Любимые не умирают

Глава 4. Командирша

Так Ольгу Никитичну Федотову звала вся деревня. Дед Силантий обзывал жену домашней пилой, норовистой козой, крапивой, а когда уж очень серчал, звал старуху болотной кикиморой или облезлой вороной, какая только и умеет орать и гадить где попало.

Впрочем, Силантий редко обижался на своих домашних. Разве что иногда на внуков серчал. Не давали старику покоя проказливые мальчишки. И как они повсюду успевали? Вот только прилег человек вздремнуть, они ему в карман брюк мышонка засунули. Тому дышать стало нечем, кусаться вздумал. И если б не проснулся, в куски старика разнес бы рассвирепевший зверь. Силантий кинул мышонка коту, тот мигом накрыл зверя лапой, схватил в зубы и побежал под койку. Сколько ни просили внуки кота отдать мышонка, не вернул. Вышел кот из-под койки, облизываясь довольно. На Силантия уставился, не угостит ли еще? Старику слабо мышь съесть, вместе с хвостом, зубов почти нет. Потому коту отдал.

Силантий уже дремать стал. Но тут внуки что-то затеяли. Шепчутся, спорят:

— Вниз или вверх головой положить? — слышит дед и думает засыпая:

— Только бы меня пронесло от их озорства...

Когда Силантий проснулся, решил по малой нужде за дом сходить. И не глянул на притихших внуков. Все трое сидели молча, следили за дедом. Тот, прямо босыми ногами в валенки влез. В один — нормально. А во второй сунул ногу и заорал диким голосом. За угол бежать уже было не к чему. В валенок озорники ежа засунули. Тот уже устроился, пригрелся. Новое гнездо облюбовал. Свернулся клубком, а тут дед свою ногу сунул. Прихватил ежик старика за большой палец, дед и взвился под самый

потолок.

Внуки, услышав дедовский восторг, мигом по углам рассыпались, попрятались кто куда, ни одного не видно, сидят не дыша, за дедом следят. Тот за ногу схватился, из пальца кровь бежит. Дед кричит так, что кот через форточку во двор выскочил. Сам мужик слыхал как и коты, и люди матерятся. Но не так... И Васька не выдержал...

В это время в дом вошла Ольга Никитична. Она коров доила в сарае. Из-за двух дверей крик деда услышала, тут враз испугалась:

— Что это с тобой стряслось? — подскочила к старику.

— Да все эти засранцы! Вовсе со света сживают! Дыхнуть спокойно не дают, хорьки немытые, поросячьи ососки, ошлепки дурной транды! Поглянь чего утворили! Ежа в валенок мне сунули, он мне полноги отгрыз! А до того мыша в портки запихали, тот гад уже до самых яиц добрался!—услышал громкий смех из углов. Внуки, не выдержав жалоб деда, выкатились из своих укрытий.

— Зачем деда обижаете? — сыпала на палец теплую золу и, едва кровь свернулась, перевязала палец чистой тряпицей, поцеловала Силантия в макушку, тот сразу успокоился, а Никитична, процедив молоко, позвала всех к столу пить парное.

С нею никто не спорил и каждый, заняв свое место, взял свою кружку налитую доверха.

Дед пил мелкими глотками, внуки залпом. Смотрели, оглядывали все, что они еще не успели утворить? Дед Силантий хлопнул ладошкой по столу, проследив за взглядами внуков:

— Кончай бесовать! Все за мной. Нынче дрова в поленницу сложим. Сколько их дождь мочить будет? А и вы от безделья пухнуть стали. Живо допивайте и пошли! — скомандовал старик, строго глянув на внуков.

— Дед! Когда Димка вырастет, ты его тоже заставишь, как нас, пилить дрова? — спросил старший внук.

— Всему научу. Мужик все уметь должон. Любую работу справить, а не дурью маяться с мышами и ежами! — сердито сдвинул брови Силантий.

Едва вышли во двор, кто-то из внучат ухитрился сунуть за шиворот деду лягушку. Старик чуть не до исподнего средь двора разделся, чтоб ее вытряхнуть, а мальчишки уже носились по саду. Ничуть не боясь ни брани, ни угроз Силантия. В этой семье всем и всеми правила Никитична. Ее слова слушались. Все, что она велела, делалось. Хотя никогда не грозила и не била внучат. Не было в семье правила обижать детей. Потому здесь всегда звенел детский смех, звонкий, чистый, как лесной родник.

А если внучата начинали слишком шалить, бабка говорила, нахмурясь:

— Нынче оставлю вас на ночь без сказки.

Внуки тут же стихали, становились послушными.

Лишаться сказки никто не хотел. Даже Силантий их любил. Забирался на печь вместе с внуками и слушал, затаив дыхание.

Чем тяжелее была жизнь у людей, тем дороже ценились сказки...

Что и говорить, жилось семье Федотовых не по-сказочному тяжко. От старых до малых знали нелегкую цену хлеба, и дети с ранних лет помогали взрослым в совсем недетской работе. С пяти лет каждое утро вставали в шесть утра и шли на свинарник. Чистили клетки, раскладывали корм, выносили навоз, следили, чтоб свиноматка не придавила поросят. Ездили на склад за комбикормом, привозили на подстилку опилки, иногда солому. Чистили свиней, кормушки, топили печи, чтоб в свинарнике было тепло. Каждый ребенок не только знал, а и умел правильно запарить комбикорм, сколько молока нужно поросятам, как их докармливать, как уберечь от болезней.

Мальчишки в свинарнике никогда не шалили. Знали, здесь работа, и вели себя совсем иначе, чем дома, где еще можно было побегать в детстве, хоть ненадолго вернуться в сказку.

Нет, их никто не заставлял идти на работу. Их воспитывали так, что ребятня не мыслила себя без нее. А потому каждый хорошо знал свои обязанности и никогда никто от них не отлынивал.

Лишь поначалу Федотовы-старшие проверяли работу младших. Потом отпала необходимость в контроле. И вымотавшись к вечеру до изнеможенья, семья возвращалась домой. Сын Василий редко и неохотно забирал детей от родителей. Без них меньше забот и мороки, можно было отдохнуть. И сыновья со временем совсем отвыкли от своего дома, привыкли к бабке с дедом, признав их самыми родными, поверили и убедились, что они их любят больше чем родители, уже и не хотели идти к отцу с матерью.

Ольга Никитична была хорошей хозяйкой. И не глядя на то, что времени всегда было в обрез, постоянно готовила внукам что-нибудь вкусное. То пирог испечет с вареньем, то запеканку приготовит. А то блины с медом выставит на середину стола. Целая гора блинов, когда только успела женщина?

Внуков бабка любила и мечтала, чтоб их доля была светлее, чем у родителей.

Ведь вот совсем недавно, кажется, только вчера,

сидели за этим столом Катя с Васей. Сын был старше на целых восемь лет. Он сам вынянчил сестру. Даже пеленки ее стирал, а потому рано приучил ее проситься на горшок. Сын терпеть не мог свиней. Еще пятилетним укусила его свиноматка за ногу. Да так, что два месяца болел пацан. С тех пор возненавидел свиней и в своем хозяйстве никогда их не держал, не пошел работать свинарем, когда подрос. Хотя ленивым никогда не был. Но, хоть и любила его Никитична больше чем дочку, всегда подмечала гнильцу в его натуре. А и как не увидишь жадность и зависть, злопамятство Васьки. Случалось, купят конфет обоим, сын лишь одну даст сестре, остальные съест сам, а какие сразу не одолевал, прятал под подушку. Он с четырех лет заставлял Катьку помогать по дому. Она мыла полы, посуду, убирала со стола, потом и в сарае, в огороде помогала. В семь лет мать поставила ее к печке, учила готовить на всю семью, а там и стирать заставили. Куда деваться, если у матери хронически не хватало времени.

Ольге Никитичне не на что было обижаться. Почти сразу после окончания школы ее взяли на работу секретарем сельсовета. Оценили люди по достоинству серьезную девушку, умевшую убедить, знавшую каждого человека в своей деревне, она умела подсказать и помочь, никого не обидела без причины, ей верили.

Это она сумела собрать вокруг себя парней и девчат, какие помогали родителям ребят, служивших в армии заготовить сено и дрова на зиму, вовремя убрать картошку с огородов, приводили в порядок дома и дворы, чтоб не чувствовали себя одинокими и брошенными родители солдат. Не оставляла она без внимания и заботы деревенских стариков. Никогда не проходила, не поздоровавшись, спрашивала о здоровье, о нуждах. Глядишь, на другой день уже улыбаются старики, сено со двора перекинуто на чердак, дрова поколоты и сложены в аккуратную поленницу, у других починена крыша, отремонтированы полы в доме, заменены рассохшиеся двери, рамы.

В отличие от других, в этой деревне всегда следили за дорогами, а потому ходили даже по потемкам, не спотыкаясь и не падая. Тут все избы были побелены, ни один забор не валился. И люди между собой ругались редко. Ни воровства, ни драк не знала деревня. По вечерам соловьиные трели сплетались с песнями молодых. Кто сказал, что легко жили люди, тот неправ. Ольге Никитичне тогда казалось, что в ее деревне работать умели все. Может, потому не уезжали из деревни люди, умели дружить, уважать, родниться без выгоды. Здесь старики отличались мудростью, а молодые трудолюбием. Здесь уважали праздники, но не праздность. А сколько детей появлялось на свет каждый год! Все были любимыми, всем хватало тепла, заботы и хлеба. Люди считались друг с другом, потому не ходило меж ними зло черной кошкой от двора к двору. Жили, не прячась, не вешая на двери домов амбарные замки. Здесь помогали друг другу зачастую без просьб. Тут в каждом доме цвели цветы и смеялись дети.

