Любить, чтобы ненавидеть

Низкий, словно стелящийся по земле, мотоцикл, не сбрасывая скорости, втиснулся в ряды иномарок, чинно выстроившихся на автостоянке фирмы «АРКС», взревел мотором, прижался к тротуару и замер как вкопанный.

Стоявший праздно у помпезного подъезда охранник отошел от стены и неторопливо двинулся к мотоциклу, положив руку на «демократизатор», закрепленный в специальной петле на широком поясе.

Мотоциклист в черной коже и белом шлеме с затемненным забралом уперся в бортовой камень ногой и полуобернулся к пассажиру на заднем сиденье, одетому тоже в черную кожаную куртку и кожаные брюки, заправленные в сапоги, как бы говоря — «приехали». Пассажир спрыгнул с сиденья, снял белый шлем с таким же затемненным забралом, как у водителя, и оказался прелестной молодой женщиной. Она улыбнулась приближающемуся охраннику, встряхнула головой — темная волна волос упала ей на плечи.

Охранник подошел и, указывая на машину, с нескрываемым восхищением произнес:

— Зверь!

— «Харлей», — с гордостью пояснил мотоциклист.

Страж безопасности удовлетворенно ухмыльнулся, повернулся и зашагал обратно к подъезду. Женщина пошла за ним ко входу в здание фирмы.

Мотоцикл вновь взревел мотором, словно прощаясь, — она так это и поняла: оглянулась, послала воздушный поцелуй. А мотоциклист дал газ, могучая машина с ревом выехала задним ходом на открытое пространство и, развернувшись, стремительно влилась в поток машин.

Второй охранник, сидевший внутри здания за маленьким столиком, поставленным перед мраморной, устланной ковровой дорожкой лестницей, улыбнулся молодой женщине и, не спрашивая пропуска, махнул рукой, приглашая войти.

— Моя уже пришла? — спросила она.

Охранник сразу понял, что имелась в виду ее начальница, и с наигранным сочувствием ответил:

— Увы, Катюша, пришла.

Катя сморщила нос и взбежала по лестнице к лифту. В лифте она привычно погляделась в большое, во всю стенку кабины, зеркало. Что греха таить, она себе нравилась. Судьба одарила ее очаровательным, чуть-чуть задорным лицом, слегка волнистыми волосами, темными бровями — такие на Руси испокон века называли собольими — и удивительно синими глазами.

Полные, красивого рисунка губы сложились в чуть насмешливую улыбку, и Катя отвернулась от зеркала — лифт остановился на ее этаже.

Начальница, точнее, заведующая отделом переводов фирмы, женщина немногим старше Кати, но уже со скорбным лицом и вечно поджатыми губами, встретила ее упреком, даже не поздоровавшись:

— Как вы можете приходить на работу в таком наряде?

Все еще пребывая во власти хорошего настроения, Катя лучезарно улыбнулась начальнице, словно сообщала потрясающую новость:

— Так ведь весна на дворе, Жанна Ивановна! Слякотно… — но, наткнувшись на холодный взгляд начальницы, растерянно умолкла.

— Не вижу в этом повода для веселья, — мрачно заметила та, раздраженная сияющим видом подчиненной.

Радужное настроение Кати мгновенно улетучилось.

Жанна Ивановна, будучи всего-то на пять лет старше Кати, ухитрилась настолько войти в образ начальствующей дамы, что ни о каких дружеских или просто доверительных взаимоотношениях между ними не могло быть и речи, хотя Катя поначалу пыталась избежать холодной официальщины. Начальница ценила ее за то, что та в совершенстве владела тремя языками, на разговорном уровне знала еще два, и именно за это же тихо ненавидела, порой буквально захлебываясь от зависти.

— На улице пробки, я опаздывала, вот и пришлось ехать на мотоцикле. А вы пробовали хоть раз сесть на мотоцикл в юбке? — все еще пыталась оправдаться Катя.

— Я вообще не езжу на мотоцикле!

— А жаль, — не удержалась Катя.

— И вам не советую, — продолжала начальница, не обращая внимания на реплику молодой женщины. — Вы не молоденькая девушка, вам не двадцать лет…

— Совершенно верно, Жанна Ивановна, мне уже двадцать восемь, — перебила ее Катя.

— Наконец, вы — ведущий специалист отдела, — выложила свой последний аргумент начальствующая дама и удовлетворенно умолкла.

«Что за идиотское выражение «ведущий», — подумала Катя. — Разве я кого-нибудь куда-то веду? Проще же сказать «лучший специалист», да только Жанна удавится раньше, чем произнесет слова, в которых явственно звучит похвала». «Похвала, как пахлава, сладость до изнеможенья, предназначена от века для любви и наслажденья…», — мелькнула в памяти строчка из шуточных стихов Степа, и невольно подумалось, что одно дурацкое слово способно вызвать поток дурацких же рассуждений.

Катя улыбнулась своим мыслям. А Жанна Ивановна, оскорбленная ее невинной улыбкой, вновь завелась и, растянув и без того узкие губы в ниточку, злобно заметила:

— Я на вашем месте постеснялась бы вести себя столь беззаботно и легкомысленно!

Если бы она при этом еще и зашипела, никто не удивился бы. Две переводчицы, сидящие в другом конце комнаты за компьютерами, втянули головы в плечи.

Катю словно ударили. Она вплотную подошла к начальнице и тихо, отчетливо выговаривая каждое слово, каждый слог, сказала:

— Чтобы оказаться на моем месте, Жанна Ивановна, вам нужно сначала выйти замуж, а потом похоронить своего мужа.

Фраза прозвучала, как пощечина.

Начальница вздрогнула, но потом взяла себя в руки и злобно бросила совершенно бессмысленное:

— Тем более!

Катя швырнула сумку на пол, вышла, хлопнув дверью, в коридор, прошла на лестничную площадку, где с незапамятных времен стихийно возникло место для курения, достала сигареты, зажигалку, закурила.

Видит Бог, она не собиралась приезжать в фирму на мотоцикле, но так уж получилось, нелепо и нескладно. Все началось с того, что Степ — так звали ее знакомого мотоциклиста, поэта-песенника — уговорил ее съездить на уик-энд в Ясную Поляну. Субботу посвятить осмотру дома-музея и самой усадьбы Льва Толстого, а в воскресенье смотаться на Куликово поле, поглядеть на прославленный обелиск, пока он еще не развалился, затем переночевать в тульской гостинице и ранним утром в понедельник вернуться в Москву.

Катя никогда не была в Ясной Поляне. Она представила себе усадьбу, всю в первой, яркой, сочной весенней зелени, подумала, что неизвестно когда еще представится случай туда выбраться, и согласилась.

Все получилось прекрасно: погода, словно по заказу, не много посетителей, а на Куликовом поле вообще царствовали тишина и безлюдье. Неприятности начались за Тарусой, когда они уже ехали обратно: хлынул дождь, и вдобавок огромный, могучий, неутомимый мотоцикл вдруг фыркнул и заглох, как будто испугался неожиданного весеннего дождя.

Разложив на брезенте какие-то железки, Степ целый час перебирал и перетирал их. Потом, недовольно ворча, собрал, и мотор послушно заработал.

Но заехать домой, чтобы переодеться, времени не осталось, хотя Степ гнал машину на пределе…

Рассказывать Жанне все эти подробности не имело никакого смысла.

«Ну почему, почему эта сушеная вобла не оставит меня в покое? И вообще — какое она имеет право называть меня легкомысленной! Что я ей сделала плохого?» — думала она и не находила ответа.

Ларчик открывался просто: неприязнь Жанны Ивановны возникла к новой молоденькой переводчице с первого же дня ее работы в фирме, потому что начальница испугалась подсидки и восприняла Катю как потенциального кандидата на свое место. Когда эти опасения не оправдались, появилась зависть — огромная, страшная сила, нередко управляющая поведением людей, особенно женщин, — по молодости лет недооцененная Катей. Ей было невдомек, что завидовать можно не только любому успеху, но и линии бедра. А еще предметом зависти стала любовь Кати и ее мужа Кости Алексеева, программиста, работавшего здесь же, в «АРКСе». Их взаимное чувство было таким ярким, счастливым, безоблачным, что не видел этого разве что слепой.

Потом Костя погиб в автокатастрофе. А Катя, с переломами и сотрясением мозга, выжила. Когда она вернулась на работу, то никто не сказал бы, что эта молодая хрупкая женщина перенесла такое потрясение. И это тоже странным образом вызвало новый прилив неприязни у милейшей Жанны Ивановны, в то время как для Кати все было кончено: любовь, радость, мечты и ожидание ребенка.

О смерти мужа она узнала, лишь когда ее перевели после операции из реанимационного отделения в палату. Порой в глубине сознания вопреки здравому смыслу вспыхивала надежда, что происшедшее — чудовищная ошибка, и когда она вернется домой, на пороге ее встретит Костя…

«Почему я не погибла вместе с ним», — сказала она матери…

Началась другая жизнь.

Спасала только работа. Катя словно заперла свою боль и горе на замок, вновь, как и прежде, стала улыбаться, отметая любые проявления сочувствия даже со стороны близких людей.

Через год в ее жизни появился Степ…

Покурив и немного успокоившись, Катя вернулась в отдел, молча подхватила сумку, так и валяющуюся у двери, и пошла к своему столу.

Минут через двадцать зазвенел внутренний телефон. Жанна Ивановна сняла трубку:

— Отдел переводов. Да… Хорошо. — Она положила трубку и сказала громко, ни к кому не обращаясь: — Елагину к Аркадию Семеновичу.

Катя глянула мельком в круглое зеркальце, лежащее рядом с компьютером, и пошла к двери.

Шеф сидел за огромным столом, уткнувшись в бумаги.

Еще не старый, но уже обрюзгший, вечно раздраженный, он происходил из генерации комсомольских работников, ворвавшихся в бизнес при Горбачеве в годы перестройки. Путь его был обычным: сначала райком, потом МЖК, затем кооперативы, а уж при Ельцине через приватизацию он прибрал к рукам контрольный пакет созданной на паях фирмы. Даже название ей дал из первых букв своего имени и отчества — «АРКС». Обращался он по старой райкомовской привычке ко всем на «ты», но к нему мог так обращаться лишь первый зам. Работал по шестнадцать часов в сутки, глотал горстями таблетки от сердца и давления, но беспрерывно расширял свое дело, создавая многопрофильные дочерние фирмы. Он часто бывал груб, нетерпим, легко увольнял неугодных сотрудников. Понятно, что многие его побаивались.

— Елагина, Аркадий Семенович, — доложила секретарша и бесшумно исчезла.

Шеф поднял глаза от бумаг.

— Что за вид, Елагина?

— Простите, Аркадий Семенович, я опаздывала…

— Лучше опоздать, чем явиться на работу в таком виде, будто здесь эта… как ее… дискотека, — начиная раздражаться, бросил шеф.

— Учту, Аркадий Семенович, — Катя улыбнулась шефу.

— Чтобы я больше на тебе эти ковбойские штаны не видел!

— Это не ковбойские, Аркадий Семенович, это байкерские.

— Час от часу не легче! — Шеф даже бумаги отложил, собираясь, судя по всему, основательно отчитать подчиненную. Но, поглядев внимательно на нее, передумал. — Послушай, Катерина, может, хватит играть со смертью, ведь разобьешься ты на этом чертовом мотоцикле! Мало тебе выпало страданий?

Катя хотела по укоренившейся привычке отшутиться, но неподдельная теплота, прозвучавшая в голосе обычно сурового шефа, вдруг затронула что-то в ее сердце.

— Может, я как раз и хочу разбиться… — тихо проговорила она, и слезы непроизвольно покатились из ее глаз.

Шеф растерялся. Он никогда не видел, чтобы Елагина плакала, даже думал про себя, когда полтора года назад погиб ее муж, сотрудник фирмы: «Вот же сильная девка, окаменела, что ли, ни слезинки не пролила».

— Вот что, — сказал он, — я думаю, тебе стоит немного отдохнуть. Съезди на недельку куда-нибудь, я все устрою.

— Спасибо, Аркадий Семенович, мне лучше в Москве. Простите, я не хотела… — Она вытерла слезы.

Вошла секретарша, доложила:

— Пришли представители фирм. Впустить?

— Бог мой, что ты несешь? Как это — впустить? Пригласи немедленно!

Пока секретарша, виновато извиняясь, ушла выполнять указание шефа, он быстро сказал Кате:

— Сейчас придут наши компаньоны из немецкой, итальянской, французской и чешской фирм. Чех знает немецкий. Хорошо бы, чтобы ты переводила и на французский, и на немецкий — пусть знают наших. Ты как, сможешь поработать?

— Конечно, Аркадий Семенович, — улыбнулась как ни в чем не бывало Катя.

«И все же она железная», — подумал шеф и сообщил:

— Потом они поедут в Средневолжск, в наш филиал. — В кабинет уже входили четверо молодых мужчин. — Поговорим после совещания, — добавил он и вышел из-за своего огромного письменного стола, сердечно приветствуя иностранных компаньонов.

Кате пришлось переводить его любезные слова, и не просто на общепонятный английский, а, как требовал Аркадий Семенович, индивидуально — каждому на его родной язык. Только переводя что-то с чешского, она узнала в высоком, безукоризненно одетом мужчине с серыми, глубоко посаженными глазами и коротким, чуть вздернутым носом своего давнего знакомого по студенческим годам.

— Неужели Ладислав? — удивилась она.

— Катя! А я стоял и задумывался, будешь ты меня узнавать или нет? — радостно произнес Ладислав и, не обращая внимания на шефа, обнял ее, прижался щекой к щеке.

Аркадий Семенович переждал, пока они обнимались, затем сделал приглашающий жест рукой:

— Господа, прошу! — Он перешел к длинному столу для заседаний и тяжело сел.

Вновь появилась секретарша, внесла поднос с бутылкой коньяка и пузатыми гладкостенными рюмками.

Шеф заговорил, и началась работа.

