Любимое блюдо

Теперь, оказавшись на свободе, и глядя на то, что подразумевалось как доказательство моей смерти, я не могла позволить себе думать о Хозяине. Я даже не могла позвонить тому монстру, который меня похитил. В конце концов, самое чудовищное, что он сделал, ― это отпустил меня. Особенно в свете того, что все остальные меня тоже отпустили.

Я хотела сесть в машину и вернуться к нему, отдать себя на его милость в надежде, что хотя бы один человек в мире все еще меня хотел. Но я знала, что не стану этого делать. Он сломал меня, но сделал это настолько аккуратно, что каким-то образом я все еще оставалась собой.

Я не была пустой оболочкой, или запрограммированным зомби вместо человека, хотя в этот момент, с кладбищенской землей, покрывающей меня практически с ног до головы, я выглядела именно так. По какой-то причине он хотел, чтобы я была свободна и умела повиноваться. Я могла бы жить так и дальше, если бы думала об этом как о послушании.

Я забрала свои вещи из гроба и отнесла их в машину. В кармане я нашла двадцатидолларовую купюру, так что остановилась, чтобы перекусить. Мой Хозяин, должно быть, еще утром засунул деньги в джинсы, прежде чем бросил их мне.

Мысли о том, как хорошо он обо мне заботился, разрывали меня изнутри, так что мне пришлось сдерживать слезы, ведь я была на публике. Девушка возле дороги, с интересом смотрела на меня, пока я рассчитывалась за чизбургер.

― Я ― зомби, ― тупо пробормотала я и едва не рассмеялась над собственной шуткой.

Лампочка над ее головой погасла, когда она осмотрела свою одежду и вспомнила, что сегодня Хэллоуин. На вид ей было лет семнадцать ― светлые волосы с розовыми прядями и развязный наряд, как из телешоу «Панки Брюстер». Вероятно, она выдавала его за костюм, потому что у нее не хватало смелости надеть его в другой день.

― Оу, точно. Умно, ― произнесла она. ― Макияж реально похож на грязь.

Я улыбнулась, подавляя желание сказать, что грязь была настоящей. Поев на парковке, я снова завела мотор. Мне нужно было привести себя в порядок, но я понимала, что у меня больше не было своего дома, а ехать в дом родителей и встретиться с ними, я была еще не готова.

Я не была дома с тех пор, как меня похитили, но у меня все еще имелся контейнер для хранения вещей. Я держала их там, пока не перевезла в собственный дом и оплатила аренду склада на год вперед, потому что никогда не знаешь, в какой момент он может пригодиться.

Я была уверена, что он все еще принадлежал мне. И винила в этом свою мать, которая научила меня быть такой дотошной. Других оправданий собственным действиям у меня не было.

Мой склад находился в ультрасовременном здании, которое было оснащено сенсорными клавиатурами, и я была единственной, кто знал пароль.

Я набрала его дрожащими пальцами, а затем заехала внутрь и выключила зажигание. С того самого момента, как я вышла за дверь, я знала, что не буду звонить в полицию. Я бы никогда не рассказала им ничего из того, что произошло, и не привела бы их по извилистым дорогам к дому, который был моей тюрьмой.

Сидя в машине, я рассматривала вещи, которые находилось в гробу. Я перечитывала журналы, вспоминала, кем была, и тех, кто от меня отказался, запихнув меня в коробку, и поражалась тому, насколько мало они обо мне вообще знали. Независимо от того, были ли это мои собственные упущения или отсутствие у них наблюдательности, узнать меня, им было не суждено.

Мой дом был в пятнадцати милях от дома родителей и располагался на другом конце города, куда добраться пешком было весьма проблематично. Склад же находился всего в пяти милях от их дома, что значительно упрощало мою задачу.

Как только я позаботилась о машине, то вышла на улицу и двинулась через жилой район, поражаясь чудовищности своей ситуации.

Вокруг меня бегали дети, одетые в костюмы тыквы, пиратов и призраков. Они визжали и смеялись, размахивая ведрами с конфетами, пока уставшие родители пытались их догнать.

Их было слишком много. Они звучали слишком громко. Даже поездка на авто показалась мне невыносимо трудной. Но заговоривший со мной человек, и обращенные на меня взгляды, которые принадлежали не ему... нервировали и нарушали мое личное пространство. Я чувствовала себя обнаженной и беззащитной.

За месяцы, проведенные со своим похитителем, моя тюрьма стала моим убежищем, а теперь, когда я оказалась на свободе, заключением мне представлялся остальной мир. Бежать было некуда.

Никто не обращал на меня внимания, пока я шла. Я была уверена, что частично это происходило из-за того, что солнце скрылось за деревьями, и яркий дневной свет уже несколько часов как стал более приглушенным. Никто не узнал меня как Эмили. Любой, кто меня видел, не казался мне испуганным или потрясенным. Я просто была очередной девушкой в костюме, как и все остальные.

Уже стемнело, когда я добралась до дома своих родителей. Их крыльцо освещали типичные символы Хэллоуина ― гигантская тыква со свечой внутри, летучие мыши, свисающие с крыльца и окровавленное пугало, которое лежало на тюке сена во дворе.

Они действительно вычеркнули меня из своей жизни, словно у них произошел какой-то психологический сбой, который позволил им закрыть одну дверь и тут же открыть другую. Мои родители похоронили меня и уже на следующий же день начали раздавать местным детишкам конфеты на Хэллоун вместо того, чтобы уделить должное внимание моим поминкам.

Я видела, как они восприняли гибель Кэти. И знала, что для них это был единственный способ пережить такое горе. Они продолжили жить обычной жизнью. Не скорбели и не горевали открыто, вместо этого мама и папа спрятались, похоронили дочь и стерли ее из памяти. Это не было похоже на то, как себя вели нормальные люди по отношению к тем, кого они должны были любить. Даже если они остались лишь воспоминанием.

Когда я постучала, из-за двери раздался голос мамы:

― Тед, держи!

Я услышала, как что-то упало и разбилось, после чего последовал поток проклятий, а затем дверь открылась. Раздражение моей матери переросло в шок.

― Тед! ― закричала она, будто крик мог защитить ее от дочери, которая не умерла и которая исчезнет навсегда как хорошая маленькая девочка.

В дверном проеме позади мамы показался мой отец.

― Донна, что случилось?

Его лицо побледнело, когда он увидел мой болезненный вид, будто я только что вылезла из могилы.

Мне хотелось сказать ему, что они проделали отличную работу, похоронив того, кто не был мертв на самом деле, но в этом был виноват не только мой отец. Он просто всегда соглашался со всем, что говорила делать моя мать.

Я наконец-то снова обрела голос:

― Мам...

― Ты не настоящая, ― сказала она.

Это не было произнесено так, как сказал бы человек, который действительно скучал по своей дочери и был в восторге, что она вернулась домой. Это прозвучало так, будто своим появлением на ее пороге, я испортила ей всю программу двенадцати шагов по отрицанию того, что я когда-либо существовала. Таким принципом руководствовался клан Варгас.

Возможно, мне следовало пойти в другое место. Но это была извращенная месть, и я не хотела подвергать этой нездоровой сцене кого-то, кто этого не заслуживал.

― Я настоящая, мам.

― Но мы тебя похоронили. Тебя закопали в землю.

Мой отец стоял позади моей мамы, положив руки ей на плечи и успокаивая ее, будто он хоть что-то контролировал в этом доме.

― Нет, ты похоронила не меня. Ты не подумала, что, возможно, я не умерла, или это доставило бы тебе неудобства?

Я понимала, что они, должно быть, страдали, пока думали, что потеряли меня. Бессонные ночи, страх за мою безопасность. Но это не отменяло того факта, что они похоронили меня, чтобы облегчить себе жизнь, чтобы иметь возможность жить дальше, в то время, как я была лишена такой роскоши.

А потом начались слезы. Не мои. Я была уверена, что у меня их не осталось. Я израсходовала свой запас на всю жизнь, и с этого момента все мои слезы будут превращаться в слова, а не в соленую воду. Так что нет, это рыдала моя мать. Я ранила ее чувства.

― Как ты могла сказать мне такую мерзость? Мы жутко волновались. Где ты была? Что с тобой произошло?

Наступило время обвинить во всем меня. А ведь меня даже не пригласили войти в дом. Я все еще стояла на крыльце рядом с гигантским пластмассовым фонарем злобно ухмыляющейся тыквы. Мне не позволили заговорить подоспевшие попрошайки.

― Кошелек или жизнь! ― хором прокричали они и вытянули вперед свои мешки для угощений, как профессиональные нищие.

Одна из девочек была одета в костюм ведьмы. Часть ее зеленого грима уже размазалась по лицу, а бородавка на носу собиралась вот-вот отвалиться.

Вместо того чтобы раздать детям конфеты и отправить их дальше, мама схватила меня за руку и втащила в дом. Она захлопнула дверь и повернулась ко мне.

В своем розовом халате и тапках, мама выглядела нелепо, но Хэллоуин это единственный день в году, когда ей сходило с рук то, что она была неряхой. Она так крепко сжимала в руках миску, что я подумала, будто та вот-вот лопнет, и все конфеты полетят на пол как сосновые шишки. Ее руки побелели от напряжения, и цвет лица им соответствовал. Но все же... она была сердита, а не напугана.

― Где ты пропадала? ― она спросила так, будто я сбежала или что-то в этом роде.

Как будто я исчезла на несколько месяцев, не сказав ни слова, а потом вернусь в таком виде, только лишь для того, чтобы позлить ее.

Я открыла рот, а затем опять его закрыла. Теперь, когда я вернулась, все захотят узнать ответ на этот вопрос. Полиция попросит меня сделать заявление перед СМИ для всех моих друзей и родных. Они убеждены, что имеют право знать правду. Я исчезла, перевернув их жизни с ног на голову, и теперь я обязана рассказать им, по крайней мере, хоть что-то. Хотя бы самую маленькую частичку правды, которая станет новостью недели.

Но я не могла заставить себя это сделать. Вынужденно рассказывать о том, что произошло, было похоже на изнасилование ― еще одно посягательство и еще один выбор, который будет сделан против моей воли. Я жертвовала каждый дюйм своего тела и души одному человеку на протяжении нескольких месяцев, пока принуждение не стало добровольным. Я не желала проходить через это снова, пусть и в другой форме.

К тому же, я подумала, что будет логично, если люди, похоронившие меня заживо, окажутся лишены возможности узнать мою историю. Я не собиралась так запросто их прощать.

― Я не могу об этом говорить, ― ответила я.

Мой голос дрогнул. Уверена, они подумали, что это из-за травмы, но меня просто распирало от злости.

Мама понимающе кивнула головой, а отец так и не сказал мне ни слова. Он любил меня по-своему. Просто не был хорош в проявлении чувств.

― Мне нужно привести себя в порядок, ― произнесла я.

После нескольких часов прибывания в грязи, я ощущала себя все менее и менее привлекательной.

― Ты можешь воспользоваться ванной в комнате для гостей и надеть кое-что из моей одежды. А я пока приготовлю тебе что-нибудь поесть, ― сказала мама.

