Корсар

Глава 8 Роджер 90-е годы

– О, Ро-ди-он вернулся, – противным голосом протягивает Урод и достаёт из пачки сигарету. – Имя-то какое мерзкое.

Суёт в рот сигарету, прикуривает, а мне так отчаянно хочется воткнуть ему её в горло, до задницы пропихнуть, чтобы подавился. Урод, настоящий, высокопробный.

– Мать где? – задаю единственный важный для себя вопрос. В этот проклятый дом возвращаюсь только ради матери, каждый раз опасаясь, что могу не успеть.

В своих попытках доказать, бросившему нас, отцу, что она ещё кому-то нужна, мама нашла себе вот это… человека, способного только разрушать.

– В магазин попёрлась, бесполезная клуша, – выплёвывает, точно вонючего жука случайно проглотил, а у меня снова кулаки зудят, так ударить его хочется. – Хоть на что-то сгодится.

“Когда-нибудь я убью тебя, кусок дерьма, вот увидишь”, – проносится в голове, и снова сжимаю кулаки, чтобы успокоиться.

– Чего это тебя перекосило-то так, сынок? – кривляется, попыхивая сигаретой, даже, наверное, не представляя, каким идиотом выглядит со стороны. – Подрастёшь, сам поймёшь, что баб нужно держать в ежовых рукавицах, а на шее – строгач, тогда они на людей похожи становятся.

Срываюсь с места и хватаю Урода за грудки. Он меньше меня, пятнадцатилетнего, и слабее, потому, если захочу хорошенько приложить его головой о дверной косяк, вряд ли сможет оказать сопротивление. Только мама умоляла не трогать его, чуть не в коленях ползала.

– Что, Родя, кишка тонка на папку руку поднять? – издевательски смеётся, когда отпускаю его. – И правильно, уважай меня, тогда и от армии откосить помогу и на работу устрою.

Да лучше на войне оказаться, чем его терпеть. Ненавижу, ненавижу!

– Да пошёл ты, понял?

Он снова ржёт, и смех его мерзкий болью в затылке отдаётся. Разве можно кого-то ненавидеть ещё больше?

Самое ужасное в этом всём то, что иногда ненавижу и мать. За то, что не слышит меня, выгонять его отказывается. И только из-за страха оставить её наедине с Уродом не ухожу из дома. Давно мог бы перебраться в спортивный интернат, как сто раз уже предлагал тренер, но нет. Не тогда, когда “папаша” бьёт мать.

– Не ерепенься, Родя, – отмахивается Урод, снова берёт в зубы сигарету и, сделав глубокую затяжку, стряхивает пепел в мраморную пепельницу в виде льва. – Вы у меня с матерью на шее сидите, с вас и спрос. Кто кормит, поит, одевает, кружки и секции всякие оплачивает, тому и правила диктовать. Это жизнь, по-другому её только идиоты проживают.

– Да подавись ты своими деньгами! Я плаванье брошу, в ПТУ пойду, в общаге жить буду. И мать заберу, понял?

Урод щурит карие глазки, точно впервые видит меня, а потом снова смеётся.

– Да ты без своего плавания жизни не представляешь, ничего ты не бросишь, – поднимает вверх указательный палец и криво улыбается, словно всё про меня знает. – А мамаша твоя слишком привыкла к красивой жизни, чтобы уехать там куда-то. Мал ещё о таких делах рассуждать. Так что уймись.

Обида душит, а ещё злость. На себя, на мать, отца, что бросил нас и из-за этого всё рухнуло.

Выбегаю из квартиры, сбегаю по лестнице, лишь бы быстрее убраться отсюда. Мне мало воздуха, внутри всё горит и клокочет, а больше всего на свете хочется проломить кому-то череп. В последнее время слишком часто стал срывать злость подобным образом, разбивая кому-то носы и получая по рёбрам в ответ. Как оказалось, драки очень успокаивают.

– Эй, Родь, ты куда? – раздаётся голос Витьки, стоящего возле мусорного бака и что-то там рассматривающего. – Постой!

Срывается с места и бежит за мной, но я быстрее. Я всегда быстрее него, как бы ни пыжился и не тряс на ветру платиновой чёлкой, от которой все девчонки в школе с ума сходят.

– Родя, что случилось? Снова Урод? – останавливается в шаге от меня, сгибается пополам и пытается отдышаться.

– Он самый, – киваю и убираю упавшие на лицо рыжие волосы. – Убью гада!

– Ага, и в тюрягу сядешь, – ухмыляется Витька. – Знаешь, что там с такими смазливыми лапочками делают? Я в кино видел.

Отмахиваюсь от него и направляюсь в дальний двор, где на огороженной площадке можно повисеть на ржавых турниках и переключить мысли на что-то другое. Витька идёт следом, потому что мы всегда вместе. Однажды от нечего делать даже сочиняли на пару рыцарский роман в стиле “Айвенго”, и нашего главного героя звали сэром Родвиком. Просто соединили вместе имена – Родион и Виктор. В итоге та ещё героическая личность получилась.

