Карусель

Глава 5

Мы направились в Порткеррис. Это было короткое путешествие, но в тот вечер мы с Дэниелом проделали его в полном молчании. Иногда молчание двух людей бывает спокойным и расслабленным, а иногда оно красноречивее слов. Однако иногда оно становится напряженным и утомительным, и это был как раз тот самый случай. Мне хотелось разрядить напряжение, завязать какой-нибудь пустяковый разговор, но я не чувствовала поддержки в неподвижном человеке, сидящем рядом, и не находила слов. Его рука, до сих пор державшая рисунок Шарлотты, лежала на колене. Голова была повернута в противоположную от меня сторону. Он не отрываясь смотрел на вымокшие серо-зеленые поля, на каменные стены, на дождь. Похоже, что говорить нам было не о чем.

Наконец мы подъехали к воротам отеля, въехали на его территорию и припарковались рядом с дорогими машинами. В этот мрачный вечер даже у процветающего отеля «Касл» был неприкаянный вид тонущего лайнера, чьи редкие освещенные окна отражались в море луж.

Я заглушила двигатель и ждала, когда Дэниел выйдет из машины. Был слышен только стук дождевых капель, барабанивших по крыше, да шелест ветра, дувшего с моря, лежавшего далеко под нами. Прислушавшись, я уловила звук далекого прибоя, разбивавшегося о берег. Дэниел повернулся и взглянул на меня.

— Вы зайдете?

Я не поняла, чего ради он вдруг решил меня пригласить.

— Нет. Вам нужно поговорить с Льюисом Фэлконом, а мне пора возвращаться…

Он настойчиво повторил:

— Пожалуйста. Я хочу поговорить с вами.

— О чем?

— Мы можем выпить.

— Дэниел…

— Пруденс, ну пожалуйста.

Я выключила фары, и мы вышли из машины. Вращающиеся двери вновь пустили нас в гостеприимный, ароматный, устланный коврами и сильно натопленный интерьер. Сегодня здесь было больше людей — вероятно, из-за плохой погоды. Они сидели группами вокруг чайных столиков, читали газеты или болтали за вязанием. В атмосфере чувствовалась послеполуденная скука. Дэниел направился к бару, но было еще слишком рано, и он был закрыт.

Он остановился перед закрытой дверью и сказал «черт подери!» так громко, что одна-две пары глаз поглядели в нашу сторону. Я смутилась. Я знала, что мы неряшливо выглядели и не соответствовали этому месту: Дэниел в его поношенных джинсах и свитере из грубой шерсти, я в старом синем пальто из бобрика, которое знавало лучшие времена, непричесанная, с волосами, растрепанными ветром.

Мне хотелось уйти.

— Я все равно не хочу сейчас пить.

— А я хочу. Пойдемте ко мне в номер.

Не дожидаясь ответа на свое предложение, он направился к широкой лестнице и начал подниматься, его длинные ноги преодолевали разом три ступеньки. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним, ощущая интерес, который вызвало у публики наше поведение. Я знала, что нас подозревают в самом худшем, но меня так беспокоило поведение Дэниела и тревожила ситуация, в которой я оказалась, что мне было все равно.

Его комната находилась на втором этаже в конце длинного широкого коридора. Он вынул из кармана ключ, вошел и зажег свет. Я последовала за ним и увидела, что он снимает один из лучших номеров отеля, выходящий окнами на небольшое — всего девять лунок — поле для гольфа. Зелень и тропинки этого поля плавно спускались к небольшой роще, и мы находились так высоко на холме, что морской горизонт лежал выше самых высоких крон этой рощицы. Нынче вечером этого горизонта не было видно, но окно в номере было открыто и в него задувал ветер, колыхавший длинные занавески словно плохо натянутые паруса.

Дэниел закрыл дверь и пошел закрывать окно. Занавески прекратили свой фантастический танец. Я оглядела большую удобно обставленную комнату, в которой увидела неожиданные детали, делавшие ее больше похожей на спальню в каком-нибудь милом сельском домике, нежели в безликом отеле. Там был камин и над ним симпатичное зеркало в обрамлении из розового стекла. Кресла, обитые тканью в цветочек, стояли у огня, такой же тканью был покрыт туалетный столик. На низком столике стоял телевизор, а рядом с ним — маленький холодильник. На каминной полке даже стояли цветы, а у широкой двуспальной кровати круглая корзина со свежими фруктами.