Много, ох как много сил и тепла вложила Ольга в жизнь своей деревни, оберегая ее покой и тишину. Она любила свою деревню, каждого человека в ней, и не думала о городе.

Многие ребята вздыхали по ней, предлагали руку, звали замуж, объяснялись в любви. Но она выбрала Силантия.

Ох, и удивились люди, узнав о том. Ведь предлагался ей в мужья красавец парень, комбайнер Павел Он зарабатывал лучше всех, имел большой, крепкий дом, хорошее хозяйство. Но главное, у него была большая и дружная родня. Но отказала ему Ольга. И вышла замуж за человека неприметного, тихого, с обычной внешностью. Он работал свинарем.

— Что она нашла в нем особого? Сама как цветок, глаз не отведешь, а выбрала замухрышку. Он из своего свинарника только на великие праздники выходит. Его нарядным только на Пасху встретишь! — удивлялись старики.

— Зато пьяным никогда не видели! — осекали старухи.

— Куда ему пить? Свались он на работе, свиньи мигом сожрут.

— Да будет вам судачить. Сердце девки — сплошная загадка, его умом не постичь.

— Моему внуку, наипервейшему жениху отказала, лучшему гармонисту! Так он кузнец! Вся деревня на нем держится. Все, что захочет, смастерит в тот же час. Он цельный год под Ольгиными окнами песни пел. А она отворотилась. Нашла прынца, с говна выковырнула,— обиженно шамкала старуха.

— Не серчай бабка! Не заходись! Мой механиком в мехпарке работает. Не хуже твоего мальца. А тоже отказала девка.

— А моим обоим сказала, как отрубила, мол, друзьями моими навсегда останетесь. Но не больше...

— Нешто правда за Силантия согласилась? — сомневались старики, не верили.

Ольга не прислушивалась к этим разговорам, для себя решила все сама.

И она не сразу обратила внимание на неприметного парня, хотя видела его частенько. То возле дома порядок наводил, то у свинарника ковырялся. Как-то окликнул ее и попросил о свинарнике, дескать, ремонт давно нужен, иначе завалится крыша на голову. Ладно, его придавит, урон невелик, а вот поросят жалко будет.

Ольга вошла в свинарник и удивилась порядку. Все загоны, проходы тщательно вычищены, подметены. Свиньи и те почищены, сам свинарник проветренный, сухой.

— Ну и молодчина! Настоящий хозяин! — похвалила Силантия Ольга и помогла с ремонтом, поговорила с председателем колхоза. Тот дал материалы, а свои же деревенские ребята не только крышу свинарника привели в порядок, а и стены прошпаклевали и обмазали, навесили новые двери. Отремонтировали окна, даже полы в свинарнике заменили.

Когда Ольга пришла посмотреть, как отремонтировали ферму, Силантий в благодарностях рассыпался. Хвалил ребят, что справились хорошо и быстро. Силантий позвал девушку в бытовку, показал, что теперь комбикорм не намокнет, крыша не протекает. А Ольга приметила, что и здесь хозяйская рука поработала. В углу стол накрыт чистой клеенкой, здесь и рукомойник, и полотенце, даже зеркало имелось.

— Да у тебя, как у доброй хозяйки! — похвалила свинаря.

— Человек всегда должен себя уважать и на работе, и дома,— ответил ей.

Понемногу они разговорились. И вот тут узнала, как живется свинарю, какой никогда ни о чем не просил, ни с чем не обращался.

— Три года минуло, как мамку парализовало. В бригаде полеводов она работала. Простыла. А тут еще в семье не повезло. Отец от нас отказался. Он никогда в деревне не жил, в городе работал. Все обещал жилья добиться для семьи. Но, видно, не получилось или устал он. Нашел другую женщину. У ней свой дом. Ни о чем заботиться не надо. С ней он решил остаться насовсем. Так и написал. А и ладно, мы от него уже отвыкли. Сами живем как могем...

Ольга выхлопотала путевку в санаторий для матери свинаря. Два месяца лечилась грязями женщина. Вернулась на своих ногах, а не на носилках, как уезжала в Пятигорск. А вскоре ушла от полеводов, стала помогать сыну на свинарнике.

Еще с полгода присматривались друг к другу Силантий и Ольга. А на праздник святой Троицы все само собою получилось. Вышли за деревню все парни и девчата, песни пели. А Силантий насмелился, сплел пушистый венок из кленовых листьев, подошел к девушке и надел ей тот венок на голову. Она не вернула, не сняла. Приняла предложенье. Силантий вовсе осмелел, взял ее за руку, ввел в круг, назвал невестой, любовью своей. Ольга не вырвала руку, не ушла. А зимою они сыграли свадьбу. Всей деревне на удивленье.

Почему она вышла замуж за него? Наверное, потому что жила с ними мудрая бабка — мать отца, добрая сказочница. Оля у нее под боком с самого детства росла и накрепко запомнила:

— Не смотри на красивого, чужим мужем будет. Не завидуй богатому, в слезах станешь маяться. Не радуйся сильному, в них всегда ума не хватает. Не люби хвастливого, больших бездельников свет не видывал. Не гонись за гордым, за его плечами одни беды стоят. Выбирай не принца, с них только полюбовники получаются, гляди на тихого, неприметного трудягу, какой головы не поднимая, весь день усердно работает. На руки человека глянь. Коль есть на них мозоли жесткие, огрубелые, такой человек хороший хозяин, годится в мужья. А душу его по глазам узнаешь. Тут сама угадаешь, сердцем.

Так вот и выбрала мужа по бабкиному совету. За всю жизнь ни разу не пожалела, что вышла за него замуж. Хотя в судьбе Федотовых случалось всякое. Пережили они пожар, когда от короткого замыкания загорелся чердак среди ночи. В дыму, ничего не видя, вывалились из дома, а мать, об иконе вспомнив, кинулась в дом, в тот же момент рухнула крыша.

Многим людям помогала Ольга, а когда беда коснулась ее семьи, на выручку не поспешил никто.

— Небось, сами живы, а вот старухи нет. Не стали спасать бабку. Не выволокли. Так и загинула в огне. А может, хотели ее кончины,— шамкали старики.

— Да как не совестно вам! Она за иконой побежала, а выскочить не успела. Крыша придавила! — стыдили сплетников.

Семья жила в бане целую зиму, никто к себе не позвал, не сжалился. И лишь на следующий год, когда Ольгу избрали депутатом райсовета, председатель колхоза, словно только проснувшись, послал бригаду мужиков на строительство дома для семьи Федотовых. К зиме Силантий с Олей перебрались из баньки в новое жилье. На руках у Никитичны был трехмесячный Вася. Он и родился в бане.

Пожар унес все. Еле пережив смерть матери, молодые растили сына, работали, понемногу обживались. Хорошо, что Ольгины родители помогали, чем могли, хотя и у самих лишнего не было. Семья громадная, не только в доме, на чердаке не хватало места. Но в хлебе, молоке и картошке никогда не отказывали. Васе на пеленки нашлись старые простыни. Оля и тому была рада.

Но время шло. В райсовете, узнав о беде семьи, помогли деньгами. А когда Федотовых переселили в новый дом, даже депутаты сбросились, чужие люди, да кое-кто из деревенских, вспомнив доброе, принесли Никитичне кто вязаные носки, подушку, полотенца, да кое-что из посуды.

Ольга ночами долго не могла уснуть. Она многое осмыслила, поняла и пережила. Ей было больно, что в горькую минуту свои деревенские не поддержали, не помогли, сплетничали и осуждали за спиной.

Только Силантий, вот голубиная душа, всегда был рядом, успокаивал, ободрял. И говорил жене:

— Не сетуй, лапушка. Да, в пожаре мамки не стало, зато сынок появился. Нас снова трое. Гляди, какой малец растет, бойкий, смышленый, помощником станет. Вот ходить начнет, к делу его приспособлю. Не тужи, Олюшка, живы мы, то самое главное.

Но едва оправилась семья от шока, в следующую весну затопило половодье всю деревню, ни один дом не обошло бедой, сколько скота погибло. Не стало хозяйства у Федотовых. Сами на чердаке сидели всю неделю, боясь, что смоет дом разгулявшаяся река. Ольга Никитична постоянно выглядывала наружу, не подошла ли вода к чердаку, может пора перебраться на крышу. Но, вода стала спадать, и через неделю люди спустились в дома. Там было страшно. Пока приводили в порядок жилье, в колхозе началась посевная. Силантий тем временем ремонтировал дом. Со свинарником повезло человеку, туда не дошла вода, а дежурные скотники оставшиеся на фермах, хоть как-то кормили свиней, не дали подохнуть от голода.

Деревенский люд завидовал Федотовым.

— У ентих беда нипочем. Дом новый, конечно выстоял. И ферма устояла в целости, не то, что у нас вся скотина захлебнулась в воде...

— Эх-х, люди! У нас в сарае живого курчонка не осталось. Чему завидуете? Кому? Свиньям? Так оне колхозные! — возмущался Силантий.

— Ты без мяса не останешься! А вот мы и хлеба не видим.

— Какое мясо? Свиньи на ногах еле держатся, свое хозяйство, как у всех, погибло,— оправдывался свинарь. И тут к ним подошла Ольга:

— А ну, идите в мой дом! Всех угощу от пуза! — глянула на двух баб зло. Потащила в дом. Те отнекивались, упирались. Но Ольга силой приволокла обоих.