Я бы хотела забрать свою одежду из «Мерседеса», но мне не нужны были лишние улики, которые могли бы помочь найти моего похитителя. И это было противоестественно. Я должна была хотеть, чтобы его упекли навсегда за то, что он со мной сделал. Но мысль о нем, запертом в какой-то клетке, скручивала мои внутренности.

Я остановилась у шкафа и достала футболку и джинсы своего размера, которые носила мама, когда была на 6 размеров меньше. Как и большинство женщин, она хранила старую одежду в надежде, что когда-нибудь снова сможет влезть в узкие джинсы.

Комната для гостей когда-то была моей спальней. Я задалась вопросом, сколько потребовалось времени после моего исчезновения, чтобы начать стирать меня из их жизней? Собрать вещи и сделать в комнате ремонт.

Последний раз я была в ней чуть больше года назад. В то время она все еще была нетронутой со времен моего детства, словно мои родители надеялись, что однажды я вернусь назад, и она опять мне понадобится.

В ней находились куклы Барби и другие игрушки, а еще лаки для ногтей и плакаты рок-звезд того времени, мебель, которую я использовала с самого детства и до подросткового возраста. Эта комната была для меня своеобразным храмом, к которому я была привязана, даже после того, как вылетела из родительского гнезда и поступила в колледж, а после него отправилась во взрослую жизнь.

Теперь все это исчезло. Я задалась вопросом, устроили ли они большую гаражную распродажу, или все это хранилось где-то на складе или на чердаке, подальше от глаз. Сейчас комната больше напоминала номер загородного мини-отеля в стиле «Кровать и завтрак». Белая плетеная мебель и мягкий бледно-лавандовый ковер.

На постели лежало тонкое белое вязаное покрывало с каемкой по краю бледно-лилового оттенка. На тумбочке стояли старинная лампа и старомодный будильник. Не было ни одной вещи, которая доказывала бы, что я когда-то тут жила, словно мои родители пытались скрыть какое-то преступление.

Я разулась у двери, чтобы не наследить в комнате. Даже в ванной мне продолжало казаться, что я тут гостья. Как и в комнате, здесь было тепло и уютно, но все выглядело так, будто сошло со страниц журнала по интерьеру, а не так, будто кто-то мог здесь действительно жить. Если я не смогу найти друга, у которого можно будет остаться, пока я не верну свои вещи и не выясню, что делать дальше, то застряну здесь в этой теплой стерильности.

В ванной не было никаких следов моего детства. Сейчас это был зеленый уголок с множеством комнатных растений и обоями с плющом, который будто случайно расползся по стенам. Линолеум убрали, и его заменила кафельная плитка. Занавеска в душе была прозрачной.

После первого раза, когда Хозяин побрил меня, он написал, что любая растительность на теле отправит меня обратно в плохую комнату. Обещание трех недель изоляции нависало надо мной так же угрожающе, как приговор о смертной казни.

Однажды ночью он обнаружил на мне пропущенный клочок волос. Мужчина почти отвел меня в камеру, но я умоляла его взглянуть на видеозапись, которая доказывала то, что я ему подчинялась. Должно быть, он сделал это, потому что, когда мой похититель вернулся, то кивнул, подтвердив, что все в порядке.

Стоя сейчас в душе, с водой, льющейся на меня, я могла почувствовать волосы. Было бы нормально, даже ожидалось, что я оставлю их в покое и позволю им расти, как какое-то тайное и скрытое доказательство моей свободы, но я не могла этого сделать. Вместо этого, я схватила бритву и побрилась, зная, что никогда не позволю, чтобы волосы выросли снова, даже если никто никогда не узнает об этом, или почему я это делала.

После того, как я помылась, побрилась, и мои волосы запахли шампунем с ароматом манго, я прислонилась лбом к стене и заплакала. Да, я все еще могла плакать. В прихожей я сдерживалась.

Мне пришлось взять себя в руки, чтобы не вздрогнуть, когда я услышала голос своей матери, который был похож на скрежет мела по доске. И на этот раз молчание моего отца было оценено по достоинству.

Мне было интересно, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть слышать человеческую речь, кроме своей собственной. Я слышала человеческие голоса на дисках, которые мне давали, но там они пели. Пение всегда казалось мне чем-то далеким от реальности, так как, помимо мюзиклов, люди не начинали петь песни без причины.

Я вышла из душа, оделась, а потом села на чужую кровать. Вероятно, матрас был все тот же, что и раньше, но кто его знал? Несмотря на голод, я оставалась на месте до тех пор, пока в дверь не постучала мама.

― Милая, я приготовила тебе поесть. Приходи на кухню.

В ней щелкнул переключатель, и теперь она снова была готова мириться с моим существованием. Когда я дошла до кухни, то едва сдержала рвавшийся наружу крик. Мама подумала, что будет логично приготовить для меня что-то, что меня успокоит. Она не могла знать, что это больше не приносило мне утешения.

― Эмми? ― мое детское прозвище. ― Дорогая, я приготовила тебе куриный суп с лапшой. Раньше тебе от него всегда становилось лучше.

Раньше. Не сейчас. И никогда больше. Как именно объяснить непереносимый ужас по отношению к тарелке супа?

― Прости, я не смогу это съесть, ― произнесла я.

Его наказание будто последовало за мной, и я задалась вопросом, что я сделала, чтобы рассердить Хозяина.

Умом я понимала, моя мать сделала так, как делала всегда, и что имело для нее смысл. Единственный продуктовый пластырь, который раньше всегда срабатывал. К сожалению, теперь эта еда была ножом, а не повязкой, и новые раны не могли заставить меня почувствовать себя лучше.

― Почему нет?

Я знала, что мама пыталась поверить в то, что мне трудно. Она все еще держалась за крошечную надежду на то, что я не подвергалась чудовищным пыткам, а просто проявила безответственность и сбежала, или испытывала кризис двадцати пяти лет.

― Я не могу об этом говорить, ― ответила я. ― И я действительно не смогу это съесть.

Она снова начала открывать рот, но ее перебил отец ― один из тех редких и чудесных случаев, когда он не позволил ей настоять на своем.

― Донна, я думаю, если Эмили не хочет куриный суп с лапшой, то она может поесть что-нибудь другое. У нас осталось немного спагетти.

― Это было бы прекрасно, пап, ― я почувствовала облегчение.

Последнее, в чем я нуждалась ― это громкая ругань с собственной матерью из-за того, что я не могу соответствовать образу кого-то очень благодарного за тарелку супа, и вместо этого веду себя как мятежный подросток. Мама прикурила сигарету и села напротив телевизора.

Суп был полностью в ее репертуаре. Вероятно, находясь в камере, я слишком ее идеализировала. Когда ты чей-то пленник, мама воспринимается как идеал. Все скандалы и ссоры уходят на второй план в свете того, что ты просто хочешь снова оказаться в безопасности.

Я последовала за отцом на кухню, не желая с ней связываться. Я не собиралась ничего объяснять им на счет супа. Во-первых, я понятия не имела, как отредактировать ту версию событий, которая подошла бы для родителей. А во-вторых, даже если бы я смогла это сделать, они бы начали подозревать, что на самом деле произошло между мной и моим Хозяином. Даже мысль о подобном казалось невыносимой. Это было слишком личное.

Отец занял себя работой на кухне, достав для меня из холодильника порцию спагетти и поставив ее разогреваться.

― Будешь чесночный хлеб?

― Ага.

Я налила себе холодного чая.

― Ты в порядке? ― спросил он, даже не взглянув на меня.

Я слышала, как сорвался его голос. Если бы отец заплакал, то ни для одного из нас не было бы никакого спасения.

― Я в порядке, ― ответила я.

Это была неправда, но я не могла в открытую сказать ему, что самой большой ложью являлась моя свобода. Я не была уверена, что он сможет правильно меня понять.

Папа лишь кивнул.

― Твоя мама волновалась. Мы оба волновались. Она может вести себя слегка странно, но она просто не знает, как справиться с некоторыми вещами.

― Я знаю.

И я действительно знала. Трагедия обоих моих родителей заключалась в том, что ни один из них не был плохим человеком. Они всегда любили меня и мою сестру. Просто не всегда могли справиться с ситуацией. Хотя я подозревала, что чаще всего слабым звеном оказывалась моя мать.

Когда микроволновка издала звуковой сигнал, я вытащила тарелку и набросилась на еду как оголодавшая. Это была моя первая нормальная еда за день. Я не завтракала, а порция из фаст-фуда просто не считалась.

Папа еще несколько минут молча простоял на кухне, глядя на меня. Было очевидно, что ему хотелось спросить о чем-то еще, и я знала, о чем именно. Он хотел узнать, какая версия событий была правдивой. Была ли я чей-то пленницей, чтобы он мог обезуметь от горя? Или я просто сбежала, чтобы он мог разозлиться? Но отец, как всегда промолчал.

С грязью, которая меня покрывала, можно было предположить что-то, по крайней мере, близкое к правде. Но если бы у меня случился какой-то срыв, и я куда-нибудь сбежала, то вернувшись назад и обнаружив могилу со своим именем, результат был бы идентичным. Для них лучше было ничего не знать. Пусть лучше сердятся на меня.

В дверь снова позвонили. Очередная группа детей. Я поставила пустую тарелку в раковину и направилась к двери. Я хотела сделать что-то нормальное. Даже если мое сердце в этом не участвовало, я хотела вновь стать частью общества, например, раздав конфеты соседским детям в маскарадных костюмах.

Мама была на половине пути к входу, когда я остановила ее, забрав из рук миску с конфетами, и открыла дверь. Но передо мной оказались не маленькие принцессы с херувимами и миниатюрные гоблины. Я верила, что была осторожной, и меня никто не узнал, но ошибалась.

Стеклянная миска разбилась о крыльцо, и все конфеты рассыпались по полу.

На лужайке выстроилась толпа журналистов с яркими софитами, камерами и микрофонами. Некоторые из них держали в руках блокноты, в которые они яростно записывали свои заметки. Возможно, отмечая, во что я одета, выражение моего лица, выглядела ли я оскорбленной, похудевшей или нет.

Я прищурилась, уставившись на море нетерпеливых лиц людей, для которых моя травма равнялась их зарплате. Я слышала, как щелкали затворы камер, видела, как на мне фокусировались их объективы, и думала: будет ли он следить за новостями из своей крепости. Еще один способ контролировать меня. Очередная возможность за мной наблюдать.

― Мисс Варгас, ― это был не один голос, их было много. И все они жаждали крови, затягивая на моей шее петлю.

― Почему вы не обратились в полицию?

― Вас похитили? Преступник все еще на свободе?

― Эмили...

― Мисс Варгас, вас удерживали против вашей воли?

― Что произошло?

― Вы можете сделать заявление?

― Мисс Варгас...

Я закрыла дверь и заперла ее на замок. Кошмар начался.

Глава 11

Я оставила свою семью, чтобы встретиться с представителями СМИ и теми людьми, которые продолжали появляться, настаивая на том, что мы были лучшими друзьями, и им нужно было узнать, как я, хотя в действительности большинство из них имели самое косвенное и незначительное отношение к моей жизни.

