ПРОШЛОЕ

Глава 1

Невысокого роста старая женщина с гордой осанкой, в черном по щиколотку платье оглядывалась вокруг колючими глазами, тщетно пытаясь увидеть хоть какой-нибудь знакомый предмет, который порадовал бы взгляд. Нет, все здесь чужое – и эта роскошная обстановка, и эти лоснящиеся лица, и возбужденные взгляды, и праздничное шумное оживление. Они все кажутся такими счастливыми, но счастье это какое-то натужное, словно они хотят немедленно отыграться за риск и напряжение их опасных будней. Есть что-то искусственное в этих взрывах слишком громкого смеха. Пушистые седые волосы старой женщины собраны на макушке в узел, в глазах ее затаилась тоска, на губах застыла отрешенная улыбка то ли осуждения, то ли примирения. С ее губ, казалось, готовы были сорваться слова укора… а может быть, похвалы? Анна Пертиначе уверена, что этот новый сумбурный мир, пестрый и непредсказуемый, – не для таких, как она. И Анна, и Сальваторе, ее внуки, в честь которых устроен праздник, прижились в этой загадочной стране, которую у нее нет ни сил, ни желания понять. Она пустила свою лодку по воле волн в этом бурном море, грозящем каждую минуту опрокинуть ее.

– Анита, какой замечательный подарок тебе сделал крестный, – сказала Анна внучке. – Дайка я взгляну, – и протянула крепкую, узловатую, словно ветвь оливы, руку к золотому диску на цепочке, поблескивавшему у воротника белого кружевного платья первого причастия. Худыми пальцами она погладила изображение Девы Марии с младенцем.

– Мама, не зовите ее, пожалуйста, Анитой, – строго оборвала ее Аддолората, невестка. – Девочку зовут Нэнси. Мы живем в Нью-Йорке уже десять лет, а вы не выучили ни одного английского слова.

Анна посмотрела тяжелым взглядом на красивую темпераментную невестку. Имя невестки – Аддолората, старинное и печальное, не вяжется с ее кипучей молодостью. Невестка на все готова, чтобы только сжечь дотла все мосты к прошлому, зачеркнуть нищету и лишения. А вокруг кипит праздник, но и в этом веселье слышны грусть и боль тех, кто, решив облагородить свою родословную новым гражданством, уезжает подальше от своей родины. По существу, прошлое – единственное, что имеет значение и в этой их жизни, о нем можно создавать мифы, помогающие им выживать и здесь.

– Постараюсь запомнить, – бесстрастно ответила свекровь. Она всегда признавала в невестке железную волю и опасную красоту, но осуждала недостаток смирения. Непростительно выставлять красоту напоказ. Ради этой женщины сын заложил свою душу, переехал в Новый Свет, а она, старуха, никогда здесь не приживется. В Кастелламаре-дель-Гольфо, где она родилась и прожила до пятидесяти пяти лет, море плескалось за узкой тропинкой среди олив, нежное и голубое, успокаивающее и дурманящее. У моря не было необузданной агрессивности океана, которую все они прочувствовали в тревожные дни переезда, которая сейчас затаилась за чертой этого каменного негостеприимного города и была готова обрушиться порывами ледяного ветра, обратить начинающуюся весну в суровую зиму.

Анна Пертиначе в последний раз видела океан десять лет назад, когда они высадились на Эллис-Айленде.

В Бруклине, где они живут, кругом камень и цемент, дома нашпигованы железными лестницами, на крышах огромные резервуары, на улице – суматошное движение, люди суетятся и произносят непонятные слова. Даже ее односельчане изменились – они вечно мчатся и разговаривают на этом тарабарском языке, так непохожем на их мягкий певучий язык, в котором даже в одном звуке можно выразить множество чувств.

Нэнси, старшая внучка, которую она продолжала называть Анитой, родилась на Сицилии, и ей дали бабушкино имя, хорошее имя, настоящее, христианское. А это новое имя, Нэнси, смахивает на имя какой-нибудь киношной девки, в нем есть что-то греховное.

Внук, Сальваторе, родился двумя годами позже уже здесь, в Америке, его имя тоже исковеркали – теперь зовут Сэл.

– Посмотри, бабушка, какой у меня отличный подарок! – похвастался Сэл, осторожно, чтобы не запачкать нарядный белый костюм, втискиваясь между Анной и матерью.

Мальчик впервые надел длинные брюки, пиджак и галстук. Он поднял левую руку, чтобы все могли увидеть на запястье новенькие золотые часы на кожаном ремешке.

– Баловство для богачей, – пренебрежительно отозвалась бабушка.

Тосты, оживленные разговоры, пересуды словно сгущались в воздухе. Порывы ветра, казалось, меняли цветовую гамму там, за окном.

– Вечно вы недовольны, мама, – раздраженно сказала невестка.

– На что золотые часы мальчишке? – стояла на своем Анна.

Тони Кроче праздновал первое причастие своих крестников на широкую ногу, и никого это не удивляло. Он богат, холост, да мало ли что еще… Однако Анна Пертиначе двоюродного брата невестки не жаловала.

Тони пригласил семью Пертиначе, друзей и знакомых в свой ресторан «Пиццерия Кастелламаре» на 42-й улице Манхэттена и запер дверь для посетителей, чтобы никто не мог помешать семейному празднику. Повар приготовил спагетти с сардинками, кабачки с котлетами, рисовые шарики, жаренные на ароматном оливковом масле из Сицилии. Кондитер испек аппетитные вафельные трубочки с творогом и многослойный миндальный торт, который был выставлен на всеобщее обозрение на отдельном столике, чтобы каждый мог полюбоваться его изысканным украшением – двумя сахарными фигурками, изображающими Нэнси и Сэла в белоснежной одежде первого причастия.

– Торт как на свадьбу! – восхитилась одна гостья с раскрасневшимся от обильной еды и выпивки лицом.

Женщины специально для этого случая купили в «Мэкис» и в «Лорд и Тейлор» новые платья, и на каждой сверкали новые драгоценности или длинные нити кораллов, привезенные с родного острова. Все, кроме Анны Пертиначе, были в приличествующих случаю шляпках, выбранных абсолютно бездарно – претензия на оригинальность граничила с полным отсутствием вкуса. Мужчины были в пиджаках и галстуках. Обед был дан в традициях итальянской кухни. Родина, которую они покинули, не отпускала их и сегодня.

Старики подогревали вином увлажнявшую их глаза ностальгию. Гитара, аккордеон и крепкое сицилийское вино обостряли восприятие старинных песен.

Нэнси съела немного кабачков. Эта вкусная, но острая еда быстро ей надоела. Отставив почти полную тарелку вопреки наставлениям матери доедать все без остатка, она пробралась на другой конец стола поговорить с отцом.

Старая Анна наблюдала за сыном и внучкой. Между ними всегда царило полное взаимопонимание. Сорокатрехлетний Калоджеро Пертиначе был, несомненно, красивым мужчиной с ясными добрыми глазами, смотревшими почти по-детски доверчиво, с улыбчивым мягким лицом, черными густыми, аккуратно зачесанными назад волосами; высоким и стройным. Он был неизменно приветлив, нетороплив в движениях и обходителен.

Нэнси была очень похожа на отца. В ней уже угадывалась привлекательная женщина. Огромные серые глаза жизнерадостно блестели, греческий нос придавал лицу значительность, сонные губы ярко выделялись на лице безукоризненного овала. Черные густые, как у отца, волосы блестели, словно шелк. В этой еще по-детски угловатой девочке поражало серьезное взрослое выражение лица.

– Тебе нравится праздник? – улыбнулся Калоджеро, поднося к губам руку дочери и целуя ее.

– Очень, папа, – ответила она, разглаживая складку белого платья, в котором она выглядела маленькой невестой. Ей очень нравилось платье. Больше всего, больше всех подарков – и циркуля в черном бархатном футляре, и кожаного требника с золотыми кистями, и электроутюга, и книжки под названием «Сердце» Эдмонда Де Амичиса на итальянском языке, которая когда-то растрогала ее отца и которую она никогда не прочтет, потому что, кроме английского языка, знает только сицилийское наречие.

– Иди доешь все на своей тарелке, – улыбнулся отец.

– Папа, спой для меня. – Нэнси умоляюще посмотрела на отца.

Калоджеро не мог устоять. Нэнси любила мягкий грустный голос отца, когда он пел песни своей родины, о которой она знала только по рассказам родителей.

– Тебе ни в чем не могу отказать, – согласился Калоджеро. По натуре он был застенчивым человеком и только дома чувствовал себя уверенно и спокойно. Когда вечером за ужином он видел за столом жену и детей, то бывал безгранично счастливым. Теперешняя его работа – лучшее, на что он мог рассчитывать. Он мало в чем был уверен, но одно знал твердо: Нэнси станет великой женщиной. «В один прекрасный день весь мир будет у твоих ног», – часто повторял он дочери.

Нэнси вернулась на свое место и локтем толкнула брата.

– Сейчас будет петь папа! – объявила она.

Она была уверена, что всем пение отца доставит удовольствие и ему будут с восторгом аплодировать. Ей хотелось, чтобы вспомнили об отце, потому что с начала праздника все внимание было обращено на нее с братом и особенно на «дядю» Тони, их крестного.

Нэнси любила Тони Кроче. Он щедро одаривал подарками ее и Сэла, выражая таким образом без лишних слов свою привязанность. Он жил на широкую ногу. Ему нравилось демонстрировать свою щедрость. Шикарные подарки говорили о богатстве, которым он гордился и которое придавало ему особенное обаяние в глазах многих, в том числе матери Нэнси. Она вспыхивала при его появлении и становилась еще красивее.

Калоджеро, аккомпанируя себе на гитаре, запел песню о трагической любви рыбы-меч. Гомон за столом смолк, воцарилась полная тишина. Все взгляды были устремлены на него. Гости прекратили еду, а дети – игры, один старик замер с вилкой на весу, глаза его растроганно блестели, другие дали волю слезам. Завтра все забудется, одолеют повседневные труды и заботы, но сейчас праздник, крепкое сицилийское вино разбередило сердца, разбудило тоску по родине, и вот уже нет ничего кругом, кроме волнующих аккордов гитары и прекрасного голоса Калоджеро Пертиначе.

42-я улица за окном пиццерии, мчащиеся автомобили отошли на задний план. Перед глазами мощенный булыжником переулок с домами, обожженными солнцем, фигуры женщин в строгих черных платьях, шествующих медленной и величественной походкой.

Песня затихла – буря аплодисментов взорвала хрупкую тишину, заполненную воспоминаниями.

– Пришло время попрощаться, друзья, – объявил Калоджеро, – меня ждет работа. – Он встал и осторожно положил гитару.

– Даже сегодня, в день первого причастия твоих детей? – упрекнула его мать.

– Работа есть работа, – возразил он мягко, но категорически. Нэнси подошла к отцу и с благодарностью обняла.

– Еще не разрезали торт, – пыталась она удержать отца.

– Работой нельзя пренебрегать, великая женщина, – ответил он дочери. – Начало смены, я не могу опаздывать. Понимаешь?

Нэнси понимала и даже знала, что отец очень держится за свою работу. Она вздохнула и перестала настаивать. Работой отца она очень гордилась и знала: многие ему завидуют. Она видела его на посту у входа в один из самых известных отелей города – «Плаза». Высокий и элегантный в своей ливрее, он казался ей не швейцаром, а генералом. Калоджеро находил, что в ливрее есть нечто карнавальное, но обязанности свои выполнял безукоризненно и с достоинством, этому способствовали внешность Калоджеро и впитавшаяся в кровь почтительность. На Сицилии «благослови бог вашу милость» произносят на каждом шагу, а «целую руки вашей милости» – разменная монета, за которую получают благосклонный взгляд или наглую гримасу. Это и было полезной подготовкой к его теперешней работе, неотъемлемой частью которой была вежливая почтительность и даже умение угождать.

Перед тем как стать швейцаром, Калоджеро работал в порту. Изнурительный, но хорошо оплачиваемый труд, место он получил по протекции Тони Кроче, который умел нажимать на нужные кнопки. Но произошел несчастный случай, в результате – двойной перелом правой ноги. С тех пор Калоджеро пришлось подыскивать более легкую работу.

Предприимчивый кузен жены помог и на этот раз. Он нашел это место в «Плазе», где требовался сильный человек с красивой внешностью и хорошими манерами.

Когда Нэнси видела своего отца в ливрее, значительного, точно генерал, на ступеньках шикарного отеля, он казался ей величественным воином на страже неприступной крепости. В представлении Нэнси Калоджеро с галунами на ливрее у входа в «Плазу» был всевластен, как божество.

– Можно я приду к отелю и принесу тебе кусок торта? – спросила она, когда отец прощался с друзьями.

– Да, если тебя проводит Сэл и никто не заметит вашего отсутствия, – согласился отец.

– Отлично, папа! – Нэнси обвила руками его шею.

Прошел час, прежде чем закончился обед и брат с сестрой взялись за нож, чтобы вместе отрезать первый кусок праздничного торта.

Аддолората уперлась взглядом в тарелку, где лежал еще не тронутый кусок торта, и вспыхнула. Тони, сидевший напротив нее, снял ботинок и втиснул большой палец ноги между ее ляжками, пытаясь проникнуть под трусики. Он продолжал разговаривать как ни в чем не бывало, а ее обжег стыд более сильный, чем вспыхнувшее желание. Аддолората была уверена, что рано или поздно кто-нибудь заметит эти постыдные манипуляции и тогда случится нечто ужасное. Калоджеро добрый человек и доверчивый муж, но именно поэтому Аддолората его боится. Добрые приходят в ярость, когда обманывают их доверие. Ей казалось, что соседи по столу видят ее насквозь и что все знают про ее позор и ее желание. Она резко отодвинула назад стул и встала – желание обуревало ее все сильнее, перед глазами стоял туман.

– Пойду умоюсь, – прошептала она, обращаясь к свекрови.

– Ты что-то раскраснелась, – сказала Анна.

– Жарко, – оправдалась Аддолората.

– Все из-за вина, наверное, – вступил в разговор Тони.

– Может, и еще из-за чего, – бросила старуха.

– Пойдемте со мной, мама, – позвала Аддолората.

– Мне и так хорошо, – ответила Анна. Взгляды Аддолораты и Тони скрестились, в его взгляде был откровенный вызов, в ее – смятение. Но в глазах обоих горело страстное желание. Тони становился все более нетерпеливым. Аддолората вынуждена была прибегать к тысяче уловок, чтобы удержать Тони в рамках благоразумия и преодолеть собственную слабость.

Когда Анна возобновила прерванную беседу на сицилийском наречии со своим соседом по столу, Аддолората направилась, постукивая высокими каблуками и раскачивая бедрами, в туалет. Ее опять терзали сомнения и страхи. Как же ей быть – уступить мужчине, которого она всегда хотела? А супружеская верность Калоджеро, отцу ее детей, верность, освященная церковью?! Эта тягостная, мучительная борьба с самой собой тянулась уже давно.

Только она одна знала, что праздник, подарки, место мужа в «Плазе», обед – все это Тони сделал ради нее. Тони Кроче умирал от любви к ней. Аддолората знала это. Она набрала холодной воды в ладони и опустила в них пылающее лицо. На минуту Аддолората почувствовала облегчение. Порой ей хотелось, чтобы муж узнал наконец правду. Она вынесла бы самые тяжкие наказания, но избавилась бы от чувства вины – груза, который подчас становился невыносимым.

Аддолората вышла из туалета в коридор, где стояли густые пряные запахи кухни. Аддолората любила готовить, любила вкусные блюда, но ненавидела запах подливок и супов, которыми пропахли жилища бедняков, да и кухни ресторанов. Она жила в одном из домов самого убогого квартала Бруклина, но и это было шагом вперед по сравнению с халупой в Кастелламаре-дель-Гольфо, где она провела двадцать лет своей жизни. Вдруг на своих плечах Аддолората почувствовала сильные мужские руки. Эти руки стиснули женщину и втолкнули в крохотную комнатку, служившую чем-то вроде кабинетика.

– Я не мог с тобой даже поговорить, – сжимая ее, хрипло произнес Тони – лицо его утонуло в волосах женщины.

– Зато ухитрился кое-что сделать, – припомнила ему Аддолората то, из-за чего вынуждена была внезапно встать из-за стола. Тони ногой прикрыл дверь, на наружной стороне которой висела табличка «Не входить». Его рука властно потянулась к вырезу платья, Аддолората почувствовала мощное напряжение его члена на своем животе и не смогла сдержать страстного стона.

– Тони, ты нарываешься на беду, – дрогнувшим голосом предупредила она. Тони не слышал ее слов, он обнажил ее грудь и жадно целовал твердый сосок, скользя рукой все ниже и ниже – к лону Аддолораты и не обращая внимания на ее слабые протесты.

Сколько лет уже тянулась эта история, изнурявшая их?! Первый раз он мог овладеть ею тогда, среди олив Кастелламаре-дель-Гольфо, за каменной стеной, разделявшей два земельных владения. Ей было восемнадцать, ему двадцать, и у них обоих обрывались сердца от тайных взглядов, которыми они уже давно обменивались.

Стояло жаркое лето. Антонио Кроче возвращался с пляжа. Полуденный зной растекся в воздухе. Аддолората шла домой после работы – у семейства Манкузо, богатых и уважаемых людей, она стирала и гладила. Ей нравился кузен с веселыми глазами и насмешливой улыбкой, стройный и сильный, как бычок, нравилась его большая голова с блестящими волосами и упругая, темная от загара кожа. Он ей нравился, и она желала его, пренебрегая предрассудками, готова была нарушить семейный и общественный запрет кровосмесительства. Тогда она не испытывала чувства вины и хотела подарить ему свою трепетную пылкую юность, чтобы испытать радость взаимной любви. Они лежали на траве, она вдыхала, положив голову ему на грудь, аромат моря и с восторженным восхищением смотрела на напрягшийся прекрасный твердый фаллос, она нежно гладила его, ведь в нем – семя жизни, которое она хотела принять в себя. Она поторопилась задрать узкую юбку и уже стягивала трусики, когда кузен внезапно поднялся.

– Все. Не будем продолжать, Аддолората, – он наклонился над ней и провел рукой по ее искаженному от огорчения лицу.

– Почему? – воскликнула она, чуть не плача от унижения.

– Потому что я люблю тебя и, значит, должен уважать.

– Мне не нужно твое уважение, – с вызовом сказала она. – Ты прекрасно знаешь, что отец в жизни не отдаст меня тебе, если мы не поставим его перед свершившимся фактом.

– Но я не хочу брать тебя так. Я хочу обвенчаться с тобой в церкви. Я бездельник, что правда, то правда, но у меня есть принципы. Я не смогу жениться на тебе, если возьму тебя сейчас. – Эта логика была хорошо известна Аддолорате.

– Тогда конец нашей любви, – с вызовом сказала она.

Полгода спустя Аддолорату выдали замуж за Калоджеро Пертиначе – славного юношу, навязанного ей родителями. В день их свадьбы Тони Кроче сел на пароход и отправился в Соединенные Штаты. Это было в 1936 году.

После этого произошло столько всего. Тони выбился в люди, его моральные принципы изменились. Он помог ее семье перебраться в Америку и наконец по прошествии стольких лет, здесь, в этой клетушке, стоя и дрожа от желания, как подросток со своей первой женщиной, овладел ею. Аддолората приняла его так, словно они лежали на траве среди олив, словно ей восемнадцать и он первый мужчина в ее жизни. А на самом деле ей сейчас тридцать два, она замужем за другим и именно сегодня ее дети приняли первое причастие.

– Бог нас накажет… – прошептала она, когда Тони вышел из нее, еще млеющей от сладострастия и охваченной неутоленным желанием.

