Лицо в темноте

Глава 7

Если в 1968 году вера Брайана в человека пошатнулась сначала в связи с убийством Мартина Лютера Кинга, а потом и Кеннеди, то летом 1969 года она вновь расправила крылья в Вудстоке.[6] Для него фестиваль стал праздником молодости и музыки, любви и братства. Он символизировал возможность перевернуть страницу кровопролития и войн, бунтов и недовольства. Стоя на сцене и глядя в море лиц, он понимал, что больше никогда не совершит ничего столь же грандиозного и памятного.

И, хотя сам факт пребывания там и возможность оставить свой след приводили его в восторг, приближающееся окончание десятилетия и угасание самого его духа, в свою очередь, угнетали и пугали Брайана до дрожи.

Три дня в штате Нью-Йорк он провел на пике творческой и эмоциональной лихорадки, подогреваемый атмосферой, наркотиками, которые были столь же легко доступны, как и попкорн на утреннем сеансе в субботу, а также подгоняемый собственными страхами насчет того, куда заведет его успех. Всю ночь, пока в крови его бурлил кокаин, он в одиночестве провел в трейлере, арендованном их группой, сочиняя музыку для четырнадцатичасового марафона. И однажды, в один светлый и все разъясняющий полдень, он сидел на опушке леса вместе со Стиви, слушая музыку и приветственные крики четырехсот тысяч зрителей. ЛСД помог ему увидеть целые вселенные, сосредоточенные в одном кленовом листе.

Брайан всей душой принял Вудсток, его концепцию и реальность. Он сожалел лишь о том, что не сумел убедить Бев присоединиться к нему. Она вновь, как и раньше, ждала его возвращения. Только на этот раз – в доме, который они приобрели на Голливудских холмах. Любовный роман Брайана с Америкой только начинался, и второе турне по Соединенным Штатам представлялось ему возвращением домой. Это был год рок-фестиваля – феномена, который Брайан полагал демонстрацией силы рок-культуры.

Он отчаянно желал, он жаждал вновь испытать тот восторг, когда успех был для него еще внове, когда их группа, объединившись в едином порыве, походила на электродвижущую силу, прорывающуюся в мир музыки и зрительского признания. В минувшем году он ощутил, что эта наэлектризованность и единство уходят прочь и тают, подобно самим шестидесятым. И лишь в Вудстоке вновь испытал их прилив и возрождение.

Когда они сели в самолет, оставляя Вудсток, такой сильный своей правдой, позади, Брайан забылся утомленным сном. Сидящий рядом с ним Стиви беззаботно проглотил парочку барбитуратов и отрубился. Джонно отправился играть в покер с кем-то из членов команды сопровождения. И лишь один Пи-Эм беспокойно ерзал в кресле у окна.

Он хотел запомнить все. Его злило, что, в отличие от Брайана, он увидел в фестивале не глубинные смыслы и значимость в целом, а лишь жалкие условия, в которых тот состоялся. Грязь, мусор, отсутствие надлежащих санитарных удобств. Музыка, слава богу, была замечательной, порой невыносимо прекрасной, но он слишком часто замечал, что аудитория пребывает в таком наркотическом угаре, что не замечает этого.

Тем не менее даже столь прагматичная и приземленная личность, как Пи-Эм, не могла не ощутить чувства сопричастности и всеобщего единения. Умиротворения, когда на протяжении трех дней четыреста тысяч человек жили одной семьей.

И все-таки – грязь, бурный секс без разбору, обилие наркотиков…

Наркотики пугали его. Он не мог признаться в этом никому, даже тем, кого полагал своими братьями. От наркоты его тошнило, тянуло делать глупости или клонило в сон. Он принимал их только тогда, когда не находил благовидного предлога для отказа. В свою очередь, его изумляла и приводила в ужас та жизнерадостная беззаботность, с которой Брайан и Стиви готовы были пробовать все, что только подворачивалось им под руку. А еще его до дрожи пугала легкость, с которой Стиви втихаря, но регулярно всаживал себе в вену «герыч».

Джонно куда тщательнее подходил к выбору того, что закачивал себе в организм, и при этом был настолько сильной личностью, что никому бы и в голову не пришло потешаться над ним из-за того, что он отказался принять «кислоту», «спид» или «снежок».

