Глава 3

1


Чем дольше Тати оставалась в Хармандоне, тем сильнее начинала привязываться к этой противоречивой экзотической по-своему прекрасной стране. Императорское богатство владелиц нефтяных скважин контрастировало здесь с нищетой и неустроенностью – прогуливаясь на автомобиле в окрестностях Хорманшера, Тати часто видела на улицах полуголых, чумазых, одетых в лохмотья детей, страдающих недоеданием – их болезненная худоба, непропорционально огромные головы, ручки и ножки, похожие на веревочки с узелками, недостаточный рост обращали на себя внимание. Тати часто тормозила машину, чтобы дать этим несчастным чего-нибудь – прихваченные с собой из отеля сандвичи, воду или молоко – сначала она отдавала им лишь предназначенное для перекуса в течение дня, а потом стала покупать продукты специально перед тем, как выехать за город. В отличие от северных горных районов Хармандона, где жители занимались сельским хозяйством и могли прокормиться за счёт земли, на юге приходилось тяжело; в то время как зеленые благодатные склоны гор давали по нескольку урожаев в год, пустыня только отбирала у людей последнее, насылая на их пересохшие сады жаркие пыльные ветра.

Тати Казарова никогда прежде не задумывалась о красоте природы. Она воспринимала её как нечто само собой разумеющееся, как фон. Она не удивлялась мелким кристальным росинкам на траве в усадьбе, где проводила с Аланом долгие сладостные ночи, не рассматривала завороженно крупных виноградных улиток, что заполоняли сад после каждой теплой грозы – Тати шла по ним, словно по мелким камушкам, бывало, не замечая тихого хруста их хитиновых домиков – она с детства привыкла восхищаться исключительно рукотворными чудесами: роскошными вещами, причудливой архитектурой, изысканными интерьерами, дорогими машинами, ювелирными изделиями – всем тем, что люди покупают за деньги… И Тати нельзя было в этом винить – большинство молодых девушек её круга никогда даже не видели улиток, разве только в модных аквариумах у своих друзей и подруг, гораздо больше их интересовали товары и услуги – а родители всячески способствовали развитию у детей таких приоритетов. Видимо, многие из них считали, что пристрастие к материальному послужит детям хорошей мотивацией к труду, защитой от лени и вольнодумства. «Тот, кому нравится тратить деньги, будет с большим рвением искать способы их заработать, чем бескорыстный созерцатель, погруженный в абстрактные размышления». Мать Тати любила повторять ей, что люди, не озабоченные бытом: философы, поэты, художники, фанатичные ученые – если, конечно, им не повезет создать мировой шедевр или сделать великое открытие, рискуют умереть в нищете и болезнях. Бедность была самым страшным кошмаром матери Тати, она рисовала её девочке самыми черными красками, как чудовище, но в действительности эта женщина ничего о бедности не знала и не могла знать. Для неё нищета существовала в виде невозможности ездить на автомобилях, необходимости обращаться в социальные службы, выстаивать очереди, лечиться в бесплатных больницах, есть дешевые продукты и работать на складах и на стройках. Мать Тати и представить себе не могла настоящей бедности, когда у людей нет ни денег, ни еды, ни возможности трудиться, и даже бутылка обыкновенная пресной воды, даже мутной и отдающей железом, представляет для них большую ценность. В Атлантсбурге просто не было нищих. Существовали благотворительные фонды, пособия по безработице, приюты для бездомных, льготные программы в сфере здравоохранения и образования…

В южных районах Хармандона многие дети не умели читать. Они не знали ни букв, ни чисел и никогда в своей жизни не видели книг и канцелярских принадлежностей.

Тати понимала, что она одна не накормит всех голодных в пустыне, и здесь необходимы политические меры, перестановки на самом высшем уровне, принятие новых законов, демократизация страны, национализация природных ресурсов… Впервые ей пришла в голову мысль, что служит в армии она не только для того, чтобы продвинуться и выбить для себя статус в обществе, она прониклась убеждениями властей Новой Атлантиды – королевству Хармандон действительно требуется жесткая политическая рука, способная приструнить сильных и защитить беспомощных…

На хармандонском солнце волосы Тати стали почти совсем белыми; кожа постепенно приобрела ровный миндальный оттенок. Она носила широкополую шляпу, свободную блузу с длинным рукавом и мягкие кожаные мокасины; просторные брюки подвязывала широким поясом. Тати могла, совсем как настоящая хармандонка, зайти в какую-нибудь местную харчевню, сесть там, скрестив ноги, пить через трубочку знаменитый острый и пряный чай со льдом, не морщась подобно неискушенным иностранцам, и смотреть на юношей, в звонких браслетах и монистах танцующих традиционные танцы с бубнами. Иногда, если ей случалось услышать здешние традиционные песнопения, протяжные, заливистые, таинственно-печальные, Тати вторила певцам высоко, сильно, с настроением. Они улыбались в ответ, и во многих чайных ей наливали чай бесплатно, просто за то, что она, чужеземка, так хорошо поет – её свойству везде приходиться ко двору можно было позавидовать.

