Любимые не умирают

Глава 2. Оглобля

Катька стояла за спиной Кольки, боясь переступить порог квартиры.

— Ну, что ж вы робеете? Входите! — позвала ее Евдокия и девка, набравшись решимости, вошла, разулась и прошмыгнула в комнату следом за Колькой, любопытно оглядываясь по сторонам.

— Как зовут вас? — спросила ее хозяйка.

— Катя,— ответила тихо, еле слышно.

— Красивое имя. А меня Евдокия Петровна,— улыбнулась приветливо. И указала на ванную комнату:

— Умойтесь с дороги, я пока на стол соображу.

Девка умылась наспех. Оглядела себя в зеркале,

причесалась, вошла на кухню:

— Давайте помогу,— предложила Евдокии, та попросила сделать салат из помидоров и огурцов. Но вскоре отобрала у девки все, отослала в зал, слишком крупно, грубо по-деревенски нарезала девка огурцы и хозяйка, поморщившись, переделала Катькино. Про себя обругала неумеху.

Когда все сели за стол, Евдокия налила вина в рюмки и предложила тост за знакомство, свет и тепло молодой семьи в этом доме.

— Пусть все у вас получится и радость не оставляет ни в одном дне! — выпила одним духом. Понемногу за столом завязался разговор:

— Катя! А вы в деревне где работали?

— В свинарнике! — ответила, робея.

— Какое образование?

— Семилетка. Я средь девок самая грамотная. Другие, как закончили четыре класса, на том и все. Кончилась их наука. Дальше не пустили родители, работать послали. А я и дальше училась бы, но в деревне только семилетка, не хотели учителя к нам ехать. А деревенским грамота ни к чему. Были б руки, да спина покрепче! — разговорилась Катька.

— А родители где работали?

— В свинарнике. Их даже в Москву на выставку возили, за хороший опорос. По двадцать шесть поросят за раз приносили! Они и теперь так плодят!

— Ну, в городе свиней не держат, придется другую работу искать,— глянула на смутившегося сына сквозь смех. Тот смотрел на мать, отчаянно краснел.

— Мне загодя приданое справили. Полное. Вот обживусь тут малость и привезу его. У меня перина такая, что одной не поднять на койку. Простыней, подушек и одеялок по дюжине. Полотенцев на всю жизнь напасли. Рубахи и халаты в чемодан не влезут. С детства к моему замужеству готовились, не то, что другие, сами на выданье, а приданого нет! — посмотрела на Кольку, сидевшего напротив, тот угнул голову, молчал.

— У меня и скатертей, и занавесок прорва. Все вышитые. Не будем на стол клеенки стелить. Только скатерти, как в деревне, от них родной дух пойдет,— говорила Катька.

— Вы ешьте! Наверное, проголодались с дороги!— предлагала Евдокия. Но сын, ничего не говоря, вышел из-за стола, лицо Кольки было перекошено. Он поспешил в спальню, завалившись в свою постель, попытался уснуть, но долго ворочался с боку на бок, чертыхался, материл себя и Катьку последними словами. А девка помогала Евдокии убрать со стола. Носила на кухню тарелки и все отвечала на вопросы свекрови:

— Катя, вы расписались с Колей?

— Нет покуда...

— А почему?

— Он не предложился. Наверно ждет, когда ребенок народится. Заодно все сделаем. Дитенка запишем и сами оформимся.

— Какой у вас срок беременности?

— Третий месяц...

— Быстро ж вы решились. А ведь совсем не знали друг друга. Рисковая, отчаянная женщина. В наше время так не спешили,— поджала губы Евдокия Петровна.

— Легко вам говорить! В городе мужиков целое море. Какого-то всегда отловить можно. В деревне где их взять? На все про все, вместе со старыми и малыми не больше десятка мужиков наскребется. В соседних деревнях и того меньше. А девок больше чем мух на куче. Любому мужику рады, что подарку. Чуть зазевайся иль отвернись, из-под носа уволокут. И не увидела б его! Да что долго говорить? Я к подружкам дня три не выходила, месячные пошли, а Кольку уже чуть на части не растянули наши девки. Оно и понятно, нормального парня годами не видят.

— А у вас тоже никого не было?

— Нет. Откуда взяться? Те, какие жили в деревне, ушли в армию и не вернулись со службы. Застряли в городах. Другие поступили учиться. Их нынче в деревуху никакой самогонкой не заманишь. Один только Вовка Снегирев стал начальником на аэродроме, а жениться приехал в свою деревню. И взял ту, с какой с самого детсада дружил. Вот у них теперь пацанчик растет. Но ведь он один. Другие жен на стороне находят. А в деревню только на похороны родителей приезжают.

— Кем же вы хотели стать? О чем мечтали? — спросила Евдокия Катю.

— Все время мечтала выспаться.

— Я о работе, где хотелось бы устроиться?

— А чего об ней заботиться было? Едва глаза продрала, ее кучу навалило. Корову подои, всех накорми, в доме истопи и прибери. Пока управишься всюду, о себе вспомнить некогда, бегом в свинарник. Пока там все поделаешь, спина взмокнет. Опять домой бегом. Там делов прорва, их никогда не убывало. Спина и лоб не успевали просыхать.

— Ну, а в детстве кем хотели стать?

— Депутатом, как наш Савелий. Раньше на коровнике командовал. А теперь ни хрена не делает, только сивуху жрет. Пузо уже на коленки сползло. Вовсе разжирел. А про работу совсем забыл. Его иногда в город вывозят на совещания, чтоб за деревню вступался. Да только не получается у него городских убедить. Сколько лет в депутатах, а жизнь у нас не стала лучше. Знать, не умеет Савелий ничего, кроме как на коровнике горло драть. Вот я бы добилась, но не выбрали,— вздохнула Катя.

— Да! Высоко взяли, не по плечу! Надо что-нибудь попроще, поскромнее! — рассмеялась Евдокия Петровна.

— А вы где работаете? — поинтересовалась Катя.

— Старшей фельдшером-акушером в родильном доме. Через мои руки в городе нимало ребятишек появилось. Многие уже своих детей завели...

— Значит, скоро и нашего примете, бабкой станете!

— Ты, поначалу выноси, а уж потом загадывай. А и мне скоро на пенсию.

— Вы еще молодая! — не поверила девка.

— Я слежу за собой, потому внешне выгляжу моложе. И тебе нужно ухаживать за лицом, волосами. Здесь город, люди на все обращают внимание. А тебя я попытаюсь устроить в библиотеку. Работа несложная, но интересная. Не устанешь и не надорвешься. Ты вообще книги любишь?

— Не знаю. Не до них было!

— Ну хоть что-то читала?

— Давно, теперь и не помню.

— Придется привыкать. Работа, конечно, не из престижных, зато интеллигентная, уважаемая.

— А сколько будут платить мне?

— Оклады там невысокие. Но суть не в заработке. Нынче врачи и учителя получают не больше. Главное, в грязи не станешь возиться...

Катьку через три дня повели на собеседование к заведующей городской библиотеки, строгой, чопорной даме, какая проработала здесь всю свою жизнь и считала искренне, что лишь те люди, которые любят и читают книги, имеют право называть себя истинными интеллигентами, всех остальных считала неполноценными недоучками.

Узнав, кого и зачем ей привели, Маргарита Иосифовна приготовила кофе и, поставив на столик две чашки, усадила Катю напротив, предвкушая продолжительное, приятное общение с эрудированным, тонким человеком.

— Катя, не спрашиваю, любите ли вы книги! В нашей работе это безусловно. Книги — наш кумир, душа и разум! Я думаю, вы согласитесь со мною во мнении, что не читающий человек, это элементарный недоучка, дебил и плебей, у какого отсутствует внутренний мир и всякая духовность. Я за свою жизнь прочла множество книг. Зарубежных и отечественных классиков знаю великолепно. Не мыслю себя без книг, а потому ценю, берегу каждую и постоянно работаю с молодыми читателями, пропагандирую книгу. Вам тоже придется этим заниматься,— заметила женщина, что Катька дремлет.

Маргарита Иосифовна удивилась и возмутилась. Решила перейти на деловую часть встречи:

— Вы знакомы с работой библиотекаря, имеете о ней представление?

— Нет! — встрепенулась девка.

— А как работать с читательским активом, изучить склонности, вкусы, подобрать нужную литературу, какие книги надо рекомендовать?

— Какую попросят,— ответила Катя.

— А если школьник попросит «Дэкамерон» или «Жерминаль»?

— Ну и пусть читает, если они будут!

— Вы шутите?

— Зачем?

— Вы сами читали эти книги?

— Нет. В деревне не было библиотеки, а дома не до них, не покупали. Некогда было читать.

— Позвольте, но вы хоть отечественную литературу знаете, наших классиков, тех, что по школьной

программе знают все. Ну, Гоголя, Некрасова, Толстого, Пушкина, Есенина, эти вам должны быть хорошо известны! — выдавливала из Катьки хоть каплю интеллекта.

— А у нас учительница литературы как пошла рожать еще в пятом классе, так и по самый седьмой в школу не вернулась. Нам всем поставили трояки в свидетельства, так и выдали.

— Какое же у вас образование? — поинтересовалась заведующая.

— Семилетнее...,— гордо вскинула голову Катька.

— Что? Вы даже среднюю школу не закончили?

— Не было в деревне такого?

— Зачем же сюда пришли? — удивилась искренне.

— Работать, понятное дело!

— Кем?

— Куда сами определите!

— Нет, ну додумалась Евдокия, кого мне прислать решила! Идите домой! Я позвоню вашей свекрови сама! — кивнула на двери, дав понять, что разговор закончен...

Пыталась свекровь устроить Катьку в регистратуру поликлиники. Но и там не взяли, отказали после собеседования.

На сортировке корреспонденции на почте и вовсе сконфузилась, читать стала по слогам. Когда и здесь отказали, девка и вовсе расстроилась, домой вернулась в слезах.

