Глава 9

1

Марфа кидала дротики в мишень. Друг за другом они втыкались в крохотный центральный кружок. Каждый производил, вонзаясь острием в пенопласт, глухой хищный звук. Когда в руке у девушки дротики закончились, центр мишени стал похож на куст или на хвост птицы – перья, облегчающие полет лезвий, торчали в разные стороны – молодая охранница приблизилась к столбу, на котором висела мишень, и, сжав все дротики в кулак, разом вытащила их.

Она собралась было повторить упражнение, но заметила наблюдавшего за нею Кузьму: он стоял поодаль и молча дивился её меткости. Это ж надо: столько бросков и все попадания, что называется, "в яблочко"!

Марфа смутилась и опустила руку с дротиком.

Юноша подошел.

– Бросай, я посмотреть хочу.

Девушка прицелилась – легкое движение руки – Кузьма едва успел заметить его – дротик скользнул в воздухе и крепко воткнулся в мишень – в самую середку, в красненький кругляшок. И во второй, и в третий раз повторилось то же.

– Здорово ты кидаешь, – сказал Кузьма, опалив Марфу чёрным пламенем своих прекрасных глаз.

Она отвернулась, желая скрыть свои чувства – но трудно ли прочесть их в душе семнадцатилетней девчонки? – вся большая фигура её лучилась застенчивым ликованием – она заслужила похвалу юноши, который нравится…

– А так сможешь бросить? – Кузьме пришла озорная идея: он подошел к столбу и встал возле него, заслонив головой часть мишени.

– Но, молодой господин… – нерешительно запротестовала Марфа, – я ведь могу и промахнуться…

– Ты не промахнешься, – сказал Кузьма, – я в тебя верю, да и дротик не пуля – максимум, что мне грозит – выбитый глаз.

Кузьма видел в фильме похожую сцену, только с пистолетами, и она очень ему запомнилась.

Марфа не разделяла энтузиазма юноши. Она укоризненно покачала головой:

– Шалите вы, молодой господин… Не хорошо это.

– Эх ты, моралистка, – протянул Кузьма капризно, – хочешь мне понравиться, я бы советовал тебе быть повеселее.

Он с удовольствием отметил, что у Марфы зарумянились щёки.


– Если бросишь, то я позволю тебе поцелуй, – подлил он масла в огонь.

Внезапно до молодых людей донесся радостный вопль Луки – парнишка выбежал на лужайку, просторная рубаха вилась за ним, как парус.

– Кузьмаааа! Я головоломку решил! Самую сложную в твоей книге! Гляди!

Юноша в душе осерчал на младшего товарища, хоть и не подал вида: такое приключение испорчено! Марфа, кажется, напротив, испытала облегчение: пусть и не судьба получить поцелуй со сладких уст хорошенького юноши, так хоть дротики втыкать в мишень на расстоянии дюйма от его головы не придется!

Лука хотел куда-то повести Кузьму: взял его за руку и тащил.

– Моё предложение ещё в силе, – успел шепнуть юноша Марфе, – не про дротики, другое, помнишь, про тайну подвала.

Лицо девушки разом напряглось, отвердело – будто корочкой льда покрылись щёки и лоб – Кожа Марфы была слишком смуглой, чтобы бледнеть. Селия доверяла своей охране, никто из девушек не давал ей повода для сомнений, подозрений, не может и Марфа этого сделать… Не должна. Как бы ни был силен соблазн. Предать женщину ради мужчины, даже самого желанного, – это худшее преступление, которое может совершить истинная хармандонка. Честь дороже любви…

2

Найти наемниц в Хармандоне едва ли сложнее, чем лепешки, выпеченные в тандыре, – их продают здесь на каждом углу, – и дев, готовых за наличный расчет посчитаться с твоими врагами тут тоже довольно – в любой харчевне, если вечерком туда заглянуть, встретишь. Надо только повнимательнее приглядеться к посетителям: наемницы все свои сходки, как правило, проводят на виду, они знают, что люди, уединившиеся в каком-нибудь темном закоулке, наведут на подозрения скорее, чем сидящие с кружком в кабаке. Если информация нужна очень быстро, можно кликнуть баргирлу, и, подложив под стакан несколько банкнот, намекнуть, с какими людьми ты хочешь поговорить. Девушка за стойкой обычно хорошо знает своих клиентов: она наверняка укажет среди завсегдатаев и знающих, где раздобыть дурь или оружие, и заправляющих борделями, и готовых убивать за деньги.

Задатка, пятнадцати процентов от суммы, обещанной Зариной, с лихвой хватило бы на то, чтобы собрать боевой отряд: заплатить девицам и каждую из них прилично вооружить. В бедных странах и людские ресурсы доступнее. Брали хармандонские наемницы за свои кровавые услуги ощутимо дешевле, чем в других странах – один атлантик стоил около ста хармандонских тиар, да и общий уровень жизни в стране был таков, что человек с валютой в кармане, особенно с атлантиками, считался королем.

Тати облокотилась на стойку бара и заказала себе мятную воду со льдом. Возле её плеча тут же возник ярко и необычно накрашенный мальчик лет двадцати с небольшим в шароварах, расшитых бисером, и в просторной рубахе почти не прикрывающей роскошно волосатую смуглую грудь.

– Красавица одна? – осведомился он.

– Я жду человека, – с раздражением ответила Тати: слушать приторную болтовню гаяша не входило в её ближайшие планы.

Жрец уличной любви сразу понял, что девушка "не клюнет" – профессиональное чутье! – и развернул в другую сторону своё смазливое лицо, с нарисованными вокруг одного глаза, на лбу и на щеке экзотическими цветами.

Дамочка с крепким коктейлем, сидевшая справа от него на высоком стуле, отреагировала на приветствие с большим интересом, и он занялся ею.

За баром хлопотала очень худая бритоголовая девица с татуировкой – розовым лотосом на затылке.

– Хозяюшка, – обратилась к ней Тати с нужной заговорщической интонацией, – расскажите мне, когда у вас тут особенно весело, какие интересные люди к вам заглядывают…

– Если вы про одноглазую Арду, – ответила лысая коктейльная фея, замешивая что-то; необычайно скоро мелькали ломаные линии её рук в дрожащем клубном свете, – раньше часа она не появляется. Я не буду спрашивать, чего вы от неё хотите. В моем положении любопытной быть довольно грустно, а порой и опасно. Скажу только – при встрече с нею будьте внимательны. Отслеживайте каждое движение.

Тати взглянула на часы и немного приуныла – ждать оставалось ещё прилично: на свете нет места скучнее бара, когда есть нужда сохранять трезвость.

– Вы ведь не местная? – сочувственно спросила баргирла, она, видимо, научилась улавливать перемены в настроении клиенток подобно тому, как сомелье различает ароматы вин, – здесь недалеко есть фонтан со статуей писающей девочки. Местная достопримечательность. Сходите, посмотрите. Недавно на средства одной анонимной меценатки на фонтане установили подсветку. По вечерам – очень красиво.

– Спасибо большое, – проговорила Тати старательно. На чаевые она не поскупилась – подложила под дно пустого стакана купюру в десять атлантиков. Гаяш с волосатой грудью и его дама, оценив широкий жест, оторвались от кокетливой игры в гляделки и посмотрели на Тати: он – с почтением, она – с завистью. Заметив устремленные на неё взоры, молодая атлантийка подумала с грустным злорадством: "Что бы стало с ними, узнай они, что в номере в шкафу у меня стоит чемодан, набитый такими банкнотами?"

Шальные деньги – это проклятие. Не благословение, а испытание. За несколько минут до встречи с Зариной Тати думала, будто она влюблена в Кузьму. Ей дали столько денег, что они стали казаться просто бумагой. От них рябило в глазах. Оглашая цену каждой вещи, они обесценивали всё вокруг.

"Неподкупных людей не существует, у каждого есть своя роковая сумма, точка невозврата, напряжение излома… Мы беззащитны перед возможностями исполнить свои мечты."

