Леди и дезертир

Глава 1

В первый день марта 1815 года невысокий мужчина, одетый в зеленую форму полковника французских гренадеров, сошел на берег Средиземноморского побережья на значительном расстоянии от Канн. Впервые за десять месяцев он ступил на землю Франции, и ни один друг не пришел, чтобы поприветствовать его. Но он знал свою дорогу. Император сбежал с острова Эльба, и с кошмарной быстротой верность и преданность ему были недалеки от того, чтобы переместиться и обрушиться, в то время как сотни тысяч человеческих жизней были готовы измениться навсегда. Он начнет с Франции: «Я снова покорю это королевство…»

Во второй половине того же самого дня две благородные дамы прогуливались на лошадях под деревьями Гайд-парка. Мартовское солнце сквозь ветви отбрасывало пятна света на снежный наст и раскрашивало зонтики прогуливающихся по парку леди крапинками блеска.

Наездница с огненно-рыжими волосами в токе со страусиным пером, ехала на эффектном клубнично-чалом скакуне. Вторая же всадница, сидевшая на гунтере цвета ночи, черноволосая, яркая, привлекала взгляды своею драматической красотой. Тем не менее, когда она и ее подруга прокладывали себе путь среди карет, на ее лице было отстраненное выражение. Это могло показаться странным для леди, которая только что вернулась из-за границы и должна с нетерпением ожидать встречи со своими лондонскими знакомыми. Но леди София Гамильтон была ведома скорее своими чувствами, нежели условностями. Она всегда кланялась первой тем, кто был близок ей, а удовольствие, которое она испытывала от поездки по Гайд-парку, было связано со встречей с ее подругой и не имело никакого отношения к тому, что творилось вокруг них. На самом деле втайне она желала вообще оставаться незамеченной.

Если бы Мэри Эллвуд (так звали ее рыжеволосую подругу) ехала, по своему обыкновению, не спеша, они останавливались бы поговорить со знакомыми. Но леди Гамильтон предпочитала двигаться дальше. Англия была ее родиной, но только не спесивый Лондон. Здесь, в светских кругах высшего общества, она чувствовала себя одинокой.

Поравнявшись с нею в конце главной аллеи, Мэри наклонилась и сказала:

— Не оглядывайся по сторонам, кое-кто очень внимательно следит за тобой. Под вязом, на большой лошади серой масти.

София затаила дыхание в болезненном подозрении.

— Я его знаю? — спросила она, не поворачивая головы.

— Позволь мне описать его. Лицо смуглое, густые ресницы, гладкие черные волосы. Немного похож на цыгана. Но по виду все же джентльмен.

София вздохнула с облегчением. Было абсурдно думать о каком-то преследовании здесь, в Лондоне.

— Я не знаю его.

— Как тебе будет угодно, — бросила Мэри. Их лошади быстрым аллюром преодолели зеленый газон и направились к менее оживленной аллее.

— А что ты скажешь на это, — продолжила она и стала перечислять: — Полные алые губы, проницательный взгляд и самые розовые щеки во всей Англии?

София улыбнулась:

— Я должна начать — ваше высочество…

Мэри засмеялась.

— Мы с Эллвудом приглашены к принцу на завтра, после ужина. Мы можем без риска представить тебя. Это будет светская вечеринка, недостаточно частная, чтобы мы были лишними, и недостаточно масштабная, чтобы скрыть блеск твоего появления. Вряд ли еще представится более удобный случай.

— Мэри, но завтра я уезжаю в Клифтон, возразила София низким мелодичным голосом.

Ее подруга энергично покачала головой:

— Клифтон ждал тебя девятнадцать месяцев, еще несколько дней вряд ли будут иметь значение. — Она посмотрела на Софию. — Ты сказала мне, что хочешь познакомиться с принцем-регентом. С какой целью — я могу только догадываться, и я только что предложила тебе прекрасную возможность. Воспользуйся ею. Непременно поезжай с нами завтра вечером. Моя собственная значимость, по сравнению с Эллвудом, для него — ничто, но и он ничтожен рядом с теми людьми, которые его окружают. Быть может, мне никогда больше не удастся предоставить тебе еще один такой шанс.

