Лунное граффити

Эд молчит.

— Ты что, не понимаешь? Мотор заглох.

— Понимаю. Девчонка его бросила, и он льет слезы, бедняжка.

— Вряд ли он льет слезы, но даже если так, раз­ве быть ранимым — плохо?

Эд судорожно закатывает глаза.

— Осторожней. Сейчас ты напоминаешь мою маму.

Он закатывает глаза еще раз.

— Ну и что это значит? — интересуюсь я.

— С чего ты взяла, что он ранимый?

— А с чего ты взъелся?

— Я? Ничуть. Проехали. Тень ранимый. Давай сменим тему. От станции до депо можно пройти пешком.

Прекрасная мысль. Тема закрыта, мистер.

— У меня велосипед рядом с «Барриз». Можем доехать на нем.

— Гляжу на часы. Одиннадцать тридцать.

— Во сколько тебе надо быть дома? — спраши­вает он.

— Родители знают, что мы гуляем всю ночь. А тебе?

— Свободен до двух тридцати.

— А потом?

Он улыбается:

— Бет.

— Ах да. Конечно, — бормочу я и снова гля­жу на звезды. Нет. Ничего не выходит. Мне сов­сем не все равно.

Значит, слухи верны: подростки занимаются сексом. Если Тень окажется таким, как я думаю — а он, безусловно, окажется, — то, возможно, и я буду не только читать на эту тему. Мы встретим­ся и сразу поймем друг друга, и всю ночь не сомк­нем глаз, и капля за каплей мой мир станет его миром, а его мир — моим; ночь тем временем кончится, мир вокруг порозовеет, и в розовом све­те он меня поцелует. Открывая друг друга, мы дойдем до главного — и тогда это случится, но не будет ни страшно, ни странно.

— У меня это будет с Тенью, — произношу я, представляя, как целуюсь с Малькольмом Птахом. Еще не договорив, я изо всех сил пытаюсь повер­нуть время вспять. Но нет. Куда там. Самый иди­отский комментарий уже не стереть.

Брови Эда живут своей жизнью.

— Да ну, — говорит он, давясь от смеха.

— Что смешного?

— Ничего. Пусть будет с кем угодно.

Он все смеется, одновременно похлопывая се­бя по ногам. Руки чешутся сломать ему нос во вто­рой раз.

— Хорошо. Я сморозила глупость. Можно по­думать, ты ни разу не представлял, как у тебя это будет с девчонками.

— И не только представлял.

— Я хотела сказать, не представлял, как это будет с девушками, с которыми у тебя этого не было.

Секунду назад я была уверена, что уже сгорела от стыда, но, похоже, еще не предел.

— Я представлял, но со знакомыми девушками. А ты с Тенью даже не знакома.

— Ну давай, скажи, что ни разу не думал об Анджелине Джоли.

— Так я хотя бы ее видел.

— А я не видела Тень, и что с того? Я знакома с тем, кто его видел, а это почти одно и то же!

Эду опять смешно.

— И не исключено, что я его даже видела — там, на вечеринке.

— Ты о Горилле?

Я не знала, что брови могут взлетать так высоко.

— Нет, не о Горилле. О парне, которого встре­тила снаружи. Настоящий эстет, очень вниматель­ный и в стильном костюме.

— Я бы сказал, ничего общего с Тенью, — по­жимает он плечами.

Я демонстративно отворачиваюсь, давая понять, что его мнение меня не интересует. Зачем он де­лает из меня дуру? Можно подумать, я сказала, что у меня это будет с мистером Дарси. Вообще-то я такое говорила, но за давностью лет это не счита­ется, тогда я была совсем зеленой.

Джезз впервые пришла ко мне с ночевкой, и мы составляли списки, с кем у нас это будет.

Заглянув в мой перечень, она покачала головой.

«Здесь только книжные герои». — «Ну и что?» — «Ну и то. Впиши хотя бы одного реаль­ного человека. С кем реально у тебя бы могло это быть?» — «С Тенью». — «Граффитчик-невидимка — все равно что книжный герой». — «Он не невидимка. Просто я пока его не видела».

До станции Эд и я молчим. Пока ждем элект­ричку, почти не разговариваем. Он то и дело по­хохатывает, мне то и дело хочется сломать ему нос.

В поезде мы садимся напротив друг друга. Я вспоминаю про мистера Нерешительность-на-Танцполе.

— Скажи, Лео — надежный парень?

Эд водружает ноги на сиденье рядом со мной.

— Мы дружим с первого класса.

— Прекрасно. И все-таки, он надежный парень для своих девушек?

— У него не было девушки после Эммы.

— Эмма — это та, с большими... полушариями?

Он расплывается в улыбке.

— Точно. Девушка с ба-альшими полушариями. А еще с мозгами и юмором, кстати. И с характе­ром. Мне нравилась.

— Почему они порвали?

— Не знаю.

Он знает, но не скажет, что, в общем, правиль­но. Но я оставила Джезз в темном танцзале имен­но с Лео, и если ей следует что-то знать, я долж­на вовремя ее предупредить. Хоть Джезз и счита­ет себя сильной, но я видела, как она смотрела «Дневник Бриджит Джонс» и рыдала в три ручья.

— Так, значит, после разрыва с Эммой у Лео девушки только на ночь?

— Он ничего не скрывает. Прежде чем это про­изойдет, Джезз будет в курсе.

— Если что-нибудь вообще произойдет, — встав­ляю я, чтобы они не думали, будто для Джезз во­прос решен. Я и сама так не думаю, но как знать? Главное, чтоб Лео не считал, что победа в кармане.

— Пожалуйста, — говорит Эд. — Если что-ни­будь произойдет, она будет в курсе.

Я представляю, как это будет и каково будет Джезз. Как она переживает и волнуется. Рисует се­бе встречу с Лео завтра, и послезавтра, и потом. Дни ложатся под ноги, как плашки домино, — и тут он вводит ее в курс дела.

— Какой ужас, — бормочу я.

— Ужас — сказать ей правду?

— Ужас — сказать ей правду потом. Правду на­до было говорить с самого начала, когда начал уха­живать!

— «Привет, я Лео, если что, меня интересует только секс» — так, что ли?

— И это все, что его интересует?

— Я так не говорил. Я разыграл ситуацию. По-моему, Джезз ему нравится.

Достаю мобильник.

— Оставь их в покое. Лео куда лучше, чем о нем думают.

— Что-то непохоже, — говорю я, набирая номер.

— Люси! — слышится в трубке. — Здесь по­трясно! — Надо думать, Джезз поднимает телефон над головой, чтоб я сама убедилась, потому что трубка разрывается от музыки. — Наконец-то я живу! А как у вас с Эдом?

— Нормально. Джезз, послушай, будь осмотри­тельней. С Лео.

— Почему? Ты что-то знаешь?

— Нет. Просто я уехала, а мы собирались быть вместе.

— За меня не волнуйся. Веселись! — Кажется, она посылает в трубку воздушный поцелуй и да­ет отбой.

Эд выразительно двигает бровями.

— Опять ты злишься, — вздыхаю я.

— Ну, нос я тебе не затыкаю.

— Тебе не понять, каково будет Джезз. А я знаю. Когда наше... что бы там у нас ни было... закон­чилось кровью и перебитыми костями, мне было страшно обидно.

Его брови чрезвычайно красноречивы.

— Ладно, кровь шла у тебя. Наверное, тебе то­же было немного обидно.

— Да ну?

Поезд прибыл на станцию, мы стоим у дверей, но они не открываются. «Небольшие технические неполадки», — объявляет машинист. Обещает ско­ро все исправить. Я представляю, как он жмет на все кнопки в своей кабине, но те, что должны нас выпустить, не срабатывают. Мы с Эдом не отры­ваясь смотрим на двери. «Жми на другие кноп­ки», — думаю я. Чем дальше, тем нелепее.

Сквозь стекло виднеется кусочек неба, нарисо­ванный Тенью. — Вот ведь ирония, — замечаю я, не ожидая, впрочем, что Эд поймет.

— В чем? Что мы заперты в вагоне, а напротив, за стеклом, — нарисованное небо? Или в том, что мы там же, откуда начали?

— Ну, наверное, и в том и в другом.

— Из того, что я не знаю, кто такой Аттикус Финч, еще не следует, что я тупой.

— Я никогда этого не говорила.

— Я знаю, что такое ирония.

— Ну и ладно.

— Зачем было идти со мной в кино, если я ни капли тебе не нравился?

— Я нечаянно.

— Нечаянно пошла в кино?

— Да нет же. В кино я пошла сознательно. Не­чаянно — про другое.

— Ты даже такси для меня не вызвала. Знаешь, как больно, когда перебит нос?

— Ты до сих пор на меня злишься.

— Да, до сих пор злюсь. Ты даже не поинтере­совалась потом, что со мной. После таких «неча­янно» принято звонить и извиняться.

— С этим не поспоришь, — согласно киваю я. Почему я не догадалась позвонить? Почему не по­садила его в такси? Могла бы вызвать папу. — Мне даже в голову не пришло позвонить.

Его брови так яростно взмывают вверх, что я пячусь.

— Зато меня стошнило, — говорю я в свое оп­равдание. — Значит, угрызения совести у меня были.

Его брови резко опускаются.

— Тебя стошнило?

— Дома. Полную раковину. Одежду пришлось выбросить.

Воцаряется молчание, понятное, наверно, лишь тем, кто выходил в открытый космос. Потом Эд произносит:

— Досадно. Твоя футболка мне очень нравилась.

— Ты помнишь мою футболку?

— До анестезии я помню все.

— Извини, — говорю я. — Прости, что я сло­мала тебе нос. Прости, что не вызвала тебе такси.

— А за то, что не позвонила меня проведать, будешь прощения просить?

— И за это тоже прости.

Скрестив на груди руки, он прислоняется к стенке вагона.

— Прости, что я лапал тебе задницу.

Я не могу удержаться:

— Почему, мистер? С ней что-то не так?

Брови взлетают. Двери открываются.

— Порядок, — сообщает машинист.

— Если Джезз хоть вполовину такая, как ты, то волноваться надо за Лео. — С этими словами Эд пропускает меня вперед. И надо сказать, мне это по душе.

Танцпол

11:45

Как знать

Может ты и я

Может ты и я

Может ты и я

Ну а может нет

Может быть за этой встречей

будет много встреч

Может быть за этой встречей

будет много встреч

Может быть за этой встречей

будет много встреч

Ну а может нет

Может я ее забуду

Может я ее забуду

Может я ее забуду

Ну а может нет

— Меня стошнило, — говорит Люси, и я ли­кую, иначе и не скажешь. Это словечко Берта. Он нарисовал серию «Эд ликует», когда увидел меня после первого свидания с Бет. Мальчишка на щел­кающих страницах подпрыгивал, тараня воздух за­дранной пяткой.

«Когда я стал встречаться с Валери, чувствовал себя так же», — объяснил Берт.

Я чувствую, что хочу подпрыгнуть и пробить воздух ногой прямо сейчас: выходит, я нравился Люси, раз ее стошнило.

— Прости, что я лапал тебе задницу, — гово­рю я.

— Почему, мистер? С ней что-то не так? — Она залихватски улыбается, а я вижу только вес­нушку на ее шее и хочу лишь одного — дотро­нуться. Впрочем, у меня хватает ума не делать это­го: только кретины думают, что старые действия приведут к новым результатам.

Ликуешь и ликуй себе. Не требуй большего. Радуйся, что идешь с ней рядом. Радуйся, что по­казываешь ей свои работы и слышишь ее мнение. Радуйся, что попрощаешься перед тем, как пой­дешь грабить ее школу. От последней мысли мое ликование слегка убывает. Я вижу лицо Берта и слышу, как он говорит, что воры не достойны ли­ковать.

— Будем считать, что мы сравнялись, — гово­рит Люси по дороге к «Барриз».

— Мы никогда не сравняемся, — отвечаю я. — Но теперь мы равнее.

Поток людей на улице редеет, остаются лишь отдельные встречные. Время от времени мы наты­каемся на какого-нибудь бедолагу, со вчерашнего дня держащего путь в никуда с твердым намере­нием к вечеру достичь цели. Лео всегда подает пьянчужкам, даже если у него в кармане только ме­лочь. Он ни разу не зашел домой с тех пор, как перебрался к бабушке. Говорит: «Незачем возвра­щаться», — но я думаю, все не так просто. Бросая монеты пьяницам, он словно просит прощения, что не выдержал зверинца у себя дома.

— Ты замечала, как меняются очертания но­чи? — обращаюсь я к Люси. — Сначала она идет широкой полосой, шумно и людно, потом редеет, а в самый глухой час понимаешь: все, что осталось от ночи, — ты сам.

— И часто ты не спишь «в глухой час»?

— Не часто. У меня работа, поэтому я рано встаю. — Точнее, вставал. Весь месяц, что я без ра­боты, рисовать хочется нестерпимо, так что домой, бывает, возвращаюсь только под утро. До полудня сплю, а потом брожу по бесплатным галереям. Раньше мы ходили туда с Бертом по выходным. Мы брали с собой альбомы, отмечали, что понра­вилось, а после шли в парк, ели припасенные бу­терброды, и я возвращался домой. С Бертом мне никогда не было скучно, никогда не надоедало смотреть на старые руки, рисующие мир.

— Смотри-ка, велосипед на месте, — показыва­ет Люси. — Здесь никогда нет гарантий, что най­дешь оставленное.

Замо́к на ее велике размером с чихуахуа — бы­ла у меня такая собака, — и я вслух замечаю, что строительные клещи в кармане обычно не носят.

— Я люблю свой велосипед, — говорит она, за­стегивая голубой шлем с нарисованной молнией.

В голове у меня новый сюжет: по небу летит де­вушка-молния, а парень на земле ловит ее молние-приемником.

— Шлем ты тоже любишь? — спрашиваю я.

— Шлем как шлем, мистер, — отвечает она и указывает на два упора, приделанные к заднему колесу.

— Тренировочные... Что это?

— Подножки. Папа смастерил, чтобы я могла катать двоюродного братишку.

— Я тоже хочу красивый шлемик с блестящей молнией.

— Ничего, голова у тебя крепкая.

— Очень смешно. — Усаживаюсь на багажник, упираю подошвы в подножки. Главное — не при­коснуться к Люси.

— Итак, в депо, — объявляет она и жмет на пе­дали. Мы стоим.

— Время терпит, — утешительным тоном гово­рю я. — Сама знаешь: пока мы молоды и прекрас­ны, и все такое.

Она изо всех сил крутит педали.

— Ты весишь как гиппопотам.

— А может, тебе водитель нужен? Давай, я по­пробую.

— Все, что мне нужно, — набрать скорость. Слезай.

— Ты просто прелесть, но тебе, наверное, на каждом шагу это говорят.

— Слезай, — повторяет она. — Я разгонюсь, а ты беги следом и запрыгивай на ходу.

— Тебя многие парни зовут на второе свидание?

— Только те, у кого кишка не тонка.

Слезаю. Люси срывается с места, и я, как гон­чая, мчусь на свет задних фар.

— Быстрее! — вопит она. — Мне нельзя сни­жать скорость!

Бегу из последних сил, до велосипеда рукой подать.

— Я не Супермен, — кричу я на ходу.

Она чуточку сбрасывает скорость, я делаю огром­ный скачок — и хлопаюсь на бетон. Так повторяет­ся несколько раз: бег, прыжок, падение. Интересно, доказывает ли это, что кишка у меня не тонка?