При всем своем настороженном отношении к Аркадию Семеновичу Катя не могла не признать, что работать он умеет. Свои мысли формулировал четко, никогда не пытался, задавая вопрос, подсказать тот ответ, который ему хотелось бы услышать, умел выслушать оппонента не перебивая, что стало в наше время величайшей редкостью. Работал как вол, ясной головы не терял. Вскипал мгновенно, в выражениях не стеснялся, однако на следующий день отходил и даже иногда просил прощения. Дела фирмы шли хорошо в основном благодаря его кипучей энергии и умению подбирать помощников. Совместные проекты с европейскими фирмами были его давней идеей. Как правило, они развивались успешно, находились под его непрестанным и пристальным наблюдением.

Завершилось совещание быстро, по-деловому. Договорились, что фирмачи улетают в Средневолжск завтра же.

После ухода гостей шеф задержал Катю.

— Значит так, Катерина. Завтра ты поедешь с ними.

— В Средневолжск? — удивилась она.

— Здрасьте! Ну куда еще?

— Но там же есть переводчик.

— Если я посылаю тебя, значит, работать будешь ты, — отрезал шеф.

— Неловко как-то, Аркадий Семенович.

— Кому? — строго спросил он.

— Мне, конечно.

— Это мои проблемы, твое дело не возражать начальству, — и неожиданно помягчевшим тоном добавил: — Заодно и отдохнешь, на Волгу полюбуешься. Раньше была в Средневолжске?

— Нет, никогда.

— Вот и прекрасно! Новые впечатления, новые люди. Да и фирмачи иностранные вполне ничего — молодые, симпатичные, впрочем, одного ты, кажется, знаешь.

— Да, он учился на специальных курсах в нашем институте.

Катя смотрела на шефа широко раскрытыми от удивления глазами — никогда не видела его таким. «Капитализм с человеческим лицом», — подумала она и улыбнулась.

— Ну раз улыбаешься, значит, все хорошо, — заключил он. — Но не думай, что я такой уж бескорыстный. У меня к тебе есть просьба: ты, конечно, слышала, что жена директора тамошнего филиала — моя племянница, Дануся, — лицо шефа озарилось улыбкой. — Она мне как дочь. На днях у нее день рождения, я приготовил ей подарок. Передашь?

— Конечно, Аркадий Семенович.

— Спасибо. Утром за тобой приедет машина. Пакет будет у шофера. А теперь иди, работай.

В конце рабочего дня, успешно разделавшись с переводом статьи из немецкого журнала, чем-то заинтересовавшей Аркадия Семеновича, Катя пошла в курилку, чтобы позвонить Степу.

— Степ, это я, — сказала она, поглядывая в коридор, не появится ли Жанна Ивановна.

— Сейчас, только к обочине прижмусь.

Она знала эту его особенность — на скорости он старался не говорить по сотовому. Такую привычку Степ завел после того, как один его приятель на полном ходу потерял на мгновение контроль, разговаривая по телефону, и врезался в хвост трейлера.

— Да, говори, — раздался его голос.

— Я не смогу сегодня встретиться с тобой, завтра чуть свет улетаю в командировку в Средневолжск.

— Это обязательно? — спросил он огорченно.

— Я, по-твоему, не на работе, а на посиделках? Что хочу, то и делаю?

— Я тебе давно предлагал, уходи, будем вместе тексты гнать — полная свобода и денег больше.

— Ладно, Степ, мы все это давно обсудили… Словом, я не приду. Пока.

Катя отключила сотовый, чтобы Степ не смог ей перезвонить, и спрятала в сумку.

Она шла к станции метро, поглядывая по сторонам: хотелось есть, а домой еще надо доехать, искала, где бы перекусить. Подошла к маленькому окошечку на первом этаже старого здания, откуда весенний ветер разносил соблазнительный запах горячих пирожков, видимо, с мясом. Там уже стояла небольшая очередь, человек пять. Катя терпеливо ждала, поглядывая на изменчивое небо: переменный ветер, как сказали бы в бюро прогнозов погоды, дул то с юга в сторону севера, то в обратном направлении, и небольшая тучка двигалась попеременно в разные стороны, словно танцевала с ветром. Ветер — ведущий, тучка — ведомая. «Все правильно, — подумала Катя, — тучка — она, ветер — он. Вечная зависимость женского начала от мужского. Вот и у Лермонтова: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана…» Хоть она и золотая, а все-таки ищет защиты, убежища. Хорошо, когда есть такой утес: надежно, спокойно…»

Задумавшись, она не заметила, как подошла к окошку, и продавщица гаркнула:

— Будем покупать или на небо смотреть?

Катя встрепенулась, полезла за деньгами в кошелек и, не обращая внимания на привычное хамство, ответила:

— А вы взгляните сами — туча с ветром танцует!

Продавщица из своего окошка воззрилась на небо, но ничего не увидела и раздосадован но проворчала:

— Ну, шалава!

Катя протянула деньги, взяла пирожок, надкусила и, перекатывая во рту горячий кусок, пробубнила:

— Так оно и есть.

Когда она подошла к метро, пирожок был полностью съеден, и очень захотелось вернуться за вторым, но Катя вспомнила слова матери, сказанные на разборе одного театрального спектакля: «Нельзя ставить одну и ту же мизансцену дважды». Она вздохнула с сожалением — ее мизансцена с продавщицей, тучкой и пирожком уже отыграна, не стоит повторяться…

Дома Катя достала командировочную сумку — подарок фирмы к первой зарубежной командировке — и стала аккуратно складывать дамские мелочи, не переставая обдумывать, что ей надеть в дорогу. Наконец остановилась на пиджаке цвета морской волны в ненастье, по ее собственному определению, с золотыми пуговицами, к которому шли как серая, так и кремовая юбки. В сумку она положила блейзер, пухлую вязаную кофту — слава Богу, у нее такая фигура, что объемная вязка ей идет, — несколько кофточек, туфли на высоком каблуке, неизменные джинсы, застиранные до белёсости, кроссовки на случай загородной поездки, которыми наши фирмы так любят ублажать иностранных партнеров, несессер. Сумка стремительно разбухала, и Катя подумала, чего ради она так заботится о том, как будет выглядеть? Уж не Ладислав ли тому причиной? Она тут же отмела эту мысль, но положила сверх обычного командировочного комплекта еще и длинное вечернее платье плотного крученого шелка с глубоким вырезом на спине, очень ей идущее и отличающееся тем, что никогда не мнется.

Вот теперь все. И никаких ладиславов, черт побери! Затем подумав, бросила в косметичку два кольца и брошь.

С Ладиславом Катя познакомилась, будучи на третьем курсе. Он занимался на специальном отделении для иностранцев, совершенствующих свой русский язык.

Она всегда была немного шалавая, взбалмошная, жадная до всяческих удовольствий и развлечений, и поклонников у нее хватало. Языки ей давались легко, цвет корочек диплома ее не волновал, поэтому в зачетке встречались и тройки, тем более что все, относящееся к собственно теоретической лингвистике, все эти сравнительные анализы и грамматические изыскания ее напрягали.

Ладислав сразу же привлек ее внимание: элегантный и, в отличие от большинства знакомых студентов, склонных к амикошонству, хорошо воспитанный, он довольно бегло говорил по-русски, делая уморительные ошибки, особенно в ударениях. На взгляд Кати, это только придавало прелести его речи. Особенно в молодом человеке из Праги ее привлекала и, что греха таить, удивляла, даже задевала его крайняя сдержанность, грубо говоря, то, что он не лапал и не норовил завалить в койку. Зато много рассказывал о культурной и интеллектуальной жизни Праги, о театрах, о своей фирме, ворвавшейся на рынок программного продукта, о планах на будущее.

Катя даже познакомила его с матерью. Рано пробудившаяся чувственность бунтовала в ней, с первого курса принявшей как данность вольность студенческих нравов, но она сдерживала себя. Ладислав же продолжал занудливо, но, признаться, красиво ухаживать, неторопливо приближаясь к тому, что Катя уже считала неизбежным, — предложению руки и сердца.

И вдруг из Праги позвонил его друг и коллега, рассказал, что на собрании акционеров их фирмы его избрали одним из заместителей председателя правления. Ладислав еще переваривал эту новость, как позвонил сам шеф, официально уведомил его об избрании, поздравил и сообщил, что ему надлежит срочно вернуться в Прагу, так как фирма расширяется и нужно взять новые отделения под жесткий контроль.

— Я непременно вырвусь в Москву в ближайшие два месяца, — повторил он несколько раз, грустно глядя в глаза Кате.

Видимо, по его представлениям, сказать вот прямо здесь, на толчке у студенческого общежития, что он ее любит, и повести к себе, предложить ехать в Прагу, было недопустимо. Что-то удержало и Катю от того, чтобы взять инициативу в свои руки. Возможно, нерешенный для себя вопрос — хочет ли она ехать к Ладиславу после окончания института. Языковый барьер ее не волновал — сначала по его инициативе и под его же руководством, а потом самостоятельно она довольно быстро овладела чешским, старалась общаться с Ладиславом только на его родном языке, хотя он порой и протестовал — ведь его задачей было выучить русский. Потом они придумали собственную методику: он говорил на русском, а Катя — на чешском, и они поправляли ошибки друг друга. Успехи Кати удивляли его и даже вызывали некоторую зависть, потому что он продвигался значительно медленнее ее.

Тогда что ее удерживало? Многочисленные московские театры, как новые, авангардные, так и старые, сохранившие свои традиции? Но в Праге, наверное, не меньше театров, в том числе и прославленных на весь мир. Консерватория? Она знала, что филармоническая жизнь в Праге не уступает по насыщенности московской. Опера? В Праге тоже гастролируют звезды мировой сцены.

Катя поделилась своими сомнениями с матерью — она часто обсуждала с ней волнующие ее проблемы, и беседы всегда были на равных, словно разговор со старшей подругой.

Елена Андреевна выслушала дочь и задумчиво произнесла:

— Если тебя волнует театральная и филармоническая жизнь Чехии, то это, безусловно, обширная и очень интересная тема, но к любви не имеет никакого отношения. Что касается Ладислава… видишь ли, девочка, одно только желание выйти замуж — еще не повод для брака. Ты не любишь его. Это очевидно.

— Но, мама… — попыталась перебить ее Катя.

— Погоди, дослушай. Судя по твоим словам, он интересный, умный, вполне респектабельный и обеспеченный молодой человек. К тому же он великолепно воспитан, внешне элегантен и потому импонирует тебе. Думаю, и к тебе он относится точно так же, не более того. Я бы приветствовала такой брак, если бы тебе было лет сорок — тихо, спокойно, все рассчитано и продумано. Но в твоем возрасте! Зачем? Поверь мне, пройдет немного времени, и ты почувствуешь, как все само собой утрясется и рассосется. — Она помолчала. — Впрочем, решать тебе.

Ладислав улетел.

Через два дня он позвонил и восторженно рассказывал о делах своей фирмы, о своей новой работе, о своем намерении приехать в Москву по делам месяца через два, говорил, что вспоминает встречи с ней.

Вспоминает?

Катя еще больше засомневалась, что ответит согласием, если он все-таки решится и сделает ей предложение.

Звонки становились все реже, а потом и вовсе прекратились, и она на удивление безболезненно для себя перестала думать о Ладиславе.

Мать оказалась права. Вскоре Катя познакомилась с Костей, и все предыдущие увлечения потеряли смысл, даже стали казаться смешными.

И вот теперь, через столько лет, вновь появился Ладислав, возмужавший, уверенный в себе, еще более привлекательный, чем прежде.

«Интересно, — подумала она, — чего это я взъерошилась? Ну приехал и приехал»…

Катя закрыла молнию на сумке, отнесла ее в прихожую и позвонила Дарье, своей близкой подруге:

— Даша, а у меня новость.

— Хорошая?

— Пока не знаю. Уезжаю в командировку в Средневолжск.

— По-моему, отличная новость, — заметила Даша.

— Ты думаешь?

— Конечно. Я даже завидую тебе. Там дивный кремль, обязательно сходи, посмотри, кажется, шестнадцатый век, очень интересно. И еще изумительный ресторан за Волгой, я там была…

— Тоже шестнадцатый век? — съехидничала Катя, зная пристрастие Даши и ее мужа Гоши к вкусной ресторанной еде.

— Не язви, подружка.

— Знаешь, кто с нами в группе едет? — спросила Катя.

— Степ?

— Господи, при чем здесь Степ! Я же от фирмы еду.

— Ну тогда не знаю.

— Ладислав.

— Не может быть! Вот это настоящая новость! — воскликнула Дарья. — Откуда он?

— Из Праги, вестимо.

— Он изменился? — полюбопытствовала Дарья.

— Пожалуй… — Катя на мгновение задумалась, — возмужал, и мне показалось, стал как-то теплее, роднее, что ли.

— И что теперь будет?

— С чего ты взяла, будто что-то должно произойти?

— Мне так показалось из твоих слов.

— Это твои фантазии. Просто мы очень по-родственному встретились, обрадовались друг другу, вот и все.

— Ты спросишь, почему он тогда перестал тебе звонить?

— И не подумаю. Обычная история: с глаз долой — из сердца вон, к тому же ничего серьезного между нами и не было — так, взаимная симпатия, — ответила Катя.

— А я бы не удержалась, спросила.

— Ни к чему. Пусть прошлое останется прошлым.

Подруги поболтали еще с полчасика.

Потом Катя позвонила маме предупредить, что уезжает, но не тут-то было: телефон оказался занят напрочь! Ну просто Смольный в семнадцатом году! Однако делать нечего, и она, набравшись терпения, стала без конца нажимать на кнопку повтора — хотелось закончить все дела, поужинать, принять душ и выспаться. В командировке вряд ли можно рассчитывать на нормальный сон…

Мать Кати Елена Андреевна Елагина в свое время окончила театроведческий факультет ГИТИСа, аспирантуру, благополучно защитилась, трудилась в Институте истории искусств, получая гроши и огромное удовлетворение от любимой работы, писала заумные статьи, которые почему-то охотно принимали зарубежные журналы и платили ей гонорары, на порядок превышающие ее зарплату. Собственно, статьи в строгом смысле не были заумными, просто она, как многие театроведки, обожала авангард, вообще все новое, передовое и ухитрялась находить смысл в самых невероятных композициях, мизансценах, любых режиссерских решениях. И еще Елена Андреевна преподавала в театральном вузе. Студенты любили ее за интересные лекции, блестящую эрудицию и чувство юмора.

