Любовные похождения шевалье де Фобласа

1

Мне рассказывали, что мои предки, занимавшие видное положение в своей провинции, всегда пользовались уважением окружающих и своего состояния добились честным путем. Отец мой, барон де Фоблас1, передал мне их древнее имя незапятнанным, а моя мать умерла слишком рано. Мне не было еще и шестнадцати, когда сестре, бывшей моложе меня на полтора года, пришла пора поступить в пансион при одном из парижских монастырей2. Барон, который сам сопровождал ее, с удовольствием взял меня с собой, решив, что знакомство со столицей пойдет мне на пользу.

В октябре года 1783-го мы въехали в столицу через предместье Сен-Марсо3. Я мечтал попасть в великолепный город, описания которого читал множество раз, но видел лишь некрасивые очень высокие сооружения, длинные, слишком узкие улицы, бедняков в лохмотьях и стайки почти обнаженных детей; я видел толпы людей и страшную нужду4. Я спросил отца, неужели это и есть Париж; он невозмутимо ответил, что здесь не самые красивые кварталы и что назавтра мы побываем в другой части города. Темнело. Мы оставили Аделаиду (так звали мою сестру) в монастыре, где ее уже ждали. Отец поселился вместе со мной возле Арсенала5, у господина дю Портая6, своего близкого друга, о котором я еще не раз упомяну в этих мемуарах.

На следующий день отец сдержал слово, и всего за четверть часа экипаж довез нас до площади Людовика XV. Мы вышли из кареты; зрелище поразило и ослепило меня своим великолепием. Справа струилась Сена, к сожалению, быстротечная7, с огромными замками на правом и великолепными дворцами на левом берегу, сзади тянулся очаровательный променад, а передо мною расстилался величественный сад. Мы пошли дальше, и я увидел королевский дворец8. Легче представить мое смешное ошеломление, чем описать его. Неожиданности подстерегали меня на каждом шагу: я любовался роскошью нарядов, блеском уборов, изяществом манер. Вдруг я вспомнил о давешнем квартале, и мое удивление стало безграничным: я не понимал, как в одном городе могут сосуществовать такие противоположности. Тогда опыт еще не подсказал мне, что дворцы заслоняют хижины, роскошь порождает нищету и большое богатство одного влечет за собой крайнюю бедность многих.

Несколько недель мы потратили на то, чтобы осмотреть достопримечательности Парижа. Барон показывал мне множество памятников, известных иностранцам и почти неведомых тем, кто живет поблизости. Такое изобилие произведений искусства поначалу меня изумляло, но вскоре я стал любоваться ими хладнокровно. Разве понимает пятнадцатилетний юноша, что такое слава искусства и бессмертие гения? Нужны иные, живые прелести, чтобы воспламенить его юною душу.

Именно в монастыре Аделаиды мне было суждено встретить то восхитительное создание, что впервые пробудило мое сердце. Барон, нежно любивший Аделаиду, почти ежедневно виделся с нею в приемной монастыря. Всем знатным барышням известно, что монастырские воспитанницы дружат между собой; многие дамы уверяют, что здесь как нигде легко найти себе добрую наперсницу. И моя сестра, по натуре чувствительная, скоро избрала себе такую. Как-то раз она заговорила с нами о Софи де Понти9 и так расхваливала молодую девушку, что мы сочли ее слова преувеличением. Отцу захотелось посмотреть на подругу дочери, и сердце мое забилось в сладком предчувствии, когда барон попросил Аделаиду привести Софи де Понти. Моя сестра ушла и, вернувшись, привела с собою... Представьте себе четырнадцатилетнюю Венеру! Я хотел сделать несколько шагов ей навстречу, заговорить, поклониться, но вместо этого застыл, уставившись на нее, разинув рот и свесив руки. Отец заметил мое замешательство, и оно позабавило его.

— Хотя бы поклонитесь, — подсказал он мне.

Мое смятение лишь возросло. Я поклонился самым неловким образом.

— Сударыня, — пошутил барон, — уверяю вас, этот молодой человек учился танцам.

Я окончательно растерялся. Барон обратился к Софи с лестным комплиментом; она скромно поблагодарила, и ее дрожащий голос проник мне прямо в душу. Я смотрел, широко раскрыв глаза, внимательно слушал и не мог

вымолвить ни слова. Перед уходом отец поцеловал Аделаиду и поклонился Софи. Я же поклонился сестре и чуть не поцеловал ее подругу. Старая гувернантка девушки, сохранившая присутствие духа, остановила меня, а барон наградил удивленным взглядом. Лицо Софи покрылось очаровательным румянцем, и легкая улыбка тронула ее розовые губы.

Мы вернулись к дю Портаю и сели за стол. Я ел как пятнадцатилетний влюбленный, то есть быстро и много, а после обеда, под предлогом легкого недомогания, ушел к себе. Там я мог свободно думать о Софи.

«Как она прелестна! Как хороша! — повторял я про себя. — У нее чудное лицо, оно светится умом, а ее ум, я уверен, равен ее красоте. Эти большие черные глаза внушили мне что-то неведомое... Конечно, это любовь! Ах, Софи, это любовь, любовь на всю жизнь!»

Когда во мне улегся первый жар, я вспомнил, что во многих романах читал о чудесных последствиях неожиданных встреч: первый взгляд красавицы очаровывает нежного влюбленного, и она сама, внезапно пораженная до глубины души, испытывает к нему непреодолимое влечение. Однако я читал также длинные трактаты, в которых глубокомысленные философы отрицали власть симпатии, называя ее химерой10.

— Софи, я чувствую, что люблю вас! — восклицал я. — Но разделяете ли вы мое смятение и нежные чувства?

Я предстал перед нею в таком виде, что не мог рассчитывать на успех. Однако ее прелестный голос дрожал от неуверенности только поначалу, постепенно он окреп, а нежная улыбка как будто прощала мою неловкость и подбадривала меня. Надежда закралась мне в душу, мне стало казаться, что перед лицом нежной страсти философия утрачивает свою мудрость, и ей остается место лишь в романах.

Я случайно подошел к окну и увидел, как барон и господин дю Портай оживленно беседуют, гуляя по саду. Отец говорил с жаром, его друг время от времени улыбался; оба иногда посматривали на мои окна. Я решил, что они говорят обо мне и что отец уже заподозрил зародившуюся во мне страсть. Однако это беспокоило меня меньше, чем мысль о нашем отъезде из столицы. Как, покинуть мою Софи, не зная, когда мне удастся снова насладиться свиданием с ней! Удалиться от нее на сто с лишним льё! Я не мог без содрогания думать об этом. Тысячи горестных мыслей весь вечер теснились в моей голове. Даже ужин не порадовал меня. Я еще не знал наслаждений любви, а уже испытывал ее мучительное смятение.

Часть ночи прошла в тревоге и беспокойстве. Наконец я заснул с надеждой увидеть назавтра Софи, и ее образ услаждал мои сновидения. Любовь, сообщница моих желаний, соблаговолила послать мне долгий сон. Я проснулся поздно и весьма огорчился, узнав, что меня не будили, потому что отец с утра ушел из дому и обещал вернуться только вечером. Я предавался отчаянию, думая, что мне не суждено сегодня навестить сестру, когда в комнату вошел господин дю Портай. Он с большой теплотою спросил, понравилась ли мне столица, и я уверил его, что больше всего на свете боюсь покинуть Париж. Господин дю Портай объявил, что подобное огорчение мне не грозит, так как отец, стремясь дать хорошее воспитание своему единственному наследнику и зорко следить за жизнью любимой дочери, решил остаться в Париже на несколько лет, он желает вести в столице жизнь, соответствующую его положению, и задумал снять подходящий особняк. Эти добрые вести настолько меня обрадовали, что я не мог скрыть волнения от приятеля отца. Господин дю Портай умерил мои порывы, сообщив, что барон уже подыскал мне добропорядочного гувернера и нанял верного слугу. В ту же минуту доложили о приходе господина Персона11.

В комнату вошел маленький человечек, худощавый, иссиня-бледный. Его внешность вполне оправдывала ту вспышку негодования, которую вызвало у меня его назначение. Он подошел с важным и напыщенным видом, потом заговорил медленно и слащаво:

— Сударь, ваша наружность... — Довольный началом, он запнулся, приискивая, что бы еще сказать. — Ваше приятное лицо отражает ваш характер.

На этот комплимент я ответил очень сухо. Лишенный счастья видеть Софи, я находил только одно удовольствие — думать о ней, а этот противный аббат12 пришел и отнял у меня единственное утешение. Я решил вывести его из себя и в тот же день исполнил свое намерение.

Вечером отец соблаговолил подтвердить мне слова дю Портая. При этом он заявил, что отныне я буду выходить из дома не иначе, как в сопровождении гувернера. Он также дал понять, что впредь мне следует быть деликатнее с Персоном. Положение мое осложнилось, но моя любовь, раздраженная препятствиями, казалось, вместе с ними только росла. Я уже обладал довольно обширными познаниями в науках, и моему самонадеянному гувернеру выпал нелегкий труд. К счастью, во время первых же уроков я заметил, что ученик и учитель стоят друг друга.

— Господин аббат, — сказал ему я, — вы такой же хороший учитель, как я радивый ученик. Зачем нам стеснять друг друга? Поверьте, лучше оставить книги, мы без толку станем чахнуть над ними... Поедем лучше в монастырь к моей сестре, и, если Софи де Понти выйдет в приемную, вы увидите, как она хороша.

Аббат хотел было рассердиться, но я воспользовался тем преимуществом, которое имел над ним, и продолжил:

— Насколько я вижу, выходить вы не любите. Что ж, останемся дома, но сегодня вечером я объявлю барону о своем горячем желании продвинуться в науках и о полном невежестве человека, который взялся меня учить; если вы возьметесь это отрицать, я попрошу отца лично проэкзаменовать и меня, и вас.

Мои доводы устрашили аббата, и он, скривившись, взял тросточку и свою жалкую шляпу. Мы поспешили в монастырь.

Аделаида вышла в приемную со своей гувернанткой Манон, которая служила еще нашей матери и вырастила нас. Я попросил Манон уйти, и она сейчас же исполнила мою просьбу; оставался только проклятый гувернеришка, от которого невозможно было избавиться. Сестра посетовала, что ее несколько дней никто не навещал; я с удивлением услышал, что барон в последний раз был у нее вместе со мной. Мы решили, что отец забыл о любимой дочери из-за каких-то неотложных дел.

— Но вы, братец, — сказала Аделаида, — что вам мешало все эти дни? Не сердитесь ли вы на вашу сестру и ее подругу? Это было бы неблагодарностью с вашей стороны. Мадемуазель де Понти сегодня нет. Приходите завтра и, главное, не будьте столь рассеянны, как в прошлый раз. Тогда Софи постарается помирить вас со своей гувернанткой, которая еще не простила вам вашей оплошности.

Я сказал сестре, что она должна уговорить господина аббата отпустить меня, так как мой наставник думает только об уроках. Аделаида, полагая, что я не шучу, обратилась к моему воспитателю с горячими просьбами, которые я всячески поддержал. Он снес наши насмешки спокойнее, чем я ожидал. Когда я напомнил, что нам пора уходить, он вдруг заявил, что у нас есть еще время, и его любезность поразила и порадовала меня.

Отец ждал меня у дю Портая, чтобы отвезти в очень красивый дом, который он снял в Сен-Жерменском предместье13. В тот же вечер я поселился в отведенных мне комнатах. Там я познакомился с Жасменом, слугой, о котором говорил дю Портай. Этот высокий пригожий парень понравился мне с первого взгляда.

«Не сердитесь ли вы на вашу сестру и ее подругу? Это было бы неблагодарностью», — сказала Аделаида. Я раз сто повторил себе этот упрек, придумывая для него тысячи объяснений. Значит, обо мне говорили, меня ждали, хотели видеть. До чего длинной показалась мне ночь, до чего томительным — утро! Какая мука слышать бой часов и быть не в силах ускорить наступление минуты, которая приблизит тебя к любимому созданию!

Наконец желанный миг настал: я увидел сестру, а главное — Софи, не менее красивую и еще более привлекательную, чем в первый раз14. Теперь даже ее простой наряд казался мне изысканным и обольстительным. В этот мой визит я подробно разглядел все ее прелести, и наши взгляды не раз встречались, покуда я предавался этому упоительному занятию. Я восхищался ее длинными черными волосами, составлявшими резкий контраст с ослепительно белой и гладкой кожей, ее изящной хрупкой талией, которую мог бы обхватить пальцами рук, очарованием, наполнявшим все ее существо, крошечной ножкой, значения которой я тогда не понимал15, но особенно — чудными глазами, словно говорившими: «Ах, какой любовью мы одарим того счастливца, что сумеет нам понравиться!»

Я сказал Софи де Понти комплимент, вероятно тем более лестный, что она не могла не почувствовать его искренности. Поначалу разговор был общим, в него вмешалась гувернантка Софи; я заметил, что к старухе относятся ласково и что она любит поболтать, и потому назвал ее глупые россказни милыми. Между тем Персон разговаривал с моей сестрой, а я нашептывал Софи любезности и задавал ей разные вопросы. Старуха продолжала рассказывать нелепые истории, которых никто уже не слушал. Наконец она поняла, что говорит сама с собой, и, резко встав, обратилась ко мне:

— Сударь, вы просили меня начать рассказ, а сами не слушаете, это очень невежливо.

Софи на прощание бросила мне в утешение нежный взгляд. Послышался грохот колес. Приехал барон. Он вошел, и Аделаида стала сетовать, что он редко навещает ее. Отец вынужден был оправдываться, заверяя, что убранство нового дома доставляет ему много хлопот. Он просидел несколько минут с озабоченным видом, потом в нетерпении поднялся, и мы вместе поехали домой.

У дверей нашего дома стоял блестящий экипаж. Швейцар доложил барону, что «толстый черный каспадин» ждет его более часа и что к нему только что приехала «квасивая тама»16. Отец явно обрадовался и удивился; он торопливо пошел вверх по лестнице, а когда я хотел подняться вместе с ним, попросил меня отправиться в мои комнаты. Жасмен, у которого я спросил, знает ли он «толстого черного каспадина» и «квасивую таму», ответил отрицательно. Все это заинтриговало меня; кроме того, мне стало досадно, что у отца появилась тайна. Я подошел к окну, выходившему на улицу. Очень скоро показался толстый господин, весь в черном; он говорил сам с собой и, по-видимому, был очень весел. Через четверть часа молодая дама легко впорхнула в экипаж; барон, гораздо менее проворный, хотел вскочить за ней столь поспешно, что чуть не сломал себе шею. Я испугался, но хохот, донесшийся из кареты, вполне успокоил меня. Меня поразило, что отец, по натуре раздражительный, не выказал ни малейшей досады. Он спокойно сел в карету, выглянул наружу и, заметив меня в окне, несколько смутился. Я слышал, как он приказал слугам передать мне, что он уехал по делам и что я могу не ждать его к ужину. Я поделился своим изумлением с Жасменом, который, по-видимому, заслуживал доверия. Он осторожно расспросил людей барона. И в тот же вечер я узнал, что мой отец начал ходить в театр и читать газеты. Кроме того, он завел себе любовницу из Оперы17 и нанял управляющего по объявлению!18 Я решил, что барон очень богат, раз взвалил на себя такое двойное бремя. Впрочем, подобные размышления не слишком занимали меня. Я любил и надеялся понравиться, а что еще нужно на заре юности?

Я стал часто бывать у сестры. Софи де Понти почти каждый раз выходила вместе с ней. Старая гувернантка больше не сердилась, потому что я давал ей возможность рассказывать свои истории до конца, кроме того, Аделаида время от времени делала ей подарки. Персон перестал быть суровым наставником, стремившимся, как большинство его собратьев, учить тому, чего сам не знает. Он был, как и многие другие, простым и недалеким педантом, всегда тщательно причесанным, аккуратно одетым, и не отличался строгой моралью. При женщинах он старался выказывать глубокую ученость, говоря с мужчинами, еле касался поверхности вопросов. Теперь он стал столь же мягок и уступчив, насколько раньше казался непреклонным и суровым; он предупреждал все мои желания и, когда я предлагал посетить монастырь, спешил туда так же, как я.

Тем временем отец предавался шумным столичным удовольствиям и принимал у себя множество гостей. Женщины ласкали меня. Со мною кокетничали, хотя я этого не понимал. Одна вдова хотела испытать на мне силу своих поблекших прелестей; она строила из себя девочку и жеманилась. Мне было невдомек, что значат все эти маневры, и, кроме того, во всем мире для меня существовала одна Софи. Невинная и чистая страсть сжигала меня; я еще не догадывался, что на свете существует совсем другая любовь.

Четыре месяца я почти ежедневно виделся с Софи, мы так привыкли быть вместе, что уже не могли обходиться друг без друга. Известно, что любовь, когда мы еще не признаемся в ней сами себе или стараемся скрыть, придумывает ласковые прозвища, заменяя ими более нежные слова, которые она подразумевает и которых ждет. Софи называла меня своим юным кузеном, а я ее — милой кузиной. Наша взаимная нежность сквозила в каждом поступке, светилась в каждом взгляде; наши уста еще не решались сказать о ней вслух, а сестра или ничего не знала, или хранила тайну своей подруги. Слепо отдаваясь первым влечениям природы, я не понимал их истинной цели. Я был счастлив, разговаривая с Софи, счастлив, слыша ее голос. Я изредка целовал ее ручку, но желал большего и сам не знал, чего именно. Близилось мгновение, когда одной из самых обворожительных женщин столицы суждено было рассеять окружавший меня мрак и посвятить в сладкие тайны Венеры.

2

Пришла шумная пора безудержных развлечений. Мом19 повелел начать танцы; наступили дни карнавала20. Молодой граф де Розамбер, который в течение трех месяцев был моим товарищем во всех экзерсисах21 и пользовался расположением барона, уже несколько дней бранил меня за то, что я веду жизнь слишком тихую и уединенную. Неужели в мои года подобает заживо хоронить себя и не бывать нигде, кроме монастыря? И кого я там вижу? Сестру! Не пора ли мне выйти из детства, которое желают продлить до бесконечности? Не пора ли наконец появиться в свете, где меня благодаря моей наружности и уму примут весьма благосклонно?

— Я хочу, — прибавил он, — завтра же отвести вас на блистательный бал в собрании22, я непременно бываю там четыре раза в неделю, и вы наконец увидите хорошее общество.

Я еще колебался.

— Застенчив, точно девица, — продолжал граф. — Или вы боитесь за вашу честь? Оденьтесь в женское платье: прикрытая одеждами, которые вселяют уважение, ваша честь будет под хорошей защитой.

Я засмеялся, сам не зная почему.

— Право, — настаивал граф, — дамский костюм вам очень пойдет. У вас тонкие черты и нежное лицо, едва осененное пушком; это будет прелестно!.. И потом, я хочу подразнить одну особу... Шевалье23, оденьтесь в женское платье: мы позабавимся... Это будет восхитительно!.. Вот увидите, увидите!

Предложение переодеться мне понравилось, но прежде всего мне хотелось показаться в дамском платье Софи. На следующий день ловкий портной, предупрежденный графом, принес мне одну из тех амазонок, что носят англичанки24, когда ездят верхом. Изящный парикмахер причесал меня и прикрыл волосы белой касторовой шляпкой25. Я прошел к отцу; заметив меня, он направился ко мне со встревоженным лицом, потом внезапно остановился.

— Ну и ну! — засмеялся он. — Мне показалось, что вошла Аделаида.

Я заметил, что он мне льстит.

— Нет, я в самом деле принял вас за Аделаиду и удивился, как это она без дозволения покинула монастырь и явилась сюда в таком странном наряде! Только не вздумайте возгордиться приятной наружностью — главное мужское достоинство не в этом.

В комнате был дю Портай.

— Барон! — воскликнул он. — Как можно...

Мой отец как-то странно посмотрел на друга, и тот умолк.

Отец сам предложил поехать в монастырь. Аделаида не сразу узнала меня. Барон, восхищенный моим сходством с сестрой, осыпал нас ласками и целовал то Аделаиду, то меня. Между тем сестра каялась в том, что пришла в приемную одна.

— Как досадно, что я не привела подругу. Вот было бы весело посмотреть на ее изумление! Дорогой батюшка, позвольте мне сходить за ней.

Барон согласился. Вернувшись вместе с Софи, Аделаида сказала ей:

— Дорогая подруга, поцелуйте мою сестру.

Софи, смущенная, посмотрела на меня и замерла в нерешительности.

— Поцелуйте же ее, — сказала старая гувернантка, обманутая моим превращением.

— Поцелуйте мою дочь, — повторил и барон, забавляясь разыгравшейся сценкой.

Софи покраснела и робко приблизилась ко мне. Мое сердце забилось как сумасшедшее. Какой-то тайный инстинкт руководил нами, и с непонятно откуда явившейся ловкостью мы скрыли наше счастье от заинтересованных свидетелей: им показалось, что встретились только наши щеки... а между тем мои губы прижались к губам Софи. Чувствительные читатели, которых трогает возлюбленная Сен-Прё^*, вообразите, какое наслаждение мы испытали!.. Ведь это тоже был первый поцелуй любви!26 Дома меня уже дожидался де Розамбер. Граф объяснил барону, в чем состоял наш замысел, и отец скорее, чем мы предполагали, позволил мне провести всю ночь на балу. Мы сели в экипаж барона.

— Я, — сказал граф, — представлю вас одной молодой даме, которая очень ценит меня. Два месяца тому назад я поклялся ей в вечной любви и уже почти шесть недель доказываю ей мою пламенную страсть. — Его слова были для меня совершенной загадкой, но я уже начинал стыдиться моего неведения и лукаво улыбнулся, надеясь внушить Розамберу, что я все понимаю. — Я помучаю ее, — продолжал он. — Делайте вид, что вы очень любите меня, и посмотрите, что с нею станет. Главное — не говорите ей, что вы не девушка. О, мы приведем ее в отчаяние!

Едва мы показались в собрании, как все взгляды устремились на меня; я смутился, покраснел и потерял всякую уверенность в себе. Сначала мне пришло в голову, что какая-нибудь деталь моего костюма пришла в беспорядок и выдала меня. Однако вскоре по общему вниманию мужчин, по неудовольствию женщин я понял, что дело в другом. Одна бросила на меня презрительный взгляд, другая посмотрела с недовольной гримасой; все усиленно обмахивались веерами, шепотом переговаривались и насмешливо улыбались; я понял, что меня приняли так, как обычно в обществе принимают соперницу — новенькую и слишком привлекательную.

И вот появилась та самая женщина, о которой говорил граф. Он представил меня ей как свою родственницу, которая, по его словам, только что вышла из монастыря. Красавица (ее звали маркиза де Б.) приняла меня очень любезно. Я сел рядом с ней, и молодые люди образовали возле нас полукруг. Граф, радовавшийся случаю возбудить ревность своей возлюбленной, старался выказать мне явное предпочтение. Маркиза, очевидно раздосадованная его выходкой, решила наказать его; скрыв свое недовольство, она с удвоенной нежностью обратилась ко мне:

— Нравится ли вам в монастыре?

— Очень нравилось бы, сударыня, если бы там были особы, похожие на вас.

Маркиза улыбнулась, показывая, что комплимент ей польстил; она задала еще несколько вопросов, казалось, была очарована моими ответами и осыпала меня ласками, на которые женщины не скупятся между собой; она сказала Розамберу, что ему очень повезло иметь такую родственницу и, наконец, нежно поцеловала меня, а я вежливо возвратил ей поцелуй. Не этого хотел Розамбер, не этого ждал. Он был в отчаянии от живости маркизы, а еще более — от видимого удовольствия, с которым я принимал ее ласки; он наклонился к уху маркизы и открыл мою тайну.

— Вы шутите! — воскликнула она и пристально посмотрела мне в лицо.

Граф стал уверять ее, что сказал правду, госпожа де Б. снова устремила на меня взгляд:

— Что за безумие! Нет, это невозможно.

Граф снова рассыпался в уверениях.

— Что за фантазия! — воскликнула маркиза и шепотом обратилась ко мне: — Знаете, он уверяет, будто вы — переодетый молодой человек.

Я робко ответил, что это так. Маркиза бросила на меня нежный взгляд, тихонько пожала мне руку и сделала вид, будто не расслышала моих слов.

— Я так и знала, — довольно громко заметила она. — В этом нет и тени правдоподобия. — И, обратившись к графу, прибавила: — Однако, сударь, на что походит такая шутка?

— Как?! — изумился он. — Мадемуазель уверяет...

— Что значит она уверяет! Вы что же, сами не видите? Такая милая и такая хорошенькая девушка!

— Что?! — снова воскликнул граф.

— Довольно, сударь, довольно, — перебила его маркиза с явным неудовольствием, — или вы полагаете, что я безумна, или сами сошли с ума.