— Ничего не выйдет, — ору я вдогонку.

— Попробуй еще раз, — кричит она.

«Еще раз — и все», — решаю я про себя. Теперь я не только бегу, но еще и кричу, словно так бежать быстрее. Люси немного сбавляет скорость, я прыгаю и попадаю ногой на подножку. Фантастика.

— Фантастика! — по инерции воплю я.

— Ну наконец-то, — спокойно отвечает она.

— Знаешь, брат Лео обещал раздобыть мне ма­шину, когда я сдам на права. Будешь запрыгивать в нее на ходу.

— И ты отвезешь меня, куда захочу?

— Если сможешь угодить в мое такси — не со­мневайся. Теперь налево. Нам на Фрейзер-стрит, знаешь, где это?

— За школой?

— Ага.

Закрываю глаза. Велосипед несет меня прочь, а сюжеты сыплются в голову, как бывает, когда вокруг по-настоящему просторно. Может, я нарисую темноту, стоящую под закрытыми глазами. Темно­ту, в которой слышится ночной город и дыхание Люси.

— Вообще-то неплохо, — признаю я. — Как будто в другом мире.

— Не расслабляйся. Если надо будет ехать в го­ру, слезешь и пойдешь пешком.

— В гору ехать не надо. Нехоженые тропы нам не грозят. — Все сто́ящее у меня хорошо спрята­но в доках и в развалинах старых заводов. — По­кажу тебе те работы Тени, которые легко найти.

Все, приехали.

Щелкает железный чихуахуа. Мы отправляем­ся бродить по вагонному кладбищу, меж вагонов, хранящих наши с Лео ночные мысли. Белые мед­веди подносят к ледникам зажженные спички — это Лео услышал выступление политика, утверж­давшего, что люди не виноваты в глобальном по­теплении. «Правильно. Это все животные». На земной шар натянут вязаный свитер и шерстяную шапку. «Так вот почему потеплело?» Какое-то время Лео был зациклен на окружающей среде, и я рисовал то, что он хотел, — а что, мне не трудно. Иногда я понимаю, о чем он пишет, иногда нет. Люси внимательно читает стихи «Ти­канье». У меня странное чувство, будто она гу­ляет по моим мыслям, будто мы во сне, который мне снится.

— Иногда он говорит как поэт, а другой раз — как социальный обозреватель, — замечает Люси.

— Пожалуй.

Мне такое в голову не приходило. Сейчас он пишет длиннее, потому, наверное, что хочет боль­ше сказать. Бывает, ему надо выговориться после урока философии, а бывает, сидит молча и ест пи­рожок с мясом.

— Ни разу здесь не была, — говорит Люси.

— А мне случается. Прихожу посмотреть на граффити. Есть классные работы.

— Тебе нравится граффити? — Не дожидаясь ответа, она идет к следующему вагону.

— Одно — да, другое — нет, — все-таки отве­чаю я.

Она не слушает — рассматривает рисунок, ко­торый я и Лео сделали для прикола. Он разбит на кадры: в первом парень голосует на шоссе, выста­вив кулак большим пальцем вверх; во втором дру­гой парень сажает его к себе в машину; в третьем машина уносится вдаль. На номерных знаках напи­сано: «Псих». Я фыркаю. Подпись — решение Лео. Я-то рисовал парня, которому удалось улизнуть.

— Вот видишь, — показывает она. — У него есть чувство юмора.

— А кто спорит? — Мы идем дальше. — Он тебе нравится за чувство юмора?

— Он нравится мне за то, что умный. К тому же мы оба — художники, и значит, у нас много об­щего. — Она щелкает браслетом. — Я уже два года учусь в мастерской на стеклодува. Ал помог мне сделать проект для собеседования в университете.

— Ну и как тебе?

— Здорово. Задумать что-то, а потом воплотить собственными руками. Представляешь?

Я отвечаю:

— Догадываюсь, — но на самом деле хочу ска­зать: «Еще бы!». Мне хорошо знакомо, как озарив­шая посреди ночи идея рвется наружу, и пока не оживет на стене — сон заказан.

— Ал делает такие подвески — они висят под потолком студии, как цветы, растущие с неба. Раз­мер и толщина стекла разные, поэтому, стукаясь друг о дружку, они звенят на разные лады. Пото­лок из поющих цветов.

А я, когда заглядывал в окно мастерской, решил, что они похожи на фанфары, выглядывающие из облаков. Оказывается, они звучат, чем нравятся мне еще больше. Снаружи было не слышно.

— Да, я видел, — брякаю я.

— Где? — тут же спрашивает она.

Я закашливаюсь, тяну время.

— Где-то в городе. Рядом с магазином, где я ра­ботаю, есть несколько салонов.

Люси кивает:

— Да, Ал выставляет работы почти во всех га­лереях.

Как это здорово — собственная выставка! Со­братья по настенному творчеству уверяют, что им галереи не нужны, а я не прочь увидеть свои работы на белых стенах музейных залов. Мы с Бертом как-то раз пошли на выставку Гоустпатрола — он одновременно уличный и галерей­ный художник. «Здесь могли бы висеть твои ра­боты», — заметил Берт. Я заявил, что он размеч­тался. А он сказал: «Не мечтая, ничего не добьешься».

— Так что у тебя за проект?

— Пять бутылок, называется «Паруса воспоми­наний». Название предложил Ал. В них то, что я люблю вспоминать. Видел бутылки с кораблями внутри? Мой бутылочный флот сделан по тому же принципу.

— И что же там?

— Что запомнилось. В одной, например, кро­шечный плащ и волшебная палочка — глядя на них, я вспоминаю себя в десять лет. Мама сшила мне и себе костюмы для участия в папином фоку­се. Вообще-то папа актер, но иногда, чтобы под­работать, выступает на детских праздниках. Мы с мамой залезали в ящик, папа постукивал волшеб­ной палочкой, и когда раздвигал занавески, нас уже не было. Потом он опять постукивал палоч­кой, и мы появлялись.

— Вылезали через потайную дверь, да?

— В том-то все и дело, — смеется она. — В мо­их воспоминаниях мы и вправду куда-то исчезали. То есть теперь мне понятно, что был какой-то секрет, но тогда его знала только мама. В моих вос­поминаниях чудеса происходили благодаря папе.

— Мой папаша тоже был фокусник. Сел в ма­шину и испарился.

— Вот как, — произносит Люси со странным выражением лица.

— Не переживай. Я тогда еще не родился. А ма­ма у меня классная.

Мы бредем между вагонами, останавливаясь там, где рисовали я и Лео.

Сейчас она смотрит на сюжет, который я пред­почел бы не показывать. Этот белый океан забав­ным не назовешь. В краске слышится ритм, слов­но море хочет отдышаться. «Море расстроено», — подписал Лео.

И тут она говорит:

— Ты когда-нибудь чувствуешь себя так? Раз­давленным?

Пожимаю плечами. Не хочу сейчас об этом.

— Меня расстраивает только то, что четвертого сезона «Вероники Марс» не будет. И что турецкие сладости не продают большими коробками.

— Теперь продают.

— Да? Отличная новость.

— А я хочу, чтоб выпускали супербольших шо­коладных лягушек «Фреддо» с мятной начинкой, но этому не бывать, — вздыхает Люси.

Я раньше не обращал внимания, а теперь и мне странно.

— Слушай, а ты права: с другими начинками супербольшие «Фреддо» есть, а с мятной нет.

— Загадка.

— Можно купить три штуки, растопить, а по­том заморозить, — предлагаю я.

— Выйдет бесформенная каша.

— Все равно шоколад. И вкус тот же.

— Да, но я хочу целую шоколадную лягушку и мятную начинку — внутри.

— Жесткий у тебя подход к категориям «внут­ри» и «снаружи».

— И не говори, — улыбается Люси.

Мне по душе, что она так свободно переходит от разговора об искусстве к шоколадкам «Фреддо». Мне по душе ее «паруса» и закупоренные, чтоб не уплыли, воспоминания в бутылках.

Мы идем обратно, туда, где она оставила вело­сипед.

— Никогда не мог понять, как корабль попада­ет в бутылку.

— Мне Ал объяснил, — говорит она. — Снача­ла выдуваешь бутылку, хотя можно и купить. По­том отдельно мастеришь корабль со складными мачтами. Заливаешь в бутылку «море» из умного пластилина, проталкиваешь корабль сквозь гор­лышко и за ниточки снаружи поднимаешь паруса. То же самое я сделала с воспоминаниями. Умень­шила и свернула. Только раньше корабли в бутыл­ках мне нравились больше — в них была тайна.

В переднем зубе у Люси маленькая выщербин­ка, и я представляю, как веду пальцем по неров­ной поверхности. И тут же представляю, как она узнает, что я — Тень. Представляю ее разочарова­ние, что вместо ранимого, умного парня с юмо­ром перед ней я — парень, которому некуда по­даться. Представляю, как она учится в универси­тете, выдувает стекло, а я распрыскиваю краску и наскребаю на жилье.

— Я и тебя могу научить, — говорит она. — Как вложить корабль в бутылку. Если хочешь.

— Даже и не знаю. Чересчур хлопотно для ко­рабля, которому некуда плыть.

Задание пятое

Поэзия 101

Учащийся: Леопольд Грин

Тиканье

Изнутри он опутан железной

сеткой

За которой пес

А за псом ворье

За ворьем

Конвой плохих снов

А за снами

Если пройдешь сквозь них

То что в нем тикает

Тик, тик, тик

Мы с Эдом бродим среди вагонов по миру, ко­торый придумал Тень. А я и не подозревала, что есть такой мир. Я представляю, как он приходит сюда один и рисует в отсветах фонарей с сосед­ней улицы, — и еще сильнее хочу его найти. Вре­менами мне кажется, что он здесь, потому что в темноте Эд похож на тень, отброшенную кем-то другим.

Я рассказываю Эду то, что хотела бы рассказать Тени. Рассказываю про «Паруса воспоминаний» — мой проект для поступления в университет. Там много всего о маме и папе до того, как в их жиз­ни возник непонятный сарай.

В бутылке номер два плавает глиняная рыбка. Она маленькая и пролезает в горлышко: не делать же складных рыбок. Она угодила в воспоминания из наших частых походов в национальном парке Уилсонз-Промонтори. Мама делала вид, что гото­вит рыбешек, пойманных папой, но из такой ме­лочи ничего бы не вышло, и она покупала обыч­ные порции рыбы с картошкой в фаст-фуде, а за ужином мы втроем делали вид, что перед нами да­ры океана. Лучше всех притворялся папа, я так и не поняла, знал ли он правду.

В бутылке номер три ко дну из умного пласти­лина прилеплены страница маминой рукописи, крошечный сосудик из стекла и смешная реприза из папиного скетча. «Искусство важнее денег, Лю­си, — сказала мама, когда я примчалась с извести­ем, что Ал берет меня в ученики. — Деньги мы как-нибудь найдем, не переживай».

Я рассказываю Эду про студию Ала и свисаю­щие с потолка цветы. Я их тоже делала: вращала трубку, пока Ал тихонько дул в мундштук, и мы вместе смотрели, как из расплавленного стекла по­лучаются лепестки.

Иногда я не хочу уходить из мастерской. Хочу остаться поближе к цветам, потому что льющийся сквозь них свет превращает студию в пастельное небо, а сарай, где живет папа, — убогая развали­на. Папа заклеивает окна пластиковыми пакетами, чтоб дождь и насекомые не попали внутрь.

— Мой папаша тоже был фокусник, — говорит Эд с таким видом, словно это его не касается. — Сел в машину и испарился.

Мы бредем меж разрисованных вагонов все дальше и дальше, пока никакого дальше уже нет, есть только последняя картина. «Море расстрое­но», так назвал ее Поэт. И так же чувствую себя я, когда вижу по утрам папу выходящим из сарая в халате и тапочках с пакетом туалетных принад­лежностей в руках.

— Ты когда-нибудь чувствуешь себя так? — спрашиваю. — Раздавленным?

Не знаю, какого ответа я ждала, но никак не пе­рехода к «Веронике Марс», турецким сладостям и шоколадкам «Фреддо». Мне по душе, что он гово­рит об искусстве, шоколаде и сериалах, мне по ду­ше, что неловкости больше нет. А потом я пред­лагаю научить его прятать корабль в бутылку, и он отмахивается: мол, зряшная трата времени. Я ведь говорю об искусстве, а оно зряшной тратой вре­мени быть не может. «Не потеряв времени, ниче­го не добьешься», — любит повторять Ал.

Вот Тень наверняка это знает. Тень наверняка бы согласился, и мы уже мчались бы в мастер­скую смотреть мой проект и делать складные ко­рабли, плывущие по морю из умного пластилина. Я представляю, как парень в серебристом костю­ме склонился над корабликом и осторожно ставит паруса.

Мы возвращаемся к моему велику, и я говорю, застегивая шлем:

— Ты вовсе не обязан искать со мной Тень. Ступай, если хочешь. Могу, кстати, подвезти тебя к дому Бет.

Эд смотрит на меня дольше обыкновенного, и мне опять неловко. Он пожимает плечами и гово­рит:

— Если хочешь, я сойду на вокзале. — Он при­нимает позу бегуна на старте. — Ну, я готов.

— Издеваешься?

— Что ты! Я в восторге от предстоящего испы­тания.

Вид у него такой дурацкий, что в этом плане мы, пожалуй, квиты. Не могу отказать себе в удо­вольствии — стартую, он бежит и на третий раз заскакивает на подножку.

— Видишь, уже проще, — одобрительно заме­чаю я.

— В следующий раз ты побежишь. Тогда и срав­ним, что значит «просто».

Мама советует обходить парней, которые все превращают в шутку. Папа говорит, что здоровое чувство юмора помогает парням в любовных пе­редрягах. А по мнению Джезз, папе, живущему в сарае, без чувства юмора в любовных передря­гах — каюк.

— Кстати, кому еще ты успела сломать нос? — кричит Эд мне в ухо.

Я прикидываюсь, что подсчитываю. Не жажду сообщать, что после него свиданий у меня не бы­ло. Я искала Тень. Если верить Джезз, у некото­рых это вызывает жалость.

— Что, так много? — хмыкает Эд.

— Ну, к примеру, Дэвид Грэхем приглашал ме­ня, и я согласилась, но потом на уроке мисс Джей он заявил, что хрень, которую он видел на выстав­ке Пикассо, может нарисовать кто угодно, — и я его послала. Всякий, кто так думает, — придурок.

— Придурок и есть. «Женщину с вороном» не каждый нарисует.

Мимо катится ночь: огни, дороги, деревья.

— Тебе нравится эта картина? — удивляюсь я. — Ты ее видел?

— Вот только не надо так удивляться.

— Я не удивляюсь, просто я думала...

— Что в тайном обществе «Искусство» состоят только двое: ты и Тень? — заканчивает вместо ме­ня Эд.

— Да нет же. — А может, и да. Не знаю. Я дей­ствительно удивлена. Если он по-настоящему лю­бит искусство, почему ни слова не сказал тогда, на свидании? Почему бросил школу в разгаре нашей работы над проектом по Джеффри Смарту? Поче­му оставил меня доделывать задание в одиночку?

— Ты был на той выставке? — спрашиваю я.