– Не болтай глупостей, дуреха! – оборвал он ее с ласковой грубостью, обнимая так, словно в руках его весь мир. – На этот раз я сам поговорю с твоим мужем-недоноском. Я заставлю его соображать. Пусть отваливает, я решил взять то, что мне положено.

Глава 2

Ветер с океана поднял белый шарф Нэнси и взъерошил длинные черные волосы Сэла. Брат с сестрой пересекли Таймс-сквер и дошли до Пятой авеню. Они быстро, немного важничая, шагали в своих торжественных нарядах. Нэнси несла пакетик с порцией торта для отца. Они были горды собой и прекрасно понимали, что выглядят необычно даже в этом квартале, жителей которого ничем не удивишь – они всего насмотрелись.

Мимо прогарцевал конный полицейский патруль, лошади оставили на асфальте темные кучки. Сэл толкнул сестру.

– Сюда бы бабушку, – со смехом заметил он.

– Она бы свернула передник кулечком и собрала это «сокровище», – подхватила Нэнси.

Она вспомнила большие горшки с геранью и базиликом на галерее бруклинского дома, которые бабушка удобряла конским навозом, когда лошади, изредка появлявшиеся в их квартале, предоставляли такую возможность.

По воскресеньям Манхэттен выглядел торжественно и спокойно, в магазинах – самые лучшие товары мира. Нэнси загляделась на витрину «Сакса», она отчаянно завидовала девочкам, которые выходили из магазина со свертками и пакетиками.

– Забавы для богатых американцев, – бросил на ходу Сэл и потянул сестру дальше.

На лице мальчика совсем недавно зажили ссадины от яростной драки с ватагой сверстников на Шипсхедвей, – они дразнили его «маленький макаронник».

Брат с сестрой знали, что здешние жители по большей части эмигранты со всего мира. Но континент этот давным-давно открыл итальянский мореплаватель, именно поэтому Нэнси считала себя настоящей американкой, не то что выходцы из других стран. В отличие от брата она любила Нью-Йорк, его неуемное сердце – Манхэттен и была уверена, что «американский рай» создан и для нее тоже. Она поделилась своими выдающимися, как ей казалось, мыслями с братом.

– Ты действительно великая женщина, прав отец, – восхитился Сэл, узнавая в ее рассуждениях и свои самые заветные мысли.

Сестра, решительная, заражавшая всех своей уверенностью, пользовалась уважением жителей квартала, они восхищались ее сдержанным характером и меткостью суждений. В противоположность брату она укрощала свои порывы и никогда не сдавалась. Она и брата учила воспринимать все здраво.

Калоджеро Пертиначе стоял на противоположной стороне улицы в парадной ливрее с золотыми галунами. У их отца важная должность, без него роскошному отелю «Плаза» не обойтись. Дети смотрели друг на друга и улыбались. Завороженная любезностью, с которой отец встречал гостей, Нэнси сжала руку брата.

– Кто пойдет – ты или я? – Она несколько оробела перед этим величественным отелем и его посетителями.

– Пошли вместе, – решил Сэл. – Или вместе, или вообще не пойдем.

Занятый делом Калоджеро еще не заметил их. Как раз в этот момент подкатил, шурша по асфальту, лимузин и бесшумно остановился перед входом. Калоджеро спустился по ступеням, которые детям казались огромными, как в церкви, и услужливо склонился к дверце, опередив замешкавшегося шофера. Он почтительно снял фуражку и открыл заднюю дверцу. Показался крупный, элегантный человек средних лет в черной шляпе с полями и в сером пальто. Он приветливо улыбнулся Калоджеро. Наверняка важный босс, решили дети. Босс оглянулся с той же приветливой улыбкой. Калоджеро стоял рядом, вежливо улыбаясь. Порыв ветра растрепал ему волосы, Калоджеро пригладил их и надел фуражку. Он, как считали дети, выглядел значительнее, чем важный босс. Нэнси и Сэл обменялись удовлетворенной улыбкой. То, что происходит на их глазах, – увлекательнее любого фильма. Нэнси запоминала самые мелкие подробности. Но она не обратила внимание на такси, которое приблизилось к лимузину. Это было обычное желтое нью-йоркское такси, каких тысячи в этом огромном городе. В сравнении с ним лимузин смотрелся просто' шикарно. Все дальнейшее уложилось в доли секунды, Нэнси и Сэл стали свидетелями трагедии, которой суждено было перевернуть их жизнь. Из окошка такси грянула автоматная очередь. Крупный, элегантный человек в порыве отчаяния ухватился за Калоджеро Пертиначе и загородился им словно щитом. Они увидели искаженное лицо отца, он растерялся, на него смотрело дуло автомата, выстрелы из которого предназначались другому. Калоджеро взмахнул руками, будто хотел зачеркнуть неизбежный смертный приговор, и осел на тротуар. Человек из лимузина упал вместе с ним, а сверху рухнул изрешеченный пулями шофер.

Постепенно до Нэнси стало доходить случившееся, кусок торта смялся в ее судорожно сжатых руках, она невольно зашептала: «Аве Мария, гратия плена…» Нэнси молилась, а память ее фокусировала и запечатлевала страшное событие. Такси стремительно промчалось мимо нее. Она четко запомнила мелькнувшее на мгновение в окошке такси молодое, с синими глазами лицо убийцы. Красивое и беспощадное, как пожар. Нэнси вздрогнула. Этого лица она никогда не забудет.

Такси проскочило светофор и повернуло на 58-ю улицу. Сэл, окаменев, смотрел на тела, распростертые на тротуаре. Нэнси с силой вырвала у него свою руку и бросилась вперед, к отцу. Потрясенные прохожие столпились над убитыми. Нэнси почувствовала запах крови и пороха. Кто-то сдвинул безжизненное тело шофера, чтобы помочь подняться крупному человеку, который несколько мгновений назад вышел улыбаясь из лимузина. Он с трудом поднялся и с удивлением осмотрел себя – он был цел и невредим. Пальто его было испачкано кровью Калоджеро Пертиначе, неподвижно лежавшего рядом.

Девочка склонилась над отцом. На парадной ливрее, там, где блестели золотые пуговицы, растекалось темное пятно. Нэнси услышала истошный крик женщины и мужской голос, требующий «Скорую помощь». Она наклонилась еще ниже, решительно оттолкнув людей, которые пытались увести ее.

– Папа, – позвала она тихо. – Папа, дорогой мой папа.

Он открыл глаза, узнал ее и улыбнулся.

– Ты видишь, я пришла. – Спазм сжал ей горло. Он подтвердил, опустив веки. – Я принесла тебе торт, папа, как обещала. – Ее голос сорвался в плач.

Калоджеро из последних сил произнес по слогам угасающим голосом:

– Великая женщина всегда держит слово. Кусок торта, липкий и бесформенный, лежал на руке девочки.

– Сейчас придет доктор, – пыталась она подбодрить отца.

– Все о'кей… – произнес он на последнем дыхании, голова его упала на руки дочери. Тонкая струйка крови вытекла изо рта на белую вуаль. Жизнь Калоджеро Пертиначе оборвалась случайно или по трагической ошибке судьбы на тротуаре перед отелем «Плаза». Ветер взметнул белый шарф и накрыл лица отца и дочери. В глазах Нэнси стояли слезы.

– Я отомщу за тебя, папа, – прошептала она, склонившись к отцу, свое страшное обещание, но он уже не слышал. Перед ее внутренним взором появилось молодое красивое лицо убийцы. – Я отомщу за тебя, папа, – повторила она.

В ее окаменевшей от боли душе неугасимым пламенем полыхала жажда мщения, которая с этого момента стала смыслом ее жизни. Нэнси знала, что рано или поздно она уничтожит убийцу отца, хотя еще и не могла знать, как, где и когда. С этого момента лицо убийцы неотступно стояло перед ней.

Глава 3

Шон Мак-Лири прислонился лбом к стволу автомата и выругался.

– Промахнулся! – произнес он. – Я промахнулся!

Мысль, что он промахнулся, потрясла его. Этот подонок Фрэнк Лателла почувствовал опасность, прикрылся телом швейцара и бросился на землю. Он упал, но Шон был уверен, что не попал в него, а убил парня в ливрее и шофера этого борова. Плохо. В его профессии нельзя ошибаться. Убитым больше, убитым меньше – не меняет дела, но такая накладка непростительна такому асу-профессионалу, как он. Промахнулся и не поразил цель, за которую заплачено. Этот ублюдок с неожиданной при его грузности ловкостью вывернулся, а две пешки отправились на тот свет. Он же точный добросовестный профессионал! Так промахнуться – все равно что сфальшивить на пианино, а ведь он был виртуозом, прежде чем рука, покалеченная в Корее, оборвала его блестящую карьеру солиста джаза.

– Разворачивайся! – крикнул он водителю. – Разворачивайся! Гони обратно! – Задание должно быть выполнено даже ценой собственной жизни. Шон не испытывал ни ненависти, ни возмущения, а просто хотел довести дело до конца, он уже получил деньги за это убийство.

– Обалдел, что ли?! – водитель и не думал разворачиваться.

На мгновение перед Шоном предстали фигурки двоих детей в нарядной одежде первого причастия. Мальчик и девочка, застывшие, словно фигурки из яслей Христовых, перед отелем «Плаза». Откуда они? Из мечты? Образы из детской сказки? Или реальность? Он воспринял их как светлый луч в этом беспросветно мрачном мире. У девочки непроницаемое лицо, словно у сфинкса, в ее расширенных от ужаса глазах застыла какая-то загадка.

– Разворачивайся, дубина! – повторил он, приходя в себя.

– Я еще не спятил! – выкрикнул водитель. – Думаешь, ты в Корее? Это Нью-Йорк! Через несколько минут там будет полно полицейских.

Такси влилось в поток уличного движения. Ветер гнал тучи, то и дело перекрывая солнце. В голову вдруг ворвалось мрачное воспоминание о зарослях в Корее. Там он и стал профессиональным киллером, овладел ремеслом убийцы. Он умел уложить человека очередью из автомата, выстрелом из пистолета, ударом ножа, задушить с помощью лассо или голыми руками. Именно за это он был дважды награжден. Он был неукоснительно точен, как сама смерть. Но Алан, сидящий за рулем, прав. Два года назад они были вместе на 38-й параллели, тогда китайцы перешли границу, чтобы помочь северным корейцам. Он убивал в деревеньке Унсан к северу от реки Конгкон, примерно в девяноста километрах южнее Йалу, и за это его наградили кучей медалей, а здесь ему светит только электрический стул. В нем говорило самолюбие аса, гордость профессионала…

Шон узнал переулок за одним из многочисленных китайских ресторанов Нью-Йорка. Они с Аланом вышли из такси, унося спрятанное в матерчатый мешок оружие, затем разделились. Шон вышел из переулка и спустился по грязным ступеням в подземку. Он был очень недоволен собой и тем, как обернулось дело.

Нэнси обвела взглядом помещение. В морге было холодно и влажно. Запах формалина не заглушал сладковатого устойчивого запаха смерти. Безразличие персонала поразило ее больше, чем само это страшное место. Тело отца лежало на столе в центре зала, накрытое простыней до самой шеи. Мать и бабушка в отчаянии смотрели на него. Застывшее лицо Калоджеро Пертиначе хранило спокойное выражение, почти улыбку. Тусклый свет, от которого все кругом казалось каким-то нереальным, усугублял трагизм этой сцены. Аддолората прижимала к груди бумажный пакет с вещами погибшего мужа. Нэнси и Сэл прислонились к стене возле двери. Девочка сняла белый шарф, на котором запеклись пятна отцовской крови.

– Давай выйдем… – попросил Сэл сестру вполголоса. Ему стало плохо в этом царстве смерти.

Брат с сестрой выскользнули из двери и сели в коридоре на металлическую холодную скамью.

– Почему ты сказала полицейским, что не видела убийцу? – спросил Сэл тихо.

– Это никого не касается, это дело нашей семьи, – уверенно ответила Нэнси. – Ты ведь сделал то же самое.

– Я поступил, как ты, – Сэл без колебаний признал свою подчиненность сестре. Мгновение он колебался. – А что мы можем сделать?

Нэнси стиснула руку брата.

– У нас впереди еще много времени. Мы вырастем, станем сильными. Я найду убийцу отца. Нет такого места, где бы он скрылся от меня. И я убью его, слышишь?

Сэл вздрогнул, холодный пот выступил у него на лбу, ладони стали влажными, голова закружилась, и подступила тошнота. Коридор и люди вокруг словно опрокинулись.

– Мне плохо. – Сэл зажал рот руками. Нэнси оглянулась вокруг, ища помощи, но Сэла вырвало прямо на пол.

Нэнси распахнула двери зала, где лежал отец. Аддолората и бабушка Анна резко повернулись в ее сторону. Каждая по-своему переживала неутешное горе: одна оплакивала мужа, которому только что изменила в каморке пиццерии, другая – сына, единственное утешение своей жизни. Нэнси преодолевала вдруг обрушившуюся на нее боль, которая, как лихорадка, поднималась от груди к голове, пыталась справиться с душевной болью. Ее утешал только план мести, который питала искавшая выхода ярость.

– Сэлу плохо, – наконец вымолвила она.

Мальчик уже стоял в дверях бледный, дрожащий и вытирал платком рот, стыдясь собственной слабости.

– Эти «макаронники» даже своих детей не жалеют – таскают их в самую пасть смерти, – с презрением сказал санитар, убиравший в коридоре.

– Пошли отсюда, – решительно произнесла Анна Пертиначе и двинулась к выходу.


В вагоне метро Аддолората и Анна Пертиначе сидели рядом. Аддолората держала свекровь за руку.

– Вы были правы, мама, – неожиданно проговорила она.

– Права, – бесстрастным голосом повторила старая женщина.

– Нам не надо было уезжать с Сицилии.

Две женщины, которые никогда не испытывали друг к другу симпатии, стали ближе в свалившемся на них несчастье.

– Господь не прикажет, и лист не поляжет, – строго произнесла Анна. – От судьбы не уйдешь, – подытожила она. В голосе ее не было смирения.

– Не надо вам было женить его на мне, – с грустью сказала Аддолората.

– Все начиналось так хорошо, – Анна глядела прямо перед собой. – И твоим родителям тоже так казалось, – продолжила она тихо, но твердо и уверенно. – Судьбе было угодно, чтобы он на тебе женился, – закончила старуха, припоминая те далекие годы, когда ее сын сходил с ума по Аддолорате.

Аддолората тоже охотно списала бы все на неотвратимость судьбы, мучительно страдая от своей измены, совершенной в тот момент, когда умирал муж.

Глава 4

Мак-Лири вышел из метро в Бруклине, на перекрестке Перл-стрит и Фултон-стрит. Он не торопясь брел по улицам, как случалось только в далеком детстве, когда отец наказывал его за какой-нибудь проступок. В те годы он обычно, поразмыслив, мог разобраться в своих просчетах и ошибках, на этот раз оправданий ему не было. Не убийство безвинного человека угнетало его, а непростительный, ничем не оправданный промах. Подобные чувства он испытал, когда сел за пианино и понял, что левая рука, простреленная в Корее, навсегда лишила его возможности играть виртуозно. Осколок гранаты перечеркнул то немногое, в чем он был уверен. Сейчас рука воспринималась как ненужный придаток, но не она была причиной ошибки, совершенной у отеля «Плаза».

Матерчатый мешок с оружием Мак-Лири оставил в ячейке камеры хранения на Центральном вокзале и сейчас подкидывал на ладони маленький ключ так, будто им можно было закрыть все мрачные мысли разом.


– Ирландец появился, осчастливил! – раздраженно встретила его Рыжая – шикарная, но довольно вульгарная девица. На чей-то вкус она могла бы показаться привлекательной: губы – сердечком, волосы – огненно-рыжие, короткое платье вызывающе подчеркивает пышные формы. Она часто хлопала ресницами и кокетничала напропалую – типичный голливудский стиль.

– Это ты мне? – поинтересовался Шон.

– Ты на целый час опоздал! – зло бросила девица.

Шон громко рассмеялся.

– Не хватало именно тебя, чтобы поставить все на место.

– Не вижу ничего смешного в том, что ты опоздал на час, – огрызнулась Рыжая.

Ирландец вспомнил, что накануне он действительно пригласил ее посмотреть фильм с Тирон Пауэр и Ритой Хэйворт, потом совершенно забыл о своем приглашении, но автомат сработал – хоть и с опозданием, но он прибыл именно сюда и, как выяснилось, не ошибся.

– Я об этом совершенно забыл, – честно признался Шон.

– Издеваешься? Какого черта ты тогда пришел?

– Долго рассказывать, – с усмешкой буркнул он. Ему нравилась эта ломака, в постели она вела себя бурно и естественно, как гроза, слово «замужество» было не из ее лексикона.

– Подонок ты, ирландец! – перешла Рыжая в наступление. Нельзя же позволять ему хамить, хотя он хорош собой и играет по воскресеньям на органе в церкви Святого Кристофера. У него к тому же всегда полны карманы денег. На женщин он смотрит с голодной улыбкой, от которой они просто млеют. – Я думаю, не послать ли тебя ко всем чертям? – сказала с вызовом Рыжая, уперев руки в бедра и подняв правую бровь, как ее любимая кинозвезда Рита Хэйворт.

– Принято, – поспешно отреагировал Шон.

– В каком смысле? – насторожилась она.

– Все отменяется, – с ангельской улыбкой уточнил он.

– Хам и дурак! – перешла она в наступление.

Ответ Шона потонул в потоке оскорблений, он воспринял это как манну небесную – был повод остаться одному и обо всем подумать.

– Прими холодный душ! – посоветовал Шон и ушел, не оставляя времени на ответную реплику. Он не сомневался, достаточно поманить пальцем – она снова прибежит.

Газеты пестрели новостями, но его интересовало только одно сообщение: «Кровопролитие у отеля «Плаза». «Фрэнк Лателла, глава крупной семьи мафии в Нью-Йорке, чудом избежал смерти. Жертвами покушения оказались водитель Лателлы и швейцар известного отеля «Плаза» Калоджеро Пертиначе, итальянец». Шон на ходу швырнул газету в мусорный ящик. Ему теперь не нужно было дожидаться следующих номеров газеты, чтобы узнать развязку. Если не найти выход – его дело дрянь.

За «отправку посылки», как на жаргоне называлось исполнение смертного приговора, он уже получил задаток – половину. Вторую половину суммы ему должны были передать по завершении работы. Теперь трудно исправить ошибку, даже если предположить, что заказчик предоставит ему такую возможность. Лучший вариант – вернуть задаток, но в таком случае заказчик может счесть Шона опасным для организации.

Слишком поздно трубить отбой. Он шел по дороге, ведущей в никуда, обратного хода не было. Да это даже и не дорога, а тропа на пересеченной местности, где засада ждет на каждом повороте, но выбора нет.

Шон вошел в спортивный зал Доминичи – огромное помещение, пропахшее потом и грязью, запыленное, обжитое тараканами. Ирландец чувствовал себя здесь уютно и уверенно. Знай он, что Хосе Висенте Доминичи – правая рука Фрэнка Лателлы, он бы держался подальше от этого места. Шон, недавно вернувшийся из Кореи, «одинокий волк», многого не знал о связях и разборках различных кланов мафии. Он был киллером и зарабатывал своим ремеслом, остальное его не касалось. В этот спортзал он ходил постоянно – поддерживал физическую форму.

В полупустом помещении Антонио Коралло, уборщик и доверенное лицо Хосе Висенте Доминичи, наводил порядок в раздевалках, проклиная, словно страждущая душа в аду, грязь, беспорядок и тараканов. Заношенная майка неопределенного цвета болталась на его худом теле, прямые удары противника и пародонтоз сильно разредили его шатающиеся зубы. Над его темными проницательными глазками нависали кустистые брови. Расплющенный нос свидетельствовал о многочисленных стычках с противником.