— Вы нарочно так устроили, чтоб меня везде высмеивали! — кричала на свекровь.

— Я не виновата, что ты законченная дура! Не ты, а я с тобой опозорилась на весь город! Знакомые и друзья, к кому посылала, в ужасе от твоей дремучести. Словно из пещеры, из каменного века выпала в наше время! Не нравится моя помощь, устраивайся сама!

— Конечно! Не буду дома сидеть!

— Вот только куда возьмут такую! — вырвалось ненароком у Евдокии.

— А чем вы лучше меня? Подумаешь, акушерка! Врачом не стала, мозгов не хватило. У нас в деревне каждая бабка ребенка примет без науки. Никто из баб в городе не рожал, обходились без акушеров и хвост трубой не задирали. Нечем особо хвастаться!

— Да я ничего не говорила о себе! Чего ты на меня орешь? Ты кто такая здесь? Приблудная девка! Повисла сыну на шею, пришла сюда никчемкой, да еще рот разеваешь? А по какому праву здесь находишься?

— Я Колькина жена!

— Чем докажешь? Вы не расписаны! А набить пузо можно с кем угодно! Порядочная девушка отдается только после росписи, став женой! А ты в сучью любовь сыграла. Поймала на беременности парня!— кричала Евдокия, покрывшись красными пятнами негодования.

— Сама сука! — вспылила Катька.

— Что?! Это ты тут тявкаешь, ничтожество? А ну выметайся вон из моей квартиры! Чтоб никогда тебя не видела, грязная подстилка! Убирайся живо, дрянь ползучая, отребье из свинарника! Чего сидишь? Собирай свою вонь и выметайся.

Катька поняла, что перегнула палку, она очень испугалась перспективы оказаться выброшенной из семьи, из дома, на улице такого чужого города, к какому ни приглядеться, ни привыкнуть не успела.

— Куда же я пойду? Дождусь Колю. Как он велит! Скажет, чтоб уходила, вернусь в деревню-А если скажет остаться, буду при нем!

— Это моя квартира! И я тебе не позволю здесь жить! Отваливай к своим навсегда! Хватит сыну жизнь поганить. Он найдет себе хорошую девушку, а не деревенскую потаскуху! Как посмела придти сюда без моего согласия? — кричала Евдокия распалясь. И в это время в квартиру вошел Колька:

— Чего орете, аж во дворе вас слыхать? Кого не поделили?

Мать с женой закричали наперебой, каждая доказывала свою правоту. Колька, послушав их недолго, подошел к матери, бережно взяв за плечи, вывел на кухню, попросил успокоиться и, выйдя в комнату, влепил Катьке пару больных пощечин, сказал:

— Еще пасть откроешь, таких пиздюлей навешаю, что бегом в деревню смоешься! Не смей орать и хамить матери! Услышу, своими руками глотку твою порву до самой транды! И помни, мое терпенье не железное! Как привез, так и вышвырну, пузом не прикроешься,— пихнул бабу в спальню, дав пинка под задницу, а сам пошел во двор к ожидавшим его друзьям.

Евдокия, немного успокоившись, ушла к подруге-соседке. Катька осталась одна. Ей было обидно, что в этой семье ее никто не любит и не понимает. Баба с тоски решилась написать письмо в деревню, своим. Но оно получилось слишком длинным. Закончить его Катьке помешал Колька. Он вернулся навеселе. Увидел бабу, нахмурился и, оглядевшись, спросил:

— А где мамка?

— Не знаю, ушла куда-то...

— Опять погавкались?

— Ни словом не перекинулись.

— Смотри мне! Чтоб мать не обижала! Иначе на ремни тебя распущу! Мне плевать, что ты беременная! Еще не знаю, от меня ли носишь?

— Колька! Как можешь сомневаться? От кого кроме тебя? Ведь сам знаешь.

— Да разве можно верить бабе? Что обещала в деревне, когда ко мне просилась? А не успела оглядеться и матери хамишь. Разве она виновата, что ты дура?

— Не дурней вас! Сама на работу устроюсь, без ее помощи.

— Заткнись, уродка! Куда тебя возьмут? Ты нигде и никому не нужна! Что собою представляешь?

— Чего ты меня говняешь? Мамка всю, как есть, обосрала, и ты добавляешь.

— Заглохни, лапотная! И не возникай под горячую руку.

— Она меня обозвала, как хотела, а мне нельзя. Как ей, так — успокойся мамка, а мне по морде. Она из дома гнала,— жаловалась Катька на свекровь.

— Эта квартира ее! Она в своем праве, впустить или выгнать, только мамке решать. Мы здесь не хозяева, поняла, дура? — толкнул Катьку в плечо.

Кольку уже взяли электриком, и тот теперь каждое утро уходил на работу. Возвращаясь вечером, ужинал и уходил во двор к мужикам, средь них было много его друзей, и возвращался он все время пьяным. Колька будто забыл, что у него есть жена, и она скоро родит ребенка. Приходя со двора, человек ложился спать, Катьку он словно не видел. Лишь с матерью общался. Ей отдавал получку, рассказывал, как работается. Слушал, какие новости у матери. Катьку в эти разговоры не посвящали, ее не звали за общий стол. Поужинав вдвоем с Евдокией, Колька звал Катьку на кухню, и та ела одна.

Она уже месяц ходила по городу в поисках работы. Ее могли взять дворником, посудомойщицей, уборщицей иль почтальоном, но там везде были низкие оклады, и Катька не соглашалась. Но однажды бабе все же повезло. Ее взяли на банно-прачечный комбинат. И Катька была счастлива. Она поделилась своей радостью с мужем. Свекровь не стала слушать, она после ссоры совсем не разговаривала с невесткой и не замечала Катьку в квартире.

Теперь и она каждое утро уходила на работу, а возвращаясь, убирала в квартире, стирала, готовила. Ей никто не помогал. Свекровь и муж куда-то уходили, а Катька оставалась одна.

Но как бы не складывалась ситуация дома, на работе у женщины все ладилось. На комбинате работало много женщин из деревень. Было нимало молодых, какие приветливо встретили и признали Катьку, учили, подсказывали, помогали. И та быстро освоилась, вошла в ритм, стала своею. Ее выручало трудолюбие, унаследованное с деревенского детства. Она любила порядок во всем, и это быстро приметили и оценили. Что же касалось сбоев в характере, то и другие были не лучше. Если грубили, хамили друг другу, на это никто не обращал внимания, быстро забывали обиды. Ссоры гасли, женщины быстро мирились и к концу дня забывали, за что поругались утром.

Они делились всеми радостями и невзгодами, вместе обедали. И Катька скоро стала здесь своею, понятной, близкой. Ее здесь никто не обижал, а когда она рассказала, как живется в новой семье, бабы даже жалеть стали.

— А ты не поддавайся им, не кланяйся всякому говну. Подумаешь, интеллигенция, а жопу все равно пальцем вытирают. Ну, скажи, чем они лучше нас? Мы всегда и везде выживем, потому что никакой работой не гнушаемся. Они ни хрена не умеют кроме своего дела. Их любая беда, что тростинку ломает. Не празднуй этих придурков, докажи, что ты не хуже! — советовали ей.

— Главное, добейся росписи и регистрации ребенка на фамилию мужика. Тогда они обязаны будут прописать малыша, а вместе с ним и тебя. Иного хода нет. Вот тогда ты задышишь на равных, и грозить перестанут. Ну, а пока не вылупайся, не спорь, добейся своего тихо, а уж потом обоим покажешь зубы.

— Свекруха вряд ли согласится прописать. Она даже не разговаривает со мной. Я к ней подойду что-нибудь спросить, она отворачивается, уходит, делает вид, что не заметила. Кольке пожаловалась, он и вовсе оттолкнул, обругал и не велел на мамашку вязгать, пообещал за такое зубы в задницу всадить.

— Придется проучить его, чтоб не грозил.

— Это как? — спросила Катька.

— Молча! Каталкой по башке!

— Да ты что? Меня тут же в окно выкинут. Ни свекруха, ни мужик того не потерпят! — испугалась Катька даже предложения.

— А когда тебя мужик по морде щелкает, это можно?

— Он в своем доме. Я там покуда никто.

— Это пока! Потом свое с лихвой возьмешь,— успокаивали бабы.

Катька терпеливо молчала и ждала. Ее живот рос с каждым днем. Бабу мучили изжога, тошнота, но дома никто не обращал внимания на Катькины недомогания. Однажды она пошла в ванную и услышала, о чем говорили на кухне Колька и Евдокия:

— Другая на ее месте уже давно ушла бы в деревню. А эта, как клещ вцепилась в нас. О деревне и не вспоминает,— фыркала Евдокия.

— Как от нее избавиться ума не приложу,— сетовал Колька.

— А ты не общайся.

— Так я уже и так, даже спим врозь! Не разговариваем неделями. Она все равно не уходит никуда. Вот навязалась чума! — злился мужик.

— Да уж, цепкая стерва попалась! Вчера подошла ко мне, хотела свою зарплату отдать. Я отвернулась, отошла от нее, другая поняла б, а эта снова пристала, мол, возьмите на продукты. Ответила, что не нуждаюсь ни в ней, ни в ее деньгах. Только тогда отстала. Ушла в свою комнату, морду руками закрыла. Может, предложи ты ей уехать в деревню. Пообещай алименты, помощь ребенку. Только пусть уйдет. Не могу видеть и простить хамку.

— Мам! Я делаю все возможное, чтоб от нее избавиться. Но не получается. А вышвырнуть без причины нельзя. Милиция вернет, сама знаешь. Бить не могу, она беременная. Тут же под статью попаду, а стерва сразу всего добьется. Вот и жду повод, чтоб мог ее вышвырнуть,— признался Колька.

— Что станем делать, когда ребенка принесет? Меня ужас берет заранее!