Они были обычными зеваками. Эти люди создали целую организацию, чтобы у них была возможность с нездоровым любопытством следить за крахом некой Эмили Варгас.

У меня не было иного выхода, кроме как поговорить с полицией. Я заранее решила, что не стану сдавать его. Мысль о том, что человек, которого я называла Хозяином, окажется заперт, беспокоила меня больше всего на свете.

Я с удовольствием продолжала бы молчать, но тогда это было бы расценено как препятствие правосудию. Правосудие. Как будто у кого-то кроме меня имелось на него право. Это было преступление против меня, а не против полиции, штата или страны. То, что меня заставляли подчиняться правилам общества, было еще одним видом порабощения. Поэтому я сделала то, что должна была. Я солгала.

Я сказала им, что никогда точно не знала, где находилась, но однажды он связал меня, завязал мне глаза и усадил в машину, после чего несколько часов вез в неизвестном направлении, а затем высадил на обочине дороги. К тому времени, когда я избавилась от веревки и сняла с глаз повязку, он уже уехал. Я рассказала им, что пара человек, которых я остановила на шоссе, объяснили мне, что я в Небраске, после чего они помогли мне добраться до дома.

Конечно же, об этом сообщили в вечерних новостях, обратившись к тем, кто подобрал кого-то, похожего на меня в том месте, которое я описала, с убедительной просьбой позвонить в полицию и сообщить любую имеющуюся информацию. Несколько человек позвонили.

Были ли они чудиками, пытающимися заполучить свои пятнадцать минут славы, или людьми, которые действительно подобрали автостопщика и подумали, что это я, но они так и не помогли продвинуться в расследовании. Полиция не получила никаких зацепок.

Я сожгла одежду и обувь, которые были на мне надеты, продолжая изображать из себя наивную жертву и утверждая, что мне слишком тяжело вспоминать о проведенном в неволе времени. Никто так и не узнал о складе.

Договор годовой аренды заканчивался, и в ближайшее время мне предстояло либо внести оплату за следующий год, либо начать оплачивать его по месяцам. Меня мучил вопрос, как долго я буду продолжать оплачивать хранилище, чтобы защищать своего мучителя от наказания, а может это был просто еще один из способов заставить страдать саму себя.

Как только с дачей показаний было покончено, я впала в режим ленивого просмотра телевизора. Несколько раз ко мне приезжали друзья, но у меня не было ни сил, ни желания, попросить их остаться. Это было слишком похоже на то, что я двигалась дальше. Хотя вся моя прежняя жизнь закончилась рядом с ним.

Все здесь казалось мне слишком громким. Вокруг было слишком много внешних раздражителей. Я тосковала по той милой тихой комнате, в которой звучала музыка с восточной барабанной дробью, что насквозь пронзала мое тело, пока опускался хлыст. Я скучала по ощущению его тела поверх моего и по губам, которыми он прижимался к моим.

Я забыла, как безумен был этот мир, как быстро все менялось, и как отчаянно все стремились повернуть время вспять. Я позволила себе отрешиться от этого, наплевав на свой внешний вид.

Я понимала, что с моей карьерой покончено навсегда. Как теперь я могла мотивировать или вдохновлять кого-то? И что еще мне оставалось делать?

Удивительно, ведь чаще всего я не заботилась о своей прическе или макияже, одеваясь в поношенные майки и шорты, но продолжала одержимо брить свою киску каждый раз, когда принимала душ. Это было последней ниточкой связывающей меня с Хозяином.

Ночами, я скользила рукой между ног, чтобы приласкать себя. Я не знала, пыталась ли стать к нему ближе или использовала проверенный метод удовольствия от бессонницы.

Пока я спала, он всегда был рядом. Даже кошмары о плохой камере в своем большинстве приносили какое-то странное ощущение комфорта, потому что я знала, что он близко и постоянно за мной наблюдает. Он всегда за мной возвращался.

Теперь же я просыпалась около девяти часов утра, а затем заставляла себя снова заснуть, чтобы отлежаться в кровати до двух или трех часов дня, оставаясь в бессознательном состоянии как можно дольше, чтобы не сталкиваться с холодной реальностью, которой на самом деле и была свобода. Так продолжалось три недели, а потом моя мать взяла все в свои руки.

― Я записала тебя на прием к доктору Блейк, ― как-то утром сообщила мне она. ― Ты же знаешь, как хорошо она помогла мне после смерти твоей сестры.

Я таращилась в телевизор, пересматривая послеобеденный повтор дерьмового ток-шоу. Я не отрывала взгляда, потому что знала, что не смогу скрыть свое презрение.

Конечно, доктор Блейк ей помогла, потому что с тех пор, как умерла моя сестра, мама ни разу о ней не упомянула. До этого момента.

― Ты меня слушаешь?

― Да, я тебя слушаю, ― ответила я.

― Хорошо, так ты пойдешь?

― О, сейчас тебя интересует мое мнение?

Она громко вздохнула и принялась постукивать ногой по полу. Я закатила глаза. Я не нуждалась в очередной драме.

Мне хотелось свернуться калачиком и умереть, но так как этого не произошло, то я должна была продолжать жить. Если доктор Блейк не сможет мне помочь, то сможет просто вырубить меня. Еще один плюс.

― Конечно, мам. Я пойду.

***

Офис психиатра был именно таким, каким я его запомнила. Он находился в центре города в высотке на пятом этаже. В фойе безостановочно играла музыка из пятидесятых, несколько песен, которые повторялись снова и снова.

Это напоминало изощренную психологическую пытку. Если входя в приемную вы еще не были сумасшедшим, то, покидая ее, вы наверняка должны были им стать. Я уселась в одно из темно-синих кожаных кресел и принялась листать журнал.

Мне пришлось уговаривать маму, чтобы она позволила мне сесть за руль. Она не понимала, что если бы я хотела покончить с собой, то уже давно бы это сделала. У меня не было навязчивой идеи вылететь на встречную полосу. Тем более, я не была уверена, как себя убить, если ты уже мертва.

Я наткнулась на «откровенную» статью о секретах секса, которая встречалась в каждом модном женском журнале. Возможно, я чувствовала себя отставшей от жизни, но каждая из этих статей содержала одни и те же пункты, только в разном порядке. И в них не было ничего нового, они выглядели банальными и являлись продуктом вялой сексуальной жизни, а не тем, что могла написать сексуально раскрепощенная, свободная женщина.

В фойе находился еще один человек ― лысеющий мужчина средних лет, ожидающий возможности встретиться с другим врачом в его кабинете. Он бормотал себе под нос, и, когда я прислушалась, то поняла, что он считал. Я понятия не имела, что именно он подсчитывал, но я понимала, что у него будет срыв, если он не поправит ковер. Мужчина не отрывая глаз пялился на него с того самого момента, как я сюда вошла.

Иногда он протягивал к нему руку, будто хотел его поправить. А затем он быстро возвращал ее на место. Мне начало казаться, что на нем надет электронный ошейник для дрессировки.

Но прежде чем я смогла увидеть, как мужчина слетит с катушек, назвали мое имя, и я покинула адский музыкальный холл, чтобы встретиться с доктором Блейк в ее кабинете.

Когда умерла моя сестра, мне не казалось, что она была такой старой. Полагаю, эта женщина не планировала выходить на пенсию. Она собиралась сидеть в этом кабинете до тех пор, пока ее не вынесут отсюда вперед ногами и Господь не упокоит ее грешную душу, которая явно стремилась к другому.

― Рада снова видеть тебя, Эмили, ― произнесла она, явно не подумав о том, что сказала. Наша встреча практически гарантировала то, что у меня в каком-то смысле поехала крыша.

Меня поразило, как такой опытный специалист не смог распознать собственную ошибку. Но я вежливо улыбнулась и села. Улыбка отняла у меня больше сил, чем я рассчитывала, так что я с благодарностью рухнула на кушетку, которая стояла рядом.

― Насколько я понимаю, ты пытаешься справиться с тем, что с тобой произошло.

Я подозрительно покосилась на доктора Блейк. Это была та часть, в которой я изливаю ей свою душу? Просто потому что от меня этого ожидают?

― Хочешь об этом поговорить? ― спросила она и вытащила из ящика стола диктофон.

― Я бы предпочла, чтобы вы не записывали наши сеансы.

Это беспокоило меня по нескольким причинам. Во-первых, мой статус полу-знаменитости. Записи были более весомыми уликами, не то что заметки. А во-вторых, они делали всю ситуацию слишком реалистичной.

На лице доктора Блейк проскользнуло выражения недовольства, после чего она поджала губы и кивнула, убрав записывающее устройство обратно в стол и достав желтую записную книжку.

― Что ж, ладно.

Женщина нахмурилась, указав взглядом на свой блокнот, неуверенная в том, буду ли я возражать против записей.

Я планировала сесть на кушетку, но вместо этого улеглась на нее, вытянув ноги. Уверена, со стороны мое поведение указывало на готовность сотрудничать, начать терапию, но в действительности, это был обман. Лежа на спине, я могла таращиться в потолок, а не смотреть ей в глаза.

― Мы можем начать? ― спросила доктор Блейк.

― Вообще-то, я надеялась, что вы выпишите мне какой-нибудь рецепт; «Валиум», «Золофт», «Прозак», что угодно, ― мне было необходимо выпасть из реальности, но я не собиралась произносить этого вслух.

― Эмили, ты должна понять, я так не поступаю.

Тогда мне придется найти того, кто поступает. В суровых условиях борьбы с теми, кто раздает наркотические рецепты направо и налево, разумеется, я смогу найти того, кто поможет мне прийти в норму.

Она сидела вся во внимании, с ручкой наготове, терпеливо ожидая, когда же я заговорю. Тишина между нами затягивалась, пока я продолжала лежать. Я все ждала, когда она прервет молчание. А она ждала, когда начну говорить я. Это была битва характеров. Изредка, я поглядывала на часы, так как сейчас время как будто замедлилось даже сильнее, чем тогда, когда я находилась в плохой камере.

Я подумала, что смогла бы провести так весь свой сеанс. Целый час в тишине. Было время, когда подобная перспектива меня пугала, и я не могла устоять перед желанием заполнить ее словами.

В конце концов, я заговорила, но не из-за того, что меня начала напрягать тишина. Трудно сказать, в чем именно было дело. В ее офисе, в терпении, которое доктор Блейк ко мне проявила, в удобной кушетке или в убаюкивающем звуке настенных часов. Я будто впала в транс, желая с патологической одержимостью пусть и не раскрыть ей все свои секреты, но рассказать о том, что чувствовала в данный момент.

― Я уже не та, ― призналась я. ― Я не знаю, куда мне теперь идти. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». И между ними нет связующего звена. Я не смогу снова стать такой, какой была раньше.

― Что на счет твоей жизни, пока ты была там, где была? ― она избегала таких слов как «плен» и «заточение».

Я уставилась в потолок. На ответ ушло еще минут пять.

― Я не могу вам об этом рассказать. Это личное.

― Ты можешь рассказать мне хоть что-нибудь?

Я пожала плечами.

Она решила перейти от наводящих вопросов и ответов к более прямым, потому что они были проще и не требовали от меня каких-либо объяснений.

