Круговорот лжи

Мод

Как-то раз, когда в «Таймс Литерари Сапплмент» еще публиковали анонимные обзоры, некий недоброжелатель назвал мою тетю Мод «автором самых скучных биографий со времен Аввакума». От гнева, являвшегося ее обычной реакцией на обиду, у Мод выступили красные пятна на лбу.

— Гад ползучий! Продажная тварь! — воскликнула она.

— Просто какой-то завистливый поденщик, — предположил я, пытаясь утешить тетку. Это помогло: она слегка успокоилась. Хотя мне кажется, слово «поденщик» нельзя считать оскорблением. Если бы кто-то назвал так меня, я не обратил бы на это никакого внимания.

Кривил ли я душой? Не совсем. Может быть, Мод и страдала честолюбием, но никогда в этом не признавалась; сочетание гордости и скромности делало ее слишком уязвимой. Усидчивость сослужила ей хорошую службу, и с помощью ножниц и клея она завоевала авторитет в своей области. Теперь большинство обозревателей относится к Мод с уважением; ее толстые монографии попадают в коллекцию Клуба книголюбов, всегда получают разрешение на издание в мягкой обложке и мозолят глаза так же, как реклама туристических компаний в аэропортах. Она и сама немало делает для своего успеха: путешествует, читает лекции, выступает на радио и в телепрограммах, посвященных книгам. В своем амплуа (воспользуюсь этим старым театральным термином) Мод считается воплощением Надежности; в наши дни такой отзыв никому не кажется оскорбительным, напротив, это высокая оценка, означающая, что человек никогда не ударит лицом в грязь и ему можно доверять.

Естественно, это не все. Мод любит вкусную еду, солодовое виски, классическую музыку (главным образом Бетховена, исполняемого очень громко) и быстрые автомобили. (Она купила свой первый подержанный «Эм-Джи» у Эрика Мейджора, а он признал общность их интересов, завещав ей «делейдж».) Кроме того, Мод, как это ни странно, делит участок земли на южном берегу реки с отставным почтальоном по фамилии Прайм.

Однажды я пришел к ней после посещения выставки Стаббса, устроенной галереей «Тейт», и обнаружил на кухне пожилого человека с приятным обветренным лицом. Он сидел за столом и пил чай.

— Мистер Прайм принес мне немного замечательных ранних бобов, — вот и все, что сообщила тогда Мод, а позже, когда гость допил чай и ушел, рассказала мне про огород, куда она дважды в неделю ездит на своем «порше», чтобы сеять, полоть и собирать урожай. — В моем маленьком садике негде выращивать овощи. Кроме того, когда копаешься в земле, это помогает от артрита. Прежде чем выйти на пенсию, мистер Прайм доставлял мне почту; а теперь, когда его дети выросли, участок стал слишком велик для него. Мы с ним добрые друзья.

Странно, до сих пор мне не доводилось о нем слышать, подумал я. Впрочем, Мод любила дружить со знаменитостями, а мистер Прайм к этой категории людей явно не относился, иначе она назвала бы его не «мистером», а по имени, подчеркивая близкие отношения: Майкл, Тед, Айрис или Норман. Меня всегда удивляет эта невинная слабость Мод, но я отношусь к ней снисходительно. Все-таки тетка общается с литераторами, политиками…

Так, например, лорда Оруэлла она называет Недом. На самом деле этого человека зовут по-другому; скоро вы поймете, почему я изменил его имя. Скажу только, что он похож на пэра Англии меньше всех на свете. Достопочтенный Эдвард Оруэлл женился на Дженни, соученице Мод по Оксфорду и ближайшей подруге. Когда Мод и Дженни было лет по двадцать с небольшим, они некоторое время преподавали в Лондонском университете и жили вместе. Насколько я помню по кратким визитам к тетке во время школьных каникул (которыми Мод пользовалась, чтобы таскать меня по картинным галереям и музеям), Дженни была блондинкой с нежным лицом и бело-розовой кожей, носила длинные развевающиеся юбки и романтические кружевные блузки. Мод поощряла природную вялость (или лень) подруги. Она взяла на себя готовку, уборку и хождение по магазинам, утверждая, что Дженни нужно «поваляться» перед вечерним выходом в свет, а сама тем временем гладила ей платье и готовила ванну. Короче говоря, Мод вела себя точно так же, как несколько лет спустя Эрик, суетившийся вокруг моей матери. «Носится с Мейзи, как будто она инвалид, — говорила о нем моя тетушка. И добавляла: — Было бы ужасно думать, что она его просто использует».

Вспоминала ли она при этом Дженни? Видела ли в дурацкой преданности Эрика жене сходство с собственной заботой о подруге? Сожалела ли об этом, чувствовала ли, что ее тоже использовали? Нет, конечно, нет, — во всяком случае, осознанно. А если и ощущала боль, то скрывала ее. Когда Дженни выходила замуж, Мод думала только о том, чтобы та была счастлива, радовалась за нее, говорила себе, что теперь у нее будет двое друзей вместо одной подруги. И, поскольку некоторые скромные достоинства иногда вознаграждаются, так оно и вышло.

В этой дружбе были перерывы, взлеты и падения.

Некоторое время Мод часто посещала большой, плохо отапливаемый дом в северном Норфолке, построенный дедом Неда, известным коллекционером, на доходы от пивоварения, их семейного бизнеса. Хотя этот аристократический особняк, полный насмешливого палладианского[4] величия, производил на Мод сильное впечатление, она считала, что зимой там «адски холодно», и терпела неудобства только ради подруги. А та безуспешно пыталась родить ребенка. После того как у Дженни случился четвертый выкидыш на восьмом месяце беременности, Нед отвез ее на лето в Грецию.

Мод ожидала, что они вернутся в начале ноября, но, когда в конце октября позвонила экономке, чтобы уточнить дату прибытия, то с удивлением узнала, что хозяева приехали уже две недели назад. Нед объяснил, что Дженни собиралась позвонить Мод, но слегка хандрит и быстро устает. Врач сказал, что ей нужно прийти в себя, прежде чем выйти на люди.

Естественно, Мод не поверила ни единому его слову. Она прекрасно понимала чувства Дженни. Ради того, чтобы выйти замуж за Неда и создать семью, та отказалась от академической карьеры, и теперь, когда стало ясно, что выносить ребенка ей не удастся, должна была ощущать, что потерпела фиаско. Возможно, Нед только усугубил ситуацию, когда увез жену путешествовать: все выглядело так, словно она должна была скрывать свой позор. Заставить Дженни «отдыхать», отгородить стеной от людей не значило помогать ей; это могло только усиливать ее ощущение собственной неполноценности. К тому же она, Мод, не чужой человек, а подруга, которая страдала вместе с Дженни и за нее!

— Ну, думаю, ты так уж сильно переживала, — заметил Нед и добавил: — Надеюсь, ты не станешь говорить Дженни, что она неполноценна.

Он засмеялся, чтобы смягчить впечатление от своих слов. Но он все-таки произнес их! Так жестоко, так бессмысленно! Не успела Мод выразить Неду свое возмущение, как он позвал к телефону Дженни. И, конечно, тут же выяснилось, что Мод была права. Бедняжка изнывала от желания увидеть ее! «Милый Нед» суетился вокруг нее, «как старая наседка». Он отчаянно ждал, что долгий и хороший отдых совершит чудо, и слегка расстроился, что жена все еще немного хандрит. Нет, это не болезнь; просто ее слегка утомляют встречи «не с теми людьми»…

— Только не думай, что меня нужно развлекать, — заявила подруге Мод. — Если тебе захочется поговорить, прекрасно; если нет, я буду сидеть тихо, как мышка. И угощать меня вовсе не обязательно. Если тебе захочется чего-нибудь вкусненького, я приготовлю. Если же нет, то мне будет достаточно куска хлеба с сыром и яблока.

— Мод, дорогая, я думаю, у нас найдется, чем тебя накормить, — ответила Дженни, голос которой вдруг стал далеким и еле слышным.

Готовясь к дружескому уик-энду, Мод сунула в багажник «делейджа» пачку книг. Машина была еще на ходу, но на последнем издыхании. По дороге в Норфолк она дважды ломалась, и когда Мод наконец прибыла на место, опоздав на пять часов, Дженни стояла на ступеньках крыльца. Она устремилась к подруге и стиснула ее в объятиях.

— Я уже думала, что случилось что-то страшное. Почему ты не позвонила? Я перепугалась до смерти!

Дженни дрожала. Она показалась Мод очень хрупкой. Оправившись от смущения (моя незамужняя тетушка редко обнимала других женщин, опасаясь, что ее заподозрят в дурных наклонностях), Мод увидела, что лицо Дженни, обожженное греческим солнцем, изборождено тревожными морщинами.

Мод сказала:

— Ох, извини, моя дорогая уточка, я не сообразила позвонить. У меня были проблемы с Алисой. Однако это меня не оправдывает.

— С Алисой? — Дженни наморщила лоб.

Слишком много загара, подумала Мод. Он старит.

— С моей бедной старой машиной, — пояснила она, удивленная забывчивостью подруги. — Боюсь, Алиса отжила свое и уже готова отправиться на небеса к Великому Автомеханику. Это все сварной кузов. У Алисы началась усталость металла, как у самолета.

Дженни стиснула ее руку.

— Бедная Алиса. Прости меня за тупость. В последнее время я стала ужасной трусихой. Стоит Неду опоздать на десять минут, как мне мерещится катастрофа. А он ворчит на меня.

— И напрасно, — ответила Мод. — Он прекрасно знает, что тебе пришлось вынести. Впрочем, ни один мужчина не в состоянии понять, каким потрясением является для женщины потеря ребенка.

— Это ведь и его ребенок, — сказала Дженни. — Неду еще тяжелее. Двойная боль. Он переживает и из-за ребенка, и из-за меня. — Она мрачно посмотрела на подругу. — Так что не обижай его, ладно?

У Мод сжалось сердце, но она заставила себя рассмеяться.

— По-твоему, я веду себя как слон в посудной лавке?

Дженни покраснела и улыбнулась.

— Ох, Мод, как я рада тебя видеть! Я ужасно скучала по тебе.

— Раз так, наверстаем упущенное, — промолвила Мод. — Я хочу знать о Греции все. Сейчас я приведу себя в порядок, а потом мы сядем и поболтаем вволю.

Узнав, что к обеду приглашены и другие люди, она слегка смутилась.

— Мы с Недом подумали, что в компании тебе будет веселее, — сказала Дженни.