Антонио Коралло ответил сдержанным кивком на приветствие Шона Мак-Лири.

– Ты что – не в духе сегодня? – удивился ирландец, уже привыкший к неизменной приветливости Антонио.

– Ты угадал, – ответил тот сухо.

– Кто-нибудь умер? – попытался шутить Шон, собираясь раздеваться.

– Всегда кто-нибудь умирает, – отозвался Антонио.

В руках у него была свежая газета, на первой странице – сообщение о кровавых событиях у отеля «Плаза».

– Кто-нибудь из знакомых? – как можно безразличнее произнес Шон.

– Эдди Костер. Тренировался здесь, как и ты. Фрэнка Лателлу я тоже неплохо знаю. Ему-то повезло, не убили. Швейцара я, правда, не знал, но он такой же, как и я, – несчастный «макаронник». Все равно его жаль, – он показал на фотографии в газете.

Голос у Антонио Коралло был тихий и невыразительный. Ему было чуть больше сорока, но выглядел он гораздо старше своих лет. Антонио невозможно было представить молодым. В молодости его угораздило влюбиться в балерину. Он женился на ней, мечтая об успехах на ринге, но однажды в решающем поединке противник-левша нанес ему серию убийственных ударов, отбив охоту к боксу, который таил в себе опасности и похлеще. Лили, его жена, родила резвого младенца и сбежала, прихватив с собой скромные сбережения мужа, но оставив взамен сына и приятные воспоминания. Сын Джон подрастал в компании мальчишек своего квартала, порученный заботам многодетной односельчанки отца. Антонио жил случайными заработками, пока Хосе Висенте Доминичи не втащил его на борт своей вонючей, но крепкой лодки, где Антонио чувствовал себя как рыба в воде.

– Жаль твоих друзей. – Шон сосредоточенно следил за бойким перемещением таракана по стене вдоль шкафчиков.

– Что с тобой, ирландец? Будешь тренироваться сегодня?

Шону же было не до тренировки.

Черт возьми! Откуда ему было знать, что между ним и его мишенью окажутся два невинных человека. На него вдруг навалились усталость и какая-то внутренняя пустота.

– Сегодня отдохну, увидимся на следующей неделе, – с этими словами он направился к выходу.

– До свидания, парень, – попрощался Коралло.

В памяти Шона всплыл зеленый луг и ясное майское утро – одно из немногих счастливых воспоминаний его жизни. Вернуться бы к этому свету и начать все сначала. И вспомнилось ему отцовское наставление: «В жизни надо быть всегда начеку. Не совершай ошибок, которые не сможешь исправить. Придет день, когда твое желание начать все сначала лишь приблизит возмездие».


Он открыл дверь своей небольшой квартиры, и мать тут же протянула ему телефонную трубку – аппарат находился в прихожей.

– Кто-то просит тебя, – прошептала она, прикрывая трубку рукой.

– Алло! – успел ответить Шон и больше не проронил ни слова. Он молча слушал несколько секунд, потом положил трубку.

– Кто это? – улыбнулась мать. Морин Мак-Лири была доброй женщиной. Она обожала единственного сына и воспитывала его в религиозном духе. Сын такой впечатлительный, он живет в этом таинственном мире, его интересует музыка, может умилить жалкая кошка, он защищает слабых, помогает бедным. «Мой мальчик» – так называла она сына, хотя ему уже было двадцать шесть лет и он прошел сквозь все ужасы войны. Он отличный сын, и Мадонна уберегла его. По воскресеньям он играет в церкви на органе. Приносит достаточно денег, чтобы хорошо жить и благодарить всевышнего за милосердие.

– Кто это? – терпеливо повторила она вопрос. Шон, словно не слыша ее, направился в свою комнату.

Он остановился, медленно повернул голову и лучезарно улыбнулся.

– Один человек. Просит об услуге.

– Какой? – полюбопытствовала мать, готовая тут же помочь.

– Ты не можешь быть полезна, – покачал головой Шон. – Надо убить человека. За деньги.

Она похолодела. Морин Мак-Лири растерянно посмотрела на сына, но через мгновение пришла в себя.

– Вечно ты шутишь, мой мальчик, – медленно проговорила она.

Глава 5

Была ясная ночь, светила луна, ветер разогнал тучи. Ветреный, почти зимний день перешел в спокойную весеннюю ночь. Нэнси открыла окно. Она уже переоделась, на ней была каждодневная юбка в складку и красная кофточка, которую связала бабушка.

– Где твое белое платье? – спросила Аддолората.

– Я его сложила.

– Давай постираю, и оно будет как новое.

Девочка решительно покачала головой.

– Я не дам смывать с него кровь.

– И с накидки тоже? – Аддолората вынула из пакета, выданного в морге, вещи Калоджеро.

– И с накидки тоже.

Нэнси осторожно взяла ее из материнских рук, держа благоговейно, как отец Ричард освященную просвиру утром в церкви.

– Да, пусть она такой и останется, чтобы мы не забывали. – Она говорила уверенно и непреклонно, укладывая белую накидку в ящик шкафа.

Аддолората провела рукой по лицу, словно хотела стереть боль и слезы, и испуганными глазами посмотрела в непроницаемые глаза дочери.

– Что ты имеешь в виду, Анита? – Она насторожилась и перешла с английского на сицилийское наречие.

– В этой накидке последний вздох отца, – уточнила Нэнси. – Он умер у меня на руках, – с гордостью объяснила она, – а этот шарф накрывал его лицо.

Аддолората крепко обняла Нэнси и заплакала. Хотелось все рассказать дочери, но ее предательство не может быть прошено, ей никогда уже не искупить свою вину перед мужем. Она предавалась любви с другим, когда ее муж умирал. Даже исповедник не простит такого греха.

– Наверное, я не любила его так, как он этого заслуживал… – обошлась она полуправдой, которая лишь усугубляла муки совести.

Нэнси неподвижно смотрела прямо на мать, но не слышала ни единого слова.

Квартира была забита людьми, женщины вполголоса говорили о покойном и молились. Нэнси и Сэл ушли в комнату родителей. Они взяли газеты и жадно набросились на хронику событий. В заметке «Убийство у отеля «Плаза» их фамилию переврали, неточно указали место рождения отца, но в сообщении мог отыскаться ключ к разгадке этого преступления.

Нэнси со свойственным ей упорством читала и перечитывала статью, пока в ее голове не начала складываться более-менее стройная картина того, что журналисты называли «динамикой событий».

Вот уже несколько месяцев преступный мир Нью-Йорка был в панике – специальная комиссия сената шла по следу мафии.

В доме Пертиначе никогда не говорили о мафии, и, если кто-нибудь случайно касался этой темы, Калоджеро немедленно пресекал ее.

– Лучше займемся собственными делами, – обычно говорил он.

Крестный Тони Кроче реагировал иначе:

– Мафия – выдумка, которой воспользовались, чтобы очернить честных людей.

Брату с сестрой было не под силу разгадать все эти загадки, но хроникеры установили, что Калоджеро Пертиначе убили по ошибке. Пули предназначались Фрэнку Лателле, одному из боссов мафиозного клана в Бруклине. Была напечатана и его фотография, сделанная несколько дней назад в Верховном суде, когда он давал показания перед президентом Комиссии по расследованию.

– Да это же он! – Нэнси даже вскочила, узнав человека, который выходил в тот злополучный день из лимузина.

– Точно он! – подтвердил Сэл. – Неужели наш отец погиб по глупой ошибке?

– Не по глупой, – поправила Нэнси, – а по трагической.

– За что хотели убить этого человека? – спросил Сэл сестру, словно она могла знать ответ.

– Может быть, вендетта. Журналисты пишут – борьба за власть. Я этого не понимаю. Я не знаю, что такое «рэкет», не знаю, почему он дает одному человеку власть над другим и что такое клан или семья, как они пишут. Вот посмотри: «Утверждают, что территория Нью-Йорка разделена между пятью семьями, которые обделывают темные делишки в городе с помощью сильных и уважаемых людей. Фрэнк Лателла – владелец части этого торта».

– Я ненавижу этого Лателлу. – Мальчик разразился рыданиями. Нэнси сделала вид, что ищет в газетах нужную статью, – она не хотела, чтобы брат видел ее слезы. Она должна быть сильной!

Глава 6

Фрэнк Лателла, как всегда, когда бывал озабочен, теребил золотую цепочку карманных часов, его успокаивало едва слышное позвякивание висящих на ней амулетов, красного кораллового рога, надломленного и подаренного ему, как того требует традиция, и распятия. Лателла спрашивал себя, какой из двух амулетов отвел предназначенные ему пули, но в конце концов пришел к заключению, что спасло его только животное чутье, подсказавшее, что на него устроили засаду. Вот поэтому-то он и жив. На последнем секретном совещании руководства «Коза Ностры» ему единодушно поручили щекотливое задание – убрать отца одной из главных семей – Альберта Кинничи, по прозвищу Бриллиант Ал. Фрэнк согласился с большой неохотой, ему по многим причинам не хотелось заниматься убийством столь крупного босса, тем более что Кинничи был крестным отцом Лателлы. Но сейчас речь шла о законной самозащите. Альберт Кинничи представлял серьезную опасность для всей организации. Видимо, его болезнь, сифилис, лишила его воли и разума: на допросе в Комиссии он наговорил много лишнего. Все опасались худшего, если Кинничи вызовут в Комиссию вторично.

Фрэнк Лателла выглядел на все свои пятьдесят пять лет. Сильный и крупный, он походил больше на грузчика, чем на делового человека. Так он сам говорил о себе. Костюм, сшитый в лондонском «Фортнум», на Джемен-стрит, демонстрировал его богатство, но отнюдь не элегантность.

У него была тяжелая челюсть и квадратный подбородок. Крупные, резко очерченные губы говорили о его чувственности и недюжинном аппетите, над темными, проницательными глазами нависали густые брови.

Фрэнк Лателла отодвинул темную занавеску из тяжелого льна, не пропускавшую даже яркого света. Во дворе под кустами форсиции свернулись четыре свирепые эльзасские овчарки. Они были готовы наброситься и растерзать любого, кто приблизится к дому. Их на это и натаскали. Здесь, на побережье океана, в особняке на пустынном пляже Кони-Айленда, Фрэнк чувствовал себя в безопасности… Кто бы ни собирался убить его, здесь его не достать. Об этом его доме знали только двое: он сам и Хосе Висенте Доминичи.

Даже жена Фрэнка Сандра понятия не имела, где он находится. Сразу же после покушения он позвонил ей, чтобы успокоить. Потом был допрос в полиции, и затем ему удалось скрыться от журналистов, жаждавших немедленного интервью.

Он попросил Сандру успокоить Неарко – легко можно представить, как он волнуется. Его единственный тридцатилетний сын не один год изучал юриспруденцию, но диплома так и не получил. Неарко всегда доставлял ему много хлопот. Его исключили из университетской баскетбольной команды из-за необузданной сексуальности. Он набрасывался на всех девушек подряд, как самец, уверенный в собственной неотразимости только потому, что карманы у него набиты деньгами. Много раз Фрэнку приходилось выручать его из беды. Теперь, уже женатый, Неарко считал вполне естественным содержать любовниц.

Фрэнк привлек сына к некоторым своим делам и убедился, что у наследника нет ни малейших организаторских способностей и что дальше собственного носа он ничего не в состоянии увидеть. Неарко был занозой в сердце Фрэнка, он надеялся только на помощь Сандры. Она умела управляться с сыном. И сейчас это важно, как никогда, – нельзя допускать ни одного ложного шага.

Фрэнк не в первый раз задавался вопросом, кто и почему стрелял в него.

Он подумал о тайном совещании на прошлой неделе. Совещание служило своего рода барометром взаимоотношений между семьями. Сплоченность проявлялась перед лицом общего врага, которому надо было противостоять. Редко убивали из жестокости, чаще всего причина убийства – прибыль или борьба за власть. Поскольку единственным не приглашенным на тайное совещание был Альберт Кинничи, покушение могло быть организовано только им. Но как старик узнал о своем смертном приговоре? Кто сказал боссу Нью-Джерси, что Лателле поручили убрать его? Фрэнк приходил к выводу, что предал кто-то из его семьи. Надо срочно поговорить с Тони Кроче, получившим задание уничтожить Альберта Кинничи. До сих пор Тони не сделал этого. Почему? Лателла по своему характеру был склонен к размышлениям. Он считал Тони Кроче надежным человеком, одним из самых достойных в своей семье.

Когда четырнадцать лет назад Тони приехал в Нью-Йорк, Лателла только что отпочковался от семьи Кинничи, поскольку получил в наследство от отца Сандры, Антонио Вентре, зону Бруклина с рэкетом азартных игр, подпольной лотереей и строительством. Фрэнк поручил тогда Тони выколачивать долги.

Парень оказался толковым. Практичный, исполнительный, в случае необходимости безжалостный, он умел убедить самых трудных клиентов. Лателла щедро вознаграждал его, и Тони сумел правильно распорядиться своими деньгами. Точный и деловой, Тони заслужил повышение. Он умел разделываться с неудобными людьми, не оставляя следов, работал сам или привлекал серьезных профессионалов, за которых ручался головой.

Заслужив доверие, Тони Кроче приобрел известную автономию, не исключавшую тесного сотрудничества с Лателлой и безоговорочного подчинения его авторитету.

Фрэнк поручил ему убрать Альберта Кинничи, Тони попросил на это неделю, но до окончания срока было совершено покушение на самого Лателлу. Осторожность Лателлы не позволяла ему расслабляться, только поэтому он и вышел невредимым из передряги. Но на этот раз его подозрение пало на доверенного человека, хотя не было ни доказательств, ни даже косвенных улик. Он чувствовал несвойственную ему нервозность, а сейчас самообладание нужно было ему, как никогда. Лателла огляделся. Гостиная, обставленная нелепой бамбуковой мебелью, выглядела довольно убого, как, впрочем, всегда в необжитых домах. Не хватало книг, цветов, картин – словом, следов женской руки. Он опять отодвинул занавеску и на этот раз открыл окно. На него пахнуло свежим морским ветром. Неутомимый океанский прилив покрыл пеной кромку побережья. Фрэнк увидел, как со стороны Нортонс-Пойнт приближается машина. Собаки вскочили и навострили уши, сделав стойку, потом бросились к воротам, виляя хвостами. Они узнали черный «Бьюик» Хосе Висенте Доминичи. Фрэнк нажал кнопку дистанционного управления – ворота открылись. Из машины вышел моложавый сильный человек, ростом примерно метр восемьдесят пять, с крупными руками, ширококостный и мускулистый. Мощные квадратные плечи слегка наклонены вперед, словно в боксерской стойке. Лицо его с тяжелым подбородком и длинным приплюснутым носом оживляли темные глаза, резко очерченный рот усиливал впечатление силы и решительности. В его лице, напоминавшем маску африканского идола, было что-то загадочное. Собаки радостно бросились к нему и по его команде вернулись на место. Он направился к дому, неся два пакета с едой и пачку газет.

Свет запыленных ламп усугублял убожество комнаты, где Фрэнк ждал Хосе Висенте. Мужчины обнялись.


Хосе Висенте Доминичи, сын сицилийского моряка и испанки из Аликанте, был от природы незаурядным боксером, в мире бокса его признали и считали многообещающим. Он мог рассчитывать на участие во всемирном чемпионате среди боксеров тяжелого веса. Но попал в руки к тупому деляге боксерского рэкета, существовавшего за счет откровенной эксплуатации своих подопечных и договорных поединков. Как Хосе Висенте ни бился, ему не удавалось вырваться из заколдованного круга, им вертели, как марионеткой. Он был приговорен к кабальным контрактам: за жалкие гроши его перебрасывали из рук в руки. Однажды Доминичи оказался по уши в долгах, и тогда началась позорная полоса договорных встреч, где ему приходилось играть в поддавки с мозгляками, которых он мог уложить одной рукой. Но прежде чем он бесповоротно опустился на самое дно, он встретил Фрэнка, который спас его от кораблекрушения, вытянул на берег. Именно Фрэнк освободил Хосе от преследователей, помог открыть спортивный зал и поддерживал его до тех пор, пока Хосе, занимаясь делом по вкусу, не обрел снова достоинство, которое чуть было не утратил навсегда.

С этого момента Хосе был предан Фрэнку, как собака. Лателла, босс бруклинской семьи, без колебаний доверил бы Хосе Висенте жизни жены и сына и собственную в придачу, как, впрочем, и любую тайну.

– Сожалею. – Хосе не находил слов, чтобы выразить свое огорчение.

– Знаю, – кивнул Фрэнк. – У тебя есть план? Хосе привез с собой все необходимое и готовил кофе.

– Тьма планов и, по существу, ни одного. – Его беспокоили события, принявшие такой неожиданный оборот.

Он принес кипящий кофейник и две большие чашки, сел на скамеечку для ног, но даже в таком положении его мощная фигура возвышалась над Фрэнком. Босс сложил газету и швырнул на пол в ворох уже просмотренных.

– Обычный словесный понос, – он выругался, наполняя чашки. – Мне нужен Тони. Привези его сюда.

Великан не возражал, а лишь посмотрел на шефа. Он не привык обсуждать приказы Фрэнка.

– О'кей. – Хосе подумал, что если Фрэнк хочет рассекретить перед Тони свое убежище, то у него на то должны быть веские причины.

– Думаешь, неблагоразумно? – спросил Фрэнк.

Хосе неопределенно пожал плечами.

– Для разговора с Тони вполне надежное место.

– Лучше не пользоваться телефоном, – продолжал Фрэнк. – С тех пор как этот болван Кефевр вбил себе в голову, что сумеет разоблачить нас, я не доверяю телефонам.

Кефевр по поручению сената проводил расследование деятельности преступных организаций. Сенатор, действовавший энергично и неподкупно, доставил немало хлопот самым сплоченным семьям. Во многом ему помог Альберт Кинничи, Бриллиант Ал. Кинничи был известным бабником, поэтому у него была вторая кличка – Петух. Исступленный и безудержный, он схватил сифилис. Инфекция сначала тихой сапой угнездилась в нем и проявилась в такой фазе, когда вылечиться уже не было никакой возможности. Попытки лучших специалистов не увенчались успехом. У старого Кинничи периоды ясного сознания перемежались с периодами горячечного бреда.

Вызванный на допрос в Комиссию, занимавшуюся делами «Коза Ностры», Альберт Кинничи дал компрометирующие показания и намекнул, что ему есть чем поделиться. Адвокатам, представлявшим интересы обвиняемой стороны, удалось квалифицировать некоторые его показания как плод больного воображения, но сенатор Кефевр проигнорировал их доводы. Медицинские документы убедили его в истинности болезни, но не опровергли раскрытых фактов. Аргументы защитников для него, блестящего адвоката, звучали неубедительно. Сенатор добился нового вызова Альберта Кинничи в Комиссию по расследованию. Вот тогда-то боссы всех семей собрались, чтобы обсудить ситуацию, и единодушно решили заткнуть Петуху клюв.

– Что тебя беспокоит, Хосе? – улыбаясь, спросил Фрэнк.

– Предатели…

– Подозреваешь кого-нибудь? – безучастно спросил Фрэнк. Он наклонил голову, ожидая ответа Хосе. Интересно, получит ли он подтверждение своих сомнений из уст Доминичи.

Хосе склонил голову.

– Есть у меня одно подозрение, но пока рано говорить об этом.