Путешествия на автомобиле по пустыне сблизили Тати с природой. Как ни странно, её научила любоваться красотой живого именно езда по узкому разбитому шоссе, когда на несколько верст окрест простирается сухая желтая безжизненная земля, на которой и сухое кривое деревце – редкость. Тати время от времени останавливалась и выходила из машины, чтобы посмотреть вокруг. Она подставляла лицо горячему сухому ветру и внимала пустыне. Её волосы, ставшие жёсткими, как солома, пахли песком и солью. Когда она, заглушив мотор, начинала прислушиваться, особенно ночью, тишина обретала оттенки. Оказалось, что у пустыни, на первый взгляд мертвой, есть свой голос, своя песня, и Тати научилась слышать – ветер стелился по песку, тер друг о друга малюсенькие песчинки – бесконечное количество малюсеньких песчинок перекатывал ветер – пустыня тихо шебетала, шелестела, шуршала…

Но самым невероятным впечатлением стали южные звезды. Тати готова была поклясться, что такого неба как здесь, нет больше нигде. Стоя ночью посреди пустыни с запрокинутой головой, она познала нечто такое, чего не смогла выразить ни сразу, ни после, ни словами, ни даже мыслью – зрелище, представшее её глазам – величественное молчание песков и небрежно рассыпанная мука Вселенной – заполнило её собой, заставило замереть, перестать ощущать тело. Это было озарение, мгновенная вспышка осознания своего истинного места в мире, которое точно такое же, как и всякое другое место; понимание, что на самом деле нет в мире ни сильных, ни богатых, ни дураков, ни счастливчиков, и она, Тати, совершенно случайно именно Тати, и она могла бы быть и тем нищим мальчиком, которому она давеча давала молоко и хлеб, и нет никакой разницы, быть ей самой собой или тем мальчиком, потому что он точно так же может запрокинуть голову… и увидеть свое вечное отражение в звездах…

2


Тати Казарова размеренным шагом приближалась к тому месту, где в прошлый раз Кузьма выгуливал свою колченогую собачонку; дойдя, остановилась в неровном пятне тени тиса, постояла, оглядывая залитые солнцем дорожки, и снова пошла в обратном направлении. В этот час на Парящем бульваре было не слишком много народу, неподалёку чинно прогуливалась небольшая группа молодых пап в традиционных накидках, они деловито толкали перед собою дорогие детские коляски и оживленно щебетали о чем-то на хармандонском, по-видимому, обсуждали аллергические прыщики, первые зубы и прочие трудности младенчества.

Неподалеку дымилась урна. Густые, круглые, мягкие как локоны красавца, клубы серого чада под ветром стелились по земле. До Тати долетал едкий химический запах – вероятно, кто-то бросил в урну окурок и тот, подкормившись бумажными обертками из-под сандвичей, салфетками, деревянными палочками от сладкой ваты, окреп и принялся плавить пластиковые стаканчики из-под фраппе…

«Почему никто не остановит это безобразие? – возмутилась про себя Тати, – Это же одно из самых престижных мест в городе… Неужели тут нет пожарной охраны?»

Дым из урны продолжал валить, и из-за её края робко выглянул, словно любопытный ребенок из манежа, первый рыжий язычок пламени. Майор Казарова решила лично положить этому конец – она направилась к ближайшему киоску с минеральной водой, и, купив по неслыханной цене стакан содовой, махом опрокинула его в урну. В глубине урны зашипело, так, как будто поток газировки потревожил обитавшую в ней змею, чад вначале стал гуще, но уже через минуту начал редеть.

Тати вздохнула с облегчением. Молодые отцы развернулись в конце аллеи и теперь шли обратно, продолжая свою занимательную беседу.

Тати не ставила себе цели выучить хармандонский язык, он входил в её сознание постепенно и естественно, запоминались отдельные слова и целые фразы, очень спокойно, без усилий. Пока у Тати был роман с Аланом, она шутки ради иногда просила его называть по-хармандонски разные предметы – её цепкая память волей-неволей складывала слова в копилку, кое-чему она научилась у Дарины, некоторые обороты пришли в её лексикон сами собой – Тати прислушивалась к людям в кафе, в барах, в деревнях окрестностей Хорманшера, на улицах.