Мод возразила, что была бы счастлива провести тихий вечер наедине со старыми друзьями; однако в глубине души ее это тронуло. Она действительно любила вечеринки, даже если выяснялось, что гости не совсем в ее вкусе.

Впрочем, эти гости едва ли во вкусе самих Дженни и Неда, подумала она, увидев приглашенных к обеду. Никто из этих людей не интересовался литературой и искусством — приехали двое местных богатых фермеров, их туповатые жены с лошадиными физиономиями и управляющий пивоварней, который сказал Мод:

— О Боже, если бы старина Нед предупредил меня, что я встречусь с настоящей писательницей, я бы попросил свою секретаршу поискать в библиотеке ваши книги и всю неделю готовил домашнее задание! — Он громко рассмеялся.

Мод понравился этот веселый, жизнерадостный, уверенный в себе, здоровый мужчина средних лет; ее даже потянуло к нему. Когда гости сели за стол, она пожалела, что оказалась между двумя фермерами. Весь обед они переговаривались друг с другом через ее голову, хвастаясь тем, сколько птиц настреляли во время первой охоты в этом сезоне. Но легкий, счастливый смех Дженни, доносившийся с другого конца стола, радовал Мод. Ухаживания управляющего пивоварней сделали подругу прежней. Дженни улыбалась весь вечер, и тревожное выражение появилось на ее лице только тогда, когда гости уехали и Мод помогала хозяевам убирать.

В ярком свете кухонной лампы Мод вдруг увидела, что несмотря на загар, Дженни выглядит совершенно больной; ее прелестное лицо осунулось, красивые руки высохли.

— Ты похудела, моя уточка, — сказала Мод, целуя ее на ночь. Она уже собиралась спросить, не страдала ли та в Греции желудком (до замужества Дженни они часто путешествовали за границу вместе, и Мод знала, что желудок был слабым местом подруги), но Нед нахмурился, и она прикусила язык.

Позже, расчесывая на ночь жесткие, как проволока, волосы, Мод увидела в зеркале свое усталое, недовольное лицо и решила, что вечер не слишком удался.

Какая я неблагодарная, ведь обед устроили в мою честь! Возможно, эти скучные люди были единственными, кого удалось пригласить на вечеринку-экспромт, думала она. Однако нельзя не признать, что за исключением веселого управляющего гости просто тупицы. Оба фермера оказались убежденными сторонниками тори. Когда речь зашла о недавних уличных беспорядках в Бирмингеме, один из них всерьез предсказал грядущий крах общественного строя и заговорил о том, что необходимо создавать вооруженные отряды для разгона демонстрантов. А их жены не интересовались ничем, кроме домашнего хозяйства; они оживленно обсуждали морозильники и микроволновые печи.

Что ж, это был единственный недостаток сельской жизни, на который Дженни всегда жаловалась. Большинство соседей были невыносимо скучными людьми, и редко когда среди них встречалась родственная душа. Однако Нед вынужден был время от времени принимать их — когда его родители переселились из особняка в более теплую и удобную квартиру, которую устроили на втором этаже бывшей конюшни, ему пришлось выполнять обязанности владельца поместья.

Только когда Мод оказалась в ледяной постели и осторожно вытянула окоченевшие ноги, пожалев, что не догадалась налить в бутылку горячей воды, она вдруг сообразила, что сегодняшний вечер и был одним из таких приемов. Боже, какая же она дура! Она пропустила мимо ушей двусмысленную шутку управляющего о «домашнем задании», а ей следовало понять, что таких важных гостей не приглашают в последнюю минуту. Это она, Мод, случайно попала в их компанию, и именно она была здесь незваным гостем. Да и нежеланным; поскольку гости были приглашены заранее, именно ее имел в виду Нед, когда сказал, что Дженни еще не готова «выходить на люди». Он боялся, что Мод может заставить Дженни почувствовать свою неполноценность. Примерно так он и выразился. А значит, Дженни сама сказала нечто в этом роде.

Мод забыла о холоде. Она сердито отбросила одеяло. Теперь все ясно как Божий день! Нужно смотреть правде в лицо. Преувеличенно теплое приветствие Дженни и ее беспокойство о Мод были проявлением чувства вины. Она совершила предательство, не желая видеть старую подругу. Именно это должна была чувствовать добрая и нежная Дженни. Именно так она пыталась заслужить прощение. Заставить себя полюбить. Ах, бедняжка… Да разве можно на нее сердиться, разве можно осуждать?

Мод лежала без сна до рассвета, страдая и злясь на себя. Весь уик-энд ее не оставляло желание загладить свою вину перед Дженни. Она ходила в перестроенную конюшню навещать отца Неда, калеку. Притворилась, что ей нужно закончить срочную работу, и рано ушла в свою ледяную спальню. Сказала, что хочет «надышаться морским воздухом», и уехала в бухту Холкхэм, и там долго бродила и плакала по песчаному берегу на холодном сыром ветру. В субботу вечером играла с Недом в «скрэббл», а утром в воскресенье уехала, заявив, что дни становятся короче, а поскольку Алиса не слишком надежна, хотела бы вернуться домой до темноты. Дженни начала умолять ее приехать снова «как можно скорее», и Мод ответила:

— С удовольствием, но не раньше чем через месяц. Издатель предложил мне написать книгу о Джомо Кениате[5]. Я еще ничего не решила, но, возможно, мне придется провести несколько недель в Африке.

— Счастливая ты, Мод, — сказала Дженни. — Как хорошо быть деловой и востребованной… — Она вспыхнула (словно испугавшись, что ее могут упрекнуть в зависти), крепко обняла Мод и поцеловала ее.

Мод продала Алису через «Обмен и аукцион» любителю старинных автомобилей, учителю математики, который заверил ее, что разбирается в электрической коробке передач «Котал», любовно погладил побитые сварные бока Алисы и спросил, когда она «родилась». Мод не хватило духу заменить Алису чем-нибудь другим, не говоря о большем; она принялась за книгу о Кениате.

Однажды позвонила Дженни, и они мило поболтали, как будто ничего особенного не случилось. Дженни собиралась в Лондон на консультацию: «ничего страшного, обычный осмотр», и поинтересовалась, можно ли им с Недом переночевать в Челси, у Мод.

На радостях Мод купила свой первый «порше». После своего визита Дженни стала уговаривать ее приехать в Норфолк. Третье приглашение Мод приняла. Казалось, все пошло по-прежнему; Мод почти успокоилась. Возможно, она просто чересчур чувствительна. Все это причуды старой девы, а на самом деле никто не хотел ее обидеть. Но прежнего доверия уже не было; искренность в отношениях исчезла. Когда Нед предложил Мод стать членом совета Королевского общества британской литературы и искусства, основанного его дедом, она заподозрила, что это всего лишь красивый жест, но согласилась, рассудив, что «снявши голову, по волосам не плачут». Кроме того, она была искренне польщена.

Работа была не пыльная. На заседаниях совета, которые происходили в Лондоне шесть раз в год, утверждались программы лекториев и проведение художественных выставок, принимались решения о распределении средств благотворительных фондов (один из которых был создан семьей Неда для неимущих престарелых деятелей искусства) и выделении грантов начинающим художникам и писателям.

Теперь Мод чаще виделась не с Дженни, которая редко приезжала в Лондон, а с Недом. Перед заседанием совета они обычно обедали вместе; иногда после вечерней лекции он оставался ночевать у нее в Челси. Когда Мод писала биографию прадеда Неда, друга Дизраэли, который прославился внедрением новейших изобретений в сельском хозяйстве, Нед помогал ей разбирать семейные бумаги, письма и дневники. Он отвез Мод к своей престарелой двоюродной бабке, впавшей в глубокий маразм, но сохранившей отличную память; ее пряные рассказы о сексуальных аппетитах старика оживили добросовестное, но скучное (несмотря на знакомство героя книги с Дизраэли[6]) повествование о дождевальных установках и севооборотах.

На портрете работы Дэниела Маклайза, украшающем суперобложку, первый лорд Оруэлл больше похож на фермера, чем на аристократа. Скромный сельский джентри с грубым бугристым лицом, слегка напоминающим артишок, и маленькими, глубоко посаженными глазками человекообразной обезьяны.

Нед кажется ожившим портретом своего прадеда; его глаза искрятся умом и добротой, а речь нетороплива и точна. Когда мы встретились с ним впервые (это случилось на презентации книги Мод), его привязанность к моей тетушке была очевидна.

— Надеюсь, книга будет иметь успех. Разумеется, идея принадлежит Мод. Если она что-то решила, то свернет горы. И все же я немного волнуюсь. Старик был туп как бревно.

Я сказал, что он не может отвечать за тупость своего предка; кроме того, Мод достаточно искусна, чтобы сделать этого типа интересным; она в совершенстве владеет своим ремеслом. Несмотря на мой комплимент, Нед нахмурился; видимо, он считал, что этого будет недостаточно.

— Мод замечательная женщина. Она всего добивается сама, без посторонней помощи. Успех не испортил ее. Она осталась прежней доброй и отзывчивой девушкой. Знаете, это довольно редко встречается.

Я ответил, что знаю это и восхищаюсь тетушкой. Нед немного смягчился и сказал:

— Не могу видеть, как обижают людей, которые трудятся в поте лица. Критики — настоящие подонки. Написать книгу очень трудно. Кстати, как и картину. — Он улыбнулся мне, обнажив удивительно неухоженные зубы. — Знаете, Мод подарила Дженни одну из ваших картин. «Видение Лондона».

Я не знал этого. Речь шла о самой большой (а потому самой дорогой) картине с моей последней выставки; первом из серии постиндустриальных пейзажей с допотопными викторианскими фабриками на берегах Гранд-Юнион-канала.

— Я думал, она ушла к торговцу картинами. Жаль, что Мод ничего мне не сказала. — Разумеется, она никогда бы не призналась в этом. Заплатить полную цену было для нее делом чести. — Видение мрачноватое, — добавил я.

— Нам картина очень нравится. Мне хочется показать вам, как мы ее повесили. Сейчас моя бедная Дженни немного хандрит, но когда ей станет полегче, приезжайте вместе с Мод навестить нас. Конечно, если отважитесь сесть с ней в одну машину. Я на такое не способен. Наверное, слишком стар. Впрочем, не думаю, что у меня и в молодости хватило бы духу стать пассажиром Мод… Но это неважно. Приезжайте. Дженни вас помнит. Как только она поправится, мы договоримся точнее.

Они повесили мое «Видение» рядом с картиной Стаббса того же размера: сцена уборки урожая, масло, холст, дата написания неизвестна. Скорее всего, Стаббс закончил ее еще до начала работы над своими романтическими эмалями, выставлявшимися в Королевской Академии в 1780-х годах. Англия до и после Грехопадения. Идея принадлежала Дженни. Во всяком случае, так сказал мне Нед. Но к тому времени ее уже не было в живых.

