Королевы и изгои

Урок 4 Стая: состав, взаимоотношения, охота

– В чем дело? – Староста бэшек, Игорь, поднялся с места первым.

Север кинул на первую парту записку и венок:

– Вот что Минаев получает второй день. И нам очень интересно, кто этот таинственный даритель.

Панферов оглядел 11 «Б». Стальной взгляд задержался на Валере, Марке и других парнях из компании, разбившей окно. Я тоже оглядела класс и увидела Женю, который сидел за четвертой партой. Он наблюдал за происходящим с любопытством.

– А почему ты решил, что это кто-то из наших? – буркнул Валера.

– Вы решили, что Ваня настучал, и кинули ответку. Так чья шутка? Черепанов, Репкин и ко?

– Чуть что, сразу «бэ», да? – не унимался Валера. – Чего там хоть в записке?

– Тупорылый идиотизм. Написано: «Твоя мама умерла». Если не хотите признаваться, доставайте тетрадки по русскому. Будем искать по почерку, – потребовал Север.

Сегодня всем раздали тетради с оценками за диктант.

– Присядь-ка на это, сладкий! – Марк показал Северу средний палец.

Многие бэшки демонстративно скрестили руки на груди. Никто и не собирался доставать тетради. По классу разнеслись едкие реплики:

– Панферов, ты кукухой поехал!

– Во всем видишь заговоры!

– Сев, тебе к мозгоправу пора!

Наш староста окинул всех удовлетворенным взглядом.

– Так я и думал. Поэтому мы приготовились.

Север взял в руку записку, поднял над головой и продолжил:

– В тексте ошибка. Для тех, кто не видит, скажу. Написано «умирла» вместо «умерла». У меня есть кое-что интересное… – Панферов обернулся к стоящей рядом Чайке, и Таня, как личный секретарь, подала ему простую зеленую тетрадь. Панферов полистал. – Возьмем последний диктант. Цитирую: «…любил свою жену без памяти, но она умирла». Что мы видим? УмИрла. Идем дальше. «Мать не умирла с горя…» И опять умИрла. Мистика, правда? Я могу продолжить, тут таких море. Я с восьмого класса знаю одного человека, который вот уже три года ляпает эту ошибку.

Повисло напряженное молчание.

– Так чье это? – нарушил тишину Игорь.

Север бросил ему тетрадь. Все с любопытством привстали с мест, пытаясь хоть что-нибудь увидеть.

– Игорь, чья она? – нетерпеливо спросил Валера.

– Черепанова, – глухо произнес Игорь.

– Чего? – Марк вскочил. – Откуда у тебя моя тетрадь? Она была в рюкзаке!

– Вытащил на физре. – Север бросил это так небрежно, будто красть чужое имущество – норма.

– Какого черта? Какое право ты имеешь копаться в моих вещах? – Марк буквально подлетел к Северу.

Стоящий рядом Рома напрягся, готовый в любой момент кинуться на защиту своего лидера.

– А у тебя откуда право подбрасывать другим всякую дрянь? – Север перевел невозмутимый взгляд на Игоря и прищурился. – Ну что, Соболев, как будем решать?

– Да это бред! Да пошли вы все! – Марк развел руками и вернулся на место.

– Это не мог быть Марк, Сев. Как будто ты Черепанова не знаешь. Дурацкие записки, венок – да ты что? Он бы рожу набил, и все! – Игорь пытался выгородить Марка, приводя Северу мои аргументы.

Но Север как будто не слышал его.

– Итак, ваше решение? – спокойно гнул он свою линию.

Игорь растерялся и промолчал. Он сомневался в вине Марка, но и войны не хотел. Думаю, ему, как и мне, показалось, что сам Север не до конца верит в причастность Черепанова к записке. Ему просто нужен виновный – любой.

– Да пошли вы! – крикнул кто-то.

– Валите на хрен, алкаши! – подхватили другие.

– Идите проспитесь!

В нас полетели карандаши и ластики. Кто-то даже швырнул учебник. Почему-то мы все стояли на местах, будто строй солдат, и не обращали внимания на летящие вещи и истошные вопли. На меня накатило дикое чувство, будто сейчас я не я, а множество. У меня десятки рук и глаз, и я заполняю собой все пространство вокруг. Я замотала головой, чтобы избавиться от непонятного и пугающего наваждения. Мое «я» вернулось и закрылось от летящей в лоб пустой пачки «Тик-така».

– Чего ты хочешь? – спросил Игорь Севера, когда гвалт замолк.

– Чтобы вы его бойкотнули. – Север опять прищурился.