Закрыв окно, Дэниел подошел к камину и включил электрический огонь. Бутафорские поленья немедленно замерцали. В руке у него по-прежнему был рисунок Шарлотты. Он аккуратно положил его на середину каминной полки. В зеркале отражалось его спокойное лицо.

Я смотрела на него и ждала.

— Она моя дочь, — произнес он.

За его отражением я увидела собственное: бледное лицо, руки, спрятанные глубоко в карманы пальто. Весь мой облик был искажен из-за какого-то изъяна зеркала, и я выглядела призрачной, словно утопленница.

Неожиданно слова застряли в горле. Я произнесла:

— Шарлотта, — и это прозвучало шепотом.

— Да, Шарлотта, — он отвернулся от камина и наши взгляды встретились. — Она моя дочь.

— Но почему вы это говорите?

— Она моя дочь, — повторил он.

— Ох, Дэниел.

— Знаете, много лет назад у меня был роман с ее матерью. Я не был влюблен в Аннабель, к тому же она была замужем и у нее уже был сын. Все было против нас. И все же вопреки всему это случилось. И Шарлотта появилась на свет в результате долгого жаркого лета, и все, что тогда происходило, было полным сумасшествием.

— Я знаю, — сказала я, — то есть я знаю про ваш роман с Аннабель Толливер.

— Феба рассказала вам.

— Да.

— Я так и думал, что она может рассказать вам. На самом деле, я даже был уверен, что она расскажет.

Мы уставились друг на друга. Мой разум метался туда-сюда словно перепуганный кролик и нигде не находил опоры. Я попыталась вспомнить слова Фебы. Я думаю, это Дэниел очаровал Аннабель. Дэниел всегда был очень спокоен. В этой истории не было ничего примечательного.

— Я думала… я имею в виду… я не понимала… — проговорила я.

Он спас меня от этой деликатной путаницы.

— Вы полагали, что мы просто прогуливались. Я всегда надеялся, что Феба и Чипс именно так и думали. Но, как видите, все было не так невинно.

— Вы… вы уверены, что она ваша дочь?

— Я понял это в тот самый момент, когда увидел ее сегодня днем сидящую на складном стульчике в конце дамбы. Пытающуюся закончить рисунок на холоде, под дождем. Пруденс, вы побелели как мел. Мне кажется, нам обоим надо выпить.

Я смотрела, как он идет к холодильнику. Он достал стаканы, лед, содовую воду, бутылку виски и поставил все это на комод.

— Дэниел, я не пью виски.

— У меня больше ничего нет.

Он отвинтил крышку бутылки.

— Она не похожа на вас, — сказала я.

— Она и на Аннабель не похожа. Но у меня есть фотография моей матери в таком же возрасте. Лет девять-десять. Шарлотта — копия моей матери.

— Вы знали о том, что Аннабель носит вашего ребенка?

— Она мне это сказала.

— И этого было недостаточно?

— Как оказалось, нет.

— Не понимаю.

Он закрыл дверь холодильника и стоял, облокотившись на него, со стаканами в руках.

— Пруденс, снимите пальто. Оно придает вам такой вид, словно вы зашли на секундочку. К тому же оно наверняка промокло. Вам не стоит простужаться.

Я подумала, что это совершенно неуместное наблюдение, но сделала то, что он просил: расстегнула пуговицы, сняла пальто и кинула его на спинку стула. Он протянул мне мой стакан и я подошла, чтобы взять его. Он был ледяным.

— Не понимаю, Дэниел, — повторила я.

— Чтобы это понять, нужно знать, что представляет собой Аннабель. — Он нахмурился. — Вы ни разу не встречались с ней, когда гостили у Фебы?

— Нет, наши пути никогда не пересекались. Может быть, потому, что она приезжала летом, а я обычно была в это время в Нортумберленде, у отца.

— Да, понятно.

— Вы были влюблены в нее? — мои слова звучали бесстрастно, как будто это было совершенно не важно.

— Нет, я не был в нее влюблен. Она мне даже не слишком нравилась, если вдуматься. Но в ней было что-то… притягательное, что делало бессмысленными все прочие чувства. Мне было двадцать, ей — двадцать восемь. Она была женой и матерью. И все это не имело значения.