— Мам! Ведь он наш, с ним уже не выставишь за дверь. Нас никто не поймет. Придется смириться. Я не хочу, чтоб люди пальцем на нас показывали и судачили по всему городу. Придется привыкать. Как-то живут другие. Поверь, у них тоже не все гладко.

— Ладно! У нее до родов еще четыре месяца. Чего заранее переживать? За это время всякое может случиться...

— Ты о чем? — насторожился Колька.

— Оступиться может, упасть, или на нервной почве выкидыш получится,— выдала потайную мечту Евдокия.

— Мамка! Как далеко ты зашла в ненависти! Родному внуку желаешь смерти! Вот такого не ожидал!

— Ну и задыхайся с нею в вонючих пеленках и горшках, в криках и визгах. Добро бы от нормальной женщины родился, здесь же от кого? Разве Катька человек? Сущее быдло! Дура! Корова деревенская! Ее в лопухах на свет произвели, там она и сдохнет!

— Сама ты говно и старая вонючая кляча! — выскочила из ванной Катька. Ее трясло. Родная бабка пожелала смерти еще не родившемуся ребенку:

— Сволочи! Уроды! Рахиты проклятые! Да разве вы люди? Вас самих убить нужно! Как земля носит эдаких негодяев? — орала во все горло.

— Чтоб ты сама сдохла, гнилая кадушка! — сжала кулаки и подскочила к Евдокии, но Колька вовремя перехватил, вытолкал из кухни, надавал пощечин, отматерил бабу и пинками загнал в спальню. Сказал, едва сдерживая ярость:

— Еще раз отворишь пасть, тут же увезу в деревню навсегда! Помни, ты здесь никто и ничто! Подстилка! Сама на меня повисла! Никогда не станешь женой! И к матери чтоб близко не подходила, ноги вырву, стерве!

Катька ревела навзрыд. Ей было обидно, за ненависть, какою окружили домашние.

— Не верь! Если не распишитесь и не зарегистрируешь ребенка на Колькину фамилию, не будет платить алименты и помогать, а вся деревня назовет дитя нагулянным и выблядком. Попробуй, докажи обратное? На всю жизнь дитенка несчастным оставишь. Простит ли такое? Ради его будущего терпи! Уже немного осталось! — уговаривали Катьку бабы на работе.

— Девки! Не только рожать, жить неохота! Что ждет малышонка, когда его, еще не увидевшего свет, уже хоронят. О себе и не говорю! Душа от горя заходится. Может лучше вернуться в деревню, пока не свихнулась?

— Не дури! Рожай! Когда дите появится, все изменится. Нужно дождаться любой ценой! — уговаривали женщины.

А дома становилось невыносимо. Колька приводил вечерами друзей. Они сидели допоздна, пили, курили, спорили громко. Катьке нечем было дышать. Она не могла отдохнуть. Евдокия уходила к подруге, Катьке некуда и нельзя было отлучиться. Она обслуживала компанию Кольки. Так он велел. Баба, устав после работы, едва волочила ноги, а мужик покрикивал:

— Где ты там застряла? Неси пиво и закусь! Вытряхни из пепельниц! Слышь, корова стельная? Иль заснула на ходу, кляча водовозная, иль заблудилась ненароком? А ну, шевелись, лярва!

Компания хохотала, завидуя Кольке, что тот вот так безнаказанно изгаляется над бабой, и она молчит.

Но однажды не выдержала, попросила:

— Ребята! Я устала! Ведь работаю, скоро мне рожать, сами видите, дайте отдохнуть. Я уже с ног валюсь, пощадите! Или вы совести не имеете? Ведь у вас тоже есть семьи. Идите во двор.

— Заглохни, мандавошка! Саму во двор вышвырну! — подскочил Колька. И обозвав дурой, толкнул в спальню.

Катька, выплакавшись, уснула на койке. А когда гости ушли, в спальню пришел Колька. Он растолкал бабу и заорал на нее:

— Что себе позволяешь, рахитка? Кто позволил позорить перед друзьями? Не по душе здесь, отваливай в деревню. Никто силой не держит. Чего возникла? Кто звал? Плохо живется, шмаляй обратно. Совсем звезданулась, перед всем двором испозорила, сука криворылая! Пугало!

— Коль, мне рожать скоро! Чего орешь, куда гонишь? За что своего ребенка ненавидишь? В глаза его не видел, а уж сколько раз обидел. Ну скажи, за что?

— Заткнись, грязная лохань! Я тебе за мамку никогда не прощу. И дитем не прикрывайся хитрожопая кикимора! Еще раз пасть отворишь при мужиках рыло на жопу сверну! — глянул зло.

— Попробуй хоть пальцем тронуть, живо на вас обоих управу найду! — осмелела Катька. Колька резко остановился, оглянулся на бабу, прищурился и предупредил:

— Уже грозишь, паскуда? Гляди, этого тебе не забуду и никогда не прощу!

— Коля, родной, за что возненавидел? Почему ко мне хуже, чем к собаке? Ту хоть иногда гладят. Меня все время ругаете и пинаете! Терпеть больше сил нет Хоть бы пощадил кто!

— Тебя пожалей, мигом голову откусишь.

— Коль, а ты относись по-доброму. Я ж тоже человек. Посмотришь, все иначе будет, все наладится. Ведь я люблю тебя!

— Иди в жопу со своей любовью. Только что высказалась, разве теперь поверю?

— А ты попробуй, котик мой! — потянулась к мужику. Но тот, заматерившись, выскочил из спальни как ошпаренный.

Они уже давно не спали в одной постели, никуда не ходили вместе, почти не оставались наедине. Колька редко разговаривал с Катькой. Но как-то она напомнила, что уже пора купить ребенку кроватку, матрац и одеялки, пеленки и клеенки.

— Ты роди! Чего загодя суетишься. Без тебя помню и знаю! — оборвал Катьку. Ты вытащила деньги:

— Вот это возьми. Траты будут большие.

— Не надо твоих. Сами справимся,— отказался от денег. И добавил:

— Не приведись девку родишь! Не признаю, мне двухстволка не нужна. Поедете с ней в деревню жить. Навсегда!

— Да разве это по заказу бывает? Уж кого Бог даст! — испугалась баба.

Катька решила не уходить в дородовой отпуск. Боялась остаться в доме одна на целых два месяца и вздумала работать до последнего дня. Ее никто не отговаривал. Женщины без лишних объяснений все поняли. И Катька работала. Она не сразу поняла, что у нее начались схватки. Лишь когда отошли воды, заорала испугано:

— Девки! Караул! Рожаю!

Ее тут же потащили в дежурную машину. Усадили поудобнее рядом с водителем, тот заспешил к роддому, вздрагивая при каждом стоне и крике бабы.

Катя едва успела лечь на стол, как показалась голова ребенка.

— Во, шустряга, как спешит! Не успела даже осмотреть, запись сделать, а этот уже наружу лезет! Зовите Евдокию Петровну! Пусть глянет, кого на свет произведет невестка!

— Уже все! Выскочил! Мальчишка родился! Глянь! Бабкина копия, капля в каплю! Ее портрет! Вот это подарок! — смеялись врачи, медсестры. Кто-то побежал за Евдокией, но та наотрез отказалась глянуть внука, сославшись на занятость.

— Чего это она? Внука первенца не приветила, ведь не всякий день рождаются они.

— Еще насмотрится, куда денется? В палату прибежит, когда освободится! Все же бабкой стала!

— Надо Николаю сообщить, поздравить, папашей стал! Вот кто примчится тут же,— переговаривались врачи.

А вскоре в палату Катьке принесли полную сумку фруктов. В ней записка:

— Это тебе от нас, Катюшка! От всего комбината! Держись, крепись, ты теперь мамка! Поздравляем и радуемся вместе с тобой! Дай Бог здоровья тебе и сыну! Обнимаем: твои девчата!

Катька плакала и смеялась от радости. Хоть эти не забыли, помнили и поздравили. А еще через час ей принесли еще сумку фруктов и сладостей. Сказали, что муж просил передать, все спрашивал о сыне, о ней. Просил, чтоб ни о чем не тревожилась, что подготовится к их возвращенью домой, пусть не беспокоится...

Катьке сразу стало тепло на душе. Все же не отмахнулся, не отказался от них с сыном. Вон сколько накупил. Одно обидело, даже короткой записки не черкнул человек. А свекруха ушла с работы, даже не заглянув в палату Кати.

— Ничего! Мальчонка тебя обломает. Как не кривляйся, не выламывайся, от внука никуда не денешься.

Когда Кате принесли сына на кормление, баба глазам не поверила. Мальчонка был копией свекрови.

— Мама родная! Как же так получилось? Ни от меня, ни от Кольки нет ничего! Сущая Евдокия! Ну зачем? — сетовала баба сокрушенно, а сын улыбался чистой, светлой улыбкой, будто радовался потрясающему сходству с бабкой.

— Я решил назвать сына Дмитрием! Как ты на это смотришь? Слыхал, что он на мамку мою похож. А значит, счастливым будет! Береги его и себя! — получила на следующий день записку от Кольки.

Катька уже и не ждала свекровь. Поняла по своему, что та не рада внуку и ее видеть не хочет, не может простить. Но... под вечер третьего дня в палату вошла Евдокия. Поздоровалась с родихами, ставшими матерями, поговорила, пошутила со всеми и подошла к Катьке:

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо,— ответила несмело.

— С койки часто не вскакивай, температура держится нехорошая. Низкая. Отдыхай и ешь побольше. Старайся выспаться. Не бегай поминутно к Диме.

За ним хорошо смотрят. А вот сама застудишься. В коридоре сквозняки, остерегайся их, чтоб не получить мастит.

— Вы Диму видели? — спросила Евдокию робко.

— Конечно! Хороший малыш. Любит поспать, а значит, крепким вырастет.

— Надо моим в деревню сообщить, что у них внук от меня появился. Может, позвоните или дадите телеграмму,— попросила краснея.