В баре работали кондиционеры, и Тати, когда покинула помещение, как будто вошла в баню: от ночной хармандонской духоты на лбу у неё моментально выступила испарина.

Прошагав две улицы, она очутилась возле фонтана. Здесь дышалось немного легче. Со всех сторон круглую чашу с водой облепили горожане: они сидели на бортиках, мочили волосы, зачерпывая воду горстями, умывались, кое-кто, рискуя получить кишечную инфекцию, даже утолял жажду, невзирая на большой плакат, на двух языках предупреждающий об опасности употребления внутрь воды из фонтана.

Протиснувшись сквозь плотные ряды желающих освежиться, Тати, наконец, увидела скульптуру. Она изображала ребенка: девочка лет двух, присевшая на корточки, опустив круглую кучерявую головку с интересом наблюдала за тем, как плавной дугой изгибается струйка, берущая начало между её ножек. Абсолютная гармония естественности! То был самый красноречивый, мирный и трогательный символ матриархата, какой только доводилось видеть Тати.

Вода в свете нескольких прожекторов отливала голубым, малиновым и фиолетовым.

"Да здравствует королева Селия!" – закричали хором подвыпившие девахи, сгрудившиеся у одной из деревянных скамеек, расставленных по периметру небольшой площади, центром которой был фонтан. Они передавали по кругу мятую пластиковую бутылку с какой-то темной жидкостью, длинно плевались и сквернословили.

Тати, наскоро напитав душу искусством, поспешила удалиться: Хорманшер после полуночи не самое удачное место для культурного отдыха.

Сделав несколько кругов по прилежащим улочкам, она предпочла вернуться в бар.

Дама и ее возлюбленный по найму, как и следовало ожидать, ушли: теперь у стойки расположился паренек лет восемнадцати, настолько совершенный внешне, что при виде его Тати захотелось зажмуриться и притвориться перед самой собой будто его тут нет. Одет он был наперекор всем строгим хармандонским обычаям – в открытую белую майку и голубые рваные джинсы – ничто не мешало любоваться робким юношеским рельефом его тонких кофейно-загорелых плеч…

– Это младший брат одноглазой Арды, – шепнула между делом лысая баргирла, – на него лучше даром не глазеть…

Тати предусмотрительно присела на расстоянии одного незанятого стула от прекрасного незнакомца и заказала воду. Она не была труслива, но сегодня вечером искушать судьбу не входило в её планы.

– Крупного льда положите, пожалуйста, и листок мяты, – попросила она.

– Простите, – некоторое время спустя «тот, на кого лучше не глазеть», неожиданно обратился к Тати сам. Волнующую близость неприступного совершенства она ощущала все эти минуты, а услышав голос, обращенный к ней, Тати чуть не выронила увесистый стакан:

– Вы не поможете мне отгадать разгадать кроссворд?

Что же… Похоже, судьба сама лезет на рожон…

Нарочито помедлив, она обернулась; его красота расцвела для неё: праздничный фейерверк под низким потолком полуподвального бара.

Парень дружелюбно улыбался, держа в руках дешевую газету, согнутую пополам.

Когда Тати отреагировала на его реплику, он пригласительно придвинул пестрые листы по стойке ближе к ней и точеным пальчиком на что-то там указал.

– Я плохо знаю язык, прошу меня извинить, – с каменным лицом отчеканила она.

Лучезарный юноша немного пригорюнился. Уткнув хорошенький носик в газету, он принялся штурмовать неприступную башню кроссворда собственными силами.

– Никто тебя не лапал?

Рядом с ним возникла высокая девица с голыми накачанными руками.

Тати сразу поняла, что это и есть Арда, потому что один глаз у нее был обыкновенный, а другой – странный: неподвижный, жуткий, глядящий будто сквозь предметы и людей.

"Неужели она не может заказать себе нормальный биоэлектронный протез со зрительной функцией?" – подумала Тати брезгливо. "Такие искусственные глаза носили два века назад."

Арда в этот момент словно прочитала её мысли – она резко повернулась, и взгляд её двух глаз, таких разных – живого и мертвого – устремился на Тати.

– Новый запах на моей территории, чужой запах, – проговорила Арда непривычно низким для девушки, однако, довольно приятным голосом. – Мой стеклянный глаз видит больше, чем у иных пара собственных. Ты откуда, детка?

– Я атлантийка, – проглотив волнение, будто крупный жесткий кусок, ответила Тати.

Арда шагнула к ней и, ни слова больше не говоря, попыталась ударить.

Тати вовремя успела отреагировать – увернувшись, она использовала силу размаха противницы и лишила её равновесия.

"Главное, соблюдать гармонию боя. Двигайся так же быстро или так же медленно, как твоя соперница, подстройся под неё, зеркаль, не трать лишних сил…" – Всеблагая знает сколько раз спасали наставления колледжской преподавательницы по борьбе! И второй и третий удары одноглазой были легко отражены.

– Неплохо, детка… – Арда выронила эти два слова, облокотившись на стойку бара и тяжело дыша, – выкладывай, с чем пришла.

– Мне нужны стволы, – заявила Тати без обиняков, она понимала, что время таких людей, как Арда, дорого, – и девочки, которые умеют с ними обращаться.

– В девочках, которые умеют, и, главное, любят обращаться со стволами всех калибров, у нас недостатка нет, – с очень серьёзным видом, вдумчиво, катая каждое слово как карамельку на языке, проговорила Арда, потом внезапно обратилась к юноше за стойкой, упорно разгадывающему непобедимый кроссворд:

– Ну как, Мирон, твой ствол заряжен?

Тот повернул к ней смеющееся личико и огрызнулся в шутку:

– Дура! Перестань! Все мысли только в шароварах!

Арда вслед за ним заливисто расхохоталась. Так, как будто они были, и она, и её брат, обыкновенные дети, а не опасные преступники…

Тати заметила странную татуировку на плече у Арды: латинскими печатными буквами, черными чернилами – мужские имена, а рядом – даты. Имен было пять. Тати успела их только сосчитать, но не прочла: Арда повернулась к ней.

"Наверное, те, в кого она была влюблена, или с кем встречалась… Не спрашивать же, в самом деле? Ещё глаз выбьет…"

– Теперь о цене: берем только лысыми, – сказала Арда.

"Лысыми" в криминальной среде называли атлантики: из-за портрета первой Президентки Миранды Фокс на стоатлантиковой купюре: она страдала редким заболеванием, при котором волосы на голове выпадают прядями, и ввиду этой неприятности приняла решение стричься наголо и носить бандану, однако, на монетном дворе решили, что на денежных знаках несерьёзно печатать портрет политического лидера в бандане, и госпожу Фокс изобразили как есть – с головой гладкой, точно бильярдный шар.

– Я положу всю сумму на аккредитив. Вы сможете убедиться в его существовании, посетив офис банка, но снятие средств станет возможным только после завершения операции. Я подготовила все документы.

Тати знала, что любимая забава хармандонского криминала – устраивать "кидалово".

– Жжешь, детка, – пробормотала удивленная Арда.


Промедлив, она добавила:

– Лысыми занимается мой брат. Ему ты все эти песни про банк и споешь. Мы делаем грязную работу.

3

Раньше храмов в королевстве действовало гораздо больше: в обществе широко распространена была традиция отдавать девочек в услужение, "в послушание", как это называлось, но с течением времени, в связи с повышением качества образования и ослаблением влияния религии в стране интерес к Храмам слабел, многие из них закрывались, а оставшиеся подстраивались как могли под обновляющуюся жизнь: они начинали принимать на послушание не только девочек шести-семи лет, а всех желающих девушек и женщин, обновили программы обучения с учетом ушедшего вперед научно-технического прогресса и стали позиционировать себя уже не как "духовные" учреждения, а как частные школы, обучающие боевым искусствам и врачеванию.

Марфа росла в проблемной семье, и передача ее на воспитание в Храм не явилась почтительной уплатой дани древним Богам – то была акция, имевшая целью отдалить ребенка от спивающейся матери и гулящего отца, изобретенная и реализованная её бабушкой.

