Карусель

Глава 1

Моя мать стояла посреди своей уютной гостиной, залитой сентябрьским солнцем, и восклицала: «Пруденс, ты, должно быть, сошла с ума!»

У нее был такой вид, словно она вот-вот заплачет, но я знала, что она этого не сделает, потому что слезы испортят ее безупречный макияж, рот искривится, лицо опухнет и его черты исказятся. Как ни выводи ее из себя, она не заплачет. Собственная внешность заботила ее больше всего на свете, и сейчас она стояла напротив меня по ту сторону каминного коврика, облаченная в безупречный малиновый костюм и белую шелковую блузку, с золотыми кольцами серег, очаровательным браслетом и копной вьющихся волос, посеребренных сединой.

Все же она старалась сдерживать разрывавшие ее чувства: гнев, материнскую заботу и, самое главное, разочарование. Мне было ее очень жаль.

— Да ладно, мама, это не конец света! — ответила я. Но, произнося эти слова, я ощутила, как неубедительно они звучат.

— Впервые в жизни у тебя завязались отношения с по-настоящему достойным мужчиной…

— Мама, дорогая, «достойный» — это ужасно старомодное слово…

— Обаятельный, надежный, у него прекрасная работа, и он из хорошей семьи. Тебе уже двадцать три, пора остепениться, выйти замуж и обзавестись собственным домом и детьми.

— Мама, он вовсе не предлагал мне выйти за него замуж.

— Конечно, не предлагал. Он хочет сделать это как положено: привести тебя в свой дом, представить матери. В этом нет ничего плохого. Он, несомненно, рассуждает именно так. Если бы ты увидела вас со стороны, то поняла, что он от тебя без ума.

— Найджел вряд ли способен сходить с ума от чего бы то ни было.

— Честно говоря, Пруденс, я не понимаю, чего ты хочешь.

— Да ничего я не хочу. — Этот разговор происходил между нами уже столько раз, что я знала свою роль дословно, так, словно специально сидела и заучивала ее наизусть. — У меня есть все, что мне нужно. Работа, которую я люблю, своя маленькая квартира…

— Твою полуподвальную комнату вряд ли можно назвать квартирой.

— И я пока не чувствую желания остепеняться.

— Тебе двадцать три. Мне было девятнадцать, когда я вышла замуж.

Я едва не добавила: «и развелась шесть лет спустя». Но как бы ни раздражала вас моя мать, ей нельзя сказать таких слов. Я знала, что у нее железная воля, и внутри она — кремень, ей почти всегда удавалось жить так, как она считала нужным, но при всем том в ней была трогательная уязвимость: хрупкая фигура, огромные голубые глаза и безупречная женственность не допускали грубых слов в ее адрес.

Поэтому я закрыла рот, не успев ничего произнести, и взглянула на нее без всякой надежды. Она в ответ глянула на меня с упреком, но не упрекнула, и я, возможно, в тысячный раз поняла, почему мой отец потерял голову в тот момент, когда их взгляды встретились. Они поженились, потому что она была совершенно неотразима, а он был именно того типа мужчина, которого она искала с тех самых пор, как впервые осознала, что на свете существуют отношения противоположных полов.

Моего отца зовут Хью Шеклтон. В то время он работал в Лондоне в одном из коммерческих банков Сити и его образ жизни был респектабельным, а будущее — блестящим. Однако на самом деле он был не в своей стихии. Шеклтоны происходили из Нортумберленда, и мой отец вырос там на ферме Уиндиэдж, в местах, где пастбища спускались вниз к холодному Северному морю, а штормовые ветры дули от самого Урала. Мой отец всегда любил сельскую природу и тосковал по ней. Когда он женился на моей матери, фермой управлял его старший брат, но к тому времени как мне исполнилось пять лет, он трагически погиб на охоте. Мой отец поехал в Нортумберленд на похороны. Его не было пять дней, и он вернулся уже с готовым решением. Он сказал моей матери, что намерен уволиться, продать дом в Лондоне и вернуться в Уиндиэдж.

Он собирался стать фермером.