— Нет, не стану сообщать. Зачем? Твоя мать еще вчера приехала. Ей Коля позвонил. Теперь она у нас. Ждет, когда вас выпишут. Просила тебе домашнее передать, гуся поджарила, сметаны трехлитровую банку приволокла, сала копченого целый ящик, ведро яиц да масла столько же. Еще мед, варенье, пироги, всего не перечислить. На грузовике доставили. Короче, не только в квартире и на балконе, в подвале места не осталось. Там не только на семью, на половину города хватит еды. А мать еще тревожится, хватит ли? Смешная! Я уже сказала ей, этого, что привезли, давать тебе еще рано. С ребенком надо считаться, чтоб у него желудок не расстроился. Рановато ему такое переваривать. Понос измучает...

Катька слушала свекровь, замирая от радости. Ей показалось, что наконец наступило это долгожданное примирение...

Забирать ее с Димкой из роддома приехали мать и Колька. Свекровь опять сказалась слишком занятой и даже не вышла.

— Сынок! Димка мой! Дмитрий Николаевич! Вот кто ты есть! — улыбался мальчонке человек, бережно взяв сына на руки. Он внес его, осторожно ступая, и тут же положил в кроватку. Ребенок вскоре забеспокоился, заплакал.

Катька распеленала малыша, Колька подошел рассмотреть его поближе. Малыш, будто нарочно подшутил и едва отец наклонился, Димка тут же обдал его теплой вонючестью и разулыбался облегченно.

— Во, змей! Обоссал по уши! Весь в мать! — побежал Колька в ванную. Оттуда вернулся злой, пришлось менять рубашку.

— Ну, пострел, засранец, едва на свет появился, а уже родного отца уделал! — бурчал недовольно.

— Он еще маленький, ничего не понимает. На кого злишься? — успокаивала Катька мужика и, заметив в руке сигарету, попросила:

— Коля, пощади сына, ему нельзя дышать табаком, покури на балконе.

— Может мне теперь совсем туда перебраться жить? Ишь придумала, ему уже вредно! В своей квартире места нет! — пошел на кухню к теще, молча наблюдавшей за молодыми. Та к вечеру не выдержала постоянных стычек и предложила дочери:

— Катюха, а что если ты с Димкой поедешь в деревню на эти два последекретных месяца? Нехай мальчонка у нас побудет, а и ты отдохнешь. У нас тихо, никто не курит, не ругается и ничем друг дружку не попрекает. А то, как погляжу, тебя родимую тут поедом едят. За всякий шаг грызут. Едва на порог ступила, а уже заругана вконец, ни единого доброго слова не услышала. А мальца чуть не матерком облаял. Не успели порадоваться, враз охаяли. А ведь какой хороший внук, глядя на него, душа тает. Нехай он в покое и радости растет, никому помехой не станет. Скольких внучат я вырастила, подниму и этого.

— Может ты и права, мамка, но сначала Димушку записать нужно. А потом подумаем, может, и приедем,— отозвалась Катька.

— А на кой хрен я все причиндалы покупал? Всякие койки, пеленки, горшки, такие «бабки» вломил! Нам на эти деньги с мамкой целый год можно было жить без мороки! Зачем в такие расходы ввели? — взвился Колька.

— Ничего не пропадет за два месяца! Мы не собираемся уезжать насовсем. Лишь на время, ненадолго,— оправдывалась Катя.

— А жаль! Вот если б навсегда, какой кайф был бы! — вырвалось у Кольки.

— Ну, знаешь, зятек, я долго терпела все и молчала. Вас слушала. А теперь свое слово выскажу,— перевела дух Ольга Никитична и заговорила:

— Негодяи вы! Зверюги и аспиды! Бесстыжие, подлые твари! Вас людями звать не за что! Ни чести, ни стыда не имеете!

— Что? И эта навозная куча меня лает? — вскочил Колька и, открыв дверь, заорал:

— Вон отсюда! Чтоб мои глаза не видели! Ишь, обнаглели вконец! В моем доме мне в душу плевать вздумали? Да кто такие? Твой сын Катьку трахал. Родную сестру бабой сделал. Где ты тогда была, вот где звери бесстыжие!

— Тебе хоть девку иль бабу дай, едино со свету сживешь. В каждую семью своя беда входит. И нас не минула. Но мы пережили ее, не порвав друг другу глотки, сумели простить. Да и в невинности ли ценность девичья? Катька у тебя не столько хлеба съела, сколько слез пролила. Лучше б жила в деревне спокойно, не зная такого мужика! Тебе повезло, но ты слепой на душу, а и есть ли она у такого! Козел ты, а не человек! Говно свинячье! — распалилась Ольга Никитична и решила поехать домой тут же, не дожидаясь утра, последним автобусом.

— Я провожу мать,— предупредила Катька и вышла за порог следом за матерью. Та все еще плакала.

— Успокойся, я и не то терпела. Вот получу документы на Димку и приеду к вам,— успокаивала мать,

— Бедная моя девочка! Ну, за что тебе такая горбатая судьбина выпала? Я прошу тебя, не мучайся, вертайся в деревню скорее, не жди, пока твою душу вконец искалечат. А и Диме легко ли средь придурков жить? Как запишешь мальчонку, позвони, я сама за тобой приеду и заберу обоих...

Когда Катька вернулась домой, Колька уже бегал по квартире с Димкой на руках. Баюкал, но сын кричал отчаянно.

— На его, вконец оглушил своими воплями,— сунул ребенка в руки и тут же выскочил во двор.

Евдокия Петровна, войдя в квартиру, сразу зажала пальцами нос:

— Ну, устроили у меня сортир, мочой как из конюшни воняет. Превратили жилье в отхожку! — выскочила на лестничную площадку под крик внука.

Катька улыбалась Димке:

— Молодец сынок! Теперь твой отец ни одного дружбана не приволокет. Посмотрим, как они его к себе позовут и разрешат ли ему то, что он им позволял в своем доме? Может тогда у него в голове посветлеет, умнеть начнет...

Колька вернулся домой затемно. Следом пришла Евдокия. Она тут же проскочила в свою комнату, закрылась и легла спать.

Катька едва успела постирать пеленки, как проснулся Димка. Колька по забывчивости включил телевизор и малыш запротестовал. Человек торопливо уменьшил громкость, но ребенок не умолкал.

— Ну и горластый! Откуда силы столько берет? Нигде от него не спрятаться. Вконец оглушил этот свисток,— возмущался мужик. За неделю Димка достал криком всех домашних. Колька шел на работу, не выспавшись, его шатало. И он взмолился:

— Слушай, Катька, а что если вы и впрямь поедете в деревню? Сил больше нет...

— Давай зарегистрируем сына, тут же уедем,— предложила баба. Колька размышлял еще три дня, а потом согласился:

— Пошли, пока я еще живой! — позвал Катьку и попросил:

— Не звони матери в деревню, пока она соберется, неделя пройдет. Вас мой кореш сегодня отвезет на своей машине. В легковушке будет удобнее и быстрее.

Баба с радостью согласилась. И первым делом положила в сумку свидетельство о рождении сына, какому Колька дал свою фамилию. Катька торжествовала. Эту победу они вырвали у Кольки вместе с Димкой, всяк по своему...

— Я через два месяца вернусь, ты не скучай. Мы ненадолго. Отоспись и отдохни, а сын подрастет. Знай, детство быстро кончается. Не забывай нас! Мы тебе звонить будем,— предупредила мужика.

— Да уж звенеть вы умеете оба! — ехидно улыбался Колька, закладывая в машину нехитрый багаж.

Когда машина уже подъезжала к деревне, друг мужа Борис спросил:

— А почему пацан молчит? Колька жаловался, что сын постоянно орет, никакой жизни нет от него. Тут же за всю дорогу ни звука, хотя больше двух часов в дороге. Почему так?

— Димка чует, что едет к своим, домой, где все его будут любить. Не назовут козлом и придурком, не пригрозят, что надерут уши и задницу. Малыши только с виду маленькие, а душа у них взрослая. Иногда старше, чем у мужиков. И людей они чувствуют безошибочно. Не любят злые руки, от каких нет добра и тепла. Потому, кричат. Протестуют по-своему. Да и мыслимо ли, чтоб родной отец на сына жаловался? Но вот случается. За что же любить такого? — вздохнула Катя.

— А и верно,— согласился Борис, подумав. Остановив машину перед домом Катьки, добавил погрустнев:

— Терпеливая ты женщина, мы все Кольке завидовали, что ему с тобою повезло. Но всегда его предупреждали, что любое терпенье не бесконечно. Испытывая его, мы по капле теряем главное. Взамен получаем ненависть. Обратного хода нет. К сожалению, любовь вернуть невозможно. Она, если уходит, то навсегда. А как жить без нее? Второй уже не будет. Судьба один раз дарит это счастье. Если человек не понял или проглядел, не удержал свое, считай, что потерял жизнь. Вот так и Колька. Когда-то поймет и спохватится. Но будет поздно.

— Он уже потерял свое. Хотя уверен, что женщин на его век хватит и он всегда будет любим, а самому любить необязательно.

— Ой, как ошибается! — вздохнул Борис.

— Ну, мне пора. Спасибо тебе! — поблагодарила женщина человека и, бережно держа сына, вышла из машины навстречу матери, спешившей к приехавшим.

Катя не могла нарадоваться, Димку словно подменили. Он уже не кричал ночами напролет, подолгу спал, полюбил купаться и спать в саду под пенье птиц. Охотно шел на руки к родне, ни у кого не капризничал и не боялся. Катька радовалась этим переменам и сама понемногу успокаивалась. Если она и скучала по городу, то только о своих женщинах с комбината. О муже и свекрови вспоминать не хотела. Она действительно отдыхала от них. Родные старались не напоминать о городе и долго не расспрашивали, как ей там жилось. Конечно, мать поделилась с отцом увиденным и услышанным, но она побыла в семье Кольки совсем немного, хотя и этого хватило женщине. До самого приезда Катьки не могла спокойно уснуть. Уж чего только не передумала. Сколько раз пожалела, что отпустила Катю с Колькой в город. Уж как не понравился, никому не пришелся по душе человек, какого пришлось назвать зятем.