Я искренне поверил, что она не поняла меня, и тихо сказал:

— Простите, маркиза, но я не то, чем кажусь; граф сказал правду.

— Я и вам не верю, — еще тише, чем я, проговорила она и снова пожала мне руку.

— Уверяю вас...

— Молчите. Вы маленькая шалунья, но вам меня не обмануть. — И она снова поцеловала меня в щеку.

Розамбер, глядя на нас, остолбенел. Окружавшие нас молодые люди с любопытством и нетерпением ожидали окончания непонятных переговоров и их объяснения, но граф боялся рассердить свою возлюбленную и попасть в смешное положение, а потому молчал, кусая губы и надеясь, что я сам как-нибудь выкручусь. К счастью, маркиза увидела входившую графиню де ***, свою подругу; не знаю, что она сказала ей на ухо, но графиня сейчас же обратилась к Розамберу и уже не покидала его в течение всего вечера.

Бал начался; я танцевал контрданс27 и волей случая оказался рядом с Розамбером и графиней. Молодая женщина говорила ему:

— Нет-нет, это бесполезно; я завладела вами до конца бала и никому не уступлю. Я буду ревнивее султана и не позволю вам разговаривать с кем бы то ни было. Вы вовсе не будете танцевать или будете танцевать только со мной, и если вы не льстите мне, а говорите искренне, то я запрещаю вам обращаться хотя бы с одним словом к маркизе или к вашей молоденькой кузине.

— Моя молоденькая кузина! — прервал ее граф. — Если бы вы только знали!

— Я ничего не желаю знать, а только желаю, чтобы вы оставались со мной. Может быть, — легкомысленно прибавила она, — вы мне небезразличны; неужели вы будете жестоки?

Больше я ничего не слышал: танец закончился. Маркиза ни на минуту не теряла меня из виду; я захотел отдохнуть и сел рядом с ней; между нами завязалась оживленная беседа, и двадцать раз она прерывалась ласками госпожи де Б.; из ее речей я понял, что мне не следует выводить ее из заблуждения: игра, по-видимому, ей очень нравилась.

Граф с очевидным беспокойством непрестанно наблюдал за нами; маркиза ничего не замечала.

— Я не намерена, — сказала она наконец, — провести здесь всю ночь, и если вы послушаетесь меня, то также побережете ваше здоровье. Поедемте ко мне; меня ждет легкий ужин. Теперь уже за полночь, и маркиз скоро явится за мной. Мы поужинаем, а потом я сама провожу вас домой. Знаете, — прибавила она небрежным тоном, — господин де Б. — странный человек: по временам у него бывают приступы внезапной нежности, он проявляет смешную ревность или окружает меня вниманием, от которого я охотно освободила бы его; что касается верности, в которой он клянется, то я в нее не верю да и не пекусь о ней, но испытать ее не помешает. Он увидит вас, найдет прелестной. Прошу вас, говоря с ним, не повторяйте вашей шутки о переодевании, она мила, но уже избита, а потому несмешна; напротив, если вам приятно сделать мне одолжение, отнеситесь благосклонно к маркизу, начните слегка заигрывать с ним.

Я спросил у маркизы, что значит «заигрывать». Она чистосердечно рассмеялась наивному вопросу и взглянула на меня растроганно.

— Послушайте, — сказала она, — вы женщина, это ясно, а потому ласки, которыми я осыпала вас, были только выражением моих дружеских чувств, но если бы вы действительно были молодым человеком и я, веря этому, обращалась бы с вами так же, как теперь, это значило бы, что я заигрываю с вами, и даже очень сильно.

Я обещал исполнить ее просьбу.

— Прекрасно, улыбайтесь его шуткам, смотрите на него известным образом, но не жмите ему руки, как я, и не целуйте его, как я вас целую: это было бы и неприлично, и неправдоподобно.

В это время подошел маркиз. Он показался мне еще молодым человеком. Господин де Б. был довольно хорошо сложен, но слишком мал ростом и не блистал изяществом манер; лицо его отличалось жизнерадостностью и веселостью, но такой, которая вызывает насмешки.

— Вот мадемуазель дю Портай, — представила меня маркиза (я назвался этим именем). — Она родственница графа, поблагодарите меня за то, что я познакомила вас; она согласна поужинать с нами.

Маркиз нашел, что у меня счастливая наружность28, и осыпал меня забавными похвалами; я же ответил ему льстивыми комплиментами.

— Я очень счастлив, — сказал он с тупым выражением лица, которое полагал тонким, — что вы делаете мне честь и соглашаетесь отужинать у меня; вы обворожительны, весьма обворожительны, уж поверьте мне на слово, я знаю толк в лицах...

Я ответил ему самой милой улыбкой.

— Дитя мое, — с другой стороны шептала мне маркиза, — вы дали мне слово и слишком любезны, чтобы не сдержать его; кроме того, я освобожу вас от маркиза, когда он станет слишком надоедать. — Она пожала мне руку, и маркиз заметил это.

— О, как бы и мне хотелось, — произнес он, — сжимать одну из этих маленьких ручек!

Я бросил на него неотразимый взгляд.

— Едем же, сударыни, едем! — воскликнул он с победоносным и радостным видом и вышел, чтобы позвать своих людей.

Граф де Розамбер, услышав его слова, подошел к нам и, несмотря на все старания графини де*** удержать его, сказал мне крайне иронически:

— Вероятно, вам очень хорошо в этой одежде и вы не намерены открыть правду маркизе!

Я ответил тем же тоном, но понизив голос:

— Мой дорогой родственник, неужели вы хотели бы так скоро разрушить дело ваших рук?

Тогда он обратился к маркизе:

— Маркиза, я, по совести, считаю своим долгом еще раз предупредить вас, что не госпожа дю Портай будет иметь честь ужинать у вас, а шевалье де Фоблас, мой юный и верный друг.

— А я объявляю вам, — был ответ, — что вы злоупотребляете моим терпением и моим доверием. Прошу вас, прекратите эти дерзкие шутки, или вы больше никогда меня не увидите!

— Я чувствую в себе силы решиться и на то, и на другое; я был бы в отчаянии, если бы моя навязчивость испортила вам удовольствие или если бы я стеснил вас.

В это мгновение вернулся маркиз; он хлопнул графа по плечу и схватил его за руку.

— Как, ты не будешь ужинать с нами? Ты поручаешь нам свою молоденькую кузину? Знаешь, она прехорошенькая и у нее многообещающая физиономия. — Понизив голос, он прибавил: — Но, между нами говоря, мне кажется, это несколько... ветреная особа.

— Да, она очень хороша собой и очень ветрена, — с горечью ответил граф, — и она не одна такая. — Потом, словно предвидя то, что предстояло этому добродушному мужу, он прибавил: — Желаю вам приятной ночи.

— Как, — удивился маркиз, — ты думаешь, я приглашаю твою родственницу для?.. Да если бы она захотела!..

— Приятной ночи! — повторил граф и ушел, громко смеясь.

Маркиза сказала, что Розамбер сошел с ума, а я назвал его невежливым.

— Ничуть, — заговорщически шепнул мне маркиз, — он просто безумно влюблен в вас, увидел, что я ухаживаю за вами, и ревнует.

Через пять минут мы были в доме маркиза; нам сейчас же подали ужин. Я сел между маркизой и ее влюбчивым супругом, который без умолку говорил мне, как ему казалось, очень милые и остроумные вещи. Сначала я был слишком занят едой, ибо мой юношеский аппетит разыгрался от танцев, и потому отвечал ему только взглядами. Но, едва утолив голод, я стал восторгаться всеми глупостями господина де Б. и хвалить его неудачные остроты; мои комплименты восхищали его. Маркиза внимательно смотрела на меня, и ее взгляд заметно оживился; она взяла меня за одну руку; я, желая узнать, до чего простирается сила моих мнимых прелестей, протянул маркизу другую. Он схватил ее с невыразимым волнением. Маркиза, погрузившаяся в молчание, видимо, обдумывала что-то важное; я видел, что она то краснеет, то вздрагивает, пожимая мою правую руку. Моя левая рука оказалась в гораздо менее нежных объятиях; маркиз сжимал ее так, что я чуть не вскрикивал от боли. Он был доволен победой, гордился своим счастьем и удивлялся ловкости, с которою ему удавалось обманывать жену прямо у нее на глазах; эти чувства заставляли его время от времени глубоко и оглушительно вздыхать. Порой он начинал хохотать так, что потолок дрожал; потом, боясь выдать себя и стараясь заглушить свой смех, он, в виде ласки, покусывал мне пальцы.

Наконец маркиза очнулась и сказала:

— Мадемуазель дю Портай, уже поздно; вы должны были оставаться на балу до самого рассвета и вас ждут дома только к восьми или девяти часам утра, не раньше — потому переночуйте у меня. Всякой другой я предложила бы комнату, предназначенную для моих подруг, но вы можете располагать моей комнатой; сегодня, — ласково прибавила она, — я ваша маменька и не хочу, чтобы моя дочь спала где-нибудь в другом месте, кроме моей спальни; я велю поставить рядом вторую кровать...

— Зачем же вторую кровать? — перебил маркиз. — В вашей постели очень хорошо вдвоем. Разве я стесняю вас, когда прихожу к вам? Я сплю отлично, да и вы не жалуетесь.

При этом он сильно толкнул меня коленом и поцарапал меня; на его любезность я ответил таким сильным пинком, что он громко вскрикнул.

Маркиза с испуганным лицом поднялась со стула.

— Ничего-ничего, — проговорил господин де Б., — я просто ударился.

Я задыхался от смеха, маркиза тоже, но громче всех, сам не зная отчего, хохотал ее дорогой супруг.

Когда мы немного успокоились, маркиза опять повторила свое предложение.

— Займите половину постели маркизы, — кричал маркиз, — займите; вам будет очень удобно! Я сейчас вернусь, соглашайтесь же.

Он вышел.

— Сударыня, — сказал я, — ваше предложение льстит мне, это большая честь, но кого вы приглашаете — мадемуазель дю Портай или шевалье де Фобласа?

— Опять та же неуместная шутка, шалунья! Опять вы ее повторяете! Ведь я же сказала, что не верю вам.

— Но, сударыня...

— Довольно, довольно, — приложила она палец к моим губам, — сейчас придет маркиз, я не хочу, чтобы он слышал ваши безумные речи. Милое дитя, — она нежно поцеловала меня, — вы так застенчивы, скромны и вместе с тем очень любите шутить. Идемте же, маленькая проказница, идемте!

Она протянула мне руку, и мы прошли в ее комнату. Мне предстояло лечь в постель. Служанки маркизы предложили раздеть меня. Я, дрожа, попросил их прислуживать госпоже маркизе, сказав, что сумею обойтись без их помощи.

— Да-да, — маркиза внимательно следила за всем, что я делал, — не мешайте ей, это монастырское ребячество! Оставьте ее.

Я быстро скользнул за ширму, но, когда мне пришлось снимать малознакомые для меня одежды, очутился в большом затруднении. Я рвал шнурки, выдергивал булавки и то колол себе пальцы, то раздирал ткань. Чем сильнее я спешил, тем медленнее подвигалось дело. Едва я снял нижнюю юбку, как мимо прошла горничная. Я испугался, что она отодвинет ширму, и поспешно бросился в кровать. Пораженный, я думал о моем необычайном приключении, но еще не предполагал, что рядом с маркизой во мне может проснуться какое-либо иное желание, кроме желания поболтать перед сном. Маркиза вскоре тоже улеглась. Вдруг раздался голос ее мужа.

— А мне будет позволено присутствовать при вечернем туалете? Как, вы обе уже в постели? — Он хотел было поцеловать меня, но маркиза рассердилась не на шутку; маркиз собственноручно задернул полог и, повторяя слова графа, крикнул нам с порога:

— Приятной ночи!

На несколько мгновений воцарилась полная тишина.

— Вы уже спите, прекрасное дитя? — взволнованно прошептала маркиза.

— О нет, я не сплю.

Она обняла меня и прижала к своей груди.

— Боже! — воскликнула она с изумлением, которое, даже если и было притворным, прозвучало очень натурально. — Мужчина!

И она резко оттолкнула меня.

— Сударь! Как же так!

— Сударыня, я же вам говорил, — с дрожью отвечал я.

— Вы говорили, сударь, но разве я могла поверить? Надо было сказать как следует! Вы должны были покинуть наш дом... или хотя бы настоять на том, чтобы вам постелили отдельно.

— Сударыня, я тут ни при чем, это господин маркиз...

— Да, сударь, но говорите тише... Сударь, вам не следовало оставаться, надо было уйти.

— Хорошо, сударыня, я ухожу.

Она схватила меня за руку.

— Уходите? Но куда же? И как? Разбудите моих горничных? Наделаете шуму?.. Может, еще всем слугам покажете, что в моей постели мужчина? Хотите опозорить меня?

— Сударыня, простите великодушно, не сердитесь, я устроюсь в кресле.

— Да-да, в кресле! Да, конечно! Прекрасный выход! — Она по-прежнему не выпускала моей руки. — Такой уставший! И в такой холод! Простудитесь! Поплатитесь своим здоровьем!.. Хотя вы заслуживаете столь сурового обхождения... Нет, оставайтесь здесь, но обещайте мне быть благоразумным.

— Если только вы простите меня, сударыня...

— Нет, не прощу! Но я отношусь к вам лучше, чем вы ко мне. Какая холодная у вас рука! — Из жалости она прижала мою ладонь к своей белоснежной груди.

Природа и любовь заставили мою счастливую руку спуститься чуть ниже. От неведомого волнения меня всего обдало жаром.

— О, есть ли на свете женщина, которая попадала в такое положение! — нежным голосом промолвила маркиза.

— Ах, простите, милая маменька!

— Да-да, ваша милая маменька! И это знаки почтения к мамочке? Ах вы маленький повеса!

Ее руки, поначалу отталкивавшие, теперь нежно притягивали меня. И скоро мы оказались так близко друг от друга, что наши губы соприкоснулись, и я осмелился поцеловать ее.

— Фоблас, что вы мне обещали? — еле слышно прошептала она.

Ее рука опустилась ниже, всепожирающий огонь заструился по моим жилам.

— Ах! Сударыня, простите меня, я умираю!

— Ах! Мой дорогой Фоблас... друг мой!..

Я лежал не двигаясь. Маркиза сжалилась над моим смущением, которое не могло не понравиться ей... Она помогла моей робкой неопытности... И к великому моему изумлению и удовольствию, я получил дивный урок, который повторил потом не один раз.

Несколько часов мы провели за этим сладостным занятием, я уже начал дремать на груди моей прекрасной любовницы, как вдруг услышал, что дверь тихонько отворяется. Кто-то вошел и на цыпочках приблизился к постели: я был безоружен, в незнакомом доме и не мог не вздрогнуть от страха. Маркиза, угадав, что случилось, тихо приказала мне поменяться с ней местами. Я немедленно повиновался. И не успел я съежиться на краю, как чья-то рука приоткрыла полог с той стороны, где я только что лежал.

— Кто это? Кто меня будит? — сонным голосом проговорила маркиза.

Последовало недолгое замешательство, затем все объяснилось без слов.

— Что за фантазия? — тихо продолжила маркиза. — Как, сударь, вы выбираете такой неудачный момент, не считаясь со мной, не принимая во внимание невинность юной особы, которая, наверное, уже не спит или может проснуться! Вы сошли с ума, я прошу вас удалиться.

Маркиз настаивал, нашептывая жене смешные оправдания.

— Нет, сударь, я не хочу, этого не будет. Уверяю вас, это невозможно. Умоляю, уходите.

Она соскочила с постели, взяла его за руку и выпроводила за дверь.

Затем моя прекрасная любовница с улыбкой вернулась ко мне.

— Вы не находите, что я поступила очень благородно? Понимаете, от чего я отказалась ради вас?

Я предложил немедленно возместить ущерб, и ответом мне была признательность: женщина в двадцать пять лет так сговорчива, когда она любит! А у новичка шестнадцати лет в запасе столько сил!

Однако всему есть предел, и я не замедлил уснуть глубоким сном.

Когда я проснулся, свет проникал в комнату, несмотря на занавеси; я подумал об отце. Увы, я вспомнил также мою Софи. Слеза упала из моих глаз; маркиза заметила ее. Уже способный скрывать чувства, я приписал мою грусть необходимости расстаться с ней. Она нежно поцеловала меня...

О, как она была прекрасна! И разве мог я упустить такую возможность!.. Несколько часов сна восстановили мои силы... И сладкое опьянение рассеяло сердечные тревоги.

Наконец нам пришлось подумать о расставании. Маркиза служила мне горничной. Она так ловко помогала мне, что я скоро оделся бы, если бы мы то и дело не отвлекались. Когда нам показалось, что все уже в порядке, маркиза позвонила служанкам.

Более часа маркиз ожидал, когда же в комнате его жены откроются занавеси. Он похвалил меня за то, что я рано встал.

— Я уверен, — сказал он, — что вы провели прекрасную ночь, — и, не дав мне ответить, прибавил: — Однако она явно утомлена, у нее усталые глаза. Вот что значат танцы. Пляшут до упаду, а на следующий день плохо себя чувствуют. Я каждый день твержу это маркизе, но она не слушается. Нужно подкрепить силы этой очаровательной девушки, а потом мы проводим ее домой.

Слова «мы проводим ее» испугали меня. Я заметил, что будет лучше, если маркиза одна отвезет меня, но маркиз настаивал. Маркиза тоже отговаривала его, но ее муж ответил, что, раз маркиза будет сопровождать нас, господин дю Портай, конечно, не рассердится, если он привезет его дочь, и что ему очень хочется познакомиться со счастливым отцом такой милой девушки. Несмотря на все наши усилия, мы не смогли ему воспрепятствовать.

Я испугался, что приятное приключение окончится очень дурно, и, не зная, что делать, дал адрес настоящего господина дю Портая.

Маркиза чувствовала мое смущение и разделяла его. Я еще не успел придумать никаких объяснений, когда экипаж остановился у дверей моего лже-отца.

Он был дома, ему сказали, что маркиз и маркиза де Б. привезли его дочь.

— Мою дочь! — воскликнул он с волнением. — Мою дочь!

Он выбежал нам навстречу. Не дав ему произнести ни слова, я бросился к нему на шею.

— Да, — сказал я тихо, — вы вдовец и у вас есть дочь!

— Тише, — ответил он. — Тише! Кто вам сказал?

— О, боже мой, неужели вы не понимаете? Я ваша дочь. Не отрицайте этого при господине де Б.

Дю Портай успокоился, но все еще казался растерянным и ожидал объяснений.

— Сударь, — сказала маркиза, — ваша дочь провела часть ночи на балу, а другую — у меня.

— Может быть, вы недовольны, — прибавил маркиз, заметивший удивление дю Портая, — что ваша дочь ночевала в моем доме. Напрасно, она спала в комнате моей жены, в ее постели, вместе с ней, то есть как нельзя лучше. Или вы сердитесь, что я позволил себе проводить ее? Признаюсь, маркиза и мадемуазель дю Портай не хотели этого, но я...

— Я вам очень признателен, — ответил наконец дю Портай, окончательно оправившийся от первого изумления и понявший всё из слов маркиза. — Весьма благодарен за вашу доброту к моей дочери, но я должен объявить вам при ней (он посмотрел на меня, и я задрожал от страха), что меня удивляет, как она решилась поехать на бал, переодетая таким образом.

— Как переодетая?! — ахнула маркиза.

— Да, сударыня, разве амазонка подходящий костюм для девушки?29 Она, по крайней мере, должна была попросить у меня разрешения надеть этот наряд!

Я восхитился изобретательности моего нового отца и притворился пристыженным.

— Ах, я думал, вы всё знаете, — сказал маркиз. — Простите ей эту маленькую шалость. У вашей дочери счастливая физиономия, говорю вам это как знаток. Ваша дочь очаровательная девушка; она обворожила всех, а главное — мою жену; право, моя жена без ума от нее!

— В самом деле, — произнесла маркиза с восхитительным хладнокровием, — ваша дочь внушила мне дружеское расположение, которого она вполне заслуживает.

Я уже думал, что спасен, когда в комнату внезапно вошел мой настоящий отец, барон де Фоблас, который не имел обыкновения приказывать докладывать о себе, когда бывал у своего друга.

— Вот как, — сказал он, заметив меня.

Господин дю Портай подбежал к нему с распахнутыми объятиями.

— Мой дорогой Фоблас, это моя дочь; господин маркиз и госпожа маркиза любезно привезли ее домой!

— Ваша дочь? — перебил его отец.

— Ну да, дочь; вы не узнаете ее в этом смешном наряде? — Он гневно обратился ко мне: — Извольте сейчас же отправиться в вашу комнату, я не желаю, чтобы кто-нибудь еще увидел вас в таком неприличном платье!

Не говоря ни слова, я поклонился маркизу, который явно от души сочувствовал мне, а также и маркизе, но она никак не ответила: услышав имя моего отца, она так взволновалась, что чуть было не лишилась чувств. Я ушел в соседнюю комнату и стал прислушиваться.

— Ваша дочь? — повторил барон.

— Да, дочь. Она решилась поехать на бал в том платье, в котором вы ее только что видели. Маркиз расскажет вам остальное.

И действительно, маркиз повторил моему отцу всё, что сказал дю Портаю; он твердил, что я спал в комнате его жены, в ее постели, вместе с ней.

— Ей очень повезло, — сказал отец, глядя на маркизу, — очень повезло, что такая неосторожность не повлекла за собою неприятных последствий.

— Какую же неосторожность допустила эта милая девушка? — возразила маркиза, которая быстро овладела собой. — Что за беда, если она надела амазонку?

— Без сомнения, — прервал ее маркиз де Б., — это пустяки; а вам, сударь, — рассерженным тоном обратился он к моему отцу, — следовало бы не пускаться в порочащие девушку рассуждения, а лучше вместе с нами уговорить господина дю Портая простить ее.

— Сударыня, — сказал дю Портай, — я прощаю ее ради вас. — И, обратившись к маркизу, добавил: — Но с условием, чтобы больше такого не было!

— Насчет амазонки, пожалуй, вы правы, — согласился маркиз, — но смею надеяться, вы отпустите ее к нам в обычном платье; было бы слишком жаль лишиться общества этой очаровательной девушки.

— Конечно, — поддержала его маркиза, вставая. — И если ее отец захочет нам оказать добрую услугу, он приедет вместе с ней.

Дю Портай проводил маркизу до кареты, рассыпаясь в благодарностях, которых она, как предполагалось, заслуживала. С их отъездом будто гора свалилась с моих плеч.

— Вот странное приключение, — сказал, возвращаясь, дю Портай.

— Весьма, весьма странное, — подтвердил отец. — Маркиза красавица, мальчугану очень повезло.

— А знаете, — возразил его друг, — я чуть не выдал мою тайну! Когда сказали, что приехала моя дочь, я вообразил, что она нашлась, и у меня вырвалось несколько неосторожных слов.

— Ну, это поправимо, — успокоил его барон. — Фоблас гораздо благоразумнее остальных молодых людей своего возраста; честно говоря, ему недоставало только тех познаний, которые он, без сомнения, прибрел сегодня ночью. У него благородная душа и превосходное сердце; угаданная тайна ни к чему не обязывает, но честный человек счел бы себя опозоренным, если бы выдал секрет, доверенный ему другом. Скажите моему сыну все как есть, не нужно полупризнаний, я ручаюсь вам за него.

— Но такие важные тайны, а он так молод!

— Бывает ли молод дворянин, когда дело идет о чести? Неужели мой сын не знает одной из самых священных обязанностей мужчины? Неужели для воспитанного мною мальчика не достаточно примера его отца, чтобы не совершить низости?

— Друг мой, я сдаюсь.

— Мой дорогой дю Портай, вы не раскаетесь. Кроме того, надеюсь, это признание, ставшее почти необходимостью, будет небесполезно. Вы знаете, я жертвовал всем, лишь бы дать моему сыну воспитание, приличное его рождению и отвечающее моим надеждам, вы знаете также, что я оставляю его еще на год в Париже. Думаю, этого будет довольно. Потом он поедет путешествовать, и я хотел бы, чтобы он провел несколько месяцев в Польше.

— Барон, — сказал дю Портай, — предлог, рожденный вашей дружбой, и остроумен, и деликатен. Я чувствую всю любезность вашего предложения, и оно радует меня.

— Итак, — продолжал барон, — вы дадите Фобласу письмо к верному слуге, оставленному вами в Польше. Болеслав и мой сын предпримут новые розыски. Дорогой Ловзинский, не отчаивайтесь: если ваша дочь жива, она к вам вернется. Если король Польши...