Ссоры, споры, слезы и взаимные упреки, последовавшие за этим заявлением, стали для меня первыми по-настоящему неприятными воспоминаниями. Мать всеми силами пыталась заставить отца изменить свое решение, но он был непоколебим. Тогда она прибегла к последнему средству. Если он возвращается в Нортумберленд, он возвращается туда один. К ее удивлению, он так и поступил. Возможно, он надеялся, что она последует за ним, но она не уступала в упрямстве. Через год они развелись. Дом на Полтон-сквер был продан, и моя мать переехала в новый особняк поскромнее поблизости от Парсонз-Грин. Разумеется, я оставалась с ней, но каждый год на пару недель отправлялась в Нортумберленд, чтобы не терять связь с отцом. Спустя некоторое время он снова женился на застенчивой девушке с лошадиным лицом. Ее твидовые юбки всегда были немного затерты, а ясного веснушчатого лица никогда не касалась пуховка с пудрой. Они были очень счастливы. Они и теперь счастливы. И я этому рада.

Но моя мать пережила разрыв не так легко. Она вышла замуж за отца, потому что он был для нее воплощением того типа мужественности, которым она восхищалась. Она никогда не пыталась копнуть глубже, проникнуть за пределы костюма в тонкую полоску и портфеля. У нее не было ни малейшего желания открывать тайные глубины. Но Шеклтоны были полны сюрпризов и, к ужасу моей матери, я унаследовала многие из них. Мой покойный дядя был не только фермером, но и музыкантом-любителем, который мог похвастаться кое-какими достижениями. Мой отец в свободное время вышивал декоративные полотна потрясающей красоты. Но настоящей мятежницей была их сестра Феба. Профессиональная художница, она обладала столь оригинальным характером и столь беззаботно относилась к повседневным условностям, что моей матери стоило больших усилий смириться с такой золовкой.

Молодость Фебы прошла в Лондоне, но в пору зрелости она стряхнула городскую пыль со своих сандалий и перебралась в Корнуолл, где счастливо жила вместе с очаровательным человеком, скульптором по имени Чипс Армитаж. Они так и не сочетались браком — я думаю, потому что его жена не дала бы ему развода, — но после смерти он оставил ей небольшой викторианский готический особняк в Пенмарроне, и с той поры Феба обосновалась там.

Несмотря на это небольшое отклонение от общественной нормы, моя мать не могла полностью сбросить Фебу со счетов, поскольку та была моей крестной. Время от времени мы получали приглашения погостить у нее, и письма не оставляли сомнений в том, что Феба предпочла бы видеть меня одну. Но моя мать боялась ее богемного влияния и всегда — по крайней мере, пока я была ребенком, — сопровождала меня в этих поездках, полагая, что если уж Шеклтонов нельзя одолеть, то надо к ним примкнуть.

Когда мы отправились в Корнуолл впервые, меня снедала тревога. Хотя я была всего лишь ребенком, но уже хорошо понимала, что у моей матери нет с Фебой ничего общего и с ужасом предвкушала две недели раздоров и обиженного молчания. Но я недооценила предусмотрительность Фебы. Она позаботилась о том, чтобы ситуация не вышла из-под контроля, познакомив мою мать с миссис Толливер. Миссис Толливер жила в Уайт-Лодж в Пенмарроне, где у нее был узкий, но безупречно светский круг друзей, к которому с удовольствием присоединилась моя мать. Днем они играли в бридж, а вечером устраивали небольшие званые обеды.

С ними она мирно играла в карты на протяжении тех ясных дней, когда мы с Фебой гуляли по берегу, ставили мольберты у старой дамбы или отправлялись в глубь здешних мест на потрепанном старом «фольксвагене», который Феба использовала как передвижную студию, чтобы забраться в вересковые пустоши и затеряться в пейзажах, утопавших в мерцающем белом свете, словно отраженном от самого моря.

Несмотря на неприязнь матери, Феба оказывала на мою жизнь огромное влияние. С одной стороны, оно было неосознанным и касалось моего наследственного таланта к рисованию. С другой стороны, от нее исходили вполне практические побуждения, способствовавшие тому, что я решила учиться во Флоренции, закончила художественный колледж и в конце концов нашла свою нынешнюю работу в галерее Марка Бернштейна на Корк-стрит.

И причиной нашей нынешней ссоры тоже была Феба. Найджел Гордон вошел в мою жизнь несколько месяцев назад. Он был первым вполне консервативным человеком, которого я даже отчасти полюбила, и когда привела его к нам в дом, моя мать не могла скрыть восхищения. Он очаровал ее, слегка пофлиртовав, поднес ей цветы, и потому, когда она узнала, что он приглашает меня в Шотландию пожить в его семье и познакомиться с матерью, ее восторгу не было предела. Она купила мне пару твидовых бриджей для прогулок «по вересковым пустошам», и я знала, что в ее воображении уже рисовались объявления в «Таймс» о помолвке, гравированные приглашения, лондонская свадьба и я в белом платье, которое хорошо смотрится со спины.

