будет зависеть от меня лично, я, разумеется, замолвлю слово за Евгения.

— Да, сделайте милость. — Жозефина подняла на меня черные глаза. — Ведь у вас самой, кажется, есть какие-то просьбы?

Этот вопрос не застал меня врасплох. Я понимала, что этот разговор — своеобразный торг, обмен влиянием, и решила не скрывать своих интересов. В конце концов, что я делаю здесь, в бывших покоях Марии Антуанетты, если не отвоевываю интересы своего ребенка?

— Мой тринадцатилетний сын, Жан де Ла Тремуйль, до сих пор в списках эмигрантов. И его имущество…

— И его имущество до сих пор в секвестре, — закончила она за меня. — Вашей беде не так уж трудно помочь. Если имущество не продано, его можно вернуть.

— Я была бы вам очень благодарна, мадам Бонапарт.

— А я — вам…

Мы улыбнулись друг другу, впрочем, довольно слащаво. Наша обоюдная неискренность была очевидна. Я подумала, что раньше, когда в этой гостиной была другая, истинно царственная хозяйка, мне ни разу не доводилось находиться в подобном положении — положении, когда я ловчу, пытаясь что-то выгадать, и сама себе от этого неприятна. Унизительная ситуация… Мария Антуанетта была сама доброта и сама откровенность, я платила ей тем же. В нынешнем же Тюильри нужно постоянно носить маску приветливости на лице, скрывая за нею холодные расчеты, и ждать от других того же.

Поднимаясь, Жозефина спросила, читала ли я последнюю новинку — роман мадам Жанлис «Луиза де Лавальер».

— У меня еще не было на это времени, мадам Бонапарт.

Она внимательно поглядела на меня.

— Действительно? Мне кажется, в последнее время эта книга стала настольной у каждой парижанки.

Поскольку я не могла взять в толк, к чему клонится весь этот разговор, жена первого консула уточнила:

— Многие мечтают о подобной судьбе. Но почти все забывают, куда завело мадемуазель Лавальер [42] ее рвение…

Тут я поняла, что таким неловким образом Жозефина пытается защитить свое семейное счастье и намекнуть мне, что не стоит посягать на ее супруга. Попытка эта показалась мне настолько беспомощной и нелепой, что я даже не обиделась.

— Глупышки, — сказала я, искренне засмеявшись. — О чем можно мечтать, если во Франции сейчас нет не только короля, но даже мужчины, похожего на него? Жалкое зрелище!

Жозефина снова настороженно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

После завтрака, показавшегося мне достаточно скучным, вереница дам потянулась к окнам на первом этаже дворца, чтобы созерцать военный парад. Это было действо поинтереснее завтрака: грохот барабанов, стройные ряды гвардейцев и солдат, развернутые знамена — все это и вправду производило впечатление, хотя сама площадь перед Тюильри выглядела плачевно и была огорожена досками ввиду намечающейся переделки. Я увидела первого консула, который на гнедой лошади объезжал шеренги: за ним следовала целая свита республиканских генералов, разодетых, как петухи, в шитых золотом мундирах и сверкающих эполетах.

Особенно эпатажно был одет генерал Мюрат, недавно ставший зятем Бонапарта благодаря женитьбе на его младшей сестре Каролине. Я вообще поразилась, глядя на него: смуглый грубый брюнет с вывернутыми губами, в лице которого угадывались даже какие-то негритянские черты, он был выряжен почти как шут — весь в аксельбантах, серебряном шитье, с целым пуком высоченных пестрых перьев на шляпе. От него, кажется, могли шарахаться лошади… Впрочем, остальные генералы тоже не слишком далеко ушли по части вкуса. И это я еще не слышала их разговоров — наверняка в них царит самая грязная брань улицы. Холодок пробежал у меня по спине: можно ли представить в их компании Александра? Ведь именно в эту армию его зовет служить Бонапарт?…

Первый консул, проезжая сквозь ряды, часто останавливался и обращался с расспросами к простым солдатам. Кажется, он помнил многих поименно, и на обветренных лицах гвардейцев вспыхивала краска гордости, когда он напоминал им об их подвигах на поле битвы, расспрашивал о службе и раздавал обещания. Не приходилось сомневаться, что именно на армейском поприще первый консул чувствует себя, как рыба в воде. Такое поведение казалось мне разумным сейчас, когда близилась схватка с Австрией, но, вспоминая планы Талейрана, я задумалась: куда денется эта военная жилка у Бонапарта потом? Сможет ли он установить во Франции прочный мир? И глубоко ли сам Талейран уверен в этом?

«Людовик XVI и не думал никогда о военных парадах, — подумала я почему-то. — А Франции, оказывается, были нужны именно они?…»

— Дамы, не расходитесь, — услыхала я голос Жозефины. — Нас ждет еще увлекательная прогулка. Я повезу вас к одной молодой матери, которая произведет на вас впечатление…

Я вздохнула, прогоняя вздорные мысли. Мне очень хотелось отказаться от прогулки, но это было бы невежливо. Да и неумно сейчас, когда я начала просить за сына и его имущество. «Раз уж вино откупорено, надо его пить», — гласит французская поговорка. Я уговаривала себя терпеть многое ради цели, которую себе поставила, но ощущение легкой петли, сдавливающей горло, не проходило, и я не знала, надолго ли меня хватит.

Молодая мать, о которой говорила Жозефина, оказалась абиссинской львицей, которую доставили в Париж накануне 18 брюмера и которая недавно родила троих детенышей, сразу ставших предметом любопытства ученых и парижан. Львица помещалась в большой клетке в Ботаническом саду и устроена была как нельзя лучше: ее кормили отборной говядиной, подстилкой ей служили толстые ковры, а бюллетени об ее здоровье ежедневно посылались Бонапарту, как будто это была страх какая важная вещь. Кроме львицы, в новосозданном зверинце обитали еще несколько диких животных, среди которых была и тигрица, — видимо, первый консул хотел сделать Ботанический сад местом, которое привлекает горожан, и изгнать него послереволюционную разруху.

Я посматривала на животных с опаской, потому что никогда до сих пор не имела опыта обращения с ними. А вот Жозефина не только приблизилась к клетке вплотную, но и взяла на руки львенка, которого ей передал смотритель. Львица поначалу вела себя спокойно, но когда генеральша Бонапарт стала гладить звереныша между ушами, рывком вскочила и взревела так, что я в страхе отступила подальше.

Побледневшая Жозефина опрометью отдала львенка смотрителю.

— Не бойтесь так, сударыня, — успокаивал он ее. — Клетка крепкая, львица не выскочит из-за прутьев. Первый консул не раз ласкал львят.

— Нет-нет, лучше не будем искушать судьбу, — сказала Жозефина поспешно. — Прутья крепкие, но кто его знает, на что способна мать, которая ревнует меня к своему детенышу.

Лошадиный топот раздался в глубине аллеи. Смотритель, возвратив львенка в клетку, кивком указал в ту сторону, откуда приближались всадники:

— Видимо, смотр закончился, госпожа генеральша. Первый консул скачет навестить свою подопечную.

— Действительно, это Бонапарт, — сказала Жозефина, принимая из рук горничной зонтик от солнца.

Нельзя было сказать, что она выглядит очень довольной. Я подумала, что в ее планы, видимо, не входило встречаться с мужем здесь в моей компании, и знай она наперед, что так выйдет, она нашла бы способ от меня избавиться. Сейчас же ей оставалось лишь бросить на меня растерянный взгляд — поделать ничего было нельзя.

Слегка пожалев старую знакомую, я чуть отступила назад, стараясь затеряться среди спутниц Жозефины. Но огненный взгляд Бонапарта, когда он стремительно проходил к клетке, мигом выхватил меня из толпы.

— И вы здесь, мадам де Ла Тремуйль? Славно. Приветствую вас!

Я была вынуждена выйти и поклониться. На мне было утреннее платье из тончайшего персикового крепа, окутывающего меня, как дивное облако, и изящный спенсер[43], весь отделанный белоснежными английскими кружевами; тонкие, высокие, шириной с ладонь, они ложились красивыми складками. В тон кружевам был белый креповый тюрбан на голове, завязанный с живописной небрежностью. Украшений на мне не было, как и полагается в утренний час, только серьги из жемчуга, почти незаметные.

— Приветствую и вас, генерал Бонапарт, — проговорила я, с легкостью выдерживая его взгляд, хотя в данный момент непонятно было, любуется он или сердится: брови его были нахмурены.

Он качнул головой, как бы давая понять, что еще вернется к разговору со мной, и отправился осматривать львицу. Смотритель представил ему подробный отчет об ее самочувствии и поведении львят. Кратко переговорив со служащим и послушав, как львица ворчит, собрав вокруг себя детенышей и бросая вокруг мрачные взгляды, первый консул оставил адъютанта и вернулся к гостьям Жозефины. При этом он сделал такой жест рукой, будто приглашал меня прогуляться с ним по усыпанной песком аллее, и я не стала противиться.

— Как вам военный смотр, мадам де Ла Тремуйль? — Первый вопрос его был краткий, произнесенный жестким голосом. — Он будет проводиться теперь регулярно, как и приемы дипломатического корпуса.

— Площадь Карусель нуждается в перестройке, — ответила я уклончиво. — Она в абсолютном запустении.

— Да, это так. Она даже мала для таких парадов. Но ее начали реконструировать, как вы видели.

Он вперил в меня пристальный взгляд и спросил еще раз:

— Так как вам показался военный парад, гражданка?

Я поняла, что от прямого ответа мне не уйти.

— Гражданин первый консул, — сказала я учтиво, — не могу считать себя большим знатоком подобных зрелищ…

— Еще бы! — произнес он напряженно. И повторил мое же выражение: — При Бурбонах армия была в абсолютном запустении. Там был полный бардак.

— …однако я нахожу этот парад великолепным, — закончила я, пропустив мимо ушей и это замечание, и грубое слово. — Все очень достойно, кроме…

— Кроме? Что же показалось вам негодным вашего взора?

Я поняла уже, что говорю с человеком невероятно властным, напористым, навязывающим свою волю каждому, — я физически ощущала его давление и силу его стального взгляда. Интуитивно мне было ясно, что он хочет подчинить меня в разговоре, управлять мною. «Легко здесь не будет, — мелькнуло у меня в голове, — но и сдаваться тут нельзя, иначе он меня задавит». И как ни бессмысленна была для меня мысль о пикировке с Бонапартом, я не могла не принять вызов — особенно после его слов о Бурбонах! Господи, о Бурбонах, с которыми связана военная слава Франции!

Я ответила абсолютно беспечно, слегка улыбнувшись:

— Ваши офицеры, генерал, перебарщивают с нарядами. Это все портит.

— А! — буркнул он. — Это вы о Мюрате, верно, говорите.

— Не только, генерал.

— Нет-нет, о Мюрате. Не увиливайте. Да, он такой… — Бонапарт остановился, заложил руки за спину, и спросил почти свирепо: — А знаете ли вы, что Мюрат — это гром и молния на поле боя?

— Я знаю, генерал, что он ваш зять.

— Да, он женился на моей младшей сестре, но главное — он генерал беспримерного мужества. Мой военный товарищ! Его увенчала слава, так что эти его перья — пустяки, понимаете ли вы это?

Я должна была испугаться, надо полагать, своего резкого замечания и взять свои слова о Мюрате обратно. Но я и не собиралась отступать, мне было что сказать в ответ.

— Гражданин первый консул, Генрих IV побеждал всего лишь с одним белым пером на весьма скромной шляпе. И принцу Конде[44] отсутствие чрезмерных плюмажей ничуть не вредило.

Казалось, мой ответ заставил его на миг задохнуться. Но он был человек умный и не мог отрицать справедливости моего ответа, поэтому лишь нахмуренные брови выдавали бурю, бушующую у него в душе.

— Это верно, — сказал он наконец, сделав над собой усилие. Потом бросил на меня неприветливый взгляд: — Однако вы злы, оказывается!

Какое-то время прошло в молчании. Мы медленно шли по аллее к теплицам, и под сапогами первого консула весьма угрожающе трещал гравий. Казалось, он борется с собой, и мне от этого было довольно неуютно. Вообще разговаривать с генералом было делом напряженным, он, казалось, был одарен способностью внушать тревогу собеседнику одним своим присутствием, какой-то опасной могучей энергией, которая чувствовалась в нем и непонятно куда могла направиться. Однако когда он повернулся ко мне и снова заговорил, меня изумило его лицо — совершенно иное, открытое, с приветливым блеском глаз и обаятельной улыбкой. Он был в этот миг даже довольно красив, очарование его взгляда заставляло забыть о недостатках фигуры и странностях характера.

— Знаете ли вы, что у меня огромные планы? Я хочу принести во Францию мир и благоденствие, залечить раны революции. Поэтому мне очень понравились ваши слова о том, что Париж должен стать столицей мира. Я такого же мнения, и мне нужны в Париже искусные люди.

— Я замечаю многое, — призналась я, размышляя про себя, что он вкладывает в слово «искусные». Покорные? Усердные? Умные? — Ботанический сад, безусловно, уже преобразился…

— Преобразился? Да вы его еще и не видели полностью.

Бонапарт жестом пригласил меня пройтись по теплицам и зданию, которое он предполагал сделать Музеем естественной истории. Здесь действительно было полно диковинных экспонатов, чучел и мумий самых причудливых животных и змей, преимущественно вывезенных из Египта. Было видно, что смотрители этого собрания привыкли к визитам первого консула, и хотя я по натуре была не склонна изучать заспиртованные останки живых существ, мне нравилась настойчивость, с которой Бонапарт вникает во все, даже в такие сферы, где мне поневоле хочется зажать нос.

— Я хочу построить в Париже несколько новых мостов. Старых совершенно недостаточно. Один должен вести сюда, к Ботаническому саду, другой — соединить остров Сите с островом святого Людовика, а третий — облегчить путь от Лувра к Институту Франции. Это оживит жизнь в городе, свяжет все дороги наилучшим образом.

— В Лувре вы тоже ведете перестройку, — заметила я негромко, слегка вопросительным тоном, ожидая услышать, что первый консул хочет приспособить его для своих нужд.

Но ответ меня удивил.

— Лувр я сделаю огромным музеем, — воодушевленно пояснил Бонапарт. — Оттуда выселят художников и ветеранов, найдут им другое место. А в Лувре разместятся сокровища, которых я добыл для Франции в Италии и Египте. Благодаря этому и благодаря прежней славе Париж превратится в самый притягательный город Европы. Когда наступит мир, сюда хлынут толпы иностранцев. Они затопят нашу столицу деньгами, театры будут набиты битком. Тысячи мануфактур получат заказы, магазины будут торговать без остановки. Я докажу, что французы не зря доверили мне власть, — я хорошо знаю, как употребить ее для всеобщего блага.

Положим, французы не доверяли ему власть — он захватил ее сам в результате заговора, но в этот момент мне не хотелось задумываться над деталями. Его энтузиазм и радужные картины поневоле увлекали меня.

— Во Франции в большом упадке дороги, генерал, — заметила я. — Чтобы принимать иностранцев, надо привести их в порядок. Я совсем недавно совершила путешествие из Бретани в Париж, и это было сродни подвигу…

— Дорогами десять лет никто не занимался. Я первый, кто за них возьмется, и они будут в идеальном состоянии уже через пару лет. Я даже думаю, что мы могли бы построить шоссе через Альпы, чтобы сообщение с Швейцарией и Италией не было таким трудным, как сейчас.

— Через Альпы? Но это уже невероятно трудная задача, как я полагаю?

— Нужны только деньги. Надо упорядочить государственные финансы и не допустить воровства, которое процветало при этих адвокатах… при Директории. — Он энергично прошелся взад-вперед. — Из Дижона или Лиона — прямиком к Милану, к водам Лаго-Маджоре! Не нужно будет уже пробираться через горы, ночевать в монастырях.

Бонапарт обернулся ко мне:

— Что скажете? Вы же наполовину итальянка. Путь в Тоскану будет вполовину короче.

— Я скажу, генерал, что никогда еще не слышала таких смелых и разумных планов, — призналась я искренне.

— А, вот и первая похвала от вас! Ясно, вы-таки загорелись, едва я заговорил об Италии. А что, вы еще помните итальянский?

— Со мной живет брат по матери и вся его семья. Я часто говорю на этом языке с ними. Но, признаюсь, думаю давно только по-французски.

Сам он говорил по-французски не так уж гладко, допускал иногда смысловые и грамматические ошибки, да и вообще по его речи было понятно, что он не француз. Впрочем, слушать его, когда он говорил о своих замыслах, было довольно приятно. Я даже ощутила нечто вроде двойной гордости: за то, что он обсуждает их со мной, и за то, что во Франции появился, наконец, толковый правитель — не вор, не кровавый якобинец, не витающий в облаках вольтерьянец. Все его мысли казались мне очень благоразумными.

Более того, я могла бы сказать, что подтверждаю мнение Талейрана об этом человеке. Во многом он выглядел умнее и энергичнее любых королей. Я, конечно, не так уж много видела в своей жизни монархов: несчастного Людовика XVI, покойного австрийского императора Леопольда, невежественного правителя Неаполитанского королевства Фердинанда… так вот, эти помазанники Божьи явно проигрывали Бонапарту как правители, это было бесспорно.

Загоревшись сама его планами, я решила сделать генералу приятное и процитировала по-итальянски несколько строф из Тассо и Данте, которые помнила еще по настойчивым урокам Стефании. Бонапарт слушал с явным удовольствием, правда, следил взглядом, не приближается ли к нам кто-нибудь из его свиты или из прогуливающейся в глубине сада женской группы, возглавляемой Жозефиной.

— Отлично! — воскликнул он, едва я закончила, и его серо-голубые глаза блестели таким же восхищением, какое я заметила в них в воскресенье, когда упомянула за столом о Ленотре. — Я стремлюсь, чтобы меня считали французом, и не хочу злоупотреблять итальянским в жизни. Но вспомнить родину всегда чертовски приятно. Корсика… Нигде нет таких запахов, как там, я узнал бы их из тысячи.

Он поистине ошеломил меня своими проектами и своей вездесущностью. Кроме уже сказанного, генерал, оказывается, задумывался над судьбой каналов Сен-Кантен и Урк, строительство которых было проведено или начато еще при короле. После революции они, как выяснилось, представляли собой развалины. Урк был особенно важен, потому что от него зависело снабжение Парижа пресной водой. Но и проект канала Сен-Кантен в его исполнении выглядел грандиозным: он должен был соединить Сену и Уазу с Соммой и Шельдой, то есть Францию с фландрскими и фламандскими провинциями.

— Вы приехали из Бретани? Ей уже столько пустили крови, что пора взяться за эту провинцию всерьез. Там слишком мало городов и слишком много крестьян, надо исправить этот перекос, и кровавым распрям придет конец. Блава — так называется ваша река? Я хочу сделать ее судоходной до Понтиви. Торговля принесет богатство всем бретонским департаментам и изгонит шуанов даже из самых отдаленных углов Морбигана.

Абсолютно уверенным тоном он заключил:

— Никто не захочет воевать с властью, когда придет благоденствие и восстановится религия.

Его слова о Бретани звучали, конечно, двусмысленно для меня. Что значит «изгнать шуанов»? Я считала этих людей самыми честными и отважными во Франции, храбрецами, которые чуть ли не единственные в стране с оружием в руках восстали против революционного безумия, хоть это грозило им смертью. Тот же Бонапарт, к примеру, который сейчас так распинается о своих планах, — он во времена террора не нашел ничего лучшего, как примкнуть к якобинцам и подружиться с братом Робеспьера. Слова Буагарди, услышанные мною недавно, снова зазвучали у меня в ушах: «Генерал постоянно лжет. Лжет всякий раз, как открывает рот. Не доверяйте ничему, что он говорит…»

— Если вы сделаете все это, — сказала я вслух, — Франция, без сомнения, станет первым государством в Европе.

— Это и есть моя мечта. Два или три года мира — вот все, что мне нужно, чтобы поднять страну из руин. И еще…

Генералу явно нравилось, что я так внимательно его слушала и уловила основную мысль.

— И еще что, генерал?

— И еще мне нужны люди. Люди преданные и усердные… и привлекательные. Положим, люди вроде вас, чтобы облик будущей Франции тоже был привлекательным.

Сказав это, он снова вперил в меня испытующий стальной взгляд. Я проглотила комок, подступивший к горлу. Наряду с восхищением, которое он во мне поневоле вызывал, я чувствовала и тревогу, и недоверие. Уж слишком резко перешел он от разговора, которым увлекал меня, к своей прямой цели! Он может менять настроение и тон легко и быстро, очаровывать и устрашать одновременно, а это не свидетельствовало об искренности. И потом… раз уж генерал так открыто приглашает меня служить ему, было бы уместно сейчас упомянуть о моем муже. Но это явно вызвало бы взрыв, об этом мне говорила интуиция.

— Чтобы строить каналы и мосты, вам в первую очередь нужны инженеры, генерал Бонапарт, — сказала я, решив ответить уклончиво.

Мгновенный гнев мелькнул в его глазах.

— Вот как? А смогут ли инженеры очаровать дипломатический корпус? Блистать на приемах в галерее Дианы?

— Каких приемах, генерал?

— Я собираюсь каждые десять дней давать в Тюильри обед на двести человек. В Париже должна бурлить жизнь.

— О, у вас такая прелестная и обходительная супруга. Она в любом случае будет более ловкой, чем я. Я так долго не была в свете.

— Да, черт возьми… но вы когда-то по сто раз в год бывали в галерее Дианы. И кто лучше смягчит австрийских, английских, прусских посланников — моя супруга или вы, подруга Марии Антуанетты?!

От гнева у него едва ли не искры из глаз сыпались. Казалось, он сожалеет о том, что потратил на меня четверть часа времени и добился только уклончивого ответа. «Кто ему вбил в голову эти идеи? — подумала я в страхе. — Каким образом я могу смягчать посланников? Надеюсь, это не Талейран оказал мне такую медвежью услугу, продвигая на службу первому консулу?»

Я решила схитрить, продемонстрировав женскую слабость.

— Я в отчаянии, генерал, что не могу сразу сказать вам «да». Как вы знаете, я женщина не свободная. Я замужем. И мой муж…

Это была ошибка. И еще какая! Мои слова вызвали взрыв, как я и предполагала.

— А, этот ваш муж!..

Носком сапога первый консул подбросил гравий в воздух. Рот у него дернулся, лицо перекосилось.

— Этот муж! Убийца из кровавой шайки! Он хотел бы подобраться к моему горлу. Но я не из тех, кто даст себя зарезать, как барана!..

Расширившимися от ужаса глазами я смотрела, как он ходит взад-вперед по дорожке, сжимая кулаки и в ярости изрыгая корсиканские ругательства. Мало того, что я никогда прежде не видела человека, который впадал бы в такое неистовство только от того, что кто-то не подчинился его воле, — я еще и пришла в трепет от смысла его слов. Что там у них за разговор был с Александром? Почему генерал называет его убийцей? Не собирается ли он расправиться с моим мужем? Я ощутила такой смертельный страх за герцога, что мертвенная бледность разлилась по моему лицу, все слова пропали.

Бонапарт заметил это и истолковал по-своему. Гнев его утих так же мгновенно, как и вспыхнул; он остановился и довольно едко спросил:

— Вы хотите вернуть сыну имущество. Я навел справки: его леса в Нормандии еще не проданы.

Я хотела что-то ответить, но не смогла произнести ни слова, только кивнула.

— Как вы думаете, возвращение лесов зависит от вашего мужа или от меня?

Я по-прежнему молчала. Вспомнились слова всезнающей Эме де Куаньи: «Возвращение собственности возможно в виде милости, а не как признаваемое право». Милость первого консула — какова же ее цена?

— А ваш дом на площади Вогезов? Он довольно хорош. Но правильно ли оформлены на него документы? Да? Или там есть чем заняться правосудию?

Он, оказывается, знал обо мне чуть ли не все и задавал мне вопросы, на которые, собственно, не нужны были ответы. Это был шантаж чистой воды. Я закусила губу. Подобные разговоры я в жизни еще ни с кем не вела… разве что с бароном де Батцем, в страшные годы террора, когда он тоже шантажировал меня. Подумать только, чего только ни употребил Бонапарт по отношению ко мне за последние полчаса: он и льстил, и входил в доверие, и угрожал, и запугивал. Что за чертовское поведение… именно чертовское?

— Что же я должна сделать? — выговорила я с усилием.

— Прежде всего, мадам де Ла Тремуйль, вы должны со вниманием относиться ко всем моим просьбам, — сказал генерал с нажимом. — Кстати, это касается и приглашения моей матушки. Я люблю, когда к ней проявляют уважение.

Оказывается, он и это знал. О письме Жозефа Бонапарта ему было известно и каким-то образом он догадывался, что я собираюсь проигнорировать завтрашнее приглашение. У меня действительно не было ни малейшего намерения посещать Летицию Бонапарт на улице дю Роше, я считала это неважным.

— Хорошо, я поеду к вашей матери, — сказала я довольно прохладным тоном. — Что еще я должна исполнить, генерал?

— Об этом вы узнаете позже.

Уже удаляясь, Бонапарт обернулся и снова смерил меня взглядом.

— Между прочим, тогда, на балу, вы были одеты лучше. Эти дрянные белые кружева вам не идут.

Я ничего не ответила на эту дерзость, слишком потрясенная другими вещами. Мне многое надо было обдумать. Скрип сапог Бонапарта давно затих в глубине аллеи, и я все еще стояла, комкая в руках шелковую сумочку, и тысячи сумбурных мыслей не давали мне сдвинуться с места.

Летиция Бонапарт жила у своего старшего сына Жозефа и занимала несколько комнат в левом крыле дома, купленного им недавно в конце Елисейских полей. Это были и вправду почти поля — в нескольких туазах от особняка заканчивалась городская мостовая и начиналась пустошь, заросшая клевером, ясноткой и полевыми цветами. Благодаря этой удаленности от городской суеты воздух здесь был удивительный. Не приходилось сомневаться, что через несколько лет черта Парижа передвинется далеко за отель Жозефа на улице дю Роше, и жилище это станет обычным городским особняком.

Матери первого консула было около пятидесяти лет, но она выглядела почти старухой, сухой и приземистой, в своем скромном платье из коричневой саржи и кружевном чепце, украшенном золотой булавкой. Я застала ее за карточной партией, в которую она играла с одним из своих корсиканских родственников. Лицо ее было морщинистое и смуглое, со следами некоторой былой красоты, осанка прекрасная, несмотря на невысокий рост, кроме того, в ее фигуре не было того несоответствия между небольшим ростом и чрезмерной величиной головы, которое, как я заметила, наблюдалось у многих братьев и сестер Бонапартов — очевидно, недостаток этот передался им по отцовской линии. Мадам Летиция была сложена абсолютно пропорционально, вот только указательный палец на правой руке у нее совсем не сгибался, когда она раскладывала карты, торчал, как рукоять пистолета, и это выглядело странно. Вероятно, это был результат застарелой невылеченной травмы.

Подняв на меня маленькие черные — настолько черные, что напоминали ягоды терновника — глаза, опушенные короткими густыми, как щеточка, ресницами, она выговорила по-французски медленно и очень неумело:

— Я ждала вас к обеду, мадам. Что помешало вам прийти?

Поклонившись старой даме (она же была матерью правителя теперь, не так ли?), я сказала с легким вздохом:

— Мое здоровье не в самом лучшем состоянии, сударыня. Чуть больше месяца назад я родила сына и еще не полностью оправилась. С самого утра у меня ужасно болела голова, и я смогла приехать только сейчас, когда мне полегчало.

Это была неправда, конечно. Я и не собиралась приезжать сюда к обеду, несмотря на все завуалированные угрозы первого консула. Я вообще долго терзалась сомнениями, стоит ли мне появляться здесь, и эти раздумья стоили мне чуть ли не бессонной ночи. Одна сторона моей натуры всеми силами восставала против этого визита. Принцесса де Ла Тремуйль де Тальмон, наследница старинного рода, жена герцога дю Шатлэ — в гостях у корсиканцев сомнительного толка?! Зачем? Чтобы потешить их самолюбие? Послушать сказки об их происхождении или, чего хуже, своем собственном? Этого последнего я боялась как огня. Сплетня о «кузине Бонапартов» казалась мне крайне возмутительной. Да, моя мать была из Тосканы, но на этом и заканчиваются все совпадения. И с Бонапартами я связана не больше, чем все люди, родившиеся в этой провинции!

— Наши в Париже говорят, что их род из Сан-Миниато, — болтала вчера Стефания, передавая мне разговоры, которые звучали среди живущих в Париже уроженцев Тосканы. — В семье Тортони абсолютно в этом уверены. А что такое Сан-Миниато? Это практически Флоренция!

Поскольку моя племянница Жоржетта собиралась замуж за наследника семьи Тортони, то выходило, что надежнее источника и быть не может. Я огрызалась:

— Оставь меня в покое со своим Сан-Миниато! Я не оттуда, а из деревни под Пьомбино. И похвастать близостью с Бонапартом может любой из трехсот тысяч тосканцев!

Я, кстати, ни слова не говорила невестке о сплетнях, услышанных на балу, опасаясь вызвать еще более бурное обсуждение. Желание остаться жить на площади Вогезов затмевало у Стефании все доводы благоразумия. А я… Ну, что мне было делать? Как поступить?

Исходя из аристократической чести, идти, конечно, не следовало. Но имущество Жана… Леса в Нормандии… Может, даже какой-то замок… И, конечно, два наших дома в Париже… Разве это не стоило того, чтобы проявить гибкость?

Мне хотелось посоветоваться с Талейраном, но я не стала этого делать, понимая, что он скажет мне то же самое, что сейчас говорят расчет и рассудок. Под утро, измученная бессонницей, я сдалась перед их доводами. Честь отступила перед соображениями выгоды.

«Возвращение имущества сыну стоит некоторых усилий, — сказала я себе. — Безусловно, Бонапарт — не самая приятная личность, будь моя воля, я не общалась бы с ним никогда. Не удивительно, что Александру не удается с ним договориться… Но что, собственно, от меня требуется? Сделать несколько визитов и побывать на приемах — это же безделица. Пусть во время этих встреч я чувствую петлю, сжимающую горло, — но ведь это только ощущение. Я остаюсь цела, и от меня не убудет, если я еще немного побуду в нынешнем парижском свете. Если мое присутствие тешит самолюбие первого консула, — что ж, можно доставить ему такое удовольствие, даже если для меня самой это выглядит некрасиво и глупо. Игра стоит свеч!»

Эту фразу я повторяла себе миллион раз, как заклятие, стараясь заглушить ею гордыню и голос совести. Я столько настрадалась в прошлом и столько потеряла. Я была невероятно спесива и глупа в молодости. Могу ли я повторять этот опыт теперь, когда у меня столько детей и муж практически в плену? Когда на кону — моя с ними благополучная жизнь во Франции? Игра стоит свеч, черт возьми, и на этом точка!

Летиция Бонапарт выслушала мое объяснение спокойно, не показывая, верит мне или нет. Поднявшись, она подошла ко мне и приветствовала меня, по-дружески сжав мои руки своими.

— Родить ребенка — нелегкое дело. Мне это понятно, ведь я родила тринадцать детей. Однако ж надобно чем-то угостить вас, я не привыкла принимать соотечественников без угощения.

Недоумевая по поводу такого приема, я позволила провести себя к столу. Все это мне не особо нравилось, включая замечание о соотечественниках, но я смолчала. Служанка поставила передо мной поднос: кофе с молоком, большая гроздь винограда, какой-то пирог с карамельной коркой, невзрачный на вид. Неужели я буду есть, а хозяйка будет наблюдать за мной, как какая-нибудь мать? Это пахло чем-то деревенским… или родственным, что ли.

— Пожалуйста, подкрепитесь, — сказала мне Летиция уже по-итальянски, садясь напротив и не спуская с меня пристального, но мягкого взгляда. — Вы так худы, что у нас на Корсике сказали бы: улетит, едва подует либеччо[45].

Я вежливо улыбнулась уголками губ.

— Однако вы давно во Франции, синьора Летиция, как я понимаю.

— Нет, недавно. Мы перебрались в Париж зимой, оставив дом в Аяччо на старую кормилицу. Она присмотрит за ним. Но Францию я впервые узнала еще в 1793 году, когда Паоли[46] ополчился на моего Наполеоне. Нас тогда изгнали с острова.

Полностью перейдя на итальянский, она стала говорить куда более смело, разумно и связно. Я из приличия слушала ее не такой уж короткий рассказ о том, как семейство Бонапартов потеряло родину. Она говорила, как бежала с младшими детьми из Аяччо, бросив там все, не собрав впопыхах даже самого жалкого скарба, как они долго бродили, сбивая ноги до крови, по горным тропам и две ночи прятались в пещере, дожидаясь лодки, которая переправит их в Марсель. Наконец, Наполеоне нашел их и спас. Как она была рада, что ее сын жив, что он вырвался из рук преследователей!

Я внимала, не слишком вникая, но радуясь уже тому, что принимающая сторона не затрагивает тему какого-либо нашего с ней родства. Вообще-то я не понимала, к чему эта встреча, но раз уж этой женщине так угодно — что ж, я послушаю… Мимоходом я отметила, что, судя по прошлому мадам Бонапарт, первый консул происходил из чрезвычайно бедной, весьма скудно жившей семьи. Из ее слов выходило, что они чуть ли не побирались в Марселе. Да и вообще вся их жизнь прошла в пересчитывании каждого су: женщины в этом семействе наравне с прислугой гнули спины в своих оливковых садах, носили воду, месили тесто для пасты[47], собственными руками стирали одежду и гладили юбки. Меня это несколько поразило. Я знала, конечно, что генерал Бонапарт не из знаменитого рода, но чтоб все было настолько плачевно?…

«Хорошо ли это для Франции? — недоверчиво подумала я. — Эти люди тряслись над каждой монетой, управляли самым жалким имением, завидовали всем, кто богаче, — и вдруг такая власть, как сейчас? Как они с ней справятся, если никто из них не готовился к государственному поприщу? Откуда у них опыт и принципы? Наследников престола с детства готовят к царствованию, и то не всегда получаются хорошие короли, а тут…»

— Вы ничего не едите, синьора Сюзанна. Я совсем заговорила вас?

— Ваш рассказ очень интересен, синьора Летиция, — заверила я ее и, чтоб сделать ей приятное — она все же была довольно простая, обыкновенная женщина, не вызывавшая никакого отторжения, — ковырнула десертной вилкой пирог, который хозяйка мне предложила.

Это был на вид не ахти какой пирог, да, но вкус… В первое мгновение я не могла понять, что он мне напоминает, чувствовала только, как волна воспоминаний всколыхнулась в груди. Нунча! Это же ее простой рисовый пирог, которым она иногда баловала меня и братьев. Я не ела его больше двадцати лет! Проглотив кусочек, потом еще и еще, я подняла на хозяйку изумленные глаза:

— О Боже… это… это…

Глаза старухи Бонапарт улыбались.

— Вот как, вы узнали. Tarta de riz[48]. Да, это невозможно спутать. Его делает Саверия, нянька, которая прослужила у нас тридцать лет. Другого такого лакомства нигде нет, как нет нигде и неба Корсики — только там оно лазоревое…

Ей удалось меня тронуть, этого нельзя было отрицать. Я с удовольствием доела предложенную сладость, наслаждаясь нежностью забытого вкуса, запахом молочного крема, похожего на пудинг. Почему Стефания никогда такое не готовит? Я чувствовала сейчас себя маленькой девочкой с загорелыми лодыжками, выглядывающими из-под рваной юбки, девочкой, сидящей у очага в тосканском доме и жадно поедающей лакомство, которое так редко появлялось в ее жизни.

— Откуда вы родом, синьора Сюзанна?

Итак, этот вопрос все-таки прозвучал. Впрочем, он не вызвал у меня такого отторжения, какое мог бы вызвать полчаса назад.

— Я знаю прекрасно, что вы из Тосканы. Но откуда именно?

— До десяти лет я жила в Капориджо близ Гроссето, — сказала я с едва слышным вздохом.

— До десяти лет… — начала она вопросительно.

— Пока меня не забрал отец во Францию.

— Ваш отец, — повторила она снова и лицо ее затуманилось, даже стало на миг каким-то замкнутым. Видимо, она прекрасно знала, каким высокородным вельможей был мой отец, — одно упоминание о нем в разговоре как-то остужало теплоту в завязавшихся между нами отношениях.

Отставив тарелку, я мгновение молчала, а потом решила сказать все, что думаю. Волю Бонапарта я исполнила, когда пришла в этот дом, но я не обещала ему без конца ломать комедию.

— Видите ли, синьора Летиция… Я осведомлена о том, как ценят в Италии и на Корсике семью и знают своих родственников до десятого колена…

Мадам Бонапарт согласно кивнула.

— Это еще слабо сказано. На моей свадьбе, синьора Сюзанна, меня сопровождали пятьдесят кузенов!

— Это прекрасно, конечно, но… Синьора Летиция, я дочь французского аристократа со множеством предков и довольно необыкновенной женщины, которая вообще не знала своих родителей. Ее удочерила крестьянка из Капориджо, которую звали Нунча Риджи.

— Нунча?

— Аннунциата, — поправила я сама себя, чтобы старой женщине стало понятнее это имя. — Так там ее называли. Она воспитала мою мать, а потом и меня. Я называла ее бабушкой, но на самом деле она для меня таковой не была. Моя мать носила имя Джульетты Риджи, но в действительности понятия не имела, откуда она, из какого семейства и как попала на побережье Тосканы.

Желая положить конец всяким домыслам, я заключила:

— Так что совершенно невозможно установить мое происхождение по матери. Невозможно… Я наполовину итальянка, бесспорно, но остальное — сплошные фантазии, которым нельзя верить.

— Нельзя верить, — как эхо, повторила она.

Я видела, что мадам Бонапарт чем-то потрясена. Пальцами, искривленными от ревматизма, она перебирала пояс у себя на платье, и чуть шевелила губами, будто думая вслух. Или она говорила что-то? Я полагала визит законченным, а тему исчерпанной, как вдруг она, будто переборов робость, громко спросила:

— Так вашу мать звали Джульетта?

— Да, — подтвердила я, впадая в некоторое уныние от того, что она опять идет по следу. Видно, мне не удастся легко избавиться от этой темы.

— Она жива еще?

— Давно умерла.

— Сколько же ей было лет, когда ее удочерили?

— Не знаю. Думаю, около пяти.

— А имя… имя Джульетта — ей его дала приемная мать? Или оно было у нее с рождения?

— С рождения, — сказала я. — Еще в детстве я слышала рассказ Нунчи о том, что найденная девочка знала о себе только имя. Но что это проясняет?

— Ничего, — проговорила синьора Летиция. — Наверное, ничего. Но некоторые совпадения…

— Совпадения с чем?

Она приказала служанке убрать посуду и удалиться и лишь тогда ответила на мой вопрос:

— Я расскажу вам одну историю, которую вы, конечно, не знаете, и тогда вы сами будете судить, есть во всем этом совпадения или нет.

Надо сказать, своей настойчивостью она и меня заинтриговала. Хотя за окном уже темнело, я приготовилась терпеливо выслушать пожилую матрону, успокоив себя тем соображением, что, если она будет говорить глупости, я потеряю только время, которого у меня в Париже в избытке.

— Так вот… У моей матери была старшая сестра. Моя тетя Аурелия. Сестры рано потеряли матушку, и старшая воспитала младшую. Когда Корсика в 1738 году восстала против генуэзцев, Аурелия вышла замуж. А еще через год у нее родилась дочь, которую окрестили у нас в Аяччо…

Я вернулась домой уже ближе к полуночи в крайней задумчивости. Ноэль помогла мне раздеться; ожидая, пока будет приготовлена ванна, я присела на креслице возле бюро и бережно развернула перед собой документ, хранившийся сложенным вчетверо и полуистлевший на изгибах. Он почти разваливался уже на части… Однако каллиграфический почерк итальянского священника можно было разобрать.

Это было свидетельство о таинстве Крещения, проведенном в Аяччо в церкви Успения Богоматери 2 августа 1739 года над младенцем женского пола. Имя матери ребенка звучало: Мария Аурелия Пьетра-Санта (каково — «святая скала» в переводе» с итальянского!) Имя отца — Теодор фон Нейгоф, вестфальский дворянин, в день крещения — «законный король Корсики».

Священник нарек младенца Джулия Алессия. Девочка получила фамилию отца, потому что родители пребывали в законном браке. Дочь короля — стало быть, корсиканская принцесса?…

— Законный король Корсики, — повторила я едва слышно и потерла виски пальцами. — А Джульетта — это же просто уменьшительное от Джулия…

Летиция Бонапарт отдала мне на время этот документ, сохранившийся в их семейных бумагах даже во время многолетних скитаний, — отдала, чтобы я могла спокойно на досуге поразмыслить. Все, что она мне сообщила, было, конечно, невероятно. И хотя до сей поры я слыхом не слыхивала о каких-либо корсиканских королях, дело выглядело достаточно правдоподобно, и я не могла уже, как прежде, отмахиваться от предположений о моем предполагаемом родстве с кланом Бонапартов.

— Ванна готова, мадам, — сообщила Ноэль. — Не слишком горячая, как вы и просили.

Забравшись в медный чан, с наслаждением расслабившись в воде, я снова стала вспоминать разговор, состоявшийся на Елисейских полях. Корсика… Помимо моей воли, это название начинало звучать для меня романтично. Бедный, но прекрасный остров в Средиземноморье, жители которого всегда мечтали о свободе и, не имея союзников, вели ожесточенную борьбу против генуэзских завоевателей. Это вызывало отклик у меня в душе. Инстинктивно я чувствовала что-то родное в перипетиях корсиканской истории. Неужели материнское прошлое приоткрылось передо мной, и некий Теодор фон Нейгоф — действительно мой дед по матери?

Рассказ Летиции снова промелькнул передо мной, как страницы книги, и, лежа в ванне с полузакрытыми глазами, я будто наяву представила его: высокого, одетого в роскошные восточные одежды человека, тунисская галера которого весной 1736 года бросила якорь в Алерии, у восточного побережья Корсики.

…Теодору фон Нейгофу было тогда пятьдесят лет. Старость была не за горами, а славы и величия он до сих пор не достиг. Но теперь, по его разумению, все должно было измениться. Конечно, при близком рассмотрении Корсика оказалась еще беднее, чем он думал, но ставки были сделаны, и пришелец понимал, что именно этот небольшой островок в Средиземном море и был целью всего его жизненного пути. А путь за плечами лежал извилистый и длинный…

Нейгоф родился в Вестфалии, близ Кельна, в семье небогатого дворянина. Он не был первым ребенком в семье, следовательно, ничего, кроме титула, в наследство получить не мог. Как и многим родовитым «вторым» детям, ему пришлось немало поскитаться по Европе, предлагая свои услуги разным правителям в качестве наемника.

Поначалу он попытал счастья на родине, служа в кирасирском полку, но, убедившись, что военную карьеру быстро сделать трудно, подал в отставку и отправился в Швецию. Там молодой поручик попал в помощники к влиятельному министру короля Карла XII — Георгу Генриху фон Гёрцу.

В Швеции Теодор освоил уроки дипломатии, выполняя для Гёрца различные поручения, в том числе — по созданию военного союза с Испанией. При мадридском дворе он обзавелся весьма полезными знакомствами, поэтому, когда в 1718 году всемогущий Гёрц был смещен, Нейгоф спешно покинул Стокгольм и бежал к своему испанскому покровителю кардиналу Альберони, первому министру короля Филиппа V. Кардинал заметил незаурядные таланты вестфальского барона, сделал его своим приближенным и присвоил звание полковника.

Но Нейгофу хотелось выбиться на самый верх, в общество королей и министров, а не толкаться среди их многочисленной свиты. Чтобы приблизиться к мадридскому двору, Нейгоф женился на англичанке, фрейлине испанской королевы. Жена его, по происхождению англичанка, оказалась особой весьма чопорной и не отличалась ни красотой, ни умом. Но Нейгофом руководила не тяга к ней, а жажда власти и богатства…..

В 1717 году Испания аннексировала Сардинию и Сицилию, что вызвало в Европе бурю негодования. Против испано-шведского союза (в создание которого вестфалец вложил немало сил) ополчились сильнейшие государства Старого Света — Англия, Франция, Голландия и Австрия. Их объединенные армии быстро поставили на место шведов, а потом принялись и за испанцев. 22 августа 1718 года английский флот одержал убедительную викторию у мыса Пассаро, а затем сухопутные части Франции и Австрии нанесли испанцам целый ряд поражений. Одним из условий мирного договора стала отставка кардинала Альберони, инициатора агрессивной политики испанской короны. Филипп без колебаний расстался со своим верным министром, а в качестве моральной компенсации прибрал к рукам его огромное состояние.

Для барона такой поворот дел стал настоящим ударом. Он только было обустроил свою жизнь в соответствии со своими амбициями, а теперь, (уже в который раз!) из-за междоусобных интриг ему приходится начинать все заново. В декабре 1719 года из Испании был выслан Альберони, а с ним и его приближенные, среди которых оказался и Нейгоф. Положение при дворе потеряло для него всякую ценность, поэтому он бросил жену и уехал из Испании.

Наступили годы странствий: Франция, снова Швеция, Австрия, родная Пруссия, Италия, Голландия — нигде барон Нейгоф, бывший полковник испанской армии, не задерживался надолго… Одна из причин, по которой барон не мог оставаться на одном месте больше, чем несколько месяцев, — огромные долги, которые шлейфом тянулись за ним, другая — ему больше не хотелось зависеть от воли какого-либо короля! Теодор фон Нейгоф хотел распоряжаться своей судьбой сам. Тем не менее везде приходилось наниматься на службу, и это обстоятельство чрезвычайно его тяготило.

После долгих лет скитаний в 1732 году уже не молодой, но все еще энергичный Нейгоф оказался во Флоренции в качестве посланника австрийского императора Карла VI. Здесь он познакомился с мрачными, но решительными людьми, которые на вопрос: «Какую землю вы называете родиной?», ответили: «Корсику».

Теодор вспомнил, что еще в Голландии, в одной портовой таверне, слышал это название от торговцев во время застольных бесед. Тогда история об отчаянных жителях маленького острова, годами воюющих против могущественной Генуэзской Республики, прозвучала в череде таких же баек о морских приключениях и дальних странствиях. Большинство таких историй быстро забываются не только слушателями, но и рассказчиками, но у барона фон Нейгофа была прекрасная память, а трезвость мысли он сохранял, даже выпив не одну пинту доброго немецкого пива.

Корсиканцы, с которыми Нейгоф познакомился во Флоренции, были участниками очередного восстания, вспыхнувшего в 1729 году. Тогда мятежникам удалось разбить войска Генуи на самом острове, но из-за отсутствия военного флота Корсика оказалась блокирована с моря. Ситуация сложилась патовая: корсиканские сухопутные войска имели превосходство над генуэзцами, но побеждать им было некого — к 1730 году живого генуэзца на острове найти было непросто. В то же время, генуэзский флот мог потопить любой корсиканский корабль… при условии, что у Корсики эти корабли были бы.

Выход из положения нашел Сенат Генуи: восставшим предлагалось сложить оружие в обмен на предоставление некоторых прав и привилегий, а также полной амнистии участникам восстания. Островитяне сложили оружие, тем самым выполнив условия компромисса. Генуэзцы же об обещанных вольностях и амнистии предпочли немедленно забыть — мятежники были брошены в тюрьмы, а корсиканские города поступили в распоряжение генуэзских бюрократов, для охраны которых на остров ввели войска, а побережье стали патрулировать военные корабли.

Недовольные жители развязали настоящую партизанскую войну — даже днем генуэзским солдатам опасно было выходить из казарм в одиночку.

Поэтому морская блокада снята не была, и на острове начался голод. Многие старались уехать. С некоторыми из таких эмигрантов Теодор и познакомился. Увидев, как фанатично эти люди жаждут освобождения своей родины, барон разработал небывалый по дерзости план.

