Любить, чтобы ненавидеть

За ней иногда приезжал солидный, средних лет мужчина на роскошной машине. Андрей безумно ревновал к нему, обзывая мысленно Данусю всякими словами, пока не узнал случайно, что это ее родной дядя, заменивший ей отца, длинноногого красавчика-поляка, оставившего ее мать с годовалым ребенком, память о себе в виде отчества Дануси Казимировна и еще фотографии, спрятанной в секретной шкатулке в спальне матери. А когда узнал, что солидный мужчина не любовник, а дядя, осмелел и пригласил ее в ресторан «Метрополь». Деньги Андрей скопил, подрабатывая грузчиком на станции Москва-товарная. Дануся согласилась. В ресторан он вошел под руку с ней без тени опасения, что не сможет оплатить любой счет. Но когда раскрыл принесенную официантом карту вин, волосы зашевелились у него на голове. К счастью, Дануся заявила, что всем винам предпочитает «Советское шампанское», а оно вполне укладывалось в скромный бюджет Андрея, и он со спокойной душой повел ее танцевать, сделав заказ. На высоких каблуках Дануся оказалась одного роста с ним, высоким, прекрасно сложенным юношей. Они привлекали внимание, и он на какое-то время почувствовал себя повелителем жизни.

Подъезд Данусиного дома запирался на кодовый замок. Девушка набрала код, открыла дверь и неожиданно для Андрея ввела его за собой в просторный, слабо освещенный вестибюль. Ее лицо, казавшееся таинственным в неярком свете одинокой лампочки над лифтом, очутилось так близко, что он зажмурился и поцеловал ее. Она ответила, приоткрыв губы…

— Я боялась, что ты не решишься, — шепнула она и отстранилась, то ли чтобы передохнуть, то ли чтобы поглядеть на него. — Я заметила тебя в первый же день занятий… — и уже сама поцеловала его с обжигающей страстью.

— Я люблю тебя, — прошептал он и подумал, что признание прозвучало немного с опозданием.

Следующий поцелуй длился так долго, что у Андрея «поплыла» голова. Наверное, то же самое произошло и с Данусей, во всяком случае, она прижалась к нему всем телом и обмякла.

— Идем… — она двинулась к лифту.

— Куда? Ты с ума сошла!

— Да, сошла. Я три месяца ждала этого вечера…

— А мама?

— Мама спит. Идем.

В постели Дануся оказалась нежной, податливой, опытной и нетерпеливой…

Когда Андрей с содроганием и с тихим стоном дал ей все, чего она ждала, Дануся долго еще лежала, не отпуская его, обвив длинными ногами его бедра, прижавшись к мускулистому телу, и шептала всякие глупости…

Рано утром тихонько открылась дверь, вошла мать Дануси.

Увидев в постели дочери мужчину, она, как в старинных водевилях, всплеснула руками, выдохнув «Ах!», и скрылась за дверью. Впрочем, ее растерянности хватило ровно на полминуты, потому что почти сразу же послышался ее голос:

— Дануся, пора вставать! Ты опоздаешь на занятия.

Дануся не могла не заметить, как смутился Андрей, как лицо его покрылось красными пятнами. Он еле слышно чертыхнулся. Тогда она стала извиняться и оправдываться, говоря, что мама обычно не входит в ее комнату, а только будит ее, включая на кухне на полную громкость радио. Но все это не имело никакого значения — обратного пути не было. Впрочем, в тот момент Андрей об этом не думал, он был просто смущен, и все.

… Не дожидаясь окончания университета, уже на третьем курсе они поженились, — Дануся сообщила, что ждет ребенка. Андрей был счастлив. А через две недели после свадьбы выяснилось, что она ошиблась, и никакой беременности на самом деле нет.

Андрей был настолько влюблен, что все эти женские игры вокруг женитьбы его не насторожили. Он даже не заметил их.

После защиты дипломов Аркадий Семенович сделал молодым царский подарок — дал деньги на создание отделения своей фирмы в Средневолжске. Организовать и раскрутить новое предприятие предстояло Андрею.

Он работал как вол, валился с ног от усталости, глушил кофе, читая по ночам учебники по экономике, оставляя на сон четыре часа, поминая недобрым словом оказавшееся ненужным журналистское образование.

Совладал. Поднялся. Встал на крепкие ноги, заслужив похвалу Аркадия Семеновича. Даже больше того, создал благотворительный фонд. Его возглавила после долгих отнекиваний его мать, оказавшаяся, к великому удивлению сына, властной и рачительной хозяйкой. Через несколько лет уговорил отца сесть и писать историю Средневолжска. Отец увлекся, ушел из университета, оставив своего заведующего кафедрой без критической оппозиции, стал ездить в Москву, в «Ленинку», в Петербург, в «Публичку», благо появилась финансовая возможность ночевать в гостинице. Отец не признавал компьютер — с его точки зрения, ничто не могло заменить радости погружения в книгу. А Андрей поймал себя на том, что завидует ему. Словом, жизнь налаживалась.

Не сразу, конечно, но постепенно начала беспокоить его Дануся.

Первым сигналом стал благотворительный фонд, который Андрей создавал для нее, и только когда она категорически отказалась заниматься им, сосватал туда мать. В то время он не обратил особого внимания на резоны, приводимые женой в свое оправдание. Мол, фонд требует непрестанного внимания, нужно ходить туда чуть ли не как на работу. Он удивился — что же в том плохого? Слава Богу, дома есть прислуга, которая и квартиру убирает, и продукты закупает, готовит, обстирывает, гладит. Детей нет, заботиться не о ком. Однако Дануся заявила, что в жизни слишком много интересного, чтобы тратить время, заседая в каком-то, пусть невероятно благородном, фонде.

— Хорошо, — согласился Андрей. — Выбери любое интересное дело и займись им. Я готов на любом этапе подключиться и помочь, когда тебе это потребуется.

Интересным оказался Париж, куда она привыкла, еще живя у дяди, летать, чтобы побегать по роскошным магазинам, посидеть вечером в одном из старых ресторанчиков и вернуться в Москву, а оттуда домой, в Средневолжск.

Затем его насторожило упорное нежелание жены родить ребенка.

Он мечтал иметь детей, не понимал, почему двое молодых, здоровых людей должны лишить себя этой радости и почему в вопросе, который касается обоих супругов, решение принимает одна Дануся.

С появлением современных противозачаточных средств проблема заводить или не заводить ребенка полностью перешла в руки женщин, во всяком случае в семьях с высоким достатком, позволяющим пользоваться лучшими импортными средствами. И снова в ответ на настойчивые просьбы мужа следовал тот же ответ:

— Зачем торопиться ограничивать свою жизнь одними пеленками, когда вокруг так много интересного? Успеется.

Как-то в раздражении Андрей не выдержал и назвал ее эгоисткой — ведь находит же она время и силы заниматься бессмысленной, так называемой дамской общественной деятельностью.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что успеется? Будешь дожидаться, когда тебе стукнет сорок лет? — в сердцах спросил он.

Она восприняла это как намек на то, что он на два года моложе ее, разрыдалась, устроила форменную истерику. В результате Андрею же пришлось просить у нее прощения.

Ее пресловутая общественная деятельность заключалась в периодических сборах дам «нашего круга», как она выражалась, то есть жен состоятельных людей, главным образом бизнесменов, банкиров. Они обсуждали и определяли, кому и как можно посодействовать через своих мужей, даже не вдаваясь толком в деловые и профессиональные качества опекаемого. Критерий у них был один — симпатия и благорасположенность к искателю. Некоторые жены иногда добивались результатов, но не Дануся — Андрей раз и навсегда отказался даже выслушивать тех, кому она пыталась протежировать.

Еще многое другое занимало беспечную красавицу. Но неизменно, так или иначе, это другое оказывалось на поверку очередным мероприятием в узком кругу богатых жен.

Дануся не то чтобы царила в своем дамском обществе, но была законодательницей моды, вкуса, чему способствовали и регулярные поездки в Париж, и престижное образование. Правда, по специальности она не работала ни одного дня, но сам факт наличия «корочек» журфака МГУ возвышал ее не только в собственных глазах, но и в мнении о ней окружающих дам.

С грехом пополам закончив отделение радио и телевидения, Дануся видела себя в мечтах на телеэкране, в программах главных каналов. Если бы она осталась в Москве, так оно, наверное, и случилось бы — для Аркадия Семеновича подобная проблема не представляла большой сложности. Только вот Андрей категорически отказался жить в Москве: более пяти поколений Бурлаковых корнями вросли в приволжские земли, беря свое начало в междуречье Мологи и Шексны, в славном городе Мологе, что как легендарный Китеж-град волею властьимущих ушел на дно рукотворного Рыбинского моря. Еще до Великой Отечественной войны многочисленную родню принудительно стали расселять по городам и весям Приволжья, а кого и просто выгоняли из собственных домов, которые предназначались на снос, чтобы очистить дно будущего водохранилища. Прадед и прабабка Андрея из бревен родного дома сколотили плот, погрузили детишек, домашний скарб и поплыли куда глаза глядят. Всего таких переселенцев из затапливаемых земель было 130 тысяч! И никто о них не заботился, если и обращались люди с вопросом «куда же нам податься?» к начальству, те лишь отвечали: «Переезжайте, куда желаете, хоть в Москву! Хотите, дом разбирайте, не хотите — сожжем». Только после войны один из сыновей переселенцев Бурлаковых обосновался в Средневолжске. Это был дед Андрея.

Ничего этого не стал рассказывать Андрей ни Данусе, ни Аркадию Семеновичу, который поначалу рассчитывал, что дочерняя фирма, на которую он щедро отвалил денег, обоснуется в Москве, и лишь заявил, что будет жить и работать только в Средневолжске.

Уезжать из Москвы Дануся конечно же не хотела, но и упускать такого завидного мужа — умница, красавец, перспективный — она не собиралась. Пришлось ехать в Средневолжск. Там она с головой окунулась в обустройство новой квартиры, подолгу просиживала с дизайнерами, предъявляя им все новые и новые требования, в полном смысле слова стояла над головой у строителей и мастеров. На просьбы Андрея включиться в процесс организации фирмы только отнекивалась, ссылаясь на свою безумную занятость и обещая вот-вот присоединиться к нему. Да только на том все и закончилось. Муж махнул рукой и уже никогда не рассчитывал на ее помощь. Сама же Дануся воспринимала перемены в своей жизни как игру, как некое приключение, которое пока еще не надоело ей, напротив — развлекало и разнообразило «серые будни провинциального города», как она выражалась в письмах и телефонных разговорах с московскими подружками. В глубине души Дануся не сомневалась, что все это временно, что Андрей, укрепившись в своем бизнесе, рано или поздно все равно повернется лицом к столице. И тогда она… Ах, какие мечты и планы связывались с грядущим триумфальным возвращением в Москву!

Но годы шли, и Андрей все прочнее и увереннее вживался, врастал в свое дело, включался в экономику и социальную жизнь родного города…

Андрей тяжело вздохнул и, к удивлению секретаря, поехал домой, отменив несколько запланированных встреч. По дороге пытался убедить себя, что это просто наваждение, что оно пройдет при следующей встрече, что скорее всего он засиделся в своем Средневолжске и поэтому не совсем адекватно оценивает свалившееся на него незначительное приключение. «Все пройдет как с белых яблонь дым…» — старался он утихомирить бурление в себе.

Супруги ужинали при свечах. Андрей откупорил бутылку вина, включил тихую музыку.

— Как хорошо, что ты приехал сегодня так рано, — ребячливо захлопала в ладоши Дануся. Потом отпустила горничную, вошедшую в столовую с десертом, и с лукавой улыбкой произнесла: — Мы так давно не оставались вдвоем, милый…

В постели она проявила непривычную в последнее время активность, возбуждая мужа и добиваясь ответных ласк. Андрей полностью подчинился ей, доведя себя и ее до полного экстаза, а позже, обессиленный и опустошенный, долго лежал без сна и думал, чем можно объяснить ее поведение, уж не таинственной ли и всемогущей женской интуицией — ведь сегодня он специально пил вино, чтобы убежать от неотвязных мыслей о Кате. Они начали преследовать его сразу же после ее отъезда из Средневолжска. Что особенного обнаружил он в ней за несколько коротких встреч? Среднего роста, худенькая, правда, с высокой грудью, синеглазая шатенка — да мало ли он таких встречал! Дануся рядом с Катей выглядела большим, одетым в белоснежные паруса гордым фрегатом, возвышающимся над всевозможными бригами, барками, шхунами и обещающим покой и надежность в любую погоду.

Вот только нужен ли ему покой?

Кому он сегодня изменил — Кате с женой или жене, не расставаясь мысленно с Катей?

Даша проснулась от жажды — во рту все пересохло, язык, как наждак, терся о небо. Села, ничего не понимая, натянула сползшую простыню, закуталась в нее, как в банное полотенце. Задернутые шторы насторожили ее: этого она никогда не делала на ночь. В голове словно что-то щелкнуло, и она отчетливо вспомнила, как выгнала мужа. Поглядела на часы. Скоро шесть. Еще можно два часа поспать. Легла. Но заснуть не удалось. Подумала, что Гоша наверняка не ушел в мастерскую, а так и остался спать в кабинете на диване. Подонок!

Она побрела в ванную, волоча за собой, как римский патриций, простыню, наброшенную на плечо. По пути заглянула в кабинет. Для проверки.

На диване спала одетая Катя.

Это было выше Дашиного понимания, но она не стала утруждать себя вопросами, быстро проследовала в туалет — природа властно призывала ее именно туда.

Вернувшись в кабинет, села в кресло, раздумывая, разбудить ли Катьку и расспросить сейчас или потерпеть, пока сама проснется. Решила не будить — наверняка с ней что-то стряслось, пусть еще поспит.

Когда же она успела так набраться? Смутно помнилось, как, выгнав Гошку, глушила коньяк прямо из горлышка… Смертельно хотелось пить…

Даша с трудом поднялась из кресла, пошла на кухню, мельком отметила, что слишком светло для шести часов утра, нашла кефир, выпила, не отрываясь, целый стакан, почувствовала себя немного лучше. К счастью, у нее никогда не болела голова после выпивки — счастливый дар генетики, продажной девки империализма: отец тоже никогда не страдал головными болями.

Даша вернулась в кабинет.