Дженни так и не оправилась от «хвори». Она сражалась отчаянно, и ей было уже за пятьдесят, когда рак все-таки победил ее. Она умерла дома, и в последние месяцы Мод помогала Неду ухаживать за ней. Вполне естественно, когда все закончилось, Нед обратился за утешением именно к Мод; их объединяла общая скорбь. Во всяком случае, так казалось Мод. Она «посвятила» себя Неду. Когда через несколько месяцев после Дженни скончался его старик отец и Нед унаследовал титул, она решила, что если Нед займет место в Палате лордов, это отвлечет его и облегчит двойную утрату. То, что у Неда полностью отсутствовал интерес к политике, ее не останавливало. Мод энергично взялась за дело, уверенная, что знает его вкусы так же хорошо, как свои собственные. Она устраивала обеды, на которых тщательно подобранные гости — члены парламента, журналисты и ученые — должны были возбудить в Неде интерес к тому или иному «предмету»: экономике, расовому равноправию, жилищному вопросу, реформе пенитенциарной системы. Мысль о том, что Нед уже выполняет свой общественный долг, возглавляя Королевское общество британской литературы и искусства (обязанность, которую он, судя по всему, выполнял только из уважения к семейной традиции), просто не приходила ей в голову. А Нед был слишком вежлив, слишком добр и, возможно, слишком искренне оплакивал Дженни, чтобы просветить мою тетушку.

Кроткий как ягненок, он посещал ее обеды. Ходил с ней в театр. Люди начали приглашать их в гости как пару. Моя тетушка никогда не была хороша собой, но в этот период ее лицо с грубоватыми чертами смягчилось и помолодело; она начала носить туфли на высоких каблуках, блузки с оборками, говорила о Неде по-девичьи смущенно и игриво, время от времени чему-то глуповато улыбалась и многозначительно выгибала брови — одним словом, выглядела нелепо и в то же время трогательно.

В то время я еще был женат на Элен. Однажды поздним субботним вечером, когда мы возвращались домой из гостей, Элен вдруг сказала:

— Как приятно видеть Мод счастливой. Надеюсь, его светлость не обманет ее ожиданий.

Имя Мод за весь вечер не упоминалось ни разу. Но мне показалось, что я понял, почему Элен заговорила о ней. Мы обедали с Джорджем и его дочерью Илайной, необычайно хорошенькой девушкой, у которой была прелестная манера дерзко и насмешливо ловить мужской взгляд, а затем с притворной скромностью опускать пушистые ресницы на слегка разрумянившиеся щеки. Джордж, не без хвастовства называвший себя «отцом-одиночкой» (Илайне было девятнадцать, когда ее мать сбежала с одним из богатых южноамериканских клиентов мужа), буквально трясся над дочерью. Казалось, она тоже обожала отца: проходя мимо его кресла, неизменно целовала в бронзовую лысину, сидела на полу у его ног, положив ему на колено нежную белую руку, смеялась его шуткам и становилась трогательно серьезной, когда он изрекал мрачные пророчества. Это выглядело настолько естественно, что все мужчины-соседи средних лет сгорали от зависти к Джорджу; а вот женщины, вероятно, реагировали иначе. Примерно в середине этого прелестного спектакля я заметил, что Элен необычно молчалива.

И только тут до меня дошло (до Элен наверняка гораздо раньше), что Илайна по выходным играла роль образцовой дочери. Так же, как брат Элен, Генри, старательно играл роль образцового мужа в Норфолке. Мы с Элен не раз задумывались, знает ли Джордж о любовнике дочери (и если да, то понимает ли, что мы тоже в курсе дела). Однако нас это не особенно интересовало, потому что Элен, казалось, не очень расстроена поведением брата. С тех пор, как Генри поделился с ней своей тайной (впрочем, он был вынужден это сделать после того, как мы столкнулись с ним и Илайной в Национальном театре), Элен чувствовала себя его сообщницей. Генри взял с нее слово молчать, и, хотя Элен любила свою невестку, она понимала, что, пока Джойс счастлива в деревне, возясь с детьми и огородом, Генри в Лондоне одиноко.

Должно быть, в тот вечер Илайна вела себя слишком вызывающе, демонстрируя юность и красоту, и это напомнило Элен, что она сама уже отпраздновала свой сороковой день рождения. В моей жене проснулась зависть, потом чувство солидарности с другими немолодыми женщинами, затем ее посетили мрачные мысли о мужском вероломстве. Пожалев Джойс, Элен плавно переключилась на Мод, к которой относилась с большой теплотой. Точнее сказать, она любила мою тетушку почти так же, как и я сам — в этом чувстве была и снисходительность, и в то же время глубина и преданность.

Гордясь своей сообразительностью, я лукаво спросил:

— С чего это вдруг ты подумала о Мод?

— Должна же я была о чем-то думать, правда? Мне было противно смотреть, как ты пялился на эту молоденькую дурочку, облизывающую своего отца. Не удивительно, что Лили его бросила. Наверно, ее тошнило от этого зрелища.

— Не помню, чтобы Илайна вела себя так при Лили. И не думаю, что это противное зрелище. Старине Джорджу крупно повезло!

Я сжал руку Элен и добавил (на тот случай, если это действительно было причиной ее недовольства):

— Впрочем, что касается меня, то я считаю, что Илайна всего лишь славный ребенок. Она из другой возрастной группы. Хотя, конечно, Генри старше меня. Бедная старушка Джойс… Как ты думаешь, она догадывается о его шашнях?

Элен не ответила. В этом не было ничего странного, потому что едва мы свернули на свою улицу, как нас оглушила громкая музыка. Ее источник определился тут же. Как ни странно, грохот доносился не из логова панков, в котором было темно, а из дома, стоявшего немного дальше. Молодой присяжный поверенный, воспользовавшись отсутствием своей овдовевшей матери (мы видели, как утром она уезжала в доверху загруженной машине), устроил у себя шумную пирушку. В доме царил полумрак, но в высоких незашторенных окнах гостиной, находившейся на втором этаже, виднелись темные фигуры, сплоченные, как толпа футбольных болельщиков. Они раскачивались, топали и время от времени издавали дикие крики в такт музыке. Наш сосед из Вест-Индии — пожилой и солидный государственный служащий, образцовый семьянин, одетый в темный костюм и белую рубашку с университетским галстуком — стоял на пороге своего дома и мрачно наблюдал за происходящим.

— Половина второго ночи, — сказал он, ответив на наше приветствие. — Вполне достаточно побеситься до двенадцати. Я сам когда-то был молодым. Но порядочные люди должны помнить, когда пора расходиться.

— Ну, уик-энд есть уик-энд, — сказал я, отчаянно надеясь, что сосед не попросит меня позвонить в полицию, как однажды, когда панки устроили оргию от зари до зари. Впрочем, мне тут же стало стыдно, и причин тому было несколько: во-первых, мне пришло в голову, что сосед мог подумать, будто полицейский скорее отреагирует на мой звонок, чем на жалобу чернокожего; во-вторых, в этом сосед мог оказаться прав; а в-третьих, потому что пару лет назад мы перенесли спальню из передней части дома в заднюю именно из-за шумных соседей напротив, которыми до панков были пять десятков трубачей родом из Вест-Индии.

И я смущенно смолк. Но Элен сказала:

— Я понимаю, этот шум ужасен. Он мешает людям спать. Но меня больше волнует другое. Столько людей в одной комнате, и все топают! А вдруг не выдержит пол?

— Не дай Бог! — серьезно ответил сосед.

Тактическая уловка Элен отвлекла его и успокоила. Ей это всегда удавалось. Они начали оживленно беседовать о надежности наших домов, о смоленых перекрытиях, о толстых несущих стенах, и в результате пришли к успокоительному выводу о том, что здания, простоявшие больше сотни лет, не должны рухнуть, даже если на вечеринку соберется очень много людей.

Я оставил их разговаривать, вошел в дом и быстро спустился в подвал, чтобы выключить сигнализацию (которую потребовала поставить страховая компания в целях сохранности довольно ценных картин, которые я держал у себя в мастерской, пока писал копии) и выпить несколько кружек холодной воды. Когда я вновь поднялся на первый этаж, Элен уже была в коридоре. Она сказала:

— Тима нет дома.

— Да, верно. Сигнализация была включена.

Она закусила нижнюю губу. Я сказал:

— Он ушел с Майком, верно? На Майка можно положиться. Ради Бога, не начинай волноваться.

— Я не волнуюсь, — ответила она. — Вообще-то я подумывала позвонить соседу и попросить его убавить звук. Надеюсь, он согласится. На самом деле это довольно симпатичный молодой человек.

Я тоже думал об этом, но Элен наверняка поговорила бы с ним более тактично.

— Желаю удачи, — пробормотал я и пошел наверх, думая о Тиме, который верхом на мопеде пробирается между ревущими мусоровозами и завывающими грузовиками, о чокнутых владельцах «ягуаров» и сумасшедших водителях ночных такси. Пока я чистил зубы (тщательно массируя десны, как учила Элен), мне чудился окровавленный Тим, неподвижно лежащий в какой-то грязной луже. К тому времени, когда я лег в кровать и начал лениво перебирать и листать триллеры в мягких обложках, мне удалось убедить себя (или, по крайней мере, подготовиться к тому, чтобы начать убеждать Элен), что вероятность несчастного случая с Тимом ничтожна.

Элен все еще говорила по телефону. Параллельный аппарат, стоявший рядом с моей кроватью, издавал какие-то неразборчивые металлические звуки. Когда разговор наконец закончился и Элен появилась на пороге спальни, я сказал:

— Неужели ты так долго болтала с нашим преуспевающим юным адвокатом?

— Так ты не слушал?

— Конечно, нет!

Элен пристыженно улыбнулась, и я решил, что на самом деле она звонила матери Майка, пытаясь узнать, дома ли тот и не с ним ли наш мальчик. Если бы Тим заночевал у приятеля, она тут же сообщила бы об этом мне. Если же нет, то была бы смущена и боялась признаться в том, что не только разбудила, но и смертельно напугала бедную женщину. Но выяснять все это и начинать мучительную и бесплодную дискуссию о местонахождении Тима, о его душевном состоянии и нынешних приятелях значило бы проспорить весь остаток ночи, и без того невеликий. Поэтому я сказал, выговаривая фразы медленно и серьезно, как будто все это время ни о чем другом не думал:

— Знаешь, если Джойс действительно знает о шашнях Генри — а если она его любит, то обязана знать, ты не находишь? — она, наверное, притворяется несведущей и просто ждет, пока все закончится само собой. И это не самый плохой вариант.