Нейгоф решил стать королем — только королевский титул мог положить конец той жизни, которую он успел возненавидеть. Сколько баронов, графов, герцогов преклонялось перед венценосными персонами! Нейгоф не хотел больше оставаться в толпе интриганов, добивавшихся королевского внимания. Он был уверен, что мало кто из европейских монархов мог соперничать с ним, бароном Теодором Нейгофом, в остроте ума, решительности и находчивости. Так, монарший титул стал его честолюбивой идеей. Кто выше короля на земле? Ясно, что никто…

На корсиканских эмигрантов опытный военный и дипломат Нейгоф произвел сильнейшее впечатление. Проявляя к ним искреннее участие, он вселил в их души надежду на освобождение родины и показал готовность лично участвовать в борьбе за независимость острова.

«У вас есть храбрые воины и офицеры, но этого недостаточно, — говорил он им. — Нужно изменить форму правления. Под руководством опытного и сильного человека народ сделает все для защиты своей свободы и вольностей, которые будут даны людям. Я здесь чужестранец и сочувствую вашей беде. Я хочу быть вам полезным, и вы увидите, какие услуги я могу оказать».

Барон вызвался раздобыть оружие, боеприпасы и деньги, необходимые для ведения войны. На Корсику полетели письма об удивительном чужестранце. О нем заговорили не только лидеры восстания — его имя зазвучало в народе.

Тем временем неугомонный барон бросился добывать обещанное снаряжение. Он метался по Европе, но поначалу нигде не находил поддержки. Один раз все предприятие оказалось на грани катастрофы, когда в Ливорно Теодор попал в руки своих старых кредиторов и угодил в тюрьму. Сбежав из заключения, он отправился в Стамбул, и здесь случилось чудо — султан согласился снабдить Нейгофа всем необходимым. Таким образом, 13 марта 1736 года тунисская галера с бароном Нейгофом на борту, боеприпасами и золотом в трюмах, причалила к берегам Корсики.

Остров ликовал. Нейгофа встречали как героя.

Барон понял, что настал его звездный час. Его приветственная речь нашла отклик в сердце каждого корсиканца:

— Я тронут рабством, в котором долгое время пребывает столь благородный народ. Когда я увидел ваше бедственное положение, то принял решение избавить вас или умереть за ваше отчество. Я не хочу никакой другой награды, кроме той славы, что способствовал возвращению вашей свободы. Не бойтесь Генуи: она только тогда сильна, когда вы ей подвластны. Когда вы свергнете с себя иго неволи, то узнаете ее слабость. Я ни от кого не завишу: у меня давно нет ни родственников, ни отечества. Хоть я и рожден благородным, но не в этом мое честолюбие, а в том, что я располагаю собой, как мне угодно. Поэтому с этого момента я отдаю вам всего себя: я — ваш соотечественник, я — ваш согражданин. Почту за честь пожертвовать своей жизнью за вашу свободу, за безопасность ваших домов, за отмщение вашим тиранам и за причиненные вам от них обиды.

В ответ на это народ почти единодушно стал призывать его сделаться предводителем восстания. Нейгоф согласился, но при одном условии — если его изберут королем Корсики. Голоса противников потонули в общем гуле одобрения. 15 апреля 1736 года конституционное собрание составило документ, в которой были зафиксированы права и обязанности короля. 2 мая барон Нейгоф был коронован лавровым венком (на настоящую корону не было денег) и стал Теодором I, королем Корсиканским.

Он немедленно сформировал регулярную армию, поставив под ружье около 20 000 человек, завел собственный двор, стал раздавать чины и титулы, чеканить собственную монету. Но, хотя новоиспеченный король и говорил перед избранием, что никому не принадлежит и не имеет родственников, судьба рассудила иначе и послала ему на склоне лет родственную душу. Ею оказалась восемнадцатилетняя Мария Аурелия Пьетра-Санта, корсиканская невежественная красавица с золотистой кожей и карими глазами.

С младшей сестрой и старшим братом она жила в горном селении Боконьяно, их скромный домик прилепился к горе совсем неподалеку от живописного водопада Вуаль Невесты. Родители Аурелии рано умерли. Сестры пасли коз и собирали оливки, брат выращивал виноград и стрелял в горах диких кабанов. Наверное, пути барона Нейгофа, поселившегося в епископском дворце в Червионе, и юной Аурелии, жившей за перевалом, никогда бы не пересеклись, если бы ее брат Джузеппе не нанялся гвардейцем в охрану короля и если бы она в один прекрасный жаркий полдень не привезла брату корзинку с домашними фигами и лимонами.

Король Теодор заметил, стоя на крепостной стене, гибкую крестьянку, стройную, как тростиночка, ловко прыгавшую по камням прибрежной тропы. Сделав ей знак, он попросил ее доставить и ему домашних фруктов. Аурелия стала частенько появляться в Червионе, и участь королевской фаворитки настигла ее скорее, чем законный брак с хорошим сельским парнем, о котором она мечтала. Могла ли она отказать королю? Все на Корсике возлагали на него надежды как на спасителя. Да и сам он был куда нежнее и обходительнее, чем все мужчины, которых она до той поры видела.

Нейгоф отныне не был одинок: его душу и постель согрела горячая, доверчивая, преданная девушка. Однако, помимо любовных, у него были и другие дела. Его королевское достоинство и суверенитет его королевства должны были признать хоть какие-то европейские державы. Начинать было логично с Генуи, чьи войска все еще занимали ряд крепостей на острове. Однако, вместо почетного приема, генуэзцы засадили посланника Теодора в тюрьму с твердым намерением казнить его.

Узнав о такой подлости, Теодор лично возглавил отряд из полусотни смельчаков, ринулся на одном из фрегатов в Геную и, похитив среди ночи четырех сенаторов, вывез их в Корсику. Остров был вне себя от восторга, узнав о таком мужестве своего монарха. После этого король объявил, что поступит с сенаторами так же, как Генуя — с его посланником. Генуэзцы испугались и отпустили дипломата, но Теодор не успокоился. Он поставил Генуе условие: признать независимость Корсики в обмен на свободу ее вельмож. И лишь когда и это требование было выполнено, отправил сенаторов домой, осыпав на дорогу богатыми дарами.

Однако проблемы множились. У короля не было денег, его монета чеканилась исключительно из меди. Корсиканцы начинали беспокоиться, так как помощь выдуманных внешних союзников явно запаздывала. Вдобавок в Аяччо разразился скандал семейного толка: Джузеппе Пьетро-Санта, проведав про то, что король приглашает его сестру не только в зал приемов, но и в собственную постель, крайне возмутился. Застав Марию Аурелию выходящей поутру из королевской спальни, он бросился в драку с самим королем, оправдывая твердость своей фамилии — «Святая Скала»!

Это событие вызвало неодобрительные пересуды по всему острову. И в ноябре того же 1736 года, не пробыв на Корсике и восьми месяцев, Теодор I покинул свое королевство будто бы для переговоров с иностранными союзниками. Генуя не преминула воспользоваться его отсутствием и призвала на помощь французов. Те высадились на острове, и Корсика оказалась полностью под контролем завоевателей.

Нейгоф тем временем занимался привычным уже для него делом — он искал денег. В Голландии несколько банков согласились снарядить три военных корабля, чтобы вернуть ему королевство, но в обмен на то, что Корсика станет их торговой базой в Средиземном море.

В сентябре 1738 года на одном из этих кораблей он вернулся на Корсику. Встреча напомнила ему времена триумфа двухлетней давности — корсиканцы были рады своему королю. Не желая повторять прежних ошибок, да и чувствуя интуитивно, что королевская карьера, скорее всего, не будет долгой, Теодор I женился на корсиканской девушке, чистосердечно подарившей ему и свою невинность, и свое сердце (первая его жена, англичанка, давно умерла). Без особого шума их обвенчали в Аяччо, в крошечной прибрежной церквушке, и свидетелем их брачного поцелуя стала Мадонучча, святая покровительница Корсики, чья статуя, украшенная цветами, взирала из стенной ниши соседнего дома прямо на церковное крыльцо.

Интуиция не обманула Теодора: французская эскадра захватила один из отставших голландских кораблей. Голландские торговые дома, посчитав, что ввязываться в конфликт с французским корпусом — просто самоубийство, отозвали помощь. Теодору опять пришлось бежать, на этот раз — в Англию. Мария Аурелия осталась на острове. В августе 1739 года у нее родилась дочь — черноглазая Джулия, любимый ребенок короля Теодора.

В 1741 году французы покинули Корсику, и партизанская война против генуэзцев вспыхнула с новой силой. В Лондоне Нейгофу удалось заручиться поддержкой английского правительства, и в 1743 году, в сопровождении двух британских кораблей, он снова высадился на Корсике — в последний раз.

Подданных, увы, уже нельзя было назвать верными. Теодор больше не был для корсиканцев героем, его долгие отлучки были им непонятны, в нем видели короля, бросившего свой народ. Сломленный духом, он решил забрать жену с малышкой и вернуться в Лондон, где, впрочем, его ждали одни долги.

Этот последний вояж оказался несчастливым. Внезапная буря разметала суденышки корсиканского короля и отнесла их на восток, в сторону Тосканы. Когда ветер стих, оказалось, что одного из них вообще найти не удается. Того, на котором плыла Мария Аурелия с дочерью и домашним скарбом… Обезумевший от горя Теодор, в одно мгновение превратившийся в старика, искал своих женщин вдоль всего тосканского побережья, рискуя попасть в руки генуэзцев, но нашел только обломки фрегата у порта Марчина на Эльбе.

Отчаявшись в поисках, не видя для себя лично уже никакого будущего, он приехал в Лондон, где вскоре попал в долговую тюрьму. Некоторые лорды навещали его там, интересуясь его яркой, полной приключений жизнью, и помогали уплатить некоторые долги. Нейгофа же мало что интересовало. Ему пришлось провести в тюрьме много лет, прежде чем все его кредиторы были удовлетворены. Когда в 1756 году его выпустили на свободу, этот человек без родины, столь фанатично полюбивший Корсику, прожил всего неделю: здоровье его было давно подорвано неудачами и треволнениями. То, что на острове уже новые поколения повстанцев произносят его имя с восторгом и благоговением, не могло ни исцелить, ни утешить его в одинокой старости. Да он, собственно, об этом благоговении и не знал…

Следы Аурелии с дочерью исчезли в морской пучине навеки. Корсика воистину стала для Теодора фон Нейгофа роковой.

«Когда я увидела вас, дитя мое, сердце подсказало мне, что вы и можете быть дочерью Джулии, того потерянного ребенка моей несчастной тетки. Родство очень многое значит на Корсике. И тот, кого однажды сочли родственником Бонапартов, до конца жизни может рассчитывать на их поддержку», — сказала мне синьора Летиция при прощании.

Родственники Бонапартов… Положительно, эта встреча и услышанное не давали мне даже спать ночью. Проснувшись в четыре часа утра, я в волнении откинула полог, выбралась из постели и, присев к столу в ночном платье, снова, уже в который раз, пересмотрела свидетельства: документ о крещении и скромную эмаль, на которой была изображена Мария Аурелия фон Нейгоф, урожденная Пьетра-Санта.

Мать я помнила не очень хорошо. И все же… Девушка, нарисованная эмалью, очень напоминала мне Джульетту Риджи.

Темноглазая. Темноволосая. Удивительный излом бровей, который я запомнила у матери… Сходство несомненно! Впрочем, разве не все итальянки темноглазы?

Оставалась еще история с ребенком-найденышем, которая так удачно вписывалась в рассказ Летиции Бонапарт. Совпадения были удивительны: имя и возраст ребенка, место крушения корабля, географически близкое к Пьомбино и моей деревне… Однако что это доказывало? Ведь совпадения могут быть и совершенно случайными?

Жизнь моей матери и без того была сплошным приключением, но теперь расцветилась еще и добавочными красками. Родство с Бонапартами по женской линии… Наверное, множество людей ухватились бы за версию родства обеими руками. Это сулило выгоду, без сомнения. Но, несмотря на то, что сердце мое смягчилось по отношению к Бонапартам, когда я узнала эту историю, а судьба моего гипотетического деда, Теодора фон Нейгофа, и подавно вызывала щемящее чувство в душе, что-то внутри меня отказывалось считать все это правдой. Не готова я была это принять. Может, мне просто привычнее и спокойнее было считать свою мать обычной итальянкой, чем женщиной, связанной кровно с нынешним правителем Франции?

«Вот если бы побывать в Лондоне, — подумала я невольно. — Там похоронен несчастный барон, и там, как сказала Летиция, остался его сын от первого брака. Он уже очень стар, конечно… Но, может быть, он сообщил бы мне более точные сведения?…» Но какие могли быть точные сведения? Все непосредственные участники событий давно умерли. Давно ушла в мир иной даже моя мать, но ведь и она ни слова не могла свидетельствовать о том, откуда взялась в Тоскане. Я содрогнулась, представив ее, маленькую и полуголодную, покинутую всеми сироту, — сироту в то время, когда в пятистах лье от нее, в Лондоне, ее оплакивал пожилой отец. Должно быть, он отдал бы все на свете, чтобы обнять этого никому не нужного в Тоскане ребенка… Девочка озарила бы его жизнь. Но все сложилось иначе, прозаичнее. Какие порой жестокие кульбиты выписывает судьба!

«А ведь есть еще одно косвенное доказательство. Мама была авантюристкой, каких мало… Возможно, это было у нее от отца? От неугомонного, неукротимого короля Теодора?»

Так и не придя к однозначному выводу, я задремала перед рассветом. Впрочем, сон не был долгим. Еще не вполне рассвело, когда чугунный массивный звонок перед домом стал разрываться как на пожар. Было ясно, что это не водовоз и не молочница.

— Угомонитесь там! Я уже бегу! — кричала на нижних этажах служанка Стефании. — Вот ведь напасть. Вы оборвете веревку! Нарушителем спокойствия оказался Брике, причем вид у него был ужасный. Когда его привели ко мне, я подумала было, что его пытали: лицо его было совершенно перекошено, один глаз заплыл, одно ухо распухло, под носом запеклась кровь. Вдобавок он был в изрядной ярости, что случалось с ним нечасто.

— Ну, скажу я вам, мадам! — выдохнул он сердито. — Это переходит уже всякие границы. Было время, когда он всадил в меня заряд дроби. Но это было хотя бы по-благородному. Теперь же они просто надавали мне тумаков, как какому-нибудь бродяге!..

— Что случилось? — спросила я, ничего не понимая. — Где тебя носило? Разве ты не должен был быть…

— Ха! Разумеется, я именно там и был! — вскричал Брике с сарказмом. — В Пале-Рояль, у гостиницы «Нант». А точнее — под окнами у вашего дражайшего супруга. Это он с дружками и отдубасил меня ножнами шпаги, не сомневайтесь!

Я на миг онемела, неприятно пораженная.

— Может, он не узнал тебя? Принял за полицейского шпиона?

— Прекрасно узнал, черт возьми. И есть у меня большая уверенность в том, что меня били бы с меньшим азартом, ежели б я был просто полицейским шпионом!

Потрогав нос, он со стоном добавил:

— К полицейским шпионам они привы-ыкли! Они там в порядке вещей и никого не злят. А на меня, видно, обрушилась та злость, которую ваш муж именно к вам затаил, вот как, мадам!

Более связно, чем можно было ожидать, Брике поведал мне о том, что почти десять дней, как я и велела, не спускал глаз с герцога. С полицейскими шпионами он почти подружился, потому что уж они-то его присутствие заприметили тотчас, — пришлось угощать их вином, чтоб заручиться их помощью. Однако в последнее время заприметил его и сам герцог. Это случилось в понедельник ночью, когда роялисты по своему обыкновению до рассвета обсуждали свои планы, а Брике бродил под окнами то одного, то другого их номера, пытаясь что-то услышать.

— Одному из них вздумалось швырнуть пустую бутылку в окошко. К счастью, она не угодила мне в голову. Но от неожиданности, мадам, я аж присел и вскрикнул. — Брике норовисто тряхнул волосами. — Довольно громко вскрикнул, конечно. Клянусь, любой бы вскрикнул на моем месте, — бутылка летела, как бомба! Я чудом уцелел.

— Так тогда они впервые тебя поймали? — спросила я негромко.

— Ну да, — подтвердил парень. — Герцог мне сказал тогда, чтоб я убирался подобру-поздорову, потому что он никому не позволит пасти себя в Париже, как барана. И передал вам…

— Что?

— Чтоб вы вспомнили его распоряжения и выполнили их немедленно, вот что, мадам.

Повертев пуговицу на камзоле, Брике добавил:

— Это уж вы сами, конечно, знаете, что именно он имел в виду…

Разумеется, я знала. Герцог хотел, чтоб я уехала в Бретань. Все случившееся мне чрезвычайно не нравилось: и грубость к моему посланцу, и вновь повторенные категорические «распоряжения»… Но, скажите на милость, что мне делать в Бретани? У меня есть сын, а у сына были когда-то земли и леса. Много ли я ему помогу, вернувшись в Белые Липы? Пусть Александр успокоится… и не берет на себя слишком много! Я уже не та неприкаянная нищая дочь принца де Ла Тремуйля, которую он когда-то встретил на морском берегу. Я, может статься, родственница нынешнего правителя Франции, внучатая племянница его матери… чего это мне бежать в Бретань сломя голову? В Тюильри не слишком приятно, конечно, но там не чудовища сейчас живут, а люди, которых вполне можно терпеть.

По словам Брике выходило, что, поймав его во второй раз, мой муж и его друзья уже не церемонились. Это возмущало меня больше всего. Александр должен был бы понять, что, если я послала своего человека наблюдать за гостиницей «Нант», я сделала это, потому что герцог мне дорог. Ну а для чего же еще? Меня волновала судьба мужа! И вот как муж это воспринял?! Избил моего посланца! Ничего нелепее и быть не может. «Они там от пьянства и безделья все просто помешались», — подумала я, и желание подчиняться воле герцога у меня и вовсе испарилось.

— Брике… ну а насчет дела… ты узнал что-то? Или все эти дни только бродил вокруг и угощал шпионов?

— Нет, почему же? Кое-что мне удалось услышать. Хотя, надо сказать, многое в речах вашего мужа мне не особо понятно.

Парень рассказал мне, что часто слышал от герцога слово «Индия» — она обсуждалась наиболее часто, когда герцог дю Шатлэ и Кадудаль собирались вместе. Кадудаль, вспоминая аудиенцию, которую дал ему первый консул, сожалел, что «не удавил этого коротышку голыми руками», хотя имел для этого все возможности.

— Он так сказал? Что хотел и мог задушить первого консула?!

— Ну да. Он был с ним наедине, все адъютанты остались в коридоре. — Брике присвистнул: — Да вы же знаете Кадудаля, мадам. Это великан против корсиканца! Он удавил бы его своими ручищами в два счета, как клопа, если б решил это сделать.

Это было бесспорно, конечно, но не внушало оптимизма. В Париже ходили смутные слухи о том, что Кадудалю был предложен чин дивизионного генерала в республиканской армии, а он отказался, оскорбив этим первого консула. Но эти слухи все же рисовали более сдержанную картину переговоров, чем то, что говорил сейчас Брике. Если дело обстоит так ужасно, ни о каком примирении вообще не может быть и речи.

Мне почему-то вспомнились слова Клавьера о том, что роялисты планируют «похитить» первого консула. Тогда я подумала: этот человек мало что знает и несет нелепицу. Теперь мне так не казалось. Если ненависть моего мужа и роялистов к генералу Бонапарту так велика, может статься, они находятся в Париже лишь для того, чтоб подобраться к нему поближе, а вовсе не для мирных переговоров. Планируется вторая встреча между ними и первым консулом… ей-Богу, я даже боялась подумать, в какую передрягу может попасть Александр, да и я вместе с ним.

— А новая встреча с Бонапартом у них скоро будет, Брике? — воскликнула я разволновавшись.

— Должна быть. Только откуда ж мне знать, скоро или не скоро…

Он переминался с ноги на ногу и выглядел уставшим. Я поняла, наконец, что пора прекратить расспросы и позаботиться о своем помощнике — это действительно был помощник, каких мало, и я очень ценила Брике.

— Пойдем, я прикажу накормить тебя завтраком. Потом нужно будет хорошо отмыть тебя и показать доктору.

Брике согласно кивнул:

— Доктор не помешает. Не то чтоб я был таким нежным цветочком, мадам… но один удар по носу, который я получил, смахивает на перелом.

Поймав мой встревоженный взгляд, он пояснил:

— Я о будущем беспокоюсь. Мне жениться еще, не хочу остаться с носом набекрень.

Через полчаса Брике, сидя на кухне, уплетал за обе щеки жареную ветчину, откусывал от целой белой булки и отхлебывал горячий кофе с молоком из большущей кружки. Аппетит у него был отменный, и он даже жмурился от удовольствия, когда проглатывал очередной кусок. Однако, глядя на него в этот момент, я особенно ясно подмечала, как побито у него лицо. Когда он зажмурился в третий раз, меня обуяло негодование. Надо же, так поступить с моим слугой! За что герцог так его унизил?

— Больше тебе не надо туда ходить, — сказала я резко. — Пусть поступают, как хотят. За ними и без нас следят. Хватит мне и того, что я уже узнала…

Брике с готовностью кивнул.

— Да, пожалуй, ежели они меня еще раз застукают, то и душу вытрясут, а я к этому пока не готов. Позвольте мне немного послужить у вас простым кучером.

Доедая булку, он рассказал мне еще кое-что о том, что слышал под гостиницей «Нант». Когда велись беседы об Индии, роялисты были единодушны: Бонапарту на самом деле не нужен мир, он наращивает силу, чтобы сокрушить всех.

— Неужели? — сказала я недоверчиво. — Какую силу? Кого всех? У него пуста казна, полно проблем, а за Альпами его ждут австрийцы с пушками. Ему впору думать о собственном спасении, а не о войнах.

— Ну, а вот ваш муж и его друзья считают, что он редкий врун и притворщик и всех наивных людей обводит вокруг пальца, как фокусник на ярмарке.

Это очень перекликалось с моим собственным ощущением и словами Буагарди. Впрочем, пора было отправить Брике отдыхать.

Я знала, что, допив кофе, он еще какое-то время будет сидеть на кухне, вытянув ноги к очагу, с наслаждением покуривая трубочку, и не хотела мешать его удовольствию.

— Я оставлю тебя, Брике. Отдыхай. Адриенна приведет к тебе доктора.

Подойдя к двери, я обернулась, кое-что вспомнив.

— Помнишь, в Бретани ты говорил мне, что у тебя есть ко мне просьба? Особая, тонкого свойства просьба?

Брике был до того смущен этим вопросом, что даже слегка поперхнулся кофе. Откашлявшись, он кивнул:

— Да, есть у меня намерение кое-что у вас попросить, мадам. Это вообще-то не обременит вас…

— А если даже обременит? Проси. Ты многое заслужил…

Отведя глаза, он сказал, что непременно скажет мне свою просьбу. Но не теперь, когда у меня столько неприятностей. Позже.

— Позже? Но когда?

— Когда все уляжется. И когда я сам… сам буду к этому готов.

Я ушла, уяснив, что вопрос деликатный и что будет лучше предоставить Брике самому разбираться со своими сомнениями.

Утро, начавшееся так бурно, переросло в ранний скомканный завтрак, который Стефания приказала подать в гостиной рядом с моей комнатой. Настроение у меня было испорчено рассказом Брике; я едва прикоснулась к итальянским макаронам, густо усыпанным пармезанским сыром (по словам Стефании, это было любимое блюдо первого консула), съела несколько абрикос в сахаре, а потом вяло мешала ложечкой оранжевый цветочный чай, не особо прислушиваясь к тому, что говорили за столом родственники. Разговор, впрочем, вращался вокруг одного и того же — судьбы отеля дю Шатлэ, того драгоценного дома, под кровом которого мы нынче завтракали.

Стефания, между прочим, упомянула, что господин Симон снова наведывался.

— Его постоянно вызывают в полицию. В который раз какой-то ничтожный инспектор допытывает его, при каких обстоятельствах состоялась сделка, кто свидетель торгов, почему он сам не пользуется купленным домом… И особенно полицию интересует, почему в доме на правах хозяйки живет, собственно, супруга бывшего хозяина — герцогиня дю Шатлэ.

Я подняла глаза на Стефанию:

— Можно сказать, что я арендую дом. Это легко оформить.

— Господин Симон так и говорит. Но расследование не прекращается. — Во взгляде моей золовки появился жесткий блеск: — Легче всего было бы не оформить аренду, а сказать об этих полицейских происках первому консулу. Нас сразу оставили бы в покое.

«Сказать первому консулу, — подумала я скептически. — Я абсолютно уверена, что эти нападки организованы им самим. И будут длиться до тех пор, пока я не стану шелковая».

— Это не единственное место в Париже, где я могу жить, Стефания. У меня есть дом на Вандомской площади…

— В него нужно вложить не одну сотню тысяч, чтобы придать ему приличный вид, — прервала она меня.

— Не собираюсь из-за отеля дю Шатлэ заискивать перед кем-либо! — рассердилась я. — Я не нищая и не бездомная, да и вы раньше, кажется, жили не на улице.

Лицо Стефании начало покрываться пятнами:

— Мы жили не на улице? Ну, как же, конечно. Что такое брат и семья брата? Ничего. Можно предложить им перебраться куда угодно…

— Куда угодно? — вскричала я. — Мой отель на Вандомской площади — это не «куда угодно». По крайней мере, я его выкупила… можно сказать, купила у самой себя, и ни полиция, ни даже сам первый консул не будет мне там надоедать!

— Ах, вот как? Значит, нам надо готовиться к жертвам? А почему это, собственно? Почему мы должны переезжать из чудесного дома, к которому за пять лет привыкли, если ты сейчас такая влиятельная и важная в Париже дама? Где же тут справедливость?!

Тон Стефании поднимался все выше, она почти галдела, как базарная торговка, и Джакомо положил свою руку поверх ее руки, пытаясь успокоить, но это было невозможно.

— Нет, я хочу знать ответ на свой вопрос! — сказала она яростно, оттолкнув его пальцы. — Твоя сестра приглашена на две недели в Мальмезон, а мы должны переезжать? Что за вздор? Неужели ей так трудно лишний раз улыбнуться в Мальмезоне кому надо, чтобы нас, несчастных, никуда не выталкивали?

Тут настал мой черед подскочить на месте. Вялость с меня как рукой сняло.

— Что-о? — протянула я. — Какой Мальмезон?

Стефания только сердито сопела. Жоржетта втянула голову в плечи под моим взглядом. Джакомо чуть подрагивающими пальцами катал по скатерти хлебную крошку, устремив вдаль взгляд незрячих глаз.

— Сюзанна, — сказал он наконец, — по ошибке я открыл письмо, которое было адресовано тебе. По четвергам мне обычно присылают жалованье от семейства Вернье. Конверт был плотный, я спутал его со своим.

— Ну, допустим… спутал… а кто его прочитал?

— Моя жена. Это случайно получилось, прости.

Стефания ворчливым тоном добавила:

— К тому же, в этом письмо не было ровно ничего секретного. Обычное приглашение…

— Вы становитесь невыносимы, — проговорила я в бешенстве, поднимаясь из-за стола. — Да, просто невыносимы… это неслыханно!

Я отошла к окну, отчасти для того, чтобы успокоиться, отчасти — чтоб прочесть письмо. Это действительно было приглашение: гражданин и гражданка Бонапарты приглашали меня погостить в их загородном доме в селении Рюэль, причем погостить ни много ни мало — целых две недели, до отъезда первого консула в Итальянскую армию, который должен был воспоследовать в начале мая.

Судорожно сжав конверт, я дала волю гневу.

— Я не потерплю, чтобы против меня плели интриги в моем собственном доме. Письма, адресованные мне, первой должна читать я, а не Стефания, Жоржетта или кто-либо еще!

— В этом письме были сущие пустяки! — воскликнула золовка.

— Не тебе судить! Я хорошо вижу, что ты мечтаешь устроить мою жизнь по своему вкусу… но тебе это не по уму и не по силам, поэтому советую даже не пытаться. Я сама решу, как мне поступить. Я… я… я живу на свете не только для того, чтоб служить твоему благополучию! И я еще не забыла, как ты, Стефания, выгнала меня из дома с двумя грудными девочками на руках.

Сдвинув брови, я грозно добавила:

— Все вы готовы похоронить мой брак с герцогом дю Шатлэ. Да и что угодно готовы похоронить, лишь бы остаться под этой крышей. Но не советую торопиться! Вы, наверное, не понимаете, что уйти из этого дома можно не только по приказу полиции!

Метнув на золовку и брата осуждающий взгляд, я зашагала к двери.

— Так ты… ты поедешь в Мальмезон? — бросила мне вслед Стефания.

— И не подумаю!

Выйдя, я громко хлопнула дверью и в тот момент уверена была, что сдержу слово.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось повидаться с Александром. Мне казалось, я начинаю запутываться. Последнее время меня будто кривые зеркала окружали, и я шла среди них, не понимая, верен ли мой путь. Будто не хватало вокруг свежего воздуха, будто приближался ко мне какой-то жуткий спрут, одним щупальцем приманивая к себе, а другим — обвиваясь вокруг моей шеи… Герцогу дю Шатлэ многое можно было поставить в вину. Да, он бывает груб, да, он иногда пьет, и я не отрицала, что он изменяет мне время от времени с женщинами, которые не так уж много для него значат и которых он, сделав над собой усилие, легко мог бы обойти стороной. Но он всегда был настоящий и искренний. Любому его слову можно было верить. Он никогда не говорил неправды и всегда следовал по пути чести.

Именно этого чувства доверия и ясности мне и не хватало. Все остальное мне в избытке сулил Консулат. Дома, блеск, деньги. Но… как научиться жить, никому не доверяя? Плутая во лжи? Это казалось мне трудным… настолько трудным, что даже возвращение нормандских лесов было слабой приманкой для того, чтобы я с охотой училась.

Глава пятая Гримасы Мальмезона

Завтрак в Мальмезоне начинался в одиннадцать. Впрочем, многие были на ногах уже в девять утра, но каждый гость до урочного часа занимался, чем ему заблагорассудится. Лучи апрельского солнца пронизывали маленькую круглую, задрапированную белым шелком гостиную, игравшую по утрам для мадам Бонапарт роль приемной: здесь собирались просители и гости, которые не ночевали в доме, а прибывали на завтрак из Парижа.

Они толпились здесь и в просторной длинной галерее, вымощенной каменными плитами, стремясь поклониться генеральше и поймать ее благосклонный взгляд. Пока Жозефина любезно беседовала с одним из посетителей, остальные с любопытством разглядывали статуи, картины и бронзовые вещицы редкой работы, которыми была наполнена галерея. Здесь царила роскошь, награбленная в Италии мужем гражданки Бонапарт: среди полотен не редкостью были Тициан и Веронезе, среди скульптур — Челлини, но античные и библейские сюжеты многих произведений искусства были тайной для большинства любопытствующих, и обсуждали их, высказывая порой самые нелепые догадки.

Без четверти одиннадцать серебряный колокольчик дворецкого мелодично извещал о близости завтрака, и гражданка Бонапарт грациозно удалялась к себе, чтобы поменять наряд: в течение дня она переодевалась трижды.

Вереница приглашенных тянулась в столовую, выкрашенную желтой охрой, расписанную в античном стиле, со множеством восточных мозаик. В маленьком бассейне журчал прохладный фонтан и колебался тростник, на стенах танцевали грациозные жительницы древних Помпей, нарисованные современными французскими живописцами. Завтракало здесь шестнадцать избранных персон. За стулом каждого гостя возвышался лакей, услужливый, но безалаберный, как и вся прислуга в доме Жозефины.

Ели на простой гладкой посуде, в тон отделке столовой, и только для сладкого предоставляли гостям фарфоровые тарелки побогаче, с фруктовым или растительным узором. Меню было обильно: салаты, два супа, жаркое, десерты. Все подавалось одновременно и самым свежим, вдобавок вдоль окон были установлены буфеты, полные всевозможных паштетов, галантинов и закусок. Дворецкий и два официанта разливали вина и прочие напитки, которыми был уставлен стол.

Завтрак был неспешным и продолжался более часа. Гости беседовали и с улыбкой вспоминали привычку первого консула управляться с любой едой в течение десяти минут, разбрызгивая вокруг себя вино и раскидывая кости. Мысленно все радовались его отсутствию — без него было, право, легче. После завтрака Жозефина называла имена двух-трех счастливчиков, которых она приглашала с собой в большую гостиную — как говорилось, заниматься рукоделием. Одна из камеристок не так давно уверила генеральшу, что рукоделие украшает даму, — дескать, сама Мария Антуанетта посвящала много времени вышиванию, и с тех пор по утрам подле креслица Жозефины в гостиной всегда устанавливались большие пяльца с натянутым на них полотном. Вышивка, впрочем, не особенно спорилась, поэтому, чтобы выручить госпожу, стежками по вечерам занимались служанки.

Под видом занятия вышивкой Жозефина позировала и принимала торговцев, рассматривала модные ткани и драгоценности. Остальные гости могли читать, декламировать друг другу стихи для собственного развлечения или слоняться по общим комнатам, глазея по сторонам на многочисленные часы из бронзы и ляпис-лазури, этрусские вазы, наполненные свежими цветами, гобелены, мраморные столики с флорентийской мозаикой и музыкальные инструменты.

В два часа пополудни генеральша переодевалась еще раз, теперь уже для прогулки. Маршрут, как я поняла за десять дней пребывания в имении, не менялся никогда: сначала неторопливо обходили кадки с цитрусовыми деревьями и вазы с цветами перед домом, потом направлялись к многочисленным строящимся теплицам. Их было запроектировано несколько, но сейчас, в апреле, функционировала в полную силу только одна. В ней произрастало, кроме роз, лилий и анемонов, еще и почти три сотни саженцев ананаса — невероятная коллекция не только для Франции, но наверняка и для Европы, а отапливалось это чудо угольными печами. Такой же тип отопления был предусмотрен и для других оранжерей, и это доказывало, что итальянская и египетская кампании, хотя и не были равно удачными для Республики, были одинаково удачны для финансового положения четы Бонапартов. Впрочем, разве не называли первого консула спасителем нации? А раз так, разве не имела его супруга того права на размах и роскошь, в котором французы безапелляционно отказали несчастной Марии Антуанетте?

Мадам Бонапарт хотелось воплотить в жизнь и другую задумку казненной королевы. На одном из отдаленных выгонов нынче возводилась крошечная ферма, на которой должны были выращиваться те самые швейцарские телки, столь любимые некогда Марией Антуанеттой; для тщательного и разумного ухода за ними уже была приглашена крестьянская семья из Берна.

В поместье жили страусы. В водоемах плавали черные лебеди, которые казались генеральше более изысканными, нежели обыкновенные белые. На лужайках паслись тщательно расчесанные овцы, а в оранжереях оглашали воздух криками многочисленные попугаи.

Прогуливаясь по этому маршруту в первый и во второй раз, я уже вдоволь подивилась капризам судьбы, вознесшим недалекую малообразованную креолку с плохими зубами и плохой репутацией на высоту первой дамы Франции, а ее деятельного, но несколько странного мужа — на высоту правителя Республики. Нынче эти мысли меня уже мало занимали.

Мне было просто скучно. Банальные разговоры, разглядывание цветов, шуршание дамских юбок по гравию аллей вызывали едва ли не зевоту. Я дожидалась момента, когда подгонят коляски. Как правило, хозяйка дома садилась в первую из них и ехала гулять в сторону Бютара. Свита в других экипажах следовала за ней, но в этот момент возникала благоприятная возможность отделиться от компании.

Я надеялась, что мадам Бонапарт не пригласит меня занять место рядом с собой. Она поступала так дважды или трижды, видимо, под давлением клана супруга, но отношения между нами нынче сложно было назвать приятельскими. Жозефина не понимала причины моего пребывания в Мальмезоне, считала его излишним и боялась, что я посягну на ее семейное счастье. Никакого удовольствия от общения мы с ней, понятно, не получали, и старались друг друга деликатно избегать.

Так случилось и в этот день. Она уехала, а я, незаметно отступив в тень деревьев, удалилась в парк. Он стоил того, чтобы им любоваться, и не впервые служил мне утешением в той натянутой обстановке, в которой я была принуждена жить в Мальмезоне. Кроме того, в шелковой сумочке у меня была скомканная записка следующего содержания:

«В три часа пополудни в храме Амура. Я выслушаю вас, — небескорыстно, конечно, как мне и надлежит.

Р.К.»

Письмо было написано Рене Клавьером, которого я встречала в Мальмезоне в приемной Жозефины едва ли не каждое утро. Мы обычно приветствовали друг друга кивком головы, перебрасывались парой холодных слов. Он привозил генеральше то рубиновый браслет, то жемчужные серьги, ожидая, видимо, что она ухитрится-таки добыть для него разрешение на выезд за границу. Однако Жозефине не удавалось этого добиться, а я, холодно наблюдая за процессом и замечая, каким свирепым порой выглядит лицо банкира во время прощания с мадам Бонапарт, понемногу строила собственные меркантильные планы.

Несколько дней назад я попросила Талейрана намекнуть Клавьеру, что мне нужно переговорить с ним. Министр исполнил мою просьбу, не выказав удивления, и уже сегодня утром посыльный принес мне записку от банкира, составленную туманно и высокомерно.

«Он выслушает меня небескорыстно? — подумала я, прочитав письмо. — Пусть так. Не будем цепляться к словам. Слава Богу, в нынешней ситуации мне есть, что ему предложить».

Был вторник, 24 апреля, и в Мальмезоне царствовала весна. Усыпанные песком тропинки терялись среди кущей парка, исчезали в буйнотравье, игриво спускались к ручьям, в которых плескались карпы. Над искристыми водами смыкали свои кроны цветущие каштаны, белые и розовые, громадные, как столпы небосвода, оставшиеся здесь еще со времен прежних владельцев; трава пестрела сотнями полевых цветов и злаков. За стеной и рвом парка пролегала Сен-Жерменская дорога, и оттуда порой доносился стук проезжающих колясок. В деревне Рюэль, расположенной неподалеку, колокол деревенской церкви мелодично пробил три часа дня.

Я, впрочем, не спешила. Среди кустов мелькнула шляпа художника бельгийца, рыжего Николя Редута, нанятого Жозефиной для зарисовки цветов Мальмезона, и я умерила шаг.

— Что вы рисуете сегодня, господин Редут?

— Тюльпаны. Сорт «абрикосовая ночь». Как вы находите вот это, мадам?

Оторвавшись от мольберта, он показал мне набросок цветка, один из десятков, которые я уже видела в его исполнении. Я улыбнулась:

— Вы сделаете свое имя бессмертным.

— Так же, как и мадам Бонапарт, — сказал он уверенно. — Если ей удастся создать все те сорта роз, о которых она мечтает, ее имя переживет века.

— Я думаю, сударь, что госпожа Бонапарт и без роз уже вошла в историю…

Пока мы беседовали, краем глаза я увидела, как отворилась калитка в решетке ограды, и Клавьер, облаченный в светлосерый костюм и замшевые сапоги для верховой езды, спешившись и поручив лошадь лакею, зашагал к храму Амура, небольшой ротонде, высившейся неподалеку. Походка у него была легкая, тренированная. Видимо, хотя шпага была ему чужда, он не пренебрегал физическими упражнениями и для сорока лет довольно хорошо владел своим телом.

«А ведь у него есть ключ от калитки!» — подумала я удивленно, осмыслив его уверенные действия. Кто же ему мог дать его, если не Жозефина? Поистине генеральша продолжала держаться со своим постоянным кредитором на короткой ноге, несмотря на ненависть к нему своего супруга. Меня так же удивило, что он опоздал всего лишь на одну или две минуты, стало быть, дорожил встречей и не ставил цели заставлять меня ждать.

На мне был прелестный шелковый костюм — короткий лиф «канзу» с замысловатой шнуровкой и юбка в белую и голубую полоску, соединяющиеся между собой лазоревой перевязью; наряд дополнялся соломенной шляпкой, украшенной голубой лентой, и изящным кружевным зонтиком. За десять дней деревенской жизни я слегка загорела, лицо стало золотистым, глаза лучились, — в общем, когда я легкой походкой приближалась к ротонде, от меня не укрылось, как пристально наблюдал за мной Клавьер. В его серых глазах, по обыкновению умных, но непроницаемых, мерцала даже некая затаенная, сумрачная жадность, которую я заметила, но не сумела до конца растолковать.

— Приветствую кузину консулов. Не устала ли она еще от деспотизма новоиспеченного родственника?

Он спустился ко мне на несколько ступеней, рука в его кармане была сжата в кулак.

— Или выгоды родства превосходят все неудобства?

Я постаралась казаться беспечной.

— Оставьте эти рассказы о деспотизме для парижских сплетников. Генерал и не приезжает в Мальмезон.

— Да? — протянул он. — Точнее сказать, не приезжал. Нынче вечером он намерен нагрянуть, и тогда вы хорошо почувствуете, что значит его благосклонность.

— Откуда вам известны его планы?

— Они известны каждому, кто умеет видеть. — Он пожал плечами. — Или вы не заметили, как на мосту через ров сооружают тиковый навес? Это для гражданина консула. Он сегодня приедет и будет здесь круглосуточно, пока не придет пора отбыть в армию.

Я пожала плечами.

— Зачем ему тиковый навес? У генерала есть кабинет и библиотека.

— Да, но его могучий ум, черт возьми, лучше всего работает на свежем воздухе. Разве можно отказать спасителю Франции в таком удобстве? — Клавьер усмехнулся: — В общем, вы, моя дорогая, в ближайшие дни сполна насладитесь его обществом.

Я подумала, что для банкира, занятого множеством дел, он слишком много наблюдает за первым консулом. Видимо, причиной такого внимания была вражда, которая между ними так и не затухала, несмотря на то, что Клавьер был вынужден принять на себя груз обязанностей главного военного поставщика, а Бонапарт — облечь его ими.

Ничего не отвечая, я прошла вглубь ротонды. Села на одну из каменных скамеек, изящно подогнув ноги, положила на каменный стол свою сумочку, неторопливо сняла перчатки — в них было слишком жарко сегодня. Клавьер не спускал с меня глаз.

— Так что? — наконец спросил он нетерпеливо. — Чего вы хотели от меня? И что, собственно, я могу вам дать, если вы приобрели такого поклонника — первого консула?

Я улыбнулась, задумчиво обводя ноготком контуры мраморной столешницы. Мне не хотелось спешить и говорить о своей цели сразу. Я многое знала о Клавьере; кроме того, не так давно он имел неосторожность выболтать мне свои планы «похищения» первого консула — тогда, когда считал меня безутешной роялисткой, прибывшей в Париж поддержать мужа… Конечно, он сожалеет об этом сейчас… Я могла бы, по сути, заставить его делать что угодно, шантажируя тем, что знаю о нем, и слегка наслаждалась тем, что он понимает, в какой ловушке оказался. Сколько бы он ни бравировал и ни писал о том, что выслушает меня «небескорыстно», от разговора он отказаться не мог — это было бы ему самому дороже!

— Какая красивая ротонда, не правда ли, гражданин Клавьер? Не знаю, как живете вы, но моя жизнь в Бретани была устроена очень комфортно. До чего великолепен парк в Белых Липах! У меня там есть и подземная река… и грот Фетиды… и грот Дианы с очаровательным родником-фонтаном… Мальмезон не сравнится с ним, сколько бы Жозефина ни старалась.

Моя болтовня была легкомысленна, голос звучал, как музыка. Клавьер приблизился. Скинув сюртук из тонкого серого сукна, сел напротив — высокий, мощный. Под тонким батистом сорочки на груди у него играли мускулы. Тревоги не было на его лице. Кажется, он даже готов был принять мою игру, не показывая, что насторожен, и его самообладание волей-неволей вызывало уважение.

— Гм, ваш парк? — повторил он, сделав гримасу. — Чепуха. Разве парк какого-то провинциального герцога выдержит хотя бы приблизительное сравнение с Мальмезоном? Сюда вбуханы целые миллионы Итальянской кампании.

Мой палец продолжал легко скользить по мраморной глади стола. Мы сидели друг против друга, вечные соперники в этой жизни, и я думала: удастся ли мне договориться с ним о первой честной сделке? Можно ли доверять ему хоть на йоту?

— Однако у нас великолепный парк. Прадед моего возлюбленного супруга, представляете, был генерал-губернатором Луизианы. — Я сделала паузу, чтобы он хорошо расслышал название. — Он вывез из Нового Света уйму восхитительных растений, включая американские ели и тюльпановые деревья. Когда я вышла замуж за герцога дю Шатлэ, я была потрясена этим — ничего подобного больше во Франции нет.

— Думаю, вы преувеличиваете, мадам, — возразил он, изогнув бровь и будто подхватив мою светскую беседу. — Я даже уверен в этом. А после того, как Буден[49] привезет для мадам Бонапарт из Австралии целое стадо кенгуру, страусов и еще черт знает каких крокодилов, здесь будет такой знатный зверинец, что ваши — как там их? — Белые Липы провалятся от стыда под землю.

Я засмеялась.

— А мне и не нужен зверинец. Животные, которые плохо пахнут и скачут по аллеям? Нет, увольте.

Чуть наклонившись к нему, я негромко разъяснила:

— По нашей подземной реке можно плавать на лодке. В потолке шлюза сделаны люки, и если плывешь вечером, можно видеть, как мерцают звезды в небе. Это очаровательно! Мой муж когда-то заворожил меня этим.

Тень промелькнула по лицу Клавьера.

— И что? — переспросил он почти грубо. — Вы для этого меня позвали? Чтобы рассказать о такой ерунде?

Я была удовлетворена тем, что он не сдержался, услышав, как я в который раз упоминаю о муже и намекаю на свое семейное счастье. После встречи у Фраскати, когда я была почти унижена его россказнями о своей дочери Клеманс, меня постоянно преследовало иррациональное, может быть, но глубокое желание как-то задеть его, отомстить. Это было сильнее меня… да если еще вспомнить, как он поступил со мной в 1794 году — не было в моей жизни дней чернее, чем те, тогдашние, ноябрьские, когда родились Вероника и Изабелла. Имела ли я право немного поиграть с ним? Расшевелить ревность, о которой этот торгаш уже и думать забыл? Черт возьми, я видела, какими глазами он смотрел на меня, когда я подходила, — это были глаза мужчины, самая большая мечта которого ускользнула от него, растворилась, как дым, и я не я буду, если я не заставлю его осознать это и пожалеть об этом!

— Вы же прекрасно знаете герцога дю Шатлэ, — сказала я спокойно, не реагируя на его грубый выпад.

— Знаю, безусловно. И даже нахожу, что это — человек-кремень, каких мало сейчас осталось. Его только в одном можно упрекнуть…

— Да? В чем же?

— В том, что он взял в жены версальскую блудницу, которой даже не достало ума оценить оказанную ей честь.

— Ах-ах-ах, — протянула я издевательски. — По-вашему, взять в жены блудницу вавилонскую — дело более почетное? Во мне, по крайней мере, течет благородная кровь, а вы подобрали просто дворняжку, которую ко двору Людовика XVI даже близко не допустили.

Клавьер поселил свою Терезу в доме на улице Вавилон, так что мой ответ получился как нельзя более метким.

— Я уже не говорю, — добавила я, с наслаждением наблюдая, как темнеют до черноты его серые глаза, — что Клавьер в роли моралиста выглядит просто смешно…

Мой голос слегка прервался. Мне вдруг вспомнились глаза Изабеллы, когда я смотрела на него. Господи, они у нее точно такие же — скажем, когда она топает ногами, вымогая, чтоб выполнили ее волю, или когда ее ведут спать, а она еще не наигралась с сестрой. У Вероники глаза — как крыло голубя, спокойные, безмятежные, а Изабелла на редкость напоминает своего настоящего отца: ее взгляд — будто стальное отполированное зеркало, из глубины которого всегда может подняться самая непроглядная тьма.

«До чего же они похожи… Унаследует ли Изабелла, кроме этого взгляда, еще и его натуру? Бунтарскую, лживую, авантюрную?»