– В Храме тебе рассказывали о Богах? Ты теперь, наверное, многое знаешь о Них…

Кузьма и Марфа вдвоем сидели на берегу пруда и наблюдали за грациозной парой электронных чёрных лебедей, которых Селия для украшения своего парка заказала за границей. Птицы-роботы реагировали на голос, ныряли, если им кидали что-нибудь, махали крыльями и очень мило плавали рядом, склонив друг к другу головы… Правда, они не отличали зерна от мелких камушков, ловили клювами все подряд, отчего Кузьма часто потешался над ними. Луку же без труда удалось убедить, что лебеди – настоящие…

– В Храме рассказывали, что жить надо так, будто бы ты – лист на дереве. Лист вылупляется из почки, растет, крепнет, живет и под ласковым солнцем, и под ветром, и под дождем, а потом опадает. На его месте вырастает новый лист. Каждый лист имеет уникальный узор прожилок, но все листья схожи между собой… Лист неповторим, но заменяем. Лист, оторванный от дерева, погибает. Сильная буря беспощадно сдувает листья, но всегда остаётся один, последний, что крепче всех держался за свою ветвь. В Храме рассказывают, как, умея ценить жизнь, не бояться смерти.

– И ты совсем не боишься её, Марфа?

– Нет.

– Почему?

– К чему бояться того, чего не избежать. Если после меня будет продолжаться жизнь, я буду рада за неё.

– Ты веришь в переселение душ?

Марфа пожала плечами.

– Нет. Просто кто-то потом будет счастлив на земле за меня. Счастье универсально. Оно одинаково для всех, хотя различны его причины. И пока оно существует, пока не перевелись люди, способные испытывать счастье, я буду жить в каждом счастливом человеке. Так я верю.

– Ты счастлива?

– В данный момент – да.

– Чего же в этом моменте такого особенного?

– Взгляни, – Марфа указала Кузьме наверх, туда, где в кроне сочной блестящей как новый пластик листвы, чуть покачивался на ветру зрелый абрикос, точно капля золота или мёда, – красота вокруг, воздух приятный, и ты говоришь со мной. Все причины для счастья собрались вместе. Ну… Или почти все.

Сказав, Марфа посмотрела на Кузьму: и от этого её взгляда у него побежали мурашки по позвоночнику. Ему захотелось попросить её поцеловать его, но он не решился, зная Марфу, такую иногда строгую: скажет ещё, что юноши должны быть скромными, и им не следует первым нарушать границы отношений… Он поспешил перевести тему:

– Почему у всех охранниц, приехавших из Храма, на плече татуировка с розой, кинжалом, и змеей, а у тебя только с розой и с кинжалом?

– Вы внимательны, молодой господин, – признала Марфа, – и вы иногда смотрите на меня, что не может не радовать.

Девушка улыбнулась.

– Татуировка на плече символизирует пройденные нами в Храме школы, – продолжила она, – роза означает жизнь, школа розы – это медицина и акушерство, кинжал означает силу, школа кинжала – это боевые искусства, а змея – символ искушения. Прошедшие школу змеи научены доставлять блаженство мужчине…

– Ты не хотела проходить последнюю школу?

– Почему вы думаете… – Марфа потупилась, щёки её порозовели.

Кузьма радовался, когда ему удавалось смутить её. В такие моменты он чувствовал себя с нею более свободно и почти на равных: надо же, женщина, высшее существо, при нем не совладала с собой…

– Я слушала только теоретический курс, – пояснила Марфа, разрывая на части сорванный листок абрикоса, – практические занятия посещают желающие старше восемнадцати лет… А змея появляется на татуировке лишь у тех, кто сдаст два экзамена, теорию и практику…

У Марфы не было ни такой красоты, как у Селии или у Тати, ни, тем более, уверенности в себе, под флагом которой женщина обыкновенно выглядит привлекательно вне зависимости от объективных достоинств. Марфа скорее даже стеснялась самой себя, она старалась выглядеть в глазах Кузьмы более мудрой и гордой; это выглядело когда забавно, а когда и жалко, но трогало те струны души юноши, до которых невозможно было дотянуться никакими напористыми ухаживаниями. Марфа прожила десять лет в Храме, где её окружали практически одни женщины, робость её происходила от отсутствия опыта общения с противоположным полом, и вверенный ей под охрану молодой господин стал первым серьезным её увлечением (можно не брать в расчет детскую глупую влюбленность в Храме в одного из наложников Настоятельницы, которые имел привычку ходить с голым торсом). Кузьма чувствовал эту особенную ювенильную робость Марфы, ему льстили её чувства, но не более. Порой на него накатывал приливом стыд: как можно было, играя на симпатии девушки, пытаться выведать у неё тайну Селии. Это трусливо и подло. Отчего, ему, Кузьме, самому не спросить у своей грозной невесты-миллиардерши, глядя ей в глаза: за каким бесом в подвале замка штабелями сложены стволы? Он сознавал, что играет в нехорошую и опасную игру, давая Марфе надежду на взаимность… Но он уже не мог остановиться – это оказалось так сладко! – впервые пробовать силу своих чар. Таким интересным и захватывающим казался ему, недавно оперившемуся хищному птенцу, становящемуся на крыло будущему стервецу-сердцееду, первый полет за добычей…

Кузьма завел новую привычку, решив такой своеобразной пряностью придать вкус своему приевшемуся существованию: по вечерам он просил Марфу помочь ему снять одежду. Это выглядело прихотью, особенно ввиду того, как бедняжка относилась к "молодому господину", но в действительности оказывалось почти надобностью, скажем, если приходилось снимать сложные наряды, предназначенные для балов, парадных выездов и прочих светских мероприятий. Тонкие дорогие ткани ничего не стоило порвать, если слишком резко потянуть, мелкие булавочки и брошки легко терялись, ими можно было уколоться ненароком, заблудившись в пышных складках мудрено скроенных парадных рубах и шаровар.

Марфа добросовестно выполняла то, что от неё требовалось, оставляя Кузьму стоящим на коврике перед кроватью в одном белье, а все его одеяния – сложенными на кресле ровными стопочками – одно к одному.

Девушка старалась не задевать пальцами его кожу, её руки порхали над телом юноши, совершая только необходимые прикосновения, и, порой, когда ей не удавалось избежать короткого невинного контакта, он тешил свою новорожденную мужскую гордыню, чувствуя какие холодные – нервные – у неё пальцы.

4

Тати лежала плашмя на широкой постели в своем номере под живительными струями кондиционера.

В Хорманшере последние дни погода стояла изнуряюще знойная; воздух над тротуарами становился теплее человеческих тел: идёшь, и будто кто-то огромный обнимает тебя мягкими горячими руками.

Жар снаружи имеет свойство раздувать огонь внутри. Тати чувствовала в животе, в бёдрах требовательную густую тяжесть: точно они были наполнены плотной вязкой жидкостью, и нужно было выдернуть пробку, чтобы всё вылилось, и стало легче, свободнее… В тридцать один год ее красота и чувственность, как хармандонское солнце за окнами, находились в зените; природа настойчиво призывала ее использовать это время, лучшее время… Удивительно, как уживалось в маленьком тщедушном белом тельце Тати такое мощное, жадное, агрессивное женское естество, готовое буквально поглощать мужчин…

Она повернулась, чтобы взглянуть на часы. Встреча с Мироном в ресторане для обсуждения деталей оплаты назначена на семь часов, впереди долгий душный день…

Вспомнился гаяш с волосатой грудью, который подходил к ней в баре, пока она ждала Арду. Эх… Дорога ложка к обеду, а мужчина – к широкой кровати!

Тати потянулась – гостиничное ложе было так велико, что хрупкая блондинка могла почивать на нём и в компании трёх любовников, если бы пожелала их пригласить.

Она полежала ещё немного, выпила прохладительный коктейль и решила пойти прогуляться.

В такой час это было безумие, беспощадное солнце выжигало с улиц даже назойливых мелких торговцев и зазывал.

Тати взяла из бара бутылку ледяной воды, зонт и спустилась вниз.