– А нагнуться передо мной не хочешь? – огрызнулся Марк. – Тебе понравится!

– Не горю желанием, – не поддался на провокацию Парфенов.

Игорь рассматривал свои кеды.

– Эй, але, Соболев, ты немой, что ли? – вклинился Тимур. – Посылай их на хер.

– Не будет бойкота, поняли? – Марк решил за старосту.

Тот поспешно кивнул:

– Минаева вы не бойкотировали, почему мы должны наказывать Марка?

– Потому что тут очевидна его вина.

– Да? Ребят, вам очевидна? – обратился Марк к одноклассникам, и они хором стали отрицать.

Марк победно улыбнулся Северу и пожал плечами – дескать, пятьдесят на пятьдесят, и вина не доказана. Тот не сдавался:

– А может, нам и правда стукануть вашей Валерии? Пусть сама с вами разбирается. А то есть у нас такие, у которых свербит учителям доложить. – Он выразительно покосился на меня.

– Ванек, эти подбросы – жуть, но это правда не мы, – сказал Игорь миролюбиво, слегка запинаясь.

– Это не мы, ми-ми-ми, – передразнил Марк Игоря и ворчливо добавил: – Еще в задницу каждого поцелуй. – Он перевел взгляд на нас и решительно сказал: – Не будет никакого бойкота. И вот вам бабосики на тур в пешее эротическое, разбирайте.

Марк изобразил, будто сорит деньгами на каждого из ашек. Севера он осыпал воображаемыми купюрами особо рьяно:

– На, Панферов, я сегодня щедрый. Твой тур будет особо долгим. Тут хватит на пятизвездочный отель «все включено».

– Вы еще пожалеете. – Панферов забрал с парты «подарки» и направился к выходу.

Остальные поплелись за ним. Чувствуя себя в свите императора Севера, я тоже пошла в коридор.

– Да ты не Панферов, ты Параноев, Сев! – рявкнул вслед Марк. – Попей галоперидольчику, моей бабуле помогает. Она наконец-то перестала видеть в моем бате американского шпиона.

На пороге кабинета я обернулась и посмотрела на Женю. Он провожал нас взглядом. В глазах горело любопытство, на губах играла едва заметная улыбка. Он будто был зрителем на интересном шоу. Хотя нет… скорее он выглядел, как сценарист этого шоу. И удовлетворенно улыбался, потому что сцена удалась. Я отвернулась и быстро вышла из кабинета. Кажется, мне на пару с Панферовым пора попить галоперидольчик.

После последнего урока учительница французского спросила, кто сегодня дежурный.

– Орлова, – спокойно сказал Панферов.

– Что?! – возмутилась я. – Я дежурила неделю назад! В классе тридцать человек, моя очередь через три недели!

– Опять старая песня, – раздраженно вздохнула учительница. – У меня нет времени разбираться с вами. Орлова так Орлова. После урока отдежуришь и отнесешь ключи в учительскую.

Я с негодованием посмотрела на Севера. Уголки его губ чуть приподнялись в торжествующей улыбке. Глаза горели властным ледяным огнем. Так он мстил мне за то, что я стала ему перечить.

После урока, когда все ушли, я подняла стулья на парты. Стулья должны за собой поднимать все, но делали это единицы. Конечно, Панферов свой не поднял. Какой же он мерзкий, обидчивый, высокомерный тип! Затем я принесла ведро с водой, окунула швабру и стала мыть пол.

Вдруг дверь открылась и вошел Панферов. На нем была черная кожаная куртка. Скользнув по мне пустым взглядом, он подошел к своему месту и стал осматривать пространство вокруг.

– Чего приперся? – заворчала я. – Ты мне тут наследишь!

– Ничего, пройдешься второй раз, – небрежно бросил он.

Он так ничего и не нашел. Похлопал по карманам. В одном что-то отозвалось лязгом. Это Панферова удовлетворило, видимо, он думал, что потерял ключи. Перед тем как выйти из кабинета, он остановился перед зеркалом на стене. Самовлюбленно поглядел на свое отражение, пригладил волосы, поправил воротник куртки.

– Орлова, – свысока бросил он через плечо, – помой зеркало!

– Да, ваше величество! – съязвила я, окунула в ведро с грязной водой швабру и, не отжимая, поднесла ее к зеркалу и протерла.

Панферова окатило грязными брызгами.

– Ты что творишь? – вскрикнул он и отскочил. В шоке оглядел грязные капли на своей королевской куртке, погладил себя по волосам и – о ужас! – осознал, что вода попала и на голову.