От Клавьера не укрылось то, что я слегка побледнела и прекратила бесполезную перепалку. Он и без того пристально следил за мной, как кот за мышью, а стоило мне стушеваться, взгляд его стал по-волчьи цепким.

— О чем это вы подумали сейчас? — спросил он повелительно. — Что случилось, черт побери?

Я резко поднялась, не желая, чтобы он выпытал у меня что-либо, и даже отошла чуть в сторону, к статуе Амура, пытаясь привести чувства в порядок. Все это действительно, как говорит Клавьер, ерунда. Довольно вести пустые разговоры и мстить за прошлое. Приданое моих девочек — только это имеет значение, иначе мне и в голову бы не пришло назначать этого проходимцу встречу!

Но ответить на оскорбление все-таки надо было. Повернувшись, я сухо произнесла:

— Трус не имеет права упрекать меня в чем-либо и называть версальской блудницей.

— Трус?

— Самый настоящий трус — это вы, безусловно. Говоря прямо, вы когда-то просто испугались чувств, которые я вызывала в вас. Вы любили меня, как одержимый, насколько вам вообще это дано, и одновременно тряслись от страха, что нашлось существо, способное сделать вас таким зависимым, — и вы из этого гнусного страха решили просто растоптать меня, чтобы освободиться и обрести свободу. Это то, что я давно поняла, и решила сейчас это сказать вам, чтобы вы не воображали, что я храню на вас обиду и считаю себя брошенной.

— А обиды нет? — произнес он медленно. — Вы уверены?

— Есть только презрение, как к трусу. Но тут уж ничего не попишешь: труса не исправить ничем!

— Вы называете трусом человека, который много раз сидел в тюрьме, — напомнил он мне с усмешкой. — Пожалуй, я бывал там куда больше, чем даже ваш хваленый муж. Последний раз — уже при Бонапарте, вашем очередном любимце…

— Тюрьма? Ясное дело, за свои авантюры вы готовы сидеть сколько угодно. Но не об этом речь. Я говорю о мужской трусости перед женщиной, если вы способны это понять.

Рене Клавьер скептически покачал головой.

— Не грех бояться женщины, которая пытается навязать мужчине своего ублюдка. Кажется, именно такой фокус вы пытались провернуть там, в Консьержери, шесть лет назад? А теперь придумали утешительную сказочку о моей трусости, чтобы оправдать собственное распутство?

Я даже задохнулась на миг, услышав подобное. «Ублюдка» — черт, это он так назвал моих близняшек?! Своих, по сути, дочерей? Он говорил о распутстве мне, которую изнасиловал и избил до полусмерти Сен-Жюст? Мне, которая тысячу раз могла бы промолчать об этом ужасе, лишь бы приобрести опору в жизни и богатого мужа? О Господи, подлее этого человека просто не сыщешь, это само исчадие ада… и зачем, спрашивается, я веду с ним какие-либо личные разговоры?! Он необыкновенно умен, и если его собственный ум не подсказал ему вопиющей нелогичности собственных выводов, то объяснить такое можно только глубочайшей, осознанной подлостью!

Зрачки у меня были расширены, как у тигрицы, и я рукой сделала гневный жест, показывая, что, если он будет продолжать, я уйду. Клавьер ничего больше не говорил, но продолжал наблюдать за мной с каким-то тревожным любопытством.

— Да будет вам известно, — произнесла я быстро и сухо, меняя тему и переходя к делу, — что мы с герцогом дю Шатлэ имеем четверых детей, старшие из которых — две девочки.

— Вот оно что, — произнес Клавьер машинально, думая явно не об этом.

— Этим двум девочкам наша родственница, герцогиня де Сен-Мегрен, завещала крупную сумму, которая хранится сейчас в банке Нового Орлеана.

— Очень интересно, — снова повторил он, но взгляд его оставался слегка отрешенным. Банкир будто вспоминал что-то.

— Недавно я стала невольной свидетельницей вашего разговора с братом и узнала, что вы собираетесь заняться перевозкой испанских пиастров в Европу. Мне нужно… — Я повысила голос, чтобы завладеть его вниманием: — Мне нужно, чтоб вы доставили во Францию те двести тысяч ливров золотом, которые принадлежат сейчас Веронике и Изабелле дю Шатлэ. Эй! Слышите ли вы меня?

Я даже хлопнула в ладоши, чтобы привести его в чувство.

— Вы поняли хоть слово из того, что я говорила, сударь?

Клавьер смотрел на меня довольно озадаченно.

— Веронике и Изабелле дю Шатлэ, — повторил он с каким-то странным удивлением. — Это ваши дочери?

— Да.

— Они что — близнецы? Талейран однажды говорил мне, что это так, но я как-то пропустил это мимо ушей.

Я возмутилась тем, что такой негодяй еще ведет беседы о моих детях с Талейраном. И Талейран хорош! Неужели нет иной темы для разговоров с этим финансовым аферистом?

— Близнецы они или нет — это не имеет никакого значения, — отрезала я, едва сдерживаясь. — Мне нужно, чтобы вы помогли нашему семейству заполучить старые французские ливры, которые им принадлежат. За это я готова помочь вам в ваших делах с Бонапартом. Вы ведь нуждаетесь в паспорте? Я попытаюсь сделать для вас то, что не удалось Жозефине.

При упоминании Бонапарта к банкиру мгновенно вернулась ясность ума, в глазах зажегся хищнический блеск, смешанный с надеждой.

— Да нет, до окончания итальянской кампании он явно не отпустит меня за границу. Я ему нужен. Однако…

Он хлопнул себя по лбу:

— Черт возьми! Я и не думал, что ваши отношения с корсиканцем зашли так далеко.

— Никуда они не зашли, — парировала я холодно.

— Ну, так зайдут. Что за позор, что за проклятье! Лучшие дамы страны готовы улечься в постель с выскочкой, у которого рост от горшка два вершка, жидкие волосы и грудь как у цыпленка… Куда только катится Франция?!

— Прекратите фантазировать, — прервала я его не без гнева. — Во-первых, в своей ненависти вы забываете о больших победах этого цыпленка. Во-вторых, вам ничего не известно о моих планах, и не приписывайте мне распутство, которое разглядели в своей Терезе.

— Ах, ну да, ну да… Победы! В них все дело!

Заложив пальцы в карманы брюк, Клавьер прошелся взад-вперед по ротонде, явно не в силах скрыть досаду. Или ревность? Уже во второй раз я замечала в нем это необъяснимое чувство — то чувство, которое испытывала и сама, когда он начинал говорить о своей дочери от Терезы Кабаррюс.

— Так вот, моя прелесть, — сказал он решительно, поворачиваясь ко мне, — я, разумеется, принимаю ваше предложение, потому что оно выгодно для меня и потому что я допускаю, что вы вполне способны добиться кое-чего от гражданина первого консула. Не то чтобы он слушался женщин, но иногда ему случается совершать из-за них сумасбродства. Говорят, в Тулоне из-за прихоти какой-то красотки он уничтожил целый взвод солдат[50]. Но я должен предупредить вас, что это обойдется вам дорого. Он не из тех, кто довольствуется малым. Ясное дело, я не особо беспокоюсь о вас самой…

— А о чем же вы беспокоитесь, в конце концов? — спросила я с сарказмом.

— Да вот, представьте, мне просто чертовски неприятно, что Франция стелется под ноги такому, в сущности, жалкому человеку. И первыми позволяют себя топтать женщины. Если он еще не сделал вас своей любовницей, то сделает через пару дней, и не потому, что вы так неотразимы, а потому, что он в жизни еще не пробовал, какова на вкус знатная красавица чуть ли не королевских кровей, и попробовать ее — тайное желание этого паяца!

— Вы с ним в этом схожи! — съязвила я. — Так что не сердитесь на генерала за это!

Клавьер на миг запнулся, услышав мою реплику. Потом ядовито осведомился:

— Может, вы надеетесь, что его остановит ваше с ним обнаружившееся родство? Этот солдафон плевать хотел на такие мелочи. По слухам, он пару раз спал даже с Полиной, своей родной сестрой.

— Я не Полина, сударь.

— Да, Полина — глупая гусыня, ходячая похоть, сумасшедшая матка. Но его отношение к своей падчерице? Разве не вызывает оно вопросы, хотя Гортензия — сущая скромница?

Я была несколько ошеломлена подобными сведениями, но не желала показать этого. Мне даже казалось, Клавьер лжет. О первом консуле его враги нарочно могут распускать такие слухи. Бонапарт, конечно, не подарок, я сама уже имела возможность испытать на себе его бешеный нрав, но он умен и знает границы. Иначе Франция не подчинилась бы ему… разве не так?

— Ничего подобного я в семье Бонапартов не замечала.

— Или не хотели замечать. Ведь вы, принцесса и друг Бурбонов, страстно жаждете его милости? Обещаю, она ляжет на вас тяжелым ярмом. Он, вполне возможно, даст вам многое, потому что приманить к себе аристократку — все равно что медом облить его честолюбие, но вы дорого заплатите ему за каждое благодеяние. Об остатках своего доброго имени и репутации можете забыть в первую очередь, потому что о своей победе над вами он растрезвонит первым. Обсудит ее с Жозефиной, и они вместе посмеются. Это дорогого стоит — сломать знатную даму!..

Пожав плечами, он заключил:

— Хотите — верьте, хотите — нет, но от Жозефины я знаю много подробностей его похождений. Как только его похоть остывает, он рассказывает ей о каждой комедиантке, которую поимел. Принцесс в его списке, правда, пока не было…

Я молчала, только мое участившееся дыхание показывало, что слова Клавьера задевают чувствительную струну в моем сердце. В чем-то банкир был прав. Вернее сказать, он говорил о том, что я и сама ощущала, но выметала из сознания по вполне корыстным причинам. Или, может быть, надеялась, что выскользну из всех этих ловушек, получу свое и одновременно ничего не дам Бонапарту. Рискованный и призрачный план! Но разве не имею я права хотя бы попытаться? До сей поры мне удавалось проскользнуть между каплями. Моему имени был нанесен лишь самый минимальный урон, ибо к первому консулу отовсюду стекались аристократы и не было ничего особо зазорного в том, чтобы провести пару недель в Мальмезоне… Кроме того, мое предполагаемое, мифическое или подлинное, родство с Летицией, матерью генерала, кое-что более чем оправдывало.

— Вы знаете историю с Даву[51], моя красавица? Нет? Ну так я вам расскажу, как корсиканец ломает людей через колено.

Я кивком головы показала ему, что готова слушать. Клавьер рассказал мне об анекдотичной ситуации, случившейся несколько недель назад, когда из Египта в Париж вернулись очередные французские полководцы, среди них — и генерал Даву. Последний зашел к первому консулу сообщить, что теперь, избежав английского плена и смерти в песках пустыни, намерен незамедлительно жениться на некой даме, о которой давно грезит. Однако перед ним у Бонапарта был генерал Леклерк, о судьбе младшей сестры которого первый консул пообещал позаботиться.

«Вы женитесь? — спросил Бонапарт. — Прекрасно. И я даже знаю, на ком!» Ошеломленному Даву было объявлено, что имя его невесты — Эме Леклерк, и предписано немедля прибыть в Сен-Жермен, где она воспитывалась, с подарками и брачным предложением. Несмотря на дикость подобного приказа и крайнее отвращение Даву к выбранной девушке, перед железной волей Бонапарта никто не устоял. Помолвка между ненавидящими друг друга людьми состоялась, и свадьба была назначена на последние числа апреля — еще до начала войны в Италии. Даву был в отчаянии и ходил с почерневшим лицом.

— Он хитрец, этот корсиканец, — сказал Клавьер негромким, вкрадчивым голосом. — Это ведь не просто прихоть, каприз повелителя.

— А что? — переспросила я довольно глухо.

— Не понимаете? Мужчина, из-за выгод согласившийся терпеть в своей постели жену, которая ему противна, — это уже не мужчина. И Даву — уже не человек… После такого нельзя подняться, иметь свое мнение. Он — сломленный. Он — навсегда прикован к коротышке. А когда у коротышки будет целая армия таких ничтожеств, продавших ему самое дорогое, он далеко пойдет!

«Не преувеличивает ли он? — подумала я, пытаясь не подпадать под действие слов Клавьера. — Сколько было и есть случаев, когда к браку принуждают. Взять хотя бы мой союз с Эмманюэлем…» Однако гнусная история с Даву имела существенное отличие: то были чисто семейные драмы, а тут насилие над волей генерала осуществлял лично первый консул.

— Первый консул, — повторила я едва слышно. — Римское название. Недалеко и до Калигулы[52]…

— Что вы сказали?

Я вскинула подбородок, в мои глаза вернулась насмешка. Эта задушевная беседа с Клавьером явно затянулась, и он, похоже, забыл, что сам для меня является ничуть не меньшим врагом, чем Наполеон Бонапарт.

— Спасибо за предостережение, сударь, но вы зря утруждаете себя. Я бы даже сказала, вы берете на себя непосильные полномочия.

— Гм! Хотите сказать, что следить за вами может только муж? — хмыкнул он. — Ну, можете считать, что я, на правах одного из ваших бывших любовников, по старой памяти…

— Не надо, — остановила я его с притворной мягкостью. — Не надо заботы по старой памяти. И не льстите себе: в число моих любовников вы никогда не входили. Насильников — да. С вами в постели я испытала только ужас.

Начинал накрапывать дождь. Не желая, чтобы наш разговор продолжался, я развернула зонтик.

— Полагаю, мы договорились. Я сообщу вам, если мне удастся добыть для вас паспорт.

Я быстрым шагом направилась по тропинке к замку. Мне многое надо было обдумать.

— Мадам де Ла Тремуйль! — окликнул он меня.

Я не обернулась.

— Сюзанна!

Мое имя, произнесенное им, заставило меня остановиться. Досадуя на такую фамильярность, я повернулась к нему. Клавьер спустился по ступенькам ротонды и стоял под дождем, перекинув сюртук через плечо; непонятная улыбка была у него на губах.

— Что вам еще нужно? — спросила я неприязненно. — Мы же обо всем договорились, не так ли?

Глядя на меня каким-то затуманенным взором, он громко и внятно отчеканил:

— А ведь моя мать дважды производила на свет близнецов. Представляете?

— Ну и что? — вскричала я возмутившись, сначала даже не до конца поняв, к чему он это болтает. — Что с этого?

— Как вы думаете, это передается по наследству?

Чертыхнувшись, я подхватила юбки и побежала к замку, в душе проклиная того, кто заронил в голову Клавьера какие-либо мысли о близнецах. Уж точно это была не я! Талейран когда-то видел моих девочек воочию и сам предостерегал меня от козней, которые может строить банкир, если узнает, что это — его дочери. Так что в байку о том, что именно Талейран раскрыл ему мою тайну, я нисколько не верила.

Разве что случайно, при разговоре, неумышленно и неосторожно Морис мог назвать Веронику и Изабеллу близнецами. Но кто же знал, что мать Клавьера рожала близнецов и что этот факт натолкнет его на какие-либо догадки?…

Когда я в пять часов вечера переступила порог Мальмезона, Жозефина уже вернулась с прогулки. Переодетая в третий раз, она ожидала, пока подадут обед, а до этого развлекалась тем, что показывала молоденьким спутницам свои драгоценности. Это была частая и приятная для нее забава: в гостиную приносили стол и сундучки с сокровищами, которые выкладывали на зеленое сукно. Женщины, окружавшие генеральшу, чаще всего были юными и неопытными супругами республиканских офицеров разного звания; среди них были даже шестнадцатилетние — к примеру, Лора Жюно, жена полковника Андоша Жюно, Луиза Ланн, жена храброго и грубого командира гусар, Жюли Мармон, супруга генерала Мармона, друга детства Бонапарта и товарища по Бриеннской школе. Они изумленно ахали, прижимая ладони к щекам, при виде этих невероятных драгоценных россыпей.

— Восхитительно!

— Непревзойденная красота!

— Мадам, лично я была бы на верху блаженства, если б обладала одной тысячной частью всего этого!

Довольная Жозефина, одетая в розовое, затканное серебряным виноградным узором, платье, сделала мне знак и, когда я подошла, сообщила, что обед нынче будет накрыт, несмотря на дождь, на лужайке перед дворцом.

— Дождь, надеюсь, прекратится. Первый консул любит свежий воздух…

Я сообразила, что она позвала меня не для того, чтобы сообщить эту новость, а чтобы я поближе взглянула на ее драгоценности. Однако я не собиралась тешить ее тщеславие своими восторгами.

— Благодарю за сообщение, мадам. Мне нужно пройти к себе, чтобы переодеться соответствующим образом.

Тень промелькнула по лицу Жозефины. Чуть прикрыв губы веером, она поинтересовалась уже прямо:

— Как вам нравятся мои безделушки, мадам де Ла Тремуйль?

— Здесь есть на что посмотреть, — ответила я откровенно. — Великолепная коллекция!

Конечно, я могла бы добавить, если б хотела съязвить: «Любопытно, с каких итальянских и арабских аристократок эти вещи сняты?». А если б хотела поставить Жозефину на место, то могла бы рассказать ей о коллекции камней Голконды, привезенной во Францию Александром. Впрочем, это возбудило бы совершенно бесполезную зависть… Поэтому я ограничилась похвалой и внимательно взглянула на то, что мне показывали.

Посмотреть и вправду было на что. Здесь были пышные уборы из бриллиантов, алмазные парюры, жемчужные диадемы, крупные опалы плоской огранки, сапфиры, редчайшие изумруды в обрамлении алмазов, целые венки и букеты из драгоценных камней — таких многочисленных, что слепили глаза. Но в груде этого великолепия мое внимание привлекли два очень крупных алмаза необычайной прозрачности и необычной грушевидной формы. Мне показалось, что я узнала их, и мое сердце пропустило один удар.

— Что это? — проговорила я ошеломленно. — Это… это…

Жозефина улыбалась, не разжимая губ. Потом медленно накрыла эти два алмаза ладонями.

— Да. Это так называемые «грушки» Марии Антуанетты.

— «Грушки», — повторила я. — Но как же они…

— Волей судьбы теперь я их хозяйка. Так бывает, Сюзанна. Пути Господни неисповедимы.

Я пораженно смотрела на нее. «Пути Господни»? В последний раз я видела эти бриллианты в ушах королевы Франции незадолго до штурма Тюильри. Насколько мне было известно, после свержения трона все алмазы короны были помещены на хранение в Гард Мебль. Якобинцы объявили, что хотят сохранить их для народа, однако хранение не продлилось и месяца: во время сентябрьских убийств 1792 года Гард Мебль был ограблен подчистую, и самые знаменитые бриллианты королей Франции исчезли в грязных карманах революционеров. И вот, пожалуйста, — Жозефина…

Заставив себя улыбнуться, я кивнула.

— Мне нужно подняться к себе, мадам Бонапарт.

Я действительно больше всего хотела уйти. Эта Жозефина — просто дура… зачем она показала мне эти камни сейчас, когда я и без того чувствую себя предательницей своего сословия, когда я так одинока здесь, в ее поганом Мальмезоне? Меньше всего я нуждалась нынче в воспоминаниях о королеве. Или в этом и был расчет — задеть меня, показать, что теперь я, подруга Марии Антуанетты, должна угождать бывшей креолке с далеких островов?

— Как вам будет угодно, — ответствовала она, скользя смуглыми пальцами по груде драгоценностей. На лице ее сияло легкое торжество. — Я не задерживаю вас нисколько…

Уже в галерее, у лестницы на второй этаж, меня нагнала девушка лет восемнадцати. Это была Каролина, самая младшая сестра генерала Бонапарта, недавно ставшая женой генерала Мюрата. Ее белое муслиновое платье, подпоясанное алой лентой, чуть топорщилось на выпирающем животе, — новоявленная мадам Мюрат готовилась стать матерью. У нее был свежий цвет лица, белая кожа, нежный румянец, да и вообще она могла бы считаться красавицей, если б имела голову чуть поменьше, а шею — чуть подлиннее.

— Вы видели эти «грушки», да? Я видела ваше замешательство… мы все его разделяем!

— Мое замешательство?

— Да. Сейчас я вам все объясню, ведь вы считаетесь теперь нашей кузиной: эти камешки преподнес Жозефине банкир Клавьер, который бывает здесь каждое утро.

— Банкир Клавьер? — переспросила я, не понимая, зачем она адресует мне эти сведения. — Но откуда же он взял их? Это камни королевы.

— Ах ты Господи, да, камни королевы. Но ведь все знают, что нет человека более хитрого и жадного, чем он. Говорят, по его заказу была ограблена государственная сокровищница. И теперь он расплачивается с Жозефиной за ее услуги краденым добром. Какая низость, не так ли?

Мне, конечно, известна была ненависть, которую питали к Жозефине все Бонапарты, но выражение ее в данный момент и в форме, задевающей Клавьера, показались мне чрезмерными.

— Низость с чьей стороны? — уточнила я, полагая, что о банкире она болтает глупости.

— Низость со стороны этого богача. А со стороны Жозефины — вопиющая неосторожность! Для супруги первого консула это недопустимо… немыслимо!

Каролина смотрела на меня испытующе, по-змеиному, взгляд ее карих глаз был довольно умен, и этим она очень отличалась от своей старшей сестры Полины. Меня осенило: она говорит мне все это, потому что хочет, чтобы подобные сведения дошли до ее брата генерала! Вероятно, он устал слушать гадости о своей жене из уст собственных сестер и братьев, и теперь понадобилась я, чтобы заставить его проявить внимание к сплетням.

— Невероятно, — согласилась я, чтобы отвязаться от Каролины. — Думаю, первый консул должен узнать об этом и прекратить подобное.

Белое лицо мадам Мюрат просияло.

— Именно так! Невозможно мириться с таким позором в нашем доме. Вы скажете ему об этом, не правда ли?

Я кивнула ей, скрывая отвращение, и поспешно поднялась по лестнице. Кажется, меня могло стошнить прямо в коридоре.

Гардероб, созданный для меня Леруа и оплаченный Талейраном, занимал большую половину небольших апартаментов, отведенных мне в Мальмезоне. Из-за обилия нарядов было, конечно, тесновато, — едва оставался проход от кровати к скромному туалетному столику и зеркалу (даже служанке пришлось разместиться в смежном с моей комнатой крошечном будуаре, в котором стояла и ванна), зато я могла с легкостью соперничать с Жозефиной: во-первых, платьев было много, во-вторых, каждое из них представляло из себя чудо изящества и заставляло гостей Мальмезона всякий раз втихомолку говорить «ах!», когда я спускалась в салон. Завистливые взгляды мадам Бонапарт с недавних пор были мне весьма приятны. Имя Леруа не сходило с дамских уст — о нем говорили как о портном «кузины генерала Бонапарта», и этой весной он явно должен был стать самым модным в Париже, если только плохие итоги итальянской войны не отвратят парижских дам от интереса к моде.

В среду, 25 апреля, для ужина на лужайке я выбрала зеленое кружевное платье на золотисто-жёлтом шелковом чехле, очень подходившее к моим золотистым волосам. Рукава у этого платья были так миниатюрны, что возникало впечатление, будто оно едва держится на плечах, готовясь соблазнительно скользнуть вниз, и это придавало мне вид античной нимфы, вынырнувшей из сверкающей изумрудной воды.

— Все наверняка будут в белом, — сказала мне Адриенна, откровенно любуясь моим отражением в зеркале. — Дался им этот цвет!

На вас, мадам, все обратят внимание.

Она закончила закреплять у меня на голове кружевную сетку в греческом стиле, в которую была по нынешнему обычаю собрана вся тяжелая масса моих локонов. По кружеву сетки были разбросаны мелкие хризолиты, зеленый блеск которых перекликался с блеском небольших изумрудных серег у меня в ушах.

— Банкир Клавьер снова передал вам записку, мадам, — сообщила мне горничная, когда я уже стояла в дверях.

Я остановилась было, но, услышав шарканье множества ног на первом этаже и громкие голоса, поняла, что обед вот-вот начнется.

— Я прочту позже, Адриенна. Мне нужно спуститься с достоинством, а времени почти нет.

— Я посмотрю со стороны на это зрелище, госпожа герцогиня! — Адриенна хихикнула. — Они все замолкают, когда вы появляетесь. И это расчудесно… покажите им, на что способны бретонцы!

Она и вправду любила понаблюдать за мной: стояла в стороне, чуть поодаль от господского стола, в толпе других служанок, скромно складывала руки под передником, будто показывала, что готова исполнить любую просьбу, а на самом деле присматривалась и живо переживала мой успех. Я погладила ее по щеке и поспешила вниз.

Адриенна была права: белый цвет господствовал в нарядах дам, и мое золотисто-зеленое платье на этом фоне выглядело очень заметным. По крайней мере, генерал Бонапарт, явившийся к ужину без вчерашнего опоздания, остановил на мне долгий и, я бы сказала, довольно нежный, чуть маслянистый взгляд серых глаз, вообще-то ему не свойственный. Он уже не впервые так на меня смотрел — я удостаивалась таких взглядов всякий раз, когда мы встречались за столом, а поскольку он поселился в Мальмезоне, то встречались мы часто.

— Мадам де Ла Тремуйль, как всегда, яркое пятно на картине нашего Мальмезона. Берите с нее пример, дамы. Эта женщина никогда не носит белый цвет!

Это была неправда, конечно. Или ему так действительно казалось? Хотя комплимент генерала нельзя было назвать изысканным, Жозефина слегка покраснела от неудовольствия. Она сегодня, похоже, испробовала новую пудру, тон лица ее был нынче благодаря этому просто восхитителен, и ей, наверное, было обидно, что супруг не обратил на это никакого внимания. Сам генерал был в гвардейском синем мундире, белых лосинах и высоких черных сапогах, каких-то слишком больших для его тонкой и невысокой фигуры. Длинные темные волосы падали на высокий жесткий воротник, усыпанный табаком, и он отбрасывал их резким, норовистым движением головы.

— Прошу за стол, — распорядился Бонапарт повелительно. — Подавайте еду. Как прекрасна сегодня погода!

Обедали сегодня, как и вчера, на свежем воздухе. Стол был накрыт под сенью огромных деревьев на одном из холмов слева от дворца; слуги доставляли сюда пышущие жаром кушанья из кухни, прикрыв их начищенными до блеска медными крышками. Природа и погода были приятны, конечно, однако даже они не могли скрасить некоторую скуку, поселявшуюся обычно за столом.

Долгое время все молчали. Слышался лишь стук стульев и шорох разворачиваемых салфеток: общество рассаживалось согласно рангу: военный министр Бертье, секретарь Бурьенн, генерал Дессоль, приехавший недавно из Германской армии… Оно, это общество, было таким же грубоватым и не изящным, как и сам Бонапарт, — не умело толком ни сесть, ни встать, ни выразиться, но даже этих непритязательных людей присутствие генерала как-то сковывало. Первый консул обладал способностью наводить стеснение на всех приглашенных, своим горящим, чуть недоверчивым взглядом заставлял умолкнуть любую светскую беседу, и чем больше он старался казаться веселым, тем более сконфуженно все себя чувствовали.

— До начала военной кампании у меня в Мальмезоне осталось всего два дела: посетить Бютар и поучаствовать в охоте, — оживленно произнес первый консул, по своему обыкновению быстро расправляясь с едой. — Слышишь меня, Жозефина? Завтра непременно нужно съездить поглядеть Бютарский павильон.

— Что ты говоришь, Бонапарт? — возразила она с неудовольствием. — Ехать в Бютар? Как? Не лучше ли сначала проложить туда дорогу?

— Не спорь со мной, душа моя! Дорога там есть. Туда легко проедет твой шарабан. — Он сделал мне знак: — Пожалуй, мы возьмем с собой и нашу кузину, она наверняка может дать много советов по устройству охотничьих павильонов.

Не подозревая, что это за Бютар и как туда ездить, я не возражала. Бонапарту моя покладистость понравилась.

— Сразу видно смелую женщину. Но это и не удивительно: кровь Баярда[53] многое значит! А что, часто вам приходилось участвовать в королевских охотах?

— Не особенно часто, генерал, — призналась я. — Людовик XVI любил охотиться, но далеко не всегда увлекал за собой двор, и его выезды всегда были скромными.

— Это понятно. Его финансы были абсолютно расстроены.

— А сейчас? — спросила я, удивленно приподняв бровь. — Сейчас казна Республики полна?

Бонапарт слегка нахмурился.

— Не полна, но и не пуста, так что правительство Республики вполне может позволить себе отправиться на небольшую охоту. В конце концов, у меня нет нужды из-за финансов созывать Генеральные штаты, как это сделал король в своем малодушии.

— По-вашему, Людовик XVI был малодушен? — переспросила я, неприятно удивленная. — Разве своей смертью он не доказал свое величие?

— Ну, если не малодушен, то глуп! — ответил первый консул, в сердцах бросая вилку. — Только глупец мог созвать Генеральные штаты в тот момент. Людовик хотел, чтобы другие приняли за него решение и спасли государство. Он ринулся в водоворот изменений, не обеспечив себя даже приличной гвардией. Кто он после этого, как не дурак?

— Я думаю, он просто был лучшего мнения о своем народе, — сказала я сдерживаясь, но чувствуя, как краска заливает мне щеки.

— Ах, так он обманулся? Значит, глупец и есть. Всегда надо чувствовать свою силу и обеспечивать собственную безопасность на случай бунта!

С этим резким и трезвым взглядом я не стала спорить. Пусть последнее слово останется за генералом, в конце концов, мне еще нужно вернуть имущество своего сына… Генерал, удовлетворившись моим молчанием, повеселел, обратился к супруге и наконец-то заметил, как она выглядит.

— Что? Новая пудра? Чудесно, душа моя. В таком виде ты прекрасна… ха-ха, смело можешь играть роль графини Эскарбаньяс [54]!

Жозефина, конечно, оскорбилась этой шуткой. Подобные колкие замечания были привычны для ее супруга, но услышать их сейчас, после того, как мне был высказан вполне открытый комплимент, показалось ей слишком обидным. У нее задрожали губы, и слезы выступили на глазах.

Генерала, впрочем, это развеселило еще больше.

— Чего ты дуешься, Жозефина? Может, переживаешь, что для графини Эскарбаньяс не найдется кавалера? Не беспокойся! — Он бросил взгляд на генерала Мармона, сидевшего по правую руку от него: — Вот тебе кавалер, будешь ходить с ним в паре, сколько пожелаешь!

Эта сцена, на мой взгляд, выглядела отвратительно. Жозефина, которую муж при всех столько раз сравнивал с комическим персонажем, жестоко страдала и лишь сильнейшим усилием сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Ее страдания, кажется, тронули генерала, но он явно не мог найти слов, чтобы исправить положение, да и вообще, чем больше он говорил, тем хуже становилась ситуация. Явно разозлившись от этого, он в два счета расправился с жарким, залпом осушил бокал шамбертена и отшвырнул салфетку:

— Мы хотели играть в барры[55]? Чего же мы ждем? Бурьенн, строй нашу команду!

Сбросив гвардейский сюртук и разувшись, он спустя несколько минут уже носился в игре по лужайке, как щенок. Гости присоединились к нему. Девушки визжа убегали не только от преследователей в игре, но и от генеральской газели, которая тоже принимала участие в баррах, налетала на них и отрывала копытами от их платьев целые куски муслина. Бонапарт был азартен, как итальянец, играл до самозабвения, и все, кто хотел ему понравиться, по-видимому, должны были отдаваться игре с не меньшим усердием. По слухам, в военной школе в Бриенне он устроил такое сражение в снежки с одноклассниками, что в городе вспоминали об этом и спустя несколько лет.

Молоденькая Полина Бонапарт рядом со мной недовольно наморщила белоснежный носик.

— Что за дурачество? Дались ему эти барры. Не люблю их! — Она кивнула подбородком в сторону своей невестки: — Она тоже не играет. И то единственное, в чем мы с ней сходимся!

Я внимательно посмотрела на Полину, невольно вспоминая то, что говорил мне о ней Клавьер. Гм, она солидарна с Жозефиной? Но Жозефина намного старше, а такой юной особе можно было бы и составить компанию брату. Однако в Полине, несмотря на красоту и хрупкость, не чувствовалось юности и живости, — только лень и даже какая-то скрытая болезненность.

Она обратила свой взор на меня:

— А вы тоже не любите эту беготню?

«Почему же, — подумала я. — Будь тут мои близняшки, я бы охотно побегала. Да и вообще… я люблю играть в волан… и в серсо…» Однако нынче я была не на лужайке перед своей куропаточной гостиной в Белых Липах и резвиться с Бонапартами мне совсем не хотелось.

— Беготня не добавляет достоинства, — лицемерно сказала я вслух. — Женщина должна быть царственной.

Полина самодовольно кивнула. Ей явно понравилась моя фраза.

— Да, именно так. Я всегда это знала.

Чтобы отвязаться от нее, я направилась к ручью. Он кишел зеркальными карпами, и несколько дам здесь удили рыбу, смеясь и взвизгивая, когда добыча повисала на удочке. Слуга почтительно принимал у женщин улов, чтобы отнести на кухню, зажарить и подать позже, когда в гостиной будут накрыт стол и начнется бильярдная партия. Я уже подумывала и себе взять удочку — надо же было скоротать как-то время. Но тут мимо меня вихрем пронеслась мальмезонская косуля, а спустя миг я была настигнута самим первым консулом — потным, раскрасневшимся, с глазами, полными огня и азарта.

— Что вы тут скучаете? Я хотел сказать, что доволен вами!

Прежде чем я успела что-то произнести, Бонапарт схватил меня за обе руки, увлек к мостику и, остановившись в отдалении от прочих игроков, потянул за ухо так, что я вскрикнула от боли. Боже, не выдрал ли он у меня из уха сережку?…

— Ваше поведение мне нравится. Ваш муж постоянно злит меня, но вы — выше всяких похвал.

От генерала исходила атмосфера наглости, агрессии, удали. Он, с его античным, будто высеченным на камее лицом, как никогда сейчас напоминал мне римских цезарей — бесцеремонных и беспощадных. Я и раньше наблюдала, что именно так он и обращается со своими любимцами — дерет за уши, треплет за щеки (во время вчерашнего вечера в салоне он, запустив руку в шевелюру своего адъютанта Жюно, так потянул его за волосы, что у того вскрылась рана на голове и выступила кровь). Но я не ожидала, что генерал так скоро рискнет вести себя со мной подобным же образом, кроме того, от упоминания об Александре мне на миг стало страшно.

— Мой муж упрям, — признала я, — но он человек чести.

— Сейчас не об этом. Вы-то сделали правильный выбор, и это меня радует. Не встречайтесь только со всякими проходимцами, и я буду абсолютно доволен!

— С проходимцами? О ком вы говорите, генерал?

— А разве не пытался уже Клавьер протоптать к вам тропинку? Берегитесь его! Это подлец, каких мало.

— Он ваш главный поставщик! — вырвалось у меня с изумлением.

— Только до поры до времени. Пока в нем есть потребность. Но я предупреждаю: этот развратник — вовсе не тот, с кем должна общаться кузина Бонапартов!

Стиснув до боли мне руку, он окинул меня многозначительным взглядом и снова умчался в вихрь игры. Девушки кинулись врассыпную, генерал схватил одну из них, крича во все горло: «Пленница! Еще одна пленница для моей команды!»

«Пленница»… Я стояла, чувствуя, как начинают гореть мои щеки. Ухо ужасно болело, будто он его действительно надорвал, но куда хуже было то, что я понимала: за мной в Мальмезоне наблюдают, ни одна встреча здесь не остается незамеченной, и власть первого консула — это не та власть, которая дарует подданным свободу общаться с тем, с кем заблагорассудится. Похоже, мне не так просто будет выпросить для Клавьера паспорт! По крайней мере, непросто без больших жертв…

Жозефина в окружении своих прислужниц стояла на террасе и явно была свидетельницей этой сцены.

Чуть позже, когда стемнело, в Мальмезон приехал Талейран. Я узнала его экипаж с лакированным верхом и обрадовалась: его приезд в общем-то означал, что вечер в салоне не затянется допоздна. Как правило, стоило министру появиться, первый консул бросал все светские развлечения и запирался с Морисом в библиотеке. Они обсуждали государственные дела до трех часов ночи. Но нынче что-то пошло не так: Бонапарт увлекся бильярдом и не спешил к документам, Талейран углубился в свою любимую реверси[56]. Я вздохнула, ибо не видела хорошего предлога удалиться, и присоединилась к женщинам, которые разучивали «Корнелию» Расина для будущего театрального представления в Мальмезоне. Талейран из другого угла гостиной едва заметно кивнул мне. Удастся ли мне переговорить с ним сегодня?…

Ближе к десяти часам утра лакеи по знаку Жозефины подали чай, а к нему — мороженое, крошечные пирожные с малиной на кремовом верхе, засахаренные дольки ананаса, блюдца с оливками. Гости потянулись к закускам. Бонапарт оставил бильярдный кий и присоединился к позднему ужину; маленькие столы были накрыты на четверых, и я и сама не поняла, как так вышло, что моим визави оказался именно он.

Места по обе руки от меня заняли Лора Жюно и Жюли Мармон, но первый консул не обращал на них ни малейшего внимания — его глаза смотрели только на меня, почти не моргая, и в них горела такая смесь вожделения, властности и самодовольства, что у меня мурашки пробегали по спине.

Может, виной тому был его любимый шамбертен, в котором Бонапарт сегодня себе вовсе не отказывал, но генерал нынче не считал нужным скрывать свой особый интерес к моей персоне даже в многолюдном салоне, под перекрестным огнем множества взглядов. Я кожей чувствовала, как он поглядывал на меня, еще раньше, все время, когда играл в бильярд, — по сути, наблюдал за каждым моим шагом, и в этом властном внимании будто заключался какой-то непонятный мне гипноз.

Я не могла расслабиться, внутренне контролировала себя — осанку, движения, жесты, и ловила себя на мысли, что понимаю, почему Жозефина так трепещет перед супругом. Теперь, когда он оказался близко, я со страхом ожидала, что он допустит какую-нибудь грубую выходку — скажем, схватит меня за руку или ущипнет за нос, как это у него водится, и мне придется так же резко одернуть его, чтоб не оказаться опозоренной. Быть смиренным объектом его фамильярности я не собиралась… Может, я и в самом деле кузина Бонапартов, но это родство я не ценю выше титула герцогини дю Шатлэ!

И все же… Было еще что-то, кроме страха и оскорбленной гордости. Этот мужчина вовсе не нравился мне, я не находила его ни красивым, ни статным. Но он как-то влиял на меня. В его присутствии я словно теряла себя. Он был явно сильнее. Он мог бы, наверное, принудить меня к чему угодно, если б я оказалась полностью в его власти… В который раз не выдержав его взгляда, я пригубила шампанское и опустила глаза, делая вид, что разглядываю искристую жидкость у себя в бокале. Потом взяла одну оливку… другую… Электрический ток, пробегающий от него ко мне, кажется, становился заметным даже для моих соседок. По крайней мере, смотрели они на нас слегка обескураженно.

«Господи, что же он так вперился в меня взглядом и при этом молчит? Это ведь уже наверняка выглядит неприлично?»

— Вы едите оливки, Лулу? — вдруг отрывисто спросил генерал, обращаясь к жене Жюно.

Лора Жюно, знакомая ему с детства, покачала головой. Вид у нее был то ли изумленный, то ли испуганный.

— Нет, я не ем оливки, генерал.

— И хорошо делаете! — торжествующе воскликнул он.

На миг наступила тишина. Мне показалось, что даже в салоне притихли, пытаясь расслышать, что за беседа происходит у нас за столом.

— Повторяю, вы хорошо делаете, что не подражаете мадам де Ла Тремуйль.

Никто не мог понять, к чему Бонапарт клонит. Я тоже терялась в догадках, допуская даже, что он брякнет сейчас какую-нибудь дерзость, на которые был такой мастак. У меня слегка пересохло во рту.

— Не стоит подражать мадам де Ла Тремуйль, потому что она абсолютно неподражаема!

Мне захотелось с шумом выдохнуть воздух, я едва сдержалась. Громкая фраза разлетелась по гостиной; я была уверена, что завтра об этом невиданном комплименте будут судачить в Париже. Но что все это значило? Допустим, он увлекся мной, я этого уже не могла не видеть… однако зачем демонстрировать это всем вокруг?!

Он не дал мне времени поразмышлять по этому поводу. Резко, по-военному поднявшись, генерал с шумом отодвинул стул и снова обратился ко мне:

— Вашу руку, мадам. Надеюсь, вы не откажете мне в бильярдной партии.

Его глаза пылали животным магнетизмом. Если б он мог, он, кажется, набросился бы на меня прямо сейчас, разорвал бы шелк платья, съел бы живьем — я все это очень ясно ощущала женским чутьем. Но, черт возьми, это не рождало в д ни капли женского триумфа, вообще никакого сладкого чувства, — только страх и тревогу. Это был страшный человек, странный, опасный, человек какой-то сверхъестественной силы, рядом с которым можно погибнуть, и я как никогда понимала это сейчас.

Когда он вел меня в бильярдную, его прохладная белая рука едва заметно скользнула по моей талии, и я ясно услышала страстный яростный шепот:

— Я никогда не видел женщины красивее вас. Никогда!..

Час спустя я вышла на террасу, чувствуя себя униженной и сломленной. Это, впрочем, было обычное ощущение для меня во время пребывания в Мальмезоне. Версальский двор, где все, как говорили, было построено на лести и каждый придворный стремился добиться благосклонности королевской четы, и близко нельзя было сравнить с тем царством приспособленчества, которое складывалось вокруг Мальмезона и Тюильри. Здесь возрождались худшие образцы придворной жизни — скажем, времен раннего Людовика XIV, когда правителям безбожно льстили и слепо повиновались, когда желание короля уложить аристократку в постель расценивалось ею как высокая честь, а не как оскорбление.

«Уложить в постель… Черт возьми, этот бешеный человек именно на это нацелился. Клавьер прав. Причем Бонапарту надо, чтоб об его победе знали абсолютно все!»

Свежий ночной ветер охладил мое пылающее лицо. Я устало отвела прядь со лба, вдохнула полной грудью прохладный апрельский воздух. Мне стало лучше. Я подумала, что мне, наверное, не удастся быть хитрее всех и добиться цели, не потеряв репутации. Изменять Александру с Бонапартом — такое мне даже в страшном сне не могло привидеться, и никакие земли сына не заставили бы меня пойти на это. Я, конечно, могу потянуть волынку еще несколько дней — генерал не слишком ловок в ухаживаниях и не очень представляет, как ко мне подступиться… не будет же он назначать свидания мне прямо здесь, рядом с женой… но потом мне все равно придется резко развеять его иллюзии. На меня, возможно, обрушатся такие гнев и обида, что я не то что имущество Жана — себя саму вряд ли спасу.

Оставался только один шанс: добиться нужных мне решений в ближайшие дни, до того, как первый консул уедет в Итальянскую армию, а потом исчезнуть под благовидным предлогом. Подхватить заразную болезнь, сломать ногу, остричься под корень или стать рябой после оспы — словом, выдумать что угодно, лишь бы он забыл меня и отстал, не оскорбившись. Париж меня уже не интересовал, я не хотела блистать в нынешнем буржуазном свете, здесь слишком спертый воздух для бывших версальских стрекоз…

Возвратив Жану имущество, я уеду в Белые Липы и спасу свой брак. Разве не мое возвращение в поместье имел в виду Александр, когда мы с ним в последний раз беседовали? Хорошо, что он ничего не знает о моих парижских похождениях: подобного авантюризма он никогда не понял бы и своей жене не простил.

— Сюзанна?…

Талейран, прихрамывая, подошел ко мне с двумя бокалами шампанского.

— Я думал, вы хотите пить.

— Да, Морис… но разве что воды! Не нужно вина. Довольно его уже было сегодня.

Он сделал знак лакею выполнить мою просьбу и поставил оба бокала с шампанским на каменный парапет ограды. Лунный свет, льющийся сквозь кроны деревьев, падал прямо на них — преломлялся в тонком стекле, превращал жидкость в расплавленное золото. Было видно, как скользят вверх пузырьки шампанского, — легкие, свободные… А у меня на душе была такая гиря сейчас!..

— Сюзанна, сердце мое, я хотел сказать вам, что…

— Что? — я опустила глаза, ресницы у меня дрогнули. — Что гражданин первый консул слишком разошелся сегодня?

— Да. Это все заметили. И я бы даже рискнул утверждать, что вам не следует…

В очень осторожных, свойственных ему округлых выражениях Морис дал мне понять, что принять ухаживания первого консула было бы для меня ошибкой. В смысле — принять окончательно. Это хорошо, разумеется, что он так увлекся мной, и это даже в некотором смысле удивительно: уже очень давно никто не видел Бонапарта таким разгоряченным и неосторожным. После возвращения из Египта — так точно ни разу. Но уступить его нетерпению было бы неправильно.

— Генерал — такой человек, что никакой женщине не под силу управлять им. Он слишком переменчив и слишком самолюбив. Стать его фавориткой — совсем не то, чего я хотел для вас. У этого положения не будет ни почета, ни даже влияния. Бонапарт, как оказалось, может влюбиться, но, кроме страсти, он испытывает к возлюбленной… э-э, можно так сказать, и неприязнь. Неприязнь за то, что она на какое-то время обрела над ним власть…

— Вот оно что, — протянула я прохладным тоном. — А власти никто над ним не должен иметь, не так ли?

— По крайней мере, он старается этого не допустить. Какую власть имеет над ним супруга? Смехотворную. Но участь любовницы будет куда более незавидной.

Я глубоко вдохнула воздух, стараясь не слишком злиться. От Талейрана веяло сладким ароматом вербены — тем запахом, что всегда напоминал мне о Версале, но, кажется, сейчас даже это обстоятельство не могло успокоить внезапно нахлынувшую на меня злость.

— А что, — сказала я резко, — я выгляжу настолько глупой женщиной, что не понимаю всего этого?

— Мой долг — предупредить вас, Сюзанна. В конце концов, я пригласил вас Париж…..

— Не надо опекать меня, как отец, Морис! — вскричала я разъярившись. — Я приехала в Париж не ради вас. И не ради Бонапарта! И все, что вы мне говорите, нет смысла произносить, потому что лучшей защитой для моей чести является брезгливость, которую я испытываю к вашему первому консулу как к мужчине!

Талейран приложил палец к губам, призывая меня молчать. Но я могла бы поклясться, что в его серых глазах мелькнуло что-то вроде облегчения. Чуть склонившись, он завладел моей рукой и поднес к губам мои пальцы, — в этом его жесте была немалая толика почтительности. Он не жаждал отдать меня своему повелителю, и в его предупреждениях был не только здравый смысл, но и ревность. Морис защищал меня не только как дальновидный человек, но и как мужчина. Как только я осознала это, моя злость схлынула. Бонапарт — да о чем там говорить…

— Меня не очарует ваш протеже, Морис. Никогда. Просто потому, что я люблю своего мужа больше жизни.

— Снова ваш муж, — произнес он со вздохом. — Что ж, в этот раз я даже рад, что ваша любовь к нему будет препятствием к возможным неосторожностям.

Оставив эту скользкую тему, министр сказал несколько комплиментов моему платью. Изумрудное, с вкраплениями золотистого, оно делало меня похожей на русалку и поистине зачаровывало. Великолепное одеяние для вечера!.. Я слушала министра, но улыбалась лишь уголками губ, напряженно думая о своем. И едва он умолк, встревоженно спросила:

— А вам не кажется, Морис…

— Что, моя дорогая?

— Что, проворачивая свои интриги, сами попадете в капкан? Что вы не совладаете с этим хищником? Не научите его прыгать через ваш обруч?

Хитрые планы Талейрана, поначалу, месяц назад, казавшиеся мне столь разумными, нынче казались мне малообоснованными. Логика в них была, конечно, но она разбивалась о доводы моей интуиции. Я ясно чувствовала, что над Бонапартом аристократы не возьмут гору. Это существо какой-то особой природы — честолюбивое, но властное настолько, что на него никто не наденет узду, и меньше всего к этому способны утонченные аристократы…

— Тут вы ошибаетесь, друг мой, — запротестовал министр. — Вы видите его лишь с одной, очень незначительной стороны. Видите как женщина. А мне видны и его сильные стороны, и слабости. Он дьявольски умен, необыкновенно удачлив, невероятно энергичен. И одновременно — тщеславен, как павлин. Падок на лесть, как ребенок…

— Вы рисуете его слишком поверхностно, — сказала я мрачно. — Мне он кажется порой просто жутким. Кто нам только его послал?