Портье предупредил её об опасности солнечных ожогов, это входило в его обязанности, и порекомендовал приобрести защитный крем в аптеке при отеле. Она скользнула в аптеку, чтобы вежливо отделаться от рекомендаций – из аптеки можно было выйти прямо на улицу.

Тати направилась в сторону Тигрейского рынка – там жизнь кипела в любое время суток. Раз посетив это место, неискушенный турист расставался с большей частью содержимого кошелька и убеждался: продать можно всё, были бы у покупателя деньги. Фотографирование с верблюдами, обезьянами, черепахами и попугаями, сладости, раскисшие на жаре, липкие, засиженные осами, нагло подкрашенная вода с сахаром – "натуральный лимонад", рисунки хной на теле, ракушки, выловленные в заливе, пестрые веера из тканей, тонкой бумаги и перьев… Чего только не было на Тигрейском рынке! Любого ступившего на эту территорию изощренного выживания тут же осаждали со всех сторон всевозможные ловкачи, предлагающие померяться силой, узнать грядущее по картам, поспорить на деньги, отгадать загадку… Рынок в жаркой стране – тысяча самых невероятных способов лёгкого заработка!

Тати быстрым шагом миновала фруктовые ряды, стараясь не оглядываться на напевные посулы торговцев: «пробовать даю бесплатно», «самое лучшее у меня», «такой красавице половину даром».

Далее следовали благоуханные ряды пряностей: их запахи в горячем воздухе сливались в один невероятный букет, от которого щекотало в носу, и голова шла кругом. Продавцы искусно насыпали пряности в прозрачные склянки и в пакеты, создавая замысловатые узоры.

За лотками со специями начинались владения торговцев одеждой, тканями и сувенирами: тут были и женские величественно строгие длинные однотонные платья, и расшитые цветным бисером, яркие, как оперение попугаев, мужские национальные наряды, длинные накидки, платки, широченные шаровары, бусы из ракушек, сушеных плодов, деревянных шариков, нити кораллов – в глазах рябило от изобилия недолговечного, ненужного, но симпатичного.

Тати остановилась. Её внимание привлек юноша, торгующий странными деревянными поделками. Они лежали у него безо всякого порядка в большой корзине, в то время как у других товар был привлекательно расставлен.

Умственная неполноценность юноши сразу определялась по форме головы, по лицу – непривычно плоскому, как тарелка – по глядящим в разные стороны выпуклым глазам. Над пухлой вздернутой губой идиотика небрежно росли молодые жидкие усики. Крупные белые зубы, круглые, как прибрежные голыши, сильно выдавались вперед.

Это несчастное существо мужского пола попыталось что-то сказать красивой женщине, заметив её интерес, и извлекло из своей корзины пахнущего смолой деревянного уродца.

Даже не взглянув на протянутую безделушку, Тати сцапала руку юноши и потащила его сквозь торговые ряды за собой. Он попытался упираться, заверещал необычайно высоким голоском, но она больно ущипнула его и повела дальше.

На любом хармандонском рынке очень дёшево можно было снять комнату на час. "Комната", конечно, слишком громкое слово для того убогого помещения, которое предоставлялось желающим – обычно это был грязный шатер, застеленный ветхим тряпьем, и двоим провести там некоторое время наедине стоило около пяти хармандонских тиар.

Именно такой приют искала сейчас Тати. И вскоре обрела искомое.

Хозяйка, черная неряшливая пожилая женщина, неодобрительно взглянула на хорошо одетую блондинку, крепко держащую за руку местного дурачка, который еле поспевал за нею, семеня потными толстыми ножками… Но когда в руках Тати зазвенели монеты, взгляд старухи заметно потеплел. Она гостеприимно приподняла пыльную ширму, пропустив двоих в душное низкое убежище, убранное старыми коврами. Под потолком висело несколько покрывшихся патиной медных лампадок на цепочках – "для романтического настроя".

5

Натешившись вволю, Тати так и оставила горемычного идиотика – лежащим навзничь под тканевым потолком, подсвеченным снаружи ярким солнцем, и от этого похожим на причудливый витраж. Сначала он опасался шевелиться, так минувшее событие поразило его, затем с боязливым удивлением ощупал одной рукой свои мужские признаки – целы ли? – не съел ли их тот страшный горячий рот?.. Убедившись, что всё на месте, кое-как натянул он свои старые шаровары, собрал барахлишко, которым торговал и деньги, которые были ему оставлены… Пересчитав их, своим скудным умишком он сообразил, что это недельный его заработок, и тотчас мнение о происшествии с ним переменилось на противоположное: если минуту назад он считал, будто с ним случилось несчастье, то теперь полагал встречу с бледнолицей насильницей редкой удачей – пусть уж эта мерзкая беззубая пасть мусолит его причиндалы сколько ей будет нужно, лишь бы давали столько денег… На рынке постоянно бедолагу обсчитывали, а то и вовсе отнимали с трудом добытую на жаре мелочь, награждая подзатыльниками.

Припрятав монеты по две, пять и десять тиар в корзину, он ползком покинул шатер, осиянный надеждой, что когда-нибудь сегодняшнее чудо повторится.

6

Ясный синий вечер скрыл бриллиантовую красоту нефтяной столицы подобно тому, как тонкая ткань прячет от посторонних глаз прекрасное лицо юноши.

Тати и Мирон сидели за столиком открытого ресторана: бордовые салфетки под ножками бокалов шевелили на ветру уголками – точно большие бабочки крыльями. В плотоядном теплом курортном воздухе пахло мясом на гриле. Предвкушение ночи обостряло чувства. Играла музыка.

Тати любовалась своим собеседником. Декоративный фонарик над столом освещал одну половину его лица – медное пятно света лежало на щеке парня, нежнейшими переливами оттенков обозначались под кожей гладкие дельфиньи спинки лицевых мышц, загадочно темнела влажная упругая слива губ…

Мужчины. Восхитительные существа… Каждый – неповторимое чудо природы. Как облако, цветок, коралл… Эти волосы, ресницы, брови, скулы, подбородки, ключицы, плечи… Как Всеблагая делает их из своей божественной глины? Как у Неё выходит так хорошо снова и снова? Отчего Тати всё никак не наглядеться, не насытиться, не остановиться?

"Должно быть, права переспать с ним удостаиваются лишь самые верные и самые отмороженные подельницы Арды, которые головы отрезают так же запросто, как попки от огурцов…"

Мирон понял, что на него смотрят с пристрастием – паучьи лапки длинных ресниц украли его взгляд: истинно целомудренный юноша избегает долго смотреть в глаза выказавшей желание женщине, а юноша порочный – вынужден целомудрие изображать. Таковы правила этой древней игры, выверенные ходы в партии белых и чёрных…

– Вы так отважно ходите здесь с открытым лицом… Не боитесь пересудов?– спросила Тати.

Мирон беззвучно усмехнулся – губы, притягивающие её взгляд, сложились в лукавую самоуверенную улыбку.

– Я единственный свободный мужчина в этой стране, – он говорил с оттенком шутливой бравады, но почему-то не оставалось сомнений в истинности его слов, – я позволяю на себя смотреть, я позволяю себя любить, совершать ради меня и подвиги, и злодейства, мне это не мешает; сплю я с кем хочу, даже старшая сестрица мне тут не указ, а если кто-нибудь вдруг начнет рассуждать о моей морали, моментально найдутся желающие вырезать болтуну язык и прислать его мне в элегантной подарочной упаковке…

Тати спешила допить гранатовое сладкое вино, уже чувствуя в голове навеянный им флёр; лениво повинуясь свободному течению своих мыслей она без особых эмоций подумала, что не впишется, как бы там ни было, в славный ряд лихих гангстерш, коим когда-либо выпадала честь побыть поближе к телу…

– Я в кровавую баню своей сестры не заглядываю, не знаю и знать не хочу, кого она там парит… Я только счета веду… Вопрос на вопрос можно?

Она кивнула.

– Вы правда собираетесь выкрасть жениха Королевы Селии?

