Кузина

Глава первая Сапфир, бирюза, бирюза

Снег толстым слоем лежал в ложбинах и под деревьями, но на открытых местах за несколько дней оттепели вытаял, обнажая покрытую прошлогодней листвой и палыми хвоинками землю. Утреннее солнце низкими лучами пронизывало предвесенний лес насквозь.

На одном из покрытых золотистой хвоёй пригорков сидела крупная бабочка. Красивая. И где только зиму пряталась? Переливающиеся всеми оттенками ветреного заката крылышки украшены пятнышками-глазками. Полыхающее огнём крыло обрамляет тёмная, словно обугленная, кайма. Усики вздрагивают. Семиглазка, так, кажется, зовут этих бабочек…

Я присела, положила руку на нагретую солнцем хвою.

Бабочка не стала улетать, подумала и перебралась ко мне на палец. Странно, но приятно. Осторожно и очень медленно я поднялась, держа ладонь у лица так, чтобы трепещущие крылышки были прямо перед глазами и просвечивали на солнце. Ну какая же она, всё-таки, красивая!

Нежные крылья дрогнули, бабочка снялась с моей руки и полетела по лесу, пронизанному бесконечными струнами золотого солнечного света, лесу, пахнущему сырой, оттаявшей под солнцем землёй, влажной хвоёй, холодным зернистым снегом, спрессованным за долгую зиму в плотную сероватую броню и терпеливо затаившимся в ложбинах и впадинах.

Синие донышки пухлых облаков обещали, что весна будет: зимой облака были не такие сдобные, они лежали над землей как плотное и холодное покрывало, словно не снежинками наполненное, а мелким тяжёлым песком.

Бабочка исчезла за деревьями. Наверное, снова села на какой-нибудь прогретый пригорок, вбирая в себя тепло, нежась на палых листьях.

Я повернулась лицом к просеке, на краю которой увидела первую весеннюю бабочку. По всей длине вырубленной в теле леса полосы чернели язвы глубоких ям. Именно в этой безымянной долине под землёй залегало самое богатое рассыпное золото на здешних рудниках.

Пора работать. Давно пора.

Старшего надзирателя по прозвищу Лишай не было, задержался у барака. Поэтому опоздание сошло мне с рук.

Зато и на заготовку огнив не попала, отправили на откатку.

Огнивами здесь называют жерди, которыми крепят потолок штольни. Рубить их – тоже работа адова, но это зимой, когда деревья звенят от неизбывного холода и ломаются словно стеклянные, если ударишь по ним, а под землёй царит сырое, промозглое, но, по сравнению с окаменевшей поверхностью, всё-таки тепло.

А сейчас, когда солнце прогрело пригорки, когда воздух не режет лёгкие при вздохе, а льётся в них, словно изысканнейший напиток, и трудно им надышаться вдоволь, – рубить жерди и стаскивать их на просеку одно удовольствие.

– В четвёртую, пшла резче! – ускорил толчком моё движение к яме второй надзиратель, Клин. – Совсем бабы от тепла сдурели, ползают, как мухи, – добавил он, видимо, тоже от солнца размяк.

Старательно шагая так, чтобы обвинить меня в том, что я ползу, было невозможно, но и одновременно изо всех сил растягивая каждое мгновение под лучами весеннего солнца, я подошла к четвёртой яме.

Две женщины стояли на лебёдке, поднимая и опуская железную бадью.

Проклятый мир, ни грана, ни полграна магии, наверное, он был создан в насмешку над остальными мирами или в предупреждение нам, рождённым там, где магия абсолютна.

Я забралась в бадью, заскрипел ворот, опуская меня под землю. Ствол ямы, вертикальный тоннель, пробитый до коренных пород, был неглубок – золото здесь близко.

Но зато и толщина несущего золото слоя невелика.

Проходки – те горизонтальные туннели, которыми мы выгрызали сладкую начинку земли, добывая золотоносную породу, высотой не превышали трёх четвертей моего роста, а он у меня невелик.