Элен раздевалась. Когда она начала снимать комбинацию, раздался треск. Я сказал:

— Здесь уйма статического электричества. Если бы свет был выключен, ты увидела бы искры… Печальнее всего было бы, если бы Джойс ни о чем не догадывалась именно потому, что любит Генри и доверяет ему.

Элен молчала. Странно: раньше мое сочувствие другим людям действовало безотказно и помогало ее отвлечь. То, что она не отреагировала на мои слова, и ее внезапно увлажнившиеся грустные глаза должны были бы насторожить меня. Должно быть, выражение ее лица запечатлелось у меня в подсознании, потому что потом я вспомнил его во всех деталях. Секунду постояв обнаженной, Элен юркнула в постель, свернулась клубочком и уткнулась лицом в мое плечо.

— Перестань болтать о Генри и Джойс, старый сплетник, — пробормотала она и, как мне показалось, тут же уснула мертвым сном.

Я слышал, как пришел Тим. Это случилось уже после семи утра. Элен еще спала. Я приложил губы к ее уху, сказал «он вернулся», и она улыбнулась во сне. Примерно через полчаса она проснулась и спросила:

— Он пришел очень поздно?

Я на мгновение задумался над тонким различием между понятиями «поздно», «поздновато», «довольно поздно» и «очень поздно» относительно возвращения с вечеринки девятнадцатилетнего парня и ответил:

— Было рановато, но не так чтобы очень. Тем не менее я думаю, что мы можем позавтракать без него.

Мы спустились на кухню вместе; Элен стала варить яйца и выжимать апельсиновый сок, я занялся кофе и тостами. Мы ели, читали газеты; наше молчание казалось мне дружеским. Врывавшиеся в окно солнечные лучи зажигали волосы Элен пламенем; ее глаза, отражавшие цвет кимоно, подаренного мною на день рождения, были зеленее, чем обычно; от носа ко рту протянулись две морщинки, которых я раньше не замечал. У нее были тонкий нос и острый подбородок. Я ласково сказал:

— Рыжая ведьма.

Элен не смотрела на меня. Она доела яйцо и начала давить пальцем скорлупу в рюмке. Потом вздохнула и сказала:

— Мне ужасно жаль. — У нее был любовник. Их связь продолжалась больше года. Месяцев четырнадцать-пятнадцать; она точно не помнила. Жена любовника узнала об этом. Элен боялась, что она все расскажет мне. — Это очень мстительная женщина, — неприязненно сообщила она.

Я засмеялся. Казалось, я не испытывал ничего, кроме странного покалывающего чувства, слегка напоминавшего опьянение. Элен продолжала давить яичную скорлупу. Я сказал:

— Детская привычка.

Элен промолвила:

— На прошлой неделе у нее был выкидыш, и он все ей рассказал, хотя в такой момент лучше было бы помалкивать. Вот дурак-то… Наверно, это заставило его почувствовать свою вину. Я понятия не имела, что она беременна. Он утверждал, что давно с ней не спит.

— А ты говорила ему то же самое про нас?

У нее дрогнул подбородок. Она посмотрела на меня как несчастный, обиженный ребенок. Хороший муж не задал бы столь жестокого вопроса. Ей было больно! Я был обязан утешать ее! Я спросил:

— Я знаю его?

Тут зазвонил телефон. Она посмотрела на меня — на сей раз умоляюще. Я покачал головой. Она бросила с привычной досадой:

— Ленивый ублюдок!

Телефон висит на стене кухни рядом с дверью. Элен встала и повернулась ко мне спиной. Нарисованный на кимоно дракон оказался между ее лопатками. Она сказала:

— Ах, это ты, Мод? Нет, ты нас не разбудила. Мы как раз заканчивали завтракать. — Она выслушала собеседницу и пробормотала: — Какой ужас… Ох, Мод, я понимаю, это ужасно. Мне очень жаль… да… да… Он здесь, подожди минутку…

Элен резко повернулась. Ее лицо распухло и потемнело, как спелая слива, от едва сдерживаемого истерического хохота. Она прижимала трубку к груди.

— Нед женится! Он сказал ей об этом вчера вечером. Все уже решено. Дата и все остальное. Она хочет поговорить с тобой. О Господи, какое дурацкое совпадение… Мне действительно ужасно жаль.

— В данную минуту твоя жалость просто витает в воздухе, — ответил я.

— Не смей говорить ей! — прошипела она.

Я поднял брови. Ее лицо сморщилась, как будто она откусила лимон.

— Пожалуйста, — сказала она.

Я встал, обошел стол и взял у нее трубку. Она хрипло закашлялась и выбежала из кухни.

Я чувствовал себя полным идиотом:

— Мод, что там стряслось? — Стыдно признаться, но настроение у меня улучшилось. В голову пришла дурацкая фраза: «Если сегодня в меню измена, то, по крайней мере, я буду обедать не один». Я откашлялся, стер с лица дурацкую улыбку и сказал: — Мод, мне действительно ужасно жаль.

Но Мод не ждала сочувствия. Она просто кипела.

— Бедный Нед! Они воспользовались его добротой и великодушием! Это чудовищный сговор между родителями девушки и его злобной старой матерью. Они богаты, а она жадна; сделка называется «Покупка и продажа титула». И дело не в том, что они готовы раскошелиться, чтобы вытащить Неда из финансовой пропасти, которую оставил после себя его покойный отец. Они называют это Долгом перед Семьей, Перемещением Капитала и прочими дурацкими словами. Если бы во всем этом был бы хоть какой-то смысл! Но я боюсь, что это пустые надежды!

Она громко фыркнула. Я сказал:

— Ох, Мод, перестань. Это тебе не роман девятнадцатого века. А Неда не назовешь ни глупцом, ни продажной тварью. Ты знаешь эту девушку?

— Кажется, встречала пару раз. Ее семья недавно переехала в Норфолк; отец сколотил состояние на торговле недвижимостью, приобрел дом в деревне и теперь сорит деньгами, прокладывая путь в приличное общество. В прошлый уик-энд мы с Недом ездили к ним на роскошный прием. Шампанское, горы устриц, барбекю у бассейна… Потом, конечно, пошел дождь, и мы перебрались в дом. Это был красивый старый дом времен королевы Анны, а они сделали из него загородную виллу, набили пошлой мягкой мебелью, естественно, забыв про книжные шкафы. Ее мать коллекционирует чайники. Я спросила ее, почему, и знаешь что она ответила? «Ну надо же на что-то тратить деньги, правда?»

— По-моему, это довольно безобидное занятие, — сказал я. — А что представляет собой сама девушка?

— Ничего особенного. Довольно хорошенькая, довольно приятная, но ни ума, ни манер. Господи, да о чем они с Недом будут разговаривать? Думаю, он собирается воспитывать ее, но это ему скоро наскучит. Черт побери, Нед слишком стар для роли доброго папаши! Кроме того, это надругательство над памятью Дженни. Я написала ему об этом и даже бросила письмо в ящик, но не думаю, что он ответит. Ему будет очень стыдно, и поделом. Нет большего дурака, чем старый дурак. Так я ему и написала.

Я ответил, что если она хотела заставить Неда образумиться, то выбрала для этого не самый деликатный способ. Тут Мод снова фыркнула.

— Теперь нет никакого смысла ходить вокруг да около! Терять мне нечего. Осталось только вступить в битву и открыть огонь из всех орудий. Операция называется «Спасение Неда». И ты мог бы мне помочь. Тебе нужно поговорить с ним. Думаю, ему придется продать несколько картин, чтобы заплатить налоги. Не знаю, захочет ли он сделать с них копии, но почему бы тебе не предложить ему это?

Я не поверил своим ушам.

— Ты хочешь, чтобы я вцепился в Неда, оттащил его за уши от этой девушки, сказал ему в глаза, что он старый дурак, и тут же предложил ему заполнить пустые места на стенах старого дома тем, к чему он привык?

— Ну и что? Убьешь одним выстрелом двух зайцев. Сделаешь доброе дело, а заодно и подработаешь. Но если это тебя смущает, то не надо. Как там Элен? Когда мы виделись в последний раз, мне показалось, что она неважно выглядит.

— Серьезно?

— Ох, мужчины никогда ничего не замечают. Ты должен быть к ней внимательнее. Она славная девочка, но ужасно переживает из-за Тима. Я знаю, ты тоже переживаешь, но все говорят, что матерям в таких случаях приходится труднее.

— Мод, с Элен все в порядке, — сказал я. — Наверное, она тогда просто немного устала. Ее партнер заболел, и ей пришлось принимать часть его пациентов.

Приведя этот довод, я вдруг задумался. Элен возвращалась домой поздно, разрумянившаяся, улыбающаяся, с горящими глазами. Усталая? Черта с два! Я сказал:

— Мод, сомневаюсь, что это поможет. Но я попытаюсь поговорить с Недом.

Спустя два дня Нед сам позвонил мне и пригласил на ланч. Мы встретились в его клубе и ели в столовой, облицованной темно-коричневыми панелями. Обслуживали нас старые официанты со слабыми надтреснутыми голосами, у каждого из которых была парализована та или иная конечность. Нед сказал:

— Прошу прощения, я совсем забыл, что здесь отвратительно кормят. В последние годы я почти всегда обедал с Моди. Точнее, она обедала со мной. Думаю, теперь этому настал конец. К моему великому сожалению. Догадываюсь, что вам все известно; она написала, что собирается поговорить с вами. Мне и в голову не приходило, что она так бурно отреагирует. Похоже, я свалял дурака. — Он потрогал пальцем мясистую бородавку на ноздре, словно проверяя, не вырос ли на ней волос, и продолжил, — Я очень боюсь, что причинил ей боль.

Я ответил, что слово «боль» тут совершенно не подходит, и он кивнул.

— Ей нравится принимать дерзкий вид. Думаю, вы это хорошо знаете. — Нед бросил на меня проницательный взгляд; зоркие, умные, молодые глаза разительно не соответствовали его обветренному бугристому лицу. — Клянусь вам, я никогда не давал Мод повода думать, что питаю к ней какие-то чувства, кроме дружеских. Во всяком случае, сознательно. И не предполагал, что их питает она. Вплоть до нашего последнего разговора.

Я сказал, что она искренне переживает за него на правах старого друга, и Нед вздохнул.