– Почему Королевы? Кажется, я это уже слышала…

– Фольклор из кабаков. Кто-то пошутил после того, как застрелили принцессу: теперь, дескать, нефтяная будет корона у нас, а не золотая. Владелиц скважин на шельфе всех сначала называли Королевами. Время прошло, поутихли. А к Селии пристало. Она красивая, богатая, пожертвования часто делает, причем анонимные, светиться в таком деле неприлично, но кому надо, тот знает; люди любят её…

Может, так подействовало экзотическое вино: ни с того ни с сего Тати стало тревожно; она впервые увидела свои намерения как будто со стороны; предложение Зарины одурманило её, и последние несколько недель она пребывала словно в состоянии лёгкого опьянения, когда мир вокруг кажется простым и приветливым, а всё задуманное – возможным. Сейчас вместе с осознанием масштабов личности её предполагаемой соперницы в радужные надежды Тати впервые ворвался холодный сквозняк здравого смысла.

– Это политический заказ?

Движущиеся губы Мирона были похожи на прекрасную ядовитую орхидею.

– Нет. – Тати ответила не слишком уверенно для томимой страстью женщины, – Он просто понравился мне. Ваши обычаи ведь допускают такое?

– «Лаурус парлус», значит, – изрек Мирон, и, как ей показалось, усмехнулся, – смело.

Это царапнуло Тати:

– Вы не понимаете? На свете есть только одна вещь, ради которой можно рисковать всем, в том числе жизнью. И знаете, что это? Любовь. Потому что без любви жизнь не имеет никакого смысла!

Тати распалилась; в эту секунду она убеждала скорее себя, нежели собеседника, что одна лишь безумная страсть толкает её на преступление; невыносима была мысль, что этот случайный, в сущности, человек, который несколько минут спустя встанет и уйдет, так запросто, походя уличил её в измене самой себе, – Вот вы… Вы сами… Вы любили когда-нибудь?

– Нет. Я не успевал.

Мирон снова усмехнулся – только теперь иначе – с горчинкой.

– …И слава Всеблагой. Из тех, что засыпали, положив руку мне на грудь, почти никому не удавалось дотронуться до сердца. У меня бы глаза не пересыхали, если бы я каждой это позволял. Их слишком часто убивают…

– Ангел смерти, – мрачно пошутила Тати.

– Знаете, одна так и сказала мне перед тем как уйти в последний раз: ты проклят, Мирон, как черный бриллиант, что носит имя Око Дьявола, до сих пор его не смогла украсть ни одна воровка, все они гибли при странных обстоятельствах, если оставляли камень у себя, с тобой похожая история: любая, что проведет с тобой ночь, рискует отправиться на тот свет…

– Она тоже погибла?

– Да.

Мирон смотрел в сторону. Четкая бровь – словно черный тонкий лепесток.

– Спасибо за вечер, – произнесла Тати, поднимаясь, – номер счета – на салфетке под вашим бокалом. Удачи.

7

Марфа понимала, что движет Кузьмой отнюдь не встречное влечение, а любопытство к взаимодействию полов и перспектива выгоды. Ей было и горько, и пьяно от его близости, от его запаха, от звука его голоса. Так запредельно и нежно больно не бывает тем, кому объект неразделенной любви отказывает наотрез, не давая ничего, ни сочувствия, ни благодарности – эти восхитительные страдания доступны лишь тем, к кому возлюбленные в определенной мере снисходительны…

Селия, разумеется, видела и чувства Марфы, естественные и прекрасные, как здоровая нагота, и реакцию Кузьмы; потому она и поручила именно этой девушке безотлучно находиться рядом с юношей, рассудив, что лучшей охраны, чем первая любовь, и выдумать нельзя. Она ценила преданность своей молодой подданной и считала, что если наградой за это станут несколько поцелуев, украденных с губ её обещанного мужа, то она, Селия, не обеднеет.

"Твоё останется с тобою и после того, как море выйдет из берегов, накроет тебя с головою, а потом отхлынет; и если даже неукротимые волны унесут твоё ненароком, то рано или поздно оно всё равно прибьется к берегу именно там, где стоишь ты, просто потому, что нигде в море не найдется других берегов, где окажется столько свободного места…"

8

Всё было готово: операция по похищению Кузьмы напоминала лук амазонки в тот момент, когда стрела заложена и натянута тетива. Вооруженный отряд первоклассных наемниц ждал сигнала. В управляющий компьютер лимузина, на котором возили юношу, была внедрена незаметная вирусная программа слежения. На её создание и отладку ушла бОльшая часть задатка: Тати пришлось вызванивать из Новой Атлантиды известную хакершу-вундеркинда – Бронзовую Мышь. В свои девятнадцать эта уникальная девушка занималась тем, что за неплохие деньги легально взламывала защитные системы крупных банков, секретных предприятий и правительственных организаций с целью последующего улучшения их качества разработчиками. Тати познакомилась с ней благодаря Эвелин Мак Лун, за сыном которой она ухаживала и перед которой впоследствии осрамилась, не сумев скрыть в армии свою беременность. Бронзовую Мышь часто можно было встретить в коридорах военных учреждений. Одной Всеблагой известно, о каких вещах её просили в тамошних жутковато тихих кабинетах с портретами и флагами. Но именно просили. У таких девушек, как Мышь, уже никто ничего не в силах потребовать. Ходили слухи, будто сама Леди Президент время от времени беседует с ней за закрытой дверью и лично наливает ей чай.

Разумеется, людям, достигшим столь высокого положения, пусть и неявно, деньги уже не нужны. Потому Тати пришлось схитрить, чтобы Бронзовая Мышь согласилась написать программу-вирус. Она сказала хакерше, что планируемое после похищения высокородного юноши возвращение полного права владения им его матери, Зарине, позволит той легитимно взойти на престол, и тем самым положит конец войне.

В ответ Мышь саркастически усмехнулась:

– Я слышала о «лаурус парлус». В школе у нас была сумасшедшая историчка, которая мечтала уехать в Хармандон, чтобы заиметь четырёх мужей; она была просто помешана на их нравах и обычаях, знала об этом, казалось, даже больше, чем сами хармандонцы. Так вот, она при написании диссертации раскопала в каких-то никому не известных, но немыслимо достоверных источниках, будто бы по древнему закону любая девица, успешно провернувшая похищение юноши королевских кровей, вне зависимости от её происхождения и достатка становится претенденткой на корону…

Тати сделала вид, что приняла сказанное Мышью за удачную шутку.

– А ты как думала? – проворковала она как можно беспечнее, – В королевы мне и дорога! Там мне самое место, такой красавице и умнице!


"Как хорошо, что она не видит моего лица.." Тати, пользуясь своими привилегиями военнослужащей, общалась с хакершей по защищенному каналу через сеть; к счастью для неё, видеосигнал в продолжение разговора оказался недостаточно качественным, он содержал помехи, не давал четкого изображения и по обоюдному согласию сторон был отключен.

Завершая приготовления к "дню Х", Тати постоянно возвращалась мыслями к тому, что сказала Мышь. Она никогда не задумывалась над тем, хочет ли она большой власти, ибо не предполагала для себя возможностей заиметь её. Мать Тати в своё время возвела в сознании дочери непробиваемую стену: "В карьере молодой девушки всё решают связи, как говорится, если среди твоих подруг нет сенаторан, то и ты в Сенат не попадешь. Хоть на пупе извертись, ты не поднимешься выше людей, с которыми связана твоя жизнь. Запомни: удачные знакомства поднимают наверх подобно спасательному кругу, а дружба с неудачниками тянет вниз, как камень. "

Тати верила своей матери. У неё не было никаких предпосылок становиться королевой. И, как ни прискорбно, даже ни одного знакомого не было, хотя бы раз постоявшего близко к трону со стаканом чая на подносе… Пределом мечтаний Тати с начала учёбы в военном училище были всего лишь полковничий чин да удачный брак с юношей из более-менее состоятельной семьи… Отчего же теперь, стоило ей вспомнить о странном замечании Бронзовой Мыши, в котором, возможно, не содержалось правды ни на тайру, у неё блаженно холодело в затылке и начинали мелко дрожать руки?