― Сколько их было?

― Один.

― Мужчина или женщина?

― Мужчина.

― И ты хочешь к нему вернуться.

Это не было временным помутнением. Я поднялась с кушетки и уставилась на мозгоправа. Несмотря на то, что она понимала связь между похитителем и жертвой, доктор Блейк была одной из тех, кто отрицал добровольное желание вернуться в клетку, когда ты уже оказался на свободе.

― Да, ― подтвердила я.

― Эмили, у тебя степень магистра в области психологии. Ты знаешь, что это. Это все не по-настоящему.

Серьезно? Одно дело рассуждать о безликих незнакомцах и совсем другое испытать это на собственной шкуре. Трудно представить, но окажись доктор Блейк на моем месте, она бы говорила совершенно по-другому.

С какой стати, я должна была изо всех сил бороться, чтобы стать прежней? Люди имеют свойство меняться. Есть ли разница, по какой причине? Я снова пожала плечами.

― Можешь ли ты рассказать мне что-нибудь о том, что происходило, пока ты была с ним?

Я отрицательно покачала головой. Нет, я не могла об этом говорить. Это было похоже на предательство. И я ненавидела то, что она знала, почему я не могла все рассказать. Я ощущала ее жалость через весь кабинет.

Бедная запутавшаяся Эмили.

― Мне действительно нужны антидепрессанты, ― произнесла я, проигнорировав ее вопрос.

Время сеанса заканчивалось, но мы так и не достигли прогресса. На одно мгновение я представила себя лежащей в горячей ванне, пока сильный поток крови окрашивает воду в розовый цвет, словно в «Дне Святого Валентина» (прим. пер.: имеется в виду американский фильм ужасов). Голос доктора Блейк заставил меня вернуться в реальность.

― У меня есть предложение. Я дам тебе небольшое домашнее задание. Я хочу, чтобы ты целую неделю вела дневник, в который бы записывала то, что чувствуешь, и обсудила со мной это на следующем приеме. Если ты сможешь для меня это сделать, тогда мы обсудим назначение медикаментов.

Шантаж.

Это был социально-одобренный способ сказать «отсоси мне, и я достану для тебя кое-что стоящее». Но я лишь кивнула.

Она яростно что-то строчила в своем желтом блокноте, когда я поднялась, чтобы покинуть кабинет. Я понятия не имела, к каким гениальным выводам касательно моей травмы она пришла за такой короткий период времени. Я даже не была уверена, что хотела об этом знать.

Поскольку у меня была машина, я доехала до книжного магазина и купила новый дневник. Какого черта? Прежний я оставила в «Мерседесе», хотя все еще помнила основные моменты и события. Я была уверена, что на его написание ушло немало эмоций, и повлияла ни одна психологическая травма.

Именно из-за этого, я сразу же отвергла идею отдать оригинальный дневник врачу. Помимо того, что информация была слишком личной, доктор Блейк могла передать его полиции в качестве доказательств. Это стало бы даже большим надругательством, чем то, через что я прошла. Я не нуждалась в еще большем количестве незнакомцев, пытающихся заглянуть в самые потаенные уголки моей души.

К тому времени как я добралась до склада, солнце начало садиться. Я рыдала пока сидела в «Мерседесе» и переписывала записи из дневника под музыку, которую не слышала уже несколько недель.

Я потерялась во времени. Независимо от того, что помещение располагалось не на центральной улице, находиться на складе с открытыми воротами и включенной магнитолой оставалось рискованно.

Я переписала несколько абзацев из старого дневника в новый, который только что купила. Они были сильно отредактированы, но в сравнении с сегодняшним приемом, отражали мое душевное состояние. Этого было достаточно, чтобы меня начали лечить, и чтобы позже я могла сменить врача.

Я не нуждалась в том, чтобы кто-то копался в моей голове, разбирал меня на части, а затем пытался собрать заново, желая вернуть меня в первоначальное состояние.

Вернувшись домой, я запихала отредактированный дневник под матрас в комнате для гостей. Ужин уже стоял на столе, и моя мать не сказала ни слова, пока накладывала мне еду на тарелку.

Никаких вопросов в стиле: Где ты пропадала? Почему не позвонила? Я думала, ты утонула в озере или что-то вроде этого. Она молчала, стиснув зубы.

― Какого черта ты не позвонила? Твой сеанс был назначен на час дня. Ты не подумала, что мне может понадобиться машина?

Или нет.

Я не стала отвечать. Вместо этого, я схватила свою тарелку, отнесла ее в гостевую комнату и закрыла за собой дверь. Включив телевизор, я прижалась спиной к плетеному изголовью кровати.

Я понимала, что веду себя как двенадцатилетка, но мой личный опыт подсказывал, что лучше держаться от мамы подальше, когда она в таком настроении.

Я снова вытащила дневник из-под матраса. Это был светло-коричневый ежедневник с кельтским узором. Одной рукой я провела по изящному рисунку, а другой рассеянно запихала в рот кусочек запеченной курицы. Я исписала около тридцати страниц ― вполне достаточно, чтобы домашнее задание было засчитано, и мне выписали лекарства.

Сериал «Я люблю Люси» звучал на заднем плане. Консервативный смех едва достигал моих ушей.

На мгновение, я задумалась о том, чтобы сдать своего мучителя полиции. Что произошло бы, если бы я это сделала? Ведь я все еще злилась на него за то, что он меня выгнал. Разве он не должен был быть наказан за это? Даже если наказание оказалось бы за совсем другое деяние? Он бы понял истинную его причину.

Я попыталась представить себе выражение его лица, когда к его дому подъехали бы патрульные машины. Раскаялся бы он в содеянном? Был бы шокирован? Вел бы себя смирно? Приспособился бы к тюремному заключению, как это сделала я?

Я снова задалась вопросом, что для него означало мое освобождение. Было ли это актом жестокости или доброты, думал ли он, что совершил ошибку, забрав меня. Я не знала, сожалел ли он о том, что позволил мне уйти, и мечтал ли или вспоминал обо мне хоть изредка, как я о нем. Разумеется, моя им одержимость была даже сильнее, чем его по отношению ко мне.

Я переживала, возникнут ли у меня проблемы из-за того, что я солгала и помешала свершиться правосудию? Запрут ли меня в камеру, пусть даже ненадолго, ведь мне не привыкать, из-за того, что я не рассказала правду всемогущему полицейскому департаменту?

Или я смогу и дальше прикидываться жертвой? «Он слишком сильно запугал меня, чтобы говорить. Я боялась, что он за мной вернется». Я не знала.

И хотя на мгновение, мысль о мести показалась мне слишком привлекательной, она испарилась, а на ее смену пришло чувство тревоги, которое я всегда испытывала, когда думала о нем.

На следующий день все изменилось. Не знаю, случилось ли это из-за сеанса с доктором Блейк или до меня, наконец, дошло, что я на свободе, но я начала по кусочкам восстанавливать свою прежнюю жизнь. Я нашла себе крохотную квартирку. На моем счету все еще было достаточно денег, чтобы продержаться примерно год, пока я не определюсь, как жить дальше.

Я приспособлюсь и буду в порядке. Я снова найду свое место в этом мире, чтобы мое прошлое оказалось лишь тем, через что мне пришлось пройти и что не изменило мою суть. Меня можно было вылечить. Я собиралась преодолеть все стандартные фазы жертвы и дойти до той, в которой почувствую себя выжившей.

Я могла находиться под гипнозом. Чтобы выяснить это, мне требовался узкий специалист, но сама ситуация все еще не казалась мне безвыходной. Я собиралась освободиться от своего мучителя как умственно, так и физически.

Не моя история похищения обеспечила меня деньгами, чтобы я смогла позаботиться о себе сейчас, а колоссальная бережливость. Я всегда была экономным человеком, а не транжирой. И это стало частью того, почему этот шаг так сильно меня пугал.

В любом случае, я должна была начать действовать. Иначе бы я затухла и покрылась мхом в родительском доме, в той жуткой комнате с белой плетеной мебелью и изображением спускающейся с потолка лианы на обоях.

Я была слишком трусливой, чтобы убить себя, хотя меня посещали подобные мысли. Хозяин отказался от меня и моя жизнь рядом с ним закончилась. Теперь мне предстояло научиться жить самостоятельно.

Для любого, кто видел эту трагедию, я была стойким оловянным солдатиком. Эмили Варгас ― вдохновитель для каждой жертвы похищения. Такая сильная, что тут же начала собирать кусочки своей прежней жизни после всех тех ужасов, которые она, должно быть, перенесла, проведя месяцы в лапах сумасшедшего.

Меня уже пригласили на несколько ток-шоу, чтобы поделиться своей историей, но я отказалась. Никто не получит эксклюзив. Никто не получит правдивую историю.

На первый взгляд, я выглядела нормально. Но никто не слышал, как я просыпалась посреди ночи и рыдала, в попытке найти утешение в объятиях мужчины, которого не было рядом. Я грезила только о нем. И ни о ком другом. Мне начало казаться, что ничто не поможет вытравить его из самых укромных уголков моего разума.

Наступил, День благодарения. Прошло почти четыре недели с момента нашего расставания, а я все еще хотела своего насильника. Родители устроили традиционный обед с индейкой. Это всегда было большим событием. На нем присутствовали все: мои кузены, дяди, тети, родители, мои бабушки и дедушки по отцовской линии, и, конечно же, друзья, включая Бобби Уайта ― парня, который вырос в двух домах от моего и всегда был в меня влюблен.

Перед тем, как меня похитили, я наконец-то согласилась на одно свидание. Просто проверить, как он утверждал. Бобби посадили в центре стола напротив меня, прямо рядом с большой блестящей индейкой, которая выглядела так, будто сошла со страниц кулинарного журнала.

Я уставилась в свою тарелку. Мне не хотелось видеть в его глазах коктейль из жалости и чисто мужского разочарования, что наше единственное свидание, вероятно, уже никогда не состоится.

Как обычно, благодарственную речь произносила мама. И хотя главой семьи являлся дедушка, но он, как и мой отец был немногословен, что для моей матери никогда не было проблемой. Для меня тоже. Или так было раньше. Я таращилась на свою тарелку с филигранным узором, лишь бы не слушать, как она благодарна за мое благополучное возвращение.

Пока члены моей семьи и друзья кивали в знак согласия, я как никогда ощущала себя далекой от них. Кем были все эти люди? Среди них, я выглядела чужаком. Мы были одной крови, но этого казалось недостаточно, так что я задавалась вопросом, почему мы продолжали собираться вместе каждый год. Какое-то извращенное издевательство над семейными традициями.

Обед прошел быстро, а потом наступило время тыквенного пирога. Я забрала одноразовую тарелку со своим куском и направилась в гостиную, чтобы посидеть на диване. Несколько родственников вежливо попытались заговорить со мной, деликатно опуская тему моего отсутствия. Как будто я просто побывала в летнем лагере.

Четыре недели назад все эти люди были одеты в черное и присутствовали на моих похоронах, а теперь мы находились здесь, как будто ничего и не было. Отрицание, казалось, распространялось на всю мою семью, и на все, что я знала. Или думала, что знала.