– Просто выполняю ваш приказ, ваше величество. – Я склонилась в шутовском поклоне.

Он брезгливо сморщился. Затем послал мне ненавидящий взгляд:

– Ты еще пожалеешь, Орлова! – С этими словами, всеми силами сохраняя остатки достоинства, которое я смыла с него грязной тряпкой, он важно вышел из кабинета.

Ночью я долго не могла заснуть. Мне не понравилось то, что сегодня произошло между классами. Это было… не по правилам. Так нельзя, так не должно быть. Подобные проблемы должны решать взрослые. Почему не перевалить все на их плечи? К чему скрытность?

Панферов считает себя самым умным, как будто он один знает, как все решить. Но он ничего не решит, все только усугубится, конфликт еще больше раздуется. Мы ничего не решим сами. Я все ворочалась и ворочалась. Мне было неуютно и тревожно. А потом мысли опять перенесли меня к Жене и нашему общему прошлому.

Женя жил с мамой и папой, но в первой четверти девятого класса потерял обоих сразу. Отца жестоко убили. Его нашли мертвым в собственной квартире. Ему нанесли кухонным ножом сто семь ударов. Обвинили во всем Женину маму: на ноже были ее отпечатки. Женя, конечно же, не верил. Но сам он в момент убийства был со мной на крытом катке, учился кататься, – и никаких полезных показаний дать не смог.

Стоял ноябрь. После суда я пришла к Жене домой. Я не знала, какой вынесли вердикт, но, обнаружив открытую дверь квартиры, поняла, что дело плохо. Со сжимающимся сердцем я переступила порог. В квартире стояла кладбищенская тишина. Я осторожно прошла в комнату Жени. Он был там – стоял ко мне спиной, застыв и уставившись в зеркало, из центра которого паутинкой расходились трещины. Костяшки пальцев Жени были в крови.

Всюду царил хаос: вещи разбросаны, с подоконника скинуты горшки с цветами. Все было в земле и осколках. Наверное, мечась по комнате, Женя страшно кричал. Но сейчас он не издавал ни звука, едва дышал. Наши взгляды пересеклись в отражении. Глаза Жени напоминали пустые сосуды.

– Как все прошло? – тихо спросила я.

– Ей дали восемь лет, – так же тихо ответил Женя, будто поблизости находился спящий человек и мы боялись его разбудить. Он повернулся ко мне. В его глазах застыла такая боль, что у меня сжалось сердце. Он сказал громче: – И я не понимаю, как это возможно… – Он нервно заходил по комнате, все повышая и повышая голос. – Восемь лет, восемь лет… Я не верю, она не могла. Она гуляла с собакой в это время. Как так получилось, что не оказалось свидетелей? Ее будто никто не видел, хотя обычно соседи из окон безошибочно определяют даже набор продуктов в твоей сумке. На ноже никаких отпечатков, кроме маминых… Убийца оставил его в прихожей, будто все предусмотрел. Знал, что мамы нет, что она скоро вернется и первым делом увидит нож и схватится за него. А сволочные соседи сказали, что мама с папой часто ссорились… Да, у нас сейчас не все гладко с финансами, и мама настаивала, чтобы папа ушел из школы и нашел работу получше, отсюда и ссоры… Но это не причина для убийства. Она не могла убить, Саша, понимаешь? – Женя подошел и стал трясти меня за плечи. – Она не убийца, она не убивала, она не могла!

Женя перешел на крик. Он весь горел, на коже выступили бисеринки пота, а глаза стали совсем безумными. Он тряс меня, словно тряпичную куклу, и так сжимал мне плечи, что я потом обнаружила на них синяки. Мне стало страшно. Женя был не в себе. Я даже пожалела, что пришла.

– Я верю, верю тебе! – крикнула я, но в душе сомневалась.

В школе Игорь Валерьевич вел себя как чудовище. А дома? Вдруг мама Жени из года в год терпела насилие? Вдруг муж медленно, день за днем, уничтожал ее? Унижал? И в один момент она просто взорвалась… Я не знала, где правда. Приходя в гости к Жене, я редко пересекалась с его родителями. Но когда я все же виделась с ними, то не замечала ничего ужасного. Да, семья жила небогато, но… нормально! Несколько раз я оставалась у Ерофеевых на ужин. Игорь Валерьевич говорил о кошках, пробках на дорогах, хомяках и хреновых ручках на икеевском кухонном гарнитуре. А однажды, когда Женя вышел, Игорь Валерьевич подмигнул мне и пошутил: «Ну что, пришло время показать тебе его детские фотографии?» Женя крикнул из туалета, что все слышит. Я же растерялась, ведь еще недавно историк распинал меня у доски. Правда, стоило признать, что меня он мучил реже остальных. Не из-за того ли, что я числилась Женькиным другом? В целом порой мне казалось, что это два разных человека – историк в школе и дома. Но, может, он просто был хорошим актером и при чужих надевал маску? А на самом деле он и в семье зверствовал?