Он с самого начала повел себя так, будто облагодетельствовал семью, женившись на Катьке. Колька не просил руки дочери у родителей, как поступали все. Говорил о гражданском браке, хвалился матерью, квартирой, друзьями и связями. О себе рассказывал скупо, мол, работает электриком, зарабатывает неплохо, на жизнь хватает.

Ольга Никитична еще тогда, усадив зятя за стол, поняла, что тот любит выпить. Но особо не понравилось семье то, что Колька любил похвалиться. Чтоб понять зятя, ему щедро наливали в стакан и человек, захмелев, развязал язык.

— Катька, не выходи замуж за этого полудурка, откажи ему, подожди свое. Уж лучше одной жить, чем с этим козлом. Ведь он никчемный дурак, трепач и выпивоха.

— Я люблю его! — отвечала девка всем.

Как сам Колька относится к девке, он так и не признался.

Обидело Катькину родню, что никого из них не пригласил зять к себе в город, в гости. Обронил, что выдергивает девку из говна, а в городе сделает из нее человека, культурную женщину. И Катька будет безмерно счастлива.

Ему не поверили. И провожая дочку, Ольга Никитична сказала ей, отведя в сторону:

— Коль не склеится, вертайся обратно без раздумий. Не держись до последнего, ты молодая, еще сумеешь устроить жизнь.

— Мамка, зачем такое говоришь? — отшатнулась Катя в испуге.

— На всякий случай. Знай, мы от тебя никогда не откажемся и не отвернемся. В беде не кинем.

Катя никому из деревенских не пожаловалась на свекровь и Кольку. Но люди и без слов поняли, тяжко ей пришлось в городе. С таким крошечным малышом в деревню приехала. Значит, свекруха отказалась помогать невестке растить внука. Оно и мужик не лучше, если отпустил из города обоих. Покой понадобился, устал от мальца, а значит, не любит сына и женой не дорожит, не беспокоится о них, себя уважает.

— Мы даже в лихолетье сами детвору свою растили, никому не отправляли, хотя и не по одному дитенку рожали. Сами всех поднимали на ноги и поныне ни за кого не совестно. Бабки внуков доглядывали, а молодые на хозяйстве работали, меж собой не лаялись. Свекрухи матерями были у невесток, молодые семьи берегли, учили разуму. А нынешние вовсе сдурели. Никакого стыда не знают. Не успел дитенок на свет выкатиться, его уже с глаз подальше отправили, чтоб самим от мороки и забот уйти. Запамятовали, что детвора растет быстро и помнит все...

— Ништяк, Ольга Никитишна уже троих внучат растит. При себе их держит неотлучно. Вместе с ими и этот выходится,— судачили старики.

Катька, едва приехав, сразу впряглась в работу. Дома и на свинарнике дел всегда хватало. За работой некогда было вспоминать о городе. Все неприятности с Колькой и свекровью показались мелкими, смешными.

— И чего я переживала дура? Надо было сразу домой вернуться,— думает баба.

Только деревенские девки ехидно посмеивались над Катькой. Каждая считала, что она сумела бы ужиться в городской семье, взять Кольку в руки и все были бы довольны и счастливы.

— Катька сама виновата. Девка не должна вешаться парню на шею...

— Так они не разбежались. Она в деревню только ненадолго! — спорили другие.

— С ребенком приехала, а значит, оба надоели, захотел отдохнуть от обоих, а может, вздумал избавиться насовсем.

Катька через неделю забыла о городе, возвращаясь домой с работы, покормив Димку, ужинала и ложилась спать. Ей перестали сниться сны, ничто ее не тревожило и не будоражило. Она и не думала звонить домой в город, как вдруг в конце второй недели к дому подъехал Борис и из его машины выскочил Колька. Он вошел в дом незамеченный никем. Удивленно огляделся по сторонам. В доме было так тихо, что мужику показалось, будто здесь никого нет. Он пошел по комнатам. Увидел спящего сына. Возле него сидела с вязаньем в руках теща, рядом двое мальчишек — старшие внуки, собирали из конструкторского набора замысловатый дворец. Катьки дома не было, хотя во дворе уже темнело.

— А где это моя стерва до сих пор шляется? — спросил Никитичну. Та, глянула на зятя, лицо мигом собралось в морщинистую фигу. И теща ответила зло:

— У нас никто не шляется и не бездельничает. Все работаем. И Катя при деле, как всегда.

— Это при каком таком деле? — прищурился Колька недоверчиво.

— В свинарнике отцу помогает.

— А почему не с сыном?

— Ты-то что за указ здесь? Сами знаем, кому где быть! Чего ты приперся на ночь глядя? — спросила теща хмуро.

— Своих навестил. Кто мне запретит? Мой сын, вот и приехал проведать.

— Шибко нуждаешься в Димке, коли целых две недели про него не вспомнил,— упрекнула Ольга Никитична зятя.

— Он же с матерью и с вами, а я на вас обоих полагаюсь больше, чем на себя.

— А чего Евдокия не захотела внучонка навестить? Иль гребует нами, деревенскими? — обидчиво поджала губы Никитична.

— О чем вы? Мамка и сама из деревни. Но теперь ей ни до чего. Неприятность на работе случилась. Теперь начальство все нервы вымотало. Кто-то из медсестер не досмотрел, а она отвечай одна за всех. Когда мамка спасала родих от смерти, теперь о том забыли. И всякую оплошку на нее стараются повесить. Понятное дело, ей до пенсии совсем немного осталось. Вот и подставляют ее, чтоб срань в работе молодых врачей скрыть, стараются их пропихнуть, а пожилых запихнуть на пенсию.

— А куда ей деваться, коль годы подошли? Она ж мне в городе все жаловалась как тяжко ей на работе. Вот и пусть на пенсию идет, отдохнет, как человек...

— Скоро уйдет, а может, уйдут ее. Грозят сократить многих. Мол, рожающих мало теперь, ни к чему в роддоме нынче большой медперсонал держать. Вот и выискивают, кого раньше выкинуть? Мамка переживает, до пенсии совсем немного осталось, меньше двух лет, но доработать их, конечно, не дадут.

— А что за неприятность, коль за нее сократить хотят? — глянула теща в глаза Кольки.

— Баба умерла при родах. Прямо на столе. У нее болезней букет, а она рожать вздумала. Но не выдержала. Роды, как мать говорит, силы и здоровья требуют. А у той бабы ничего не было. Хотя ее предупреждали, чем все может кончиться. Моя мать говорила врачам, что та баба не разродится благополучно. А теперь ее во всем винят,— вздыхал Колька тяжко.

— Выходит, кисло Петровне нынче? Поди уже опустила хвост, а то все фыркала, что от нашей Катьки за версту хлевом воняет. И что ни делала дочка, никак не нравилось свекровке. Деревенским воспитаньем попрекала.

— Катька и вправду грубая! — вступился Колька за мать.

— Как к ней относились, тем и она отвечала! Бодливую корову плетью секут, а не гладят. Так и здесь. И нечего нашу девку винить во всем, на себя гляньте.

— Мать Катьку, как родную дочь приняла. Зато и получила, что я ее хотел через неделю из квартиры за хамство выгнать. Мамку обозвала грязно.

— Не бреши! Вначале Дуська Катю облаяла. Та ее в ответ опаскудила. А когда я у вас ждала дочку из роддома, Петровна Катьку вовсе изговняла. Вроде хуже ее на свете нет. Вот и велела дочке не вертаться больше к вам. Сами Димку поднимем, а Катьке и в своей деревне работы хватит. Зачем ей по чужим углам мотаться?

— Как это так? А вы меня спросили? Соглашусь ли, чтоб сын в деревне рос!

— Ты тут хвост не поднимай! Кому твое согласье понадобилось? И вырастим Димку лучше вас. В тиши и без базара в избе. Вона как спокойно спит. Никто ему не мешает. И он здесь всем в радость. Не затыкаем носы от пеленок, никто мальца не ругает, не грозит. У вас такое на каждом шагу. Так что оставь моих в покое, забудь сюда дорогу. Проживем сами, без городской родни. Поезжай в обрат, покуда Катюха с работы не вернулась. Незачем вам видеться. Пора правде в глаза глянуть. Не нужны вы друг другу! Ступай отсель с Богом!

— А с чего гоните меня? Я никого не обидел, не обозвал, к сыну приехал. Разве мы так к вам отнеслись, когда вы в город приехали?

— Всю душу изгадили оба. За дочь не прощу. Уж над ней глумились вдоволь. Не пущу ее к вам на измывательство! — увидела в дверях Катьку.

— Привет! — встал навстречу Колька и спросил тихо:

— Не соскучилась по городу?

— Мне даже вспоминать о нем некогда.

— Значит, меня тоже забыла?

— А что помнить? Доброго не было, а хреновое лучше выкинуть из памяти,— опустила голову.

— Или тут завела хахаля?

— Пока нет. Сын слишком мал.

— А куда меня денешь?

— Не смеши! Ну, кто ты, обычный сожитель. Таких даже в деревне не держат всерьез. Считаются только с мужьями. Хахали ни в счет. Так что не набивай себе цену.

— Давно ль говорила про любовь?

— Глупой была, наивной! Да быстро ты сумел погасить во мне все. Теперь ни к чему напоминать прошлое. Нет его. И лучше навсегда забыть! — подошла к Димке, тот безмятежно спал.

— Кать, а ты на оглоблю теперь похожа. Совсем обабилась в деревне. Пора возвращаться в город, пока не все потеряно. А то того и гляди, заржешь или захрюкаешь! — ухмылялся Колька.

— Пошел бы ты, огрызок свинячьей транды, покуда я кочергу в руки не взяла! — вспыхнула Никитична.