Катя сидела на диване, поджав ноги.

— Как ты здесь оказалась? Что-нибудь случилось?

— Ты знаешь, который час? — ответила вопросом на вопрос Катя.

— Знаю. Скоро шесть.

— Ты спала пятнадцать часов.

— Не может быть! — Даша задумалась. — Это что же, сейчас день?

— День.

— Вот почему так светло… А ты не на работе?

— Умница! Как ты догадалась?

— Нет, я серьезно, Кать, почему ты здесь?

— Тебя сторожу.

— Вот еще… — Даша пожала плечами.

— Ты меня дико напугала.

— Каким образом?

— Гошка отводил Сашеньку в школу и обнаружил, что ты заперлась, не отвечаешь на стук, перепугался…

— Это Гошка-то? — перебила ее Даша.

— Конечно! Он до смерти испугался, позвонил мне. Я примчалась, пыталась достучаться. Пришлось ломать дверь. А ты — в стельку.

— Это я чувствую…

— Опохмелись.

— Пива нет, я уже смотрела.

— Водочка есть, я к ней приложилась, чтобы нервы утихомирить.

— А тебе чего их утихомиривать понадобилось?

— Да ты представляешь, как нас перепугала? — возмутилась Катя.

— Кого нас?

— Я же тебе только что сказала — Гошку и меня. Он мне позвонил, говорит, она заперлась…

— Слушай, подруга, у кого похмелье? У меня или у тебя? Ты можешь рассказать все толком?

Катя опустила ноги с дивана и в который раз принялась рассказывать, начиная от звонка Гоши ей на работу и кончая тем, как он взломал дверь и как она велела ему убираться в мастерскую, раз уж Даша выгнала его.

— Откуда ты знаешь, что я его выгнала?

— Он мне сам сказал.

— А зачем дверь ломать?

— А зачем запираться?

— Вдруг бы он полез мириться, — хихикнула Даша.

— И ты не устояла бы, — подхватила Катя.

— Чего еще ждать от пьяной женщины?.. Ладно, обсудили и хватит. Что делать будем?

— Душ принимать. Горячий и холодный. Аспирин пить. Потом на работу ехать, — обстоятельно перечислила Катя.

— Перестань.

— Я серьезно.

— Тогда пойдем на кухню пить кофе, — предложила Даша. — У меня есть в зернах. Смолим… смолотим… Слушай, я с перепою не могу сообразить, как сказать. Помолем?

— Измельчим! — рассмеялась Катя, и подруги пошли на кухню…

О возвращении на работу не могло быть и речи, слишком поздно, да никого уже и нет. Наверняка завтра Жанна выдаст очередную нотацию по поводу того, что когда отпрашиваются на час, а на самом деле уходят на весь день, то в таком случае теряется доверие и пенять не на кого, кроме как на саму себя. А, ладно, черт с ней! Главное, что с Дашкой все обошлось.

Вечером Катя вернулась домой настолько вымотанная, что даже читать была не в состоянии. Она включила телевизор. Крутили очередной сериал. Молодые симпатичные актеры почему-то с натугой изображали современников. Может быть, потому, что сюжета на запланированное количество серий не хватало, диалоги тянулись медленно, с многозначительными паузами, герои вставали из кресел, ходили, курили, пили воду и бесконечно ели в ресторанах, разговаривая с набитыми жующими ртами, пытаясь насытить кадры бытовым действием. По другой программе несколько политологов с умным видом в сотый раз обсуждали проблемы, на решение которых их мнение ну никакого влияния заведомо оказать не могло. Судя по скучным лицам, они это сами прекрасно понимали и лишь выполняли обязательный ритуал, участвовали в игре в демократию, только в отличие от молодых актеров сериала, исполняли свои роли профессионально.

Позвонить, что ли, матери?

Но занимать телефон не хотелось, мало ли что, хотя она отлично представляла себе, что вечером Андрей скорее всего сидит дома, позвонить не сможет, ждать нечего, да и слишком мало прошло времени после его отъезда из Москвы…

Мама позвонила сама.

— Ты знаешь, я тебя видела!

— Где?

— В «Ленкоме». Ты выходила после спектакля с молодым человеком. Я заскочила на минутку по делу и увидела тебя. Он вполне…

— Значит, я не ошиблась, это была ты. Ты стояла с тетей Адой, верно?

— Если еще понадобятся билеты, звони, Катенок.

— Спасибо, мам. Обязательно. Только… — вдруг так захотелось поплакаться матери, рассказать, что Андрей живет не в Москве и она сама не знает, когда еще он появится в столице, но Катя сдержалась.

— Что — только?

— Да нет. Ничего.

— Может быть, вы с ним заглянете как-нибудь на огонек?

Вот же, материнское сердце! Как она почувствовала, что у меня это серьезно? Ни разу ни словом не заикнулась о Степе, хотя и знала о его существовании, никогда не изъявляла желания познакомиться с ним. А тут увидела мельком Андрея — и уже, видите ли, приглашает на огонек.

— Нет, мам, — сразу же отмела Катя приглашение. — Как ты себе это представляешь? Пойдемте, я вас познакомлю с моей мамой? Все равно что спросить: а когда вы собираетесь сделать мне предложение?

— Ничего подобного! Как ты умеешь все вывернуть. Уверена, что и ему было бы любопытно познакомиться со мной.

Они поговорили еще несколько минут о всяких пустяках и распрощались. Оказалось — вовремя.

Позвонил Андрей!

— Катя? Это Андрей.

— Да. Я вас узнала.

— Я не слишком поздно?

— Нет, что вы.

— У вас было занято, и потому я решил, что вы еще не легли спать.

— Я разговаривала с мамой.

— Надеюсь, вы сказали ей, как я благодарен за билеты?

— Конечно.

— Я мучительно думаю и не могу придумать повод для командировки в Москву.

Катя на мгновение замерла, потом неуверенно спросила:

— Вы хотели бы посмотреть какой-нибудь спектакль?

— Нет… то есть не обязательно. Я хотел бы повидать вас…

Для Кати это прозвучало почти как объяснение в любви. И как прикажете реагировать?

— А без серьезного предлога я не могу появиться у Аркадия Семеновича, — продолжал Андрей.

— А не появиться? — с надеждой в голосе спросила Катя.

— И не появиться не могу.

— Доложат?

— Да. И скорее всего непреднамеренно.

— Если… — она не договорила. Мысль была плодотворной, но безумной.

— Что — если?

— Помните, когда я была у вас с фирмачами, вы задержались на два дня.

— Я был в Казани, на авиазаводе. Ездил на своей машине, задержался из-за ливней — дорогу размыло… Но при чем тут это?

— Вы не могли бы опять поехать в Казань… — На том конце провода молчали. — И очутиться в «Минске»? — отчаявшись, уточнила она.

— Вы гений! Я прилечу завтра последним самолетом, это примерно около семи вечера. Оформлю номер в «Минске», и мы пойдем ужинать в ресторан.

— Лучше ко мне, хочу похвастаться своим кулинарным искусством, — возразила Катя, чтобы не оставалось никакой неясности, а то опять будет топтаться у ее подъезда и порываться поцеловать руку. Сердце сделало скачок и заколотилось быстро-быстро при одной мысли, что завтра он поднимется к ней.

— До завтра! Я позвоню вам из номера.

— Я буду ждать…

К семи часам вечера у нее все было готово. Убрано. Вылизано.

Бутылка французского вина открыта и «дышала» на кухонном столике. У входной двери стояли специально купленные тапочки, а чтобы у Андрея не возникло мысли, что они остались от какого-то его предшественника, Катя не срезала этикетку. О Косте как предполагаемом предшественнике Катя ни в коем случае не думала — он был и остался светлым символом ее прошлой, счастливой жизни, а сейчас она наложила табу на свои воспоминания.

В телефонной справочной службе Аэрофлота ответили, что самолет из Средневолжска уже приземлился. Машина от Внукова идет минут сорок, ну, будем считать, с пробками — все пятьдесят, даже час… Значит, он скоро будет в гостинице… Оформится, поднимется в номер… «Господи, какая же я идиотка — не сообразила договориться, что буду ждать у гостиницы! Нет, нет, нельзя уж так прямо стелиться. И без того я умудрилась вылезти, не сдержалась: «лучше ко мне». Что он обо мне подумает?» — в который раз задалась она вопросом…

Андрей позвонил только около девяти, когда Катя уже вконец извелась.

— Скажите номер квартиры, я сам поднимусь. Я ведь знаю ваш подъезд.

— Нет, нет, я хочу вас встретить в Мамоновском переулке, у театра, хорошо?

— Боюсь, я не знаю где это, — растерялся Андрей.

— Господи, да это же ТЮЗ!

— Тогда все понятно — бывший переулок Садовских? — уточнил он.

— Совершенно верно!

Катя бросилась к зеркалу, хотя смотрелась в него уже раз пять, что-то поправила в прическе, достала губную помаду, положила на место, схватила тени для глаз, бросила, сказала себе: «Не суетись», выбежала из квартиры и скатилась вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.

Она шла стремительно и подходила уже к театру, когда наконец увидела Андрея. Он держал большой букет роз. Легкая рубашка с открытым воротом шла ему гораздо больше, чем строгие, всегда прекрасно сшитые костюмы, в которых до этого видела его Катя. И Андрей улыбался. Улыбался не ей, а самому себе, — она видела, что он не смотрит в ее сторону, не ищет ее глазами, а просто идет и улыбается, как может улыбаться только очень счастливый человек. Это настолько ее поразило, восхитило, умилило, что Катя ускорила шаг, почти бегом приблизилась к нему и, выдохнув: «Андрей», ни о чем не думая, обняла и поцеловала, смяв роскошный букет. Потом отстранилась, испуганно посмотрела на него, по его сияющим глазам поняла, что все хорошо, и взяла букет…

К дому они подошли, держась за руки, как подростки во время первого свидания. Катя стала набирать код, но дверь открылась сама, вышла соседка, приветливо поздоровалась, внимательно и, как показалось Кате, одобрительно посмотрела на ее спутника, ушла, не оглянулась.

В лифте Андрей обнял Катю, поцеловал, затем прижался щекой к щеке с такой нежностью, что она готова была заплакать.

У своей двери Катя принялась лихорадочно рыться в сумке, но от волнения никак не могла найти ключей, имевших давнюю привычку оказываться на самом дне под чем-нибудь неожиданным. Впрочем, подобным же свойством обладали почти все предметы, лежащие в сумке, когда Катя искала именно их. Сейчас она вдруг подумала, что в спешке забыла захватить ключи и просто захлопнула дверь. Все внутри ее похолодело.

Наконец ключи обнаружились, и она дрожащей рукой попыталась попасть в замочную скважину. Андрей стоял за спиной, его горячее дыхание она ощущала на своей шее, отчего успокоение не приходило, наоборот — ключ прыгал в руке. А еще был второй замок, и с ним тоже нужно было совладать. Катя обернулась к Андрею, протянула ему ключи:

— Откройте, у меня почему-то не получается.

При этом лицо ее выражало такую беспомощность и отчаяние, что он невольно улыбнулся, потом с легкостью домушника открыл оба замка, распахнул дверь, пропустил ее вперед, и, когда вошел, Катя с совершеннейшим бесстыдством обняла его и поцеловала, прильнув к нему всем телом. Он ответил ей с не меньшей страстностью. Она уронила злополучный помятый букет и, прижавшись еще крепче, почувствовала, как откровенно он ее хочет.

Из последних сил она сумела оторваться от него, включила в прихожей свет, захлопнула дверь, достала тапочки, протянула ему со словами: «Куплены для вас», смутилась от их неуместности и нелепости, увидела, что Андрей стоит, рассматривая в растерянности соединенные нейлоновой ниткой тапочки, засуетилась, побежала в комнату, принесла ножницы, попыталась разрезать, уколола Андрея, охнула. Он отбросил тапочки, притянул ее к себе, тихо сказал:

— Успокойся, все хорошо — мы вместе.

Она повела его в комнату.

У низкой, застеленной пушистым шотландским пледом тахты она опять обняла его, шепнула:

— Только не говори ничего, — и опустилась на тахту.

Андрей пристроился рядом и стал целовать ее глаза, нежную шею, потом грудь сквозь тонкую шелковую ткань летней блузки. Рука его легла ей на бедро, скользнула под легкую юбку, задержалась на мгновение и стала ласково поглаживать восхитительно гладкую кожу…

Собрав остаток воли, Катя выскользнула из его объятий, встала, сказала:

— Подожди минутку.

Несколько мгновений он смотрел на нее, не понимая, в чем дело, потом сообразил, поднялся, и тогда она быстро сдернула плед, достала из постельного ящика подушку, простыни — и все это у нее послушно расстелилось, улеглось по своим местам. Потом она повернулась к нему, посмотрела в глаза и стала медленно раздеваться.

Юбка, а вслед за ней невесомые трусики упали на пол, Катя переступила через них и, будто перед прыжком в пропасть, закрыла глаза и остановилась перед Андреем в мягком, падающем из прихожей свете, удивительно красивая, словно древняя статуэтка. Но это продолжалось лишь несколько секунд, потом она изогнулась, нырнула под простыню и натянула ее до подбородка в запоздалом смущении.

Восхищенный удивительным зрелищем раздевающейся прекрасной женщины, он стал быстро сбрасывать с себя одежду. Наверное, даже в армии по тревоге Андрей не делал этого столь стремительно. Но в последний момент вдруг смутился. Потому что его естество повело себя совершенно непристойно. Но Катя приподняла простыню, и он нырнул в спасительное укрытие…

Он никогда не думал, что можно так любить и так беспрерывно хотеть женщину. Желание вновь и вновь накатывало на него, накрывало, как морская волна, они сливались, потом долго лежали, не разжимая объятий, шли в ванную, плескались, как маленькие, и под струями теплого душа желание вновь пробуждалось, но они не спешили его удовлетворить, а закутавшись в махровые простыни, перемещались на кухню, что-то съедали, запивая вином, и говорили, говорили, а потом возвращались на тахту и все начиналось сначала…

Под утро они оба, как сраженные незримым ударом, заснули. Первой проснулась Катя и изумилась — рядом с ней бесшумно спал любимый человек, о котором она неотступно думала все последние дни. Он был невыразимо красив, во всяком случае, ей так казалось, его запах, запах чистого, здорового мужского тела уже успел стать для нее родным, и ничего в Андрее не вызывало у нее раздражения — это был ее мужчина, весь, до последней клеточки ее, тот самый, который грезился ей, тот, от которого, как она и мечтала, перехватывало дух. И от этой мысли ей вдруг сделалось тревожно и необъяснимый страх поселился в душе.