Теперь она пристально вдумалась во всплывшие в памяти обрывки разговора в баре с бритоголовой девушкой из личной охраны Кузьмы. Прежде она не принимала всерьёз его происхождение, фокусируясь мыслью на материальном достатке его семьи и в этом усматривая потенциальные возможности для себя: ей, выросшей в демократической республике Новая Атлантида, с трудом давалось принятие того, что на планете ещё оставались страны, где серьезно относились к таким понятиям как "благородная кровь", " дворянство " и существовали правящие династии. Мать говорила ей, что всё решают деньги: самую чёрную кровь они способны сделать голубой, если имеются в достаточном количестве. Тати слыхала, будто в некоторых странах богатые люди для престижа покупают себе баронские, графские, герцогские титулы, но она это считала не более чем дорогим развлечением сильных мира сего… А в Хармандоне кровь решала всё. И когда Тати осознала, что даже одна капля крови Кузьмы может дать ей больше, чем все его деньги, задуманное ею похищение и очень выгодное на первый взгляд предложение Зарины предстали её глазам в новом… ослепительном… жутком свете.

Первое, что она поняла: Зарина не оставит её в живых. Деньги были только приманкой в ловушке, которая уже почти захлопнулась, и как только юноша вернется к своей матери, та уберет свою сообщницу, точно пешку с доски. Нет ничего глупее, чем ждать милосердия от хармандонской аристократки, стоящей в двух шагах от трона…

Тати решила действовать по собственному плану, которого, по правде говоря, ещё не было.

«Ничего, покуда живая, всё поправимо, страшно, конечно, придется немного импровизировать, да ничего не попишешь – осталась единственная нетореная дорожка, ведущая из западни».

Она запустила приложение, выводящее на экран положение лимузина Кузьмы на карте города – голубую звездочку. Движением пальцев она увеличила масштаб – перед нею предстало схематичное изображение замка Селии, неправильный зеленый многоугольник парка с сизой каплей пруда…

Всё спокойно, сигнала нет: значит, господа не собираются никуда ехать, шофересса пока не завела мотор.

9

Распластавшись на кровати, Тати отстранённо наблюдала за тем, как жило её тело в молчаливой тёплой ночи: слушала своё дыхание и осознанно ощущала толчки крови в крупных сосудах. Ей всегда не спалось, если намечалось какое-либо важное событие: деловая встреча, дальняя поездка, экзамен… И теперь она, как и прежде, в школе, в военном училище, лежала в тишине и изо всех сил старалась не воображать, как всё будет, но всё равно воображала…

Задремать ей удалось только перед рассветом, примерно за час до сигнала будильника – Тати привиделся сон, как обычно под утро человеку всю ночь страдавшему бессонницей: тревожный, зыбкий, но настолько красочный, достоверный, что, кажется, и не сон вовсе – ей снилось, будто бы она родилась в Хармандоне, с детства жила обычаями этой страны – ни разу в её золотую голову не приходила мысль считать эти обычаи «варварскими» – Кузьма и Алан оба стали её мужьями, она поселила их в один большой дом, притом они привиделись ей до того похожими, что она не всегда умела различить их…

Некоторое время после того, как она встала с постели, Тати преследовало смутное чувство, что это не просто сон: в него вложена какая-то подсказка, неявный намёк, но она никогда прежде не придавала значения снам – такими глупостями, как эзотерика, гороскопы, толкования сновидений, могли увлекаться, по её мнению, только люди в определённом смысле ущербные, не слишком хорошо образованные или пожилые – потому и сейчас она постаралась поскорее стряхнуть с себя ночной морок, выпив чашку крепкого пахучего кофе с коньяком.

Выйдя в последний раз на балкон своего номера, Тати оценила погоду: когда на карту поставлена жизнь, важна каждая мелочь. Она знала, что не вернется в отель, однако, счёт оплатила во избежание подозрений на неделю вперед.

Солнца не было, на небе толпились пышные бледно-серые облака, дул ветерок. Его теплое дыхание коснулось щеки Тати, прядь волнистых светлых волос, шевельнувшись, пощекотала её обнаженное плечо. Молодая женщина медленно подняла голову и взглянула на небо так, словно просила у него благословения на задуманное злодейство, подняла руку и, недолго подержав её на весу, непонятно зачем – ведь всю жизнь считала себя атеисткой! – порывисто вдруг осенила себя знамением Кристы, Дочери Божией – поочередно коснулась ладонью живота, груди, лба, протянула раскрытую ладонь вперед, словно подавая что-то невидимому существу, и завершила обряд неглубоким поклоном…

«Моё чрево, дающее жизнь, моё сердце, предназначенное людям, мой ум, стремящийся к истине, всё произошло от Тебя, Криста, Дочь Божия и от матери Твоей Всетворящей, и настанет день к Тебе же и к матери Твоей возвратится…»

То была самая известная атлантийская молитва «Мать Небесная», но и её майор Казарова не помнила до конца.

10


Кузьма потом не раз с содроганием вспоминал этот пустяковый, казалось бы, диалог между ним и Марфой, состоявшийся перед тем, как они отправились на прогулку в лимузине.

– Сегодня какая-то необычная погода.

В Хармандоне пасмурные дни были редкостью даже осенью. Юноша поднял голову, чтобы взглянуть на небо, оно клубилось, словно закипающий молочный кисель.

– Поэтому вы подобрали накидку под цвет неба, молодой господин, должна заметить, тонкое проявление вкуса, – в последнее время Марфа перестала стесняться делать Кузьме комплименты.

Изысканная накидка имела два слоя ткани: нижний был более плотный -бледно-серебристый атлас, верхний – тончайшее льняное кружево ручной работы, вместе они создавали удивительный эффект сходства с облачным небом… Но даже если бы Кузьму спросили, что подвигло его в тот день остановить выбор именно на такой накидке, он не смог бы ответить.

Накидка была праздничная, а день – будний. Юноша заколол невесомую дымчатую ткань, предназначенную скрывать лицо, самыми любимыми своими булавками с речным жемчугом… Шаровары же и рубаху он выбрал самые простые, черные – иих строгость выгодно подчеркивала нежность убора на голове.

Кузьма, поймав на себе восхищённый взгляд Марфы, покружился перед нею так, что длинные полы накидки полетели по воздуху, и шепнул с озорной улыбкой:

– Запомни меня таким. Как будто видишь в последний раз.

Склонив голову на плечо, она, не таясь уже, любовалась им. Ответила, тоже негромко:

– Я делаю так каждый день. Ни один человек утром не может быть уверен в том, что к вечеру он будет жив.

Лимузин тронулся, взметнув из-под колес несколько упавших листьев; выехав через парадные ворота, он повернул на шоссе, ведущее вдоль побережья. Кузьма включил музыку и открыл верхний люк: свежесть нежаркого дня влетела в роскошный салон. Настроив автопилот, шофересса откинулась на удобном сидении…

Маленькая голубая звездочка двигалась вдоль серой линии – бисеринка, насаженная на нитку. Тати Казарова смещала пальцами картинку на экране, не спуская с неё глаз.

– Мы прогуляемся по пляжу, – сказал Кузьма, – я ужасно люблю пляж в пасмурную погоду… Там никого нет.

Примерно час спустя они шли вдоль дыбящегося, точно сдувающийся парашют, моря, оставляя следы-чешуйки на мелком, пестром как отруби песке.

Внезапно юноша остановился и повернулся к Марфе.

– Сегодня особенный день, а значит – должно произойти что-то особенное.

Девушка послушно остановилась и тоже смотрела на него. Может быть, она догадалась, что он скажет мгновение спустя, и потому улыбка, тихая, как солнечный свет сквозь облака, заиграла в её глазах.