Я сидела с бумажной тарелкой на коленях, пока их голоса превращались в монотонный белый шум. Почувствовав, как рядом со мной прогнулся диван, я еще усерднее сосредоточилась на пироге. Если я не буду реагировать, то кто бы это ни был, скорее всего, от меня просто отстанет.

Или хотя бы заткнется.

― У тебя больше взбитых сливок, чем пирога, ― произнес Бобби.

Я повернула голову и увидела его сидящим рядом со мной с точно такой же тарелкой на коленях, за исключением того, что на пироге парня было лишь немного взбитых сливок, как будто большее их количество приравнивалось бы к смертному греху.

― Ага, ― подтвердила я и снова отвернулась.

Я пыталась уговорить маму отменить обед в честь Дня благодарения, говорила ей, что для меня это слишком, что еще рано. И отчасти, я не лгала. Но мою мать не волновало мое мнение, когда дело касалось привычного ей уклада вещей. Для меня же и через пять лет это будет чем-то, к чему я не готова. Я изменилась безвозвратно, и никто не был готов признать это, даже я сама.

Они все хотели верить, что при должном количестве терапии и времени, мой мир снова окрасится в яркие цвета и я опять стану их золотой девочкой, но, даже несмотря на мои краткие вылазки из страны фантазий, я знала, что это неправда.

На моем присутствии на праздничном обеде настояла мама.

― Все будут чувствовать себя плохо, если ты не придешь. А нам бы этого не хотелось. Ты избегала их всех неделями. Они скучали по тебе... ― и так далее и тому подобное.

Я уступила, как делала это всегда, потому что знала, что так будет лучше. Она бы не отстала, пока не получила бы тот ответ, который ее устроит. Сейчас я об этом жалела.

Большая часть семьи столпилась в другой комнате вокруг нового огромного плазменного телевизора, по которому показывали футбольный матч. Никто из них не был футбольным фанатом, и большинство моих родственников ничего не знали об этом виде спорта. Они сидели и смотрели игру, потому что это было то, что делали или должны были делать семьи на День Благодарения.

Мы все делали то, что должны были делать, и мне стало интересно, делал ли хоть один из нас то, что хотел. Я оторвала взгляд от тарелки и ощутила на себе пристальный взгляд Бобби. Ну, хоть один человек частично потакал своим желаниям.

Везунчик-Бобби.

― С тобой все будет в порядке? ― спросил он.

― Ага, ― солгала я.

Какая-то часть меня в этот момент его возненавидела. Или он был слишком глуп, чтобы понять, что суть моего плена весьма сильно отличалась от привычных рамок, или еще хуже, он надеялся заработать дополнительные баллы, прикидываясь благородным рыцарем, который меня утешил. Прямо сейчас я не собиралась думать о том, что творилось в его воображении.

Бобби протянул руку и положил ее на мою. Я дернулась и отпрыгнула на другой конец дивана. Я не выносила прикосновений. Или, если быть точнее, я не переносила ничьих прикосновения, кроме одного человека.

― Прости, ― пробормотал он. ― Господи, Эмми, этот гребаный ублюдок хорошенько над тобой поработал.

― Не смей так говорить! ― я сама удивилась ярости, которая прозвучала в моем голосе.

― Вот, черт. Ты же знаешь, я ничего не имею против тебя. Я просто хочу, чтобы его заперли в одиночной камере, понимаешь?

Я не могла встретиться с ним взглядом, потому что знала, что он увидит, как на поверхность пробивается ослепляющая ярость. Был шанс, что он подумает, что гнев направлен на моего похитителя. Но была вероятность и того, что он догадается, в чем дело.

― Эмми?

― Да, ― ответила я, проигнорировав его пустую угрозу моему Хозяину.

Я не понимала, почему разозлилась. У Бобби не было бы ни единого шанса останься он с ним наедине. Я знала это не просто потому, что придумала себе, будто мой похититель физически сильнее, чем это было на самом деле, и не из-за того, насколько беспомощной он сделал меня.

Я много раз видела его мускулистое тело, ощущала на себе его вес и силу. Я знала. Он разорвал бы Бобби на куски, так что задалась вопросом, расстроило бы меня это или нет. Вероятно да, но намного меньше, чем мысль о том, что Бобби мог бы причинить боль ему.

― Ладно, хорошо, эм... Мне действительно нужно идти. Но если тебе когда-нибудь понадобится с кем-то поговорить, ты же знаешь, где я, да? ― парень направился к двери.

― Ага.

Он еще долго смотрел на меня, прежде чем развернулся и вышел со своей пустой одноразовой тарелкой. Его плечи поникли. Я оказалась совершенно права. В своем воображении, Бобби уже нарисовал себе картину, где меня исцелит его любовь или что-то в этом роде. Он планировал стать моим спасителем. Но что, если я больше не хотела, чтобы меня спасали?

Один за другим члены семьи и друзья просачивались в комнату, чтобы поговорить со мной и сказать, как сильно они скучали по мне, или как они рады, что я в безопасности. И что если мне что-нибудь понадобится... К тому времени, как все разошлись, я захлебывалась от рыданий. Я дождалась, пока они уедут, села в машину и направилась домой.

Казалось, что заметив, как я расстроилась, мама пожалела о том, что уговорила меня прийти. Было ли это потому, что я разрушила ее идеальный День благодарения или она на самом деле чувствовала себя виноватой, потому что не понимала масштабов трагедии. Об этом мы так и не поговорили.

На этой неделе, я разместила свое резюме на нескольких сайтах. Мне позвонил мой издатель, но я не собиралась продолжать писать книги, по крайней мере, на тему саморазвития.

― Может, мемуары? ― спросил он.

Я ответила:

― Возможно, ― но это было ложью. Я уже все решила. Пришло время двигаться дальше.

В день, когда мне в очередной раз предстояло встретиться с доктором Блейк, я сидела в своей квартире и перебирала вещи: книжные стеллажи с книгами и несколько мешков с письмами от фанатов, которые накопились, пока меня не было. Вот так выглядела свобода. Это было именно тем, чего я хотела и чего жаждала месяцами. Или, по крайней мере, до тех пор, пока не поняла, что это невозможно, и не перестала надеяться.

Я не представляла, как снова буду выступать на публике. Я даже не была уверена, что смогу написать книгу, пусть и не такую, которая изменит жизни людей к лучшему, и заставит их стремиться к большему, поверив в себя. Все это теперь казалось мне заведомо провальной задумкой и дешевым подобием психологии. Как вышло, что все мои знания свелись к такому простому, как черное и белое?

Вероятно, мне следовало переключиться на исследования, которыми я когда-то хотела заниматься. Без халата, но все же в тени. Пока я поднималась на лифте на пятый этаж, я надеялась, что для меня еще не слишком поздно.

― На этой неделе ты выглядишь намного лучше. Я так понимаю, дневник сделал свое дело? Тебе полегчало?

Я кивнула ― бессловесная ложь. Я выглядела лучше, потому что продолжала притворяться, будто так и есть, тщетно надеясь, что однажды это станет правдой.

Я протянула дневник доктору Блейк и растянулась на кушетке, пока она его листала.

― Здесь даже больше, чем я предполагала. Очень хорошо, ― произнесла она так, будто я собака, которая выпрашивает лакомство.

В любом случае, мне было наплевать на ее одобрение, но я все равно улыбнулась. Это просто позволит мне оказаться ближе к цели.

Если я буду сотрудничать и дальше, к концу сеанса она выпишет мне рецепт, а я надеялась, что комбинация из терапии и препаратов поможет мне освободиться от Хозяина. Поможет стать счастливой.

Я дождалась, когда она дочитает, и вдруг ощутила неловкость. Хотя я не написала в нем о главном или о самых ярких моментах своего пленения, изложенного было вполне достаточно. Описание тех дней содержало в себе настолько интимные моменты, что я бы ни за что и ни с кем не поделилась бы ими, кроме человека, который мог обеспечить меня седативными препаратами, которые могли бы мне помочь отгородиться от действительности.

Наконец она закрыла дневник и посмотрела на меня.

― Спасибо, что поделились этим со мной. Не хочешь рассказать, почему все написано от третьего лица?

Не знаю, почему я так сказала, но я выпалила первое, что пришло мне в голову:

― Это не про меня. Это просто история.

Я была менее потрясена тем, что произнесла это вслух, чем фактом того, что действительно так считала.

Я отгораживалась. Каждый сексуальный контакт я описывала так, будто это происходило с кем-то другим.

Я закрыла глаза и погрузилась в воспоминание, в котором он смотрел на меня и прикасался руками к моему телу, а не к чьему-то другому. Я ожидала, что почувствую отвращение, страх, панику, раздражение, но то, что я ощутила, было куда более пугающим. Между ног стало тепло, трусики намокли, а я сама оказалась возбуждена до предела.

До конца сеанса я прибывала на автопилоте, реагируя, как и ожидала доктор Блейк, пока мы не закончили, и не пришло время выписать рецепт. Она что-то нацарапала в своем блокноте и вернула мне дневник, сказав, чтобы я продолжила усердно работать, и что она сможет встретиться со мной на следующей неделе.

Перед выходом, я зашла в туалет, стыдясь своей физической реакции в кабинете врача и того, что собиралась сделать, но я должна была получить разрядку. Я захлопнула дверь позади себя и расстегнула молнию на брюках, позволив им с шелестом соскользнуть на пол. Наклонившись вперед, я прижала одну руку к холодному металлу двери, запираясь изнутри, чтобы другой рукой довести себя до оргазма.

У меня перед глазами стояло лицо моего похитителя, пока я кончала, подавляя стон. Натянув брюки обратно, я застегнула их трясущимися пальцами, после чего вымыла руки в раковине. Средство пахло точно так же, как мыло, которое было в моей средней школе. Я проигнорировала висящее перед собой зеркало, потому что просто не хотела себя видеть.

Забрав свои лекарства, я отправилась бродить по улицам. Моя машина стояла в гараже, поэтому я поймала такси. Но еще до того, как я поняла, куда попросила водителя отвезти меня, я уже оказалась перед входом в зоопарк Атланты.

Я расплатилась с таксистом и запихнула пластиковый контейнер с таблетками в сумку. В кабинете доктора Блейк, чаще всего мы обсуждали не мою депрессию или состояние беспокойства, а испуг и нервозность из-за громких звуков, рядом с большим скоплением людей и социальную адаптацию.

Вся правда заключалась в том, что я старалась как можно чаще оставаться дома перед телевизором, потому что прогулки по улице меня нервировали. Около недели у меня ушло на то, чтобы набраться смелости и выйти из родительского дома, но надолго меня не хватило.

Итак, сейчас у меня имелся двухнедельный запас «Ксанакса». Не «Валиум» конечно, но кто станет жаловаться? Сжав в руке пузырек с таблетками спрятанный в сумочке, я приблизилась к воротам зоопарка.

Я зашла в одно из маленьких кафе и пообедала, заказав себе жирную жареную пищу: курицу, картофельный салат, печеные бобы. Это была кухня южных районов США. Привычная для меня еда. А затем, направилась к клеткам с животными.