Ночью они говорили обо всем на свете и не могли никак наговориться, словно до этой встречи находились в долгой разлуке и теперь спешили поделиться друг с другом всем, что за это время с ними произошло.

Ни разу ни Андрей, ни Катя не обмолвились о том, что он женат, будто Дануси не существовало вовсе. А может быть, она и не существует?

Вчера вечером Андрей мельком взглянул на портрет Кости, висящий над письменным столом. Но ничего не сказал. Катя заметила его взгляд.

— Это мой покойный муж, — тихо прокомментировала она.

— Покойный? — опешил он. — Такой молодой, красивый…

— Он разбился в автокатастрофе… то есть мы разбились. Только он погиб, а я почему-то выжила…

Андрей крепко обнял ее.

— Сколько же ты выстрадала… — тихо сказал он.

В его словах было столько искреннего и тактичного сочувствия, что Катя невольно вспомнила, как Степ задал тот же вопрос, впервые придя к ней, а позже, когда они стали близки, несколько раз требовал, а точнее, настоятельно просил, чтобы она убрала портрет. Сначала Катя просто отвечала, что не может и не хочет этого делать, но когда однажды Степ стал настаивать, вскипела, выставила его вон и впервые велела больше не приходить к ней. На этом их отношения могли бы и закончиться, но Степ в течение нескольких недель настырно звонил, встречал ее после работы, посылал сообщения на мобильник, и она, устав от его настойчивости, как-то нехотя и неуверенно, но все-таки простила его, махнув на обиду рукой.

Проснувшись, Катя с превеликой осторожностью встала, бросила взгляд на часы и охнула: было без четверти одиннадцать. Никакая, даже самая убедительная выдумка не оправдает ее опоздания, тем более что только вчера она нахально прогуляла из-за Даши почти целый день. В панике Катя наклонилась к Андрею и стала осторожно будить, целуя его в закрытые глаза:

— Андрей, я проспала… я не пошла на работу…

Он открыл глаза, притянул ее к себе, хотел поцеловать.

— Не надо, Андрюша… — взмолилась Катя. — Ты не слышал, что я тебе сказала? Я безнадежно опаздываю на работу!

— Тем более! — воскликнул он, не отпуская ее от себя.

Катя вырвалась и побежала в ванную.

— Придется идти в поликлинику и химичить бюллетень, — крикнула она оттуда.

— Отличная мысль! — отозвался Андрей.

Катя выскочила из ванной полуодетая и заметалась по комнате.

— Хочу успеть к своей участковой, а то придется идти к дежурному врачу.

— А чем дежурный хуже? — не понял он.

— Тем, что у него не выклянчишь больничный. А с участковой проще, она всегда входит в положение.

— А я тем временем пошурую, с твоего разрешения, в холодильнике и приготовлю что-нибудь поесть.

— Ты умеешь готовить? — удивилась Катя, на ходу напяливая на себя кофточку.

— Вы меня обижаете, сударыня. Впрочем, вернешься от своего эскулапа — убедишься сама.

— Ну тогда холодильник в твоем распоряжении.

Она вернулась от врача и с торжеством выложила на стол бюллетень, освобождающий ее от работы на три дня.

— Думаю, на три дня твоих припасов нам хватит, — сказал Андрей, прочитав Катин трофей.

— Ты собираешься пробыть в Казани еще три дня? — Она бросилась ему на шею.

— В какой Казани? — не сразу сообразил Андрей. — Ах да, я же там в командировке… Конечно, собираюсь, наказание ты мое!

— Может, останешься еще на один день? А потом — суббота и воскресенье, — с надеждой спросила Катя.

Андрей отрицательно покачал головой, глаза у него сделались грустными и растерянными. Катя поняла: в их счастливый мирок заглянула Дануся.

На следующий день позвонил Степ.

Катя ждала звонка матери и потому сняла трубку, не подумав.

— Катюх, я тебе три дня названиваю…

— Мы об этом не договаривались, — перебила она его и покосилась на Андрея.

Тот совершенно по-домашнему сидел на тахте и с увлечением смотрел телевизор. Катя пошла на кухню.

— Я же говорил тебе, Катюх, — мы уезжаем на гастроли. Завтра.

— Счастливого пути.

— Ты что, смеешься? Меня долго не будет в Москве, — возмутился Степ.

— Ну и на здоровье. Не вижу в этом проблемы, — стараясь говорить спокойно, ответила она.

— Что-то я тебя не пойму! — повысил голос Степ.

— Пожалуйста, не звони мне больше никогда.

— Как не звонить?

— О Господи, сколько можно повторять? Так, очень просто, не звони и все. Это понятно? Все в жизни имеет начало и конец.

— У тебя кто-то есть? Твой толстобрюхий хозяин?

— Все. Прощай! — Катя повесила трубку.

— С кем ты так резко разговаривала? — поинтересовался Андрей.

— Так, с одним настырным поклонником, — отмахнулась она и сразу же перевела разговор на другую тему: — А скажите, сударь, зачем вам понадобилось снимать номер в гостинице?

Андрей, поразмыслив, неожиданно рассмеялся:

— Я не мог быть совершенно уверен, что все так получится, чудо мое расчудесное…

— Ах ты мой конспиратор! — бросилась к нему Катя.

Дни и ночи слились в один волшебный миг, призрачный, как сон, мимолетный, как ветерок.

Андрей уехал, и теперь неизвестно, когда состоится следующая встреча. Катя решила, что грустить не станет, а загрузит себя работой до предела, встретится с мамой, сходит к отцу на репетицию новой постановки, в которой он впервые выступает в новом качестве — режиссера.

Елена Андреевна встретила дочь своим фирменным пирогом с лимоном и вкуснейшими пирожками с брусникой.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросила Катя…

— Тебя, Катенок, и еще Николая Васильевича, — улыбнулась мать, крепко обняла и расцеловала Катю. — Я так соскучилась, звоню, тебя нет. Что происходит?

— Прости, ма, я отключала телефон, — объяснила Катя, виновато улыбаясь.

— Дай-ка взглянуть на тебя, — Елена Андреевна чуть приподняла ладонью голову дочери. — У тебя глаза светятся! Это как-нибудь связано с отключением телефона?

— Ну да, да… Не торопи меня, дай собраться с мыслями, и я постараюсь все объяснить, — Катя замотала головой.

Она забралась с ногами на любимый, знакомый с детства диван, Елена Андреевна уселась рядом.

— Господи, ну чего тут объяснять! Ты влюбилась! Это видно за версту.

— Правда? Что же мне делать?

— Глупышка, зачем тебе что-то делать? Влюбилась — и это прекрасно. Я безумно рада за тебя! — Елена Андреевна крепко-крепко обняла дочь.

— Погоди радоваться. Все не так-то и просто, — чуть взгрустнув, заметила Катя.

Они с матерью понимали друг друга с полуслова, могли, как две закадычные подружки, делиться своими радостями и печалями, подолгу трепаться, когда выпадала такая возможность. И сегодня был такой день — Катя выложила все, что пережила за последние дни: о своей поездке в Средневолжск, о встрече с Андреем, потом вспомнила о Даше и наконец спросила:

— Ма, а кто этот Николай Васильевич?

— Ты так была полна собственными впечатлениями, что мне даже показалось, не слышала моих слов, — слукавила Елена Андреевна.

— Не хитри, я все слышала.

— Какие уж тут хитрости, у меня нет секретов от тебя. Просто объявился неожиданно поклонник — вот и все.

— Ничего себе — такой пустячок: поклонник! Колись, ма!

— Это приятель Ады, вернее, ее мужа. Они были в театре, ну в тот день, когда тебе понадобились билеты в «Ленком», помнишь?

— Как я могу не помнить, если была там с Андреем, я же только что тебе все выложила, — удивилась Катя.

— Прости, но ты упустила эту деталь, и я решила, что в театре был один, а Андрей — это совсем другой мужчина.

— Хорошенького же ты мнения о своей дочери! По-твоему, я меняю мужчин каждый день?

— Прости. Вот теперь все стало на свои места: я видела твоего Андрея из-за спины Николая Васильевича! Андрея одобряю — хорошее интеллигентное лицо…

— Он очень красивый, ты не могла этого не заметить, — перебила Катя.

— Конечно, заметила, только мне понравилась не красота его, а интеллигентность. Красота — явление преходящее, а интеллигентность остается до последнего часа.

— Так кто же этот Николай Васильевич? — не унималась Катя. — Поклонник — это не профессия, к тому же их у тебя всегда была полна коробочка.

— Не язви, дочь.

— Что ты, ма! — Катя потянулась к матери, обняла ее, навалившись всем телом. — Ты у меня красивая, молодая, умная, самая обаятельная и привлекательная! Я очень горжусь тобой.

— Тише, сломаешь мне шею. Хочешь лестью ублажить мать?

— Ты как партизан на допросе, никак из тебя не выужу признания, а мне жутко любопытно.

— Да ничего особенного, он доцент какой-то кафедры МАИ или как там сейчас это называется… не знаю. Прежде все были институтами, теперь — академии и университеты. Словом, это авиационный институт, техническая профессия, я этого не понимаю. Какая разница? Помню только, со студенческих лет была такая шутливая песенка: «Я — директор МАИ, все студенты мои! Если я захочу — сразу всех исключу!»

— И это все? — удивилась Катя.

— А чего бы ты еще хотела? Ну… вдовец, взрослый сын, который живет в Штатах, там у него работа, семья…

— Чего же он не едет туда?

— С какой стати? Ему и здесь хорошо: у него интересная работа, он театрал, любит Москву, Россию. Вообще, знаешь ли, уезжать из страны можно в молодости, если, конечно, подоспела надобность, а человеку моего поколения, даже с языком, там нечего делать. Так, на пару неделек — посмотрите направо, посмотрите налево — или чуть больше, чтобы на внуков полюбоваться, удивиться их непохожести на наших детей.

Катя слушала мать с удивлением и настороженностью — никогда прежде она не высказывала подобных мыслей, хотя поводов было достаточно: многие знакомые уезжали, кто за детьми, кто сам по себе. Одна школьная подруга матери даже в Австралию уехала и теперь живет в городе с красивым названием Аделаида.

— У тебя с ним роман?

— Хуже.

— Как это понимать — хуже? — удивилась Катя.

— Он сделал мне предложение, — обреченно ответила Елена Андреевна.

— Тоже мне трагическая новость! — засмеялась Катя. — Сколько я себя помню, тебе то и дело кто-нибудь делал предложение. Неужели после папы ты ни разу не встретила человека, в которого могла бы влюбиться и выйти замуж?

— Ты ведь знаешь, Катенок, что у меня были увлечения, романы, но это совсем другое дело, нежели замужество. Подумай, зачем мне обрекать себя на роль сиделки или домработницы у стареющего мужчины?

— А если бы вы не разошлись с папой, разве было бы иначе? Он ведь тоже старел бы, правда?

— О! Это совершенно разные вещи, дочь: мы бы старились вместе, оба. Понимаешь? Вместе с любимым человеком, который изо дня в день с тобой рядом, вместе с тобой прошел все жизненные и возрастные этапы — от сексуальной избыточности в молодости до спокойного вегетарианства на склоне лет, не вызывая в тебе ни протеста, ни отторжения, ни раздражения естественным угасанием своей мужской потенции.

— Значит, положение безвыходное? — с иронией спросила Катя.

— Кто тебе сказал, что я ищу выход из своей вольной независимой жизни? И почему мы обсуждаем вопрос о моем гипотетическом замужестве? Это же смешно. Ты не находишь? — Елена Андреевна встала, прошлась по комнате, поправила что-то на заранее сервированном столе.

— Ма, но ты сказала, что Николай Васильевич сделал тебе предложение. Ты ответила ему хоть как-то или отмахнулась?

— Мы знакомы около двух недель, не более того. В нашем возрасте подобное легкомыслие непозволительно.

— Так и сказала? Менторским тоном? — удивилась Катя.

— Ну не совсем так. Облекла в приемлемую и вполне тактичную форму, — улыбнулась Елена Андреевна.

— Но пирог ты все-таки испекла! — съехидничала Катя.

— Испекла, испекла. Не цепляйся ко мне. Почему не побаловать одинокого человека? Вот придет он сейчас, познакомишься, тогда и поговорим.

— Ма, я тебя очень прошу, выдай мне мою долю пирога и все остальное сухим пайком, без чая, и я поеду к себе, поем в свое удовольствие, не буду тут путаться между вами, ладно? — взмолилась Катя.

— Уходишь от ответственности? — усмехнулась мать.

— Шутите, Елена Андреевна, и весьма неудачно — я в этом вопросе не советчик и умываю руки.

— Так и быть, убедила, — согласилась мать и принялась накладывать в пакет пирожков и отрезать объемистый кусок от пирога. Потом взглянула на часы: — Может, подбросить тебя? Пожалуй, я успею до прихода Николая Васильевича.

— Ну что ты, ма, зачем? Я поймаю машину и доберусь сама.

Катя ушла.

Елена Андреевна оглядела стол, восстановила на нем порядок, присела на краешек стула, задумалась.

Конечно, роман с женатым мужчиной, да еще иногородним, не сулил безоблачного счастья, но искрящаяся радость в глазах дочери вселяла надежду.

С тех пор как не стало Кости, Катя словно погасла. Нет, конечно, она держалась молодцом, во всяком случае на людях: работала, общалась с друзьями, смеялась, даже привычно острила… Но это могло обмануть кого угодно, только не мать — Елена Андреевна чувствовала, как покинуло Катю ее природное озорство, обычная раскованность, как из безоглядной хохотушки дочь превращалась в застегнутую на все пуговицы женщину, пусть и не лишенную чувства юмора.

Даже появление этого странного парня с именем, похожим скорее на кличку — Степ да Степ кругом, — не очень-то изменило ситуацию: дочь по-прежнему оставалась в каком-то скованно-замороженном состоянии. Правда, Елена Андреевна никогда не видела его, могла судить лишь по коротким и очень сдержанным рассказам Кати, но заранее знала, что он ей не понравится. Тем не менее она ни разу не высказала ни малейшего замечания или неудовольствия по его адресу.