Женщины увидели на столе чугунок вареной картошки, соль и пару луковиц. Даже хлеба не было. Васька, не обращая внимания на чужих, за обе щеки уплетал картошку.

— Во, и мои тем давятся. Больше нечего есть, когда напасти оставят деревню? — сетовали бабы.

— Вы одно наводнение пережили. А у нас горе одно за другим. Мне не до пересудов, удержаться бы. А и вы, коль помочь не можете, так не добавляйте горя в души. Не завидуйте придуманному. Оттого ни у вас, ни у нас в мисках не прибавится. Идите и помните, что другие не лучше и не сытнее живут.

С того дня разговоры о богатеях Федотовых поутихли.

Ольга Никитична, несмотря на обиду, выпросила, вытребовала в райцентре помощь колхозу. Хозяйству выделили деньги на ремонт коровника, птичника, конюшни и свинофермы. Дали пять новехоньких тракторов, семена и корм скоту. Председатель колхоза был счастлив, он и не ожидал такой помощи, знал, наводненье не пощадило всю область. Л Федотова все ж добилась поддержки своей деревне.

Школу надо отремонтировать! — просила женщина уже в области и снова просьба: — Помогите!

Так все четыре года. Когда закончился депутатский срок, Ольгу долго уговаривали вернуться на работу в сельсовет.

Председатель понимал, что Федотова еще поможет хозяйству во многих вопросах, но Никитична неожиданно для всех резко отказалась.

— Хватит с меня! Пора о семье вспомнить, мужу помочь, сыном заняться. Они все время вдвоем, вовсе одичали. Не могу! Я всегда заботилась о других, вот только о нас никто не вспоминал, когда лихо достало,— упрекнула впервые, а на следующий день, взяв сына за руку, пошла с мужем на свинарник.

— Оля, солнышко мое, гляди, как мы вдвоем быстро управились. Одному тут до вечера задыхаться работой, рядом с тобой я даже не устал! — улыбался Силантий.

Так вот и потянулось время. Единственное, чего поначалу боялась Никитична, это опоросов. Свиноматки случались разные, каждая со своим норовом. Одна при опоросе лежит спокойно, другая носится по углам, третья, едва поросенок на свет появится, тут же сожрет его. Случалось, при родовых схватках кусали свинарей. Иные вышибали двери и выскакивали во двор.

— Зойка! Лилия! — вернитесь назад! Куда вас черти понесли? — мчится Ольга за свиньями. Те, вырвавшись на волю, ничего не слышат, бегут оголтело куда глаза глядят:

— Эй, Ольга! Давай ко мне в катух загоняй обоих,— открыл сарай кузнец, бывший вздыхатель. Женщина хочет повернуть свиней на ферму, но не тут-то было, заскочили в сарай, увидели барду, с ногами в корыто влезли, пока все ни съели, не успокоились. С полными животами на полу развалились, понравилась барда. Ждут, что еще угостят. Ольга уговаривала, ругала, даже хворостиной пыталась поднять, но не помогло.

— Нет, Оля! Ничего у тебя теперь не получится. Свинья, как девка, уперлась на своем, и хоть лоб расшиби, не сдвинется. Уговоры и хворостина не помогут. Это барда, сама знаешь, пивные отходы, скотина теперь не меньше часа кайфовать будет. Бухие твои звери. Сейчас их не трогай, давай лучше поговорим. Никуда твои свиньи не денутся. Протрезвеют, сами на ферму побегут,— говорил Костя, улыбаясь, и спросил:

— Как живешь, заноза моя?

— Почему заноза? С какой сырости твоею стала?— нахмурилась Ольга.

— Да не ершись. Все ты знаешь, да не соглашаешься.

— С чем?

— Или не понимаешь, почему я доселе в холостых хожу? Сколько лет минуло, а я как на цепи вкруг тебя кручусь, самому совестно, а ничего не могу с собой поделать. Одна ты в сердце моем живешь. Нет равной тебе на всей земле,— вздыхал кузнец, присев на крыльцо.

— Выброси пустое из головы. Не теряй зря время. Сам знаешь, другой у меня. Уже сын растет. Я люблю Силантия...

— Ну, чем он лучше меня? Почему его выбрала? Целых два года я засыпал цветами пороги твоего дома. Ты знала все, но почему не глянула на меня? — говорил человек с обидой.

— Как я убивался за тобой, сколько ночей не спал. Не верил, что уживешься с ним. Ведь ты, как звездочка ясная, он против тебя пыльный лопух.

Не смей обзывать моего мужа! — нахмурилась Ольга, хотела уйти, но свиньи спали.

Выходит, мне не на что надеяться?

— Я же сказала, зря теряешь время!

— Но разве Силантий умеет любить? — не верил кузнец.

— Важно, что я его люблю!

— И за что свинарю такое счастье? Он никогда не оценит и не поймет...

— Смешной ты, Костя! Любовь, когда двое не могут друг без друга. Когда один любит, а другая нет, это уже беда и боль. Но я не могу ничем помочь. Я другому судьба...

— Ладно! Иди. Я сам пригоню свиней. Не терзай меня больше. Одного не пойму, почему в этой жизни везет слабакам?..

Ольга возвращалась в свинарник грустная, задумчивая.

Она лучше всех знала своего Силантия.

— Чудаковатый человек! — говорили о нем.

— И впрямь он необычный,— усмехается Никитична, вспоминая, как муж держится в свинарнике. Он поет и разговаривает с каждым поросенком, как с человеком. Всем имена дал приличные. У него ни единой Хавроньи, сплошь Марины, Елизаветы, Настасьи, Фени, даже хряка величал Федором Ивановичем. Всех он поглаживал, почесывал, похваливал и никогда не ругался при них матом, считал своими друзьями.

Среди людей Силантий не имел ни одного друга. Не складывалось у него ни с ровесниками, ни со старшими. Вроде все нормальные люди, но чего-то в них не хватало. Потому лишь в свинарнике чувствовал себя легко и раскованно.

Когда Ольга впервые услышала, как муж поет рядом со свиноматкой, она спросила изумленно:

— А почему дома никогда не поешь?

— Ты ж видишь, Маринка поросится, я ей подмогаю. На песню поросятки шустрей выскакивают. Когда вкруг поросной матки галдят и бранятся, у ней роды тормозятся. На два дня задерживаются. Никто в свете ругачки не уважает,— говорил мужик со знанием дела. О свиньях Силантий мог говорить много. Он не просто знал, человек бесконечно любил их и доказывал, что назвать свиньей любого мужика иль бабу, все равно, что орден выдать. А уж обидеться за это слово и вовсе грех. Умней свиньи еще поискать нужно. И Ольга ни раз говорила мужу:

— Ты смотри, сам средь них не захрюкай!

— Лишь бы ты с Васяткой меня понимали. С другими я почти не говорю. Не об чем.

О, если б видела Ольга, как выплеснул радость Силантий при рождении сына. В тот день он даже плясал вокруг своих красавиц, девиц, лебедушек! Он знал, тут его не осудят и не высмеют, потому можно быть самим собой, как в большой семье, где все понимают и любят друг друга.

Вот только сыну не понравилось на свинарнике. Он убегал, прятался, но свиноматка все ж прихватила за ногу. И как ни убеждал Силантий, мальчишка не поверил, что свинья играла с ним в догонялки, и больше на ферму не пошел.

— Ладно, зайка, не горюй, я тебе другого помощника рожу,— пообещала Ольга.

Силантий просиял от радости. Но жена родить не спешила. Боялась сына, что тот будет обижать младшего. Так оно и было, пока Катька сумела жестами объяснить родителям, что Васька поколачивает и ругает ее, бьет по лицу, попке, дергает за уши. Старшему в тот день досталось от матери, Ваську не пустили гулять на улицу, до вечера продержали в углу и не пустили на печку слушать сказку.

Катька росла совсем иною, ни в чем не похожей на брата. Внешне она была копией Силантия и до безотчетности любила отца. Но с самого раннего детства была хитрой и мстительной. Уж кому, а Ваське спуску не давала. Коли не доставала кулаком, пускала в ход зубы и ногти. Прощать она не умела, а потому в доме часто шла войнушка.

Катька всегда находила повод, чтоб ущипнуть, укусить, толкнуть Ваську в бок острым локтем и, преданно глядя в глаза, сказать, что это не она. И тут же, отвернувшись от родителей, показать Ваське язык, вывалив его до самого пупка.

У Кати было много подруг. Они подолгу секретничали в комнате девчонки, и мать не без труда выпроваживала их, забирала дочь на ферму. Та не отказывалась помочь родителям, но требовала, чтобы брат тем временем принес воду, истопил печь, подмел полы. Васька в ответ скручивал фиги, домашнюю работу он не любил с малолетства.

Громом средь ясного неба стала его женитьба. Он никого ни о чем не предупредил, а вечером, прямо с гулянья, привел свою девушку и, указав на нее родителям, сказал:

— Она моя жена! Если не согласитесь, я уйду вместе с нею.

Силантий с Ольгой переглянулись, и только мать открыла рот, Васька уже повел жену показывать дом.

— Вот тут моя комната. А это Катькин скворечник. Здесь келья родителей! Ну а вот эта — кухня-столовая. Все запомнила? Пошли обустраиваться! — поволок в свою комнату.

Вскоре Василий расписался с женой, а через год ушел с ней в новый дом, какой им построила бригада строителей.