Глава 7

Арт Бухман приканчивал сигару «Давыдофф». Он перебрасывал бесценный окурок из одного угла своего большого рта в другой и никак не решался ее выплюнуть. Это была последняя сигара из тех коробок, которые привез ему Фрэнк Лателла из Лондона. Капитану Бухману удалось остаться одному в офисе полицейского участка. Установилась отличная погода, ветер унес на восток густые облака, небо поголубело, воздух чист, сияет солнце. Между тем буря внутри его не утихает. Он пытался облегчить душу ругательствами из своего богатого лексикона, но безуспешно. Эта проклятая стрельба у отеля «Плаза», которой, по существу, не стоит уделять больше внимания, чем столкновению кеглей внизу в кегельбане, портит ему кровь как раз накануне отъезда в Европу. Он обещает Софи эту поездку по крайней мере три года. В Равенсбурге, из которого эмигрировали столько лет назад их родители, они собирались сделать остановку. Арт хотел увидеть башни городской стены, церковь Святого Йодока и многочисленных родственников. Они с женой собирались побывать в Вене, Париже и даже в Венеции. Но теперь из-за этой дерьмовой истории в «Плазе», вероятно, придется отложить поездку. И тогда разговор о ней возобновится через год.

В сенатской комиссии все стоят на ушах, Кефевр мечет искры и давит на государственный департамент. Окружной прокурор требует срочных мер и щедро изливает на полицию не только иронию, но и сарказм.

Кроме того, адвокату Фрэнка Лателлы надо дать свежие отчеты и информацию из первых рук. Арту Бухману нужно распутать этот узел не столько для того, чтобы швырнуть в пасть правосудия штата Нью-Йорк группу преступников, сколько чтобы обеспечить себе период относительного покоя.

Если бы не Комиссия и не рвение Кефевра, случай сам по себе – банальный, Артур Бухман замял бы его, подтасовав карты в своих интересах. В конце концов, счеты сводят два клана мафии, и касается это только участников происшествия. Вдова и сироты Калоджеро Пертиначе вряд ли будут требовать много, Фрэнк сам во всем разберется, Арт это знает по опыту.

Между тем телефон накалился от звонков. За последние пять минут звонила жена, три репортера, какой-то алкаш, уверявший, что он – убийца в отеле «Плаза», и Джон Галанте, приглашавший в пиццерию Стетен-Айленда на ужин. Джон Галанте – один из наместников Фрэнка Лателлы, ему Арт Бухман не может отказать. Он прервал мрачный поток ругательств не из-за недостатка исходного материала, его репертуар неистощим, но нельзя опаздывать на встречу с наместником Фрэнка.

В пиццерию Арт приехал раньше назначенного часа. Он был в штатском, никому здесь не знакомый. На нем был темно-серый костюм скромного покроя, скрадывавший его мощную, атлетическую фигуру. Лицо у него достаточно неприметное, характерны только крупные губы и очень светлые глаза, которые наводят на ошибочную мысль о природной мягкости характера или добродушии.

Человек Лателлы с отяжелевшей от чревоугодия фигурой ждал за угловым столиком, читая в газете информацию о скачках. Полицейский сел напротив него. Хотя в пиццерии было многолюдно, стол был накрыт на двоих.

– Предупреждаю сразу, что не знаю, какой козел хотел замочить твоего босса, – начал Арт, намереваясь закончить побыстрее неприятную встречу. Джон Галанте поднял голову и расплылся в лучезарной улыбке.

– Какие проблемы, Арт? – поинтересовался он вкрадчиво.

– Ты – моя проблема, – проворчал Арт.

– Забавный ты, Арт. – Джон, ухмыляясь, нагнулся вперед и несколько раз дружески похлопал полицейского по спине. – Я тебя пригласил поужинать вместе, а ты кипятишься.

Арт посмотрел на него, стараясь сохранить спокойствие. Этот сукин сын умеет притворяться и соблюдать традиционный ритуал. Они смотрели друг другу в глаза холодно, без симпатии: полицейский, немецкое происхождение которого выдавали светлые волосы и матовый цвет кожи, и мафиози, средиземноморские корни которого угадывались в мягких чертах смуглого лица и густых черных волосах. Они были знакомы давно, по крайней мере лет двадцать, с тех еще пор, когда Галанте был букмекером, а Бухман, новоиспеченный выпускник академии, преисполненный святого рвения, поймал его с поличным в первый же день своего патрулирования. Сейчас обоим перевалило за сорок, но выглядели оба неплохо для своего возраста.

Теперь их объединяют общие интересы. С годами отношения изменились, и тем не менее они оставались чужими друг другу людьми, между которыми не было приязни.

– Твою дерьмовую пиццу я есть не буду, – проворчал Арт, – у меня от нее живот болит.

– Спагетти с маслом и котлету, – заказал Арт улыбчивой официантке, перечислившей ему сегодняшнее меню, – и пиво.

Джон Галанте с отвращением поморщился и заказал кабачки в пармезане и красное вино «Корво россо ди Салапарута».

– Я дорого бы дал, чтобы узнать, какие мысли бродят в ваших головах, – раздраженно сказал полицейский, стянув губами спагетти с вилки.

Он спешил, надо было придумать сколько-нибудь убедительное объяснение его задержки для Софи, да и переносить отъезд он не собирается. Софи молода, красива, аппетитна, и ее внимание к нему зависит от того, как муж выполняет обещания.

– Кому удастся понять вас, «макаронников», тот – молоток! У вас сплошь загадки, все запутано, все шиворот-навыворот, и вечно вы ходите вокруг да около.

Улыбка на красивом лице Джона сменилась выражением решительности и непреклонности. Галанте прекрасно понимал, что он не пригласил Арта, а вызвал его, и как бы полицейский ни вел себя, он обязан подчиняться. Семья Лателла выплачивает ему ежемесячное пособие, в сравнении с которым зарплата полицейского – гроши. Семья считала это разумным помещением средств. Бухман устраивал так, что ребят Лателлы не трогали, и поставлял им полезную информацию, которую они использовали крайне осторожно, чтобы не подставлять Бухмана. В чрезвычайных обстоятельствах он незаменим и безотказен.

– Я спешу, Джон, – предупредил Арт. Но Джон и не думал отказываться от своей невозмутимой медлительности.

– Кошка торопится и рожает слепых котят, – парировал Галанте, продолжая неторопливо поглощать свои кабачки и запивать их красным вином. Независимо от того, какие задачи были поставлены перед Джоном Галанте, казалось, главная его цель – вывести из себя собеседника, вероятно, чтобы добиться преимущества.

– Преподносишь мне грошовый урок по философии? – разозлился полицейский. – Это что, предупреждение или твое обычное хамство? Никак не пойму вас, «макаронников», – снова повторил он.

Арт за долгие годы работы в полиции встречался с преступниками, кажется, любой национальности. Он имел дело с неграми, евреями, поляками, ирландцами, китайцами, пуэрториканцами, мексиканцами. Все они были предсказуемы. С итальянцами – другое дело. Никогда не знаешь, когда они покажут когти, когда – зубы. Они вспыльчивы и нелогичны. Да к тому же еще эта слюнявая привычка целоваться, даже мужчина с мужчиной.

Арт Бухман мог держать пари, что на мраморном столе морга лежать должен Альберт Кинничи, что было бы понятно после его откровений в Комиссии, а вместо этого – на тебе, произошло покушение на самого Фрэнка Лателлу.

– Все в порядке, Арт, – успокоил Галанте, внезапно посерьезнев и понизив голос.

– О'кей, – кивнул полицейский и жадно проглотил спагетти, накрученные на вилку.

– С заварухой возле «Плазы» мы разберемся сами. – Галанте запил глотком вина острые кабачки с пармезаном.

Полицейский поднял голову, перестал жевать и замер, глядя на Галанте с открытым ртом. Затем проглотил спагетти, словно таблетку, не прожевывая. Арт хорошо знал, что в этой среде грязное белье из дому не выносят. Для чего же тогда срочно и так некстати вызвали его, как раз когда они с женой решили провести отпуск в Европе? Теперь он сгорал от любопытства.

– Так в чем же дело? – поторопил он.

– Фрэнк просит тебя оказать услугу, – лучезарно улыбнулся Галанте.

– Послушаем.

– Знаешь Тони Кроче?

– Из пиццерии «Кастелламаре»? – удивился полицейский.

– Его.

Множество вопросов крутились у Арта в голове, но он не задал ни одного. Уточнение ничего не изменит, только займет лишнее время. Да и вообще детали его не касались, много лет подряд он служил Лателле и был с ним тесно связан. Он извлекал из этих отношений максимальную выгоду и подчинялся, не раздумывая.

– Резвый юноша, – сказал Джон, словно об озорном внуке. – За ним нужен глаз да глаз. Фрэнк интересуется: не связался ли он с дурной компанией? Если да, то он хочет знать: когда, где и почему? – Джон откинулся на спинку стула, прикурил сигарету и закашлялся. – Эта проклятая привычка доведет меня до могилы.

Арту хотелось, чтобы это мрачное предсказание сбылось немедленно. «Разбирались бы сами в своем дерьме!» – подумал он и сказал:

– Работа может затянуться.

– Нам не к спеху.

Конечно, они не спешат, спешит он. Софи добрая и славная, но не потерпит, чтобы поездка снова откладывалась.

– Разумеется, лучше не откладывать в долгий ящик.

– Разумеется, – подтвердил Джон и посмотрел на него внимательно. – Какие проблемы, Арт?

– Мы с Софи как раз собирались прошвырнуться в Европу, – вяло возразил он.

– Старый континент испокон веков стоит на месте. И останется там еще долго, – попытался шутить Галанте.

– Какое отношение имеет Тони Кроче к событиям у «Плазы»? – спросил Арт, смирившись.

– Это нам и нужно выяснить.

– Тони был в пиццерии, когда произошло покушение.

– Знаем. Семейный праздник. Он сидел в компании друзей, с родными швейцара «Плазы», который был мужем двоюродной сестры Тони.

– Того самого, что минута в минуту подоспел на свидание со своей смертью, да?

Галанте кивнул, его сотрясал приступ кашля. Он яростно придавил окурок в пепельнице.

– Старик Арт зря время не теряет, – одобрительно покачал головой он.

– А Калоджеро Пертиначе?

– Мелкая сошка, ноль. – Джон сдул воображаемую пыль с рукава.

Бухман подумал о двух детях убитого. Его детективы тщательно допросили их, но остались ни с чем. В протоколе не зафиксировано ни одной приметы убийцы. Абсолютно ничего.

– Значит, Тони Кроче.

Арт не имел права ни отложить, ни уклониться, ни возразить. Мог только подчиниться. За это ему и платили. Он всегда помнил об уютном домике с садом, который купил в Нью-Джерси. Туда они переберутся с женой, когда он выйдет на пенсию. Тогда они будут путешествовать по Европе, совершать замечательные кругосветные круизы. С тех пор, как затраты на его содержание были внесены в книгу расходов Лателлы, он сколотил себе приличный капитал. Главное теперь – дотянуть до пенсии.

– Фрэнк знал, что может на тебя положиться, – по-итальянски темпераментно обрадовался Джон Галанте и сильно пожал ему руку. – Он тебе признателен.

Бухман допивал пиво, глядя, как Джон уходит. Надо срочно браться за дело. Может быть, путешествие в Европу еще состоится. Если ему повезет, оно может состояться с опозданием на пару дней, главное – найти подходящее объяснение для Софи.

Глава 8

Фрэнк Лателла никак не мог уснуть. Тревога, мешавшая столь необходимому отдыху, была вызвана не воспоминаниями о покушении, не непривычной кроватью, не сыростью большого холодного дома. Мысль о том, что кто-то хотел его убить, не особенно волновала. Смерть шла с ним бок о бок с самого раннего и такого уже далекого детства. Он ее не боялся, был убежден, что смерть от выстрела из пистолета или очереди из автомата лучше, чем долгая болезнь или унизительная беспомощность. Он боялся, что даст трещину монолит власти, созданный годами труда, ценой жертв и крови. Умри он сейчас, в чьи руки попадет организация? Ее раздерут на куски рычащие шавки, готовые загрызть друг друга за горсть долларов, за обломок власти.

Во времена детства его идеалом был барон Равануза, фамилия которого – символ наследственной удачи, престижа, переходящего из поколения в поколение. Бароны Равануза ценили свое происхождение, знали цель, они не выпускали фортуну из рук. А его отец Тонино Лателла, поденщик, вечно маялся в поисках куска хлеба для себя и жены Марии Розарии, маленькой женщины с большими испуганными глазами, замученной непосильным трудом и лишениями. Они были ничем, ничтожнее пыли или камней на жесткой земле имения Равануза, ничтожнее скотины, о которой заботились, которую берегли.

В 1915 году, перед тем как Италия объявила войну Австро-Венгрии после потопления немецкой торпедой английского трансатлантического лайнера «Лузитания», Франческо Лателла эмигрировал в Соединенные Штаты. Ему было пятнадцать лет, за спиной он нес мешок со своими пожитками, его поддерживала непоколебимая вера, что все в руках божьих, нужно только молиться. Неукротимая воля помогала действовать так, словно ему все по плечу. Он брался с улыбкой за самую унизительную работу, уверенный, что наступит перелом к лучшему. Самое хорошее, что он оставил на родине, равнялось самому худшему в Новом Свете. Он смотрел в будущее сквозь розовые очки. Оптимизм и юношеская жажда жизни питали иллюзию бессмертия и неуязвимости, помогали преодолевать самые трудные испытания. Скажем, работу на кухне роскошной гостиницы, где приходилось отскребать огромные котлы, залезая в них. Одежда, волосы, кожа пропитывались едкой вонью подливок, от этого запаха отворачивались даже прохожие на улице.

Однажды после изнурительной ночной смены он возвращался, шатаясь от усталости, пропахший мерзкой вонью. Его втянули в драку, которую он, став случайным свидетелем, попытался унять. Когда приехала полиция, Фрэнка сгребли вместе со всеми. Из того случая он вынес убеждение, что невиновным достается больше всех. Он был восемнадцатилетним, сильным, как молодой бычок, парнишкой, и со всей мощью крепких своих мышц старался вырваться от полицейских, тянувших его в «воронок». Вероятно, молотя руками, словно палицей, он ударил представителя власти, и тогда полицейский огрел Фрэнка дубинкой – он потерял сознание. Пришел в себя в камере предварительного заключения среди пьяниц и уголовников. С ним держались отчужденно: сокамерники знали, что он обвиняется в сопротивлении властям. Фрэнк мог бы выйти тут же под залог в пятьдесят долларов, но все, что у него было, – это несколько мелких монет в кармане и живописный кровоподтек на лице. Оставалось только ждать приговора. Торопливый, но справедливый судья оправдал его два дня спустя за недостаточностью улик.

Случилось это в субботу, выпустили его во вторник, он тут же отправился на работу – на кухню в ресторан гостиницы. Но на его месте уже работал молоденький парнишка, жаждущий куска хлеба. Фрэнк износил ботинки в поисках работы, но, оказалось, этот огромный город, с его стремительно мчащейся жизнью, не мог ничего предложить ему.

Однажды зимой средь белого дня Фрэнк украл в аптеке упаковку таблеток. Полицейский засек его и преградил путь. Фрэнк уложил его ударом в подбородок. Свидетели, три женщины и два мужчины, дали показания о краже и сопротивлении властям. Его арестовали и приговорили к двенадцати месяцам заключения. Он отсидел. В тюрьме он был не самым покладистым заключенным. Свел счеты с несколькими бандитами, отверг недвусмысленные посягательства оголтелого педика, искавшего в нем нежную подругу. Обзавелся несколькими друзьями. Когда он вышел из тюрьмы, его тут же взяли вышибалой в ночном баре на Бродвее. Злачное место было под контролем семьи Кинничи. Серьезность, сдержанность и решительность оказались лучшими рекомендациями Фрэнка, позволившими ему быстро продвинуться из вышибалы в личного шофера босса – Альберта Кинничи, молодого, тщеславного, властного, который вселил в парня надежду на лучшее будущее.

Фрэнк был наделен умом и воображением, при этом он вел себя сдержанно и дипломатично, что позволяло другим примиряться с этими его достоинствами. Несколько раз Фрэнк предоставлял шефу возможность воспользоваться его идеями, выдавая их за свои собственные. Фрэнк понял, что Номер Первый становится таковым, если подвергается неизбежному риску и окружен людьми умнее себя. Фрэнк сумел стать необходимым Альберту Кинничи, как воздух. Он был немногословен и делал все надежно.

Когда Фрэнк познакомился с Сандрой, дочерью Сальваторе Вентре, ему было двадцать и он был уважаем в своем кругу. Он женился на Сандре, потому что у нее были ласковые глаза и упругие груди, и он любил ее. Женитьба дала ему некоторые привилегии, но в этом мире родство не в счет, если тебе самому не хватает мозгов, чтобы выплыть.

Фрэнк вспоминал прошлое и анализировал настоящее, чтобы найти источник тревоги, мешавшей ему уснуть. Пресса, радио, телевидение, освещая кровопролитие у отеля «Плаза», искали причину трагедии в разборках мафии, приписывали «Коза Ностре» все беды города. Выдвигали одно предположение глупее другого.

Фрэнк Лателла считал себя предпринимателем, который, как любой деловой человек, старается выжать максимум прибыли из своих предприятий. Случалось, что кто-то умирал. Но никого же не волновали миллионы погибших в автомобильных катастрофах, умерших от смертельных болезней, полученных на вредной работе, или жертвы курения и алкоголизма – этих порождений общественного прогресса.

К семье Лателлы имели отношение и многие достойные представители демократии и правосудия. Естественно, в его организации, как и в других таких же, были и садисты, и извращенцы, и мошенники, на них-то и нацелились моралисты под руководством сенатора Кефевра.

Фрэнк встал, натянул теплый клетчатый халат и спустился на первый этаж. Сырость и леденящая тишина этого бездушного дома подавляли его.

Хосе Висенте сидел за столом в кухне и писал что-то в школьной тетрадке.

– Ты когда-нибудь спишь? – обратился к нему Лателла.

– Примерно так же, как и ты, – ответил гигант, не отрываясь от записей.

– Помешался на цифрах? – пошутил Фрэнк, отодвинул от стола стул и сел напротив Висенте.

– Прикидываю, сколько нужно вдове, чтобы поднять двух детей. – Хосе имел в виду сирот Пертиначе. Он вырос в доме, где о благосостоянии семьи судили по затратам на жизнь. Хотя теперь у него не было недостатка в деньгах, он хорошо знал, сколько стоит хлеб, макароны, молоко, одежда и все прочее.

– Кофе? – предложил он.

– Кофе, – ответил Фрэнк с благодарной улыбкой.

Хосе начал орудовать с кофеваркой.

– Их же надо кормить, одевать, учить, – продолжал он, еле слышно бормоча себе под нос.

– Занесем их в книгу расходов и будем платить месячное пособие вдове, – решил Фрэнк.

За окнами с шумом пронесся порыв ветра, предвещая бурю.

– Может, и так, – поддержал его Доминичи, но голос его при этом был бесстрастен и глух.

Голубоватое газовое пламя лизало кофеварку.

– Кажется, тебя всерьез волнует участь сирот? – удивился Лателла.

– Что правда, то правда, – подтвердил Хосе и выключил газ.

– Так в чем же дело? – спросил Фрэнк, вдыхая аромат закипевшего кофе.

– Может быть, кое-кто уже заботится о них, – сказал Хосе, разливая кофе в белые фарфоровые чашки.

– Я знаю этого человека?

– А как же! Тони Кроче.

Фрэнк нахмурил брови и уставился на дымящийся кофе так, словно там была начертана его судьба.

– Они что – родственники?

– Может, и любовники, – ответил Хосе, соединяя указательные пальцы в недвусмысленном жесте.

– Что за чушь ты несешь, Хосе? – взорвался Фрэнк и перешел на сицилийское наречие.

– Правду говорю. Тони Кроче кузен и, похоже, любовник Аддолораты, вдовы Пертиначе.

