Ключ от твоего сердца

Глава 8

После того, как толпа начала расходиться, Элейн разыскала его. Как она могла этого не сделать? Он был в дальнем конце комнаты, и все же, как только ее взгляд упал на него, он повернулся к ней. Она почувствовала, как загорается, когда их взгляды встретились, как масляная лампа, включенная на полную яркость. Так почему же, когда она пересекала комнату, чтобы встретиться с ним, ее внутренности, казалось, скручивались в узлы? Что это было за возбуждение, которое она ощущала всем существом?

Он был просто другом. Просто друг. Хороший друг, да, и тот, кто оказал ей исключительную услугу. Он стоял на краю зала, когда толпа текла мимо него, стоя с группой ее друзей. Там были герцог и герцогиня Парфорд, несколько дам… и младший брат герцога, сэр Марк Тернер, что скорее объясняло присутствие дам.

— Герцогиня, — сказала Элейн, и ее подруга повернулась, улыбаясь, и протянула руку. Герцогиня Парфорд была одной из самых близких подруг Элейн. Она знала о переживаниях Элейн и пришла, чтобы оказать ей поддержку. — Ваша светлость. Сэр Марк.

Элейн кивнула другим членам группы, а затем сглотнула, прежде чем обратиться к последнему мужчине.

— Уэстфелд. Как же приятно видеть вас всех.

Уэстфелд встретился с ней взглядом.

— Мы говорили о природе дружбы, леди Элейн.

— Я говорила о том, — вмешалась герцогиня, — что Уэстфелд был вам очень хорошим другом.

— Да.

Элейн обнаружила, что не может оторваться от его пристального взгляда.

— Я очень благодарна ему.

Но "благодарна" было совершенно неправильным словом. Она поняла это, глядя в его темно-карие глаза. Она могла бы смотреть в них весь вечер и не заметить, как прошло время. Нет, она чувствовала не благодарность. Это было нечто гораздо более электрическое.

— Благодарна, — сказал он, выговаривая слова по слогам. А потом он покачал головой и печально улыбнулся. — Конечно, это так. Но в этом нет необходимости.

— Есть. Еще какая.

— Это и есть дружба.

Его голос стал тише, и ее желудок сжался.

Она чувствовала себя почти невесомой, готовой улететь прочь.

— На самом деле, сегодняшний вечер произошел из-за другого моего друга — Фрица Мейснера из Шамони, который родом из Ганновера. Я послал к нему курьера, и он приставал к своему дяде, чтобы тот показал работу мисс Хершел. С этого момента мне оставалось только убедиться, что ответ мисс Хершел станет широко известным. Это было пустяком.

— Уверяю вас, — вставил сэр Марк, — немногие друзья подумали бы так же.

— О?

— Большинство дружеских отношений, — продолжал сэр Марк, — это не более чем сходство темпераментов или немного общих интересов. Дружба — это когда рассказывают шутки и смеются вместе.

Пока сэр Марк говорил, Уэстфелд покачал головой.

— Раньше я думал так же — что пока мы смеемся вместе, этого достаточно. Это было до того, как я заинтересовался альпинизмом.

Уэстфелд разговаривал со всей группой, но его взгляд постоянно возвращался к Элейн.

— Все мое представление о дружбе изменилось, когда я зависел от кого-то больше, чем просто для приятного времяпрепровождения. Как только вы доверяете человеку свою жизнь, это меняет все. Уже недостаточно называть кого-то "другом" просто потому, что вы посещаете одну и ту же галантерейную лавку. Как только кто-то рискнул своей жизнью ради вашей, а вы рискнули своей ради его — как только вы объединились, зная, что один неверный шаг может убить вас обоих — что ж. — Он покачал головой. — Все после этого кажется очень бледным по сравнению.

— Ах. — Сэр Марк улыбнулся. — Мы скучные.

— Вовсе нет. Может быть, это то, что я искал. Когда грозят штормы и оползни, я ищу кого-то, кто будет держаться за меня и не отпустит.

Он говорил о дружбе, но то, как он смотрел на нее… Она бы затрещала, как огонь, если бы он прикоснулся к ней.

— Это то, что ты делал? — тихо спросила она. — Не отпускал?

— Мы друзья. — Его улыбка печально искривилась. — И это означает вот что: я никому не позволю причинить тебе боль. Если я могу этому помешать.