— Но разве люди… не судачили? Понятно, что Феба и Чипс…

— Они знали, конечно, но думали, что это всего лишь веселая интрижка. А Аннабель была умна. Она гуляла с разными людьми. Вокруг нее всегда было много других мужчин.

— Должно быть, она была очень красива.

Мне было нелегко сдержать нотку зависти в голосе — меня никогда не называли притягательной, и я знала, что никогда не назовут.

— Нет, она не была красива. Но она была очень высока и стройна, с лицом как у сиамской кошки: маленький аккуратный нос, длинная верхняя губа и многообещающая улыбка. «Загадочная», пожалуй, более точное слово. У нее были поразительные глаза. Огромные, раскосые, очень темного серого цвета.

— Как вы с ней встретились?

— Феба и Чипс отправили меня на эту вечеринку. Я не хотел, но они сказали, что мне надо пойти, поскольку я приглашен, и если я буду все время сидеть и работать, то заскучаю. И там была Аннабель. Я увидел ее в тот самый момент, как вошел в комнату. Она была в дальнем конце, окруженная чужими мужьями. Я увидел это лицо и почувствовал в пальцах зуд от желания ее нарисовать. Судя по всему, я просто уставился на нее, потому что она неожиданно подняла глаза и поглядела на меня так, словно все время знала, что я там стоял. И я забыл о том, что хотел ее нарисовать. — Он горько усмехнулся и тряхнул головой. — Это было так, словно ты играешь в регби, а затем получаешь мощный удар в печень.

— Со мной такого никогда не случалось.

Я надеялась, что моя скромная шуточка заставит его улыбнуться, но он, судя по всему, даже не слышал ее. Теперь он ходил по комнате взад и вперед со стаканом в руке, и казалось, он физически не мог говорить, стоя на одном месте.

— В следующий раз мы встретились на берегу. У меня была доска для серфинга из Малибу. Друг привез мне ее из Сиднея. В тот день был северный ветер и волны пригоняло за много миль. Я катался на них, пока прилив не сменился отливом, и когда я, посиневший от холода, поскольку у меня не было гидрокостюма, выбрался на берег, я увидел, что Аннабель сидит на дюне и наблюдает за мной. Я понятия не имел, сколько она там просидела. На ней была красная юбка, а ее черные волосы были распущены и развевались на ветру. В тот пасмурный день на берегу больше никого не было, и я понял, что она ждала меня. Я поднялся к тому месту, где она сидела, и мы разговорились. Мы курили ее сигареты, а штормовой ветер пригибал к земле камыши, которые росли там повсюду. Помню, я подумал, что они похожи на приглаженный мех. Потом мы отправились домой, и с площадок для гольфа доносился запах дикого тимьяна. Мимо нас прошла пара игроков в гольф. Они посмотрели на Аннабель, потом на меня, и я видел, что в глазах у них промелькнула зависть. Мне это польстило. И так было всюду, где мы появлялись: и когда заходили в паб, и когда сидели рядом в машине с опущенным верхом и солнце играло на наших лицах. Мы останавливались на светофоре, и люди на тротуаре оборачивались, глазели на нас и улыбались.

— Вероятно, они думали, что вы очень красивая пара.

— Скорее они задавались вопросом, что такая потрясающая девушка, как Аннабель, делает в компании желторотого и долговязого юнца.

— И сколько это продолжалось?

— Два месяца. Три месяца. Это было очень жаркое лето. Она сказала, что в такую жару не стоит везти мальчика в Лондон, поэтому она осталась в Пенмарроне и все время проводила там.

— А она говорила о своем муже?

— О Лесли Коллизе? Мало. Ходили слухи, что она вышла за него из-за денег, и она действительно говорила о нем без большого восторга. Меня это не волновало. Я не хотел ничего знать о нем. Я не хотел о нем думать. Я не хотел чувствовать вину. Когда ты на что-то всерьез нацеливаешься, заглушить голос своей неспокойной совести не составляет большого труда. Я и не подозревал, что обладаю такой способностью. Жить с ней становится намного легче.

— Возможно, в двадцать лет кажется, что именно так и следует жить.