Фрэнк поднес чашку к губам и глотнул горькую обжигающую жидкость. Он не спросил, почему Хосе молчал до сих пор и откуда он узнал об этой связи. Фрэнк не выказал никакой реакции. Он не выносил приговор и не оправдывал, не зная фактов. На мгновение ему пришла мысль об убийстве из ревности, но предположение показалось маловероятным, он без колебаний отверг его.

– Нам нужно побольше узнать об этой истории, – посоветовал он, не в его обыкновении было приказывать и повышать голос.

– Я займусь этим, – пообещал Хосе. Фрэнк допил кофе и постучал пальцами по школьной тетрадке.

– Займись детьми. Им, кажется, действительно нужна помощь.

Глава 9

Нэнси показалось, что в дверном проеме появилась гора. Огромный человек попытался протиснуться в комнату. Когда мужчина заговорил, голос его, казалось, доносился из глубокой бочки. Странно, но в этом голосе было что-то располагающее, было что-то привлекательное в этом на первый взгляд некрасивом асимметричном лице с тяжелым подбородком. От этого человека исходили сила и спокойствие.

– Меня зовут Хосе, – представился он, улыбаясь, и Нэнси заметила веселый блеск в темных глазах великана.

– Папа умер, – сообщила она. Неизвестно, почему ей пришло в голову, что этот человек был друг Калоджеро.

– Знаю, – сказал незнакомец и погладил ее по волосам большой рукой. На нем был элегантный двубортный пиджак хорошего покроя, который совершенно не сочетался с безвкусным серебристым галстуком.

– Вы знали папу? – спросила Нэнси заинтересованно.

– В некотором смысле. – Мужчина внимательно рассматривал комнату.

– Нэнси, кто пришел? – раздался из кухни голос Аддолораты.

– Проходите, – пригласила Нэнси, отступая, чтобы пропустить его.

Хосе на какое-то мгновение заколебался, затем переступил порог. Что-то в огромных глазах девочки поражало и внушало уважение, должно быть, ее необычная серьезность.

– Это папин друг! – крикнула Нэнси матери. Аддолората выглянула из кухни, вытирая руки о желтый передник. Сэл выглядывал из-за ее спины. Оба смотрели на гостя с обезоруживающим изумлением.

– Садитесь, – пригласила Нэнси, показывая на диван – спальное место Сэла, рядом с раскладным креслом, где спала она.

– Другом я бы себя не назвал, – уточнил Хосе, осторожно располагаясь на диване, который на глазах вдруг словно съежился и оказался крошечным. Нэнси почувствовала необъяснимую симпатию к этому человеку.

– Я вас слушаю. – Аддолората недоуменно посмотрела на дочь и перевела взгляд на гостя.

– Дон Франческо Лателла просил меня передать вам, что он глубоко опечален смертью вашего мужа. Примите его соболезнования. – Хосе посмотрел на женщину в трауре и не мог не заметить необыкновенную ее красоту, мягкую печаль и покорность судьбе во взгляде, щемящую бледность лица, обрамленного черными блестящими волосами, собранными на затылке в пучок. Ему трудно было поверить, что эта скорбящая женщина, хрупкая и напуганная, – любовница Тони Кроче. Хосе Висенте Доминичи не научился еще принимать жизнь такой, как она есть, – с противоречиями, несуразностями, с ее пошлостью и торжеством любовной страсти.

Аддолората и дети вопросительно смотрели на него, цель его посещения была им непонятна.

– Ваш муж невольно спас жизнь этому человеку – дону Франческо Лателле.

– И погиб… – горестно вскрикнула Нэнси.

– Это была страшная, роковая случайность, – покачал головой Доминичи.

Аддолората села на краешек кресла напротив гостя, Сэл встал за ее спиной, Нэнси подумала, что надо бы предложить кофе этому необычному гостю. Мама слишком потрясена, раз забыла законы гостеприимства.

– Приготовить вам кофе? – предложила девочка.

Хосе улыбнулся и облегченно кивнул. Пока девочка занималась кофеваркой, чашками и подносом, гость обратился к матери:

– Дон Франческо перед вами в долгу. А долги платят.

– Существует горе, которое нельзя забыть, и долги, которые нельзя оплатить. Отца детям не вернешь. – Глаза ее блестели от гнева, боли и подступивших слез.

Хосе наклонился к ней, чтобы сказать еще несколько слов.

– Когда непоправимое случилось, надо подумать о живых. – Он был немногословен, но ему и так уже казалось, что он говорит слишком много.

Нэнси протянула гостю деревянный поднос, расписанный красными и голубыми узорами, с чашкой ароматного кофе.

– В общем, – сказал Хосе, размешивая сахар в чашке, – дон Франческо хотел бы позаботиться о ваших детях. – Он глотнул кофе и ласково посмотрел на Нэнси. – Спасибо, кофе в самый раз – горячий, крепкий и сладкий.

– Как? – Аддолората не понимала, что именно богатый покровитель собирается сделать для Нэнси и Сэла.

– Пока что он просил передать вам это. – Хосе вынул из кармана и положил на стол конверт с деньгами.

Конверт белел на столе, как спасительный остров в океане, когда корабль терпит крушение. Аддолората прекрасно понимала, как трудно им будет жить без кормильца, и уже собиралась принять это первое проявление участия, хотя оно и поступило из сомнительного источника. Но Нэнси опередила ее, она протянула руку, положила свою маленькую ладонь на конверт, затем подвинула его к Хосе.

– Нам ничего не надо. Спасибо.

Хосе вопросительно посмотрел на Аддолорату, чтобы понять, одобряет ли она поведение дочери.

– Да, она права. Нам ничего не нужно, – подтвердила женщина, поднимаясь и давая тем самым понять, что гостю пора уходить.

Хосе покачал головой в знак прощания и улыбнулся, его растрогала непримиримость девочки, по-видимому, она решала здесь за всех, она приняла на себя ответственность за семью.

– Тебя зовут Нэнси, правда? – спросил Хосе.

– Нэнси.

– Послушай, Нэнси. Какие бы у тебя ни возникли трудности, обращайся ко мне. Я всегда в своем спортивном зале. – Он протянул ей визитную карточку. – Спортивный зал. Запомни. Доминичи. На Бродвее все знают. – Великан взял конверт, положил во внутренний карман куртки, встал, попрощался и направился к выходу.

– У каждого в жизни бывает момент, когда нужен друг. В такой момент можешь на меня рассчитывать.

Аддолората закрыла дверь за улыбающимся гостем и, рассерженная, повернулась к дочери.

– Что ты вздумала? – зло спросила она. – У нас считанные гроши, слезы на глазах не высыхают, а ты отказалась от помощи, которая, к твоему сведению, нам полагается.

Сэл встал рядом с Нэнси, выражая тем самым свою солидарность с сестрой. Нэнси почувствовала себя униженной и, расстроенная, опустила голову. Она думала, что выразила волю матери, оказывается, это не так.

– Папа не захотел бы, чтобы мы имели дело с такими людьми, – оправдывалась она.

– Что ты знаешь о людях?! Ты – девчонка, ты ничего еще не понимаешь, – Аддолората вздохнула, словно всхлипнула. – Ты подумала, что, кроме этих денег – платы за гибель отца, у нас ничего нет?

– У нас есть дядя Тони, – возразила Нэнси. – Он наш крестный, он поможет нам.

Материнская рука тяжело и сухо, словно горсть камней, обрушилась на лицо дочери. Нэнси все так же непроницаемо смотрела на мать, только на щеке ее огненно отпечатался след материнской ладони. Аддолората ожидала бурной сцены, криков и слез дочери, но Нэнси даже не пошевелилась, и тогда сама Аддолората разрыдалась.

Она упала в кресло – слезы струились по ее лицу.

Сэл подошел к матери и обнял ее, Нэнси приблизилась к креслу. Оба понимали, что мать в отчаянии от горя, и ее плач взывал к их прощению. Никогда раньше Аддолората не поднимала на детей руку.

– Все хорошо, мама, – успокаивала Нэнси, прижимаясь к ней.

– Отдохни немного, успокойся, – уговаривал сын.

Мать подняла прекрасное даже в горе лицо.

– Будем жить, крепко держась за руки. – Она поцеловала детей. – Но запомните оба то, что я сейчас скажу. Никогда больше не произносите имени вашего крестного. Тони Кроче не существует. Его никогда не было. Мы сумеем справиться сами. Все будет хорошо. – Материнские слова звучали непререкаемо, словно клятва, и дети так их и восприняли.

Нэнси и Сэл любили мать и признавали за ней право решать за них. Они не задали ни одного вопроса.

Глава 10

Серебристый «Шевроле» подкатил к тротуару и остановился перед светящейся вывеской «Вики клаб». Подобострастная улыбка швейцара, адресованная гостю, выходившему из лимузина, повисла в воздухе, словно флаг. Швейцар узнал Альберта Кинничи и его свиту. После того что случилось у отеля «Плаза», никто не ожидал увидеть в таком оживленном месте людей семьи Кинничи.

И меньше всех самого Бриллианта Ала. По правилам игры все совершеннолетние мужчины обеих семей должны были скрываться в тайных убежищах. Кровопролитие у отеля «Плаза» было равносильно объявлению войны. Было уже за полночь, неожиданно гроза разразилась над городом. Швейцар услужливо раскрыл над Альбертом Кинничи зонт, по спине у него пробежали мурашки, он подумал о бесславной кончине своего коллеги из «Плазы». Теперь может наступить и его черед.

– Дерьмовая погода! – выругался босс, швырнув на руки яркой девице в гардеробе свой плащ, и громко чихнул. Сопровождающие, два телохранителя с пистолетами под пиджаками, и зять Кинничи, Джо Ла Манна, его правая рука и преемник, окружили его. Их крепкие атлетические тела составляли странный контраст с жалкой фигурой босса. Это был исхудавший маленький старик с сухим невыразительным лицом, впалыми щеками, темными водянистыми глазами, под которыми набрякли морщинистые мешки. Низкий и хриплый голос заядлого курильщика часто прерывался приступами сильного клокочущего кашля.

Гардеробщица заметила только часы на тяжелой массивного золота цепочке и бриллиант в кольце величиной с орех на мизинце правой руки. Этого для нее было достаточно, чтобы отнести посетителя к разряду достойных внимания клиентов. А когда он положил ей в руку пятидесятидолларовую банкноту в обмен на красную гвоздику, которую она вставила в петлицу его пиджака, женщина не сомневалась, что это самый обаятельный человек, который когда-либо ей встречался. Ее память хранила лица голодных грубых охальников, которые пользовались ею в спешке без единого ласкового слова, им и в голову не приходило ухаживать, ее брали на штабелях бревен на складе лесопилки, где она работала в селении Вермонта. Самые вежливые звали ее «сладкая Лилиан», но и они брали ее стоя, вздрагивая и пыхтя, потом отвешивали ей шлепок по заду с восклицанием: «Ты самая прекрасная задница в округе!» Эти примитивные пыхтения дразнили ее сексуальный аппетит. Но хоть бы кто-нибудь из них догадался угостить ее мороженым, не требуя ничего взамен. Вот почему она восприняла Бриллианта Ала как самого обаятельного мужчину.

Прежде чем компания направилась к своим местам, раздался неизменный музыкальный сигнал и появился сам Виктор Портана, безупречный в своем черном, сшитом на заказ, смокинге, гостеприимный и вежливый, как и положено безукоризненному хозяину дома.

– Привет, Альберт! – приветствовал он, обнажая зубы – шедевр стоматологической техники. Виктор Портана, шестидесяти пяти лет, ровесник Альберта Кинничи, выглядел лет на двадцать моложе.

Альберт обнял его, чуть не спалив неизменной сигаретой рукав смокинга.

– Выглядишь превосходно! – заметил Кинничи не без зависти.

– Ты тоже сопротивляешься, – попробовал ответить на комплимент комплиментом Виктор, но ложь его прозвучала неубедительно.

– Дерьмово выгляжу. И это заметно… – раздраженно махнул рукой старик, прежде чем его снова стал сотрясать удушливый приступ кашля.

Виктор проводил друга к столу в уголке зала, телохранители и Джо Ла Манна предусмотрительно разместились за соседним столом. Влиятельные мужчины и элегантные женщины занимали центральные столики. Джаз-оркестр играл самые известные классические мелодии своего репертуара. Виктор сел рядом с другом. Они оба росли в Литл-Итали на Малберри-стрит – сыновья бедных сицилийских эмигрантов, с детства привыкшие к борьбе за выживание. Вынужденные пробивать себе дорогу, они действовали толково и ловко.

Альберт Кинничи в то время был бесстрашным и сильным, он умел настоять на своем и много раз вступался за Виктора, не признававшего насилия и особенно беззащитного перед нападками наглецов из их квартала. Альберт ценил в нем ум, прекрасный голос, удивительную музыкальность. Став взрослыми, оба они добились успеха: Виктор стал известным исполнителем лирических песен, Альберт – воротилой преступного мира, блистательным менеджером ростовщичества, азартной игры, проституции. Виктор переехал в Голливуд и снимался в фильмах-мюзиклах, пользовавшихся успехом, он был трижды женат, у него было несметное число детей и автомобилей, он совершал турне по Европе и даже заехал как-то в Трапани, на родину своих родителей, где ему устроили триумфальный прием.

Альберт все время жил в Нью-Йорке, женился один раз. Жена его, Кармела Анфузо, обожала своего мужа и родила ему четырех дочерей. У него было не поддающееся счету число любовниц и девушек из собственных домов терпимости, но, как ни странно, сифилисом его наградила дамочка из почтенной буржуазной семьи. Но до поры до времени сам Альберт не подозревал, что болезнь уже гнездилась в нем – она досталась ему по наследству. Такое сочетание определило нетипичное течение болезни. Признаки ее предательски проявились, когда лекарства уже не могли помочь. Болезнь хозяйничала беспрепятственно, вызывая бесконтрольные реакции и поступки. Альберт был всегда сильным и авторитарным главой клана.

Виктор сумел предусмотрительно избежать какого бы то ни было упадка. При первых же признаках старости он, не дожидаясь, пока Голливуд вышвырнет его, как вышедшее из моды платье, ушел сам в момент наибольшего успеха, мудро вложив свою популярность, престиж и деньги в «Вики клаб», элегантный ресторан, где давались концерты высокого класса всемирно известными звездами и очаровательными герлс. Он продолжал царствовать в привычной и столь любимой им атмосфере.

– Виктор, я почти доехал до конечной остановки, – прохрипел Альберт. Освещение зала, словно в подтверждение прогноза, подчеркивало желтый цвет его лица.

Виктор взглянул на телохранителей Альберта.

– Кто готовится к смерти, не прикрывает спину, как ты, – поддразнил он. По старой дружбе Виктор мог себе это позволить.

– Дело в том, что хотелось бы, чтобы момент моего отправления на тот свет определил всевышний, – подмигнул Альберт и зашелся кашлем, – а не какой-нибудь сволочной подонок.

Виктор махнул рукой, и, как по волшебству, появилось серебряное ведерко с бутылкой шампанского. Официант разлил пенящийся напиток в хрустальные бокалы.

– Когда-то ты хвастался своими победами над женщинами. А сейчас ты печален, как ноябрьский день. Стареешь, Альберт? – пытался шутить Виктор, чтобы приободрить друга.

Ал самоуверенно оживился.

– Ты, Виктор, не на съемочной площадке, где кругом секс-бомбы! Мы в глухих и непроходимых джунглях. Паршивые ублюдки остервенело стреляют. Они покушались даже на жизнь моего дорогого друга Фрэнка Лателлы, – ухмыльнулся он.

Альберт и Фрэнк ненавидели друг друга, это Виктор знал и знал еще и такое, о чем и подумать было страшно.

– Он выкрутился чудом, Ал. Только чудом. Альберт наклонился к другу.

– Скажу тебе по секрету – второго чуда не случится. За мою жизнь он заплатит своей. Законная защита. Как полагаешь?

Виктор поднялся, улыбаясь уже не столь лучезарно.

– Вынужден тебя покинуть, Альберт. «Шоу должно продолжаться», – произнес он название известной песни Фредди Меркьюри с театральным пафосом.

– Хочешь знать, какое блюдо я приготовил для нашего друга?

– Я ничего не слышу, – владелец ресторана заткнул уши пальцами. – И не хочу слышать. Видишь ли, Ал, – пояснил он мягко, – только благодаря тому, что я ничего не вижу и не слышу, я до сих пор жив.

– Ты славный парень, Вик. Будем заниматься делами – ты своим шоу, а я своими ублюдками, – ухмыльнулся Ал и допил шампанское. – Так ведь всегда было, да, старина?

– О'кей, Ал. Здесь ты как дома. Но в следующий раз пусть твои парни приходят без оружия. Мои клиенты не ищут здесь острых ощущений, они приходят развлечься, как и ты.

Для Портаны «Вики клаб» был целью жизни, любимым цветком в петлице. Здесь собирались старые друзья по Голливуду и молодые начинающие актеры, жаждущие выбиться в люди, выслушивающие его советы как откровение. Расположенный на пересечении Парк-авеню с 56-й улицей, «Виктор клаб» был обязательным этапом ночной жизни самых знаменитых личностей. Таким он и должен оставаться.

Клокочущий смех Кинничи продолжал звучать, пока Вик профессионально скользил по узкому проходу между столами, здороваясь с посетителями. Услышав смех друга, Виктор вздрогнул – ему послышались в нем скорбные, трагические звуки.

Свет в зале погас, и прожектор высветил изящную женскую фигуру. Пианист, почти невидимый в глубине сцены, подготовил появление Эллис Ворс, очаровательной, страстной джазовой певицы, прекрасной негритянки с тонкими чертами лица и томными глазами. В ее голосе нежность сочеталась с захватывающей чувственностью. Она была звездой «Вики клаб». Пианист заиграл вступление, и публика разразилась аплодисментами.

Именно из-за Эллис Альберт Кинничи пренебрег законами мафии. Эта женщина не легкая добыча, но он до сих пор считал себя неотразимым и собирался присоединить и ее к своим трофеям.

Кинничи подозвал одного из своих телохранителей.

– Пригласи ее к моему столу, – приказал он. Парень бросился немедленно исполнять приказание, Кинничи его удержал. – Не сейчас, идиот! Когда она закончит номер. – Он вынул из кармана пиджака мешочек из мягкой кожи. Положил его на стол, развязал шнурок и выгреб содержимое: горсть сверкающих, безупречной чистоты бриллиантов, этих символов прекрасного совершенства и твердой и безраздельной власти. Для Ала они олицетворяли вечную жизнь и безвозвратно утраченную чистоту. Ему говорил кто-то, что по описанию Платона ось Земли – бриллиантовая. Он так себе это и представлял. Глядя на свое сияющее сокровище, он пытался разгадать сложные предначертания судьбы. Этот камень был его талисманом, его надеждой, его опорой.

Он взял из горсти сияющий крупный бриллиант и протянул телохранителю.

– Отдай ей, когда будешь приглашать, – сказал он повелительно. Ал был уверен, что ни одна женщина не устоит перед таким подарком.

Охранник удалился. Кинничи перехватил настороженный взгляд Джо Ла Манна, предупреждающий о появлении кого-то, чье присутствие было здесь и сейчас явно нежелательно. Босс тоже заметил Тони Кроче – Иуду, продавшего Фрэнка Лателлу.

Видимо, какой-то шальной ветер занес Тони Кроче в этот день и час на запретные мирные берега «Вики клаб». У него должны быть серьезные основания, чтобы вот так «засветиться» здесь, или он думает, что у Лателлы нет верных людей, готовых сообщить хозяину, что Тони снюхался с дружком Кинничи. Ал посмотрел на него с презрением, как смотрят на предателя, даже если за это предательство платил ты сам.

Первый их контакт состоялся несколько дней назад.