Она не смогла сдержать глупую ухмылку, слишком широкую и слишком болезненную, расползающуюся по ее лицу. Она чувствовала, как загорается под его пристальным взглядом. И его улыбка — эта неловкая кривая улыбка, просто слишком горькая. Он сказал, что они друзья. Но…

Ей удалось выбросить из головы все мысли о его давнем предложении. Он так часто шутил с ней, что она предположила, что это было сделано из чувства долга — и, возможно, намека на желание, которое он испытывал десять лет назад. Он хотел загладить прошлые обиды. И он знал… он знал, что она не может выйти за него замуж. Она думала, что он принял это, потому что до этого момента, до сегодняшнего вечера, она верила, что он не испытывает к ней ничего, кроме дружбы.

Но нет. В его улыбке была дикость, а в глазах, когда он наблюдал за ней, была тьма.

Он был влюблен в нее. И это причиняло ему боль.

Эван должен был уйти.

Воздух в зале стал слишком удущающим. Пока он говорил, Элейн начала смотреть на него с чем-то похожим на зарождающийся ужас. Ее разговор иссяк. И она обхватила себя руками за талию, замыкаясь в себе, пока не стала для него такой же закрытой, как запертая комната.

Итак, она все поняла. Он спустился по ступенькам холла и сделал знак своему лакею, ожидавшему под моросящим дождем. Но быстро сбежать было невозможно; вереница экипажей тянулась вдаль, и ожидающая толпа начала высыпать на ступени холла. Его не спасут по крайней мере полчаса.

Вместо этого он бросился через улицу, чтобы подождать. Погода была скорее туманной, чем дождливой, но туман прилип к его пальто. В относительном убежище маленькой площади он мог притвориться одиноким. Толпа людей через дорогу была скрыта густым кустарником; первые пробные весенние листья на деревьях над головой заглушали оживленный разговор. Если бы он мог заткнуть уши и заглушить настойчивый стук лошадиных копыт, он мог бы вообразить себя действительно в одиночестве.

Он заставил себя отказаться от всякой надежды на Элейн. Большинство людей восприняли бы такую капитуляцию как признание неудачи — капитуляция, по определению, была полной противоположностью успеху. С другой стороны, большинство людей воображали, что успешный альпинист поднялся на Монблан, упорствуя перед лицом невообразимых опасностей и лишений.

Не так. Альпинист, который продолжал идти, когда поднялась снежная буря, не добился успеха. Он был мертв. Только идиот поставил бы свою жизнь на то, что обыграет Мать-природу.

Это была первая часть восхождения на гору: решение не умирать. Ему пришлось выучить это.

Официальная дорожка пересекала площадь; за ней менее официальная дорожка огибала кусты. Он шел один в темноте, вдыхая воздух, который душил его, и пытаясь выдохнуть все до последнего разочарования.

В альпинизме была и вторая часть: определение того, когда предпринять еще одну попытку. Иногда лучшее время для начала штурма было сразу после шторма, до того, как снег превратился в лед. Иногда приходилось ждать, пока вся опасность не минует. Эван всегда чувствовал, что если он будет давить на Элейн слишком сильно — если он будет настаивать на том, чтобы она переосмыслила свои истинные чувства к нему — он потеряет ее.

Он остановился, когда мелкие щебенки на тропинке уступили место упругому дерну. Перед ним стоял фонтан, сухой и пустой от всего, кроме последних остатков гниющих листьев. Справа от него на каменном постаменте стояла статуя Уильяма Питта. Отлитая из металла голова Питта задевала ветви деревьев, окружавших парк.

Наедине с политиком в такую ночь. Диана рассмеялась бы, если бы он расссказал ей.

А потом за его спиной хрустнула ветка, и прежде чем он успел обернуться, чтобы посмотреть, кто вторгся в его уединение, он услышал голос. Ее голос.

— Уэстфелд?

Он мог видеть ее только краем глаза, но все же все его мысли, такие здравые и рациональные, были поглощены ее присутствием. Он был ничем иным, как глубокой пропастью желания, и только она могла наполнить его.

Он не хотел оборачиваться на звук ее голоса. Если он просто будет смотреть на гортензию достаточно долго… тогда он был бы трусом. Он повернулся лицом к женщине, которая могла поставить его на колени.

Она приближалась, пока не оказалась достаточно близко, чтобы они могли говорить, не крича. Тем не менее, он не мог разглядеть выражение ее лица. Молодые листья ясеня закрывали большую часть лунного света, за исключением нескольких пестрых пятен, которые блуждали по ее щеке.

— Элейн.

Его голос звучал слишком хрипло, как рычание тигра.