Он улыбнулся:

— Вы говорите как мудрая старушка. Как Феба.

— Жаль, что я не такая.

Он по-прежнему ходил туда-сюда, как тигр в клетке, меряя шагами уютную симпатичную комнату. Он продолжал:

— Это произошло примерно в это же время года, в середине сентября. Только тогда не было дождя, как сейчас. Солнце продолжало сиять и было тепло. Я был захвачен врасплох, когда Аннабель неожиданно заявила, что возвращается в Лондон. Мы снова были на берегу и купались. Была вторая половина дня, на море шел прилив. Вода накатывала на теплый песок, море было очень теплое и цветом походило на нефрит. Мы сидели и курили, и тут она сказала мне, что уезжает в Лондон. Я ожидал от себя прилива отчаяния, но осознал, что его нет. Я вдруг понял, что до некоторой степени даже испытываю облегчение. Я хотел, чтобы наши отношения прервались именно сейчас, пока они еще доставляли нам удовольствие. Я не хотел, чтобы они выдохлись. К тому же я знал, что мне пора возвращаться к работе. Живопись всегда была самой важной вещью в моей жизни, и она влекла меня. Я хотел повернуться спиной ко всему остальному и сосредоточиться на своей работе, погрузиться в нее. Мой год у Чипса подходил к концу. Я хотел путешествовать и учиться. Я собирался отправиться в Америку. Я начал было говорить что-то банальное, но Аннабель перебила меня. Именно в этот момент она сообщила, что у нее будет ребенок. «Это твой ребенок, Дэниел», — сказала она.

Знаете, когда я был помладше, одна мысль о такой ситуации пугала меня до смерти. Забеременевшая от меня девушка. Девушка, на которой я не хочу жениться. Иск об установлении отцовства, разъяренный папаша, вынужденная свадьба. Кошмар. И теперь это случилось, но не так. Она продолжала говорить, и до моего парализованного мозга постепенно дошло, что она от меня ничего не хочет. Она не хотела, чтобы я стал причиной развода, не хотела уходить ко мне от своего мужа, не хотела, чтобы я женился на ней. Денег она тоже не хотела.

Я чувствовал, что в этом должен быть какой-то подвох. Когда она замолчала, я спросил: «А как же твой муж?» Аннабель рассмеялась и ответила, что он не будет задавать никаких вопросов. Я сказал, что не могу в это поверить, ни один мужчина не принял бы чужого ребенка. Но Аннабель сказала, что Лесли Коллиз примет, чтобы сохранить лицо и честь. Больше всего на свете он боялся выглядеть глупо. Ему было не все равно, что о нем думают коллеги и что говорят о нем люди. Он создал себе вполне прагматичный имидж и ни за что не позволил бы его разрушить. Увидев выражение моего лица, она рассмеялась и добавила: «Не беспокойся, Дэниел, он не придет убивать тебя». «Но это мой ребенок», — сказал я. Она выбросила сигарету, откинула волосы с лица и произнесла: «Не беспокойся о ребенке. У него будет хороший дом». В ее устах это звучало так, словно она говорила о собаке.

Он наконец остановился. Беспокойная ходьба прекратилась. Он стоял посреди комнаты, глядя в свой стакан. Там на дне оставалось еще немного виски, и он одним коротким движением опрокинул его в горло. Я надеялась, что он не станет наливать себе новую порцию. В таком состоянии души он походил на человека, который счел бы за счастье напиться до беспамятства. Однако он подошел и поставил стакан на холодильник, а затем, заметив, что стало темно, направился к окну и задернул плотные шторы, прогнав неуютный уличный мрак.

Он повернулся ко мне:

— Вы молчите.

— Мне не приходит в голову ничего разумного.

— Вы шокированы.

— Это нелепое слово. С какой стати я должна быть шокирована? Меня эта история никоим образом не касается, поэтому у меня и не может быть никакого определенного отношения к происшедшему. Но я вам сочувствую.

— Я еще не все вам рассказал. Хотите дослушать до конца?

— Если вы хотите, чтобы я дослушала.

— Да, думаю, хочу. Я… я много лет ни с кем так не говорил. И не уверен, что мог бы сейчас остановиться, даже если бы захотел.

— Вы до сих пор никому об этом не рассказывали?