Поэтому-то сюда отправляют только женщин.

Заключенные-мужчины работают на других рудниках. Там стволы пронзают землю, как корни мировых деревьев, в проходках можно спокойно стоять во весь рост и не чувствовать макушкой свода. Там люди забывают цвет неба. Здесь же – лёгкое золото.

И вообще эта каторга – вольная: ни тебе круглосуточной охраны, ни стен, ни колючей проволоки…

Потому что отсюда не убежишь, не вырвешься. Из мира, где нет магии, в обычные миры не попадёшь, потому что где они, те миры?

Может быть, они сверкают каплями росы на утренней паутине? Или поблёскивают ледяными огнями, когда солнце всё-таки прорывается зимой сквозь непроглядные тучи? Или скрыты завесами вечернего тумана?

Может быть, они рядом – на расстоянии протянутой руки…

Но сколько ни тяни рук, обратно тебе не вернуться, потому что теперь магия для тебя недоступна. Сюда ссылают навсегда. Это та же смерть, только растянутая во времени.

Не для всех, и здесь живут, как это ни удивительно.

Но для нас, тех, кто по праву рождения владеет абсолютной магией, кто живёт в сердцевине миров и каждую минуту ощущает, как магия течёт по его жилам вместе с кровью, лишиться этого – всё равно, что вскрыть себе вены, чтобы кровь ушла из тела.

Нас сюда никогда не ссылают – это место для прочих. Для тех, кто и в обычной-то жизни не имел настоящего доступа к настоящей магии, так, пробивался услугами деревенских колдунов и заезжих шарлатанов.

А мы среди прочих привилегий имеем право на плаху, а не на пошлую виселицу, и на заключение в темницах, а не на рудниках.

Мы… Даже при самом худшем раскладе серебряный топор отделил бы мне голову от шеи, как многим и многим моим предкам. Бывает. Но я бы почувствовала себя опозоренной, если бы узнала, что кто-то из прадедов был сослан на рудник в мир, где нет магии! Нас не ссылают в такие места!

А я – здесь. Меня здесь быть не должно! Но я тут, тут, тут! И не могу себе даже объяснить, за что.

И не то, чтобы я не знала за собой таких поступков и участия в таких делах, которые при определённом раскладе могут повлечь за собой печальные последствия. Сколько угодно, – но кара всё равно должна быть одна. Плаха!

Мы рождаемся и раньше, чем почувствуем в жилах магию, ощущаем затылком лезвие серебряного топора, как напоминание, как предупреждение. Магия – наша власть над мирами. Плаха – наш частый конец.

Почему же не плаха, почему рудник? Почему?! Почему я? За что?

Бадья стукнулась о дно ствола. Спуск завершён.

На дне ям всегда сыро. Если они глубокие.

А сразу под поверхностью земли залегает вечная мерзлота. Она никогда не тает. Даже летом.

Чтобы пробиться сквозь неё, дойти до песков, несущих золото, мы таяли землю, палили в ямах костры.

Или делали бут: разводили рядом с ямой огонь, накаляли докрасна камни и спускали их в ствол. Оттаявшую породу вытаскивали.

Обидно было, когда весь этот труд шёл насмарку… Когда выгрызали, вытаивали яму до скалистого основания, над которым должны лежать намытые за миллионы лет древней рекой золотые пески, брали пробу, промывали – а золота не было.

Приходилось бросать это место и бить в новом. Такие ямы назывались глухарями.

Четвёртая яма, по счастью, оказалась богатой на золото. Наткнулись на хорошую жилу, стали разрабатывать.

Приличной одеждой сосланных никогда не баловали, как и нормальной обувью. Да и какая обувь выдержала бы эту всепроникающую сырость? То, что выдерживало, язык не поворачивался называть обувью. Это называлось сагиры.

Из сырых коровьих шкур заключённые мастерили мешки, что-то вроде чулок, их и надевали на арестантскую обувку, бывшую в прошлой жизни приличной обувью.