И вот сегодня Катя, похоже, встрепенулась, словно ее окропили сказочной живой водой. Что и как там будет дальше, мудрено гадать, главное — она оживает.

Раздумья Елены Андреевны прервал звонок в дверь.

Пришел Николай Васильевич…

Катя вернулась домой. Еще за дверью услышала трель телефонного звонка. Быстро скинула обувь, вошла в комнату и сняла трубку.

— Где тебя носит? — раздался тревожный голос Даши. — И мобильник твой отключен, к тебе не достучаться.

— Я была у мамы, Дашунь. Мы давно не виделись, хотелось поговорить спокойно. Завтра собираюсь заехать к тебе. Ты будешь дома или на работе? Меня устроит любой вариант, я свободна все воскресенье.

— Я дома. Приезжай, ради Бога, приезжай…

— Что-нибудь случилось?

— А что еще должно случиться, Катюш? — грустно проговорила Даша.

— Давай, я прямо сейчас приеду, — предложила Катя.

— Нет, нет, уже поздно. Лучше завтра. Клава сегодня специально на рынок ездила за бараниной, будет готовить твое любимое харчо.

— Это в честь чего же?

— Она переживает за меня и всячески старается ублажить. Знаешь, так трогательно, что у меня порой слезы наворачиваются, — ответила Даша и тут же шмыгнула носом.

— Погоди, не реви. Вот приеду завтра, вместе и поплачем.

— По какому поводу?

— Ой, Дашенька, поплакать всегда есть повод.

Подруга умолкла в недоумении: плачущая Катя никак не вписывалась в Дашино представление о ней.

Пока Даша молчала, что-то таинственно потрескивало в трубке, электроника жила своей, закрытой для людей жизнью, в которой не было ни трагедий, ни горя, ни радости, а лишь перепады напряжения. От этой мысли Катя хмыкнула, и Даша тотчас же спросила:

— Ты чего?

— Да так, мысли в эмпиреи устремились… Значит, приглашаешь на харчо?

— Господи, я же сказала! Какое тебе еще приглашение?

Запах Клавиной готовки стоял не только на лестничной площадке, но уже в лифте щекотал ноздри своей неповторимой волнующей экзотичностью.

Катя невольно сглотнула слюну, хотя и не была голодна — проснулась в десятом часу, позавтракала и сразу же собралась, заглянув предварительно в магазин, чтобы купить для Сашеньки ее любимые лимонные дольки и клюкву в сахарной пудре.

Дверь открыла Клава, пожилая женщина плотного телосложения, с короткой шеей и круглым лицом. В свои шестьдесят шесть лет она была на удивление крепкой, подвижной, быстрой в работе. «Она у меня шустрая, — говорила Даша, — я за ней как за каменной стеной». И это была абсолютная правда.

— Катерина Викторовна, пожалуйста, не давайте Саше гостинцев до обеда, а то навалится на них, не оторвешь, а потом обедать не станет, — вместо приветствия таинственным шепотом выпалила она. Потом уже любезно поздоровалась, полуобняв Катю, которую искренне любила и всегда отличала меж других подруг своей хозяйки.

— Все-то ты знаешь наперед, — усмехнулась Катя.

— А то как же — не первый год в доме. Проходите, проходите, Даша давно вас ждет.

Эта манера Клавы называть Дашу по имени и на «ты», в то время как даже к родным и близким этого семейства она обращалась неизменно по имени-отчеству и на «вы», удивляла лишь поначалу, потом все привыкли и перестали обращать внимание, ибо обладательница столь непреклонного в мелочах характера располагала целым букетом достоинств, среди которых не последнее место занимало прекрасное знание грузинской, а если быть точным, тбилисской кухни. Скорее всего, это пришло к ней спонтанно и в полном соответствии с навязшим в зубах материалистическим принципом «бытие определяет сознание», потому что большая часть жизни Клавы прошла в Грузии. О себе она помнила лишь начиная с пятилетнего возраста. Что было до этого, знала только по рассказам воспитательницы детского дома, расположенного под Ставрополем. Была ли это достоверная история или легенда — поди узнай: никаких документов, никаких свидетелей событий той страшной войны с фашистами, которые могли бы вспомнить маленькую зареванную девочку, доставленную в детдом, она, повзрослев, так и не нашла. Говорили, что девочка была родом из украинской деревушки, где в первые же дни войны от немецкой бомбы погибло полдеревни, что ее какие-то женщины обнаружили на краю пшеничного поля, подхватили и унесли с собой, а потом сдали в детдом, где и определили ее возраст, дали ей имя и фамилию. Клава хорошо помнила, как отмечали ее условный день рождения, пятилетие — через год после появления в детдоме, — как дети, встав в кружок вокруг нее, дружно пели «каравай, каравай, кого хочешь — выбирай», как ей подарили новое платьице и как она плакала, когда укладывалась спать, потому что ни за что не хотела его снимать. Дальше, по ее словам, жизнь пошла хорошая. А что, разве не так? Семилетку закончила с приличными отметками — она всегда была способной, сметливой и памятью обладала отменной. Потом сговорились с одной подружкой и удрали из детдома — больно скучно стало, и все там приелось до чертиков. К тому же кто-то из авторитетных мальчишек, которым можно было верить, шепнул, что если идти все время на юг, то можно прийти к морю, а там не жизнь — сплошная лафа!

Путь к морю занял почти два года. Об этом времени Клава не любила ни вспоминать, ни рассказывать. «Кантовались и подрабатывали по-всякому», — вот и весь ее комментарий. И еще добавляла, что не раз пожалела о своем побеге. Хорошо, что предусмотрительно выкрали из канцелярии свои аттестаты об окончании семилетки — других документов не было.

На море они оказались в 1952 году. Добрели до мыса Пицунда, устроились работать на птицефабрике. Сняли какую-то халупу на двоих и зажили сытно — на 50 копеек в рабочей столовой можно было поесть несколько разных блюд из цыплят. Для Клавы, как она говорила, был рай земной: тепло, море, кругом красотища, словно на открытке, и еды вдоволь! Когда ей исполнилось шестнадцать лет, начальник — век его не забыть — выправил настоящий документ — паспорт, и Клава стала «как все». Только жилья своего не было, а так — живи, не хочу. Летом, когда местные жители сдавали курортникам на сезон койки, а сами перебирались в пристройки и сараюшки, чтобы к зиме подзаработать деньжат, Клава нашла халтуру — помогала одной сотруднице с дачниками: в свободное от работы время стирала постельное белье, мыла посуду, прибиралась по дому. Так она за десять лет накопила немного денег и собиралась купить хоть какую комнатенку, только бы свой угол заиметь. К тому времени, обладая прекрасной памятью, она свободно говорила по-грузински, понимала абхазский, армянский и даже греческий, благо население здесь было разношерстным. Потом в Клавиной жизни случился крутой поворот — она познакомилась с удивительными людьми, которые поселились на целых два месяца у той же сотрудницы с птицефабрики. Это была супружеская пара из Тбилиси. Оба школьные учителя. Она, Русудан Зурабовна, красивая, глаз не отведешь, молодая, стройная. Клава просто влюбилась в нее. Муж, Шота Константинович, много старше жены, интеллигентный, обходительный, к Клаве только на «вы» и всегда начинал разговор с «пожалуйста». Жену обожал. Лелеял и холил. Незадолго до возвращения в Тбилиси он предложил Клаве поехать с ними, помогать по хозяйству. «Квартира у нас просторная, детей нет, выделим тебе отдельную комнату, будем платить, сколько скажешь. Подумай хорошенько, генацвале, не сомневайся, тебя никто никогда не обидит». «Чего тут было думать, — рассказывала Клава, — это же в семье жить, не бобылкой какой-то. Я сразу и сказала, что согласна».

Так Клава попала в Тбилиси.

В 1980 году скончался Шота Константинович, и она осталась с Русудан. Как ее ни переманивали в другие семьи, сколько ни сулили больших денег, Клава и слышать ничего не хотела — сроднилась с этим домом, с их родственниками и друзьями, да и как оставить Русудан одну?

Так и жили они вдвоем до прихода к власти Гамсахурдия. А когда начались военные действия в Грузии, Клава сказала своей хозяйке: «Русудан Зурабовна, уж если грузин стреляет в грузина, то нам с вами тикать надо отсюда». Да только Русудан не решилась — здесь могила ее мужа, и он ее ждет, куда ей ехать… Дала она Клаве денег и настояла на ее отъезде в Россию. «Тебе там лучше будет, а в Тбилиси тебя некому защитить».

Уехала Клава в Москву, покрутилась, присмотрелась, купила в подмосковной деревне домик-развалюшку — к счастью, вовремя ее надоумили перевести свои сбережения в доллары — и пошла работать уборщицей в ближайший магазинчик. Там и нашла ее Даша, случайно заглянув за какой-то покупкой по пути на свою дачу. Что-то в Клаве привлекло ее — то ли как ловко прибиралась она в магазине, то ли как забавно перебрасывалась с продавщицей фразами, полными юмора, к тому же сдобренными сильным грузинским акцентом.

Они разговорились, и снова прозвучало предложение, от которого Клава не смогла отказаться.

С тех пор прошло шесть лет. Клава стала членом семьи и надежной опорой для Даши. Раз в две недели брала выходной, уезжала в свою деревню, потихоньку, полегоньку собственными руками восстанавливала свой домик, порой нанимала какого-нибудь мужичка-плотника, а когда на следующий день возвращалась в Москву, первыми ее словами неизменно были: «Господи, как же я соскучилась!»

Когда Клаве сообщили о смерти Русудан, она отпросилась у Даши и полетела на похороны. От Дашиных денег категорически отказалась: «Это мое горе и мой долг, я должна сама».

Каждый раз, бывая у подруги, Катя с удовольствием беседовала с Клавой: много видевшая и много пережившая женщина обладала врожденным чувством такта, житейской мудростью и чудесным образом сочетала в себе русский и одновременно грузинский менталитет. Воистину это был продукт вековой мечты большевиков — образец взаимопроникновения двух культур, а также бескультурья. Владея несколькими языками, Кате забавно было слушать Клавину русскую речь с грузинским акцентом и грузинскую — с русским. Конечно, грузинского Катя не понимала, но музыку речи как истинный полиглот воспринимала очень чутко. И еще одна особенность ее речи поражала и забавляла: Клава по-своему трактовала русские поговорки. Так, например, провожая гостей, она неизменно на прощанье приговаривала: «Скатертью дорожка». Как ни пытались Гоша и Дарья втолковать ей подлинный смысл этой поговорки, Клава стояла на своем, убеждая их, что так всегда говорила у Русудан, и никто не обижался. Однажды, провожая вместе с Гошей Дарью в Милан, где та собиралась закупить для своего бутика модные туалеты, Клава сказала на прощанье: «Пусть земля тебе будет пухом!» Гоша взвился, стал кричать на нее, плеваться через левое плечо, а та спокойно возразила: «Разве ты сам не сказал жене, — мягкой тебе посадки? Это ведь то же самое, чего зря орать-то». Словом, как говорила Даша о Клаве: «Не женщина — коробочка с сюрпризами»…

— Как она? — также шепотом спросила Катя, указывая на комнату.

— Тихо-тихо в себя приходит. Ничего, пройдет. Когда шлюха — это не страшно, вот если настоящая любовница — тогда караул, скандал.

— Ты у нас просто мудрец и звездочет, — улыбнулась Катя и прошла в комнату.

— Привет! — кинулась к ней Даша.

— Вполне прилично выглядишь для убитой горем рогоносицы, — бодрым тоном констатировала Катя, как бы предлагая подруге отнестись к прошедшему событию с юмором.

— Да? А по-моему, в чадре будет лучше.

— Нечего прибедняться, ты у нас красавица!

— Низкая лесть, — заявила Даша, но, довольная, улыбнулась, обняла Катю, расцеловала, усадила в кресло, а сама пристроилась у ее ног на ковре. — Нечего меня обсуждать, ты давай о себе, выкладывай все по порядку, а то бросила пару фраз по телефону, заинтриговала и исчезла.

Катя, как на исповеди, рассказала подруге все-все, что случилось с ней — именно случилось, настаивала она, потому что такое не происходит, а случается, как снег в мае, как гроза в январе, — и хотя с матерью уже успела поделиться, но Дашка — совсем другое дело, тут уместнее сказать не поделилась, а выпотрошилась до донышка.

— Скажи, я сошла с ума или это судьба? — спросила Катя, словно Даша могла знать ответ на ее вопрос.

— Кто его знает… — задумчиво произнесла подруга. — В любом случае не будем анатомировать, а то что-нибудь под ножом может и погибнуть.

— Пожалуй, — задумчиво согласилась Катя. — Представь себе, он звонит мне каждый день, иногда, если есть возможность, и дважды в день. Жанна уже нервничает, когда мой мобильник тренькает. Я вынуждена была попросить Андрея в рабочие часы посылать эсэмэски.

Видимо, все же легкое чувство зависти затуманило сознание Даши, и она спросила:

— А как же теперь со Степом будешь крутиться? Он ведь рано или поздно узнает.

— Как тебе в голову могло прийти, что я буду продолжать с ним прежние отношения?! Со Степом все покончено.

— Ну конечно, — меняем пешку на ферзя, — как-то недобро заметила Даша.

— Это что, аперитив перед обедом? Спасибо за угощение, — обиделась Катя. — Не говори, чего не знаешь.

— А чего я не знаю? Что еще осталось за кадром? — таким же язвительным тоном спросила Даша.

— Просто я не успела еще сказать: со Степом я порвала перед своей командировкой, когда об Андрее и понятия не имела.

— С чего вдруг? — искренне удивилась Дарья.

— Ты прекрасно знаешь, что наши отношения давно уже стали меня тяготить, но удерживало чувство вины, что ли, или благодарность… не знаю, как точнее выразиться. Я не могу зачеркнуть его роль в моем тогдашнем состоянии, он сам того не ведая все-таки помог мне хоть как-то справиться с депрессией.

— Ну прямо! Степ в роли реаниматора. Обхохочешься.

— Ничего смешного не вижу.

— Зачем же тогда было рвать с ним?