Мой отец заговорил еще тише и отвел своего друга в другой конец комнаты; они разговаривали более получаса, потом подошли к двери, за которой я стоял, и я услышал, как барон сказал:

— Я не хочу расспрашивать его о приключении, вероятно, очень забавном; боюсь, я не сумею изобразить подобающую суровость. Вероятно, он расскажет всю историю вам, а вы передадите ее мне. В общем, по-моему, маркиз — очень глупый муж.

— И это не редкость, мой друг, — ответил дю Портай.

— Да, это верно, — подтвердил барон, — но не будем ничего говорить Фобласу.

Я услышал, что они направились к двери, и бросился в кресло. Входя, барон сказал:

— Мой экипаж здесь, велите отвезти себя домой и отдохните; впредь я запрещаю вам выходить в амазонке.

— Друг мой, — сказал господин дю Портай по дороге к дверям, — на днях мы с вами пообедаем, вы узнали часть моей тайны, я расскажу остальное, но, прошу вас, молчите. Помните, ведь я оказал вам услугу!

Я уверил его, что не забуду этого и что он может быть спокоен. Едва возвратившись домой, я лег и заснул глубоким сном.

Когда я проснулся, было уже поздно. Мы с Персоном отправились в монастырь. С каким нежным волнением я смотрел на Софи! Ее скромность, чистота и невинность, застенчивый ласковый прием и смущение от воспоминания о вчерашнем поцелуе — всё будило во мне любовь, любовь нежную и полную уважения. Конечно, воспоминание о прелестях маркизы преследовало меня до самой приемной, но юная соперница затмила госпожу де Б.! Правда, наслаждения прошедшей ночи живо рисовались в моем разгоряченном воображении, однако я предпочитал им то восхитительное мгновение, когда, целуя губы Софи, обрел я новую душу. Маркиза поразила мою чувственность, но мое сердце принадлежало Софи.

На следующий день я вспомнил, что маркиза ожидает меня, но вспомнил также, что барон запретил мне выходить в амазонке. Кроме того, я не мог приехать к маркизе один, без сопровождения. О графе Розамбере нечего было и думать, разумеется, он не захотел бы отвезти меня к ней, а маркиз нашел бы странным, что молодая девушка выходит одна. Стремясь увидеть мою прекрасную любовницу, но боясь рассердить отца, я не знал, на что решиться. Тут пришел Жасмен и сказал, что пожилая женщина, присланная мадемуазель Жюстиной, желает со мной поговорить.

— Я не знаю никакой Жюстины, но все равно, пусть эта женщина войдет.

— Мадемуазель Жюстина поручила мне передать вам поклон и вручить этот пакет и письмо, — сказала, войдя, незнакомка.

Я взял письмо, на котором было написано только: «Мадемуазель дю Портай». Я быстро распечатал его и прочел:

Это письмо восхитило меня.

— Сударь, — сказала мне смышленая женщина, которая принесла его, — если вы пожелаете, сегодня и завтра я буду служить вам. Вообще, и шевалье, и мадемуазель могут одинаково полагаться на меня. Когда мадемуазель Жюстина или госпожа Дютур берутся за дело, все идет как по маслу, вот почему меня и выбрали.

— Прекрасно, Дютур, — сказал я, — я вижу, вы все знаете, так проводите меня к маркизе.

Я дал моей дуэнье два луидора30.

— Не стану отрицать, что мне уже хорошо заплатили, — призналась она, — но вам, сударь, должно быть известно, что люди моей профессии всегда получают от обеих сторон.

Тотчас после ужина барон, по своему обыкновению, отправился в Оперу31. Мой парикмахер был уже предупрежден, он заменил шляпку белыми перьями. Дютур одела меня в очаровательное бальное платье, которое шло мне необычайно. Мое сходство с Аделаидой стало еще поразительнее, и мой взволнованный гувернер Персон окружал меня удвоенными заботами и вниманием; я взял перчатки, веер, громадный букет и помчался на свидание.

Я застал маркизу в будуаре; она лежала на оттоманке32. Небрежный костюм скорее подчеркивал, чем скрывал ее прелестные формы. Увидев меня, она поднялась.

— Как хороша в этом костюме мадемуазель дю Портай, как ей идет это платье! — Но, едва закрылась дверь, она прибавила: — Как вы очаровательны, мой милый Фоблас! И до чего мне льстит ваша пунктуальность; сердце подсказывало мне, что вы найдете возможность прийти сюда, невзирая на обоих ваших отцов.

Я отвечал ей страстными ласками, пытаясь вернуть ее в положение, которое она занимала, когда я вошел, и доказывая тем самым, что хорошо усвоил ее уроки. Вдруг мы услышали шум в соседней комнате. Боясь, что меня застанут в далеко не двусмысленном положении, я быстро отшатнулся от маркизы. Благодаря удобству моего платья, мне стоило лишь переменить позу, чтобы привести себя в порядок. Маркиза, нимало не смутившись, прикрыла то, что оказалось на виду, и на все это ушло не больше мгновения. Дверь отворилась, вошел маркиз.

— Я знаю, — сказала моя возлюбленная, — что только вы можете войти ко мне без доклада, но я надеялась, что вы, по крайней мере, догадаетесь постучаться. Это милое дитя хотело поделиться со мной, своей маменькой, девичьими секретами и тревогами; войди вы минутой раньше, вы смутили бы ее. Так нельзя входить к женщинам!

— Скажите на милость, смутил бы! — удивился маркиз. — Но ведь не смутил, значит, и говорить не о чем. Кроме того, я уверен, милое дитя простит меня: она снисходительнее вас. И согласитесь, ее отец был прав, запрещая ей носить амазонку: в этом платье она чудо как хороша!

Он снова стал ухаживать за мною с той же неуклюжестью, что так забавляла нас в первый вечер. Маркиз нашел, что мадемуазель дю Портай вполне отдохнула, что глаза ее блестят, на щеках горит румянец, и он видит на моей физиономии весьма добрые предзнаменования.

Потом он спросил:

— Едете ли вы сегодня на бал?

— Нет, — ответила маркиза.

— Вы смеетесь надо мной, я нарочно вернулся за вами.

— Повторяю, я не поеду.

— Почему же? Сегодня утром вы говорили...

— Я говорила, что могла бы поехать в собрание, чтобы доставить удовольствие маленькой дю Портай, но ей не хочется ехать, она боится встретить графа Розамбера, который вел себя неподобающе.

— Да, — поддержал я маркизу, — он так невежливо обошелся со мной, что теперь я буду бояться встреч с ним так же сильно, как прежде любила бывать в его обществе.

— Вы правы, — согласился маркиз, — граф принадлежит к числу тех молодых господ, что называют себя «поразительными»33 и полагают, что женщины не замечают никого, кроме них, хотя им не помешало бы иногда давать понять, что на свете есть и другие люди, которые ни в чем им не уступают.

Я понял мысль маркиза и, дабы подбодрить его, взглянул на него весьма выразительно.

— Да, не уступают и, возможно, даже превосходят, — сейчас же прибавил он громким голосом.

Поставив ногу на носок и собравшись с силами, маркиз хотел сделать сложный пируэт, но ему не повезло: бедняга стукнулся головой о дверной косяк и едва не упал. На лбу его тут же вскочила шишка. Стараясь скрыть свой конфуз, маркиз изо всех сил пытался сделать вид, что ничего не произошло, хотя время от времени страшно морщился, выдавая свою боль.

— Милое дитя, — произнес он хладнокровным тоном, — вы правильно делаете, что избегаете встреч с графом, но не бойтесь, сегодня вы его не увидите. Сегодня бал-маскарад, у маркизы есть два домино34, одно она даст вам, другое наденет сама. Мы поедем на бал, вы поужинаете с нами и, если вам было удобно позавчерашней ночью...

— О, это будет очаровательно! — воскликнул я более живо, чем того требовала осторожность. — Поедемте на бал!

— В домино, которые знакомы графу? — прервала меня более благоразумная маркиза.

— Ну правильно, пускай милое дитя увидит маскарад, ведь для мадемуазель дю Портай это совершенно новая картина. Граф не узнает вас, может быть, его даже не будет в собрании.

Маркиза ничего не ответила; я видел, что ей очень хочется опять оставить меня на ночь и в то же время боязно ехать на бал и в присутствии маркиза выслушивать колкости графа.

— Что касается меня, — таинственным тоном продолжал покладистый муж, — я бы сам поехал с вами, но у меня есть дело; я оставлю вас на балу, но около полуночи заеду за вами.

Последние слова подействовали на маркизу сильнее всех уговоров, она еще некоторое время отказывалась, однако по ее тону было ясно, что она вот-вот согласится.

Тем временем шишка на лбу маркиза делалась все заметнее, она росла прямо на глазах. Я спросил, что это у него на лбу; он дотронулся до ушиба рукой и, натянуто смеясь, заметил:

— Ничего, женатый человек часто подвергается подобным неожиданностям.

Я вспомнил, с какой силой он сжимал мне руку, и, желая отомстить ему, вынул из кошелька монету, приложил ее к шишке и изо всех сил придавил.

Мой пациент, стиснув кулаки, скрежетал зубами, тяжело вздыхал и морщился.

— Какие сильные у нее руки! — с трудом прохрипел маркиз.

Я опять надавил; наконец он вскрикнул и, отшатнувшись, упал бы на спину, если бы я не подхватил его.

— О, маленькая колдунья, она чуть не продавила мне череп!

— Шалунья сделала это нарочно, — сдерживая смех, сказала маркиза.

— Вы думаете нарочно? Хорошо же, я поцелую ее в наказание.

— В наказание — пожалуй. — Я охотно подставил ему щеку.

Он счел себя счастливейшим из смертных. Стоило мне захотеть, и я мог бы снова подвергнуть испытанию его мужество.

— Довольно этих безумств, — притворилась немного рассерженной маркиза, — подумаем о бале, раз нам предстоит ехать.

— Ага, маркиза сердится. Будем же благоразумны, — шепотом сказал мне маркиз, — в ней заговорила ревность. — Он окинул нас довольным взглядом. — Вы очень любите друг друга, и, если когда-нибудь вы поссоритесь из-за меня, это будет неправильно.

— Так едем мы на бал или не едем?

Маркиза села к зеркалу. Ей принесли два домино, но она послала за другими, и в предвкушении развлечений мы весело набросили их на плечи.

— Вам мое домино знакомо, — сказал маркиз, — я надену его, когда поеду за вами; я-то не боюсь, что меня узнают!

Он проводил нас в собрание и обещал вернуться ровно в полночь.

Едва мы появились в дверях зала, толпа масок окружила нас, нас рассматривали, приглашали танцевать, и сначала новизна зрелища приятно ласкала мой взгляд. Изящные одежды, роскошные уборы, странные причудливые костюмы, порой даже безобразные и смешные, невероятные картонные маски и размалеванные лица, смесь красок, гул голосов, разнообразие предметов и непрерывность движения, которое, оживляя картину, то и дело меняло ее, — все поразило и очень скоро утомило мое воображение. Вошли несколько новых масок; контрданс прервался, и маркиза, воспользовавшись удобным мгновением, смешалась с толпой; я молча последовал за ней, желая рассмотреть всё в подробностях. Вскоре я заметил, что каждый очень занят, ничего не делая, и все необычайно много болтают, ничего не говоря. Разыскивают друг друга с увлечением, наблюдают один за другим с тревогой, встречаются по-приятельски, расстаются, сами не зная зачем, а через мгновение снова сходятся и зубоскалят. Один оглушает всех громким истошным голосом; другой бормочет себе под нос банальности, вряд ли вникая в то, что говорит; третий грубо шутит, сопровождая слова забавными жестами, четвертый задает нелепые вопросы, на которые ему отвечают такими же глупостями. Я видел людей жестоко страдающих, которые очевидно дали бы многое, чтобы избежать злобных замечаний на свой счет и скрыться от любопытных глаз. Другие, казалось, очень скучают; им явно хотелось просто провести здесь ночь и они не ехали домой лишь затем, чтобы на следующий день иметь право сказать, будто очень веселились накануне.

— Так вот что значит маскарад, — сказал я маркизе. — И только-то? Я не удивляюсь, что негодяи могут здесь оскорблять порядочных людей, а глупцы — разыгрывать людей умных; я не остался бы здесь, если бы не вы.

— Молчите, — попросила она. — За нами идут, и, может быть, нас узнали; разве вы не видите маски, которая не отходит от нас? Боюсь, не граф ли это. Выйдем из толпы, и ничему не удивляйтесь.

Действительно, это был Розамбер, мы тотчас узнали его, так как он даже не изменил голоса, а только заговорил тихо, желая, чтобы никто, кроме нас, его не слышал.

— Как поживают маркиза и ее прелестная подруга? — спросил он с подчеркнутой любезностью.

Я не осмелился ответить. Маркиза же, чувствуя, что было бы бесполезно уверять его, будто он ошибся, предпочла вступить в разговор, который она, при своей ловкости, возможно, закончила бы благополучно, если бы граф не знал слишком много.

— Как, это вы, граф? Вы узнали меня? Это меня удивляет, я-то думала, вы поклялись никогда больше не искать меня и никогда со мной не говорить.

— Это правда, сударыня, и я знаю, что мои слова доставили вам удовольствие.

— Я вас не понимаю, и вы меня понимаете плохо; если бы я не хотела вас больше видеть, кто заставил бы меня говорить с вами? Зачем я приехала бы сюда, стараясь встретить вас?

— Встретить меня! Очень лестные слова, я, может быть, поверил бы в их искренность, если бы вы не привезли с собой вашей милой подруги...

— Граф, — прервала его маркиза, — а почему вы один, без нашей знакомой графини? Она очень мила. Что вы скажете о ней?

— Скажу, что она очень услужлива!

Маркиза снова прервала его, притворяясь рассерженной:

— Графиня очень мила. Вам следовало привезти ее с собой.

— Конечно, сударыня, и вы, вероятно, поручили бы ей снова ту роль, которую она так великодушно сыграла.

— Как? Разве это я поручила ей занимать вас весь вечер, разве это моя вина, что вы без причины начали ссориться со мной и сто раз повторили досадную шутку, словом, довели меня до того, что я наговорила гадостей, которые вы поняли буквально и в которых я раскаялась бы, если бы, как я надеялась, вы вчера приехали и попросили прощения?

— И вы простили бы меня? Ах, как вы великодушны! Но будьте спокойны, я не стану злоупотреблять вашей добротой; я боюсь стеснить вас и огорчить мою юную родственницу, которая внимательно слушает и имеет уважительные причины не произносить ни слова.

— Что же я могу вам сказать? — ответил я сейчас же.

— Ничего нового для меня.

— Согласен, граф, вы знаете нечто, не известное маркизе, но, — прибавил я, делая вид, будто нарочно говорю шепотом, — будьте же сдержаннее, два дня назад маркиза не захотела нам поверить; что вам стоит и сегодня оставить ее в заблуждении, которое довольно пикантно.

— Недурной оборот дела, недурной. Вы, еще позавчера сама невинность, сегодня так изворотливы! Сразу видно, вы получили несколько очень хороших уроков.

— О чем это вы? — спросила раздосадованная маркиза.

— Я говорю, что моя родственница сделала большие успехи за короткое время, но я не удивляюсь, зная, каким путем девицы набираются ума35.

— Значит, вы наконец признали, что мадемуазель дю Портай — девица?

— Я молчу, чувствуя, до чего было бы жестоко вывести вас из заблуждения. Потерять подругу и вместо нее обрести только юного поклонника! Горе было бы слишком велико!

— То, что вы говорите, вполне разумно, — маркиза едва скрывала нетерпение, — но ваш голос звучит весьма странно. Объяснитесь. Девушка, которую вы сами назвали мне вашей родственницей, — она сильно понизила голос, — кто она? Мадемуазель дю Портай или шевалье де Фоблас? Вы вынудили меня задать этот нелепый вопрос, однако скажите правду.

— Я мог бы ответить вам еще позавчера, но сегодня вы знаете ответ лучше меня.

— Я? — ничуть не смутилась маркиза. — У меня нет на этот счет никаких сомнений! Лицо моей юной приятельницы, ее черты, манеры, речи — всё говорит, что передо мной мадемуазель дю Портай, и, кроме того, у меня существуют другие доказательства, которых я не искала.

— Доказательства?

— Да, доказательства. В тот вечер она у меня ужинала...

— Я знаю это, а также и то, что она еще была у вас в десять часов утра.

— В десять часов утра — да, была, и мы отвезли ее домой.

— Домой? В Сен-Жерменское предместье?

— Нет, к Арсеналу, и ее отец...

— Барон де Фоблас?

— Да нет же, господин дю Портай... И господин дю Портай горячо благодарил маркиза и меня за то, что мы привезли его дочь.

— Как, маркиз сопровождал вас к господину дю Портаю?

— Что же в этом удивительного?

— И господин дю Портай благодарил маркиза?

— Ну разумеется.

Тут граф расхохотался.

— Вот славный муж! — громко воскликнул он. — Что за чудное происшествие! Ах, какой любезный муж!

Он собирался оставить нас. Мне показалось, что ради маркизы и себя самого мне следует хоть немного утихомирить его.

— Граф, — сказал я шепотом, — не хотите ли вы сегодня же объясниться со мной более серьезным образом?

Он со смехом взглянул на меня.

— Серьезное объяснение между нами, моя дорогая кузина? — Он слегка приподнял мою маску. — Нет, вы слишком хороши, предоставляю вам любить и нравиться. Кроме того, сегодня я имею право воспользоваться моими преимуществами. Если вам угодно, мы объяснимся с вами завтра.

— Завтра? Когда и где?

— Я еще не могу сказать вам когда, это зависит от обстоятельств. Вы ведь сегодня ужинаете у маркизы? Может быть, только в полдень весьма покладистый маркиз отвезет вас к чрезмерно снисходительному господину дю Портаю. Вероятно, вы очень устанете, я не хочу пользоваться этим, отдохните. В общем, я буду у вас завтра вечером. Не прощаюсь, я еще надеюсь иметь удовольствие видеть вас, прежде чем вы уйдете.

Он поклонился и вышел из зала.

Маркиза была очень довольна, что он ушел, — он нанес нам несколько жестоких ударов, и мы защищались как могли.

Я заметил, что граф старательно понижал голос, когда обращался к ней с какой-нибудь колкостью, и, явно желая помучить нас, всё же не хотел скомпрометировать ее.

— Я не доверяю ему, — отвечала маркиза. — Он знает, что вы провели у меня ночь, и рассержен. Обещание вернуться не предвещает ничего хорошего, без сомнения, он готовится снова напасть на нас. Уедем, не будем дожидаться ни его, ни маркиза.

Мы уже собирались уйти, когда нас остановили двое в масках.

— Прелестная маска, я тебя знаю, — сказал один из них маркизе.

— Здравствуйте, господин де Фоблас, — сказал мне другой.

Я не ответил.

— Здравствуйте, господин де Фоблас, — повторил человек в маске.

Я почувствовал, что должен собрать все свои силы и ответить дерзко:

— Маска, ты не угадала; ты не можешь знать ни моего пола, ни моего имени.

— Это потому, что и то, и другое весьма неопределенно.

— Ты сходишь с ума, маска.

— Нисколько. Одни называют тебя Фобласом и уверяют, что ты красивый молодой человек, другие называют вас мадемуазель дю Портай и клянутся, что вы прелестная девушка.

— Не все ли тебе равно, какое имя ношу я: дю Портай или Фоблас?

— Разберемся, прекрасная маска. Если вы прелестная девушка — это важно для меня, если ты красивый молодой человек — это важно для этой милой дамы. — Он указал на маркизу.

Я не нашелся что сказать, а незнакомец в маске продолжал:

— Отвечайте же, мадемуазель дю Портай; говори же, господин Фоблас.

— Выбери одно из двух имен, маска.

— Если судить только по внешним признакам и руководствоваться исключительно моими интересами — вы, конечно, мадемуазель дю Портай; если же верить скандальной хронике — ты Фоблас.

Маркиза не упускала ни слова из этого разговора, но ее так осаждал вопросами второй неизвестный, что она ничем не могла мне помочь. Может быть, мое смущение выдало бы меня, но в эту минуту в зале послышался сильный шум. Все бросились к дверям, маски толпились кругом вновь вошедшего; одни показывали на него пальцем, другие громко хохотали, и все разом кричали:

— Это маркиз Б., который посадил себе шишку на лоб!

Наши преследователи услыхали шум и смех и поспешили присоединиться к шутникам.

— Ушли наконец, — с облегчением вздохнула моя возлюбленная. — Но не слышите ли вы среди этих криков имени маркиза? Держу пари, с моим бедным мужем опять сыграли шутку.

Между тем крики и волнение усиливались. Мы подошли ближе.

— Здравствуйте, маркиз де Б.! Что это у вас на лбу? С каких пор у вас на лбу шишка?

И вскоре все маски хором повторяли:

— Вот маркиз де Б.! Маркиз посадил себе шишку на лоб!

Растолкав наших соседей, мы с трудом подошли к осмеянной маске: мы не увидели желтого домино господина де Б., мужчина, окруженный шутниками, показался нам выше маркиза, а между тем это был он. На его спине виднелся приколотый листок бумаги, и на нем четким почерком были написаны слова, звучавшие со всех сторон:

— Это маркиз де Б., у него на лбу шишка.

Маркиз тотчас узнал нас.

— Ничего не понимаю, — с досадой произнес он. — Пойдемте отсюда!

Преследуемый криками и насмешками молодежи и увлекаемый людским потоком, он с таким же трудом подошел к дверям, с каким проник в середину зала. Мы шли за ним.

— Черт возьми! — Маркиз был настолько смущен, что с трудом залез в карету. — Ничего не понимаю, никогда я не переодевался так удачно, а между тем меня все узнали!

Маркиза спросила его, чего он добивался.

— Я хотел, — ответил он, — приятно удивить вас; и едва я проводил вас в собрание, как вернулся домой, где поделился моими планами с вашей горничной и с горничной этой очаровательной девушки. Я надел новое домино, велел принести туфли на высоких каблуках, которые, прибавив мне роста, должны были сделать меня совершенно неузнаваемым. Жюстина помогала мне.

Пока он говорил, маркиза осторожно отколола издевательскую записку и спрятала в карман.

— Спросите у Жюстины, она вам скажет, что еще никогда я не маскировался столь искусно, она раз сто повторила мне это, и тем не менее меня узнали решительно все.

Мы с маркизой тотчас же поняли, что наши горничные хотели выручить нас.

— Однако, — продолжал маркиз, немного подумав, — как они могли увидеть, что у меня на лбу шишка? Вы рассказывали кому-нибудь о моем несчастье?

— Уверяю вас, никому.

— Странно! На моем лице маска, а все видят шишку; я неузнаваемо вырядился — и все меня узнают!

Маркиз продолжал выражать свое изумление, а мы с маркизой шепотом хвалили наших смышленых горничных, которые так остроумно избавили нас от возможных неприятностей.

Каково же было наше удивление, когда, приехав в дом маркиза, мы узнали, что там уже несколько минут находится граф де Розамбер. Он подошел к нам с веселым видом.

— Я был уверен, что вы не задержитесь на балу; маскарад, в сущности, вещь скучная: люди незнакомые навевают на нас тоску, знакомые мучают нас.

— О, — прервал его маркиз, — у меня не было времени соскучиться. Согласись, меня очень трудно узнать в этом наряде...

— Да, и что?

— Да то, что едва я вошел в зал, как все меня узнали.

— Как все?

— А так: все меня окружили, повторяя: «Здравствуйте, маркиз де Б., а откуда у вас шишка на лбу, господин маркиз?» Они меня теснили, толкали, хохотали; что за жесты, что за шум! Я оглох, решительно оглох. Пусть меня повесят, ноги моей не будет больше в собрании. И откуда они узнали, что у меня на лбу шишка?

— Да ее видно за целую милю!

— А как же маска?

— Пустяки. Надо мной тоже посмеялись.

— Правда? — слегка утешился маркиз.

— Правда, — подтвердил граф. — Со мною случилась довольно смешная история: я встретил на балу прекрасную даму, которая очень любила меня на прошлой неделе, а...

— Понимаю, понимаю, — закивал маркиз.

— ...а на этой неделе она прогнала меня самым презабавным образом. Представьте себе, я был на балу с одним из моих друзей, очень мило переодетым.

Испуганная маркиза прервала его.

— Граф, вы, конечно, поужинаете с нами? — спросила она сладчайшим голоском.

— Если это вас не затруднит...

— Боже! — изумился маркиз. — Какие между нами могут быть церемонии? Лучше постарайся помириться со своей юной родственницей, которая очень сердится на тебя.

— Я? Ничуть. Я всегда думала, что граф де Розамбер человек чести, не способный злоупотреблять обстоятельствами... — поспешно вставил я.

— Злоупотреблять не надо ничем, — согласился граф, — но пользоваться надо всем.