Но в последний момент Феба положила конец всем этим прекрасным фантазиям. Она умудрилась сломать руку, и как только она с загипсованной неподвижной рукой вернулась из больницы в свой маленький особняк Холли-коттедж, она тут же позвонила мне, умоляя приехать и составить ей компанию. Дело было не в том, что она не могла как следует следить за собой, а в том, что ей нельзя было водить машину. Оставаться на одном месте до тех пор, пока не снимут гипс, было выше ее сил.

Когда я услышала в телефонной трубке ее голос, то испытала невыразимое облегчение и лишь тогда осознала, что на самом деле вовсе не хотела ехать на север с Гордоном. Я не была готова к столь серьезным отношениям с Найджелом и подсознательно жаждала какого-нибудь убедительного повода отказаться от приглашения. И вот он появился, поднесенный мне на тарелочке. Ни минуты не колеблясь, я пообещала Фебе, что приеду, а затем сказала Найджелу, что не могу отправиться с ним в Шотландию. И теперь я поведала об этом матери.

Ее разочарование можно было предсказать.

— В Корнуолл. К Фебе, — в ее устах это прозвучало как худшая безнадежная развязка.

— Я должна поехать, мама, — я пыталась заставить ее улыбнуться. — Ты же знаешь, она безнадежно плохо водит машину даже двумя руками.

Но ей было не до шуток.

— Так невежливо отказываться в последний момент. Тебя никогда больше не пригласят. И что подумает мать Найджела?

— Я напишу ей. Не сомневаюсь, она поймет.

— А с Фебой… ты не встретишь с Фебой никого, кроме немытых студентов и необычных дам в пончо, связанных своими руками.

— Может быть, там появится миссис Толливер с каким-нибудь подходящим мне мужчиной.

— Не вижу здесь повода для шуток.

— Это моя жизнь, — мягко сказала я.

— Ты всегда это говоришь. Ты говорила это, отправляясь жить в свой отвратительный полуподвал в Айлингтоне. Айлингтон! Кто бы мог подумать!

— Это очень модный район.

— И когда ты поступала в этот ужасный художественный колледж…

— По крайней мере, у меня теперь есть вполне респектабельная работа. Ты должна с этим согласиться.

— Ты должна выйти замуж. И тогда тебе не понадобится никакая работа.

— Я бы не бросила ее, даже если бы вышла замуж.

— Но, Пруденс, у такой ситуации нет будущего. А я хочу, чтобы у тебя была достойная жизнь.

— Я считаю, что у меня и так достойная жизнь.

Мы долго смотрели друг на друга. Наконец мать глубоко вздохнула, словно смиряясь со смертельной раной. И я поняла, что спор пока окончен.

— Я никогда не пойму тебя, — патетически произнесла она.

Я подошла и обняла ее.

— И не пытайся. Только ты не унывай и просто люби меня. Я пришлю тебе из Корнуолла открытку.

Я решила ехать в Пенмаррон поездом. На следующее утро я взяла такси до Паддингтонского вокзала, нашла нужную платформу и села в вагон. Я зарезервировала место, но поезд был полупустым — к середине сентября поток людей, уезжавших в отпуск за город, иссяк. Только я уложила свой багаж и уселась, как в окно постучали. Выглянув, я увидела на платформе мужчину с письмом в одной руке и цветами в другой.

К моему изумлению это был Найджел.

Я встала, вышла и спустилась на платформу. Он подошел ко мне, застенчиво улыбаясь.

— Пруденс, я уж думал, что не найду тебя.

— Господи, что ты здесь делаешь?

— Пришел тебя проводить. Пожелать счастливого пути и подарить вот это. — Он протянул мне букет цветов. Это были небольшие мохнатые желтые хризантемы.

Неожиданно для себя я была очень тронута и осознала, что его появление на платформе было великодушным жестом, означавшим прощение, и знаком того, что он понимает, почему я отказалась с ним ехать. Я почувствовала себя гнусной обманщицей. Приняв цветы, обернутые в хрустящую белую бумагу, я поднесла их к носу. Они восхитительно пахли. Я взглянула на него и улыбнулась.

— Сейчас десять утра. Разве ты не должен быть в своей конторе?

Он помотал головой:

— Я не спешу.

— Я и не знала, что у тебя столь высокий ранг в банковском мире.

Найджел ухмыльнулся:

— Не такой уж высокий, но я не обязан приходить минута в минуту. К тому же я позвонил и предупредил, что задержусь.