— Эван, — прошептала она. Это был первый раз, когда она назвала его по имени, и он почувствовал, как по его телу пробежал легкий трепет.

— Что ты здесь делаешь? — Он прищурил глаза. — Что ты здесь делаешь одна?

— Мои родители ждут карету. Папа обсуждает политику с лордом Блейкли, а мама… — Она пожала плечами. — В любом случае, я сказала им, что хочу поговорить с другом.

Она сделала шаг ближе.

— И это правда.

Она была на расстоянии вытянутой руки. Он выдохнул.

— Не шути со мной.

— Разве это шутка с моей стороны — сказать, что мне нравится твое общество?

— Я буду твоим другом при дневном свете. Я буду обращаться с тобой как с другом в каждом освещенном газом бальном зале. Но наедине, при лунном свете, я не буду притворяться, что не хочу, чтобы ты стала моей.

Она ничего не сказала. Она просто посмотрела ему в глаза.

Он протянул руку и предостерегающе коснулся пальцем ее накидки.

— Если ты не хочешь, чтобы тебя поцеловали, тебе лучше уйти.

Она украла весь кислород из воздуха, а вместе с ним и каждую унцию его рациональности. Она собиралась убежать.

Но она этого не сделала. Она осталась. Он скользнул пальцем вверх по ее руке к сгибу локтя. В лунном свете, играющем на ее лице, окрашивающем кожу в кремовый цвет и цвет слоновой кости, она выглядела как иллюзия — принцесса из сказки, вызванная к жизни одной лишь силой его желания.

Он притянул ее к себе. Они были скрыты кустарником, деревьями и тенью Уильяма Питта, и хотя он все еще слышал стук лошадиных копыт, никто не мог их видеть. Искушение было слишком сильным.

Он наклонился к ее губам.

Она определенно была настоящей. Она открылась ему, теплая и неопровержимо реальная. Когда он скользнул языком по ее губам, она тихо ахнула от искреннего удовольствия. Его руки обвились вокруг нее, и он притянул ее ближе. А потом он целовал ее по-настоящему, пробуя на вкус, не в силах удержаться от того, чтобы проникнуть в ее глубины. У него было странное ощущение, что если он отпустит ее, она уплывет прочь. И все же она поцеловала его в ответ. Ее руки скользнули вниз по его пальто. Ее язык нашел его. Их губы встречались снова и снова, сливаясь воедино, пока ее дыхание не стало его, ее поцелуй — его, ее душа…

Даже в лунном свете, даже когда она прижималась к нему, он знал лучше. Ее душа не принадлежала ему. Реальность была иллюзией. Лунный свет свел ее с ума, и она была застигнута врасплох. В любой момент она могла прийти в себя. Но до тех пор…

А до тех пор он собирался целовать ее без всякой причины, кроме той, что он любил ее, и она позволяла ему это делать. Он не позволит ни одной нотке горечи испортить ее сладкий вкус.

Он почувствовал, когда она начала отдаляться. Ее руки перестали прижимать его ближе. Ее поцелуй стал менее пылким. Наконец, она отстранилась от него. Всего на несколько дюймов, но этого было достаточно, чтобы он больше не чувствовал ее сладкого запаха. Она не была частью его — больше нет.

— Уэстфелд, — прошептала она, и с этим словом — его титулом, вместо его имени — барьеры между ними вернулись в полную силу.

— Я… я не… я не знала, что делаю.

Он ничего не мог с собой поделать. Он прижал руку к ее лицу.

— Элейн.

Она склонила голову и прислонилась к нему, и он коснулся губами ее лба.

— Это случилось, — сказал он. — Я понимаю. Я не должен…

Но он не мог заставить себя извиниться за то, что поцеловал ее. Он должен был поцеловать ее, черт возьми. Он навсегда сохранит это воспоминание в себе — поцелуй при лунном свете, наполовину сон, наполовину правда. И поэтому он провел большим пальцем в перчатке по ее губам, неохотно ослабляя свою хватку.

— Не говори ничего, — сказал он. — Из всех вещей, которых я желаю в этом мире, я хочу, чтобы ты обрела счастье. Я подозреваю, что у тебя никогда не будет этого со мной, и я смирился с этим.

— Эван…

— Не испытывай ко мне жалости. Когда-нибудь я найду кого-нибудь, кого смогу сделать счастливым — по-настоящему счастливым. Я уверен в этом. Но сейчас я совершенно доволен тем, что провел этот единственный момент с тобой. Я больше ни о чем не буду просить.

— О, — сказала она. — Эван.