— Какие еще обстоятельства?! — воскликнул маркиз. — Что она подразумевает под словом «обстоятельства»? В чем дело? Розамбер, объясни, нет, сначала доскажи свою историю.

— Охотно.

— Господа, — снова вмешалась маркиза, — повторяю: ужин ждет вас.

— Да-да, пойдемте, — пригласил всех маркиз, — и за столом ты расскажешь нам о своем приключении.

Маркиза подошла к мужу и вполголоса сказала ему:

— Неужели вы хотите, чтобы при этом ребенке рассказывали любовную историю?

— Ну-ну, в ее лета не бывают так уж наивны. — И господин де Б. обратился к графу: — Розамбер, рассказывай свою историю, но постарайся ее завуалировать36, чтобы эта девушка... Ну, ты понимаешь?

Маркиза разместила нас так, что граф очутился между ней и мною, а я между графом и маркизом. Одним взглядом моя удивительная возлюбленная сказала мне, чтобы я как можно внимательнее отнесся к нашему сложному положению, говорил обдуманно и действовал осмотрительно. Маркиз много ел, а говорил еще больше, я односложно отвечал на его любезности. Граф восхищался комплиментами маркиза, осыпал меня преувеличенными похвалами, насмешливо уверял, что на свете нет существа милее его кузины, и спрашивал мнение маркиза на этот счет. Обращаясь к его жене с легкими полунамеками, Розамбер повторял, что она одна может знать, насколько мадемуазель дю Портай достойна любви. Маркиза не уступала ему в ловкости и находчивости, отвечала быстро и остроумно. Соразмеряя отпор с нападением, она то спокойно уклонялась от ответа, то защищалась без обиды; решившись щадить врага, от которого не могла избавиться, на вопросы слишком настойчивые она отвечала двусмысленными признаниями и отклоняла скорее горькие, чем злые колкости не столько едкими, сколько тонкими замечаниями. Желая проникнуть в тайные намерения графа, который мог легко отомстить ей, она часто внимательно всматривалась в его лицо; стараясь задобрить его, осыпала любезностями, говорила, что у нее страшная мигрень, растягивала слова, произнося их еле слышным голосом, и умоляющим взглядом просила у него пощады.

Едва слуги подали десерт и ушли, как граф сделал новый, еще более смелый выпад, который поверг меня и маркизу в большую тревогу.

Граф. Я вам говорил, господин маркиз, что на прошлой неделе одна молодая дама делала мне честь, оказывая моей персоне особое внимание...

Маркиза (тихо). Какое самомнение. (Громко) Опять победа! Вечно одна и та же история!

Граф. Нет, сударыня, на этот раз не победа, а внезапная неверность и при обстоятельствах, которые позабавят вас.

Маркиза. Ничуть, я вас уверяю.

Маркиз. Ну да, женщины всегда уверяют, что любовные истории им неинтересны. Розамбер, рассказывай.

Граф. Эта дама была на балу... Когда же это случилось? Забыл день. (Маркизе) Может, вы помните? Я видел вас тогда в собрании.

Маркиза (живо). В какой день? Разве это важно? Неужели вы думаете, я помню?

Маркиз. Дальше, дальше; не важно, не в дне дело.

Граф. Итак, я поехал на бал с одним из моих друзей, который так хорошо замаскировался, что никто его не узнал.

Маркиз. Никто его не узнал? Ловко! В чем же он был?

Маркиза (очень поспешно). В маскарадном костюме, наверное?

Граф. В маскарадном костюме? О нет! (Глядя на маркизу.) Впрочем, если вам угодно, пожалуй да, он был в маскарадном костюме. Никто не узнал его, никто, кроме дамы, о которой я говорю. Одна она догадалась, что это очень красивый молодой человек.

Тут маркиза звонит слуге и под различными предлогами удерживает его в комнате; нетерпеливый маркиз отсылает слугу, граф продолжает.

Граф. Дама была очарована своим открытием... Впрочем, я не хочу рассказывать дальше, потому что маркиз знает эту даму.

Маркиз (смеясь). Очень возможно; я знаю многих дам, но все равно, продолжай.

Маркиза. Граф, вчера давали новую пьесу.

Граф. Да, сударыня, но позвольте докончить мою историю.

Маркиза. Зачем? Я хочу знать, что вы думаете о пьесе?

Граф. Позвольте мне...

Маркиз. Дайте же ему рассказать об этом приключении...

Граф. Чтобы быть кратким, скажу, что мой юный друг так понравился даме, что мое присутствие стало ее стеснять, и вот на что она пошла, дабы избавиться от меня...

Маркиза. Ваша история — выдумка!

Граф. Выдумка? Я могу доказать самому недоверчивому человеку, что говорю правду. Она направила ко мне свою близкую подругу, одну графиню, женщину очень ловкую и услужливую, которая завладела мною...

Маркиз. Значит, над тобой посмеялись?

Граф. Посмеялись, но все же не так, как над мужем, который приехал...

Маркиз. О, муж! Тем лучше, я очень люблю приключения, в которых участвуют мужья. Итак, приехал муж... Но что с вами, маркиза?

Маркиза. Ужасная головная боль, мне очень плохо. (Графу) Прошу вас, отложите ваш рассказ до другого дня.

Маркиз. Нет-нет, рассказывай, рассказывай, это ее развлечет.

Граф. Хорошо, я расскажу в двух словах.

Мадемуазель дю Портай (шепотом маркизу). Господин де Розамбер любит болтать и порой привирает.

Маркиз. Знаю-знаю, но это пресмешная история; в ней действует муж, и я уверен, что его оставили в дураках.

Граф (не слушая маркизы, которая пытается с ним заговорить). Явился маркиз и, что удивительнее всего, увидев тонкое, нежное, приятное лицо так мило переодетого молодого человека, принял его за женщину...

Маркиз. О, это великолепно; меня бы так не провели — я слишком хороший физиогномист.

Мадемуазель дю Портай. Но это же невероятно!

Маркиза. Да, совершенно невероятно! Розамбер рассказывает нам сказки, и ему следовало бы остановиться, потому что мне очень нездоровится.

Граф. Муж так глубоко заблуждался, что осыпал юношу комплиментами, ухаживал за ним и даже взял его за руку и нежно пожал ее. (Маркизу) Вот как вы пожимаете руку моей кузине.

Удивленный маркиз, действительно пожимавший мне руку, сейчас же выпустил ее.

— Граф сделал это нарочно, — сказал мне маркиз. — Мне кажется, ему хочется, чтобы маркиза заметила наше взаимное расположение. Как он ревнив! Как зол!

— И как лжив! — подхватил я. — Лжив, точно адвокат!

Граф (по-прежнему глухой к мольбам маркизы). Пока добрый муж употреблял все приемы старинного искусства ухаживать и пожимал милую ручку, дама, не менее увлеченная, но более счастливая...

Маркиза. Граф, с какими женщинами вы знаетесь? Вы рисуете героиню вашей истории в таких красках... Разве она не могла ошибиться, как ошибся ее муж?..

Граф. Возможно, но, полагаю, случилось иное. Впрочем, судите сами и выслушайте меня до конца.

Маркиза. Если вы непременно хотите докончить эту историю, прошу вас, пощадите (глядя на мадемуазель дю Портай) некоторых из ваших слушателей.

Маркиз. Розамбер, маркиза права. Завуалируй все ради этого ребенка. (Указывает на мадемуазель дю Портай.)

Граф. Да-да. Итак, дама очень взволнована...

Маркиза. Пожалуйста, не вдавайтесь в подробности.

Мадемуазель дю Портай (резко). Уже полночь, граф.

Граф. Я знаю, и, если этот разговор надоел вам, я скажу только одно слово в заключение...

Маркиз (обращаясь к мадемуазель дю Портай). Он сердится за ваше расположение ко мне! Он ревнив как тигр.

Маркиза. Скажите, граф, кстати, вы получили ответ от министра?

Граф. Да, маркиза, он обещал мне исполнить всё, о чем я просил, но позвольте мне...

Маркиз. А что же ты просил?

Граф. Маленькой пенсии в десять тысяч ливров37 для молодого виконта де Ж., моего родственника; я обратился с этой просьбой несколько дней тому назад. Но возвращаюсь к моему приключению...

Маркиз. Да-да, вернемся к забавной истории.

Маркиза. Виконт, должно быть, очень доволен?

Граф. Дама весьма взволнована...

Маркиза. Ответьте же мне, граф.

Граф. Да, сударыня, он более чем доволен... Дама весьма...

Маркиза. А его дядя, командор?

Граф. Он тоже очень рад. Однако вы так интересуетесь...

Маркиза. Да, все, что касается моих друзей, глубоко интересует меня; кроме того, это дело мучило меня: если бы вы раньше сказали о нем, я могла бы вам помочь.

Граф. Благодарю вас, но позвольте мне...

Маркиза. Виконт действительно оказал услуги государству?

Граф (смеясь). Конечно, без него у герцога *** не было бы наследника и знаменитый род угас бы.

Маркиза. Но если будут награждать всех служащих государству подобным образом, я перестану удивляться, что королевская казна опустошена38.

Граф. Все так. Однако позвольте...

Маркиза. Впрочем, все равно. Как бы там ни было, если подобный случай повторится, обратитесь ко мне, или мы навсегда поссоримся с вами.

Граф. Благодарю вас. Но позвольте мне закончить мою историю.

Маркиза. Если вы обратитесь к кому-нибудь другому, я никогда не прощу вас, предупреждаю заранее!

Маркиз. Ну хорошо, дайте же ему докончить рассказ.

Граф. Взволнованная дама осыпала юного Адониса...

Маркиза. Какая у меня страшная мигрень!

Граф. Осыпала юного Адониса...

Маркиза (маркизу вполголоса). Повторяю, неуместно рассказывать такие вещи при молоденькой девушке.

Маркиз. Хорошо-хорошо, она знает больше, чем вы думаете; малютка хитра, поверьте мне, я физиогномист.

Граф. Маркиз, мне не удастся закончить рассказ, меня каждую минуту прерывают, но я вернусь домой и завтра утром напишу вам все подробности смешного приключения.

Маркиза. Что за шутки!

Граф (маркизу). Нет, честное слово, напишу и обозначу каждое имя начальными буквами... если только мне не дадут рассказать историю сегодня вечером.

Маркиз. Рассказывай же...

Маркиза. Ну хорошо, говорите, только помните...

Граф. Взволнованная дама осыпала юного Адониса самыми лестными знаками доверия, говорила ему нежные слова, целовала его. Стоило видеть эту сцену! Описать ее нельзя, но сыграть можно. Хотите, мы разыграем ее?

Маркиз. Ты шутишь!

Маркиза. Что за безумие!

Мадемуазель дю Портай. Что за фантазия!

Граф. Сыграем ее: маркиза будет коварной дамой, я — осмеянным любовником. Ах, у нас нет графини (обращаясь к маркизе), но вы, сударыня, обладаете такими способностями, что можете исполнить сразу две трудные роли.

Маркиза (с еле сдерживаемым гневом). Граф!..

Граф. Простите, я только предложил...

Маркиз. Конечно, это не должно сердить вас.

Маркиза (слабым голосом и со слезами на глазах). Дело не в ролях, которые мне предлагают, а в том, что вот уже целый час я жалуюсь на нездоровье и никто не обращает на это ни малейшего внимания. (Графу с дрожью в голосе.) Можно ли, не обижая вас, сказать, что уже поздно и мне нужен отдых?

Граф (немного смягчаясь). Мне неприятно утруждать вас...

Маркиза. Вы не утруждаете меня, граф, но, повторяю вам, я больна, очень больна.

Маркиз. Однако как же быть? Куда мы положим мадемуазель дю Портай?

Маркиза (живо). Право, можно подумать, что в этом доме мало комнат!

Испуганный новым оборотом разговора, я повернулся к графу.

— Милое дитя, — шепотом сказал мне Розамбер, — оставьте меня в покое; все, что вы мне скажете, не так интересно, как то, что я желаю знать и сейчас узнаю.

Маркиз. Комнаты есть, но не будет ли нашей гостье страшно одной?

Граф (с живостью). Будет не страшнее, чем в прошлый раз.

Маркиз (поспешно). Но ведь тогда она спала с маркизой.

Граф. Ах так!

Маркиза (в сильном смущении). Она спала в моей комнате, а я...

Маркиз. Она спала в одной постели с вами. Я это отлично знаю, так как сам задернул полог, неужели вы не помните? (Смущенная маркиза смолчала, маркиз продолжал, стараясь говорить потише.) Разве вы не помните, как я приходил к вам ночью?

Маркиза поднесла руку ко лбу, вскрикнула и упала в обморок.

Я так никогда и не узнал, действительно ли она лишилась чувств, но едва маркиз вышел из комнаты, чтобы принести целебную воду, которую он считал прекрасным средством в подобных случаях, маркиза очнулась, быстро успокоила Жюстину и Дютур, прибежавших к ней на помощь, и, велев им уйти, сказала графу:

— Вы решили меня погубить!

— Нет, сударыня, я хотел только узнать некоторые подробности, бывшие темными для меня, и доказать вам, что надо мной нельзя смеяться безнаказанно и что я способен мстить!

— Мстить? Но за что? — прервала она.

— Однако, — продолжал Розамбер, — я умею не заходить слишком далеко. Теперь вы можете быть спокойны, но только при одном условии. Я чувствую, — он насмешливо оглядел нас, — что огорчу вас обоих: вы надеялись провести эту ночь так же хорошо, как и ночь после бала. Но вы, сударь, меня не щадили, и я не стану содействовать вашим галантным похождениям, а вы, сударыня, даже не надейтесь, что я стану вам потворствовать...

— Я ни на что не надеюсь, сударь, но я думала, что мне нечего вас бояться! Как бы я ни вела себя, прошу вас, скажите, какое вы имеете право судить меня?

Розамбер ответил только горькой улыбкой и продолжал:

— ...потворствовать, как ваш (выберите эпитет сами) муж, и позволю де Фобласу броситься в ваши объятия в моем присутствии.

— Фобласу? В мои объятия?

— Или мадемуазель дю Портай в вашу постель, что одно и то же! Полагаю, вы не станете спорить... Поверьте, время дорого, не будем терять его понапрасну. Давайте договоримся. Если моя милая кузина окажет мне честь и позволит отвезти себя домой, я соглашусь молчать.

Вошел маркиз с флаконом в руках.

— Сердечно благодарю вас за заботы, — сказала ему маркиза, — но, как видите, мне немного лучше. Ах, как хотелось бы, чтобы мне стало совсем хорошо и чтобы я могла оставить у нас мадемуазель дю Портай!

— Что такое?! — воскликнул маркиз.

— Я еще не вполне оправилась, — продолжала маркиза, — и милой девочке невозможно спать у меня.

— Но вы же сами только что сказали, что в нашем доме есть комнаты!

— Да, но вы сами убедили меня: ей будет страшно. Кроме того, оставить ее одну... Я этого не допущу!..

— Она будет не одна: здесь ее горничная.

— Горничная, горничная!.. Ну, так знайте: господин дю Портай не желает, чтобы она ночевала здесь!

— Кто вам сказал?

— Граф только что сообщил мне, что господин дю Портай просил его заехать сюда и проводить мадемуазель домой.

— Почему же ты молчал?

— Не хотел, — со смехом ответил Розамбер, — портить вам ужин!

— Господин дю Портай прислал за своей дочерью! — возмущался маркиз. — Неужели он думает, что ей у нас нехорошо? И почему он поручил тебе заехать за ней? Он должен был сам приехать и поблагодарить нас. Я повидаюсь с ним, я непременно хочу знать, что им руководит!.. Я буду у него!

Я глубоко поклонился маркизе; она подошла, чтобы поцеловать меня, но граф встал между нами.

— Маркиза, вам так нездоровится, не трудитесь.

Он усадил ее на прежнее место, а потом с любезным видом подал мне руку.

Вскоре маркиз с глубоким сожалением увидел, что мадемуазель дю Портай и Дютур уехали в карете графа.

За первым поворотом Розамбер велел кучеру остановиться.

— Мне знакомо это лицо, — сказал он, глядя на мою горничную, — не думаю, чтобы услуги этой доброй женщины были приятны де Фобласу, а потому мы избавим себя от необходимости везти ее в дом барона.

Дютур молча вышла из экипажа, и мы отправились дальше. Я заметил графу, что мы наконец одни, что он слишком злоупотреблял неловкостью моего положения, и в заключение заявил, что он должен дать мне удовлетворение.

— Сегодня я вижу в вас только мадемуазель дю Портай, — отвечал он. — Если же завтра шевалье де Фоблас пожелает объясниться со мною, он найдет меня дома. Мы позавтракаем, и я выскажу моему другу все, что думаю о его поступках; если он благоразумен, мне без труда удастся его убедить, что на самом деле ему не за что на меня сердиться.

Экипаж остановился у дома барона; дверь открыл сам Персон, он сказал мне, что отец ожидал моего возвращения и не столько сердился, сколько беспокоился, и что, уже не надеясь увидеть меня в эту ночь, лег спать, раз двадцать приказав Жасмену на рассвете разыскать меня в собрании или у маркиза де Б.

Я ушел к себе; оставшись один и перебирая различные события минувшего тревожного дня, я больше всего изумился тому, что все это время не думал о Софи. Точно желая загладить свою вину, я много раз повторил ее милое имя. Однако сознаюсь, мои губы невольно шептали также и имя маркизы. Сначала мне было очень досадно, что приходится в одиночку попусту вздыхать в постели. Вскоре я сказал себе, что посвящаю Софи мое отречение (хотя и недобровольное) от страстных наслаждений, и заснул, почти утешенный этой мыслью.

Утром я пошел поздороваться с бароном.

— Фоблас, вы уже не ребенок, — очень мягко сказал он. — Я предоставляю вам свободу и надеюсь, что вы не станете злоупотреблять ею. Надеюсь также, что вы никогда не будете ночевать вне нашего дома; я ваш отец, и если вы любите меня, то не станете причинять мне беспокойство!

Я поспешил к господину де Розамберу. Увидев меня, граф подошел ко мне с улыбкой и, не дав выговорить ни слова, бросился мне на шею.

— Дайте я обниму вас, мой милый Фоблас. Ваше приключение прелестно; чем больше я о нем думаю, тем забавнее оно мне кажется.

Я прервал его:

— Я пришел не за тем, чтобы выслушивать комплименты.

Граф попросил меня сесть.

— Вы все еще дуетесь? Ваше настроение не переменилось? Полноте, мой юный друг, вы с ума сошли! Как! Неблагодарная красавица была к вам благосклонна, а меня покинула, мне изменили ради вас, я жертва, а вы на меня сердитесь! Я наказываю милую парочку, ловко разыгравшую меня, лишь легким временным волнением, а господин де Фоблас хочет убить своего друга за тревоги юной дю Портай? Клянусь, этого не будет! Дорогой Фоблас, я на шесть лет старше вас, я хорошо знаю, что юноша в шестнадцать лет думает только о своей возлюбленной и о шпаге, но в двадцать два года светский человек из-за женщин уже не дерется.

Я невольно вздрогнул от изумления, и граф это заметил.

— Вы верите в настоящую любовь? — спросил он. — Так знайте, это лишь заблуждение отрочества! Я вижу всюду только прихоть и распущенность. Что, в сущности, случилось с вами? Вы одержали легкую победу, и только, неужели мы превратим смешную историю в трагедию? Мы будем драться из-за дамы, которая сегодня оставила меня, а завтра бросит вас? Шевалье, поберегите ваше мужество для более важного случая; меня же в трусости заподозрить нельзя. Да, роковые стечения обстоятельств заставляют нас порой проливать кровь друзей, и пусть честь, непреклонная честь никогда не доведет вас до этой ужасной необходимости. Мой дорогой Фоблас, моей матери, маркизе де Розамбер, было тридцать три года, когда я, ее единственный сын, достиг вашего теперешнего возраста. Она была еще так свежа, что никто не давал ей больше двадцати пяти лет; в свете ее называли моей старшей сестрой. Она сохранила не только красоту, но и вкусы молодости: она любила общество и шумные удовольствия. Однажды, когда я был с ней на балу в Опере, ее публично оскорбили. Я прибежал на крик маркизы, снявшей маску; дерзкий незнакомец, попросив у нее прощения, сказал, что принял ее за другую, и постарался скрыться в толпе. Я догнал его и заставил снять маску. Передо мной был Сен-Клер, товарищ моего детства, мой самый близкий друг. «Я обознался», — просто сказал он мне.

Казалось, можно было удовольствоваться таким извинением... Увы, гул голосов доказывал, что этого недостаточно, честь требовала крови, и мы дрались. Я поразил Сен-Клера и сам упал без чувств рядом с моим умирающим другом. Больше шести недель ужасная лихорадка горела в моих жилах и туманила рассудок. В чудовищном бреду я видел только Сен-Клера; кровь сочилась из его раны, ужасные предсмертные судороги сводили ослабевшие члены, а между тем он ласково смотрел на меня и еле слышным голосом трогательно прощался. В последние минуты жизни он, казалось, жалел только меня — меня, погубившего его, дикаря. Эта страшная картина долго преследовала меня39, долго боялись за мою жизнь; наконец природа с помощью врачей исцелила меня, но и придя в себя я не переставал раскаиваться. Всепримиряющее время осушило мои слезы, но воспоминание об этом поединке никогда, никогда не сотрется из моей памяти. Шевалье, даже с незнакомцем я буду драться с печалью на сердце, подумайте же, какие чувства наполнили бы мою душу, если бы я без причины поставил на карту и свою, и вашу жизнь... Ах, если когда-нибудь непреклонная честь принудит нас вступить в бой, клянусь вам, дорогой Фоблас, вы без труда, но и без славы одержите надо мной победу; я слишком хорошо знаю, что в подобных случаях несчастнее всего не тот, кто уходит из жизни40.

Розамбер протянул ко мне руки, я от души обнял его; волнение графа мало-помалу улеглось.

— Давайте завтракать, — сказал он мне с прежней веселостью. — Вы пришли, чтобы поссориться со мною, а между тем вам следует поблагодарить меня.

— Поблагодарить?

— А как же? Не я ли познакомил вас с маркизой? Правда, я не подозревал, что надо мною так подшутят; я мог предвидеть неверность, но не ожидал, что она изменит мне так скоро и при таких необыкновенных обстоятельствах. — Граф рассмеялся. — О, чем больше я думаю, тем больше мне хочется поздравить вас. Ваше приключение прелестно! И к тому же вы прекрасным образом вступили в свет. Маркиза молода, хороша собой, умна, пользуется уважением в обществе, хорошо принята при дворе, умеет интриговать. Она очень влиятельная женщина и всегда охотно помогает своим друзьям.

Я заметил графу, что никогда не буду добиваться успеха при помощи подобных средств.

— И напрасно, — возразил он. — Сколько поистине замечательных людей выдвинулось, прибегая к помощи женщин. Однако оставим это! Лучше расскажите мне о вашем приключении, без сомнения приятном, потому что, не вмешайся в дело я, вы не преминули бы провести в доме маркиза и вторую ночь.

Я не заставил долго просить себя.

— О, хитрая маркиза! — воскликнул граф, выслушав мой рассказ. — О, ловкая женщина! Как удачно она насладилась счастьем и обманула своего милейшего супруга, этого самого доверчивого, самого любезного и покладистого из бесчисленных во Франции мужей-слепцов! Право, глядя на него, мне начинает казаться, что некоторые люди существуют на свете лишь на потеху ближним. Но его жена...

— Очень мила!

— Знаю, знал это раньше вас. И вдруг мы стали бы драться из-за нее!

— О, сознаюсь, Розамбер, это было бы дурно.

— Очень дурно, кроме того, мы подали бы опасный пример.

— Как так?

— Видите ли, Фоблас, в каждом из кружков, составляющих так называемый свет, царит множество интриг, сталкиваются противоположные интересы. Некто — муж одной женщины и любовник другой; сегодня его приносят в жертву, завтра он сам изменяет; мужчины предприимчивы и не перестают преследовать; женщины слабы и всегда уступают. Это создает веселую жизнь для холостяков и делает сносным тяжелое ярмо брака; молодежь веселится, население растет, и все довольны. Но если ревность разольет повсюду свой черный яд, если обманутые мужья заключат союз и станут мстить за честь своих слабовольных подруг, если покинутые любовники начнут сражаться за переменчивые сердца, — повсюду воцарится отчаяние; город и двор превратятся в арену борьбы. Многие женщины, что слывут добродетельными, овдовеют; а сколько так называемых законных сыновей станут оплакивать своих отцов. Сколько очаровательных детей любви останется без призора! Наше поколение оставит потомков, которых оно не успеет воспитать!

— Какую странную картину вы рисуете, Розамбер! Вы говорите о легких любовных приключениях, но настоящая, нежная, полная почтения любовь...