— Очень мило с твоей стороны, но ты оцениваешь мои возможности слишком высоко.

Мэри не обратила внимания на это замечание.

— Вовсе нет. Именно сейчас принц находится в самых отчаянных обстоятельствах из-за отсутствия приятной компании, его окружают неинтересные и поверхностные люди. Каждый твой взгляд, каждое твое слово будут подобны освежающему потоку в пустыне. За один вечер ты покоришь его. К концу недели он будет влюблен в тебя. Если у тебя есть планы, личные или политические, ты можешь предложить их принцу на обсуждение.

— Но у меня нет никакой необходимости добиваться благосклонности принца-регента, — София пожала плечами.

— Это будет не обычное соблазнение. Но я предпочла бы увидеть, как ты поднимаешь ему настроение, нежели хоронишь себя заживо в Клифтоне. — После недолгого молчания Мэри продолжила: — Дорогая, прости меня. Я вовсе не то хотела сказать.

Казалось, взгляд Софии оставался неизменным, но Мэри заметила, как глаза подруги потемнели. София не ответила.

Они достигли конца аллеи и направились обратно. Лошади двигались плавно, размахивая хвостами. Глядя сбоку на подругу, Мэри оценивала гибкую, статную фигуру Софии, ее безупречную гладкую кожу, белую, несмотря на месяцы, проведенные под палящими лучами солнца у океана.

— Я понимаю, что ты чувствуешь. Бедный Эндрю. Твои обязанности по отношению к поместью. Ты заставляешь себя вернуться. Но я думаю, ничего не случится, если ты задержишься здесь, так ты сможешь подготовиться. Побудь с нами еще день или два, по меньшей мере, и позволь Лондону увидеть тебя хоть ненадолго, краешком глаза, прежде чем ты уединишься.

— Ты очень добра, — тон был ровным, но взгляд Софии потеплел и Мэри поняла, что победила.

— Ты найдешь огромное количество вещей, которые будут радовать тебя. Уверена, ты заметишь, как мир изменился к лучшему теперь, когда Бонапарт находится в ссылке.

— Можем ли мы полагаться на то, что французы, так же как и мы, желают мира?

Мэри была застигнута врасплох, но сказала беспечно:

— Может быть, не стоит больше принимать во внимание французов и их изгнанного императора? Что ты думаешь по этому поводу?

София повернулась. Мартовское яркое солнце осветило ее лицо. Глаза подруги были полуприкрыты густыми черными ресницами, поэтому Мэри не могла прочитать их выражения, но от нее не ускользнула гневная дрожь в ее голосе.

— Что я думаю о французах? Я ненавижу их всем сердцем. Они убили моего мужа.

Никто из людей на военном корабле, который быстро прошел мимо Гринвича в тот же самый день, не излагал аргументов о мире, так как они после долгих лет службы за границей собирались вновь очутиться в Англии, и каждый из них, кроме небольшой группы британских стрелков, жаждал вернуться домой. Когда они проплыли вровень с величественными зданиями госпиталя и дома королевы на северном берегу реки Темзы, был отдан приказ причалить. И тут же они увидели шлюпку, направляющуюся к ним по реке.

— Похоже, вы сойдете на берег раньше нас, — заметил первый помощник капитана одному из стрелков, стоявшему у перил. В замечании не чувствовалось обиды. Скорее, это было своего рода прощание с солдатом, который заслужил определенное уважение команды во время пересечения Атлантики.