Пи-Эм прекрасно знал, что сильная воля – отнюдь не его конек. Он даже не был музыкантом в том смысле, что и остальные. О да, он умел играть на барабанах и мог поспорить с любым в умении обращаться с ними. Он был хорош, чертовски хорош. Но он не мог ни писать музыку, ни читать ее. Его разум не воспринимал ни поэзию, ни политические заявления.

К тому же его нельзя было назвать симпатичным. Даже сейчас, в возрасте двадцати трех лет, его время от времени обсыпали угри и прыщи.

Несмотря на то, что он полагал своими недостатками, Ви-Эм оставался членом одной из величайших и самых успешных групп в истории рок-музыки. У него были друзья, настоящие и верные, готовые встать за него горой.

За два года он получил больше денег, чем рассчитывал заработать за всю жизнь. И обращался он с ними весьма бережно. У отца Пи-Эма была небольшая ремонтная мастерская в Лондоне. О бизнесе и учете он знал все. Изо всей четверки он оставался единственным, кто когда-либо расспрашивал Пита о расходах и прибылях. Он также был единственным, кто давал себе труд прочесть каждое соглашение или контракт, требующие подписи.

Обладание деньгами доставляло ему удовольствие, и не только потому, что он мог посылать домой чеки, служившие для его сомневающихся родителей неким осязаемым доказательством того, что их сын действительно добился успеха. Ему было приятно просто слышать, как деньги звенят и шелестят у него в кармане. Пи-Эм не рос в полной нищете, как Джонно или Брайан, но и те удовольствия, которыми наслаждался в детстве Стиви, были ему недоступны.

Они направлялись в Техас. Еще один фестиваль в году, буквально до отказа набитом ими. Собственно, Пи-Эм ничего не имел против. А после этого фестиваля будет очередное выступление в очередном городе. Они все слились для него воедино – месяцы, сцены. Но он не хотел, чтобы это безумие прекращалось. Если такое действительно случится, о нем могут забыть, чего он боялся панически.

Пи-Эм знал, что, когда закончится лето, они полетят в Калифорнию, в Голливуд. Несколько недель будут жить рядом со звездами мирового кино. И на протяжении этих нескольких недель, думал он, испытывая чувство вины и удовольствия, он будет рядом с Бев. Единственным человеком, которого Пи-Эм любил больше Брайана, была жена Брайана.

Эмма складывала кубики с нарисованными на них буквами. Она очень гордилась тем, что учится читать и писать, и намеревалась научить этому искусству Даррена.

– Э-М-М-А, – проговорила она, постукивая пальцем по каждому кубику. – Эмма. Скажи: «Эмма».

– Ма! – Смеясь, Даррен смешал кубики в кучу. – Ма! Ма!

– Эх ты! Не «ма», а «Эм-ма»! – Но она все равно наклонилась к нему, чтобы поцеловать.

– А вот задачка полегче. – Она сложила два кубика. – «П» и «А» – «па».

– Па. Па, па, па! – Придя в восторг от собственной сообразительности, Даррен встал на крепкие ножки, чтобы бежать к двери и высматривать Брайана.

– Нет, папы здесь нет, а вот мама на кухне. Сегодня мы устраиваем большую вечеринку, чтобы отпраздновать завершение нового альбома. И уже совсем скоро полетим домой, в Англию.

Она с нетерпением ждала этого дня, хотя дом в Америке ей нравился ничуть не меньше замка на окраине Лондона. Вот уже больше года она с семьей летала туда-сюда через океаны с такой легкостью, с какой иная семья ездит по городу.

Осенью 1970 года Эмме исполнилось шесть, и по настоянию Бев у нее появился настоящий учитель из Британии. Эмма знала, что, когда они окончательно вернутся в Англию, она станет ходить в школу со своими сверстниками. Мысль об этом и пугала ее, и приводила в восторг.

– Когда мы вернемся домой, я многому научусь, а потом научу и тебя. – Разговаривая, она складывала из кубиков аккуратную башню. – Смотри, получилось твое имя. Самое лучшее на свете – Даррен.

Издав ликующий крик, он, смешно косолапя, вернулся к ней и принялся рассматривать буквы.

– Д, А, З, Л, М, Н, О, П… – Лукаво улыбнувшись Эмме, он взмахнул ручонкой, и кубики посыпались вниз. – Даррен! – выкрикнул он. – Даррен Макэвой.

– А ведь можешь, когда захочешь, а, малыш?