У него было лицо серьезного зрелого человека и светлые волосы, начинавшие редеть на макушке, но когда он так ухмылялся, в нем проступало что-то мальчишеское. У меня возникла мысль, что я рехнулась, предпочтя свою непредсказуемую тетушку Фебу этому очаровательному человеку. Все-таки моя мать, возможно, права.

— Прости, что не смогла с тобой поехать, — сказала я. — Я написала твоей матушке вчера вечером.

— Ничего, может быть, в другой раз… — великодушно ответил Найджел. — Во всяком случае, не пропадай. Дай мне знать, когда вернешься в Лондон.

Я знала, что он будет ждать меня, если я попрошу об этом. Он готов был встретить меня и отвезти на машине в Айлингтон, связывая нити наших отношений так, словно я никуда не уезжала.

— Обязательно.

— Надеюсь, твоя тетушка быстро поправится.

— Это всего лишь перелом руки. Она не больна.

Последовала короткая натянутая пауза, и Найджел сказал:

— Ладно…

Он потянулся, чтобы чмокнуть меня в щеку. Это был мимолетный поцелуй.

— До свидания. Счастливой дороги!

— Спасибо, что пришел. И спасибо тебе за эти цветы.

Он отступил назад, взмахнул рукой на прощание, повернулся и зашагал прочь. Я смотрела ему вслед, наблюдая, как он прокладывает себе путь среди носильщиков, тележек и семейств с чемоданами. У турникета он напоследок оглянулся, и мы помахали друг другу. Затем он ушел, а я вернулась в поезд, положила цветы на багажную полку и снова уселась. Я бы предпочла, чтобы он не приходил.

Во мне было много от Шеклтонов, но время от времени на поверхность души всплывали эмоции, истоки которых, как я угадывала, вели к моей матери. Сейчас был именно такой момент. Судя по всему, я все-таки не в своем уме, коли не хочу быть с Найджелом, увлечься им и провести с ним остаток жизни. Обычно я взбрыкивала словно кобылица от одной лишь мысли о том, чтобы остепениться, но сейчас, когда я сидела в поезде и глядела на Паддингтонский вокзал, эта мысль вдруг показалась мне необыкновенно привлекательной. Уверенность — вот что может дать мне этот надежный человек. Я представила себе жизнь в его солидном лондонском доме, отпуска в Шотландии, возможность работать только потому, что я того хочу, а не потому, что мне нужны деньги. Я подумала о рождении детей…

— Простите, это место не занято? — произнес чей-то голос.

— Что?.. — Я подняла глаза и увидела мужчину, стоящего в проходе между сиденьями. В руке у него был небольшой чемодан, а рядом с ним стояла тоненькая девочка лет десяти с темными волосами и круглыми очками, напоминавшими сову.

— Нет, не занято.

— Хорошо, — ответил он и положил чемодан на полку. У него был вид человека, не расположенного к обмену любезностями. В его поведении сквозило нетерпение, и потому я не стала просить его быть поаккуратнее с моими хризантемами. Подобно Найджелу он был одет как служащий офиса в Сити, в синий костюм в тонкую белую полоску. Но костюм сидел на нем плохо: создавалось впечатление, что его хозяин в последнее время располнел (мне представилось множество дорогих официальных обедов). Когда он потянулся вверх с чемоданом, я заметила, как оттопырилась на нем дорогая рубашка, от которой едва не отрывались пуговицы. Он был темноволосым и прежде, наверное, привлекательным мужчиной, но ныне его портили тяжелые челюсти, лихорадочный цвет лица и длинные седеющие волосы, которые спускались на воротничок, вероятно, компенсируя лысину на макушке.

— Вот твое место, — сказал он девочке. — Садись.

Она так и сделала, осторожно примостившись на самом краешке сиденья. В руках у нее была газета с комиксами, а на плече на длинном ремешке висела красная кожаная сумочка. У нее было бледное лицо, короткая стрижка открывала длинную тонкую шею. В сочетании с очками и выражением стоического страдания это делало ее похожей на маленького мальчика, и я вдруг вспомнила других маленьких мальчиков, которых мне доводилось видеть на станциях: они казались еще меньше в своих тесных форменных костюмчиках, боролись с подступавшими слезами и слушали упитанных папаш, рассказывавших, как им понравится в школе-интернате.

— Билет при тебе?

Она кивнула.

— Бабушка встретит тебя на пересадочной станции.

Она снова кивнула.