— Франция благословляет его сейчас.

— Ну да… Во всех лавках Елисейских полей только и болтовни, что о нем. А он, говорят, переодевается мелким служащим и ходит подслушивает эти разговоры. Что за планы у него? Куда он метит?

— Планы самые замечательные, сердце мое. Надеюсь, Австрия будет разбита в предстоящей кампании…

— И тогда?… — требовательно спросила я. — Конец десятилетней войне?

— Безусловно.

— Вы уверены?

— Я уже работаю над деталями будущего европейского мира. Мир с Австрией, с Англией, с прусским королем — перед Францией откроется поле для величия! Довольно мы уже были ужасом для Европы. После революции мы прирастили территорию и удивили всех силой оружия, а вскоре удивим законами и искусством. Вы еще увидите, какие толпы англичан хлынут в Париж поглядеть на сокровища Лувра! О-о, я с удовольствием посмотрю на них здесь. Они были довольно жестоки ко мне когда-то[57], но я прощаю их и буду охотно принимать у себя.

Талейран пригубил шампанское. Ирония скользнула в его взгляде.

— Можно, конечно, испытывать к первому консулу отвращение, как к мужчине, но я в силу своего пола свободен от таких оценок. И могу справедливо оценить то, что он намерен сделать с Лувром. Мировая сокровищница, кладезь картин и статуй — сколько денег это принесет французам, если Денон[58] сумеет правильно поставить дело!

Я вздохнула.

— Пока до этого дойдет, мы все будем замараны по уши, Морис. Его тактика, похоже, — макнуть в грязь всякого аристократа. Вы слышали безобразную историю с Даву?

Талейран пожал плечами.

— Да. Но Даву, мой друг, — давно не аристократ.

— Он наследник знатного бургундского рода!

— Возможно. Но он предал свое происхождение, когда неистово преследовал других аристократов.

— А вам… — Меня одолевала такая запальчивость, что я даже запнулась на миг. — Вам, Морис, не приходилось сталкиваться с желанием вас замарать? Вот, скажем, ваш брат Аршамбо… разве не настаивает Бонапарт на браке вашей племянницы со своим пасынком? И придумали же такое! Соединить наследницу тысячелетнего рода с юношей, который абсолютно ничем не примечателен!

Министр покачал головой.

— Мелани слишком юна. Ей пятнадцать. Это будет нам хорошим предлогом для отказа.

— Но Мелани вырастет. А Бонапарты настаивают, — протянула я вопросительно. — Жозефина — она так просто требует…

— Все так. Признаюсь, иногда это мне… э-э, изрядно надоедает. Я имел смелость надеяться, что многочисленные и довольно важные услуги, которые я оказываю первому консулу, избавят меня от другого рода требований… тем более матримониальных[59]. Но, знаете, на меня пока не слишком давят. Да и кто я для Мелани, чтобы распоряжаться ее рукой? Аршамбо, ее отец, категорически против брака с Богарне.

— Ваш брат абсолютно прав, — проворчала я.

— Да, но он только что вернулся из изгнания, — многозначительно произнес Талейран. — Ни мне, ни ему не хотелось бы, чтоб Гамбург снова стал ему домом. Тем более, что, кроме Мелани, у меня еще трое замечательных племянников, наследников рода Перигоров, которых я хотел бы видеть как можно чаще.

— То есть даже вам приходится лавировать, — подытожила я с грустью.

— Да. Но я мастер это делать, — лукаво подтвердил министр.

«А я не мастер, — подумала я. — Мне не очень-то это удается даже ради земель Жана. Да и почему Морис думает, что давление не усилится? Чем больше власти он поможет Бонапарту захватить, тем требовательнее станет генерал. Иного и быть не может, это захватчик по натуре!»

Неслышно подошла Адриенна с кашемировой шалью в руках, набросила ее мне на плечи. Это было как раз вовремя: становилось зябко. Кашемировые шали, мягкие, роскошные, вошли в моду после египетского похода Бонапарта и стоили очень дорого; эту мою шаль выбирал лично Леруа и она была очень хороша — из тонкой золотистой шерсти с вышитыми на ней нежнозелеными узорами, шаль спускалась складками до самых колен, красиво драпируя фигуру. В иной раз министр не преминул бы обратить внимание на такую вещь, он ведь замечал все красивое. Но сейчас он молчал, будто погрузившись в раздумья. Молчала и я, кутаясь в кашемир.

— В чем-то вы правы, — внезапно сказал Талейран.

Я обернулась, поглядела ему в лицо. Впервые за этот вечер в его глазах появилось мрачное выражение. Кажется, он колебался, говорить мне о своих сомнениях или не говорить, и я, зная его скрытность, не настаивала и не торопила. Увидев, что я ничего не выпытываю, он произнес:

— Есть одна… э-э, небольшая деталь, которая мне очень не нравится. Вернее, их даже две, к сожалению… Но я не готов из-за них отступить от своих планов, потому что чувствую себя в силах… э-э, совладать с Бонапартом.

«Э-э», повторяющееся в речи министра немного чаще, чем обычно, свидетельствовало, что Талейран взволнован. Удивленная, я услышала от него, что Бонапарт, оказывается, уже пару раз ему намекал: дескать, надо определиться с положением Келли Грант в его доме — или прогнать ее, или жениться.

— Же-нить-ся? — произнесла я, не веря своим ушам. — Вам… бывшему епископу?

— Это препятствие, да. И это первое, что приходит на ум, когда мне такое предлагают. Но, кроме того, мои чувства к мадам Грант, как бы так сказать, не настолько сильны, чтоб я отважился на столь экстравагантный поступок. Я люблю ее, разумеется. Но я люблю столь многих, что наша семейная жизнь вряд ли сложится удачно, не стоит и начинать.

От изумления я едва могла говорить.

— Морис… да ведь это просто издевательство… не станете же вы утверждать, что генерал печется о вашей нравственности?

— Ну, он приводит много разумных доводов. К примеру, негоже министру приличного государства появляться на приемах в компании женщины с неизвестным статусом. С этим не поспоришь.

— Но он же должен учитывать особенности вашего прошлого! Вся наша страна пережила странные времена. Вы носили сутану… вам явно не стоит ввязываться в такую авантюру, как брак! Это святотатство… или как там подобное называется?

Талейран снова поднес к губам мои пальцы.

— Вижу, что вы за меня переживаете. Но не огорчайтесь так. Я вполне могу противостоять первому консулу. Главное, чтоб об его требованиях не узнала мадам Грант.

— Почему?

— О, да потому, что она тотчас присоединится к ним, и тогда мне от ее скандалов впору будет бежать из дома.

Тон его был насмешлив, но лицо оставалось задумчивым. Я давно уже не слышала от него восторженных отзывов в адрес нынешней подруги жизни.

— Не поддавайтесь на этот шантаж никогда! — сказала я горячо и решительно. — Брак с Келли — это совсем не то, что вас украсит.

— Конечно, я бы гораздо охотнее женился на вас, — галантно ответствовал он. — Но вы заняты, к сожалению.

Я не отнимала руки, которую он продолжал сжимать.

— Я имею в виду, Морис, что вам ни на ком не следует жениться. Раз так сложилась жизнь, что вам не суждена семья…

— … надо с этим смириться, — глуховатым голосом заключил он. — Так сложилась жизнь. Не семья, а бесконечная череда поклонниц. Как там говорят? Сераль Талейрана! Не дети, а внебрачные отпрыски, разбросанные по чужим семействам… Не жена, а временная попутчица. Я хорошо знаю, Сюзанна, как горька на вкус такая судьба.

— Обычаи Старого порядка искалечили вашу судьбу. И мне очень жаль, что это так…

Ветер приоткрыл дверь, ведущую в салон, взметнул кисейные занавески. Стало слышно, как первый консул в гостиной приказывает погасить свечи и обернуть их белым газом. Эти приготовления означали, что Бонапарт готовится рассказать гостям очередную леденящую душу историю о привидениях. Неизвестно почему, но это была его любимая тема во время посиделок в салонах; генерал вообще не особо развлекал гостей, но если уж брался за это дело, то это были либо истории о привидениях, либо декламация стихов Оссиана. Первый консул любил рокот волн, шум ветра, звон колоколов — словом, все романтичное и возвышенное, и роль рассказчика, когда он входил в раж, удавалась ему недурно.

— Бьюсь об заклад, он сейчас ищет глазами вас, мадам, — вполголоса заметил Талейран. — Наверное, нам надо вернуться, иначе нас заподозрят в любовных отношениях, и мы оба подвергнемся атаке первого консула.

— Да, лучше вернуться, — проговорила я. — Он так подозрителен.

Чуть придерживая меня под локоть, министр почти довел меня до двери гостиной. В этот миг я вспомнила, что не спросила Талейрана о том, что волновало меня больше всего.

— Морис, что за пиастры разыскивает Клавьер в Мексике?

Теперь настала очередь министра удивляться.

— Сюзанна, вы всего лишь месяц в Париже, но знаете уже все, даже некоторые коммерческие тайны. Ваша прелестная головка таит недюжинный ум!

— Не претендую на это, мой друг. Но пиастры действительно меня интересуют, по некоторым личным причинам.

Талейран потер пальцем переносицу.

— Насколько мне известно, это грандиозная афера, которая вряд ли будет осуществлена. Но я отдаю должно уму, который ее задумал.

— В чем же она заключается, эта афера? Почему Клавьер может претендовать на государственные сокровища Испании?

— Да потому, мой друг, что он пять лет кряду — военный поставщик. По Сан-Ильдефонскому договору Испания обязалась выплатить Франции контрибуцию. Испанская казна пуста, и Клавьер произвел выплаты за нее. Взамен король Карлос выдал ему право вывезти из Мексики огромное количество серебряных и золотых монет, отчеканенных на тамошних копях.

— Вывезти монеты, — повторила я. — Но зачем? Чтобы… сыграть на курсе?

— Вы догадливы. Доставив серебро в Европу, он возьмет за него втрое больше, чем потратил, когда платил испанские долги. Заработок будет ошеломляющим.

— Но как их вывезти? Англия не позволит… Она не дает проходу ни французским, ни испанским кораблям.

— Над этим Клавьер и ломает сейчас голову. На мой взгляд, решения задачи нынче не существует. Но кто знает? Этот человек так сметлив и вертляв, он превращает в золото все, к чему прикасается. Поэтому будет разумно воздержаться от преждевременных пророчеств.

Я слышала разговоры о том, что в последнее время Талейран связан с Клавьером какими-то финансовыми узами, в частности, игрой на бирже. Раз так, раз банкира оценил даже такой умный человек, как Талейран (не зря же Клавьер хвастался, что именно министр спас его от ареста), у моего давнего недруга действительно может хватить сообразительности исполнить то, что другим кажется невероятным. И тогда деньги Вероники и Изабеллы тоже окажутся в Европе…

— Наверняка он просил у вас паспорт? — спросила я.

Лицо Талейрана стало бесстрастным. Я поняла, что коснулась вопроса, который он не готов обсуждать даже со мной.

— Да, — ответил он коротко. — Просил. Но в этом вопросе я не пойду против первого консула. Клавьер нужен ему в Париже накануне Итальянской кампании, так что любые просьбы здесь бесполезны.

Он поцеловал мне руку и пропустил меня вперед, в гостиную, где раздавался громкий голос первого консула.

Было уже за полночь, когда я распечатала письмо Клавьера. Он писал, что не требует от меня особых жертв из-за паспорта: дескать, если ему удастся вырваться в Америку, то привезти оттуда деньги моих дочерей будет для него сущим пустяком — он просто погрузит их на корабль вместе со своими пиастрами, поэтому было бы слишком нечестно требовать с меня плату за такой пустяк. Да еще плату, которая «слишком тесно связана с постелью Бонапарта».

Письмо можно было бы счесть проявлением благородства, если бы не приписка:

«Не то чтобы я сильно переживал за вас. Конечно, под вашим одеялом побывала уйма моих преемников, но мне совсем неохота, чтобы среди них был и Бонапарт».

«Мерзавец! — подумала я, скомкав записку. — Каков мерзавец!»

В сущности, он сказал мне то же, что и Талейран. Но это было приправлено таким гнусным соусом, что я почувствовала себя глубоко униженной. Черт, зачем я снова связалась с этим отвратительным типом? Никаких денег он моим девочкам не привезет, только бахвалится. Вытребовать для него паспорт даже Талейран не сможет. А мне и подавно не удастся, потому что я и не собираюсь оказывать какие-либо любовные услуги первому консулу ради документов для Клавьера и призрачной мечты об американском наследстве.

Я легла спать в расстроенных чувствах, в сотый раз сказав себе, что единственный мужчина, который был всегда верен своему слову и готов ради меня и моих детей на все, — это Александр. Так что хватит дурачиться. В воскресенье вечером Брике прибудет в Мальмезон с моей каретой. Вот тогда-то я и покину это не слишком приятное место, независимо от того, удастся ли мне чего-нибудь здесь добиться или нет.

Глава шестая Поездка в Бютар

— Генуя вот-вот падет, генерал. Положение Массена[60] отчаянное. Если не военное мастерство австрийцев, так длительная осада сделает свое дело. Окрестности города настроены против французов… Массена реквизировал у них зерно, ничего не возместив, и итальянцы озлоблены. В городе припасов остается на два-три дня.

— Но ведь надежда на лигурийских пиратов еще есть?

— Да, если будет благоприятный ветер и их корабли смогут пристать к берегу. Тогда в Генуе появится хлеб. А сейчас кормить солдат приходится супом из какао, который обнаружили в магазинах… Генерал, Генуе необходима помощь. Нужно послать туда подмогу.

— Нет. Нет, Бертье[61], мы уже говорили об этом. Лигурийская армия будет принесена в жертву. Но это будет не бесплодная жертва! Пусть австрийцы ждут меня там, у стен Генуи. Пусть думают, что я непременно должен спешить туда. А я появлюсь там, где меня не ждут, и тогда Мелас[62] узнает, каков у меня удар!

Наступила тишина. Слышны были только быстрые шаги взад-вперед. А потом голос Бонапарта провозгласил:

— Я выеду не позже 6 мая. Дальше ждать нельзя. Австрийцев ждет сюрприз, который их не обрадует!..

Этот разговор доносился из своеобразного тикового шатра, сооруженного на мосту через ров, окружавший мальмезонский дворец. Подслушать его не составляло особого труда. Собственно, я стала невольной свидетельницей беседы между Бонапартом и военным министром, когда прогуливалась по тропинке вдоль замка, и поспешно отошла, не желая, чтоб меня заметили.

Было раннее утро. Эти часы первый консул всегда посвящал напряженной работе: поднимался на рассвете, завтракал в шесть утра в одиночестве и до самого полудня обсуждал дела с чиновниками. Они знали его расписание и прибывали в Мальмезон из Парижа спозаранку: уже в восемь утра здесь их было очень много. Исключение составлял известный полуночник Талейран — ему принадлежали часы вечерние.

«Он выедет в армию не позднее 6 мая, — повторила я про себя в задумчивости. — Значит, он еще долго будет в Мальмезоне — можно сказать, целую вечность!» Мне самой было ясно, что так долго я здесь не выдержу, несмотря на все приглашения; решительно, воскресенье после полудня — последний рубеж, до появления здесь Брике с каретой… В сущности, этого было достаточно, чтобы решить мои вопросы, при условии, что у Бонапарта будет желание их решить.

Но генерал не спешил. Хотя и раздавал многообещающие намеки… Вчера вечером я удостоилась чести играть с ним в карты. Играл он азартно, иногда в своем рвении к победе даже жульничал, хотя и не желал, чтобы это поняли. Я к игре была равнодушна, поэтому особо не вникала в детали и заранее смирялась с проигрышем. В какой-то момент белая прохладная рука Бонапарта легла поверх моих пальцев и он произнес — негромко, но со значением:

— Вы умная женщина, мадам. Вы понимаете, что моя милость может простираться очень далеко.

И добавил — веско, как он умел:

— Милость к тем, кто правильно себя ведет, разумеется.

Он убрал руку еще до того, как его жест успели заметить.

Этот эпизод врезался мне в память. Невозможно было более прямо намекнуть на то, что за милость к Жану мне придется заплатить «правильным поведением». Уже не впервые это вбивалось мне в голову. За время пребывания в Париже я слышала подобное по меньшей мере раза три. И в этих намеках был ключ к пониманию того, почему первый консул еще не сделал то, что было сделать очень легко. Вернуть имущество Жану — для этого достаточно росчерка пера и пяти минут времени. Я видела уже много эмигрантов, осчастливленных подобным образом. Правда, надо сказать, всякий из них чем-то заплатил за это: Сегюр, Люинь, даже Нарбонн, побочный сын Людовика XV, — все они согласились занять какие-то должности в правительстве Консулата, причем не всегда высокие, и это как-то их принизило.

А что значит «правильное поведение» для женщины? Ха! Мне не нужно было растолковывать эти слова…

Мимо меня, оживленно переговариваясь, прошли служанки с корзиной белья.

— Мадам Жозефина, бедняжка, совсем извелась от головной боли. Сможет ли она поехать в Бютар?

— Сможет, Франсуаза, не сомневайся. Господин Корвизар[63] даст ей какое-нибудь снадобье посильнее, ведь огорчить мужа отказом от поездки она никогда не посмеет!

— Хотела бы я видеть того, кто решился бы отказать генералу!..

Обе засмеялись.

Действительно, кто осмелился бы отказать генералу, который уже столько дней собирался поехать в охотничий павильон Бютара? Даже Жозефина не решалась, хотя ночь выдалась очень беспокойной, и впору было не на прогулку ехать, а отоспаться хорошенько.

С тех пор, как первый консул переехал в Мальмезон, здесь были усилены меры безопасности: весь замок оцепили часовые, вдоль парковой ограды время от времени проезжали конные гвардейцы, наблюдавшие за дорогой. Я слышала разговоры о том, что на жизнь генерала Бонапарта возможны покушения, но видела, что сам генерал не придает этому особого значения, поэтому не боялась каких-либо нападений на дворец. Однако супруга первого консула воспринимала все происходящее куда более остро, постоянно тревожилась и вздрагивала всякий раз, когда к решетке ограды подходили незнакомцы — зачастую просто зеваки, желающие поглазеть на властелина Франции, или инвалиды недавней итальянской кампании, выпрашивающие прибавку к пенсии.

И вот в такой несколько тревожной атмосфере случился ночной переполох. Едва Мальмезон был окутан первым сном, как среди полной тишины раздался громкий звук-то ли выстрел, то ли взрыв. Гости, наэлектризованные слухами, выскочили из своих комнат, не успев даже одеться. Дамы в нижних юбках, мужчины в панталонах столпились вдоль галереи, поглядывая друг на друга с испугом. Что случилось? Неужели злоумышленники осмелились обстрелять Мальмезон?

— Не бояться! Не бояться! — прозвучал громкий и сильный голос.

Первый консул, в халате, высоко подняв свечу, прошел по галерее, успокаивая всех и демонстрируя великолепное присутствие духа.

— Не бояться, говорю всем! Это ничего не значит!

Он прошел мимо меня, на миг заглянув мне в глаза. В его лице, бледном, невозмутимом, будто вытесанном из мрамора, читалось такое абсолютное спокойствие, что я невольно замерла, пораженная. Это было лицо человека, который наверняка знает, что ему ничего не грозит, — знает так, будто некая сверхъестественная сила невероятным образом сообщила ему об этом. «Он выше любой опасности, он уверен в своей судьбе, — мелькнула у меня мысль. — Уверен, что его судьба еще не свершилась. Но что у него за судьба? И какая звезда его ведет? А главное — куда?»

Минуту спустя появился адъютант генерала, полковник Рапп, и доложил, что причиной переполоха стал совершенно смешной случай: лошадь одного из гвардейцев, объезжавших замок, попала ногой в кротовую нору на лужайке перед входом, оступилась и упала. С ней рухнул и сам гвардеец, карабин которого выстрелил. Первый консул выслушал рапорт полковника и засмеялся. Потом поднялся на площадку парадной лестницы и крикнул:

— Не плачь, Жозефина! Все это наделал крот. Гнусное животное! А гвардейца посадить на два дня под арест, пускай научится прилично ездить. Думаю, он и сам перепугался, поэтому долго его держать под арестом не нужно. Прощайте, дамы! Спите спокойно!

Снова проходя мимо меня, он произнес:

— Боже мой, мадам де Ла Тремуйль! Как вы бледны! Разве вы испугались?

— Немного, генерал.

— И кто бы мог подумать? Жена шуана! А я еще считал вас довольно храброй. Впрочем, женщине это простительно… вот только не плачьте!

Чуть наклонившись ко мне, он добавил по-итальянски:

— Спокойной ночи, кузина Сюзанна. Приятных вам сновидений.

Он видел, что произвел на меня впечатление своим бесстрастием, и лицо его дышало самодовольством.

— И вам спокойной ночи, синьор генерал, — ответила я ему так же на итальянском и ушла спать. Назвать его кузеном у меня язык не поворачивался.

Вспоминая события прошедшей ночи, я в некоторой растерянности прошла по тропинке вдоль рва. У входа во дворец, на мощеной площадке в окружении цветущих деревьев в кадках толпились посетители — настоящие придворные новоявленного двора. Их было так много, что я уж хотела развернуть кружевной зонтик и вернуться в парк, но тут мое внимание привлекли двое приезжих — высокий мужчина и мальчик лет четырнадцати, долговязый, одетый излишне нарядно, как одеваются провинициалы, когда посещают столицу. Вероятно, это были отец и сын. Отец увлеченно что-то рассказывал мальчику. Я пригляделась, и сердце у меня екнуло.

— Граф де Лораге! Вы в Мальмезоне?

Это действительно был Пьер Анж собственной персоной, да еще в сопровождении сына Констанс Марка. Почти бегом я устремилась к ним, охваченная волнением: почему они здесь? Уж не меня ли ищут? Неужели… неужели что-то случилось с Реми Кристофом?

Наверное, эта тревожная мысль очень ясно отразилась у меня на лице, потому что вид у графа, когда он увидел меня, был удивленный.

— Все ли в порядке с моим сыном, сударь?

— Без сомнения! Прошу вас успокоиться, мадам. Реми Кристоф абсолютно здоров. Констанс до сих пор его кормит, кроме того, через пару месяцев нам удастся взять ему кормилицу. Уже подыскана такая женщина из Сен-Брие… жена пекаря… она вскорости должна родить пятого ребенка… и она согласилась пожить в Гран-Шэн…

Каждое его слово и успокаивало меня, и ранило. Подумать только, Реми Кристоф растет, не видя меня! Я запомнила его личико, когда он был новорожденным, а теперь, возможно, и не узнала бы. Дети так быстро меняются. У него были черные глазки, круглые, блестящие, как камешки, омытые морской водой. Не изменились ли они?

— Реми весит вдвое больше, чем при рождении, мадам. Да он даже обогнал нашу Александрину! Она выглядит крошкой по сравнению с ним. Клянусь, вам совершенно не о чем беспокоиться.

— Разве только о том, что он не видит матери, — проговорила я сдавленно.

— Это нисколько ему не вредит, — беспечно заявил Пьер Анж. — Констанс прекрасно о нем заботится. Да что вам говорить, вы сами знаете, какая она трепетная мать. Вас, как я понимаю, удерживают в Париже важные дела.

— Никакие дела не могут быть важнее материнских…

— Ах ты Господи, тысячи детей выросли на попечении кормилиц, — не без удивления возразил граф. — Это никак им не повредило. Я сам до семи лет видел свою матушку один раз в год, когда она на Пасху навещала меня у моей доброй Жакетты… Это был повсеместный обычай аристократов, разве не так?

Я кивнула, опустив глаза. Повсеместный обычай, конечно. Но явно не самый лучший. Талейран, скажем, в полуторагодовалом возрасте свалился с комода, пока кормилица отлучилась, и покалечил ногу. А что там с ногой у Реми Кристофа?

— Дважды к нам приезжал доктор д’Арбалестье. По его мнению, некоторые нарушения у ребенка есть, но все еще может выправиться. По крайней мере, никаких приспособлений для ноги он не назначил.

Наверное, это было самое большее, что могла сделать семья де Лораге для моего сына. Глупо было бы требовать от них непрестанной тревоги о ножке Реми Кристофа. Я скоро приеду в Бретань, заберу сына и сама буду следить за его здоровьем.

— Что вы делаете в Мальмезоне, граф? — спросила я, уяснив наконец, что отнюдь не ради меня он здесь оказался.

Пьер Анж отвесил мне церемонный поклон:

— Перед вами, мадам, новый смотритель вод и лесов Иль-и-Вилэна.

— Вам дали должность?

— Только что. Я был у первого консула и получил назначение. Надо сказать, чем-то похожим я занимался и при Старом порядке, так что восстановление на службе меня очень радует.

— Значит, надежды Констанс сбылись, — произнесла я. — Что ж, поздравляю вас, граф! Вы, как никто, заслуживаете этого.

— Скажу вам по секрету, я мог бы стать даже префектом[64].

— Префектом? — переспросила я. — Ох уж эти римские словечки! Консулы, префекты — они теперь повсюду. Осталось только провозгласить кого-нибудь цезарем.

Граф де Лораге, кажется, не расслышал моей иронической реплики, упоенный собственным успехом.

— Да, мадам, была даже вакансия префекта, но досталась пока не мне. Пока! У первого консула еще не слишком много доверия к нашему сословию. Думаю, все еще впереди. Кто может лучше послужить государству, чем старое дворянство? Генерал Бонапарт на правильном пути, и меня восхищает этот необыкновенный и прозорливый человек! Его орлиный взор все замечает, все улавливает. Хвала Богу, который осчастливил Францию таким правителем!

Теперь настал мой черед взглянуть на графа с удивлением. Короткая встреча с генералом, похоже, произвела на него неизгладимое впечатление, и он просто захлебывался от восторга, рассказывая о нем и своем желании служить ему. Или это было притворство карьериста, вдруг обнаружившееся? До сих пор я считала Пьера Анжа очень добропорядочным человеком, но теперь взглянула на него с сомнением. Назначение смотрителем будто пробудило в нем худшие качества — лесть, низкопоклонство. Бонапарт умен, разумеется, но это еще не повод восторгаться им без меры, потому что еще ничего особенного он для Франции не сделал. Впрочем, чего, кроме лести в адрес консула, ждать от Пьера Анжа, здорового, вполне способного держать оружие мужчины, который в течение многих лет, пока Бретань воевала, сидел в своем поместье и ни разу не присоединился к сопротивлению?…

«Им отчаянно нужны деньги, — подумала я, размышляя о супругах де Лораге. — Нужна служба. Нужны доходы, иначе благосостояния не видать. Целых десять лет они едва могли содержать Гран-Шэн… теперь, конечно, от радужных перспектив у них голова идет кругом».

Марк, слушая разглагольствования своего отчима, явно скучал. И, едва Пьер Анж допустил в своей восторженной речи короткую паузу, мальчуган заговорил о своем:

— Жан, должно быть, скоро вернется, мадам. Передайте ему, что никто не ждет его больше, чем я! Наша крепость в лесу еще не закончена, да и ловить рыбу у форта Ля Лятт мы так и не выбрались. Надеюсь, он не стал в Лондоне слишком противным англичанином?

— Жан скоро вернется? Почему ты так думаешь, Марк?

Мальчик пожал плечами, скосив серо-зеленые глаза на отчима:

— Господин де Лораге только что сказал мне об этом.

Я тоже перевела взгляд на Пьера Анжа.

— О, видимо, я должен объясниться, мадам, — произнес он. — Действительно, только что во время разговора с генералом Бонапартом я получил от него задание разузнать все об имуществе вашего сына в Бретани и как можно скорее составить об этом доклад. Что это может значить? Разумеется, то, что ваш старший сын непременно будет вычеркнут из списка эмигрантов и сможет снова стать французом.

— Генерал говорил с вами о моем сыне? — вскричала я, не веря своим ушам.

— Уверяю вас! Этой теме он посвятил довольно много времени. Собственно, я спешу в Бретань, чтобы заниматься этим. Я хорошо понял, что этот вопрос довольно важен для первого консула.

Пьер Анж понизил голос:

— Несомненно, вы в большом почете у него, мадам. Это видно невооруженным глазом. Будьте уверены, я составлю доклад со всей тщательностью.

Я была слишком удивлена, чтобы отвечать. Граф де Лораге продолжал:

— Вам не следует слишком торопиться в Бретань. Поверьте мне как другу: это было бы явной ошибкой сейчас. Ребенок — это… это… ну, это явно не та причина, из-за которой стоит огорчать первого консула.

Я слегка рассердилась:

— У меня есть еще и муж, господин граф.

Пьер Анж поморщился, явно полный скепсиса к моему браку.

— Ну да, как бы есть. Но у вас была уйма разногласий. Кто их не помнит? У вас есть и отец, которого мы принимали у себя и который никогда не станет другом нынешнему французскому правительству… И что с того? Из-за них взять и потерять все? Лишить детей будущего! Перед вами расстилается дорога к процветанию, и мы с Констанс охотно пойдем за вами следом. Мы соседи… как изменятся к лучшему наши поместья, как закипит в них жизнь!..

Он говорил, как Джакомо, даже более откровенно. Он абсолютно открыто предлагал мне бросить прошлое и отдаться в полное распоряжение Консулата! Меня на миг затошнило. Конечно, он знал нас с Александром только со стороны, и ему могли быть видны лишь скандальные стороны нашего союза. Но все же аристократ не должен был так говорить. По крайней мере, не должен был вмешиваться!

— Герцог дю Шатлэ влечет вас в пропасть, мадам. Я говорю абсолютно без преувеличения! Его фанатизм отдает чистым средневековьем.

Прежде чем я успела ответить, в разговор снова вмешался Марк.

— Мадам, наверное, может сама решить, как ей поступить. Кажется, она ни разу не попросила у вас совета!

Его тон был резок и пылок. Было заметно, что четырнадцатилетний подросток уже не впервые спорит с отчимом, что между ними накапливается раздражение. Это удивило меня не меньше, чем неожиданная страстная любовь графа к первому консулу.

— Мне нужно идти, — сказала я, желая замять неловкость. — После полудня назначена поездка в Бютар, я должна переодеться.

Хотя лицо у графа пошло пятнами от реплики пасынка, он не стал устраивать разбирательство в моем присутствии.

— Разумеется, мадам дю Шатлэ, — сказал он, поклонившись, будто я была его начальницей. — Я наслышан, что вы — единственная, кого первый консул пригласил в Бютар. Вы совершенно правы, не стоит пренебрегать таким знаком расположения.

Я поспешно простилась с ним и направилась к замку. Мне удалось сделать два или три десятка шагов, как до меня долетел возглас:

— Что за наглость? Невоспитанное отродье! Сколько тебя ни учи, ты останешься деревенщиной! Может, ты хочешь отведать палки?!

Звенящий от ярости голос принадлежал графу де Лораге. Марк что-то с остервенением отвечал ему. Я ускорила шаг. Мне хотелось даже побежать, лишь бы не быть свидетельницей всего этого.

Коляску для поездки в Бютар подали к двум часам дня. Это был четырехместный легкий, похожий на подвешенную корзину, шарабан генеральши, в котором, впрочем, занятыми оказались лишь три места: их заняли Жозефина со своей темнокожей служанкой Сезарией и я. Бонапарт собирался ехать в Бютар верхом, взяв с собой лишь секретаря Бурьена и вооружившись, кажется, лишь хлыстом. Заметив это и вспомнив разговоры о том, что первого консула могут «похитить» из окрестностей Мальмезона некие недруги, я негромко спросила, достаточно ли безопасной будет наша поездка.

Генерал обжег меня взглядом:

— Мне нечего бояться. Лучше всего меня охраняет преданность французов. Они полны благодарности и готовы сплотиться вокруг меня. Разве вы этого еще не заметили?

— Заметила, генерал. Кажется, вы даже упразднили министерство полиции.

— Вот именно! К вашему сведению, мадам, когда я отправлюсь на итальянский фронт, в Париже останется только немногим больше двух тысяч гвардейцев для охраны. А Лондон — знаете, сколько человек охраняет Лондон?

Я была вынуждена признаться, что не знаю этого.

— Лондон стерегут четырнадцать с половиной тысяч стражей! О-ля-ля, горячо же англичане любят свое правительство!

— Англичане уже досыта наелись кабинетом Питта[65], - добавил Бурьен. — Этот негодяй восемнадцать лет пьет кровь всей Европы. А во Французской республике правительство молодое и прославленное, его есть за что любить без всякого принуждения.

Эта короткая назидательная речь отбила у меня всякое желание продолжать спор, тем более, что беспокоиться за безопасность Бонапарта никак не входило в мои обязанности. Да и зачем спорить, если Жану вот-вот могут вернуть земли? Лучше помалкивать, чтоб не спугнуть удачу. Беседа с графом де Лораге возродила у меня в душе погасшие было надежды.

Жозефина тоже не собиралась вмешиваться во все эти разговоры. Невыспавшаяся, больная, подурневшая от мигрени, она куталась в шаль и всем своим видом выражала раздражение. Поездка явно казалась ей пыткой.

— Когда мы уже отправимся, Бонапарт? Чем скорее поедем, тем скорее вернемся, разве не так? — спросила она, не скрывая недовольства. Ее сейчас не тревожила даже ревность, она позабыла о неприязни, которую ко мне испытывала, и хотела лишь одного — побыстрее отбыть навязанную ей повинность.

— Куда ты спешишь, Жозефина? Разве не прекрасный сегодня день? Наслаждайся прогулкой, наша дорога лежит через самый лучший в мире лес!

Жозефина со стоном откинулась на подушки и, кусая губы, спрятала лицо в складках шали. Негритянка подала ей флакон с нюхательной солью. «Уж мог бы оставить жену дома, — подумала я, невольно проникаясь сочувствием к старой знакомой. — Странный у них брак. Он не хочет ни в чем уступить ей!»

Действительно, намерения Бонапарта совершенно не совпадали с желаниями жены. Как я знала, он давно считал размеры Мальмезона не соответствующими его высокому положению и даже завидовал своему брату Жозефу, в имении которого Морфонтен можно было скакать верхом и охотиться. Однако никто из соседей не спешил продавать генералу свои наделы. Устав вести переговоры с мадемуазель Жюльен, богатой старой девой, чьи земли соседствовали с Мальмезоном, он несколько месяцев назад приобрел лес Бютар с павильоном, в котором можно было назначать сборы перед охотой. Сама охота была назначена на утро воскресенья, в тот же день генерал собирался устроить в павильоне обед.

Это было первое в его жизни такое мероприятие, и я видела, что он предвкушает его с восторгом и нетерпением провинциального дворянина, внезапно приглашенного ко двору. Мое участие в этой слегка нелепой кутерьме, как я понимала, являлось обязательным… Я смирилась с этим, но собиралась уехать в Париж сразу после охоты, хотя первый консул об этом еще не знал.

Майский лес, конечно, был очарователен. В воздухе витал смолистый запах нежной листвы, едва уловимые ароматы первых цветов. Звучал несмолкаемый птичий гомон: пели зяблики, слышался пересвист дроздов. Солнце заливало зеленую чащу, его свет распадался на миллионы лучей, которые плясали по листьям, по земле, по нашим лицам, — казалось, мы ехали под грандиозным светящимся зеленым куполом. Среди цветочных ковров Бютара особо выделялись своей прелестью светло-пурпурные соцветия хохлаток. Тонко благоухала медуница — цветок-медонос, цветок-волшебник, день ото дня меняющий цвет: сегодня она была пурпурная, но еще со своего итальянского детства я знала, что завтра она может стать густо-фиолетовой, а позже, когда пчелы выпьют ее сладость, — голубой и синей. Здесь произрастали тысячи медуниц; все лужайки и ложбины леса были покрыты пурпурными зарослями.

Я любила цветы, и была искренне захвачена очарованием Бютара.

— Вы купили очень хороший лес, генерал! Прелестное место!

Бонапарт, скакавший чуть впереди, придержал коня:

— Благодарю, мадам. Ожидаю услышать ваше мнение и касательно павильона!

Было видно, что моя похвала понравилась ему. Вид он имел гордый и молодцеватый. Считалось, что верховая езда не относится к числу умений первого консула, но нынче он выглядел в седле очень уверенно, даже лучше, чем на смотрах в Тюильри.

Это было тем более заметно, что дорога к охотничьему павильону становилась все хуже. Вернее сказать, после получаса езды дорога превратилась в тропу, по которой мало кто ездил, и наш шарабан то и дело подскакивал на камнях. Каждая встряска вызывала у Жозефины тихий стон. Я начала понимать, чем руководствовалась генеральша, когда всячески откладывала свое знакомство с новой собственностью.

— Жозефина, полно тебе, полно! Никогда не поверю, что ты до такой степени больна. И разве свежий воздух не лучшее лекарство от всех болезней?

На эту реплику супруга генерала ничего не ответила, только очередная жалобная гримаса появилась на ее лице.

— От мигрени лучшее лекарство — сон, — возразила я.

Бонапарт, посуровев, сдвинул брови.

— Разве вы лекарь, мадам? Или вы знаете об этом больше меня? Если я сказал, что свежий воздух Жозефине полезен, так тому и быть!

Хлестнув лошадь, он унесся вперед, к Бурьену, и продолжил разговор о Бютаре уже с ним, восхищаясь своим лесом и абсолютно всем вокруг. Игривый, галопирующий туда-сюда, эгоистичный, он как никогда нынче напоминал самовлюбленного школьника во время каникул.

Спустя несколько минут дорога повернула влево и резко оборвалась на берегу ручья. Берег этот был крутой и обрывистый, и я даже привстала с места, пытаясь разглядеть, где нам предстояло ехать. Жозефина, впрочем, быстрее меня смекнула, что к чему, и испустила громкий вопль.

— Боже мой! Разве там можно проехать, Клод?

Кучер покачал головой.

— Я думаю, ехать здесь довольно опасно.

— И я так думаю, — со всей решительностью подхватила мадам Бонапарт. — Давайте-давайте, сворачивайте! Дороги нет. Скажите первому консулу, что я возвращаюсь домой, если он не знает другого пути.

Я была согласна с ней. Клод развернул коляску. Но не успели мы проехать и десятка туазов, как Бонапарт нагнал нас, гневный и побледневший.

— Что это значит?! — вскричал он почти в бешенстве.

Я видела, как мертвенная бледность поползла по лицу Жозефины.

— Что значит этот новый каприз?! Кто позволил? Воротись немедля!..

У генерала тряслись губы, лицо имело надменное и одновременно яростное выражение, как у какого-нибудь восточного деспота, воле которого кто-то помел противиться. Жозефина затрепетала всем телом.

— Это невозможно, Бонапарт! Уж не хочешь ли ты, чтоб я убилась?

— Глупости! Несусветный вздор! Раз и навсегда приказываю тебе молчать в таких случаях!

Он ткнул кучера хлыстом и снова поскакал вперед, к обрыву. Клод, бросив ошарашенный взор на хозяйку, повел трясущийся на ухабах шарабан за ним следом. Первый консул, хлестнув свою лошадь, легко перенесся на другой берег ручья и с выразительным видом повернулся к нам: дескать, если я преодолел эту преграду, то и вы преодолеете!

— Это очень легко, мошенник! — крикнул он Клоду. — Пусти хорошенько вперед, потом отдай, и переедешь!

Гортанный всхлип вырвался из груди Жозефины. А спустя секунду она закричала так пронзительно, что голос ее заполнил весь лес, а у меня зазвенело в ушах.

— Я ни за что не останусь в коляске! Ни за что! Пустите меня!.. Наполеон!..

— Молчи, сумасшедшая!

— Я умоляю тебя! Позволь мне выйти! Там же обрыв!

Она билась в истерике, цепляясь то за дверцу шарабана, то за свою служанку Сезарию.

— Какой обрыв, глупая гусыня? Прекрати ребячество. Вы переедете этот ручей в коляске, потому что я так велю! Страдания и крики жены не смягчили его ни капли. Напротив, мне показалось, он только раззадорился, слушая ее вопли.

Лицо генерала стало каменным. С грязной бранью он набросился на нашего кучера:

— Ты что стоишь, каналья? Разве ты не слышал меня?!

Я с ужасом поняла, что он сжимает в руках хлыст и вот-вот пустит его в ход — то ли против кучера, то ли против супруги. Он готов был исполосовать до полусмерти каждого, кто ему сопротивляется! Меня поразили и это его неистовство, доходящее до жестокости, и нелепость повода, который вызвал такую бурю чувств: собственно, на что ему сдался этот ручей? Удар при переезде будет немалой силы, шарабан может опрокинуться вместе с нами, мы явно можем разбить себе головы — и ради чего все эти страсти? Или он мстит Жозефине за что-то, что мне не ведомо?

Во всяком случае, они оба напоминали мне сейчас двух умалишенных, и я решила, что мне пора позаботиться о себе. У меня в голове промелькнули воспоминания о детях (в отличие от этой странной четы, я их имела много!), и я резким возгласом остановила кучера, уже готового повиноваться приказам первого консула.

— Стойте! Стойте, говорю вам! И немедленно выкатите подножку. Я хочу выйти… и я выйду!

Несмотря на мой безапелляционный тон, Клод не спешил слушаться. Я решила не испытывать судьбу и, рванув дверцу, без его помощи спрыгнула на землю. Жозефина с красными от слез глазами следила на мной и при желании могла бы сделать то же самое. Кажется, она почти решилась на это, но бешеный взгляд супруга пригвоздил ее к месту, и генеральша снова заплакала, теперь уже тише, в отчаянии прижимая руки к груди.

Я подобрала юбку и повернулась к первому консулу.

— Я отвечаю не только за свою жизнь, генерал. У меня есть дети. Мне не пристало подвергать себя случайности. Вы, наверное, не хотите, чтобы пятеро малышей потеряли мать?

— Я! — повторил он. Я боялась взрыва ярости с его стороны, но он не выразил даже гнева. Спешившись, он перешел ручей вброд и взял меня за руку. — Вы совершенно правы. Я помогу вам пройти по камням.

Лицо его казалось добрым и даже благосклонным. Эти перепады настроения так пугали меня, что я поначалу и не подумала вступиться за бедняжку Жозефину, которая без всякой надежды на пощаду рыдала в коляске. Ошеломленная всей этой безобразной сценой, я бездумно ступала по камням, машинально пытаясь не замочить ноги и придерживая подол платья. Но генерал так услужливо поддерживал меня, что я решилась заговорить:

— Почему же вы не думаете о супруге? Ведь она… может быть беременна? И если это так, разве ей не повредит удар?

Он остановился как вкопанный, будто не сразу понял, что именно я сказала, а потом разразился таким искренним и таким громким смехом, что у меня кровь отхлынула от лица. Откуда такое веселье? Что не так я сказала? И когда он закончит уже потешаться над своей женой у всех на глазах, ведь все это выглядит просто отвратительно?

Резко прервав свой неуместный хохот, он обернулся к кучеру и скомандовал, упиваясь своей властью над всеми окружающими:

— Закройте дверцу, и пусть коляска едет!

Бурьен тоже спешился и торопливо предложил мне руку. Как во сне, я перешла ручей, оставляя за собой стенания Жозефины. Она плакала, будто готовясь к смерти, и умоляла кучера подождать еще хотя бы минуту, точно как приговоренный преступник просит отсрочки. Это был сущий кошмар. Мне следовало радоваться хотя бы тому, что я спасена… но вместо этого мне не давала покоя мысль: как меня угораздило оказаться в подобной ситуации? Зачем это мне? Что общего у меня с этими безумцами?

Я порывисто повернулась к первому консулу:

— Послушайте! Это ни на что не похоже. Я даже могу сказать… что никогда подобного не видела! Что вы творите?

— Настаиваю на своем! — резко ответил он с дьявольским блеском в глазах.

— Заклинаю вас, позвольте вашей жене выйти. Вы же не злы по натуре? Ваша мать, по крайней мере, описывала вас добрым?…

Я и сама почувствовала, что эти мои надежды на его доброту, которой, может быть, и вовсе не существует, выглядят жалко. Генерал глянул на меня с сардонической усмешкой.

— Моя мать, — веско произнес он, — должна была сказать вам, что я детства не терплю никаких возражений. Никаких! И ни от кого! Помните об этом всегда… И не думайте, что с возрастом я стал мягче!

Меня уже начала душить злость. «Да кто ты такой? — мысленно закричала я. — Кто ты такой, черт возьми, что все должны помнить о твоем крутом нраве? Что хорошего ты сделал в жизни, недоросток?!» Я сдержалась, конечно, собираясь как-то по-иному выстроить разговор. Но не успела.

Обернувшись, генерал увидел, что коляска все еще не тронулась с места. И будто сумасшествие обуяло его в эту минуту. С глухим рыком он ринулся к другому берегу, в мгновение ока перескочил через ручей и ударил кучера по плечу рукоятью хлыста — да-да, не легонько ткнул, а ударил наотмашь!

— Пошел вперед, каналья!

Лошади всхрапнули. Коляска дернулась и, со страшным треском в две секунды перелетев через ручей, ударилась о другой берег и остановилась покачиваясь. Треск был такой силы, что я судорожно зажала себе рот рукой, чтобы остановить крик ужаса: я имела все основания полагать, что Жозефина и Сезария погибли. По крайней мере, я видела, что одна из рессор лопнула, ось выскочила из паза, а маленький кузов основательно накренился.

Потом из коляски послышался громкий плач, и у меня отлегло от сердца: стало быть, Жозефина жива! Слава Богу, мне не довелось присутствовать хотя бы при ее убийстве. Я перевела дыхание и поспешила к экипажу. Сезария уже помогала генеральше сойти на землю. Жозефина сильно ударилась щекой, лицо ее было все в синяках, и теперь она, безудержно рыдая, заворачивалась в шаль по самые брови. Она помнила, наверное, что выглядит сейчас некрасиво, и ужасно боялась, что ее муж отметит это вслух.

Бонапарт наблюдал все это издали, с какой-то непонятной усмешкой, потом дал распоряжение Бурьену позаботиться о нашей коляске и ускакал в чащу по направлению к павильону — очевидно, недавнее происшествие ничуть не отравило ему поездку.

Мы добрались до Бютара спустя два часа, когда Бурьену удалось заменить нам экипаж, а Сезарии — отпоить свою госпожу водой и слегка успокоить. Мне эти два часа показались адскими. Я тысячу раз проклинала себя за это, что по тщеславию и из меркантильных соображений приняла приглашение погостить в Мальмезоне. Здесь живет семейка идиотов! Я пошла у них на поводу, и мне довелось не только стать свидетельницей множества безобразных сцен, но еще и коротать время до вечера в лесу, который теперь вовсе не казался мне привлекательным. Какое мне дело до их земельных владений? Какого черта я разыгрываю любезность перед людьми, которые вызывают у меня оторопь?

«Он так неистов, что присутствие Жозефины в доме — вовсе не такая уж гарантия моей безопасности. Этот безумец способен домогаться меня в открытую даже под боком у жены, в этом нет никакого сомнения!»

Эта мысль впервые посетила меня и изрядно испугала. После сегодняшнего происшествия страх, который я испытывала перед Бонапарту, смешался в моей душе со стойким отвращением. Человек, так открыто издевавшийся над слабой и беззащитной Жозефиной, не мог выглядеть в моих глазах не то что мужчиной, но и вообще нормальным существом.

Ему нельзя доверить не то что страну, но даже одно-единственное семейство! Он не способен совладать со своими вспышками ярости, а в его характере нет ничего, что роднило бы его с привычками великодушных и мудрых правителей. Это сплошной комок честолюбивых амбиций и нервных импульсов. Я готова была признать, что Бонапарта ведет какая-то неведомая звезда, но полагала, что мне лично надобно держаться от таких звезд подальше!