Пара сагир дожидалась меня на дне ствола, болтаясь в луже. Обычное место хранения: вытащишь из воды – ссохнутся насмерть. Не люблю я их, мерзкие они, а куда денешься, без них ногам гибель.

Сев на каменный обломок, я натянула скользкий чулок на правую ногу. Бр-р, нога в нём всегда елозит, фу-у-у… И надевать его целое искусство. Тут всё – целое искусство. Искусство выжить.

Ох, первое в надевании сагира – туго натянуть повыше. Завязать под коленкой. Ещё натянуть. Завязать над коленкой. Слабо затянешь, – разъедутся, сырая кожа выскользнет. Сильно – ноги болеть будут, тоже ничего хорошего. И так болят, без этого.

С правым сагиром я справилась, а вот левый не пошёл. Как заколдовал его кто, если возможно это в мире без магии, а может, силы мои кончились. Не люблю я эти склизкие чулки, вот и они меня не любят. И так задержалась, наскребу я сегодня на свой хребет неприятностей, всё к этому и идёт.

Чуть не плача, я затягивала слишком короткие завязки, чувствуя, что не держат они, снова всё насмарку.

Из глубины проходки послышались шаги, ага, вот и возмездие за опоздание спешит. Кому охота в одиночку надрываться? Наклонив голову и стиснув зубы, я снова тянула вверх тяжёлый, влажный, скользкий сагир.

– Ждраствуй, – раздался незнакомый голос.

Вскинула голову – передо мной стоял гном.

Старый гном, ростом мне по плечо, если я встану, не выше. Похожий на вымоченный в горной речке узловатый древесный корень. Голова почти лысая, редкая пегая борода. Темные глаза прячутся в припухших веках. Одет в засаленные, бесформенные одёжки, как и я, как и все тут.

Так я и знала.

Единственный на здешних рудниках гном-арестант – и меня к нему в пару поставили.

– Приветствую, – буркнула я.

Знаменитый гном. Здесь даже надзиратели обходят его стороной. Он убил шесть человек, за это и сидит.

Нет, конечно, шестерых зараз уложить – не такой уж и подвиг, тут есть такие, у кого за душой и побольше. Один вон, на соседнем руднике, славен тем, что пятнадцать спящих товарищей зарезал. Ничего сложного, Лишай нам объяснял, как и он это сделает, если норму добычи не выполним. Главное – спящему нос зажать, чтобы он голову откинул, тогда шею удобно полоснуть, только булькнет кровушкой.

Но чтобы в открытой схватке, да ещё гном… Такого никогда не было, и гнома побаивались. Особенно когда он улыбался.

– Што, дефица, плохо? – нахмурился гном.

Не улыбается, какое счастье. Дефица, это, надо понимать, девица? Удивительно галантный шепелявый гном.

– Плохо, – безразлично согласилась я.

Гном неожиданно наклонился над моим коленом, легко поддел узёл, распустив завязки, и перетянул мне левый сагир заново.

– Держи.

Я вцепилась в край.

Гном умело замотал и завязал тесёмки под коленом. Потом над коленом. Заново перевязал и правый сагир.

– Теперь хорошо. Можно работать.

– Тебя как зовут? – спросила я.

У нас не принято тыкать, только самым близким друзьям, а здесь – наоборот. Тоже не сразу привыкла.

Гном выдал сложную тираду, что-то похожее на «бр-р-р-хр-р-р-др-р-р-р…», даже забавно: иметь такое рычащее имя и при этом уютно «жикать».

Хотя кто знает, что правильно у гномов – они живут особняком, в дела людей не лезут, тщательно оберегая свои горы от вторжения людей. И это мудро, гномы – они вообще очень мудрые создания. Поэтому с людьми и не связываются.

Но если все они способны убивать пусть не по шесть, но хотя бы по пять мужчин зараз, то, может быть, нам очень повезло, что они не лезут в наши дела?

– Я не выговорю, извини.

– Люди ждесь жовут меня Выдра, – сообщил гном.