— Нет. Я рассказал Чипсу. Поначалу я думал, что никому не буду рассказывать. Но я не смог. Начнем с того, что мне было очень стыдно. Лесли Коллиз — не единственный человек на свете, который терпеть не может выглядеть дураком. Но я никогда не умел как следует скрывать свои чувства, и через пару дней, наблюдая, как все падает у меня из рук, как я шатаюсь вокруг его студии, Чипс потерял терпение и подступился ко мне с намерением выяснить, что, черт возьми, со мной происходит. И я ему все рассказал. Он слушал, не перебивая, не говоря ни слова. Просто сидел на своем старом продавленном стуле, курил трубку и слушал. И когда я закончил, снял этот груз со своей души, облегчение было столь велико, что я даже не понял, почему не рассказал ему об этом сразу.

— И что он сказал?

— Поначалу он ничего не сказал. Просто курил и глядел в пространство. Обдумывал услышанное. Я не знал, о чем он думал. Я отчасти ожидал, что он пошлет меня собирать вещи и потребует, чтобы я убирался и никогда больше не осквернял своим присутствием Холли-коттедж. Но в конце концов он вытряхнул пепел из своей трубки, спрятал ее в карман и сказал: «Молодой человек, вас провели». А затем он рассказал мне про Аннабель. Он сказал, что она всегда была безнравственна и откровенно распутна. То лето не было исключением. Отцом ребенка мог быть другой мужчина, фермер, живший за дорогой на Фалмут, женатый человек, имевший собственную семью. По мнению Чипса, он точно так же мог быть отцом ребенка Аннабель. И Аннабель должна это знать.

Когда он мне это рассказал, я оказался в еще большем затруднении, чем прежде. Половина моего существа почувствовала облегчение, но в то же время я ощущал себя обманутым. Моя гордость была страшно задета. Я знал, что обманываю Лесли Коллиза, но мое новообретенное мужское достоинство получило хороший удар в челюсть, когда я понял, что Аннабель вела двойную игру. Это звучит подло, не так ли?

— Да нет. Это вполне понятно. Но если это было правдой, почему она сказала, что ребенок ваш?

— Я задал Чипсу тот же самый вопрос. И он ответил, что это очень характерно для Аннабель. Она не получала удовольствия от творения хаоса, если после нее не оставался шлейф вины и угрызений совести. Невероятно, не правда ли?

— Мне это кажется невероятным, но если Чипс так сказал, значит, так оно и было.

— Я тоже это понимал. Он отправился к Аннабель в тот же вечер, чтобы потолковать. Пришел в Уайт-Лодж и поговорил с ней наедине. Поначалу она пыталась выкручиваться, настаивая на том, что это именно мой ребенок. Но он заявил ей то же самое, что мне. Сказал про того второго человека. И когда он назвал его имя, она сдалась и признала, что он прав. Это необязательно был мой ребенок, просто ей хотелось так думать. Больше я никогда ее не видел. Она вернулась в Лондон пару дней спустя, забрав с собой сына и няню. Мы с Чипсом решили, что мне тоже пора уезжать. Я уже слишком долго топтался на одном месте.

— Знает ли обо всем этом Феба?

— Нет. Я не хотел, чтобы она знала, и Чипс согласился, что лучше, если она не узнает. Мы надеялись, что у этой истории уже не будет отголосков, и потому не было никаких причин расстраивать ее или создавать напряжение в отношениях с миссис Толливер. Пенмаррон — небольшая деревня. Им обеим пришлось бы жить здесь и впредь, будучи частью довольно узкого сообщества.

— Каким мудрым человеком был Чипс.

— Да. Понимающим. Я не буду вам описывать, насколько добрым было его отношение ко мне в ту пору. Он повел себя как самый лучший отец. Все для меня устроил и даже одолжил мне денег, чтобы помочь, пока я не встану на ноги. Он снабдил меня рекомендательными письмами к своим друзьям в Нью-Йорке, но, самое главное, он отправил меня в Лондон с рекомендательным письмом к Петеру Часталу. Галерее было тогда года два, но Петер к тому времени уже сделал себе кое-какое имя в мире искусства. Я привез ему огромное портфолио своих работ, чтобы он на них взглянул, и к тому моменту, как я собрался уезжать в Америку, он согласился выставлять мои картины и быть моим агентом. Именно это он и делает с тех самых пор.