Едва мы подъехали и сошли на землю возле павильона в Бютаре, генерал схватил супругу за руку и увлек далеко в лес, что-то яростно ей вычитывая. Было слышно, как она горестно упрекает его, причем не только за сегодняшнюю выходку, но и за множество других проступков. Это злило его еще больше.

— Ты сумасшедшая! — кричал он ей. — Более того, злая сумасшедшая! Ты прекрасно знаешь, как я ненавижу твою безумную ревность. И я тебе говорил уже: я — не обычный человек, меня нельзя судить обычными мерками морали…

— Наполеон, как ты жесток!

— Полно, говорю тебе! Поцелуй меня и молчи. Ты безобразна, когда плачешь… Сколько раз повторять тебе это?…

«Это никогда не кончится, — подумала я. — Они постоянно будут делать меня свидетелем своих склок… Просто невыносимо! Он-то просто грубый солдафон, но она, изящная женщина, — неужели она не понимает, что это непристойно?!» Больше всего на свете я жалела в тот миг, что поблизости нет моих лошадей… впрочем, я уехала бы из этого места даже на муле.

Вернувшись после разговора с женой, Бонапарт, несколько встрепанный, провел беглый осмотр своего охотничьего павильона.

— Хорошее место! — размышлял он вслух. — Здесь будет пункт сбора утром в воскресенье. А потом, после охоты, мы устроим здесь славный обед. Да и завтрак можно запланировать здесь, почему нет?

Генерал изо всех сил старался вести себя так, будто ровным счетом ничего не произошло. Я отвернулась, не в силах поддерживать подобную светскую беседу.

В Мальмезон мы дотащились, когда уже смеркалось. Не было и речи о том, чтобы затевать сегодня званый ужин. Было понятно, что генерал с генеральшей поужинают в очень узком кругу, включающем лишь Гортензию да еще, может быть, какую-то компаньонку мадам Бонапарт. Я, конечно, была только рада этому: после всего увиденного спокойно скоротать вечер у себя в комнатах, глядя на притихший ночной парк, казалось мне счастьем, пусть даже ужин мне принесут холодный или вообще придется перекусить всухомятку. Выскользнув из шарабана, я хотела как можно незаметнее пройти к себе, но голос Жозефины остановил меня.

— А вы-таки увлеклись романом мадам Жанлис! — обратилась она ко мне с нескрываемой обидой.

Это была, пожалуй, первая ее реплика, адресованная мне за все время этой нелепой прогулки. Генеральша глядела на меня обвинительно, лицо ее от долгого плача и синяков стало опухшим и, честно говоря, почти безобразным. В этом Бонапарт был прав… Чуть помедлив, я спросила:

— О чем идет речь, сударыня?

— Вы берете пример с мадемуазель де Лавальер… ведь это о ней роман, не так ли?

— Не понимаю вообще, о чем вы говорите!

— Ах, не понимаете! — вскричала она со слезами. — Вам было позволено выйти из коляски… любезно позволено… откуда эта любезность, хотела бы я знать?!

Я возмутилась до глубины души.

— Из коляски я вышла сама, Жозефина! И ни один человек на свете не принудил бы меня покориться в той ситуации. Не знаю, что принуждает вас!..

— Что принуждает? Разве вы не знаете, каковы бывают мужчины? Это мой супруг и…

— Это ваш супруг! — прервала я ее, находя всю эту беседу невыносимой. — Слушайтесь его, коль скоро у вас в семье такие порядки. Мой супруг, благодарение Богу, не заставляет меня совершать цирковые прыжки через обрыв!

Я круто повернулась и быстро зашагала к крыльцу. Мне уже ясно было, какую жалкую роль играет Жозефина при Бонапарте, и я решила избавить себя от необходимости быть излишне вежливой[66].

Адриенна принесла мне с кухни кусок лукового пирога, паштет и немного горячего вина. Забравшись с ногами с большое кресло, я просто-таки набросилась на еду: из-за всех неурядиц этого дня у меня пробудился зверский аппетит, у меня тряслись руки и я будто заглушала едой волнение. Но еда не слишком помогала. Стоило мне закрыть глаза, как в сознании воскресал образ Бонапарта: перекошенное лицо, ледяной тон, хлыст в руках и этот постоянный окрик — «Вы проедете, черт побери! Потому что я так велю!»

Пресвятая Дева, чего бы я только ни отдала, чтобы оказаться сейчас в Белых Липах! В просторном герцогском зале, где пылает камин, где дремлет возле очага наш огромный дог, а семья после ужина собирается за большим столом, чтобы поиграть в лото или трик-трак. Сполохи каминного огня танцуют по темным старинным потолочным балкам и обшивке стен из старого дуба…

Филипп играет с кошкой, близняшки возятся на ковре, в полумраке лестницы мелькает тень светлого платья Авроры, которая тайком пытается улизнуть из зала в надежде обменяться поцелуем с Буагарди. Какое чудесное время мы проводили там порой! Анна Элоиза, конечно, умела отравить эту атмосферу, но поведение этой старухи и сравнить нельзя с поведением первого консула. Весь мой бретонский дом был переполнен уютом и любовью. А тут что? Моральная пытка среди роскоши, постоянное унижение среди фальшивого величия!

В который раз я подумала: что ждет Францию под властью такого повелителя? Я вдоволь понаблюдала за ним, и теперь никакие объяснения Талейрана не имели на меня влияния. Я даже нисколько не верила в то, что генерал Бонапарт принесет Франции мир. Это слово не вязалось с его сущностью! Если он умудряется найти повод для бешенства в мирной семейной обстановке, то в его отношениях с другими государями и подавно никогда не будет гармонии. Если б она была, куда б он дел свой безумный темперамент? На ком бы срывал злость и тешил честолюбие? На Жозефине? Но это слишком жалкий объект для человека с таким тщеславием…

«Я — не обычный человек. Ко мне нельзя подойти с обычными мерками морали…». Мне вспомнился Людовик XVI: от него, помазанника Господня, никто и никогда не слышал столь наглых речей. Далеко же зайдет Франция с новым господином!

Чувствуя себя злой и уставшей, я забралась в постель. Адриенна, задергивая полог над моей кроватью, вскользь обмолвилась:

— Когда я возвращалась с простынями из прачечной, мне довелось видеть, как первый консул ужинает. Он был с женой и мадам Ремюза[67]…

— И что же? — отозвалась я без особого интереса. — Надеюсь, мадам Жозефина уже не плакала?

— Нет, но… — Адриенна слегка запнулась, потом продолжила: — Первый консул спросил у компаньонки своей супруги, должны ли муж и жена спать в одной постели… или же они должны иметь разные спальни.

Я подняла глаза на Адриеннну.

— Поразительно. Он такое спросил?

— Да.

Адриенна, девушка незамужняя и целомудренная, по уши залилась румянцем.

— И что же мадам Ремюза ему ответила?

— Она очень смутилась, конечно. А потом сказала, что не может судить об этом, что это дело двух супругов… и только они могут решать… где кому спать.

— А Жозефина? — выговорила я медленно.

— О, мадам Жозефина отвернулась с досадой. Как это странно, не правда ли, госпожа герцогиня? Такие разговоры за ужином…

Натянув одеяло едва ли не себе на голову, я пробурчала:

— Да, Адриенна. Странно. Если не сказать больше…

В начале мая было очень тепло, и я не закрывала окно, когда ложилась спать. Так было уже не первую ночь; со стороны парка тянуло прохладой, но было так тихо, что от ветра не шевелились даже занавески. Под утро раздавались трели полевого жаворонка, заводили свою песню перепела, будто серебряным молоточком перестукивались. Я просыпалась обычно на рассвете, когда все ветви в саду тяжелели от обильной росы, наблюдала через окно, как над просторами тонущих в розоватой дымке лесов поднимался огромный диск докрасна раскаленного солнца, любовалась этим зрелищем какой-то миг и, отворачиваясь к стене, снова сладко засыпала, потому что в Мальмезоне не принято было подниматься рано.

Однако в ту ночь я проснулась еще раньше. Будто какой-то толчок заставил меня подняться на постели, хотя я не могла бы объяснить, что было тому причиной. Кажется, стукнула дверь, ведущая в комнату Адриенны? Темно-синяя мгла за окном еще и не начинала рассеиваться, деревья отбрасывали мрачные тени, — рассвет был явно не близок. Мало что спросонья соображая, я взглянула на часы: было пять утра. А подле моей кровати… черт возьми, подле моей кровати я увидела не кого-нибудь, а первого консула!

— Да, это я! — сказал он и странно засмеялся. — Зачем этот удивленный вид?

Кровь отхлынула от моего лица. Я рывком села, притянула к груди одеяло, потом протерла руками глаза, не до конца понимая, что происходит. Он стоял передо мной, облаченный в домашний халат, со спутанными после сна темными волосами, потом притянул к моей кровати кресло и уселся в него, чрезвычайно довольный, явно наслаждаясь тем диким выражением, которое в тот момент имело мое лицо. Скользнув взглядом по полу, я заметила, что он пришел сюда в домашних туфлях на босу ногу.

— Что вы делаете здесь? — выговорила я. — Сейчас пять часов утра…

— В самом деле? Еще только пять? Тем лучше. Мы поговорим с вами.

— Мы по-го-во-рим? — повторила я почти по слогам.

— Да, почему бы нет? Мы же родственники. По крайней мере, так считает синьора Летиция, а она далеко не легковерна. Мысли у меня метались. Зачем он явился? На этот счет можно было иметь самые дурные подозрения. Но он держал в руках довольно увесистую пачку бумаг, среди которых я заметила и письма с надписями вроде «Первому консулу лично», и это наводило на догадку, что ранний экстравагантный визит не связан с прямыми мужскими домогательствами. То есть, конечно, связан… но этот человек пытается идти к цели какими-то кривыми, одному ему понятными путями.

— По утрам я всегда работаю, — пояснил генерал, — начинаю обычно с писем. Среди них бывают весьма любопытные.

— Вот как, — машинально повторила я, думая совсем о другом. — И что, вам обязательно читать их самому?

— Вы имеете в виду, что можно было бы доверить это секретарю? После, может быть, а теперь это невозможно. Порядок только начинает возвращаться во Францию, и я должен знать каждую мелочь.

Несколько минут он молча читал свою корреспонденцию, будто находился в собственном кабинете. Ошеломленная, я все так же сидела в неловкой позе, прижав покрывала к груди. То, что происходило сейчас, не укладывалось у меня голове. Чего он притащился сюда? Это такой хитрый способ обольщения? Но неужели генерал не чувствует, до чего сгустилась атмосфера в моей маленькой спальне?

— Видите? — воскликнул он вдруг.

Я вздрогнула. Он показал мне письмо, которое написала женщина, сын которой был убит в Египте. По ее словам, у нее не было средств к существованию и она уже не раз обращалась и к военному министру, и к Бурьену, но ни разу не получила ответа.

— Видите, как мне необходимо самому читать все, что пишут лично мне.

— Вы прямо добиваетесь, чтобы вас боготворили, — обронила я.

— Почему бы нет? Эта несчастная и вправду будет меня боготворить. А сколько людей жаждет почестей, отличий, должностей… Многие пишут прошения об этом. О, эти французы! Они очень честолюбивы. Ими можно управлять посредством их тщеславия, причем довольно легко…

Генерал будто размышлял вслух, продолжая разрывать пакеты. Один из них благоухал розами до такой степени, что этот запах дошел даже до меня.

— Красивый почерк, — заметила я негромко.

Первый консул засмеялся.

— Это объявление! Только не войны, а любви. Одна прекрасная дама любит меня, как она пишет, со времен мира в Кампо-Формио. И если я пожелаю увидеть ее, мне достаточно приказать часовому, который дежурит подле решетки со стороны Буживаля, чтобы он пропустил женщину в белом платье, когда она скажет: «Наполеон!» Это… — он посмотрел на число, — да, точно, это свидание назначено сегодня вечером.

— Неужели вы совершите такую неосторожность? — спросила я недоверчиво. Несмотря на мое взбудораженное состояние, ему удалось-таки достучаться до моих чувств, и я искренне удивилась.

Он посмотрел на меня долгим и внимательным взглядом.

— А что вам за дело, мадам, до этого? Что может случиться со мной у ворот Буживаль?

— Очевидно, что это может быть ловушка.

— Ловушка? А, так вы не верите, что в меня можно влюбиться?

— Почему не верю? — Я была сбита с толку окончательно. Куда он клонит? — Но способ, избранный этой дамой… Может, это и не дама вовсе…

— Уверяю вас, дамы возникают в моей жизни постоянно! — Бонапарт снова рассмеялся, чрезвычайно довольный собой. — Каждый день я получаю письма такого рода. Мне назначают свидания здесь, в Тюильри, в Люксембургском дворце.

— Но вы же не ходите на них?

— А что говорит в вас сейчас, мадам? Беспокойство за меня? Или, может быть…

— Что?

— Может быть, ревность?…

Я понятия не имела, что ответить на это предположение; и отвергать, и подтверждать его было в равной степени нелепо. От досады я закусила губу. Подобные разговоры были мне абсолютно не нужны, и я была раздражена тем, что он мне их навязывает. Да еще когда? На рассвете!

— На самом деле, — бросил он небрежно, — я могу заполучить любую даму, которая мне понравится. Но вообще-то…

Бонапарт встал и подошел к столу за пером, которым сделал на письме, благоухающем розами, небольшую отметку. Потом показал ее мне: это была отсылка пакета к министру внутренних дел.

— Вот единственный ответ, который заслуживает это письмо. Министерства полиции сейчас нет, а то бы я отправил его туда. Конечно, это может быть ловушка, и я вовсе не так глуп, чтоб бросаться на приманки.

В глубине особняка раздался бой часов. Генерал вздрогнул.

— Черт возьми! Уже шесть! — сказал он. — Прощайте, мадам де Ла Тремуйль!

Он подошел к моей постели, собрал раскиданные по ней бумаги и мимоходом ущипнул меня за ногу через одеяло так чувствительно, что я вскрикнула.

— Кстати, — добавил генерал, — почему вы спите с открытым окном? Говорят, от этого портятся зубы. А ведь у вас чудесные зубы, настоящие маленькие жемчужины. Не боитесь их потерять?

Я ничего не ответила, подумала только, что он успел даже в рот мне заглянуть. Усмехнувшись, первый консул вышел — теперь уже не через комнату служанки, а через мою дверь, повернув мой ключ в замке и напевая при этом фальшивым и тонким голосом, совсем не тем, которым обычно говорил, популярную арию Камиллы. Вскоре эта песня затихла в глубине коридора.

Потрясенная, я некоторое время сидела не двигаясь. Потом опрометью бросилась в комнату, где спала горничная. Адриенна, конечно, тоже давно пробудилась. Я обрушилась на нее с бранью.

— Что это такое, ко всем чертям? Как он вошел?!

— Мадам, я совсем не ожидала этого! Первый консул слегка стукнул в дверь и…

— Так ты даже не заперлась, дуреха? Как это возможно?

Из глаз Адриенны брызнули слезы.

— Я заперлась только на засов. Но он стучал… Разве можно было не открыть первому консулу?

Меня обуяла ярость.

— Можно ли было не открыть? По-твоему, первый консул имеет право входить ко мне в любое время ночи? Что ему вообще делать у нас, ты подумала? Это право мужа… ты, наверное, знаешь, что первый консул — не мой муж?

— Да, — подтвердила она, размазывая слезы по лицу. — Знаю.

— Так вот, — сказала я задыхаясь, — ты будешь впредь запираться и на засов, и на ключ, и не будешь отвечать ни на какие стуки. В пять часов утра мы не принимаем посетителей. И я вообще никого не принимаю в постели! Ты поняла меня?

— Поняла, мадам герцогиня.

— Надеюсь, что так. Потому что если подобное повторится, ты будешь лететь назад в Бретань со скоростью пули!..

Я ушла к себе, хлопнув дверью. Все у меня внутри вибрировало. Нужно было время, чтобы привести мысли в порядок и понять значение случившегося.

Субботний день, конечно, после этого визита не клеился. Подавленная подобным поворотом событий, я утратила интерес к нарядам и к любым появлениям на публике. Я постаралась провести время, будучи как можно более незаметной, считала часы до приезда Брике и постоянно думала: что ждет меня следующей ночью? Не вздумает ли крайне любезный хозяин дома атаковать меня напрямую? Всего можно было ожидать от человека, который ставит себя выше обычных норм морали и даже, как я убедилась, выше норм приличий.

«Завтра отбуду эту охоту и сразу после нее уеду, — думала я, мрачно поглядывая на дверь своей комнаты и оценивая, насколько она прочна. — Перед охотой, наверное, он не станет безумствовать, а потом меня здесь уже не будет. И совершенно наплевать, что он об этом подумает, я даже не буду прощаться!»

Ни в какие консульские милости я больше не верила и ощущала себя крайне глупой женщиной, погнавшейся за миражом и саму себя заманившей в западню.

Адриенна, понимая, что мы оказались в глупом положении, будто угадывала мои мысли. Как и все в замке, она боялась первого консула, поэтому я не уверена была, что она в точности исполнит мои указания. Однако остальными своими действиями она точно предвосхищала события: перетряхивала и укладывала в дорожный баул мои платья и шали, раскладывала по местам мелочи из дорожного несессэра, наводила порядок в ларчике с драгоценностями и заколками. К сумеркам в шкафу осталась только амазонка для завтрашней охоты и шляпа к ней.

— Не говори никому, что мы можем уехать, — предупредила я, решив, наконец, озвучить господствовавшее в душах нас обеих настроение.

— Конечно, госпожа герцогиня!

Я решила не раздеваться и легла в постель в домашнем платье. Мне долго не спалось, но когда, наконец, я уснула, мне приснился странный сон — тот самый, что часто повторялся в годы революционного террора, но вот уже несколько лет меня не беспокоил. Жена моего далекого предка, Эстелла де Ла Тремуйль, прекрасная и русоволосая, коснулась моей щеки и задала свой всегдашний вопрос: «Что ты делаешь тут, дитя мое? Беги! Твое место не здесь… оно на западе, отправляйся туда!»

Тяжело дыша, я вскинулась на постели. У меня сдавило горло. В этом сне не было ничего страшного, но я давно, со времен Робеспьера, привыкла считать его пророческим. Тогда, в 1794 году, Эстелла де Ла Тремуйль, жена коннетабля, гнала меня в Бретань, уверяя, что там я встречу любовь и буду счастлива. Так и случилось. Но сейчас? Запад? Что это значит?

Была уже глубокая ночь. Или утро? Спросонья я не могла разобрать времени, но меня пронзила страшная мысль: я же заснула, так и не проверив усердие Адриенны! Вскочив на ноги, я бросилась в смежную комнатку, где спала служанка.

— Так и есть! — прошипела я, едва взглянув на замок. — Вот как меня слушается эта дуреха!

Она то ли забыла повернуть ключ в замке, то ли побоялась это сделать. Видит Бог, эта Адриенна порой заслуживала пощечин за своеволие! Зачем мне служанки, которым приказывает кто-то еще? Чертыхнувшись, я заперла дверь на два оборота, потом с силой, до упора, задвинула засов и ушла к себе, унеся с собой ключ. Теперь мне нечего было бояться: Бонапарт прошлой ночью вошел через комнату Адриенны, но теперь этот путь был для него надежно закрыт.

Что касается моей собственной спальни, то она была заперта давно. Я положила оба ключа на стол, легла, но уснуть уже не могла.

Медленно тянулось время. Стрелка часов подле меня неспешно ползла к шести. Я вспомнила свой сон и снова вздрогнула. Что он значил? Не дай Бог, вернутся ужасные времена? Или что-то случилось с Александром? Точных сведений я не имела, знала только, что бретонские роялисты все так же обитают в отеле «Нант», а переговоры с ними все еще продолжаются, хотя и не радуют первого консула. Бонапарт в последнее время никогда не говорил мне о моем муже. Но, даже не имея сведений, я полагала, что ничего страшного с герцогом произойти не может. К арестам и казням, кажется, не было в Париже приготовлений…

Когда стрелка часов замерла напротив цифры шесть, в коридоре послышались шаги. Я напряглась, чувствуя, как на лбу выступает холодный пот. Черт бы побрал гостеприимство Бонапартов! Никогда я себе и представить не могла, что, находясь в гостях, буду дрожать всю ночь, запираться и прислушиваться к каждому шороху!

Можно было не сомневаться, что шаги в коридоре принадлежали ему. Он остановился возле двери Адриенны и постучал, но гораздо легче, чем вчера, — такой стук не разбудил бы меня, если б я спала. Ответом ему было молчание. Выждав немного, он постучал в дверь громче. Адриенна, наконец, пробудилась, и я услышала, внутренне сжавшись, как она говорит ему:

— Мадам заперла дверь и взяла ключ к себе, генерал!

Он не ответил ничего и ушел.

Я откинулась на подушки, облегченно переводя дыхание. Вот я и прогнала наглеца! Но стоит ли мне после подобного отправляться на охоту? После того, как ему не открыли, генерал будет не в самом лучшем расположении духа. Мне уже знакомы были вспышки его ярости, и я ни в коем случае не хотела стать их мишенью. Я поймала себя на мысли, что одновременно боюсь и презираю его, почти ненавижу… Может быть, правильно будет уехать отсюда, уехать, не дожидаясь этой проклятой охоты?

Но как уехать? Можно было бы попросить экипаж у Гортензии. Она добрая девушка, но ей придется назвать причину отъезда. Значит, о моем намерении мгновенно узнает весь Мальмезон, и тогда Бонапарт может помешать мне… Можно было обойтись без Гортензии, пойти прямиком на конюшенный двор и велеть Жардену, старшему конюшему, заложить коляску. Но, Боже мой, он тоже первым делом уведомит хозяев поместья о моей просьбе!

Пока я ломала себе голову над тем, как незаметно покинуть Мальмезон до злосчастной охоты, в двери моей комнаты резко заскрежетал ключ. Замок поддался, и, потрясенная, я увидела на пороге первого консула.

Гневный, раздосадованный, едва не сжимающий кулаки, он ступил к моей постели с видом оскорбленного императора.

— Вы боитесь, что вас зарежут?

Пылающими глазами он смотрел на меня и, кажется, готов был лопнуть от злости. Это была какая-то адская, взрывоопасная, но одновременно где-то даже смешная смесь ярости и уязвленного самолюбия, напыщенной гордости и удивления от того, что нашлось существо, смеющее ему не повиноваться.

— Сегодня день охоты, — выговорил он наконец с угрозой. — Уже половина седьмого. Вставайте!

— Вы пришли меня разбудить? — спросила я дерзко, чувствуя в эту минуту не столько страх, сколько досаду и злость. — Разве для этого не достаточно моей служанки?

— В своем доме я сам решаю, как мне поступать и кому оказать эту честь. А вы… вы не среди татарских орд, так что не запирайтесь, как сегодня! Тем более, что ваша запертая дверь — для меня не препятствие. Я войду куда угодно, если пожелаю!

Распахнув дверь, генерал напоследок бросил на меня еще один раздосадованный взгляд.

— Женщина, которая так себя ведет, не может пленять. Вы разочаровали меня, ку-зина!

Последнее слово он произнес с нажимом, с ударением на первый слог, почти презрительно, и ушел, только теперь уже не пел.

После его ухода я еще несколько минут сидела в оцепенении, так, что со стороны можно было подумать, что я страх как напугана. По крайней мере, Адриенна, шныряющая по комнате туда-сюда, выполняя обычные утренние дела, с опаской поглядывала на меня, но ничего не говорила. Она заслужила нагоняй и теперь явно гадала, по какой причине еще его не получила. Возможно, она объясняла это моим испугом. Но на самом деле время страха для меня давно миновало.

Едва за Бонапартом закрылась дверь, в моей голове сложился план действий. Расчеты, страхи, надежды — все было мгновенно отметено в сторону; я поняла, что речь идет о спасении самой моей сущности, спасении достоинства — и тут медлить было уже нельзя. Я чувствовала, что становлюсь персонажем новой истории с Даву: стоит мне поддаться хоть немного, как меня запугают до смерти, растопчут как женщину и уничтожат как личность — в общем, я полностью погибну, если задержусь в этом месте еще хоть минуту. Охота, этикет, правила поведения — все меркло перед этим соображением. Я хотела одного: увидеть Александра и никогда — да, никогда больше! — не видеть Бонапарта.

«Никогда, нет, никогда и ни за что я не стану посмешищем, как Даву. И он не заставит меня любезно принимать его в спальне в шесть утра! Может, кто-то и способен подчинить принцессу де Ла Тремуйль, но только не это хитрое, странное, холодное, неистовое существо!»

— Адриенна, — произнесла я одними губами.

— Да, мадам герцогиня?

Я велела ей принести мне с кухни чаю с листиками мяты и засахаренных орехов. Она кивнула.

— Вы умоетесь сами, мадам?

— Да. Ступай. Проследи только, чтоб чай был горячий. Или придется тебе разводить огонь и подогревать его здесь.

Счастливая, что ее не наказали за ослушание, она выпорхнула из комнаты. Я подумала в этот момент, что Бонапарт, когда уходил от меня, мог быть замечен дюжиной вот таких вот легкомысленных горничных, которые в это время уже вовсю бегали по дому, и если это так, то, конечно, мою репутацию парижские языки разнесут в клочья. Впрочем, не время было задумываться о таких пустяках. Я вскочила на ноги и бросилась к чемоданам, которые вчера уложила Адриенна.

Из груды платьев я вытянула дорожное, из плотного лилового сукна, отделанного в каком-то военном стиле блестящими металлическими пуговками, которые строгими рядами украшали пояс под грудью, спускались от самого горла до подола. Я умылась, оделась, не расчесываясь, наспех заколола волосы шпильками. Затем, подумав, сняла с крючка плащ и шляпу Адриенны: пусть на мне платье Леруа, но прикрыть его вещами горничной будет правильно, слишком оно броское и дорогое.

Из собственных вещей я захватила только документы и кошель с серебром. Но не нести же это в руках? Кошель, если поместить его в карман плаща, будет звенеть и некрасиво биться о ноги. Я сунула бумаги и серебро во вместительную сумку служанки, тем более, что ее торбу можно было удобно носить через плечо, спрятав под просторной накидкой. Затем, покончив со сборами, я выскользнула из комнаты, даже не оглянувшись на разбросанные шедевры Леруа и не заботясь о чемоданах. Все это было уже не важно. Меня ужасала только мысль о том, что мне не дадут уйти из Мальмезона, а остальное уже не имело надо мной никакой власти.

Спускаясь по лестнице, я опустила поля шляпки ниже на лицо и, наверное, вполне напоминала горничную, посланную куда-то с поручением. По крайней мере, меня никто не остановил. Выбежав из дома через черный ход, я во весь дух, подобрав полы плаща, помчалась вдоль каменной стены к воротам.

У меня не было экипажа, Брике должен был появиться в Мальмезоне только после полудня. Но я знала, что уже сегодня утром должна увидеть Александра, я знала это настолько твердо, что отсутствие кареты не могло остановить меня. Мальмезон — не край света, отсюда ходят какие-то дилижансы до Парижа… и я уеду в дилижансе, только бы первому консулу не пришло в голову меня остановить!

Конечно, это было нелепое опасение, потому что Бонапарт вряд ли думал обо мне в те минуты — долгожданная охота занимала все его мысли. Ну и отлично! Пусть его как можно сильнее увлечет суматоха отъезда в Бютар. Я молилась об этом, приближаясь к воротам.

Там, как я и предполагала, было уже довольно оживленно. Десятки приглашенных на охоту теснились у входа, волнуясь о том, как бы не опоздать и делясь друг с другом восторгами по поводу предстоящей встречи. Не начнется ли дождь? Удастся ли быть представленными генералу лично? Это было все, что их волновало; что касается гвардейцев охраны, то они были озабочены именно теми, кто прорывался в Мальмезон, и не обращали никакого внимания на тех, кто выходил.

Я оказалась за воротами абсолютно легко, мне не задали ни единого вопроса, и некоторое время я шла по улице без всяких мыслей, наслаждаясь свободой и странным ощущением собственного одиночества посреди сельских улочек: уже очень давно я нигде не бывала одна, без служанки или лакея, да еще пешком. Меня обуяло странное желание сорвать шляпку, распустить волосы, хорошенько тряхнуть локонами, подставляя их под весенний ветер… Так хотелось сделать это! Ощущение свободы и чудесного избавления тогда стало бы более полным. Я уже взялась за ленты шляпки, но потом остановилась. В конце концов, я еще не покинула эти места, а распущенные волосы сделали бы меня слишком приметной особой. Разумнее будет отложить этот поступок до лучших времен… до той минуты, когда мы с Александром, взявшись за руки, будем идти по бретонскому берегу!

Колокол на церкви в Рюэле пробил семь утра.

Было воскресенье. Городок еще не проснулся. Ставни на домах были еще закрыты, и тишину утра нарушали разве что всадники, прибывающие из Парижа в имение первого консула. Я некоторое время шла вдоль низких осыпающихся каменных оград, в тиски которых были зажаты узкие улочки, не слишком понимая, в правильном ли направлении двигаюсь. Мне нужно было к церкви, к главной площади, откуда, наверное, отправляются в Париж какие-то почтовые кареты. Церковь Рюэля я нашла довольно быстро, а рядом с ним — постоялый двор «У черной пчелы», но приметить остановку дилижансов мне не удавалось.

Зеленщица, громыхая тележкой, проезжала мимо и огорчила меня, сообщив, что дилижансов вовсе никаких нет.

— Какие дилижансы, душенька? Париж совсем близко. Каждый ездит туда, если имеет повозку и лошадь.

— А если не имеет?

— Да тут все имеют. Все ездят на рынок продавать молоко, муку, яйца. Старый Амбруаз, говорят, подвозит до Парижа тех, кто его просит. И берет недорого — полтора франка!

Она толкнула тележку и пошла дальше, обдав меня запахом свежего редиса и кореньев и не преминув уточнить, что Амбруаз живет у ручья, ниже старой мельницы, но болото там сейчас такое — по доскам ступать надо.

Я представила, какой у этого Амбруаза экипаж, и решительно направилась к постоялому двору. Там, должно быть, полно приезжих, которые дадут мне более дельный совет насчет того, как скорее добраться до столицы. Постучав молотком в ворота, я терпеливо дождалась, когда в окошке двери покажется физиономия привратника.

— Не скажете ли вы, сударь, как я могу…

Я осеклась на полуслове. Окошко в двери было небольшим, но сквозь него я увидела просторный двор, а посреди него — открытую коляску, ту самую, которую я не так давно, ну, может, месяц назад, видела на Елисейских полях возле ресторана Фраскати.

Это была коляска Клавьера! Он сам мне показывал ее. Только тогда она была запряжена чудесными лошадьми, «его парой», как он говорил, а сейчас… сейчас…

У меня вырвалось:

— Вот как, у вас гостит банкир Клавьер?

— Чего вам надо, мадемуазель? — забеспокоился толстый рябой парень за дверью. — С какой целью вы интересуетесь?

Я, не раздумывая, сунула в окошко серебряную монету:

— Я интересуюсь вашим гостем, приятель! Именно он мне нужен. Проводите меня к нему.

— Гражданин Клавьер изволит завтракать. И что-то я не припомню, чтоб он ждал гостей!

— Ждал, — уверила я его. — Ждал, не сомневайтесь.

Заметив, что привратник колеблется, я добавила уже тише:

— Видит Бог, вам не будет урона от того, что вы проведете меня к Клавьеру. Вас никто не обругает. В конце концов, если я пробуду у него меньше пяти минут, обещаю заплатить вам по франку за минуту, чтобы возместить вам неприятности… идет?

— Пусть будет по-вашему. — Он отступил в сторону, стал возиться с замками. Потом ухмыльнулся: — Ох и ловок же этот банкир! Без конца к нему девицы бегают. То одна черноглазая, то другая… и все из Мальмезона. Должно быть, до старости он не остепенится!

Я велела ему замолчать и поскорее поворачиваться. В сущности, обнаружить Клавьера в этом трактире не было для меня такой уж неожиданностью. С тех пор, как в Мальмезоне стал ночевать первый консул, дорога во дворец банкиру была заказана, однако кое-какие делишки с Жозефиной у него еще оставались, и они не прерывали общения. Наверняка сюда постоянно бегали ее служанки с записками, а может быть, и она забегала — тайком, под густой вуалью, пока ее супруг занимался делами государства.

Но, даже если пребывание Клавьера в «Черной пчеле» и не было чем-то из ряда вон выходящим, для меня оно стало поистине удачей. Мне не терпелось в Париж. Просто-таки какая-то дрожь пробирала от нетерпения, я буквально не могла стоять на месте от беспокойства. Если бы не Клавьер, мне пришлось бы бродить по этому местечку в поисках транспорта, это заняло бы несколько часов и привлекло бы внимание. Тем временем мое исчезновение из Мальмезона обнаружилось бы, и Бонапарт, чего доброго, пожелал бы меня задержать…

Законных способов у него для этого вроде бы не было, но кто знает, на что способен человек, добивающийся своего любой ценой? А тут — такое поражение! Ха, я прекрасно отдавала себе отчет, какой отчаянный и оскорбительный для него поступок совершила: бросила генерала, по сути, на глазах у света (ведь это он много дней кряду выставлял свои приставания ко мне напоказ!), прилюдно отказала и высмеяла. Бежала без оглядки, как от чумы, и вместо того, чтобы самой стать посмешищем, сделала посмешищем его, — да еще после истории с Клавьером и Фортюне Гамелен! «Как там говорил Александр? — спросила я себя с нервным смешком. — Дергать тигра за усы? Вот уж не думала, что это выражение когда-либо можно будет отнести ко мне!»

Звеня ключами, привратник довел меня до лестницы и знаком указал: дескать, Клавьер там, наверху, в номере слева от ступенек. «Черная пчела» была славным сельским заведением с добротной дубовой мебелью, чисто выбеленными стенами и пучками ароматных трав, разбросанных по красному кирпичному полу. А главное — лестница здесь совсем не скрипела, поэтому о моем приближении банкир не догадывался до той самой минуты, пока я не постучала в низкую тяжелую дверь.

— Входи, Гюстав, — раздался ленивый голос. — Там не заперто.

Пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, я вошла. Клавьер сидел спиной к двери, как когда-то в «Старине Роули», и действительно завтракал. Причем как завтракал! Глянув на его стол, застеленный белой полотняной скатертью, я едва удержалась от смешка: завтрак банкира состоял из разваренного риса с фруктами, кувшина молока и пары глазурованных пирожных… Хотя момент был неподходящий для подобных параллелей, я невольно подумала, что такой набор сладких блюд на завтрак вызвал бы полный восторг у Вероники и Изабеллы. И это молоко… Кто мог бы спорить после этого, что по наследству передается не только внешность, но и вкусы?

— Любите молоко? — спросила я негромко.

Он вскочил на ноги, будто по нему пальнули из пистолета.

— Черт возьми! Это что за явление?

Увидеть меня здесь, в «Черной пчеле», в половине восьмого утра, конечно, было удивительным. Но лицо банкира выразило не только удивление. Он смотрел на меня с недобрым выражением, едва ли не пренебрежительно, слегка скривив губы. Светлые брови его хмурились.

— Ну, и что это за новая комедия?

— Почему комедия? — спросила я. — Просто мне…

— Просто вам нужно выполнить какое-то задание вашего кузена Бонапарта? — прервал он меня. — Нет, какова наглость. Вы готовы прямо на все ради его расположения?

Я рассердилась:

— Что за глупости? Я готова ради его расположения далеко не на все! По крайней мере, вы делаете для него гораздо больше, поскольку являетесь его главным военным поставщиком.

— Это только дела.

— Ну, а у меня и вовсе нет никаких с ним дел. Я появилась у вас только потому, что сбежала из Мальмезона, и мне нужно сейчас же, безотлагательно ехать в Париж!

Он явно не верил ни одному моему слову и сделал очередной пренебрежительный жест, показывая это.

— У меня не транспортная контора. Кстати, что на вас за наряд? Полное убожество. Генерал настолько скуп по отношению к своим любовницам? Все можно было заподозрить, только не это…

Щеки у меня запылали.

— Вы глупы, быть может? Я стою перед вами в плаще моей горничной, потому что убежала из замка тайно, почти что в чем была!

— Зачем же вы бежали, позвольте спросить? — проговорил он язвительно. — Вас же там так любили!

— Зато я не любила там никого.

Отодвинув стул, я прошла к окну, присела возле стола, понимая, что, пока не расскажу ему хотя бы в общих чертах, что произошло со мной в Мальмезоне, Клавьер мне не поверит. Он давно свыкся с мыслью, что я стала любовницей генерала, и не воспринимает ничего другого. То, что он думает именно так, читалось во взгляде его серых глаз, донельзя хмуром, и в каждом движении. Кажется, он чувствовал сейчас ко мне едва ли не омерзение.

— Хорошо, — сказала я обреченно, — я расскажу вам кое-что.

Клавьер присел рядом, но был все так же насторожен. Не спрашивая у него позволения, я взяла одну из чистых чашек, налила себе молока и выпила, — мне просто необходимо было чем-то подкрепиться после нынешнего бурного утра.

— Можно взять пирожное?

— Извольте, — буркнул он. — Но оно стоит десять су, а я не из тех, кто бесплатно кормит генеральских любовниц.

— Отдам я вам ваши десять су, — сказала я так же неприязненно, взявшись за пирожное. — И даже больше отдам, если вы доставите меня в Париж как можно скорее!

Покончив со сладостью, я почувствовала себя более бодро и даже перестала на него обижаться. Что с него взять, с этого проходимца? Мне нужна его коляска и его быстрые лошади, а остальное не важно. Успокоив себя этим, я принялась за рассказ. Лишних подробностей я ему не сообщала, но изложила общую канву событий, случившихся за последние три дня. Повествуя о скандальной поездке в Бютар, я заметила, как у банкира недоверчиво изогнулась бровь: он явно уже знал об этом происшествии от Жозефины и, разумеется, так же, как она, истолковывал милость Бонапарта, проявленную ко мне в виде позволения не прыгать через ручей. Однако когда я в двух словах поведала Клавьеру о внезапных утренних визитах генерала, недоверие исчезло из его глаз, а лицо разгладилось.

— И что, это правда? — В его тоне зазвучала ирония. -

Этот низкорослый красавец действительно зачастил к вам по утрам?

— Да, — с усилием выговорила я. — Это и стало для меня последней каплей.

Он посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

— Могу себе представить! Я бы тоже был недоволен, если б меня будили в пять утра.

— Не в этом дело. Он имел в виду совсем другое.

— Еще бы! Наш генерал хотел довести дело до конца. В глазах всего света он уже давно сделал вашего мужа рогоносцем и теперь хотел завершить процедуру непосредственно на ваших простынях.

Я сделала недовольный жест. Мне не хотелось, чтобы имя Александра употреблялось во время подобных разговоров. В глазах Клавьера заискрилось озорство:

— Ах-ах-ах, велико же будет горе коротышки! Как он объяснит Парижу ваше бегство? Разве что скажет, что сам вас выгнал.

— Мне все равно, что он скажет. Пусть говорит, как ему выгодно.

— Пусть говорит, разумеется. Однако Клавьер для того и существует на свете, чтобы ставить выскочек на место. Будьте спокойны, у меня есть друзья, которые разнесут по Парижу правильную версию.

Мне показалось, что мы удаляемся непростительно далеко от цели моего визита. Обсудить случившееся с Клавьером, конечно, можно было, потому что он не любил Бонапарта и являлся моим ситуативным союзником, но наша беседа на эту тему явно затягивалась. И Бонапарт, и Клавьер ровным счетом ничего не значили в моей жизни, мое сердце рвалось к Александру.

— Я прошу у вас такую малость, — сказала я, напоминая ему о причине моего появления. — Вы же сами наверняка собираетесь в Париж. Мне нужно только место в вашем экипаже, ничего больше.

Некоторое время Клавьер молчал, обдумывая мои слова. Мне было неприятно, конечно, это молчание: в конце концов, он — отец моих дочерей, не фактический, конечно, но по крови… и он никогда ничего хорошего для меня не делал! Как можно быть до такой степени негодяем? Пытаясь успокоиться, я налила себе еще молока и утешила тем соображением, что, даже если он мне откажет, в «Черной пчеле» я все-таки наверняка найду извозчика. Конечно, тогда я попаду в отель «Нант», где живет Александр, значительно позже. Но мы с мужем не виделись так давно, что лишние два часа ничего не изменят…

Банкир забарабанил сильными пальцами по столу. Потом поднялся, прошелся по комнате, взъерошив обеими руками светлые волосы.

— Ну, положим, все было так, как вы говорите. Однако зачем вам в нынешней ситуации в Париж?

Я подняла на него удивленные глаза.

— Вы хотите вернуться в свой дом на площади Вогезов? — допытывался он. — Собрать вещи и уехать в свою Бретань? Я так понимаю, вам нынче нужно будет убежище от Бонапарта?

Я покачала головой.

— Прежде всего я хочу увидеться с мужем. Мне нужно не на площадь Вогезов, а в Пале-Рояль… в гостиницу «Нант»!

От удивления глаза у Клавьера, казалось, полезли на лоб.

— Кого вы хотите увидеть, позвольте переспросить? — Тон у него был чуть ли не издевательский. — Мужа?

— Да, мужа! — вскричала я, теперь уже возмутившись. — Моего мужа, герцога дю Шатлэ!

— Черт возьми! — воскликнул он. — Черт возьми! Вы, наверное, за полного дурака меня держите?

Опершись обеими руками о стол, он склонился надо мной и с угрозой в голосе проговорил:

— Да ведь ваш муж удрал из столицы еще позапрошлой ночью! Что за пьесу вы разыгрываете? Я было поверил вам, но, видимо, зря. Все роялисты дали деру вместе с ним. Об этом все только и говорят. А вы, стало быть, не знаете?

Теперь настала моя очередь почувствовать себя оглушенной. Вся кровь отхлынула от моего лица, когда я услышала подобное известие, и моя растерянность была столь явной, что банкир снова был сбит с толку.

— Я не знала этого, — выговорила я одними губами. — Они уехали, как вы говорите, позапрошлой ночью?

— Хороши же у вас отношения с мужем, если вы только от меня узнали об его отъезде. Впрочем, я его прекрасно понимаю. Та роль, которую вы разыгрывали в Мальмезоне, явно отбила у него желание ставить вас в известность… хорошо еще, что у вас хватило совести прекратить этот позор.

Не слушая его, потрясенная, я встала. Подойдя к окну, машинально подняла занавеску. Во дворе «Черной пчелы» служанки смахивали крошки со столов и расставляли стулья, готовясь принять посетителей. Уже знакомый мне Гюстав руководил выгрузкой дубовых бочек из телеги, остановившейся на дороге напротив гостиницы. Бродячий пес, старый и облезлый, грустными глазами следил индюшками, которые барахтались в пыли возле ворот. По улице провезла теперь уже пустую тележку знакомая мне зеленщица, недавно посылавшая меня на болото к старому Амбруазу…

Жизнь шла своим чередом. А на меня будто опустилось небо и придавило всей своей невероятной тяжестью. В первые мгновения я не знала, что и думать. Александр уехал? Исчез в неизвестном направлении, не сказав мне ни слова? Уехать ему и Кадудалю, конечно, было непросто, за ними неусыпно следили. Поэтому он не мог, конечно, налево и направо рассказывать о своих планах побега. Но он мог хотя бы намекнуть… послать мне крошечную весточку… ведь не мог же он всерьез полагать, что я, приехав в Париж, отказалась от нашего брака?

Одна эта мысль заставляла волосы шевелиться у меня на голове. Нет, никогда! Никогда я не брошу мужчину, который вылечил от дифтерии Жана, спас меня и Реми Кристофа! Отца моих детей, лучшего человека в мире! Ах ты Господи, да ведь по сравнению с ним все остальные — просто ничтожества, абсолютные нули, несмотря на власть и деньги, которые они имеют!

Когда первая волна отчаяния схлынула, мне стало пронзительно понятно, почему Бонапарт стал являться по утрам ко мне в спальню именно сейчас. Он, конечно, все знал о бегстве роялистов! И думал, что я тоже знаю… что я сознательно отделила себя от супруга, ушла от Александра под его покровительство! Мой муж уехал, а я осталась — каково же это выглядело? В глазах генерала я сразу стала женщиной с сомнительным супружеским статусом, которая, выбирая между замужеством и светским блеском, расчетливо выбрала последнее. А расчет всегда предполагает оплату счетов вовремя и полностью. Вот почему генерал явился и щипал меня за ногу через одеяло… Александр унизил его, отказав во всем, а я должна была компенсировать это унижение…

«Какая мерзость! Однако еще не все потеряно. Вернее, еще ничего не потеряно! Я знаю, что мне делать. И я найду своего мужа, где бы он ни был!»

Я повернулась к Клавьеру. Глаза у меня были сухие.

— Расскажите, что вы знаете об этом…

Впрочем, оказалось, что банкир знает не так уж много. Да и откуда ему было знать? Роялисты не посвящали его в подробности своих планов, хотя он, как я понимала, не оставлял попыток навести с ними мосты, чтобы совместно вредить Бонапарту. По словам Клавьера, позавчера утром комнаты в гостинице «Нант» были найдены опустевшими. Накануне этого Жорж Кадудаль в очередной раз посетил Тюильри, где Бонапарт дал ему двухчасовую аудиенцию. Говорили, что никого и никогда генерал не упрашивал так рьяно, как упрашивал Кадудаля. Каких только доводов не приводил! Адъютант первого консула в коридоре обливался потом от страха, что громадный шуан просто задушит Бонапарта во время разговора, однако генерал, соблюдая тайну беседы, упрямо не позволял оставить дверь открытой. Потом Кадудаль вышел, а первый консул сказал, что дал ему еще сутки на размышление.

— Но следующим утром он свое мнение переменил, разумеется. Как только выяснилось, что шуаны бежали, он тут же забыл, что клятвенно обещал им свободу передвижения и выезда из Парижа и издал новое распоряжение: расстрелять беглецов в двадцать четыре часа без суда, если их удастся сцапать.

Я вздрогнула, представив себе, какую бурю событий пережил Александр, пока я бесцельно бродила по Мальмезону и переодевалась то к прогулке, то к ужину. И в то же время, кроме досады на себя, я ощутила еще и мгновенную бешеную гордость за мужа. Обвести Бонапарта вокруг пальца! Не предать ни одного из своих убеждений! И ко всему еще и оставить Париж, невзирая на то, что каждый человек в Париже готов исполнять волю корсиканца! Я невольно улыбнулась:

— Расстрелять беглецов? Это мы еще посмотрим. Не все в руках первого консула, я так думаю!

Клавьер криво усмехнулся. Ему, кажется, не очень понравилась гордость, прозвучавшая в моем голосе.

— Ну, да, конечно. Корсиканец бывает самонадеян до глупости. Если б он не аннулировал полицию, роялистам не удалось бы проскользнуть сквозь парижские стены. Фуше в отставке явно потирает руки.

Я не хотела обсуждать это с Клавьером. Что он мог понимать в роялистах? Этот человек рос где-то на юге в торгашеской семье, далекой не только от двора, но даже от местного дворянства, причем в юности умудрился порвать все связи даже с собственной буржуазной средой. Он — выскочка, проходимец, одинокий волк, не ведающий о том, что людей могут объединять понятие рода и чувство чести. По-своему он интересен, конечно, — своей цепкостью, жесткостью, временами даже отвагой, но моральных устоев у него нет никаких, он живет по принципу «всех сожрать, победить и удержаться на вершине». Но сейчас все эти его качества не могли занимать меня долго.

— Я хочу немедленно попасть в отель «Нант», сударь, — напомнила я. — Помогите мне в этом.

Тень промелькнула по лицу Клавьера.

— Зачем вам туда? Птички улетели, я же вам сказал?

— Все равно, — повторила я упрямо. — Мне нужно побывать там… расспросить людей.

У меня был некоторый план, разумеется, но я не хотела рассказывать его банкиру. И я действительно хотела заехать в отель «Нант». Была маленькая надежда на то, что Александр оставил для меня какое-то известие. Может, записку, может, сообщение на словах. Во всяком случае, не стоило пренебрегать такой возможностью. Ведь я не знала, куда именно он уехал, и понимала, что явно не в Белые Липы. Со времени побега прошло по меньшей мере двое суток… герцог явно затаился где-то. Но где?