— Он меня оскорбил.

— Степ? Как это?

— Заподозрил, что в командировке я стану обслуживать своего шефа.

— Он что, с ума сошел?

— Не знаю, только я ему сразу сказала, чтобы он не смел мне больше звонить. Ладно, Даш, давай закончим этот разговор. Скажи лучше, когда придет Сашенька? Она гуляет?

— Конечно. Этот тип ее с утра пораньше забрал, готов наизнанку вывернуться, лишь бы услужить.

— Это ты, Даш, напрасно, он ее любит.

Даша промолчала.

— Ты так не считаешь?

— Да любит, любит, еще бы ему такую красивую доченьку не любить, на нее все родители в детском парке заглядываются. А он хвост распускает. И с молоденькими мамашами заигрывает. Я его подходцы знаю.

— Ты несправедлива к нему.

— Я? — картинно удивилась Дарья. — Может быть, это у меня на шее засосы были? Может, это от меня чужими духами несло?

— В конце концов… — начала примирительно Катя.

— Что — в конце концов? — перебила ее Дарья и внезапно с необъяснимой жестокостью бросила: — Или ты это себя уговариваешь, потому что сама оказалась в роли любовницы?

— Ну спасибо, подруга. Может, ты просто позавидовала мне? Прежде за тобой такого не водилось.

— Но тебе ведь и в голову не приходило подумать, что должна чувствовать его жена, узнай она о вашей связи!

— Да, ты права — я ни о чем не думала, да и сейчас не думаю. Просто влюбилась — и все! Мы оба влюбились друг в друга. Этого никто не может ни запретить, ни отменить! И не стоит тебе пытаться унизить меня, называя это связью.

— А что же это, по-твоему, такое?

— Просто любовь. Разве тебе незнакомо это чувство? Или ты все забыла в один миг, только потому что Гоша переспал с какой-то случайной шлюхой? И слава богу, если это просто шлюха, а не любовница, — и Катя, поймав на себе пристальный взгляд подруги, с вызовом закончила, — как я.

— Конечно, хорошо так рассуждать со стороны, тебе же никогда мужчины не изменяли и никто в вашей семье не пьянствовал, — неожиданно обиделась Даша. — А я, как увижу пьяного, так сразу папочку моего вспоминаю. Тебе этого не понять, у тебя вон какие отец с матерью.

Катя с удивлением уставилась на подругу.

— Что ты несешь, Дашка, чего ты ко мне прицепилась? Чем меня судить, может, поразмыслишь над собственным поведением? Сама говорила, что приходишь с работы, валишься снопом в постель, и любые попытки Гоши расшевелить тебя вызывают только злость и раздражение. Говорила?

— Ну, говорила. Должен же кто-то в этой семье работать и деньги в дом приносить! Устаю как собака.

— А муж пусть завяжет свое хозяйство морским узлом? Так, что ли? Сама подумай. Лучше бы настояла, добилась, чтобы он работал, хоть что-нибудь делал, а то лелеешь в нем и в себе фантазии об его исключительности, неоцененном таланте…

— Он на самом деле талантлив — это правда, все говорят! — с возмущением перебила Даша.

— Никто и не спорит. Только нечего сидеть и холить свой талант, поглаживая его по животику, нужно работать! Здоровый мужик, сидит на твоем иждивении, покорный любой твоей прихоти. Ты сама поставила его в униженное положение да еще и отвергаешь его супружеские притязания. А он, по твоим рассказам, — биологически активная особь.

Даша вдруг встрепенулась, уставилась в недоумении на подругу и с удивлением спросила:

— Интересная формулировка. Откуда ты это взяла?

— Ты в самом деле все забыла. Десять лет назад, когда вы еще не были женаты и ты бегала позировать в его прежнюю мастерскую, именно ты мне выдала это определение, ссылаясь на какую-то книгу, и еще добавила от себя, когда я вытаращилась от удивления, — «нормальная научная формулировка, означающая половую активность человека», неужели не помнишь?

— Нет, хоть убей, не помню. Надо же. То есть получается, не мужик, а перпетум мобиле, вечный двигатель?

— Вроде того, — улыбнулась Катя.

— Значит, и женщина может быть биологически активной особью?

— Перестань придуркиваться и изображать сексуальную неграмотность — сама же меня просвещала.

— Видишь, как все у меня нескладно получается, даже прогнать толком мужа не могу, потому что ему не на что жить. Подумать только — выгоняю мужика и сама же его кормлю и деньги на мелкие расходы даю. Ты что-нибудь подобное слышала? — И такая горечь прозвучала в Дашиных словах, что Катя потянулась, чтобы обнять ее.

В этот момент с грохотом распахнулась входная дверь. В комнату буквально ввалился Гоша в разорванной куртке с окровавленной правой рукой, которую он придерживал другой за локоть. За ним, вздрагивая от рыданий, вбежала Саша, цепляясь обеими руками за свисавший лоскут отцовской куртки.

— Нас с папой собака покусала, — заикаясь, проговорила девочка.

Дарья вскочила с ковра, подхватила дочь, принялась лихорадочно осматривать ее, но Гоша, не скрывая гордости, заявил охрипшим голосом:

— С ней все в порядке, я не подпустил… Сволочной кобель, точно с цепи сорвался, бросился, руку вот в кровь разодрал… я ему ногой по зубам врезал…

Прибежала Клава, запричитала:

— Вай мэ! Что же это творится?

Катя подбежала к Гоше, помогла ему снять изодранную куртку, охнула:

— Господи, Гошенька, надо в поликлинику! Даш, погляди, как все разворочено, с ума сойти!

Даша передала Клаве дочь, подошла, бросила беглый взгляд на рану и спросила внезапно осипшим голосом:

— Очень больно?

— Угу…

— Потерпи, мы сейчас в поликлинику поедем.

— Зачем в поликлинику?

— Как — зачем? Может быть заражение. И собаку надо проверить — вдруг бешеная. И не спорь, не спорь! — закричала Дарья, хотя Гоша и не думал возражать, села на стул и вдруг в голос заплакала.

Начиная с понедельника на Катю навалилось столько работы, что она уходила из офиса последней, едва добиралась до дома и валилась спать, выпив лишь стакан чаю с бутербродом. Аркадий Семенович заинтересовался строительным бизнесом и, как всегда, начинал с глубокого и серьезного анализа опыта серьезных зарубежных фирм. Это требовало ознакомления с литературой, целый ворох которой Кате предстояло перевести. Объективно никакой спешки не было, но уж таков был характер шефа — если что-то задумал, то действовал по народному принципу «вынь да положь». Вот и сидела она, в полном смысле слова, не разгибаясь. Брать эту работу домой не хотела — пусть фиксируются ее переработки непредвзято, а то прежде не раз бывало — возьмет перевод домой и словно так оно и должно быть, никто ведь не видит, сколько часов она просидела за ним у себя на кухне или, возможно, лежа на диване. Сама Катя предпочла бы работать дома, но когда позвонил Андрей и она поделилась с ним, он сразу же посоветовал делать работу в офисе. «Аркадий Семенович обязательно даст тебе отгулы, и мы с тобой встретимся! Постарайся не очень гнать свой перевод — чем больше переработка, тем больше отгулов», — добавил он напоследок. Не бог весть какая премудрость, но Катя сама не то чтобы не додумалась, а просто не стала бы так поступать, она предпочитала брать работу домой и утром, в час пик, не мчаться сломя голову в офис, а подольше поспать.

Катя не стала спрашивать, каким образом и где может состояться их встреча с Андреем, главное — они будут вместе!

Эта мысль, как назло, лишь придавала ей творческих сил, и работа, вместо того чтобы растянуться надолго, буквально кипела. Катя пребывала в состоянии не то эйфории, не то стресса, и именно поэтому, как утверждает наука, все у нее ладилось, все получалось удивительным образом легко, быстро, хорошо.

Все получилось наилучшим образом: Аркадий Семенович был очень доволен результатом, дал ей три дня отгулов, разрешил присоединить по желанию либо к отпуску, либо к любым выходным дням и даже наградил премией. Оставалось согласовать с Жанной Ивановной отгульные дни. Та конечно же стала причитать, что Катя обязана думать не только о себе, но и о работе всего отдела, и поэтому ей лучше присоединить эти дни к отпуску, на что вышедшая из повиновения переводчица брякнула:

— А вы должны подчиняться решениям шефа, а не заниматься самоуправством. Если вас что-нибудь не устраивает в моей работе, жалуйтесь, пишите докладную, делайте что хотите. Аркадий Семенович предоставил мне право выбора, и я им воспользуюсь.

На этом разговор был закончен: кто-кто, а Жанна прекрасно понимала, что такого переводчика еще поискать.

Вернувшись домой, Катя позвонила Андрею, чтобы уточнить, как она предполагала, дату его приезда и тогда уже точно определить, какие дни ей освободить.

— Я вам перезвоню чуть позже, — сказал Андрей, — если позволите, минут через сорок.

По этому «вы» Катя поняла, что он не один.

— Позволю, позволю, — весело ответила она, положила трубку и стала ждать звонка.

Ровно через полчаса раздался звонок городского телефона. Катя схватила трубку, но вместо Андрея услышала голос Степа:

— Привет, Катюх! Я звоню из Тюмени, — как ни в чем не бывало радостно сообщил он. — Я зверски соскучился по тебе! Что поделываешь?

— Ты оставишь меня когда-нибудь в покое? Сколько можно!

— Да брось ты! Повздорили — и ладно. Если я виноват, прости. Не будем ссориться, а то ведь…

Катя перебила его:

— Я, кажется, ясно сказала в прошлый раз, чтобы ты больше никогда мне не звонил, и могу еще раз повторить: забудь мой телефон. У нас с тобой все кончено. Пора понять это.

Она в сердцах бросила трубку. Не хватало еще, чтобы телефон был занят, когда позвонит Андрей.

Он позвонил сразу же и совершенно ошеломил Катю:

— Через два дня встречаю тебя в аэропорту Адлера. Сейчас же забронируй по телефону билет и сразу сообщи мне номер рейса.

Она пыталась переспросить, что-то уточнить, понять наконец, что происходит, но Андрей на все ее восклицания и вопросы отвечал:

— Потом все объясню, потом, потом. Жду твоего звонка.

В аэропорту Адлера Андрей ждал Катю прямо у трапа самолета. Она оглянулась, спустилась вниз и сразу же оказалась в его объятиях — он схватил ее в охапку вместе с сумкой, висевшей у нее на плече, и букетом цветов, которые держал в руках. Сзади напирали пассажиры, которым тоже хотелось поскорее ступить на твердую землю. Тогда Андрей, не разжимая рук, переместился чуть в сторону, и они стояли так, словно только для того и встретились, чтобы замереть в этой позе на летном поле южного города.

Катя привстала на цыпочки и шепнула Андрею в ухо:

— На нас смотрят.

— Да? — удивился он. — А что тут любопытного? Просто я встретил мою любимую женщину, по которой страшно соскучился. Поехали, — он взял у нее сумку, передал ей цветы и повел к стоянке такси.

Катя не стала спрашивать ничего — ни как ему удалось вырваться с работы, из дома и оказаться здесь, ни куда они сейчас поедут, ни сколько дней им отпущено обстоятельствами или судьбой. Она просто шла, держа его за руку, вернее, ведомая его крепкой, уверенной рукой. Какая разница — куда? Главное, они вместе, рядом, она дышит одним с ним воздухом, слышит его голос, хотя и не совсем понимает, о чем он говорит.

В машине Катя наконец немного пришла в себя. Выяснилось, что едут они в Хосту, где Андрей уже успел снять на несколько дней комнату в городской квартире со всеми удобствами.

— Там будет уютнее, чем в гостинице, и хозяйка обещала готовить для нас обеды и ужины. По-моему, это лучше, чем бегать в ресторан дважды в день. Ты согласна?

Он еще спрашивает! Как она может быть не согласна с его решением!

Катя только молча кивнула головой и подумала, что это не только удобно, но и создаст видимость спокойной семейной жизни. Интересно, он об этом же думал, когда договаривался о домашних обедах?

… Они лежали на пляже, греясь в лучах майского южного солнца, но купаться не решились. Только отдельные смельчаки, скорее всего, северяне и сибиряки, с отчаянной смелостью бросались в море, заплывая до самых буйков, — сезон еще не начался, и вода согревалась лишь к полудню до 15–16 градусов. Не разжимая рук, они смотрели на море, удивительно спокойное, мирное и приветливое. Прибрежная волна, казалось, чавкающими поцелуями теребит гальку, не давая ей покоя и нарушая тишину, а та шуршит, протестуя, но наслаждаясь, и ждет следующего прилива. Сидеть бы и сидеть так всегда, вечно…

Вечность длилась четыре ночи и почти пять дней — день приезда, день отъезда — один день.

В самолет по трапу Катя поднималась, едва сдерживая слезы. Замерла на секунду у входа, оглянулась, отыскала глазами Андрея.

Он стоял, почему-то вытянув руки по швам, словно принимал парад. Она быстро вошла в салон, прошла на свое место у иллюминатора и, отвернувшись к нему, заплакала. Будем же справедливы — она не плакала, просто слезы счастья лились самопроизвольно, и она не собиралась ни останавливать их, ни промокать. «Сто часов счастья, разве этого мало?» Ровно сто часов они были вместе, ровно сто часов не было разлуки, мыслей о Данусе, о работе, о будущем. Она станет жить с этими воспоминаниями до следующей встречи…

Виктор Елагин пригласил Елену Андреевну и Катю на прогон нового спектакля «Сирано де Бержерак», где он не только исполнял главную роль, но и впервые выступал в качестве режиссера-постановщика. На такие прогоны обычно приглашались критики, поэтому Елена Андреевна старалась на обсуждениях, следовавших за просмотром, не выступать, если играл Виктор: стоит ей похвалить его работу — тут же скажут, что она необъективна, а станет ругать — пойдет шепоток, что, мол, никак не может простить бывшая мадам Елагина уход мужа. Так и повелось у них с Виктором: на следующий день они встречались, чтобы подробно, основательно разобрать роль.

Прогон «Сирано» назначили на двенадцать часов в пятницу. От одной мысли, что придется отпрашиваться у Жанны, Катю корежило. Только на днях она, можно сказать, выцарапала у нее отгулы, и теперь предстояло снова клянчить. Катя решила схитрить. Пошла к шефу, попросила секретаршу пропустить ее буквально на одну минуту.