Я вспомнила о восторженном отзыве, который прочитала в поезде:

— Он очень помогает вашему продвижению.

— Да, мне повезло.

— Чипс говорил, что в таланте нет никакого проку, если он не подкрепляется трудом.

— Чипс говорил много правильных вещей.

— Что целых одиннадцать лет удерживало вас от возвращения? Работа?

— Мне хочется так думать. Не хочется признавать, что я пытался убежать оттого, что произошло. Но, может быть, дело было именно в этом. Я убегал. Все дальше и дальше. Сначала Нью-Йорк, потом Аризона, потом Сан-Франциско. Именно там я впервые заинтересовался японским искусством. В Сан-Франциско большая японская община, и я познакомился там с группой молодых художников. Чем больше я работал с ними вместе, тем отчетливее понимал, как мало я знаю. Традиции японской живописи уходят в глубину веков. Они восхищали меня. Поэтому я отправился в Японию и снова стал там учеником, сидевшим у ног очень старого и знаменитого человека. Время утратило всякое значение. Я пробыл там четыре года, и иногда они казались мне несколькими днями, а иногда — вечностью.

Эта выставка в галерее Петера Частала — результат тех лет. Я уже говорил вам, что не хотел приезжать. Дни открытия меня по-настоящему ужасают. Но я боялся не только этого, но и самого возвращения в Англию. На другом конце мира можно было не думать об Аннабель и ребенке, который мог оказаться моим. Но возвращение… мне снились кошмары о том, как я встречаю в Лондоне Аннабель и мой ребенок идет по тротуару мне навстречу.

— Но разве поездка в Корнуолл не была отчасти рискованной?

— Все как будто было предопределено. Встретил же я в пабе человека, который направлялся как раз в эти края. Скорее всего, я бы не поехал, но мне очень хотелось увидеть Фебу.

Я вспомнила, как тихо он сидел вчера в баре, когда я болтала про миссис Толливер и Шарлотту.

— Дэниел, когда я сказала, что Шарлотта здесь, в Пенмарроне, у своей бабушки, вы должны были догадаться, что это тот самый ребенок.

— Конечно, я догадался. И понял, что неизбежно с ней встречусь. Все вело к этому, события складывались одно к одному помимо моей воли. Когда мы сегодня днем вернулись к Фебе, вышли из машины и направились к дому, я знал, что Шарлотта где-то поблизости. Я знал это еще до того, как об этом сказала Лили. И когда я вышел из дома, я повторял себе всю дорогу, пока спускался вниз с холма и шел вдоль дамбы, что теперь после стольких лет неопределенности я наконец узнаю правду.

Они не заметили, как я подошел. Они были целиком погружены в свою работу. А потом Феба поглядела на меня и произнесла мое имя. И Шарлотта тоже посмотрела вверх. И я увидел это личико. И понял, что Аннабель, сама не зная наверняка, сказала мне тогда правду…

Вот как все обернулось. Мне казалось, что я стою и слушаю голос Дэниела уже целую вечность. У меня ныла спина, я чувствовала себя измученной и опустошенной. К тому же я утратила представление о времени и понятия не имела, который час. Снизу, из оживленной сердцевины отеля доносились звуки и запахи. Голоса, отдаленный звон посуды, приглушенная мелодия оркестра, игравшего что-то непритязательное из «Звуков музыки». Рано или поздно мне придется вернуться в Холли-коттедж, к Фебе и куриной запеканке. Но еще не сейчас.

— Если я не сяду, я умру, — с этими словами я подошла к камину и рухнула в одно из кресел с цветочной обивкой. На протяжении всего нашего разговора язычки искусственного пламени весело лизали бутафорские поленья. Теперь я наконец сидела, откинувшись и погрузив подбородок в воротник свитера, и смотрела, как они бойко мерцают, уходя в никуда.

Я услышала, как Дэниел налил себе новый стакан. Он принес его и уселся в кресло напротив меня. Я посмотрела на него, и наши глаза встретились. Мы оба выглядели крайне серьезными.

Я улыбнулась:

— Что ж, теперь вы мне об этом рассказали. И я не знаю, почему вы это сделали.