Клавьер не сразу мне ответил. Он будто размышлял о чем-то, что касалось его самого. Потом кивнул.

— Ну, хорошо. Поедем вместе. Я отвезу вас сам, чтобы никто не причинил вам вреда.

— Чего это вы стали так заботливы?

— Я стал заботлив? Вам показалось. Просто я потрясен тем, как вы унизили замухрышку, и воздаю вам должное.

— Не такой уж он и замухрышка, — возразила я, вспоминая, какой ужас порой на меня наводил первый консул. — Совсем наоборот.

Банкир помрачнел.

— Вам виднее, милочка. Вы же видели его вблизи. В постели.

Бросив это ядовитое замечание, он распахнул дверь и крикнул Гюставу подать превосходный завтрак «для дамы» и спровадить всех визитеров.

— Что именно подать, гражданин банкир? — прокричал Гюстав снизу.

— Подай утиный паштет, яйца в марсале, свежего хлеба только что из печи… короче говоря, всего получше, что есть на кухне у Аннетты!

Услышав все это, я возмутилась. Что это еще за проволочки?

— Я не то что бы очень хочу есть! Я хочу ехать!

— Вам нужно позавтракать. Вам предстоит уйма дел, разве нет?

— Боюсь, что ваши завтраки слишком дороги для меня, — заметила я, топнув ногой. — Одно ваше пирожное чего стоит!

— Считайте, что банк Клавьера награждает вас завтраком и бесплатным проездом, — сказал он с улыбкой. — Процентов за кредит не возьму, не волнуйтесь.

— За что же награда?

— Повторяю: за моральную пощечину, которую вы отвесили первому консулу. Могу прибавить к завтраку даже обед. — Он предостерегающе поднял палец: — И не спешите отказываться. Вы теперь одна. И в свой дом на площади Вогезов вы являться наверняка пока поостережетесь… Так что пообедать вам будет явно негде, цените мое предложение.

«Вы теперь одна». Ни одно слово, слетающее с уст этого человека, конечно, не вызывало у меня особого доверия, но меня поразило, до чего точно (и почти мгновенно!) он угадал все особенности моего нынешнего положения. От Клавьера не укрылось, что в одночасье из влиятельной светской дамы, кузины Бонапартов и почти что фаворитки первого консула я превратилась в жену государственного преступника, дом которого наверняка будет обыскиваться, а саму ее вполне могут задержать… скажем, для допроса.

Обдумывая все это, я вернулась к столу. В чем-то банкир был прав: слишком спешить не следовало, надо дать себе хотя бы десять минут на размышления… Однако, сколько бы я ни размышляла, план мой не менялся: я по-прежнему хотела прежде всего побывать в отеле «Нант». Потом, если ничего там не узнаю… Ну, тогда я пошлю весточку Брике, потому что в ситуации бегства и неопределенности его отсутствие делает меня беспомощной. От Брике будет больше пользы, чем от всех клавьеров, вместе взятых.

Он знает не только Париж, но и Бретань; может, он подскажет мне, где найти герцога. Я не сомневалась, что мой супруг будет искать убежища в Англии, значит, самое главное — узнать, где он до поры до времени прячется на побережье.

— Если на то пошло, моя дорогая, то для вас это действительно удача — встретить меня в таком положении. Даже не знаю, кто мог бы поддержать вас сильнее. Я, может быть, единственный человек в Париже, у кого есть и силы, и желание защитить вас.

Я мрачно взглянула на Клавьера, но ничего не ответила. Этот невесть откуда взявшийся вполне дружелюбный тон мне не нравился. От меня не укрылось это «моя дорогая», которое вновь стало проскальзывать в его речи вместо привычного уже «мадам». И чего так блестят у него глаза — можно сказать, даже веселым блеском? Какую такую выгоду он нашел в этой ситуации лично для себя?

Впрочем, завтрак, принесенный Гюставом, был свеж и великолепен. Клавьер ничего не ел, только с интересом наблюдал за мной. Я решила не церемониться и действительно подкрепить силы. Хлеб был превосходен, на нем таяло масло; вооружившись небольшим ножом, я приступила к утиному паштету с вишней, потом съела пару горячих яиц пашот, выпила чашку кофе… и во время еды почему-то вспомнила то далекое время, когда Клавьер приезжал в мою убогую квартирку в пансионе мадам Груссе и привозил продукты, которых давно не видели парижане. Сахар, шоколад, румяный окорок — и это в феврале 1793 года! «Черт возьми, да ведь это его манера ухаживания! — подумала я вдруг. — Кормить женщину — его способ обольщения. Как он возил меня к ресторатору Рампоно и еще куда-то… и всюду кормил! Ну, а что это значит сегодня?»

Страх, наверное, мелькнул у меня в глазах, потому что банкир счел нужным покровительственно заявить:

— Не волнуйтесь, повторяю вам. Я знаю, что вы женщина умная и уже вполне поняли, в какую передрягу попали. Но у меня вам нечего бояться.

— Почему это вы так уверены? — выговорила я с хмурым видом.

— Потому что сейчас замухрышка не будет воевать со мной. Клянусь, даже если он узнает, что я вам помогаю, он сделает вид, что ничего не понял.

— Ему так важны ваши услуги?

— Он должен отвоевать Италию, а война невозможна без денег, моя красавица. Не будет же он рисковать кампанией и менять поставщика?

«Черт возьми! — снова подумала я. — Как он ко мне обращается? Моя красавица!»

— Вы лучше скажите мне вот что, — произнес Клавьер, будто на что-то решившись. — Ваши дети… скажем так, ваши младшие дети — они в Бретани?

— Да, — подтвердила я настороженно.

— И даже те… которых называют близнецами?

Он говорил очень осторожно, будто боялся меня спугнуть. И не зря боялся. Упоминание о близнецах окончательно вывело меня из себя; я поняла, что этот человек исподволь ведет какую-то свою игру и его почему-то интересует моя семья. О Боже, моя семья!

— Мои с герцогом дочери в Бретани, — отрезала я почти грубо. — И вас это не должно интересовать.

— Да? — переспросил он, нахмурившись и откидываясь на спинку стула. — Вы так думаете?

— Уверена! Интересуйтесь своей дочерью Клеманс и тем ребенком, которого, как говорят, Тереза носит.

— Это правда. Тереза снова родит к концу года. — Он усмехнулся углом рта, как-то криво, но потом лицо его слегка смягчилось. — Сам не ожидал от себя такой ловкости…

— Поздравляю! — Я решительно поднялась. Все эти посиделки и разговоры уже выходили за пределы необходимого. — Спасибо за завтрак. А теперь нам пора в Париж, если вы, конечно, обещая помочь мне, по своему обыкновению не просто сотрясали воздух.

В Париж мы прибыли к полудню. Это было очень длительное, даже намеренно затянутое путешествие: коляску сначала долго осматривали на предмет повреждений, потом долго запрягали. Клавьер вызвался везти меня сам, мотивируя тем, что для него это отличное времяпрепровождение («править цугом — наслаждение для мышц»), но когда мы поехали, выяснилось, что он не так уж хорошо знает дорогу. Или, как мне показалось, делает вид, что не знает? Во всяком случае, поначалу он взял направление на Шато де Мэзон[68] и провез меня по местам, знакомым мне благодаря давнему девичьему роману с графом д’Артуа. Я заметила вслух, что богатое прежде поместье, знаменитое своими конюшнями, нынче в полном запустении, старинные липы не подстрижены, ограда местами обрушилась. Клавьер глянул на меня искоса:

— Вы говорите как будто с тоской. Вам нравится это место?

Я удивленно покачала головой:

— Не больше, чем другие французские замки.

— Вот как? А какое место вам нравится? Есть вообще такое место во Франции, исключая, разумеется, ваши Белые Липы? Мне был странен такой интерес и вообще я не понимала, к чему подобный разговор.

— Мне нравится замок моего старшего сына, Сент-Элуа, — сказала я сдержанно. — Но вообще-то сейчас лучше думать не об этом, а о том, как бы не сделать еще больший крюк.

— Вы неблагодарны, как всегда, моя красавица.

— Неблагодарна? Я?

— Я сделал крюк, — да, возможно, но разве я не показал вам чудеснейшие пейзажи, которые вызвали у вас приятные воспоминания? Ладно, я прекрасно вижу, что вызвали. Мудрая женщина похвалила бы меня за это, но французская принцесса с итальянской кровью, флорентийка с титулом бретонской герцогини — что с нее взять?

Некоторое время он молчал, и я действительно была благодарна ему за это. Мы проезжали одно селение за другим, дорога была отремонтированная, добротная, за мной никто не гнался, и я даже начала находить путешествие довольно сносным. Коляска была выше всяких похвал, искусной английской работы, с сиденьями, обтянутыми превосходной красной кожей, инкрустированными золотом дверцами и удобными выкатными подушечками для ног. Банкир удивлял меня своим мастерством возницы — видно было, что управляет лошадьми часто, и было даже приятно смотреть, как играют мышцы на его сильных руках, когда он то натягивает, то отпускает вожжи, понукая своей великолепной двойкой. Брике, конечно, хорошо управлял экипажем, но в нем не было и десятой части той мужской мощи, едва ли не лихости, которой отличался Клавьер. Я поймала себя на странном ощущении безопасности во время этой езды.

Но когда на горизонте показалась застава, от которой начинались Елисейские поля, банкир вновь заговорил и разрушил очарование поездки.

— Вы уже подумали, куда оправитесь? — спросил он довольно небрежно, но мне показалось, что за небрежностью скрывается сильный интерес.

Я снова насторожилась.

— Мне нужно сейчас попасть в отель «Нант».

Он досадливо поморщился.

— Это уже договорено. Я же везу вас туда, черт возьми… Куда вы отправитесь потом?

— Это зависит от того, что я там найду.

— Ничего, абсолютно ничего вы там не найдете, — с уверенностью сказал Клавьер. — Стало быть, о будущем вы не задумывались еще?

— О каком будущем? — вскричала я.

— Ну, думали вы о том, что будете делать со своими парижскими домами? На площади Вогезов? И на площади Вандом? Полагаю, для вас не секрет, что Бонапарт с вами церемониться не будет?

— Вы имеете в виду, он может их отобрать? — деревянным голосом спросила я.

— Безусловно. После вашего фокуса — очень может быть… Он жонглирует любыми законами, как настоящий монарх… и я очень удивлюсь, если он упустит возможность ударить вас по карману.

Сердце у меня упало. Конечно, можно было ожидать самого худшего. Но, с другой стороны, как Бонапарт объяснит обществу такую расправу над своей предполагаемой кузиной? Не заступится ли за меня синьора Летиция? Она говорила, что Бонапарты своих в беде не бросают. А вообще-то… все это уже не имело значения. Снявши голову, по волосам не плачут… Я намерена быть с Александром: где он, там и я. Если он будет в Англии, я не оставлю его… мне не нужна Франция без него!

— Будущее покажет, — сказала я. — Ничего еще не ясно.

— А обезопасить себя вы не хотите?

— Каким образом? — Я повернула к банкиру лицо.

— Я мог бы кое-что сделать для вас, — сказал он вальяжным тоном. — Можно было бы оформить бумаги так, что первый консул и концов не найдет…

Это предложение вызвало у меня такой приступ иронии, что я едва не расхохоталась.

— Это просто невероятно! — вырвалось у меня приглушенно, сквозь злой смех. — Вы говорите о моих домах? Господи, вы?

Это действительно превосходило все мыслимое. Человек, который в свое время забрал у меня все имущество, лишил не только богатства Эмманюэля д’Энена, но и того, что я получила в приданое от отца, нагло въехал в мой дом на площади Карусель и бравировал своим проживанием там, — этот человек сейчас предлагал мне помощь с «моими домами»!

— О своих домах я буду советоваться исключительно со своим мужем, — сказала я, задыхаясь от возмущения. — Как он решит, так и будет…

— Если вы его вообще встретите, — бросил Клавьер сквозь зубы. Лицо его стало жестким. — Все, теперь молчать! Молчать, я сказал! Где там у вас паспорт?…

Эта грубость положила конец разговору. Попетляв по хорошеньким улочкам предместья Нейи с его ухоженными садами и зажиточными домиками, мы действительно подъехали к заставе Звезды. К счастью, утренний поток торговцев, устремляющихся с товаром на рынки Парижа, давно схлынул, и на нас с Клавьером глазело не так уж много зевак. Национальные гвардейцы, охраняющие заставу, находились в полусонном состоянии и просмотрели мой паспорт без особого внимания. Может, даже не обратили внимания на мое имя? Хотелось бы! Выглянув из коляски, я увидела простирающиеся за монументальным зданием таможни блестящие Елисейские поля, полные народу в этот воскресный полдень, и ниже надвинула шляпку на лицо.

— Дорога открыта! — Гвардеец махнул рукой, показывая, что мы можем ехать, и не без почтения кивнул моему спутнику.

Клавьер, кажется, заметил мой жест, направленный на то, чтобы остаться неузнанной. Несколько секунд он его никак не комментировал, потом бросил:

— Зря стараетесь, дорогуша. Сержант видел ваши документы и прекрасно знает меня. Если его спросят, он не станет скрывать, что вы ехали в моей компании.

— Кто же его спросит?

Он оставил мой вопрос без ответа и довольно яростно хлестнул лошадей, направляя их на Елисейские поля.

Я хорошо сознавала, конечно, что пребывание одной коляске с Клавьером меня не красит и может быть превратно истолковано, скажем, тем же Александром… если он узнает об этом. Но я не хотела думать о таком. Не хотела я и продолжать обмен колкостями с банкиром. Мне вообще надоело препираться с ним и злило то, что он будто нарочно втягивал меня в пикировку, пытаясь, кажется, таким образом добиться большей близости со мной. Я не вполне понимала, что тому причиной, да мне и неинтересно было.

Меня занимало совсем другое. Я снова, как и утром, чувствовала себя птицей, вырвавшейся из силков. Кузина Бонапартов сбежала! Сбежала вслед за мужем и никогда не вернется! Черт возьми, это хорошо звучало. Чем ближе мы оказывались к Тюильри и Пале Рояль, тем быстрее стучало у меня сердце. Я изнывала от нетерпения. Пусть даже я не найду в гостинице «Нант» никаких следов Александра (я готова была поверить, что он, упрямый и гордый, не оставил мне письма) и никаких зацепок, это меня не остановит. Я уже придумала, как поступлю: на улице Монблан живет граф де Буагарди, и он поможет мне найти Александра, потому что знает все укромные уголки, где могут прятаться роялисты в ожидании английского судна. Я уверена была, что он мне не откажет… и я найду Александра, чего бы это ни стоило! Ни в какие Белые Липы я не поеду. Я нагряну прямо к нему в убежище, и пусть он забирает меня в Англию — немедленно, без разговоров, потому что во Франции нашей семье, похоже, нет больше места. О том, что я могу остаться в одной стране с оскорбленным мною Бонапартом, я боялась и подумать.

— Вы заснули, похоже? Очнитесь! К вашей гостинице нельзя подъехать. Сделайте пару собственными шагов ножками, благородная госпожа!

Этот окрик привел меня в себя. Увлекшись составлением планов, я и не заметила, как миновали мы половину города. Коляска Клавьера остановилась перед тем проходом в Пале Рояль, который позволял пробраться к отелю «Нант». Я с облегчением воскликнула:

— Как хорошо! Мы приехали, наконец!

— Наконец вы это увидели, — уколол меня банкир. — Так что, не передумали заламывать руки среди опустевших комнат?

— Нет!

С лихорадочной быстротой я собрала свои вещи — сумку, перчатки, завязала у горла плащ. Потом оглянулась на Клавьера:

— Благодарю вас. Не так уж часто я вас благодарила, но сегодня вы совершили действительно достойный поступок…

— Ха-ха! Вам понравилось, что Клавьер был у вас кучером? Ну да, не каждая вертихвостка может похвастать подобным.

Не поддерживая подобную болтовню, я отворила дверцу и выпрыгнула из коляски на мостовую. Потом, зашагав уже было к гостинице, обернулась, когда уяснила, что он не спешит уезжать.

— Вы не должны ждать меня, сударь, — предупредила я, сделав шаг назад. — Я справлюсь сама и в Париже не потеряюсь, уверяю вас.

Он пожал плечами.

— Вас ждать? Что за бред? Вы сами еще будете гнаться за мной, когда здравый рассудок вернется в вашу временно поглупевшую голову. Я собираюсь лишь выпить чашку кофе поблизости, а уж никак не ждать вас.

Не дослушав его, я устремилась к гостинице. Он мог, конечно, делать все, что ему угодно, и как угодно меня оценивать, — это меня уже не касалось никак! Я чувствовала, что он проводил меня пристальным тяжелым взглядом, но не обернулась.

Хозяйка гостиницы, рыжая вдова Розен, была крайне недовольна тем, какую скандальную известность приобрело ее заведение после громкого побега роялистов. Когда она вспоминала об их шестинедельном пребывании, веснушки на ее лице сливались с багровым румянцем: эти шуаны, по ее словам, вели себя далеко не добропорядочно. Они показали себя как заядлые гуляки — пили, играли в карты, засиживались допоздна, а уж курили так, что прожгли ей несколько еще не старых ковров; слава Богу, что уличных женщин, которыми так богат квартал Пале Рояль, приглашали к себе не слишком часто. И, представьте себе, убежав, они поставили ее в крайне неловкое положение, потому что она, полагая, что шуаны задержатся, по крайней мере, до лета, отказывала в комнатах всем соискателям!

— Как же они смогли бежать? — спросила я, стараясь выведать подробности. — Ведь к ним была приставлена охрана?

— Была приставлена, конечно, да только не особо многочисленная! Разве можно было подумать, что люди в здравом уме способны так поступить с первым консулом? Ах, генерал Бонапарт! Терпение, которое он проявил к этим людям, граничило с ангельским!

Я прервала ее, потому что не хотела слушать славословия в адрес корсиканца. Гражданка Розен насупилась, краска подступила к самым краешкам ее чепца, надвинутого на веснушчатый лоб:

— Разумеется, я вас понимаю. Вы — жена одного из них, поэтому не хотите слушать ничего плохого…

— Я только хочу узнать, как им удалось обвести вокруг пальца охрану. И я оплачу вам… скажем, оплачу пропаленные ковры, если вы расскажете мне об этом.

Кабатчица оживилась.

— Это другое дело! И это будет справедливо, я думаю… Так вот, мадам, как обстояло это дело. Один из роялистов — высокий, темноволосый, был страх как болен. Он и приехал сюда из рук вон хворым, а в Париже совсем ему стало плохо. У него постоянно болела голова, да так, что он криком кричал, чуть с ума не сходил.

— Криком кричал? — воскликнула я, похолодев от страха.

— Успокойтесь, мадам! — снисходительно осадила меня гражданка Розен. — Это все был чистый спектакль, как я теперь понимаю. К нему все время ходили лекари, но ничем якобы помочь не могли… А после свидания великана Жоржа с первым консулом у этого темноволосого господина открылась горячка, да такая, что его друзья чуть ли не веревками связывали и пару раз посылали за священником. Не нашли, конечно, они священника, такого, какого хотели, ведь где ему взяться в Париже, если все святые отцы у нас присягнули Республике?…

По ее словам, в ночь на пятницу высокому темноволосому аристократу стало так плохо, что его слуга, индус, в ужасе выбежал в гостиничный зал и попросил соглядатая о помощи: дескать, подержите господина, пока я буду пускать ему кровь! Охранник, давно убежденный в том, что одного из шуанов вскорости придется хоронить, не отказал в просьбе и поднялся в комнату больного.

— Тут-то они оба, шуан и индус, беднягу и придушили! Не до смерти, правда, потом он отдышался. А роялисты, все пятеро, спустились вниз, напрыгнули на тех двоих охранников, что караулили в саду, прибили их хорошенько — и были таковы…

Закончив рассказ, вдова Розен деловито подытожила:

— Такого никогда не случилось бы, будь Фуше во главе полиции! Этот человек пристально надзирал над всеми гостиницами. Каждое заведение, и мое в том числе, давало ему подробный отчет, кого у себя принимает… А теперь что? Сплошная вседозволенность! Пятеро врагов Республики с легкостью бегут из Парижа!

Она так хвалила подлеца Фуше и так простодушно заявляла о своем былом сотрудничестве с ним, что я невольно усмехнулась: какая святая простота доносительства! Я дала ей тридцать франков и попросила позволения подняться на второй этаж, в комнату, где жил «больной» аристократ. Гражданка Розен не возражала.

— Да пожалуйста, ступайте! Там ничего нет. Одна мебель и обои. Если вам угодно, будьте там хоть до вечера. Но я б на вашем месте, мадам, очень радовалась, что ваш супруг оставил вас в покое и бежал! Его наверняка поймают, и судьба его будет незавидна. И Жоржа тоже поймают — не сегодня, так завтра…

— Будущее никому не известно, — возразила я резко.

— Ваша правда. Неизвестно. Но в ближайшем будущем сила будет за Бонапартом, уж поверьте моему чутью! Все французы за него, а таких чудаков, как вы и ваш муж, — по пальцам пересчитать можно…

— Я помню, как все французы были за Робеспьера, — отмахнулась я от ее пророчеств. — И долго ли это длилось? А главное, чем закончилось?

Вдова ничего не ответила, отвернулась, взялась со скрипом натирать стаканы, и если и выразила несогласие, но лишь в форме неразборчивого ворчания.

Я предчувствовала, конечно, что особых сюрпризов от посещения комнаты Александра ждать не стоит. Слишком он горд и упрям, чтоб оставлять мне романтические послания после того, как я бросила ему вызов, не подчинившись его распоряжениям. Я вспомнила его слова: «Вы не можете пойти на бал в Нейи как герцогиня дю Шатлэ, потому что я с этим не согласен. А если пойдете в качестве принцессы де Ла Тремуйль, какая роль отводится мне? Клянусь честью, я найду себе дело получше, чем быть вашим пажом на консульских вечеринках!» — и грустно улыбнулась. Ей-Богу, этот мужчина, неистовый и твердый в своих убеждениях, заслуживал уважения больше, чем кто-либо из всех, кого я знала!

Но, хотя я чувствовала, что мой визит будет бесплоден, мне все-таки нужно было побывать здесь. Взять паузу. Собраться с мыслями… Честно говоря, я уже несколько устала за это нескончаемое утро, начавшееся для меня еще на рассвете с такого бурного пробуждения. Войдя в номер, я перво-наперво уселась на постели, распустила ленты шляпки и некоторое время сидела, бездумно уставившись в противоположную стену. На ней висел портрет Томаса Джефферсона, американского деятеля, окруженного греческими богами, в каком-то ярмарочном исполнении. И этой мазней Александру, ценителю итальянской и голландской живописи, пришлось любоваться в течение шести недель…

«Что же делать? Идти к Буагарди? Да, наверное, это единственный выход».

Оставаться в Париже было немыслимо. Я даже не собиралась ночевать в этом городе. Во-первых, меня терзал страх перед Бонапартом. Во-вторых, мне надо было любой ценой поймать след мужа. Мы с ним разминулись на два дня. Если б я одумалась раньше… Впрочем, раньше, до побега Александра, Бонапарт еще не вламывался в мои покои по утрам, и я, строя планы на земли Жана и лелея еще какие-то иллюзии насчет первого консула, и не собиралась одумываться.

Талейран, конечно, будет крайне шокирован моим исчезновением. Скажет, что я могла бы хоть намекнуть ему о своем намерении… Он возлагал на меня столько надежд, столько денег потратил. Скверно, что нам не удастся поговорить перед моим отъездом. Он будет разочарован во мне. Но, по большому счету, его разочарования только начинаются: я была уверена, что, пребывая подле Бонапарта, он испытает их вдоволь.

Я вспомнила, что рассказывала толстуха Розен о побеге роялистов, и невольно улыбнулась. Ловко шуаны провели республиканских ищеек! Александр — мастер на подобные штуки; разве не освободил он меня из плена у синих в декабре, подменив кучера? И такого человека я решила подразнить, играя роль самостоятельной дамы, принцессы де Ла Тремуйль! Меня оправдывало только то, что в ту пору я не была лично знакома с Бонапартом и считала его все-таки нормальным человеком, а он оказался весьма странным субъектом, едва ли не полоумным в своем неистовстве…

«Если я даже не догоню мужа во Франции, Буагарди поможет мне перебраться в Англию, — подумала я решительно. — Он знает способы. Десятки роялистов пересекают Ла Манш каждый день, так что и для меня найдется местечко. Я приеду в Блюберри-Хаус на правах законной супруги и больше никому не позволю там хозяйничать». Эта мысль придала мне сил, хотя сердце у меня слегка ныло от сознания собственного легкомыслия и меркантильности, от сожаления о том, что мы с Александром можем прибыть в Англию порознь, а не взявшись за руки, на одном бриге, как дружные супруги.

Вздохнув, я погладила рукой подушку. На ней, казалось, еще сохранилось углубление от головы герцога. Как скоро наступит момент, когда на подушке наши головы снова будут рядом? Скоро ли мы будем засыпать, обнявшись, так уютно и любяще, как, например, в январе, когда в Белых Липах бушевал снегопад, а я сказала Александру, что, если у нас родится девочка, ее нужно назвать Мари Клер?…

Шаги раздались на лестнице. Кто-то поднимался сюда, в номер. Я напряглась, обратив взгляд на дверь. Кого это принесла нелегкая? Бонапарт, весь в вихре своей первой званой охоты, вроде бы не должен был так скоро организовать погоню за «кузиной»?

Дверь отворилась, и на пороге я с изумлением увидела банкира Клавьера.

— Вы успокоились уже? — осведомился он, и тон его был почти сварлив. — Набегались? Так, может, поговорим?

Глава седьмая Друг и враг

Сказать, что я была удивлена, — значит, ничего не сказать. Я уже и думать забыла об этом человеке, полагая, что он отправился восвояси — пить кофе или еще что-то там делать, не знаю. И вот теперь он снова стоял передо мной, заложив руки за спину, такой высокий и массивный, что заполнил собой весь проем двери и заслонял солнце, лившееся в окна со стороны коридора. Я не на шутку взволновалась. Что ему нужно, черт возьми? Что он за мной ходит? Я прекрасно понимала, что положение мое уязвимо, и сознавала всю влиятельность и силу Клавьера в данной ситуации. До сих пор он разыгрывал роль помощника, но чего он хочет на самом деле?

— Вы как-то слишком много уделяете мне внимания, — сказала я сухо, взглядом разыскивая свои перчатки и сумку. Куда я их бросила, когда вошла? — Это становится неудобным…

— Для кого неудобным? Для вас?

— Да, конечно. Мы, кажется, не друзья и не родственники…

— Не смешите меня. Мы не друзья, разумеется, но такой человек, как я, сегодня не может быть вам неудобен.

Банкир взял стул, придвинул его к кровати, на которой я расположилась, и оседлал его, усевшись лицом к спинке. Я следила за ним недоверчивым взором, уже сожалея о том, что задержалась в гостинице так надолго.

— Послушайте меня, — довольно мягко, бархатистым тоном начал он. — Я знаю вас много лет. Могу даже сказать, что осталось мало людей, с которыми я знаком так давно. Я долго наблюдал за вами — иногда пристально, иногда время от времени, и мне показалось… что вы довольно умная женщина, несмотря на все ваши недостатки. По крайней мере, вы — живучи, как какая-нибудь кошка, вы всегда приземляетесь на четыре ноги, а это говорит если не об уме, то хотя бы об удачливости.

— Благодарю вас, — сказала я с язвительностью, потому что все эти сравнения с кошкой мне совсем не льстили. — Но к чему подобные речи? Надеюсь, вы не назначили этот день днем воспоминаний?

— Нисколько. Я человек дела и мало говорю о чувствах. У меня их вообще почти нет. Но когда речь идет о вас, возникает некое обстоятельство, которое не дает мне быть полностью равнодушным.

— Что же это за обстоятельство? — воскликнула я. — Что нас может связывать?

— Очень личное обстоятельство, моя дорогая, — ответил он. — И, признаться, такое для меня важное, что вот уже некоторое время я сплю не так спокойно, как прежде.

— Поразительно! — сказала я. — Слава Богу, из ваших слов я могу заключить хотя бы то, что вы не будете терзать меня воспоминаниями о наших отношениях, поскольку они были давно и…

— И никак не могли бы повлиять на мой сон, — закончил Клавьер. — Упаси Бог! Вы угадали. И это еще раз подтверждает, что вы вовсе не глупы. Итак…

С этими словами он добыл из грудного кармана своего сюртука серебряный медальон, довольно крупный, вроде тех, в которых люди хранят портреты своих близких. Я не ошиблась. Клавьер открыл его и издалека показал мне: на обеих половинках медальона действительно были изображения каких-то лиц, нечеткие, вроде наброска карандашом или углем.

— Что это?

— Посмотрите внимательно. Эти рисунки три дня назад привез мне господин Редут.

Я ничего не понимала.

— Какой господин Редут? Х-художник Жозефины?

— Да. Николя Редут. Но почему вы не спрашиваете, откуда он мне их привез?

Страшная догадка заползла мне в сердце. Подавшись вперед, я выхватила у банкира медальон, взглянула на наброски поближе и — вот ужас! — узнала на рисунках знакомые черты. Будто гром загремел у меня над головой: это были круглые личики Изабеллы и Вероники. Их большие глаза, длинные ресницы, ямочки на щеках, кудряшки на лбу!..

Пристально глядя на меня, Клавьер выговорил:

— Редут оказал мне маленькую услугу и по моей просьбе побывал в вашем поместье. Как там вы его называете? В Белых Липах. Ему удалось увидеть ваших близнецов, и он был так любезен, что сделал несколько набросков с натуры. А потом, по приезде в Париж, передал мне и цветные эмали, сделанные, правда, по памяти…

Я молчала, не в силах осмыслить услышанное. У меня даже слегка шумело в ушах от потрясения, как будто банкир со мной не просто говорил, а по голове меня ударил. То, что он мне сообщал сейчас, было настолько неожиданно, дико и возмутительно, что просто не укладывалось в сознании. Никогда в жизни я не могла бы и представить, что этот подлец додумается до подобного! Послать шпиона ко мне в дом… с какой-то странной целью… заставить шпиона искать встречи с моими детьми — с самым дорогим, что у меня есть! Да есть ли предел подлости этого человека?! Он не меняется со временем: десять лет назад этот мерзавец подсылал ко мне в дом подкупленную гувернантку, теперь выслеживает мои тайны с помощью художника, чтоб он сдох!

— Эмали лучше передают внешность этих девочек, но я храню их дома, поэтому не могу показать вам, — любезно, каким-то вполне светским тоном продолжал Клавьер, будто не замечая дикого выражения, стоявшего в тот миг в моих глазах. — На эмалях видно, что это сероглазые и светловолосые барышни.

Настолько сероглазые и светловолосые, что, глядя на них, я невольно вспомнил свою сестру Бернардетту и даже… даже свою мать.

— Ах, вашу мать, — повторила я напряженно, чувствуя, что вот-вот взорвусь. — У вас была мать, оказывается…

— Да. Которая, как я вам уже говорил, дважды производила на свет близнецов.

Он встал, подошел к окну и какое-то время глядел на улицу, по которой сновали торговцы. Из близлежащей кофейни доносился стук чашек и взрывы смеха. Я ошеломленно молчала. Мне казалось, лучшим ответом этому негодяю была бы пощечина, но я не ощущала в себе сейчас сил для доброй драки. Я прекрасно понимала, к чему он клонит, — сейчас, по прошествии стольких лет, когда Тереза доказала ему, что он вполне может быть отцом, в нем проснулся интерес к тем детям, которых я когда-то произвела на свет и которых он тогда бросил. С какой-то целью он настойчиво, нагло, беспардонно лезет в мою семью… вот только с какой?

Клавьер резко повернулся ко мне:

— Собственно, чтобы поставить точку во всех этих мучительных догадках, мне нужно от вас только одно, моя красавица.

— Что же? — выговорила я одними губами, не глядя на него.

— Сколько лет этим девицам? Можете вы назвать дату их рождения? Это много бы для меня прояснило.

Я взглянула на него с недоброй усмешкой.

— Могу ли я назвать дату их рождения? Почему же нет, если я их мать?

— Так назовите ее, — повелительно сказал он. — Сколько им лет? Шесть? Или все же еще пять?

Снова присев рядом со мной, он резко, бесцеремонно взял меня за обе руки:

— Ну-ка, поглядите мне в глаза. Вы же уже все сообразили, правда? Да, ваш давний приятель Клавьер подозревает, что в бретонской глуши уже давно воспитываются его дети. Что вам стоит подтвердить его подозрения? Вы порой слишком спесивы, а раньше и вовсе смотрели на буржуа сверху вниз, но жизнь вас потрепала и теперь даже вы понимаете, что я — не просто один из многих. Я самый богатый человек в Европе, а буду еще богаче… вы должны видеть в этом свою выгоду, разве не так?

Я с силой высвободила свои ладони. Меня переполняла ярость, которую я сдерживала разве что тем, что хотела досконально понять, чего же банкир от меня хочет.

— Вы богатый человек? Тьфу! Да что вы можете мне предложить, кроме подлости? Только подлость и предательство я от вас и видела!

Он откинулся на спинку кресла и взглянул на меня с некоторым уважением.

— Я ожидал услышать от вас именно такой упрек.

Я рассмеялась, глаза мои зло заблестели.

— Ожидали! Но это не удивительно. Вы забрали когда-то все мое имущество. Оно тоже стало частью вашего богатства!

— А помните, — произнес он негромко, — когда-то много лет назад, в Сен-Жермене, в ответ на такие же ваши упреки, я сказал, что могу все вернуть?

— Вы сказали это, чтобы уложить меня в постель, — подтвердила я саркастично, — и ничего пока не вернули!

— Так, может, именно сейчас и наступил подходящий момент?

Тон его был почти вкрадчив. Он снова взял меня за руку, погладил пальцы.

— Бывают в жизни недоразумения и похуже, чем то, что было между нами. Если эти девочки — мои дочери, зачем нам быть врагами? Я всегда протяну вам руку помощи. Причем стану для вас куда лучшей опорой, чем беглый герцог, у которого теперь одна судьба — получать пенсию у английского правительства.

— Вы, кажется, этой пенсией тоже не гнушаетесь? — бросила я яростно, вне себя от того, чтоб он смеет говорить о моем муже так пренебрежительно. — Или Англия уже уволила вас с должности шпиона?

Клавьер нахмурился. Он не выпустил мою руку, но тон его сразу стал грубым:

— Оставьте этот бред! Закройте рот и послушайте, что я вам скажу. В конце концов, ваши титулы гроша ломаного не стоят, а я не просто буржуа, чтоб терпеть вашу идиотскую спесь.

— Да, вы не просто буржуа, вы же самый богатый человек в Европе, — с усмешкой повторила я его слова. — Но, клянусь, вам нечего предложить мне.

— Скажете это после того, как услышите мое предложение. Вилландри, Азэ-ле-Ридо, Юссе — говорят ли вам что-либо такие названия?

— Это названия замков, — сказала я настороженно.

— Великолепных, невероятных замков на Луаре. — Он поднялся, словно хотел, встав во весь рост, придать больше значения своим словам. — И я — их хозяин сейчас… Я купил их с торгов, как купил когда-то ваши парижские отели. Луара — не так далеко от вашей любимой Бретани. Что, если б я пригласил вас туда?

— Пригласили туда? Боже милосердный, зачем?

— Как гостью. С детьми, разумеется… — Клавьер смотрел на меня пытливым взглядом холодных серых глаз. — Разве такое жилище, в котором останавливались короли, не было бы достойно принцессы де Ла Тремуйль и подруги Марии Антуанетты?

Я уставилась на него, ничего не понимая. Что он несет? Уж не взбрело ли ему в голову требовать, чтоб я жила с ним, или у него, или еще как-то?

— Я вообще-то замужем, вы не забыли об этом?

— Вы всегда замужем, — усмехнулся он. — Не помню случая, когда бы это было иначе. Так что нет смысла пережидать всех ваших мужей. Да и что такое муж в наши времена? Главное — это ваш выбор, тот, что вы должны сделать сейчас, обдумав мое предложение.

Снова присев напротив, будто гипнотизируя взглядом и убаюкивая мягким тоном, он заговорил весьма красноречиво и вежливо, рисуя передо мной картины будущего благосостояния и покоя:

— Повторяю, мадам, в третий раз: перед вами — богатейший человек в Европе. Такие люди, как я, не разбрасываются своими детьми. Тем более, детьми, которые рождены от принцесс. У меня есть возможность обеспечить особе даже королевского происхождения самую умопомрачительную роскошь, какую только можно представить. Почему я говорю о Луаре, а не о Париже? Потому что на некоторое время, учитывая ваши отношения с корсиканцем, вам лучше уйти в тень и пожить частной жизнью. Он не посмеет преследовать вас, потому что слишком нуждается в моих финансовых связях и деловой хватке, благодаря которой я помогаю ему за считанные недели снаряжать в поход целые армии. Позже, когда его обида уляжется или когда его самого австрийцы погонят, вы вернетесь в столицу. Хотите жить в своем доме на площади Карусель? Я не буду возражать и освобожу его для вас. Я выделю вам большую ренту. Если Тереза выразит недовольство, я заткну ей рот. Впрочем, она прекрасно знает, что не может претендовать на то, чтоб быть единственной женщиной в моей жизни, — я никогда не обещал ей женитьбы и никогда на ней не женюсь.

— Вот как, — проговорила я глухо, сдерживая клокочущий в груди гнев. — Стало быть, Терезы не нужно будет опасаться? Это важное обстоятельство, без сомнения…

Клавьер усмехнулся:

— Должен предупредить, что жениться я вообще пока не собираюсь. Ни на ком. Мне довольно было Флоры, чтобы я поостерегся от этого на будущее. Но, впрочем, раз вы официально замужем, то вы и претендовать на брак не можете, не так ли? Я предлагаю вам довольно много и без брака.

— А рента? — спросила я, слегка прищурившись. — Вы не озвучили цифру, сударь.

Он ответил быстро и уверенно, как деловой человек, давно продумавший ответ на такой вопрос:

— Двести.

— Двести?

— Двести тысяч франков.

— Гардероб, который заказал мне Талейран, стоил тридцать тысяч. Но в него входили только весенние и летние туалеты. Не мало ли, гражданин банкир?

— Не мало, — сказал Клавьер убежденно. — Ваши счета я буду оплачивать отдельно, равно как содержать ваши дома и прислугу. Двести тысяч — это будет ваш личный пожизненный капитал, который вы сможете тратить, как заблагорассудится: покупать драгоценности, пускать по ветру или, если у вас хватит ума, вкладывать в дело или в бумаги. Скажем, ваша подруга Эме де Флери довольно розумно распоряжается деньгами, которые зарабатывает, исполняя мои поручения.

— Он мне отнюдь не подруга, — сказала я, закусив губу.

— Неважно. Она же была герцогиня, не так ли? И графиня в придачу. Денег у нее далеко не так много, как будет у вас, но кое-что она с ними делает умело. Я порой даю ей советы, как играть на бирже, и, конечно, не поскуплюсь на такие советы для вас.

— Какая щедрость, — процедила я сквозь зубы.

Он изогнул бровь:

— Не зазнавайтесь. Я щедр не к вам. К детям.

Я смотрела на этого проходимца внимательно и все же не понимала: в уме ли он? Или Господь помутил его рассудок и банкир в своем самомнении вознесся так высоко, что считает себя самым большим подарком любой женщине на свете? Бесспорно, тысячи дам с упоением жаждали бы такого внимания Клавьера и обезумели бы от счастья, услышав подобные предложения. Но я… ведь он достаточно хорошо знал меня! Почему он думал, что я на это поддамся? Зачем мне его грязные деньги, его замки, его рента, если у меня есть — хвала Господу, что есть! — семья и Александр дю Шатлэ?!

А еще меня и смешил, и бесил такой нюанс: банкир, по сути, предлагал мне роль второй любовницы. Мне — принцессе де Ла Тремуйль! Первое место столичной метрессы уже было занято идиоткой Терезой, а я, значит, должна буду ублажать его в провинции, на берегах Луары?! Да еще брать пример с этой жалкой Эме, которая явно спивается от жизни, которую Клавьер ей навязал, и выглядит посмешищем, таскаясь по парижским кабакам за певцом Тару!

Это меня до того рассмешило и разозлило, что я решила разом прервать этот дурацкий разговор.

— Довольно! — сказала я почти грубо. — Мне все ясно. Вы обещаете осыпать меня сокровищами, но, видимо, после того, как подтвердите свое отцовство. Иначе говоря, именно золотистые кудряшки моих дочерей, которые вы считаете похожими на собственные, ввергли меня в такое небывалое счастье…

— Я хотел, чтоб вы подтвердили или опровергли мои догадки, — согласился он с самым серьезным видом. — Меня интересует их возраст, точная дата рождения. Ну, и, разумеется, я хочу перед принятием решения увидеть их лично.

— Ах, конечно… Лично… — Глаза у меня блеснули, я стиснула кулаки и подалась к нему. — Но ведь вы помните, что сказали: «подтвердить» или «опровергнуть»! Помните?!

Не помня себя от бешенства, я с силой швырнула ему в лицо тяжелый серебряный медальон.

— Так вот я опровергаю, негодяй! Это дочери Александра дю Шатлэ. Им только пять лет. И их светлые волосы, ублюдок, — это мои, мои волосы! И схожи эти волосы с вашими не больше, чем фарфоровые чашки схожи с печным горшком!

Клавьер слегка уклонился в сторону от летящего медальона, и тяжелая серебряная вещица, просвистев у его уха, с грохотом угодила в стоящий у стены шкаф. Пожалуй, если б я была более меткой, банкир получил бы сильное ранение в висок.

— Вонючий торгаш! Да если б это были твои дети, я б удушила их в колыбели. Я бы их даже не родила… выцарапала бы их из себя… я бы…

Я не успела прокричать ему все, что думала. Подавшись ко мне, он сильной рукой схватил меня за лицо, сжал так неистово, что, кажется, мог расплющить мне нос или сломать челюсть, и мощным движением опрокинул на постель.

— Добиваешься, чтобы я убил тебя, сучка?!

В ужасе я замотала головой, пытаясь освободиться от его руки, которая не давала мне дышать. От давления его пальцев у меня трещали скулы и кровь молоточками стучала в висках. Клавьер с силой навалился на меня сверху, пригвоздив к постели своим телом чуть ли не намертво. Дорогой запах серой амбры, исходивший от него и обычно казавшийся таким привлекательным, теперь вызвал у меня дикий приступ удушья.

— Так ты рожаешь детей от кого угодно, только не от меня, курица? И в постели тебя валяет тоже кто угодно… только не я?

Мне показалось в тот момент, что он действительно хочет убить меня. Животный страх охватил меня; не помня себя, я с сумасшедшей силой стала бить его кулаками по спине, голове, лицу, готовая на любое сопротивление, лишь бы освободиться. Мой ужас усиливался от того, что я не могла кричать.

— Успокойся, не то я придушу тебя!

Он отпустил, наконец, мое лицо, и я смогла вдохнуть воздух. Но его руки тут же переместились ниже, на горло, а потом яростно рванули ткань платья на моей груди.

— Может, пора вздрючить тебя хорошенько? Ты как проклятье, которое висит надо мной уже пятнадцать лет. Может, если я тебя сейчас отделаю, это наваждение уйдет?

— Я буду кричать! — выговорила я через силу. От удушья, которое я только что пережила, горло болело, как ободранное, от каждого слова, которое я произносила, его будто обжигало огнем.

— Дура! Вдова Розен и носа сюда не покажет, пока я здесь. Кричи, шлюха! Кричи, хоть охрипни!

— Отпусти меня, мерзавец! — Меня мутило от сознания собственного унижения. Клавьер был так тяжел, что я под ним почти не могла двигаться, кроме того, он нарочно давал мне почувствовать собственное возбуждение: его мужская плоть была необычайно тверда, велика и вжималась в низ моего живота, как будто подчеркивая, что он сейчас в силах сделать со мной все, что угодно. Даже изнасиловать… как какую-нибудь крестьянку на соломе в гумне. Меня уже очень давно не насиловали, я отвыкла от подобных испытаний, и сейчас слезы оскорбленной гордости, смешанные с отчаянием, готовы были брызнуть у меня из глаз. О Господи, зачем я только связалась с этим негодяем?! Зачем говорила с ним так долго?

Он только усмехнулся в ответ на мои слова. Серые глаза его были будто затуманены — я впервые видела такое странное, отстраненное выражение в этих по обыкновению умных, бесстрастных глазах. Его сильные крупные пальцы очертили округлость моего подбородка. Он слегка застонал, будто от внезапного наслаждения, а потом впился мои губы жестким, болезненным поцелуем, грубо раскрывая мне рот и проникая внутрь своим языком. Правая его рука вцепилась мне в волосы, а левая, скользнув вниз, вздернула вверх мои юбки. Я ощутила, как его огромное мужское достоинство, скрытое под тканью брюк, прижалось прямо к моему лону. Он бесстыдно и мощно качнул бедрами, в такт движениям своего языка в моем рту, будто овладевая мною.

Это было невыносимо. Задыхаясь от ярости и унижения, я замычала, замотала головой, а потом изо всех сил укусила рот, насиловавший мои губы. Мне даже показалось, что я ощутила вкус крови Клавьера. Взревев от боли, он на миг отпустил меня, и этого было достаточно, чтобы я, красная, взмокшая от борьбы с ним, растрепанная, вырвалась из его рук, вскочила и, путаясь в платье, отбежала в сторону.

— Только посмей прикоснуться ко мне, тварь! Чтоб ты сдох!

Меня сотрясали конвульсии. Сграбастав со стола глиняные тарелки, я неистово, как дискобол, швырнула их прямо в окно. Стекло разбилось, осколки вперемешку с остатками тарелок с грохотом полетели на улицу. В кофейне, которая примыкала с этой стороны к гостинице, на миг воцарилась тишина.

— Сейчас тут будет вся улица, — предупредила я, с трудом переводя дыхание. — Весь Пале Рояль!

Клавьер тоже поднялся. Я вправду прокусила ему губу, с правого угла рта у него текла кровь.

— Я тебя из-под земли достану, ведьма! — хрипло пригрозил он, сделав шаг вперед.

Я не стала ждать, когда он исполнит свои угрозы. Схватив со стула перчатки и шляпу, я бросилась вон. У меня неистово билось сердце, я спотыкалась на каждом шагу и, выскочив на улицу, чуть не сбила с ног двух прилично одетых дам.

Они посмотрели на меня как на сумасшедшую. Не сказав им ни слова, я стала лихорадочно пробираться сквозь толпу.

Нельзя было терять ни минуты. Надо было как можно скорее оказаться подальше от этого места.

Пале Рояль жил своей обычной злачной жизнью. За камчатными занавесями аркад играли в карты. Стучали бильярдные шары. Парижане, восседая на вынесенных на солнце стульях, пили лимонад и лакомились мороженым, листали столичные газеты — те немногие, что еще выходили в городе. Гостиница «Нант» располагалась с той стороны четырехугольника, образовывавшего Пале Рояль, которая по причине нехватки средств была еще во времена герцога Орлеанского возведена из дерева и из-за своей неухоженности называлась «татарским лагерем», поэтому здесь уже в полдень было полно проституток и типов сомнительной наружности. Я шла через эту толпу, ничего не видя перед собой, с пылающими щеками, зажав в руках перчатки и шляпу, не обращая внимания на то, что волосы у меня крайне растрепаны и свисают на лицо, как у какой-то уличной девки.

Поначалу мне не удавалось даже толком осмыслить то, что случилось. Все-таки несколько лет более-менее размеренной супружеской жизни отучили меня от подобных приключений, и я не могла поверить: неужели все это произошло со мной? Какой-то мерзавец, авантюрист напал на меня… мял… щипал как шлюху? Как это могло произойти? И если произошло, то в чем была моя ошибка?