— Да нет, похоже, тут нечто большее. Куда большее. Она написала мне сердитое письмо. Я ждал этого. Но потом случилось еще кое-что. — Он снова вздохнул, на этот раз очень тяжело. — Именно поэтому я и решил встретиться с вами. Дело тонкое, и мне не к кому обратиться, кроме вас. Я рад, что у Мод есть человек, к словам которого она прислушается. Я сам тут ничего не могу поделать, а вас она любит.

Он помешкал и сунул руку во внутренний карман пиджака. Я сказал с приличествующей случаю торжественностью:

— Думаю, вы можете доверять мне.

Нед протянул мне сложенный листок, и я раскрыл его. Это оказалась поздравительная телеграмма с пляшущими по краям кудрявыми барашками. Он сказал:

— Видимо, эти мудрецы из почтового ведомства отменили обычные бланки.

«НЕД ДОРОГОЙ Я ЗНАЮ ТЫ ОДИНОК НО ЭТОТ БРАК БЕЗУМИЕ Я СДЕЛАЮ ВСЕ ЧТОБЫ СПАСТИ ТЕБЯ ОТ НЕГО ВЫЙДУ ЗА ТЕБЯ САМА ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ Я НЕ МОГУ РОДИТЬ ТЕБЕ ДЕТЕЙ НО БУДУ ПРЕДАНА ТЕБЕ БЕЗРАЗДЕЛЬНО Я ПОСЛЕДУЮ ЗА ТОБОЙ НА КРАЙ СВЕТА».

Нед откашлялся.

— Пожалуйста, поймите меня правильно. Я думаю, это очень благородный жест. Типичная для Мод щедрость. А для меня это большая честь. Мне бы хотелось, чтобы она это знала. Но, как я уже сказал, дело очень тонкое. Если я напишу или позвоню ей сам, она может это неправильно истолковать.

Бедняга, он был напуган!

— Вы хотите сказать, что она будет продолжать докучать вам?

Моя прямота заставила его нахмуриться.

— Я не хочу расстроить Мод еще сильнее. Надеюсь, со временем мы сумеем найти с ней общий язык. Как только она поймет, что у меня есть обязательства. — Он издал короткий унылый смешок. — Как сказала бы Мод, «старый дурак влюбился».

— Я попытаюсь смягчить этот удар, — сказал я. Интересно, как он это себе представляет? Уж не боится ли, что Мод устроит скандал на свадьбе?

— Спасибо. Я был бы вам чрезвычайно признателен.

Нед размазывал еду по тарелке. Едва ли он съел хоть кусочек. Это воздержание могло объясняться как сомнительностью происхождения и вкуса заказанного блюда, так и переживаниями из-за чувств моей тетушки. Когда Нед заговорил, его голос был полон тревоги.

— Я действительно очень переживаю за нее. Господи, если бы я знал о ее чувствах… ладно, неважно. Если честно, я всегда немного побаивался ее. Она грозная женщина.

— В каком-то смысле. У Мод такой вид, словно она могла бы управлять государством. Быть премьер-министром. Или великим полководцем. Но я думаю, что в личных делах она могла бы вести себя менее решительно.

— Да, — сказал Нед. — Пожалуй. Какая жалость. — Он взял кусочек какой-то неопределенной пищи, положил его в рот и начал задумчиво жевать. Потом посмотрел на меня, улыбнулся и, видимо, вспомнив об обязанностях хозяина, спросил, над чем я работаю в данный момент. Я ответил, что мучаюсь над копией портрета девятнадцатого века, не слишком известного, но, учитывая вздутые цены на художественном рынке, достаточно дорогого, чтобы владельцы решились его продать.

— Что вы имеете в виду, когда говорите «мучаюсь»?

— Слишком много деталей фона, которые нужно передать с максимальной точностью. Но на самом деле это пустяки. Все дело в лице. Оно написано не слишком четко. Очень по-викториански.

— Да, могу себе представить. Должно быть, вы испытываете большое искушение обновить его. Написать более современное лицо.

Не знаю почему, но меня удивило, что он понимает это. Я сказал:

— Если человек осознает, что испытывает искушение, то, конечно, пытается его преодолеть. Легче делать копию, если перед тобой стоит картина, а не фотография. Когда проецируешь фотографию на холст, возникают искажения. Но если ты копируешь не конкретную картину, а, как Ван Мегерен, пытаешься писать в манере двухвековой давности, вероятность осовременивания стиля увеличивается.

— Вы хотите сказать, что красавицы семнадцатого века, которых писал Вермеер, похожи на Грету Гарбо? С тяжелыми веками? Кажется, я где-то читал об этом. Впрочем, нет. Скорее, слышал от Дженни. И никто не обращал на это внимания, потому что в то время Гарбо была общепризнанным идеалом красоты. Забавно, что все остались в дураках. Трудно осуждать его, хотя, наверно, следовало бы. Дженни часто говорила, что ее очень интересует, как люди реагировали бы на подделку, если бы та оказалась лучше оригинала. Если бы техника Ван Мегерена превосходила технику Вермеера. На самом деле этого не было. Но для примера годится.

— Дело не в технике. Подделать технику можно только в том случае, если ты владеешь ею. Но если она у тебя есть, то нет нужды заниматься подделками. Вермеер умел писать свет, как никто другой. Именно это и подделывал Ван Мегерен. Крал. Крал чужое творческое открытие. А это уже непростительно.

— Ладно. Допустим, Рембрандт скопировал бы картину какого-нибудь плохого, но более известного художника. Что бы из этого получилось?

— Картина Рембрандта была бы лучше.

— А как бы вы это определили, если бы копия была точной?

— Думаю, мне хватило бы для этого одного взгляда.

Беседа начинала мне надоедать. Испугавшись, что Нед поймет это, я извиняющимся тоном сказал:

— Думаю, это было бы видно, хотя я едва ли смогу объяснить, почему. Наверно, благодаря прямой связи между глазом и мозгом. Должно быть, в хорошей картине больше того, что невозможно описать словами, и меньше того, с чем обычно имеет дело писатель.

Нед кивнул. Он наконец отодвинул тарелку и сказал:

— Думаю, нам следует заказать на десерт сыр «стилтон». Это самое безопасное. Или вы предпочитаете пудинг? Нет? Мудрое решение. — Когда официант унес грязные тарелки, Нед улыбнулся мне, и я заметил, что он начал ухаживать за своими зубами; на четырех передних резцах стояли аккуратные коронки. Он промолвил: — Нечто подобное однажды сказала Дженни. У нас были три хороших картины Стаббса. Их купил мой дед, потому что любил лошадей. Незадолго до смерти Дженни к нам приезжал эксперт, чтобы оценить их для определения страховой суммы. Страховать мы их не стали, потому что это было чертовски дорого. Так вот, этот человек все обследовал и начал говорить, что Стаббс был блестящим летописцем, потому что писал не только лошадей, но и людей, богатых и бедных, живших в деревнях, которых уже нет. А Дженни заметила: «Можно доказать, что Стаббс интересный художник, но нельзя объяснить, почему он гений. Это могут сделать только ваши глаза».

Я произнес:

— Она была совершенно права.

— Она тогда уже не вставала с инвалидного кресла. — Нед на мгновение закрыл глаза и сказал: — Боже, я так по ней тоскую… Пожалуйста, передайте это Моди. И еще скажите, что меня очень тронула ее телеграмма. Нет… что она оказала мне честь.

Я шел через Сент-Джеймс-парк, размышляя, стоит ли доносить до Мод сентиментальные признания старика Неда. И в конце концов пришел к выводу, что не стоит. Если бы подобную телеграмму отправил я, то предпочел бы поскорее забыть о ней. Впрочем, в этом смехотворном послании был размах, которому я позавидовал. Внезапно мне пришло в голову, что я тоже мог бы послать Элен телеграмму. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ДОРОГАЯ ПОКА ТЫ ОСТАЕШЬСЯ СО МНОЙ ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ НЕВАЖНО». Простая констатация этого факта могла бы прояснить мутные воды, в которых мы барахтались, поднимая со дна ил старых обид и сожалений. А он с поразительной скоростью поднимался на поверхность и складывался в картину, очень похожую на действительность.

Взять, например, тот дом, который мы едва не купили восемнадцать месяцев назад. Беспорядочно расползшийся старый дом приходского священника, на который мы случайно наткнулись в один из уик-эндов по пути к Джойс и Генри.

Элен до сих пор причитает:

— Если бы мы переехали в Норфолк, этого никогда не случилось бы!

— Это ты виновата. Да, я помню твои разглагольствования о том, как хорошо было бы сбежать из города, от суеты, от собачьего дерьма, но все это было для отвода глаз. Хотеть-то ты хотела, но не предпринимала никаких усилий.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Я просто влюбилась в этот дом, и ты это знаешь. Но я должна была думать о своей частной практике. Это ты можешь писать свои картины где угодно.

— Мне казалось, что даже тем, кто живет в деревне, нужно время от времени лечить зубы. Тем более, что мы все продумали заранее. Ты сама говорила, что могла бы ездить в Лондон и обратно, пока Тед не найдет себе нового партнера. И время от времени ночевать в городе.

Она быстро говорит:

— Да, я помню. Но на самом деле дом был слишком велик для нас.

— Не согласен. Весь чердак я мог бы занять под свою мастерскую. Конюшню можно было бы перестроить, продать или оставить себе. Тогда у нас была бы комната и для моей матери. Да, пока с ней все в порядке, но она может заболеть, состариться или почувствовать одиночество. Они очень неплохо ладили с Энни-Бритвой, пока старая карга не впала в маразм. И я думаю, что временами ее беспокоит стоимость дома.

— Выражайся точнее. Это беспокоит тебя, а не ее. Я вижу тебя насквозь, дружочек. Ты фантазировал, представляя себя помещиком, прикидывал, в какую копеечку влетит переделка, и в конце концов решил, что если Мейзи продаст свой дом и переедет к нам, то сможет оплатить перестройку конюшни. И ей хорошо, и нам неплохо. Почему бы тебе не сказать об этом прямо?

— Ты сама ответила на свой вопрос. Я был уверен, что ты расценишь мою вполне естественную заботу о матери как выгодную сделку.

— Ох, перестань. Я знаю, как ты любишь свою мамочку, — говорит Элен с неподдельным чувством, в котором нет и намека на обиду невестки. А затем с сожалением добавляет: — Если бы я знала, что ты думаешь о Мейзи, то вела бы себя по-другому.

— И что, это заставило бы тебя передумать? Ты же решила, что на самом деле вовсе не хочешь покидать Лондон.

— Какой ты глупый.