— Мы с Бертом специально ходили смотреть эту картину. Берту нравилось, что женщина на ней будто влюблена в недобрую птицу. Он говорил: «Влюблена в суровые времена».

— Кто это — Берт?

— Бывший хозяин магазина «Краски», где я ра­ботаю. Два месяца назад он умер. Сердечный при­ступ в третьем ряду.

— Какой ужас.

— Но это лучше, чем сердечный приступ в чет­вертом ряду, где лежат обои в цветочек. Самый прибыльный ряд, но Берт терпеть его не мог. Он умер, глядя на огненно-красные оттенки.

— Если уход неизбежен, уйти, остановив взгляд на чем-то прекрасном, наверное, лучшее.

— Наверное.

— Тебе его не хватает?

— Он был очень хороший. Платил мне боль­ше, чем мог себе позволить, а я узнал об этом только на похоронах. Научил меня уйме всего. И рисовал потрясающие вещи. Останови на ми­нутку.

— Тебе же снова придется запрыгивать.

— Знаю. Останови.

Торможу. Он достает из кармана блокнот с по­темневшими загнутыми уголками. Мы встаем у ближайшей ограды, и Эд наклоняется ко мне.

— Смотри.

Он щелкает страницами, и нарисованный маль­чишка весело подскакивает, дрыгая в воздухе но­гами.

— Это самая классная серия, — говорит Эд и щелкает дальше.

Вот двое пьют пиво. Вот пес катается по траве и выполняет команду «Умри!». Мальчишка за контор­кой обслуживает покупательницу. Мужчина, встав на одно колено, делает предложение избраннице.

— Это Берт нарисовал, как просил Валери вый­ти за него замуж, — смущенно улыбаясь, объяс­няет Эд, и мне нравится такая улыбка. Нравится, как он прижимает к себе блокнот. Как если бы эти рисунки стоили больше любых денег.

На последних картинках паренек за рулем ма­шет из окна автомобиля, уезжая вдаль. Эд мнется, а потом говорит:

— Он нарисовал эту серию в день смерти. Она про меня. Как я получу права.

— Откуда ты знаешь, что про тебя?

Он приставляет страничку к лицу, чтоб можно было сравнить. Что-то общее, безусловно, есть. Во всяком случае, брови.

— К тому же Берт гонял меня по вопросам, чтоб я сдал тест, — добавляет Эд, снова щелкая страницами. Парень смеется из окна и размахива­ет правами. — В первый раз я завалил экзамен, но Берт рассчитывал, что я пересдам и смогу водить фургон.

— Хотя бы раз все заваливают.

— Ну да, — кивает он, и мы опять смотрим блокнот. Дойдя до картинки, где Берт солнечным днем пьет пиво, Эд щелкает страницами, и Берт несколько раз поднимает стакан. — Как ты дума­ешь, что там, в другом мире?

— Не знаю. Джезз говорит, мы возвращаемся, чтоб исправить то, что не вышло.

Он смотрит вокруг.

— Надеюсь, сюда я не вернусь.

— Тебе здесь не нравится?

— А тебе?

— Я люблю, как все меняется ночью. Люблю мост, люблю, как автомобильные огни бегут во тьме. Раньше мы с папой и мамой ездили кататься по мосту, потому что папе нравится вид с него.

— Как-то странно, — удивляется Эд.

Я киваю. В нашей семье еще не то бывает. По­следнее время мы не ездим по мосту втроем, толь­ко я с папой. Как в тот раз, когда мы отправились в Южный Мельбурн за мороженым. Перед тем я застала его прибивающим табличку к сараю. «Что еще за 132А? — вырвалось у меня. — Мы все жи­вем просто в 132». — И я показала на номер дома.

«Ну да, — протянул он, — только паренек, до­ставляющий пиццу, никак не запомнит, куда не­сти. Перестань хмуриться, Люс». Мы решили про­катиться по мосту, и мир, весь день казавшийся пыльным и грязным, разбежался огнями в поли­рованной водной глади.

«Когда ты переедешь назад?» — спросила я. «Скоро». — «Джезз говорит, вы разведетесь». —«Джезз ошибается. Я бы предупредил ее, реши мы развестись. Стал бы я жить здесь и каждый день проводить с твоей мамой, если бы мы хотели раз­вода?» «Не стал бы», — кивнула я, глядя на рек­ламные щиты, исчезавшие так быстро, что не бы­ло никакой возможности их прочесть.

На обратном пути я попросила высадить меня у студии Ала. Так в «Парусах воспоминаний» по­явилась четвертая бутылка. В ход пошли спички и зубочистки. Я накрошила в черный пластилин тол­ченое стекло для эффекта ночных огней. Купила игрушечную машинку и сделала трех крошечных человечков, посадила их в машину. Эту бутылку я делала дольше всех. Ал глазам не верил, когда я за­кончила. Сказал: «Ты словно уменьшила мир и спрятала под стекло».

***

Эд прячет блокнот, и перед нами снова ночная улица.

— Твой отец дает о себе знать? — спрашиваю я.

— Не-а. Мама говорила, он устроил страшный скандал напоследок. Ей было шестнадцать. Она сообщила ему, что буду я, — только отцовскую тень и видели.

Я хихикаю, но тут же обрываю смех.

— Вообще-то ничего смешного.

— Мама, похоже, не расстроилась. Говорит, она этого ожидала.

— Я бы расстроилась. Если б любила парня на­столько, чтоб с ним спать, а он бы взял и бросил меня, узнав о беременности.

— Чтоб заниматься сексом, любить не обяза­тельно.

— Я в курсе, — огрызаюсь я и чувствую, что лицо вспыхивает, как сверхновая звезда. — Но ведь здорово было бы. Чтоб все случалось по люб­ви. И чтоб люди потом не расставались.

— Загляни на днях к родителям Лео. Они не расстались, но это не здорово.

— Дэйзи говорила, он живет у бабушки.

— Я смотрю, вы многое успели обсудить в туа­лете.

— Можно подумать, вы не говорили о нас, ког­да пошли туда же.

— Говорили. Что встречаться с вами небезопас­но. — Его слова звучат довольно правдоподобно.

— Не поверишь, но мы говорили практически о том же, — парирую я, и мои слова звучат не ме­нее правдоподобно. — Дэйзи сказала, что у Лео были неприятности с полицией.

— Обвинение не предъявили. И вообще, Лео хороший парень.

— Но с плохими родителями?

— Пьют они изрядно. Он уже несколько лет с ними не живет. — И все. Надо понимать, боль­ше Эд ничего не скажет. И правильно. Пусть я считаю, что родители у меня с причудами, но па­пу я вижу каждый день. И каждый день хочу ви­деть. Однажды пришлось прочесть ему лекцию о нормах гигиены в общественных местах, чтоб не путал по утрам лужайку с ванной комнатой, но это простительный недостаток.

Недолгое молчание прерывает нежданный, как порыв ветра, смех Эда.

— Ты чего?

— Ничего. До меня вдруг дошло. Ты ударила меня за то, что я оказался не мистером Дарси!

— Ты знаешь, кто такой мистер Дарси?

— Я существую, следовательно, знаю о мисте­ре Дарси. В этом году Бет проходила «Гордость и предубеждение». Пришлось сто раз смотреть с ней фильм. И роман она знала от корки до корки, как, впрочем, и другие книжки.

— Должно быть, она умная.

Нелепость какая-то: хочу говорить в будничном тоне, но любая фраза о Бет выходит облаченной в длинное бальное платье.

Взгляд Эда красноречиво доказывает, что неес­тественность в моем голосе он заметил, но не зна­ет, чему ее приписать.

— Она действительно умная. — Эд опять щел­кает страничками в блокноте, то подгоняя, то за­держивая нарисованных персонажей. — Умнее меня.

Я смотрю на щелкающие страничками руки.

— Ты умный.

Его брови опять ползут вверх.

— Ты-то откуда знаешь?

Задумываюсь. Я почему-то точно знаю, что он умный.

— Вот видишь, — опережает меня Эд. — Не знаешь.

— У тебя есть чувство юмора, а у глупых его не бывает. Папа говорит, что рассмешить людей сложнее, чем довести до слез.

— Конечно. Чтоб довести до слез, надо лишь звездануть хорошенько.

— В том-то и дело.

— Слушай, может, я бывал на выступлениях твоего отца?

— Вряд ли. Если только ты не завсегдатай ноч­ных клубов, где проводят вечера в формате «сво­бодный микрофон». — Я смотрю на его старые джинсы, на рабочие ботинки с металлической вставкой, вспоминаю, как Эд с другими «сачками» пропускал школу. — Или ты как раз тамошний завсегдатай?

— Я рано ложусь. Магазин открывается к семи тридцати, когда рабочие приезжают за материала­ми и поставщики доставляют товар. Берт раньше половины девятого обычно не приходил, так что вся ответственность лежала на мне. — Он похло­пывает руками по блокноту. — И я ни разу не опоздал, — прибавляет он вполголоса, словно го­ворит не со мной.

Я помалкиваю. Мы стоим у забора, глядя по сторонам.

— Который час? — спрашивает Эд.

— Половина первого.

Все так, как он описывал: ночь редеет. Несколь­ко человек на трамвайной остановке, случайные такси. Эд и я.

— А родителей Бет не волнует, что вы так позд­но встречаетесь? Вернее, так рано?

— Знаешь, я не звоню в парадную дверь, — хмыкает он. — В глубине сада у нас есть свой уго­лок. За густой листвой его из дома не видно. Толь­ко и надо, что перемахнуть через забор в том ме­сте, где она меня ждет.

— Как романтично.

— Ну да, пока ее отец нас не застукает. Пути отступления я продумал, так что никто не по­страдает.

— Кроме Бет, — возражаю я. — Ты, понятное дело, сиганешь через забор, но она-то останется.

— Бет может за себя постоять.

При мысли, как он махнет через забор, я вспо­минаю, что ему скоро уходить, и теперь гадаю, когда наступит неловкое молчание. Пусть идет, ес­ли хочет, мне все равно. Чтобы показать это, я рас­хаживаю из стороны в сторону.

— Браслет, которым ты все время щелкаешь, — от парня? — неожиданно спрашивает Эд.

— Точно. От парня. — Я щелкаю опять. — Это папин талисман. Всем, кто его надевает, везет.

— Да? А если талисман у тебя, как же его удача?

Представляю папу на шезлонге у сарая.

— С удачей у него все в порядке. Знаешь, ты иди. Если хочешь.

— Ты уже говорила. А если я не хочу уходить?

От фаст-фуда, торгующего навынос, струится атласный от жара воздух; наверное, его даже мож­но потрогать. Я сосредотачиваюсь на этой мысли, чтоб не смотреть на Эда. Сказать: «Я не против, оставайся» — язык не поворачивается, поэтому я спрашиваю:

— Как ты думаешь, где сейчас Тень?

— Ждет, когда ты придешь и у вас с ним бу­дет. — По голосу слышно, как он ухмыляется.

Я сажусь за руль и говорю:

— К твоему сведению, я ищу не Санту и не зубную фею! Тень существует. Я не утверждаю, что понравлюсь ему, но мне нужно встретить пар­ня, хотя бы одного парня, который считает, что ис­кусство — это классно. Я что, много прошу? Чтоб человек рисовал, разговаривал и имел мозги?

Эд отвечает привычной игрой бровей.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ты будешь считать его таким до тех пор, по­ка не встретишь. А потом он превратится в само­го обыкновенного парня. Кстати, парней с мозга­ми не так уж мало.

— Приготовьтесь лучше, мистер. Что-то мне подсказывает, что вас ждет пробежка.

— Не-а. Больше я за тобой не бегаю. — Он са­дится на багажник, отталкивается одной ногой. — Теперь жми на педали. Давай! До сих пор мы все делали не так.

Разгоняясь все больше и больше, мы летим по улочкам. Эд кладет мне руки на плечи, и по телу бежит «дзынь», в ушах шумит, и свет фары на до­роге отливает перламутром. Вспоминаю, как мис­сис Джей показывала нам фотографии Билла Хен­сона: подростки в ночи. Я смотрела на них, удив­ляясь, что кто-то понял, кто-то смог передать, как мерцает в темноте обнаженное тело.

— Между прочим, — говорит Эд, — я считаю, что искусство — это классно.

Я держу Люси за плечи, хотя от одного при­косновения к ее коже по рукам бежит огонь. Ну и пусть. Дорога несется под колесами, с той же скоростью в голове несутся мысли. Они бегут от головы к рукам, и потом руки будут похлопывать, до тех пор, пока я не вытащу мысли наружу — в рисунки.

— Я считаю, что искусство — это классно.

Это мысль первая.

Мысль вторая — о моих планах махнуть через забор, если б нас с Бет застукали в саду. Я веселел, зная, что объяснения с ее отцом мне не грозят. Я никогда не думал, каково ей придется.

Мысль третья — о Люси, как она щелкает брас­летом и ходит туда-сюда. Все время суетится, слов­но ей пора уходить. Я хочу, чтоб она хоть минут­ку постояла на месте. Постояла спокойно и поде­лилась неожиданными идеями, которые приходят ей в голову.

Мысль четвертая — про то, как она сказала, что у нее это будет с Тенью. Я, понятное дело, за, но вряд ли такое случится: как только она узнает, что я Тень, предложение утратит силу. Любой вариант проигрышный: пока я честно не расскажу ей все как есть, между нами ничего быть не может, но ес­ли я честно расскажу все как есть, рассчитывать мне не на что.

Однажды мы разгружали краску, и вдруг Берт сказал: «С женщиной надо быть бережным». «Я хорошо отношусь к Бет», — не понял я.

Он взглянул из-под косматых бровей, которые никогда не переставали двигаться, и продолжил: «Честным нужно быть. Валери говорит, все, что ей нужно, — это немного тепла и правда». — «Если я признаюсь Бет, что я Тень, она взбесит­ся. Решит, что я слишком рискую». «Ты молчишь не поэтому. Ты молчишь, потому что картины на стене скажут ей то, что у тебя здесь», — сказал Берт, стукнув пальцем по моей голове.

***

— Теперь налево, — командую я. — Там есть рисунок.

Я нарисовал его, когда Бет вернула мне вещи. Привидение в банке. Люси озирается в поисках рисующих теней, и только потом глядит на стену. Я стою позади и смотрю, как она смотрит. Кажет­ся, что с меня сползает кожа. Обернись Люси сей­час, я буду перед ней как на ладони... и она сразу все поймет.

Ничего такого не происходит. Едва взглянув на меня, она смотрит на стену, и говорит:

— У тебя бывает такое чувство?

Я молчу, потому что любое слово выдаст меня с головой.

— Будто ты попался и крышка наружу крепко завинчена? — продолжает она.

Крышка завинчена крепко-накрепко, но дело не в этом. Банку нельзя открыть. Ее можно лишь раз­бить вдребезги. Расставшись с Бет, я чувствовал себя запертым в магазине. Мне хотелось одного — рисовать. Магазина не стало после смерти Берта, а я угодил в ловушку похуже — безденежье. Ука­зываю Люси на отверстия в крышке.

— У него хотя бы есть воздух.

— Это самое горькое. — Она разворачивает ве­лосипед, свет фары бьет мне в лицо.

— Почему в его рисунках никогда нет надежды, а?

— Ну, может, в тот день ему не повезло.

Не припомню, чтоб когда-нибудь приступал к работе с надеждой. Что-то бешено пинает меня внутри, потом разливается мировым океаном — и я снова свободен. Может, это и есть надежда?