Она обнаружила, что начинает любить хармандонский язык, его ритмический рисунок с чередованием плавных перекатов и резких скачков, его сложность, заключенную в простоте. Например, хармандонский глагол в единственном и множественном числе, в прошедшем и в будущем времени, в мужском и женском роде отличался только интонацией, с которой следовало его произносить. В таком внимательном отношении к проговариванию каждого отдельного слова заключалось особенное очарование хармандонского языка, в этом крылась разгадка его удивительной мелодичности; от того, нараспев или отрывисто произносились гласные в словах, тоже зависел их смысл. Многие хармандонские песни даже не требовали музыки – ударения путешествовали по словам, плавали, покачиваясь, словно лебеди на воде, гласные звуки парили где-то в вышине, трепеща, словно расправленные крылья…

Именно с подпевания в барах началось для Тати погружение в хармандонский язык, постепенно она стала нуждаться в том, чтобы каждый день узнавать что-то новое, ей доставляло удовольствие участвовать в создании этой всеобщей прекрасной музыки речи – и она говорила, где только могла, на ресепшен отеля, в магазинах, на пляже – говорила пока неуклюже, с акцентом, но собеседники всегда встречали её инициативу радостно, их умиляли звуки родного языка в устах очаровательной иностранки…

До свободного владения ей было, конечно, ещё далеко, но с бытовыми диалогами она вполне справлялась. Молодые отцы с колясками прошли мимо неё во второй раз: они теперь удалялись по аллее в другую сторону. Тати успела насладиться тем, что вычленила из их беседы несколько знакомых словечек. Тема младенцев за время первого прогона колясок по маршруту иссякла и сменилась более животрепещущей темой акций, которые активно продавали и покупали жёны этих очаровательных заботливых папаш. Их разноцветные головные накидки с длинными полотнищами, спадающими на спины, морщил легкий ветерок, долетавший с океана. Все гуляющие отцы были в широких шароварах и в просторных рубахах с рукавами. У одного из них накидка почти касалась земли, она была расшита мельчайшим сверкающим бисером – точно обрызгана мелкой росой… Переднее полотнище было короче – накидка запахивалась на груди и застегивалась на плече несколькими мелкими пуговками. Вставка из нежнейшего кружева закрывала нижнюю половину лица, голову материя обматывала наподобие косынки.

Тати спрашивала у Дарины, почему только знатные юноши в Хармандоне носят накидки, является ли ношение их признаком принадлежности к высшему сословью или чем-то в таком роде…

«Да бедняки просто не иметь средств купить ткань! Можно, конечно, и мешок из-под соломы надеть. (Дарина показала на себе, сделала несколько движений руками вокруг головы) Но это ж только кожу с лица драть! (Рассмеялась.) Кроме того, скажи, в такой шикарный накидка разве удобно делать какой-нибудь тяжелый черный работа?»

Тати прохаживалась взад-вперед по аллее. Торговец мороженым обмахивался веером. Наряд на нём был попроще, чем на отцах с колясками, из хлопка, а не из шелка, без вышивок, пайеток и бисера.

Над урной неподалеку суетилась плохо одетая девочка лет шести: сначала она извлекла оттуда пластиковый стаканчик и допила его содержимое, затем что-то бросила в урну и убежала. Несколько минут спустя Тати заметила, что урна дымится.

«Что за бесовщина…» – подумала она, – направляясь к мороженщику за объяснениями.

– Извините, – произнесла она медленно, смакуя хармандонское слово, – вы разве не видите, что это ребенок злонамеренно поджигает мусор? Почему его не прогоняют? Здесь хоть кто-нибудь следит за порядком?

– Это Лиль. – Сказал мороженщик, сияя взглядом в окошечке белой хлопковой накидки.

Тати в этот момент подумала, что все хармандонские юноши в своем национальном одеянии кажутся такими лакомыми потому лишь, что у них у всех большие темные глаза в воланах пышных ресниц. А больше ничего и не видно.

– Лиль так зарабатывает деньги, – продолжал мороженщик, – И заодно помогает нам. Мы торгуем водой и льдом. Богатые покупают больше воды, чтобы тушить урны, за каждый купленный стакан Лиль получает пять хармандонских тайр.

Тати досадливо поморщилась, ей стало обидно, что она попалась на примитивную удочку местных торгашей. «Впрочем, это же Хармандон. Край бессовестных спекулянтов и базарных воришек. Что тут удивляться?..»

Тати не успела додумать свою ставшую уже привычной мысль о «диких нравах этой страны» – в конце аллеи появился Кузьма – «вдвоём с Принцем» означало, разумеется, всего лишь отсутствие брюнеток: трое телохранительниц с сосредоточенно-непроницаемыми лицами по-прежнему сопровождали его. Они были в простой одежде и шли чуть поодаль, иногда разделяясь, чтобы своим присутствием не нарушать спокойствия вверенного им юного господина и не слишком бросаться в глаза посторонним. Намётанный глаз Тати сразу выделил их среди отдыхающей публики – если от внимания обывателя и могли ускользнуть точные соразмеренные движения этих женщин и их внутренняя пружинная собранность, обусловленная готовностью действовать в любую секунду, то военному человеку всё это было очевидно.

«Ничего себе, – подумала Тати почти презрительно, – сразу трое, у Леди Президента едва ли больше охраны… И как к нему подойти-то?»

Но Кузьма подошёл сам.

– Добрый день, – тёмное пламя его больших глаз разгоралось, точно в камине, в отделанной тончайшим кружевом прорези нежно-кремовой головной накидки.