Ольга так и не успела привыкнуть к невестке, редко виделись. Та работала дояркой и, как все животноводы, рано уходила и поздно возвращалась домой. Вскоре она родила сына и, когда мальчонке исполнилось два месяца, стала иногда оставлять его Никитичне на часок, другой. Мальчонка едва научился ходить, как в семье сына родился второй малыш, немного погодя — и третий.

— Ребята! У меня уже детсад. Подождите! Ведь едва успеваю! — взмолилась Никитична.

— Все мам! Этих троих растим, больше не рожаю! — пообещала невестка.

Она так и не узнала, почему ее Вася перестал навещать родителей, с чего так резко изменилось к нему отношение в родной семье. Сестра перестала разговаривать с братом, смотрела на него зверем. Отец с матерью уже не приглашали сына на праздники, не поздравляли его с днем рожденья, не дарили, как раньше, подарков. Даже на Радуницу не звали с собой на могилы родителей. Когда невестка попыталась узнать, что произошло, за что обиделись на Васю в отчем доме, ей никто ничего не сказал. А сын и сам обходил стороной родительский дом. Когда ему поневоле приходилось прийти туда за детьми, он старался не встречаться глазами с Катькой. Та не просто обижалась, она люто ненавидела Ваську, и тот, хорошо зная сестру с детства, понимал, она ему когда-то отомстит, пусть пройдут годы, Катька не забудет...

Васька и не предполагал, что он никогда не будет прощен семьей, и не любил вспоминать тот морозный день, заснеженный, хмурый лес, пузатые, холодные сугробы...

Катька тогда орала на весь свет, проклинала брата, желала ему самой лютой и грязной смерти, грозилась убить, вслух жалела, что не сделала это раньше. Он так и не попросил у нее прощенья. Знал заранее, все бесполезно, сестра будет помнить всю жизнь зло, какое он причинил ей.

Нет, Васька не раскаивался в случившемся и через годы, хотя ни раз видел слезы в глазах сестры, ставшей девушкой, и матери. Приметил злые огни в глазах Кольки. Мигом понял, тот знает все, а значит, одним врагом у него прибавилось. Ольга Никитична вовсе охладела к сыну. Даже когда тот заболел двухсторонней пневмонией, не навестила и не проведала. Будто все отгорело и оборвалось в сердце к Ваське. Его презирали и перестали молиться, его вычеркнули из душ...

Да, никто в деревне не узнал о случившемся. Но над головой человека повисло проклятье родных. Мужик со временем стал понимать, что случившееся не пройдет бесследно, когда-то за него придется ответить...

— Как же я родила такого? Почему он это утворил? Где, когда просмотрела сына? — мучительно вспоминала Никитична. И в каждой неприятности дочери видела вину сына. А Катьке и впрямь доставалось тяжело. В новой семье ее не признавали. Колька открыто, даже при своих друзьях, называл бабу блядью, подстилкой брата. И рассказал своей матери, кто и как лишил Катьку невинности. Евдокия, узнав подноготную, за голову схватилась, ужасалась, на ком женился сын, из какой семьи взял девку, зачем связался с нею? И навсегда потеряла уваженье к семье Федотовых.

— Скоты! Звери! Грязь!—думала о них и морщилась брезгливо. В том, что случилось с Катькой, она винила всех поголовно.

Ольга Никитична поняла, как воспринимает ее Евдокия и полностью отошла от нее, не общалась, не звонила и не говорила о сватье, словно той никогда не было в числе родни.

Их невидимой нитью связывал Димка. Но и эта тонкая цепочка оказалась хрупкой.

Ольга Никитична, как всегда, обрадовалась приезду дочери с внуком. Они появились под самый Новый год. И женщина загодя наготовила всего вдоволь. Напекла пирогов, они как никогда удались, бокастые, румяные, вкусные. Котлеты и винегрет, жареная рыба и пельмени, на столе не хватало места блюдам и тарелкам.

Женщины накрыли на стол. Внуки играли в прятки, Силантий держал на руках Димку. Он был самым младшим в семье и только присматривался, как играют двоюродные братья. Мальчишка вскоре понял принцип пряток и звонко смеялся, глядя, как веселятся дети.

Никто не знал, о чем тихо секретничали на кухне женщины. А разговор у них шел серьезный:

— Мам! Можно я оставлю у тебя Димку?

— Конечно! — мигом согласилась Никитична.

— Я ненадолго, дня на три, не больше...

— А что случилось? — спросила Ольга.

— Опять забеременела,— опустила голову дочь.

— И что с того?

— Аборт хочу сделать?

— Зачем? Почему не родишь?

— Мамка! О чем ты? Этого не знаю, как поднять, совсем измучилась. Колька хуже зверя. Вконец загрыз, все ему не так. Уже жизнь опаскудела...

— Он знает про беременность?

— Сказала дура!

— И что? — строго глянула на дочь.

— Вовсе ошалел, чуть ни под потолок от злости взвился. Брехаться стал, мол, от этих пеленок не отчихался, ты новую срань хочешь приволочь, совсем из дома сживаешь. Я, что, идиот, кормить ораву, какую ты наваляешь? Понравилось просираться полудурке! Заткни свою мандолину! Хватит с меня и одного! Умеют же другие бабы не цеплять! — орал как бешеный.

Бросай ты его! Возвращайся домой! Сколько с мим мучиться? — разозлилась Ольга, багровея.

— Вот и я ему сказала, чтоб яйцы себе откусил, тогда никаких морок не будет,— рассмеялась Катька и продолжила:

— Я думала, он своим хреном подавился. От злобы ему дышать стало нечем. Глаза на лоб полезли, да как завопил козел:

— Ты, дура, что несешь, звезданутая? Иль в тыкве заклинило по фазе? Да мне другую бабу найти проще, чем выссаться! Она мне на уши транду не повесит! Чтоб я из-за какой-то мандавошки себя калечил? Не дождешься! Дешевле тебя в ванне утопить и сдернуть в толчок, суку подзаборную! Экая кляча, а на что замахнулась!

— Ну, так всю ночь базлал, достал до печенок недоносок. А утром пошла к врачу. Она посмотрела, сказала, что беременность небольшая, я и записалась к ней на очередь. Оно и правда, зачем нищету плодить? Коль ребенок не нужен, рожать несчастным не стоит.

— Сами бы вырастили!

— Куда их? Да и я уже решилась. Завтра утром уже все, освобожусь.

— Прямо на праздник?

— У них очередь большая. Я попросилась, понятно, не за спасибо, уже заплатила...

— Не поспешила?

— Наоборот! Медлить нельзя...

Катька не засиделась и последним автобусом уехала в город, оставив сына в доме родителей.

Отметив Новый год, семья Федотовых рано утром пошла на работу. Праздники в семье не затягивались.

Катька не приехала через два дня. Лишь на Рождество Христово выехала в деревню. Аборт ей сделали, но прошел он не без осложнений. Поднялась температура, Катя потеряла много крови. Врачи велели ей отлежаться и отдохнуть. Но куда там? Переживала за Димку. Впервые оставила у родителей одного и надолго. Катька еще во дворе услышала истошный крик Димки и влетела в дом фурией. Сын лежал на полу, в одной распашонке. Он был привязан к кроватке, какую, проснувшись, сильно раскачал. Она перевернулась, вместе с нею упал мальчонка, ударился лбом и коленками, закричал от страха и боли, звал взрослых, но никто не подошел, все были на ферме, а Димка никак не мог освободиться от пояса, каким был привязан к койке и отчаянно кричал. Он замерз на полу, проголодался.

— Сынок! Димулька мой! — разрыдалась Катька, прижав к себе сына.

Женщина быстро одела, укутала малыша, потом, вспомнив, накормила и написала записку:

— Я думала, что вы родители и доверила ребенка. Вашего внука! Как я пожалела о том! Он чуть не умер. Вовремя успела. Больше никогда не привезу сына и сама не приеду! Вы звери! Я не хочу вас знать, нет у меня родни! Прощайте! — оставила записку на столе и, взяв Димку, ушла из дома.

...Когда Федотовы пришли на обед, Ольга сразу увидела записку, прочла, подошла к перевернутой кроватке, поняла, что произошло и, схватившись за голову, села на кухне. Заломило сердце, перед глазами искры кружат вихрем.

— Эх-х, Катя, какая жестокая. Ведь ни на гулянье, ни на пьянке, на работе были, сама знаешь. В наши годы люди уже отдыхают. Только на легкую работу соглашаются, берегут здоровье. Им дети помогают. А нам от кого ждать ту помощь? Не с добра чертоломим с Силантием и не от жадности. Вам помогаем изо всех сил. Только благодарность от вас черная, хамская. Да разве хотела Димку обидеть? Ведь он мне дороже всех. Но разве поверишь теперь? Или ты скажешь не ходить на работу? А как жить будем, дурочка? Тебе своей зарплаты и на полмесяца не хватит. Если без нашей помощи останешься, вовсе пропадешь, глупая! И твой Колька тебя вместе с Димкой прогонит. Он копейки не даст. Чего уж так взвилась? Пока что мы нужны вам, не приведись случится наоборот, хоть живьем на погост беги!—лила слезы баба.

Силантий, вернувшись из сарая, увидел пустой стол и плачущую жену. Та записку дала:

— Читай...

Человек руками развел:

— Ну, что тут мусолить? Остынет, одумается, сама прибегит. Ни характер, кипяток. А притом мозгов нету ни на щепотку. И ты об ней не переживай, слышь, Олюшка? Погоди, какая-нибудь нужда тюкнет в сраку, Катька и объявится. Я ей этой запиской всю наличность побью,— обещал Силантий жене.