Я не посещала зоопарк будучи взрослой. Наблюдение за животными в клетках, всегда воспринималось мной, как получение какого-то реально извращенного удовольствия от созерцания тех, кто прибывает в неволе. Но сейчас, я могла прочувствовать на собственной шкуре их бедственное положение, и не ощутила того ужаса от условий их содержания, как это было раньше.

Никто из них не выглядел несчастным. Я не могла поверить в то, что они не понимали, что происходит, но в то же время с ними все было в порядке. Они были в безопасности. В безопасности. О них заботились, им не нужно было сталкиваться с большим плохим миром и участвовать в жестоком танце на выживание, как это делали другие.

Кто-то просто лежал, но были и те, кто играл и дурачился перед собравшимися толпами, в попытке заполучить как можно больше внимания. Чаще всего этим занимались медведи и обезьяны.

Толпа школьников, которых привезли сюда на экскурсию, рванула к клетке с обезьянами, за которыми я наблюдала. Я дернулась и отпрыгнула в сторону, не в силах справиться с шумом и всплеском активности. У каждого из детей на запястье был привязан яркий воздушный шарик. Женщина примерно моего возраста, выкрикнула им, чтобы они успокоились.

― Синие шары должны пойти с мисс Пэтти в кафе «Дикая планета» на обед. Красные и желтые остаются на своих местах.

Некоторое время спустя на смену к измученной мисс Пэтти подбежало еще больше детей, только на этот раз с зелеными шариками. Я проскользнула в искусственную пещеру поблизости, которая оказалась комнатой безопасности и была оснащена кондиционером. Мой пульс участился, когда беспокойство стало сильнее. Они были всего лишь детьми, но мне казалось, что я вот-вот умру.

Сосредоточившись на одном из мониторов, чтобы отвлечься, я нащупала кнопку и увеличила громкость звука. На экране была толпа разгневанных зоозащитников я яркими плакатами и разгневанными лицами, которые выступали против жестокого обращения с животными и их содержания в клетках зоопарка.

Из-за кадра послышался голос корреспондента:

― В нашем современном мире все еще есть люди, которых волнует практика содержания животных в клетках. И хотя, их беспокойство весьма обоснованно, к сожалению, когда животные так долго содержатся в неволе, еще большей жестокостью является попытка вернуть их в условия дикой природы. У таких животных больше нет навыков выживания. Это касается, как животных рожденных в неволе, так и тех, кто не всегда жил в подобных условиях.

Я взглянула на вольер с обезьянами, и один из шимпанзе будто показал мне зубы. Это было похоже на улыбку, но я не была уверена, пыталась ли я придать ему человеческие черты, и действительно ли это являлось выражением счастья. Спустя некоторое время он издал несколько громких звуков и отправился играть со своими сородичами.

Я дождалась, пока группа детей перейдет к следующей клетке, и, когда путь оказался свободен, перешла туда, где менее людно. Я остановилась на мосту рядом с дюжиной автоматов с кормом для уток, которую можно было приобрести за четвертак. Я схватилась за перила и уставилась на темную воду, делая медленные, размеренные вдохи.

Неужели так будет всегда? Тревога и волнение во время прогулок по улице? Добавится ли агорафобия к этому постоянно растущему списку? Я принялась рыться в сумочке в поисках бутылька с таблетками. Меня затрясло, когда я сжала одну из них в ладони. Я уже собиралась закинуть ее в рот, когда остановилась и взглянула на нее.

А потом, без всякой на то причины, я скинула маленький овал лжи в озеро. За ним нырнула утка, но тут же всплыла на поверхность. Я медленно потрясла рукой, пока не вывалилась остальная ложь, потонув в воде, как крошечные камешки. Толпа уток устремилась вглубь, желая получить свое угощение, но то слишком быстро ушло ко дну. Они завопили от расстройства, что их обманули. Мне было знакомо это чувство.

Я выудила из кармана четвертак и повернулась к автомату с кормом для уток. Они заслуживали того, чего хотели, и я тоже. Для меня больше не имело значения, чего ожидали от меня другие. Как и мой Хозяин, я отгородилась от общества.

Я уже не была его частью, и старые правила тут не работали. Могли бы, но только в том случае, если бы я этого хотела, а я понимала, что это не так. Какой смысл жить, цепляясь за то, чего давно уже нет? Я больше не была той женщиной, которая грезила о свободе.

Я пожалела, что месяц назад выкопала собственный гроб. Эмили Варгас должна была оставаться похороненной. Я скинула в воду корм для уток и направилась к «Мерседесу».

Глава 12

Теперь я поняла, зачем нарисовала обратную дорогу. Я никогда не думала о том, что заблужусь. Я изначально знала, что захочу вернуться. Мне просто было нужно в последний раз ощутить свободу по ту сторону жизни, как невесте, которая решила гульнуть напоследок перед свадьбой.

Я написала и отправила родителям письмо, зная, что они никогда не смогут меня понять, но желая, чтобы они хотя бы попытались это сделать.

Я ощущала самодовольство, потому что федералы начали бы мои поиски с Небраски, даже если бы попытались меня найти. Оставалось только надеяться, что письмо, написанное мной в момент безумия или в его отсутствие, будет воспринято как настойчивое требование, чтобы они просто позволили мне жить дальше. Мне не стоило возвращаться и дарить им ложную надежду.

В свою защиту оставалось только добавить, что я сделала это не нарочно. В какой-то момент, я сама поверила в то, что все еще можно исправить. Но единственное, чего я действительно желала, ― снова оказаться в его объятиях, и я знала, что это никогда не изменится.

Возможно, доктор Блейк меня бы вылечила. Она накачала бы меня антидепрессантами и повторяла бы снова и снова на своих сеансах психотерапии, что это не моя вина. На самом деле, хотя я была достаточно глупой, чтобы оставить свой напиток без присмотра, я никогда не верила, что заслуживала этого. Я знала, что угодила в плен не по своей вине.

Я не думала, что я плохая. Возможно, из-за того, что он не мог говорить со мной и сломить меня таким образом. Вероятно, если бы он повторял мне раз за разом, что это моя вина, я бы поверила. Но этого не произошло. Я просто жаждала его молчаливой силы и власти. И ничего не могла с собой поделать.

Меня не волновало, как я к этому пришла, важно было только то, где я была сейчас. Он был единственным человеком в моей жизни, кто имел для меня значение, а ведь я даже не знала, как его зовут. Я была уверена, что даже если он примет меня обратно, я никогда не узнаю его имени. Он так и останется Хозяином.

Я подъехала к дому и выключила зажигание. На мне была одежда, которую он мне когда-то дал, а в руках плотно обосновались дневник и компакт-диск. Постучав в дверь, я принялась ждать.

Был ли он вообще дома? Я упорно верила в то, что мой похититель все время сидел перед монитором и наблюдал за мной, будто я была нужна ему ничуть не меньше, чем он мне.

Это был прекрасный день, один из тех редких не по сезону теплых дней, которые иногда бывают на юге в декабре.

Светило солнце, птицы щебетали, дул теплый легкий ветер, и все же, я задыхалась. Слишком свободная. Не в безопасности. Наконец-то, дверь открылась.

Мне почему-то казалось, что без меня он развалится. Что пожалеет о том, что отпустил меня, и будет рад моему возвращению. Но в его внешности не было ничего растрепанного или неопрятного. Стрижка и одежда мужчины были в порядке.

Он посмотрел на меня с тем холодным высокомерием, которое почему-то не казалось мне таким пугающим, когда я находилась по ту сторону двери. И вдруг, моя вера в то, что мое место здесь, пошатнулась.

― Хозяин, прошу...

Он закрыл дверь и запер ее на замок. Я стучала в дверь, как минимум минут двадцать, но ничего не произошло. Я уселась на массивное крыльцо из темного дерева и прислонилась к перилам. Неужели я ему наскучила?

Он так легко со мной покончил? Все закончилось, потому что он так сказал? Я знала, что должна была вернуться в машину и уехать домой. Я могла бы перехватить письмо, когда его принесут в родительский дом, и сжечь его. Никто ничего бы не узнал. Я могла бы продолжить посещать своего психотерапевта и следовать намеченному плану лечения. Поправиться. Стать прежней. Жить.

Я разозлилась, когда он вот так от меня отвернулся. Мне стоило бы сдать его, из-за того, что он не принял меня обратно, но я все равно не могла так поступить.

Костяшки пальцев кровоточили. В последний раз, когда я сбила их в кровь, я молила своего похитителя о свободе. Из меня вырвался истерический смех. Пару минут спустя, дверь открылась, образовав щель в несколько дюймов. Прежде чем я успела подняться на ноги, она снова захлопнулась. Я посмотрела вниз. Бутылка воды, мягкая губка, мазь и бинты для моих рук.

Теперь я поняла правила игры. Я не видела ни одной причины, по которой этот мужчина помог бы мне, если бы действительно потерял ко мне интерес. Он никогда не был настолько жестоким. Как и раньше, выбор оставался за мной.

Какой бы больной, извращенный или неправильный он ни был, впервые в жизни, все зависело только от меня. Я прибывала в полнейшей безопасности. Никаким образом я не зависела от своего Хозяина, и все же месяц спустя, оказалась здесь, на пороге его дома, умоляя о возвращении, как какая-то бродяжка.

Я прожила почти месяц в реальном мире, но все, что мне довелось увидеть ― куча бессмысленных телешоу и несколько визитов в кабинет мозгоправа. Осторожно смочив губку водой, я израсходовала половину содержимого бутылки. Я стиснула зубы, промывая поврежденную кожу на костяшках пальцев, а затем нанесла успокаивающий гель из алоэ и бинтовала руки. Оставшуюся воду, я выпила, и снова замерла в ожидании.

Я перечитала свой оригинальный дневник. Другая, отредактированная его версия, все еще лежала у меня в машине. В нем было описано все: что Хозяин со мной вытворял, как я подчинялась ему, лишь бы не оказаться снова запертой в плохой камере. Эмоции, чувства, унизительные половые акты.

Я понимала, что должна была чувствовать, но ничего подобного не испытывала. Перечитав каждую сцену, описанную в ярких деталях словно эротику, я ощутила прилив влаги между ног.

Прошло несколько часов. Я подумывала о том, чтобы постучать еще раз, но у меня слишком сильно болели руки. Кроме того, я не сомневалась, что он и так знал, что я все еще была здесь. И если бы я продолжила тарабанить в дверь, то у него появилась бы веская причина запереть меня на более длительный срок.

Я продолжала упорно верить, что он откроет дверь и примет меня назад. Мне просто нужно было доказать ему свою пригодность.

Наконец дверь открылась, и он выставил для меня тарелку куриного супа с лапшой, сухари и новую бутылку воды, прежде чем закрыть дверь и снова отгородиться от меня. Я не смогла сдержать улыбку, которая расплылась по моему лицу. Боже, я окончательно рехнулась. Высыпав сухари в суп, я поела. Все опять перевернулась с ног на голову. Суп снова успокаивал, потому что дарил мне надежду. Хозяин обратил на меня внимание.

В ту ночь сгустились тучи, и пошел дождь. В небе вспыхивали молнии и звучали раскаты грома. Поднявшийся ветер начал задувать на крыльцо дождевую воду.