– А меня – Айя, – завершила я обряд знакомства и встала.

Полное имя тоже осталось там, как и обереги. В мире без магии всё это – сплошные излишества. Да и имя гнома тоже – он же один на все рудники.

Надо идти работать, а то очень скоро Лишай и Клин изведутся от любопытства, что это стоящие на вороте прохлаждаются и не вытягивают бадьи с породой из ямы. Спустятся вниз и наведут порядок. А у меня и без того много причин желать им скорейшей и мучительнейшей гибели.

Опять же забавно, но все знают, что работа у надзирателей на женских рудниках непыльная и хлебная. Однако идут на неё лишь самые заскорузлые души, не люди – а мерзость ходячая.

Потому что ненавидят их тихо, но люто, как умеют ненавидеть лишь слабые, и ни один надзиратель, работавший с женщинами, хорошей смертью не умер.

Нет, их никто не трогал – силы неравны, они же все, как на подбор, сытые и мордатые, – однако же гибель себе находили нехорошую, не по-людски уходили. И это в мире без магии. Дома бы всех от души повеселил такой оборот.

Гном опять скрылся в проходке, уволок туда пустую тачку как муравей.

Вообще-то это моя работа, да что-то день сегодня на события богатый, вот я, наверное, и не могу в себя прийти. И голова болит больше обычного.

Я побрела за гномом.

Он уже успел дойти до конца проходки. Нагребал подборочной лопаткой в плетёную корзину породу.

Поставил корзину в тачку: две ручки и колесо. Я подхватила ручки, привычно сгорбилась и потянула тачку по тоннелю к стволу, туда, где дожидалась порожняя бадья.

На мокром дне проходки была выложена деревянная тропа в одну доску. Доски лежали хорошие, длинные. Колесо меньше подпрыгивало на стыках.

Вот и ствол. Снять корзину с тачки, поставить её в бадью. Дёрнуть за верёвочку, чтобы стоящие наверху поняли, что надо поднимать.

Первая бадья с породой пошла наверх. А я покатила порожнюю тачку обратно.

Очередной день вошёл в свою колею.

Трудно делать первые ходки.

Потом втягиваешься, время перестаёт для тебя существовать, всё как-то стирается. Не замечаешь ни нависшего над головой низкого потолка, укреплённого жердями-огнивами, ни хлюпающей под ногами воды. Катится по грязным мокрым доскам колесо тачки до бадьи и обратно, туда – сюда, туда – сюда.

Гном, как заведённый, вгрызается небольшим кайлом в землю, растёт проходка. Небольшим – потому что размахнуться широко здесь нельзя. Ещё немного – и снова надо будет крепить верх проходки. Иначе – может быть обвал.

В соседней яме народу сейчас больше, ковыряются по пять человек, – там жила широко пошла и проходка шире.

Здесь тесно, низко, поэтому гнома и поставили. И меня ему в пару, наверное, Клин надеется, что я буду седьмой убитой. Такая у нас с ним обоюдная любовь.

Он бы меня давно прибил, да побаивается почему-то.

Я бы его охотно во сне придушила, да сил нет.

Когда вечером добираешься до барака и падаешь на нары – отключаешься сразу. Спишь и сквозь сон чувствуешь боль в ногах, руках, спине. Голова болит, но она болит постоянно с того момента, как я очнулась здесь, в мире без магии. И невозможно проснуться, пока не заорут утром, поднимая всех.

Может быть, летом, если оно настанет, я всё-таки смогу вырваться из сна посреди ночи… Во всяком случае, эта надежда греет.

Надо надеяться, чтобы выжить.

Может быть, даже и не надеяться, а цепляться за что-нибудь, не позволять равнодушию завладеть тобой. Наперекор всему. Иначе упадёшь и не встанешь. Третьего не дано: никогда человек, родившийся в переполненном магией месте, не смирится с местом, где магия отсутствует напрочь.