Стрелок, чей взгляд устремился на шлюпку, кивнул, но не повернулся и не ответил, и через секунду помощник удалился. Француз был непостижимым человеком: иногда он был откровенным и готовым проговорить всю ночную вахту напролет, а на следующее утро становился молчалив и холоден, как пушка перед боем. Тем не менее люди тянулись к нему. Этот человек, с волосами цвета пшеницы, выбеленными солнцем в прошлогодней летней кампании, выделялся чем-то особенным среди остальных стрелков. Однако влияние, которым он обладал в группе, в меньшей степени приписывалось его широкоплечей фигуре и внешности вообще, а чему-то более существенному. В хорошем настроении он был внимательным и открытым, уверенно чувствовал себя в любом окружении. Он замечал и приветствовал каждого всякий раз, когда ему доводилось столкнуться с группой в трюме: французская привычка, которая производила вдохновляющий эффект. Но в данный момент он не был расположен к беседе. Тем не менее, когда один из гардемаринов подошел к нему, француз сразу же обернулся к юноше со своей особенной полуулыбкой — уголок его четко очерченного рта опускался, отчего выражение лица делалось слегка ироничным, но не злым.

Парень робко заметил:

— Теперь вам уже не придется слишком долго носить эту форму, сэр.

Француз хмыкнул: он был далек от того, чтобы его называли «сэром». Служа в отряде английских стрелков, он был наказан, взят под стражу и даже приговорен к наряду в британской колонии заключенных за отказ принять повышение по службе. Однако молодой гардемарин обращался к нему так же, как к любому военачальнику, поскольку именно таковой была неофициальная роль Жака Десернея и здесь, и везде, где бы он ни оказывался волею судьбы.

— Она слезает с меня, как змеиная кожа. — Десерней иронически оглядел свою поношенную красную короткую куртку с небесно-голубыми манжетами и пышным белым кружевом, оторванным в некоторых местах, перевел взгляд на подобие эполет на плечах, превратившихся из серебристых в грязно-серые, затем перевел взгляд на выцветшие, в заплатках, брюки.

Единственными безупречными деталями остались оловянные пуговицы у него на груди — все в целости и блестящие, как новенькие шиллинги, хотя никто не видел, когда же он полировал их. Заметив, что взгляд юноши следует за его критическим осмотром формы, француз коротко рассмеялся и, открутив верхнюю пуговицу, протянул ее парню.

— Сувенир о времени, которое никогда не повторится, слава Богу.

Юноша взял ее и покраснел: ему хотелось дать что-либо взамен, но он был так же лишен личной собственности, как и сам стрелок.

Десерней доверительно положил гардемарину руку на плечо.

— Взамен, ты можешь описать мне Гринвич. Что это за строение с куполами?

— Госпиталь. Вы не были здесь раньше? Не были в Лондоне?

Десерней отрицательно покачал головой.

Юноша быстро стал называть другие здания. Тем временем баркас почти достиг корабля; как только был спущен трап, гардемарин набрался храбрости и спросил:

— Зачем было проделывать весь этот путь сюда? Почему не в Лимингтон с остальными?

— Мой дорогой, просто Лондон немного ближе к Франции.

Больше юноша от него ничего не смог добиться, так как стрелкам приказали предстать в полной выправке перед капитаном корабля.

Ни корабельные офицеры на юте, ни моряки перед мачтой не могли не отметить вида британских стрелков, выстроившихся в линию перед войском морской пехоты на верхней палубе корабля. Их было четверо — четыре солдата полка, который был в основном укомплектован в Португалии. Они служили в армии Веллингтона в Испании и после победы были переброшены на другой пост, затем наняты в качестве морских пехотинцев против американцев и окончательно скомпрометировали себя в Хэмптоне, в штате Виргиния, год назад. Отряды стрелков были расформированы, некоторые офицеры и рядовые были уволены в Галифаксе, в Канаде, остальных вынудили сойти в порту Лимингтон в Гэмпшире. Остались только эти четыре человека. Они по-прежнему были одеты в форму своего полка, хотя и принадлежали к войскам морской пехоты, которые сопровождали их до Англии.