– Поцелуй меня…

С давних времен у хармандонцев существовал особый ритуал для первого поцелуя пары: поскольку юноша обыкновенно носил на лице ткань, девушка, чтобы поцеловать его, должна была расстегнуть, причем непременно одной рукой, булавку, которой абриз – так назывался лоскуток, скрывающий лицо – крепился к накидке. Если девушке долго не удавалось совладать с булавкой, или, не приведите Боги, булавка делала зацепку на ткани, это означало, что высшие силы не одобряют союз этого юноши и этой девушки. Парень ни в коем случае не должен был помогать своей подруге, ни действием, ни словом, – это значило бы попытку поспорить с Предначертанием…

Марфа почти незаметным движением пальцев нащупала дорогую булавку Кузьмы – та раскрылась легко, словно зрелая фисташка, но, выскользнув из руки девушки, упала в песок. Она не успела подумать, хорошее это предзнаменование или дурное.


Подлетевший морской ветер сдул не закрепленный абриз с лица юноши, явив взору Марфы пепельную розу его губ…

Более удачное стечение обстоятельств трудно было даже вообразить. В окошке цифрового прицела снайперши, засевшей на старом маяке, как на большом экране на мгновение застыли лица Кузьмы и Марфы, глядящих друг на друга. Перед первым поцелуем всегда проходят эти несколько секунд бездействия, влюбленные как бы отдают дань торжественности момента.

Снайперша включила режим наведения. Зеленый крестик прицела, загоревшись на экране, остановился в центре Марфиного виска. Наверное, многие могли бы ей позавидовать, большинство людей проживает жизнь, полную страданий и умирает в старости и болезнях – Марфа погибла в одну из самых счастливых минут, какие только выпадают на долю человеку, в семнадцать лет, за миг до своего первого поцелуя с желанным юношей…

Кузьма даже не сразу понял, что произошло. Она просто пошатнулась и стала медленно оседать на песок.

– Марфа! Что с тобой, Марфа!

Он ухватил девушку за плечи, попытался удержать и тогда только заметил входное отверстие у неё в виске – небольшую, бордовую, как раздавленная клюква, ранку.

– На помощь, скорее! – закричал он, не сдерживая слёз, волной прихлынувших к глазам, – Прасковья! Ульяна!

Он заметался по пляжу, пытаясь найти шоферессу и вторую охранницу, он забыл, что, задумав злополучное свидание, нынешним утром сам велел им не ходить по пятам за ним и за Марфой…

– Не бойся. Теперь всё хорошо.

Юноша, вытирая слезы полой дорогой накидки, обернулся на знакомый голос. На песке, неподалеку от выхода с пляжа между двумя низкорослыми пальмами, похожими на дикобразов, стояла Тати Казарова.

Вдали послышались выстрелы и крики. Что-то глухо ухнуло – дыхнув адом, столб огня и дыма мгновенно вырос за деревьями.

Кузьма бросился к Тати – к единственному знакомому островку среди творящейся вокруг судьбы, потерянно приник к её груди и заплакал.

– Я пришла за тобой. Тебе никто не причинит зла, – сказала она.

Кузьма понимал, что эта женщина и принесла с собой смерть, которая впервые бушевала в непосредственной близости от него… И так же он понимал, что содеянное ею, согласно древнему закону, вверяет его ей, и бежать – некуда… Он поднял голову и посмотрел ей в глаза.

– Ты приказала убить их всех?

Тати молчала. Морской ветер лихим порывом разметал мягкие соломенные кудри вокруг её красивого бледного лица. За её спиной, словно жуткие огненные крылья, поднималось зарево от пожара. Она была похожа в эту секунду на ангела из фильмов ужасов. На прекрасного и коварного ангела Преисподней.

Но она была настоящая, и всё, что окружало Кузьму: запах горящей резины, безумный танец пламени, серый дым – всё это было реально, и как бы юноше ни хотелось, не могло исчезнуть вдруг без следа, как греза исчезает с рассветом… Он видел Тати перед собою в пугающем облачении её темного могущества, трепеща от страха и запоздалого раскаяния. Теперь она заберет его. Навсегда.

– Идем, нам не нужно здесь оставаться.

Взяв юношу под руку и собравшись увести его, майор Казарова, не в силах превозмочь болезненное любопытство, глянула напоследок туда, где лежала Марфа. Все чувства молодой женщины до предела были обострены в те минуты: хотя тело находилось в нескольких шагах, она непостижимым образом увидела лицо убитой невероятно четко и подробно, точно в увеличительное стекло.

С шокирующей откровенностью смерти это лицо явило Тати всю невыносимую тяжесть ее преступления: точно превосходный свежий персик, нарочно брошенный в грязь, Марфино лицо, ослепительное в своей жестоко прерванной юности, обличало Тати – в этом лице читала она приговор самого страшного суда. Широко раскрытые и влажные ещё глаза девушки, поблескивая, глядели куда-то вдаль пытливо и чуть удивлённо, будто спрашивая у Вселенной, у вечности: зачем? как же это? ведь всё так красиво начиналось… Возле безвольно упавшей руки Марфы в песке ловила тусклые блики затянутого облаками солнца булавка с жемчужиной – как круглая капелька воды, как слеза…

…И уничтожающий ужас обуял на мгновение Тати, он овладел всем её телом словно мучительное объятие – ей вдруг стало холодно в жарком дыхании огня – она замерла, пригвождённая к месту судорожным оцепенением, и очнулась лишь ощутив, как прижался к ней комочком тепла и благоухания обеспокоенный её промедлением Кузьма.

11

Майор Казарова разрабатывала «собственный план» на ходу. Ей очевидно было, что дальнейшая жизнь оборачивается непрерывным бегством: днем или ночью, в шикарном отеле или в придорожной ночлежке, в любой точке земного шара люди Зарины шай Асурджанбэй могут появиться неожиданно, чтобы убить её. Деньги делают руки этой женщины запредельно длинными и гибкими, способными достать жертву где угодно, и единственный способ выжить – не останавливаться – бежать постоянно, нигде не задерживаться дольше дня, путать следы, менять паспорта и внешность… Разве об этом она мечтала? Разве такой судьбы для дочери хотела её мать, призывая Тати к «выгодному браку»? Что-то явно пошло не так. Ловушка захлопнулась. И единственный путь к отступлению майор Казарова отрезала себе сама, в тот день когда, сидя в лимузине у Зарины, согласилась за приличные деньги провернуть «одно дельце»…

«Времени у меня до тех пор, пока она не поймет, что я её кинула…»

Флигель недорогого особняка снят был на одну ночь, и до наступления утра Тати предстояло мысленно проложить безопасный маршрут для дальнейшего передвижения.

Стоя на неосвещенной веранде, она долго смотрела на тёмные вершины деревьев. Их мягкие контуры непрерывно менялись, смазывались в потоках ночных ветерков. Фонарь глядел во двор, золотя листья и траву, делая их естественный сочный блеск холодным, металлическим – Тати почему-то вспомнилась легенда об одном древнем правителе, который, попросив у богов волшебный дар и получив его, невольно делал живое мертвым, превращая всё, к чему прикасался, в чистое золото.

Сердце молодой женщины билось ровно, редко, напряжение пережитого ослабело, но не ушло: в теле жило приятное и вместе с тем тревожное ощущение здоровья, бодрости, силы – стопроцентной готовности к схватке – «драйва». Тати понимала: это состояние постоянного ожидания нападения теперь станет для неё привычным, и даже однажды поверив в обретенную свободу и позволив себе расслабиться до конца, она отдаст своей противнице главный козырь и наверняка проиграет… Прислонив губы к толстому волнистому краю, Тати жадно попила прямо из графина, что стоял на раскладном летнем столике. Плеснув немного воды на ладонь, она освежила лицо.

Кузьма имел некоторое представление о том, зачем красавицы похищают юношей. Когда Тати вошла в спальню, он сидел на разобранной постели словно в сердцевине распустившегося цветка: пышные складки лёгкого чувственного шёлка обрамляли его подобно лепесткам… С трогательной предусмотрительностью он снял с себя всю одежду, и, разумеется, головную накидку: его красота теперь сияла в полную силу, и, да, Тати не ошибалась, предполагая, что она не разочарует её, эта тайна, что до времени оставалась скрытой – Кузьма был лучезарен, его губы оказались точь-в-точь такими, какими представлялись Тати в её фантазиях… И она могла сейчас получить всё, о чём мечтала, ей стоило только протянуть руку – Кузьма смотрел на неё покорно, но пытливо, как на свою новую хозяйку, на госпожу – отвоёванный трофей, заслуженная награда – он ждал, что она будет делать, ему было и любопытно, и жутко, он следил за сменой выражений на её лице – в полумраке размеренно покачивались опахала его удивительно длинных ресниц.