Катя относилась к матери с огромной нежностью, гордилась ею, но, несмотря на дочернюю привязанность и любовь, порой подтрунивала над «ученой дамой».

Отца Катя видела редко. Точнее, видела часто — на экранах телевизора и кино, в театре, а вот в жизни значительно реже. Когда-то мать, еще будучи аспиранткой, отчаянно влюбилась в молодого, красивого и востребованного актера. Актер тоже был без ума от нее, и когда выяснилось, что Елена беременна, поволок ее в ЗАГС. Семьей или подобием семьи — Катя толком не знала — они жили, пока девочке не исполнилось пять лет. Потом, с обоюдного согласия, Виктор Елагин собрал вещи и вернулся в свою однокомнатную квартиру в старинном доме почти в центре Москвы, в двух шагах от театра, в котором работал, — ни он, ни она не были готовы к совместной жизни и, по большому счету, не желали постигать премудростей брака. Тем не менее бывшие супруги сохранили дружеские отношения, нередко общались. Виктор Елену Андреевну уважал, приглашал на все свои премьеры, всегда внимательно выслушивал ее мнение, с которым считался, ценил ее безукоризненный вкус, умение точно и тонко анализировать и вникать в суть пьесы, режиссерского замысла и рисунка роли. Она же считала Елагина бесконечно талантливым актером с огромным потенциалом и неисчерпаемыми творческими возможностями, внимательно следила за его успехами и, как догадывалась Катя, втайне от самой себя оставалась неравнодушной к нему, несмотря на свои романы.

Елагин много и успешно играл в театре, снимался в телевизионных фильмах, получил звание заслуженного артиста. Популярность его росла. С возрастом в его игре появилась глубина, что дало основание Катиной маме прочитать дочери целую лекцию о том, как крепчает, словно вино, даже незначительный актерский талант, если непрерывно работать.

С женой Елагин не развелся, прикрываясь штампом в паспорте о браке как щитом от многочисленных атакующих его поклонниц, число которых не сократилось, даже когда ему исполнилось пятьдесят лет. На дочь он всегда смотрел с некоторым удивлением — опять выросла, вот же! Подарками не баловал, но когда на гонорар от второго сериала купил себе квартиру, то свою, обжитую, уютную и знакомую до последнего вбитого им самим гвоздя оторвал от сердца и подарил ей.

… Наконец Катя прорвалась — телефон мамы освободился.

— Мамочка, чтобы дозвониться тебе, нужно сначала принять успокоительное. Что происходит?

— Между прочим, я обсуждала спектакль с одной полуграмотной журналисточкой, которая будет писать статью в газету.

— Ясно.

— Что тебе ясно, Катенок?

— Ты, мамусь, не обсуждала, а наставляла ее, потому что наверняка это спектакль с папиным участием, и ты хочешь, чтобы она написала…

— Грамотно, дочь, всего лишь грамотно, не путая сюжет с фабулой, правильно склоняя имена числительные и не применяя дурацкого словосочетания «нежели чем». А Виктор Елагин играл гениально!

— Мамочка, не сердись, просто у меня времени в обрез — утром улетаю в командировку…

— Я люблю тебя, Катенок, совсем не сержусь и желаю счастливого пути. Позвони, когда прилетишь. Целую.

Раздалась громкая трель звонка на входной двери. Катя поспешно закончила разговор, подумала, кто бы это мог быть так поздно и без предварительного звонка. Подошла к двери, заглянула в глазок. На лестничной площадке стоял Степ и приветливо улыбался.

Катя так разъярилась, что рывком открыла дверь и резко спросила:

— Ты зачем явился?

— Так уезжаешь ведь… — улыбка сползла с его лица.

— Ну и что?

— Попрощаться.

— Мы уже попрощались. По телефону.

— Так то по телефону… — Степ каким-то непонятным образом просочился в квартиру. От него пахло мотоциклом и дорогим парфюмом. Кате показалось это отвратительным.

— Я уже ложусь, завтра мне рано вставать, — едва сдерживаясь, сказала она.

— Понимаешь, мы тоже скоро уезжаем… надолго, почти на два месяца. Сначала летим на Дальний Восток, оттуда с чесом возвращаемся до самой Москвы, остановки и концерты почти во всех крупных городах…

— Меня совершенно не интересует ни ваш чес, ни ваш маршрут. Я спать хочу. Это можно понять?

— Разве нам плохо было в Туле? — спросил Степ, оттесняя ее в комнату.

Этого ему говорить не следовало: минутная растерянность и желание не доводить дело до конфликта вмиг рассеялись, и Катя твердо сказала:

— Никогда не появляйся у меня без звонка! Мы, кажется, давно об этом договорились. А теперь уезжай. Я хочу спать!

— Кать, подожди… — в голосе Степа прозвучала мольба. — Я люблю тебя… — Он попытался ее обнять.

Она уперлась руками ему в грудь, отталкивая его.

— Ты что, считаешь — сказал, что любишь, и это дает тебе право врываться ко мне на ночь глядя, без спроса?

— Погоди, Катя… — начал было Степ.

Она не дала ему договорить.

— Словом, спокойной ночи, Степ, не заставляй меня кричать на тебя.

— По-моему, ты уже кричишь.

— Да, кричу! Черт знает что… расхозяйничался тут… Все! Хватит. Уходи, иначе ты меня больше никогда не увидишь!

— То есть как это?

— А вот так.

— Понятно. Летишь со своим толстобрюхим?

— Он не толстобрюхий и не мой. Прекрати этот бессмысленный разговор.

— Понятно, — снова повторил Степ.

— Что ты все твердишь — «понятно, понятно»? Ну что тебе понятно?

— Секретари и переводчики всегда шефов обслуживают, — бросил Степ, видимо, уже не совсем контролируя себя.

Катя залепила ему звонкую пощечину, вытолкала за дверь, захлопнула ее и в изнеможении прислонилась к косяку.

Какая наглость! А, собственно, почему наглость? Она сама виновата: собиралась дать ему отставку, а вместо этого поехала с ним в Ясную Поляну. Как бы она назвала другую женщину, поступившую с мужчиной так же?..

…Степ, а на самом деле Степан, приехал в Москву из небольшого провинциального городка, где довольно успешно подвизался на ниве создания текстов для рок-ансамблей и эстрадных певцов. В столице стал, можно сказать, штатным текстовиком одной довольно популярной рок-группы, писал неплохие стихи, хотя не считал себя поэтом. Профессионально играл на гитаре, выучившись в музыкальной школе родного города, и часто выходил на сцену, когда возникала необходимость. Кроме того, он исполнял обязанности организатора, связного, посыльного и делал это с удовольствием. Катя считала его прирожденным продюсером. Однако в группе его ценили именно как текстовика, мастерски умеющего уминать многосложные русские слова в ударный ритм американских мелодий, которыми широко и очень ловко пользовался композитор группы. Будучи человеком не только музыкально образованным, но и обладающим отличным слухом и музыкальной памятью, что присуще далеко не всем музыкантам, Степ, не выдержав однажды откровенного плагиата, заметил композитору, что надобно и меру знать, воруя чужие мелодии. Тот с удивлением взглянул на него и ответил:

— Старик, ты ошибаешься, это просто перефраз, а не воровство. Вот в сериале «Бандитский город» — чистое воровство: взяли лейтмотив арии Надира из оперы Бизе «Искатели жемчуга» и, пользуясь музыкальной неграмотностью зрителей, пустили как основную мелодию фильма. Так что ты это зря.

Степ не стал спорить — в конце концов, каждый отвечает за свою работу, не стоит зря заводиться и портить отношения.

Еще недавно он входил в небольшую байкерскую тусовку, до сих пор поддерживал с ними дружеские отношения и приглашал на концерты, когда группа гастролировала в подмосковных городках. Байкеры приезжали туда, пугая ревом своих мотоциклов без глушителей добропорядочных граждан и настораживая милиционеров. Его друзья не прочь были завестись и подраться, но даже самые крутые парни из местных не решались задирать оставленного сторожить мотоциклы байкера.

Степ гордился своими друзьями и одновременно, повзрослев, немного стеснялся их — странное сочетание чувств…

Катя познакомилась с ним случайно, на улице. Так и говорила: «Просто уличное знакомство».

Она спешила в театр, на спектакль, в котором был занят ее отец. Аркадий Семенович, как нарочно, задержал ее. Пришлось пробежать шагов двести, чтобы выйти на оживленную улицу и попытаться остановить какую-нибудь машину. Она почти добралась до цели, оставалось обогнуть автозаправку, но тут в туфлю попал камушек, который больно впился в стопу у самого мизинца. Катя остановилась, сняла туфлю, балансируя на одной ноге, стряхнула, собралась снова надеть, но потеряла равновесие и чуть было не ступила ногой на пыльный тротуар, однако неожиданно подоспевший сзади молодой человек поддержал ее, помог и с улыбкой произнес:

— Сразу видно: бревно — не ваш вид спорта.

Она растерялась, поблагодарила и, извинившись, объяснила, что спешит.

— Давайте, я вас подброшу, — предложил незнакомец, указывая на свой мотоцикл, который он только что заправил бензином.

Рассуждать не оставалось времени, она кое-как уселась, вцепилась обеими руками в парня и, замирая от страха, доехала до театра.

Соскочив с мотоцикла, Катя торопливо порылась в сумке, чтобы заплатить своему спасителю, но тот снисходительно улыбнулся:

— Бросьте вы эти замашки, я просто хотел выручить вас, вот и все.

— Извините, я не думала обидеть вас, — смутилась она.

— Ладно, проехали, — примирительно сказал мотоциклист и добавил: — Меня зовут Степ. Если вы дадите мне ваш телефон, я как-нибудь позвоню и покажу, что такое настоящая езда на мотоцикле. Вам понравится, вот увидите. Только… — Он замялся.

— Что? — нетерпеливо спросила Катя, поглядев на свои часы.

— Ну… лучше надеть брюки, совсем по-другому себя почувствуете.

Давать свой телефон первому встречному не входило в Катины привычки, но она чувствовала себя обязанной молодому человеку, назвавшемуся таким странным именем, и быстро сказала:

— Записывайте…

— Говорите, я запомню, — перебил ее новый знакомый.

Она продиктовала номер и добавила:

— Я — Катя.

— Очень приятно, — произнес он банальную фразу, простился и уехал.

«Интересно, что ему приятно — что меня зовут Катей, а не Машей, или то, что я с ходу дала ему номер моего телефона?» — подумала она, преодолевая через ступеньку театральную лестницу.

Так началось это странное знакомство, перешедшее в еще более странные отношения, которые вот уже с год тянулись, то замирая, то буквально на миллиметр сдвигаясь с мертвой точки, чтобы вновь вернуться к исходному состоянию.

Степ позвонил на следующий день, предложил покататься по вечерним улицам, обещал не очень гнать, чтобы спокойно полюбоваться обновленной, сверкающей огнями Москвой. Он прихватил с собой шлем и ветровку для Кати, и она с удивлением отметила, что поездка доставила ей огромное удовольствие.

Вскоре он приехал еще раз, в субботу, без предупреждения, когда она не ждала его и вышла из дому по каким-то своим делам. Вернувшись домой, она застала его у подъезда. Он ждал ее. Вот тогда-то она и предупредила его, чтобы он без звонка не приезжал к ней. Тем не менее Степ не показался ей назойливым или бесцеремонным, и они отправились в первую загородную поездку.

Природа Подмосковья потрясла Катю своим волшебно-пьянящим очарованием. Она, не признававшая загородных поездок, всяких ягодно-грибных походов, жадно впитывала новые, незнакомые ей прежде впечатления.

Потом Степ стал приезжать почти регулярно, чуть ли не каждую субботу. Катя вошла во вкус и даже купила себе тот самый костюм, что привел в негодование Жанну Ивановну и Аркадия Семеновича.

Теперь уже они носились на такой скорости, что дух захватывало. Кате нравилась эта бешеная езда, экстремальное состояние. Когда страх и восторг смешиваются в умопомрачительный коктейль, возбуждая и словно приподнимая над обыденностью, и мысли о пережитом куда-то улетучиваются.

А время шло, и порой Кате казалось, что ее, как в зыбучий песок, засасывает каждая встреча со Степом.

Однажды вечером после сумасшедшей гонки под дождем по облепленной осенними листьями дороге они поднялись к ней согреться и попить чаю. Катя включила чайник и пошла в ванную переодеться, помыться. Разделась, собираясь встать под душ, но в это время дверь распахнулась, вошел Степ, возбужденный, с горящими глазами, и прижался к ней.

— Подожди, — как-то вяло и неубедительно произнесла она, — мне надо помыться…

— Потом… — задыхаясь, прошептал он, поднял ее на руки, отнес в комнату и бережно опустил на тахту…

Она не сопротивлялась. Она хотела этого. Не ждала, но — хотела! И они помчались, все более и более ускоряя свой бег, стремясь к цели, которую поставила им природа. Потом они повторили все, теперь уже неторопливо, не спеша, наслаждаясь каждым мгновением, каждым шагом по пути к уже знакомому и оттого еще более желанному финалу. Все было восхитительно.

Оставлять Степа у себя на ночь Катя не захотела. Он воспринял ее отказ спокойно, казалось, без обиды…

Мелькали одна за другой недели с обязательными субботними поездками, и все стало рутиной. Уступив Степу однажды, Катя не находила повода прервать затянувшуюся связь. Как назвать это — привычкой или просто физиологической потребностью, — она не задумывалась, знала только, что любви с ее стороны нет, а значит, возможно все остальное: компромисс, привязанность, жалость, лицемерие, холодный прагматизм и еще куча всяких определений и формулировок. Все, что угодно, только не любовь.

Порой возникала мысль, которую Катя гнала от себя: годы уходят, ей уже двадцать восемь, увлечения проходят. А мужчина, от которого у нее перехватило бы дух, как случилось когда-то при знакомстве с Костей, все не появлялся, да и где он, этот мужчина?

Из тех, кто так или иначе крутился около нее — молодые фирмачи, переводчики, журналисты, — никто не вызывал ни малейшего сердечного трепета. Фирмачи отличались удивительной малограмотностью, переводчики, при бесспорной эрудированности, — невысоким интеллектуальным уровнем, а журналисты все были нечесаными, нагловатыми и вечно раздраженными — почему, Катя, по натуре благорасположенная к людям, так и не могла понять.