Женю успокоили мои слова. Он перестал меня трясти и затих. А потом вдруг крепко обнял меня, так, что сдавило легкие.

– Ты мой мостик над пропастью, Орлик, – горько прошептал он. – Прошу тебя, только не рвись.

Я обняла Женю в ответ. Как я только могла пожалеть, что пришла к нему? Сейчас как никогда ему нужна моя поддержка.

– Я не оставлю тебя, Женька, – ответила я. – Никогда.

Но вскоре нарушила свое обещание.

Женя остался под опекой бабушки. На одну ее пенсию им жилось туго, все накопления ушли на адвокатов. Расходы были такими, что бабушке даже пришлось влезть в кредиты. Мне было ужасно жаль Женю. Ночами я ревела в подушку, а днем пыталась помочь ему любыми способами. Это было сложно, ведь Женя всегда отличался вспыльчивостью, а после трагедии – особенно. Его было легко задеть. Вдобавок Женя закрылся, стал угрюмым. Даже обидчики от него отстали. Однажды, правда, кто-то попытался опять пошутить, но Женя накинулся на шутника и избил его. С тех пор Женю прозвали психопатом и держались от него подальше. Да, его больше не травили. Его просто перестали замечать. Но не я.

Сначала я пыталась помочь деньгами, но Женя был слишком гордым. Видя, что он перестал ходить в столовую, я предлагала платить за него. Он отказывался и даже злился. Тогда я пошла на хитрость: тоже перестала посещать столовую. Вместо этого я теперь брала в школу еду на перекус из дома – фрукты, батончики мюсли, шоколадки, питьевой йогурт. Я говорила Жене, что еду мне собирает мама и всегда кладет больше, чем нужно, и предлагала ему. И только так добивалась того, что он принимал мою помощь.

Я провела огромную работу над тем, чтобы вернуть Женю к жизни, я билась за это несколько месяцев. Я постоянно была с ним, брала его за руку, обнимала. Он вздрагивал от моих прикосновений, казалось, что они ему неприятны. Вырывал руки, отстранялся. Пытался держать между нами дистанцию.

Он уже давно не целовал меня и не говорил, что никому не позволит забрать у меня очередной поцелуй. Но я не отступала, тянулась к нему. Мои объятия и прикосновения были настойчивыми. Я придумывала нам развлечения, составляла планы на выходной. Женя ничего не хотел, но я врывалась к нему домой с улыбкой, весело щебетала, как птичка, рассказыва ла ему о том, что у нас сегодня будет и что отказы не принимаются. Я чувствовала, как надо вести себя с Женей.

Иногда его действительно нужно было встряхнуть, вытащить куда-нибудь. Мы ездили в музеи, на выставки, в парки. Мне приходилось все время тормошить его. Улыбаться и о чем-то болтать, и смотреть на его угрюмую физиономию, и слушать его мрачные односложные ответы. А порой я чувствовала, что ему нужно побыть дома. Тогда я оставалась с ним. В эти моменты мне не нужно было улыбаться и болтать. И я делила с ним тишину. Только изредка спрашивала:

– Хочешь, посмотрим фильм?

– Давай поговорим об этом?

– Как прошла твоя ночь? Снились ли тебе кошмары?

– Может, посмотрим твои семейные фотографии?

И каждый раз, когда Женя поддерживал какую-то мою идею, я принимала это за очередную маленькую победу. Он снова полюбил общение, почувствовал, что жить – это здорово. И однажды он меня поцеловал. Удивительно, но случилось это после того, как мы с ним сходили на кладбище навестить его папу.

Кладбище находилось на окраине города, мы возвращались домой пешком. Слева тянулось поле. Было начало ноября, начались первые заморозки, стояла ясная погода. Мы решили сократить путь через поле. Идти по твердой мерзлой земле было удобно. Морозный воздух, солнце и бескрайние просторы вокруг действовали опьяняюще. И я вдруг потянула Женю за рукав и остановилась. Он остановился вслед за мной и вопросительно на меня посмотрел.