За три года модуляцией и плавностью голоса она стала в точности воспроизводить Брайана. Улыбнувшись, Эмма принялась возводить сооружение посложнее, которое Даррен мог бы разрушить.

Он стал светом ее жизни – ее маленький братик с темными густыми волосиками и смеющимися сине-зелеными глазами. В два года у него было личико херувима с картин Боттичелли и энергия демона. Он все делал раньше срока, а ползать стал за несколько недель до того дня, как Бев, напутствуемая книгами, ожидала этого события.

Его личико появлялось на обложках журналов «Ньисуик», «Фотоплей» и «Роллинг Стоун». Мир затеял продолжительную любовную интригу с Дарреном Макэвоем. В жилах его текла кровь как свободолюбивых ирландских крестьян, так и непоколебимых британских консерваторов, но сам он был принцем. Какие бы меры предосторожности ни предпринимала Бев, папарацци еженедельно ухитрялись делать его новые снимки. А фанатки требовали продолжения.

Его заваливали игрушками, которые Бев неизменно отправляла в больницы и детские дома. Предложения сняться в рекламе шли сплошным потоком. Детское питание, линия детской одежды, сеть магазинов игрушек… все они безжалостно отвергались. Тем не менее, несмотря на всеобщее обожание и поклонение, Даррен оставался просто счастливым и здоровым карапузом, получавшим полнейшее удовольствие от жизни в свои два годика. Знай он об этом внимании, то, вне всякого сомнения, с радостью согласился бы, что вполне заслуживает его.

– Это – зáмок, – сообщила ему Эмма, выстроив кубики. – А ты – король.

– Я – король! – Он с размаху плюхнулся на пол и принялся подпрыгивать на попе, обтянутой теплыми штанишками.

– Да. Король Даррен Первый.

– Первый, – повторил он. Ему было прекрасно известно значение этого слова, и он откровенно радовался ему. – Даррен Первый.

– Ты – очень хороший король и добр ко всем животным. – Она прижала к груди верного и безотказного Чарли. Даррен послушно наклонился, чтобы запечатлеть на нем влажный поцелуй.

– А это – твои славные и мужественные рыцари. – Она тщательно расставила вокруг кукол и мягкие игрушки. – Вот тут – папа и Джонно, Стиви и Пи-Эм. А это – Пит. Он у нас… э-э… премьер-министр. А это – прекрасная леди Беверли. – Эмма с удовольствием придвинула ближе свою любимую куклу-балерину.

– Мама. – Даррен, в свою очередь, поцеловал куклу. – Мама красивая.

– Да, самая красивая леди на свете. Но за ней охотится ужасная злая ведьма, которая заперла ее в башне. – В памяти у Эммы всплыл смутный образ собственной матери, но тут же растаял. – Все рыцари отправились в поход, чтобы спасти ее. – Цокая языком и подражая топоту копыт, она стала придвигать игрушки к кукле. – Но только сэр Па может разрушить заклятие.

– Сэр Па. – Сочетание слов показалось Даррену таким забавным, что он повалился на животик и развалил замок.

– Знаешь, если ты намерен и дальше кататься по полу, разрушая собственный замок, то я сдаюсь, – делано обиделась Эмма.

– Ма. – Даррен обхватил ее ручонками и прижал к себе. – Моя ма-ма. Давай играть в ферму.

– Хорошо, но сначала надо собрать кубики, иначе придет воображала мисс Уоллингсфорд и скажет, что мы – шумные и непослушные дети.

– Стерва, стерва, стерва.[7]

– Даррен! – Эмма зажала себе рот обеими ладонями и захихикала. – Нельзя так говорить.

Видя, что она смеется, он повторил это словечко еще раз, причем во весь голос.

– Что это за слова я слышу в детской комнате? – В дверях остановилась Бев, не зная, то ли проявить строгость, то ли рассмеяться самой.

– Он хотел сказать «воображала», – вступилась за малыша Эмма.

– Понятно. – Бев протянула руки к Даррену, и тот бросился к ней. – Ты пропустил очень важную букву «р», мой маленький. А чем вы здесь занимаетесь?

– Мы играем в замок, но Даррену больше нравится ломать его.

– Даррен Разрушитель. – Бев потерлась носом о его щеку, пока он не завизжал от восторга. Его маленькие ножки обвились вокруг нее, занимая свою самую удобную позу вокруг мамы, – раз – и вверх тормашками.