Смотрю через дорогу на очертания города. Но­чи здесь неинтересные, заводской смог съедает звезды.

— Да и кто здесь надеется?

— Я, — говорит Люси. — Ал берет меня на ра­боту. На следующий год я поступлю в универ.

— Может, Тени не светит универ. Может, у не­го и работы нет.

— У него есть главное, — горячится она. — Са­мое главное. Он делает жизнь лучше. Просто тем, что рисует! Я как-то прибежала на остановку, а ав­тобус помахал мне хвостом — ну, я села на ска­мейку, жду следующего, злюсь. И вдруг на стене напротив вижу клочок, нарисованный Тенью. Си­дит букашка с вот такими глазищами, и в них чи­тается: «Представляешь, полчаса здесь проторчал!» Никаких слов под картинкой не было, да и зачем? По глазам все было ясно.

— Раз слов не было, откуда ты знаешь, что Тень?

— Знаю, — говорит она таким голосом, что я смотрю только на ее руки. — Вот такого цвета у него небо... — Она поворачивает руки, показы­вая след от голубой краски. — Я коснулась его работы. Тот, кто так рисует, — работает. Он за­нят делом.

Однажды я уже чувствовал подобное. Когда Берт рассказывал, кем я стану через десять лет. «Знаменитым художником», — сказал он, и я по­нял, что должен бежать, немедленно, сейчас же — но не мог выскочить из собственной шкуры. Ме­ня так и подмывало запустить в витрину баллон­чиком с краской, чтоб звон стекла возвестил о по­беге.

— Пора ехать, — обращаюсь я к Люси. — Но­чью оставаться на одном месте небезопасно.

Она словно застыла.

— Как он выглядит? Хотя бы мельком ты его видел?

— Знаешь, парням по барабану, как выглядят другие парни. Кажется, высокий. Волосы темные. Груда мышц. Мускулатура будь здоров.

— Ты же говорил, что не присматривался? — останавливает меня Люси.

— Ну, такого качка трудно не заметить.

Она не отступает:

— Как он все-таки выглядит?

Я качаю головой:

— Не знаю.

Она смотрит в упор, и я отчаянно ищу слово, которое помогло бы перевести разговор на другую тему, и хватаюсь за первое, что приходит на ум.

— Потерянным, — выскакивает из меня до то­го, как я сообразил, что говорю. — Кажется. Да не знаю я!

Похоже, на первое время информации ей хва­тит, и она наконец седлает велосипед. Я отталки­ваюсь, но серьезно подумываю о смене маршрута. Не хочу углубляться в парк. Одно дело, когда мы разгуливаем в темноте с Лео — он великан, драть­ся ему не привыкать. С граффитчиками из окрест­ных компаний я тоже знаком, ребята они что на­до, но не все прохожие ночью миролюбивы.

Только Люси не станет меня слушать. Извили­стыми тропами, по которым ей лучше не ездить, мы несемся в глубь парка, и мне на ум приходят дороги, ведущие в небо и кончающиеся там же. С подножки не разглядеть, куда мы едем, но я не понаслышке знаю, что наша тропка может обо­рваться, а сами мы — грохнуться невесть куда. Как раз здесь мы однажды сорвались с Лео.

— Пожалуй, нам лучше развернуться. У этой дорожки не везде есть ограждения, а тут где-то рядом чертовски крутой обрыв, — убеждаю я Лю­си. Я хочу поехать в «Барриз» и поесть. Хочу ту­да, где светло и людно. Подальше от собственных рисунков.

— Если с тропы съедем, то щебенку под коле­сами почувствуем.

— Наверное.

— Тогда перестань волноваться.

— Легко сказать.

— А ты думай о другом, — советует она. — Представь, что ты там, где хочешь. Когда надо выходить к доске или писать контрольную, я пред­ставляю, что работаю со стеклом в мастерской. Вращаю трубку, выдуваю воздух и своим дыхание создаю новое.

Мне достаточно услышать ее голос, чтобы мыс­ленно оказаться у стены, когда вокруг меня ночь и темнота, а передо мной — мир, который я со­здал. Теперь ни один из нас не волнуется.

Тут-то мы и летим в кювет.

Проклятие на мне, что ли? Либо на мне, либо на Эде. С этой мыслью я перелетаю бордюр и несусь на велосипеде вниз по склону, на ходу чувствуя, как Эд срывается с багажника. Держись он крепче, бы­ло бы лучше для нас обоих, потому что скинувший пассажира велосипед набирает дикую скорость, и я понимаю, что конец близок. «А-а-а-а!» — кричу я, что есть сил, вцепившись в руль. Лицо, руки, ноги застыли в судороге. Горе-ездок, сносящий все на своем пути. Наскакиваю на что-то и несусь дальше. Господи, только бы это «что-то» был не Эд!

В какой-то момент сумасшедшей гонки на ме­ня вдруг находит озарение: Дилан знаком с Тенью, при этом Дилан и Эд — закадычные друзья, почему же Эд знает про Тень так мало? Но тут едва вспыхнувшее озарение гаснет, потому что, врезав­шись непроглядной ночью в дерево, погружаешь­ся в полную тьму.

Снимаю шлем и пытаюсь восстановить дыхание.

— Эд? Ты жив?

— Жив, — доносится откуда-то рядом. — Сам тому удивляюсь. По пути с холма ты меня пере­ехала. Свидания с тобой — дело опасное.

— У нас не свидание.

— Повезло мне. А то был бы на том свете. Ты цела?

Наскоро проверяю.

— Вроде бы да. Камни смягчили падение. А ты? — Я поднимаюсь и направляю на него свет от фары велосипеда.

— По лицу колесо проехало, а в остальном все хорошо, — отвечает он.

Шок дает себя знать, и я, позабыв обо всем, фыркаю от смеха.

— Не верь слухам, — раздается из темноты. — Фыркающие девчонки, наезжающие на парней ве­лосипедами, — самые сексапильные.

Не могу удержаться и снова фыркаю.

— Не переживай, я в полном порядке.

Отдышавшись и придя в себя, мы разглядываем склон, оцениваем ситуацию. Мистер Крутой Па­рень считает, что надо лезть наверх, и он в общем-то прав, хотя я предпочла бы вызвать полицию или пожарных.

— Нельзя вызывать полицию ради того, чтоб вскарабкаться на холм, — смеется он.

Интересно, мог бы папа съехать за нами на сво­ем такси? Если бы знал, что я с парнем, наверное, смог бы.

— Ладно, пешком так пешком. Только я позво­ню Джезз, чтоб хоть кто-то знал, где мы.

Фара по-прежнему включена, и по освещенному участку Эд хромает к валуну. Он вряд ли услышит оттуда телефонный разговор, но на всякий случай я отхожу еще дальше. Джезз наконец берет трубку.

— Ты жвачку, что ли, жуешь? — спрашиваю я.

— Угу. Постой-ка.

— Вот как.

Я вспоминаю чавканье на вечеринке, и склады­ваю два плюс два. Трудно объяснить, но, кажется, я даже чуточку завидую.

— Все, я здесь, — слышится в трубке. — А где ты?

— У подножия холма во тьме с молодым чело­веком.

Пару секунд трубка молчит. Потом слышится озадаченное:

— Это метафора?

— Да нет же. Я действительно во тьме у под­ножия холма. Мы с Эдом здорово прокатились на моем велике.

— Ты цела?

— На ногах стою неуверенно, а так все в по­рядке. — Я быстро оглядываюсь на Эда и шепо­том добавляю: — Эд классно шутит.

— Закрутилось, да? — Забыв на секунду о те­лефоне, она кричит в толпу: — Дэйзи, Лео, у Эда с Люси закрутилось!

— О Боже.

— Все, я здесь, — раздается в трубке.

— Как ты могла? Теперь Лео скажет Эду, что я сказала, что у нас закрутилось. А это не так. Он с Бет, — шепчу я.

— Да ну? Представляешь, она здесь. Разговари­вает с Лео.

— Она там? А ты орешь ей в ухо, что у меня с ее бойфрендом «закрутилось»?

— Об этом я не подумала. Подожди, сейчас все исправлю.

— Стой! Не надо!

Поздно, она не слушает, и до меня долетает только ее крик:

— Отбой, это Люси хочет, чтоб у них закрути­лось, а на самом деле у Эда есть девушка, так что все по-прежнему.

От этого мне не легче.

Голос в трубке докладывает:

— Я все уладила.

— Уладила? Теперь все решат, что у меня с го­ловой не в порядке. Ладно, я пошла.

Мне нужно найти способ отделить сознание от подсознания и стереть произошедшее из памяти. На успех я рассчитываю слабо.

— Постой, — останавливает меня Джезз. — Дай рассказать о Лео. Мы с ним танцуем — и это все.

— А что за звуки я слышала, когда ты взяла трубку?

— Я же сказала: жвачку.

— А я решила, что поцелуй, только ты стесня­ешься.

— Люс, я гналась за парнем пол-улицы, чтоб спросить номер телефона. Я не из стеснительных.

Что верно, то верно. И жевательную резинку она любит.

— Но ты давала понять?

— Я разве что флагом не размахивала! Он дума­ет о чем-то другом. И все время поглядывает на ча­сы. Спрашиваю: «Ты торопишься?» — он отвечает: «В час мне надо быть в другом месте. Потом я вер­нусь тебя проводить». Я говорю: «Я с тобой». А он: «Нет, нельзя». Ну, думаю, ему нет до меня дела. Но потом он подхватывает мою косичку и закручива­ет ее, понимаешь, Люс? Он накручивает ее на па­лец, и у меня там все тоже закручивается. Может, у него Эмма на уме? Может, это с ней у него встре­ча? Я уже совсем голову потеряла. Попрошу Дэй­зи, пусть врежет Дилану куда следует, зато я узнаю правду.

— Не порть им вечер.

— Хуже этой парочке уже не будет. Дилан хо­чет ее пригласить, но Дэйзи танцует с парнем по прозвищу Горилла. По-моему, дело не только в том, что Дилан швырял в нас яйца. Дэйзи злится на что-то еще. Смотреть больно. Дилан сидит в углу и не сводит с них глаз. Погоди минутку. Бет хочет что-то сказать.

— Бет? — О Боже.

— Так, слушай новости, — снова звучит голос Джезз. — Бет сказала, что они с Эдом уже три ме­сяца как расстались.

Я задумываюсь.

— Плохо, очень плохо.

— В каком смысле? Он же свободен, и если ты хотела...

— Он свободен, но не хочет, чтоб я об этом знала, потому что не хочет, чтоб я думала, что между нами что-то возможно.

— Ты расстроена? У тебя шепот какой-то писк­лявый.

— Все в порядке. И вообще, не настолько уж он мне нравится.

— Не забывай, ты разговариваешь со мной.

— Ладно, может и настолько. Не знаю. Я запу­талась. Я переехала его великом, когда летела вниз с холма.

— Если он тебе нравится, смени гнев на милость.

— Нет. Я хочу найти Тень. Продолжу поиски.

— Может, Эд просто разыгрывает неприступ­ность? Это романтично.

— Моей романтической истории вранье не нужно.

— Твоей романтической истории нужен корсет и машина времени. Хоть раз будь попроще. По­стой-ка. Лео хочет поговорить с Эдом.

Рассказать, что́ я вызнала про Лео, я уже не ус­певаю. Иду к Эду, передаю ему телефон. Он идет на мой переговорный пункт, а я сажусь на его ва­лун. Изо всех сил пытаюсь услышать, что он го­ворит. Хоть слово. Хоть полслова. Нет. До лету­чих мышей мне далеко.

Джезз говорит, что Вселенная дает ответы. Я всегда считала, что это глупость, но когда сове­товаться больше не с кем, все средства хороши.

Вынимаю из кармана монетку, подбрасываю. Если «орел», значит, Эд скрыл разрыв с Бет, чтоб казаться неприступным. Ну и ладно. Сыграем «кто больше за три раза». Лучше за четыре. Ну хоть за пять!.. Подумаешь, зато остается Тень.

Вдоволь насмотревшись на «решку», я берусь за фокусы, которым учил меня папа. Зажимаю монет­ку между пальцами, то выводя ее наружу, то сно­ва пряча. «Важно, в чем ты хочешь уверить публи­ку, — учит папа. — Но не менее важно, во что публика сама хочет поверить. Люди хотят, чтобы ты как по волшебству достала монету из уха. Бу­дешь достаточно проворна и ловка, они поверят».

Не свожу с монетки глаз. «Решка» — и мама с папой не разведутся. «Решка» — и папа просто взял тайм-аут, а сарай — временная мера. Затаив дыхание, подкидываю...

Я смотрю, как Люси говорит по телефону, как ходит туда-сюда, рассматриваю веснушку на шее — смотрю, смотрю, смотрю. Может, в скейт-парке, перед моей стеной, я скажу ей правду? Или луч­ше показать ей стену с Бертом? Вроде как позна­комить их.

А еще можно отвести ее в доки, где у меня на­рисованы весы. Как те, что я видел у Вермеера, на картине «Женщина, занятая весами». Миссис Джей когда-то говорила мне, что те весы — мера чего-то важного, типа поступков или души. Мы с Бертом пошли на выставку Вермеера, и когда сто­яли у картины, я спросил: «Что нужно, чтоб ду­ша не оказалась легкой?» «Про душу не знаю, но жить человек должен правильно. Если живешь не­правильно, то и смысла нет».

Люси поглядывает на меня во время разговора, но, кроме восклицаний «О Боже», «не надо» и «нет», я ничего не слышу.

Лео, что ты ей рассказываешь? Я судорожно пы­таюсь придумать, почему не сказал правду. Нако­нец она подходит и протягивает мне трубку.

— Все в порядке? — спрашиваю я.

— Отлично, — отвечает она улыбаясь.

Я перевожу дух. «Пронесло», — мелькает у ме­ня в голове, пока я меняю дислокацию, чтоб по­говорить с Лео по телефону. Его смех я слышу еще до того, как поднес трубку к уху.

— Вы что, свалились с холма? — веселится он. — Вот умора!

— Конечно, умора, — шепчу я. — Тьма хоть глаз выколи, а вызывать полицию, собираясь на грабеж, как-то не с руки. Если копы меня заметут, они мо­гут решить, что Люси тоже как-то замешана.

Лео больше не хохочет.

— Точняк, полицейских вызывать не надо. Слу­шай, мы с Диланом скоро сваливаем за фургоном. Потом вернемся за девчонками, а к половине вто­рого можем заехать в парк — к тому времени вы как раз закончите восхождение.

С шепота я перехожу на шелест:

— Нельзя раскатывать с ними в фургоне для побега!

— Может, не будем называть его «фургон для побега»? Мало ли что придет людям в голову.

— А как прикажешь его называть?

— Может, ограничимся просто «фургоном»?

— Сути дела это не меняет, как и того, что де­ло — дрянь. Девчонок могут увидеть. — Я огля­дываюсь на Люси, которая сидит в пятне электри­ческого света и подкидывает монетку. — Не втя­гивай ее.

— Между вами что-то происходит?

— Ничего не происходит. Ты только Джезз не заикнись про «что-то происходит».

— То же самое ты говорил в пятом классе, ког­да миссис Пери учуяла, что мы затеяли неладное. Она чуть пеной не изошла, пытаясь выведать, в чем дело, а ты стоял и бубнил: «Ничего не про­исходит».

— И что?