До сумерек тренируемся, пока мышцы не начинают ныть, а тело – нещадно болеть.

– Хочешь, у нас переночуй? – предлагает Витька, искоса поглядывая на горящие окна моей квартиры. – Мать в ночную ушла, а отец спит. Пошли, а?

– Хорошо, приду, – киваю, а друг радостно скалится. – Только мать повидаю, предупрежу и приду. Замётано?

– Ещё как!

Пожимаем друг другу руки как самые настоящие взрослые, истинные самцы, и расходимся по разным подъездам. Вхожу в свой и чем выше поднимаюсь, тем сильнее тревога. Чувствую, что в квартире что-то происходит, потому что даже сквозь двойную дверь на лестничную клетку просачиваются приглушённые голоса матери и Урода. Она вскрикивает, о чём-то умоляет, Урод орёт дурниной, а у меня сердце в пятки соскальзывает.

Вставляю дрожащими руками ключ в замочную скважину, а когда распахиваю дверь, меня встречает полная тишина. Не разуваясь, бегу на кухню и сначала вижу только Урода, стоящего ко мне спиной и выпускающего кольца дыма в распахнутое окно. Он какой-то окаменевший, не шевелится почти, и я перевожу взгляд с него на стол, под которым кто-то лежит. Знакомые ноги, шёлковый халат задрался, обнажая гематомы разной степени свежести, порезы и ссадины. В горле пересыхает, когда подхожу чуть ближе и понимаю, что мама не дышит.

Присаживаюсь рядом, дотрагиваюсь дрожащими пальцами до плеча, а жгучие слёзы текут по лицу. Перед глазами всё плывёт из-за радужной плёнки, а в груди будто нож проворачивают, настолько больно. Огромный нож, ржавый, с сотнями зазубрин, он впился под рёбра, чтобы вечно мучить.

– Мама, мамочка, очнись… – вырывается вперемешку со всхлипами, но она никак не реагирует. Лишь из большой раны на голове течёт кровь, пачкая светло-рыжие волосы, делая их огненно-красными.

– Да не рыдай ты, смотреть противно, – раздаётся совсем рядом, в у меня в мозгах плотина рушится, накрывая мир чёрным саваном ярости.

Не соображаю, что делаю, когда бью его смачно, со вкусом. Я убью его, убью. Мир вокруг кружится, превратившись в монохромное мутное полотно, где яркие пятна – чужая уродская кровь.

– Караул! – доносится до слуха, а я всё бью и бью, не в силах остановиться.

– Мальчик, стой, отпусти его, – кричит кто-то на ухо, а я рычу и вырываюсь, как пойманный в силки дикий зверь.

Дальше всё видится как будто через грязное стекло. Урода увозят в реанимацию, но самым важным оказывается простая фраза: “Не переживай мальчик, мама жива”.

Со всех сторон доносятся голоса и это ласковое “мальчик” чужим хриплым голосом, хотя внутри что-то сломалось и меньше всего ощущаю себя ребёнком. Ещё вчера хотел быть взрослым, сейчас в один миг им стал, разрушив свою жизнь. Меня увозят, а я бьюсь в кузове бобика, озверев, требую доказать, что мама жива, но меня никто не слушает, а ответом на все мольбы – лишь лязг замка и чей-то смех.

Этот смех ещё долго преследует меня, когда стылые ночи наполнены беспросветной тоской. Витька пишет мне письма, посвящая во все новости, что происходят в нашем дворе, с общими знакомыми. А потом приезжает отец, вытребовав свидание. Он хмурый и сосредоточенный, глаза отводит, а я смотрю на него и понимаю, что стали отчаянно чужими, хоть он этого, наверное, пока ещё не понимает.

– Мама умерла, – произносит отец, впервые за свой визит глядя прямо мне в глаза. – Вчера похоронили.

Внутри окончательно что-то надламывается, и весь будто лечу в пропасть и расшибаюсь, не успев сгруппироваться.

А в сырой камере есть Карл – альбинос с бешеными красными глазами, не способный смеяться, лишь кривить губы в презрительной усмешке, но моим остротам улыбается и это кажется почти невероятным. На прогулке он всегда идёт за моей спиной, словно защитить от чего-то пытается, хотя убью любого, кто решит, что я слабый, но Карлу позволяю эту вольность.

Два чёртовых года проходят под аккомпанемент лязга тяжёлых замков, окриков вертухаев и лая собак. День и ночь, ночь день сливаются в единое тягучее нечто, болотной жижей забивая ноздри, пачкая изнутри. И когда наконец-то выхожу на волю, у ворот меня ждёт Витька, ставший совсем взрослым, высоким и даже красивым, но платиновая чёлка всё так же падает на глаза. Он стал жёстче, грубее, но внутри всё тот же – добрый и светлый, романтическая ипостась нашего бесстрашного Родвика.

А вскорости вышел Карл, и жизнь закрутила нас, выломала все кости, перекроила на свой лад, превратив в подонков. Некогда большая страна рухнула, а нам, забывшим, что такое внутренний свет, осталось приспосабливаться.