— Ее не существует! Она показалась женщинам скучной, и они убили ее!

— Значит, вы совсем не уважаете женщин?

— Я их люблю... так, как они желают, чтобы их любили.

— О, — произнес я с жаром, — я прощаю вам ваше кощунство, ведь вы не знаете Софи!

Граф попросил объяснить ему мои последние слова, но я отказался: меня удержала скрытность, которая всегда свойственна настоящей любви, особенно в ее начале.

Завтрак походил на обед, не было позабыто и шампанское, а давно известно, что Бахус — отец веселья. Мне показалось, что граф, на словах мало уважавший женщин, на самом деле очень их любил и с удовольствием говорил о них. Однако, увлеченный своей теорией, он подыскивал ей подтверждение в недавних скандальных любовных историях. Розамбер смущал меня, но убедить не мог. На каждый приведенный им пример я отвечал, что исключения только подтверждают правило.

— Значит, вы не знаете, — с жаром сказал он, — как эти уважаемые вами существа попирают естественную скромность, врожденную стыдливость, которая, по-вашему, присуща женщинам? — Он быстро поднялся со стула и с громким смехом заметил: — Послушайте... у вас ведь нет никаких обязательств на сегодняшний вечер?.. Пойдемте со мной! Я познакомлю вас с одной особой... У нее там много женщин; все они хороши собой, выберите из них любую.

Мы оба находились под влиянием вина и, недолго раздумывая, сели в фиакр41, который привез нас к довольно красивому дому. Однако развязные манеры встретившей нас дамы, слишком вольный тон графа и ее не менее вольное обращение со мной — все вместе заставило меня подумать, что я попал к продажным женщинам. Я убедился в этом, когда хозяйка дома, по видимости хорошо знавшая графа и желавшая, как она выражалась, просветить меня, показала мне все достопримечательности своего заведения42. Розамбер сам взялся давать мне необходимые объяснения.

— Вот, — сказал он, — ванная комната. Именно здесь отмываются и пропитываются духами новенькие милашки, которых город и деревня ежедневно поставляют сей деятельной сводне. В шкафчике перед вами вы видите несколько флаконов с сильной вяжущей жидкостью, которая способна восстановить всякого рода бреши, пробитые в том, что девицы называют своим целомудрием. Многие добропорядочные девушки тайком пользуются ею, а затем, в первую брачную ночь, предлагают счастливому жениху свою целехонькую честь. Рядом, обратите внимание, эссенция для чудовищ, она производит обратный эффект, поэтому ею никогда не пользуются! Увы! Миновало время миниатюр! Во всем Париже, ручаюсь, уже не найдешь ни одной крошки, у которой есть надобность в этом снадобье. Зато, если правда то, что приписывают воде вот в этих больших пузырьках, то скоро на нее будет необычайный спрос. Сами увидите, как целая толпа чинуш, судейских крючкотворов и даже знатных вельмож, а также часть наших военных и почти все аббаты побегут к доктору Жильберу де Превалю43. Это знаменитое специфическое средство.

Фоблас, что такое уборная, вы знаете, в ней нет ничего примечательного, пойдемте дальше.

Здесь зала для танцев, правда, здесь не танцуют, а переодеваются. Вы думаете, это шкаф? Нет, это дверь. Она ведет в соседний дом, вход в который находится на другой улице. Какой-нибудь знатной даме надо срочно удовлетворить свои тайные желания — она входит через эту дверь, наряжается горничной, прячет свои прелести под простым платьем и получает крепкие объятия грубого деревенщины, переодетого прелатом, или толстого прелата, который выглядит так натурально, что его принимают за крестьянина. Таким вот образом оказываются взаимные услуги, и поскольку никто никого не узнаёт, то никто никому ничем не обязан.

Теперь пройдем в лазарет. Не пугайтесь, это только название. Откройте, если хотите, одну из этих брошюр, полюбуйтесь непристойными картинками. Они здесь для того, чтобы разбудить воображение старых развратников, коих смерть поразила заранее в самое уязвимое место. Их еще воскрешают с помощью этих колючих и душистых пучков дрока. Думаете, для прекрасного пола это средство слишком сурово? Верно, дамам предлагаются вот эти пастилки. Они такие жгучие, что если женщина проглотит одну, ею овладевает так называемое любовное бешенство. Впрочем, они употребительны только в отношении некоторых хорошеньких селянок, холодных по натуре и добродетельных по убеждению. Наши порядочные женщины, хорошо воспитанные и светские, никогда не сопротивляются столь долго, чтобы возникла надобность атаковать их подобным оружием.

Подойдите сюда, ближе, ближе, среди редких растений Королевского сада44 не попадалось ли вам вот это? Многие бедные девушки называют его своим утешением. Вы даже не представляете себе, скольких святош снабжает им хозяйка.

Последняя комната называется салоном Вулкана. Здесь нет ничего примечательного, кроме вот этого адского кресла45. Несчастная, которую бросают в него, опрокидывается навзничь, руки ее раскидываются, ноги безвольно раздвигаются, ее насилуют, а она не может оказать никакого сопротивления. Вы вздрогнули, Фоблас! И на этот раз вы правы. Я молод, горяч, распутен, бессовестен, если хотите, но, по правде говоря, думаю, даже я никогда бы не решился силой усадить сюда бедную девушку... Если бы мы пришли пораньше, — добавил граф, — нам подали бы двух маленьких мещаночек, но за неимением лучшего посмотрим сераль.

Так он называл зал, где находилось множество нимф, и они все прошли перед нами, всячески стараясь понравиться. Розамбер выбрал самую привлекательную, а я из какой-то странной фантазии — самую отталкивающую.

— Пока нам приготовят обед, который я заказал, — сказал граф, — каждый из нас может поболтать со своей красоткой, а за стол сядем вчетвером.

Любопытный от рождения, я ощутил желание рассмотреть как следует мою избранницу, мне показалось очень важным выяснить, какова разница между прекрасной маркизой и уродливой куртизанкой. Сначала я забавлялся только сравнением всего, что она мне показывала, потом незаметно увлекся и уже машинально подумывал о том, чтобы довести осмотр до конца. Нимфа заметила мою готовность и, не дав времени на рассуждения, предложила мне пойти на приступ и стойко приготовилась выдержать его; но внезапно опытная воительница заметила, что между нами невозможна даже легкая перепалка, и мне даже не пришлось объясняться в своих мирных намерениях. Спокойно встав с постели и внимательно посмотрев на меня, она сказала:

— Тем лучше! Такого было бы жаль!46 Невозможно передать, как я был поражен слишком ясным смыслом слов «было бы жаль»! И, не поинтересовавшись тем, что делает Розамбер, я бежал из этого грязного дома, поклявшись больше никогда туда не возвращаться.

На следующий день граф явился ко мне в десять часов утра; он хотел узнать, почему меня охватил «панический ужас», и стал уверять, что весть о моем приключении позабавила всех, кто находился в этом доме.

— Как, Розамбер, эта женщина сама мне сказала «было бы жаль», и вы называете мой ужас паническим?

— О, это другое дело! Нимфа немного иначе описала сцену... Она всеми силами старалась, чтобы мы не узнали... Слова «было бы жаль» совершенно меняют дело. Недурно, недурно! Ну, Фоблас, признавайтесь, уважаете ли вы женщину, холодно поздравившую вас с тем, что вы избежали страшной опасности, которой она сама же готова была вас подвергнуть?

— Странный вопрос, Розамбер. И какие общие заключения о женщинах вы могли бы вывести, основываясь на моем ответе?

— Вы уклоняетесь, мой друг; неужели вы неисправимы? Хорошо же, уважайте, уважайте их, если вам непременно так угодно, а я отправляюсь спать.

— Как спать? Что же вы делали ночью?

— Чего вы хотите? Из всего надо извлекать удовольствия. Я встретил командора ***, шевалье де М., аббата де Д. Мы весь вечер и всю ночь предавались оргии, шумели. Было превесело, но теперь мне надо поспать.

Едва я оделся, как в мою комнату вошел отец; он сказал, что господин дю Портай ждет меня к ужину, а затем пояснил:

— Вы вместе проведете весь вечер. Я поужинаю в том же квартале, потом заеду за вами и отвезу домой.

Я торопился, так как мне очень хотелось повидать милую кузину. Она пришла в приемную вместе с моей сестрой.

— Счастливчик, — живо сказала Аделаида, — вы бываете на балах, танцуете ночи напролет и познакомились с очаровательной дамой.

— Кто вам сказал?

— Персон. Он от нас ничего не скрывает!

Софи стояла потупившись. Сестра продолжала:

— Скажите же нам, кто эта дама? А маскарад? Должно быть, это нечто прелестное?

— Напротив, прескучная вещь, уверяю вас; дама же, о которой вы говорите, хороша, но далеко не так, как моя милая кузина.

Софи продолжала молчать, не поднимая глаз, и, казалось, рассматривала цепочку от часов, на которой недоставало нескольких брелоков; однако румянец выдал ее. Я чувствовал, что наш разговор очень ее интересует, хотя она и делает вид, что не прислушивается к нему.

— Вам грустно, моя милая кузина?

— Отвечайте же, — сказала Софи ее гувернантка.

— Нет, я просто... просто плохо спала сегодня.

— Да, — подтвердила госпожа Мюних, — это правда, последние три-четыре дня мадемуазель Софи мало спит. Это очень дурная привычка, очень, от нее умирают, вот я знала одну девицу... Как ее звали? Да, Шторх! Вы не знаете ее, мадемуазель, вы слишком молоды. Это случилось сорок пять лет тому назад... Так вот эта Шторх...

Старуха начала рассказывать, и, чтобы не лишиться счастья видеть мою милую кузину, мне пришлось долго и терпеливо слушать. Софи избавила меня от этой пытки, причинив другую, гораздо более сильную боль. Она встала, гувернантка с неудовольствием поинтересовалась, что случилось, и девушка дрожащим голосом ответила, что ей нездоровится.

— Вот вечно вы так, — заворчала старуха, — никогда не даете ни с кем поговорить. Господин шевалье, приходите завтра, вы поймете, как это интересно и как важно помнить, насколько сон необходим молодым девушкам.

— Брат мой, вы позволите мне уйти вместе с подругой? — спросила Аделаида.

— Да-да, ступайте, сестрица. Позаботьтесь о ней.

Прощаясь со мной, Софи подняла наконец глаза; она бросила на меня печальный взгляд, который проник мне в самое сердце и пробудил раскаяние.

Настало время отправиться к господину дю Портаю. Снова поблагодарив его, я рассказал о моем приключении с маркизой, не забыв упомянуть и о завтраке у Розамбера; однако я скрыл, куда завлекло нас веселое настроение.

— Очень рад, — сказал дю Портай, — что граф де Розамбер, который, судя по его словам, настоящий петиметр47 в полном смысле этого слова, по крайней мере, имеет правильные понятия о чести. Мой юный друг, помните, что из всех законов вашей родины закон, воспрещающий дуэль48, заслуживает особого восхищения. В наш век просвещения и философии жестокости сильно поубавилось. Счастливая перемена, совершившаяся в этом отношении в умах, уже сберегла немало народной крови и избавила от слез многих отцов. Что касается женщин, то, по-видимому, граф действительно не уважает их, если только не притворяется и не выказывает, по примеру других молодых людей, презрения, которого на самом деле не испытывает. В таком случае мне его жаль, но было бы еще печальнее, если бы он знавал только недостойных женщин. Фоблас, поверьте опыту зрелого человека, а не опыту графа, который в свои двадцать два года думает, что уже все повидал; верьте моим более основательным суждениям и многолетним наблюдениям: если в обществе много женщин, лишенных стыда, в нем еще больше молодых людей, лишенных принципов. Не слушайте уверений этих господ, на свете есть женщины целомудренные и прекрасные, они внушают нежную и чистую любовь, их сердца созданы для верности; их обходительность вызывает в нас почтение, а нежные добродетели — благоговение. Чаще, чем предполагают, встречаются великодушные возлюбленные, честные супруги, превосходные матери; некоторые женщины, мой друг, готовы пролить кровь ради счастья мужа и детей. Я знал женщин, в которых мирные достоинства женского пола соединялись с исконно мужскими доблестями; они показывали достойным их мужчинам примеры великодушной преданности, неутомимой воли и неистощимого терпения. Ваша маркиза не героиня, — прибавил Портай, улыбаясь, — она женщина очень молодая и очень неосторожная... Друг мой, будьте благоразумнее, чем она, покончите с этим опасным приключением. Как бы ни был доверчив муж, мельчайшее недоразумение может заставить его прозреть; обещайте мне не возвращаться к маркизе де Б.

Я колебался, господин дю Портай настаивал, продолжая расхваливать женщин. Я вспомнил о Софи и обещал исполнить его требование.

— Теперь, — сказал он, — пора открыть вам мои важные тайны. Выслушав меня, вы почувствуете необходимость ответить на мое полное доверие нерушимым молчанием.

3

Моя история — пример страшной превратности судьбы. Носить старинную фамилию и обладать большим состоянием обыкновенно очень удобно, но иногда крайне опасно. Я, единственный отпрыск знатного рода, древность которого теряется во тьме времен, должен был бы занимать одну из самых высоких должностей в моем государстве, а между тем принужден томиться под чужими небесами в безвестности и бездеятельности. Имя Ловзинских записано на исторических скрижалях Польши, и оно погибнет вместе со мной! Я знаю, что суровая философия отрицает или презирает звания и богатство с его соблазнами, и, может быть, я утешился бы, если бы потерял только положение в свете и состояние. Но, мой юный друг, я оплакиваю обожаемую супругу, ищу возлюбленную дочь и никогда не увижу родины. Откуда мне черпать мужество, чтобы противостоять подобным горестям?

Мой отец, Ловзинский, еще более замечательный своими добродетелями, чем высоким положением, пользовался при дворе тем почетом, который почти всегда бывает следствием благосклонности коронованных особ, но иногда достигается и личными качествами. Он нежно и внимательно следил за развитием моих двух сестер и воспитывал меня с увлеченностью благородного дворянина, заботившегося о чести своего рода, единственной надеждой которого был я, и с твердостью честного гражданина, страстно желавшего оставить после себя достойного преемника.

Я учился в Варшаве; между моими товарищами особенно отличался молодой пан П.49. Он обладал очаровательной, красивой и благородной внешностью, а также развитым умом; редкая ловкость, которую он выказывал во время наших военных упражнений, и еще более редкая скромность, с которой он, казалось, старался скрывать свои достоинства, чтобы подчеркнуть достоинства своих почти всегда поверженных соперников, его великодушие и кротость — всё внушало уважение и делало его любимцем блестящей молодежи, делившей с нами учение и развлечения. Я слишком польстил бы себе, если бы сказал, что сходство характеров и настроений положило начало моей дружбе с паном П. Как бы то ни было, мы очень скоро близко сошлись с ним.

Сколь счастлива, но сколь быстротечна младость, когда мы не знаем ни честолюбия, требующего всевозможных жертв ради стремления к успеху и славе, ни любви, поглощающей все наши силы, — это пора наивных удовольствий и полной доверчивости, пора, дающая еще неопытному сердцу свободу следовать побуждениям рождающейся чувствительности и всецело отдаваться предмету своей бескорыстной нежности. В эти годы, мой милый Фоблас, дружба не пустой звук. Поверенный всех тайн П., я не делал ничего, не посоветовавшись с ним, его советы направляли меня, а его решения зависели от моих слов, мы вместе веселились и утешали друг друга в печали. Как горевал я, когда наступило роковое мгновение и П., повинуясь приказанию своего отца, уехал из Варшавы, нежно простясь со мной! Мы решили навсегда сохранить привязанность, которая составляла счастье нашей юности, я от чистого сердца поклялся в том, что никакие страсти, никакие новые чувства не затмят нашей дружбы, сколько бы лет ни прошло. Какая пустота образовалась в моей душе после отъезда друга! Поначалу мне казалось, что я ни в чем не найду утешения; нежность отца, ласки сестер мало трогали меня. Я чувствовал, что сумею избавиться от тоски только при помощи полезных занятий: я изучил французский, уже распространившийся по всей Европе, я с восхищением прочел знаменитые французские произведения, вечные памятники гения, и с восторгом увидел, что этот трудный язык прославил многих поэтов, многих превосходных писателей, которые по справедливости обрели бессмертную славу. Я серьезно занимался геометрией; главное же — усердно старался совершенствоваться в благородном ремесле, создающем одного героя за счет сотен и тысяч несчастных, в науке, которую люди отважные, но не слишком мягкосердечные, назвали великим военным искусством. Я употребил несколько лет на эти трудные и неустанные занятия, и настал момент, когда они всецело поглотили меня. П., часто мне писавший, стал получать от меня только очень короткие и редкие ответы, наша переписка шла вяло, пока наконец любовь не заняла место дружбы.

Мой отец давно был очень близок с графом Пулавским50. Пулавский, известный строгостью своих правил, знаменитый непоколебимостью своих истинно республиканских убеждений, считался в то же время великим военачальником и храбрым воином, он уже не раз доказывал свое мужество и пламенный патриотизм. Воспитанный на литературе древних, он почерпнул в их истории великие примеры благородного бескорыстия и нерушимой верности, полной самоотречения. Подобно героям, которым благодарный языческий Рим воздвиг алтари, Пулавский принес бы все свои богатства в жертву благосостоянию родины, для ее защиты он пролил бы всю свою кровь до последней капли и пожертвовал бы даже своей единственной дочерью, своей дорогой Лодоиской.

Лодоиска! Как она была хороша! Как горячо я любил ее! Ее милое имя не сходит с моих уст, ее обожаемый образ вечно живет в моем сердце.

Друг мой, с той минуты, как я ее увидел, я позабыл обо всем, я забросил все мои занятия и совершенно забыл о друге, каждое мгновение моей жизни я посвящал Лодоиске. Моя любовь недолго оставалась тайной для моего отца и для графа Пулавского. Они ничего не говорят мне о ней, значит, они одобряют ее? Я счел это предположение вполне обоснованным и потому спокойно отдавался своему увлечению. Я старался почти ежедневно видеть Лодоиску или у нее в доме, или у моих сестер, которых она очень любила. Так прошло два года.

Но однажды Пулавский отвел меня в сторону и сказал: «Твой отец и я возлагали на тебя большие надежды, которые, нам казалось, ты начал оправдывать; я видел, что ты употреблял все свое время на почтенные и полезные занятия. Теперь же... (он заметил, что я хочу его прервать, и остановил меня) что скажешь ты мне? Неужели ты думаешь открыть мне что-нибудь новое? Неужели ты воображаешь, что мне нужно было видеть твое увлечение, чтобы почувствовать, до чего моя Лодоиска заслуживает любви? Именно потому, что я не хуже тебя знаю совершенства моей дочери, ты получишь ее только тогда, когда станешь достойным ее. Молодой человек, пойми, чувству еще недостаточно быть законным, чтобы заслуживать снисхождения, всякое влечение честного гражданина должно приносить пользу его родине, любовь была бы, как все другие страсти, только презренной или опасной, если бы не давала повода великодушным сердцам стремиться к славе. Слушай: наш больной монарх51, по-видимому, скоро угаснет, его здоровье подтачивается с каждым днем, и это пробудило честолюбивые надежды в наших соседях, они хотят посеять между нами раскол и разногласия, рассчитывают повлиять на наши выборы, дать нам короля по своему усмотрению52. На границах Польши осмелились появиться иностранные войска; около двух тысяч наших дворян собрались, чтобы остановить их53 и покарать за дерзость. Присоединись к этой отважной молодежи и после кампании вернись, покрытый кровью врагов, тогда ты станешь достойным зятем Пулавского».

Я ни минуты не колебался; отец одобрил мое решение, однако он не без сожаления согласился, чтобы я уехал так скоро. Отец долго прижимал меня к своей груди, нежная любовь отражалась в его чертах, он печально простился со мною; волнение его сердца передалось и мне, и наши слезы смешались на его морщинистых щеках. Глядя на эту трогательную сцену, Пулавский неизменно упрекал нас, как он выражался, за нашу слабость. «Осуши слезы, — сказал он, — или оставь их Лодоиске; только тем влюбленным, что не уверены в своих чувствах, пристойно проливать их перед разлукой!»

Он позвал дочь и сообщил ей о моем отъезде и о причинах, заставивших меня принять это решение. Лодоиска побледнела, вздохнула, потом, покраснев, взглянула на отца и дрожащим голосом сказала, что ее молитвы ускорят мое возвращение и что ее счастье в моих руках. Чего мне было опасаться, получив такое напутствие? Я уехал; за все время похода не произошло ничего достойного упоминания. Неприятель, старавшийся, как и мы, избегать действий, которые могли бы породить открытую войну между двумя народами, только утомлял нас частыми переходами; мы же следовали за ним, сталкиваясь лишь на открытой местности. Когда приблизились холода, враги ушли на зимние квартиры, и наша маленькая армия, почти всецело состоявшая из молодых дворян, рассеялась. Я возвращался в Варшаву, исполненный нетерпения и радости; я верил, что брачные узы и любовь свяжут меня и Лодоиску... Увы, я навсегда утратил отца! Въезжая в столицу, я узнал, что как раз накануне Ловзинский умер от апоплексического удара. Итак, не приняв последних вздохов нежнейшего в мире отца, лишившись даже этого печального утешения, я мог только пойти на его могилу и оросить ее слезами.

«Не бесплодными слезами, — сказал мне Пулавский, мало тронутый моим глубоким горем, — не бесплодными слезами следует почтить память такого отца, каким был покойный Ловзинский. Польша оплакивает в нем героя-гражданина, который с пользой послужил бы ей в наступающую переломную эпоху. Наш монарх, истощенный долгой болезнью, проживет не дольше двух недель, и счастье или несчастье наших сограждан всецело зависит от того, кто станет его преемником. Из всех прав, которые ты получил после смерти отца, без сомнения, самое прекрасное — право заменить его в государственном сейме; там он должен ожить в тебе, там ты обязан выказать мужество более высокое, чем смелость на поле брани. Отвага солдата — качество обыкновенное, но необыкновенны те люди, которые сохраняют спокойствие в затруднительных обстоятельствах, проницательно открывают коварные планы сильных, пресекают глухие интриги, открыто дают отпор смелым заговорам, никогда не теряют твердости духа, всегда неподкупны и справедливы и подают свой голос только за того, кто кажется им наиболее достойным, думая лишь о благе родины; необыкновенны люди, не обращающие внимания на золото и посулы, люди, которых не трогают мольбы, не устрашают угрозы. Такими качествами отличался твой отец — вот наследство, которое ты должен воспринять от него! В тот день, когда мы соберемся, чтобы выбрать короля, наверняка обнаружатся притязания многих наших сограждан, думающих о своих собственных интересах больше, чем о процветании родины, а также губительные намерения соседних держав, жестокая политика которых подтачивает наши силы, раздробляя их. Мой друг, мне кажется, приближается роковое мгновение, которое навсегда определит судьбу нашей страны. Она в опасности, враги хотят погубить ее, они тайно готовят перемену правления; однако их замыслы не осуществятся до тех пор, пока моя рука будет в силах держать шпагу. Да избавит Господь-покровитель Польшу от кошмара гражданской войны! Но как бы ни была ужасна эта крайность, может быть, придется пойти и на нее. Я надеюсь, что после резкого перелома возрожденное государство вновь обретет весь свой древний блеск. Ты, Ловзинский, будешь помогать мне; слабые интересы любви должны побледнеть перед более священными стремлениями, я не отдам тебе моей дочери, пока наша родина будет в опасности, но обещаю: первые дни мира ознаменуются твоим браком с Лодоиской».

Слова Пулавского не пропали даром — я понял, что мне предстоит исполнить священный долг. Серьезные соображения не заглушили моего горя, я не мог в одночасье забыть отца; не краснея скажу, что скорбь моих сестер, их сочувствие и дружба и сдержанные, но нежные ласки моей невесты произвели на мое сердце большее впечатление, чем патриотические призывы Пулавского. Я увидел, что Лодоиска до глубины души огорчена моей невосполнимой утратой, кроме того, она так же, как я, печалилась, видя, что жестокие события отдаляют день нашего союза. Ее сострадание смягчало мое горе.

Между тем король умер, и был созван сейм. В день его открытия, когда я хотел уже выйти из моего особняка, какой-то незнакомец пожелал говорить со мною без свидетелей. Едва мои люди отошли, как он порывисто бросился в мои объятия и нежно поцеловал меня. Это был П. Десять лет, что миновали со времени нашей разлуки, изменили его, но не так сильно, чтобы я не узнал друга моей юности; я признался, что меня удивило и обрадовало его неожиданное возвращение.