Она не представляла себе, что можно любить кого-либо так сильно. Даже страсть, которую она испытывала к Брайану, бледнела по сравнению с любовью к сыну. А он платил ей тем же, даже не сознавая, что отдает. Любовь ощущалась во всем – в объятиях, в поцелуях, в улыбке. Причем всегда в нужный момент. Он стал лучшей и самой яркой частью ее жизни.

– А теперь помоги своей сестре сложить кубики.

– Да я сама.

Опустив Даррена на пол, Бев улыбнулась Эмме:

– Он должен научиться убирать за собой, Эмма. Как бы мне или тебе ни было приятно сделать это вместо него.

Она смотрела, как они возятся вместе: хрупкая светловолосая девочка и темноволосый крепенький мальчуган. Эмма стала аккуратным, воспитанным ребенком, который больше не прятался в шкафу. Произошедшим в ней переменам она была обязана Брайану. Впрочем, Бев надеялась, что и сама приложила руку к тому, чтобы сделать из Эммы славную, жизнерадостную девочку, в которую та теперь превратилась. Правда, при этом она вполне отдавала себе отчет в том, что чашу весов в лучшую сторону окончательно склонил именно Даррен. Занятая обожанием малыша, Эмма забывала о том, что такое пугаться или проявлять застенчивость. И Даррен отвечал ей такой же беззаветной любовью. Даже будучи совсем маленьким, он тут же переставал плакать, если утешать его принималась Эмма. Соединяющие их узы крепли с каждым днем.

Несколько месяцев тому назад Бев была приятно поражена тем, что Эмма стала называть ее мамой. Теперь, глядя на Эмму, она крайне редко думала о ней как о дочери Джейн. Нет, она не испытывала и не могла испытывать к Эмме той беззаветной и даже отчаянной любви, которой любила Даррена, но ее отношение к девочке было всегда теплым и душевным.

Даррену нравился стук, который издавали кубики, и он принялся швырять их в коробку.

– «Д», – назвал он свою любимую букву, держа ее над коробкой. – Дерево, дождь, Даррен! – Он бросил кубик внутрь, довольный тем, что тот упал с самым громким стуком. Уверенный в том, что выполнил все, что от него требовалось, он вскочил на свою красно-белую деревянную лошадку и «поскакал».

– Мы же собирались играть в ферму, – напомнила Эмма и сняла с полки игрушечный сарай и силосную башню.

Заслышав слово «ферма», Даррен тут же спрыгнул с лошадки. Сняв с силосной башни крышу, он принялся вытряхивать оттуда фигурки людей и животных.

– Вылезайте, вылезайте! – приговаривал он. Затем стал выстраивать своими еще непослушными пальчиками пластмассовый забор из нескольких секций.

Эмма помогла ему, после чего подняла глаза на Бев:

– Хочешь поиграть с нами?

Бев подумала, что ее внимания требует миллион самых разных вещей, учитывая, скольких людей пригласил на сегодняшний вечер Брайан. Всего через несколько часов дом будет набит битком. Впрочем, он всегда был полон, как будто муж страшился хоть на миг остаться один. Она не знала, от чего он убегал, и сомневалась, что он сам это понимает.

«Когда мы вернемся в Лондон, – подумала она, – все снова встанет на свои места. Когда мы вернемся домой…»

Она взглянула на детей, своих детей. И рассмеялась:

– С удовольствием!

Часом позже Брайан застал их на турецком ковре, который заменил им кукурузное поле. Его вспахивали несколько тракторов сразу. Прежде чем отец успел открыть рот, Эмма вскочила на ноги.

– Папа вернулся! – Она бросилась к нему в отчаянном прыжке, не сомневаясь, что его сильные руки успеют вовремя подхватить ее.

Он и впрямь ловко поймал ее, звонко поцеловал в щеку, после чего свободной рукой подхватил с пола Даррена.

– Ну-ка, покажи, как ты умеешь, – попросил он сына и покачнулся, когда тот запечатлел крепкий влажный поцелуй у него на подбородке. Держа обоих на весу, Брайан осторожно переступил через пластмассовую ограду и маленькие фигурки, разбросанные по полу.

– Снова пашете?