Ночь и дождь спровоцировали понижение температуры; стало не то чтобы холодно, просто некомфортно. Я задрожала и забилась в угол крыльца, подальше от потока проливного дождя.

Я с тоской уставилась на открытый «Мерседес», стоявший в нескольких футах от меня. Я могла залезть в него, включить печку и, свернувшись калачиком, лежать на заднем сиденье, пока в баке не закончится бензин. Но я не хотела быть так далеко от своего Хозяина, на случай, если он решит меня впустить.

Около полуночи дверь снова открылась, и мне бросили несколько тяжелых подушек и одеял.

Я вернулась в уголок крыльца и куталась в одеяла, пока не заснула. Когда наступило утро, в воздухе витала свежесть, а погода куда более соответствовала декабрю. Я поглубже зарылась в шерстяную ткань, размышляя, позволит ли он мне замерзнуть на его крыльце.

Вскоре сильные руки подхватили меня и понесли в дом. Мужчина усадил меня на диван в комнате, в которой мы находились в последнюю нашу встречу, а затем ушел. Он вернулся через несколько минут с сухой одеждой, которая лежала в шкафу хорошей камеры.

Я неуверенно ее приняла.

Хозяин скрестил руки на груди и выгнул бровь. Я заколебалась лишь на мгновение. Неделями я была свободна, но мое желание остаться с ним, чего бы это ни стоило, проломило фальшивую стену, которую я возвела вокруг себя.

Я сняла с себя старую, все еще слегка мокрую одежду. Я знала, что он оценивающе разглядывал меня, будто пытался понять, стоило ли меня оставить себе, словно я рабыня, которую выставили на аукционе. Если он решится, то это станет весьма долгосрочной инвестицией.

Странно, но я гордилась тем, что продолжала бриться, будто это даже на расстоянии доказывало ему мою преданность. Я переоделась и уселась на диван, выжидающе глядя на мужчину.

В конце концов, он заговорил при помощи жестов:

«Почему ты опять здесь? Я приказал тебе уйти. Я тебя отпустил».

― Я не хотела, чтобы меня отпускали. Я хотела остаться.

«Удерживать тебя здесь было ошибкой».

― Еще большей ошибкой оказалось мое освобождение! Разве ты не видишь, что ты со мной сделал?

Он покачал головой и пересек комнату, чтобы взять меня за руку. Его хватка оказалась грубой, с гораздо большим применением силы, чем он обычно использовал при обращении со мной, если мы не были в темнице, и он не хлестал меня ради своего сексуального удовлетворения.

Мой похититель подвел меня к выходу, и я поняла, что он решил избавиться от меня навсегда. Если ему удастся вытолкать меня за дверь, то это будет конец всему. Я умру на его крыльце от холода и голода еще до того, как он снова откроет эту дверь.

Обливаясь слезами, я попыталась отстраниться от мужчины.

― Хозяин, пожалуйста, не делай этого.

Но он продолжил тащить меня по коридору, игнорируя мои мольбы. Наконец, я разозлилась. Ярость, которую я испытала на кладбище, пока рыла землю, словно помогла мне вернуть давно забытые чувства.

― НЕТ!

Я вырвала свою руку из его ладони. И дело было вовсе не в том, что я стала сильнее или у меня внезапно развились сверхспособности. Это случилось из-за того, что мои ярость и решимость удивили его настолько, что он ослабил хватку.

Я попятилась вглубь дома, схватив подсвечник, который стоял на столе в прихожей. Антикварный подсвечник, который, вероятно, стоил больше, чем я зарабатывала месяц назад, когда все еще была Эмили Варгас ― гуру по вопросам саморазвития.

Мой похититель улыбнулся мне, а его глаза загорелись от неподдельного веселья. Мы оба знали, что я не смогу одолеть его, даже с оружием в руках. Он мог легко разоружить меня и вышвырнуть за дверь. Так что мужчина продолжил стоять со скрещенными на груди руками в ожидании моих дальнейших действий. Я снова его заинтересовала.

Что было мне весьма на руку.

― Просто, бл*ть, выслушай меня! ― мой голос прозвучал громче, чем он привык. Ведь мне больше нечего было терять.

Теперь я не его боялась. Теперь я боялась остаться без него.

Я замахнулась, сжимая в руках подсвечник.

― Разве ты, бл*ть, не понимаешь, насколько все испортил? Ты решил, что удерживать меня было неправильно? Ты должен был подумать об этом дерьме прежде, чем решился меня похитить! Теперь я ― твоя ответственность. Ты меня создал. Ты сделал меня такой. Этот гребаный беспорядок твой. И если ты внезапно вспомнил о морали, то не заставляй меня уходить. Позволь мне остаться. Я буду твоей рабыней. Я буду твоей шлюхой. Я никогда не буду сопротивляться. Я буду послушной. Что угодно, только не заставляй меня возвращаться туда. Пожалуйста. Я больше не могу жить в том мире. Ты же знаешь, что это правда. Я просто хочу быть твоей.

«Закончила?»

Я устало кивнула. Он оставил меня стоять в прихожей, а когда вернулся, то держал самый пугающий меня предмет. Нож. Мужчина шагнул вперед, но я не отступила.

Он схватил меня за горло и прижал к стене, готовый ударить ножом. Холодное лезвие коснулось моего подбородка. Его взгляд был жестоким и безжалостными.

― Мне все равно. Сделай это. Убей меня или оставь, но не смей снова меня выбрасывать, ― сказала я, а затем добавила: ― пожалуйста.

Я не вздрогнула и не отвела взгляда от его глаз. Наконец он отшвырнул нож и поцеловал меня. Руками мужчина крепко сжал мои запястья, когда прижал их к стене. Он глубоко проник языком между моих губ, но я подчинилась и ответила ему тем же.

А затем он оторвался от меня и расстегнул штаны, после чего толкнул вниз, чтобы я оказалась перед ним на коленях. Я без колебаний взяла его член в рот и сосала до тех пор, пока он не кончил, а я не проглотила все.

Адреналин струился во мне, как живое существо. Я стояла на коленях у его ног и смотрела на него в ожидании следующего приказа.

«Ты будешь наказана».

― За что?

За то, что бросила его, когда он заставил меня это сделать? За то, что так долго была вдалеке? За то, что вернулась и заставила его увидеть истину? Монстра, которым он являлся, и то жалкое существо, в которое он превратил меня?

«За то, как неуважительно ты со мной разговаривала. Если ты останешься, правила не изменятся».

Я кивнула, хотя в горле у меня образовался ком.

― Три недели? ― спросила я. Мой голос снова стал очень тихим.

Это было почти столько же, сколько я пробыла на свободе. Три недели ― это немыслимое количество времени для плохой камеры.

«Ты можешь уйти».

Я покачала головой. Это были всего лишь три недели в рамках целой жизни. Я смогу это сделать.

― Ты все еще хочешь меня?

«Если бы не хотел, ты бы не вошла в эту дверь».

Я приняла протянутую руку и последовала за ним.

Когда мы добрались до камеры, между нами что-то изменилось. Вероятно, все дело было в той тесной связи, которую мы создали за те нескольких месяцев, и которая развернулась в полную силу, только вот теперь она стала похожа на телепатию, потому что когда я посмотрела ему в глаза, то увидела в них правду.

Он никогда не жалел о том, что похитил меня. Он не жалел об этом и сейчас. Он не сожалел ни об одной из тех вещей, которой подверг меня. Он заставлял меня выбирать только ради своего извращенного удовольствия.

Так же, как он заставил меня выбрать: позволить ему изнасиловать меня или остаться в камере навсегда. Точно так же, как он заставил меня согласиться на хлыст, кнут, трость и все остальное, что он когда-либо себе представлял.

Я только что повернулась спиной к любой возможности оказаться на свободе, потому что теперь, он ни за что не позволит мне уйти. Мужчина улыбнулся, когда увидел на моем лице осознание происходящего, и вышел за дверь, захлопнув ее с оглушительным грохотом.

Я была свободна, но вернулась в свою клетку. Я умоляла и боролась, чтобы меня впустили, хотя все это время играла в его игру именно так, как он того и желал. Не я убедила его принять меня обратно. Он всегда хотел, чтобы я к нему вернулась. Еще один проклятый выбор.

Что, черт возьми, я наделала? Неужели я окончательно сошла с ума? Ни один учебник не мог подготовить меня к тому, что я испытала сейчас.

Я сидела в пустой камере и пыталась понять, имела ли правда для меня хоть какое-то значение. Вернулась бы я обратно, если бы заранее знала, что именно этого он и добивался?

Ответ оставался прежним. Да. Как бы отчаянно я этого ни хотела, я не могла заставить себя его возненавидеть.

Но это не было любовью. То, что мы разделяли, было чем-то более глубоким. Это была безумная и непоколебимая взаимная одержимость, пламя которой, вероятно, когда-нибудь уничтожило бы одного из нас. И скорее всего, этим кем-то стану я. Но я не могла заставить себя переживать по этому поводу. Я бы предпочла такую интенсивность с ним, чем сто лет посредственности с другим.

Я отошла в свой угол и стала ждать. Через несколько минут дверь открылась, как я и предполагала, будто я мысленно позвала его и сказала, что сижу там, где и должна быть. Но я знала правду. Скорее всего, его взгляд был прикован к монитору с того самого момента, как он запер меня здесь. Мой тюремщик принес мне принадлежности для ванны и свежую одежду.

― У меня начались месячные.

Я подумала, что он мог бы дать мне кое-что вместо того, чтобы заставлять меня ходить голой, но он просто улыбнулся и забрал ненавистную мне простого кроя одежду.

Было время, когда я бы усомнилась в причине его улыбки, но теперь наши умы работали синхронно, понимая друг друга лучше, чем кого-либо другого. И не было ничего странного в том, что мне опять предстояло вернуться к животным инстинктам. Я слишком долго находилась на свободе, имея возможность приходить и уходить, когда мне заблагорассудится, чтобы получить уединение, потому что мне неловко.

Сейчас же, я лишилась этого в одно мгновение. И вряд ли он полностью осознавал ситуацию. Вероятно, мужчина верил в то, что отлично изучил меня, но он даже не догадывался, что выпустил меня на волю. Я была свободна только с ним. Он оказался первым, кто увидел меня во всех мыслимых состояниях и все еще хотел меня. Я никогда и ни с кем не была так откровенна.

Я помылась, сложила одежду у двери и легла спать в своем углу. Я знала, что еще светло, на самом деле было даже рано, но мне нужно было вздремнуть.

Пока я засыпала, то старалась не думать о том, что все это время буду истекать кровью и теряться в догадках какой сегодня день, который час, светит ли сейчас солнце или на улице уже непроглядная тьма.

Я мечтала о хорошей комнате и ароматических свечах, студии и старых балетных пластинках, благовониях и рядах книг. Мне снилось его лицо, его руки на моей коже, его член глубоко внутри меня, в то время как мое тело принимало каждый его дюйм.

Когда у меня закончились месячные, он снова принес мне чистую одежду. Я не пыталась бороться или провоцировать его. Я просто надела ее и принялась дожидаться своего часа. Я не хотела, чтобы три недели превратились в четыре.