«Вы еще больше удивитесь, — заметил он, — когда узнаете, почему я приехал; я только что явился в Варшаву и сейчас же отправляюсь в сейм. Не слишком ли я самонадеян, рассчитывая на ваш голос?» — «На мой голос! Кому я должен отдать его?» — «Мне, мой друг». Он увидел мое изумление и с жаром продолжил: «Да, теперь не время рассказывать, как счастливо изменилось мое положение и почему оно позволяет мне питать столь высокие надежды54. Достаточно сказать, что меня поддерживает большинство голосов и что напрасно двое более слабых соперников55 собираются оспаривать у меня корону, которую я надеюсь получить. Ловзинский, — он снова обнял меня, — если бы вы не были моим другом, если бы я не уважал вас, может быть, я постарался бы ослепить вас блестящими обещаниями, я сказал бы, какие милости вас ждут, какие почетные должности вам предназначаются, какая блестящая и широкая стезя отныне будет для вас открыта; но мне незачем искушать вас, я постараюсь просто убедить. Грустно, и вы это понимаете не хуже меня, что наша ослабевшая Польша обязана своим спасением лишь разногласию трех держав, которые ее окружают; между тем желание обогатиться, растерзав и разделив нас, может в одно мгновение объединить наших врагов. Воспротивимся, насколько возможно, составлению рокового для нас триумвирата, неизбежным следствием которого станет раздел польских земель. Без сомнения, наши предки в более счастливые времена защищали свободу выборов, теперь же мы вынуждены уступить насущной необходимости. Россия будет поддерживать угодного ей короля: приняв ее кандидата, мы предупредим образование тройственного союза, который неизбежно повлек бы за собой нашу погибель, приобретем могущественного покровителя и с успехом противопоставим его прочим нашим врагам. Вот что заставило меня решиться. Я уступлю России часть моих прав только с целью сохранить самые существенные права нашей родины. Я лишь для того стремлюсь взойти на колеблющийся трон, чтобы укрепить его путем здравой политики; наконец, я изменю конституцию с единственной целью — спасти наше государство».

Мы отправились в сейм; я голосовал за П., и он действительно получил наибольшее число голосов, но Пулавский, Заремба56 и их друзья высказались за эрцгерцога К. Спорам не было конца, и ни к какому решению собрание так и не пришло.

После заседания П. подошел ко мне; он предложил отправиться во дворец, который его тайные агенты приготовили для него в столице^*. Мы заперлись с ним на несколько часов и снова заговорили о нашей еще не угасшей дружбе. Я сказал ему о моих близких отношениях с графом Пулавским и о моей любви к Лодоиске. На мое доверие он ответил еще большей откровенностью; он поведал, какие события подготовили его будущее величие и каковы его сокровенные чаяния, и я расстался с ним вполне уверенный, что им руководит не желание возвыситься, а стремление вернуть Польше ее древнее величие.

Во власти этих мыслей я поспешил к моему будущему тестю, сгорая от желания уговорить его присоединиться к партии моего друга. Пулавский большими шагами ходил по комнате дочери, которая, казалось, была взволнована не меньше отца.

«Вот, — сказал он Лодоиске, едва завидев меня, — вот человек, которого я уважал и которого вы любили! Он приносит нас в жертву своей слепой дружбе! — Я хотел было ответить, но граф продолжал: — Вы с детства были дружны с П.! Могущественная партия возводит его на трон; вы это знали, вы знали о его намерениях; сегодня утром вы подали за него голос, вы меня обманули и думаете, что ваш обман останется безнаказанным?» Я попросил его выслушать меня.

Граф нехотя умолк, но молчание его было недобрым. Я рассказал ему, что П., о котором я давно не имел никаких известий, приехал ко мне без всякого предупреждения.

Лодоиска с явным удовольствием слушала мои оправдания.

«Меня не проведешь, как легковерную женщину, — не сдавался Пулавский, — но все равно, продолжай. — Я передал ему наш короткий разговор с П. перед сеймом. — Вот каковы ваши планы! — воскликнул старик. — П. видит только одно средство исцелить несчастия своих сограждан — рабство. Он предлагает рабство, и потомок Ловзинских поддерживает его! И ко мне имеют так мало уважения, что пытаются вовлечь в этот бесчестный план! Неужели я потерплю, чтобы русские, прикрываясь именем поляка, управляли нашими землями? Русские, — повторил он с яростью, — будут править в моей стране! — Он стремительно приблизился ко мне. — Изменник, ты обманул меня и предал родину! Сейчас же покинь мой дом, или я силой вышвырну тебя вон!»

Сознаюсь вам, Фоблас, такое ужасное и незаслуженное оскорбление вывело меня из себя. В порыве гнева я схватился за шпагу, Пулавский с быстротою молнии также обнажил оружие. Его дочь в отчаянии бросилась между нами.

«Что вы делаете, Ловзинский?» Ее милый голос заставил меня опомниться, и в то же мгновение я понял, что навсегда потерял Лодоиску! Она отошла от меня и упала в объятия отца, который при виде моего горя не стал меня жалеть. «Да, изменник, — сказал он, — да, ты видишь ее в последний раз!»

Я вернулся домой; ужасные слова, произнесенные графом, непрерывно звучали в моих ушах. Интересы Польши, казалось мне, так тесно связывались с интересами П., что я не понимал, как мог я изменить моим согражданам, оказав услугу другу; однако приходилось или покинуть его, или отказаться от Лодоиски. Что делать? На что решиться? Я провел целую ночь в жестоких колебаниях и с наступлением дня отправился к Пулавскому, еще не зная, как поступлю.

Слуга, встретивший меня, сказал, что поздно вечером его господин уехал вместе с Лодоиской, распустив всех своих людей. Вы поймете, какое отчаяние охватило меня! Я спросил, куда направился Пулавский.

«Не знаю, — ответил слуга. — Могу только сказать, что вчера, едва вы ушли, мы услышали голоса в комнате дочери; еще дрожа от ужасной сцены, которая произошла между вами и графом, я осмелился прислушаться. Лодоиска плакала, отец осыпал ее оскорблениями, проклинал и говорил: “Тот, кто любит изменника, может сам изменить, неблагодарная! Я отвезу вас туда, где вы будете далеко от всякого соблазна”».

Мог ли я еще сомневаться в моем несчастье? Я позвал Болеслава, одного из моих самых верных слуг, и приказал ему разместить вокруг дворца Пулавского бдительных шпионов, которые сообщали бы мне обо всем, что там происходит, и следили за графом, если он вернется в столицу раньше меня; все еще не теряя надежды найти его в одном из ближайших имений, я пустился в путь.

Я объехал имения Пулавского, спрашивал о Лодоиске у всех встречавшихся мне путников, но тщетно. Потеряв неделю в бесполезных поисках, я вернулся в Варшаву. С немалым удивлением увидел я русскую армию, стоявшую почти под стенами города, на берегах Вислы57.

Я вернулся в столицу ночью; дворцы магнатов сияли огнями, огромные толпы наполняли улицы, я услышал веселые песни, увидел, что на площадях вино льется рекой, и понял, что в Польше появился новый король.

Болеслав с нетерпением ждал меня. «Пулавский, — сказал он, — вернулся один через два дня после своего отъезда; кроме сейма, он нигде не бывал. Несмотря на его усилия, влияние России возрастало с каждым днем. В последний день выборов, то есть сегодня утром, П. получил почти все голоса; его готовы были избрать; Пулавский произнес роковое вето58, в то же мгновение обнажилось множество сабель. Гордый воевода ***, которого Пулавский мало щадил на предыдущем сейме, первый бросился вперед и нанес ему страшный удар по голове. Заремба и другие поднялись на защиту друга, но все их усилия не спасли бы графа, если бы сам П. не встал на его защиту и не закричал, что он собственными руками убьет того, кто осмелится коснуться графа. Нападавшие отступили, но Пулавский терял кровь и силы; он впал в беспамятство, и его унесли. Заремба ушел, поклявшись отомстить. Никем не стесняемые, многочисленные сторонники П. сейчас же провозгласили его королем Польши. Пулавского перенесли во дворец, и он скоро пришел в себя; хирурги, осмотрев его рану, объявили, что она не смертельна, и тогда он, несмотря на боль и возражения друзей, велел подать карету. В полдень он уехал из Варшавы вместе с Мазепой59 и другими недовольными. За ним следят и, вероятно, через несколько дней вам доложат, куда он скрылся».

Худших вестей я не мог и ожидать. Мой друг взошел на престол, но мое примирение с Пулавским стало теперь невозможным, и я, без сомнения, навсегда потерял Лодоиску. Я так хорошо знал ее отца, что опасался с его стороны самых крайних мер; настоящее меня пугало, я не осмеливался заглядывать в будущее, и мое горе до того угнетало меня, что я даже не пошел поздравить нового короля.

Тот из моих людей, которого Болеслав послал следить за Пулавским, вернулся на четвертый день; он проехал за графом пятнадцать миль, но у Зарембы, видевшего, что какой-то незнакомец постоянно следует за каретой, зародились подозрения. Вскоре четверо слуг графа, спрятавшихся за жалкой хижиной, напали на моего всадника; его отвели к Пулавскому. Граф, с пистолетом в руках, заставил моего слугу сказать, кто его послал.

«Отравляйся обратно к Ловзинскому, — приказал граф, — и объяви, что ему не избежать моей справедливой мести». Моему слуге завязали глаза, куда-то отвели и заперли; через три дня за ним пришли, снова завязали глаза и несколько часов возили, меняя направление, наконец экипаж остановился и пленника высадили. Едва его нога коснулась земли, как экипаж умчался. Он снял с глаз повязку и увидел место, на котором его схватили.

Все это очень встревожило меня. Не угрозы Пулавского пугали меня, я боялся только за Лодоиску, которая пребывала в его власти, — в своей ярости он мог обойтись с ней крайне жестоко; я решил, не жалея сил, сделать все, чтобы разыскать отца и дочь. На следующий день я сообщил сестрам о моих намерениях и покинул столицу с Болеславом, выдавая себя за его брата. Мы объехали всю Польшу, и во время этих странствий я увидел, что действительность оправдывала опасения Пулавского. Под предлогом присяги новому королю русские, рассеянные по нашим землям, притесняли города и разоряли деревни. Потеряв три месяца на тщетные поиски, отчаявшись найти Лодоиску, глубоко огорченный несчастьями родины, оплакивая и ее, и себя, я ехал в Варшаву, чтобы сказать новому королю, до каких крайностей доходили чужеземцы в его государстве, но встреча, которая, видимо, должна была возыметь неприятные последствия, вынудила меня принять другое решение.

Турки объявили войну России60, буджакские и крымские татары61 постоянно совершали разбойничьи набеги на Волынь62, в которой я тогда находился. Четыре татарина напали на нас в лесу близ Острополя63. Я опрометчиво забыл зарядить пистолеты, но так ловко и удачно орудовал саблей, что скоро серьезно ранил двух разбойников и сбросил их на землю. Болеслав сражался с третьим, четвертый нападал на меня; он слегка ранил меня в ногу и в то же время сам получил страшный удар, от которого свалился с лошади. Противник Болеслава, услышав, как упал его товарищ, бросился бежать. Разбойник, которого я только что сразил, сказал мне на плохом польском языке: «Такой храбрец, как ты, должен быть великодушен; даруй мне жизнь, друг, не добивай, а помоги встать и перевяжи рану».

Он просил пощады таким благородным и неожиданным тоном, что я не стал колебаться и сошел с лошади; мы с Болеславом подняли татарина и перевязали его раны.

«Ты поступаешь хорошо, добрый человек, очень хорошо», — повторял татарин. Вдруг мы увидели облако пыли — к нам мчались около трехсот татар. «Ничего не бойся, — сказал раненый, — я предводитель этого отряда».

Действительно, он одним знаком остановил своих сообщников, которые были готовы сразить меня, и сказал им несколько слов на своем языке. Они расступились, чтобы пропустить Болеслава и меня.

«Храбрый человек, — снова сказал мне предводитель, — не был ли я прав, говоря, что ты поступил хорошо? Ты даровал мне жизнь, я спасаю тебя; иногда хорошо щадить врага и даже разбойника. Слушай, друг, напав на тебя, я повиновался требованиям моего ремесла, а ты должен был отважно защищаться; я прощаю тебя, ты прощаешь меня; обнимемся. — Затем он прибавил: — Ночь наступает, я не советую тебе ехать дальше без провожатых. Мои люди разойдутся по своим местам, я не могу за них отвечать. Видишь замок на высоте, справа? Он принадлежит графу Дурлинскому; мы хотим на него напасть, потому что он очень богат; пойди, попроси у него приюта, скажи ему, что ты ранил Тыцыхана, что Тыцыхан преследует тебя. Он знает, кто я такой; он уже пережил из-за меня несколько тяжелых дней; впрочем, знай, что, пока ты будешь у него, дом его не подвергнется нападению; а главное — смотри не выходи из замка раньше трех дней и не оставайся в нем дольше недели. Прощай!»

Мы с облегчением простились с Тыцыханом и его отрядом. Советы татарина равнялись приказаниям, и я сказал Болеславу: «Немедленно едем в замок, я слышал имя Дурлинского от отца Лодоиски. Может быть, Дурлинский знает, куда скрылся Пулавский, и нам удастся что-то разведать; на всякий случай я скажу, что нас послал к нему Пулавский, рекомендация графа будет не хуже рекомендации Тыцыхана. Ты же, Болеслав, помни, что я твой брат, и не выдавай меня».

Мы подъехали к рвам, окружавшим замок, люди Дурлинского спросили, кто мы. Я ответил, что мы приехали к их господину, чтобы поговорить с ним от имени Пулавского, что на нас напали разбойники и мы спасаемся от них. Подъемный мост опустился; мы въехали во двор. Нам сказали, что в настоящую минуту Дурлинского нельзя видеть, но что он примет нас на следующий день около десяти часов утра. Нас попросили сдать оружие, и мы повиновались. Болеслав осмотрел мою рану, она была неглубока. Нам сейчас же подали на кухне скромный ужин, а потом провели в подвальную комнату, в которой стояли только две старые кровати; нас оставили в темноте и закрыли дверь на замок.

Всю ночь я не смыкал глаз. Тыцыхан лишь слегка оцарапал меня, зато рана в моем сердце была глубочайшей! Когда забрезжил рассвет, мне стало невыносимо душно, я захотел открыть ставни, но они были заперты. Я с силой потряс их, петли отскочили, и передо мной открылся прекрасный парк. Окно было над самой землей, я вылез наружу и очутился в саду Дурлинского. Погуляв несколько мгновений, я сел на каменную скамью у подножия старинной башни, любуясь ее архитектурой. Я просидел в раздумье несколько минут, как вдруг к моим ногам упала черепица; я решил, что она сорвалась с ветхой крыши, и на всякий случай пересел на другой конец скамейки. Через несколько мгновений еще одна черепица упала возле меня. Я удивился. Поднявшись с места, я внимательно осмотрел башню. На высоте двадцати пяти или тридцати футов я заметил узенькое отверстие; тогда я поднял черепицы и увидел на первой слова, написанные известкой: «Ловзинский, это вы! Вы живы!», а на второй: «Освободите меня, спасите Лодоиску».

Вы не представляете, мой милый Фоблас, какие противоречивые чувства разом захватили меня; невозможно выразить моего изумления, радости, горя, смущения. Я смотрел на тюрьму Лодоиски, стараясь придумать, как освободить ее; она бросила мне еще черепицу. Я прочел: «В полночь принесите бумагу, чернила и перо; завтра через час после восхода солнца приходите за письмом, а теперь уходите».

Я вернулся к окну, позвал Болеслава, и он помог мне попасть в комнату; мы вместе водрузили на место ставни. Я рассказал моему верному слуге о неожиданном событии, которое должно было положить конец моим странствиям, но вместе с тем усилило мою тревогу. Как проникнуть в башню? Как добыть оружие? Как освободить Лодоиску из заточения? Как похитить ее на глазах Дурлинского и его слуг?

Даже если мне удастся одолеть все эти почти непреодолимые препятствия, успею ли я выполнить смелый замысел в течение короткого срока, данного мне Тыцыханом? Разве Тыцыхан не велел мне прожить у Дурлинского не меньше трех дней и не больше недели? Может быть, нарушив его условия, мы подвергнемся нападению татар? Меня ужасала мысль, что я освобожу Лодоиску из тюрьмы только для того, чтобы предать ее в лапы ужасных разбойников и навсегда потерять.

Но почему она томится в заточении? Конечно, я все узнаю из ее письма. Нам следовало достать бумагу, я поручил это Болеславу, а сам приготовился сыграть перед Дурлинским трудную роль посланца Пулавского.

За нами явились, когда было уже совсем светло, и сказали, что Дурлинский желает нас видеть. Мы, не робея, вошли к нему и увидели человека лет шестидесяти, с резкими чертами лица и отталкивающими манерами. Он спросил, кто мы такие.

«Я и мой брат принадлежим Пулавскому; мой господин послал меня к вам с тайным поручением, а брат сопровождал меня с другой целью, и я могу все разъяснить, только оставшись с вами наедине». — «Ладно, — отвечал Дурлинский, — пусть твой брат уйдет, и вы тоже уходите, — приказал он своим людям, — а этот, — он указал на человека, бывшего его поверенным, — останется, можешь говорить при нем». — «Пулавский меня послал...» — «Вижу, что же дальше?» — «Чтобы спросить у вас...» — «Что?» — Я собрал все свое мужество. «Чтобы спросить, как поживает его дочь». — «Как, он прислал тебя спросить о дочери? Значит, Пулавский сказал тебе...» — «Да, мой господин сказал, что Лодоиска здесь».

Я заметил, что Дурлинский побледнел, взглянул на своего поверенного, а потом долго смотрел на меня.

«Странно, — продолжил он наконец. — Твой господин решился доверить тебе такую важную тайну... он, кажется, слишком неосторожен». — «Не более вашего, граф. Разве у вас у самого нет поверенного? Вельможи были бы достойны сожаления, если бы они ни с кем не могли быть откровенны. Пулавский поручил мне передать, что Ловзинский уже побывал в большей части Польши и, без сомнения, скоро доберется до вашего замка». — «Если он осмелится заявиться сюда, — живо отвечал Дурлинский, — я приготовлю ему место, в котором он останется очень надолго. Ты знаешь этого Ловзинского?» — «Я часто видал его у моего господина в Варшаве». — «Говорят, он хорош собой?» — «Он прекрасно сложен и приблизительно моего роста...» — «Его лицо?» — «Приятно, он...» — «Дерзкий негодяй! — с гневом прервал меня Дурлинский. — О, пусть он только попадется мне в руки!» — «Говорят, он храбр...» — «Он? Я уверен, что он умеет только девушек обольщать. О, пусть он только мне попадется!» Я сдержался, а граф продолжал более спокойным тоном: «Пулавский давно не писал мне, где он теперь?» — «Я получил настоятельный приказ не отвечать на этот вопрос. Могу вам лишь сказать, что он имеет важные причины скрывать свое убежище и никому не писать, а также что он вскоре сам прибудет к вам».

Дурлинский явно удивился, мне даже показалось, что на его лице я подметил признаки страха; он взглянул на своего поверенного, который также выглядел смущенным. «Ты говоришь, Пулавский скоро приедет сюда?» — «Да, господин, самое позднее через две недели». Он снова взглянул на своего наперсника, потом заговорил с внезапным хладнокровием, сменившим волнение: «Возвращайся к своему господину! К сожалению, я могу сообщить ему очень печальные новости. Скажи ему, что Лодоиски здесь больше нет». Теперь настала моя очередь удивляться. «Как, Лодоиска?..» — «Повторяю, исчезла. В угоду Пулавскому, которого я очень ценю, я согласился, хотя и с некоторым неудовольствием, оставить у себя его дочь. Кроме меня и его, — он указал на человека, сидевшего рядом, — никто не знал, что она здесь. Около месяца тому назад мы, по обыкновению, понесли ей обед, но в ее комнате было пусто. Не знаю как, но она бежала, и с тех пор я ничего не слышал о ней. Вероятно, Лодоиска бежала к Ловзинскому в Варшаву, а может быть, татары похитили ее по дороге».

Мое изумление достигло крайних пределов: как примирить то, что я видел в саду, со словами Дурлинского? Во всем этом была какая-то тайна, которую мне очень хотелось раскрыть. Однако я ничем не выказал своих сомнений. «Какие грустные вести для моего господина!» — «Конечно, но я не виноват». — «Сударь, позвольте мне попросить вас об одной милости!» — «В чем дело?» — «Татары опустошают окрестности вашего замка; они напали на нас, мы спаслись только чудом, не позволите ли вы моему брату и мне отдохнуть здесь два дня?» — «Два дня? Я согласен. Куда их поместили?» — спросил он у своего наперсника. «Внизу, в сводчатой комнате...» — «Которая выходит в сад?» — тревожно прервал Дурлинский. «Там ставни заперты», — ответил его приближенный. «Все равно, их необходимо перевести в другое место». Эти слова заставили меня вздрогнуть. Приближенный графа ответил: «Это невозможно, но...» — остальное он сказал на ухо Дурлинскому. «Хорошо, — ответил граф, — пусть об этом позаботятся сейчас же, — и, обратившись ко мне, добавил: — Вы с братом должны уйти послезавтра; перед уходом я поговорю с тобой и дам письмо к Пулавскому».

Я отправился к Болеславу на кухню, где он завтракал, и забрал у него баночку с чернилами, несколько перьев и листков бумаги (все это он достал без труда). Я горел желанием написать Лодоиске, но надо было найти такое место, где мне не смогли бы помешать. Болеславу уже сказали, что раньше ночи нас не впустят в отведенную нам комнату. Я придумал, как поступить. Люди Дурлинского пили с моим лжебратом, они вежливо предложили и мне осушить с ними бутылку-другую. Я охотно опустошил несколько стаканов дрянного вина, вскоре ноги мои стали подкашиваться, а язык заплетаться, и я принялся забавлять веселую компанию глупыми и смешными рассказами, словом, с таким искусством изобразил пьяного, что обманул даже Болеслава. Он испугался, как бы, разговорившись, я не выдал нашу тайну.

«Господа, — обратился он к слугам, — мой брат ранен, не будем давать ему и дальше болтать и пить, боюсь, это ему повредит. Сделайте милость, окажите услугу, помогите мне уложить его». — «В его кровать? Нет, это невозможно, — ответил один из них, — но я охотно уступлю ему мою комнату».

Меня подняли и унесли на чердак, где стояли только лежанка, стол и стул. Дверь заперли, меня оставили одного. Большего мне и не требовалось. Я написал Лодоиске письмо на нескольких страницах. Сначала я снял с себя обвинение, которое возвел на меня Пулавский, потом рассказал обо всем, что случилось со мной, и подробно повторил мой разговор с Дурлинским. Заканчивалось мое послание клятвами в самой нежной и почтительной любви; я уверял Лодоиску, что, как только она известит меня о своей судьбе, сделаю все, чтобы вызволить ее.

Когда я закончил, меня одолели сомнения, из-за которых я пришел в необычайное волнение. С чего я взял, что черепицы мне бросила Лодоиска? Неужели Пулавский мог так жестоко наказать свою дочь за любовь, которую прежде одобрял? Зачем он заточил ее в тюрьму? И пусть даже ненависть ко мне ослепила его до такой степени, почему Дурлинский согласился стать орудием его мести? Хотя, с другой стороны, вот уже три месяца я носил только грубое платье. Усталость и печаль сильно изменили меня; кто, кроме возлюбленной, мог узнать Ловзинского в графском саду? А потом, разве на черепице не было начертано имя Лодоиски? Разве сам Дурлинский не сознался, что Лодоиска была у него в замке? Правда, он прибавил, что она бежала, но можно ли верить его словам? И почему Дурлинский сразу возненавидел меня, человека, совершенно ему незнакомого? Почему встревожился, когда ему сказали, что гонцы Пулавского помещены в комнате, выходящей в сад? И главное — отчего он испугался, когда я объявил ему о приезде Пулавского? Все это порождало во мне ужасную тревогу, я чувствовал, что за этим кроется какая-то страшная тайна. Два часа подряд я задавал себе разные вопросы, не находя ответов, пока не пришел Болеслав, чтобы посмотреть, опомнился ли его «брат». Я без труда убедил его, что только притворялся пьяным, мы спустились на кухню и провели там остаток дня.

Что за вечер, мой милый Фоблас! Никогда время не казалось мне таким бесконечным, даже последовавшие вечера не тянулись так долго!

Наконец нас отвели в нашу комнату и заперли в ней, опять-таки оставив без света, до полуночи пришлось ждать еще два часа. При первом ударе часов мы осторожно открыли ставни и окно, я уже собирался прыгнуть в сад, но с ужасом и отчаянием увидел перед собою прутья решетки.