— Аркадий Семенович, — лисой Патрикеевной начала она, — завтра в двенадцать у папы в театре прогон нового спектакля. Он впервые выступает в роли режиссера. Я от его имени приглашаю вас.

— Это как же, — удивился он, — Елагин теперь сам не играет?

— Конечно, играет. Он исполняет главную роль, Сирано де Бержерака, но спектакль поставил сам. Вы пойдете?

— Пожалуй, — согласился шеф. — Я в театры хожу, можно сказать, вырываюсь, но на прогонах еще никогда не был.

— Спасибо, что согласились. Отец будет рад. Я вас встречу в одиннадцать сорок пять и проведу на хорошие места. Вы придете один или с супругой?

— Один, один, жена мобилизована к внукам.

Катя еще раз поблагодарила и побежала приглашать Жанну Ивановну, в глубине души рассчитывая на отказ. Но когда начальница узнала, что будет сам Аркадий Семенович, расплылась от удовольствия и обещала непременно прийти в театр.

— Скажите, Екатерина Викторовна, что значит прогон? Я не очень сведуща в театральных тонкостях и терминологии, — спросила Жанна Ивановна.

— Прогон — это та же репетиция, но без остановок, без повторов отдельных сцен, когда режиссер из зала смотрит подряд весь спектакль, наслаждаясь или ужасаясь тем, что он сотворил, — с улыбкой пояснила Катя.

Начальница, к удивлению Кати, юмор поняла и улыбнулась в ответ. Кате стало смешно: «Вот она, волшебная сила театра — одно только упоминание о нем облагораживает человека», — подумала она и тоже улыбнулась в ответ.

После работы Катя позвонила отцу, с трудом разыскав его в театре по трем телефонам, и повинилась:

— Пап, не станешь меня ругать?

— За что, Катенок?

— Понимаешь, мне пришлось пригласить на завтра и мою цербершу, и даже самого шефа. Иначе я не смогла бы отпроситься.

— Что за варварский режим! — возмутился отец. — Работаешь как проклятая и не можешь даже в кои-то веки отпроситься на спектакль?

— Не совсем так. Дело в том, что буквально на прошлой неделе я взяла три дня отгулов за переработку и теперь снова… Ну, понимаешь, просто не очень удобно. Поэтому пришлось схитрить и от твоего имени пригласить.

— И правильно сделала. Пусть просвещаются. Мне не за что тебя ругать. После спектакля зайдите с мамой, я соскучился по тебе. Целую, Катенок. До завтра. Я побежал, мне еще две сцены нужно прогнать…

Народу в пятницу в зал набилось много — как же, артист Елагин посягнул на святая святых, на режиссуру!

Спектакль шел ровно, выверенно. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: пьеса Ростана относится к числу тех драматических произведений, которые актеры и вообще люди театра называют самоигральными, то есть не требующими никаких режиссерских изысков. Блистательные стихи Ростана льются, кажется, сами по себе, смысл пьесы прост и импонирует любому зрителю — духовная, внутренняя красота человека выше, чем красота внешняя.

Виктор Елагин придумал для своего Сирано неожиданную краску: вместо того чтобы нарастить нос «гумиком», как испокон века делают актеры, он соорудил съемную насадку с заушниками, как у очков, и играл в таком виде во всех сценах. Но когда объяснялся в любви Роксане от имени Кристиана, насадка незаметно снималась, что по замыслу Елагина-режиссера должно было показывать, как прекрасен любящий человек.

Катя время от времени поглядывала на мать, ее настораживала напряженная поза и замкнутое лицо Елены Андреевны — не к добру, видимо, ей не нравится новая работа отца.

Обсуждение прошло бурно, но общий итог оказался положительным. Катя с матерью дождались, когда весь церемониал с поздравлениями и поцелуями завершился, и проследовали за Елагиным в его гримуборную. Он уселся перед зеркалом и стал снимать грим с лица.

— Ну что скажешь, Лена? — обернулся он к Елене Андреевне.

Она пожала плечами.

— Так плохо, что даже нечего сказать?

— Витюш, давай не сегодня.

— Не хочешь портить мне настроение?

— Нет, хотелось бы поговорить спокойно и подробно в другой обстановке и когда ты немножко отойдешь, — осторожно и очень ласково, будто разговаривает с больным, ответила Елена.

— Не хитри, мать, выкладывай, — решительно обернулся Виктор и уперся в нее взглядом.

— Видишь ли, — начала она, — я вообще не приветствую всеобщее увлечение актеров накладными носами, словно задача заключается в том, чтобы изобразить Буратино-Пиноккио. Даже Жерар Депардье не устоял. Кажется, Бог не обидел его носом, так нет — присобачил себе еще и накладной! И ты туда же. Скажи на милость, зачем тебе это понадобилось?

— Как ты не понимаешь! — удивился Виктор. — Этот прием дает возможность раскрыть главную мысль, идею спектакля и яснее…

— Главная тема, — перебила его Елена, — выражена Ростаном настолько рельефно и ясно, что тут ничего не следует добавлять, можно только переборщить, что у тебя и получилось. Искать нужно в другом направлении.

— В каком? — спросил он с вызовом.

— Ну, я не знаю, так, сходу, сказать трудно, к тому же я критик, а не режиссер.

— Вот, вот, все знают, как не надо, но мало кто знает, как надо, — обиженным тоном сказал Виктор Елагин. — Я понял тебя.

— Витя, ну зачем тебе понадобилось лезть в режиссуру? Ты прекрасно сыграл роль, просто великолепно, с такой актерской отдачей, с таким эмоциональным накалом, с тонким пониманием поэтической природы пьесы.

— Хочешь смягчить удар по самолюбию?

— Вот уж это ты зря, сам знаешь, я никогда не была любительницей подслащивать горькую пилюлю.

— Папа, ты напрасно так недоверчиво воспринимаешь мамины слова; Я, разумеется, не претендую на роль профессионального ценителя, но ведь играл ты для обычного зрителя, подобного мне. Поверь, я в одном месте слезу пустила, а ты знаешь, сентиментальность мне не свойственна.

Елагин встал, обнял дочь, поцеловал в макушку:

— Вот она, родная душа, все поняла.

— Выходит, я к тебе отношусь недоброжелательно. Это что-то новое в наших профессиональных отношениях, — на этот раз обиделась Елена Андреевна.

— Ленка, не утрируй. Я этого не говорил.

— Но подумал.

— Ничего подобного! Прекрасно знаешь, как я люблю и нуждаюсь в твоих разборах. Давай встретимся, когда скажешь, и поговорим плотно. Идет?

— Я согласна, почему нет? Созвонимся и все обговорим. А сейчас у меня к тебе одно дело… как бы это сказать… Понимаешь, я хотела бы оформить развод…

— Какой еще развод? — не понял он.

— Обыкновенный. Мы ведь с тобой так и не развелись официально.

— Это еще зачем? Чего это вдруг тебе приспичило? — недоумевал Виктор.

— Ну надо же когда-нибудь с этим разделаться… — начала было Елена.

— Кому надо?

— Нам обоим.

— Что-то у меня такая потребность не возникала.

— А у меня возникла.

— Катенок, — обратился Елагин к дочери, — ты что-нибудь понимаешь? Зачем этой женщине развод? Она что, замуж собралась?

— Пап, вы так давно живете врозь, что не стоит так реагировать на простую формальность, — как можно спокойнее ответила Катя.

Но Елагин уже завелся и его понесло:

— Что ты задумала? Говори! Замуж собралась? За кого? За какого-нибудь старпера, которому нужна бесплатная домработница?

— Прекрати немедленно, Виктор. Я не собираюсь отвечать ни на один твой вопрос. Это не твое дело.

— Как не мое? Кто он? Я его знаю?

— Нет.

— Ах так? Все хочешь сделать за моей спиной? — возмутился он.

Катя смотрела, как зачарованная, на своих родителей и не могла скрыть невольной улыбки.

— Послушай, Витя, ты мне не отец и не мать, по какому праву ты пытаешься вмешиваться в мою личную жизнь? — Елена Андреевна еле сдерживалась — еще не хватало раскричаться в театральной гримуборной, чтобы через пять минут слухи и сплетни разнеслись по всему театру!

— По праву твоего мужа! — со всей категоричностью заявил Елагин. — Мало того что я сквозь пальцы смотрел на твои романы, так теперь ты и вовсе с катушек сошла на старости лет!

— На старости лет? — задохнулась от такого оскорбления Елена. — Сам ты старый пень! Слыханное дело, на шестом десятке играть Сирано! Может, еще сыграешь Ромео? К твоему сведению, реальному прототипу Сирано, Савиньену де Бержераку, было всего 36 лет, когда он умер.

— Вот теперь ты окончательно выдала себя: тебе надо, чтобы я умер, и тогда ты станешь вдовой и будешь совершенно свободна в своих действиях — хоть каждый месяц выходи замуж!

— Витя, ну что за извращенная логика, — попыталась успокоить его Елена Андреевна, — не говори ерунды, по-моему, ты теряешь чувство реальности.

— Интересно! Моя жена собралась выходить замуж, а я теряю чувство реальности. Катенька, ну скажи же что-нибудь, ты ведь трезво мыслящий человек, черт возьми!

— Дорогие мои родители! Когда вы разводились, меня не спрашивали, а теперь я скажу: слушаю вашу перепалку и получаю удовольствие, потому что наконец понимаю, как вы нужны друг другу.

На прогон Катя пригласила и Дашу, но та не смогла уйти с работы, и подруги договорились встретиться вечером за Клавиным столом.

— Что ты так долго? Мы уже вконец оголодали, дожидаясь тебя, — расшумелась сразу же Даша и потащила Катю за стол.

— Извини, звонил Андрей, мы очень долго разговаривали.

— И что нового в Средневолжске?

— Ничего, Волга течет в том же направлении.

— Понятно. Не хочешь рассказывать.

— Да нет, Дашунь, просто нечего рассказывать, — чуть взгрустнув, ответила Катя. — Живем от предлога до предлога.

— Какого предлога? — удивилась Даша.

— Предлога вырваться Андрею в Москву.

— А-а-а… Ладно, давай ужинать. Сейчас скажу Клаве, — и Даша вышла на кухню.

Хлопнула входная дверь.

— А кто к нам пришел? — раздался Сашенькин голос.

— Баба Яга! — вышла из комнаты Катя и кинулась обнимать девочку.

— Ой, как страшно! — тут же включилась она в игру.

— Привет, — поздоровался понуро стоящий рядом Гоша. — Я вот Сашеньку привел… гуляли мы…

— Здравствуй, Гоша, — ответила Катя. — Что слышно на семейном фронте?

— Ох, Катя, неспокойно в Дашском королевстве.

— Острить изволите?

— А что мне остается… — грустно заметил Гоша. В это время из кухни вышли Даша с Клавой. Они несли тарелки, блюда с закуской.

— Уже вернулись? Вот и хорошо, мойте руки и пошли за стол, — деловито скомандовала Клава.

— Ну я пошел… — буркнул Гоша, продолжая топтаться на месте.

— Пошел так пошел, — с откровенной неприязнью отозвалась Даша.

— Женщина, что ты говоришь! — вдруг вскинулась Клава. — Что у вас тут, в России, за привычки — мужчину от стола отваживать! Где это слыхано?

Сашеньке показалось это смешным, и она прыснула.

— А кто смеется, тот последний! — неожиданно сердито заявила Клава, истолковав по-своему очередную поговорку.

— Я могу и на кухне поесть, — угрюмо сказал Гоша.

Даша не успела и рта раскрыть, как воинственно настроенная Клава обернулась к ней:

— Вот когда меня похоронишь, тогда и корми своего мужа на кухне!

— Я тоже буду ужинать на кухне вместе с папой, — поставила точку в этом споре Сашенька.

— А, ладно, делайте, как знаете, — бросила Даша и прошествовала в столовую. За ней Клава и все остальные.

Клава с видом победительницы поставила на стол пять приборов.

— У нас на ужин котлеты и пхали из шпината. Садитесь, не стойте, как сванские башни. Я сейчас вернусь. — Она быстро прошла на кухню, вернулась с бутылкой «Мукузани», водрузила ее в центре стола, извлекла из горки четыре бокала и расставила их.

Когда все дружно приступили к трапезе, смакуя и нахваливая Клавину готовку, она неожиданно торжественно объявила:

— У меня есть разговор.

За столом перестали жевать.

— Вы кушайте, кушайте, а я буду говорить, пока вы все здесь вместе, — Клава посмотрела на удивленную Катю и добавила: — Екатерина Викторовна тоже свой человек. — Потом обратилась к Гоше: — А ты что сидишь без дела? Между прочим, вино мужчина должен наливать.

— Какой у тебя разговор? — не вытерпела Даша. — Ты можешь наконец начать?

— Начну, генацвале, начну, ты только хорошо послушай. Вот, я смотрю, — Клава обвела рукой столовую, — красивая Комната, интерьер называется. А кто делал?

— Ну Гошка, не я же, — пробурчала Даша.

— А мастерскую кто так красиво деревяшками и всякими штучками устроил?

— К чему это ты, Клава? Сама знаешь, я своими руками все стены вагонкой обшил, — напомнил Гоша.

— Правильно говоришь, своими руками. Дачу тоже своими руками строил, да?

— Ладно тебе, старая, там рабочие полгода вкалывали, — Гоша никак не мог понять, к чему она клонит.

— Рабочие полгода пили. Я столько бутылок только в приемном пункте стеклотары видела. А по-настоящему вкалывал ты и красоту еще делал, цветы садил.

— Ну и что ты этим хочешь сказать? — опять не утерпела Даша.

— Я хочу сказать, что теперь все олигархами стали, а любой олигарх, какой-никакой, желает красиво жить. Денег у них много, жены красивые, потому что прежним, некрасивым, отставку дали. Теперь сами подумайте, разве может простой рабочий сделать такую красоту, как Гоша? Клянусь мамой, — никогда! Вот когда я в своей деревне старый дом в божеский вид приводила, на всю округу были две хромых старухи да один мужик, и то всегда пьяный. А теперь посмотри — кругом дворцы строят! Нужен им человек? — задала она риторический вопрос и сама же ответила: — Еще как нужен.