— Замордовали бабу вконец! Гляди, она с ног валится от усталости. В городе так не выматывалась! — заметил Колька.

— Там душу рвали на куски. Вот это больно. А усталость проходит. К утру от нее следа не останется. А вот твой город долго будет помниться горьким наказанием.

— Эх ты! Оглобля! А ведь в городе ты родила сына, стала матерью. Какая же короткая и неблагодарная у тебя память. Не все было плохо. Я напомню. Пошли погуляем немного. Кое-что надо рассказать тебе.

— Говори здесь, кто мешает? — удивилась Катька.

— Не та тема. Тут с глазу на глаз надо! — открыл дверь перед Катькой и вышел следом за нею во двор.

— Поехали домой. Я за вами примчался. Соскучился по обоим. Понял, не могу без семьи. Все не так, нигде не клеится. Ничего не получается. Ничто ни в радость.

— Колька! Что это с тобой? Никогда не поверю, будто ты и впрямь за нами приехал. Что-то случилось. Или жареный петух в задницу клюнул. Ты ж меня из города считай, что выпихнул. Все боялся, как бы я не потребовала раздела квартиры. И никак не верил, что она нам не нужна. Теперь, когда я с сыном уже в деревне, ты примчался забирать нас. Но я не хочу возвращаться.

— Почему? Разве ты не думаешь сохранить отца сыну? Чужой меня не заменит. Может я и не подарок, но сыну — свой. С тобой определимся, распишемся, заживем законной семьей. Хватит быть сожителями. Ребенок не поймет нас, да и люди, все же ни в пещере живем. Семьей задышим.

— А ты со своею мамкой говорил? Она тебе башку свернет даже за такие мысли и никогда не одобрит нашу роспись!

— От матери я не отрекаюсь. Но у меня своя жизнь...

...Только спустя два месяца узнала Катька о причине этого приезда. Она согласилась вернуться в город, хотя в душе все еще сомневалась в искренности Колькиных слов. Но уже на следующий день он, как и обещал, повел ее в ЗАГС и, предъявив там Димкино свидетельство о рождении, написал заявление на регистрацию брака с Катей. Их вскоре узаконили. А немного погодя женщина узнала, что сразу после ее отъезда в деревню Колька с друзьями взломали ларек, унесли из него водку и курево, спрятали украденное в гараже, но через два дня милиция взяла всех четверых и закрыла в камере.

По ящику водки оказалось не под силу одолеть за пару дней. Даже с половиной украденного не справились. Хотя эти два дня не просыхали. Их выдал сосед алкаш, выследивший, что Колька ныряет в гараж с пустой сумкой, оттуда выходит навеселе и с полной сумкой. Но при всем том его, самого, ближнего соседа, не позвал и не угостил. Хотя уже во всем доме узнали об ограблении ларька и о том, что милиция ищет воров. Тот сосед и помог найти налетчиков. Их взяли всех сразу, в квартире у Кольки. Все четверо не могли идти своими ногами. И не соображали, что с ними происходит. Приняв ментов за кентов, сказали, где спрятали водку и курево. Попросили оставить на опохмелку. Их окончательно разбудили брандспойтом. Кольку выручило чистосердечное признание и раскаяние. Но уголовное дело на компанию все ж завели. Не посмотрели и на то, что за похищенное ущерб был оплачен, мужиков с неделю держали за решеткой, а потом выпустили под подписку о невыезде.

Евдокия Петровна, узнав о том, что сын находится под следствием, тут же пришла к начальнику милиции и почти два часа говорила с ним. Вернувшись домой, вытащила Кольку из ванной, велела вернуть Катьку с сыном, расписаться с бабой и хотя б с год жить, не гавкаясь.

— А как же ты? — изумился сын.

— Я в деревню поеду, что делать? Иначе тебя заберут в зону. Тем более, что Катька с Димкой твоим щитом станут. Знай, суд все равно будет. Но дадут тебе условно. Помни, это уже судимость. Вляпаешься еще раз, отправят на зону. Так и сказали, что в последний раз нам помогут, больше уже не стоит обращаться.

— А как ты из деревни будешь приезжать на работу?— спросил Колька.

— Меня сократили и отправили на пенсию. Так что я ухожу, хотя приезжать к тебе конечно буду. На работе все могло закончиться гораздо хуже. Меня спас мой стаж и возраст. Выбросили из роддома, как шавку. И не только меня, пятнадцать человек, все примерно одного возраста. У каждого стаж и опыт. Ни на что не глянули,— размазывала слезы по щекам Евдокия Петровна.

— Мам, а зачем тебе деревня? Неужели с нами не уживешься? Ты же совсем отвыкла от той жизни. Оставайся здесь, с нами!

— Нет, Коля! Визги, крики, пеленки и ваши разборки совсем меня доконают. Я не смогу с вами жить. Но тебе они нужны, иначе будет лихо. Если бы можно было обойтись тебе сейчас без Катьки и сына, я не уехала бы из города. Хотя... Мне это тоже нужно, забыть и отвлечься. Такой выход поможет всем. А ты держись, не буянь, и навсегда отойди от своих друзей... Ты уже во всем убедился. Живи с семьей, стань домашним, отцом и мужем.

— А если Катька не захочет вернуться? Меня посадят?

— Конечно. Но твоя вернется. Никуда не денется. Я ее хорошо знаю и спокойна.

Евдокия собирала вещи, а Колька сидел на корточках рядом и чуть не плакал. Ему очень не хотелось отпускать мать. Но та сумела убедить сына, что ее отъезд сработает на благо всей семьи.

— Зайка мой, я буду звонить и приезжать к тебе. А теперь нам нужно разъехаться, но не расстаться. Я никогда тебя не брошу и ни на кого не оставлю. Помни, тебе нужно сдерживаться. Научись этому, будь мужчиной. Давай достойно перенесем и эту беду — твой неудачный брак. Я не думаю, что он бесконечен и затянется на годы...

Колька понял мать. Еще в деревне сказал Катьке, что они станут жить своей семьей, но мать остается хозяйкой квартиры навсегда.

— Выходит, она из-за нас с Димкой в деревню съехала. Обидно, что даже к своему внуку сердца не поимела,— посетовала Катька.

— Захлопнись, Оглобля! Ты добилась слишком многого. Но мать в прислуги или в няньки не получишь никогда! — цыкнул Колька на жену.

Катька, устроив Димку в ясли своего комбината, вскоре вышла на работу. Женщины встретили ее как родную. Поздравили с законным браком, с победой над Колькой и советовали, как теперь ей стоит держаться с мужиком. В этот день после работы женщины собрались в бытовке, отметили рожденье Димки и Катькины успехи в семье.

— Выдавила свекруху в деревню! Такое отметить надо! Не каждой это обламывается: стать полной хозяйкой в квартире мужика! Нынче он хвост не поднимет, самого, если достанет, выкинешь на улицу и Евдокии пинка дашь.

— Молодчага! Все выдержала и своего добилась. Вот это по нашенски! — пили бабы вино, водку, Катьке наливали под каждый тост. И баба еле вспомнила, что ей пора забрать из яслей сына.

Она пришла домой, держась за стены. Колька не верил глазам, взял ребенка, положил в кроватку, завел жену в ванную, сунул головой под холодную воду, держал долго, когда протрезвела, сказал:

— Еще раз вот так наберешься, сдам в ментовку. Три таких случая и тебя лишат родительских прав, как алкашку.

— Да не пьяница я, Коля! С бабами на работе выпила! Димку обмыли. Меня все поздравляли с сыном! Слышишь иль нет, придурок? — улыбалась баба, медленно трезвея. И хохотала в лицо мужу:

— Слышь, Колян! Во, свекруху победили! Аж в деревню от нас смоталась! У ней от нас аллергия!

— Заткнись про мамку!

— Чего цыкаешь, жабий выкидыш? Чего молчишь, что свекруху из роддома под жопу сраной метлой выперли! Бабу она угробила! Беременную! Та у ней на столе померла! Вот тебе и акушерка с опытом! Из-под суда еле вывернулась. А жаль! Такую до конца жизни стоило в тюрьме приморить за все разом!

Колька не сдержался. Поднял Катьку за шиворот и с силой отбросил в угол. Впервые по-настоящему избил. Баба на утро еле встала. Колька сам отнес ребенка в ясли и, вернувшись домой, предупредил бабу:

— Слышь, Оглобля! Я ради сына с тобой расписался. Но если ты, сука драная, еще на мать отворишь хайло, своими клешнями порву курву в куски!

— Не пизди, родной! Ты под следствием. Мне все доложили бабы. Если теперь покажу ментам как меня оттыздил, тебе с тюряги не выкарабкаться до конца жизни! Вот и собираюсь к ним. Нехай за жопу возьмут. А то навешал лапшу на уши, что жить без нас не можешь. Я еще тогда не поверила козлу! — одевалась баба, собиралась на работу и грозила Кольке:

— Хватит мне терпеть! Пройду обследование и пусть тебя заберут отсюда в клетку! И про свекруху все скажу. Пусть с обоими разберутся.

— Ты что дура? Звезданулась часом? Что несешь? Иль голова с похмелья пухнет?

— Ага! Трещит проклятая!

— Так похмелись!

— Твоей ворованной? Не хочу! Сама куплю! Я хоть и деревенская, сермяжная и косорылая, но руки нигде не замарала, совесть чистая!

— Дура ты стоеросовая! Про совесть ни тебе бухтеть! Влезла в мамкину квартиру и ее же паскудишь! Кто ты после этого? Сущая свинья!

Катька оделась, направилась к двери.

— Ты куда намылилась? — встал перед нею Колька.

— Какое твое дело?

— Жена обязана отвечать мужу!

— На работу иду!

— Ты опоздала...

— Ничего, после смены отработаю.

— Димку сама заберешь или мне взять?

— Выручай. Не то снова ругать меня будут. Колька из окна проследил, куда пошла баба,

на работу или в милицию?