Несмотря на то что на следующий день, после того как они ступят на берег, их ожидало увольнение, они предстали в полной боевой выправке. Их форма была потрепана, но сверкающее оружие говорило о дисциплинированности и ревностном отношении к нему. Приклады винтовок, так же как и черные с медными наконечниками ножны штыков поблескивали в слабом солнечном свете. На высоких киверах стрелков мягкий прибрежный бриз ерошил зеленые перья, прикрепленные в центре каждого над золоченой пластинкой.

После поверки солдаты вскинули свои ружья на плечи и дали прощальный залп. Затем им было приказано покинуть судно. Жак Десерней последним спустился в ожидавшую их шлюпку, и прежде чем его голова опустилась ниже планшира военного корабля, он окинул взглядом судно. Неожиданно на его загорелом лице расплылась улыбка, в ней было тепло и ухарское озорство. В ту же минуту вокруг зазвучало множество голосов: моряки кричали слова прощания, гардемарины желали французу удачи.

Весь путь по воде к набережной Жака не покидало какое-то смутное чувство тревоги, и он, повинуясь инстинкту, зарядил свою винтовку. «Абсурд, — подумал он, — Англия вовсе не та страна, где инстинкт сослужил бы мне добрую службу». Он также осознавал, как все изменится, как он и его товарищи потеряют друг друга, но на сей раз не из-за британских законов, а потому, что им будет дана свобода, но они понятия не имели, что с нею делать.

На причале тем временем приветствовали морских пехотинцев, вернувшихся домой. Он бы предпочел солдат-однополчан, легкую пехоту. Снова абсурд — у него и его парней не было однополчан.

Прибывшие ступили на пролет каменной лестницы, по обеим сторонам которой выстроились лейб-гвардейцы в красных мундирах. Они держали винтовки с прикрепленными штыками. Поднимаясь большими шагами по ступенькам, Жак механически поправил на плече ремень своей винтовки. Его оружие висело за спиной, таким образом, обе его руки были свободны. «Зря», — сказал он себе, но это не ослабило осмотрительности и настороженности, когда он остановился с другими на набережной.

Набережная была широкой, здания, выстроившиеся вдоль нее, внушительными. Там, на некотором отдалении, Жак заметил небольшую группу людей — все в морской форме, включая капитана корабля, стоящего под портиком с левого края, которого он сразу узнал.

Когда Жак подошел, он бросил взгляд на морских пехотинцев, но выражение их лиц осталось непроницаемым. Он забыл, что у англичан открытое любопытство считается признаком дурного тона, а возможно, они думали, что и так знают о нем достаточно. Жак был сбит с толку.

Морской офицер что-то произнес, и Жак поприветствовал его вместе с другими, между тем внимательно разглядывая людей вокруг. Невдалеке он увидел человека, ведущего гнедую лошадь в поводу по набережной. Это была красивая и, судя по ее изящному сложению, молодая кобыла. Ее развевающийся хвост мерцал золотом в лучах послеполуденного солнца, а тонкие стройные ноги говорили о быстроте и ловкости. Но эта лошадь была совершенно непригодна к эксплуатации, голова ее понуро свисала, когда она шла.

Жак повернулся к офицеру, который только что прочитал три имени по списку. Его товарищи находились на расстоянии нескольких метров от него во главе колонны, по бокам от них расположились два лейтенанта. Морские пехотинцы стояли по стойке «смирно», винтовки покоились у них на плечах. Когда офицер произнес его имя, Жак снова поправил ремень своей винтовки и застыл.

— Жак Десерней. Именем нашего монарха, его величества Короля Георга Третьего, вы арестованы. Вас проводят в бараки и будут держать там под стражей, вплоть до военного трибунала.

— Что?! — его собственный крик перекрыл голос офицера. Он почувствовал, как горячая кровь приливает к голове, и ему пришлось приложить усилие, чтобы собраться с мыслями и вспомнить свой английский. — На каком основании?

— Дезертирство.