Конечно, Степ добрый парень, заботливый, правда вспыльчивый, но она научилась его утихомиривать. Однако он именно парень, бойфренд, не более того, хотя ему уже минуло тридцать.

И все-таки наступил день, когда Катя решилась на серьезный разговор. Но стоило ей заикнуться Степу, что пора бы и прекратить затянувшийся и наверняка бесперспективный полуроман-полудружбу, как он словно с цепи сорвался: кричал, что любит ее, жить без нее не может, что готов ждать, сколько нужно, и все в таком роде.

Она удивленно посмотрела на него и спросила:

— Чего ждать, Степ?

— Как чего? — возмутился он. — Когда ты согласишься выйти за меня замуж.

В ту минуту у нее не хватило решимости ответить ему: «Никогда!» Она покачала головой и примиряюще заметила:

— Ради бога, только не нужно рвать страсти в клочья.

Так ничем и закончилась Катина неуверенная попытка расстаться со Степом. Но с того самого дня она все чаще старалась уклоняться от регулярных встреч, от близости, пытаясь постепенно перевести отношения в чисто приятельские. Он сердился, ревновал, но, не имея конкретного повода для ревности, вынужден был мириться с тем, что есть.

Сегодня, кажется, она сделала все-таки первый шаг к разрыву…

В самолете итальянец Марко немедленно принялся ухаживать за Катей. Она отнесла это на счет того, что их места оказались рядом. Француз Жерар задремал, а немец Штайгер погрузился в оживленную беседу с Ладиславом.

Через час с небольшим летного времени они сели в аэропорту Средневолжска. Их встретил заместитель директора филиала, извинился за шефа, задержавшегося в поездке по объектам, сообщил, что он располагает всеми необходимыми полномочиями, отвез в гостиницу, стоящую на крутом берегу Волги.

В старинном, еще дореволюционной постройки здании в начале девяностых годов сломали все внутренние перегородки, все полностью перепланировали, начинили современным оборудованием, и гостиница стала по российским меркам пятизвездочной, а по европейским — вполне тянула на четырехзвездочную.

Заместитель директора долго извинялся, что из-за наплыва туристов номера оказались на разных этажах, а один и вовсе полулюкс, что ставило гостей в неравные условия. Фирмачи отнеслись с пониманием и юмором, а полулюкс разыграли по жребию. Катя с радостью подумала, что с подопечными — она так называла всех, для кого переводила, — ей повезло. Роскошный трехкомнатный номер достался Марко, и он немедленно пригласил коллег и Катю отметить приезд.

— Но ведь еще совсем утро, — засомневался консервативный Ладислав.

— А если не совсем утро — можно? — поинтересовался Штайгер.

Не договариваясь, избрали языком общения английский, видимо, потому, что при этом никто не получал языкового преимущества, как догадалась Катя, хотя, на ее взгляд, английским все четверо владели плоховато. Впрочем, все европейцы непринужденно и самоуверенно пытаются разговаривать на других языках, смутно зная лишь пару сотен слов.

— И не совсем утро тоже рано, — совершенно серьезно ответил Ладислав, хотя и понимал, что над ним подсмеиваются.

— А пиво утром можно? — спросил Жерар.

— Пиво можно с восходом солнца, — рассмеялся наконец чех.

Как и договорились, в номере Марко собрались через полчаса.

Катя отметила, что все ее подопечные успели привести себя после короткой дороги в порядок, и порадовалась, что сменила синий пиджак на блейзер.

— Что будем пить? — деловито спросил Жерар. — Надеюсь, в этой гостинице, в буфете есть приличный коньяк, хотя еще раннее утро, — с этими словами он хитро посмотрел на Ладислава.

— Вы плохо думаете о ваших итальянских коллегах, друзья. У меня припасена бутылочка прекрасного дольчетто. А коньяком нас, уверен, угостят в фирме, — говоря это, Марко достал из сумки темную бутылку, ловко открыл, разлил в тяжелые гостиничные граненые стаканы. — За нашу даму!

Выпили, оценили, даже Жерар признал отличное качество вина. Закурили, испросив разрешения у Кати.

— Сколько же языков вы знаете? — обратился к ней обстоятельный Штайгер.

— Три профессионально, два на разговорном уровне.

— Свидетельствую, что по-итальянски Катя говорит бегло и правильно, — вмешался Марко.

— Я тоже хочу сказать: у Кати был очень хороший чешский язык, она просто не имела практики, так что можно считать не три, а четыре языка в ее распоряжении.

— Что ты меня расхваливаешь, как торговец свой товар? — засмеялась она.

— Но это правда!

— Вы москвичка? — не унимался Штайгер.

— Конечно, — ответил за Катю Марко. — Разве может не москвичка быть такой очаровательной?

— Вы просто плохо знаете русских девушек. Уверяю вас, все красавицы так или иначе приезжают в Москву с периферии, — улыбнулась Катя.

— Зачем же обижать Москву? Ведь вы сами только что сказали, что вы москвичка!

Бутылка быстро опустела, Марко достал вторую, но тут зазвучала мелодия Катиного мобильника. Секретарь директора сообщила, что за ними выехал микроавтобус.

На совещании Катя вспомнила пожелание своего шефа и предложила каждому говорить на родном языке, мотивируя тем, что так им легче будет формулировать сложные вопросы. Все с радостью согласились: как Катя и предполагала, гости не очень уверенно чувствовали себя в дебрях технического английского.

Вопреки предсказаниям Марко, коньяком их не поили, зато обедать повезли в ресторан, стоящий на высоком берегу Волги. Отсюда можно было разглядеть на противоположной стороне белое одноэтажное здание с колоннами и бельведером.

— Это заволжский ресторан, — показал на него заместитель директора. — Туда мы поедем вечером.

Катя перевела:

— Туда я приглашаю вас вечером, — и про себя ругнула невоспитанного хозяина. Впрочем, ей часто приходилось редактировать на ходу корявые высказывания российских руководителей и бизнесменов.

Вечером темную, загадочную Волгу пересекли на моторке фирмы. Чем дальше удалялась она от правого берега, тем прекраснее становилась панорама освещенного величественного кремля и окружающего его старого города. Современные высотки скрывались в вечерней дымке и не портили картины, наоборот, их немного таинственные очертания придавали ей дополнительную прелесть.

Ресторан приятно поразил Катю. Да что там Катю — Жерар, войдя в просторный полутемный зал, расчерченный стройными колоннами, восхищенно присвистнул. И еще что удивило Катю — здесь танцевали. Она не сразу заметила эстрадный оркестр, спрятавшийся в своеобразной ракушке. Он играл под сурдинку что-то до боли знакомое, доброе, старое, а на пятачке перед ним танцевали пары, словно вышедшие сюда из полузабытой киноленты. Милая провинциальность, позволяющая поплевывать на новомодные веяния и возрождать то, что на протяжении десятков лет притягивало людей в рестораны…

Оркестр заиграл томное аргентинское танго.

Ладислав пригласил Катю, и они пошли, лавируя между столиками, к площадке перед оркестром.

Несколько тактов приноравливались друг к другу: Катя не танцевала танго с незапамятных времен. Правда, оказалось, что танец почти что как плавание — если умеешь, то не разучишься. Ладислав вел уверенно, даже пытался сделать пару замысловатых па, но Катя не поддержала его — очень быстро она почувствовала всю забытую прелесть медленного танца и просто наслаждалась, ей не хотелось ни говорить, ни думать, ни выныривать из потока томительной мелодии.

— Ты не женилась? — услышала она словно донесшийся издалека вопрос Ладислава.

— Ладислав, милый, жениться может только мужчина. Вслушайся: женить-ся, женить себя, то есть обзавестись женой. О женщине говорят — выйти замуж, выйти за мужа, за мужчину.

— Ты выходила замуж? — поправился он.

Катя улыбнулась милой неправильности и ответила:

— Выходила.

— Да? — то ли переспросил, то ли подтвердил Ладислав. — А что он делает по профессии?

Катя ничего не ответила.

— Ты зачем молчишь? — удивился Ладислав.

— Не зачем, а почему, — механически поправила Катя.

— Тогда почему?

— Потому что он умер…

— О-о… Катя, прости, прости меня, пожалуйста, — растерялся Ладислав.

— Ничего… Давай вернемся за наш столик, — предложила она.

— Конечно, конечно.

Они стали медленно продвигаться между танцующими парами.

— А ты был женат? — спросила Катя.

— Да… Но мой брак продержался коротко…

— Ты хочешь сказать — недолго?

— Да. Только три года.

— Ты ушел или она?

Музыка кончилась, что позволило Ладиславу увильнуть от ответа на щекотливый вопрос.

Они подошли к столику.

В конце второго дня в кабинет, где происходило совещание, уверенно вошел молодой мужчина — именно так, не молодой человек, а молодой мужчина, что сразу же почувствовала Катя, — и по-хозяйски сел за стол.

Замдиректора представил его:

— Андрей Витальевич, наш генеральный директор.

— Господа, — голос у Андрея, как его мысленно сразу же стала называть Катя, звучал приятным, низким, с бархатистыми интонациями баритоном, как у актера старой школы, именно такой, какой ей нравился у мужчин, — я прошу меня извинить, но был вынужден задержаться из-за непредусмотренных ливней, чуть было не сорвавших сдачу работ. Я в курсе ваших договоренностей. Если нет вопросов, предлагаю продолжить работу.

Он говорил, Катя механически переводила, а сама буквально упивалась звуками его голоса, как наслаждалась, пожалуй, только голосом Юрия Яковлева, одного из самых любимых ее актеров. Совсем некстати подумала, что было бы интересно взглянуть на его жену, племянницу Аркадия Семеновича, — действительно ли она такая красавица, как шептались женщины в фирме. Она вспомнила про подарок, который передал ей водитель по поручению шефа, и обрадовалась, что есть предлог поговорить с Андреем не по делу. А собственно, почему это ее радует? Ну скажет, что привезла подарок для его жены, он поблагодарит, а завтра она захватит с собой пакет, который лежит в ее гостиничном номере, и он еще раз поблагодарит за услугу… И что?

А то, что она влюбилась! Вот так, в одну секунду, в один миг, с первого взгляда! Нет, все не так — не с первого взгляда, а с первого слова! Теперь все точно. Сказать Даше — обхохочется: влюбиться в голос чужого мужа!

После окончания работы Катя подошла к Андрею и, досадуя на неожиданную неловкость, сковавшую все ее существо, спросила:

— Андрей Витальевич, я могу задержать вас на пару минут?

— Я к вашим услугам, — улыбнулся он. — Мы с вами еще не сталкивались по работе, и я приятно поражен вашим безукоризненным переводом. Так что вы хотели сказать?

— Аркадий Семенович прислал со мной посылку для вашей жены. Но я не знала, что вы сегодня вернетесь, и не захватила ее. Она в гостинице.

— Аркадий Семенович балует племянницу. — Андрей взглянул на часы. — Если вы согласны немного подождать меня, мы смогли бы заехать в гостиницу, а потом поехать к нам, и вы сами вручите посылку.

Конечно, Катя была согласна. Она вышла в приемную, села в небольшое кресло, достала из своей объемистой, совсем не дамской сумки книжку и принялась читать. Но погрузиться в ее содержание не удавалось, из головы не выходил Андрей.

Он вышел через полчаса. Попрощался с секретаршей, взглянул на Катину книгу, спросил:

— Можно полюбопытствовать, что вы читаете?

Она почему-то смутилась, словно читала нечто непристойное, быстро сунула книгу в сумку.

— Исторический роман.

— Увлекаетесь историей? — поинтересовался Андрей, когда они шли к машине.

— Я бы не сказала, — ответила Катя, и, видимо, от волнения на нее нашла болтливость. — Мне нравятся романы, которые я бы назвала псевдоисторическими. Меня поражает в них фантазия авторов: кажется, после Вальтера Скотта, Дюма и их последователей историческая игровая площадка в Европе вытоптана, как деревенское футбольное поле. И все-таки вновь и вновь появляются героические гвардейцы короля и роковые миледи… — Катя искоса взглянула на Андрея, он чуть заметно улыбался, словно снисходя к рассказу непосредственного и наивного ребенка. Она торопливо сообщила: — Мне нравится, когда автор, дойдя в своем повествовании до конца известных исторических фактов, продолжает свою сюжетную линию там, где история и историки молчат. И если он делает это, не выходя за рамки характера уже известного читателю персонажа, то получается все органично и увлекательно.

Катя снова взглянула на Андрея. Снисходительная улыбка исчезла с его лица, он был внимателен, сосредоточен, явно заинтересовался услышанным.

— Вы так интересно рассказываете, что я, пожалуй, готов пересмотреть мое скептическое отношение к подобной литературе, — почти серьезно заявил он.

— Правда? — обрадовалась Катя. — Ну тогда я обязуюсь снабжать вас книжками. К сожалению, большинство из них написаны англоязычными авторами, а у нас их мало переводят, потому что…

— Разве теперь такая редкость знание английского языка? — перебил ее Андрей.

— Я не это имела в виду, — смутилась Катя.

— Конечно, с высоты ваших трех один английский… — с легкой улыбкой заметил он.

«Ах, ты еще иронизируешь!» — подумала Катя и уточнила:

— Пяти.

— Извините, — все с той же еле заметной иронией произнес Андрей.

— Извиняю, — в тон ему ответила Катя и после минутного размышления добавила: — Получается, что Аркадий Семенович мог бы и не посылать меня сюда.

— Получается. Но тогда я не познакомился бы с вами.

Сердце у Кати екнуло, а пальцы ног непроизвольно поджались, словно перед прыжком в воду. Она съежилась и умолкла.

Они подошли к машине, и Андрей галантно распахнул перед ней дверцу.

Катя, разбиравшаяся в марках еще со времен увлечения покойного Кости автомашинами, сразу отметила, что у Андрея не навороченный шикарный «мерс» и не модный «БМВ», а скромный работяга «Фольксваген» не самого последнего года выпуска.

Андрей сел за руль, мотор тихо заурчал, и они поехали, огибая монумент в центре площади.

Он вел машину спокойно и уверенно. Правда, оживленное движение на улицах не шло ни в какое сравнение с дикой толчеей и вакханалией транспорта в Москве. Катя поглядывала по сторонам, мучительно думая, что молчание затягивается, а она не знает, что сказать.