— Ну… — Он заложил руку за голову. Ему явно хотелось поскорее уйти. — Тогда все. С тобой будет все в порядке.

Она кивнула еще раз. Они смотрели друг на друга без улыбки. Он повернулся, было, чтобы уйти, но вспомнил о чем-то.

— Вот… — Он полез в нагрудный карман и вытащил из бумажника крокодиловой кожи десятифунтовую купюру. — Тебе ведь нужно будет что-нибудь поесть. Когда придет время, сходи в вагон-ресторан и пообедай.

Она взяла купюру и сидела, уставившись на нее.

— Ну, пока.

— Пока.

Он ушел. У окна он задержался, чтобы помахать, и слегка улыбнулся. А потом исчез, устремившись к эффектной блестящей машине, которая должна была вернуть его в безопасный мужской мир бизнеса.

Если до этого момента я говорила себе, что Найджел замечателен, то теперь я так же сказала про себя, что этот мужчина отвратителен, и подивилась, почему столь непривлекательного человека послали провожать маленькую девочку. Она сидела рядом со мной тихо, как мышка. Чуть погодя она достала свою сумочку, расстегнула молнию, положила туда десять фунтов и снова застегнула молнию. Я хотела было сказать ей что-нибудь дружелюбное, но за очками в ее глазах блестели слезы, и я сочла за лучшее пока ее не трогать. Тут поезд тронулся и мы поехали.

Я открыла свою «Таймс», прочитала передовицы и все мрачные новости, а потом с чувством облегчения перешла к странице, посвященной искусству. Я нашла то, что искала: обзор выставки, которая открылась два дня назад в галерее Петера Частала, находившейся через несколько дверей от того места, где я работала у Марка Бернштейна.

Это была выставка молодого художника по имени Дэниел Кассенс, а я всегда интересовалась его достижениями, потому что когда ему было лет двадцать, он провел год в Корнуолле, живя у Фебы и изучая скульптуру у Чипса. Я никогда с ним не встречалась, но Феба и Чипс были от него в восторге, и когда он расстался с ними, чтобы продолжить обучение в Америке, Феба следила за его успехами так жадно и увлеченно, словно он был ее сыном.

Он уехал и несколько лет провел в Америке, а затем перебрался в Японию, где с головой погрузился в замысловатую простоту восточного искусства.

Нынешняя выставка была непосредственным результатом тех лет, что он провел в Японии, и критик восторженно отзывался о его умении передать безмятежную атмосферу, о техническом совершенстве произведений Дэниела Кассенса, превозносил уверенное владение техникой акварели и тонкость деталей.

Его обзор заканчивался словами «… это уникальное собрание. Картины дополняют друг друга, и каждая представляет собой одну из граней редкостного целого. Потратьте час своего свободного времени на посещение галереи Частала. Вы, несомненно, не будете разочарованы».

Фебе это очень понравится, и я порадовалась за нее. Я сложила газету, глянула в окно и увидела, что мы уже проехали городские предместья и выбрались за город. День был пасмурный, плыли большие серые тучи, но время от времени между ними то тут, то там проглядывали фрагменты прозрачного голубого неба. Деревья начинали желтеть и теряли первые листья. На полях работали тракторы, а приусадебные сады, мимо которых мы проносились, были пурпурными от бельгийских астр.

Я вспомнила про свою маленькую соседку и повернулась, чтобы взглянуть, пришла ли она в себя. Она не открывала своих комиксов и до сих пор не расстегнула пальто, но слезы высохли, и она выглядела более спокойной.

— Куда путь держишь? — спросила я.

— В Корнуолл.

— Я тоже еду в Корнуолл. А куда именно ты направляешься?

— К бабушке.

— Это здорово. — Я задумалась. — Но разве сейчас подходящее время? Разве ты не должна быть в школе?

— Должна быть. Я учусь в школе-интернате. Мы все туда съехались, а там взорвался бойлер, поэтому они закрыли школу на неделю, пока не починят, а нас отправили по домам.

— Какой кошмар. Надеюсь, никто не пострадал?

— Нет, но миссис Браунриг, наша директриса, слегла на целый день. У нее был шок.

— Неудивительно.

— Поэтому я отправилась домой, но дома никого нет, кроме отца. Моя мама отдыхает на Майорке и приедет лишь к концу недели. Поэтому мне пришлось отправиться к бабушке.