Тати замерла на пороге комнаты, не решаясь шагнуть. Нет, увы, не красота, не предвкушение желанной близости так поразили её. Обольстительное зрелище, представшее её глазам, – прекрасный юноша в центре огромной постели – слилось в её сознании с фотографически чётким кадром из памяти –перед внутренним взором Тати возникло лицо Марфы, такое, каким она видела его в последний раз, обернувшись – лицо, застывшее навсегда, опрокинутое, с отпустившими уже душу, опустевшими, расширенными глазами.

Майора Казарову осенило ясным интуитивным прозрением, прорвавшимся подобно свету прожектора сквозь пространство и время в будущее: это лицо никогда уже не отпустит её, оно будет безжалостно воровать у неё спокойствие и веселье, в самые неподходящие моменты выплывая из мрака небытия. Это лицо будет маячить перед нею, заслоняя собою всё хорошее; оно будет смотреть не моргая, возникать вдруг на пути её мыслей, как непробиваемая стена. Это лицо будет вечно говорить с Тати без слов неподвижными обескровленными губами:

– Ты живёшь, ты дышишь, ешь, пьёшь шампанское своих злых побед, целуешь вожделенные уста, а я лежу в земле, милая, я гнию, и черви прогрызли мои глаза…

Тати смотрела на Кузьму, на его восхитительное юное тело – он сидел, подогнув ноги, целомудренно набросив на себя конец расправленного одеяла – он был весь в её власти, пленительный и невинный – но она, как ни странно, не находила в себе ни единой крупицы радости, он был запродан ей ценою трёх жизней, без её вмешательства, возможно, долгих и счастливых, и Тати не покидало мятежное беспокойство: именно теперь она до конца прочувствовала смысл выражения "продать душу дьяволу", его употребляют довольно часто, иногда бросают походя, не задумываясь, вроде как в шутку – кто нынче верит в подобные религиозные легенды? – но нет, думала, холодея, Тати, никакая это не мистика, и она, майор армии Республики Новая Атлантида, героиня войны, поступила именно так: в какой-то момент она окончательно оторвалась от человеческой морали, переступила черту, тем самым заключив свой жуткий договор, затем невозвратно подписала его кровью семнадцатилетней ни в чём не повинной девчонки… И потому ад, раскалённый ад ждёт Тати, причём вовсе не после смерти, а тут, прямо на этом месте…

Она почувствовала противную мелкую дрожь в руках, в коленях, и с ироничным самосожалением признала, что если бы ей вздумалось праздновать сейчас свою заслуженную победу, удовольствия из этого она извлекла бы не больше, чем из чистки зубов…

– Спокойной ночи, Кузьма, завтра нам предстоит непростой день, – силясь казаться спокойной, процедила она, повернулась и вышла из спальни, оставив своего хорошенького пленника в разочарованном недоумении. «Как же так? Столько усилий и всё зря? Украсть меня, перебив всю охрану, только для того, чтобы вот так постно пожелать мне приятных снов?»

Выйдя в гостиную, Тати опустилась в низкое кожаное кресло, откинулась назад, удобно положив затылок в специальное углубление на спинке, и тут же, хотя совсем не планировала этого, провалилась в черное тягучее пространство крепкого сна, какой обычно приходит после изматывающего напряжения всех сил. Она спала, скрестив на коленях тонкие руки, ярко белеющие в ночном свете. Иногда вздрагивали веки, или надламывалась в напряжённо нервной гримасе точная линия красивых губ.

Говорят, можно делать всё что угодно до тех пор, пока прощаешь это самому себе, пока есть чем себя оправдывать – ни одно злодеяние не сможет погубить души, если оно этой душой принимается – и до определённого момента Тати Казарова с легкостью входила в этот узкий зазор совести – её поступки не шли вразрез со внутренними настройками её души – лишь только смерть Марфы стала той каплей, которая, упав на чашу весов, лишила их равновесия. Покачнувшиеся весы привели в действие таинственный механизм, потянули рычаг – перед Тати распахнулась бездонная пропасть самокарания. Саморазрушения.

12

Селия в последнее время была очень сильно занята в связи со своим участием в проекте «Полярная звезда». Под этим общим именем, которое могло подойти чему угодно – от конфетной фабрики до межконтинентальной ракеты – скрывалось, наверное, самое амбициозное предприятие века: строительство и выведение на орбиту первой в мире термоядерной электростанции.

Селия очень много общалась с автором проекта, специалисткой в области термоядерной энергетики Холли Штутцер; симпатию друг к другу они чувствовали с первой встречи на презентации. Между ними, наряду с деловыми отношениями, складывалась и крепла дружба. Молодые женщины много времени проводили вместе; хотя присутствие Селии, как инвестора, не везде было обязательным, она с радостью сопровождала Холли и на встречах с подрядчиками, и на обсуждениях со сторонними консультантами стратегии ведения проекта, и даже, как говорится, «в полях». Они вместе летали на Северный Полюс осматривать площадку для строительства «земной базы» станции – специального здания, которое будет принимать энергию и с минимальными потерями преобразовывать её в удобную для использования форму.

– Как же здесь красиво! Белое. Ещё белее. И снова белое… Белесое. Белоснежное. Я раньше не думала, что одним цветом можно нарисовать такую восхитительную картину… Наверное, для этого надо быть богиней… – Холли и Селия, обе в круглых оленьих шапках, похожих на зрелые головки одуванчиков, в толстых варежках, в мягких уггах стояли на краю вертолетной площадки и всматривались в сияющую даль; где-то там огромный снежный материк, похожий из кабины вертолета на колотый сахар, кончался, переходя в бескрайние ледяные поля океана.

– Да, твоя правда, – дыхание Холли превратилось в невесомый туманный комочек и мгновенно растаяло в стылом воздухе. Она повернулась и посмотрела в лицо Селии: так необычно было видеть её напитанную южным солнцем кофейную кожу, её тёмные как эбеновое дерево волосы здесь, в хрустальном молчаливом царстве вечной мерзлоты.

Встретившись взглядами, молодые женщины безо всякой причины заулыбались друг другу. Сотрудник базы принёс чай в блестящих алюминиевых термокружках с крышками. Непривычные к морозам, они литрами потребляли горячие напитки.

Мобильный телефон Селии в кармане пухлой куртки с климат-контролем молчал, несмотря на наличие нескольких приватных выделенных линий. Ни у одного оператора связи пока не было вышек в этой величественной обители покоя и безмолвия… Если где-то и можно полностью отрешиться от мирской суеты, то только здесь: сосредоточенно созерцая снежную пустыню и постепенно учась различать между собой бесчисленные оттенки белого… Потому красавица-миллиардерша и узнала о том, что её жених похищен, только по возвращении на материк.

Тела погибших охранниц привезли с места происшествия: изящно убранные алыми цветами и черными лентами гробы стояли в холле. Селия, проходя мимо, почтительно замедлила шаг, заглянув в застывшее восковой маской холодное лицо Марфы.

Выбежавший встречать хозяйку Лука расплакался, спрятав лицо у неё на груди.

– Она была такая славнааааяяя… аааа…

Селия гладила его по макушке, стараясь не моргать, чтобы пленочки слез, задрожавшие на глазах при виде убитых девочек, не стали каплями и не покатились по щекам.

– Марфе сейчас очень хорошо, намного лучше, чем всем нам тут. Лука, не плачь. Девственницы, погибшие в бою, подают в Рай, и только им по преданию положена честь на изобильных пирах в Небесных Чертогах подносить Самой Предвечной Матери вина в алмазных чашах…

Загрузка...