— Признаюсь, у меня есть хобби, — нарушил молчание Андрей, — я коллекционирую людей, которых можно назвать асами в своем деле. Вы, как мне кажется, из их числа. — Он припарковал машину у гостиницы.

— Значит, вы меня накололи на булавку, как гусеницу или бабочку?

— Увы, это не в моей власти, — он улыбнулся, вышел из машины, открыл дверцу с противоположной стороны.

— Я быстро, — пообещала Катя, направляясь к гостинице.

— Не спешите, я буду ждать вас, как приколотый.

Теплая волна разлилась по всему телу, и она ругнула себя, поднимаясь на лифте в свой номер: «Идиотка, размечталась…»

Через несколько минут Катя вышла с пакетом. Андрей взял его и повторил приглашение — вручить посылку Данусе лично, заодно и познакомиться.

Но Кате почему-то теперь показалось невозможным встречаться с женой Андрея, она нашла подходящий предлог и решительно отказалась ехать к нему. Уже в номере она задала себе вопрос: почему вдруг передумала знакомиться с его женой? Неужели потому, что он ей понравился?

Вечером они поехали в драматический театр в сопровождении все того же заместителя директора. Он предусмотрительно взял ложу. Катя сидела в глубине и, как пулемет, переводила.

Постановка показалась ей скучной, а актерские работы — блеклыми. Но гости спектакль хвалили…

На следующий день они работали так, словно совещание вел сам Аркадий Семенович, — ни слова попусту, все четко, собранно. Единственное, что отличало Андрея от шефа, — он не упускал возможности пошутить.

«Интересно, — подумала Катя, когда время стало подходить к обеду, — он поедет с нами?»

Не поехал.

К вечеру сложные вопросы были решены, соглашение парафировано, и Андрей пригласил всех к себе домой.

— Конечно, следовало пойти в ресторан, и это было бы вполне по-западному, — сказал он, приглашая, — но мы в России, больше того, на Волге, где люди славятся своим гостеприимством. И еще я подозреваю, что нашим гостям интересно посмотреть, как живет русский бизнесмен средней руки.

Катя на мгновение умолкла и решила не переводить идиому «средней руки» соответствующим выражением на английский, а сделала буквальный перевод. К ней немедленно пристали с вопросами и Марко, и Жерар, допытываясь, что означает в данном случае «средняя рука».

Андрей сразу же сообразил, что поступила она так не потому, что не знала, как правильно перевести, а просто решила немного разрядить шутливым переводом напряжение после тяжелой работы. И принялся помогать ей, сознательно путая понятия и вызывая смех.

Так они и приехали к дому Андрея, уместившись все вместе в микроавтобусе, веселые и довольные.

Их встретила Дануся, высокая, стройная дама, чрезмерно статуарная, как Майя Плисецкая, но вызывающе красивая, под стать квартире, просторной, какой-то безразмерной, прекрасно обставленной, с подписными картинами на стенах.

Катя скисла.

Удивительно, что из всех только Марко, весельчак, рубаха-парень, заметил это, понял невероятным образом причину резкой смены ее настроения и принялся ухаживать за ней.

Несколько напряженный взгляд, брошенный Андреем на Марко, который она перехватила, вернул ей хорошее настроение.

— Как вы находите город? — светским тоном спросила жена Андрея, словно город был ее собственностью.

Жерар произнес пару банальностей, Катя старательно перевела так, чтобы не пропала именно любезная банальность его слов. Андрей нахмурился, видимо, обидевшись за свой город.

«Неужели я переборщила с банальностью?» — подумала Катя, но Дануся ничего не уловила, приняв слова француза из самого Парижа за чистую монету.

— Когда я сюда приехала — я родилась и выросла в Москве, — то не сразу оценила прелесть этого волжского города. Но я очень любила своего мужа, собственно, за ним я и последовала, он местный… — Катя обратила внимание на привычку Дануси не заканчивать фразу, что усложняло перевод. — И дядя предложил ему создать филиал. Потом Андрей познакомил меня со своими друзьями. Это местная элита, интересные люди. Сложился тесный круг, все свои, и город, если можно так выразиться, повернулся ко мне лицом. У нас бывают актеры, режиссеры наших драматических и музыкальных театров. У Андрея особое пристрастие к актерам. Правда, опера последнее время стала очень хороша, а вот театры… ну-у… не столичные…

— Мы вчера были на спектакле, мне понравилось, — сказал Марко.

— О да! — присоединился к нему Жерар. — Чехов — это гениально!

— Я знаю хорошо эту пьесу, у нас играют «Дядю Ваню», конечно, в переводе. А здесь было интересно посмотреть спектакль на русском, и, мне кажется, я все понимал, — заявил Шнайдер. — У вас очень хорошие артисты.

— Какое впечатление произвел спектакль на вас? — спросила Дануся у Кати.

Ладислав понял вопрос и, опередив Катю, заявил:

— Она не может говорить объективно, потому что ее папа много лет раньше играл дядю Ваню. Я тогда учился в Москве и был в театре, когда он выходил на сцену. Это было совсем аусгецайхнет! — неожиданно на немецком закончил свою реплику Ладислав.

Катя знала, что он с детства прекрасно владеет немецким, как и большинство интеллигентных людей Чехии, но почему сейчас вместо «отлично» он произнес немецкий эквивалент этой оценки, не поняла. Видимо, так он неосознанно хотел поддержать Шнайдера.

— Он и сейчас играет Войницкого и очень любит эту роль, — ответила она Данусе.

— Господи! — вскочил с места Андрей. — Виктор Елагин! Как же я раньше не догадался? Так он ваш отец?

— Не отрицаю, — усмехнулась Катя.

— Теперь я вижу, как вы на него похожи: у вас такие же синие глаза.

Видимо, Данусе не понравилось, что муж успел разглядеть цвет глаз какой-то переводчицы, и она настойчиво повторила свой вопрос:

— Мне тем более интересно узнать ваше мнение, вы можете сравнивать.

Катя хотела отделаться светской банальностью, но, заметив, как мгновенно изменилось выражение глаз любезной хозяйки — они стали холодными, если не сказать злыми, — передумала.

— У Чехова Войницкий — типичный русский интеллигент, умный, порядочный, образованный, согнутый судьбой и неспособный принять самостоятельного решения, чтобы изменить свою жизнь.

Она тут же перевела свои слова на английский, для гостей. И продолжила:

— Вчера актер — не помню его фамилии — так и играл, в точном соответствии с автором и, видимо, режиссерским решением. Получилось хрестоматийно. Мне это неинтересно.

— А как играет Виктор Елагин? Он что, спорит с Чеховым, переосмысливает его, ведь теперь это модно? — не без ехидства допытывалась Дануся.

— Не совсем так. Нужно помнить, что Войницкий — сельский житель, занимающийся крестьянским трудом много лет. Такой человек не может быть слабым ни физически, ни морально. Он взвалил на себя обязанность по спасению усадьбы и делает это в одиночку, без надежды на помощь, и к тому же содержит мужа своей покойной сестры, его новую жену, свою племянницу и мать. Единственное решение, которое могло бы освободить его от кабалы — это предать их всех и, главное, предать землю, в которую вложено столько труда. Войницкий никогда этого не сделает. И в этом его сила. Таким играет его мой отец. Кстати, Чехов обозначил жанр пьесы — «Сцены деревенской жизни». Об этом часто забывают.

— Браво, Катя! — провозгласил Ладислав и захлопал в ладоши. — Я понял все, что ты говорила, и даже могу перевести сам на английский, — и он действительно стал переводить Катины слова заскучавшим было гостям.

Небольшой экскурс в область театрального искусства создал некоторое напряжение, нарушив запланированную хозяйкой программу вечера…

— У вас очень красивый ресторан за рекой, — заметил Жерар, разряжая возникшую ситуацию.

— Мы туда не ходим, — коротко отмела комплимент Дануся.

— Почему? Такая перспектива, открывается чудесный вид на город.

— Там бывают в основном эти, новые русские, — и Дануся презрительно сморщила носик.

«Себя ты к новым русским не относишь», — подумала Катя. Она искоса взглянула на Андрея и поняла, что он, хотя и не показывает виду, раздражен поверхностными суждениями жены. А та, купаясь в подчеркнутом внимании европейцев, говорила и говорила, обращаясь поочередно то к итальянцу, то к французу:

— Правда, сейчас они совсем не то, что несколько лет назад. Многие побывали в Европе, обтесались, обзавелись имиджмейкерами. Но все же… Отсутствие настоящего образования сказывается. Мы с Андреем окончили Московский университет. Он приехал учиться в Москву. Здесь тоже есть университет, но он выбрал Московский. Собственно, там мы и познакомились…

Андрей встал, прошел на кухню, через несколько минут вернулся, и вслед за ним горничная вкатила в гостиную сервировочный столик с разномастными бутылками, соком и крохотными сэндвичами.

«Это должна была сделать жена», — подумала Катя.

— Господа, — перебил Данусю Андрей, — что вы предпочитаете в качестве аперитива: коньяк или русскую водку? Водка местная, средневолжская, и, скажу без ложной скромности, не имеет себе равных, ибо, как вы, наверное, знаете, все дело не только в спирте и рецепте, но и в воде. А вода у нас изумительная по вкусу.

После такой беззастенчивой рекламы гости остановились на водке, остуженной до тягучести.

Потом пробовали коньяк десятилетней выдержки и другой, времен перестройки — пятнадцатилетней, поспорили о значении дерева, из которого сделаны клепки бочек: дуб или тис. Все проявили себя знатоками процесса изготовления различных бренди.

— Господа, прошу к столу! — пригласила Дануся. Ей надоел разговор, в котором она не была центральной фигурой.

Гости неторопливо перешли в просторную столовую. В центре комнаты стоял стол, накрытый по всем правилам сервировочного искусства: хрустальные бокалы для водки, вина и воды, вилки трех типов, два ножа и в каждом приборе по три тарелки.

Какое счастье, что мама когда-то познакомила Катю с самым изощренным застольным церемониалом, иначе и не назовешь те немного занудные правила хорошего тона, которыми до сих пор руководствуются кинорежиссеры исторических фильмов, устроители званых обедов в Букингемском дворце и, вероятно, магнаты, помешанные на великосветскости. Катя не без ехидства заметила, что гости несколько оробели перед открывшимся им великолепием, и пришла на помощь.

— Ты садись по правую руку от хозяйки, — сказала она по-итальянски Марко. — А вы по левую, — уже по-французски подсказала она Жерару. — Вы не возражаете, если Марко и Жерар сядут с вами? — обратилась она к Данусе.

— Я буду очень рада, — холодно ответила та, обиженная тем, что Катя взяла на себя функции хозяйки, и демонстративно заговорила с итальянцем на школьном английском, как бы показывая, что она не нуждается в услугах Кати.

Ладислав поспешил сесть рядом с Катей, Штайгер — рядом с ним, и Андрею ничего не оставалось, как сесть по левую руку от переводчицы, чему она страшно обрадовалась.

Повинуясь указаниям Дануси, которые она умело давала прислуге, обед неторопливо покатился вперед, к десерту. После второго тоста Ладислав о чем-то заспорил со Штайгером, и Катя спросила Андрея:

— Вы, кажется, недовольны, что я распорядилась и окружила вашу жену романскими кавалерами?

— Наоборот, я вам благодарен. У нее появилась возможность вспомнить разговорный английский.

— Разве у вас не бывает иностранных гостей?

— Как-то все больше немцы.

— А немецкий она знает?

— Нет.

— А вы?

— Ну я был примерным провинциалом и учил все, даже то, что преподавалось факультативно.

Говорили о чепухе, но Катя чувствовала на себе внимательный и не совсем понятный ей взгляд Андрея, и оттого пустой разговор вдруг приобрел особый, скрытый смысл. Или так казалось только ей?

Ладислав, освободившись от своего, вдруг ставшего разговорчивым, немецкого соседа, неожиданно обернулся к ней:

— Катя, я хочу сказать, что спасибо судьба, свевшая… сведшая нас второй раз!

— Я тоже очень рада, — Катя покосилась на Андрея.

Он внимательно разглядывал что-то в своей тарелке.

«Или я ничего не понимаю, или я его чем-то заинтересовала», — подумала она и, перескочив на немецкий, бодро затараторила с Ладиславом.

Когда внимательно слушавший их Штайгер вклинился в разговор и отвлек Ладислава, она взглянула на Андрея.

— Вы давно его знаете? — спросил он.

— Со студенческих времен. Он ухаживал за мной. Очень чопорно. А потом его вызвали в Прагу, и он там женился, развелся и вот через столько лет приехал в Россию и — надо же! — я оказалась переводчицей.

— Он и сейчас ухаживает за вами. Очень чопорно, — улыбнулся Андрей.

— Сейчас ему мешает это делать Штайгер.

— Хотите, пока ему мешает Штайгер, я вам покажу одну картину, лучшую в моей коллекции?

— Конечно!

Андрей встал из-за стола, Катя поднялась за ним, они прошли в кабинет. Катя заметила, как удивленно поглядела на них Дануся, но тут же вернулась к оживленному разговору с галантными мужчинами. В кабинете Андрей подвел ее к небольшой картине в тяжелой раме. Уверенными, сочными мазками на ней был изображен Средневолжский кремль, освещенный сквозь дымку тумана заходящим солнцем.

— Коровин, — с гордостью сказал Андрей. — Неподписанный этюд, но атрибутированный в нашем музее. Больше того, у него есть даже история. Картина висела в обычной столовой рядом с плохой копией Левитана «Над вечным покоем». Ее очень любят копировать наши местные художники. Видимо, кто-то посчитал и этот этюд копией. Так он и провисел несколько десятков лет. Когда столовую приватизировали уже в ельцинские времена, пригласили искусствоведа оценить картины. И он пришел в ужас — да это же Коровин! В прокуренном сыром помещении! Возможно, этюд и был когда-то подписан, но кто-то варварски срезал холст с подрамника, отхватив, по всей вероятности, и подпись. Конечно, это снизило ценность, тем не менее местный музей не рискнул приобрести картину, опираясь только на заключение еще не очень маститого искусствоведа, и тут появился я… Нравится?