В ее глазах отражается странное чувство. Смущение? Вина? Может быть, сожаление? В конце концов, она действительно любит мою мать.

— Думаешь, Мейзи согласилась бы переехать к нам? — спрашивает Элен. Но пауза оказывается чуть более долгой, чем нужно. Правда потрясает меня, как неожиданный удар в лицо; желудок сводит судорогой, в паху становится холодно. Я говорю:

— Черт побери, ты права! Я действительно глуп. Ты не хотела бросать ту удобную квартиру!

Они с Тедом снимали помещение для зубоврачебного кабинета в Кентиш-Тауне. Две комнаты, кухня и ванная на втором этаже дома принадлежали одному очаровательному старому чудаку-ювелиру. После его смерти, последовавшей больше года назад, они отремонтировали квартиру, обставили ее мебелью и начали искать подходящего квартиросъемщика. А пока Тед Фробиш, который живет с женой в Суссексе, время от времени ночует там, когда допоздна задерживается в Лондоне. Интересно, как часто это бывает, думаю я.

— Очень удобно! — рычу я. — О Боже, мне доводилось слышать о порнофильмах, где женщины фантазируют, как трахаются с молочником, мойщиком окон, почтальоном… Дантисты — это что-то новенькое! Они могут трахаться с любым пациентом, который им понравится. В перерывах между пломбами!

— Как тебе не стыдно! — Лицо Элен темнеет, щеки покрываются ярким румянцем.

— Нет, это становится интересным. Раньше я не задумывался о преимуществах твоей профессии в плане секса. Ты уже пользовалась ими? Что тебя возбуждает сильнее? Когда ты чистишь канал или просто сверлишь зуб?

Элен не отвечает. Она часто и тяжело дышит; я вижу, как вздымается и опадает ее грудь.

— Лично я думаю, что тебя возбуждает боль, — говорю я почти ликующим тоном. — Вернее, возможность причинять боль. Извини, я не знал. Хотя не уверен, что пошел бы на это.

Она кричит на меня:

— Ты подонок! Все это грязь, отвратительная грязь! Ты считаешь мою работу забавой). Ты никогда не воспринимал ее всерьез, не так ли? Я слышала, как ты говоришь: «Моя жена — дантист». Произносишь это своим клоунским тоном, словно стыдишься меня. Как будто моя профессия недостойна уважения, в отличие от профессии врача!

Элен бросается на меня и начинает колотить по груди и шее кулаками; ее лицо искажено гневом, как будто вся эта чушь для нее важнее, чем то, из-за чего мы ссорились прежде. Если бы у нее в руке был нож, она бы им непременно воспользовалась.

Я с трудом перехватываю ее мелькающие кулаки; Элен сильная женщина.

— Послушай меня, идиотка! Ты сама так думаешь, а не я! Это не имеет ко мне никакого отношения! — кричу я, слегка кривя душой, потому что в ее упреках действительно что-то есть. Я никогда не понимал, как человек может любить свою профессию, если ему всю жизнь приходится пялиться в чужие разинутые рты, и иногда действительно дружески поддразнивал Элен. Я был уверен, что она относится к этому так же, как и я. О Господи, да ведь мы и познакомились благодаря ее профессии. Когда однажды воскресным утром я прибежал в Лондонскую городскую больницу, изнывая от боли, меня избавила от мучений красавица студентка, рыжеволосый ангел милосердия. Все это вихрем проносится у меня в голове, пока Элен борется со мной, пытаясь вырваться и рыча негромко, но яростно. И вдруг мне становится ясной подлинная причина ее неожиданного свирепого нападения. Я говорю: — Это Тед, верно?

Она перестает бороться. Я отпускаю ее кулаки. Она делает шаг назад и застывает на месте.

Я жду, что она начнет отрицать это. Но Элен молчит. Я говорю:

— Ну что ж. Догадываюсь, что это тоже удобно.

Она говорит:

— Ты всегда насмехался над ним. Однажды ты представил его: «Партнер моей жены, австралийский дантист».

Это меня удивляет.

— Прости, не понял. Что именно вызывает твои возражения?

Она нетерпеливо отвечает:

— Ты понимаешь, о чем я говорю. Как будто это ужасно смешно!

— Но это абсолютно верно. Тед приехал из Австралии. И он дантист.

Что еще я мог о нем сказать? Почти ничего. Он высокий, стройный и довольно красивый — для тех, кому нравятся здоровые, ухоженные мужчины с квадратными подбородками. И волос у него больше, чем у меня, что вполне естественно: он моложе, чем я. И моложе, чем Элен, кстати. Лет на десять как минимум. Может быть, это ее и привлекло?

Я говорю:

— Ну что ж, если тебе так больше нравится, я могу представлять его: «Любовник моей жены». Тут уж ошибки не будет. Оказывается, у нас с ним гораздо более близкие отношения, чем у врача и пациента.

Зубы всегда были моим больным местом. Я подшучиваю над дантистами, потому что боюсь их. (И Элен знает это, не может не знать!) Воспоминание о том, как Тед ковыряет своими ужасными инструментами, иголками и щупами, в моем разинутом пересохшем рту, делает чувство унижения еще более острым. Элен сказала тогда:

— Милый, пусть это сделает он. Работа тонкая, и я буду бояться причинить тебе боль.

Ба! Сомневаться не приходится: мои старые убогие клыки всегда вызывали у нее отвращение. Я мстительно бросаю:

— Значит, тебя привлекли его красивые крепкие зубы?

И так далее, и тому подобное. Этот оживленный обмен любезностями как нельзя лучше характеризует интеллектуальный уровень, на котором закончился наш брак. Продолжать нет смысла; ссоры, взаимные обвинения, упреки у большинства женатых пар в такой ситуации совершенно одинаковы и предусмотрены все тем же надоевшим сценарием. Поскольку настоящая рана куда глубже, чем вы готовы признаться, вы начинаете наносить друг другу мелкие укусы и ссадины.

— Еще одна рубашка без пуговиц! — рычу я, швыряя на пол доказательство ее невнимания ко мне. Она, также разгневанная моими мелкими и несправедливыми жалобами («Я вынужден сам пришивать себе пуговицы!»), наклоняется и подбирает рубашку. Потом речь заходит о туалетной бумаге и других принадлежностях. — Тебе наплевать даже на естественные человеческие потребности! — воплю я, притворяясь (или наполовину притворяясь), что это шутка, но жена начинает плакать, убегает, а когда она возвращается, от раскаяния, которое вызвали во мне ее слезы, не остается и следа. Мыло, которое она купила, это не то простое мыло без запаха, которым мы всегда пользовались. Я подозреваю, что она сменила его на более дорогое ароматизированное, потому что таким мылом предпочитает пользоваться Тед, а следовательно, и она сама. Оно продавалось в комплекте с одеколоном, объясняет жена, преподнося мне красивую стеклянную бутылочку с аэрозолем в качестве подарка по случаю заключения мира. — Я не хочу пахнуть, как твой любовник! — кричу я. — Запомни, я художник, а не какой-нибудь красавчик-дантист! О Боже, а я-то всегда ломал голову, почему в его кабинете воняет, как в будуаре старой кокотки!

Все, хватит! Как я уже говорил, в этом нет ничего поучительного. Мое единственное оправдание заключается в том, что я чувствовал не только вполне естественные боль и обиду, но был охвачен неким необъяснимым мистическим ужасом. Я боялся, что она уйдет от меня; и тем не менее все, что я говорил и делал, диктовалось подспудным безумным желанием оттолкнуть ее, сделать еще хуже и покончить с этим. Я начал приезжать за ней на работу, прибывал заранее и сидел в машине, подсчитывая время между уходом последнего пациента и появлением Элен. В один из таких вечеров она сказала мне, что Тед оставит практику, как только она найдет другого партнера. Я ответил:

— Надеюсь, его жена будет довольна.

И тут она простонала:

— Я не уверена, что это то, чего ты ожидал… То, что он так легко согласился уйти, тебе вовсе не льстит. Наверно, мне следует считать себя оскорбленной.

В конце концов я сам не вынес собственного поведения: оно было неумолимым свидетельством безумия, глупости, утраты не только великодушия, но и элементарного здравого смысла. Когда Элен ушла (теперь я удивляюсь тому, что она так долго терпела!), я почувствовал облегчение, которые испытывает преступник после исчезновения главного свидетеля обвинения. Теперь я мог определить и оценить собственную вину, признаться в некоторых мелких грешках, за которые надеялся быть прощенным по прошествии некоторого времени, которое Элен проведет одна в убогой квартирке над зубоврачебным кабинетом. Для нее это будет недолгой ссылкой, для меня — лечением. Нам обоим требовалось «все как следует обдумать». А мне — «обрести самоуважение». Боже, что за жаргон!

Я упорно трудился над картиной эпохи королевы Виктории. Работа была кропотливая, двигалась медленно. Я уже и так потратил на нее слишком много времени, учитывая сумму гонорара, о котором мы договорились с Джорджем. Как всегда, чем больше я с ней возился, тем меньше был доволен результатом. Это вызывало у меня досаду, однако я был совершенно уверен, что никто не заметит разницы. Одновременно я писал портрет Тима в подарок на день рождения его бабушке; я работал в традиционной манере, потому что именно такая ей нравилась: богатый цвет, от которого исходит мягкое сияние. Как у Гойи.

Тим позировал очень терпеливо. Он любит бабушку. Мальчик большей частью молчал; с другой стороны, он никогда не был словоохотлив. Во всяком случае, не со мной. Заговорил он только однажды. О том, что случилось. Повернулся в кресле, куда я его посадил, смущенно (или искоса?) посмотрел на меня и спросил:

— Папа, это я виноват? Извини, что спрашиваю, но мне нужно знать. Честное слово.

Хотя вопрос казался по-детски эгоцентричным, я заметил, что на его щеке дрожит какая-то жилка, и понял, чего ему это стоило. Я ответил — не совсем честно, поскольку его болезнь действительно повлияла на нас с Элен и нашу совместную жизнь:

— Нет, Тим. И не наша с ней. Вернее, не совсем наша. Но то, что не твоя, это точно.

Сын на мгновение нахмурился, обдумывая этот ответ, затем принял его (или благое намерение, которое за ним стояло) и благодарно улыбнулся мне.

Портрет, который висит в гостиной моей матери на почетном месте, над тлеющими электрическими углями камина, не лишен сходства с оригиналом, но слегка романтизирован; красноватый фон делает бледное лицо Тима более теплым и здоровым, а черный свитер делает светящимся. Его темные волосы причесаны и тщательно подстрижены, чтобы доставить удовольствие бабушке; красиво очерченные губы таят намек на улыбку. Но перед моим умственным взором позади законченного портрета стоит другой туманный образ, более бледный и тонкий; кожа туго обтягивает хрупкие кости; лицо напряжено в стремлении сдержать бушующий внутри хаос. Он намного живее и трепетнее первого. И на том портрете, который с тех пор хранится в моем сердце, Тим улыбается.