Вообще-то иногда подкатывают мысли покончить с этим раз и навсегда, но тело настороже. Оно в конечном итоге оказалось мудрее головы. Когда я пытаюсь понять, за что могла здесь очутиться, в голове взрывается боль, и я отступаю, не хочу вспоминать, понимая, что могу вспомнить, просто надо эту боль перетерпеть.

А тело молодец, оно никаких тайн не прячет, оно приспособилось к тачке, притерпелось к сырости и холоду. Обходится и без магии, собственными силами.

А ведь семь месяцев и двадцать один день назад всё было иначе…

…Их ведь много, наших миров, полных волшебства.

Они в чём-то похожи, в чём-то различны. Где-то сходятся совсем рядом, где-то расходятся неимоверно далеко.

В точке, где они все сошлись, находится Тавлея, наша столица. Город-насмешка, город-игра, город-обманка.

Учёные умы бесконечно спорят, почему оно всё так, и как так получилось, и на что это похоже.

Пока они спорят мы, тавлейцы, не ломая головы, живём на стыке магических миров и пользуемся всеми выгодами, которые можно из этого извлечь.

Когда мне приходит охота думать о множестве наших миров, оно видится мне, почему-то, в виде пирожного. Пухлого слоёного бантика. А там, где слои перекручены узлом, и находится Тавлея.

Представляю, какое веселье вызвала бы моя картина мирозданья у мудрецов.

Но они, бедолаги, никогда о ней не узнают: нас учат контролировать себя с рождения. И держать свои мысли при себе.

Тавлея не похожа ни на один город в мире. Она слегка безумная, как и все, живущие в ней. Высокомерная. Надменная. Капризная. Ветреная. Смертельно обаятельная. Заразительная. Она – светская львица.

Ни один нормальный город не может себе позволить быть выстроенным на таких гиблых болотах.

А Тавлея, обладая абсолютной магией, может…

Место, где возносятся к небу её башни и дворцы – громадная заболоченная дельта великой реки, впадающей в море. Масса проток и каналов сплетаются и переплетаются, связывают и разделяют.

Невообразимая смесь стоячей воды и воды быстротекущей породила это безумие, заполненное магией, словно болотной дымкой.

Здесь и возник зыбкий город на зыбком месте. В других местах такой концентрации магии нет. Здесь – магическое сердце нашей Ойкумены.

И владеть магией Тавлейских болот людям помогает золото.

Золото отсюда, из места, куда я попала.

Немагическое золото из немагического мира – единственная материя, не поддающаяся магии. Только оно способно удерживать магию, накапливать её и направлять.

Без немагического золота Тавлея рухнет, и узел наших миров развяжется.

И чтобы стояли на каменистых островках её гордые башни, ковыряются здесь в этом промороженном до костей земли месте люди, даже не подозревающие, насколько зависит от их усилий мощь Тавлеи.

Я-то знаю, я оттуда…

Дело в том, что между золотыми точками возникает связь, незримая ниточка.

Положи три шарика немагического золота на равном расстоянии друг от друга, – образуется равносторонний треугольник, внутри которого будет заключена толика магии.

Отодвинь один шарик, чтобы треугольник из равностороннего стал равнобедренным – магия получит направление, куда указывает острый угол.

Положи неподалёку от шарика на вершине равнобедренного треугольника ещё один золотой шарик, – возникнет линия, по которой потечёт магия.

Недалеко – если дальше, нужен ещё один шарик, чтобы привести магию, например, к шестиграннику. Это накопитель.

Сладким мёдом в восковой ячейке сот застынет в золотом шестиграннике магическая капля. И будет манить всех неотвязно.

Это самое начало, всё, конечно же, куда сложнее. Многомернее, объёмнее, изощрённее.

Разные фигуры для разных видов магии, для различного её использования, для передачи и приёма. Связь между шариками – одна, между золотыми пирамидками – другая, между плоскими золотыми пластинками – третья. И так до бесконечности.

Громадное значение имеет место немагических точек и расстояние между ними. И их положение в многомерном пространстве.

Из всего этого складывается магическая геометрия, регулирующая все тонкости искусства подчинения и использования магии.