Тати обмерла: он держался так уверенно и независимо, что она даже растерялась в первый момент – кто же в этой игре на самом деле охотник, а кто – дичь? Она ведь не могла знать, что Кузьма, пока ехал к ней в лимузине спиральными дорогами и воздушными мостами Хорманшера, наизусть твердил все слова, которые собирался ей сказать…

– Мне кажется, вы давно уже хотели что-то мне сказать, вы так выразительно на меня смотрели, – продолжил он. Одна из охранниц-верзил сделала шаг, намереваясь подойти ближе, но Кузьма кинул на неё короткий взгляд, словно на сторожевую собаку – сиди, дескать, пока всё нормально. Она послушно остановилась и даже как будто поглядела в другую сторону – но Тати знала: она всё видит.

Телохранительницы, рассосредоточившись по бульвару, заняли выгодные позиции для наблюдения. Легкий ветерок чуть приподнял полу белого пиджака той, что намеревалась приблизиться, и Тати успела заметить закрепленные у неё на поясе тонкие метательные ножи.

«Ох ты ж, черт… В цивилизованных странах запрещено ношение холодного оружия… Впрочем, это же Хармандон… Какой с них спрос?..»

Кузьма тем временем разглядывал Тати. Возбужденный пульс его уже унялся. Юноша нервничал только до тех пор, пока не начал говорить, теперь он окончательно выбрал роль и настроился следовать сценарию своего воображаемого романа. А майора Казарову, напротив, сковала неожиданная робость, она не знала с чего начать, все страсти, что бурлили в ней долгое время, сейчас должны были уместиться в одной фразе, причём как можно более короткой и конкретной. Оглянувшись на охрану, она сделала осторожный шаг вперёд, и тут же ощутила на себе тяжёлый прицельный взгляд метательницы ножей.

«Она ведь не промахнётся…» – подумала Тати отстранённо. Ей тотчас представился собственный труп с торчащей из глазницы изящной, инкрустированной бриллиантами рукоятью клинка, но это видение вызвало отчего-то не страх, а какое-то болезненное веселье. Жизнь подсказывает нам, когда мы движемся в неправильном направлении. На неверно выбранном пути мы часто спотыкаемся, сталкиваемся с неожиданными трудностями, словно что-то до последнего хранит нас от роковых ошибок, и полковник Казарова ощущала сейчас, глядя на Кузьму, неизъяснимую тревогу – будто он был красной кнопкой, а она дополдинно знала, что прикосновение к такой кнопке неизбежно приводит в действие некий чудовищный механизм. Прежде Тати всегда прислушивалась к внутреннему голосу, который долгие годы вёл её сквозь тернии судьбы от успеха к успеху, но теперь ей показалось, что прислушаться к интуиции на этот раз и отступить будет непростительной трусостью…

– Что же вы молчите? – спросил Кузьма несколько нетерпеливо, – ЭТИ не должны вас смущать – он грациозно-небрежным жестом тонкой руки в облаке невесомого рукава показал в сторону охраны (жест был самым бессовестным образом скопирован из какого-то фильма о временах рабовладения), – Можете считать их просто столбами вдоль дороги. Говорите, я жду…

Тати, подзадоренная его замечанием, окончательно подавила в себе желание пойти на попятную и, на миг прислушавшись к тому, как грузно ухнуло, словно споткнувшись, сердце, произнесла:


– Кузьма шай Асурджанбэй, с самой первой встречи я думаю о вас постоянно.

Признание не удивило юношу. Только любовь может вести женщин запутанными и опасными дорогами. Те, кто влюблен недостаточно, скоро сдаются. В книгах всё бывало примерно так: возвратившись из дальнего странствия, полного рискованных приключений, она вставала на одно колено, прикладывала левую руку к сердцу, а правую протягивала вперёд…

– Я мечтаю увидеть ваше лицо. Я почти каждый день вижу его во сне… – продолжала Тати.

Кузьма едва не захлопал в ладоши, одурманенный мимолетным ощущением власти над реальностью. У каждого бывают такие «моменты силы», когда нечаянно сбываются желания: даже если желание совсем пустяковое, например, человек заметил в витрине вещь, которую давно хотел, но не видел в продаже. Момент всё равно кажется великим – возникает неодолимое искушение приписать себе, своей воле, своим мыслям возможность трансформировать окружающую действительность.

Юноша был окрылен своей затеей. Даже страх перед наказанием, которое, несомненно, наложит на него Селия, узнав, что он разговаривал на бульваре с незнакомкой, не обеднял его радости от первого в жизни самостоятельного поступка.

Охранница с ножами на поясе предприняла попытку вразумить молодого господина.

– Вам не следует стоять на самом солнцепеке, – тихо сказала она, приблизившись.

– Я сам решаю, где мне стоять, – ответил Кузьма с вызовом.

Он снова повернулся к Тати, и тёмное пламя его взора, вырвавшееся из узкого жерла прорези в накидке обожгло её. Приближалась сиеста, белое солнце плавило небо, оно становилось очень светлым, бледно-бледно голубым, выгорало, точно старый ситец. Волоокий бульвар стоял в дымке. У Тати вспотели ладони и спина.