– Это любимая игра Даррена. – Бев подождала, пока он усядется, и озорно улыбнулась. Вот так, в кругу семьи, Брайан всегда был неотразим. – Боюсь, ты приземлился прямо на кучу навоза, – сообщила она.

– Вот как? – Он подался вперед, чтобы притянуть и ее к себе. – Что ж, мне не впервой оказываться в дерьме.

– В дерьме, – с безупречной дикцией повторил Даррен.

– Бог ты мой, – пробормотала Бев.

Но Брайан лишь ухмыльнулся в ответ и пощекотал сына по ребрам.

– Ну, и чем вы тут заняты?

Бев чуточку отодвинулась, когда Даррен вырвался из отцовских объятий и устроился у нее на коленях.

– Мы распахиваем кукурузу, потому что решили посадить здесь соевые бобы, – пояснила.

– Очень разумно. Да ты у нас не просто фермер – целый помещик, а, старичок? – Он шутливо ткнул Даррена в пухлый животик. – Пожалуй, нам придется слетать в Ирландию. Там ты сможешь покататься на настоящем тракторе.

– Поехали! Поехали! – Даррен запрыгал у Бев на коленях, повторяя свою любимую фразу.

– Когда подрастет, Даррен сам сможет прокатиться на тракторе, – заявила Эмма, степенно складывая руки на колене.

– Совершенно верно. – Бев с улыбкой кивнула Брайану. – Как и то, что ему еще рано размахивать клюшкой для крикета или ездить на велосипеде, который кое-кто уже купил.

– Ох уж эти женщины, – заметил Брайан, обращаясь к Даррену. – Они ничего не смыслят в мужских забавах.

– Стерва, – повторил Даррен, по уши довольный тем, что вспомнил новое слово.

– Прошу прощения? – выдавил сквозь смех Брайан.

– Не заостряй внимание. – На мгновение крепко прижав к себе сына, Бев отставила его в сторону. – Давайте-ка приберем здесь и пойдем пить чай.

– Очень своевременная мысль. – Брайан вскочил на ноги и схватил Бев за руку. – Командуй, Эмма. Нам с мамой надо кое-что сделать перед чаем.

– Брайан… – запротестовала Бев.

– Мисс Уоллингсфорд только что сошла вниз. – Он продолжал тянуть Бев за собой прочь из комнаты.

– Брайан, в детской полный разгром.

– Об этом позаботится Эмма. Она у нас аккуратистка. – Он втолкнул Бев в спальню. – Ей нравится наводить порядок.

– Все равно я… – Она поймала его за руки, когда он принялся стаскивать с нее футболку. – Бри, мы не можем заняться этим прямо сейчас. У меня еще тысяча разных дел!

– И это – самое главное из них. – Он нашел губами ее губы, весьма довольный тем, что ее вялое и неискренне сопротивление прекратилось.

– Оно было самым главным вчера ночью, – прошептала она, опуская руки ему на бедра. – И еще раз – сегодня утром.

– Оно всегда будет оставаться первым по списку. – Он расстегнул ей джинсы.

Брайан не уставал поражаться, какое у нее стройное и крепкое тело. И это – после двух детей. Нет, после одного ребенка, напомнил он себе. Брайан часто забывал, пожалуй даже намеренно, что это не она произвела Эмму на свет.

Каким бы знакомым ни было ее тело, первое же прикосновение к ней заставляло его мысленно переноситься в то время, когда они только начали встречаться.

Они проделали долгий путь, который начался в двухкомнатной квартире с единственной скрипучей кроватью. Теперь они владели двумя домами, причем в разных странах, но секс оставался все таким же желанным и бурным, как тогда, когда в карманах у него не было ничего, кроме отчаянных надежд и сверкающих мечтаний.

Они повалились на кровать, их руки и ноги переплелись, губы стали жадно искать друг друга. Когда она приподнялась над ним, он увидел на ее лице исступленное удовольствие.

Бев почти не изменилась за эти годы, разве что отпустила волосы до плеч, ставшие гладкими и прямыми. Кожа ее по-прежнему сохраняла молочную бледность, благодаря чему на ней от жара страсти отчетливее проступал нежный румянец.

Он принялся покрывать ее груди бережными, медленными поцелуями. Когда же она откинула голову, начал дразнить-покусывать их, возбуждаясь от едва слышных беспомощных стонов, которые срывались с ее губ.

Он искал красоту. И обрел ее в Бев.