А его мать плачет. Когда я слышу звонок и подхожу к двери (хотя у Элен остались ключи, она хочет показать, что приходит сюда только как посетитель, чтобы забрать теплую одежду), ее лицо кажется упрямым и твердым как камень. Но когда спустя примерно полчаса она выходит из кладовки, держа в руках кипы одежды, это выражение смягчается, расплывается от горя. Комната, наша спальня наполнена золотым светом осени. Слова из той неотосланной телеграммы радостно поют у меня в душе; я протягиваю руки и иду к ней. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ДОРОГАЯ…»

Но она плачет вовсе не по нас, не по нашему утраченному счастью. Она плачет по своему любовнику-дантисту. Вчера после очередной ссоры жена Теда выбежала из дома, погнала машину как сумасшедшая, разбилась и сломала позвоночник.

— Бедный Тед, — говорит Элен, заливаясь слезами. — Не могу простить себя за то, что мы ему сделали.

На самом деле она хочет сказать, что не может простить меня. Что ж, это вполне естественно. Я превратил ее жизнь в ад, заставил уйти из дома, вынудил Теда почувствовать ответственность и вспомнить о долге перед женой. Элен осуждает меня, словно я не обманутый муж, а некое всемогущее олимпийское божество — вроде ее отца — и людская греховность оскорбляет меня. И тут мы наконец расстаемся, слишком измученные болью, чтобы причинять боль другим.

Я написал матери. Письмо получилось весьма благородное.

«Мне очень жаль, что я должен сообщить тебе плохую новость. Но пусть она не повлияет на твое отношение к Элен. Я знаю, что она любит тебя, а ты ее и что, несмотря на все случившееся, мы все еще любим друг друга. Мы испытываем не горечь, а лишь смирение и грусть. По крайней мере, до сих пор мы жили хорошо и нам есть что вспомнить».

Я написал еще несколько вариантов письма. Они становились все лживее и претенциознее. Мне следовало навестить мать, но я придумывал отговорки. «Мне нужно закончить викторианскую картину»; «в доме грязно»; «я должен готовить Тиму еду, стирать его и свою одежду; найти кого-нибудь прибрать в доме; наша приходящая домработница, всегда такая надежная, болела уже две недели». «Элен выбрала не самое подходящее время для ухода, не правда ли?»

Моя мать отнеслась бы к этому с пониманием. Она всегда придерживалась мнения, что ухаживать за домом должна женщина, и слегка осуждала Элен за то, что та работает на полную ставку. Мне пришло в голову, что можно позвонить матери по телефону. Но она слегка глуховата. Кроме того, она почти наверняка сказала бы что-нибудь вроде: «О Боже, вы хорошо подумали?» или «Не верю своим ушам; вы же всегда были так счастливы вместе!».

При мысли о тех глупостях, которые могла сказать мать, меня разбирал гнев. Я хотел услышать от нее эти слова, чтобы опровергнуть их. Но спорить с глухой женщиной по телефону нечестно.

Вместо этого я позвонил Мод и рявкнул:

— Элен ушла от меня!

— Ты шутишь!

— Нет. Мы решили разъехаться.

— Вы что, с ума сошли? Вы же всегда были так счастливы вместе.

Я саркастически рассмеялся.

— Теперь уже нет. Это совершенно ясно.

— Не верю своим ушам. Вы хорошо подумали? Ты уже сообщил Мейзи?

Именно это мне и требовалось. Я терпеливо вздохнул и сказал:

— Да и нет, Мод. Да, я хорошо подумал. Нет, мама об этом еще не знает. Я написал ей.

— Ты уже отправил письмо?

— Еще нет. Это нелегко. Сама знаешь, она любит Элен, очень любит, и я не хочу портить их отношения. Мне нужно как можно тщательнее подобрать слова.

— Что ты городишь? При чем тут слова? Мейзи все равно ужасно расстроится.

— Тут уж ничего не поделаешь. Ты всегда пыталась защитить ее, хотя я никогда не мог понять, почему. На самом деле она очень сильная, честное слово. В ней нет ни слабости, ни хрупкости, ни неприспособленности к жизни. Честно говоря, твое отношение к ней всегда казалось мне слишком покровительственным.

— Чушь. Абсолютная чушь. И все же, не торопись…

— Рано или поздно она все равно узнает.

— Нет, если вы передумаете. Если вы с Элен все еще остаетесь друг для друга любовниками. О Господи, вы женаты много лет и не можете разойтись всего лишь из-за какой-нибудь дурацкой ссоры. Ты сам не понимаешь, как тебе повезло. Элен такая славная девочка. Конечно, семейная жизнь — дело трудное и требует усилий. Похоже, ваше поколение этого не осознает. Повсюду есть свои ямы и ухабы, а вы, как только вас начинает подбрасывать, норовите собрать вещички и выйти из машины. Думаю, все дело в том, что у тебя кто-то есть. Какая-нибудь молоденькая, хорошенькая глупышка. Это старо, как мир.

— Ничего подобного.

— Должна признаться, я потрясена. От тебя я этого не ожидала. Кто она?

— Мод, у меня никого нет. Хотя, должен признаться, твое предположение мне очень польстило. — Лучше слыть бессердечным волокитой, чем обманутым мужем. Я глупо хихикнул.

Мод спросила:

— Как ты можешь смеяться? Ты что, хочешь сказать, что Элен?…

— Нет, не хочу. С чего ты взяла, что все так просто?

Она умолкла. Неужели мне не удалось убедить ее? Я тут же перешел на более высокомерный и бесстрастный тон:

— Знаешь, дорогая, люди часто отдаляются друг от друга, сами не понимая, что случилось. Это может длиться годами. Потом появляется конкретный повод, но сам по себе он не имеет значения. Просто однажды утром ты просыпаешься и понимаешь, что твой брак потерял смысл, что говорить вам больше не о чем, что у вас не осталось общих интересов и вам не к чему стремиться. Признать это трудно и больно, но…

— Ты говоришь о себе и Элен или о ком-то другом? Что, Элен действительно ушла?

Вопрос был философский. Имел ли я право сказать «ушла», если надеялся, что она вернется? Но она не собиралась считаться с моими надеждами. Продолжал ли я надеяться? Каковы были ее намерения? И так далее. Я сказал:

— Она ушла из дома. Живет в квартире над зубоврачебным кабинетом. Никто из нас на развод не подавал. Точнее, не подавал я. Но если бы Элен сделала это, то, скорее всего, сказала бы мне.

— Она забрала одежду?

— Да. Но не всю. Думаю, в шкафу еще что-то осталось. — Я прекрасно знал, что там осталось черное шерстяное пальто, две шелковые юбки и блузка, которые Элен никогда не нравились, и три пары обуви: пара лакированных туфель на низком каблуке с ободранными носками; пара немилосердно жавших серебряных вечерних туфель на высоком каблуке, которые ей было жалко выбросить, потому что они стоили целое состояние, и пара потертых пляжных сандалий на веревочной подошве. — Всякое старье, — признался я. — То, что она давно не носит.

— О Боже, — пробормотала Мод. — Значит, она и в самом деле бросила тебя!

Я ответил с героической сдержанностью:

— Я уже сказал, что она сделала это. А что, ее одежда имеет такое значение?

— Все зависит от того, что человеку дорого. Ты бы понял, что я ушла из дома, если бы не увидел моих книг и проигрывателя для компакт-дисков.

— Это другое дело. У тебя получается, что Элен — существо пустое и тщеславное.

— Вовсе нет. Просто одежда доставляет ей творческое удовлетворение.

— Так же, как шляпы доставляют творческое удовлетворение моей матери?

— У Элен есть вкус! Одежда для нее способ самовыражения, а не проявление тщеславия. Если ты не понимаешь этого, неудивительно, что она ушла от тебя.

— Спасибо, Мод.

— Ох, извини, мой утеночек. Я не хотела сказать ничего плохого. Честно говоря, я очень расстроилась. — Последовала пауза, а затем вздох. — Я понимаю, ты тоже расстроен. Это для тебя тяжелый удар. Мне действительно ужасно жаль. — Последовал еще один вздох, тяжелее первого, еще более продолжительная пауза, являвшаяся формальным выражением скорби и сочувствия, а затем Мод бодро сказала: — Нет смысла киснуть. Возвращайся к работе, это лучшее лекарство. Берись за лямку. Тебе Джордж не звонил? Мы с Недом были у него вчера вечером. Эта симпатичная малышка — как ее там… — приготовила отличный обед. Нед ел за троих.

— Илайна. Дочь Джорджа зовут Илайна. Нет, сегодня с Джорджем я еще не разговаривал. Я думал, вы с Недом не видитесь.

— Ох, перестань. С какой стати? Время от времени он срывается с поводка. Бедняге это необходимо. Дело в том, что Полли ждет ребенка, и Нед ужасно волнуется. Но она девушка здоровая и, я думаю, справится с этим без особого труда.

— Полли?

— Жена Неда. Ты же знаешь, он женился.

— Да. Но, по-моему, ты была от этого не в восторге.

— Разве? Ну, с тех пор много воды утекло. Старый дурак сделал девушке ребенка и, со своими старомодными взглядами, счел, что обязан жениться. Неужели я тебе не говорила? Или ты меня просто не слушал? Честно говоря, я уже сама не помню, когда Нед сказал мне об этом. Видишь ли, он не слишком гордится собой и чувствует, что оказался в дураках, хотя все вышло лучше, чем можно было надеяться. Мы с Полли неплохо поладили. Ей нужна помощь по хозяйству и советы, как вести себя с Вдовой. Тут ей Нед помочь не может. Он сам ужасно боится матери. Я всегда говорила ему, что в ней корень зла — именно из-за нее он всегда боялся женщин.

Я чувствовал себя как Рип Ван Винкль. За те пять месяцев, которые я был заперт в четырех стенах, ссорился с Элен и разъезжался с ней, жизнь других людей продолжалась, калейдоскоп складывался в новые узоры, появлялись новые углы, возникали новые детали. Тетя Мод применила «лучшее лекарство» и с головой ушла в работу, она копалась на участке, ходила на заседания, мирилась со своим старым другом Недом, изменяла отношение к его браку и становилась кем-то вроде третьего партнера в его новой семье — лучшей подругой мужа, наставницей молодой жены.