— Мне нужно было кому-то рассказать. В некотором отношении вы — часть всего этого.

— Нет, я не часть этого. — Пожалуй, это было единственное, в чем я была вполне уверена. Иначе у ситуации, в которой очутился Дэниел, не было выхода. Я немного подумала и продолжила: — И я не считаю, что вы тоже часть этого. Эта история закончилась, Дэниел. Пройдена. Забыта. Прошлогодний снег. Вы полагали, что Шарлотта может быть вашей дочерью, теперь вы это знаете наверняка. Вот и все, что изменилось. Она по-прежнему Шарлотта Коллиз, дочь Лесли Коллиза. Внучка миссис Толливер и подружка Фебы. Осознайте это и забудьте обо всем остальном. Потому что нет никакой альтернативы. То, что вы теперь знаете правду, не имеет никакого значения. Это ничего не меняет. Вы никогда не несли за Шарлотту ответственности и теперь не несете. Вы должны думать о ней как о маленькой девочке, которую вы встретили на дамбе, у которой есть талант к рисованию, подобный вашему, и лицо, похожее на лицо вашей матери.

Он ответил не сразу. Помолчал и сказал:

— Если бы от меня требовалось просто смириться, все было бы не так плохо.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что вы наблюдали в поезде, и то, на что сразу обратила внимание Лили Тонкинс, а она ведь далеко не дура. Шарлотте приходится не только носить очки, она грызет ногти, она одинока, она несчастна и явно заброшена.

Я отвернулась и посмотрела в огонь, чтобы отвлечься. Если бы пламя было настоящим, я могла бы заполнить эту тяжелую паузу каким-нибудь мелким действием: поворошить дрова кочергой или подкинуть новое поленце. А так я чувствовала себя растерянной. И я, и Феба, и Лили Тонкинс — все мы знали, что все, что сказал Дэниел, было сущей правдой. Но если бы я с ним сейчас согласилась, это не принесло бы Шарлотте пользы и Дэниелу было бы только сложнее смириться с создавшейся ситуацией.

Я вздохнула, подыскивая слова.

— Вам не следует понимать все, что говорит Лили, так буквально. Она все-таки склонна излишне драматизировать. И вы знаете, маленьких девочек в возрасте Шарлотты не всегда легко понять. Они становятся скрытными и замкнутыми. К тому же я думаю, она застенчивый ребенок…

Я подняла глаза и снова встретилась с ним взглядом. Я улыбнулась, придав своему лицу выражение жизнерадостного безразличия.

— Давайте посмотрим правде в глаза. Миссис Толливер, конечно, не самая лучшая бабушка на свете. Поэтому Шарлотта так привязалась к Фебе. Но все же я не думаю, что ей так уж плохо в Уайт-Лодж. Я знаю, что ей там не с кем играть, но это оттого, что остальные дети в деревне ходят сейчас в школу. И что бы там Лили ни говорила, я уверена, что Бетти Карноу добра к ней и уделяет ей внимание. Вы не должны воображать что-то плохое. Между прочим, завтра мы поедем вместе с ней на пикник. Вы об этом не забыли? Вы обещали отвезти нас в Пенджизал и показать нам тюленей… и теперь вы не можете взять свое слово назад.

— Я и не собираюсь брать его назад.

— Я понимаю, почему вы неохотно согласились ехать с нами. Для вас это непростая поездка.

Он покачал головой.

— Не думаю, что один день может на что-то серьезно повлиять в жизни двух совершенно разных людей.

Я поломала голову над его словами.

— Не знаю, что вы имеете в виду, но уверена, что вы правы.

Он рассмеялся. Оркестр внизу перешел от «Звуков музыки» к «Пиратам Пензанса». До меня доносился запах вкусной еды.

— Поедемте со мной, — предложила я, — обратно в Холли-коттедж. Феба будет так рада. Съедим куриную запеканку, как и собирались. Лили всегда готовит столько, что можно накормить целую армию.

Но он отказался.

Я взглянула на пустой стакан из-под виски, стоявший на полу у его ног.

— Обещайте, что не просидите тут весь вечер и не напьетесь до смерти.

Он покачал головой.

— Как же плохо вы меня знаете. Как плохо мы с вами знаем друг друга. Я никогда так не пью. И никогда так не напивался.