– У меня для вас очень важная информация, – обратился Тони Кроче к Кинничи в мужском туалете ресторана «У Джино».

На какой-то момент старик Ал решил, что пробил его последний час, и подумал о своем сверкающем защитном амулете – бриллиантах. Ему вспомнились друзья, прирезанные в туалетах ресторанов и парикмахерских. Он узнал в Тони одного из приближенных Лателлы и приготовился к смертоносному удару, проклиная свое неблагоразумие. Нельзя входить в туалет без телохранителя.

Когда Тони распахнул пиджак, чтобы продемонстрировать, что безоружен, Ал не удивился. Он всегда знал, что его талисман – эти бриллианты – отведет от него беду. В них – гарантия его бессмертия.

– Какая-нибудь опасность? – спросил он поспешно.

– Было тайное собрание семьи, – сообщил Тони.

– Без меня?

– Без вас.

– И что же? – Он пытался говорить спокойно, хотя внутри у него все похолодело.

– Они решили, что вы опасны для организации.

– Смотри-ка, – улыбнулся он, перекатывая легким движением бриллианты в мешочке. – А ты – филантроп. Спасаешь мне жизнь. Добрая у тебя душа. Так ведь?

– Предлагаю сделку, – уверенно сказал Тони, но кровь у него пульсировала со скоростью «Формулы-1», а сердце колотилось как бешеное.

– Послушаем. Альберт Кинничи никогда не отказывается от выгодной сделки.

– Семье Фрэнка поручили привести приговор в исполнение, – раскрыл карты Тони. На них он поставил все. Либо выпадет крупный выигрыш, либо ему крышка. Сейчас или никогда. Все или ничего. Его дразнил вкус власти. Надоело ему прикрывать чью-то спину, подставлять плечо, угождать им. Надоело быть преданным исполнителем за хорошую плату, надоело лизать руки щедрому хозяину. Надоел всезнающий босс, решавший за него, что хорошо, а что плохо. Он сам хотел сидеть за рычагами управления и нажимать кнопки, хотел упиваться властью, а не прислуживать власти в чужих руках.

– Все, значит, против меня? – Ал потер кончик носа. – И ты?

– Если бы я был против, мы бы сейчас с вами не разговаривали.

– Хорошо сказано, мой мальчик, – кивнул он. – Ты не лишен чувства юмора. Значит, мой дорогой друг Фрэнк поручил это дельце тебе.

Кинничи почувствовал, как в нем закипает дикая ярость. Он подумал о своих людях – все говнюки. Если бы был хоть один толковый, ему не понадобился бы предатель, чтобы узнать о том, что варится в котле. Джо Ла Манна, проклятый зять, умеет только спать с его, Кинничи, старшей дочерью. Чертов мерзавец. Не видит мухи на своем носу. Дурак дураком, а от спокойной жизни еще больше потупел.

– И что же ты хочешь мне предложить?

– Предлагаю голову Фрэнка. – Они напряженно смотрели друг на друга.

– Так, так, – ухмыльнулся Ал. У него было много вопросов, он хотел бы знать, почему один из близких к Лателле людей решился на такой рискованный шаг, но промолчал. Все равно Тони правды не скажет, а может, и сам ее не знает. Предательство – это бунт, который одной логикой не объяснить, и дело здесь не только в выгоде. Но он сказал только одно: – Что ты хочешь за голову Фрэнка?

– Мне нужно свое дело. Лателла стареет, упускает хорошие случаи.

– А ты бы не упустил. – У Ала был момент просветления, и он понимал, что топорная хитрость Тони ничто в сравнении с изысканным умом Фрэнка. – Ты будешь руководить «семьей» лучше его. – Он выдохнул облако голубоватого дыма, который обволок его усталое, нездоровое лицо.

– Думаю, что да. – Тони проглотил слюну.

Такой разговор был понятен Кинничи: сыновья восстают против отца, чтобы занять его место. Молодым не терпится заменить стариков у кормила власти. Но самая непонятная загадка – предательство.

– У Лателлы есть сын, – возразил Ал.

– Пустое место.

– Хосе Висенте Доминичи зато не пустое место.

– Но и он не вечен.

– Ну что ж, мой мальчик, – Ал погасил сигарету в пепельнице. – Согласен, помогу тебе подняться на трон Лателлы. Но Фрэнк нелегкая мишень.

– В воскресенье в час он приедет завтракать в отель «Плаза», с ним будет только его шофер. Ровно в час.

– Ладно. Обслужим. Забыл тебя поблагодарить. По существу, я обязан тебе жизнью.

– Наступит момент, я стану вам хорошим союзником.

– Далеко летишь, – и Ал кивнул на прощание.

Оставшись один, он вспомнил, зачем пришел в туалет. Последнее время он часто мочился. Он расстегнул брюки перед унитазом, из его крайней плоти с трудом потекла тонкая натужливая струйка, словно последние капли из фонтана. Распухшая простата закупоривала мочеточники и причиняла боль. Память у него сдала, воспоминания стали расплывчатыми, он терял связующую нить, имена куда-то испарялись, туман в голове становился все гуще, в памяти образовались пугающие пустоты. Он стар, много старше своих лет. И болен. И все-таки он не зачеркнул бы ни одного прожитого дня. Всю жизнь он стремился удовлетворить любое свое желание.


Задание расправиться с Фрэнком получил Джо Ла Манна, у него были отличные контакты с профессиональными киллерами. К сожалению, попытка не удалась, и сейчас поздно винить себя или искать виновного. Лателла, наверное, уже организовал ответный удар. А этот подонок Тони Кроче является в «Вики клаб», пренебрегая правилами предосторожности, и ищет контакт с ним, с Кинничи. Ал жестом отправил Джо к Тони, присутствие Кроче не предвещало ничего хорошего.

Эллис Ворт под аплодисменты закончила песню и подошла к столу Кинничи. Старик помутневшим взглядом сладострастно смотрел на точеную фигуру в белом блестящем атласном платье. Певица держала солитер двумя пальцами. Она подняла его к свету, восхищенно посмотрела, как он засверкал всеми гранями, и положила на стол.

– Хорош, правда? – спросил Ал.

– Достоин королевы. А я всего-навсего певица, – она старалась не обидеть старика.

– Ты достойна его, поверь мне, – он пригласил ее жестом присесть за стол.

Но Эллис осталась стоять.

– Комплименты принимаю, а бриллиант – нет.

– Женщина никогда не соглашается сразу… – ухмыльнулся старик, непристойно подмигнув. Ал решил, что она или из тех, кто любит, чтобы долго упрашивали, или хитра и метит выше.

– Мой парень не согласен, – оправдывалась она, – а я его люблю. – Она смущенно улыбнулась, обнажив мелкие, перламутрово-белые зубы, чем еще сильнее распалила Ала.

– Твой парнишка – кретин, – сказал он добродушно, пожирая ее взглядом усталых глаз.

– Я то же самое говорю, – попыталась она смягчить шуткой неловкость. – Поверьте, синьор Кинничи, у меня сердце кровью обливается. – В некотором смысле это было правдой.

Ал протянул свою жилистую, покрытую синими вздувшимися венами руку и положил на ее безупречно круглое бедро.

– Я не болтлив, – заверил он. – Бриллиант просто подарок. За ласку я плачу отдельно и очень щедро. Все остается в тайне.

– Моя девушка – артистка, а не жопа с резинкой из твоих борделей, старик, – прозвучал внезапно спокойный голос рядом с Эллис.

Кинничи узнал пианиста, который аккомпанировал певице, и взглянул на него так, словно он уже покойник. Ал увидел молодое, неправдоподобно красивое лицо, а ледяной улыбке была присуща твердость, которая отличала его самого в молодости. Он не взорвался неудержимой яростью, а осел, словно проколотая шина. Не от страха. Ему достаточно было повести бровью, чтобы телохранители переломали нахалу шею. Он осел от отвращения к самому себе, у него случилось то редкое теперь просветление, когда он ясно понял, что собой представляет: похотливый старик, увядший и больной, который копошится в грязи подошедшей к концу никчемной жизни.

– Ладно. Бог с тобой, парень. Я ничего не слышал. Будем считать, что сегодня тебе повезло.

Бриллиант искрился на столике рядом с хрустальным бокалом. Певица и пианист удалились.

– Мог бы предупредить, что знаешь его, – возмутился Джо Ла Манна, подсаживаясь к столу Кинничи.

– Кого?

– Ирландца.

– Какого ирландца? Что ты мелешь? – рассердился босс.

– Да того, что промазал и не застрелил Лателлу, Шона Мак-Лири.

– Так он и есть пианист? – Ярость старика как рукой сняло, он сначала улыбнулся, потом разразился гомерическим смехом. Сильный приступ кашля оборвал это безумное веселье.

Этот приступ истерического смеха Джо отнес на счет болезни старика.

– До сих пор он ни разу не промахивался, – сказал Джо.

– Этого нахального ирландца надо проучить, – решил Ал, внезапно посерьезнев.

– Конечно, – согласился Джо – он всегда именно так реагировал на все странности босса.

– Что скажешь о Тони Кроче? – сменил тему Ал.

– Мы поговорили. Он знает убежище Лателлы и так же, как и мы, хочет поскорее с ним разделаться.

– По крайней мере, мы теперь знаем, чем вызван провал.

– Давай-ка покончим с этим побыстрее!

– Живучие они, их трудно застать врасплох. Нужно время, чтобы подготовить надежную западню.

– Ирландец мне показался толковым.

– Но он отказался участвовать в этом деле.

– Мальчик нарывается на неприятности. Придется объяснить ему, что работу на полпути не бросают.

– Сейчас? – с готовностью отозвался Джо.

– Нет. Не хочу подставлять Вика. Позже. В каком-нибудь другом месте.

Подошла красивая, ослепительно светлокожая девушка в ярко-красном платье, отодвинула стул и села рядом с Алом.

– Я – подарок вашего друга Виктора, – ласково прощебетала она. – Эта куколка умеет говорить, ходить и делать много всяких штучек.

Джо поднялся, но босс удержал его.

– Поблагодари Виктора. Я, конечно, много теряю, но мне надо побыть одному, – с сожалением сказал он.

– Понятно, – прошептала девушка и собралась уходить.

Ал взял со стола камень и протянул ей.

– Держи!

– Это – мне? – не поверила она.

– Тебе. Отлепи задницу от стула, пока я не передумал. Сегодня для многих удачная ночь, пользуйся!

Девушка не раздумывая последовала его совету – поспешно унесла свалившееся на нее так внезапно богатство.

Глава 11

Шон глубоко вдохнул чистый ночной воздух. Нащупав рукой в правом кармане плаща револьвер, он почувствовал себя уверенно. Выйдя через служебный вход, он посмотрел в небо на дрожащие звезды. Асфальт, омытый дождем и вычищенный ветром, чернел, отражая, как зеркало, огни светящихся вывесок. Заря робко разливалась по атласу неба, натянутого между небоскребами. Последние посетители уже покинули ресторан, он ждал Эллис, чтобы проводить домой.

– А вот и я! – Наверняка посетитель «Вики клаб» не узнал бы теперь певицу. Очищенное от грима лицо, фланелевые брюки и шерстяной синий свитер очень молодили ее.

Ирландец посмотрел на нее с нежностью и обнял за плечи. Он не был влюблен, но девушка ему очень нравилась. Блестящая певица и славная девушка. Они говорили мало, но им было хорошо вместе. Эллис ни о чем его не спрашивала, воспринимала все просто – жила настоящим, не жалела о прошлом и не боялась будущего. Рука, искалеченная в Корее, навсегда лишила Шона возможности солировать в концертах, но аккомпанировать Эллис он мог. Это доставляло ему огромное удовольствие.

Девушка взяла Шона под руку, и они медленно двинулись по улице.

– Ты не настолько устала, чтобы отказаться от хорошего ужина? – весело предложил он. Он знал отличный кафетерий в десяти минутах ходьбы, там можно выпить горячего кофе с тостами и съесть яичницу.

– Не настолько. С удовольствием подкреплюсь, – Эллис прижалась к Шону.

В этот момент на перекрестке они увидели стоящий поперек дороги серебристый «Шевроле». У лимузина были опущены стекла и открыты двери, пассажиры откровенно следили за ними. Шон узнал Джо Ла Манна за рулем и Альберта Кинничи – на заднем сиденье. Два телохранителя стояли, прислонившись к серебристому кузову.

– Вернемся обратно, – прошептала испуганная Эллис.

– Мы уже проскочили то место, откуда можно возвращаться, – пояснил спокойно Шон, продолжая медленно идти вперед. – Наш путь только вперед. С тобой ничего не случится, если будешь мгновенно подчиняться моим приказам.

Шон знал, на что рассчитывает. Если бы эти люди приехали убивать, его бы уже не было в живых. Хотя он имел дело с Кинничи и вариантов может быть много – старик непредсказуем.

Когда Джо Ла Манна отвел его в ресторане в сторону и потребовал довести дело до конца, Шон отказался.

– Я верну задаток, – сказал он. – Эта работа мне не нравится.

Он сам не знал, почему внезапно так решил, но не хотелось выполнять контракт теперь, когда он узнал, что это поручение Кинничи. Нарушая правила, Кинничи всегда рисковал жизнью, но для него шутить со смертью – бодрящая привычка.

– Когда я тебя толкну, бросайся на землю, – тихо сказал он Эллис. – Все будет хорошо, вот увидишь, детка.

Испуганная девушка кивнула головой. Шон смотрел на старика Ала, не выпуская из поля зрения двух вооруженных парней.

– Иди-ка сюда, ирландец, – приказал старый босс хриплым голосом. На мизинце его сверкал огромный солитер, а левая рука привычно и сладострастно ощупывала мешочек с бриллиантами.

– Отошли девушку, – приказал Кинничи. – Так будет лучше.

Ирландец, не обращая внимания на его слова, продолжал настороженно приближаться. Он остановился в двух метрах от лимузина, справа от телохранителей.

– Мне сказали, ты отказываешься выполнять обязательства, – прохрипел Ал, поигрывая камнями, словно взвешивая их на ладони. Его водянистый взгляд пожирал тело Эллис. Шон чувствовал отвращение, а девушка была настолько потрясена, что даже не реагировала на эти недвусмысленные взгляды.

– Да, дело обстоит примерно так, – ответил ирландец.

– Надо бы тебе изменить мнение, – посоветовал Ал. В тишине раздавались их голоса и легкое урчание мотора.

– Я об этом подумаю, – осторожно сказал Шон. Он надеялся, что они уедут, хотя отлично знал, что этого не случится.

Ал сунул в рот сигарету, Джо щелкнул зажигалкой – вспыхнуло голубоватое пламя. Ал затянулся и тут же зашелся сухим кашлем. Откашлявшись, он нагло ухмыльнулся.

– Ты – надутый индюк, ирландец. Только хвастаться и умеешь! А как до дела доходит – кишка тонка. Как ты стреляешь? Как дилетант в тире в Луна-парке, – издевался он. – Как получится, так получится. Скажешь, нет? – спросил он с уничтожающим презрением. – Ты как дрейфующая мина. Полное ничтожество. И пианист ты дерьмовый. Здоровой рукой ты и с шарманкой не справишься. Да и с девушкой, я уверен, не попадешь в цель, ей бы настоящего мужчину для сравнения.

– Возможно. – Шон стоял как вкопанный, в выжидательной позе.

Единственная надежда – безумие старика. Он вопреки всем правилам развлекается, дразнит Шона, подбрасывает мешочек с бриллиантами, а мог уже давно разделаться с Шоном, если он здесь для этого. Шон чувствовал себя на краю пропасти.

Взгляд Шона переместился с мешочка на горилл и обратно. Внезапно мешочек выскользнул из рук старика и упал на асфальт. Шнурок развязался – бриллианты высыпались на мостовую, словно сверкающие слезы. Эллис по сигналу бросилась на землю, и Шон, не вынимая из кармана револьвер, выстрелил в двух горилл. Они не успели среагировать и, как пустые мешки, осели на асфальт. Потом он посмотрел на старика, который, странно улыбаясь, тянулся за своим талисманом. Пуля Шона прострелила ему голову, когда он был уже мертв. Жизнь покинула его в тот момент, когда он уронил мешочек. Джо Ла Манна сделал единственно возможное – отжал газ, машина рванулась вперед, оставив на пустынной улице три трупа.

Шон наклонился к Эллис.

– Как дела?

– У тебя в плаще дырка, – заметила она, словно это было сейчас самым важным. Она поднялась и посмотрела на убитых. – Почему? – спросила она.

– Их жизни за мою. Никаких личных счетов.

– Тебя упрячут в тюрьму?

– Нет. Если ты дашь показания, что я защищался от нападения. А сейчас быстро уходим. Лучше, чтобы нас здесь не застали. Тогда до нас вообще не доберутся.

В конце переулка показалась массивная фигура Арта Бухмана, полицейского, связанного с Лателлой, он вошел в телефонную будку, чтобы сообщить о происшедшем. Розоватые лучи зари заиграли на верхушках небоскребов.

Глава 12

Хосе опустил телефонную трубку и посмотрел на ручные часы-хронометр. Четыре утра. Он раздумывал. Разбудить Фрэнка и рассказать о происшедшем или подождать, пока он сам проснется, и сообщить сразу и хорошую, и плохую новости. Хосе раздвинул шторы, комната озарилась рассветными лучами. Собаки спали под навесом в глубине сада. Легкий бриз доносил свежесть и запах океана.

Хосе облегченно вздохнул. Прошла кошмарная ночь, но его по-настоящему огорчил результат расследований Арта Бухмана. Фрэнк наверняка расстроится, когда тоже узнает о них.

Хосе решил, что лучше не откладывая сообщить Фрэнку новости, и поднялся на второй этаж. Фрэнк уже проснулся и надел спортивный костюм. Он был чисто выбрит – в воздухе стоял свежий аромат его любимого одеколона, который он заказывал, как и сигары «Давыдофф», в Лондоне. Фрэнк зашнуровывал кроссовки.

– Кто звонил? – спросил он.

– Бухман.

– Какие новости?

– Плохие.

Фрэнк поднял голову и пристально посмотрел на Хосе.

– Выкладывай! – негромко сказал он.

– Тони Кроче продал тебя Кинничи. Ничего не скажешь, гнусная новость. Фрэнку показалось, что в воздухе звучат раскаты наглого смеха. Лицо его окаменело, только глаза метали гром и молнии. Значит, Тони хотел его смерти. Фрэнк помнил его парнишкой, когда он приехал в Нью-Йорк и выглядел моложе своих двадцати лет. Тогда он очаровал Фрэнка дружелюбной улыбкой и взглядом, исполненным восхищения. Он с достоинством носил свой праздничный старомодный костюм, из которого вырос – рукава были коротки, пиджак жал.

– Дон Джованни Колозимо шлет вам привет, – сказал он тогда, представляясь своему авторитетному соотечественнику на заводе радиоаппаратуры «Лателла радио сет». – И подарок. – Тони протянул аккуратно упакованный сверток. – Это святая вода из церкви Мадонны на мысе Сан-Вито.

Фрэнк оценил подарок. Он верил в чудотворную Мадонну. Когда Лателла протянул руку за свертком, Тони поцеловал ее в знак послушания и почтения. Обращаясь к Фрэнку, он назвал его «земляк» – так на Сицилии зовут влиятельных людей, у которых просят помощи и покровительства.

Фрэнк улыбнулся, ему пришлась по душе восхищенная непосредственность Тони.

– Здесь нет «земляков», мой мальчик, но по мере возможности я тебе помогу. Из уважения к моему другу Колозимо. Ты умеешь располагать людей, и тебе действительно нужна помощь.

– Я буду вам вечно благодарен, – пообещал парнишка.