Впрочем, тут мало что изменилось, просто появился новый игрок. Будет ли Полли такой же уступчивой, как Дженни? Вряд ли Нед был способен стать решительнее; человек, который «боялся» женщин, едва ли мог устоять против Мод. Нед сумел отдалиться от нее настолько, чтобы сделать девушке ребенка, однако, похоже, теперь снова оказался на коротком поводке. Впрочем, возможно, он сам к этому стремился. Жертва нередко бывает заодно с преступником, а Мод всегда придавала его жизни полноту: животрепещущий сгусток интриг и драм. И тут я подумал (уже не в первый раз): а вдруг Нед и моя тетушка и в самом деле когда-то были любовниками?

Тем временем Мод говорила:

— …подумывает продать пять-шесть картин, чтобы заплатить налоги. Национальная галерея заинтересовалась; Нед и сам хочет предоставить им право первой ночи, но вчера Джордж сказал, что это лучше сделать в Нью-Йорке. Конечно, придется получить в галерее разрешение на вывоз. Безусловно, на все это уйдет уйма времени. Послушай-ка… Кажется, брат Элен работает в Министерстве торговли? Я сказала Неду, что он может оказаться нам полезным. Хотя, наверно, теперь неловко к нему обращаться, ведь вы с Элен…

Я сказал:

— Не волнуйся, Джордж прекрасно знает, как действовать в таких случаях.

Она и не волновалась. Роль кукловода была коньком Мод и всегда доставляла ей удовольствие.

Ее жизнь била ключом.

Мод продолжила:

— Дело не только в налогах. Нед просто разрывается на части. Знаешь, сколько требуется на содержание этих огромных, продуваемых ветром бараков? Придется потратить уйму денег на балки, крышу, лестницу, которая ведет к галерее. Плесень, грибок, древесный жук… Со всем этим они уже столкнулись, и Бог знает, что их ждет, когда они приступят к делу. Нед просто поседел от хлопот.

— Бедный старина Нед. Наверно, ему следует обратиться за помощью в Службу социального обеспечения.

— Это не смешно. Я прекрасно знаю, что такое бедность. Ты наверняка считаешь, что ему следовало бы передать все в Национальный фонд, и дело с концом. Но Нед вбил себе в голову, что должен собрать воедино всю коллекцию Оруэллов. И дело не только в уважении к предкам, хотя это тоже имеет место. Он хочет оставить это всем — тебе, мне, своим потомкам. Лично я думаю, Нед совершает благородный поступок.

— А ты не находишь, что частный дом в северном Норфолке не слишком подходящее место для галереи, ведь он расположен в стороне от всех магистралей…

— Галерея открыта два дня в неделю. Люди приезжают отовсюду. Если картины разделить и передать в государственные галереи, большинство из них будет пылиться в запасниках. Нам с тобой это известно лучше, чем кому бы то ни было. Очень жаль, что с некоторыми из них придется расстаться. Но, по крайней мере, их можно скопировать и хранить в коллекции копии. Это дело должно представлять для тебя интерес, и не только материальный. Хотя речь идет о миллионах. Вот ирония судьбы! Ведь дед Неда покупал картины, потому что они ему нравились. Для удовольствия, а не для прибыли. Но вкус одного человека… придает коллекции определенный индивидуальный отпечаток. Мне казалось, тебе это должно понравиться. Я права? Нед сказал, что предложил тебе заняться этим, но не понял твоей реакции.

— А он мне предлагал? Когда?

— Вы же встречались с ним за ланчем…

— Это было несколько месяцев назад. Насколько я помню, он упоминал о картинах, но ничего мне не «предлагал». Тогда мы разговаривали главным образом… о другом.

Неужели она напрочь забыла, о чем именно?

— Нед очень стеснительный человек, — недовольно сказала она. — Возможно, в то время он был слегка не в своей тарелке. Но когда вчера вечером я сказала ему, что ты бы с удовольствием взялся за это дело, он был рад. А Джордж одобрил такой план. Да и тебе не повредит, если образцы твоих копий окажутся в известной коллекции, а в каталоге будет значиться твое имя.

— Как квалифицированного поденщика?

Мод засмеялась.

— Так ты помнишь ту аферу, да? Мне тогда тоже здорово досталось. Расскажу как-нибудь на досуге. Но тогда ты ведь не ударил в грязь лицом, правда? А если Нед повесит рядом с копиями твои авторские картины, это может сделать тебе хорошую рекламу. На время ремонта галерею придется закрыть, но когда он закончится, можно подготовить новую экспозицию, где акцент будет слегка смещен в сторону твоих картин. Искусный копиист, который написал также несколько оригинальных работ. Разница между хорошей копией и репродукцией. Примерно в таком роде. Думаю, будет нетрудно найти неглупого критика, который напишет об этом толковую статью. Один такой есть в «Гардиан». Да, все это дело будущего, но ничто не мешает нам заранее все продумать. Да и тебе это пойдет на пользу. Работа не дает человеку раскисать. Приезжай в Норфолк, посмотри картины, подыши морским воздухом…

Остановить мою тетушку невозможно; это такая же природная стихия, как ветер. Сделать можно только одно: нахлобучить шляпу и пригнуться. Я уклончиво пробормотал, что, конечно, дело интересное, но я должен обсудить его с Джорджем, который, в свою очередь, переговорит с Недом; что тут нужно подумать как следует, что у меня намечаются другие заказы, в том числе переданный через американское посольство от исторического общества в Бостоне. Там хотят иметь копии портретов Георга Третьего и Уильяма Питта. В общем, я сказал, что подумаю.

Мод ответила:

— Ну что ж, когда надумаешь, сообщи. Если машину взяла Элен, я всегда смогу подбросить тебя в Норфолк.

Я мысленно беседовал с Элен.

— Мод использует меня. Как всегда. О, конечно, она поступает так бессознательно. Бьюсь об заклад, она искренне уверена, что действует только в моих интересах, но Нед сбежал от нее или почти сбежал, и она хочет с моей помощью снова привязать его к себе. У нее появится повод звонить Неду, предлог для визитов — в общем, то, что не имеет отношения к его жене и чему Полли не сможет помешать. А я стану чем-то вроде входного билета. О, Мод не торопится! Эта интрига рассчитана на продолжительный срок. Уверен, что она отомстила бедняге обозревателю, который посмел сказать, что она скучна. Это было очень давно, но Мод злопамятна. О, она страшная женщина! Настоящий суккуб…

— Дружочек, не думаю, что ты говоришь серьезно, — хихикнув, отвечает Элен. — Лучше посмотри в словаре, что означает это слово. Почему ты злишься? Пыхтишь, дуешься… Мод нравится заботиться о других. Она так выражает свою любовь. Нужно ценить такое отношение.

— Ей нравится не заботиться о других, а держать их на коротком поводке. Заставлять чувствовать себя в долгу перед ней. А я предпочитаю независимость.

— Это ребячество. Посмотрел бы ты на себя со стороны. Нед хочет, чтобы ты скопировал его картины. Тебе нужна работа. А если Мод получит удовольствие, устраивая это дело, что тут плохого? Нед некрасиво поступил по отношению к ней. А ты наверняка даже не удосужился поблагодарить ее. Ты привык брать, а она — давать. И с матерью ты ведешь себя так же. Эти женщины избаловали тебя. Ну как же, один ребенок на двоих, маленький принц… Тебе это нравится, и ты ждешь того же от всех женщин.

— Не поэтому ли ты ушла от меня? Потому что я избалованный, эгоистичный ублюдок? Спасибо за откровенность. Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Нед некрасиво поступил с Мод? Она вторглась в его жизнь и пыталась женить на себе. Но он не мог пойти на это, потому что не любит ее.

— Нед должен был догадаться о ее чувствах. Он не так глуп. Но он брал то, что ему давали, поскольку это его устраивало. Иными словами, он обманул ее. Это низость.

— Да как тебе не стыдно говорить об обмане, тебе, которая…

С легким вздохом она констатирует:

— Ты злишься не на Мод, а на меня.

И тут же уходит. Как всегда, когда я атакую ее в лоб, она не удосуживается ответить, а просто молча ускользает, тает, как бледный оттенок в солнечном свете; я не могу ее видеть, только слышу. И мои надежды услышать: «Я люблю тебя, я хочу вернуться к тебе…» становятся бесплотными.

Тим просовывает голову в дверь моей мастерской.

— Папа, почему ты говоришь сам с собой?

— Первый признак безумия, — бормочу я.

Безумие, печаль… Наверное, я веду себя, как те, кто понес тяжелую утрату — вызываю призрак Элен из пропасти боли, из зияющей бездны горя.

— Сходить с ума тяжело, — говорит Тим и тут же поспешно меняет тему, словно боится, что я могу подумать, будто он осуждает меня: — Принести тебе что-нибудь? Кофе или пива?

Ему отчаянно хочется что-то делать. Он встает поздно, разгадывает кроссворды, ходит в угловой магазин за сигаретами. Иногда он, преодолевая свой страх перед незнакомыми людьми, идет за меня в супермаркет. Мне трудно представить, каково это. Я говорю:

— Слушай, посмотри для меня в словаре, что значит «суккуб».

Он убирает голову. Я заканчиваю его портрет, покрываю фон умброй и черной краской. Вытираю тряпкой светлое пространство за волосами. Его лицо и шея слишком бледны, и я втираю пальцем в щеки и подбородок немного крапп-марены.

Тим возвращается неслышно, останавливается у меня за спиной и смотрит, оценивая сходство. Я спрашиваю:

— Ну, что скажешь? Бабушке понравится?

Он кивает.

— Суккуб — это женщина-демон, которая вступает в сношения со спящими мужчинами. Вот и все, что сказано в «Кратком оксфордском словаре». А в «Малом оксфордском» говорится, что в семнадцатом веке этим словом называли блудниц и продажных женщин… Папа, а ты кого имел в виду?

Тим смотрит на меня с опаской. Он обожает мать. Когда он был ребенком, мы называли его Маленьким Эдипом. Теперь это уже не кажется мне забавным. Я говорю:

— Никого, Тим. Просто это слово вертелось у меня в голове. Я понял, что не знаю его значения, вот и все.

— Ага, — говорит он. — Тогда все в порядке. Едва ли так можно назвать знакомую женщину. Разве что в сердцах.

Я тепло улыбаюсь.

— Хорошо, — говорю я. — Очень хорошо, Тим. — Слезы наворачиваются мне на глаза при виде быстрой ответной улыбки уголком рта — доказательства того, что успех этой маленькой шутки доставил ему удовольствие.