— И то. В штанах у тебя лежала рыбка из школьного аквариума. Все уже произошло.

— Только попробуй сказать Джезз, что у меня в штанах лежала рыбка!

Напряженная тишина, а потом Лео спрашивает:

— А как тебе Леди-джазз? У нее столько то­неньких косичек, симпатичных таких! И еще она все время тыкает пальцем. И знает хорошие сти­хи. Я читал ей свои, ей понравилось.

— Ты читал ей тексты со стен?

— Успокойся. Не со стен. Другие.

— Какие другие?

— Другие, и все. Не переживай.

— Никто и не переживает. Просто я не знал, что ты не только для наших работ стихи пи­шешь. — Я вдруг вспомнил слова Люси. — Кста­ти, ты кто больше: поэт или социальный обозре­ватель?

— Не знаю. — Он давится от смеха. — А ты кто больше: дурак или кретин?

— Понял, больше вопросов не задаю.

— Так что ты думаешь о Джезз?

— Думаю, что она тебе серьезно нравится, так что постарайся ничего не испортить. Проводи ее до дому пешком, потом ступай за фургоном для побега и молись, чтоб тебя сегодня не сцапали.

— Точности ради, пока мы ничего не соверши­ли, фургон нельзя назвать фургоном для побега. А до кражи еще часа два. Давай, мы заедем за ва­ми в скейт-парк, заглянем куда-нибудь перекусить, посмеемся все вместе, развезем девчонок, а по­том — сам знаешь.

Пока я раздумываю, он добавляет:

— Кстати, тут тебя Бет ищет. Ей вроде как на­до что-то тебе сказать. Не смогла до тебя дозво­ниться. Я объяснил, что мобильник отключен за неуплату.

— Вот спасибо.

— На это ей наплевать. Она хочет к тебе вер­нуться. Привезти ее?

— Не впутывай ее! Скажи, я позвоню из авто­мата. Кстати, Люси считает, что мы с Бет встреча­емся, так что держи язык за зубами.

Гробовое молчание не сулит мне ничего хоро­шего.

— Лео?

— Такое дело. Джезз передала мне, что между тобой и Люси что-то начинается, потому что Лю­си на что-то такое намекнула, а Бет была рядом и услышала. Потом Джезз стала уверять, что ничего не началось, поскольку ты встречаешься с Бет, и тогда Бет сказала, что вы уже три месяца как рас­стались.

— Отлично.

— Все не так плохо, — уверяет Лео, но я не даю ему договорить и вешаю трубку.

Иду к Люси. Перехватываю монетку, которую она только что подкинула. Кладу на тыльную сто­рону руки и спрашиваю:

— Чем ты занимаешься?

— Задаю вопросы Вселенной.

— Вселенная только что сбросила тебя с круто­го холма — и ты с ней советуешься?

Люси не смеется, и я инстинктивно прикры­ваю нос.

— Не тебя же спрашивать, — говорит она. — Ты врун.

— Допустим, а теперь локти по швам и успо­коились.

— Не смешно, мистер.

— Какая тебе разница, встречаюсь я с Бет или нет? Бороздишь же ты ночной город в поисках Те­ни, надеясь, что у тебя с ним будет!

— Ложись, — требует она. — Сейчас разгоню велосипед и довершу начатое.

— Очень мило.

Мы молчим, и я не могу придумать, что сказать.

Наконец я показываю ей монетку и говорю:

— Хочешь узнать ответ Вселенной?

Она не глядя сует ее в карман.

— Монетка папина. Папа честный человек, он не врет.

Она несколько раз наматывает ремешок шлема на руль, затягивает потуже и щелкает застежкой; по-моему, она представляет, что руль — моя шея.

— Я и не говорил, что твой папа врет, — ог­рызаюсь я и взваливаю на себя велосипед.

— Брось его, — орет она, увидев, что я иду в гору. — Он тяжелый.

— Ничего не тяжелый, — ору я. — Нормаль­но. Лео заедет за нами в парк на фургоне, заки­нем велик туда.

— Блестяще, — отрезает она.

— Блестяще, — повторяю я, и мы бредем даль­ше, спотыкаясь на каждом шагу.

Рядом, задыхаясь, карабкается Берт. Твердит, что я должен извиниться. «Ведешь себя как по­следний плут», — так он сказал, когда Бет приходила в магазин вернуть мои вещи. «Слово «плут» уже никто не помнит», — отшутился я. — «Смей­ся сколько влезет. Моя-то девчонка до сих пор со мной».

Пристраиваю велосипед поудобнее. Он и вправду чересчур тяжелый, но со своим транспор­том для побега мне наверху будет спокойнее. К то­му же я чувствую себя плутом и хочу загладить вину перед Люси.

— Кати его рядом с собой, — сердится она. — Не хватало только разминуться с Лео и Джезз.

Не очень я преуспел.

— Понимаешь, я соврал про Бет, потому что не мог забыть, как ты на меня смотрела в кафе. Как на ничтожество, которое только руки распускать умеет.

— Но потом мы поладили, а ты все равно врал.

— Ты только что переехала меня великом — это называется «поладили»? — Я и сам знаю, что мы поладили, разговорились, и надо было сказать правду. — Прости, пожалуйста.

— Что еще ты наврал?

Сейчас или никогда. Я — Тень. У меня нет ра­боты, и я собираюсь ограбить твою школу, чтоб заплатить за квартиру и помочь Лео вернуть долг Малькольму Птаху.

— Ничего. Я порвал со своей девушкой и не хотел об этом распространяться, вот и все. «Слабак», — заключает Берт.

— А почему вы порвали? — спрашивает Люси.

— Уже не важно. Дело прошлое.

Обсуждать Бет с Люси, я не имею ни малейше­го желания. Я и так влип, потому что мне вроде как нравятся обе, что само по себе паршиво. Спасает только одно: ни с той, ни с другой мне не светит. Бет только кажется, что я ей нужен. На самом де­ле это не так. Она просто не все обо мне знает.

Она дала мне прочесть книжку, которую прохо­дила по литературе. «Про Вермеера, ты же его лю­бишь». Каждую ночь я как проклятый пытался одо­леть страницу-другую. Но слова у меня в голове не держатся. Начну читать новую строчку, а предыду­щая ускользает из памяти. Я ведь не глупее Лео, по­чему же он запоминает содержание, а я нет?

Короче, он прочел за меня и обрисовал, о чем там. Картины, о которых он говорил, я и так знал все до одной; и про «Девушку с жемчужной се­режкой» знал, и как Вермеер использовал камеру, где все выглядело иначе. Миссис Джей рассказы­вала мне, когда я еще не бросил школу. При по­мощи камеры-обскуры Вермеер наблюдал предме­ты в определенном смещении и рисовал то, чего простым глазом просто не увидишь. Занятный прием. Я потом и документальный фильм про Вермеера посмотрел. Я много чего еще знал, толь­ко книжку эту дурацкую прочесть не мог.

У меня духа не хватило рассказать Бет правду: она так обрадовалась, что я якобы прочел... Мы долго говорили, и мне все казалось, что она видит меня сквозь ту самую камеру-обскуру: вроде бы все верно, но в обратной проекции.

— О чем ты думаешь? — спрашивает Люси.

— Думаю, что на вечеринке стоило чего-нибудь съесть.

— У меня есть пакетик мятных леденцов, — от­вечает она, и я понимаю, что почти прощен.

— Подойдет.

На полпути к вершине мы садимся, и она де­лит содержимое пакетика на две части.

— Люблю следить, как они исчезают потихонь­ку, — говорит она, и до меня не сразу доходит, что речь о леденцах.

— Я тоже.

— А Джезз всю пачку слопает меньше чем за минуту.

— Ну тогда они с Лео под стать друг другу. Ему тридцати секунд хватит, чтоб умять пирожок с мясом.

— Думаешь, у них сложится?

— Не знаю. Наверное. Лео спросил, что я о ней думаю. Я сказал, что она славная.

— Славная — слишком скучно для Джезз. Она однажды гналась за парнем по всей улице, чтоб спросить номер телефона.

— Догнала?

— Угу.

— Тогда они с Лео просто созданы друг для друга.

Танцпол

00:45

Почти

Ты шутишь и мне пожалуй смешно

Твои косички можно сказать милы

Да и улыбка ничуть не хуже надо

признать

Знаешь, мне почти-почти нравишься

Ты

Да мини-платьице смотрится хорошо

Да сапоги иа шпильке крутой прикид

Нет ты меня не сводишь меня с ума

нет

Ты мне всего лишь нравишься ―

ну почти

Да в танце твоем решительно что-то

есть

Я мог бы привыкнуть к движеньям

такой частоты

Конечно я Ничего еще не решил

Но... мне почти-почти нравишься ты

Последний мятный леденец растаял, и мы вновь карабкаемся наверх.

— Давай, я велик понесу, — говорит Люси. — Мышцы у меня отличные, как у всех стеклодувов.

Я вскидываю велосипед повыше на плечи. Эта железяка оправдывает мою одышку, особенно на фоне шагающих рядом «отличных мышц».

— Ты что думаешь, то и говоришь, да?

— Все же лучше, чем ничего не говорить, как ты, к примеру, на нашем свидании. Мне так хоте­лось общения.

— Да, ты доходчиво объяснила. — Но теперь я не возражаю против слова «свидание».

— У меня все было продумано. Как мы будем говорить про искусство. Про Ротко. Или про кни­ги. Или даже о погоде. На севере в тот день про­несся ураган.

До чего ж она чудна́я, в жизни никого подоб­ного не встречал. И когда в десятом приглашал ее на свидание, понятия не имел, что она такая. Мо­жет, и не пригласил бы, если б знал.

— И что же мы там говорили? В придуманном диалоге?

— Я представляла, как скажу: «А та картина Ротко в галерее — замечательная, да?»

— Очень естественное начало.

— Неестественным оно кажется сейчас, когда мы свалились с холма.

— Согласен. И что я ответил?

— Твои реплики я пропускала.

— Предусмотрительно.

— Так что?

— Что? Да, картина Ротко в галерее — замеча­тельная.

— Ты хоть помнишь, о какой картине речь?

— А я на допросе? «Номер 301. Красный и фио­летовый поверх красного, или Красный и синий поверх красного».

Похоже, я произвел на нее впечатление.

— И чем она замечательная?

Я не тороплюсь с ответом — в прошлый раз не­верный шаг привел к разбитому носу.

— В тот миг, когда на нее смотришь, картина и есть мир, и ты не можешь не быть в ней. — Хочу выразить ощущение от картины в словах — и не могу. — Такому искусству слова не нужны. Кар­тина рассказывает что-то, втягивает в себя и вы­талкивает назад, и без слов понимаешь, о чем она... Ты такого от меня ждала? — говорю я, опуская ве­лосипед на землю.

— Нет, — качает она головой. — Но это хоро­шо. Лучше.

Я взваливаю велик на плечи и продолжаю вос­хождение.

— Что там по плану дальше?

— Какое произведение искусства впервые тебя «зацепило»?

— Наверное «Ио» с выставки Сэма Лича «Тро­феи». Я вспоминал картину совсем недавно — по­сле смерти Берта.

— Мертвые птицы, прильнувшие друг к дружке?

— На грудке у той, что слева, — лучший в ми­ре оттенок синего. Я думал об «Ио», когда Вале­ри читала вслух соболезнования после похорон. Все эти прилизанные словечки не имели никако­го отношения к Берту и его смерти. А эта карти­на имела.

Крохотные белые тельца, их тени и тонкие, вверх торчащие лапки. Они уместились бы у ме­ня в руке — а накануне летали...

— На ней — что я чувствовал, когда нашел Бер­та в третьем ряду.

Как же тихо стало после моих слов. Пересох­шее русло внутри меня вдруг ожило: пока я вспо­минаю лежащего навзничь Берта, его навсегда пе­реставшие рисовать старые руки, вода стремитель­но прибывает, и мне нужны все силы, чтоб не захлебнуться.

Кроме миссис Джей, он один верил, что я не про­сто неудачник, марающий стену его магазина. «Все­гда можно начать сначала», — говорил он, если я совершал ошибку. И никогда не напоминал о ней, как другие. Просто указывал — и мы шли дальше.

— Чего тебе больше всего не хватает с его ухо­дом? — спрашивает Люси.

Ответ прост.

— Выражения его лица, когда он озирался, вы­ругавшись, — проверял, не услышала ли Валери.

Мы наконец добрались до вершины холма и те­перь отдыхаем.

— Славный человек, судя по всему. Чем-то по­хож на Ала, по-моему, — заключает Люси.

С тех пор как она знает правду про меня и Бет, пропасть между нами сократилась. Теперь между нами не два человека, а только один. Тень. А он — это я, значит мы практически вдвоем.

— Ты ушел из школы в тот момент, когда мы работали над проектом по Джеффри Смарту. Те­бе никакого дела до него не было, да?

Я прекрасно понимаю, к чему она клонит, но не имею ни малейшего желания отвечать на во­прос, почему я бросил учебу. Соврать на этот раз не выйдет.

— Неудачное совпадение. Берт предложил мне работу, а маме нужны были деньги. Я хотел закон­чить проект.

— Тебе нравится Смарт?

— Он и Вермеер. Их я люблю больше всего.

— Но они такие разные.

— Да, но впечатление, что жизнь останови­лась, — у обоих.

Она молчит, и чтоб увести ее от вопроса, по­чему я бросил школу, я говорю первое, что при­ходит в голову:

— Октябрь — и такая жара, ты подумай!

— Аномалия. Хотя я не против. Мы будто в воздушном пузырьке декабря, занесенном не в то время года.

— Такое сравнение мне нравится.

— Мне тоже, — раздается позади нас.

— Привет, Малькольм! — оборачивается Люси.

Черт. Черт!

— Откуда ты его знаешь? — удивляюсь я.

— Это парень с вечеринки.

Я смотрю на его костюм.

— Ты думала, что он — Тень?!

— Мы с Люси премило поболтали о том, где тебя можно застать, — вмешивается Малькольм.

— Ты сказала ему, куда мы идем?!

— Ну да, — смущенно отвечает она.

Я быстро ввожу ее в курс дела.

— Он псих. — Я кошусь на велосипед, но Малькольм водит пальцем из стороны в сторону: «не вздумай». За его спиной, мрачно скрестив ру­ки на груди, стоят плохие парни. Переминаются и ждут, ждут и переминаются. Плохие парни — неподходящая компания ночью. Плохие парни и днем компания неподходящая.

— Итак. Лео должен мне деньги.

— Завтра ты их получишь.

— Они нужны мне сейчас.

— Ты меня обманул! — возмущенно перебива­ет его Люси. Ее недоумение быстро переросло в гнев. Мне бы стоило прикрыть ей рот рукой, да времени в обрез. — Ты просто притворялся, что я тебе нравлюсь, а сам выведал, где мы будем. Ты не хороший!

И хотя трудно представить слова глупее, пото­му что мы «влипли», как сказал бы Берт, от изум­ления на ее лице меня разбирает смех. Надо же: первый встречный парень оказался не таким, как она думала. Надо же, парень в стильном костю­ме — и не хороший.

— Верно. Зато вы — просто «хорошие дру­зья», — щерится он.

Я беру Люси за руку, чтобы она не врезала ему.

— Не реагируй на него, — быстро вставляю я. — Он ест тараканов.

Малькольм ухмыляется:

— Всего одного.