Катька подошла к автобусной остановке, оглянулась, увидела Кольку в окне, поняла, что боится мужик, усмехнулась едко, вошла в подоспевший автобус, увидела, как муж отошел от окна, успокоился.

— А стоило б проучить заразу, чуму облезлую. Но это от меня никуда не денется. Если будет доставать, сдам ментам. Пусть свекруха пеной захлебнется и подавится желчью. Я их обоих в болото столкну! Вот только деревня меня никогда не поймет. Проходу не станет. Ладно бы Колька! За свекруху не простят. А и за мужика тоже. Ведь расписались. Ребенка узаконил. Чего еще бабе желать? Нет, не стоит сдавать мужика ментам! — решает Катька.

Вечером, вернувшись с работы, глазам не поверила. Ужин на столе, в квартире убрано, пеленки постираны, Димка спокойно играет в своей кроватке.

— Отпуск мне дали! — объявил Колька и позвал Катьку за стол.

— Давай похмелись. Специально для тебя вино взял! — откупорил бутылку.

— Не хочу!

— Почему? С другими пьешь, а со мной брезгуешь?— обиделся мужик.

— Мне плохо было, не хочу...

— Это от перебора. С рюмки ничего не будет. Если ты со мной понемногу выпивала бы, я никогда не приводил бы друзей. Ну не могу пить в одиночку, нужна компания. Если составишь, никого из чужих больше не притащу.

— Обещаешь?

— Слово даю!

Баба выпила. Стала есть. Колька рассказал жене, что впервые ему дали отпуск летом, и он сумел помочь Катьке по дому.

— Хотел к матери съездить, посмотреть, как она там в деревне управляется, может помочь надо в чем-то, но захотелось дома побыть, с вами.

— Не бреши! Тебя сегодня судили!

— Откуда знаешь? — изумился Колька, чуть не подавился борщом.

— Охранник наш всегда в суды ходит. Ему днем делать не хрен. Вот и стал зевакой, про всех знает. Он и доложил, что нынче вас судили, всех четверых за грабеж ларька. Тебе год условно дали. А тем сроки выпали. Двоим по два, одному год заключенья присудили. Тебе меньше всех, потому что Димка маленький, и я имеюсь, а еще характеристику тебе с работы дали хорошую, от твоего завода юрист тебя защищал. Все это выручило. Так вот оказался на воле. А дружбанов твоих повезли на зону...

— Все вызнала, Оглобля! — качал головой Колька. И предложил:

— Давай еще по рюмашке, за мою волю.

— Согласная! — взяла рюмку баба и выпила залпом, снова с жадностью налегла на еду.

— Теперь нас две деревни харчить будут. Моя мамка не станет сидеть сложа руки. Звонила сегодня. Говорила, что парники поставила, посадила перец, огурцы и помидоры, а на будущий год клубнику для Димки разведет.

— Не надо! У моих полно! Лучше бы она с Димкой дома была. Ведь уже на пенсии. Чего дурью в деревне мается?

— Никто ей не указ! Где хочет, там живет. А и не заводи меня, пока по соплям не получила. Я матери не судья. Да и не уживетесь с ней в одной квартире. В первый день побрешетесь вдрызг.

— Пусть не заводит и не достает! — огрызнулась Катька, добавив:

— От Димки нос затыкала, теперь по жопу в говне застряла, жаба вонючая! — слетела со стула от затрещины.

— Сколько тебе говорить, не тронь мамку! Не то жопа зубастой станет! — прикрикнул Колька и велел Катьке сесть за стол. Та, хлюпая носом, подошла:

— О ней слова не скажи! А когда она меня изгадила, словом не вступился. Тоже мне мужик! — заревела громко.

— Она мать!

— Я тоже!

— Ты должна слушаться ее во всем и не хамить, не грубить!

— Пусть не вынуждает и не нарывается!

— Уж большей хамки, чем ты в свете нет! — стукнул по столу кулаком.

— Не выделывайся. Сам знаешь, ты на крючке в милиции. Одно мое слово, тебя тут же сгребут в клетку!

— Сколько можно мордовать и брать меня «на пугу»,— вырвал Катьку из-за стола и, зажав в углу зала, бил безжалостно, приговаривая сквозь зубы:

— Вот тебе за мамку! А это за милицию и клетку! Получай, курвища, подстилка, дешевка, страшилище из хлева! Косорылая свинья! Захлебнись своим говном!

Колька месил бабу, пока не закричал Димка. Катька еле доползла к сыну.

— Господи! Убери меня с этого света! Как меня ненавидит этот подлый козел! Всякий день колотит. Избавь меня от него! — кормила сына, тот начал капризничать, срыгнул, заплакал.

— Успокойся, сынок! — просила женщина. Но ребенок не умолкал.

Больше часа носила на руках малыша, пока он уснул. А когда вышла на кухню, Кольки там не увидела. Он снова был во дворе, выпивал с соседями.

— Ты ж обещал мне...

— Не приводить в дом! И никого не приволок. А то, что выпил, сама виновата. Не наезжай! Иначе худо будет! — пошел на диван и спал там до утра.

Катька утром выпила рюмку вина. Уж очень болела голова. Кое-как дожила до обеда. Бабы поняли, налили рюмку водки, дали кусок сала, огурец. Через час Катьке полегчало. Забрав вечером сына из яслей, вернулась домой. Кольки не было и женщина, положив сына в койку, стала убирать, готовить, стирать, крутилась на одной ноге, чтобы все успеть сделать. И получилось. Едва присела к сыну, вернулся муж.

— Где тебя носило? Опять по друзьям?

— У матери был, в деревне.

— Не звезди! Откуда засос на шее? Глянь на себя в зеркало. Совсем чокнулся придурок, не можешь жить без приключений! Опять по своим блядешкам пошел! Чего тебе не хватает, где зудит? Когда угомонишься, кобель шелудивый, неужели заразы не боишься?

— Я не дурак! Без защиты даже к псине не подойду! — вытащил из кармана презерватив и ухмыльнулся:

— В этом деле у меня большой опыт. Так что не боись! Ни на руль не намотаю и в подоле не принесу. Слышь, Оглобля?

— Ко мне в постель не лезь!

— Об чем речь? Теперь ты и не нужна. Я всласть накувыркался! Ну и баба попалась, огонь! Сама из себя кукла! Не то, что ты — замухрышка из свинарника!

— Ладно! Заведу и я себе хахаля, чтоб обидно не было! Он хоть обзываться не станет. И квиты будем!

— Ты, кобеля заведешь? Да я тебя придушу на месте! О Димке подумала, дрянь подзаборная?

— Тебе можно, а мне нет? Чем я хуже? Сын не только мой, а и твой. Вот и докажу, чего стою, чтоб больше пасть не разевал. Коль ты сыскал, я тем более найду утеху, не хуже твоей куклы!

— Урою проститутку! — бросился на бабу. Но снова заблажил Димка и потребовал мать к себе.

— Во, хитрый хмырь! Все время тебя выручает!— заглянул в спальню Колька и предложил:

— Пошли бухнем! Хоть и не был у мамки, зато она сама звонила. Обещает в воскресенье молодой картошки привезти и зелени всякой. Димку хочет глянуть, спрашивала о нем. Сказал ей, что уже голову хорошо держит, меня узнает, руки тянет, увидев, смеется. Любит засыпать под тихую музыку Нравится, когда выношу на балкон подышать свежим воздухом. Он любит смотреть на людей, на машины. Вообще смышленый малец. Уже знает свое имя, когда зовешь, поворачивает голову и улыбается. Тянется к игрушкам. Очень любит купаться, в ванной не меньше часа сидит. Купил ему пластмассовых рыбок, все яркие, разноцветные, он их отлавливает до единой и тянет в рот. Десна чешет, видно скоро полезут зубы. Кричит, когда мокро в портках или хочет есть. Подолгу спит. Не любит шум. Так что телевизор включаю на шепот...

— Чего ж не сказал, что дерет тебя за виски и крутит твой нос?

— Ну, зачем пугать мамку? Так и будет считать, что сделает меня Димка лысым и косорылым. Вообще на него не захочет смотреть. Невзлюбит вконец. Сама понимаешь, каждая мать своего ребенка любит.

— Димка ей тоже не чужой, родной внук, первенец и последыш.

— Почему так думаешь?

— Второго рожать не стану! Дай Бог этого вырастить и на ноги поставить. Если успею и доживу,— умолкла Катька.

— Куда денешься, если подзалетишь? Бабы на то и живут, чтоб детей рожать.

— Да не с таким как ты!

— А чем я хуже других? Вон наши соседи, любого возьми, все выпивают, баб колотят каждый день, получку не приносят, даже вещи уносят на пропой из дома. Выгоняют баб и детей на улицу среди ночи. И ничего, никто их в милицию не сдает и не грозит ментами. Хотя бабы ихние даже в больницы попадали, в реанимацию, но на мужиков своих никому и никогда не жаловались. Знают, пьяный проспится, дурак никогда. А мужики, какие ни на есть, отцы своим детям...

— Что за радость от этих папашек? Ни жизни, ни света детвора не видит,— не согласилась Катька.

— Им видней. Было б плохо, давно сбежали бы из дома. А эти терпят и живут. Выходит, любят их. Вон сын Володьки Курбатова, Леха! Отец его так драл ремнем, неделями встать не мог пацан. Видно ни без дела вламывал. Леха закончил школу, отслужил в армии, хотел жениться, а Володька велел в институт поступать. Леха заупрямился. Отец как снял с себя ремень, малец враз вспомнил золотое детство, бегом в институт побежал. Нынче заканчивает учебу. А Володька гонорится, что сын не будет как он — сантехником. Не станет в говне колупаться. Заживет светло. Вот так они отцы! О своей детворе сердцем пекутся. Хоть и выпивают, мозги не просирают. Слышь, Оглобля! И нашему Димке никакой хахаль меня не заменит. Потому что я ему родной отец!