— Я ей в прошлом месяце на телевизор деньги дала,— созналась Ольга тихо.

— А я на стиральную машину. С каким-то автоматом, прости меня Господи! Так и не понял, к чему стиралке ружье? Для кого и зачем? Катька брехала, что та машина не токмо стирает и полощет, а даже выкручивает белье досуха, да так что враз под утюг можно забирать. Сказывала, особо удобно с детским! Вот и дал денег. Довольна была, когда купила. А теперь жир в жопе завелся. Ненужными поделались своей дочке. Ну и ладно, зато мы друг у друга есть и трое внуков. Этих у нас не заберут и не отнимут.

— Ох, Силантий! Миленький ты мой! Не успеешь оглянуться, как в армию их заберут. А вот вернутся ли они в деревню, то неведомо никому.

— Ладно тебе сетовать, солнышко мое! — подсел к накрытому столу и продолжил:

— Нынче пошел за комбикормом, покуда его выписал, в правленье участковый приехал. За Нюркой Валовой, ее старая бочка и вовсе с ума сошла.

— Ты это о ком? — не поняла Ольга.

— Про Нинку Валову сказываю. Может, помнишь, она с пчеловодами работала. Опосля сын забрал ее в город. Она там у него спилась. Сколько лечили, не помогло. Даже в больнице держали, где забулдыги лечатся от глюков. Нинка сбегла оттуда к бомжам и сделалась этой — наркоманкой. Насовсем втянулась и, чтоб ты думала, свою дочку продала за ту гадость.

— Не поняла! — уронила ложку Ольга и спросила:

— Зачем наркоманам Нюрка?

— Видать и этому говну когда-то баба требуется. Вот Нинка и продала ее. А участковый предупредил, если мать позовет в город приехать, из деревни ни ногой. А Нинка уже сколько раз звонила, говорила что болеет, звала проститься. Анька уже на выходной собралась поехать. Но участковый предупредил, мол, коли появишься в городе, за последствия не ручаюсь. Сыну Нинка рассказала, тот в милицию позвонил. А в прошлом годе своему внуку грозила, мол, продам за наркоту. Вот тогда и выперли ее из дома. А участковый так и сказал, что Нинка Валова своей смертью не сдохнет. Ей помогут многие...

— Видно всех достала! — согласилась Ольга. И сказала устало:

— Наша Катька, видно, не скоро приедет.

— Ой, уж так присохнет она в городе. Еще когда Димку привезла, мылилась подле меня. На пылесос клянчила. Он ей дозарезу нужным сделался. Так что готовься Никитична! Нет нам с тобой покоя. С нашими не соскучишься и про отдых не помечтаешь, кроме как в сказке.

— Силантий! Как же быть? Невестке сапоги купить надо. Не будет же в валенках ходить. Ведь не хуже других,— вспомнила баба.

— Сама в чем ходишь? Не иначе, как в валенках! — рассмеялся Силантий.

— Я старая, мне другой обуви не нужно.

— Ты мне закинь, вначале тебя обуем. А детки нехай сами про себя заботятся.

— Куда мне сапоги надевать, в свинарник что ли? К чему деньги изводить? Давай невестку обуем, не то перед людьми станет совестно.

— Почему она не видит, в чем ты?

— Да будет ворчать, придет и ее время бабкой стать. Пока молодая, пусть жизни радуется. Годы, как вода, незаметно уходят. Кажется, только вчера с тобой поженились, а уже четверо внуков. И не заметили, как сами состарились. Болячки одолевать начали,— взгрустнула Ольга.

— Делай, как хочешь. Но и мне обидно бывает, когда детей жалеешь, а они вот эдакое пишут нам.

— Прощать надо, так моя бабка говорила. А уж она знала жизнь...

— Сколько ж их прощать-то? Все ждем, когда поумнеют? Оне никак не дозревают! Уж сами детей народили, да вот безмозглые так и живут.

— Это у Катьки погано. У Васьки дома и на работе все путем, везде ладится,— говорила Никитична.

— Кой там? Невестка жалилась мне, говорила, что Васька погуливает. Домой приходит поздно и выпимший...

— Ну, я его прихвачу на шкоде, всю душу с него вытряхну. Только этого нам недостает, чтоб его деревня козлом ославила. Он думает, барбос, что трое Мальцев у него растут? — вскипела Никитична. Ей стало обидно, что ее сын так и остался холодным к своим сыновьям. Ведь вот каждый год она с Силантием собирает в школу всех троих внуков, их родители даже тетрадок не покупают. А ведь деньги к школе Федотовы начинали копить с зимы. А и дни рожденья каждого забыть нельзя. Вот только их даты никто не помнил и не отмечал.

Да и в прошлом году вспомнили уже под конец дня, что сегодня у них юбилей, тридцать пять лет прожито вместе. А они вдвоем. Дети не поздравили, не навестили. У них свои праздники. О родителях вспоминают, когда заботы одолевают и нужна срочная помощь.

— А может, все так живут? Наши хоть нормальные люди, не воруют, не пьют, не колятся, меж собой как-то ладят, не разбегаются,— вздыхала Ольга Никитична.

— Мам! А Генке мать с отцом машину купили! — обронил как-то Васька, многозначительно глянув на Ольгу.

— Генкины не собирают внуков в школу, не покупают холодильников и музыкальных центров, не дарили видеокамер и дубленок, я уж не говорю о мелочах. Чего ж не накопить? И мы так сумели б! Но не получилось. Нет у нас на машину. Случись что, и на похороны не сыщется. А вам все мало! Отцу на день рожденья даже носового платка не купили, о себе молчу, не жду и поздравленья. Но когда у тебя совесть проснется? — обиделась женщина и отвернулась от сына.

— Прости, мам! Я не прошу ничего. Просто вспомнил, поделился,— краснел Василий, изыскивая повод, как поскорее уйти.

Чего хочешь? Где прижало, говори,— глянула на сына. Вася забыл, зачем пришел. Неловко стало. И вдруг вспомнил:

Теща сала просила. Свое закончилось.

— Возьми в кладовке сколько надо,— вздохнула с облегченьем, когда сын вышел во двор. Она знала, Васька неделю назад зарезал своего кабана, внуки похвалились. Но ни матери, ни теще не дал свежины. Не любил делиться и отдавать свое...

Ольга Никитична не могла забыть последний промах сына. Он зашел совсем ненадолго, с полной сумкой мандаринов. Поставил ее у порога, дал детям по два мандарина и тут же выскочил из дома, схватив сумку с мандаринами. Василий даже не оглянулся на мать, а внуки тут же отделили от себя и дали деду с бабкой по мандарину, им, еще детям, было неловко за своего отца. Внуки даже притихли от стыда. И только к вечеру, самый старший спросил:

— Бабуль, а почему люди становятся жадными?

— Не знаю, детка. Наверное, это болезнь, от какой лекарства еще не придумали,— ответила смутившись.

Совсем иною была Катька. Она хоть и просила у родителей деньги, но никогда не приезжала из города с пустыми руками. То кофту матери купит, то рубашку отцу. Племянникам конфет привезет целый пакет. А какой красивый костюм купила Ольге! Она в нем в магазин ходила. Вся деревня на тот костюм с восторгом глазела. О-о, если б размер Никитичны совпадал с невесткиным, Васька тут же выклянчил бы костюм у матери. Ох, как горели глаза сына, когда увидел обновку. Силантий и тот приметил. Сплюнул досадливо:

— Эх-х, Васька, даже на тряпки завидуешь. Разучился за мать радоваться, а может, никогда не умел! Выродок ты! Из всей семьи нашенской! И в кого такой вот появился? Нечисть, а не мужик!

Силантий с Ольгой обидевшись на дочь за записку, решили не ездить к ней в город и не звонить.

— Раз мы звери, пусть она средь людей живет. Глядишь, быстрей поумнеет. Хватит из нас дураков лепить,— решила Никитична. И хотя ворочалась ночами, болела душа по дочке, женщина сдерживала

себя.

Шли дни, недели, месяцы, дочь не объявлялась, не давала знать о себе. Не звонила. Силантий с Ольгой тоже молчали.

— Димкино рожденье завтра! Может позвонить, поздравить иль телеграмму послать? — предложила мужу.

— Не шебуршись, Олюшка! Наши рожденья без поздравлений минули. Нехай и она тем утрется. Буду я своему говну кланяться! Обойдется! — ответил хмурясь.

Так прошел год. Никто не хотел делать первым шаги к примиренью.

Вот и Новый год прошел. Старики уже ждать перестали Катьку.

— Не звонит, не едет, значит, не нужны мы ей. А коли так, навязываться не стоит,— говорили друг другу-

Перед Рождеством Ольга Никитична, как всегда, суетилась на кухне. Сын с невесткой придут, внуки будут, а и соседи заглянут на часок, всех приветить нужно, каждого обогреть,— думает женщина. И слышит стук в двери.

— Кто бы это? Кого принесло? — испугалась баба. Свои деревенские не стучали, входили сразу, коль дверь не заперта. Тут же кто-то из чужих,— отворила и увидела мужика. Сразу и не узнала Кольку Тот широкорото улыбался:

Ну, привет, теща! Иль своих не узнаешь? — вошел в дом, втащил за собою сумку, указав на нее, бросил короткое:

— Разгрузи...

Никитична сделала вид, что не услышала, предложила зятю поесть, тот отказался.