О, вообще-то я прекрасно понимала, откуда берут начало мои парижские беды. С того момента, когда я решила, что могу играть самостоятельную роль в светской жизни этого города и получить от этого кое-какие выгоды. Муж показался мне грубым и неприлично упрямым, я захотела блеска, богатства для Жана, собственных денег и приключений. Талейран подлил масла в этот честолюбивый огонь, и я сдалась, хотя мне следовало предвидеть, что красивой и молодой женщине вряд ли удастся остаться чистой и незапятнанной в той клоаке, которую представлял собой революционный Париж, — даже если эту женщину поддерживает и направляет такой умный человек, как Морис.

«Морис, — подумала я с отчаянием, — да что он может, этот Морис? Бонапарт растопчет его рано или поздно, но прежде вываляет в грязи, как хотел вывалять меня. Никаких Бурбонов на трон он не вернет, самое большее, чего добьется, — коронует самого Бонапарта, но кому от этого будет лучше? Уж точно не Франции».

Но Клавьер? Кто бы мог подумать? Какая ярость! Какое неслыханное нападение! Я сорвалась, конечно, но ведь спровоцировал-то меня он? И какая буря похоти и ненависти вырвалась из этого спекулянта!

Я остановилась, чтобы смахнуть слезы, бежавшие по лицу. У меня очень болели скулы, которые Клавьер сдавил, и я была уверена, что на щеках останутся уродующие синяки. Он мог бы раздавить мне нос, изуродовать вовсе! Теперь-то мне открылась вся та тьма, которую он носил в душе по отношению ко мне. Нет, сколько бы он ни болтал о Веронике и Изабелле, какие бы сведения о них ни выуживал, я кожей, женским чутьем понимала, что далеко не только в детях тут дело.

Он говорил, что пятнадцать лет я довлею над ним, как проклятье, — и только теперь я отчетливо уяснила, что действительно по каким-то неведомым мне причинам являюсь для этого мужчины вечной мечтой, невыносимым соблазном, эротическим наваждением. Если б он мог владеть мной, возможно, это наваждение исчезло бы, но обстоятельства всегда складывались так, что я оставалась для него недостижима.

С другой стороны, он не только жаждал, но и боялся меня, — это я поняла давно: боялся неведомой таинственной власти, которую, как он думал, женщина может приобрести над ним, ведь банкир сам привык над женщинами властвовать.

Я мысленно представила себе всю историю наших отношений, начавшуюся когда-то в грязной таверне на Мартинике, и ужаснулась: да ведь мне надо всегда, любой ценой держаться подальше от этого человека! Он всю жизнь гоняется за мной, чтобы раскрыть секрет, который, как он полагает, во мне есть, и одновременно безжалостно топчет, потому что я ломаю ему всю картину мира. Как только я приму его предложение, подобное тому, что он недавно мне сделал, — я стану ему неинтересна. Ощутив себя победителем, он неизбежно разочаруется и превратит мою жизнь в ад. А не ощутив? Он так и будет гоняться за мной? Эта погоня — не шутка, она может дурно для меня закончиться… ведь он — действительно один из самых влиятельных людей в Европе!

«Никогда не встречаться с ним, никогда, никогда! — подумала я, отбрасывая волосы с лица. — Если нужно — даже проложить географические расстояния между нами. Спрятать от него детей! Англия — очень хороший вариант для всего этого…»

Какой-то буржуа в щегольском светлом сюртуке и высокой шляпе приобнял меня в толпе, слегка ущипнул за талию:

— Куда спешите, белокурая красотка? Может, не откажете мне в чашечке кофе?

Я с оторопью взглянула на него и, с силой оттолкнув, ускорила шаг. Впрочем, выпить кофе и вправду не мешало бы. Я помнила, что где-то поблизости должно быть весьма приятное заведение под названием «Анжелина» — в нем мы с Авророй часто пили шоколад, когда жили в Париже в 1797 году. Но, едва я подумала о шоколаде, у меня все внутри похолодело. Я вспомнила, что оставила в гостинице «Нант» сумку!

Да, сумку Адриенны! А в ней — деньги и документы!

— О, будь ты проклят! — вырвалось у меня.

Я имела в виду Клавьера. Это по его вине я бежала из гостиницы без памяти. И что же теперь?

Как… как мне покинуть Париж, черт возьми? Что показать на заставе?

Ох, как все это было ужасно! На миг я застыла посреди улицы, будто соляной столб, совершенно не зная, что предпринять. Положение было очень неприятное. Было бы так хорошо отправиться сейчас домой, на площадь Вогезов, чтобы хоть немного перевести дух и собраться с мыслями. Там можно будет привести себя в порядок и хотя бы взять деньги.

Но… я боялась туда идти. За один день я умудрилась приобрести двух могущественных врагов, которые легко могли превратить мою жизнь в ад. Даже если первый консул не кинется по моим следам, от Клавьера вполне можно ждать какой-нибудь подлости в духе того, что он сделал два года назад, когда его супруга сломала шею на лестнице. И кто тогда за меня вступится? Александр далеко, а Бонапарт явно вышел из числа моих покровителей. Нет, на площади Вогезов не стоит и показываться, это слишком опасно.

Мои мысли вернулись к Талейрану. Вероятно, мне стоит все-таки посетить его, ведь он — мой единственный друг в Париже, имеющий политическое влияние. Он будет раздосадован, безусловно, но он выручит меня, как выручал не раз. Морис может оформить мне новый паспорт. Не могу же я бежать из Парижа без документов? Все заставы для меня закрыты, пока у меня нет бумаг. Кроме того, поскольку я собиралась устремиться в Англию, вовсе неплохо было бы получить и паспорт заграничный — на себя и на детей, чтобы моя поездка в Англию не выглядела как эмиграция. Если я уеду по официальным документам, я в любой момент смогу вернуться во Францию, не теряя ни имущества, ни прав.

Был еще один человек, которого следовало бы посетить, — граф де Буагарди. Он жил на шоссе д’Антен — роскошной улице, претерпевшей за годы революции уйму переименований и сейчас носившую название Монблан, в приличном доме неподалеку от отеля Гимар. По крайней мере, так он говорил мне при встрече. Я знала, что вместе с Буагарди проживает его весьма вздорная матушка, с которой я не хотела бы встречаться, но с этой возможной неприятностью приходилось смириться. Отсюда, из Пале Рояль, расстояние до дома Буагарди и до особняка на улице Анжу, в котором обитал Талейран, было примерно одинаковое, и я какое-то время размышляла, к кому отправиться первым делом. Что важнее — паспорт или возможность узнать, где скрывается Александр? В конце концов, я решила, что документы — прежде всего. Информация о муже мне ничем не поможет, поскольку в данный момент я не могу выехать из Парижа и броситься по его следам. Буагарди от меня никуда не денется.

На монетки, завалявшиеся в кармане Адриенны, я купила у уличного разносчика стакан лимонада и горсть цукатов и решительно направилась в сторону Сены. Улица Анжу была недалеко; я еще помнила времена террора, когда пешком бегала по Парижу с левого берега на правый, иногда и по нескольку раз в день, и с этой точки зрения расстояние, которое мне предстояло пройти сейчас, выглядело совсем пустячным.

— Вы не удивили меня, мадам. Мне были известны изъяны моего плана, связанные с особенностями вашего нрава, и в глубине души я чувствовал, что все это может кончиться полным фиаско. Но фиаско, даже полное, — не значит скандал… Если уж дело зашло в тупик, надо было поставить точку… э-э, более деликатно. Наш друг весьма горд, и я никому, даже врагам, не советовал бы унижать его.

В большой комнате пахло одеколоном и пудрой. В особняк на улице Анжу я нагрянула в тот час, когда министр иностранных дел Республики занимался своим туалетом: Талейран просыпался поздно, и парикмахер колдовал над его прической аж до самого полудня. Отделенный от меня ширмой, он выслушал мой рассказ о злоключениях сегодняшнего утра довольно спокойно, позволив себе лишь упрекнуть меня в неделикатности.

В разговоре мы называли Бонапарта «наш друг», чтобы прислуга не догадалась, о ком речь.

— Никакого иного выхода у меня не было, Морис, — ответила я, мысленно прикидывая, в какую приблизительно сумму обошелся Талейрану план по превращению меня в светскую звезду Консулата. Было даже странно, почему он не заговаривает об этом. — Ваш друг, как оказалось, не имеет понятия о приличиях, и если бы я знала, какой он дикарь, то никогда не согласилась бы оказаться в его поле зрения.

— Да, такое за ним водится. У него болезненное самолюбие. Видите ли, до сих пор знатные дамы не становились жертвами его чар. Он всегда довольствовался певицами, служанками и лектрисами собственной супруги. Теперь он будет в ярости, полагая, что вы….. э-э, поманили его пальцем и подло бросили.

— Как вы можете говорить такое, Морис? Никого я не манила.

— Вы еще в Бретани давали ему обещания, — напомнил Талейран.

— Я обещала, что буду убеждать мужа встретиться с ним. И я сдержала слово. Ни о чем другом не было и речи… Кроме того, вы сами говорили, что, уступи я вашему другу в его безумных желаниях, от этого не было бы никакого проку — женщины не могут руководить им…

Слуги пронесли мимо меня ванну с лекарственными травами. Из-за ширмы послышался плеск: видимо, министр погружал в купель свою больную ногу. Краем глаза я видела обувь, которую предстояло ему надеть на поврежденную ступню: два железных обруча, стягивающих щиколотку, соединены ремнями и пристегнуты к ботинку… Всю эту устрашающую конструкцию он вынужден был надевать каждый день, чтобы хоть немного сгладить хромоту. «Странно, — мелькнула у меня шальная мысль, — до чего же он ловок: в ту единственную пьяную ночь, которую мы провели вместе, я и не заметила на нем этого ортопедического приспособления…»

— Простите, мадам, что становитесь свидетелем моих хворей. Как мужчина, я никогда бы не хотел допустить подобного, но вы явились в неурочный час, и лицо у вас было такое, что я решил сразу принять вас, рискуя раскрыть не самые приятные личные подробности.

— Благодарю вас за это, Морис, — ответила я рассеянно. — По правде говоря, я приношу вам только неприятности.

— Это все из-за вашего мужа. Если бы вы взглянули на него трезво и прекратили мерить все события выгодами своего брака, вы не приносили бы неприятностей не только мне, но и себе, Сюзанна…

Я не ответила. Мне было как-то не по себе. Почему-то в новом доме Талейрана я не испытывала того спокойствия, которое посещало меня под защитой особняка Галифе три года назад. Что-то было не так… Министр никак не упрекал меня за то, что я ввела его в напрасные траты, не слишком ругал за ссору с Бонапартом (как видно, не так уж смертельно его боялся) и сразу заверил меня, что снабдит всеми необходимыми документами. И все же я тревожилась, да так, что дрожь пробегала по телу и хотелось постукивать ногой о паркет. Что было причиной этого?

Может, этот дом? Несколько месяцев назад Талейран приобрел прекрасный дом на улице Анжу — бывшее жилище маркизы де Креки. Он заменил здесь мебель, сделал роскошный ремонт, но не мог скрыть того факта, что этот дом — имущество, конфискованное у несчастной маркизы Республикой и проданное с торгов. Ну, ладно, с этим я могла смириться — прошлого не воротишь. Однако из окон этого особняка можно было видеть кусочек кладбища Мадлен. Там был похоронен мой сын Луи Франсуа де Вильер, невинный младенец, проживший только две недели. А еще кладбище Мадлен стало последним приютом для нескольких тысяч гильотинированных французов, среди которых были и король Людовик XVI, и Мария Антуанетта… Их обезглавленных тела были сброшены здесь среди многих других и засыпаны негашеной известью. Как можно жить рядом с таким ужасным местом? Тем более, если ты — бывший епископ, бывший придворный, бывший аристократ? Я бы содрогалась каждую ночь от такого соседства…

Ничего подобного я вслух говорить, конечно, не стала. Это было лишнее в моей нынешней сложной ситуации. И когда Талейран, одетый, надушенный и улыбающийся, вышел, наконец из-за ширмы — в сливовом камзоле с изумительной цветочной вышивкой, в шелковом сером галстуке — и галатно поцеловал мои руки, я забыла о кладбище и не сдержала вздоха облегчения: наконец-то он займется моим делом, ведь я очень спешу!

— Когда я получу свои бумаги, Морис?

— Очень скоро, моя дорогая. Я сейчас поеду в министерство и отдам Отериву все необходимые распоряжения. Не обещаю, что все будет сделано мгновенно, но мой дом во время ожидания — к вашим услугам. Вы вскоре выедете к своим детям, это несомненно.

Сердце у меня упало. «К детям» — это, конечно, важно, но успею ли я догнать супруга во Франции?

— Морис, у меня каждый час на счету…

— Да, но будет разумно дождаться отъезда Бонапарта в Италию. Это случится со дня на день. — Поймав мой вопросительный взгляд, министр вполголоса разъяснил: — В его отсутствие то, что я выдал вам заграничный паспорт без его ведома, будет выглядеть обоснованно.

Талейран не хотел втянуть себя в явное противостояние с первым консулом. Помочь мне тайно — это да, но позволить себе открытый враждебный жест по отношению к Бонапарту — ни за что. В таких ситуациях напрасно было бы переубеждать Талейрана или настаивать: он прекрасно знал, что идет на пользу его карьере, а что вредит, и запутать его было невозможно. Да и какие у меня были права что-то требовать? Министр мог бы вообще не помогать мне, ведь что нас, в сущности, связывало? Воспоминание о мимолетной близости? Обоюдная симпатия? Этого было слишком мало для открытого риска.

— Значит, — проговорила я упавшим голосом, — мне придется подождать? Но сколько? Два дня? Три?

— Не больше недели, дорогая моя, — заверил он меня.

Лакей с поклоном подал ему дорогую трость, увитую лентой. Талейран еще раз наклонился ко мне, обдав душистым запахом вербены, и негромко повторил:

— Мой дом к вашим услугам, мадам. Келли составит вам компанию и будет очень рада совместным беседам. Дайте ей несколько уроков светскости.

— Боюсь, мне сейчас не до этого, — горестно вздохнула я.

— Не драматизируйте все так, Сюзанна. Кстати, Келли с удовольствием поделится с вами гардеробом. Не забывайте, красота — ваше главное оружие, и эта роба служанки, которая на вас сейчас, — она, увы, оставляет вас… э-э, без оружия.

Он и сейчас мог думать о таких вещах! Я невольно улыбнулась. Талейран был прав во всем, и я ни по одному пункту не могла ему возразить. В Париже у меня не было друзей, кроме него. И это еще счастье, что он помогает мне…

— Хорошо, — согласилась я, хоть на сердце у меня было тяжко. — Хорошо, Морис. Я сделаю так, как вы говорите.

Чувство прекрасного редко изменяло министру иностранных дел, но если уж изменяло — то самым кардинальным образом. Его сожительницу, Келли Грант я не видела несколько лет, поэтому, встретившись с ней сейчас, была крайне удивлена: эта тридцативосьмилетняя женщина, ранее слывшая красавицей, превратилась нынче в дородную матрону с правильными, но уже расплывшимися чертами лица. У нее были большие голубые глаза и прекрасные пепельно-русые волосы, белые руки и хорошие зубы, и вообще весь ее облик свидетельствовал о довольстве и сытости, однако в изящных комнатах особняка на улице Анжу она выглядела, как керамическая чашка из деревенского буфета на фоне мейсенского фарфора.

По сути, это была бывшая маркитантка, сколотившая за годы авантюр кое-какое состояние. Ее массивный стан и простонародная речь только дополняли впечатление.

Говорить мадам Грант могла только о деньгах, нарядах и кулинарии. Давать ей уроки светскости, как просил Талейран, было невозможно ввиду хотя бы того, что ей остро не хватало образования, и ее французский был довольно вульгарен. Она настойчиво расспрашивала меня о Леруа, и мне пришлось поделиться опытом работы с ним. Келли страстно хотела гардероб от Леруа — «такой же, как у вас, мадам, и я закажу его сразу же, как только он обошьет госпожу Бонапарт». Компанию ей составляли многочисленные служанки и маленькая дочь Шарлотта, в которой я не усмотрела ни намека на сходство с Талейраном и предположила, что Морис, вопреки молве, не является отцом этой девочки. Что, в таком случае, заставляет его жить с такой своеобразной дамой под одним кровом? Он сам говорил, что его чувство любви к ней порядком остыло, а требования первого консула жениться на мадам Грант вызывали все больше раздражения. Почему бы не избавиться от источника беспокойства, переселив Келли в другое место? Все это заставляло меня недоумевать. Было и еще одно обстоятельство, из-за которого недоумение усиливалось.

— Я страх как страдаю, мадам, — призналась мне Келли Грант, — меня в нынешнем свете нигде не принимают. Первый консул строго-настрого запретил господину Талейрану куда-нибудь меня приводить. Я обожаю музыку и развлечения, но мне никуда и нос показать нельзя. Просто мучение! Иметь столько денег и сидеть сиднем дома — насмешка какая-то!

— Вы можете принимать гостей у себя, — посоветовала я опрометчиво.

Келли бросила на меня обиженный взгляд:

— Если бы еще ко мне кто-то ходил! Недавно был вот какой случай. Морис пригласил к нам на обед директора Лувра, господина Денона. Он много путешествовал и написал книгу, которую господин Талейран рекомендовал мне прочитать перед его визитом. Я теперь богатая и у меня, слава Богу, две лектрисы, служат попеременно, так что читать вслух есть кому. Я приказала им читать мне эту книжицу, и она оказалась занятная…

По словам мадам Грант, несмотря на то, что книгу ей прочитали от корки до корки, дело закончилось полным конфузом. Во время обеда она стала расхваливать мастерство и мужество Денона: дескать, какие страсти довелось пережить вам и вашему слуге Пятнице на безлюдном острове! Директор Лувра чуть не поперхнулся супом: «Боже мой, мадам, не принимаете ли вы меня за Робинзона Крузо?!» Все издевательски засмеялись…

— А чего смеяться? Все дело в том, что лектриса перепутала книги и читала мне не сочинение Денона, а роман господина Дефо.

— По крайней мере, вы не потратили время зря, Катрин, — сказала я, назвав ее на французский манер. — Роман Дефо очень интересен.

— Я бы сроду не читала этих сказок по своей воле!..

В общем, вопиющая необразованность и неприязненное отношение Бонапарта превратили сожительницу Талейрана в изгоя в нынешнем парижском обществе. Она страстно желала выйти замуж за своего покровителя и ужасно скучала, коротая время в компании служанок. Зная, что меня с министром связывает что-то вроде дружбы, она пыталась мне понравиться, приказала предоставить в мое распоряжение целый ворох платьев (мне, конечно, было сейчас не до них) и к вечеру надоела мне до смерти. Я ждала, что с наступлением ночи Талейран привезет мне отрадные известия, а может, и необходимые для отъезда бумаги. Однако министр отправился в Мальмезон, где ему предстояло финальное совещание с первым консулом, и вернулся глубокой ночью, ни с кем не пожелав увидеться. Утром Келли Грант увлекла меня гулять в сад — огромный, простирающийся до самой улицы Виль-л’Эвек. Уговаривая меня прогуляться, она ссылалась на то, что Талейран еще не проснулся. Однако, когда через час мы вернулись, оказалось, что министр уже уехал.

«Черт знает что такое, — подумала я. — Уже вторые сутки Морис не показывается мне на глаза…» Меня начали одолевать некоторые сомнения.

— У господина Талейрана сейчас уйма дел, — сказала Келли, глядя на меня круглыми голубыми глазами. — Бонапарт вот-вот уедет в Италию и оставляет ему кучу поручений. В столицу прибывает новый русский посланник, дай Бог выговорить его фамилию, — Спренгпортен, кажется… и первый консул распорядился передать ему меч, в давние времена подаренный главе Мальтийского ордена каким-то Папой Римским.

— Зачем посланнику меч? — попыталась улыбнуться я.

— Он не для посланника, а для передачи в дар русскому царю Павлу. Всем известно, что он с ума сходит по мальтийским рыцарям.

Она настойчиво повторила:

— Не беспокойтесь так. Вам надо расслабиться. Вот еще что, не хотите ли выпить со мной пунша?

— Никогда не пила ничего подобного.

— Хотите сказать, это напиток не для дам? А вот и нет! В Англии я всякое повидала и попробовала. Наш повар Карем восхитительно готовит его из ямайского рома и лимона. Кроме прочего, Морису подарили очень занятную штучку для выжимания лимонного сока!

Пойдемте, я покажу ее вам. Она вся золотая, только ручка у нее из слоновой кости.

Хотя все внутри подсказывало мне, что не стоит поддаваться на уговоры мадам Грант, я была такая подавленная и растерянная, что приняла напиток Карема. Пунш не столько расслабил меня и успокоил, сколько затуманил сознание. Он был вкусный и очень крепкий; под его влиянием я даже стала снисходительнее относиться к Келли. Сидя в креслах на террасе, выходящей окнами в сад, вдыхая сладкие ароматы жасмина и потягивая пунш, мы несколько часов кряду проболтали о всяких пустяках. Алкоголь и ей развязал язык: она призналась мне, что играет на бирже и имеет много собственных денег благодаря советам банкира Клавьера, который частый гость в их с Талейраном особняке.

Это имя заставило меня насторожиться, но опьянение было слишком сильное, чтобы я сделала определенные выводы.

— Почему Клавьер помогает вам? — спросила я тупо, сжимая в руках бокал с горячим напитком. День был прохладный, ветреный, и чувствовать тепло пунша было приятно. Хотелось спать.

— О, они большие друзья с Морисом. Большие друзья… Раньше ссорились, а теперь между ними нет и следа вражды. Деньги — они ведь превыше всего… Господин Талейран жаждет создать себе громадное состояние. Он так и говорил, когда стал министром у Бонапарта: «Вот, должность у меня уже есть… теперь мне нужно сколотить состояние. Громадное состояние! Грандиозное состояние! Э-э-э!»

Она слегка передразнила своего любовника, подражая его интонациям. Я моргнула, отставляя бокал в сторону. Все это мне не нравилось. От Мориса я прежде не слышала таких жарких заявлений о деньгах. Но Келли знала его лучше, разве не так?

— Они вместе с Клавьером замышляют что-то, — бормотала мадам Грант едва внятно. — Это еще те фокусники! Ждут не дождутся, когда Бонапарт уедет в Италию. Может, даже надеются, что там его грохнут австрийцы, и тогда они здесь, в Париже, возьмут себе всю власть.

Она отхлебнула пунша и сказала довольно развязно:

— Если даже это случится, Талейран женится-таки на мне. Я столько о нем знаю, что он побоится меня сердить, черт возьми!..

Мне показалось, что будет лучше прервать этот поток откровенности и поразмыслить над услышанным в одиночестве. Я поднялась к себе и попыталась собрать мысли в кучу, но после такого количества выпитого это было непросто. Тревога с необыкновенной силой мучила меня, удвоенная еще и тем, что я ничего не могла предпринять. Особенное беспокойство вызывали слова Келли о том, что Талейран и Клавьер — «большие друзья».

Ну да, я знала об этом и раньше. Клавьер в ресторане Фраскати признался мне, что именно записка Талейрана, написанная карандашом и переданная через дворецкого, спасла его от внезапного ареста и позволила подготовиться к следственным действиям, уничтожить компрометирующие бумаги. Я допускала, что министр и банкир связаны обоюдной выгодой. Но сейчас, возможно, эта выгода простирается в политические сферы и ей подчиняются все дела министра, даже личные?

«Чушь, — подумала я, пытаясь отбросить опасения. — Талейран не предаст меня! Какой ему прок? Он не выдал меня Бонапарту, не выдаст и банкиру. В конце концов, это было бы слишком гнусно… Проклятье, но он так много знает обо мне! Особенно — о моих девочках. Он даже видел их. Это скверно. Очень скверно!»

Я застонала от огорчения, зарываясь лицом в подушки. Впрочем, искать какой-то выход у меня сейчас не было сил. Алкоголь так разморил меня, что я провалилась в сон. Хозяйка дома наверняка тоже уснула, поэтому никто не будил меня ни к обеду, ни к ужину.

Когда я проснулась, в окно уже заглядывала луна. Было полнолуние, и желтый луч ночного светила, проникая сквозь щель в портьерах, наполнял комнату жутким светом. Издалека доносилась колотушка кладбищенского сторожа. Мне показалось, кто-то прикоснулся к моей щеке. Испуганная, я вскинулась на подушках и чуть было не закричала от страха, увидев фигуру какого-то человека в кресле рядом с моей кроватью.

Это был Талейран.

— Ну-ну, — примиряющим тоном сказал он. — Спокойнее, моя дорогая. Это всего лишь я. Ваш давний друг.

Мне стало стыдно за свой страх. Я села, спустила ноги с постели, пытаясь придать себе подобающий даме вид. Но, с другой стороны, что заставило Мориса так бесцеремонно войти ко мне? То, что я нахожусь под его кровом, — разве это повод без предупреждения посещать меня в спальне?

— Господин министр…

Он предвосхитил мои вопросы.

— Я вошел таким бесцеремонным образом, потому что близится час нашего расставания, мадам. Бонапарт утром выезжает в армию, и уже завтра к вечеру у вас на руках будут необходимые документы. Вы сможете выехать в Бретань уже послезавтра. Таким образом, мы… э-э, теряем друг друга на неопределенное время. Может быть, даже навсегда.

— Почему теряем? — улыбнулась я, нисколько не разделяя его грусти. — Мы останемся приятелями, я буду писать вам.

— Все это так, но видеться мы уже не сможем. Я привык отправлять вам записки каждые пару дней, едва встав с постели, но кто мне теперь ответит на них? — Улыбка сожаления скользнула по губам министра. — Так вот… я хочу спросить: стоит ли все это свеч, сердце мое?

Помолчав, он уточнил вопрос:

— Зачем все это? Куда вы бежите? И что самое главное — кто вас там ждет?

Ему не надо было объясняться подробнее. Я прекрасно поняла подтекст: Морис просил меня еще раз подумать над тем, что я собираюсь предпринять. Это была еще одна атака на мой брак и на Александра, к которому министр всегда относился с осуждением. И хотя я десятки раз уже давала ответ на этот вопрос, ему, очевидно, этого было недостаточно.

— Да-да, сейчас решается ваше будущее, — сказал он, будто угадав мои мысли. — Дороги назад уже не будет. Свой долг перед мужем вы выполнили с лихвой, мадам. Не будет преувеличением сказать, что благодаря вам и вашей переписке со мной он сохранил голову. Но нынче пробил решительный час. Час выбора… Если вы бежите, откажете Республике в примирении сейчас, когда она протянула вам руку мира и благополучия, второго шанса уже не будет.

— Ну, а что вы мне предлагаете, сударь? — спросила я. Во рту у меня пересохло. — Я просила у вас только бумаг…

— И я дам вам их, потому что не предаю своих друзей. Я дам вам их, как когда-то, в разгар террора, дал их своему другу Бомецу и спас его от гильотины. Но на что они вам, мадам?

— Не понимаю… Неужели вы думаете, Морис, что я могу остаться в Париже после ссоры с Бонапартом? Он сотрет меня в порошок!

— Какая ерунда!

Этим энергичным возгласом он заставил меня замолчать. С необычной для его тела энергией он поднялся с кресла, прихрамывая, подошел к постели и, прежде чем я успела запротестовать, сел на ее краешек.

— Неприязнь Бонапарта — это прискорбно, конечно, но, в сущности, этим можно пренебречь. Не так уж он важен. Те силы, которые вознесли его наверх, могут его и низвергнуть. Найдется другая шпага для Республики, может, менее талантливая, но и менее своевольная. Так что я полагаю, что смогу защитить вас, если вы останетесь в Париже…

Я не верила своим ушам.

— Бонапарт — не важен? О каких силах вы говорите, Морис? На Бонапарта молятся сейчас все французы, как на Бога!

— О, что значат эти французы? Главное, кто принимает решения в столице. Со времен революции стало абсолютно ясно, что народ в общей массе весьма инертен. Настолько инертен, что может принять любого правителя, которого выдвинут деятельные и просвещенные люди. — Поймав мой недоумевающий взгляд, он осекся. Потом добавил: — В сущности, я хочу сказать, что враждебность первого консула можно пережить. Все на свете меняется, кроме Франции.

— Франция меняется тоже, не обольщайтесь. С каждым таким Бонапартом она теряет частицу себя.

Между нами повисло тягостное молчание. Я не вполне понимала, о каких силах ведет речь Талейран. Должно быть, о тайных масонских силах того страшного переворота, который мы пережили, который унес в могилу монархию и воздвиг на ее руинах новую, «просвещенную» Францию. К ним имел отношение мой второй муж Франсуа. Тайные силы использовали его и казнили, когда пришло время. Должно быть, эти силы так могущественны, что подобным образом могут поступить и с Бонапартом. Талейран знает, о чем говорит, — он сам к ним причастен. И, честно говоря, это вызывало у меня такую оторопь, что меньше всего склоняло остаться в этой новой Франции.

Однако и говорить все это вслух я не хотела. Как не хотел и Морис подробнее распространяться на эту тему. Он только сказал — глухо и огорченно, поймав мою руку своей непривычно горячей рукой:

— Вы хотите быть с мужем. Любовь я могу понять. Но есть и здравый смысл. Должны же вы увидеть, наконец, что его битва проиграна?

Я все еще молчала. Морис с какой-то смесью торжества и пренебрежения в голосе уточнил:

— Он обречен быть изгоем. Ему ничего не светит… э-э, даже в Англии. Бурбоны вымрут, вместе с ними вымрут и остатки аристократии, как мне ни прискорбно это осознавать. Что толку быть заодно с ними? Умные люди, вроде меня и вас, должны думать о том, как жить дальше.

— Несколько недель назад, когда вы уговаривали меня быть представленной первому консулу, вы иначе отзывались о Бурбонах, — горько усмехнулась я. — Вы говорили о них с почтением.

— Только потому, что мне дороги лично вы, сердечко мое. Я готов на многое, чтобы удержать вас от ошибки…

Он поднес мою руку к губам и прижался к ней страстным, горячим поцелуем. Обычно бесстрастный и выдержанный, Талейран сам не себя не был похож сейчас; кажется, еще миг — и он попытается обнять меня, прижмет к себе, начнет гладить волосы, поцелует в губы. По крайней мере, его взгляд был устремлен именно на них. Я внутренне напряглась. Что с ним происходит? Конечно, в моей памяти навсегда останется та ночь страсти, когда мы принадлежали друг другу. Однако раньше мне казалось, что Талейран достаточно благоразумен, чтобы понимать: все это — в прошлом. Я столько раз говорила ему о своей любви к Александру! Теперь приходилось признать, что, несмотря на мои слова, в душе Мориса жили самые неожиданные надежды. Он, похоже, даже рад не отдавать меня Бонапарту — при условии, что сохранит для себя…

— Я не мастер любовных признаний. Я скорее мастер остроумия, язвительного слова. Это — маска, которую мне пришлось надеть на себя еще в детстве, чтобы избежать страданий, чтобы… направить интерес любопытной публики от моей ноги к моему уму. Маска стала моим вторым лицом, и я не сказал бы, что мне это… э-э, не нравится. Но можно ли жить одной лишь насмешкой?

— У вас есть Келли, — вырвалось у меня.

— Ах да. — Он вздохнул, все так же не отпуская моей руки. — Келли, конечно… Но на самом деле я мало к кому привязан. Я очень любил свою прабабушку, мадам де Рошешуар. Родители отправили меня к ней, когда мне было четыре года, — одного-одинешенького в дилижансе. Я ехал туда шестнадцать дней. Но этот ужас того стоил, потому что из дилижанса я попал в руки самой доброй и сердечной женщины, которая только была на свете.

Он усмехнулся:

— До сих пор помню, как по воскресеньям, после мессы, она принимала крестьян у себя в замке. Она, эта аристократка, имела дар целительства и щедро раздавала беднякам пучки лекарственных трав, которые пахли так сладко и приятно. Я сидел у ее ног, а она гладила меня по голове…

— Вас любят женщины, — прервала я его. — Не преувеличивайте, Морис! Родители обошлись с вами холодно, но ваша жизнь сложилась не так плохо, лучше, чем у многих!

Мой возглас словно заставил его очнуться. Он тряхнул светлыми волосами, глубоко выдохнул воздух.

— Женщины, конечно, любят меня, но далеко не всех люблю я. Взаимную любовь я имел счастье познать лишь однажды, но та возлюбленная в конце концов оставила меня, потому что я был епископом и не мог вступить с ней в брак. Она нашла свое счастье с другим мужчиной, португальским графом.

Он деликатно не называл имя этой женщины, но я догадывалась: речь шла об Аделаиде де Флао, с которой Талейран до революции жил почти одной семьей, игнорируя присутствие в квартире старого и глухого маркиза де Флао. Поговаривали, у Аделаиды даже родился от тогдашнего епископа сын, о котором Талейран заботился. И еще говорили, что вскоре после возвращения во Францию из эмиграции он сватался к маркизе де Бюффон, но та отказала ему, поскольку не могла помыслить о браке с бывшим духовным лицом.

Я подметила, что подобные речи Талейран ведет со мной уже не впервые. Совсем недавно, на террасе Мальмезона, он тоже с сожалением отзывался о своем одиночестве и обреченности на безбрачие. Но тогда я никак не могла воспринять его вздохи на свой счет. Мне казалось, он просто ворчит по поводу требований Бонапарта жениться на опостылевшей ему мадам Грант…

— Ваше прошлое закрывает вам путь к обычному семейному счастью, — сказала я. — В свое время вас обстоятельства принудили к духовному поприщу. Но в мире вообще мало счастья. Положа руку на сердце, можете ли вы сказать, Морис, что никак никогда не воспользовались преимуществами своего сана?

Он отпустил мою руку. Тень скользнула по его лицу.

— Вы намекаете, мадам, что я должен вспомнить о выгодах, которые принесла мне в свое время сутана, и довольствоваться тем, что имею?

— Вы имеете не так мало, мой друг, — сказала я довольно колко. — Было бы слишком большой роскошью получить от жизни абсолютно все.

Мой тон был холоден, а в тоне прозвучало легкое осуждение. Может быть, и не стоило так говорить, но я была полна решимости прервать его излияния, пока он не договорился до чего-то уж очень интимного. Я прекрасно видела, к чему министр клонит: он выбрал момент, когда я особенно уязвима, когда мне предстоит принять важное решение, чтобы склонить меня остаться в Париже и быть с ним. Что это было бы за положение у меня — неизвестно, но Талейран хотел, чтобы я не уезжала. Разве что признания в любви не прозвучало… И слава Богу! По крайней мере, у Мориса хватило ума не нарываться на прямой отказ.

Решение уехать я приняла уже давно. И хотя в моей душе было довольно сочувствия к несчастному детству Талейрана, я не думала все же, что весь мир должен теперь быть в ответе за его юношеские злоключения. Бывают судьбы и похуже.

— Вы резки, — сказал он уже своим обычным тягучим тоном. — Вы даже не позволили мне договорить до конца. А ведь у меня было предложение, которое вам, Сюзанна, возможно, стоило бы выслушать…

Клавьер совсем недавно обратился ко мне почти с такими же словами. Тоже намекал, что мое положение — трудное, и поэтому не стоит разбрасываться помощью сильных мира сего. Это заставило меня вспылить. До чего я докатилась: мужчины наперебой предлагают мне поступить под их покровительство, иначе говоря — на содержание! Ну, Клавьер — ладно, а от Талейрана я ничего подобного не ожидала!

— Я не готова быть вашим исповедником. Простите, Морис, — произнесла я резко. — А роль вашей сердечной утешительницы по праву сейчас принадлежит мадам Грант. Не смею оспаривать эту привилегию.

Он поднялся — бледный, ошеломленный, будто его холодной водой окатили. Я закусила губу. Мне было понятно, что я играю с огнем: обидев министра, я рисковала вообще не получить бумаг. И тем неприятнее для меня лично было сознавать, что он, как и Клавьер, как и ранее Бонапарт, пытался шантажировать меня, добиваясь своего!

— Итак, вы решили уехать, — произнес он деревянным тоном.

— Да. Так или иначе, Морис, с вашей помощью или без, но я уеду, даже потеряв все состояние. Мне нужно только забрать детей… и я присоединюсь к мужу. Деньги, которые вы потратили на меня, я вышлю вам — уже из Лондона, даю вам в этом слово принцессы де Тальмон.

Талейран слегка поклонился мне:

— Благодарю. Однако мне претят разговоры о деньгах в то время, когда я открываю свое сердце.

Он двинулся к выходу — уже невозмутимый, важный и надменный, как обычно, знаком показав, что более подробные объяснения ему не нужны. Подавленная, я проводила его. И когда закрывала дверь, заметила в полумраке галереи грузный силуэт Келли Грант.

Она видела нас. Видела, что Талейран выходит из моей комнаты в столь поздний час. Вот незадача! Эта дама наверняка будет ревновать. Впрочем, стоит ли думать о такой чепухе в моем нынешнем положении? На днях я уеду и не буду иметь к министру никакого отношения.

Ощутив облегчение от этой мысли, я захлопнула дверь, не сказав мадам Грант ни слова.

После этого мучительного разговора я не представляла себе, как буду общаться с хозяевами особняка на улице Анжу. Как было бы хорошо, если б Талейран передал мне документы через своего секретаря, скажем, Лабори! И судьба будто откликнулась на мои пожелания, по крайней мере, в первой их части. Весь следующий день роскошный дом министра был пуст: сам министр отсутствовал — очевидно, в отсутствие Бонапарта нащупывал бразды правления. У него снова возникли какие-то дела с русским посланником, связанные с освобождением шести тысяч пленных русских солдат, участников знаменитого похода Суворова, — освобождением самым почетным, без всяких условий, с регалиями и знаменами, что являлось невероятным актом доброй воли по отношению к России.

Так что дел у Талейрана действительно было по горло. Самое странное, что не показывалась и Келли, избавив меня от своего надоедливого присутствия. О ней говорили, что она больна и дожидается в постели доктора.

Я считала часы до вечера и строила лихорадочные планы: завтра, рано утром, едва бумаги будут у меня в руках, я брошусь к Буагарди и сразу после разговора с ним выеду из Парижа. Возможно, Александр еще во Франции, — обстоятельства могли вынудить его затаиться и подождать несколько недель перед отплытием, пока все не уляжется. Но, даже если мой муж уже покинул континент, я заберу детей из Белых Лип и с помощью связей Буагарди переберусь в Англию. Это мое решение было окончательным: я чувствовала, что с Францией меня, несмотря на всю ностальгию, уже мало что связывает.

Не беда, что в Туманном Альбионе идут дожди, и мои соотечественники часто болеют там туберкулезом. Даст Бог, эта напасть обойдет меня стороной, а что касается тоски по родине, то родина будет для меня там, где муж и дети. Сердце кровоточило, конечно, от мысли о расставании с Белыми Липами и замком Сент-Элуа, но жизнь уже научила меня: жизненные обстоятельства бывают жестоки, а человек вполне способен вить гнездо на новом месте, главное, чтобы родные люди были рядом с ним.

Тем более, что гнездо — Блюберри-Хаус — уже было почти свито. Туда переехала куча вещей из Белых Лип, многие предметы роскоши, музыкальные инструменты, некоторая мебель. Конечно, я теряла всякую надежду быть богатой — конфискованное во время революции имущество вернуть не удастся, и разъяренный Бонапарт может отобрать и что-то из имеющегося. Но и бедным семейство дю Шатлэ не будет — благодаря щедротам английского правительства, службе Александра и его же индийским приобретениям.

Так что все складывалось удачнее, чем можно себе представить… Лишь бы Александр принял меня и забыл нашу размолвку! Мне было стыдно за нее, потому что события доказали его абсолютную правоту, так же, как мою полную легкомысленность.

Вещей у меня не было, собирать было нечего, и я не могла отвлечься от волнения даже за сборами. Я бесцельно бродила по дому, ломая пальцы и обдумывая будущее, а потом точно так же сновала по своей комнате, ожидая известий.

— Господин министр еще не вернулся? — осведомлялась я у пожилой Шарлотты, давно знакомой мне экономки Талейрана.

Она церемонно поправляла очки на носу и отвечала враждебно-уклончиво:

— Мадам, вас известят сразу же, как только господин министр вас позовет.

Однако вечером карета министра вернулась пустая. Я увидела ее, когда кучер проезжал мимо моего окна: экипаж отправился в каретный сарай, на постой, но хозяина дома нигде не было видно. Это показалось мне странным. Уж не случилось ли чего-то непредвиденного? Неужели что-то могло помешать всесильному Талейрану сегодня, когда Бонапарт покинул столицу?

Может, он задержался где-то и вернется в чужом экипаже? Но зачем было отпускать собственного кучера?

После вчерашнего разговора с министром у меня были основания опасаться какого угодно подвоха. Талейран вряд ли мог предать меня Бонапарту теперь, когда первого консула не было в городе и вообще многие ставили под вопрос его возвращение. В этом предательстве уже не было смысла. Но вдруг он оскорбился до такой степени, что изобрел что-то другое? Эта дружба с Клавьером… О Господи! Только бы два эти человека не составили альянс против меня!

Звеня зубами, я убеждала себя успокоиться. Да, Талейран знает, что Клавьер — отец Вероники и Изабеллы, но ему ничего не известно о том, что банкир в последнее время всерьез озаботился своим отцовством. По идее, он считает, что банкиру нет до девочек дела. Правда, раньше он прозорливо советовал мне прятать их от Клавьера, полагая, что банкир, узнав об отцовстве, причинит мне немало беспокойств. Да, именно так… Но с тех пор столько воды утекло! И я, слава Богу, рассказывая Морису о ссоре с Бонапартом, ни словом не упомянула о разговоре с банкиром на постоялом дворе госпожи Розен!

Кроме того, использовать детей — это такая низость, что я ее и предполагать не могу! Талейран не способен на такое, разве не так?

Поздним вечером, когда моя тревога достигла апогея, в мою комнату постучали. Я бросилась к двери. Увы, это был не Талейран и даже не его секретарь Лабори, как я воображала. На пороге стояла угрюмая Келли, облаченная в шелковый халат.

— Извините за поздний визит, — сказала она бесцеремонно, — но я хочу внести ясность в ваши дела, мадам. Это должно остаться между нами, конечно.

Высокая и дородная, она надвинулась на меня, и я была вынуждена посторониться, чтобы дать ей войти. Только бы это была не сцена ревности! Все это было совершенно лишнее…

— Господин министр по каким-то причинам еще не вернулся, — вопросительным тоном сказала я, провожая ее до кресла.

Она саркастически усмехнулась.

— Как же! Талейран давно дома.

Я чуть не подпрыгнула на месте от неожиданности.

— О Господи! Почему же он медлит? Почему не несет мне…..

— …не несет вам ваши бумаги, хотите вы сказать? Ну, этот вопрос занимает и меня. А министр давно дома. Он вошел в особняк со стороны кладбища. Там есть черный ход, которым он всегда пользуется, когда не хочет, чтоб его заметили.

Она уселась в кресло и глядела на мое замешательство гордо, с высокомерным наслаждением.

— И гости его так же, бывает, приходят, — добавила Келли самодовольно. — Так-то, мадам! Важные гости…

Она сказала это с таким большим значением, что страшная догадка стала закрадываться в мое сознание.

— Вы попали в западню, мадам, и получите совсем не то, чего ждете.

Пытаясь сохранять самообладание, я села у камина напротив нее. Несколько мгновений помолчала, собираясь с мыслями. Келли пришла не просто так: она, конечно, что-то знает. Она всей душой хотела бы, чтобы я уехала. Стало быть, если она в порыве тупой женской ревности еще не вцепилась мне в волосы и не устроила скандал, у нее, возможно, есть способ мне помочь. Ведь выдворить меня из Парижа — в ее интересах…

— Кто у него? — спросила я кратко, имея в виду министра.

— Сейчас? Сейчас у него Клавьер. Они воркуют в тайной гостиной, как голубки.

Она любезно улыбнулась, показав крупные белые зубы:

— Если вам угодно, могу вам их показать. Есть у меня местечко, откуда все видно.

От того, что она мне сказала, у меня все похолодело внутри. Сбылись мои худшие предчувствия! Талейран не выдал меня Бонапарту, но плетет вокруг меня иную паутину, задействуя своего «друга» Клавьера. Вот только зачем ему это? Неужели из-за денег? Неужели он просто продал меня? Но, Боже мой, как же это мелко… Или…

Келли будто угадала мои мысли:

— Да-да, бедный Морис просто сбрендил, изобретая способы удержать вас в Париже. Зачем вы ему сдались — ума не приложу. Неужели он допускает, что я отпущу его? Что за идиотизм! Я не уступлю своего места в этом доме ни одной даме на свете, будь то принцесса или герцогиня! Если уж на то пошло, то я тоже могу стать принцессой. Одна гадалка однажды напророчила мне такую судьбу — быть знатной дамой. Так что я охотно помогу вам сбежать. Это мне на руку.

Она прищурилась:

— Вы ведь тоже не имеете ничего против побега из этого дома? Я не ошиблась в вас?

— А что он задумал? — спросила я негромко, не ответив на ее вопрос. — Какой способ задержать меня выбрал?

Мадам Грант озабоченно потерла переносицу:

— У вас есть дети, не так ли?

— Да… Два маленьких сына и дочери-близнецы…

— Дочери-близнецы! О-о, моя дорогая, вот-вот. О них-то и шла речь, насколько я могла понять, пока их слушала. Банкир — их отец, выходит?

— Это он так думает, — сказала я сдавленным голосом.

Мадам Грант издала смешок:

— Добрая половина француженок душу бы продали за то, чтоб заполучить такого богатого отца для своих детей. А вы, стало быть, отказываетесь? Ну, да это и не важно. Важно, что банкир сам себя считает их отцом… Душка Талейран рассказал ему все, что знал об этом, и благословил на подвиги отцовства!

Помолчав, она деловито подытожила:

— Видно, он думает, что, если дочерей у вас отберут, это задержит вас во Франции. Хитрец! У него могло бы все получиться, не будь я еще хитрее…

Потрясенная до глубины души, я встала. Прошлась по комнате на трясущихся ногах. Только сейчас мне стало ясно, какая черная опасность нависла над моими детьми. Вероника и Изабелла… Там, в далекой Бретани… Между ними и мной путь длиной в пять дней, многие лье дороги! Я могу лишиться их навсегда. Если завтра утром Клавьер, получивший с помощью Талейрана подтверждение своего отцовства, пошлет туда своих людей, уже очень скоро мои девочки окажутся под его опекой. И не будет способа вырвать их из рук этого влиятельного богача!

«Талейран, — подумала я в ярости. — Будь ты проклят! Хромой дьявол, дух из преисподней! Так не поступал со мной ни один мужчина. Нужно иметь поистине извращенный ум, чтобы воздействовать на женщину, используя ее детей! Будь проклята такая любовь!»

Меня захлестнул ужас. Скорее всего, Келли не обманывает: она не могла выдумать эту историю, потому что не владела необходимой информацией. Информация могла поступить ей только из подслушанного разговора между Талейраном и Клавьером… А можно ли подслушать что-то еще?

Я резко повернулась к мадам Грант. Глаза у меня были расширены, как у кошки:

— Ведите. Ведите меня туда, куда вы говорили.

Она с готовностью поднялась:

— Вот это правильно. Нужно знать планы своих врагов.

— Они не разошлись еще?

— Нет! Им спешить некуда, вы — в их руках. Так что они проболтают до поздней ночи под добрый виски и партию в картишки. Взяв меня за руку, Келли убедительно и властно проговорила:

— Вам надо будет бежать отсюда даже без всяких бумаг. Если, конечно, вам дороги ваши детки. Клавьер — парень не промах. А наш добрый Морис просто промурыжит вас здесь, обещая документы, и снимет все сливки с ситуации. Это в его духе.

— Никогда не подумала бы о нем так, — пробормотала я в отчаянии.

Она взглянула на меня весьма снисходительно:

— Вы просто очень плохо его знали.