– Я представляю себе ваше лицо… – ничего другого просто не приходило ей в голову, то ли от жары, то ли от волнения, и она повторяла на разные лады одну и ту же фразу.

– Мне не позволено говорить с вами, но я хочу, чтобы вы приходили сюда. Я тоже буду приходить… Но сейчас мне пора. – Сказал Кузьма, он чувствовал на себе напряженный взгляд начальницы домашней охраны. Про короткую встречу всегда можно что-нибудь солгать: незнакомка оставила на скамейке зонтик, книгу, портмоне, например, и он хотел вернуть – долгий же разговор с чужой женщиной ничем не может быть оправдан…

Осознав намерение Кузьмы уходить, Тати вышла из своего оцепенения. О, Всемогущая… Если он, юноша её мечты, счел нужным подарить ей всего две минуты, то они не должны пропасть даром – теперь у неё остались последние мгновения, чтобы убедить его… Первое знакомство – это всё равно что создание рекламного ролика: талантливый менеджер влюбит в товар за двадцать секунд, а гениальный – меньше чем за пять…

И Тати прорвало:

– Я буду боготворить тебя! – воскликнула она полушёпотом. Её порыв влился в эти слова, заполнил их, но их было слишком мало, чтобы вместить его целиком, он кипел у неё под кожей – Тати ощущала жар своих щёк, ладоней, живота… Ей казалось, что внутри у неё сокрыт источник, который печет сильнее, чем полуденное солнце. Она попыталась поймать кисть руки Кузьмы, чтобы, покрыв её поцелуями, хоть немного остудиться, отдать часть своего жара… Но юноша не позволил.

– Этого нельзя, – сказал он твёрдо, но в интонации его тем не менее сквозило неуловимое обещание, способное окрылить болезненное воображение влюблённой.

Тати сама помогала Кузьме играть роковую роль в своей судьбе. Она идеально вписывалась в выдуманный им сюжет: лихорадочно блестящие глаза, румянец возбуждения на щеках – юноша ликовал. Ему казалось, что сейчас он живет жизнью героя авантюрного романа, он вошел в раж и стал на ходу придумывать продолжение…

Тати с покорной, почтительной готовностью отстранилась, руки, протянутые вперёд, убрала резко, словно получив удар плетью по пальцам. Метательница ножей, как про себя именовала её Тати, стояла на некотором расстоянии, неподвижная и с виду безучастная. Её можно было бы принять за мраморную парковую статую, если бы ветер не трогал длинных пол белого пиджака, но на лице этой девушки – Тати успела заметить – на мгновение задержалось странное, сосредоточенное выражение, и Тати стало страшно, точно молодая охранница уже целилась в неё – она явственно увидела внутренним взором лезвие летящего ножа, тонкое, как шпилька, сверкающее на солнце, как молния, способное вонзиться в плоть по самую рукоять – той, высокой и красивой, стоит только достать его из-за пояса и…

– До свидания, – сказал Кузьма, обернувшись в последний раз. Накидка его сзади спускалась до пояса, воздушные, словно пузырьки морского прибоя, кружева окаймляли полотно.

«В таких накидках действительно не работают» – промелькнула мысль. Ноздрей коснулся запах паленого пластика – Лиль, должно быть, подожгла очередную урну.

Людей на бульваре почти не осталось – сиеста. Купив стакан содовой, Тати спряталась в тени зонтика. Молоденький продавец наслаждался отсутствием покупателей – он сидел на раскладном стульчике, и на коленях у него лежала книга.

– Скажите, а вам позволено разговаривать с женщинами? – спросила его Тати.

Юноша оторвался от чтения и взглянул на неё удивленно.

– Я ведь говорил с вами…

– И вашу жену не возмущает то, что каждый день сотни женщин покупают у вас воду?

– Ну… Даже если ей это и не по душе, она отдает себе отчет в том, что у нас не будет денег… Она не станет запрещать мне зарабатывать.

– Где она работает?

– Она прораб на стройке. Вон там… – юноша всколыхнул томный горячий воздух широким рукавом, указывая куда-то вдаль, к океану, где в трепещущем мареве ввинчивались в небо каменные буры небоскребов. Едва различимыми голубоватыми линиями прорисовывались на горизонте силуэты подъемных кранов.

Тати допила воду и, на всякий случай поискав глазами Лиль, бросила стаканчик в урну.

– Твоя жена молодец, – сказала она мороженщику на прощание, – самое ценное, что есть у людей, это возможность говорить друг с другом. Без этого мы – скот.

Юноша, скорее всего, не понял её, но кивнул вежливо, так, как полагается кивать покупателям. Книгу у него на коленях ветер распустил веером; склонившись, он поспешно принялся отыскивать потерянную страницу, пола его накидки взметнулась, подхваченная воздушным потоком, словно белое чаячье крыло.

Вечером того дня в уютном баре на окраине Хорманшера, где подавали ледяной имбирный чай и нежнейшую фруктовую пастилу кубиками, Тати слушала певцов, сидя среди мягких подушек, разложенных прямо на полу. Люди приходили и уходили – тихо позванивал небольшой колокольчик над дверью.