— Да кто ж его возьмет-то? — спросила Даша.

— Возьмут, возьмут и еще спасибо скажут! Я уже договорилась. Один так обрадовался, что вот эту бутылку вина мне подарил.

— Женщине — вина? — удивилась Катя.

— Да, а что? Сперва коробку конфет вынес, а я сказала ему, что конфеты детям и девушкам дарят. Тогда он спросил, чего бы я хотела. Вот я и говорю: я старая женщина и всю жизнь на Кавказе жила, если у тебя есть бутылка хорошего вина, можешь подарить.

— Так это то самое вино, которое мы пьем? — улыбнулась Катя.

— Молодец, правильно догадалась, — кивнула Клава.

— Как же ты могла взять вино, не зная, согласится ли Гоша у них работать?

— Не первый год я в этом доме. Согласится он, я знаю.

— Ой ли? — картинно протянула Даша, и три пары глаз уставились на молчавшего Гошу.

— Баба Клава, а конфеты он забрал? — спросила Сашенька.

— Конечно, нет. Откроем коробку после ужина, к чаю.

— Ну, в таком случае я, пожалуй, соглашусь… — не очень уверенно произнес Гоша.

— Как это пожалуй? — возмутилась Клава. — Я в прошлый мой выходной специально для тебя прибралась в моей халупе, постель приготовила, простыни стираные, крахмальные, одеяло и подушки на солнце прожарила, а ты говоришь — пожалуй!

— Прости, не так выразился. Я поеду… Спасибо тебе, Клава.

Катя допила свой бокал и задумчиво произнесла:

— Хорошее вино, не хуже французского.

— Как вы можете так говорить, Екатерина Викторовна! Грузинское вино — самое лучшее, если его не в Москве разливали, — возмутилась Клава.

В четверг в середине дня у Кати мелодично запел мобильный. Она схватила его и выскочила в коридор.

— Слушаю!

— Здравствуй, любимая, — услышала она голос Андрея. — В пятницу вечером прилетаю, буду до конца воскресенья. Возражений нет?

— Только одно: долго ждать.

— Постарайся дождаться, хорошо?

— Я буду очень стараться. Целую…

Господи, как теперь дожить до конца пятницы!

Катя никогда не спрашивала Андрея, каким образом ему удается вырваться к ней, что он говорит на работе, что сообщает Данусе, не подозревает ли она измены, как он объясняет субботние или воскресные отлучки из дому. Он тоже ни разу об этом не заговаривал, не упоминал ни имени жены, ни обстоятельств, при которых ему удавалось безболезненно — или нет — появляться в Москве. По молчаливому согласию оба избегали разговоров о, так сказать, технических подробностях их встреч. Когда однажды Елена Андреевна спросила ее об этом, Катя смутилась, но постаралась объяснить матери:

— Понимаешь, мам, ведь мы на самом деле погрязли в грехе, как сказал бы батюшка, будь я верующей и приди к нему на исповедь. Неужели мы к тому же еще должны унизиться до обсуждения подробностей нашего обмана? Нет-нет, только не это!

Она вернулась в комнату, не в силах скрыть сияющее лицо, и когда Жанна Ивановна посмотрела на нее своим привычным строгим взглядом, выпалила, как бы оправдываясь за неуместную в рабочие часы радость:

— Хорошие новости! Звонил отец, сказал, что критики высоко оценили его работу.

Реакция начальницы была неожиданной:

— Очень за него рада. Мне его исполнение так понравилось! Давно не испытывала ничего подобного. Вы знаете, он такой яркий, мужественный, что перестаешь замечать дефекты внешности его героя. Собственно, именно это и хотел сказать Ростан.

«Ай да папка! Пронял-таки мою мымру!» — подумала Катя и рассыпалась в благодарностях за добрые слова.

В понедельник, в выходной день театра, как договорились, Виктор Елагин позвонил Елене Андреевне.

— У тебя ничего не изменилось? Я могу подъехать, поговорить о спектакле?

— Ну конечно, мы же условились.

— Я буду минут через сорок. Устраивает?

— Вполне, — согласилась она. — Не опаздывай, потому что я буду свободна только до семи.

— Договорились.

Он захватил с собой бутылочку вина и по дороге остановился у цветочного рынка. Безвкусные помпезные букеты удручали. Виктор знал, что Елена любит гиацинты, но, увы, их в продаже не оказалось. Он завернул за угол, туда, где подмосковные старушки, прячась от милиции и цветочной мафии, украдкой торгуют плодами своего труда, и нашел именно то, что искал: розовые, фиолетовые и белые гиацинты источали нежный, изысканный запах в руках маленькой, сухонькой старушки. Елагин купил пять цветков и вернулся к машине.

Елена Андреевна всплеснула руками:

— Мои любимые! Спасибо, ты очень мил.

Бутылку вина он отнес на кухню, откупорил, не спросив разрешения.

— А это зачем? — удивилась она.

— Я подумал, что на премьеру ты наверняка не придешь — зачем второй раз смотреть, если я практически ничего не стал менять? Значит, и на банкете не будешь. Но отметить мою первую, пусть и не очень удачную, режиссерскую работу ты просто обязана.

— Звучит убедительно, — улыбнулась Елена. — Я предлагаю сначала поговорить, а то вино вскружит голову, могу что-нибудь и пропустить.

Она достала маленький блокнотик, в котором сделала пометки и короткие записи сразу после прогона. Эта давняя привычка, выработанная еще в годы учебы в ГИТИСе, помогала при разборах и обсуждениях спектаклей не растекаться мыслию по древу, говорить четко, последовательно, не путать фамилии артистов — не всегда к прогонам были готовы программки, а артисты — народ самолюбивый и обидчивый.

Просидели они с Виктором долго: надо было рассказать ему о Кате, о ее новом увлечении, потому что Елене Андреевне, несмотря ни на что, было тревожно за дочь — уж очень рискованным казался ей этот роман с зятем шефа. Разговор о дочери взволновал Елагина, он забросал Елену вопросами.

Вино почти было выпито, она взглянула на часы и стала поспешно мыть бокалы, убрала бутылку с остатками содержимого, попутно заглядывая в большое зеркало, висящее над диваном.

— Витя, прости, но мне пора, — сказала она. — Уже без пятнадцати семь.

— Да, да, — согласился он, — я тебя не стану задерживать. Спасибо за серьезный разбор. До встречи. — И он направился в прихожую.

В ту же минуту прозвучал звонок. Виктор Елагин открыл дверь. На площадке стоял Николай Васильевич.

— Простите, я к Елене Андреевне, она дома?

Елена подскочила к двери.

— Да, да, Николай Васильевич, заходите!

— Прошу вас, — сказал Елагин и вслед за гостем непринужденно направился в комнату, словно никуда и не собирался уходить. Встретившись с недоуменным взглядом Елены, он по-мальчишески подмигнул ей и выставил недопитую бутылку вина.

Елена Андреевна была в бешенстве, но ничего не могла противопоставить раскованному поведению Виктора, который словно почувствовал себя в обстановке французского водевиля и без подготовки начал играть новую роль.

Как опытный и тонкий театровед Елена мгновенно уловила это и, взяв себя в руки, представила мужчин друг другу:

— Познакомьтесь — Николай Васильевич, мой друг, Виктор Елагин, мой бывший муж.

— И настоящий, — уточнил Виктор. — Садитесь, давайте выпьем за знакомство. У нас еще осталось немного вина.

Ей ничего не оставалось, как поставить на стол три бокала…

Николай Васильевич почувствовал себя крайне неловко и минут через десять, сославшись на дела, извинился, откланялся.

Когда дверь за ним закрылась, обычно сдержанная Елена Андреевна звенящим от ярости и возмущения голосом спросила:

— Что ты себе позволяешь? По какому праву ты устроил здесь театр одного актера?

Елагин сел на диван, откинулся и с улыбкой заметил:

— Но ты отлично мне подыграла.

— Я подыграла?! Замолчи, бесстыжая твоя физиономия! Как ты смеешь играть моей жизнью?

— Леночка, ты путаешь понятия. Я вовсе не играю, а спасаю тебя, потому что мне слишком дорога твоя жизнь. Ну зачем он тебе нужен? Что у вас может быть общего?

— Какое тебе до этого дело? Это мои проблемы, и не суй куда не следует свой нос!

— Поверь, ты еще будешь меня благодарить, — не унимался Виктор.

— Да кто ты такой, чтобы тебя еще благодарить?

— Как кто? — изобразил искреннее удивление Елагин. — Я твой муж. Кстати, ты меня оскорбила, назвав меня бывшим.

— Ах, ты еще и оскорблен? — буквально задохнулась от возмущения Елена Андреевна.

— Разумеется. В доказательство могу продемонстрировать тебе мой паспорт.

— На кой черт сдался мне твой паспорт!

— Согласен, он тебе не нужен. Тогда загляни в свой.

— Перестань немедленно фиглярничать! У нас с тобой двадцать с лишним лет нет ничего общего!

— Вот тут, Елена Андреевна, вы глубоко заблуждаетесь: у нас общая духовная жизнь, которая никогда не прерывалась, и еще небольшая деталь — у нас общая взрослая прелестная дочь.

Елена внезапно сникла, опустилась на диван, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Елагин обнял ее, прижал к себе и стал успокаивать, словно ребенка:

— Леночка, родная, ну что ты… И все из-за этого типа? Хочешь, я побегу, догоню этого гоголя-моголя и верну?

— Что ты несешь, какого гоголя?

— Николая Васильевича, почти Гоголя — ты забыла классику.

— Идиот! — Елена Андреевна резко вскочила.

— Согласен, ты права, но не совсем: я был идиотом двадцать с лишним лет назад, как ты изволила подсчитать с математической точностью, а теперь поумнел. Разве не заметно? Давай это обсудим. Иди сюда, не стой, как афишная тумба, — и он привлек ее к себе, целуя мокрые от слез щеки.

Она не сопротивлялась и только повторила шепотом:

— Идиот…

Степ звонил почти из каждого города, куда перемещалась их рок-группа со своими гастролями, или, как называли это сами музыканты, чесом. Каждый раз в трубке звучали одни и те же слова?

— Привет, это Степ!

Сначала Катя просто давала отбой, а потом решила сменить мобильник, заодно и получить другой номер, тем более что появились новые, усовершенствованные, изящные аппараты.

Когда в пятницу вечером приехал Андрей, он прямо с порога недоуменно спросил:

— Что с твоим телефоном? Я пытался позвонить тебе из Внукова, но мадам автоматика ответила, что абонент недоступен.

— Прости, я не успела тебе сказать… Дело в том, что я хотела сменить номер, а потом решила просто отключить старый сотовый и купить новый. Теперь я вся в телефонах, новых и старых.

Андрей обнял ее, прижал к себе, потом отстранил и внимательно посмотрел в глаза:

— У тебя что-то случилось?

— Ерунда, ничего особенного… — ответила она и сама почувствовала, как неубедительно звучат ее слова. Тогда Катя решила рассказать Андрею все с самого начала, так, как оно и было на самом деле, ничего не утаивая, не скрашивая и не оправдываясь. Про себя она подумала, что, если Андрей осудит ее или станет плохо о ней думать, лучше уж сейчас, а не когда-нибудь позже.

— Вот и все, — закончила она свой рассказ. — Теперь остается только проблема с городским телефоном, но я редко бываю дома, только по вечерам. Все мои близкие звонят обычно мне по мобильному, и я могу спокойно его отключать. — Катя замолчала, ожидая реакции Андрея.

— Да-а, — задумчиво произнес он. — Упорство и настойчивость, достойные лучшего применения…

— Я думаю, с точки зрения Степа, добиваться любимой женщины — это и есть наилучшее применение настойчивого характера. Ты так не считаешь?

— Не знаю… пожалуй…

— Хочешь сказать, что тебе не приходилось добиваться любви женщины, они сами к тебе тянулись, как я, например?

— Что ты несешь, горе мое! — Андрей схватил ее на руки и закружил по комнате. — Никогда, слышишь, никогда не говори и не думай так! Разве не я напросился в «Ленком», хотя мог бы запросто достать любой билет на любой спектакль у театральных спекулянтов, как и сделал, когда пригласил тебя в Большой? Я люблю тебя! Я просто голову потерял и не представляю, как мог все эти годы прожить, не зная тебя, синеглазая моя разбойница. Но если бы ты от меня отказалась так категорично, как это делаешь по отношению к нему, я не смог бы быть столь назойливым.

— Поставь меня на место, а еще лучше — положи на тахту, а то у меня голова закружилась.

Андрей опустил ее на тахту, встал на колени и стал медленно раздевать, целуя каждый обнажающийся кусочек ее тела…

Потом они долго лежали, не разжимая объятий, и тихо говорили о спектакле Виктора Елагина, о классической драматургии и ее интерпретации на современный лад, о том, что современные дети мало читают Марка Твена, Жюля Верна, совсем не знают любимой книжки их детства «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля и еще многое другое, что им обоим было дорого. В их воспоминаниях о детстве неожиданно выяснялись такие забавные детали, которые запомнились и Андрею, и Кате, хотя росли они в разных городах и разница в возрасте была почти девять лет. Порой возникало обманчивое ощущение, будто они с детских лет знали друг друга.

Только во втором часу ночи стали укладываться спать.

Неожиданно Андрей спросил:

— Скажи, чудовище, если бы мы с тобой не встретились, ты продолжала бы с ним…

— Зачем этот вопрос, Андрюша, разве я не сказала, что все было кончено до моей командировки в Средневолжск? — перебила его Катя, не дав договорить.

— Прости, видимо, я недопонял, — слегка сконфузился он. — Не будем больше об этом.

Но Катю вопрос задел за живое, и она, не утерпев, впервые за все время их знакомства сказала:

— Тебя волнует мое прошлое и, скажем так, предполагаемое, или гипотетическое будущее, а как, по-твоему, я должна воспринимать твою нынешнюю двойную жизнь? Нет, ты не подумай, что я на что-то претендую или обижаюсь, но понимать мое состояние, когда ты уезжаешь от меня к ней, ты просто обязан.