В ее устах это звучало как не слишком радужная перспектива. Я попыталась придумать что-нибудь утешительное, чтобы поднять ей настроение, но она раскрыла свои комиксы и подчеркнуто уселась их читать. Мне было интересно, но я поняла намек и тоже принялась за свою книгу. Мы продолжали ехать молча, пока не пришел официант из вагона-ресторана, сообщивший, что можно пойти пообедать.

Я отложила свою книгу и, зная о том, что у нее есть деньги, спросила:

— Не хочешь ли пойти пообедать?

Она взглянула на меня в замешательстве:

— Я… я не знаю, куда надо идти.

— Я знаю. Не хочешь пойти со мной? Мы можем пообедать вместе.

Выражение замешательства сменилось на ее лице большим облегчением:

— Ох, правда? У меня есть деньги, но я еще никогда не ездила на поезде одна и понятия не имею, что надо делать.

— Ничего. Все поначалу кажется сложным. Пойдем пока все столы не заняли!

Мы прошли по тряским коридорам, нашли вагон-ресторан и уселись за столик на двоих. На столе лежала свежая белая скатерть и в стеклянном графине стояли цветы.

— Мне жарковато, — сказала она. — Как вы думаете, можно мне снять пальто?

— Конечно, хорошая мысль.

Она разделась, и к ней подошел официант, чтобы помочь. Он сложил пальто и повесил его на спинку ее стула. Мы открыли меню.

— Ты голодна? — спросила я.

— Да. Завтрак был целую вечность назад.

— А где ты живешь?

— В Саннингдейле. Я приехала в Лондон на машине вместе с отцом. Он ездит туда каждое утро.

— Вместе с… Так это твой отец тебя провожал?

— Да.

Он даже не поцеловал ее на прощание.

— Он работает в одном из офисов в Сити.

Наши взгляды встретились, и она поспешно отвела глаза.

— Он боялся опоздать.

— Мало кто не боится, — сказала я мягко. — А ты едешь к его матери?

— Нет, бабушка — мама моей мамы.

— А я еду к своей тетушке, — словоохотливо сообщила я. — Она сломала руку и не может водить машину, поэтому я собираюсь ухаживать за ней. Она живет на самом краю Корнуолла в деревне Пенмаррон.

— Пенмаррон? Но я тоже туда еду!

— Вот это да!

Это было занятное совпадение.

— Меня зовут Шарлотта Коллиз. Я внучка миссис Толливер. Вы знаете миссис Толливер?

— Да. Не очень хорошо, но я-таки знаю. Моей матери доводилось играть с нею в бридж. А мою тетушку зовут Феба Шеклтон.

При этих словах ее лицо прояснилось. Впервые с тех пор как я ее увидела, она вела себя как обычный возбужденный ребенок. Глаза за очками широко распахнулись, а рот приоткрылся от радостного изумления, обнажив зубы, которые были великоваты для ее узкого лица.

— Феба! Феба — мой лучший друг! Я бываю у нее и пью с нею чай всякий раз, как приезжаю погостить к бабушке. Я и не знала, что она сломала руку. — Она вгляделась в мое лицо. — А вы… вы, наверное, Пруденс?

— Да, — улыбнулась я. — Откуда ты знаешь?

— Я подумала, что ваше лицо мне знакомо. Я видела вашу фотографию в гостиной у Фебы. Всегда считала, что вы красивая.

— Спасибо.

— И Феба всегда рассказывает мне о вас, когда я у нее бываю. Пить с ней чай очень здорово, потому что она не похожа на обычных взрослых и с ней легко быть самой собой. И мы всегда играем в карусель, сделанную из старого граммофона.

— А, это моя карусель. Ее сделал для меня Чипс.

— Я никогда не видела Чипса. Он умер так давно, что я этого не помню.

— А я никогда не видела твою матушку.

— Но мы приезжаем к бабушке почти каждое лето.

— А я обычно бываю там на Пасху, иногда — на Рождество. Поэтому мы до сих пор и не встречались. Кажется, я даже не слышала ее имени.

— Аннабель. Раньше она была Аннабель Толливер, а теперь ее зовут миссис Коллиз.

— У тебя есть братья или сестры?

— Брат Майкл. Ему пятнадцать лет, он в Веллингтоне.

— А в Веллингтоне бойлер не взрывался?

Это была попытка внести в нашу беседу шуточную нотку, но Шарлотта не улыбнулась.

— Нет, — ответила она.