— Какой хахаль? С чего въехал в канаву, иль опух ненароком?

— Ты ж грозилась любовником!

— Я только обещалась, а ты уже завел! — указала на шею.

— Дура ты! Я старую подругу встретил! Еще до женитьбы на тебе отметился с ней в последний раз. После того ни шагу к блядям. Просто угостил девку пивом. Она метку поставила в благодарность, мол, не пропускайте девки мимо, классный мужик, ночью не заснете и не замерзнете. Это навроде рекламы. На панели теперь всякие водятся. Одни за деньги клеют хахалей, другие ищут удовольствие. Каждая свой кайф срывает. Но с этой промеж нами не было ничего, как на духу звеню.

Катька промолчала, а на душе полегчало. Хоть и мало доброго видела от своего мужа, а все ж хорошо, что не изменил ей.

— Я как-то по молодости возник в притоне. Лет семнадцать было тогда. Ох, и отвели душу. Скольких девок зацепил, со счету сбился. Но, забыл о мамке. Она меня с ментами разыскала. Ох, и устроили они погром в бардаке! Меня голожопого в машину загнали. А мамка с перепугу плачет, целует, и уши крутит мне. За то, что неделю домой не приходил. Она весь город на уши поставила, разыскивая меня. Потом саму сердечный приступ свалил, отходняк! Бедная не знала, где искать. Схватила, усадила на колени, в туалет не отпускала, боялась, что и оттуда девки уведут. А чтоб я не очень ими увлекался, такое рассказала, что на долгое время всякое желание отбила. Оно, конечно, появлялось, но уже не без предосторожности и защиты. Мамке я всегда верил. Она у меня самый классный, лучший друг. Мы никогда не врали и не подводили друг друга. Она мне и мать, и отец. Я не мыслю себя без нее. Не приведись что с нею, мне тогда не жить, все станет ненужным...

— Даже сын?

— Димку вырастишь ты. Он не останется в свете сиротой. А я без матери лишний на земле. Она моя жизнь. Не обижай ее, Катя! Мне очень больно, когда о ней говорят плохо. Если хочешь обидеть, лучше ударь, обзови меня, я все стерплю и прощу. Но ее не трожь,— попросил Колька дрогнувшим голосом.

— Она, когда погиб отец, только из-за меня осталась жить. Чудом уцелела. Врачи не верили, что она выживет. Я ее попросил о том, даже молился. Бог услышал и, мама выжила. Она жила только для меня. Знаешь, какою красивой была в молодости, сколько раз ей предлагали замуж даже очень достойные люди. Мамка всем отказала, не хотела отчима привести в дом. Она так и отвечала, что никогда не обидит и не предаст меня. Свое слово сдержала. Я уже сам прошу ее найти себе человека, чтоб скрасить время, она слушать не хочет. Вот такая она — моя мать.

— А почему не заставила тебя закончить институт?

— Я служил... Короче, был в Афганистане. Ну и получил по полной программе. Подорвались на фугасе целой машиной. И раненье, и контузия, короче, полная обойма бед. Провалялся в госпитале целый год. Все скрывал от мамки, где нахожусь. А она разыскала. Приехала. Меня к тому времени признали совсем негодным. Инвалидом. Так и сказали матери, никаких умственных и физических нагрузок, никаких эмоциональных встрясок, если хотите чтобы сын жил. От первого стресса может умереть. Помните это. А мамка привезла меня домой на руках, сама вылечила, выходила, заново поставила на ноги и заставила жить. Никому и теперь не велит говорить при мне об Афгане. В нашей семье эта тема табу, запрещена всем без исключения.

— А я и не знала, что ты там служил,— вспыхнули сочувствием глаза бабы:

— Прости меня глупую! — попросила тихо.

— Да что ты?! Я давно здоров и забыл, что со мною случилось там. Все минуло и обошлось. Только мамка все еще боится за меня. Даже ночами вставала...

— Все матери одинаковы,— выдохнула Катька.

— Не скажи! Все разные! — не согласился человек, помрачнев, и рассказал:

— В Афгане служил со мною парень. Мы с ним ровесниками были. С виду обычный, как другие ребята. Вот только очень злой и заводился с полуоборота. Ладно б на душманов, этот и на своих срывался. Чуть слово не по нем, враз кулаки в ход пускал. Ну и получал в зубы за свой псих. Никто с ним не корефанил. Но заметили, что никогда он не получал писем из дома. О себе ничего не рассказывал. Особо не любил, если мы заводили разговор о матерях. Тут же вскакивал и убегал куда-нибудь. Если уйти было нельзя, Андрей ругался и начинал крыть матом всех баб подряд. Он никого не любил и не признавал. Никто его не спрашивал ни о чем, неохота было связываться, сторонились Андрюхи все. А тут влетели на растяжку Нас человек двадцать в машине, всех раскидало взрывом в разные стороны. Кто мертвый, где живые, не понять. Кругом стоны, кровь, в пылище не видно ни черта. Я и сам не знал, на каком свете дышу. И голову поднять страшно. Кругом душманы. Где-то к вечеру ближе подобрали нас свои, живых и мертвых в одну кучу. Отправили в госпиталь уцелевших. Уж и не знаю, сколько канал без сознанья. Когда пришел в себя, огляделся, вижу, рядом со мной Андрей. Весь перебинтован и стонет потихоньку. Окликнул его, дал знать, что не один он тут. Знаешь, как обрадовался! И вдруг спросил меня, целы ли у него руки и ноги. Мне его было видно, и я сказал, что все в порядке. Он и разговорился помалеху. Ни в один день, но раскололся, что ему никак нельзя уходить с войны калекой, уж лучше сразу насмерть, чем убогим. Ну, а на войне не бывает по заказу. Я и скажи, мол, за тебя теперь пусть мамка молится, чтоб все обошлось. Андрюха и ответил, что если б ни мать, он никогда не оказался бы в Афгане! И добавил, что из-за нее добровольцем сюда пришел. Я ушам не поверил. Ну, разве нормальный человек захочет подставиться под смерть добровольно? Вот тут-то он и раскололся. Мать его родила от любовника. И законный мужик, увидев пацана, враз понял, от кого тот на свет вывалился. Понятное дело, что выгнал обоих. Мать к любовнику, а у того своя семья. Конечно, не принял, и решила баба избавиться от пацана. Положила на чужой порог, ее нагнали, побили, а мальчонку вернули. Решила у роддома забыть его. Но сторожевая собака поймала, придержала, и снова пришлось забрать. В магазине оставила, милиция через час ее разыскала и отдала ребенка, да еще пригрозили. Короче, что только не придумывала, а пацан возвращался к ней. Так вот и застрял на свою беду у мамашки. Как она его растила, лучше не вспоминать, бродячие псы Андрюхе сочувствовали. Не кормила, не одевала, все для себя собирал на помойках. Мать зачастую домой не пускала. Пацан, понятное дело, весь в цыпках, лишаях, вши как муравьи кишели в волосах и одежде. Его отовсюду гнали. Ни одной живой души не нашлось, чтобы сжалилась над ним. Милиция, случалось, забирала его и приводила к матери. Не отправляли в приют, потому что не сирота. А мамашка брехала, что сам сбегает из дома. Едва менты уйдут, она выпорет Андрея и снова выгонит на улицу, сказав вслед:

— Глаза б мои тебя не видели! Чтоб ты околел, постылое семя! Исчезни навсегда! Оставь меня в покое!

— Пацан уходил. Стал понемногу воровать, чтоб как-то жить. Его иногда ловили, вламывали, он уползал куда-нибудь под мост или в чей-то подвал, отлеживался с неделю и снова воровал. Так было до четырнадцати лет. Он уже был в компании шпаны, все такие же как он. Андрюха уже выпивал, курил. Ну и девок не обходил. Короче, жил, как получалось. Но однажды встретил мать, случайно, она его не узнала. Он окликнул ее. Та удивилась, оглядев сына. Андрюха был неплохо одет, и баба смекнула свое. Стала звать его приходить к ней, хотя бы в гости, сказалась больной, тот поверил. И не гляди, что доброго ничего не видел, начал помогать ей выживать. А деньги из сына та баба качала неплохо. Ко всем своим пакостям эта мамашка классно бухала. А надравшись до визга, путала сына со своими алкашами и лезла, как к мужику.

— Да что ты, Колька, несешь? Разве может быть такое? — не поверила Катька, вздрогнув.

— Мне о том сам Андрей базлал. Я лишь с его слов базарю.

— Господи! Как же не повезло человеку! — пожалела женщина сослуживца мужа.

— Короче, наколола Андрюхина банда какую-то кучерявую точку. То ли магазин или банк, не помню точно, но стала их искать милиция. Почти всю банду взяли, но Андрюху никак не могли накрыть. И только мать знала, где его отыскать можно и выдала сына ментам. Когда взяли, она ему сказала:

— Наконец-то я от тебя избавлюсь...

— Веришь, в ментовке ему так вломили, что Андрюха еле жив остался. И навсегда отрекся от мамашки. Не вспоминал и не говорил о ней, дал себе слово до конца жизни с нею не общаться и не видеться,— вздохнул Колька и добавил:

— Ему это удалось. Умер пацан. И перед смертью все проклинал ту, что произвела на свет, лишнего и нелюбимого...

— Ну, а перед нами он словно исповедовался. Все рассказал без утайки.

— А его не посадили за кражу? — удивилась Катька.

— Менты условие поставили. Либо тюрьма, либо Афганистан. Одно другого не легче. Андрюха выбрал свое и, кажется, не пожалел. Не было у него в жизни якоря. Не за что стало держаться. Оттого и не жалел, что уходит рано. О нем ни вспомнить, ни плакать некому. А и жить впустую устал человек. Ни одной теплины не имел, никого не любил, никем не дорожил. Так и ушел один, всем чужой, налегке, мне кажется, что сама смерть его пожалела, заменила собою всех и стала вместо матери...