— Элейн, — мягко сказал он, — могу ли я сделать тебя счастливой?

Ветерок, трепавший его воротник, был легким и несущественным. Он почувствовал, как она слегка отодвинулась от него.

У него не было никакой надежды на нее. И все же ее молчание было решительным опровержением всех его мечтаний.

— Вот так, — сказал он, отстраняясь от нее и снова предлагая ей руку, вежливо и по-джентльменски. — Тогда я соглашусь на то, чтобы быть просто другом.

Элейн никогда не была до конца уверена, как она добралась домой. Счастье ее матери переполняло ее в экипаже, но Элейн едва чувствовала, что способна сдерживать биение собственного сердца.

Она смотрела, как мимо проплывают дома Мэйфейра, одна темная тень сменяет другую.

По пути они проехали мимо дома Уэстфелда, в нескольких улицах от ее собственного дома. Передние окна были освещены, и она могла представить, как он возвращается домой к своему дворецкому и слугам и… и был ли там кто-нибудь еще? Его мать осталась в деревне; у него не было ни братьев, ни сестер. И в этот момент, когда воспоминание о его губах все еще обжигало ее, она слишком хорошо понимала, что он не женат. Она могла представить его дерзкую улыбку. “Я не собираюсь притворяться, что не хочу, чтобы ты стала моей.”

Ее рука поднялась и сжалась на горле.

Было ли это тем, что она заставила его сделать? Притворяться?

Экипаж резко остановился перед ее собственным домом. Как только она благополучно устроилась в своей комнате, вечерний ритуал уже не требовал ее внимания. Ее умыли и раздели. Ее волосы были расчесаны, а затем заплетены в косу. Но когда она попыталась заснуть, то почувствовала его губы на своих. Прикосновение простыней к ее коже напомнило о сильных руках, обнимавших ее, о тщательно контролируемом напряжении его мышц. И когда она закрывала глаза, то видела, как его глаза сверлят ее.

Он любил ее. Он все еще любил ее.

Сон ускользал от нее, Элейн вскочила с кровати и распахнула окно, впуская ночной воздух. Ветер был таким же жестоким, как холодный выдох.

Она могла бы смотреть в его глаза вечно. Ее покалывало, когда он был рядом. Она перестала недоверчиво насмехаться над его заявлениями несколько месяцев назад. Вместо этого, когда он сказал ей, что все будет хорошо, она хотела ему поверить.

Его поцелуй был таким же нежным, как само дыхание, и почти таким же необходимым. Когда это случилось? Когда он начал освещать комнату, входя в нее? Когда она начала в первую очередь искать его, когда приходила на вечеринку? Когда она начала сначала думать о нем, услышав что-то забавное?

За эти последние месяцы она тоже изменилась. Она больше не сдерживалась, пряча голову в песок, как какое-то глупое существо. Если она ненавидела его за то, во что он превратил ее все эти годы назад, то теперь полюбила себя. Какое бы негодование она ни затаила, оно улетучилось.

Он любил ее, и это причиняло ему боль.

Он был близко, так близко. Она могла проследить путь к его постели по улицам, освещенным тусклыми газовыми фонарями. Когда она высунулась из окна на холод, ряд трехэтажных домов растворился в темной ночи, прежде чем она смогла опознать его. Десять лет назад он причинил ей боль. Но сегодня…

Элейн глубоко вдохнула холодный воздух и задержала его в легких, задержала до тех пор, пока в груди не защипало.

Он сказал ей, что мог бы перевернуть мир, если бы только у него был достаточно длинный рычаг. Конечно, ему не было необходимости определять место, на которое его можно было бы положить. За последние месяцы он стал ее точкой опоры: непоколебимым бастионом, на который она могла полностью положиться. Он любил ее.

Она любила его в ответ.

Осознание накрыло ее, тихое, как городская улица под ее окном. В двух улицах от нее. Всего лишь горстка домов.

Она могла подождать, пока не увидит его в следующий раз. Она могла бы сигнализировать ему о том, что передумала, любыми способами — веерами, прикосновениями, даже шепотом на ухо, когда они в следующий раз будут вместе. Но нет. Все это казалось неправильным.

Она думала о нем, одиноком сегодня вечером, с его горькой, грустной улыбкой. Они причинили друг другу достаточно боли на всю жизнь. Если она хотела сделать его счастливым, то хотела начать прямо сейчас.

Элейн глубоко вздохнула, закрыла окно, а затем позвонила в колокольчик, вызывая свою горничную.