Я принялась читать меню и задумалась о миссис Толливер. Я помнила ее как высокую, элегантную и довольно холодную даму, всегда безупречно выглядевшую, с ухоженными седыми волосами, тщательно плиссированными юбками и начищенными до блеска длинными узкими туфлями. Я представила себе Уайт-Лодж, где будет гостить Шарлотта, и задалась вопросом, что может делать ребенок в таких аккуратно подстриженных садах и в таком тихом и благочинном доме.

Я взглянула на девочку и обнаружила, что, морща лоб, она тоже пытается решить, что заказать на обед. Она казалась печальным маленьким человечком. Мало удовольствия в том, что тебя отправляют из школы домой, потому что взорвался бойлер. Неожиданный и, наверняка, нежеланный поворот событий, поскольку твоя мать за границей и некому о тебе позаботиться. Мало удовольствия в том, чтобы одной ехать на поезде к бабушке в другой конец страны. Мне вдруг захотелось, чтобы миссис Толливер была уютной и приземистой, с круглой теплой грудью и страстью к вязанию кукольных платьев и пасьянсу.

Шарлотта подняла глаза и увидела, что я смотрю на нее. Она тяжело вздохнула.

— Я не знаю, чего я хочу.

— Ты только что говорила, что очень голодна. Почему бы тебе не заказать полный обед?

— Хорошо.

И она заказала овощной суп, ростбиф и мороженое.

— Как вы думаете, — спросила она с надеждой, — хватит ли денег еще и на кока-колу?

Почему путешествие в Корнуолл на поезде кажется таким волшебным? Знаю, я не первый человек, испытывающий восторг, когда дорога пересекает реку Теймар по старому железнодорожному мосту инженера Брюнеля. Ощущение такое, словно ты въезжаешь в восхитительную чужеземную страну. Всякий раз, когда я проезжаю там, говорю себе, что этого ощущения уже не будет и тем не менее оно возникает вновь и вновь. Невозможно уловить, что именно рождает такое приподнятое настроение. Может быть, очертания домиков, позолоченных заходящим солнцем? Маленькие поля, высокие виадуки, парящие над глубокими, поросшими лесом долинами, или первые отдаленные проблески моря? А может быть, дело в именах святых, в чью честь названы местные станции, мимо которых мы проносимся, или в криках носильщиков на платформе в Труро?

Мы прибыли на пересадочную станцию Сент-Аббат в четверть пятого. Поезд еще двигался вдоль платформы, а мы с Шарлоттой уже стояли у дверей с чемоданами и моим букетом увядших хризантем. Стоило нам лишь сойти с поезда, как на нас налетел порыв неистового западного ветра и я почувствовала соленый и резкий запах моря. На платформе стояли пальмы, листья которых скрипели словно старые сломанные зонты. Носильщик открыл дверь товарного вагона и вытащил оттуда клеть с негодующими курами.

Я знала, что меня должен встретить мистер Томас — владелец единственного такси в Пенмарроне. Феба сказала мне по телефону, что договорилась с ним. Когда мы двинулись в сторону пешеходного моста, я увидела мистера Томаса, который ждал нас, кутаясь в пальто так, словно стояла зима. На голове у него была купленная на барахолке шляпа, которая некогда принадлежала шоферу какого-то аристократа. Помимо такси у него была свиноферма; работая там, он надевал другую шляпу — фетровую и очень старую. Феба, склонная к раблезианскому остроумию, как-то задалась вопросом, какую шляпу он надевает, когда ложится в кровать вместе с миссис Томас, но в ответ на это моя мать поджала губы, опустила глаза и тем самым продемонстрировала, что не считает этот вопрос смешным, поэтому Феба больше не поднимала эту тему.

Нигде не было видно миссис Толливер. Я почувствовала тревогу Шарлотты.

— Может быть, твоя бабушка ждет на той стороне моста.

Поезд, который нигде не задерживался подолгу, уехал. Мы рассмотрели противоположную платформу, но там стояла в ожидании только полная дама с хозяйственной сумкой. Миссис Толливер не было.

— Может быть, она сидит в машине на площади перед станцией. Сейчас слишком холодно, чтобы ждать на улице.

— Надеюсь, она не забыла, — отозвалась Шарлотта.

Ситуацию прояснил мистер Томас.

— Здравствуйте, моя милая, — воскликнул он, подойдя к нам и взяв у меня чемодан. — Как поживаете? Рад видеть вас вновь. Как добрались?

Затем он поглядел на Шарлотту.

— Ты — внучка миссис Толливер, не так ли? Очень хорошо. Я должен забрать вас обеих. Отвезем девочку в Уайт-Лодж, а затем вас к мисс Шеклтон. Вы ехали вместе?