«Вот, — сказал я Болеславу, — что посоветовал Дурлинскому его проклятый поверенный; вот на что его отвратительный господин ответил: “Прекрасно, но пусть сейчас же позаботятся об этом!” Вот что они делали днем, не пуская нас в эту комнату!» — «Господин, они работали снаружи, — ответил мне Болеслав, — иначе они заметили бы, что ставни сломаны!» — «Мне все равно, — воскликнул я с отчаянием, — видели они или нет, что ставни сломаны! Роковая решетка разрушает все мои надежды, из-за нее Лодоиска останется в рабстве, и я умру».

«Да, конечно, ты умрешь!» — С этими словами дверь отворилась, вошли несколько человек с оружием, Дурлинский с саблей в руке и слуги с факелами. «Изменник! — сказал граф, бросая на меня бешеные взгляды. — Я все слышал, и я узнаю, кто ты; ты назовешь свое имя, или твой мнимый брат откроет мне его! Страшись! Из всех неумолимых врагов Ловзинского я самый непреклонный! Обыскать его!» — приказал он своим людям. Они бросились на меня и обыскали, а мое сопротивление ни к чему не привело. У меня отняли бумаги и письмо к Лодоиске. Дурлинский, читая его, много раз выказывал раздражение, ведь я не щадил его. «Ловзинский, — сказал он мне с плохо скрываемой яростью, — ты уже ненавидишь меня, а вскоре возненавидишь еще больше. Теперь же оставайся в этой столь милой тебе каморке вместе с твоим недостойным сообщником». Он ушел, дверь заперли, два раза повернув ключ. Дурлинский поставил одного часового у дверей, другого — в саду против наших окон.

Можете себе представить, какое уныние охватило меня и Болеслава! Мое несчастье было велико, но гораздо больше меня волновали несчастья Лодоиски. Бедная, как должна была она тревожиться! Она ждала Ловзинского, а Ловзинский ее покинул. Нет, Лодоиска слишком хорошо меня знала и не могла заподозрить коварства. Лодоиска, конечно, судила о своем женихе по себе самой! Она чувствовала, что Ловзинского постигла горькая судьба, раз он не пришел к ней на помощь! Увы, уверенность в том, что со мной случилась беда, лишь приумножала ее горе!

Вот какие жестокие мысли взволновали меня в первое мгновение, и все оставшееся время я предавался размышлениям ничуть не менее грустным. На следующий день наши мучители через решетку подали нам отвратительную еду, и Болеслав, глядя на нее, сказал, что, похоже, никто не намерен скрашивать наше заточение. Страдавший не так, как я, он мужественнее сносил испытания и плен. Когда он предложил мне половину скудного обеда, я отказался; напрасно он уговаривал меня, жизнь казалась мне невыносимым бременем. «О нет! — сказал мне наконец Болеслав, обливаясь слезами. — Надо жить если не ради Болеслава, то хотя бы ради Лодоиски». Эти слова подействовали на меня, они вселили в меня мужество, надежда вернулась в мое сердце, и я обнял верного слугу. «О мой друг! — воскликнул я в горячем порыве. — О мой истинный друг! Я погубил тебя, твои муки удручают меня больше моих. Дай мне поесть, Болеслав, дай, я буду жить ради Лодоиски, я буду жить ради тебя! Если праведное небо вернет мне мое состояние и положение в обществе, ты увидишь, что твой господин не останется неблагодарным». Мы снова обнялись. О мой дорогой Фоблас, если бы вы знали, до чего несчастье сближает людей, до чего в горе сладко услышать слово утешения!

Мы томились в заточении двенадцать дней; наконец за мной пришли, чтобы отвести к Дурлинскому. Болеслав тоже хотел пойти, но его грубо оттолкнули; однако мне позволили с ним проститься. Я снял с пальца кольцо, которое носил более десяти лет, и сказал Болеславу: «Это кольцо подарил мне П., когда мы учились с ним в Варшаве; возьми его, мой друг, и сохрани на память. Если Дурлинский довершит свое предательство и убьет меня, если он потом выпустит тебя из своего замка, ступай к королю, покажи ему кольцо, напомни ему о нашей дружбе, расскажи о моих несчастьях. Болеслав, он наградит тебя, он поможет Лодоиске. Прощай, мой друг!»

Меня провели в комнату Дурлинского. Когда дверь открылась, я увидел в кресле женщину, которая пребывала в глубоком обмороке; я подошел к ней: это была Лодоиска. Боже, как она изменилась и как была хороша! «Варвар!» — сказал я Дурлинскому. Лодоиска очнулась от звука моего голоса. «Ах, мой дорогой Ловзинский, знаешь ли ты, чего требует от меня этот бесчестный человек? Знаешь ли ты, какой ценой он предлагает мне купить твою свободу?» — «Да, — гневно воскликнул Дурлинский, — да, такова моя воля! Теперь ты видишь, что он в моей власти. Если через три дня я ничего не добьюсь, он умрет». Я хотел броситься к ногам Лодоиски, но слуги Дурлинского удержали меня. «Я наконец вижу вас, Лодоиска, и смерть мне уже не страшна... Ты же, негодяй, знай, что Пулавский отомстит за свою дочь, а король отомстит за своего друга!» — «Уведите его!» — приказал Дурлинский. «Ах, — вздохнула Лодоиска, — моя любовь погубила тебя!» Я хотел было ответить, но меня схватили и снова заперли. Болеслав с восторгом встретил меня; он уже не надеялся, что я вернусь. Я рассказал ему, что моя смерть только отсрочена. Сцена, свидетелем которой я только что стал, подтвердила мои догадки. Мне стало ясно, что Пулавский не знал, как дурно обращались с его дочерью, что Дурлинский, влюбленный и ревнивый, решил удовлетворить свою страсть во что бы то ни стало.

Из трех дней, данных Дурлинским на размышление Лодоиске, прошло уже два; в ночь на третий я не спал и расхаживал по комнате. Вдруг я услышал призыв: «К оружию!» Вокруг замка поднялся ужасающий рев, внутри началось движение; часовой, поставленный перед нашими окнами, сбежал;

Болеслав и я различили грозный голос Дурлинского, который подгонял своих слуг; до нас донеслись лязг оружия, вопли раненых, стоны умирающих. Шум, сначала очень громкий, казалось, стал ослабевать, но потом снова усилился, раздались победные крики, топот множества ног, и вслед за страшным шумом наступила внезапная тишина. Вскоре глухой треск и гул поразили наш слух, тьма стала менее густой, деревья в саду окрасились в желтые и красноватые тона; мы подбежали к окнам: пламя пожирало замок Дурлинского и со всех сторон окружало нашу каморку; в довершение ужаса, из башни, в которой была заключена Лодоиска, неслись крики отчаяния...

4

Тут рассказ господина дю Портая был прерван появлением маркиза де Б., который, не встретив в передней ни одного лакея, вошел в комнату без доклада. Увидев меня, он вздрогнул и отшатнулся.

— Ах, — поклонился он дю Портаю, — у вас есть также и сын? И, обратившись ко мне, прибавил:

— Вы, вероятно, брат?..

— Моей сестры — да.

— Значит, у вас премилая сестра, совершенно очаровательная.

— Вы любезны и великодушны, — прервал его дю Портай.

— Великодушен? Не всегда. Например, я явился, чтобы упрекнуть вас...

— Меня? Разве я имел несчастье...

— Да, вы жестоко обошлись с нами.

— Как так, сударь?

— Вы поручили Розамберу похитить у нас вашу дочь; маркиза так надеялась, что милая девушка будет ночевать у нее, но не тут-то было!

— Я боялся, маркиз, что моя дочь доставит вам много хлопот.

— Ничуть. Ваша дочь прелестна, моя жена очарована ею, как я уже сказал. Право, — прибавил он с усмешкой, — мне кажется, что маркиза любит эту милую девушку больше, чем меня, а ведь я ее муж. И добро бы вы сами приехали за ней!

— Прошу прощения, маркиз, мне нездоровилось, мне и теперь еще нехорошо. Я знаю, что должен поблагодарить госпожу де Б...

— Не в этом дело.

Понятно, во время этого диалога я сидел как на иголках: маркиз смотрел на меня с пристальным вниманием, чем очень меня смущал.

— Знаете ли, — обратился он наконец ко мне, — вы очень похожи на вашу сестру.

— Вы мне льстите, маркиз!

— Да, сходство поразительно, ведь я физиогномист, все мои друзья согласны с этим; судите сами: я никогда вас не видел, но сразу же узнал.

При виде серьезности маркиза мы с дю Портаем не смогли удержаться от смеха.

— Так вот оно что, — сказал дю Портай, — вы узнали моего сына, потому что между ним и его сестрой есть семейное сходство.

— Да, — ответил маркиз, продолжая разглядывать меня, — этот молодой человек красив, но его сестра еще красивее.

Он взял меня за руку.

— Она выше вас, и у нее более рассудительный вид, хотя она тоже шалунья; у вас ее лицо, но в ваших чертах есть что-то более смелое... Вы менее грациозны и ваши манеры резче, грубее... Пожалуйста, не сердитесь, это так понятно; было бы даже нехорошо, если бы молодой человек ничем не отличался от девушки.

Господин дю Портай не выдержал и засмеялся. Глядя на него, маркиз тоже захохотал.

— О, я же говорил вам, что я отличный физиогномист. Однако не буду ли я иметь счастья видеть вашу милую сестру?

— Нет, она поехала с прощальными визитами, — нашелся господин дю Портай.

— С прощальными визитами?

— Да, она завтра утром возвращается в монастырь.

— В Париже?

— Нет, в Суассоне64.

— В Суассоне! И уезжает завтра утром? Почему же милое дитя покидает нас?

— Это необходимо.

— И теперь она ездит с визитами?

— Да, маркиз.

— И она, конечно, заедет к своей маменьке?

— Без сомнения. Вероятно, в настоящее время она у вас.

— Ах, как досадно! Утром маркизе еще нездоровилось, она предполагала выехать только вечером, а я говорил ей, что холодно и она простудится. Но женщины упрямы, она поехала. Тем хуже для нее, она не увидит своей дорогой дочки, я же увижу ее, так как она, конечно, скоро вернется.

— Ей нужно сделать еще много визитов, — сказал я.

— Да, — прибавил дю Портай, — мы ожидаем ее только к ужину.

— Значит, у вас ужинают? Вы правы! Все остальные помешались на том, чтобы не есть по вечерам, а вот мне не хочется во имя моды умирать от голода. Вы ужинаете? Ну, так я остаюсь и ужинаю с вами. Вы сочтете, что я распоряжаюсь слишком бесцеремонно? Но уж я таков и сам люблю, чтобы со мной не стеснялись. Когда вы лучше узнаете меня, вы увидите, что я добрый малый.

Отступать было поздно. Дю Портай тотчас принял решение.

— Я очень рад, господин маркиз, что вы хотите поужинать с нами, только позвольте моему сыну уехать часа на два; у него есть несколько неотложных дел.

— Прошу вас, сударь, не беспокойтесь, пусть ваш сын едет, но потом вернется, так как он очень мил.

— Вы позволите мне на минуту оставить вас, чтобы сказать ему два слова?

— Сделайте одолжение.

Я поклонился маркизу, он быстро встал, взял меня за руку и сказал господину дю Портаю:

— Говорите что угодно, сударь, но этот молодой человек и его сестра похожи, как две капли воды. Я физиогномист и стал бы утверждать это даже перед аббатом Пернетти^*65лично.

— Да, маркиз, — ответил дю Портай, — между ними есть фамильное сходство.

С этими словами он вывел меня в другую комнату.

— Ну и ну, — сказал он, — маркиз — престранный человек: он не церемонится с теми, кто ему нравится.

— Да, мой дорогой отец, это правда, маркиз явился сюда без церемоний, но я не имею права жаловаться на него: в его доме мне было очень хорошо.

— Это верно; но хватит шутить, посмотрим, как нам выйти из положения. Если бы мне пришлось иметь дело только с ним, все было бы просто; но, мой друг, вы должны помнить о его жене. Послушайте, вернитесь домой, велите вашему лакею как-нибудь переодеться и прийти сюда объявить, что мадемуазель дю Портай ужинает у госпожи... Выберите первое попавшееся имя.

— И что же? Маркиз останется здесь и будет спокойно ожидать возвращения вашей дочери; он сам сказал, каков он.

— Как же поступить?

— Как? Мой дорогой отец, я так хорошо играю роль девушки! Я переоденусь в дамский костюм, и ваша дочь явится ужинать с вами. Наоборот, задержится ваш сын; теперь шесть часов, я вернусь в десять. У меня есть время.

— Прекрасно. Однако сознайтесь, во всем этом деле Ловзинский играет странную роль!.. Вы замешали меня в такую историю... Но теперь ничего не поделаешь, идите и возвращайтесь.

Я поспешил домой; Жасмен сказал мне, что отец уехал, зато меня ждет очень славная девушка.

— Славная девушка, Жасмен?

Я бросился к себе в комнату.

— А, Жюстина, это ты! Правду сказал Жасмен, пришла очень славная девушка! — И я поцеловал Жюстину.

— Приберегите это для моей госпожи, — с недовольной гримасой сказала она.

— Для твоей госпожи, Жюстина? Ты не хуже ее.

— Кто вам сказал?

— Я сам так решил, а от тебя зависит убедить меня.

И я снова поцеловал ее. Она, не защищаясь, повторила только:

— Приберегите это для моей госпожи. Боже мой, как вы красивы в мужском платье! — прибавила она. — Неужели вы опять переоденетесь женщиной?

— Сегодня в последний раз; потом я всегда буду мужчиной... готовым услужить тебе, прекрасная малышка.

— Мне? О нет, вы будете служить госпоже.

— И ей, и в то же время тебе, Жюстина.

— Ну и ну! Так вам нужно сразу двух?

— По моим ощущениям, и этого не вполне достаточно.

Я поцеловал Жюстину, мои руки погладили ее белую и едва прикрытую грудь.

— Нет, поглядите только, какой смелый! — повторяла Жюстина. — Что сталось со скромницей мадемуазель дю Портай?

— Ах, Жюстина! Ты даже не представляешь, как изменила меня одна ночь!

— Мою госпожу эта ночь тоже очень сильно изменила! Наутро она была так бледна! Так обессилена!.. Боже! Я как глянула не нее, так сразу поняла, что мадемуазель дю Портай была разудалым молодцом!

— О том и речь, Жюстина, мне и двух будет мало!

Я попытался обнять ее, и на этот раз она оборонялась, отступая. Позади нее оказалась моя кровать, и она упала на нее навзничь. К несчастью, правда, вполне предсказуемому, я тоже потерял равновесие.

Через несколько минут Жюстина, неторопливо приводя себя в порядок, со смехом спросила меня, что я думаю о той маленькой шутке, которую она сыграла с маркизом.

— О какой шутке, малышка?

— Помните записку на его спине? Что скажете?

— Шутка очаровательна и почти так же хороша, как та, которую мы сейчас сыграли с маркизой. Да, кстати, что она велела передать мне?

— Моя госпожа вас ждет.

— Она меня ждет? Ах, я бегу.

— Он готов лететь, а куда? Куда спешите вы?

— Не знаю.

— Глядите, как он скоро забыл меня!

— Жюстина... Видишь ли...

— Я вижу, что вы настоящий распутник...

— Помиримся, Жюстина, возьми луидор и подари мне поцелуй.

— Охотно принимаю одно и дарю другое. Вы прелестный молодой человек, красивый, веселый и щедрый! О, какой успех вы будете иметь в обществе! Идемте же! Ступайте за мной на некотором расстоянии. Я войду в лавку, рядом с ней ворота, вы увидите, что они приоткрыты; быстро проскользните в них, привратник спросит, кто там, отвечайте: «Амур» — и поднимайтесь на второй этаж; там, на маленькой белой дверке, вы увидите слово «Пафос»66, откроете дверь вот этим ключом и войдете... вам недолго придется ждать!

Перед уходом я позвал Жасмена, приказал ему снять нашу ливрею, переодеться в неприметное платье и объявить господину дю Портаю, что его сын не вернется к ужину.

Жюстина торопилась, я последовал за ней, она вошла к модистке, я бросился в ворота. «Амур!» — громко крикнул я привратнику и через мгновение был уже у «Пафоса». Я открыл дверь, и то, что я увидел за ней, показалось мне достойным божества, которому там поклонялись. Множество свечей разливало мягкий свет, я увидел очаровательные картины, изящную и удобную мебель, а в глубине золоченого алькова, заставленного зеркалами, кровать, черные атласные покрывала которой должны были чудесным образом оттенять белизну тонкой и нежной кожи. В эту минуту я вспомнил, что обещал дю Портаю не видеться больше с маркизой, но, как легко догадаться, было уже слишком поздно.

Дверь, не замеченная мною, отворилась, вошла маркиза. Я бросился к ней, покрыл ее поцелуями, подхватил на руки, отнес в альков, уложил на мягкую постель и погрузился вместе с ней в нежное наслаждение.

Все это заняло несколько мгновений. Маркиза опомнилась одновременно со мной. Я спросил, как ее здоровье.

— Что такое? — удивилась она.

— Моя дорогая маменька, как вы себя чувствуете?

Она расхохоталась.

— Я подумала, что ослышалась; это «как вы себя чувствуете» — прелестно! Если бы я была больна, думаю, вам следовало бы спросить об этом немного раньше. Или вы думаете, что такое лечение способствует выздоровлению? Мой дорогой Фоблас, — прибавила она, нежно целуя меня, — вы очень пылки и нетерпеливы.

— Моя дорогая маменька, это потому, что сегодня я знаю гораздо больше, чем три дня назад.

— Плутишка, так вы боитесь забыть мои уроки?

— О да!

— О да! — передразнила она меня и добавила еще один поцелуй. — Я вам верю, господин повеса. Но обещайте, что будете повторять пройденное только со мной и ни с кем другим.

— Обещаю, маменька.

— Вы клянетесь быть мне верным?

— Клянусь.

— Всегда?

— Да, всегда.

— Но скажите мне, неблагодарный, почему вы так опоздали?

— Меня не было дома, я обедал у господина дю Портая.

— У господина дю Портая? Он говорил с вами обо мне?

— Да.

— Надеюсь, вы были благоразумны?

— Да, маменька.

Она заговорила очень серьезно:

— Вы сказали, что я обманулась, как маркиз?

— Да, маменька.

— И что я все еще обманута? — продолжала она дрожащим голосом, но в то же время нежно целуя меня.

— Да, маменька.

— Прелестное дитя! — воскликнула маркиза. — Значит, мне суждено обожать тебя?

— Да, если вы не хотите быть неблагодарной!

Она осыпала меня ласками, но кое-что еще продолжало беспокоить ее.

— Так вы уверили господина дю Портая в том, что я считаю вас... девушкой? — краснея, спросила маркиза.

— Да.

— Значит, вы умеете лгать?

— Разве я солгал?

— Мне кажется, этот шалун смеется над своей маменькой!

Я притворился, будто хочу уйти, но она удержала меня.

— Сейчас же просите прощения, сударь.

Я повиновался, как должен повиноваться мужчина, уверенный, что сумеет добиться прощения. Мы слились в жарких объятиях, и мир был заключен.

— Вы больше не сердитесь? — спросил я маркизу.

— Конечно нет, — ответила она, смеясь. — Разве влюбленная женщина может сердиться, когда у нее просят прощения таким манером?

— Дорогая моя, я провожу с вами столь сладостные мгновения, а знаете ли вы, кому я этим обязан?

— Странно, неужели вы думаете, что нужно благодарить кого-нибудь, кроме меня?

— Конечно странно, и тем не менее это так.

— Объяснитесь, милый друг.

— Я не знал, какое счастье вы мне приготовили, и еще был бы у господина дю Портая, если бы ваш милейший муж не явился с визитом...

— К господину дю Портаю?

— И ко мне.

— Он видел вас у дю Портая?

Я рассказал моей прекрасной возлюбленной все, что произошло во время визита маркиза. Она с трудом удерживалась от смеха.

— Бедный маркиз, — сказала госпожа де Б., — он родился под недоброй звездой и как будто нарочно ставит себя в смешное положение. Как только замужняя женщина полюбит другого, ее счастью приходит конец — муж превращается в дурака.

— Милая, вас трудно пожалеть, по-моему, в этом случае несчастен только муж.

— Видите ли, — ответила она уже серьезно, — женщина всегда страдает, когда ее муж унижен.

— Конечно страдает, но, мне кажется, иногда и пользуется этим...

— Фоблас, вас стоит поколотить... Однако вам нужно ехать ужинать с маркизом, а у вас нет платья. И неужели вы так скоро расстанетесь со мной?

— Постараюсь задержаться как можно дольше, дорогая.

— Вы можете одеться здесь.

Она дернула сонетку и вызвала Жюстину.

— Сходи за одним из моих платьев, — велела она горничной, — нам нужно одеть мадемуазель.

Я закрыл дверь за Жюстиной, которая, уходя, слегка шлепнула меня по щеке; к счастью, маркиза ничего не заметила.

— Милая маменька, вы уверены, что ваша горничная не проболтается?

— Уверена, мой друг. Я дам ей за молчание больше денег, чем она получила бы за сплетни. Я не могла вас принять у себя, надо было или отказаться от желанного свидания, или решиться на неосторожность. Мой дорогой Фоблас, я не колебалась... Дитя мое, не первый раз ты толкаешь меня на безумства.

Она взяла мою руку, поцеловала и прикрыла ею свои глаза.

— Милая, вы не хотите больше видеть меня?

— Хочу, всегда и везде! — воскликнула она. — Или лучше было не встречать тебя вовсе!

Моя рука, только что закрывавшая ее глаза, теперь лежала на ее сердце, и это взволнованное сердце трепетало, ее длинные ресницы намокли от слез, а очаровательные губы, почти касавшиеся моих, жаждали поцелуя. Я раз тысячу поцеловал ее, пожирающее пламя сжигало меня, я думал, что она тоже горит от страсти, и хотел потушить ее огонь, но моя счастливая возлюбленная, упиваясь нежными признаниями, наслаждалась всей душой и не нуждалась в менее восхитительных, хотя и дивных удовольствиях.

— Не видеть тебя — это все равно что расстаться с жизнью, а я живу-то всего несколько дней. Да, я поступила очень неосторожно, — прибавила она, удивленно оглядывая комнату. — Ах, если бы этим все кончилось, ведь мне еще много раз придется быть неосторожной, судя по тому, на что я уже пошла ради тебя.

— Маменька, позвольте задать вам один вопрос, может быть, нескромный, но он возбудил во мне сильное любопытство. Где мы?

Этот вопрос привел маркизу в чувство.

— Где?.. У... у одной моей подруги.

— И эта подруга любит...

Маркиза вполне оправилась от смущения и поспешно прервала меня:

— Да, Фоблас, вы не ошиблись, она любит, именно любит. Любовь создала этот очаровательный уголок. Моя подруга устроила это гнездышко для своего любовника.

— И для вашего?

— Да, мой друг, она согласилась уступить мне на сегодняшний вечер свой будуар.

— Дверь, через которую вы вошли?..

— ...ведет в ее комнаты.

— Маменька, еще один вопрос.

— Какой?

— Как вы себя чувствуете?

Она с удивлением взглянула на меня и засмеялась.

— Да, — продолжал я, — кроме шуток, в тот вечер вы были больны. Де Розамбер...

— Не напоминайте мне о нем. Граф де Розамбер недостойный человек, способный доставить мне тысячу неприятностей и солгать вам. Если он подумает, что вы верите ему, он станет утверждать, что его любовь разделяли все женщины в мире. Впрочем, если бы он был только фатом, я, пожалуй, извинила бы его, но его отвратительные поступки прощения не заслуживают, как бы он ко мне ни относился.

— Да, верно, позавчера он жестоко мучил нас...

— Я всю ночь не могла уснуть. Однако хватит об этом. Когда я с тобой, мой друг, я перестаю думать о том, что я вынесла из-за тебя. Как ты хорош в мужском платье, как очарователен! Но, к сожалению, — вздохнула она, — придется со всем этим расстаться! Ну, господин де Фоблас, уступите-ка место мадемуазель дю Портай.

С этими словами она одним взмахом расстегнула все пуговицы моего камзола. Я отыгрался на коварном платке, который скрывал ее грудь и давно уже не давал покоя моим рукам. Она продолжила наступление, я отвечал, и мы снимали друг с друга все как попало. Я указал полуобнаженной маркизе на роскошный альков, и на этот раз она не противясь последовала за мной.

В дверь тихонько постучали, то была Жюстина. Надо отдать ей должное: она быстро исполнила поручение. Не подумав о том, как неприлично я выгляжу, я пошел открывать, но маркиза дернула за шнурок, полог опустился и укрыл нас, а дверь распахнулась.

— Сударыня, вот все, что нужно. Вы позволите мне одеть мадемуазель?

— Нет, Жюстина, я сама. Ты причешешь ее, когда я позвоню.