Я сняла свои перчатки, затем медленно взяла его за руку, сняла с нее перчатку, переплела наши пальцы. Женя смотрел на наши руки каким-то новым взглядом. Так, будто забыл, каково это – переплетать пальцы с любимым человеком. То же самое я проделала другой рукой. И вот мы стояли посреди мерзлого поля, смотрели друг на друга. И вдруг в глазах Жени что-то загорелось.

– Рукам не холодно? – тихо спросил он и сильнее сжал пальцы. – Ветер дует.

– Нет. Ведь ты их греешь, – так же тихо ответила я. – А вот лицу очень холодно. Особенно… губам. Им нужно согреться.

Я потянулась к Жене губами, а он ко мне. Мы стояли и целовались целую вечность посреди мерзлого поля, обдуваемого ветром. Мне было так жарко, будто я находилась в пустыне под палящим солнцем. Когда мы оторвались друг от друга, я увидела, что лицо Жени стало другим. Оно раньше будто было покрыто коркой льда, которая наконец оттаяла.

– Чего это ты? – спросил Женя.

– Ничего. Просто решила, что свой пятьсот двадцатый поцелуй я тебе подарю и тебе не придется его у меня забирать.

Он улыбнулся. Крепко прижал меня к себе и поцеловал снова. Что-то сжалось в области солнечного сплетения, а по телу пробежал разряд.

– Что это было? – спросила я, когда мы отстранились, но продолжали приобнимать друг друга за локти.

– Ничего, – тепло улыбнулся он. – Просто решил, что никому не позволю забрать у тебя пятьсот двадцать первый поцелуй.

Вот так мне удалось растопить этот лед. А затем я замахнулась на большее – решила вернуть Женю в коллектив. Но с этим вышел полный провал.

В середине зимы я взяла его на тусовку к Марине – моей знакомой не из школы. У Марины была своя компания, все играли в настольную игру «Имаджинариум». Жене игра не удавалась, его фишка все стояла на старте, когда остальные уже сильно выбились вперед. Женя вспылил и смахнул игровую доску со стола, рассыпав все фишки и карточки. А затем гордо удалился. Он часто обижался на меня из-за ерунды и так же удалялся, но я обычно шла за ним и первая мирилась. На этот раз я осталась на месте. Он ушел, громко хлопнув дверью. Его никто не провожал. Все какое-то время со смехом обсуждали его поведение, а затем заново начали игру и забыли про инцидент.

Женя несколько дней провел в гордом одиночестве, и я чувствовала, что он во всем винит меня. Но сама я себя в этот раз виноватой не чувствовала, поэтому не уступила. В конце концов он сдался: написал мне и извинился. Добавил, что сам не понимает, что на него иногда находит, он просто не может контролировать свои чувства. Попросил меня извиниться за него перед ребятами.

Я всегда пыталась оправдать Женю. Найти в нем больше хорошего, чем плохого. Порой я его очень стеснялась, но порой, наоборот, хотела доказывать всему миру, что Женя абсолютно нормальный. Казалось, его переменчивость передалась и мне. Иног да, в особо паршивые дни, мне хотелось поставить точку в наших отношениях. Но, кажется, Женя тонко чувствовал мое настроение. Незадолго до того, как я окончательно решалась на разрыв, он заводил какой-нибудь искренний и странный разговор. И неизменно находил слова, бьющие наотмашь.

– Знаешь, Сашка, мне кажется, что я море. То я штиль, то шторм. А ты – мои скалы. Если бы не ты, я бы давно куда-нибудь утек и меня не стало. Но я вижу, что стесываю тебя. Каждый раз я бьюсь о тебя, от тебя остается все меньше и меньше, и это очень меня пугает. Я не хочу совсем тебя размыть. Лучше, чтобы ты была, а я – нет. Ты намного лучше меня, а мир нуждается в таких, как ты.

Он говорил и говорил, и все смотрел на меня черными блестящими глазами, словно грустный медвежонок. Внутри у меня все переворачивалось. Хотелось схватиться за голову, закричать, что-нибудь разбить либо заплакать и обнять его. Женя вызывал во мне бурю разных чувств. Как никто и никогда.

Все это происходило, когда нам было по четырнадцать-пятнадцать. Мы были детьми, которые считают себя невероятно самостоятельными и думают, что им совершенно не нужны взрослые, а их проблемы важнее всего на свете. Меня вообще не волновало, что происходит «снаружи». Мой мир был мизерным и необычайно ярким. Он состоял из двух небесных тел – крошечной галактики и миниатюрной черной дыры. Меня и Жени. И галактику постепенно засасывало в черную дыру.

А потом пришла весна. И Женя взял в заложники половину класса.