Крепко взяв ее за бедра, он приподнял ее над собой и усадил сверху, предлагая ей самой задать темп, который бы вознес его туда, куда он так хотел попасть.

Обнаженная, она потянулась, а потом свернулась клубочком, прижимаясь к нему. Сквозь полуприкрытые веки она видела, как в окна вливаются солнечные лучи. Ей хотелось вообразить, что сейчас утро, неспешное и ленивое, когда они могут оставаться в постели столько, сколько захотят.

– Я и предположить не могла, что мне понравится жить здесь все эти долгие месяцы, пока ты записывал альбом в студии. Но все оказалось просто чудесно.

– Мы можем задержаться еще немного. – Как всегда, после того как они, занявшись любовью, завершали акт и переходили к отдыху, он ощущал прилив энергии. – Мы можем взять отпуск на несколько недель, побыть дома или вновь съездить в Диснейленд.

– Даррен и так уже думает, что это его личный парк развлечений.

– В таком случае нам придется построить его. – Он перевернулся на живот и приподнялся на локте. – Бев, я накоротке встретился с Питом по дороге домой. «Крик души» стал платиновым.

– Ох, Бри, это же чудесно!

– Не только. Это не просто чудесно. Я оказался прав. – Он приподнял ее за плечи, усаживая рядом с собой. – Люди слушают меня, слушают по-настоящему, – заговорил он, погружаясь взглядом в самую глубину ее глаз. – «Крик души» стал чем-то вроде гимна антивоенного движения. Он заставляет людей задуматься.

Пожалуй, Брайан впервые не слышал в собственном голосе ноток отчаяния человека, пытающегося убедить себя в собственной правоте.

– Мы собираемся выпустить еще один сингл из этого альбома. Скорее всего, это будет «Потерянная любовь», хотя Пит ворчит что-то насчет того, что она недостаточно коммерческая.

– Она такая грустная…

– В том-то все и дело, – резко бросил он. Но тут же приказал себе прийти в равновесие и продолжил уже куда спокойнее: – Мне бы хотелось сыграть ее в парламенте, Пентагоне и Объединенных Нациях – везде, где принимают решения самодовольные жирные ублюдки. Мы должны сделать что-нибудь, Бев. Если люди слушают меня – а они слушают, потому что мои записи держатся на вершине хит-парадов, – значит, я должен сказать им нечто важное.

В пентхаусе, арендованном им в самом сердце Лос-Анджелеса, Пит Пейдж сидел за своим письменным столом и прикидывал шансы. Подобно Брайану, он был в восторге от успеха «Крика души». Впрочем, для него на первом месте стояла не общественная значимость, а объемы продаж. Собственно, за это ему и платили.

Как он и предсказывал три года назад, Брайан и остальные из группы разбогатели. И он собирался приложить все силы к тому, чтобы они стали еще богаче.

Источником дохода для них стала музыка. Он понял, что так будет, еще тогда, когда впервые прослушал их пробу на звукозаписи, шесть лет назад. Она была немножко грубоватой, немножко сыроватой, но в целом для своего времени – именно то, что надо. Тогда он уже успел довести две другие группы до солидных контрактов со студиями звукозаписи, но «Разрушение» стало его шансом отрезать от торта славы и кусочек для себя.

Они были нужны ему – он был нужен им. Пит колесил с ними по миру, сидел в забегаловках, разбирался с продюсерами звукозаписи и улаживал прочие проблемы. Все его усилия принесли плоды, намного превзошедшие первоначальные ожидания. Впрочем, со временем изменились и его ожидания. Теперь он хотел большего. Для них и для себя, разумеется.

Только вот парни, как поодиночке, так и в полном составе, начинали беспокоить его. Они стали слишком уж самостоятельными: Джонно то и дело летал в Нью-Йорк, Стиви целыми неделями пропадал бог знает где. Пи-Эм, правда, постоянно обретался под рукой, но и тот затеял интрижку с какой-то амбициозной старлеткой. Пит больше не верил в то, что это – обычное увлечение. Ну и, разумеется, был еще Брайан, при первом же удобном случае разражающийся спичем на антивоенную тему.

Черт возьми, в конце концов, они были группой, играющей рок-н-ролл! То, что вытворял каждый из них поодиночке, оказывало влияние на весь коллектив в целом, а это общее настроение сказывалось на продажах их дисков. Они и так уже склоняются к тому, чтобы отложить новое турне, которое было запланировано сразу же после выхода нового альбома.