Время текло медленно. Трижды в день, мужчина приносил мне куриный суп с лапшой, вид которого я уже не могла выносить, потому что он снова стал мерзким наказанием, как и было задумано.

Наконец три недели истекли, и он вошел в мою камеру. Мое сердце забилось от нетерпения. Я поклялась себе, что никогда не дам ему повода запереть меня в камере на три недели, и нарушила эту клятву. Теперь я поклялась, что никогда не окажусь запертой в ней на четыре. Я никогда не ослушаюсь его и не проявлю неуважение.

Даже когда я подумала об этом, то поняла, что это неправда. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем я сделаю что-нибудь, что отправит меня обратно? Интересно, пробуду ли я в камере так долго, что сойду с ума или забуду, как выглядит его лицо? И второе предположение, показалось мне куда более худшим наказанием. Я бы справилась с безумием, если бы все еще могла смотреть на него.

Мужчина протянул мне повязку, и я шагнула вперед, позволяя ему прикрыть мои глаза мягкой черной тканью. Мне было интересно, разрешит ли он мне когда-нибудь свободно передвигаться по дому и смогу ли я как-нибудь заработать это право. Однажды, я наберусь смелости спросить его об этом, но не сейчас.

Сегодня я позволю ему освободить меня из камеры. Мое сердце забилось быстрее, когда я услышала, как он ввел код, сначала от плохой камеры, а потом у двери, к которой он меня привел. Когда он снял повязку, я уже знала, что сегодня окажусь здесь.

В темнице.

Он подошел ко мне, но потом отступил. Обычно мой похититель делал то, что хотел ― просто молча касался меня. Но сегодня, он посмотрел мне в глаза, а затем заговорил при помощи жестов:

«Раздевайся, медленно».

Я была его добровольной игрушкой в течение долгих месяцев, позволяя ему играть со мной так, как он считал нужным. До сих пор, когда наш мир наконец-то объединила речь, я не видела себя в роли активного участника наших отношений.

У меня затряслись руки, когда я потянулась к пуговицам на рубашке и начала их расстегивать, медленно покачиваясь под музыку, которую слышала только у себя в голове. Музыку, которую подарил мне он, и которую я никогда не слышала раньше. Оставшись голой, я замерла в ожидании следующей команды своего Хозяина.

«Ты хочешь, чтобы тебя выпороли?»

Пульсация между ног усилилась, будто он нажал на кнопку.

― Да, Хозяин.

Я уставилась в пол, вдруг почувствовав себя застенчивой и неуверенной. Твою мать, я действительно хотела, чтобы он меня выпорол. Я хотела, чтобы он сделал со мной все, что ему заблагорассудится.

Мужчина преодолел расстояние между нами двумя быстрыми шагами. Он больно схватил меня за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. В них было столько эмоций, что я не смогла их разобрать. На этот раз я почувствовала, что общение, которое всегда протекало между нами в тишине, было прервано... нарушено более ленивой формой речи.

«Ты же знаешь, что я не могу с тобой говорить, если ты на меня не смотришь».

― Извини. Это просто так... непривычно. Мне жаль. Это больше не повторится.

Должно быть, мужчина увидел в моих глазах испуг, что я окажусь наказана плохой камерой за такой незначительный проступок.

«Я не посажу тебя обратно в камеру, пока ты пытаешься повиноваться. Ты это знаешь. Я понимаю, что ты сделала это не специально. Ты просто еще не привыкла».

Я улыбнулась, и он улыбнулся в ответ. Это была улыбка, которая меня не пугала, а наоборот заставляла чувствовать себя в необъяснимой безопасности, несмотря ни на что. Мужчина подвел меня к застеленной бархатом кровати и поставил на колени, обмотав цепями мои лодыжки. В животе что-то сжалось, пока он осматривал ряд кнутов и флоггеров, после чего остановил свой выбор на одном из них.

Когда он замер позади меня, все снова стало нормальным особенно без слов. Кнут опустился на мою спину, и боль от удара показалась мне сильнее, чем я помнила, но это было хоть что-то, намного лучше, чем ничего, которое я ощущала, пока была на свободе или в плохой камере.

Он остановился, когда выступила кровь, а затем толкнулся в меня членом, врезаясь с такой силой, что я едва смогла сделать вдох. Я почувствовала, как мои мышцы сжались вокруг него, после чего неконтролируемые волны удовольствия накрывали меня одна за одной, пока я позволяла слезам свободно стекать по лицу.

Мужчина заскользил руками по моему телу, обхватил меня за грудь, и начал поглаживать по спине медленно размазывая кровь. Его прикосновения ощущались, как героин, бегущий по венам, и я была благодарной наркоманкой.

Эпилог

Доктор Блейк сидела в своем кабинете, крепко сжимая в стареющей руке потрепанное и прочитанное письмо. Донна Варгас сидела напротив нее, блаженно спокойная в наркотической дымке. Письмо пришло этим утром. У миссис Варгас закончился старый рецепт, и она планировала получить новый.

Если бы не убойный эффект от сильнодействующих лекарств, Миссис Варгас, без сомнения, обвинила бы во всем доктора Блейк, и это было бы вполне заслуженно. Блейк знала, в каком состоянии находилась дочь Донны ― Эмили, и насколько это состояние было опасным.

Она уставилась на слова, нацарапанные на бумаге, на самом деле не видя их. Очевидно, Эмили писала в спешке, в те последние минуты, прежде чем стала еще одной из тех, кто пропал без вести или что-то вроде этого.

Как и многие врачи, доктор Блейк винила себя. Она знала большую часть истории, почему же она просто не нарушила свое гребаное правило и не назначила бедной девочке антидепрессанты в первую неделю, когда та их попросила? Все, что сделало бы ее достаточно стабильной, чтобы не наделать глупостей. Если бы у нее было больше времени, они же только начали терапию.

Она еще раз прочла письмо. Вероятно, доктор Блейк делала это уже в пятый раз, но женщина прекрасно понимала, что прочитай она его хоть сто раз, миссис Варгас перечитает его больше.

***

Я знаю, это письмо будет шоком, но, пожалуйста, постарайся понять. Я должна была остаться погребенной. Как только я увидела свое имя на надгробии, мне стоило понять, что это правда.

Для тебя я умерла, и ты оказалась права, похоронив меня. Сначала я из-за этого разозлилась, но теперь я все понимаю. Я понимаю необходимость вычеркнуть меня из своей жизни, и это нормально.

Я сожалею только о том, что вернулась домой. Не думаю, что есть какой-то способ объяснить это, чтобы тебе стало легче, но я постараюсь. Видишь ли, я никогда не была свободной. Ни одного дня в своей жизни. Я всегда шла на поводу желаний и потребностей тех, кто меня окружает. Моя уверенность в себе всегда была маской, которую я демонстрировала обществу. А успех, которого я добилась как тренер по вопросам саморазвития, стал результатом того, как убедительно я всех обманывала. Временами, даже саму себя.

Но я никогда не следовала своим собственным желаниям. Я никогда не делала того, чего хотела. Это всегда было тем, чего хотели вы. Или чего хотело общество. Или чего хотел колледж. Или тем, чего хотел любой, кто не был мной и вошел в мою жизнь. Я едва не попалась на эту удочку снова. Я едва не сделала то, чего хотели все вы.

Я почти начала принимать свои таблетки, как хорошая маленькая девочка, переживающая посттравматический синдром и собирающая кусочки своего мира, чтобы все могли сказать, какая я храбрая и хорошая. Почти. Но я не смогла.

Сейчас, когда я пишу это письмо, мне трудно понять, делаю ли я это из-за того, что стала сильной или наоборот, потому что я такая слабая... Единственное, что я могу сказать точно ― я впервые действую добровольно. Да, я знаю, что это трудно принять. Если бы этот монстр не забрал меня, то я бы так не считала, верно?

Вероятно, ты веришь в то, что он сломал меня и заставил проникнуться к нему симпатией, и теперь я не могу от нее избавиться. Возможно. Но я свободна уже месяц, и это точно не похоже на свободу, просто клетка побольше.

Не понимаю, как притворство, что я свободна, должно было помочь что-то решить. Я не хотела оставлять его. Я знаю. Стокгольмский синдром. Бла, бла, бла. Я знаю. Я знаю, что это правда, но я не была готова к тому, что это будет значить для меня. Видишь ли, я не чувствую себя сумасшедшей. Поэтому мне интересно, кто придумал эти дурацкие ярлыки. Кто?

Должна ли я быть вменяемой, но несчастной в мире, который кто-то придумал или я должна считаться сумасшедшей, чтобы стать по-своему свободной?

Он заставил меня его покинуть. Я плакала и умоляла не отсылать меня, но, в конце концов, уехала, потому что этого хотел он. И это единственный приказ, с которым я не смогла смириться.

Полагаю, сейчас я в состоянии сделать то, что должна была, ― вернуться и ждать, сколько бы времени это не заняло, пока он не примет меня обратно. Пока не утихнет его, вероятно, проснувшаяся совесть. Или до тех пор, пока я не пройду тест, который он придумал.

Я проявила слабость, когда вернулась домой попрощаться. Я знаю, что, вероятно, мое желание проститься не было искренним. Какое-то время я это отрицала. И я уверена, что еще раз увидеть призрак своей дочери было не так приятно, как все подумали. Но это все, что осталось. Только призрак.

Даже если ты каким-то чудом найдешь меня, все, что тебе достанется ― это пустая оболочка. Я больше не могу быть той девушкой. Тем не менее, я не хочу, чтобы ты волновалась, и в то же время знаю, как глупо ожидать, что ты не будешь этого делать.

Что касается мужчины, у которого я находилась, он никогда не причинял мне физического вреда. За все месяцы, что я была с ним, он никогда не делал ничего такого, что заставило бы меня почувствовать, что моя жизнь вот-вот закончится или что мне понадобится медицинская помощь. Между нами никогда такого не было.

Я знаю, что это невозможно понять или поверить в подобное, но я чувствовала себя с ним в безопасности. К концу второго месяца, мне стало казаться, что я даже счастлива. Я знаю, что это не любовь, и так считает та часть меня, которая слишком много знает и отказывается считать себя сумасшедшей.

Но я уверена, что он мне нужен. И я надеюсь, что он также нуждается во мне. То, что у нас есть, испорчено и извращено, но нам это необходимо. Я всегда знала, что со мной что-то не так. Он просто вытащил на поверхность то, что уже и так во мне было.

Я не говорю, что рада тому, что все вышло именно так, или считаю, что это хоть в какой-то степени нормально. Но он никогда не был со мной жесток, как ты могла себе представить, и никогда не терял при мне контроль за все то время, что мы были вместе.

Прости, что я не смогла сыграть ту роль, которую ты хотела. Мне жаль, что я не смогла пойти на терапию и получить одобренный статус жертвы и восстановиться. Я знаю, ты никогда не поймешь, что это мой выбор. Я знаю, что все будут верить в то, что я сошла с ума и именно поэтому так поступила, что ни один человек в здравом уме не сделал бы того, что сделала я. Вероятно, ты окажешься права.

Или, возможно, я просто сильнее тебя.