Оправившись от шока, Жак продолжил уверенно:

— Ложь. Вы произнесли мое имя, я здесь. Кто тот человек, который дезертировал? Это не я!

Капитан залился румянцем, список задрожал у него в руках, ряд штыков позади колыхнулся.

— У меня есть приказ. Советую вам спокойно повиноваться.

Жак, едва сдерживая порыв применить силу, шагнул в сторону капитана. В то же мгновение штыки нацелились на его грудь, образуя полукруг сверкающих лучей.

Капитан отдал приказ:

— В штыки! Диксон, Малахайд, арестуйте его.

Жак рывком выхватил из-за спины свою винтовку. У него не было времени на обдумывание. Ударив с угла, он оттолкнул три ружья сразу, затем наклонился и мощным ударом свалил с ног ближайшего солдата. Не сводя глаз с остальных охранников, он быстро отступил на два шага назад, его правая рука сжимала рукоятку штыка, а левой он нацелил винтовку на гвардейцев.

Оглянувшись, он увидел, что лошадь еще шла по набережной — по-прежнему соблазнительно близко.

Теперь все кричали, включая его парней, хотя он не мог видеть их за алыми мундирами гвардейцев.

Удар ближайшего штыка он отразил своим клинком, незаметно выскальзывая из линии. Если он побежит, в него будут стрелять. Он должен подойти поближе к своему единственному шансу и успеть прикрыть себя, когда будет уходить. Одним махом отразив два укола штыками и получив удар по запястью, Жак свалил с ног еще одного атакующего, проткнув тому горло.

Отступая назад, он услышал, как его ботинки, подбитые гвоздями, выбивая искры, скрежетали по тротуару, а его собственное дыхание просто свистело у него в ушах. Он бы выругался, но ярость душила его, подобно удавке, сжимающей горло.

Внезапно Жак почувствовал резкий удар в плечо — это штык перерезал ремень, отчего рюкзак неожиданно соскочил из-за спины и помешал ему отразить удар винтовки. Скинув его, он швырнул рюкзак в лицо атакующего. Его окружили плотным кольцом, и теперь ему приходилось отражать удары со всех сторон.

Плечо пылало от боли, но, слава Богу, рука не была повреждена. Припав на одно колено и скрестив над головой штык и винтовку, он отразил еще один удар, но тут везение покинуло Жака: два лейб-гвардейца обошли его с фланга, и он снова услышал голос офицера:

— Еще одно движение, и мы стреляем! Приготовиться!

Положение было безвыходным, и он опустил руки. Вокруг себя он видел злые лица и серебряные острия штыков.

Медленно, нехотя, словно расставаясь со старым другом, Жак положил свое оружие на холодный камень.

Он поднял голову, пытаясь найти лицо капитана морских пехотинцев. Но за стеной алых мундиров он увидел наблюдателя, высокого худощавого человека в военно-морской форме. Это был командующий эскадрой кораблей Меткалф, отец той женщины, которую Жак приехал искать в Англию.

У командора был породистый нос и глаза пронизывающей арктической голубизны. Он наблюдал сцену, разыгравшуюся перед ним. В последний раз они виделись в Новом Южном Уэльсе, на другом краю света, и командор никак не ожидал обнаружить этого француза в Англии, а еще меньше — в положении арестанта.

— Десерней! Я сожалею, что вижу это.

Жак сел на корточки, сорвал кивер с головы и бросил его на землю рядом с собой.

Командор повернулся к капитану морских пехотинцев:

— Что происходит?

— Этот человек под арестом, сэр. За дезертирство. Ему будет также предъявлено обвинение за сопротивление властям.

Жак зажмурился в отчаянии. Сопротивление. Что еще оставалось делать? Его возмущала чудовищная несправедливость обвинения. Снова открыв глаза, он встретился с внимательным взглядом командора. Чувствуя, как гнев вновь начинает закипать в нем, Жак спросил:

— Что вы знаете об этом?

— Ничего. Но будь спокоен, я намерен это выяснить.