В помещении, освещенном неяркими светильниками в бумажных абажурах, каждый посетитель чувствовал себя не клиентом, а гостем. За такое необычное свойство Тати и полюбила хармандонские харчевни. Сервис здесь был ненавязчивым, а атмосфера – домашней.

Нерезкая тень проскользнула по пестрому ковру – кто-то вошел и опустился на подушку рядом с Тати. Сначала она не обратила на это особого внимания. Незнакомые люди в таких заведениях часто занимали соседние места – у хармандонцев так принято, они очень общительный народ, и могут запросто заговорить в баре как старые знакомые, даже если видят друг друга в первый и последний раз. Часто в харчевнях к молодым женщинам подсаживаются хармандонские «гаяши» – юноши вольного поведения. Они поют, танцуют для посетительниц, приносят им фрукты, вина на специальных торжественных серебряных подносах и, если женщины хотят, проводят с ними ночи. Они тоже надевают на себя шаровары, рубахи с широкими рукавами, пояса и длинные головные накидки – отличить их от благочестивых юношей можно лишь по тому, что они свободно разговаривают с женщинами на любые темы, от изящных искусств до политики и бизнеса, появляются в местах, куда порядочным мужчинам путь заказан, и надевают на себя необычные, привлекающие внимание аксессуары. Многие из них, например, носят крупные яркие бусы, цепи, браслеты, обшивают свои рукава и платки по краям деревянными колечками, монетками или крохотными колокольчиками, которые постукивают или позванивают при каждом движении.

Тати жестом подозвала официанта и попросила принести ещё имбирного чая. Когда он ушел, бесшумно ступая по коврам в традиционной мягкой кожаной обуви и волнуя воздух полетом своих широких рукавов, присевшая рядом незнакомка заговорила:

– Добрый вечер.

У Тати не возникло сомнений в том, что приветствие адресовано ей. Без особой охоты развернувшись к собеседнице, вторгшейся в её уединение, она вздрогнула от неприятного предчувствия, сразу узнав в статной молодой женщине с короткими зализанными волосами охранницу, что была с Кузьмой на бульваре.

– Что вам угодно? – спросила Тати вежливо, но всё же не преминув продемонстрировать нежелание продолжать общение.

– Вы должны меня выслушать. Ради вашего блага. – Молодая женщина остановила проходившего мимо официанта в головной накидке, ниспадающие полы которой были декорированы тонкими серебряными колечками. Игнорируя его зазывные взгляды, она спросила стакан воды.

– Вот как? – Тати уловила повелительную интонацию в голосе девушки, и это ещё более усилило её неприятие по отношению к ней, – и почему же я должна вас слушать?

– От того, что я скажу, зависит ваша жизнь.

– Интересно… – протянула Тати с нескрываемой насмешкой. – И с каких это пор людскими жизнями распоряжается кто-то кроме Всеблагой? Чьи полномочия Она решила так расширить?

– Не ерничайте.

Тати заметила в глазах нежданной соседки по ковру зловещий холодный блеск. Она изо всех сил попыталась это скрыть, но на мгновение ей стало страшно. Очень красивое, строгое, смуглое лицо охранницы поневоле внушало уважение. Сейчас она была не в пиджаке, а в футболке и в джинсах – её тело, воспитанное тренировками и самоограничением, было сильным и стройным.

Оба официанта вернулись одновременно. Они синхронно присели на колени перед гостьями, поставили перед ними подносы и склонились в знак почтения. По обычаю, следовало положить на серебряную зеркальную поверхность монеты – плату за заказ и сверх неё, по желанию, похвалу красоте и усердию юношей.

Тати шепотом извинилась за отсутствие монет и попросила терминал безналичного расчета.

– Речь, как вы догадались, пойдет о Кузьме, – невозмутимо продолжила её собеседница, когда официанты, легко поднявшись с колен, упорхнули, – вы не должны больше с ним встречаться.

– Почему же?

– Он помолвлен. Этого вполне достаточно.

– Так ведь я только сказала ему несколько слов…

– Вы иностранка, но это не может служить оправданием. Пока вы здесь, вы обязаны подчиняться нашим законам. Если харамандонский юноша принадлежит женщине, то другая женщина должна спросить разрешение у неё, прежде чем заговорить с ним. Это древний обычай, и нарушать его – проявлять неуважение к традициям нашей страны.

–Ну… предположим… я нарушила. Так что, за это меня теперь следует убить?

– Не нужно утрировать. Я пришла говорить с вами совершенно серьезно. Рядом с Кузьмой вам угрожает опасность.

– Вот как? Вы решили облагодетельствовать меня предупреждением, а точнее запугать?

Охранница посмотрела на Тати теперь иначе, без гнева, скорее, с сожалением.