Антонио Кроче прозвали Тони, в трудные годы он был надежным и усердным исполнителем. Надо было защищаться от еще сохранившихся ирландских банд, которым покровительствовали соотечественники-полицейские, от безжалостных итальянских преступников, которые грабили и убивали людей своей же крови – невежественные убийцы, готовые на все за жалкое вознаграждение. К счастью, существовали Лателла, Джонни Торрио, Альберт Кинничи, Сальваторе Маранцано и некоторые другие дальновидные люди, наделенные здравым смыслом и духом предпринимательства. Просвещенная элита понимала, что деньги должны поступать не от краж и ограблений, а от организованного бизнеса. В начале двадцатых годов Торрио первым заработал в Чикаго астрономическую сумму на контрабанде алкогольных напитков. Альберт Кинничи сделал то же самое в Нью-Йорке, организовав, кроме того, лотереи и сеть публичных домов. Естественно, не обходилось без кровопролитий. Прогресс требует жертв – происходили вооруженные стычки, летели многие головы. Когда Тони приехал с Сицилии, худшее было уже позади. Насилие применяли в случае крайней необходимости. Бизнес процветал. Фрэнк Лателла, молодой и прозорливый, сделал Тони своим доверенным лицом и считал его родственником и другом. Тони разбогател, обтесался, приобрел вкус к хорошей одежде. Видимо, его мучила жажда власти, невозможность быстро завоевать ее собственными средствами, и он стал вступать в опасные альянсы.

– Жаль. Я искренне любил его. – Фрэнк уже вычеркнул Тони из числа живых. Он встал, надел пиджак и дружески похлопал Хосе по плечу. – Расскажи мне все подробно.

– Есть и хорошая новость: старика Ала убрали, – и он с папской торжественностью прочертил в воздухе крест.

– Ал, до того как заболел, был честным и надежным партнером. Жалко, что он так кончил… – искренне огорчился Фрэнк.

Хосе подробно пересказал ему телефонный отчет Бухмана.

– Теперь пресса в его память поднимет шумиху, и этот оголтелый сенатор будет потрясать кулаками. Кстати, что за ирландец невольно и бескорыстно сослужил нам такую службу?

– Он не такой, каким кажется.

– А каким он кажется?

– Бывшим героем корейской войны, бренчащим на пианино.

– Ты его хорошо знаешь?

– Не очень. Я не ожидал от него такого поступка. Ирландец тренируется в моем зале.

– Я хотел бы с ним познакомиться. В конце концов, мы перед ним в долгу.

Фрэнк встал и решительно пересек комнату. Он быстро переоделся, спустился вместе с Хосе на первый этаж, взял пальто и шляпу.

– Возвращаемся домой. – Фрэнк задержался на минуту в дверях и добавил: – С Тони разберись сам. Не надо никого посвящать в это постыдное для нас дело.

Глава 13

Его разбудил настораживающий шум лифта. Тони Кроче прислушался, и у него перехватило дыхание. Кровь назойливо пульсировала в ушах. Лифт останавливался на каждом этаже – значит, разносчик молока. Вроде бы слышен звон бутылок. Он успокоился, провел рукой по лицу – небритые щеки стали жесткими, колючими. Он заснул в кресле, рядом с телефоном в гостиной, ждал звонка. Проходил час за часом, и уверенность мало-помалу таяла, нечистая совесть поднимала голову. Надо набраться мужества, избегать ошибочных шагов, если только предположить, что те, которые он уже совершил, правильны. Чем больше проходило времени, тем больше его обуревали сомнения. Он уже и сам не верил в реальность своих честолюбивых планов, в осуществление заветной мечты. Если бы можно было все переиграть, совершил бы он это предательство? Вероятно, нет. Особенно его пугало беспросветное мрачное одиночество, в которое он себя загнал.

– Предупредим тебя, как только закончим дело, – пообещал Джо Ла Манна в «Вики клаб». А теперь телефон молчал. Тони знал, что нелегко выманить Фрэнка и разделаться с ним, но сейчас хотел этого всем своим существом. Он встал с кресла, растер затекшие ноги, открыл входную дверь, наклонился и взял бутылку молока и газету. Вошел в свою сияюще-белую, словно с рекламной картинки, кухню и поставил бутылку на стол. Все его комнаты от гостиной до спальни прекрасно обставлены. Да, далеко он ушел с тех пор, как четырнадцать лет назад появился в Нью-Йорке!

Даже овладел единственной любимой женщиной. Трагическая ошибка убрала его соперника с пути, наверное, это рука судьбы. Воспоминание об Аддолорате и предвкушение счастья, которым он будет с ней наслаждаться, если все пойдет как задумано, несколько растопило тревожный холодок, угнездившийся в нем. Он поставил на газ кофеварку, открыл газету, и у него оборвалось сердце – он увидел на первой странице крупную фотографию – два кровавых трупа на асфальте. Заголовок гласил: «На рассвете убиты двое из клана Кинничи». Сомнений больше нет. Его охватил страх, значит, Лателла жив. Его мечтам крышка. Газета задрожала в руках.

Несколько часов назад, казалось, он держал мир в кулаке, а теперь все пропало. Правда страшна, но необходимо любой ценой узнать ее. Он сделал то, чего ни в коем случае нельзя делать, – позвонил Кинничи. Трубку снял Джо Ла Манна.

– Я прождал всю ночь, – начал Тони.

– Возникли затруднения.

– Я прочел новости, – продолжал он.

– Все в порядке, друг, – успокоил Ла Манна.

– Дай мне с ним поговорить. – Он не знал, что Бриллиант Ал мертв.

– Он отдыхает. Проснется, сам даст о себе знать.

– А другое дело? – Он имел в виду расправу с Лателлой.

– В свое время, – лаконично ответил Ла Манна.

Теперь он был совершенно уверен, что Лателла жив, и мог все исправить, разделавшись с Кинничи, как ему приказали. Безумные идеи роились в его голове. Он погружался все больше и больше в трясину липкого страха и неотступной паники.

Он положил трубку и тут же позвонил на Кони-Айленд, никто не ответил. Тогда он набрал телефон спортзала Доминичи. Трубку снял Хосе.

– В чем дело? – спросил он сонным голосом.

– Я позабочусь, чтобы посылку вручили сегодня же.

– Никакой спешки, – успокоил Хосе. – Сегодня ли, завтра ли, какая разница?

– Я думал, это срочно, – с усилием проговорил Тони.

– Дело в том, что наш друг сегодня не в лучшей форме. И вряд ли придет в нее до послезавтра.

Страх вынудил Тони говорить напрямую, пренебрегая элементарной предосторожностью:

– Объясни!

– Разумеется, объясню.

– Когда?

– Сегодня. Приходи вечером в спортзал.

– Какие-нибудь проблемы?

– Никаких. Все о'кей. – То, что говорил Хосе, звучало убедительно.

– Я подойду к восьми?

– Отлично.

– Может, поужинаем вместе?

– Поужинаем, и я тебе все объясню.

Жизнь возвращалась к нему, и сердце начинало биться ровно. Он убьет Кинничи, и Фрэнк никогда не узнает о его предательстве. Нечего волноваться, тем более что Хосе считает, нет никакой спешки. Вечером все выяснится, а пока в его распоряжении целый день, который можно провести с Аддолоратой. После смерти мужа она упорно избегает Тони. В чем дело? Сегодня он придет, нагруженный подарками, и докажет ей свою любовь.

Глава 14

После смерти отца Нэнси неохотно ходила в школу, ела через силу, через силу жила. Она делала обычные дела автоматически. И до того вялое общение с одноклассниками прервалось совсем. Все они казались ей по-детски наивными, в них не было силы, они плакали по пустякам, не умели хранить тайну. Учительница госпожа Эстер тщетно пыталась понять непростой характер своей ученицы, замкнувшейся в себе окончательно после трагической гибели отца, Калоджеро Пертиначе. Она не спускала глаз с вежливой, молчаливой девочки, но никогда не могла предугадать ее поступков.

Если бы Нэнси не почувствовала в это утро острой боли внизу живота и пустоты в желудке, то мисс Эстер не услышала бы и на этот раз ее голоса. К этим неприятным ощущениям добавилась еще и сильная головная боль, словно железное кольцо сдавило виски. Нэнси и при желании не сумела бы объяснить это странное недомогание. Она перестала писать, прижала руки к животу и наклонилась вперед.

Учительница, блондинка с голубыми добрыми глазами и пышной фигурой, перестала диктовать и подошла к Нэнси.

– Что-нибудь не так?

Бесстрастный взгляд и застывшее лицо не могли скрыть страха, охватившего Нэнси.

– Можно мне выйти?

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Нет. Просто мне нужно в туалет. Учительница кивнула.

В туалете Нэнси заметила, что ее трусики в крови, и вспомнила разговоры с мамой и бабушкой о том, что она скоро станет взрослой девушкой.

Поняв, в чем дело, постаралась справиться со своим страхом. Боль не казалась ей такой уж невыносимой. Она даже ощутила гордость, почувствовала свою значительность, неповторимость – теперь, думала она, у нее могут быть дети. Ей вспомнились слова отца: «Ты будешь великой женщиной».

Она вернулась в класс и попросила разрешения уйти.

– Я могу чем-нибудь помочь? – предложила учительница.

– Да. Разрешите мне пойти домой.

– Плохо себя чувствуешь?

– Да.

– Пойдешь к врачу?

– Нет, домой. – Девочка смотрела на нее непроницаемыми глазами.

– Ладно, иди, – разрешила учительница, одноклассники загудели, обсуждая это событие.

Нэнси собрала вещи и вышла, не вслушиваясь в наставления учительницы. Она уже сумела справиться с тревогой. Дома она расскажет все матери, и та поможет. В этот день они были только вдвоем. Бабушка и Сэл приняли приглашение знакомого семейства соотечественников и отправились в Нью-Джерси. После случившегося несчастья старые друзья на деле проявили участие. В особенности им хотелось поддержать Анну Пертиначе – после смерти сына она впала в полную апатию.

Аддолората и Нэнси впервые после гибели Калоджеро остались вдвоем, они много разговаривали и радовались тому пониманию, которое возникло между ними. Рассказы Аддолораты, ее воспоминания были полны благодарности и любви к Калоджеро Пертиначе, ее доброму и мудрому мужу, которого она не ценила по достоинству при жизни. А он так любил семью и был таким заботливым отцом. Иногда Аддолората принималась плакать безутешно, как ребенок, а дочь обнимала и утешала ее. В такие минуты в сердце и в мыслях Нэнси разгоралась жажда мести. Она не знала, где, когда и как это случится, но знала, что непременно, рано или поздно, она отомстит за отца.


Нэнси торопилась домой, взволнованная и недоумевающая. Ее одолевали вопросы, сердце учащенно билось. На улице в эти дневные часы было немноголюдно: дети – в школе, мужчины – на работе, женщины – в магазинах за покупками. Ей хотелось, чтобы мама оказалась дома. Нэнси торопливо поднялась по четырем пролетам лестницы и, задыхаясь, остановилась перед дверью. Собралась было позвонить, но заметила, что дверь не захлопнута, толкнула ее и вошла в квартиру. Из полутемной прихожей она увидела, что на кухне матери нет. В гостиной царил необычный беспорядок. Туфли Аддолораты валялись у двери в спальню, оттуда слышались приглушенные стоны.

Нэнси вздрогнула, от страшного предчувствия мурашки пошли у нее по коже. Она оглянулась на входную дверь, словно намереваясь убежать. И все же она справилась со страхом и мужественно открыла дверь в спальню. Нэнси окаменела от того, что увидела, ужас парализовал ее, словно змеиный укус. На двуспальной кровати, где еще недавно рядом с матерью было место ее отца, лежала мать в разорванной рубашке, и ее насиловал, зажав рот, чтобы заглушить крики, какой-то мерзавец. Приглушенные стоны матери заглушались тяжелым шумным дыханием и бессвязными словами насильника, забывшего всякую осторожность в своей звериной ненасытности.

Немедленно, любой ценой Нэнси должна остановить бесстыдное движение этого мерзкого обнаженного тела! Возле кровати разбросаны в беспорядке вещи этого подонка, а на спинке стула висит светлая кожаная кобура, из которой торчит револьвер. Нэнси, не раздумывая, метнулась к стулу, выхватила оружие, оно оказалось тяжелым для ее маленькой руки, Нэнси подхватила револьвер обеими руками и направила дуло в затылок насильника. Она заставила себя не думать ни о чем, не колебаться и, понимая, что это единственный способ спасти мать, выстрелила с непреклонной решимостью человека, совершающего возмездие без колебаний и сомнений. Руки мужчины разжались, тело стало оседать. Аддолората рванулась в сторону и приподнялась на кровати. Лицо ее исказилось от ужаса. Тело мужчины тяжело рухнуло на пол – и в ту же секунду Нэнси узнала в убитом Тони Кроче.

Нэнси посмотрела на мать, забрызганную кровью крестного, и встретила застывший от ужаса взгляд. Казалось, Аддолората не верила собственным глазам, ее руки инстинктивно пытались натянуть на голое тело разорванную рубашку, чтобы скрыть от дочери постыдную наготу.

– Господи, прости нас. – Губы женщины дрожали, на лице застыла маска ужаса. Аддолората поднялась с кровати, руки ее были обагрены теплой и липкой кровью Тони.

И только в этот момент Нэнси снова ощутила острую боль внизу живота, к горлу подступила тошнота. Ее вырвало. Аддолората накинула халат и попыталась помочь дочери, но девочка уже овладела собой. Она попыталась собрать вместе разбегающиеся мысли, но тщетно… Она ничего не понимала, ничего не чувствовала. И тут спасительный образ всплыл перед ее глазами. Она вспомнила лицо африканского идола, его низкий голос и огромную фигуру, излучавшую силу и покой. Она вспомнила и слова Хосе Висенте: «В трудный момент можешь рассчитывать на меня». Думала ли она, что эта минута наступит так скоро!

Нэнси нашла телефонную книгу, перелистала ее, набрала нужный номер и, когда убедилась, что с ней говорит именно Хосе Висенте Доминичи, твердо и медленно произнесла:

– Говорит Нэнси Пертиначе. Мне нужна ваша помощь. Немедленно.

Глава 15

Хосе Висенте сидел на диване в гостиной на том самом месте, которое он занимал в тот первый раз, придя в дом Пертиначе. Нэнси стояла у окна и смотрела на игравших на улице детей. Машина, в которую двое мужчин погрузили тело Тони Кроче, скрылась за углом переулка.

Все было сделано четко и быстро. Аддолората сидела на краешке кресла, словно робкая посетительница. Она замыла следы крови, сменила белье на постели, расставила мебель, потом присела в гостиной. Она казалась символом горя, хотя хранила каменное молчание – не причитала и не плакала. Она думала о муже и о любовнике, мужа по ошибке убил киллер, любовника – дочь в момент, когда он насиловал мать. Господи, за какие грехи ее преследует жестокая, кровавая судьба?!

– Все кончилось, – пришел ей на помощь Хосе. – Забудьте об этом. – Аддолората не шелохнулась, Нэнси вздрогнула. Она снова увидела обнаженное, неистовое тело крестного, нависшее над матерью, услышала звук выстрела, вспомнила, как голову крестного взорвала пуля и он замер в смертельной неподвижности. Нэнси прижала руку к груди. Под голубой кофточкой она нащупала золотую цепочку с изображением Девы Марии, подаренную крестным в день ее первого причастия, и вытащила ее наружу.

Хосе поднялся и, казалось, заполнил всю комнату своим мощным телом. Он подошел к Нэнси и положил руку ей на плечо. Он почувствовал, как девочка дрожит, и его охватило странное трепетное чувство – нежность к этому на первый взгляд хрупкому, но такому волевому существу. Какая необыкновенная сила характера у этой девочки! Какая выдержка!

– Я его убила. Я буду молиться за него, – сказала Нэнси. – Я не знаю, что еще я могу сделать.

– Правильно, – поддержал Хосе. – Молитва – это хорошо, но лучше – постарайся забыть. Смерть записана в книге судеб и не зависит от нас.

Фрэнк Лателла сидел в большом вращающемся кресле, обитом темной кожей, за огромным столом из красного дерева. На столе – портреты в серебряных рамках, настольные часы – одни из них шли по итальянскому времени, другие – по американскому, – лампа с зеленым абажуром, золотая копия статуи Мадонны с мыса Сан-Вито, разложенные бумаги, ведомости, рекламные каталоги, несколько коробок с сигарами «Давыдофф». Облицованные темным деревом стены увешаны эстампами, изображающими старинный монастырь бенедиктинцев в Монреале, храм в Селинунте и вид Кастелламаре-дель-Гольфо с прямоугольными пересечениями дорог.

За спиной Лателлы висел портрет чистокровного жеребца по кличке Красный Дьявол, лучшего из выращенных им, победителя знаменитых скачек.

Перед Лателлой сидел красивый улыбчивый юноша с ироническим взглядом. Хосе сразу узнал его, хотя и не ожидал встретить его сегодня в главной ставке. Это был Шон Мак-Лири – мускулистое тело и умная голова, так считал Хосе. Шон поднялся и протянул Хосе руку, Доминичи пожал ее, Хосе был гораздо выше юноши и, конечно, сильнее, но этот элегантный средний вес в любом случае лучше иметь в союзниках, чем во врагах.

– Ирландец с сегодняшнего дня работает на нас, – пояснил Лателла. Шон все рассказал ему о себе, включая покушение перед «Плазой», которое стоило жизни шоферу босса и Калоджеро Пертиначе. Лателла оценил искренность признания.

– Добро пожаловать на борт. Приглашаю тебя, парень, с чистым сердцем, – заверил Хосе. Он понимал, что при теперешних обстоятельствах Шон будет очень полезен. Сейчас нужны решительные люди, чтобы отбивать удары семьи Кинничи после гибели, как считали все, Альберта.

– Все в порядке? – поинтересовался Фрэнк, когда они остались вдвоем.

– Не все, – признался Хосе.

Оба они знали, что Тони теперь не разыщет никто. Никогда. И никто не возьмется выяснять, куда он исчез. Семья оплачивала сотни полицейских и судей, надежную сеть сообщников, благодаря этому организация выживала и при необходимости прятала в воду концы своих темных и опасных дел. Причиной смерти Альберта Кинничи был официально объявлен инсульт, что по существу соответствовало действительности, хотя произошло отнюдь не по естественным причинам. Сейчас труп босса, тщательно подреставрированный специалистом, лежал в роскошном, обитом белым атласом гробу с серебряными ручками. Только самые близкие знали истинную причину его смерти. Лейтенант Арт Бухман, свидетель, уже рассказал все Фрэнку Лателле и теперь со своей женой Софьей летел прямым рейсом Нью-Йорк – Равенсбург. Впереди у него был длительный отпуск.

– Что же не ладится? – спросил Фрэнк, поглаживая статуэтку Мадонны с мыса Сан-Вито.

– Меня беспокоит девочка.

– Боишься, что заговорит?

– Никогда, – заверил Хосе. – Поэтому-то я и озабочен.

– Ты печешься о ней, словно о дочери.

Хосе покраснел, вынул сигару из коробки, понюхал ее и положил обратно.

– На ее глазах застрелили отца. Четыре дня спустя она убила крестного, насиловавшего мать. Этого мало? – с укором сказал он.

– Если ей дадут вырасти, можно представить, какой женщиной она станет.

– Что ты предлагаешь?

– Надо увезти ее из Нью-Йорка, а может быть, и вообще из Штатов.

– Предложение, на мой взгляд, разумное и мудрое. Можно это сделать, даже более того – нужно. Отправим семейство Пертиначе в Кастел-ламаре-дель-Гольфо под покровительство надежного друга. Там Нэнси Пертиначе сможет жить спокойно. И забудет прошлое.

– А если мать и бабушка не захотят уехать? – забеспокоился великан.