— Тараканов? Как я не заметила? — отвечает она, раздосадованная, что так ошиблась в человеке.

— Не кори себя. При знакомстве об этом как- то не думаешь.

— Довольно! — Малькольм больше не усмеха­ется, и мы замолкаем.

— Я хочу, чтоб Лео кое-что знал.

— И все? Хочешь передать с нами весточку? — спрашиваю я.

— И все.

— Ладно. — Я радуюсь, что мы легко отдела­лись, пока он и плохие парни не обступают меня, и тогда я понимаю, что весточка будет в форме кровоподтека на моем лице. Невольно кошусь на лежащий под ногами велосипед.

— Попробуешь смыться, я передам весточку с ней, — перехватывает мой взгляд Малькольм.

Мне нравится смотреть на Люси, в редеющем мраке ее лицо нравится мне все больше и больше. Поэтому я стою, а он подходит все ближе, и вну­три у меня все несется со скоростью света, а сна­ружи мир окаменел.

— А передать весточку самому Лео тебе сла­бо? — зло спрашивает Люси, но Малькольм не ре­агирует. Что ж, пусть не с первого раза, но она его раскусила. Он выбрал меня, потому что Лео ото­варил бы и его, и его плохих парней. Во всяком случае, задал бы им жару. Надо будет, Малькольм и до Лео доберется, но зачем брезговать легкой добычей? К тому же, это как с тараканами — ди­кие поступки Птаху нравятся.

Со стыдом признаю, что когда меня хватают плохие парни, колени мои клацают. Чего уж там, выбивают барабанную дробь. Малькольм достает из кармана циркуль и эффектно вертит его меж пальцев.

— Получишь от меня кольцо для соска.

О чем он? Что еще за подарки? Нет, речь не о подарках. Внутри меня смерч и цунами. Где Лео? Обычно в таких переделках мы всегда вместе, и нам прикольно. Прикольно, когда мы смываемся. Не прикольно, когда смыться не выходит. В по­следнем случае все погано.

— Задери-ка рубашку, — командует Малькольм. В глупой ухмылке проступает оскал сумасшедше­го. Он подносит циркуль к моей груди. Я зажму­риваюсь и чувствую острое прикосновение. Будет больно, очень больно. Люси берет меня за руку, что, конечно, приятно, только момент не совсем подходящий.

Вдруг Малькольм останавливается.

— Так и быть, сделаю тебе одолжение. Что ска­жешь?

— Отлично, — говорю я. — Просто отлично.

— Проколю тебе ухо для начала.

— Надо решить, что мы понимаем под... А-а- а-а! — Крик рвется из меня, потому что Птах вса­живает циркуль мне в мочку уха.— Ты полный дебил! — Я отталкиваю его прочь, а он заходится от смеха еще больше, чем когда съел таракана.

Тогда-то все и происходит. Люси с размаху бьет его в лицо. Я невольно отворачиваюсь, но только на секунду. Нельзя пропустить такое зрелище. Кровь, визг — от сознания, что я не визжал, ког­да она мне врезала, мне уже не так больно.

— Не подумайте, что я случайно, мистер, — до­бавляет Люси — и белеет как полотно.

Пользуясь тем, что плохие парни столпились вокруг Малькольма, я вскакиваю на велосипед, кричу «залезай!» — и мы уносимся под стук при­крученного к рулю шлема.

Ноги гудят от напряжения, сердце выпрыгива­ет, радость заполняет грудь. Мы не сдались! Ка­кой-то лузер вздумал диктовать нам условия, по­тому что решил, что припер нас к стенке, и побег, казалось, невозможен. Нет, побег возможен. Мы сбежали. Мы вырвались и летим, а впереди, в скейт-парке, над той самой стеной, которую я хо­чу показать Люси, брезжит свет.

— Ну как там? — кричу я на ходу.

— Меня сейчас стошнит.

— Печально, моя спина совсем близко, но я имел в виду, оторвались ли мы?

Она, видимо, оглядывается.

— Все хорошо. Их даже не видно. Как твое ухо?

— В нем дырка от циркуля, ты же знаешь. Горит.

Она обхватывает меня руками, мы летим сквозь парк, летим на нашем велосипеде, позволившем нам сбежать. Все как когда-то с Бет: я дышу пол­ной грудью, и дорога для меня открыта, открыта. Вот и скейт-парк. Я торможу, бок о бок мы ва­лимся на траву, смешивая жар дыхания с ночной жарой.

— Здорово ты ему врезала.

— Надеюсь, у него все обошлось.

— Надеюсь, он в больнице.

— Думаешь, мы в безопасности? Он нас не до­гонит?

— Поверь мне, я был на его месте. Ему не до нас. В любом случае, когда они сюда доберутся, Лео уже приедет.

Она достает бумажный носовой платок, доволь­но мятый и не слишком чистый, но даже если я получу заражение крови, мне все равно. Плевать, потому что она близко-близко, и веснушка на шее близко, и я снова у той стены, рисую пути на за­гадочном лице, которое так хочу разгадать. Только теперь мой автомобиль не дымится, потому что ей не все равно. Кажется.

Осторожно трогая мое ухо, она глядит через мое плечо на мою же картину. Шквальный шторм, чудовищный. Волны высотой с небоскреб. Я по­тратил всю ночь, чтобы потоки синего и зелено­го накатывали друг на друга, чтобы клочья желто­ватого неба клубились над темной водой и двумя фигурками на берегу. Парнишка с доской для сер­финга и рыбка с ним рядом. Я и Бет в начале от­ношений. Я и Берт. Я и Лео.

Люси переводит взгляд со стены на мое ухо, и я теряюсь в догадках: поняла ли она, что там, на стене, я? Ведь это я, неужели не видно? Больше обо мне сказать нечего — парень на берегу ищет, как проплыть сквозь стену волн.

— Ну как?

Она снова смотрит на мое ухо.

— Знаешь, оно не насквозь проколото. Подо­жди, пока заживет, или доведи начатое до конца.

Я бегу глазами по новым дорогам — они сов­сем близко; я касаюсь ее дыханием, и она замира­ет. Застывает.

— Я за то, чтоб довести до конца, — говорю я, как полный идиот, но идиот или нет — не имеет никакого значения. Она подается ко мне, и я вот- вот ее поцелую. После всего я наконец-то ее по­целую. Мои губы уже почти... почти коснулись ее. И тут она мертвенно бледнеет, и я откатываюсь в сторону, потому что — сомнений нет — ее сей­час вывернет.

Дыханием Эд касается моей кожи, его взгляд прикован к веснушке на моей шее, и в нестерпи­мой ночной жаре мне чудится, что мы свисаем с неба — или с потолка. Раскачиваемся друг вокруг друга, не доставая до земли. Я не удивилась бы, если б от нашего соприкосновения раздался звон. Когда я прикладываю к его уху салфетку, по паль­цам бежит огонь. Он спрашивает: «Ну как?» — и я говорю, что можно дать уху зажить, а можно довести начатое до конца. Он за то, чтоб довести до конца.

Его голос звучит так, словно я потрясающая девчонка, а не кромешная дура, но у его фразы может быть только одно — самое рискованное — завершение. Я ни в чем не уверена. Не уверена, имеет ли он в виду то, что, мне кажется, он име­ет в виду. Не уверена, что адреналин тут ни при чем. Я даже не уверена, кто именно мне нравит­ся: он или Тень. Может, и оба. Но точно не Маль­кольм Птах.

Я уже говорила, что под действием электриче­ства девушки разумно не мыслят. В нашем случае если Эд — включенный тостер, то я — девушка, сующая в него нож. Я как раз собираюсь отреаги­ровать — то ли спросить, что он имел в виду, то ли молча согласиться на поцелуй (к этому, по-мо­ему, все идет), как вдруг перед глазами мелькает разбитый нос Малькольма, а через мгновение — как он глотает таракана, и — сомнений нет — ме­ня сейчас стошнит.

Любой здравомыслящий человек согласится: когда парень хочет вас поцеловать, приступ тош­ноты не сулит ничего хорошего. Надо быть очень пылко влюбленным, чтоб не испытать отвращения. У меня нет уверенности в том, что Эд пылко влюб­лен. Изо всех сил пытаюсь не думать об окровав­ленном Малькольме — и в результате думаю толь­ко о нем.

— Это из-за малькольмовского носа. И из-за таракана, — торопливо говорю я, боясь, что Эд все не так истолкует. Только бы не решил, что меня тошнит от мысли о его поцелуе.

— Наклонись, — советует он. — Думай о другом.

— О чем, например?

— О хорошем. Расскажи о чем-нибудь хорошем.То есть не о том, что происходит.

— Стекло! — вспоминаю я. — Мне нравится выдувать стекло.

— Отлично, рассказывай про мастерскую. Дав­но ты там работаешь?

— С десятого класса. — Опускаю голову ниже и глубоко дышу. — Полностью оплатить обучение родители не могли, поэтому я еще мыла полы в обмен на уроки.

— Не прибыльное, стало быть, дело — книжки писать и фокусы показывать?

— Не прибыльное. Но у них есть вторая рабо­та, и когда-нибудь папа прославится, а маму напе­чатают. В любом случае деньги не главное.

— Только они нужны, чтоб платить за квартиру.

— Но не чтобы быть счастливым.

— Ты счастлива, выдувая стекло. Не будь у те­бя денег, ты не смогла бы этим заниматься.

Я выпрямляюсь.

— Верно, но есть разные способы. Выход най­ти можно. Уборка, например.

— Думаешь, тебе понравится уборка как способ заработка?

— Ну да. Если при этом я смогу выдувать стекло.

— Ну и то. Рано или поздно тебе захочется работать над стеклом весь день. Скажи, твои ро­дители счастливы, занимаясь любимым делом урывками, а какой-то мутью — все остальное время?

— Мутью они не занимаются. — Продолжаю глубоко дышать. — Да, у них есть другая работа, но они счастливы. Последнее время мама пишет много, роман почти закончила.

С тех пор как папа переехал в сарай, мама не жалуется, что нет сил писать. После работы она готовит ужин, и за едой мы болтаем. Она любит мои рассказы про стекло, про то, чему я научилась у Ала. Что остужать изделия нужно правильно, иначе от внутреннего давления они лопнут.

После ужина я делаю уроки, а мама безостано­вочно печатает. Иногда мы засиживаемся до полу­ночи, и если делаем перерывы на чашку чая, то они проходят молча, потому что голова у худож­ника должна быть свободна от посторонних мыс­лей, как говорит мама. То же самое говорят мис­сис Джей и Ал. И папа.

— Маме важнее всего, что у них с папой есть творчество, пусть даже из-за этого денег у нас не­много. «Что бы ни случилось, не бросай искус­ство», — так они говорят.

— Помолчи чуть-чуть, — советует Эд. — Дыши.

И я опять сижу головой вниз, вспоминая ма­мины слова, что любимое дело для человека — главное, а деньги — второстепенное. Нет, они ругались не из-за денег, и папа не поэтому пе­ребрался в сарай. Такой повод понять было бы проще.

Постепенно я прихожу в себя. Меня успокаи­вает дыхание Эда и шорох шин на съезде с шос­се. Наконец я выпрямляюсь и вижу на стене пе­ред собой гигантские волны.

— Так, наверное, выглядит цунами, да?

— На самом деле волны цунами далеко не все­гда выше обычных, — отвечает Эд. — Если плыть в лодке по глубокой воде, цунами вообще можно не заметить. Его волны растут только приближа­ясь к берегу.

— А я и не знала. Получается, беда рядом, а че­ловеку невдомек.

— Угу.

Я вспоминаю, как Эд говорил о деньгах. Вдруг мама и папа ругались из-за них, а до меня так и не дошло?

— Интересно, кем работает Тень?

— А если он вообще безработный и устроить­ся не может?

— Ну, краски же он покупает.

— Может, он ворует.

— Он не стал бы. Он не такой.

— Разве ты думала, что Малькольм такой?

— Значит, по-твоему, Тень из плохих парней?

Эд чешет в затылке.

— Пора нам прекратить болтовню, а то, чего доброго, вспомнишь про кровь, разбитую перено­сицу и тараканов.

Когда наша компания подъезжает, я опять сижу головой вниз и глубоко дышу.

— Смотрю, у вас все в полном порядке, — ком­ментирует Лео.

Джезз опускается на колени и отводит мне во­лосы назад.

— Твоя вина? — спрашивает она у Эда.

— Не совсем, — отвечает он. — По моей ви­не на нее напал Малькольм Птах. Если быть точ­ным, Малькольм напал на меня, а Люси — на Малькольма. И сломала ему нос.

Услышав такое, Лео хохочет и с размаху хлопа­ет меня по плечу. И очень зря.

— Мне нужно умыться, — выговариваю я.

Джезз и Дэйзи помогают мне дойти до колон­ки. Когда приступ проходит, мы идем к рампе для скейтбордистов и, устроившись в бетонном изги­бе, наблюдаем за парнями.

— Что они там обсуждают? Чересчур бурно, по-моему, — хмурится Джезз.

— Наверное, сумму, которую Лео должен Малькольму, — предполагаю я.

Обхватив колени, Дэйзи задумчиво говорит:

— Дилан про него рассказывал, но мне всегда казалось, что он привирает.

— Он грозится проколоть Эду сосок, если Лео не отдаст долг. — Я смотрю на стену с волнами. — До чего же странная ночь.

— Да, у меня фонтан идей для прослушива­ния, — кивает Джезз.

— Везет. У меня фонтан изо рта, — вздыхаю я.

Джезз делится со мной жвачкой и мятными кон­фетами, в обмен я делюсь историей о несостоявшемся поцелуе.

Джезз присвистывает.

— Если б тебя почти не стошнило, я бы сказа­ла, что ты своего добилась.

— Думаешь, теперь ему противно, да?

— Скидывать такой вариант со счетов я бы не стала. Но с другой стороны, ты сломала ему нос, а он не отступил. Дэйзи, как по-твоему?

— Мальчишки тошноты не боятся. У меня в де­сятом классе был страшный грипп, так Дилан про­гуливал уроки, чтоб сидеть рядом — с платками и ведром. Никогда его больше таким не видела.

— Иногда ты говоришь о нем так, словно он все еще тебе нравится. — Джезз предлагает жвач­ку Дэйзи.

— Ага, нравится, — отвечает она. — У него учебники в шкафчике стоят по алфавиту, представ­ляете?

Я отрицательно качаю головой. Есть вещи, о ко­торых нельзя догадаться.

— Но он забыл про мой день рождения. А это сегодня.

— Выходит, и мы тоже, — спохватываюсь я.

Дейзи смеется:

— Вы и не знали! А теперь знаете и поздрави­те меня в следующий раз.

— Все равно, зря ты молчала, — говорит Джезз. — Могли бы отпраздновать.

— Я хотела, чтоб Дилан сам вспомнил. Пони­маете, в прошлом году он тоже забыл. Когда он сегодня начал: «У меня для тебе что-то есть...» — я решила, что у него подарок. А он дюжину яиц в меня запустил. Кому нужен такой бойфренд?

Джезз гладит ее по плечу.

— Знаешь, желтки очень полезны для волос. И волосы у тебя сегодня потрясающие.

— Спасибо. — Дэйзи растягивает жвачку, пока та не рвется. — Только я бы предпочла тусклые во­лосы и подарок.

Мы молчим.