– Я думаю, вам все же стоит выслушать меня. Дело не в помолвке Кузьмы, не в госпоже Селии шай, это только то, что лежит на поверхности. Вы даже представить себе не можете, пропасть какой глубины под тем шатким мостиком, на который вы ступили…

– Стращать меня бесполезно, не тратьте понапрасну слов, – на Тати навалилось усталое раздражение: ей показалось, что её собеседница сейчас пустится в дебри рассуждений о нравственности и о том, как дикие обычаи королевства Хармандон предписывают её блюсти.

Молодая охранница медленно подняла бокал с водой и поднесла к губам. Сделав глоток, он повернулась к Тати:

– Я лишь излагаю факты. Слушайте. Кузьма один из немногих оставшихся в живых родственников императорской семьи. Его отец был двоюродным братом кронпринцессы Оливии.

Тати насторожилась. По ковру проплыли пышные шаровары официанта – он принес терминал и снова грациозно опустился на колени перед женщинами. Собеседница ждала, пока он уйдет. Она медленно пила воду, после каждого глотка ставя свой стакан на серебряный поднос. В его блестящей поверхности, точно в воде, отражались её пальцы, легко охватывающие кольцом прозрачные стенки стакана.

– Какое отношение это имеет к нашему разговору? – спросила Тати.

– Вы слушайте и не перебивайте. Как я уже сказала, отец Кузьмы имел прямое отношение к королевской семье. В прошедшем времени «имел» потому, что его уже нет в живых. Шестнадцать лет назад его застрелила жена, Зарина шай Асурджанбэй.

– Всеблагая… Помилуй… – вырвалось у Тати, неожиданно обретшей интерес к разговору, – И она не сидит в тюрьме?

– В нашей стране, если муж изменил женщине, и у них уже есть общие дети, она имеет право его убить.

– Так как же шестнадцать лет назад… Ведь Кузьмы ещё не было на свете… – Тати нервно вращала пальцами стакан с имбирным чаем. Раздражение от того, что произошло вторжение в мирное течение её вечера, сменилось возбужденным вниманием туриста в Хармандоне, стремящегося и узнать побольше об этой странной стране, и при случае натравить на неё уполномоченных по правам человека, и порадоваться сравнительному благополучию людей у себя на родине.

– Зарина была на двенадцатой неделе беременности.

– И она не понесла никакого наказания? – спросила Тати, в очередной раз закипая гневом против творящихся вокруг беззаконий, – Неужели нет никакой управы на таких…? – она сдержалась, чтобы не выругаться. Дикость какая! В этой стране можно спокойно держать дома пистолет. Или носить на поясе метательные ножи. Причем безо всяких лицензий, врачебных комиссий и экспертиз у психиатра. А если кто-то тебя обидел, оскорбил, попрал честь твоего мужчины, или тебе показалось, что честь твоего мужчины попрана, то ты просто берешь и кидаешь ножик в цель. Если цель не убежала – это проблемы цели… И если ты слишком метко кидаешь ножи – тоже… Тати знала уже достаточно о хармандонских обычаях, но о праве на убийство неверного мужа слышала впервые. «О, Всемудрая… Неужели на нашей планете такое ещё существует?» Ей казалось, что подобные законы могли иметь место разве что в каких-нибудь примитивных племенах, которых цивилизация не коснулась вовсе.

– По нашим законам жена должна заплатить государству штраф в несколько сотен тысяч харамандонских тиар за убитого мужа, или, если она не имеет средств, отбить повинность на общественных работах. Но никакого серьезного наказания ей не положено. А если она беременна, то её прощают совершенно. Считается, что измена – самое страшное преступление, которое может совершить мужчина по отношению к женщине, которая проливала свою кровь, рождая его детей. Такой мужчина оскверняет наших древних богов и потому заслуживает смерти… Зарина отделалась официальными извинениями, принесенными матери убитого.

– Всемогущая, защити, – беззвучно пробормотала Тати, во рту у неё пересохло от нервного напряжения, и она залпом допила оставшийся имбирный чай.

– Это всё неважно, – продолжала телохранительница. – главное, что вам следует знать, вы ввязались в опасную игру, ставки в ней слишком высоки для вас.

– Не вам решать, – отрезала Тати, – я уже попросила вас обойтись без угроз.

В голове у неё шумело, сердце неприятно трепыхалось, но она посчитала делом чести не показать своего смятения.

– Сказанное мною не угроза, а предупреждение. Я здесь не для того, чтобы вас запугать. Я хочу спасти вас. Продолжать делать то, что делаете вы – неминуемая смерть.

Тати скривилась и демонстративно загляделась в другую сторону.

Прелестный юноша плясал в кругу молодых женщин, неторопливо попивающих коктейли: он размахивал просторными полупрозрачными рукавами рубахи над головой – точно крона красивого гибкого дерева колыхалась при сильном ветре; он стучал в бубен и пел удивительно высоким нежным тенором. Насколько могла судить Тати с её знанием хармандонского, пел он о любви… И лицо его не было скрыто, артистам делались некоторые послабления.

Собеседница Тати неслышно поднялась с ковра и встала у неё за спиной.