— Восхитительно!

Некоторое время они стояли молча перед полотном, и между ними возникло прекрасное чувство единения.

— О чем это вы тут секретничаете? — в дверях стояла Дануся, за ней виднелись любопытные лица Марко и Ладислава.

— Показываю Екатерине Викторовне Коровина.

— Я так и подумала, — и пояснила на своем английском: — Коровин есть большой русский художник. Муж горд им.

Катя подумала, что Коровин не заслужил такой сухой информации, и подхватила, как бы развивая слова Дануси:

— Константин Коровин более известен как театральный художник, хотя его живопись, особенно пейзажи, не менее интересна. Он работал над спектаклями Большого театра и частной оперы купца Мамонтова, где пел Шаляпин и дирижировал Рахманинов.

Гости радостно закивали — имена Шаляпина и Рахманинова всем были известны — и принялись с интересом рассматривать этюд.

— Возможно, — продолжила Катя, — художник писал этюд во время гастролей Мамонтовской оперы в Средневолжске, куда театр приезжал во время традиционных ярмарок.

— Вот это я понимаю, современный подход к рекламе, — шепнул Кате Андрей.

— Вы не одобряете?

— Напротив. Нашему отделу по маркетингу следовало бы поучиться. Если вам надоест переводить, приходите к нам.

— Интересное предложение. Я запомню. Если меня Аркадий Семенович выгонит с работы, буду проситься к вам.

— Надо быть сумасшедшим, чтобы выгнать такую переводчицу, — улыбнулся Андрей.

Когда все вернулись в столовую, стол уже был сервирован для десерта…

В Москве Катя первым делом прослушала автоответчик. Звонили Степ и Дарья.

Мысль о разговоре со Степом вызвала раздражение и внутреннее сопротивление: вот ведь настырный! Разве не ясно она сказала, что все закончено? Сколько можно? Никаких звонков, никаких разговоров! Тем более сейчас, когда все ее мысли только об Андрее, и она ясно понимает, что влюбилась. По уши, по самую макушечку, как девчонка.

Позвонила Дарье:

— Привет, подруга.

— Ты вернулась?

— Вернулась, вернулась. Знаешь, я влюбилась.

— И слава богу! — искренне обрадовалась Даша. — Кто он? Ладислав?

— Если бы… Ты не представляешь. Это как удар молнии. Он заговорил, и я поняла… После Кости… после его гибели я была уверена, что если судьба хотела одарить меня счастьем, то это уже произошло и теперь все в прошлом, ничего подобного никогда уже не будет. Представляешь, у меня даже угрызений совести нет и чувства вины тоже.

— Перед кем, перед Степом? — удивилась Даша.

— При чем здесь Степ? Что ты такое говоришь! Уж кто-кто, а ты-то знаешь все… — недоуменно и с досадой произнесла Катя.

— Ну тогда я не понимаю, перед кем у тебя должно быть чувство вины.

— Перед памятью Кости…

— Не говори глупости! Сколько можно жить одними воспоминаниями! Ты живая, молодая, красивая. Я понимаю, что забыть Костю ты никогда не сможешь, но это не значит, что нужно хоронить себя заживо и…

— Даша, — прервала ее Катя, — я ничего не могу поделать с собой, все время думаю об Андрее…

— Значит, его зовут Андрей?

— Да…

— А он?

— Что — он? — не поняла Катя.

— Ну как он к тебе?

— Он женат.

— И любит свою жену?

— Она очень красивая. Ухоженная. Знаешь, из тех, кто вырос в семье с достатком. Ее дядя — мой шеф.

— Аркадий Семенович? — уточнила Даша.

— Ну да. Она по любви уехала за Андреем в Средневолжск. Дядя сделал его хозяином филиала своей фирмы. Ну, ты понимаешь, нашей фирмы, где я работаю. Представляешь, как все переплелось и совпало.

— И что же теперь?

— Да ничего… Вот рассказываю тебе, и мне самой становится ясно — полная безнадега. Даже если бы жена не была такой красивой, все равно он там, как муха в мед, влип. — И она повторила: — Безнадега…

— Да погоди ты прежде времени нос-то вешать, — попыталась успокоить подругу Дарья.

— Нет, правда, чем больше я с тобой треплюсь, тем мне хуже. Выть хочется… — вздохнула в трубку Катя. — Ну скажи мне хоть что-нибудь.

— Давай приходи в себя, встретимся, посидим, обсудим все. О’кей?

— Хорошо. Спасибо тебе — выговорилась я. Бай-бай… — Катя положила трубку, и телефон сразу же зазвонил. Она задумчиво посмотрела на аппарат, поколебалась, но все же трубку сняла.

— Катя? Здесь Ладислав. Мы завтра… как это сказать… разлетаемся, но все рано утром. Может, сходишь со мной в ресторан сидеть?

— Не сидеть, а посидеть. Нет, Ладислав, спасибо, я почему-то зверски устала.

— Потому что зверски работала. Так?

— Наверное, ты прав. Давай сходим сидеть в твой следующий приезд, а сейчас я завалюсь спать.

— Ты уверена, что я буду приезжать?

— Конечно, если я все правильно переводила, вы подписали протокол о намерениях, а они очень перспективные.

— Ты не уверена, что правильно перевела? Как это можно?

— Я пошутила.

— Эй, ты шутишь? Значит, не так усталая. Может, пойдем?

— Нет, Ладислав. Спасибо, но я не в силах. А шучу я в любом состоянии, даже когда на душе кошки скребут, — и Катя про себя подумала: «вот как сейчас».

— Тогда до свидания.

— До встречи, Ладислав. Ты очень милый… пока!.. — Катя положила трубку и сразу же отключила телефон — так спокойнее…

На работу она опоздала и сразу же нарвалась на раздраженную начальницу.

— Вас уже два раза Аркадий Семенович спрашивал!

— Интересно, как это он умудрился за пять минут спросить меня два раза?

— Не умничайте, Елагина, а идите к нему, он вам сам все объяснит.

Шеф коротко кивнул в ответ на ее «здравствуйте» и спросил:

— Как тебе моя племянница? Мне говорили, что она вроде похудела и плохо выглядит.

— Кто мог такое сказать, Аркадий Семенович? Она отлично выглядит. И Марко, и Жерар весь вечер увивались вокруг нее.

— Фирмачи?

— Да. Итальянец и француз.

— Где увивались, в ресторане? — В голосе начальника прозвучали нотки гнева.

— Нет, дома у Андрея Витальевича, — поспешила заверить его Катя. — Он устроил ужин по случаю успешного завершения переговоров. Ваша племянница блистала за столом. Она вполне прилично говорила по-английски с ними, шутила и, мне кажется, была очень довольна.

— Прилично? Ты шутишь, — к ней пять лет ходил английский педагог. Очень дорогой. Я для нее ничего не жалел, — шеф нахмурился, сообразив, что разоткровенничался с простой служащей. — Ты свободна, можешь идти работать.

Катя оставила шефа в счастливом неведении относительно английского языка его племянницы, вышла на лестничную клетку и жадно закурила. Смертельно захотелось позвонить Андрею, услышать его пьянящий голос.

Соблазн был слишком велик.

Она побежала к себе, безмятежно улыбнулась в ответ на вопрошающий взгляд начальницы, достала сотовый и снова вышла.

Андрей был у себя. Катя глубоко вздохнула и сказала:

— Доброе утро. Это Катя Елагина.

— Доброе утро, Катя Елагина.

— Я просто хотела сказать вам, что доложила шефу о званом ужине.

— Ай-я-яй! — судя по голосу, Андрей улыбался.

— На тот случай, если он вас спросит, чтобы вы не удивлялись его информированности.

— Не буду. Но он, скорее всего, спросит Данусю.

— Ой, какой стыд! — испуганно воскликнула Катя. — А я наябедничала, что она кокетничала с французом и итальянцем.

— Вы опасный человек, Катя Елагина.

Катя уловила в голосе Андрея знакомое ей мужское заигрывание, и по всему телу прошла горячая волна. Что сказать, чтобы ничего не сказать и одновременно дать ему понять, что она с радостью продолжила бы этот волнующий разговор из полунамеков и подтекста:

— Я опасная женщина.

— По-вашему, женщина не человек?

— А вы — опасный мужчина. Говоря с вами, надо держать ухо востро, чтобы не попасть впросак.

— В детстве я говорил: «попасть в простак».

— Как здорово! У вас было чувство языка.

— А еще у меня такое чувство, что мы бы с вами сработались. Помните, я предлагал вам заняться у меня рекламой?

Катя ничего не сказала, умолк и Андрей. Она тяжело вздохнула — идиотка, испортила такой дивный разговор. Надо было что-то ответить, желательно остроумное.

— Вы не могли бы дать мне номер вашего телефона? — услышала она его бархатный голос.

У Кати екнуло сердце.

— Конечно, — как можно спокойнее ответила она, удерживая себя в полном смысле слова, чтобы не спросить «зачем», и продиктовала номер сотового. Распрощались они по-деловому.

Позвонил он только через две недели, когда Катя уже потеряла надежду на звонок.

— Послезавтра я прилетаю в Москву. Скажите, я могу вас озадачить просьбой?

— Конечно. Я буду только рада.

— Несколько лет мне не удавалось в мои приезды попасть в театр «Ленком». Скажите, это совершенно невозможно?

— Это совершенно возможно. Но я должна знать, у вас есть какие-либо преференции?

— Какие преференции, Катенька? У меня есть только три вечера и один из них я буду у Аркадия Семеновича на ужине.

— Вы с женой? — упавшим голосом спросила она.

— Нет. Но ужин обязателен. Так что у меня есть только два вечера. Согласен на любой спектакль, пусть даже окажется, что я его видел, — и Андрей назвал ей дни.

Катя сразу же решила, что попросит мать достать билеты на первый из двух свободных вечеров в надежде, что сумеет закрепить за собой и второй вечер. И тут же ей позвонила. Матери не оказалось дома. Чертыхнувшись и наговорив на автоответчик, что у нее срочное дело и что она просит сразу же ей перезвонить, Катя села рядом с телефоном, взяв начатую в поездке книжку.

Не читалось. Она взяла купленный по дороге домой «желтый» еженедельник, специализирующийся на выбалтывании чужих секретов, но и он не смог занять ее мысли — в голове вертелся проклятый вопрос — как ей вести себя с Андреем?

Если бы он жил в Москве, она затеяла бы с ним долгую, хитрую женскую игру с умолчанием, тайнами и сменой безудержного кокетства на холодность. Но он приезжает всего на три дня. Для такой игры нет времени. А она никак не может припомнить, бывал ли он в Москве, в фирме последние полгода. Кажется, нет, а возможно, они разминулись или она была занята. Но, скорее всего, не бывал. Значит, это просто невероятное везение, что ему так срочно понадобилось приехать в головную фирму. А может быть, не везение, а желание увидеть ее, и он организовал поездку специально? В это хотелось, но боязно было верить, — уж слишком сильным окажется разочарование, когда он уедет и исчезнет на полгода. Так как же вести себя с ним?

Мать позвонила ей только в одиннадцатом часу вечера, когда Катя уже извелась окончательно. Выслушав просьбу, она с иронией спросила:

— Неужели твой мотоциклист заинтересовался театральным искусством? Поздравляю. А почему так срочно?

— Это не для мотоциклиста… — замялась Катя.

— Я не против, ради Бога, я только рада, что это человек, интересующийся театром.

Катя не отказала себе в удовольствии съехидничать:

— Как хорошо, что моя мать придерживается современных взглядов.

Она заранее выкупила билеты, чтобы не заниматься этим скучным делом при Андрее и не тратить драгоценные минуты, отпущенные ей судьбой, и теперь стояла у входа в театр, крутила головой, высматривая Андрея и механически отвечая, что у нее нет лишнего билетика. Удивительное дело, спектакль шел уже многие годы, но интерес к нему не иссякал.

Андрей появился, когда до начала оставалось всего десять минут и Катя извелась. Он шел широким шагом со стороны редакции «Известий». Катя помахала рукой, он ее заметил и, подойдя, вручил огромную махровую розу на толстом стебле.

— «Я послал тебе черную розу в бокале»… — продекламировал он и, смущенно улыбнувшись, пояснил: — Всегда мечтал увидеть черную розу, но увы. Блоку повезло, мне нет, зато нашел эту, мне кажется, она очень красивая.

Роза действительно была чудо как хороша. Катя понюхала ее, но, как все оранжерейные цветы, она не пахла.

— Бежим, — сказала она, подхватывая Андрея под руку. — Билеты я уже взяла. У нас места в середине ряда, ужас как не люблю протискиваться по чужим коленям…

— Сколько я вам должен? — озабоченно спросил Андрей.

— Господи, потом…

Они заняли свои места как раз вовремя — прозвучал последний звонок, и спектакль начался.

Катя видела «Чайку» уже два раза, не все ей нравилось в постановке Марка Захарова. Она была не согласна с Чуриковой в роли Аркадиной. И тем не менее это был театр, настоящий, честный театр, предлагающий свои правила игры и соблюдающий их неукоснительно. Катя несколько раз глянула искоса на Андрея. Тот сидел как завороженный, только один раз, после сцены Аркадиной и Треплева прошептал:

— Гениально…

В антракте они рассматривали портреты актеров театра, но Андрей был молчалив и сосредоточен в себе, как показалось Кате. Он неуверенно предложил ей пойти в буфет, она отказалась. Они вернулись в зал, благо их ряд еще не заполнился и не пришлось протискиваться. Сели, Андрей вздохнул и произнес задумчиво:

— Да…

Что он этим хотел сказать, Катя не допытывалась.

Когда прозвучала последняя реплика, он зааплодировал с таким восторгом, что Катя искренне удивилась. Все же провинциал, хотя и учился в Москве. Она привыкла к знакомым матери, всегда немного скептически настроенным и не спешащим высказывать восторг даже в тех случаях, когда спектакль понравился. Ее словно что-то подтолкнуло, и когда актеры вышли на поклоны во второй раз, прошла к сцене и подала Чуриковой розу. А когда вернулась к Андрею, успевшему выйти в проход, он благодарно и церемонно поцеловал ей руку.