Предупредив меня, что лучшим нашим союзником является тишина, она длинными коридорами провела меня на нижний этаж, в библиотеку с высоким потолком. На многочисленных массивных полках здесь пылились тысячи старинных книг — особняк де Креки славился своим книжным собранием, которое чудом уцелело в годы революции. До иных книг на верхних полках можно было добраться, только приставив к стене специальную лестницу на колесиках, с удобной площадкой наверху. Туда Келли и пригласила меня взобраться.

— Давайте, мадам, почитаем! Ха-ха, к слову, именно оттуда, с той полки, я и взяла этого проклятого «Робинзона Крузо» вместо «Путешествия в Египет»…

Под ее весом лестница скрипела. Я последовала за ней, стараясь двигаться как можно тише. Я уже догадывалась, что там, наверху, Келли устроила себе наблюдательный пункт — наверняка продырявила дырку в стене, чтобы знать все тайны министра, которого уже считала своим благоверным навеки. Так оно и было: мадам Грант привычным жестом отставила с одной из полок толстые фолианты в сторону, и за ними открылось маленькое окошечко. Глянув в него, я чуть не вскрикнула: отсюда, сверху, можно было прекрасно обозревать соседнюю комнату — маленькую гостиную, обитую красным бархатом. За лакированным столом сидели двое — Талейран и Клавьер, и лениво перекидывались в карты; на приставном столике рядом с ними красовались хрустальные графины с вином и поднос с великолепными фруктами — крупная земляника, дольки ананаса и апельсина… а в целом это все выглядело настолько близким — чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, что я испугалась, как бы они не заметили меня, и подалась назад.

— Не бойтесь, — прошептала мадам Грант. — С той стороны оконце слегка прикрыто лепниной. Они ничего не заподозрят. Но кричать, конечно, не надо.

Кричать я и не собиралась. Мне хотелось расслышать хоть что-то из их разговора, чтобы конкретнее представлять планы Клавьера, но о моих детях собеседники не говорили. Я слышала обрывки фраз, касающихся итальянской кампании и неожиданной сильной тяги Бонапарта заключить союз с Россией, потом Клавьер, как всегда, упомянул о своих пиастрах и стремлении выбраться за серебром в Мексику, — на это Талейран ему ничего не мог ответить… Я в отчаянии обернулась к Келли:

— Когда вы подслушивали их, что они собирались делать?

— Выехать в Бретань немедленно. То есть, конечно, Талейран собирался под всякими брехливыми предлогами задержать вас здесь, а Клавьер тем временем отправился бы на запад…

— Самолично?

— Этого я не поняла, — честно сказала Келли. — Вряд ли бы он поехал сам. Зачем? У него достаточно слуг. Привезти малолетних детей в Париж — не сложная задача.

Я и сама это понимала. Защитить нас в Бретани сейчас некому. Шуаны разгромлены, Белые Липы под контролем синих. Но, Боже мой, как же мне опередить этого негодяя? Даже сбежав от Талейрана, я не в силах покинуть Париж без документов.

— Вам нужно уехать, — настойчиво шептала мадам Грант, обдавая мое ухо жарким запахом мускуса. — Если, конечно, вы не желаете сделаться игрушкой в их руках… У вас нет, совсем нет способов влиять на этих господ, а они отнюдь не так просты, как может показаться. То, что они говорят о любви, — это все можно пропускать мимо ушей. Чтобы уживаться с ними, нужно иметь на них кое-какие другие рычаги влияния…

Я внимательно посмотрела на нее. Она уже не казалась мне такой глупой, как я думала раньше. Несмотря на свой конфуз с «Робинзоном Крузо», в важных для себя вещах Келли разбиралась хорошо.

Мне стало понятно, почему Талейран живет с ней и не выгоняет, несмотря на отсутствие взаимных чувств: мадам Грант, эта индеанка [69]-авантюристка, обрела над ним большую власть благодаря знанию многих нелицеприятных секретов. Он опасался ее… и старался не злить, чтобы она не устроила скандала и не разболтала ничего об его дипломатических махинациях, финансовых сделках и тайных сговорах.

«Так ему и надо, — подумала я с яростью. — Это именно то, чего этот хромой лицемер заслуживает! Только самый последний негодяй мог рассказать Клавьеру о том, что Вероника и Изабелла — его дети… Так воспользоваться моим доверием! Ну, ничего… Келли Грант станет хорошим наказанием для него, когда сделается госпожой Талейран! Он еще будет прятаться от стыда в чужих гостиных, имея такую жену…»

В том, что Келли рано или поздно добьется желанной цели и станет законной супругой бывшего епископа, я почти не сомневалась. В конце концов, если и должна была найтись в мире женщина, готовая выйти замуж за священнослужителя-клятвопреступника, то она должна быть именно такой, как Келли, чтобы брак с ней был одновременно и наказанием.

— Келли, как я понимаю, вы хотите помочь мне… — начала я шепотом.

Она кивнула, выражая полную готовность действовать.

— В Париже есть один человек, к которому я могу обратиться. Это граф де Буагарди, он живет на улице Монблан. Я сейчас напишу письмо. А вы…

— Я сделаю все, чтоб его передать! — горячо заверила она меня.

— Да, — сказала я, чувствуя некоторое облегчение от того, что Господь в эти минуты послал мне хотя бы такую квазиподругу. — Вы передадите его ему как можно скорее.

Келли получила от меня письмо и, по-хозяйски спрятав его за корсаж пеньюара, еще раз заверила меня, что передаст его по адресу как можно быстрее. Я, впрочем, ни капли в ней не сомневалась: не в ее интересах было, чтобы я задержалась в доме на улице Анжу. Я написала графу, что нуждаюсь в его поддержке, — он наверняка мог знать способы покинуть Париж без документов, ведь именно так совсем недавно исчезли из столицы и мой муж, и его друзья. В Париже действует разветвленное роялистское подполье, для которого проход через городские заставы — пустяк. И хотя Буагарди поклялся Бонапарту, что будет вести жизнь частного лица и забудет прошлое, я была уверена, что роялистские связи он не растерял.

Должно быть, надо было так поступить с самого начала — обратиться к старому, проверенному другу. Но кто же знал, что Талейран окажется таким дерьмом? Я и его, мерзкого лицемера, по наивности считала верным и надежным другом! В прежние времена он не раз выручал меня. Но времена, видно, изменились, а Талейран остался прежним — предателем, способным на все ради своей выгоды. И то, что он примешал в дело еще и свои личные чувства, лишь добавляло цинизма этой истории…

Я чувствовала себя опустошенной и подавленной. Остановить Клавьера в его желании добраться до Вероники и Изабеллы становилось для меня неосуществимой задачей: даже если я уже завтра выеду из Парижа, мне не опередить его, если он будет спешить. Оставалась слабая надежда на то, что торопиться он не будет, и какие-то дела отвлекут его от попытки немедленно расквитаться со мной посредством своего отцовства. О, если бы можно было попросить помощи у Александра! Возможно, он единственный человек, который мог бы остановить Клавьера чисто физически, пистолетом или шпагой. Он пошел бы на это, чтобы защитить меня и дочерей… тем более, что дочери носят его фамилию. Но я была так неразумна, что отделила себя от Александра, а он и не подозревает, что банкир может возникнуть на горизонте Белых Лип с самыми коварными намерениями.

И это еще мое спасение, что не подозревает… если бы он знал, что я поддерживаю какие-то отношения с Клавьером, даже переговорные… Пресвятой Боже, и думать не надо о таком варианте!

Меня угнетало сознание того, сколько тайн появилось между мной и мужем — и это несмотря на то, что мы пережили вместе за последние полгода. Несмотря на то, что он несколько раз рисковал жизнью для спасения меня и нашего брака. Его заслуга в рождении Реми Кристофа была чуть ли не равна моей собственной. За появление на свет сына он тоже едва не заплатил жизнью. И вот — в нашем союзе снова тайны, косые взгляды, недомолвки, охлаждение… Всегда ли так бывает у супругов? Самое ужасное то, что все это появилось во многом по моей воле!

«Как хотелось бы вновь оказаться под защитой мужа… — подумала я, бесцельно глядя в окно, за которым сгущалась тьма парижской ночи. — Пусть даже этот муж порой груб и порой пьет. Все равно, лучшего мужчины нет на свете. Нет более верного и более преданного… Он готов пожертвовать собой ради семьи. А я…»

От этих мыслей меня отвлек внезапный скрежет ключа в замке. Потерянная, я не сразу сообразила, что это значит. Неужели Келли снова явилась? Но ведь только светает. Вряд ли она стала бы посылать письмо, не дождавшись рассвета. И только потом, услышав чьи-то шаги, удаляющиеся от моей двери, я поняла: меня заперли.

Закрыли на замок снаружи!

Мгновение я стояла, как соляной столб, не в силах осмыслить все это. Что за чертовщина? Кто посмел?! Потом, подскочив к порогу комнаты, изо всех сил затрясла ручку двустворчатой двери. Так и есть! Я — под замком!

— Что происходит?! — крикнула я так громко, как только позволяли легкие.

Шаги человека, который запер меня, затихли где-то неподалеку. Казалось, этот негодяй прислушивается, ему интересно, что я сделаю, как отреагирую. В бешенстве я пнула дверь ногой, потом забарабанила кулаками в полотно двери, рискуя до крови разбить костяшки пальцев. Вся моя итальянская горячность в этот миг всколыхнулась во мне. Черт возьми, всему есть предел! Никто не вправе со мной так обращаться!

— Немедленно откройте! Проклятье! Не то я разнесу весь дом!

Шаги вернулись ко мне — шаркающие, семенящие, из чего я смогла заключить, что, вероятнее всего, это женщина. А потом я услышала и голос — скрипучий, надменный, с четкой артикуляцией:

— Прекратите, мадам! Для сумасшедших существует Сальпетриер[70]. И ваше положение таково, что вы вполне можете заслужить туда поездку!

Я узнала этот голос. Он принадлежал Шарлотте, пожилой экономке Талейрана. Она, казалось, всегда недолюбливала меня: чопорная ханжа считала, вероятно, что мне слишком везет по жизни, причем незаслуженно.

— По какому праву вы все это творите?! — вскипела я. — А ну-ка, откройте дверь! И марш за мадам Грант, живо!

— Я выполняю распоряжение его сиятельства, мадам, — высокомерно сообщила мне старуха. — Это его мнение: вам надлежит успокоиться. Что до мадам Грант, то несколько последующих недель она проведет в замке Бри. В долине Марны чудесный воздух, и мадам Грант будет не до вас.

Как во сне, в моей голове мелькнуло воспоминание: эта старуха уже один раз запирала меня! Это было три года назад, в доме Талейрана в Нейи. Тогда я тоже оказалась под замком — правда, всего на пару часов, не более, и было это вызвано тем, что министр принимал у себя любовницу, герцогиню Фитц-Джеймс. Ему не хотелось, чтобы мы с ней пересеклись. Эта старуха неукоснительно выполнила его приказ, да еще и нравоучительно отчитала меня в ответ на мое возмущение: «Вас заперли, потому что это было разумно. Вас заперли, потому что это было не-об-хо-ди-мо!»

— Чтоб ты пропала! — крикнула я, добавив к этому весьма грязное итальянское ругательство. Такими словами сыпал Бонапарт в моменты гнева. — Я выброшусь из окна, если меня не выпустят. Так и передай своему хозяину!

— Вряд ли это тот поступок, который может совершить мать семейства, мадам, — невозмутимо произнесла она, понижая голос. Очевидно, ей все-таки дали указание по возможности избегать шума, и она была довольна тем, что я уже не громыхаю кулаками в дверь. — Если вы разобьетесь насмерть, дети уже никогда не увидят вас. А если останетесь живы, то будете долго лечиться, и Сальпетриер надолго станет вашей обителью.

Я пришла в неистовство:

— Если я не выйду из этой комнаты, то никто и не войдет сюда! Посмотрим, есть ли у вас намерение заморить меня голодом!

— Как быстро меняются ваши угрозы, мадам! Однако морить вас голодом никто не собирается. Господин министр хочет только одного: чтобы вы успокоились.

— Проваливай ко всем чертям, старая ведьма! Причем вместе со своим господином министром!

Не помня себя, я подтащила к двери сначала одно кресло, потом другое, затем, поднатужившись, приволокла к этой импровизированной баррикаде софу. Откуда у меня только силы взялись? Ах да, еще затворы, которые изнутри! Надо их задвинуть. Отдышавшись, я дала себе слово: сюда действительно не войдут! И я не приму из рук этих мерзавцев ни воду, ни пищу, пока этот невиданный произвол не будет остановлен!

Все это я еще раз прокричала Шарлотте через дверь. Она выслушала меня, но ничего уже не ответила. Вскорости ее шаги затихли в глубине этажа.

Для меня было ясно, что миссия Келли провалилась. Неизвестно, успела ли она передать письмо Буагарди, — но, скорее всего, вряд ли. Когда мы с ней распрощались, была глубокая ночь, в такое время не посылают курьеров. Кто-то проследил за ее маневрами и передал информацию Талейрану. Так что Келли, несмотря на свою осведомленность, нынче почти такая же пленница, как я. Что там сказала старуха? «Мадам проведет несколько недель в замке Бри». Это был замок, который Талейран арендовал под Парижем, тоже славящийся, по иронии судьбы, своей библиотекой. Из здешней библиотеки мы подглядывали за колченогим лицемером, в тамошней — Келли будет отбывать свое заключение…

В общем, эту женщину в моем деле можно сбрасывать со счетов. Но что же тогда? Кто вообще в Париже будет знать о том, что я заперта в доме на улице Анжу?! Черт возьми, никто! Кроме Талейрана и Клавьера… Как это ни ужасно звучит, эти два проходимца могут сделать со мной практически что угодно. Меня не хватится даже Бонапарт… даже его мать, считающая меня родственницей! Впрочем, синьора Летиция в отсутствие сына была бы абсолютно бессильна перед этими двумя столпами Консулата.

Спустя пару часов лихорадочных метаний мне стало ясно, что придерживаться выбранной линии поведения будет довольно сложно. Без питья мне придется туго. К счастью, в комнате были остатки воды в графине, и страдания от жажды мне в ближайшее время не угрожали. Но на сколько этих остатков хватит? Впрочем, когда Шарлотта явилась с завтраком и поставила его на паркет под дверью, я сдержала свое слово и никак не отреагировала.

— Я принесла вам кофе, булочки, сыр и омлет, — сообщила она церемонно. — Если нужно будет что-то еще, пожалуйста, ставьте меня в известность, мадам. Я рядом. Вы можете позвонить в колокольчик. Но без фокусов, пожалуйста: ваше уединение охраняют верные господину министру лакеи.

Я не отозвалась. Если уж на то пошло, я с трудом могла говорить, — меня буквально душила ярость от сознания унизительности ситуации. Я — пленница какого-то хромого чиновника, епископа-расстриги! Можно ли представить что-то более гнусное? Нет, я не приму от него никакой еды!

В комнате был маленький узкий балкон — одной ногой ступить, и я то и дело выбегала на него, прикидывая, какое расстояние отделяет меня от земли. По случайности или умышленно, но в доме Талейрана меня с самого начала поселили на третьем, довольно высоком этаже. Попытаться спуститься означало подвергнуть себя риску сломать шею. Впрочем, я решила, что таки попытаюсь, — ночью, когда стемнеет. Если связать простыни, да еще привязать к ним парочку занавесок с полога кровати, получится веревка, которой вполне можно воспользоваться. О Господи, вот только в своей выносливости я была совсем не уверена! Во время беременности у меня было не так много физических упражнений, я давно не ездила даже верхом…

Но что же тогда предпринять? Как выбраться отсюда и добраться до девочек, которые вдруг оказались в опасности в таких, казалось бы, безопасных Белых Липах?

Еще можно было кричать с балкона, обращаться к прохожим на бульваре, бить стекла. Но у меня было чувство, что это принесет мало пользы: слуги Талейрана отвадят всех, кого привлекут мои крики, а слова Шарлотты о Сальпетриере почему-то не казались мне пустой угрозой. Возможно, Клавьер с Талейраном даже обсуждали такой вариант моего «успокоения». Завладев моими детьми, да еще и отправив меня в такое ужасное место, как Сальпетриер, можно будет управлять мною, как марионеткой, — я буду абсолютно на все согласна!

И снова, осознав это, я чуть не лопнула от злости. Как мне выбраться? Кого известить? Что там делают Джакомо со Стефанией? Почему не ищут меня, родственнички?!

После полудня, впрочем, для меня блеснул луч надежды. Показавшись в очередной раз на балконе, я увидела на противоположной стороне улицы Анжу, за оградой особняка, знакомую фигуру.

Это был Брике.

«Господи, благослови его! — восторженно подумала я, едва его узнав. — Благослови этого умного, преданного, невероятно хорошего юношу! Как он все-таки сметлив. Я всегда ценила это…» У меня радостно застучало сердце. Раз Брике здесь, я найду выход. Конечно, докричаться до него отсюда я не смогу, но я передам ему письменное сообщение. Да-да, именно так! И вообще, какое счастье, что нашелся в Париже хоть один человек, всерьез разыскивающий меня! Он наверняка приехал за мной в Мальмезон, как и было условлено, выяснил, что я со скандалом исчезла, вернулся в дом на площади Вогезов, но и там меня не обнаружил… Слава Богу, что он не сидел, как пень, а шевелил мозгами, прикидывая, где бы я могла оказаться! И слава Богу, что этот парень знает почти всех, кого знаю я…

Брике ходил взад-вперед по бульвару, то разворачивая газету, то складывая ее. Взгляд его время от времени устремлялся на особняк Талейрана. Дождавшись, когда он снова глянет в мою сторону, я замахала руками изо всех сил, пытаясь привлечь его внимание, и даже подпрыгнула от нетерпения и досады, понимая, что далеко не сразу, обводя взором отель, он остановит взгляд именно на моем окне.

Но это случилось! Он увидел меня и замер. Потом покачал головой с некоторым упреком: дескать, что же такое случилось, куда вы делись, ваше сиятельство?! Я сделала ему знак подождать. Он понимающе кивнул и, откинув фалды кучерского сюртука, уселся неподалеку на стул в одном из кафе.

Спотыкаясь, я кинулась в комнату, переворошила все полки бюро в поисках письменного прибора. К счастью, здесь были и чернила, и бумага! Громадными буквами, торопясь и ставя жирные кляксы, я начертила на большом белом листе лишь одно слово: «БУАГАРДИ». Этого Брике должно было быть достаточно, остальное он домыслит сам… Потом еще несколько раз обвела каждую из букв пером, нанося густой слой чернил, чтобы имя легче читалось. Я пританцовывала от жуткого нетерпения на месте, ожидая, пока чернила подсохнут. И, едва это случилось, ринулась на балкон, выставила свой плакат на обозрение Брике, вытянув вперед руки.

— Буаргарди! — крикнула я, заметив, что он с трудом разбирает написанное с такого расстояния. — Пресвятая Дева, умоляю, помоги мне! Брике! Граф де Бу-а-гар-ди!

Он плохо слышал меня. Нам мешали проезжающие по мостовой экипажи и прочий обычный шум улицы. И прочитать надпись ему долго не удавалось. Я готова была заплакать от досады… Но в какой-то миг его лицо просветлело. Наверное, он скорее услышал меня, чем прочитал то, что я второпях накорябала.

Брике улыбнулся мне, ободряюще махнув рукой: мол, все понятно, будет сделано! И уже спустя мгновение скрылся за углом улицы Анжу.

Теперь у меня появилась надежда на освобождение. Вся дрожа, я вернулась в комнату. В том, что Буагарди мне поможет, у меня не было сомнений, и после той бездны отчаяния, в которой я пребывала до полудня, это ощущение скорого спасения будто разом лишило меня остатков сил. Я устало села на постели. Господи, почему так кружится голова? Почему так дрожат руки?

Потом мне стало понятно: должно быть, это не только от волнения, но и от голода. Надо съесть хоть что-нибудь.

Кроме того, такая моя покорность усыпит бдительность тюремщиков.

Отдохнув с четверть часа и успокоившись, я раскидала в стороны свою баррикаду, отодвинула засовы и крикнула в дверь:

— Шарлотта! Принесите мне завтрак. Я хочу есть.

Она была где-то неподалеку, потому что отозвалась почти сразу:

— Что такое, мадам? Завтрак уже остыл и совсем невкусен. Может быть, принести вам обед?

— Несите все, что есть, — сказала я, мысленно прибавив к этим словам проклятие в ее адрес. — Я очень голодна!

— Давно бы так, мадам, — ответила она довольно, отправляясь исполнять поручение. — Вы поступаете благоразумно. Я расскажу об этом монсеньору, и через пару дней он готов будет с вами встретиться.

Тюремщик из Талейрана был неважный. В силу природной лени, а так же по неопытности, он допустил много ошибок: не поручил никому следить за мной с улицы, не приставил под окном стражу, довольствуясь услугами верной Шарлотты и нескольких слуг, которые охраняли меня под дверью. Решив в интересах дела отказаться от данного самой себе слова, я воспользовалась едой, которую мне предоставляли в этом доме, — все-таки задачи мне предстояли сложные, не стоило морить себя голодом. В том, что ночью покину эту постылую обитель рядом с кладбищем Мадлен, я уже не сомневалась.

Будет именно так. Я сбегу. Вероника с Изабеллой обретут хотя бы шанс на спасение!

Уже под вечер я увидела, как граф в компании Брике несколько раз прошелся по улице Анжу, поглядывая на мои окна. Я посылала им отчаянные знаки, показывая, что нахожусь под замком, и, кажется, была понята правильно. Бравый Жильбер приподнял шляпу, как бы успокаивая меня, а потом показал на часы, будто намекая, что надо подождать. Очевидно — подождать темноты. Я с жаром закивала. Сам Бог привел Буагарди в Париж, иначе бы мне не выбраться из этой передряги!

«А Талейран… О, какой гнусный тип! Как я не поняла — тогда, во время его последнего вечернего визита в эту спальню — что он принимает для себя окончательное решение: предать или не предать меня? Он даже не скрывал, сам говорил об этом! Он пустился в свои сентиментальные излияния, чтобы спровоцировать меня на откровенный ответ. Если бы я сказала «да», купилась на его посулы, он бы, возможно, не предал меня. По крайней мере, не стал бы вмешивать в дело детей. Но я, как глупая, прямо брякнула «нет», не захотела хитрить, и ему стало предпочтительнее продать меня Клавьеру, чтобы иметь хоть какую-то выгоду от отношений со мной…»

Когда стемнело, зашумел холодный, какой-то почти осенний, дождь. Молнии прорезывали темноту сада. Одетая, я забралась с ногами на постель, задернула полог, чтобы возможные соглядатаи думали, что я сплю. Около полуночи сквозь шум капель со двора донесся шорох. Подбежав к окну, я увидела, как мелькнули две темных тени внизу. Длинная садовая лестница взметнулась вверх и уперлась в стену под моим балконом. Увы, ее высоты не хватало — она не доставала до моего окна примерно на восемь футов[71]. Впрочем, для Буагарди это не стало препятствием для проникновения в комнату. Поднявшись по лестнице, которую внизу придерживал Брике, он ухватился за перила балкона, мощным движением подтянулся, перебирая руками, и уже спустя мгновение встал передо мной, обдав кучей брызг.

— Приветствую вас, мадам. Однако странное место для встречи, не так ли?

Его зеленые глаза азартно блестели.

— Очень странное! — сказала я в сердцах. — Не знаю, поняли ли вы это, граф, но Талейран взялся любой ценой задержать меня в Париже!..

— Я понял это. И безмерно благодарен за то, что вы разбавили мою нынешнюю обывательскую жизнь маленьким приключением.

Он шутил или вправду был доволен? Я решила не допытываться. Меня беспокоило другое.

— Как мне выбраться отсюда, сударь? Лестница не так длинна…

— Да, Брике позаимствовал ее у здешнего садовника, но она, как я и предвидел, мало нам поможет.

— А что же поможет? Что? — допытывалась я нервно.

— Есть одна вещица. — Буагарди, лукаво изогнув бровь, распахнул мокрый плащ и показал мне обмотанную вокруг его талии крепкую шелковую веревку. — Доверьтесь моему опыту. Перед вами человек, который покорял башни…

Он имел в виду свой прошлогодний побег из сомюрской тюрьмы. Тогда Буагарди с помощью веревки спустился с головокружительной высоты с пятьдесят футов. Правда, сорвался во время спуска и слегка поранился… Однако цели своей достиг — бежал, и синие его не поймали.

— Вы тогда спускались сами, — проговорила я испуганным шепотом, — а сейчас… как же мы двое…

— Доверьтесь мне, мадам. Я сделаю все, как надо, и в своих мускулах не сомневаюсь. Кроме того, по сравнению с башней Гренетьер третий этаж дома Талейрана — как рисовое зерно рядом с тыквой.

Он велел мне одеться. Пока я набрасывала плащ Адриенны и завязывала ленты ее же шляпки, граф объяснил мне свой план: он свяжет мне руки в запястьях, а я потом закину руки ему на шею, как кольцо. Он спустится по веревке вместе со мной, это займет считанные минуты.

— Это пустячная высота, мадам, а за углом нас ждет ваш экипаж.

— Мой экипаж? Я еще не сказала вам, у меня нет документов… и мне надо немедленно выехать из Парижа!

Буагарди внимательно посмотрел на меня:

— Что случилось с вами за эти дни, что все стало так плачевно? Впрочем, не надо, не рассказывайте. Сейчас нет времени говорить об этом. Давайте сосредоточимся на моем плане. Вы не боитесь?

Боюсь ли я? Я отчаянно замотала головой. Разве я могла бояться чего-либо тогда, когда моим дочерям угрожала опасность?

— Делайте, что считаете нужным, господин де Буагарди, и располагайте мною как угодно! — Я с готовностью протянула ему руки. — Связывайте! Я готова на все…

Буагарди действительно оказался мастером в деле побегов. Я даже испугаться не успела, как он ринулся вместе со мной в темноту ночи, обхватив ногами веревку. Дождь лил потоками; дрожа, я чувствовала, как струйки воды льются мне за шиворот и стекают по спине. Граф начал спускаться — уверенно, ловко, как настоящий атлет. В какой-то момент, когда по улице шла шумная компания, он даже завис на несколько секунд, не двигаясь. Я чаще задышала от волнения.

— Не беспокойтесь, — шепнул он мне одними губами. — У меня хватит сил провисеть так целый час. Но это не понадобится.

— Надеюсь, — пробормотала я невнятно. От него исходила сила, я чувствовала мощь его тела, и это вселяло надежду, но у меня самой довольно сильно болели связанные руки и я хотела, чтобы все это поскорее кончилось.

Шумная компания удалилась. Потом проехал одинокий ночной экипаж, и тогда Буагарди в считанные мгновения спустился вниз. Мои ноги почувствовали твердую почву, мокрая трава хлестнула по щиколоткам.

— Боже мой! — прошептала я, не веря, что вырвалась из плена. — Вы сделали это, сударь!

— Это было нетрудно. Поздравляю вас! Теперь вы свободны от этого ренегата.

Он осторожно снял мои руки со своей шеи, развязал их, помог мне растереть затекшие запястья.

— Вы были храбры, сударыня. Впрочем, иного я и не ждал от герцогини дю Шатлэ.

Из темноты вынырнула долговязая фигура Брике:

— Стоит ли так долго разговаривать, мадам? У министра вроде бы нет собак, но зачем испытывать судьбу? Пойдемте к экипажу!

Будто какая-то неведомая сила бросила меня к нему. Я обняла его так крепко, как только хватило сил:

— Спасибо тебе, Брике! Ты — мой спаситель! Я в который раз обязана тебе жизнью!

— Да почему жизнью? — Недоумевая, он пожал плечами. Несмотря на темноту, было видно, что от такого проявления моих чувств он залился краской. — Разве мы вызволили вас из тюрьмы? Всего лишь из городского дома…

— Действительно, — сказал Буагарди, сматывая веревку, — отчего столько драматизма, госпожа дю Шатлэ?

— Оттого… оттого… — Я запнулась, сама не зная, как объяснить Буагарди весьма щекотливую ситуацию, в которую я попала. Сказать ему, что Клавьер хочет забрать у меня дочерей? Но ведь это означало выдать семейную тайну. В Бретани все считали Веронику и Изабеллу дочерьми Александра, как же сейчас объяснить посягательства банкира на этих детей? Нет-нет, все это я не могла говорить вслух. Брике бы понял меня, Буагарди — вряд ли…

Паренек выручил меня и на этот раз — тем, что перевел разговор на другую тему и дал мне время подумать.

— Бежим к карете, не то совсем промокнем! — нетерпеливо повторил он. — Ваше сиятельство, набросьте капюшон! С вас скоро выжимать воду можно будет… Майские грозы — они коварны, можно простудиться так, что долго не встанешь! Знавал я одного почтмейстера, который окочурился после такой вот грозы!

Буагарди подал мне руку, и мы побежали по мокрой земле к калитке.

Уже в экипаже, который под управлением Брике наугад покатил по улицам Парижа, я ошарашила графа твердым заявлением о том, что не поеду ни в свой дом на площади Вогезов, ни в его квартиру на улице Монблан, ни даже в гостиницу — словом, никуда, ни по одному столичному адресу.

— Я должна уехать в Бретань сейчас же, немедленно! Положение таково, что я не могу терять ни минуты.

Буагарди смотрел на меня с удивлением:

— Но у вас же нет документов, мадам. Вы так говорили. У меня есть связи с роялистскими агентами в столице. Через несколько дней мои друзья могут сделать вам подложный паспорт, и вы спокойно…

— Нет! Нет! — вскричала я. Мне с трудом удавалось сдерживаться, истерические рыдания почти захлестывали меня. — Это мне… совершенно не подходит! Больше — ни дня задержки. Я должна выехать сию же минуту…

В отчаянии я даже сложила умоляюще руки:

— Прошу вас, граф! Помогите мне покинуть этот город, не дожидаясь бумаг. Ведь если у вас есть возможность сделать паспорт, у вас наверняка есть и способ миновать заставы. Я не ошибаюсь?

— Есть, — подтвердил Буагарди, хотя и несколько растерянно. — Но хотел бы понять: куда вы так торопитесь?

Правда уже готова была сорваться в моих губ — так мне хотелось его убедить. Но в последний миг я пересилила себя. Хотя все мои мысли сейчас были о дочерях, я сдавленным голосом сообщила, что должна исправить свои ошибки и догнать Александра.

— На кону стоит наш брак, Жильбер. Вы — наш друг, помогите же мне! Я наломала столько дров. Теперь, когда Александр уехал, я непременно должна забрать детей присоединиться к нему в Англии.

Он молчал. Было видно, что кое-что в этой истории остается для него непонятным. Но, вероятно, Буагарди в этот момент вспоминал об Авроре и о том, что я — его гипотетическая будущая теща. По крайней мере, в последнюю нашу встречу он был настроен решительно, хотел жениться.

— Или не в Англии, — добавила я с мукой в голосе. — Если бы удалось догнать герцога во Франции, это вообще было бы лучше всего…

— Англия, — медленно повторил граф. — Но почему вы так уверены, мадам, что…

— Что?

— Что герцог уехал именно в…

Он не договорил, будто какая-то другая мысль осенила его. Приоткрыв окошко в передней стенке кареты, Буагарди повелительно бросил:

— Отправляемся к отелю де Бирон, приятель.

— А что там такое? — беспечно осведомился Брике.

— Я покажу.

Рассвет занимался над Парижем. Утро застало меня посреди дороги в Медон. Отсюда, с холмистого плато, можно было видеть светлеющее небо над столицей, серые крыши домов, осененные бледно-розовыми лучами, плавающие в утренней дымке великолепные башни собора Нотр-Дам. Солнце поднималось над горизонтом ослепительно яркое, на него больно было смотреть, и это обещало теплый день. Воздух был чист и свеж, как и всегда в этой местности, которая считалась целительной, но в этот час я дышала с особым наслаждением — все-таки это был воздух свободы.

— Помнишь, Брике? Семь лет назад мы почти так же выбрались из Парижа и шли пешком в Бретань. Тогда была тоже весна…

— Март. Но мы шли тогда через Севр, — припомнил он, набивая табаком трубку. — И вышли через заставу, а не через пролом в стене.

— Тогда у нас были документы, хоть и подложные. А сейчас и вовсе ничего нет.

— Большая из вас затейница, ваше сиятельство! Но мне это в вас и нравится. — Он чиркнул огнивом, зажег трубку и, с наслаждением затянувшись, добавил: — Впрочем, и мне, и вам уже пора остепениться.

Уставшие, мы сидели на большом, поросшем мхом камне на обочине дороги. Неподалеку шумел мокрый после ночного ливня, дышащий сыростью Медонский лес. У меня страшно болели натертые в дороге ноги — туфли совсем не подходили для пешей прогулки на длинные расстояния, и, как я ни спешила, маленький отдых был просто необходим. Я так устала, что едва находила в себе силы отмахиваться от комаров, которые жужжали над нами. К счастью, крепкий табак Брике немного отпугивал их, и я не сетовала, что мой юный приятель курит.

На самом деле, если вдаваться в воспоминания, то убегать из Парижа нам с Брике пришлось уже дважды. Самым жутким был первый раз — весной 1793 года, когда мы спасались от террора. Как и сейчас, я рвалась в Бретань, к детям, не подозревая, что рвусь из огня в полымя: провинцию вот-вот должна была охватить кровавая гражданская война синих с белыми… По иронии судьбы, в моем сердце тогда жила любовь к Клавьеру. О Господи! К Клавьеру, от одного имени которого мне нынче плеваться хочется!..

Второй раз был поспокойнее — зимой 1795-го. Я везла с собой младенцев дочек, полагая, что впереди у меня — беспросветная нищая жизнь в глуши Бретани. Я не знала тогда, что мне суждена встреча с Александром. «Странно, — подумала я, вспоминая те дни, — как легко человек перестает ценить то, что ему дано! Я — неблагодарное существо. Брак с герцогом дю Шатлэ стал для меня подарком судьбы, о котором пять лет назад я не могла и мечтать, по сути, чудом. И вот, по истечении времени, я совсем перестала воспринимать это как чудо. Иначе как объяснить то затмение рассудка, в котором я перестала держаться за Александра двумя руками, убежала в Париж, поссорилась с ним?»

Буагарди ночью привез меня в дом своего знакомого, обитавшего неподалеку от Дома инвалидов. Этот человек жил в Париже под личиной заурядного торговца, но его маленькая бакалейная лавка примыкала к городской стене, которая именно в этом месте разрушалась и осыпалась. Тот, кто знал об этом проходе, мог без труда покинуть столицу. Хозяин зажег фонарь и провел нас через полутемное помещение, наполненное ароматами мокко и перца чили, к пролому в стене. Там мы с легкостью, которая могла бы вызвать у несведущего человека изумление, выбрались на свободу. Буагарди проводил меня по склону холма до дороги на Медон, снабдил небольшими деньгами, чтобы я, добравшись до постоялого двора, могла сесть в дилижанс. Мой собственный экипаж пришлось оставить в Париже, чтобы не засвечиваться с ним на заставе и не давать моим преследователям лишней наводки для поисков. Пусть лучше Клавьер с Талейраном теряются в догадках, куда я делась: осталась ли в городе, убежала ли…

— Вы уверены в том, что делаете, мадам? Идти пешком, подвергать себя опасности нападения со стороны каких-нибудь прощелыг…

На мой взгляд, нет никакой необходимости в таком большом риске, — сказал Буагарди мне на прощание.

Разумеется, он полагал, что я рвусь только к мужу, поэтому мое нетерпение казалось ему слегка безумным. Однако я не намерена была ни посвящать его в свои тайны, ни менять свои решения.

— Не будем говорить об этом, граф! Меня не остановить. Благодарю вас за то, что вызволили меня из клетки! Даст Бог, мы еще увидимся.

— Обязательно увидимся! — сказал он с нажимом. — Я хочу проведать мадемуазель Аврору. Помните, недавно вы обещали разрешить мне это…

Мысли об Авроре, похоже, занимали его постоянно.

— Я разрешаю, разумеется. После того, что вы сделали для меня, Жильбер, я вряд ли могу в чем-то вам отказать.

Я приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку.

— Спасибо! Пусть благословит вас Бог. Я рада буду стать вашей тещей, если так распорядится судьба!

Он едва услышал, что я сказала, сосредоточенно думая о чем-то своем. Его красивое лицо оставалось напряженным. Потом произнес:

— Я бы поехал с вами уже сейчас, мадам, если б не опасение, что меня хватится полиция. Шпионы Бонапарта постоянно проверяют, не покинул ли я Париж. Мне нужно поставить в известность министерство внутренних дел…

— Да, безусловно, — сказала я, явно торопясь. — Вы сделаете это и приедете в Бретань! Аврора будет ждать вас.

На самом деле я вовсе не была в этом уверена. Я вообще не могла бы сказать, где будет Аврора, когда Буагарди соберется-таки в Белые Липы. Мое намерение было таково: как можно скорее добраться до дома, забрать детей, включая, разумеется, и юную героиню Жильберовых грез, и убраться в Англию. Учитывать в этих планах время приезда Буагарди я, конечно, не собиралась. Надо будет — он найдет Аврору и в Англии!

Мне не будет спокойствия, пока я не обниму Изабеллу и Веронику, пока я не буду уверена, что они целиком под моей опекой и недосягаемы для Клавьера! Все остальное, включая встречу Буагарди с Авророй, могло подождать. В конце концов, если бы граф раньше был более решителен, моя воспитанница вообще не попала бы в такую подвешенную ситуацию и не стала невестой виконта дю Шатлэ. Так что пусть пожинает плоды собственной канители.

Брике докурил трубку. Пошарив в в каких-то своих запасах, достал булку, небольшой круг белого сыра, разделил всю эту снедь надвое и протянул мне.

— Будьте так добры, поешьте, ваше сиятельство.

Я взяла еду, не скрывая признательности.

— Обычно я кормила тебя, Брике.

— А я это хорошо помню, — отозвался он. — Кормили вы меня всегда до отвала. И при этом смотрели так участливо. — Он шмыгнул носом. — Будто мать.

Мы снова замолчали, пережевывая хлеб с сыром. В Брике была весьма ценная черта: он помнил добро и умел быть благодарным. «Будто мать», — повторила я про себя его слова. — Я и не думала, что мой взгляд в то время, когда он за обе щеки уплетал какую-нибудь яичницу или колбасу, так много для него значит». Но, видимо, для мальчишки с улицы, Бастьена Пино по прозвищу Брике, не знавшего ни отца, ни матери, это действительно было важно.

— Что ты хотел у меня попросить, Брике? Вот уже несколько месяцев ты ходишь вокруг да около, а по существу не говоришь.

Он с шумом выпустил воздух, смахнул крошки с брюк.

— Я же говорил вам: скажу по существу, когда все уляжется.

— Что уляжется?

— Ну, когда вы будете в спокойствии и безопасности, рядом со своим мужем. Кто же знал, что у вас каждая поездка в Париж — это начало новой передряги? Хотя, если рассудить, именно я-то и должен это знать.

Бросив на меня пытливый взгляд, он спросил:

— Снова в ваших злоключениях банкир замешан, не так ли?

— Снова… — Я трудно глотнула. — Но теперь все очень, очень плохо, Брике. Он взялся забирать у меня дочерей!

Парень присвистнул:

— Дочерей?! Ну, видал я наглецов всяких, а такого еще не видывал. Какие еще ему дочери? Разве я не помню, как он отказывался от них? Чтоб он сдох!

С Брике мне было говорить легче, чем с кем бы то ни было. Он знал все: историю появления на свет Вероники и Изабеллы, мои мытарства в родильном доме Бурб, куда забросила меня равнодушная жестокость Клавьера, то, как я чуть не умерла от родильной горячки и вынуждена была принять, как милостыню, помощь Доминика Порри… Этому юноше ничего не надо было объяснять, перед ним не надо было оправдываться. Он знал: в жизни человека бывает всякое, тем более — в жизни женщины, и высокопарные аристократические понятия о чести и бесчестии не разделял.

Услышав, что со мной случилось в последние дни, он разошелся не на шутку.

— Пожалуй, этот подлец заслуживает, чтобы ему переломали все кости. Дочерей ему подавай?

Это после того, как он отправил вас рожать в Бурб, в самую грязь, а сам скакал по Парижу с девками? Иногда диву даешься, чего только ждет наш добрый Господь Бог, когда смотрит сверху на такого мерзавца и ничего не делает. Его надо дотла испепелить какой-нибудь молнией!

Я слабо улыбнулась:

— Если бы Бог тебя слушал, Брике, Ему, наверное, пришлось бы вмиг испепелить чуть ли не все человечество.

— Человечество пусть еще поживет, а Клавьер доброго удара грома вполне заслуживает! — кипятился он. — Пусть бы он его напополам расколол!

— Не знаю, — сказала я негромко. — Должно быть, Бог дает ему время на раскаяние. Не знаю, Брике…

— Раскаяние! Не смешите меня, ваше сиятельство! Скорее на груше зацветут розы, чем этот урод раскается…

В душе я была с ним согласна. Но наш разговор прервался, потому что с другой стороны холма показалась фигура человека, закутанного в темный плащ. Он шел через цветочный луг, приближался к нам энергичным, быстрым шагом, потом помахал рукой.

— Пресвятая Дева! Это же Буагарди!

Это действительно был граф. И он был несказанно рад, что догнал нас.

— Какая удача, мадам, что мы не разминулись! Я все же решил проводить вас до самой Бретани.

О-о, как я рада была такому повороту дела! У меня будто камень с души свалился, когда я осознала, что мне не придется колесить по французским дорогам в сопровождении одного Брике. Но было абсолютно очевидно, что Буагарди покинул Париж самовольно, не предупредив власти.

— Вы подвергаете себя большому риску, господин граф! Ищейки консула обнаружат ваше отсутствие, и вы можете потерять все, что получили благодаря Бонапарту…

Буагарди сухо остановил меня:

— Не будем говорить об этом сейчас, мадам. Приняв решение, я взвесил все риски, и теперь нет нужды обсуждать их заново. Я не могу отпустить вас бродить в одиночестве. Это крайне небезопасно. Герцог дю Шатлэ — мой друг, и бросить вас в таком положении было бы бесчестно с моей стороны.

Он подал мне руку, помог подняться. Я слегка застонала, наступив на натертую ногу, и это стало для графа лишним подтверждением того, что он сделал правильный выбор, решив помогать мне до конца.

— Я найду лошадей и доставлю вас в Бретань в целости и сохранности. Можете положиться на меня.

— Вы так хотите увидеться с Авророй, — произнесла я полувопросительно.

Буагарди не стал отрицать.

— Не скрою, в Париже мне очень нужна спутница жизни. Женщина, которой не нужно было бы объяснять, что к чему, которая приняла бы мое шуанское прошлое и разделяла бы мои роялисткие взгляды. Таких женщин немного сейчас, увы…

То же самое когда-то давно сказал мне Александр. Он хотел жениться на мне как можно скорее, и чтобы объяснить свою скоропалительность, привел такой же довод: выбирать жен стало сложно, поэтому, когда встречаешь подходящую женщину — не стоит медлить. Что ж, я могла это понять. В такие времена, как нынче, действительно уходят на задний план прежние критерии: чистота происхождения, громкость имени. Родство душ и взаимопонимание — вот что становится важным. Кроме того, что касается Авроры, то я не смогла бы с абсолютной уверенностью сказать, что она — неблагородного рода. Мне, конечно, неизвестны были ее родители, но она была такая тонкая, изящная девушка с аристократическими чертами лица, что в ней можно было скорее подозревать незаконнорожденную дочь какой-нибудь важной и именитой особы, нежели отпрыска простых бретонских поселян.

— Но не только мадемуазель д’Энен — причина моего поступка, мадам.

— Есть еще что-то, кроме Авроры и соображений чести? — спросила я тревожно.

— Дело в том, что меня беспокоит ваше намерение перебраться в Англию вслед за мужем. Конечно, я найду для вас шлюпку, которая доставит вас на английский корабль, но…

— Да что же «но»? — вскричала я, теряя терпение. — Надеюсь, Жильбер, уж вы-то не станете, как Талейран, убеждать меня в том, что я должна остаться?

Я была так раздражена всеми этими многочисленными попытками удержать меня во Франции — такие атаки в последнее время предпринимались на меня со всех сторон! — что не в силах уже была это слушать.

— Нет, я совсем не о том говорю, герцогиня. Вы должны покинуть Францию, если так хотите…

«Хочу ли я! — взвинченно повторила я про себя. — Да с тех пор, как Клавьер заинтересовался моими девочками, Франция — это последнее место, где я хочу находиться!»

— …но ваш супруг, вполне может статься, отнюдь не в Англию отправился, — закончил Буагарди. — Вряд ли герцог в Англии!

— А где же он? — спросила я ошарашенно.

— Возможно, на Мальте. Из того, что мне известно, я склонен сделать вывод, что следующие полгода он проведет именно там.

Повисла пауза. Мальта — это название в личном плане ничего мне не говорило. Я никогда не слышала это слово из уст Александра, никогда не предполагала, что его может занести в те края. Но, с другой стороны, это выглядело правдоподобно.

Вот уже три года, с тех пор, как генерал Бонапарт изгнал с Мальты рыцарей-иоаннитов, между Англией и Францией велась борьба за господство над этим островом. Флот адмирала Нельсона, как я знала, несколько раз снимался с якоря в Неаполе и отправлялся на отвоевание этого морского форпоста, правда, пока безуспешно. Те же действия предпринимал и русский флот под командованием адмирала Ушакова. Поскольку Англия, кроме Гибралтара, не владела в Средиземноморье больше никаким перевалочным пунктом, Мальта была для Туманного Альбиона жизненно важна. Так что не удивительно, что Александр, пребывающий, по сути, на службе у английской короны, отбыл именно туда, где эта корона нуждалась в его услугах.

— Его всегда посылают в самое пекло! — горько сказала я. — Я к этому привыкла. И, по сути, это ничего не меняет, граф.

— Но вы же не последуете за ним на Мальту, разумеется?

— Безусловно. В Англии у нас есть поместье. Я буду ждать супруга там.

Мне безразлично сейчас было, как обстоят дела в этом поместье, готов ли Блюберри-Хаус нас принять. У меня есть полное право искать там убежище, я — законная жена Александра, и я выгоню любую Мелинду Дэйл, если она посмеет там появиться. Если нужно, я брошусь к ногам английского короля, но получу защиту и кров. В Англии находятся мой отец и, как это ни смешно, еще один мой возможный родственник — сын корсиканского короля Теодора от первого брака. Так что я буду среди англичан далеко не так одинока, как здесь, во Франции, при власти первого консула!

Мои дети должны как можно скорее оказаться в безопасности. Между девочками и Клавьером должен быть поставлен надежный заслон! Я увезу не только своих старших, заберу даже Реми Кристофа, потому что слишком уж пылкими являются материнские чувства Констанс по отношению к моему крошке сыну. У него есть только одна мать, другой, даже молочной, ему не надо. Реми уже третий месяц, он может пить коровье молоко. Выкормила же я когда-то коровьим молоком своих девочек! Так будет и с сынишкой. Я легко перевезу малыша через пролив.

А Александр… Что ж, он вернется и обнаружит меня в нашем английском доме. В конце концов, это именно то, о чем мы с ним зимой договаривались. Я к тому времени уже научусь управлять новым поместьем, перевезу туда некоторых слуг. Буду любоваться лилиями, гулять с детьми по зеленым лужайкам, наблюдая за оленятами. Веронике и Изабелле будет интересно в Блюберри-Хаусе. Только бы мне опередить Клавьера, не дать ему добраться до них!..

От этой мысли мне вновь стало тревожно. С чего я так расслабилась и размечталась? Разве уже очевидно, что гонку с Клавьером я выиграла? Нет, ничего еще не очевидно, и мои дети вполне могут быть для меня потеряны! Так чего же мы стоим и тратим время на разговоры?!

Сердце у меня застучало быстрее, во рту пересохло от волнения. Я шагнула к графу де Буагарди, всем своим видом выражая, что надо спешить.

— В таком случае, герцогиня, — сказал он, протягивая мне руку, — добро пожаловать в путь…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.