– Не притворяйтесь, что не слышите меня. Не я вас убью. Найдутся десятки, сотни, тысячи тех, кто захочет убить вас. Хорошо, что пока лишь узкому кругу людей известно о родстве Кузьмы и принцессы Оливии: в стране безвластие, вокруг царит полный хаос, иностранные войска, вы это знаете не хуже меня, хозяйничают во многих провинциях… Миру нужна нефть, которая на данный момент осталась только здесь. А Кузьма… Я не буду мучить вас, расписывая тонкости политической системы этой страны, и скажу коротко. По нашим законам, владеющая им женщина формально имеет право на хармандонский престол. Теперь вы понимаете, во что ввязываетесь? Это большая политика. Это колоссальные деньги. Это запутанная партия в масштабах всей планеты. Не делайте вид, что меня тут нет. Всё что я вам говорю – чистая правда.

3

Нежный поцелуй зари в сомкнутые веки разбудил Тати. Она дремала каких-нибудь полчаса, не больше, в плетеном кресле на балконе, и теперь розоватая полоска света, протянувшись по черно-белым квадратикам напольной плитки, коснулась её лица.

Всю ночь она думала о Кузьме, о женщинах, в чьих руках сосредоточена большая часть мировых запасов нефти, о собственном неосторожном и странном поведении в последние месяцы – голос девушки, носящей на поясе метательные ножи, звучал в голове у Тати почти без всяких усилий с её стороны – точно записался на магнитофонную ленту.

«Не я вас убью. Найдутся десятки, сотни, тысячи тех, кто захочет убить вас.»

Тати не было страшно. Её рассудок будоражили, не давая уснуть, какие-то другие, неведомые ей доселе, странные, сладко-муторные грезы и ощущения. Набив трубку превосходным хармандонским табаком, она закурила.

«Может, действительно бросить всё это к лешему и улететь в Новую Атлантиду, пока не поздно?» Мысль уютно обволакивала сознание Тати, густой ватный дым трубки плыл над столиком.

«Нет. Бросить всё – значит вернуться к тому, что было. К изначальной точке. Никогда нельзя отказываться от возможности идти вперед, даже если это рискованно. Жизнь дана для того, чтобы подниматься. Выше и выше».

Тати ощущала почти приятную, медлительную тошноту, когда думала о том, что у неё есть мизерный, тысячные доли процента, шанс оказаться среди небожительниц – владелиц нефтяных платформ и скважин, стеклянных небоскребов, торговых центров, возведенных в пустыне, и таких шикарных юношей, как Кузьма… Ведь в мире возможно всё, что не запрещено физическими законами. Так?

Но если у Тати ничего не получится, её убьют. Не задумываясь. В Хармандоне всё так просто, что кровь порой стынет в жилах от этой простоты… Недавно Тати стала свидетельницей поножовщины в баре. Она почти забыла про этот случай, но сейчас вспомнила.

Молодой человек, танцовщик, понравился сразу двум женщинам. Привычная ситуация, такое часто случается. Особенно, когда публика навеселе. Все чувства обостряются, люди сами себе кажутся непререкаемо правыми, а свои сиюминутные эмоции возводят в ранг высших порывов души… В такие моменты и приходит роковая любовь, за которую не грех и жизнь положить.

Парнишка тот, довольно симпатичный, без ткани на лице, в традиционной расписной рубашке, с волосами по пояс, заплетенными в тонкие косички с ленточками и бисером, сновал между столиками. Он приносил женщинам орехи, фрукты и напитки, подсаживался к ним, разговаривал или пел, премило аккомпанируя себе постукиваниями ладони в небольшой бубен. Он не был ни в чём виноват, он просто исполнял то, что требовалось от него, как от украшения заведения – улыбался всем гостьям одинаково приветливо и многообещающе…

Тати сидела достаточно далеко от эпицентра конфликта, она не поняла, что произошло, видела только, как одна молодая женщина вскочила вдруг, прыгнула, как кошка, опрокинув на поднос графин с тростниковой водкой, выхватила из-за пояса недлинный широкий кинжал. Вторая женщина поднялась тоже, немного медленнее и более сосредоточенно извлекла свой нож. Кругом заголосили, кто-то вскрикнул истошно, одна высокая дама предприняла попытку разнять дерущихся, многие покинули свои места, столпились, загородив Тати обзор.

Закончилось всё скоро. Тати с пересыхающим горлом наблюдала, как поверженную противницу в залитой кровью блузе подруги несут к выходу. Победительница, перетянув себе кушаком плечо с зияющей ножевой, цветущей подобно розе, посадила рядом с собой отвоеванного юношу и приобняла его целой рукой.

Тати поднялась и подошла к резной решетке балкона. Утренняя дымка нежнейшим тюлем укрывала голубую гладь океана. Элитные бизнес центры слепили бриллиантами стекол. Денег уже не осталось – на проживание в отеле ушла большая часть накопленного состояния. Нужно было приобрести фальшивые документы и оформить кредит. Нежные губки Кузьмы, которые Тати скоро уже поцелует, бережно приподняв полупрозрачную воздушную ткань, стоят и этой, и других жертв…

Загрузка...