Но если тавлейские болота магией переполнены, то чем дальше к границам наших миров, тем меньше магической энергии, тем сложнее её получить, тем она дороже.

И там практически нет немагического золота, столь необходимого для обладания магией.

А удержать магию с помощью обычного золота, добытого в любом из наших миров – всё равно, что хранить воду в решете. Просочится – и нет её…

Поэтому и ненавидят нас, жителей Тавлеи. А за что нас любить? За то, что нам бесконечно легко то, что остальным очень трудно?

Как может относиться к нам, к примеру, житель какого-нибудь далёкого Тар-Баг-Атая, проделавший невероятный долгий и трудный путь до столицы по важному делу? Солидный и благонамеренный человек, твёрдо стоящий на ногах и знающий, что такое жизнь и почём пучок редиса в ярмарочный день?

Добравшись до первых столичных застав, предвкушая конец пути и долгожданный отдых, путешественник минует Пояс Тавлеи – скалистые гряды, ограничивающие дельту Мэгистэ или Альмагеста – то есть Величайшего потока, протекающего сквозь все миры.

Поднявшись на Пояс Тавлеи, он с перевала, всегда неожиданно, видит перед собой невозможный город, словно парящий над заболоченной дельтой реки, расчленённой на пучок многочисленных проток.

Город многоярусный, с бесконечными переходами, мостиками и ажурными арками, перекинутыми меж странных зданий на громадной высоте, на разных уровнях, ну никак сообразуясь со здравым смыслом.

Он видит город, у которого нет опоры. Город, который может исчезнуть, оставив после себя лишь огоньки на болотах. И снова возникнуть, часть себя позабыв в других мирах.

У солидного и благонамеренного человека голова идёт кругом и земля уходит из под ног.

Он твёрдо знает, что с высоты падать больно, а по таким тонким переходам пройти невозможно. И на трясине выстроить башни нельзя. И посреди полноводного потока замки не возводят. И дышать дурманящими испарениями неприятно. И комары в таких местах едят поедом. Здесь – неправильное место!

А живущие в Тавлее об этом даже не подозревают. Комары их не кусают, и с мостиков они не падают.

Купающийся в магии город окутан невидимой золотой сеточкой, кусочки немагического золота везде, где только можно. В стенах и крышах домов, в перилах мостиков. В бортах, кончиках мачт и рей плывущих по каналам барок.

Люди носят золотые обереги на одежде, на пальцах, в волосах.

Золотая дымка стоит над городом, тусклым золотом отливает на закате вода каналов.

А бархатными весенними ночами распускаются на тавлейских болотах белые нимфеи с золотыми тычинками. Утром они уходят на чёрное илистое дно, но на смену им раскрывают розовые лепестки лотосы, подставляя их золотым лучам солнца.

Тавлея – она словно золотая паутина, и приезжий с окраины миров попадает в неё, как муха, барахтается, не в силах понять и покорить этот город.

И покидает Тавлею, возвращаясь в свой родной, надёжный и такой правильный Тар-Баг-Атай с глубокой раной в сердце, потому что обладать этой равнодушной, надменной, слегка уставшей от всеобщего поклонения красавицей – невозможно, а позабыть нельзя.

Тавлея обречена.

Таким количеством магии нельзя обладать безнаказанно. У магии нет хозяина, она – награда сильнейшему. Поэтому на границах наших миров идёт постоянная война.

Желтоватые страницы пухлых многотомных бестиариев переполнены рисунками тварей, что осаждали и осаждают наши рубежи. И будут осаждать, конца этому пока не предвидится.

И библиотеки будут пополняться новыми томами поверженных врагов, пока мы сами не окажемся занесены в чей-нибудь роскошный бестиарий на страничку проигравших.

Во всяком случае, я уже там.

Меня лишили моих оберегов, и магия Тавлейских болот мне теперь недоступна, даже если я и попаду домой.

Житель окраинного Тар-Баг-Атая куда счастливее меня.