— Да, мы встретились в поезде.

— Ваша тетушка была бы рада приехать сама, но из-за этой проклятой руки она не может водить машину. Пойдем, — он повернулся к Шарлотте, — ты тоже давай мне свой чемодан: два легче нести, чем один.

Подхватив наш багаж, он зашагал по ступенькам через мост, мы с Шарлоттой следовали за ним. Устроившись на вылинявших кожаных сиденьях его такси, где всегда слегка попахивало свиньями, я спросила:

— Надеюсь, миссис Толливер ничего себе не сломала?

— Нет, что вы, с ней все мило.

В Корнуолле «мило» означает «хорошо».

— С ней все в порядке. Просто не было смысла гонять две машины… — С этими словами он включил двигатель, и такси, фыркнув пару раз, завелось и понеслось на холм в сторону главной дороги.

Я откинулась назад и почувствовала раздражение. Возможно, одно такси на двоих для нас с Шарлоттой — это самое разумное решение, но было бы куда радушнее, если бы миссис Толливер сама приехала на станцию, чтобы встретить внучку. В конце концов до станции всего лишь пара миль. Шарлотта сидела и смотрела в окно, отвернувшись от меня, подозреваю, она опять сдерживала слезы. Я понимала ее.

— Это была неплохая идея — заказать нам одно такси, правда? — я старалась, чтобы эти слова прозвучали радостно, словно я действительно одобряла это.

— Пожалуй, — ответила она, не оборачиваясь.

Как бы там ни было, мы приехали и теперь неслись по главной дороге в этот ветреный день, спускаясь с холма в тени дубов. Проехали мимо ворот бывшей усадьбы местного помещика и въехали в деревню. Здесь ничего не изменилось. Вновь поднявшись на холм, мы миновали коттеджи, магазинчики, старика, выгуливавшего собаку, бензоколонку и паб. Затем свернули на дорогу, которая вела к церкви, морю, небольшой старой дубраве, ферме с ее темно-серыми строениями и, наконец, к распахнутым белым воротам Уайт-Лодж. Мистер Томас с ужасным скрежетом притормозил и свернул в эти ворота. Мы оказались на коротком участке дороги под склоненными кронами деревьев, и я увидела выметенные обочины и живые изгороди из увядших гортензий. Мы обогнули их заросли и двинулись по посыпанной гравием дорожке, проложенной перед домом. Это был основательный беленый каменный дом. По его стене вилась глициния, доходившая до окон верхнего этажа. К закрытой парадной двери вели каменные ступени. Мы все вышли из такси, и мистер Томас поднялся по ступеням и позвонил в колокольчик. Внезапный порыв ветра подхватил увядшие листья и закружил их в водовороте у наших ног. Спустя несколько мгновений дверь отворилась и на пороге появилась миссис Толливер. Спускаясь к нам, она выглядела точно такой, какой я ее помнила: гладко уложенные седые волосы и тонкая, элегантная фигура. Ее губы были искусно сложены в приветливую улыбку.

— Шарлотта, ну вот ты и приехала, — с этими словами она наклонилась, чтобы поспешно поцеловать девочку, и снова выпрямилась. Я высокого роста, но она была выше меня.

— Пруденс, как я рада тебя видеть. Ничего, что вам пришлось ехать в одном такси?

— Конечно, ничего страшного. Мы встретились в поезде еще в Лондоне, так что весь путь проделали вместе.

— О, как замечательно. Шарлотта, это твой чемодан? Пойдем. Тебе надо вымыть руки, затем мы попьем чаю. Миссис Карноу испекла бисквит. Надеюсь, ты любишь бисквит?

— Да, — проговорила Шарлотта, но ее ответ прозвучал неубедительно. Судя по всему, она терпеть не могла бисквит и предпочла бы рыбные палочки и чипсы.

— Пруденс, я надеюсь, ты найдешь Фебу в добром здравии. Может быть, вы как-нибудь заглянете к нам на обед. Как поживает твоя матушка?

— С ней все в порядке.

— Я еще расспрошу тебя о новостях в другой раз. Пойдем, Шарлотта.

— До свидания, — попрощалась со мной Шарлотта.

— До свидания, Шарлотта. Приходи нас проведать.

— Да, я приду.

Я подождала у такси, пока они не поднялись наверх и не скрылись в дверях. Миссис Толливер несла чемодан, а Шарлотта осторожно ступала на своих каблучках, все еще сжимая в руке комиксы. Она не обернулась, чтобы помахать. Дверь за ними закрылась.