— Как Димка? — спросила о внуке.

— Мужиком становится! Уже подружки появились в детсаде, и в нашем доме с девчонками дружит. Общительный малец, этот с тоски не засохнет. Уже учится целоваться! Вот пройдоха! Еще сопли вытирать не умеет, а девок полный короб завел! На одной лестничной площадке девчонка живет, Наташка, так наш обормот каждый вечер у ней. Домой только спать приходит.

— Ну, а у самих как жизнь? — перебила Никитична, теряясь в догадках, что стряслось в семье, почему не Катька, а зять приехал?

— Как у нас? Да все вроде нормально. Только вот Оглобля сдурела, вздумала в интеллигентки выбиться и пошла на курсы бухгалтеров. Смех, да и только! Чего она загоношилась, я без понятия! Со мной и не переговорила, не советовалась. Сама вздумала и устроилась.

— А как живете без ее получки? — встревожилась Никитична.

— Не ссы, теща! Катька свое не теряет нигде! Устроилась дворником на двух участках и получает, как в комбинате имела. Днем учится, вечером дома. Времени стало больше, уже не выматывается, как раньше. Ей врачи посоветовали сменить работу. Сырость Катьке вредит, а и тяжести сорвали. Короче, дохнуть, сохнуть стала. Вся скривилась, чихала и кашляла через каждую дыру, здоровья вовсе не стало. Почернела, исхудала, как жердь. Врачи обследовали, нашли у ней туберкулез. На комбинате как узнали, враз уволили. Так и сказали, что болезнь заразная, опасная для окружающих, а они не хотят людьми рисковать,— заметил, как побледнела теща.

— Да ты не дергайся, я ее пока не гоню из квартиры, хоть врачи предупредили, что для нас с Димкой та хворь опасна. Но куда Катьку денешь? В больницу не берут, она переполнена, нет мест. Вот и канаем все под одной крышей, не знаю, что будет дальше? И выгнать вроде некуда, и жить вместе страшно,— потемнело лицо Кольки.

— Пусть к нам возвращается! Нам уже ничего не страшно. Может, тут она и вылечится быстрее! — покрылся испариной лоб Ольги.

— А как же внуки, Васькины дети?

— Придется ему думать, куда их пристроить, я дочку не брошу. Как знать, какая беда над своей головой зависнет. Еще моя бабка говорила: кто больного оттолкнет, сам прежде него в могилу свалится. Она зря не болтала! Потому, пускай возвращается, вместе с внуком.

— А я как? — растерялся зять.

— Что тебе? Здоровым останешься, забот не станет. Захочешь, навестишь своих. Дорогу сюда никто не загородит. Коль душа позовет, приедешь. Не захочешь— дело твое, насильно тянуть не станем.

— Никитична! Как же я без бабы буду?

— Ты это в каком смысле?

— Да в самом прямом! Я все-таки живой человек, мне свое требуется...

— Ты о Кате подумал? Мы о ней говорим. Твое борзое здесь не при чем. Постыдись! Дочку спасать нужно. С туберкулезом не шутят. Болезнь страшная, смертельная. Поживи один, как мечтал. Коль судьба вас пощадит, будете вместе. Сколько помню, ты все хотел избавиться от Кати. Теперь тебе шанс в руки! Дыши вольно, сам.

— А сын?

— Димку мы возьмем. Не отнимаем его у тебя. но растить будем сами.

— Я уже наслышан, как за ним смотрели,— ухмыльнулся ядовито.

— За это время внук подрос. Его за руку с собой всюду брать можно. А тебе его не оставим. Некому в городе смотреть за ним. Для себя найдешь бабу, но чужая тетка мать не заменит.

— Она через две недели заканчивает свои курсы. Нельзя ж бросать их, ведь за них деньги уплачены и немалые! Как получит документ об окончании, тогда и решит. Пока ее на уколах в поликлинике держат. Одно плохо, такие деньги за курсы отвалила, а на работу никуда не устроится. Не берут с этой болезнью.

— То не твоя печаль! Пусть дочку работа не заботит. Сначала вылечим, а там, как Бог даст! Слышь, Колька, не медлите! Пусть приезжает без колебаний!

— Значит, после Крещенья привезу своих. Я буду их навещать! — пообещал Колька, уходя, и словно забыл о сумке, с какою приехал.

— Забери, нам ничего не надо,— напомнила Никитична.

— Там ваше. Разберешься сама,— вышел зять на крыльцо.

Силантий узнав о болезни дочери, молча курил на завалинке. Дрожали руки человека. Слов для утешения жены не нашел. В его семье двое умерли от чахотки. Не понаслышке знал об этой коварной болезни и молча переживал.

А тут и Василий пришел за детьми. В баню решил сводить ребятню. Узнав о сестре и о замысле родителей забрать к себе Катьку с Димкой, вскипел:

— Вы с ума спятили! Большей дури не придумали? Теперь давайте моих детей подставьте, пусть и они заразятся!

— Ты заберешь их и не будешь приводить к нам! — осекла мать.

— А куда их дену? В коровник приведу? Соображаешь, что говоришь?

— Сам придумай. Почему бы их теще не взять? Дом у нее большой, за детьми есть кому присмотреть. Пускай и она вам поможет.

— Ей же платить придется. Она даром на порог не пустит, я же знаю ее! — взялось красными пятнами лицо Васи.

— Ну и заплати, в чем дело? Вы оба работаете и получаете неплохо, осилите.

— Легко тебе говорить. Она вместе со шкурой с нас сдерет.

— Вася, я растила твоих годами. Они уже не маленькие. Катя тоже моя дочка. Не могу ее в беде бросить.

— Послушай, но почему подыхающий должен всех живых за собою в могилу тащить?

— Молчать! — заорала Ольга.

— Она и вас свалит, та чахотка! Одумайся, пока не поздно, откажи ей.

— Пошел прочь, козел! Мало было тебе испоганить сестру, теперь заживо хоронишь, ублюдок! Иди с глаз, паршивец!

На следующий день сын не привел детей к Ольге Никитичне и, как та услышала, пристроил их у тещи.

Никитична готовилась к приезду дочери и внука. Вместе с Силантием особо вымыли одну из комнат, убрали из нее лишнее. А когда все подготовили, человек предложил робко:

— Олюшка! Давай Волчиху позовем.

— Татьяну?

— Ну да! Может, кто и не доверяет бабе, но знахарка она путевая! Одни грыжи и геморрои заговаривает. Разве это серьезно? Тут отец, чахотка! С ней Татьяне не сладить. Здесь лишь один человек сумеет помочь,

ты о нем тоже знаешь, я про лесника, Никодима Акимовича,— глянула на мужа.

— Вона как ты надумала! Я про него навовсе подзабыл, давно не видел. Живой ли дед? А и как уломать старика? Слыхал, навроде не лечит теперь, никому не берется подмогать. Сам хворает...

— Все болеем. Давай его навестим,— предложила Силантию.

—...А чего вы ко мне сами пришли, без девки своей? Вот гляну ее и скажу вам, берусь выходить иль нет? Когда она приедет, приводите. Чего за глаза будем впустую молоть? Несурьезно эдакое,— проводил до крыльца.

А через неделю приехали Катя с сыном. Димка сразу узнал бабку и деда, потянулся к ним, улыбаясь, попросился на руки.

— Да ты совсем большой стал! Смотри, как вырос! Настоящий мужчина! — взяла Ольга внука на руки, обняла дочь. Та заметно похудела, постарела. Лицо покрылось частыми, мелкими морщинами.

— Все, мамка! Помирать я к вам приехала. За ту записку Бог меня покарал. Виновата! Если можете, простите! — попросила глухо.

— Закинь глупости! Сын совсем малой, об нем надо думать и жить! — оборвал дочь Силантий.

— Отец! Милый мой папка! Я уже не та малышка, какую можно успокоить сказкой. Я знаю, почему меня в больницу не взяли. Глянули рентгеновский снимок врачи, переглянулись молча. И... отправили помирать домой. Кому нужны смертельные исходы? Сама чувствую, недолго осталось свет коптить. Одного прошу, сына не бросьте! Он с Колькой не сможет, следом за мной уйдет, сгорит, как лучинка.

— Кать, успокойся! Мы с Акимычем договорились о тебе. Велел привезти к нему. Может он возьмется лечить,— перебила Никитична дочь.

— Поздно, мамка! Я сама чую, что упустила время. Теперь его не вернешь...

Всю ночь вздрагивала Ольга, прислушиваясь к кашлю дочери. Та стонала. А утром вышла из комнаты бледная, потная, обессиленная.

— Отец на конюшню пошел. С ним поедешь к Акимычу. Я на ферму пойду. Не обижайся, работу нельзя бросать,— будто извинилась перед Катькой.

— Ты уж прости, что свалилась на головы новой обузой,— опустила голову дочь.

— Сядь поешь.

— Не хочу. Поеду натощак, так лучше.

...Силантий усадил Катьку в сани, укутал в тулуп

и погнал резвую кобылку за деревню, туда, где за колхозными полями виднелась полоса леса.