Но он не собирался сидеть сложа руки и смотреть, как они развалятся на полпути, как это случилось с «Битлз».

Глубоко вздохнув, он задумался о том, кем они были и кем стали.

Коллекция автомобилей Джонно радовала глаз. «Бентли», «роллсы», «феррари». «Чего у Джонно не отнять, – с улыбкой подумал Пит, – так это умения получать от денег удовольствие». Он уже почти перестал беспокоиться о том, что сексуальные пристрастия Джонно когда-либо выйдут наружу, за прошедшие годы Пит проникся уважением к Джонно: к его уму, здравому смыслу и таланту.

Нет, о Джонно можно не беспокоиться, решил Пит, просматривая газеты на столе, он был из тех, кто не выставлял свои личные дела на всеобщее обозрение. Публика же буквально обожала его за вызывающие наряды и острый язык.

Так, теперь Стиви. Наркотики, пожалуй, могут стать проблемой. Они не влияли на его выступления – пока что, но Пит уже подметил, что перепады настроения у Стиви случаются все чаще и чаще. На последних двух сеансах звукозаписи он был явно не в себе, что вызвало раздражение даже у Брайана, который и сам был не дурак запустить по вене что-нибудь эдакое.

Да, за Стиви придется приглядывать.

Пи-Эм был надежен, как скала. Да, порой Пита изрядно раздражало, а то и забавляло, что он вчитывался в каждую запятую контракта. Но парнишка с умом вкладывал свои деньги, чем заслужил уважение менеджера. Кроме того, для него стало неожиданностью – хотя и приятной, и прибыльной – то, что девчонки легкомысленно велись на его, в общем-то, простоватую внешность. И если поначалу Пит тревожился, что Пи-Эм окажется слабым звеном, то на деле сейчас он выглядел самым крепким.

Наконец Брайан. Пит плеснул себе еще на два пальца «Чивас Ригала», откинулся на спинку кожаного мягкого кресла и задумался. Вне всяких сомнений, Брайан был душой и сердцем группы. Он был ее творческой движущей силой, ее совестью.

Им повезло, что вся эта история с Эммой не ударила их по карману. Пит здорово беспокоился на этот счет, но все его страхи оказались напрасными, потому что неприятное поначалу дело породило сочувствие и привело к рекордным продажам. Да, Питу время от времени до сих пор приходилось скрещивать шпаги с Джейн Палмер, но эта история ничуть не повредила популярности группы. Как и женитьба Брайана, кстати. Поначалу Пит едва не пришел в отчаяние оттого, что ему не удалось представить группу как четверку молодых холостых мужчин. Но для прессы семейная жизнь Брайана стала поистине золотой жилой.

Сожалеть приходилось разве что о его участии в митингах в защиту мира и соответствующих выступлениях. О симпатиях Брайана к обществу «Студенты за демократию», о его искренней поддержке тех, кто уклонялся от призыва в армию. Их фото уже должны были поместить на обложке «Тайм», когда Брайан вдруг вылез со своим заявлением о необоснованной критике «Чикагской семерки».[8]

Пит прекрасно понимал значение средств массовой информации и отдавал себе отчет в том, что одно небрежное и не вовремя сделанное замечание может настроить людей против тебя – тех людей, которые покупают пластинки. Несколькими годами ранее Джон Леннон открыл собственный ящик Пандоры, когда отпустил саркастическое замечание насчет того, что «Битлз» круче самого Иисуса Христа. И Брайан уже подошел близко, слишком близко к тому, чтобы допустить подобную фатальную ошибку.

Разумеется, он имеет право на участие в политике, думал Пит, потягивая виски. Но есть границы, за которыми личные убеждения и публичный успех расходились разными путями. При этом чрезмерном увлечении Стиви наркотиками и наивном идеализме Брайана их ожидала неминуемая катастрофа.

Конечно, в наличии имелись кое-какие способы избежать подобного развития событий, и Пит уже начал обдумывать некоторые из них. Он должен был сделать так, чтобы публика увидела в Стиви не просто обдолбанного рокера, а выдающегося музыканта. Он должен был представить ей Брайана не только как противника войны, но и как любящего отца.

Если удастся соблюсти нужный баланс образов, то покупать пластинки и журналы станет не только молодежь, но и их родители.