Они спускались уже по последнему пролету мраморной, не очень удобной ленкомовской лестницы, когда Кате вдруг на мгновение показалось, что она видит мать в группе мужчин и женщин, задержавшихся у афиш, развешанных на стене напротив раздевалки. Она даже приостановилась, но женщина, похожая на мать, скрылась за спиной высокого, широкоплечего мужчины в строгом вечернем костюме, и они влились в толпу спешащих на выход зрителей. Катя решила, что ей показалось.

Она ждала и одновременно боялась услышать дилетантские рассуждения Андрея о спектакле, но он молчал, что красноречиво свидетельствовало: зрелище захватило его не на шутку. Он даже начисто забыл о своем намерении вернуть деньги за билет, чему Катя, впрочем, была только рада.

— Попробуем взять левака. Вам далеко? — спросил Андрей.

— Два шага. Я живу на Бронной. А вам?

— Я остановился в «Минске». Еще ближе. Я всегда, приезжая в Москву, останавливаюсь там.

Они пошли пешком, миновали «Макдоналдс», потом восстановленную церковь во дворе театра имени Пушкина, который ее мать упорно называла «Камерным», свернули в переулок.

— Я хочу еще раз поблагодарить вас за прекрасный вечер. Я очень люблю театр. Любой, если, конечно, он хороший, талантливый. И Художественный, и Малый, и «Современник», но особенно мне был дорог в студенческие времена «Ленком». Я пересмотрел в нем почти все, что шло тогда, а вот на «Чайку» не удалось попасть. И вдруг такая удача — в один из двух свободных дней именно этот спектакль. — Он помолчал. — У нас в городе когда-то были очень хорошие театры. И областной драматический, и ТЮЗ — он в одно время славился по всей стране. Я, правда, те времена не застал, маленьким был, но театралы помнят. А теперь какой-то черный период. Областной драматический в разброде. Одни режиссеры мечтают о современной пьесе, другие тянутся к традиционной драматургии, но все идут на поводу у директора, а его волнует только наполняемость зала. Есть еще театр на паях, его когда-то приватизировал актерский коллектив. Но там вообще нет режиссера, и господа актеры никак не сойдутся во взглядах, не могут решить, кого приглашать на постановку.

Катя молчала. Она слушала вполуха, потому что мучительно думала, как ей поступить: пригласить ли Андрея выпить чашечку пресловутого кофе, чего требовала вся ее нетерпеливая, страстная натура, или воздержаться, чего требовал разум.

— Вот и мой дом. Спасибо, что проводили, — она протянула руку так, чтобы он не вздумал ее целовать.

Он понял, пожал ей руку, но все же задержал в своей.

— Еще раз спасибо за все! — и торопливо добавил, боясь, что она упорхнет в свой подъезд: — У вас завтра на вечер нет никаких планов?

— Нет, — радостно ответила Катя. Как она была права, когда просила мать заказать билеты на первый из двух его московских дней!

— Тогда я вас приглашаю в Большой театр.

Они распрощались, условившись о встрече.

Катя поднялась к себе, переоделась, тщательно умылась и пошла на кухню. Съела йогурт, ломоть хлеба с маслом и медом и пошла звонить матери — надо поблагодарить.

Ее дома не оказалось. Так и не дозвонившись до загулявшей матери, Катя наговорила на автоответчик благодарственные слова, приняла душ и плюхнулась спать — завтра предстоял еще один волнующий вечер, и надо было выспаться.

Зазвонил телефон. Она бросилась снимать трубку, но потом подумала, что, может быть, это Степ, а разговор с ним сейчас ну совершенно ни к чему, трубку не сняла, а когда звонки прекратились, отключила аппарат. Все, жизнь временно прекратилась — до завтрашнего вечера.

Андрей подошел к Большому театру ровно за час до начала спектакля. Спекулянты сразу распознали лоха, подошли и, умело разыграв как бы конкуренцию между собой, всучили ему два билета, испросив запредельную цену. Правда, места были роскошные, и Андрей нисколько не пожалел, что выложил деньги не торгуясь.

Катя приехала чуть раньше оговоренного времени и успела заметить издалека, как он расплачивался с барыгой.

«Странно, — подумала она, — он ведь мог и в «Ленком» достать билеты точно таким же образом, а вместо этого попросил меня».

Робкая надежда, что его просьба о билетах послужила лишь поводом позвонить и увидеться с ней, согрела душу. Она не успела додумать и дофантазировать свои предположения — Андрей, улыбающийся, радостный, с каким-то мальчишеским выражением на лице, чего Катя до этого не замечала, легко шел ей навстречу пружинистым, размашистым шагом. Она еле сдержалась, чтобы не броситься к нему, обнять, прижаться и застыть в такой позе прямо здесь, в центре сквера, в центре Москвы…

«Лебединое озеро» в постановке Григоровича, привезшего в Большой новую диву, длинноногую и самовлюбленную до такой степени, что это перехлестывало через рампу, Кате не понравилось. Она узнала в исполнительнице главной роли молоденькую балерину, интервью с которой года три назад случайно увидела по телевидению. Ее удивил тогда назидательный, менторский тон речи, многословие и демагогическая манера отвечать на простые, конкретные вопросы ведущей. Юная особа с таким напором рассуждала о духовности и порядочности, взывая к зрителям, что казалось, хотела сама себя убедить в собственной приверженности этим человеческим ценностям.

Катя не стала делиться своими впечатлениями от спектакля, а Андрей лишь заметил, что балерина лучше смотрелась бы в современном балете, нежели в классическом, впрочем, он сказал, что не очень разбирается в этом, и предложил пойти в ресторан.

— В какой? — растерявшись, спросила Катя, не ожидавшая такого продолжения вечера — она напряженно обдумывала, как ей поступить, когда они будут прощаться у ее подъезда.

— Насколько я помню, здесь осталось после сноса «Москвы» два равноудаленных от театра ресторана — «Метрополь» и «Националь».

— Еще «Савой», — напомнила Катя и осеклась — ну кто ее тянул за язык, еще подумает, что она завсегдатай кабаков.

— Вам нравится «Савой»?

— Я там никогда не была.

— Тогда пошли туда. Я тоже никогда там не был. Где-то читал, что его реставрировали.

После реставрации ресторан сверкал, сиял позолотой и немного даже подавлял своим шиком.

Они полюбовались фонтаном в центральном зале, описанном во многих дореволюционных и советских романах, зеркалами и прошествовали за метрдотелем к столику с табличкой «занято». Метр по-хозяйски убрал табличку и, подозвав официанта, удалился, пожелав гостям приятно провести вечер.

— Мама как-то сказала, что «Савой» — образец купеческой роскоши.

— Возможно. У нас в городе тоже был ресторан, судя по литературе, любимый волжскими миллионщиками. Но его перестроили и загубили.

— Это мы умеем. А где были вы? Почему не вмешались?

— Я тогда делал только первые шаги в бизнесе, свирепо экономил на всем, вкладывая в расширение, даже вызывал раздражение Аркадия Семеновича — как мне кажется, немного наигранное, так сказать, отмашка в сторону Дануси.

— Она вас не поддерживала?

— Она привыкла к иному уровню жизни.

— А вы?

— А я не привык. Родители мои — простые смертные. Мать библиотекарь, отец доцент кафедры истории в университете. Сами знаете, сколько в начале девяностых получали университетские преподаватели, даже профессора. А отец никак не мог преодолеть докторскую планку, не желал поступиться своими взглядами.

— Не вписывался в марксистскую концепцию мира?

— Если бы. Видите ли, он не мог согласиться с концепцией заведующего кафедрой, трактующего по-своему причины поражения декабристов.

— Только и всего?

— Не скажите — завкафедрой узрел в позиции отца подрыв его научного авторитета.

— Бог мой, вы словно рассказываете о мытарствах моей мамы. Она театровед и тоже не согласилась с концепцией шефа. А ее коллега согласилась. Теперь она доктор наук и, естественно, мамина врагиня. Хотя что это меняет в наше время? Мать публикуют в Европе, а врагиню приглашают регулярно на телевидение. Там их однокашница работает, и она отдает предпочтение доктору наук, хотя всегда и везде говорит, что наиболее авторитетный для нее театровед — именно Елагина.

— А ваша мама расстраивается?

— По секрету, да, но делает вид, что ей безразлично. Я им всем завидую.

— Почему?

— Их, в смысле театроведов, не так много, все знакомы и знают цену друг другу по гамбургскому счету, дружат, спорят, ссорятся, завидуют, переживают, словом, жизнь кипит. Кроме того, круг знакомых у них в силу профессии огромный: режиссеры, актеры, художники, драматурги, продюсеры. Люди эти в основном яркие, интересные, хотя, возможно, и несколько зацикленные на себе. Я иногда бываю в их компании — так, с краюшку на чужом пиру.

— Что же вы не пошли по стопам матери?

— Глупая была. Окончила спецшколу, языки давались легко, уже тогда подрабатывала переводами на всяких молодежных симпозиумах.

Появился официант, принес карточку вин. Андрей выбрал французское красное. Официант откупорил бутылку, плеснул на донышко в бокал Андрея, тот поводил бокалом у самого носа, намочил губы, кивнул, и официант, наполнив бокалы, бесшумно исчез.

Андрей поднял свой бокал, продекламировал:

— Как истый пьяница, бургундское вино всегда в Бургундском пью отеле.

— «Сирано де Бержерак» волшебного Ростана?

— Он самый. Одна из любовей детства.

— Я вам задам тот же самый вопрос, что и вы мне: почему вы стали бизнесменом?

— Ответ прост: Аркадий Семенович и Дануся. Он соглашался на наш брак только при условии, что я обеспечу ей жизнь на московском уровне, то есть на том, к какому она привыкла. Тогдашней журналистикой этого добиться было нереально. А мать Дануси, сестра Аркадия Семеновича, без брата и шагу не могла сделать, — он криво усмехнулся.

Появились закуски, и Катя сочла за лучшее не углубляться в тему, которая, как ей показалось, неприятна Андрею…

Прощались они у Катиного подъезда долго. Говорили и не могли наговориться. Катя с замиранием сердца ждала, что он обратится к ней с такой очевидной — в три часа ночи — просьбой угостить его чашечкой кофе или чая. Но просьбы не последовало, Андрей попросил разрешения позвонить ей, если снова появится возможность приехать в Москву. Она конечно же позволила. Наконец они распрощались, и Катя поднялась к себе в квартиру, то ли радуясь, то ли готовая заплакать от разочарования. Как он себе это представляет? По первому свистку — к ноге? Бежать и приносить, как палочку в зубах, билет на редкий спектакль?

До смерти, до зуда в ладонях захотелось позвонить Даше.

Невозможно — три часа ночи.

Катя не ошиблась — в театре она действительно видела мельком мать.

Елена Андреевна засиделась в институте на обсуждении монографии своего коллеги. Возвращаясь домой, свернула на Малую Дмитровку и поняла, что сглупила: пробка, образовавшаяся у Садового кольца, тянулась до самого театра «Ленком». Из театра как раз начали выходить зрители после окончания спектакля. Елене Андреевне вдруг ужасно захотелось взглянуть, что это за новый поклонник у дочери. Соблазн был так велик, что она, не раздумывая, приткнула машину к тротуару, благо открылось место, и вошла в театр, пробиваясь против общего движения к выходу, толкаясь и извиняясь.

— Леночка, мне кажется, ты немного опоздала к началу! — услышала она насмешливый голос, оглянулась и увидела свою давнюю, еще со школьных лет, подругу, стоящую под афишами напротив раздевалки в окружении двух импозантных мужчин. Одного из них Елена Андреевна знала — это был муж подруги, другого видела впервые. Против воли она задержала на нем взгляд — высокий, широкоплечий, с сединой на коротко стриженных висках, в темном вечернем костюме, в отличие от большинства ленкомовских зрителей. Потом снова принялась шарить глазами по толпе, спускающейся к выходу.

— Ты кого-то ждешь?

— Понимаешь, мне вдруг взбрело в голову на старости лет шпионить за дочерью, — призналась Елена Андреевна, не спуская глаз с толпы. — Она здесь с новым поклонником, и он меня заинтересовал… Вон она! — Елена Андреевна спряталась за спину второго спутника подруги, вернее, не спряталась, а бесцеремонно взяла его за локти и поставила перед собой — уж очень не хотелось ей быть разоблаченной Катей.

— А Катюша удивительно похорошела. Она всегда была очаровательна, а теперь — настоящая красавица и так молодо выглядит, просто девчонка.

— Да, — с горестной ноткой в голосе произнесла Елена, — не родись красивой, а родись счастливой… Впрочем, ты права — в свои двадцать восемь моя доченька выглядит, как двадцатилетняя, — согласилась она, не подумав, что выдает этими словами и свой возраст.

— Вот бы ни за что не сказал, что вы ее мать. Больше тридцати вам никак не дашь, — заметил мужчина, за которого она пряталась.

— А я и не возьму, — отшутилась она.

— Выходите, угроза разоблачения миновала, — объявил он.

— Ради Бога, извините, я так бесцеремонно вами манипулировала!

— Поверьте, мне было приятно. Николай Васильевич, — представился он.

— Елена Андреевна, — ответила она. — Вы действительно не сердитесь?

— Ну что вы, это же нормальная ситуация, когда женщина ищет защиты за широкой мужской спиной! — заверил Николай Васильевич с улыбкой.

— Он не сердится, — вмешалась подруга. — Но все же, в порядке компенсации, ты не подбросишь нас? Ты же на машине, наверное?

— Придется. За все надо платить, и за широкую мужскую спину тоже.

В машине Николай Васильевич сел рядом с Еленой, а подруга с молчаливым мужем устроились на заднем сиденье. Пробка к этому времени рассосалась, они беспрепятственно выехали на Садовое кольцо и двинулись к Самотеке. Все это время Елена Андреевна чувствовала на себе взгляды Николая Васильевича и оттого нервничала, но, странное дело, ей это беспокойство нравилось. Все ее романы после ухода Елагина так или иначе были, по сути, не романами, а данью физиологии, которую она сама своим воображением как бы театрализовала, облекая в романтические одежды. А сейчас всем нутром чувствовала, что возникни у нее какие-либо отношения с этим человеком, их не будет нужды гримировать. Поэтому когда у подъезда своего дома старинная подруга без затей предложила подняться и выпить чаю с остатками вчерашнего торта, она согласилась, больше того, ушла поздно, во втором часу, и только после того, как Николай Васильевич неуверенно попросил разрешения позвонить ей…

Дарья сидела на кухне за столом и смотрела на трубку телефона со смешным коротким отростком антенны. Отчаянно хотелось позвонить Катьке, но воспитание не позволяло — три часа ночи.