Димка дремал на руках у матери, пригревшись под тулупом. Поскрипыванье снега под санями, свежий морозный воздух, тихие голоса родных людей убаюкивали мальчонку. А взрослые говорили о своем:

— Ты только мамке не скажи, ладно? — попросила Катя Силантия и призналась:

— В моей болезни комбинат вовсе не виноват. Все Колька, он, козел, меня выгонял на балкон босиком и раздетую. А на улице собачий холод. До середины ночи, а то и до утра в дом не пускал. Я уже полуживая вваливалась. Только на работе согревалась. Бабы горячим чаем спасали. Возвращалась домой, он меня опять закрывал на балконе, как кошку нашкодившую, издевался, как хотел. Покуда там сознанье не потеряла. Тогда он заволок и в ванну с горячей водой сунул. Я дышать перестала. Он вызвал врачей с неотложки, сказал, будто я пьяная! Они меня в больницу привезли, взяли кровь на анализ. Алкоголя в ней не обнаружили. Но поверили Кольке что выпиваю. Предупредили, пригрозили лечить от пьянства, как алкашку. Ни одному моему слову не поверили.

— Почему ты в дом не вернулась, к нам? Пошто от козла столько мук приняла? Что надобно в том городе, коль ты свому мужику постыла? Зачем силой себя навязываешь? Ить даже свинья, коль единожды ударишь, в другой раз не подойдет. Ты ж человек, хоть и баба! Нешто гордости не стало? Сколько глумленьев над собой дозволила иль заместо головы редька на плечах растет?

— Папка, не добавляй. И без того горько. Семью хотела сберечь всеми силами, а не смогла,— заплакала баба.

— Цыть! Подбери сопли.

— Я ж к чему сказала тебе, чтобы, когда умру, правду знал.

— Да не приведись что стрясется, я с того змея башку сверну! — пообещал Силантий, подъехав к избе Акимыча. Тот, приметив гостей, вышел на крыльцо. Внимательно всмотрелся в лицо Кати, та съежилась под пронзительным взглядом. О леснике по деревне всякие слухи ходили. Называли старика колдуном и лекарем, говорили, что он даже с медведями умеет общаться, понимает волков, умеет позвать любую зверушку, и никто из них не причиняет вреда Акимычу и его дому.

— Чего стоите? Входите в избу! — открыл двери лесник, и сам вошел следом.

— Садись вот сюда, поближе к окну, дай на тебя

при свете гляну! — указал Катьке на табуретку, велел снять платок.

— Что же это ты, шельма, хмельным балуешь? Иль не совестно тебе, бабе? — смотрел на женщину строго и продолжил:

— Оттого с мужиком разлад, колотит за твой грех и глупство, нешто с собою сладить не сумеешь? Ить до беды недалеко. При твоей хвори хмель худче яда. Сдохнешь без времени, а и закопать станет некому. На что свою семью срамишь, окаянная?

Катька сидела ни жива, ни мертва, думая лишь

одно:

— Как этот сушеный катях узнал про все, кто ему меня выдал вместе с требухой?

— А будешь ругаться и гнилое думать, сгоню с избы сраной метлой и откажусь помогать! — посуровел Акимыч. Катька со страху на колени встала:

— Дедуня, милый, если можно, ради дитенка помоги! Маленький еще, как без меня жить будет? Ради Христа Спасителя, сжалься! Грешная я, тяжко мне в свете. Если б не сын, давно б ушла!

— Не сказывай глупство! — оборвал лесник.

Силантий сидел возле печки, сгорая от стыда.

Он и не предполагал того, что услышал. Не будь здесь Акимыча, выдрал бы Катьку вожжами.

А старик пересадил бабу под иконы, зажег лампаду, тихо молился, внимательно смотрел на иконы, свет от лампады. Когда он встал с колен, Катька приметила, как изменилось лицо Акимыча, оно разгладилось, посветлело.

— Так вот что проскажу тебе, голубушка! Хворь в тебе завелась сурьезная. Дитенка свово родителям отдай! Слышь, Силантий, на полгода бери. Так я тебе велел! Неможно мальцу быть с мамкой! Зараза, что в ей, ползучая. Могет дитя сгубить. Токмо разделив, сбережем обоих. Но и девку к тебе не допускаю. В моем доме останется, пока целиком не выхожу. Неможно ей с вами жить. Когда сгоню хворь из ней, тогда заберешь свою дочку. А теперь, поезжайте с Богом. И не кручинься, подмогу твоей Катерине. Живая приехала, воротится здоровой...

Не дав даже поцеловать сына, не велел выйти проводить.

— Сиди тут смирно и не суй свой нос во двор, там и без тебя студенно нынче! — вернул в избу, огрев сердитым взглядом.

Катя потеряно присела к столу, осмотрелась.

— Чего бездельничаешь? Ты тут не гостья! Давай в избе приберись, покуда я тебе снадобье сготовлю,— начал доставать из шкафчиков, с полок пакетики, мешочки, свертки, банки. Поставил на печку чугунки и кастрюльки, сыпал в них щепотками, отсчитывал ложками пахучие семена, травы, цветы, коренья, что-то шептал, перетирал в руках сухие листья крапивы, цвет зверобоя, засыпал в кипяток и принял с огня чугунок. Потом принес из кладовки банку с медвежьим жиром и, велев бабе помолиться, отмерил в чашку ложку жира, заставил Катьку выпить его.

Женщина едва проглотила. Резкий запах, неприятный вкус, отталкивали, но Акимыч стоял рядом, внимательно следил.

— По три ложки в день пить надобно, а коли сумеешь больше одолеть, скорей на поправку пойдешь,— сказал уверенно. Но Катьку тошнило.

— Дедуля, плохо мне от него, утроба не приняла,— едва успела подскочить к помойному ведру. Бабу рвало до зеленых огней в глазах, ей казалось, что все кишки наружу выскочат вместе с жиром. Из глаз слезы рекой текли.

— Акимыч, не смогу его пить!

— Ты на что ко мне заявилась? Лечиться иль глупством маяться? Не лекарство — избавленье от погибели даю! Говорю тебе, пей! — протянул банку с жиром. Катька, перекрестившись, выпила ложки две, продохнула. В горле ком застрял...

— Ты не про жир думай, про избавленье от хвори, что жить станешь здоровой и твой малец при тебе расти станет! А и сама жизни порадуешься,

хватит чахнуть! Вот испей настой зверобоя, крапивы,— налил по чашкам зеленый и красный настои:

— Вот это теперь заместо воды и чая станешь потреблять! — указал на чугунки.

Катька слушалась лесника безропотно. Вечером старик протопил баньку и позвал бабу.

— Вместе париться?

— Ты чего тут корячишься, глумная? Иль про стыд вспомнила, какого у тебя отродясь не водилось? Мне столько годов, что у тебя волосьев на голове меньше. И бабье тело давно не трогает. А ну, живо скачи в баню, не было мне забот тебя уламывать! — прикрикнул строго, и баба не вышла, а выскочила из избы, в три шага оказалась в баньке. Акимыч парил ее крапивным веником. Та хоть и сухая, но настрекала, разогрела тело докрасна. Катьке было жарко, а лесник сменил крапиву на березовый веник, в нем и зверобой и ветки липы были вплетены.

— Терпи, Катерина! — уговаривал лесник.

После бани снова велел выпить жир, и только

через час они сели ужинать.

Катька перед сном напилась настоев. Акимыч натер ее пахучей мазью, одел в теплое белье.

— Смотри мне, на ночь не раскрывайся, потей. С потом хворь выходить станет,— велел бабе залезть на прогретую лежанку русской печки, а сам лег на койку, какую называл лавкой.

Катька сама себе не верила, после бани пропал кашель, а все тело и ноги стали такими легкими, будто вернулась женщина в свою молодость, о какой стала забывать.

— Акимыч! А слышишь, кашель пропал,— поделилась радостью.

— Еще не отстал. Рано радуешься, баба! Лишь на время утих, прислушивается, спужался лиходей, чего это с ним сотворили? Взавтра себя покажет. Но ты не боись, управа на него имеется. Отступит, вместе с хворобой! — пообещал старик, повернувшись на бок.

— Дедунь, откуда узнал, что я выпивала? — спросила Катька тихо.

— То мне глаза и руки твои просказали. Всю доподлинно тебя выдали.

— А про мужика как узнал?

— Шишка на лбу синя, недавняя. Такое бывает, когда мордой в угол кидают. Ты ее чем-то забеливала, да от меня не скрыть. Синяк, как фонарь, наружу вылез. А за что баб колотят, токмо за блуд и пьянку! Вот и все на том. Достала ты, голубушка, мужика, с терпенья вывела и получила на каленые орехи. Ладно, хоть совсем не зашиб. В досаде всякое могло стрястись.

— Дедуль, а почему один живешь? — осмелела Катька.

— Пужаюсь на такую, как ты, споткнуться. Нынче все бабы, либо блудящие, или пьющие, а то вовсе бездельные, в доме на мужниной шее барынями жить приспособились. Оно и старухи эдакие. Хорошие при стариках век доживают, а те, у кого деды поумирали, кому нужны? Запилила, заездила, угробила мужика, а и серед детей с внуками нету толку. Одни свары и разлад. Зачем такая в избе? Она и меня на погост спровадит. Я не хочу эдакой помощи. Сам отойду. Когда Бог определит, помру, кто-нибудь да закопает.

— А разве у вас не было жены?

— Померла моя голубушка! — вздохнул тяжело, горестно и добавил:

— Я в обходе был, когда беда приключилась. Моя по воду пошла к роднику. А тут рысь! Сиганула с дерева и все на том. Моя жена на сносях была. И рысь беременной оказалась, голодной. Не пощадила моих. Покуда воротился, жена уже остыла. Не дождался сына, тот в утробе помер, в одночасье. Я когда глянул на следы, какие рысь на снегу оставила, враз понял, как все приключилось...