— А Эду, по-моему, все еще нравится Бет, — вздыхаю я. — Я спрашивала, почему они расста­лись, а он ушел от ответа.

— Парни на такие темы обычно не распро­страняются, — ободряет меня Джезз. — Так что не переживай раньше времени.

— Бет искала его на вечеринке, — поддержива­ет Дэйзи. — Он в курсе, но не перезвонил ей.

— У него мобильника нет.

Джезз раздумывает.

— У тебя есть преимущество. Бет — далеко, а ты здесь, и вы почти поцеловались.

— А я думала, ты в Тень влюблена, — говорит Дэйзи.

— Тень — это миф. Давно пора выкинуть его из головы. Вон стоит реальный Эд с почти про­колотым ухом.

Наверное, Джезз права. Я по-прежнему на рас­путье, выбирая между Тенью и Эдом. В сторону Эда меня тянет больше.

— Что же мне делать?

Джезз что-то прикидывает в уме.

— Значит, так. Не вспоминай про почти поце­луй. Он убивает надежду на новые поцелуи. Лю­дям вашего с Эдом склада нужно заключать друг друга в объятья не раздумывая.

— Нашего с Эдом склада?

— То есть зажатым, — поясняет она.

— Со мной все так плохо?

— Да. А Бет Дарлинг, на твою беду, раскована, как певичка из группы «Блидинг Хартс».

— О Боже.

— Не переживай, ты интересна по-своему, — утешает Дэйзи.

Вот именно. Будь Бет сто раз как эта вокалист­ка, я тоже кое-чего стою.

— А я на Кортни Лав похожа, когда она не под кайфом, правда? Колкая. Не дающая волю чувст­вам.

— На бревно ты похожа, когда перед тобой конкретный парень, — не церемонится Джезз. — Только не пойми меня неправильно.

То есть его бывшая — чувственная гранж-дива, а я — бревно, как только перестаю грезить?

— Подыграть моему сравнению с Кортни Лав — выше твоих сил, да?

— Бревно — это не так уж страшно.

— Например, если им придавило.

— Послушай меня — и все будет хорошо. Не рефлексируй, не мечтай о Тени — его не найти. Иди и флиртуй с Эдом.

— Тогда Эду нужен лицохранитель. Я флир­тую, как нож от мясорубки.

— А ты не пори горячку.

— Флиртуй в щадящем режиме, — советует Дэйзи с серьезным видом, надувая из жвачки пу­зырь, почти скрывающий ее лицо.

— Ну а что у тебя с Лео? — спрашиваю я Джезз.

— Он оставил тебя на вечеринке, чтобы пригнать фургон?

— Он точно хотел, чтоб я с ним пошла, про­сто сказать не решался — ну, я и обошлась без приглашения.

— Отговорки навязчивой поклонницы.

— Слушай, он всю ночь со мной танцевал, чи­тал мне стихи. Да он просто напрашивался на то, чтоб за ним увязались! Не суть. Мы с Дэйзи быст­ро их нагнали; часть дороги прошли вместе, а по­том Лео велел нам ждать на углу. Почему — так и не объяснил.

— Может, фургон и его долг Малькольму как- то связаны? — Я поворачиваюсь к Дэйзи. — Как по-твоему?

Она пожимает плечами:

— По-моему, Эд и Лео — хорошие ребята. Ди­лан, конечно, идиот, но тоже хороший парень. Брат Лео водится с опасными людьми, это факт. Похоже, Лео не хотел, чтоб мы запаниковали, уви­дав, у кого он берет фургон.

— Убедительно, — соглашается Джезз. — Зна­чит, Эммы там не было?

— Эмма не из тех, кто разгуливает по ночам. Лео скорее привел бы ее домой, познакомить с ба­бушкой.

— А почему он живет с бабушкой? С его ро­дителями что-то случилось?

— Эд говорит, они пьют, — отвечаю я.

Джезз резко выпрямляется.

— Я два часа танцевала с парнем, а знаю о нем куда меньше, чем ты! Собственно, я только и знаю, что он любит поэзию. Интересно, зачем ему во­обще понадобился фургон?

— Мальчики любят машинки, — со знающим видом говорит Дэйзи. — Тут загадки нет. Но я те­бя понимаю: из Дилана тоже слова лишнего не вы­тащишь. Прямо зло берет!

Мы смотрим на три совещающиеся фигуры.

— Что-то здесь не так, — беспокоится Джезз. — Они смахивают на заговорщиков. Вам разве не ка­жется, что они что-то замышляют?

— Может, пора врезать Дилану? — предлагает Дэйзи.

— Может, — соглашается Джезз, и мы продол­жаем наблюдение.

Когда Люси уводят к колонке, я перехожу к делу.

— Если ты не отдашь деньги, Малькольм про­колет мне сосок.

— Не люблю слово «сосок», — морщится Лео.

— И я не больше твоего, особенно рядом со словами «циркуль» и «Эд».

— Дай мне до него добраться, и больше он ниче­го не проколет. Держись рядом, и все будет хорошо.

— Если ты не отдашь ему деньги, мне придет­ся ходить с тобой за ручку всю жизнь. И Люси тоже. Лео, с ним куча отморозков. Нужно звонить Джейку, пусть высылает подмогу.

— Как только я верну деньги, Малькольм уй­мется.

Вспоминаю, как кровь лилась у Птаха из носа, как он вопил.

— Это вряд ли. Попроси хотя бы у Джейка деньги авансом, отдашь долг сейчас же.

— Не хочу я, чтоб Джейк знал о долге.

Вид у Лео такой, словно он чего-то недоговари­вает. Сколько его знаю, никогда такого не видел.

— С чего тебе так понадобились пятьсот дол­ларов?

— Не твое дело.

Я показываю на прокол.

— Как видишь, уже мое.

Дилан рассматривает ухо.

— Слушай, а он простерилизовал циркуль? Ес­ли нет, может быть заражение.

— Мое здоровье его мало волнует.

— Так, эти отморозки все еще могут быть в пар­ке. Надо уезжать, — меняет тему Лео. — Хорошо, что фургон для побега с нами. Теперь я имею пол­ное право так его назвать, потому что на нем мы скроемся от Малькольма.

— Я усек, Лео. — Как усек и то, что он уходит от разговора о пятистах долларах, отчего любо­пытство разбирает меня еще больше, и я повторяю свой вопрос.

— Я же говорил, деньги для Ба.

— Ополаскиватель для седых волос подоро­жал? — хихикает Дилан.

— Ба тебя вздует, так что заткнись.

Что правда, то правда. Дилан послушно умолкает.

Лео поворачивается ко мне:

— Бет просила передать, что ждет тебя в услов­ленном месте в пять утра. Она хотела раньше, но я сказал, что ты занят.

— Отлично. Она решит, что я либо с девуш­кой, либо участвую в грабеже.

— Ты с девушкой и ты участвуешь в грабе­же. — Он крутит на пальце ключи от машины. — Я вот что думаю. Сейчас половина второго. Раз­возить девчонок еще рано, время есть. Как зовут ту фокус-покус леди в казино, к которой отпра­вилась твоя мама? Леди-джаз любит все сверхъе­стественное.

— Ну да, секретов у нас полные штаны, давай­те сходим к ясновидящей.

— Говори за себя, у меня в штанах нет сек­ретов.

— Зато полно кое-чего другого, — бросаю я, и Дилан на всякий случай отступает.

— Ладно. — Лео смотрит на меня. — Выкла­дывай, в чем дело?

Дело в том, что из-за него на меня напали. Из- за него чуть не напали на Люси, а он не желает говорить, зачем ему так потребовались пятьсот баксов. Только вот миллион раз все было ровно наоборот, и Лео не задавал мне вопросов.

— Ни в чем, — отвечаю. — Ухо болит. И де­нег на билет в казино у меня нет.

Он вытаскивает из кармана пятьдесят долларов.

— На.

— Откуда?

— Джейк дал. На бензин.

Но я не беру. Если я возьму хоть часть из де­нег за работу, у меня уже не будет другого выхо­да. А я надеюсь, что он есть. В голову приходит сюжет для граффити: с листьев дерева стекают деньги, а парнишка их подбирает. Рядом девчон­ка, смахивает на Люси. А парень похож на меня.

И они целуются под денежным дождем.

Лео засовывает купюру мне в карман.

— Расслабься. Ты же не веришь в ясновидящих. Мы только заглянем в казино. Малькольм туда не придет. Перекусим и отвезем девчонок домой.

— Кому-то надо домой? — спрашивает Джезз, подходя к нам вместе с девчонками.

— Эд хотел заскочить за свитером, — ухмыля­ется Лео.

— В тридцатиградусную жару?

— Вот и я говорю, что обойдется.

Джезз наставляет на него указательный палец.

— Выкладывайте. Что вы замышляете?

— Успокойся, — отвечает Лео. — Ничего мы не замышляем.

Джезз тычет указательными пальцами обеих рук в меня и Дилана.

— Если нужно кого-то пнуть, чтоб узнать прав­ду, Дэйзи так и сделает.

Дэйзи выжидающе постукивает ногой, а я заго­раживаю Дилана. Видел я, как она действует: удар — и Дилан несет правду со скоростью света.

— Мы замышляли сюрприз, — спасает положе­ние Лео. — Мать Эда пошла сегодня в казино на ночь прорицаний к одной ясновидящей — мы ду­мали, вам тоже будет интересно.

Он смотрит на меня. Вот теперь другого выхо­да нет.

— Ее зовут Мария Контесса, — подтверждаю я.

— Мария Контесса? Да она лучшая прорица­тельница на свете! К ней даже копы обращают­ся, чтоб раскрыть преступления. Моя мама тоже к ней ходила. Она в Австралии бывает раз в пять лет...

Джезз щебечет без умолку о великом мастерст­ве Марии, и я понимаю, что нас неминуемо ждет встреча с ясновидящей, помогающей копам.

Лео расплывается в улыбке:

— Прошу в фургон для побега.

И, обхватив за плечи нашу ясновидящую, идет к автостраде.

— А может, у тебя на уме еще что-то было? — допытывается Джезз.

— У меня — ничего.

— Пообещай, — требует она.

Я жду, что он ответит, но в это время Люси за­дает мне тот же вопрос: — Вы с Лео и Диланом что-то замышляете?

Когда-то лежащий на полу Лео открыл мне, что не любит спать, потому что не хочет видеть сны. Открыл, потому что в темноте все иначе: непонят­но, наяву ли мы говорим, да и есть ли мы на са­мом деле.

— Обещаю, — говорит Лео.

— Мне ты можешь сказать, — уверяет Люси.

Мы подходим к дороге, где фары пронзают ночь потоками солнечного света, и я чуть не говорю: «Ты ищешь меня — как тебе такой поворот? Ска­жешь теперь, что у тебя это будет с Тенью?» Но тут Лео заводит мотор, и я забываю обо всем.

Под рык двигателя я наклоняюсь к окошку во­дителя и тихо прошу:

— Скажи, что это не фургон для побега.

— Не дрейфь, он лучше, чем кажется, — ухмы­ляется Лео.

Меня уже не волнует, что нас могут услышать.

— Мне кажется, это розовый «фольксваген», у которого сбоку огромными буквами написано «Свободная любовь».

— И что?

— То, что на нас обратят внимание.

— Поли­ция точно обратит.

— На нас уже обращают внимание. — Лео вы­разительно показывает глазами на девчонок. — За­лезай. Разговоры потом.

История джейковского «ягуара» повторяется. Только на сей раз поймают Лео, Дилана и меня. Легко мы не отделаемся, потому что за ухо нас по­волочет не бабушка Джейка, а копы.

Стою как приклеенный. Лео беззвучно, одними губами шепчет:

— Залезай.

Люси заглядывает в фургон.

— Он обит розовым ковролином, — сообщает она. — И сидений нет.

— А ты садись на пол и держись за стенки. Вот так, — показывает Дэйзи.

Кивая, Люси лезет в фургон свободной любви и вцепляется в розовый ворс на стенах. Рядом с ней сидят Дилан и Дэйзи, так что я забрасываю вело­сипед на противоположную сторону. Застываю на тротуаре, лихорадочно решая, что делать. Будь я стоящим парнем, я не пустил бы ее в этот фургон. И Берт бы сказал: «Не пускай ее в этот фургон». Если ее арестуют, плакал ее университет. Плакали ее планы учиться на стеклодува. Скажи, чтоб она вылезала из фургона и отправлялась домой.

— Эд? — окликает она. «Отправляйся домой, — думаю я. — Отправляй­ся домой и забудь про меня и про Тень. Отправ­ляйся домой и смотри телевизор, просыпайся по утрам и запечатывай в бутылки воспоминания, го­товься к экзаменам и поступай в университет».

Она улыбается, и я думаю только о том, как бу­ду сидеть с ней рядом. Втискиваюсь в фургон и захлопываю дверь.

— Чей это фургон? — спрашивает она, пропу­ская пушистый ворс сквозь пальцы.

— Чокнутого Дэйва, — ляпает Дилан, как все­гда, не успев подумать.

— Вы пошли к Чокнутому Дэйву и взяли дев­чонок с собой? — изумляюсь я.

— Лео не дал нам подойти к дому, так что мы ждали на углу, — уточняет Джезз.

То есть одна извилина у Лео все же есть. Но... Постойте...

— Мы едем в фургоне Чокнутого Дэйва? — Я хочу говорить спокойно, но спокойствию взять­ся неоткуда.

— А кто такой этот Чокнутый Дэйв? — спра­шивает Джезз.

— Так, парень один. Ничего особенного. При­ятель моего брата, — вмешивается Лео. Он смо­трит на меня в водительское зеркальце, и взгляд его красноречиво говорит: «Заткнись!» Люси то­же на меня смотрит... Самое время сказать Лео, чтоб он остановил фургон, и сойти. Но, сделав это, я уже не прикоснусь к веснушке у нее на шее. Никогда.

— Его зовут Чокнутым, потому что однажды он съел пять тараканов, — спокойно говорю я.

Все хохочут, и разговор сворачивает на город­ской фольклор. Что и требовалось доказать. Я чув­ствую взгляд Люси и поэтому не смотрю на нее, иначе расскажу правду.

На повороте нас подбрасывает, и ее нога каса­ется моей. Я упираюсь затылком в стенку фурго­на, ухо пылает, встречные огни в ветровом стекле слепят, в голове мешанина, и мне хочется выйти — но мы на скоростной автостраде, и пока Лео с нее не свернет, побег невозможен. Да и когда свер­нет — тоже вряд ли.

Закрываю глаза и мысленно жму на баллончик: на стене появляется тень парня, а перед ним — тень дороги. Люси рядом, я чувствую ее, и хочу все-все рассказать прямо сейчас. Но теням на сте­не смешно: чего ты добьешься? Что возомнил? Что можно вернуться к подножию холма и там с ней остаться? Рано или поздно вы вскарабкаетесь наверх, а там всегда поджидает кто-нибудь типа Малькольма.

Был жив Берт — и у меня была надежда. Каж­дый день мне было куда идти. Была Бет, и тени при ней отступали. А теперь я один, слоняюсь по галереям, пишу заявления о приеме на работу с кучей ошибок. Заявления туда, где все равно не хочу работать.

Дэйзи кричит Дилану, чтоб он проваливал, и я открываю глаза. Как раз в этот момент он запус­кает в Дэйзи подушкой, но попадает в Люси.