– А это не твоя забота, – отрезал Лателла. Тема была закрыта.

– Машина ждет, – предупредил Хосе.

– Ты позаботился о венке?

– Заказал самый роскошный.

– Какая надпись на ленте?

– Как ты хотел – «Незабвенному другу».

– Золотыми буквами?

– Разумеется.

– Тогда поехали, отдадим долг незабвенному другу, – удовлетворенно сказал Лателла и надел мягкую черную шляпу, которую протянул ему Хосе.

Глава 16

Анна Пертиначе сидела на камне в тени виноградника и ощущала себя безнадежно старой. Она вынула из кармана темной юбки чистый, пахнущий лавандой платок и вытерла лицо и шею под застегнутым до подбородка воротником блузки. Платок потемнел от пота. Июньское солнце жгло иссохшую землю. Анна возвращалась с кладбища, она молилась на могиле, которая предназначена для сына. Как только бюрократические формальности закончатся, можно будет перевезти прах на Сицилию. Пока тело ее мальчика еще там, в этом американском городе, название которого она не хочет даже произносить.

Возвращение на родину не смягчило боль утраты – никак не отпускает мешающая дышать спазма в горле, никак не проливаются слезы облегчения. Время от времени порыв ветра шуршит листьями и доносит аромат моря и полевых цветов. Она подумала о невестке и внучке. Они замкнулись, обе молчат, безразличны к ее походам на кладбище. Старая женщина настойчиво продолжает свои занятия, в этом теперь смысл ее жизни. По возвращении на Сицилию каждый день рано утром она отправляется на кладбище, приносит цветы на могилы захороненных родственников, протирает надгробный камень, на котором местный умелец сделал фарфоровый овал с цветной фотографией Калоджеро. Она разговаривает с улыбающимся сыном, а горе колючими шипами пронзает ее измученное сердце.

Анна обычно уходила с кладбища, когда солнце уже стояло высоко. Здесь пахло розмарином, по-летнему мелодично звенели цикады. Женщина обычно отдыхала у виноградника – затекали ноги, уставало сердце, оно теперь заметно сдало. Анна сворачивала с тропинки у виноградника и садилась на камень.

Каждый день в этот час, словно по молчаливому уговору, мимо проезжал на велосипеде дон Пьетро Инделикато. Крепкий старик с красным лоснящимся лицом, выдающим его пристрастие к еде, и тонкой сетью красноватых вен на крыльях носа, свидетельствующих о склонности к виноградному нектару. На макушке среди седых густых волос сияла большая тонзура. Дон Пьетро Инделикато – приходский священник при церкви Святой Ассунты – проезжал здесь после ежедневного посещения больных. Старый женский велосипед фирмы «Бьянка» натужно вилял по каменистой тропе, пот лил со священника градом.

– Хвала Иисусу Христу! – восклицала Анна Пертиначе при его появлении.

– Вечная хвала! – отзывался, не замедляя хода, священник.

В это утро он неожиданно остановился. Затормозил по земле ногами, помогая разболтавшемуся тормозу, с тропинки поднялись два облачка белесой пыли и осели на ботинках и на подоле сутаны.

С необычной для его возраста и веса ловкостью он соскочил со злополучного велосипеда и остановился перед Анной.

Они были ровесниками. Когда Анна вышла замуж за Иньяцио Пертиначе, он был лишь служкой. Теперь он сам стал священником.

Женщина собралась было подняться из уважения к сану, но он остановил ее повелительным жестом и мягкой улыбкой.

– Мы оба старики, Анна. Обойдемся без церемоний, – пошутил он, глядя на нее с симпатией яркими голубыми глазами.

Он прислонил велосипед к винограднику и присел рядом с ней.

Проезжавший на муле крестьянин повернулся в их сторону и молча приподнял кепку. Когда мягкое цоканье копыт затихло, дон Пьетро вынул из кармана сутаны платок и вытер пот.

– Я давно хотел поговорить с вами. – Он расстегнул накрахмаленный, не слишком свежий воротничок.

– И почему же не сделали этого? – спросила она без робости, которую когда-то испытывала при разговоре с ним.

– Видимо, случая не было, – он вздохнул.

– А теперь чего не хватает, святой отец? – спросила она с иронией.

– Вашего желания. – Священник в глубине души надеялся, что Анна не станет откровенничать с ним. По существу, он выполнял свой долг, с трудом преодолевая равнодушие. В этом селении он родился, рос, выполнял свою миссию и, утешая, совершенствовался в искусстве не лезть в душу, столь необходимом, чтобы выжить самому. У него было щекотливое положение: с одной стороны, долг обязывал вмешаться, с другой – вовсе не хочется узнавать тайны, непомерно тяжелые для его стариковских плеч.

– Сказать-то почти нечего, – извиняющимся тоном произнесла Анна.

– Что поделаешь… – в душе обрадовался священник.

– А может, надо сказать слишком много, а я неграмотная женщина, робею. Подпись свою поставить могу, выучила наизусть, а писать не умею.

– Это ничуть не умаляет вашего ума, – на всякий случай польстил он. – Вы всегда были разумной женщиной. А сейчас оградились молчанием, потому что не верите в помощь своего священника, – оправдывал он Анну. – Но иногда расскажешь, и на душе полегчает.

– Историю нашу вы знаете, дон Пьетро… – И она умолкла, воздержалась от упоминания имени господа всуе. – Судьба против нашей семьи. Сына моего убили. Невестка потеряла разум от горя и не может быть хорошей матерью детям. Внучка замкнулась и ощетинилась, как еж. На ее глазах убили отца, но, может быть, девочка страдает не только от этого, – вздохнула Анна, припоминая горестные взгляды, которыми обменивались Аддолората и Нэнси.

– Я видел вашего внука, Сальваторе. Мне он показался вполне уравновешенным мальчиком, – попытался утешить ее священник.

– Сэл повторяет все за сестрой, он – ее тень, – объяснила старушка.

– В этих случаях время лучший лекарь. Время и вера. Надо молиться и ждать, годы сделают свое дело.

Много неясного было в возвращении семьи Пертиначе из Америки, дон Пьетро это чувствовал, но не хотел вникать. Десять лет назад они уехали бедными, как церковные крысы, продали даже домишко у подножия арагонского замка, а сейчас живут на холме в городском особняке, который им предоставил дон Антонио Персико, уважаемый человек, владелец пастбищ, виноградников, оливковых рощ и многих домов не только в Кастелламаре, но и в Трапани, и в Алкамо. На имя Аддолораты в Коммерческом банке открыт счет, на который регулярно поступают доллары. Семья Пертиначе пользуется явной поддержкой, и приходский священник церкви Святой Ассунты догадывается, кто им покровительствует. Но догадываться – это одно, а знать – другое.

– Если я смогу вам быть полезен, – сказал он, с усилием поднимаясь, – вы знаете, где меня найти.

– Хвала Иисусу Христу! – произнесла Анна, когда священник садился на велосипед.

– Вечная хвала! – ответил дон Пьетро, нажимая на педали, вполне удовлетворенный тем, что исполнил свой пасторский долг, избежав опасного бремени исповеди.

Глава 17

На крыше двухэтажного особняка в конце проспекта, где жила семья Пертиначе, была устроена терраса, огороженная балюстрадой из каменных колонн. На террасе в больших горшках цвела герань. Сбоку возвышалась стена примыкающего строения, более высокого, чем особняк, на котором был установлен зеленый тент-крыша. Под этой защитой от редких дождей и палящего летнего солнца стояли плетеные кресла и низкий столик. Со своей террасы Нэнси видела печальную известковую громаду горы Монте-Иничи – гиганта, поросшего скудными пастбищами и виноградниками, которые время от времени обрабатывали рыбаки, вынужденные попеременно заниматься то рыбной ловлей, то сельскохозяйственными работами. Широкий морской залив сицилийского побережья необычайно красив и щедр, но рыбаки-браконьеры обобрали его, пользуясь взрывчаткой, рыбы теперь стало совсем мало. Куда бы Нэнси ни посмотрела, красота всюду – только маска, скрывающая нищету на земле ее предков, где она чувствует себя чужой. Она видела греческие храмы в Селинунте и развалины Сегесты, но величественные останки древней цивилизации не развеяли ее тоски по Соединенным Штатам, которые она считала своей истинной родиной. Правда, Нью-Йорк связан с воспоминаниями о гибели отца и выстрелом, унесшим жизнь Тони Кроче, а вместе с ним и наивность Нэнси. Пролитая кровь положила конец розовым мечтам, теперь Нэнси терзалась раскаянием и тоской.

Прошел год с тех пор, как они вернулись на Сицилию. Тогда Нэнси еще не было и четырнадцати, теперь она выросла, стала высокой и стройной. Ее прекрасное, безупречное лицо, обрамленное массой густых темных волос, спускавшихся волнами на плечи, было подвижным и отражало быструю смену настроений. Выражение больших серых глаз, в которых поблескивали золотые искорки, было по-женски зрелым и полным грусти. Маленькая, еще не оформившаяся грудь подростка была едва заметна под блузкой.

Тяжелые переживания и трагический опыт недавнего прошлого сделали свое дело. Даже в те редкие минуты, когда Нэнси улыбалась, в глазах ее таилась неизбывная грусть. В школе она была молчалива и редко разговаривала даже с учителями. Дома она бывала мало и общалась только с Сэлом, который непрестанно втягивал ее в свои дела. Бабушка и мать не слышали от нее ни слова. Она проводила время в основном под зеленым тентом или на террасе особняка с книгами, наедине со своими мыслями. Она читала, писала, думала, а потом смотрела вдаль, на море. Там за бескрайним океаном, далеко-далеко от Сицилии ей виделась статуя Свободы, Эллис-Айленд, широкие кварталы Бруклина, небоскребы Манхэттена, Нью-Йорк-Сити – Америка, ее подлинная родина, откуда она вынуждена была скрыться с разбитым сердцем, сдерживая слезы. Ее утешала уверенность, что рано или поздно она вернется туда, в суетный, жестокий и шумный город, где кипит жизнь, где прошло ее детство. Вернется в тот мир надежд, неограниченных возможностей, такой непохожий на эту ссыльную землю, где она живет в ожидании разрешения Хосе Висенте, чтобы вернуться.

Для окружающих Нэнси и Сэл были американцами, к их мнению прислушивались, словно им одним была известна некая тайна. Семьи, у которых были родственники за океаном, обращались к ним за переводом писем и разъяснениями. Имя Нэнси было на устах всех, кто имел связь с Соединенными Штатами. Выражение ее лица, серьезное и бесстрастное, ее большие серые глаза внушали доверие, располагали к откровенности.

Однажды, когда Нэнси переводила по просьбе соседей с английского языка правила вождения автомобиля для соотечественника, недавно эмигрировавшего в Америку и собирающегося сдать экзамен на права, пришел Сэл. Он появился на ступеньках лестницы, ведущей на террасу, и улыбнулся сестре. Нэнси взглянула на своего смуглого брата, на его густую и всклокоченную гриву волос, на азартно блестевшие глаза, на лицо, раскрасневшееся от бега.

– Кто за тобой гнался? Полиция или бандиты? – пошутила она.

– Мне надо с тобой поговорить, – и он рухнул в кресло напротив сестры.

– Что-нибудь срочное? – улыбнулась она.

– Срочное. Плохая новость.

– Что за новость и насколько она срочная?

– Не знаю. Надо помочь моему другу и его семье – они жертвы несправедливости.

Нэнси подтянула ноги в кресло и обхватила руками колени. Она принимала эту защитную позу, когда что-нибудь ее угнетало или огорчало, когда грозила опасность.

– С чего ты взял, что я могу помочь?

Сэл посмотрел на нее, наклонив голову, словно увидел впервые, но его уверенность не поколебалась – сестра может все. Он не знал, как Нэнси решит эту проблему, но был уверен – решит.

– Семья Альфредо Пеннизи в беде, – сообщил Сэл.

Нэнси подумала, что сейчас в беде многие семьи, но она помнила Альфредо Пеннизи, школьного товарища Сэла, робкого мальчика, который краснел и опускал взгляд всякий раз, когда кто-нибудь заговаривал с ним. Однажды они пригласили его к себе на обед, но он ни к чему не притронулся и молча просидел все время на краешке стула.

– Пеннизи – рыбак?

Сэл кивнул.

– Все случилось по вине Мими Скалиа, – объяснил мальчик.

Нэнси представила себе этого грузного здоровенного мужчину, в каждом движении которого сквозила недюжинная сила. У него была монополия на бензин для лодок, местных рыбаков он держит в руках.

– А в чем он виноват?

– Отказывается дать в кредит Санте Пеннизи бензин. Без горючего отец Альфредо не может выйти в море.

– Почему же он другим рыбакам не отказывает, а отцу Альфредо отказывает? – удивилась Нэнси.

– Потому что Санте отверг его покровительство. Не присоединился к кооперативу рыбаков, которым заправляет Скалиа. Санте хочет рисковать и зарабатывать сам, ему ни к чему унизительная защита Мими и его бесконечные поборы. Рыбаки вынуждены платить, потому что приняли условия. Это как змея, которая кусает собственный хвост, – продолжил Сэл, пользуясь фразой, подслушанной у взрослых. – Без денег нельзя рыбачить. А если не рыбачить – не заработаешь.

Нэнси внимательно выслушала брата, потом, как это было ей свойственно, задумалась. Нужно было спокойно поразмыслить, прежде чем составить мнение и предпринять что-нибудь. Самое легкое решение лежало на поверхности, дать денег взаймы Санте Пеннизи. Деньги можно было бы достать. Если бы она написала Хосе, он бы перевел на их счет в банке нужную сумму. Но она сразу отвергла это решение. Нельзя, чтобы в городке, где все обо всех известно, прошел слух, что семейство Пертиначе дало в долг рыбаку, занесенному в черный список Мими Скалиа, который, Нэнси это знала, вместе с доном Антонио Персико, доном Микеле Кутрунео и еще кое с кем делали погоду в Кастелламаре-дель-Гольфо.

– Ты должна поговорить с доном Мими, – прервал ход ее мыслей Сэл, подсказав решение. – Надо все объяснить ему получше.

Нэнси улыбнулась.

– Я сделаю, что в моих силах.

– Когда?

– Сейчас.

– Я тебя провожу, – предложил Сэл, как верный рыцарь.

– Не стоит. Ты же знаешь, Грация Скалиа, дочь дона Мими, – моя школьная подруга. Сделаю вид, что ищу ее, и пройду к отцу. Только сделай одолжение, не рассказывай никому об этой истории.

Глава 18

Семья Скалиа жила в старинном особняке в историческом центре городка. Нэнси уже несколько раз была в этом ломившемся от изобилия доме по приглашению Грации – однокласснице хотелось свободно говорить по-английски, и она с восхищением слушала рассказы о великой стране.

Нэнси несколько раз виделась в доме с доном Мими. У нее сложилось впечатление, что он вызывающе нагл со слабыми и покладист и услужлив с сильными. Он был властным человеком и не понравился Нэнси. Меньше всего ей хотелось разговаривать именно с ним, но, что делать, придется во имя справедливости.

Прежде чем Нэнси успела нажать кнопку звонка, входная дверь распахнулась.

– Я тебя случайно заметила из окна, – обрадовалась Грация. – Ты не предупредила, что зайдешь сегодня. – И она отошла в сторону, пропуская Нэнси.

– Я не к тебе.

Грация явно была разочарована.

– Если не ко мне, то к кому же? – вызывающе спросила она, на мгновение став похожа на своего отца.

– Мне надо поговорить с твоим отцом, – сказала Нэнси без обиняков и направилась в гостиную. Она знала, что в этот час хозяин дома отдыхает, сидя в глубоком кресле, едва вмещающем его грузное тело, с сигарой во рту в облаке сладковатого, едкого дыма, и слушает арии из любимых опер. В эти священные минуты хозяина дома не беспокоят. Никто не решается входить к нему.

– Ты с ума сошла! – Грация схватила ее за руку. Нэнси резким движением выдернула свою руку и направилась в гостиную. Кружилась пластинка, мощный баритон исполнял пролог к «Паяцам». В облаке едкого дыма дон Мими блаженно наслаждался оперой.

– Мне нужно поговорить с вами, дон Мими, – звонко и решительно сказала Нэнси, пытаясь заглушить громкие звуки музыки.

Дон Мими посмотрел на нее, как на пустое место.

– Потом, – отрезал он величественно, не вынимая сигары изо рта.

– У меня срочное дело, – не отступала Нэнси и встала прямо перед ним, щуря глаза и покашливая от дыма.

Дон Мими мрачно посмотрел на девочку, черные глазки его налились яростью. Он протянул руку и остановил пластинку.

– Плохо тебе будет, если дело не срочное! – пригрозил он.

Нэнси проглотила слюну, призвала на помощь все свое мужество и проговорила на одном дыхании:

– Речь идет о Санте Пеннизи, рыбаке. Сын его, Альфредо, в отчаянии – у них нет денег. Они не могут купить бензин. А без него нельзя рыбачить. А. без рыбы – нет денег. У вас столько бензина, дон Мими. Не поможете ли ему из уважения к моей семье? – Она побледнела, проговорив это, но смотрела бесстрашно.

Дон Мими вынул изо рта сигару, положил в большую пепельницу, провел кончиком мясистого языка по влажным чувственным губам.

– Кто ты такая? – спросил он, глядя на нее, как на назойливую муху.

– Я – Нэнси Пертиначе, – гордо ответила она. – Одноклассница вашей дочери. Мы с вами уже виделись, помните? – Нэнси сильно вспотела, но не от жары, а от страха. Она бросила вызов этому авторитетному и опасному человеку и теперь твердо решила не сдаваться.

– Американка. – Ухмылка расплылась по его разъяренному лицу. – Это в Америке тебя так прекрасно воспитали? – Он с удовольствием бы ударил по этой нахальной рожице. Наглая девчонка! Именно так он учил своих детей хорошим манерам. Но было нечто в неукротимом взгляде Нэнси, что его беспокоило и мешало выполнить желание. Американка, в отличие от его детей, не опускала взгляда и твердо, бесстрашно смотрела ему прямо в глаза.

– Я вас очень уважаю, дон Мими. Именно поэтому и прошу не отказать в помощи нашему другу, хотя он и упрямец, хочет работать в одиночку, пренебрегая преимуществами кооператива.

Дон Мими уловил в словах девчонки иронические нотки, но сдержал гнев, очень уж решительные глаза у этой Нэнси.

– В Нью-Йорке, детка, тебе заморочили голову. Мы на Сицилии. Наш мудрый закон гласит: каждый занимается своими делами. Твое сочувствие похвально, но сочувствием сыт не будешь. Из ничего хлеба не испечешь. И научись уважать чужой отдых, – он показал ей на дверь.

Нэнси первый раз улыбнулась так открыто и приветливо, что напряжение спало.

– Простите меня, дон Мими. Я никогда больше не буду вас беспокоить, но, если вы позаботитесь о бедном Санте Пеннизи, его пятерых детишках и больной жене, я буду вам вечно признательна.

У выхода ее ждала встревоженная Грация.

– Да ты сумасшедшая, по тебе смирительная рубашка плачет! Теперь отец никогда меня не отпустит с тобой, – искренне огорчилась подруга.

– Еще как отпустит! Успокойся, Грация! Нэнси была уверена в этом, как была уверена, что дон Мими даст отцу Альфредо все необходимое, потому что дон Мими не умеет думать, зато он умеет подчиняться приказам.

…В спортзале Доминичи в Бруклине раздался телефонный звонок. Хосе снял трубку и услышал издалека звонкий голос Нэнси:

– Мне нужна помощь.

На следующий день Санте Пеннизи вышел в море. Дон Мими Скалиа открыл ему неограниченный кредит.

Загрузка...