— Вы нашли ту рысь? — дрожал от страха голос Катьки.

— Сыскал...

— Убили ее?

— А разве этим поднял бы своих? Жизнь не воротишь, хочь всех рысей в тайге перестреляй! Да и какой спрос с беременного зверя? Она об своих детях заботилась. Вот и осиротила меня,— дрожал голос человека.

— Так ничего ей не сделали?

— А что ей утворю? Ощиплю иль загублю? Мне оттого не легше.

— На вас она кидалась?

— Пряталась, шельма! Хочь и зверь, а свою вину чуяла. Убегала с моего участка подальше. Чтоб под досадную руку не попасть. Коль приметил бы на первых порах, конечно, мог зашибить. Но прошло время. А мамки, хоть человечьи иль звериные, все одинаковы. Так вот и сошло ей с рук.

— Давно это было? — высунула Катька голову с лежанки.

— Тогда мне было столько, сколько теперь тебе.

— Акимыч, а вы и теперь любите жену?

— Она одна на всю жизнь. На иных не смотрел. так вот и остался сиротой в свете,— признался

глухо.

Дедуль, а почему я такая невезучая? Ни муж, ни свекруха меня не хотят? Ненавидят оба! Уж и не знаю за что?

Не бреши, бабонька, все тебе ведомо. Не скажу что твои во всем правы, но и ты не без перца. Норов гнилой, непокладистый, грубый и упрямый, оттого меж вами ладу нет. Много хворей можно с человека вылечить, но натуру не сменишь. Оттого маяться станешь всю судьбу. Коль сменишь мужика на другого, лучше не станет. А вот дитенку с чужим — горе.

— Что же делать мне?

— Себя в руках держи. Помни, ты только баба. Гонор умерь, язык почаще за зубами держи, много он вредит тебе. Часто за него тебе достается. Умей смолчать вовремя. Тогда бока болеть не станут. Одно запомни, как сама относишься к мужу, то и от свекрухи получишь. Так и к самой невестка относиться будет. Все в этой жизни вертается, каждого Бог видит.

— Дедунь, а почему Бог допускает горе?

— Господь дает испытания каждому! А обижаясь, увеличиваем грех. Я, когда Василинка моя погибла от рыси, тож грешным был. На Бога досадовал, что допустил горе. Не понимал, почему меня вот эдак больно испытал Господь? А потом понял, всяк проверяется. А вот выдерживают по-разному. Покуда сетуем, не получим от Бога милости.

— А вы получили?

— Давно в покое живу. Кусок хлеба и другое пропитанье завсегда имею. Чего еще желать?

— Разве одному жить хорошо?

— Глупая! Да уж чем так мучиться с семьей, как ты, и семья с тобой, лучше единой душой куковать, себе спокойнее,— усмехнулся невесело.

— Мне тоже хотелось жить так, как отец с матерью. Они никогда не ругались меж собой. Но не получается,— призналась Катька.

— Может, и бранились, но без вас, своих детей. Раздоры при ребятне — последнее дело,— сказал совсем тихо, и Катька поняла, лесник засыпает...

Прошел месяц. Женщина заметно изменилась. Легко ходила, не сутулилась, и хотя приступы кашля случались, но уже без крови. Кашель уже не причинял боли, не сгибал бабу пополам. Но цвет лица все еще оставался землистым.

— Акимыч, милый дедуня, как же взял меня к себе на лечение и не испугался заразы? — спросила женщина лесника.

— Я за свою жизнь всего отбоялся. Одно тебе скажу, ни болезни пугаться стоит, а греха...

— Это вы о чем? — не поняла баба.

— Мне уже много годов, сколько отведено, кто знает заведомо? Кажный день надо быть готовым уйти на тот свет. Там буду ответ держать за прожитое, за всякий день. За тех, кого забидел, кому подмог. Ну, как тут быть, коль вот намедни словил на своем участке троих деревенских мужиков и отвез их в деревню к участковому. Тот в милицию их повез, в самый район.

— За что?

— Бандитствовали они в лесе. Где это видано, каб взрослые мужики палили в берлогу враз из трех ружей? Имеют они треклятые, человечью совесть, чтоб зверя в его доме убивать? Я того Гришку с медвежонка взрастил. Из половодья выволок. Он вот тут под печкой две зимы в моей избе жил. Я к нему, как к человеку, душой прикипел. Сам помогал берлогу рыть и обустроил ее. Он мне своих медвежат приводил и бабу, она, конечно, не подошла, а медвежата доверились. Оне и в эту зиму в ту же берлогy залегли. А эти в их палили!

Убили? — округлились глаза Катьки.

Гришу и медвежонка ранили. Я вовремя подоспел. Вломил старшему. Да так, что волком взвыл. Все просил не сдавать его властям, чтоб не попасть в тюрьмy, просил отпустить его домой, к детям. Трое их у него. Мол, как им жить без отца? Все просил меня греха побояться. А я не смог отпустить. Больно сделалось. Вроде в другой раз, но уже люди захотели меня осиротить.

— Кто они? — спросила Катька.

— Твой брат, Василий! — глянул на бабу и добавил:

— Всю дорогу меня проклинал. Грозил, как только отпустят, он сведет счеты за все. И вместо медведя с меня шкуру спустит. Обещал не промахнуться...

— Вы к моим заходили? Виделись с родителями?

— Да, поговорил с Силантием и Никитичной.

— Как они?

— Пока я говорил, участковый к ним наведался. Твоих родителей враз успокоил. Мол, кроме штрафа, ничего страшней не будет. Но штраф сдерут немалый. Со всех троих снимут шкуры целиком в райотделе. Кто откажется платить, того прямиком под суд. Конечно, если б убили хоть одного медведя, их разом в тюрьму б упекли, так грозился участковый.

— Ну, а если Ваську выпустят и он придет сюда? Что будем делать с ним?

— Он не насмелится и носа сюда не сунет,— усмехался Акимыч.

— Почему так думаете?

— Васька смекнет, что за меня штрафом не отделается. Я хочь и старый, но подороже зверя ценюсь. С него самого до пяток шкуру спустят.

— Акимыч! Я слишком хорошо знаю своего брата. Нет у него ума, а совести никогда не было. Остерегайся, берегись его. Потому что даже звери добрей и жалостливей Васьки. От него жди чего угодно,— побледнела баба, вспомнив роковой, самый черный день в своей жизни.

— Не нагоняй лишнего страху. Василий один никогда не решится заявиться сюда, ко мне. Он трусливый и леса боится.

— Акимыч! Васька жадный. Если заплатит штраф, обязательно будет мстить. Уж его хорошо знаю,— дрожала Катька, сама не зная от чего. Какое-то предчувствие беды сковывало женщину, но лесник успокаивал:

— Не боись, Катерина! Я всегда при ружье! С ним не разлучаюсь в лесе! От зверей человечьей породы завсегда при себе держу!

А через неделю в зимовье приехал Силантий. Он долго извинялся перед Акимычем, просил прощенья за сына. Сказал, что милиция отпустила Ваську, как только штраф был уплачен. Чтобы он больше не ходил «на охоту», Силантий отобрал у него ружье и спрятал в своем доме. Признался, мол, вломил сыну от души, хорошо, что дома никого не было, потому никто не помешал.

— Я слышал, что он базарил, будто тебя пополам расколет, как гнилой орех. Ты не обращай вниманья на говно, он всегда всем грозился, да вечно сам получал по соплям. Его даже доярки на ферме метелили, чтоб не приставал козел к бабам. Вот такая у него барбосья натура. Не могет без пакостев дышать. Сызмальства хуже геморроя всех в доме доставал. Я вечно драл его ремнем. Одно жаль, ума оттого так и не появилось. Ну, хоть убей! Козла голубем не сделаешь,— говорил Силантий сокрушенно.

— Да будет тебе виниться. Дурной он у вас! Ничего путнего в ем нету. Доброго никто не видел. Може возмужает и поменяется недоносок. Плохо, что в доме, и своей семье, все жалели и берегли его, вот и обнаглел человечишко, при троих сыновьях никак не станет мужиком, нет у него уваженья средь людей. А уже пора, время пришло сурьезным стать,— заметил лесник.

Катька спрашивала отца о Димке, о матери. Силантий рассказал, что у внука уже вылезли все зубы, он бегает во дворе с котом и собакой. Василий своих детей не приводит, боится, что Димка тоже заразный, но внуки его не слушаются, когда родители уходят на работу, они прибегают к деду и бабке прямо на ферму, там играют с Димкой. Им плевать на запреты отца. А Димка растет. Все ест, хорошо спит. Он очень добрый и веселый малец.

— А Колька не приезжал? — перебила Катька отца.

— С неделю назад объявился. С сыном поиграл. Привез ему всякой хреновины. Игрушки, конфетов, ботинки вот оказались малы, а куртка короткая. Забрал, чтоб поменять. А конфетов у внука полная ваза, что там его кулек? Игрушек своих полный угол...

— А про меня спросил?

— То как же? Так и просрался любопытством: — Неужель жива Оглобля? А то я и венок ей привез на могилу. Лежит на заднем сиденье. Надо ж, себя в расход ввел. Но если не вылечится, пригодится. Поставьте пока в кладовке, пусть дождется своего часа. Выбрасывать жаль. Ну, я его из дома выпер. Сказал, что не дождется змей твоей смерти, и чтоб с таким подарком не показывался к нам — родителям...

Силантий проведав дочь, радовался, увидев заметные улучшения в ее состоянии здоровья, и поехал домой успокоенный.