— Ну прости меня, прости, я был бестактен и совершенно искренне каюсь. Даю тебе слово никогда не возвращаться к этому. Пожалуйста, не сердись. И вот еще что я хочу сказать: клянусь тебе, что никто на свете мне не нужен, кроме тебя, ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Я обещаю, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы мы были вместе. Всегда. Только для этого потребуется время и терпение. Поверь, здесь я не могу принять волевого решения, не потому, что не хочу, а на самом деле не могу.

Кате захотелось спросить его — почему он не может? Но она интуитивно поняла, что за этим вопросом может последовать бесконечный разговор, где каждый будет прав и каждый виноват, а в результате их безоблачное счастье померкнет в тумане недоверия и подозрительности. И хотя его фраза неприятно ее царапнула, она предпочла не зацикливаться на ней.

— Тебе не нужно принимать никаких решений. Я верю тебе, я люблю тебя, я живу твоей любовью.

Катя ткнулась носом ему в шею и замерла. Ощутив на себе ее теплое дыхание, Андрей так отчетливо воспринял этот миг счастья, будто это было не чувство, а нечто материальное, видимое и осязаемое. Тихим-тихим шепотом, словно его могли подслушать, он сказал:

— Я обожаю тебя, обожаю, хотя терпеть не могу этого слова и никогда ни при каких обстоятельствах его не произношу… Я обожаю тебя, горе ты мое, чудовище синеглазое… и бесконечно хочу тебя…

Перед отъездом Андрей записал на листке бумаги подробный адрес, номер телефона, дату и протянул его Кате.

— Что это? — удивилась она, внимательно вчитываясь в незнакомое название улицы.

— Адрес моих родителей. Они сейчас на даче, отец пишет, а мама пашет. Ей совершенно незачем заниматься сельским хозяйством, но она так горда своей картошечкой, клубничкой, зеленюшкой, — Андрей уморительно изобразил интонацию и жесты матери, — что оторвать ее от земли нет никакой возможности.

— Но зачем мне их адрес, ведь я не собираюсь им писать? — недоуменно улыбнулась Катя.

— Я не сказал тебе самого главного: жду тебя там в следующую пятницу первым утренним рейсом. Ненадолго уйду с работы, встречу тебя в квартире, а вечером вернусь, и мы до воскресного вечера будем вместе.

— Андрюша, это сумасшествие! Невозможно! — вскричала она.

— Но почему?

— В Средневолжске, под самым носом… — начала она и осеклась.

— Успокойся, я живу в новом районе города, а это в старой части.

— Но как я туда доберусь?

— Знаешь, есть такой вид транспорта — такси. Садишься в аэропорту, называешь адрес, и тебя везут. Тут все написано, — он указал на лист бумаги. — Этаж третий. Звонишь, я открываю — и все! Очень просто.

— У твоих родителей… Они могут приехать с дачи… мало ли что… — никак не могла успокоиться Катя.

— Во-первых, они не собираются возвращаться в город по крайней мере в ближайшие три, а то и четыре недели, во-вторых, они знают, что ты приедешь…

— Как знают?! Что ты говоришь? Это ужасно неловко… Что они подумают обо мне?

— Остановись, помолчи минуточку, — Андрей обнял ее. — Видишь ли, я всегда был откровенен с родителями, во всяком случае, в главном. Они все знают о нас и думают о тебе так же, как и я. Мне бы даже хотелось, чтобы вы познакомились, но это позже, не сейчас. Я не вижу причины скрывать от них истинное положение вещей: вся моя жизнь — в тебе.

Прозвучал новый сотовый телефон короткой музыкальной фразой из оперы «Кармен». Катя ответила. Диспетчер сообщила, что заказанное такси ждет у подъезда.

— Жду тебя, родная, в Средневолжске. Все будет хорошо, — Андрей нежно поцеловал раскрасневшуюся от волнения Катю и направился к выходу.

Клава проявила себя женщиной не просто решительной, но и деловой: получив согласие Гоши, на следующий же день объявила ему, что нужно немедленно ехать, знакомиться с будущим заказчиком.

— Куй железо, пока не остыло! — выдала она на свой лад очередную поговорку.

Сашеньку взяли с собой — каникулы в младших классах уже наступили, и до переезда на дачу девочка гуляла с отцом либо во дворе дома, либо он возил ее в Измайловский парк.

Гоша всячески хотел отсрочить поездку, мотивируя тем, что лучше это сделать после переезда на дачу, в один из воскресных дней, когда Даша будет дома и сможет побыть с Сашенькой, а сейчас незачем таскать ребенка невесть куда. Но Клава была непреклонна.

И они поехали.

Домик ее стоял метрах в пятидесяти от небольшой березовой рощицы, окруженный свежекрашенным деревянным штакетником.

На участке, кроме цветов и свежей зелени, не было никаких посадок. Клава за лето выбиралась сюда не чаще одного раза в месяц и потому справедливо полагала, что без ухода все погибнет.

Она отперла калитку и ввела гостей в дом, сразу же поразивший Гошу своим обжитым видом, словно обитатели его только что ненадолго удалились. Сашенька быстро обежала две небольшие комнатки, террасу, кухню и захлопала в ладоши с криком:

— Ой! Как в домике у трех медведей! Можно я тут поживу немножко?

— А чем тебе на даче плохо, егоза? — спросила Клава.

— На даче все — как в Москве, а здесь — как в сказке.

— Ладно тебе, не фантазируй, — проворчал Гоша.

Клава оставила их и пошла искать владельца недостроенного трехэтажного кирпичного дворца, втиснутого прямо в белоснежную березовую рощу.

Они встретились, как старые, добрые знакомые.

— Здравствуйте, Клавдия Ивановна! — приветствовал ее мужчина лет сорока, среднего роста, худощавый, с ранней обильной сединой в волосах. — Что нового?

— Привезла, Яков Петрович, художника. Поначалу никак не соглашался, потому работы у него много, заказов разных. Он, это… большой талант, портреты пишет всякие, а тут я как банный лист пристала — поедем да поедем. Только из уважения ко мне согласился. Думаю, если понравитесь друг другу, я его у себя в дому, здесь и поселю, чего ему таскаться из города каждый день.

В Клаве, многострадальной, измотанной жизнью и обстоятельствами женщине, приближавшейся к своему семидесятилетию, погибал талант агента по трудоустройству и наверняка еще много других способностей, которые в иной ситуации могли бы проявиться в ней не менее ярко и мощно. А главное, она обладала талантом неистребимой человечности, которую не растеряла, несмотря на все мытарства, выпавшие на ее долю.

— Так где же он, уважаемая Клавдия Ивановна? Приглашайте его сюда.

— Он дочь в рощу повел, показывать. Говорит, нигде таких белых берез не встречал.

— Хорошо, как вернется, приводите его прямо ко мне.

Примерно через час Гоша с Сашенькой вернулись. Оба раскрасневшиеся, довольные, трудно сказать, у кого из них настроение было лучше — у отца или у дочери.

Подернутая белесой дымкой роща пробудила в Гоше, казалось, давно уже забытое желание посидеть с этюдником на пленэре, в березовом хороводе.

— Ты молодец, Клава, — сказал он, — такое место чудное выбрала, красота! И зелень, и белизна березовых стволов — все совсем другое, не как у нас на даче.

— Да разве ж я выбирала? Что подвернулось, что было подешевле, то и купила. Опять же тут работа для меня нашлась. Разве я могла подумать, как тут все разрастется, расширится. В те годы избушка моя совсем на отшибе стояла, а нынче в самом центре оказалась.

— Баба Клава, можно мы тут немножко поживем с папой, а потом поедем на дачу? — с прежней просьбой обратилась Сашенька.

— Это, генацвале, как мама скажет. А теперь пойдем, с соседом познакомимся.

— А я могу с вами пойти?

— Конечно, не сидеть же тебе дома одной.

Они отправились в близкий путь — новый дом стоял примерно в двухстах метрах от избушки Клавы.

Первым делом Яков Петрович повел показывать Гоше дом. Клава с Сашенькой следовали за ними. Оказалось, что строительные работы практически закончены: два нижних этажа полностью готовы к заселению, оставалась отделка третьего. Хозяину хотелось устроить там нечто вроде картинной галереи с большим количеством зелени, цветов в кадках и горшках, установленных в центре помещения.

— Как вам моя идея? — обратился он к Гоше.

Тот осмотрелся, обошел вдоль стен незастроенную никакими перегородками площадь и сказал раздумчиво:

— Если вы дадите мне лист бумаги, я попробую набросать, как мне видится дизайн всего этажа.

Они спустились по деревянной, некрашеной лестнице на второй этаж, Яков Петрович извлек из стенного шкафа лист бумаги, и Гоша, присев по-турецки на пол у последней, нижней, ступеньки лестницы, тут же набросал своим фломастером, который торчал у него в нагрудном кармане футболки, эскиз будущего интерьера третьего этажа. Ступенька, послужившая мольбертом, оказалась настолько гладко отшлифованной, что рисунок получился отличный, без изъянов. Пока Гоша рисовал, Яков Петрович как зачарованный смотрел на его руки сверху вниз, а когда эскиз был закончен, решительно заявил:

— С этого дня никаких идей от меня не ждите — делайте, творите, как считаете нужным. Я на все согласен! — Потом пожал Гоше руку и совсем неожиданно спросил: — А портреты вы тоже пишете? Вот Клавдия Ивановна говорила, что у вас есть заказы…

Клава, молча наблюдавшая за мужчинами, не дала ему договорить и, опередив Гошу, выпалила:

— А то как же! Он жену свою, еще когда она невестой была, так расписал — вся мастерская в ее портретах.

— О! Вы действительно настоящая находка для меня — я давно хотел иметь портреты моих дочерей. Они погодки — старшей четыре, а младшей три годика. Не согласитесь ли написать с них портрет?

— Можно, почему бы и нет, — не очень уверенно отозвался Гоша.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Яков Петрович. — Через неделю вся мебель, вещи — словом, все, что нужно для жизни, будет на месте, и я смогу перевезти моих. Тогда и начнете. И еще одна просьба: если вы согласитесь понаблюдать за мастерами-отделочниками, чтобы мне не так часто сюда ездить, это будет отдельная плата.

Гоша согласился и подумал, что Яков Петрович совсем не производит впечатления миллионера-нувориша, похож скорее на научного работника, какого-нибудь «мэнээса» с кандидатской, недавно разбогатевшего и потому еще не очень уверенного в себе. Много позже, при более близком знакомстве оказалось, что первое впечатление было верным — Гоша наметанным глазом художника правильно воспринял характер своего работодателя.

Когда устный договор был обсужден до деталей, Яков Петрович извлек все из того же стенного шкафа бутылку «Мукузани», баночку «Спрайта» для Сашеньки, граненые стаканы, поставил, по примеру Гоши, на нижнюю ступеньку лестницы и, провозгласив тост «за успех нашего предприятия», предложил Гоше обращаться друг к другу по имени:

— Помимо прочего, это очень удобно: Яша — Гоша, — сострил он.

Клава не преминула заметить:

— У вас всегда только «Мукузани»?

— А вам не нравится?

— Нет, что вы, наоборот! Просто в Москве трудно найти настоящий грузинский розлив — жулье всякое научилось подделывать даже этикетки.

— Меня снабжает мой старый друг.

— Это хорошо, когда есть друзья, — вздохнув, заключила Клава.

Прощаясь, Яков Петрович предупредил Гошу:

— Если моя жена захочет что-нибудь по-своему менять, не обращайте внимания, не спорьте, не убеждайте, а делайте все, как считаете нужным. Она прекрасная женщина, хорошая мать и хозяйка, но вкус… как это лучше сказать… не очень развит.

— Будем развивать, — улыбнулся Гоша, почувствовав себя раскованно.

После поездки в Средневолжск у Кати появилась надежда, пусть и без излишней уверенности, что рано или поздно они с Андреем смогут объединиться, не врать, не таиться, не придумывать бесконечные предлоги и версии для коротких встреч. Этому способствовала уютная домашняя обстановка квартиры старших Бурлаковых. Все там было старинное, подлинное, не купленное в антикварном магазине, а прожившее вместе с хозяевами долгую жизнь, состарившееся вместе с целым поколением своих владельцев: шифоньер орехового дерева с большим зеркалом, ночной столик с мраморной столешницей, мраморный же умывальник, к которому ловко были подведены водопровод и слив, уходящий в канализацию. Легкая истертость столового серебра говорила об их заслуженной старине. Ничего вычурного, во всем рациональная простота и рачительность.

Они провели там два дня — субботу и воскресенье. По насыщенности и теплоте взаимоотношений эти дни превзошли все предыдущие встречи.

Андрей собирался через несколько дней в командировку в Москву на один день — Аркадий Семенович созывал всех руководителей дочерних фирм и филиалов на какое-то срочное совещание.

— Я буду всего один день, утром следующего дня должен вернуться первым рейсом. У нас с тобой остаются только поздний вечер и одна ночь. Как ты к этому отнесешься?

— С восторгом! — Катя обняла Андрея.

— Я-то в самолете хоть часик придавлю, а тебе утром на работу — вот что меня заботит.

— Не волнуйся, Жанна Ивановна что-нибудь придумает, чтобы взбодрить меня. Зато после работы буду спать в свое удовольствие. Дождусь твоего звонка, поотключаю все телефоны и завалюсь.

— Ах ты мой стойкий оловянный солдатик! — Андрей с нежностью смотрел на Катю, не отрывая глаз.

— Что ты так внимательно меня рассматриваешь, словно видишь в первый раз?

— Просто не могу до сих пор поверить в свое счастье…

Клава с Сашенькой вернулись в Москву с комфортом, их довез до самого дома Яков Петрович. Из чувства гостеприимства и благодарности она пригласила его в дом, представила Даше. Потом попросила у нее разрешения продемонстрировать гостю мастерскую маэстро, чем привела его в неподдельный восторг.

— Я убедился, что сделал правильный выбор — ваш муж, безусловно, талантливый художник.

Даша про себя подумала, что если бы Яков Петрович увидел творческие поиски Гоши на ниве абстрактного искусства, то неизвестно, как бы отнесся к этому.

— Вы знаете, я даже заказал ему портреты моих дочерей, правда, не очень представляю, как мои малышки станут позировать, они такие непоседы.

Даша удовлетворенно вздохнула — вся так называемая абстракция мужа лежала свернутой в дальнем углу мастерской. Вряд ли, взглянув на нее, гость решился бы отдать своих малюток на растерзание Гоше.