— Упс, — извиняется Дилан, но тут на него бросается Дэйзи, и они что есть силы колошматят друг друга. Картина ясна: любви между ними — как раз чтоб один другого укокошил.

Оба пытаются привлечь Люси на свою сторону, но она смотрит на них, вздрагивая, и водит голо­вой — туда-сюда, туда-сюда, как на теннисном матче.

— Ты же мог ее зашибить, — злится Дэйзи.

— Чем? Плюшевым сердечком? Им зашибить нельзя.

— Как и куриными яйцами, да?

— Так вот, значит, в чем дело? В яйцах?

— Не делай из меня дуру! Ты швырял их мне в голову. Целую упаковку!

— Вот именно. Целую упаковку на тебя истра­тил. Все, что в холодильнике оставалось, на тебя извел. — Дилан скрещивает руки на груди. — Праздновал.

— Знаешь что? В мой день рождения держись от меня подальше!

— Не сомневайся. И знаешь что? Все кончено. К-О-Н-Ч-И-Н-О, — произносит он по буквам.

Дэйзи заливается смехом.

— Ты даже сказать правильно не можешь, при­дурок. Пишется К-О-Н-Ч-Е-Н-О.

— Я так и сказал.

— Нет, не так, правда, Люси?

— Не знаю, не уверена. А окно здесь не откры­вается? Меня укачивает.

— Ты придурок, — продолжает Дэйзи, обраща­ясь к Дилану. — Я столько времени встречалась с придурком.

— Лео! — ору я. — Открой окно. Быстрее!

— Нечего обзывать меня придурком, раз мы больше не встречаемся. Чувство собственного до­стоинства у меня тоже есть.

— Какая высокая точка отсчета! Называть тебя придурком позволительно лишь твоим девушкам?

— Что ты взъелась на меня? Еще на той неде­ле мы целовались за сараями! — Он поворачива­ется к Люси:

— Ты не знаешь, чего она завелась?

— Люси-то откуда знать? — перебивает его Дэйзи. — Слабо у меня спросить?

С каждой их репликой Люси белеет все боль­ше, но им ни до чего нет дела, и прекращать они не собираются.

— Да заткнетесь вы когда-нибудь? — рявкаю я. — Ей плохо!

— Выпустите меня. Вытащите меня, — просит Люси.

— Лео, останови! — ору я.

Дэйзи оглядывает Люси.

— Ее сейчас вывернет. Останови фургон.

— Я же на автостраде! — Ос-та-но-ви! — кричим мы.

Я беру Люси за плечи и прижимаю к себе, чтоб ее не так трясло. Мне нравится ее держать, что, учитывая ситуацию, почти трогательно.

— Приготовьтесь, — командует Лео, и фургон бросает в сторону, а я еще крепче обнимаю Лю­си. Лео тормозит. Она выбирается из фургона и падает на колени. Ее не тошнит. Она стоит на ко­ленях, но ее не тошнит.

— Хрупкая она, да? — удивляется Дэйзи.

Я отвожу волосы с лица Люси, вижу веснушку на шее и хочу только одного — прижаться к ней. «Для этого надо измениться», — говорят мне те­ни. Может, у меня получится. Может, я найду спо­соб измениться. «Какой еще способ?» — смеются тени. И ответить мне нечего.

***

Вся компания отправляется перекусить на авто­заправке через дорогу, а я лихорадочно соображаю, куда бы увести Люси от места, где ее чуть не стош­нило.

— Есть идея, — говорю я и лезу на забор, ря­дом с которым стоит фургон. Поравнявшись с крышей фургона, я понимаю, что не дотянусь и надо лезть выше и прыгать с верхушки забора. Еще я понимаю, что крик во время падения сильно подпортит мой героический образ.

— Так только Супермен залезет, — улыбается снизу Люси.

— А я кто, по-твоему?

Она усмехается и приоткрывает дверцу водителя.

Забирается на забор, ступает на дверцу, а с нее — на крышу фургона.

Я следую ее примеру.

— А вот некоторые девчонки дают парням по­красоваться.

— Это кто, например?

Ответить мне нечего.

— Не такая уж я крутая, — говорит она, ложась на спину. — С моей вечной тошнотой.

Я растягиваюсь рядом и как можно смешнее рассказываю о том, как в девять лет меня стошни­ло в машине сразу после обеда. Я стараюсь при­помнить все убийственные подробности, вплоть до собравшейся толпы любопытных школьниц.

— Они до смерти меня напугали.

— Как и ты их, надо думать. — Люси щелкает браслетом. — Меня не укачало.

— Значит, опять вспомнила про кровь? — спра­шиваю я, поворачиваясь к ней. Мы так близко, что коснуться друг друга ничего не стоит, но мы это­го не делаем.

— Тоже нет.

Я не отрываясь смотрю на нее, а она — на не­бо, хотя на самом деле видит что-то свое.

— Так ругались мама и папа. Точь-в-точь как Дилан с Дэйзи. То и дело из-за самых диких ве­щей. Мама однажды крикнула, чтоб он заткнул пульт от телевизора себе в увулу.

— Звучит грубо.

— Увула — это такой маленький язычок в горле.

— Ну тогда не так грубо, как я подумал.

— А папа сказал, пусть вставит пульт в кульми­национный момент своего романа.

— Необычные, надо признать, у тебя родите­ли, — признаюсь я.

— Да, учудить могут. Хотя в остальное время они замечательные. Скандалы длились пару меся­цев, но теперь все. Они не ругаются. Глядя на Ди­лана и Дэйзи, я просто вспомнила, как все было.

— Хорошо, что у меня никто не скандалит. Пусть даже оттого, что мы с мамой живем одни.

— Джезз говорит, мои родители разведутся.

— А как по-твоему?

Она раздумывает, потом говорит:

— Наверное, Джезз права.

Я хочу взять ее за руку, но не уверен, что мож­но, да и нужно ли — тоже не уверен. Я будто на неустойчивой лесенке в картинах сюрреалистов. Сегодняшняя ночь вынырнула ниоткуда и, неза­конченная, висит в воздухе.

Через дорогу от нас Дэйзи кричит на Дилан.

— Правда, на что она взъелась? — спрашиваю я.

— Он забыл, что сегодня ее день рождения.

— Так вот в чем дело! Я напомню ему, чтоб ку­пил открытку.

— Думаю, все не так просто. — Она поднима­ет руки к небу и тянется к звездам.

— Думаю, все не так просто, — говорю я Эду.

Обращайся со стеклом правильно, и оно не треснет. Знай его свойства, и добьешься нужного оттенка: у изделия будет цвет заката, или ночи, или любви. Но люди не подчиняются таким зако­нам, а мне очень бы хотелось, чтоб подчинялись. Почему мир — не стекло?

Я поняла, что папа не вернется в дом, в тот са­мый момент, как увидела его пьющим лимонад у сарая. Я поняла это по тишине, наступившей с его уходом. Не знаю, почему они разводятся. Ведь лю­бят друг друга они по-прежнему. Похоже, лю­бовь — нечто вроде пастилы, разогретой в микро­волновке на высокой температуре. От взрыва па­стила не перестанет быть пастилой, но есть ее те­перь затруднительно. А взрывов за те два месяца, что мама с папой ругались, было достаточно.

Вот за что я люблю картину Ротко, так за то — как сказал Эд, — что не надо выражать чувства сло­вами. Я просто смотрю. А пока смотрю — пони­маю что-то про любовь. В ней нет розового. В ней разные оттенки красного истекают друг в друга кровью. Мама и папа — тоже в этих оттенках. Ког­да ругались — ближе к багровому, когда папа пе­реехал, мамин оттенок стал спокойнее. Она почти закончила книгу, и по пустякам больше не заводит­ся, но иногда лежит на кровати, раскинувшись, как морская звезда, и вздыхает. А папа в это время при­колачивает на дверь сарая номер своего «дома». Почему же они не примут все как есть и не раз­ведутся? Может, они вместе ради меня?

От этой мысли меня и замутило. В фургоне я пыталась выйти в астрал, но безрезультатно. От правды не левитируешь. Даже если удастся, рано или поздно все равно рухнешь в мир, ка­ков он есть.

А мои мама и папа — такие, какие есть, разве­дены они или нет — хорошие. Конечно, они не­много чудные, и их большая любовь закончилась картофельным порошком, который не растворяет­ся, но ко мне-то их любовь не прошла. Меня ни­когда не переселят в сарай.

Я вытягиваю руки к небу и рисую желаемое. Ри­сую папу в доме с красивым видом из окна, с хо­рошей кофейней на углу улицы и не очень дале­ко от меня. Рисую сарай, где он больше не живет. Рисую письменный стол в сарае, чтоб у мамы был свой кабинет. А потом, после сложных подробных рисунков, рисую кое-что попроще.

Рисую поцелуй с Эдом.

— Длинная была ночь, — говорит он. — Мы почти подошли к той стадии, когда она редеет.

— И нам еще предстоит поездка в розовом фур­гоне и поход в казино.

— А ты так и не встретила Тень.

— Знаешь, — признаюсь я, — он мне почти не интересен.

Поворачиваюсь к Эду, и мы чуть не сталкива­емся носами. У него уши в брызгах белой краски.

— И ты больше не хочешь, чтоб у тебя это бы­ло с парнем, любящим искусство?

От того, как он произносит «это», у меня по телу бежит ток.

— Искусство нравится и другим. Тебе, напри­мер.

Ну же, думаю я, ну же, поцелуй меня.

— Люси, мне надо кое-что тебе сказать.

Что ты до смерти хочешь меня поцеловать, я знаю.

— Что?

— Это про Тень. Про меня и Тень.

Хватит разговоров, мистер. Положи руку мне на задницу.

— Я действительно его знаю. В смысле, мы встречались. Я не говорил, чтоб тебя не разочаро­вывать. Он неплохой, просто недавно потерял ра­боту, и его маме не всегда удается оплачивать сче­та. Ты хотела романтической истории, идеального парня. Он не такой.

— Не нужен мне никакой идеальный парень.

Дура я, что так думала.

Я говорю сейчас не про Тень. Я боюсь, как бы Эд не решил, что мне он не нужен, потому что идеального первого свидания у нас не получи­лось. Я снова думаю о влюбленных, что целуют­ся с укутанными головами. Кто знает, что идеаль­но, а что — нет? Я с удовольствием поцеловала бы Эда сквозь полотняный мешок. Судя по все­му, то, что рассказывают про гормональный взрыв у подростков, правда. Я теряю над собой кон­троль. Совсем не по-джейностински, но такое классное чувство!

Беда, что по-джейностински ведет себя Эд, и говорит он теперь без умолку. Да замолчи же, чуть не вырывается у меня. Разговоры без действий приводят меня в отчаяние.

— Да он рядом не стоял с тем парнем, которо­го ты себе нарисовала, — продолжает Эд и садит­ся для убедительности.

— Хорошо, хорошо, я поняла. Тень — плохой.

Эд — хороший. Люси — глупая. Все настоль­ко проще, чем я думала. А теперь снова ложись рядом.

— Нет, ты не поняла. — Он вытягивает руки вдоль колен и похлопывает ладонями по ботин­кам.

— Ближе к утру Тень отправится грабить твою школу. Информационный центр.

— Класс миссис Джей? Он что, ворует у дру­гих художников? — Я тоже сажусь. Думаю. — Он ворует? Но он же преступник.

— Ну, ты и раньше это знала. Он же граффитчик.

— Это не то же самое, что вор.

— Не то же самое. — Эд медленно кивает, про­вожая взглядом каждую проезжающую машину. Теперь и я слежу за машинами. Мы смотрим на них целую вечность. Два человека, застрявших на обочине и влезших на крышу фургона свободной любви. Не знаю, о чем думает Эд, сама я думаю, как сильно мы порой ошибаемся.

— А люди едут куда-то, — наконец произно­сит он. — Вон та синяя, как считаешь, куда на­правилась?

Знакомая игра.

— В пустыню. Где красный песок и неподвиж­ная жара.

— Пустыня уродлива. Там нет ничего живо­го, — возражает Эд.

— Есть, надо лишь знать, куда смотреть. — Щелкаю три раза браслетом — на счастье и чтоб собраться с духом — и говорю что думаю: — Ну и ладно. Что ты молчал про Тень. — Щелкаю брас­летом еще раз. — Я знаю почему. Как бы там ни было, все изменилось.

Я двигаюсь, и теперь мы сидим рука к руке. Он тоже двигается.

Мы сидим наяву, и мне больше не нужно искать утешения в воображаемых сюжетах. Пусть Тень грабит школу, пусть рисует океаны. Пусть что хо­чет, то и делает. Я сижу, касаясь Эда.

Скребу ногтем по фургону, и краска в несколь­ких местах сходит.

— Знаешь, — показываю я, — в другой жизни этот фургон был синим.

Я смотрю только на нее. Стоит наклонить го­лову — и я прильну к ее веснушке, а если при­льну, меня уже не остановить.

— Люси, мне надо кое-что сказать тебе. — Она спрашивает «что?», и я говорю, что это про Тень. — Про меня и Тень.

Слова наконец-то вырвались наружу. Я рисую, как Тень возвращается к своему создателю и обре­тает тело. На словах, правда, все выходит не так быстро, и стройные очертания разговору придает Люси, а я от напряжения даже не замечаю, что сел, вместо того чтобы лежать рядом с ней.

— Он же преступник, — говорит она.

Так оно и есть, хотя я не преступник — дайте мне время, я нарисовал бы стену, и все стало бы ясно. Стена возникла много лет назад и не конча­ется. Мальчишка, чьи мысли мечутся в голове, а наружу выбраться не могут. Паренек, мысленно распахнувший все двери навстречу миру, но ему самому в них не выйти. Парень, глядящий с обо­чины, как синий автомобиль уносится вдаль.

Она говорит, что автомобиль едет в пустыню. Что пустыня не безобразна, что если присмотреть­ся, там тоже есть жизнь. Но я устал присматри­ваться. Я хочу простой жизни, без сложностей. Хочу сесть в одну из этих машин и уехать туда, где можно рисовать в воздухе, где мои мысли бу­дут видны без слов.

Люси придвигается ко мне, а я к ней. Думаю о стене с закупоренным привидением и едва каса­юсь Люси. Она улыбается мне, и я больше ниче­го не знаю. Она говорит, что фургон, на котором мы сидим, в другой жизни был синим. Я хочу в это верить.

***

Лео с компанией возвращаются, и мы снова втискиваемся в фургон. Лео стартует, а я завожу разговор, просто чтоб слышать ее ответы.

— Розовый омерзителен.

— Не всегда, — возражает Люси. — Миссис Джей водила нас в прошлом году на выставку од­ной художницы, Анжелы Бреннан. Там была уй­ма картин в самых насыщенных цветах: розовом, зеленом, красном. Тебе бы понравилось.

— Я не поклонник розового.

— Тебе бы понравилось название картины: «Все такое, какое есть, а не иное».

— Называй мы вещи своими именами, все бы­ло бы проще.

— Что бы ты делал, если бы не работал в ма­газине?

— Работал бы в «Макдоналдсе», что еще.

— Нет, ты не стал бы, — уверенно говорит она.

— Не стал бы. Я бы изучал искусство. Но у ме­ня даже двенадцати классов нет.

— В университете Монаша есть курс, заменя­ющий одиннадцатый класс, но если закончить его успешно, сразу принимают в универ. Когда я училась в десятом, Ал предложил мне такой ва­риант.

— И там только практические занятия?