Она только что выгнала мужа из своей постели, из своей квартиры, из своей жизни. Он пришел полтора часа назад, пьяный, от него пахло чужими духами, а когда лег рядом с ней, она обнаружила у него на шее отвратительный, вульгарный засос. Это была та соломинка, что сломала хребет верблюду. Дарья растолкала мужа — оказывается, за те несколько минут, что она сидела, ошеломленная своим открытием, он успел преспокойно уснуть, и это взбесило ее еще больше.

Она велела ему убираться туда, откуда пришел. Муж не сразу понял, а когда врубился, с перепугу протрезвел и стал попеременно то просить прощения, то утверждать, что ничего не было, что ей все привиделось во сне. Дарья оставалась непреклонной, потом все же согласилась потерпеть до завтра, а утром чтобы и духу его не было. И вот теперь он храпит в кабинете, а она сидит и не знает, что делать завтра. Настоять или сделать вид, что все ей действительно привиделось? Хорошо бы, конечно, позвонить Катьке, но какой толк от заспанной подруги, не имеющей не малейшего представления, что это такое — любимый когда-то муж, отец твоего ребенка, на глазах опускающийся и к тому же изменяющий с какими-то шлюшками, ибо кто, как не шлюшки, оставляют такие следы?

Нужен он ей?

Деньги в дом приносит она, совладелица модного бутика.

Конечно, как мужчина, будем честны, он хорош, во всяком случае, был до недавних дней. Даже очень хорош. В наше время всеобщей импотенции… Но, может быть, мужские силы у него сохранились благодаря ей, вернее, тому, что она по двенадцать часов колготится в бутике, а он позволяет себе сибаритствовать: только отводит дочку в школу и забирает обратно, все остальное время валяется в мастерской на старом матрасе, замышляя гениальные картины. А ночью жалуется, что она лежит колода колодой…

Когда это началось? Когда она что-то недопоняла, что-то пропустила? И в себе, и в нем.

И еще — нужен ли он дочери, Сашеньке?

Скорее всего, да. Хотя много ли он с ней проводит времени, если целыми днями торчит в мастерской, кстати, купленной на ее деньги в их же доме, малюет каких-то уродцев, часами разглагольствует с такими же, как и он, непритыками. А ведь как хорошо начинал! Дарья вспомнила, как он много лет назад уговорил ее позировать ему ню. Почему она согласилась, она и сейчас не могла бы объяснить. Видимо, влюбилась без памяти. Они прерывали сеанс и предавались самым невероятным любовным играм на огромном матрасе, брошенном на пол в углу его комнаты, том самом, который потом перекочевал в мастерскую — не на нем ли он получил этот проклятый засос?

Дарья опустила голову на скрещенные руки и заплакала…

В самом начале рабочего дня у Кати зазвонил сотовый. Она покосилась на начальницу, прошептала в телефон «Сейчас» и вышла на лестничную клетку.

— Слушаю.

— Катюх, это Гоша.

— Привет, — без всякого энтузиазма ответила Катя.

Она не любила Гошу, Дашиного мужа, знала, что он изменяет ей, о чем давно шептались общие знакомые. Одна Даша оставалась в неведении, была ему верна и свято верила в его талант, который если и не раскрылся еще, то обязательно раскроется, вот-вот взорвется мощным всплеском и загорится ярким пламенем. Именно в таких выражениях она объясняла подругам свое долготерпение, повторяя невольно слова мужа. Любила ли она его по-прежнему? Наверняка нет. Была привычка, подкрепленная внешним благополучием, правда, ею же и созданным, размеренная, накатанная жизнь, нежелание потерять или сломать ее, как бывает, когда не хочется расставаться со старым, когда-то очень любимым платьем.

— Катюх, меня Даша выгнала, — упавшим голосом сообщил Гоша.

— Что, согрешил? — сыронизировала Катя.

— Я серьезно, Катюх.

— На самом деле? — переспросила Катя.

— Ну да… — уныло подтвердил он.

Так, приехали!

Прежде всего следовало выяснить, действительно ли Даша выгнала его и за что, был ли это порыв или серьезное решение. Но не у Гоши же спрашивать об этом. И почему-то Даша ничего ей не сказала… Господи, как же она могла сказать, если телефон был отключен! Нет, здесь что-то не так… Дарья всегда была образцом благополучия и благоразумия.

— За дело? — строго спросила Катя.

— В том-то и дело, что за дело, — невольно скаламбурил Гоша и глупо хихикнул, чем вывел из себя Катю.

— Ну и дурак! Дурак, дурак и еще раз дурак, — раздраженно бросила она.

— Согласен, — голос Гоши стал невероятно покорным. — Но ты все же позвони ей, скажи, что я люблю только ее.

— Хорошо, — согласилась Катя и положила трубку, понимая, что она должна немедленно, сию же минуту позвонить подруге.

Дарьин телефон в бутике не отвечал. Она позвонила на мобильный. Абонент был временно недоступен. Катя заволновалась. Обычно в это время Дарья всегда сидела на месте. Набрала домашний номер. Никто не подошел. Тогда она позвонила администратору бутика. «Нет, — сообщила ей администратор, — Дарья сегодня еще не приходила. Мы сами не можем до нее дозвониться».

Катя позвонила Гоше в мастерскую.

— Сашеньку ты отводил сегодня в школу?

— Я.

— Тебя Дарья попросила?

— Нет. Ты же знаешь, я всегда ее отвожу.

Действительно, единственная обязанность Гоши — отводить утром Сашеньку в школу и забирать после занятий — выполнялась им безукоснительно, несмотря на то что с ними постоянно жила Клава, очень надежная и верная помощница. Она делала всю домашнюю работу: готовила еду, убирала в квартире и даже в мастерской. Дарья очень дорожила ею и никому не позволяла называть ее домработницей — только помощницей. Катя считала это капризом чистой воды, ханжеством и не видела ничего обидного, тем более оскорбительного, в том, что женщина, выполняющая домашнюю работу, так и называется — домашней работницей. Но Дарья протестовала, полагая, что слово «помощница» поднимает Клаву на одну ступеньку социальной лестницы выше, нежели традиционное и, по ее мнению, унизительное «домработница». И тем не менее настаивала, чтобы Сашеньку водил в школу Гоша. «Если освободить его и от этой нагрузки, — говорила она, — он совсем запсеет, может просто забыть, что у него есть ребенок».

— Позови-ка Клаву, — потребовала Катя.

— Она сегодня выходная.

— Утром ты видел Дашу?

— Нет, она заперлась в спальне.

— И не вышла прощаться с Сашенькой перед вашим уходом в школу?

— Нет, я же сказал.

— А ты не поинтересовался, почему она не вышла?

— Она же меня выгнала!

— Ты все-таки отменная сволочь. Мало ли что… — Катю затрясло.

— Ты думаешь, с ней что-то случилось? — теперь в голосе Гоши появилась тревога.

— Я ничего не думаю. Немедленно вернись в квартиру! Стучись, кричи, умоляй простить! Я тоже еду.

То ли Жанна Ивановна была сегодня доброй, то ли прониклась драматизмом ситуации, когда Катя рассказала ей о случившемся, — расщедрилась и отпустила ее на целый час.

«Черт с ней, — подумала Катя, сбегая по лестнице, — где час, там и два».

Как назло, водители словно не замечали ее поднятой руки.

Вымерли, что ли, все леваки? Остановился сверкающий лаком «Мерседес». Она заглянула в водительское окошко, чтобы договориться о маршруте, и затрясла головой, отпрянув: за рулем сидел амбал с холодными глазами и плотоядной усмешкой на влажных губах. Увидев, что она отступает, выбрался из машины.

— Э, нет, давай, садись, подвезу, куда скажешь… — он протянул руку, намереваясь схватить ее.

— Я с вами не поеду, — отпрянула она в сторону и оглянулась. Как она и надеялась, охранник у подъезда с интересом наблюдал за происходящим. — Коленька, скажите ему, чтобы отстал!

Но амбал сам увидел охранника, бросил, как плюнул, несколько грязных слов и забрался обратно в машину, поспешно хлопнув дверью. Машина мигом укатила.

Катя благодарно помахала охраннику и вновь принялась голосовать.

Время шло.

Наконец обшарпанный «Москвич» остановился, она впрыгнула в машину не спрашивая, дала адрес. К счастью, водитель оказался покладистым и понятливым, они быстро доехали. Катя протянула ему деньги, выскочила, помчалась к подъезду.

Гоша открыл ей сразу же, видимо, ждал у двери. Вид у него был растерянный и понурый.

— Не отвечает? — вместо приветствия спросила Катя.

— Нет.

— Ну что стоишь? Вышибай дверь!

— Катюх, недавно же ремонт делали… Меня Дашка убьет… может, слесаря вызвать?

— Вышибай, кому сказано! Не убьет, она тебя уже выгнала.

Гоша вздохнул, подошел к двери, примерился, отступил на два шага, ударил плечом и, вырвав замок с мясом, ввалился в спальню.

Дарья лежала поперек кровати навзничь, белая как мел. Высокая, полная грудь едва заметно вздымалась от дыхания. «Слава тебе, Господи», — подумала Катя и почувствовала, как у нее ослабели ноги. Она глубоко вздохнула, успокаиваясь, подняла простыню, сползшую на пол и открывшую Дарьину гордость — красивые, стройные ноги, может быть, чуть полноватые, но это, как любила говорить Даша, смотря на чей вкус. На полу, под простыней валялась пустая бутылка из-под коньяка. Катя схватила ее — 0,75, такие теперь стали делать, наплевав на традиции.

— Полная была или початая? — спросила она Гошу, который созерцал открывшееся ему зрелище из-за Катиной спины, словно боялся, что жена откроет глаза, встанет и снова выставит его вон.

— Полная, — ухмыльнулся он.

— Ну чего ты улыбаешься, подлец? Убирайся! И не забудь Сашеньку из школы привести!

Гоша без слов исчез. Катя села на край кровати и стала думать, что же ей теперь делать. Попытаться разбудить Дарью, выволочь ее в душ? Или дать выспаться? Три четверти литра коньяка… Как следует поступать с мертвецки пьяными бабами? Она улыбнулась формулировке, но напряжение, вызванное пережитым волнением, не проходило. Катя встала, прошла на кухню, заглянула в холодильник. Початая бутылка «Столичной» стояла на полочке в окружении соков. Сделав пару глотков и запив апельсиновым соком, она вернулась в спальню. Открыла настежь окно, чтобы проветрить комнату, подвинула кресло к кровати и села, размышляя о странной Дарьиной судьбе…

Какой был роман! Какая любовь! Как все девочки ей завидовали, хотя уже тогда Катя относилась к молодому художнику с атлетической фигурой, буйной шевелюрой, ленивыми, чуть вялыми движениями и ласковыми, всегда немного растерянными огромными голубыми глазами настороженно. Впрочем, думала она, наблюдая, как расцветает подруга, Дашиной твердости достанет на двоих, а когда родилась Сашенька, и вовсе успокоилась. Уже на пятом курсе Даша забросила язык, вечерами подрабатывала в роскошном магазине, расположенном на центральной линии Петровского пассажа, не гнушалась никакой работы, как-то подменила заболевшую продавщицу, очаровала забредшую в магазин группу американцев и даже сумела что-то им продать… Институт она закончила на «тройки», зато сразу же получила предложение работать продавщицей. Через два года у Даши был свой бутик. Ну не свой, а на паях с приятельницей, и не в таком престижном месте, как Пассаж, но все же настоящий бутик! Прибыль он давал куда более ощутимую, чем тот магазин на центральной линии, потому что Даша убедила подругу: быстрый оборот товара важнее, чем высокая цена. А Гоша перестал гоняться за издательскими заказами на оформление детских книг, кстати, в изобилии появившихся на прилавках, увлекся абстракциями и туманными мечтами о многотысячных стартовых ценах за свои работы на мировых аукционах. Кате его абстракции не нравились, как, впрочем, и большинству экспертов и оценщиков, по словам Гоши, ни хрена не понимающих в искусстве. Одна Даша умилялась его поискам. Доумилялась!

Мысли о Даше постепенно перескочили на раздумья о собственной судьбе.

Надо же — влюбилась… Мало того что в женатого, так еще и в иногороднего.

И что ей теперь делать? Жить от телефонного звонка до звонка?

Думал о ней и Андрей… Он сидел в своем офисном кабинете и, вопреки обыкновению, ничего не делал, только смотрел отсутствующим взглядом на экран большого компьютера.

Такого с ним еще не случалось. Нет. Разумеется, были кратковременные увлечения, но и всегда была ровная, спокойная любовь к Данусе.

Когда-то, на первом курсе, он влюбился в нее без памяти, мучился, комплексовал из-за того, что не было денег пригласить ее в ресторан, а ему казалось, что такую девочку, как она — Дануся считалась самой красивой на их курсе, — можно пригласить только в ресторан, тем более что одевалась она сногсшибательно. Тогда он не знал, что она на два года старше его, потому что до поступления в МГУ почти три года работала манекенщицей у известного модельера. Однако ее честолюбивым планам не суждено было сбыться — Клаудии Шиффер из нее не получилось. Как говорил постоянно Данусе маэстро, ей не хватало пластичности. «Ну что ты изображаешь памятник себе, любимой! — орал он, теряя терпение. — Почувствуй ткань, покрой платья, изогнись, шевельни бедром, плечом, ты на демонстрации мод, а не на военном параде. Господи, надо же — при такой красоте и фигуре… Пойми ты: манекенщица без пластики все равно что музыкант без слуха». На этом ее деятельность манекенщицы закончилась. Поразмыслив, она решила стать журналисткой. Целый год занималась с репетиторами по всем необходимым предметам и поступила на факультет журналистики. От прежнего осталась тяга к роскошным туалетам, неприступный вид, словно она снизошла до журналистики, и привычка вести себя как дама, считая всех остальных просто ребятней.