— Вы что-нибудь съедите? Вы поужинаете?

— Да. Попозже. Я спущусь вниз.

— Ну что ж, если вы не едете, мне придется ехать одной. Феба подумает, что я про нее забыла, или разбила машину, или еще что-нибудь ужасное.

Я поднялась, Дэниел тоже. Мы стояли словно два человека на официальной вечеринке, когда наступает пора расходиться.

— Спокойной ночи, Дэниел.

Он положил руки мне на плечи и наклонился, чтобы поцеловать в щеку. Когда он поднял голову, я немного постояла, всматриваясь в его лицо. А потом обвила руками его шею, притянула к себе его голову и поцеловала в губы. Я почувствовала, как его руки обняли меня и прижали так плотно, что сквозь толстую и грубую шерсть его свитера я услышала биение его сердца.

— Ох, Пруденс.

Я положила голову ему на плечо. Ощутила, как его губы ласкают мою макушку. Это было очень нежное объятие, без страсти, без какого-то явного смысла. Почему же на меня вдруг нахлынуло это чувство, страстное желание, какого я еще никогда не испытывала, почему ослабели ноги и к глазам подступили непонятные слезы? Может ли любовь к человеку прийти так внезапно? Подобно ракете, огнем возносящейся в темном небе, взрывающейся в бесконечности и несущей за собой шлейф мерцающих разноцветных звезд.

Мы стояли молча, обнимая друг друга, словно ищущие утешения дети. Молчание не было тягостным. Наконец Дэниел произнес:

— Тот домик в Греции. Я не хочу, чтобы ты думала, что я пригласил тебя приехать ко мне лишь из вежливости.

— Ты просишь меня поехать с тобой сейчас?

— Нет.

Я отодвинулась от него и посмотрела ему в лицо.

— Я не могу без конца убегать от собственных мыслей, — произнес он. — Может быть, однажды. Когда-нибудь.

Он поцеловал меня еще раз и вернулся к реальности, взглянув на часы.

— Тебе пора идти. Запеканка сгорит, и Феба подумает, что я тебя похитил.

Он поднял мое пальто со стула и подержал его, помогая мне одеться. Я сунула руки в рукава, он повернул меня к себе и застегнул все пуговицы.

— Я спущусь вместе с тобой.

Он открыл дверь, и мы пошли бок о бок по длинному коридору в сторону лестницы. Мы шли мимо закрытых дверей, за которыми незнакомые нам люди любили друг друга, проводили медовый месяц, смеялись и отдыхали, ссорились и со смехом прекращали ссоры.

Фойе отеля, куда мы спустились по лестнице, приобрело сейчас свой самый праздничный вид. Гости выходили из бара, направлялись в ресторан или сидели с коктейлями и орешками вокруг маленьких столиков. Стоял оживленный гул: людям приходилось громко разговаривать, чтобы слышать собеседников за звуками оркестра. Мужчины были в черных галстуках и бархатных смокингах, женщины — в вечерних платьях.

Мы прошли через все это, вызвав некоторое оживление своим неожиданным появлением словно привидения на пиру. Разговоры стихали, когда мы проходили мимо, брови приподнимались. Мы подошли к парадной двери и вышли в ночную темень. Дождь наконец прекратился, но ветер по-прежнему завывал сквозь высокие кроны деревьев.

Дэниел посмотрел на небо.

— Интересно, какая завтра будет погода?

— Возможно, прекрасная. Ветер может разогнать все тучи.

Мы подошли к машине. Он открыл передо мной дверцу.

— Когда мы встречаемся?

— Около одиннадцати. Я могу заехать за тобой, если хочешь.

— Не надо. Я доеду на попутной машине или на автобусе. Я непременно появлюсь, не уезжайте без меня.

— Куда же мы без тебя поедем, ты ведь должен показать нам дорогу.

Я села за руль.

— Прости меня за этот вечер, — произнес он.

— Я рада, что ты мне все это рассказал.

— Я тоже. Спасибо, что выслушала.

— Спокойной ночи, Дэниел.

— Спокойной ночи.

Он захлопнул дверь, я завела машину и выехала на подъездную дорогу, освещая свой путь лучами фар. Его одинокая фигура осталась позади. Не знаю, сколько еще он стоял там после того, как я уехала.