Жюстина вышла, а мы еще какое-то время забавлялись веселыми картинами, которые во множестве являли окружавшие нас зеркала.

— Ну, — маркиза поцеловала меня, — пора мне одеть мою дочку.

Мне захотелось отметить миг расставания еще одной победой.

— Нет-нет, мой друг, довольно, — остановила меня маркиза. — Во всем важно знать меру.

Маркиза с серьезным видом принялась одевать меня, а я постоянно отвлекался.

— Так мы никогда не закончим, — пожурила меня маркиза. — Пора образумиться, вы уже девушка.

Юбка и корсет были на месте.

— Маменька, пусть теперь Жюстина причешет меня, а потом наденет на меня все остальное, — сказал я, собравшись позвонить.

— Безумец! Не видите, что вы со мной сделали? Мне тоже надо одеться!

Я предложил свои услуги маркизе, но делал все не так, как надо.

— Маменька, раздевать легче, чем одевать.

— О да! Вижу-вижу. Ну что у меня за горничная! Неловкая да еще и любопытная!

Наконец мы вызвали Жюстину.

— Нужно причесать эту малютку.

— Да, сударыня, не причесать ли и вас?

— Зачем? Разве мои волосы растрепались?

— Да, сударыня.

Маркиза открыла шкаф и спрятала в нем мое мужское платье.

— Завтра утром, — сказала она мне, — посыльный вам все принесет.

В другом, более глубоком шкафу стоял туалетный столик, который пододвинули ко мне, и ловкие пальцы Жюстины погрузились в мои волосы.

Маркиза села рядом и сказала:

— Мадемуазель дю Портай, позвольте мне поухаживать за вами.

— Да-да, — прервала Жюстина, — а потом господин де Фоблас будет ухаживать за вами.

— Что говорит эта сумасбродка? — возмутилась маркиза.

— Она говорит, что я очень люблю вас, — отвечал я.

— Это правда, Фоблас?

— Неужели вы сомневаетесь, маменька? — И я поцеловал ей руку.

Это, вероятно, не понравилось Жюстине.

— Противные волосы, — резко дернула она гребенку, — как они спутались!

— Ай, Жюстина, мне больно.

— Ничего, не обращайте внимания, сударь; думайте лучше о ваших делах и слушайте маркизу.

— Я молчу, — улыбнулась маркиза, — я только смотрю на мадемуазель дю Портай. Ты делаешь из нее очаровательную девушку.

— Для того чтобы она еще больше нравилась вам, сударыня.

— Жюстина, мне кажется, что тебя это тоже забавляет; маленькая дю Портай нравится тебе.

— Сударыня, господин де Фоблас нравится мне гораздо больше.

— Что ж, по крайней мере, она говорит искренне.

— Вполне; спросите у него самого.

— У меня? Я ничего не знаю!

— Вы лжете, сударь, — возразила Жюстина.

— Я лгу?

— Да, сударь, вы отлично знаете, что, когда нужно что-нибудь сделать для вас, я всегда готова... Маркиза посылает меня к вам, и я лечу.

— Летишь, — прервала ее маркиза, — но долго не возвращаешься!

— Я не виновата, сегодня господин де Фоблас заставил меня ждать.

Тут Жюстина, завивая локон, тихонько пощекотала мне шею.

— Он не торопился ко мне!

— Ах, маменька, я счастлив только с вами.

Я хотел поцеловать маркизу, а она притворно отбивалась от меня. Жюстина нашла, что мы слишком много шутим, и так больно ущипнула меня, что я вскрикнул.

— Смотри, что делаешь, — недовольно укорила ее маркиза.

— Но, сударыня, он ни минуты не сидит спокойно!

На несколько мгновений мы притихли. Моя возлюбленная сжимала мою ладонь, а в другой я держал ленту, которую шаловливая субретка67 дала мне, чтобы потом подвязать волосы; воспользовавшись случаем, Жюстина запачкала мое лицо помадой.

— Жюстина! — возмутился я.

— Милочка моя! — воскликнула маркиза.

— Сударыня, я заняла одну его руку; что ему мешает прикрываться другой?

И в то же мгновение, будто нечаянно выронив из рук пуховку, она засыпала мне пудрой глаза.

— Да ты с ума сошла, я больше не буду посылать тебя к нему.

— Разве он опасен? Я не боюсь его.

— Не боишься, потому что не знаешь, какой он живчик.

— Хорошо знаю, сударыня.

— Знаешь?

— Да, сударыня. Вы изволите помнить вечер, когда эта милая барышня ночевала у нас?

— Да, и что же?

— Я предложила раздеть мадемуазель, но вы, сударыня, не позволили.

— Конечно; она казалась такой скромной и застенчивой, что всякий обманулся бы! Не знаю, как я смогла его простить.

— Маркиза очень добра. Так вот, сударыня, мадемуазель дю Портай раздевалась за занавеской; я прошла случайно мимо нее как раз в то мгновение, когда она, сняв последнюю юбку, бросилась в постель.

— Ну и что?

— Сударыня, эта девушка прыгнула так быстро, так странно, что...

— Договаривай же, — сказал я Жюстине.

— Я не смею.

— Договаривай! — Маркиза закрыла веером лицо.

— Она прыгнула так странно и так неосторожно, что я увидела...

— Что, Жюстина? — спросила маркиза почти строгим тоном. — Что ты увидела?

— Что это молодой человек.

— И ты ничего мне не сказала?

— Но как же я могла? В комнате были служанки; маркиз собирался вот-вот войти, поднялся бы страшный шум. И потом, я думала, что, может быть, госпожа маркиза сама все знает.

Маркиза побледнела.

— Вы дерзки! Если я иногда забываюсь, это не значит, что я позволяю забываться другим!

Тон, которым маркиза произнесла эти слова, заставил вздрогнуть бедную Жюстину; она стала просить прощения.

— Я пошутила!

— Я так и знала; если бы я поняла, что ты говоришь серьезно, я сегодня же прогнала бы тебя.

Жюстина заплакала. Я попытался успокоить маркизу.

— Согласитесь, — сказала она наконец, — эта девушка сказала мне дерзость. Как она осмелилась предположить, осмелилась при вас сказать, что я знала... — Госпожа де Б. сильно покраснела и стиснула мою руку. — Мой милый Фоблас, мой добрый друг, вы знаете, как все случилось. Вы знаете, можно ли извинить мою слабость. Ваше переодевание всех вводит в заблуждение. Я встречаю на балу красивую умную девушку, и она очень нравится мне; она остается у меня ужинать, ложится спать; все уходят; милая девушка ложится рядом со мной... И вдруг оказывается, что это очаровательный молодой человек! Тогда причиной всего была случайность, или, скорее, любовь. Потом, конечно, я проявила слабость, но какая женщина устояла бы на моем месте? На следующий день я благодарила случай, подаривший мне счастье. Фоблас, вы знаете, меня против воли выдали замуж, меня принесли в жертву; и если меня осудят, то кого же из женщин можно оправдать?

Я увидел, что маркиза вот-вот расплачется, и хотел утешить ее самым нежным поцелуем; я хотел заговорить.

— Погодите, — остановила она меня, — погодите, мой друг. На следующий день я рассказала Жюстине о моем удивительном приключении; я все, все сказала ей, Фоблас. Она знает тайну моей жизни, самую сокровенную мою тайну. Мне казалось, она жалеет, любит меня; ничуть не бывало — она злоупотребляет моим доверием, предполагает всякие ужасы, в лицо говорит мне...

Жюстина залилась слезами; она опустилась на колени перед своей госпожой и молила о прощении. Я тоже просил маркизу не сердиться и тоже был сильно взволнован. Наши мольбы тронули ее.

— Я прощаю тебя, Жюстина, да, прощаю.

Жюстина поцеловала руку маркизы и снова попросила извинить ее.

— Довольно, — сказала госпожа де Б., — довольно, я успокоилась, все хорошо. Встань, Жюстина, и никогда не забывай, что, если у твоей госпожи и есть слабости, не следует полагать, будто она порочна. Помни: ты должна не чернить ее, а, напротив, прощать и сочувствовать ей; наконец, если не будешь верна и не будешь уважать ее, ты перестанешь быть достойной ее доброты. Ладно, малютка, — прибавила она со всей кротостью, — не плачь, встань. Говорю же: я простила тебя. Причеши его, и забудем все это.

Жюстина принялась за дело, боясь поднять глаза; маркиза не сводила с меня томных очей; мы все трое молчали, а потому одевание пошло скорее прежнего; теперь у меня было две горничных вместо одной. Пробило девять часов, пора было расставаться, и мы поцеловались на прощание.

— Поезжайте, шалунья, — напутствовала меня маркиза, — и щадите моего мужа. Завтра я подам вам весточку.

Я спустился с лестницы; у двери стоял наемный экипаж; когда я садился в фиакр, мимо прошли двое молодых людей. Они пристально взглянули на меня и позволили себе шутку, походившую более на грубость, чем на любезность. Это меня поразило. Неужели я вышел из подозрительного дома? Ведь он принадлежал приятельнице маркизы. И одет я был вовсе не как продажная женщина. Почему же прохожие посмеялись надо мной? Вероятно, их удивило, что хорошо одетая девушка, без слуг, одна, села в наемный экипаж в девять часов вечера.

По мере того как мой фаэтон68 продвигался, мысли мои принимали совершенно другое направление. Я был один и подумал о Софи; утром я недолго оставался с ней, а вечером почти о ней забыл, но если читатель захочет меня извинить, пусть он представит наслаждения, доставленные мне пленительной, красивой и страстной женщиной, пусть он узнает, что у Жюстины было прелестное шаловливое личико, а главное — вспомнит, что Фоблас

только-только начинал постигать азы любви и что ему было всего шестнадцать!

Я вернулся к господину дю Портаю. Маркиз первым делом спросил, видел ли я его жену. Ответив «нет», я должен был солгать, но выхода не было.

— Нет, маркиз.

— Я так и знал; я был уверен в этом.

Его прервал господин дю Портай:

— Дочь моя, вы заставили себя ждать, нам давно пора за стол.

— Без брата?

— Он прислал сказать, что не будет ужинать дома.

— Как, накануне моего отъезда!

— Прелестная девица, — вмешался маркиз, — вы не говорили мне, что у вас есть брат.

— Мне казалось, маркиз, что я сказала это вашей супруге.

— Она мне ничего не передала...

— Не может быть!

— Даю вам честное слово.

— Маркиз, я вам верю.

— Дело в том, что это очень важно; иначе ваш отец подумает, что я только притворяюсь физиогномистом.

— Как так?

— Вы никогда не поверите, что со мною случилось. Войдя сюда, я узнал вашего брата, хотя никогда раньше не видел его.

— Неужели?

— Спросите вашего отца.

— Итак, вы его узнали; но, может быть, маркиза...

— Никогда не говорила мне о нем, клянусь.

— Да что вы!

— Даю слово.

— Значит, граф де Розамбер?..

— Нет, он тоже ничего не говорил.

— Однако, помнится, он при мне сказал вам нечто подобное.

— Ни звука, уверяю вас! — Маркиз начал сердиться.

— Значит, я ошиблась. В таком случае, вы замечательный физиогномист!

— О да! — обрадовался маркиз. — На свете нет человека, который так хорошо разбирался бы в физиономиях, как я.

Этот разговор забавлял дю Портая, и, желая продлить его, он прибавил:

— Следует признать, они действительно очень похожи.

— Конечно, — закивал маркиз, — конечно; но семейное сходство нужно еще подметить в чертах и уловить, а это умеют только настоящие физиогномисты. Отец, мать, братья и сестры всегда отмечены семейным сходством.

— Всегда?! — воскликнул я. — Вы полагаете, что всегда?

— Полагаю? Нет, я в этом уверен. Иногда сходство кроется в манерах, во взгляде. Кроется, говорю я, и его нелегко заметить. Между тем знаток отыскивает его, открывает. Понимаете?

— Таким образом, если бы вы видели меня, но никогда не встречали моего отца, господина дю Портая, и случайно столкнулись бы с ним в большом обществе, вы его узнали бы...

— Его? Узнал бы в тысячной толпе!

Мы с дю Портаем рассмеялись. Маркиз поднялся со стула, подошел к дю Портаю, положил руку ему на голову и стал водить пальцем по его лицу.

— Не смейтесь, сударь, перестаньте. Вот, мадемуазель, видите эту черту? Она начинается здесь, проходит там и возвращается... Возвращается она? Нет, остается на месте. Смотрите.

Он подошел ко мне.

— Маркиз, я не хочу, чтобы меня трогали.

Он остановился и стал двигать пальцем, не прикасаясь к моему лицу.

— Итак, эта черта здесь, здесь и здесь. Видите?

— Как же я могу ее видеть?

— Вы смеетесь, мадемуазель. Не надо смеяться, это очень серьезно. Вы-то видите, господин дю Портай?

— Отлично вижу.

— Кроме того, в целом, в очертаниях тела существуют и неявное сходство, и тонкие различия... Существуют скрытые свойства...

— Скрытые? — повторил я.

— Да-да. Вы, может быть, не знаете, что это значит. И неудивительно, вы же девушка. Итак, я говорил, сударь, что существуют скрытые связи... Нет, я сказал другое слово, более... Ах, я, право, не помню, что хотел сказать, меня прервали...

— Сударь, вы сказали скрытые свойства.

— Да-да, правда-правда. Я, господин дю Портай, объясню это вам, так как вы меня поймете.

— Маркиз, вы, кажется, хотите меня обидеть?

— Нет, милая мадемуазель, нет, но вы не можете знать всего, что известно вашему отцу.

— Ах, в этом смысле...

— Да, конечно, я говорил в этом смысле, но позвольте мне досказать. Сударь, отцы и матери, создавая индивидуумов, создают существа, которые походят... которые имеют скрытые свойства существ, создавших их, потому что мать со своей стороны, а отец со своей...

— Довольно, довольно, я понимаю вас, — прервал его дю Портай.

— О, ваша дочь все равно не поймет! — ответил маркиз. — Она еще слишком молода. Однако все, что я объяснял вам, очень ясно, ясно для вас. Это, сударь, физический закон, физически доказанный... доказанный великими учеными, хорошо разбиравшимися в подобных вещах...

— Маркиз, а почему вы говорите шепотом? — поинтересовался я.

— Я закончил, мадемуазель. Ваш отец посвящен в суть дела.

— Вы, маркиз, знаток лиц, может, вы разбираетесь также и в тканях? Что вы скажете об этом платье?

— Очень красивое, очень. Мне кажется, что у маркизы есть такой же наряд... Да, совершенно такой же.

— Из такой же материи и такого же цвета?

— О материи ничего не могу сказать, но цвет тот же; это платье очень красиво и замечательно идет вам.

Он рассыпался в комплиментах, а дю Портай, угадавший, кому принадлежало платье, посмотрел на меня недовольным взглядом, как бы упрекая за то, что я так скоро позабыл о данном ему слове.

Только мы встали из-за стола, как мой настоящий отец, барон де Фоблас, который обещал заехать за мной, вошел в комнату. Он крайне удивился, увидев у дю Портая своего вновь переодетого сына и маркиза де Б.

— Опять! — Он бросил на меня сердитый взгляд. — А вы, господин дю Портай, были так добры, что...

— Здравствуйте, друг мой! Вы не узнаете маркиза де Б.? Он сделал мне честь, пожелав поужинать у меня, чтобы проститься с моей дочерью, так как завтра она уезжает.

— Она завтра уезжает? — Барон холодно поклонился маркизу.

— Да, мой друг, она возвращается в монастырь. Разве вы не знали?

— Нет, — нетерпеливо сказал барон, — не знал.

— Ну так говорю вам: она уезжает.

— Да, сударь, — маркиз обратился к моему отцу, — это правда. Мне очень жаль, а моя жена будет жестоко огорчена.

— А я, маркиз, очень рад. Пора положить всему этому конец. — Он опять строго взглянул на меня.

Дю Портай, опасаясь, как бы барон в порыве гнева не сказал чего-нибудь лишнего, отвел его в сторону.

— Что это за господин? — спросил меня маркиз. — Мне кажется, я уже видел его здесь.

— Совершенно верно.

— Я сразу узнал его, стоит мне один раз увидеть чье-то лицо, и я уже никогда его не забываю, но этот господин мне не нравится. У него все время такой рассерженный вид. Он ваш родственник?

— Нет.

— О, я знал, что он не принадлежит к вашей семье: между вами нет ни малейшего сходства! Ваше лицо всегда весело, его мрачно; он только изредка позволяет себе платоническую усмешку... нет, сартоническую или сардони... Сартоническая или сардоническая?..69 Словом, вы меня понимаете; я хочу сказать, что этот господин или смотрит искоса, или смеется вам в лицо.

— Не обращайте внимания — он философ70.

— Философ? — испуганно повторил маркиз. — Тогда все ясно. Философ! Ну, так я пойду.

Господин дю Портай и барон разговаривали, обратившись к нам спиной. Маркиз подошел к ним, чтобы проститься.

— Не беспокойтесь, — сказал он барону, который повернулся, чтобы поклониться ему. — Пожалуйста, не беспокойтесь; я не люблю философов и очень рад, что вы не принадлежите к членам этой семьи. Философ, философ! — повторял он, поспешно удаляясь.

Отец и дю Портай продолжали разговаривать шепотом. Я заснул перед камином, и счастливые грезы явили мне образ Софи.

— Фоблас, — крикнул барон, — мы едем домой!

— К моей милой кузине? — спросил я, еще не очнувшись от сна.

— К его милой кузине! Смотрите, да он совсем спит.

Дю Портай засмеялся и сказал мне:

— Поезжайте домой, мой друг, и выспитесь. Мне кажется, вам это необходимо. Мы скоро увидимся. Я еще должен кое в чем упрекнуть вас и окончить рассказ о моих злоключениях; мы скоро увидимся!

Вернувшись, я спросил, где Персон. Он только что лег спать, и я последовал его примеру. Никто никогда так крепко не спал ни внимая пламенным речам наших братьев франкмасонов, ни на публичных лекциях в музее, ни на великолепных выступлениях знаменитых адвокатов и многих других великих ораторов, упомянутых в известном обзоре71.

Проснувшись, я позвал Жасмена и сказал ему, что утром принесут мое платье, которое я оставил у одного друга. Потом я послал за Персоном и спросил у него, как поживают Аделаида и Софи де Понти.

— Вы же видели их вчера, — удивился он.

— И вы тоже, господин Персон, видели их и даже рассказали им, с кем я познакомился на балу.

— Что же в этом плохого?

— А зачем вы это сделали? Рассказывайте моей сестре о ваших секретах, а моих прошу не касаться.

— Право, вы говорите таким тоном... Я вас не узнаю... Я пожалуюсь вашему отцу.

— А я моей сестре! — Персон побледнел. — Давайте лучше жить в дружбе; отец желает, чтобы я всегда выходил с вами, так заканчивайте поскорее ваш туалет, и отправимся в монастырь.

Мы собирались выйти из дому, когда явился Розамбер. Узнав, куда мы направляемся, он попросил дозволения сопровождать нас.

— Еще четыре месяца назад, — сказал он, — вы обещали познакомить меня с вашей милой сестрой.

— Розамбер, я сдержу слово: вы увидите девушку, которую волей-неволей станете уважать.

— Мой друг, объяснимся; я вполне уверен, что мадемуазель де Фоблас исключение, но я обращу против вас ваше же оружие: исключение не нарушает правила, наоборот, подтверждает его.

— Как вам будет угодно, но предупреждаю: вы увидите девушку четырнадцати с половиной лет, наивную до простоты. При этом для своего возраста она очень развита и у нее нет недостатка ни в уме, ни в образовании.

Персону, в отличие от меня, повезло: сестра пришла в приемную без Софи. После обычных приветствий и комплиментов, после общего разговора, длившегося несколько минут, я уже не мог скрыть своего беспокойства.

— Аделаида, скажите, что с моей кузиной?

— О, брат, вероятно, у нее серьезная болезнь, так как она ничего не говорит и вместе с тем только о ней и думает. Я не узнаю моей подруги: она всегда была весела, беззаботна и резва, как я; теперь она печальна, о чем-то тревожится. Она по-прежнему добра и ласкова, но редко бывает с нами. Раньше в свободные часы она играла, бегала по саду, теперь же, мой брат, она старается отыскивать укромные уголки и гуляет одна. Она больна, очень больна: мало ест, не спит, не смеется. Она всегда любила меня, а теперь точно боится остаться со мной наедине; правда, я заметила, что она сторонится всех, но главное — избегает меня. Вчера, когда она повернула в узкую тенистую аллею в конце сада, я подкралась к ней — она утирала слезы. «Подруга, скажи, что с тобой?» Она взглянула на меня с таким выражением, с таким... я такого никогда и ни у кого не видела. Наконец Софи ответила: «Аделаида, ты не поймешь: ты такая счастливая! А вот меня можно пожалеть!» Потом она покраснела, вздохнула и заплакала. Я старалась ее утешить, но, чем больше я говорила, тем глубже становилась ее печаль. Я поцеловала ее; она посмотрела на меня долгим и, как мне показалось, безмятежным взглядом, но вдруг прикрыла рукой мои глаза и сказала: «Аделаида, спрячь свое лицо, спрячь, оно слишком, слишком... Мне больно смотреть на него. Уйди, оставь меня одну», — и она снова заплакала. Увидев, что ей стало еще хуже, я сказала: «Софи...»

Услышав это имя, Розамбер наклонился к моему уху:

— Значит, ваша милая кузина — Софи? Она и есть та Софи, из-за которой вы сказали, что я кощунствую? Ах, простите меня!

Моя сестра продолжала:

— Я сказала: «Софи, подожди минутку, я позову твою гувернантку...» Тогда она оправилась, отерла глаза и попросила меня ничего не говорить старухе; мне пришлось обещать, но, думаю, я поступила неблагоразумно. Она больна и не хочет, чтобы ее гувернантка знала об этом.

— Аделаида, дорогая, а почему она не пришла с вами в приемную?

— Дело в том, что она теперь стала так рассеянна, так печальна... Кроме того, прежде она любила вас почти так же сильно, как меня, а теперь, мне кажется, она вас уже не любит. Я сказала ей, что вы пришли... «Мой кузен! — радостно вскрикнула она и пошла было со мною, но сейчас же остановилась и прибавила: — Нет, я не пойду, я не хочу, не могу идти. Скажи ему, что...» Казалось, она подбирает слова. Я ждала. «Боже мой, неужели ты сама не знаешь, — недовольно прибавила она, — что обыкновенно говорят в подобных случаях?» И она быстро ушла.

Я упивался, слушая, как моя невинная сестра с детской наивностью описывала мне нежные волнения и сладкие муки Софи. Удивленный Розамбер внимательно прислушивался, а маленький Персон, глядя на нас троих, казалось, был и встревожен, и очарован.

— Значит, вы полагаете, Аделаида, что Софи больше не любит меня?

— Брат мой, я почти уверена в этом, все, что напоминает о вас, раздражает ее, даже я иногда бываю жертвой этого раздражения.

— Как?

— На днях вот этот господин, — она указала на Персона, — сказал, что вы провели всю ночь у маркизы де Б. И вот, когда он ушел и мы остались одни, Софи очень серьезно заметила: «Ваш брат не ночевал дома; он ведет беспорядочную жизнь. Это дурно!» Ваш брат, ваш брат! Обыкновенно она говорит мне «ты». Ваш брат! Если бы даже вы вели беспорядочную жизнь, Фоблас, за что же на меня сердиться? Ваш брат! На следующий день вы, кажется, были на маскараде. Господин Персон рассказал нам об этом, потому что у господина Персона нет от нас секретов. Едва мы остались одни, Софи сказала: «Ваш брат веселится на балах, а мы здесь скучаем». — «Нисколько! — ответила я. — Разве может быть скучно с подругой?» — «Да, конечно, с подругой не скучно», — ответила она. Однако заметьте, какая странность: через мгновение она грустно повторила: «Он веселится, а мы здесь скучаем». Мы скучаем! Но, если бы даже это было так, из вежливости она не должна была говорить мне о скуке. О, если бы она не была больна, я очень сердилась бы на нее! Да, и вот что я еще вспомнила: вчера вы сказали, что маркиза де Б. хороша. Вечером я зашла за Софи и заставила ее пойти гулять. «Ваш брат, — сказала она (теперь она всегда говорит «ваш брат»), — находит красивой эту маркизу. Он, вероятно, влюблен в нее». Я ответила: «Дорогая, это невозможно, маркиза де Б. замужем». Она взяла меня за руку и сказала: «Ах, Аделаида, какая ты счастливая!» В ее взгляде, улыбке сквозили и жалость, и презрение. Ну, хорошо ли это? «Ах, какая ты счастливая!» Ну да, я счастлива, ведь я здорова!

— Аделаида, ваши слова не доказывают, что моя милая кузина больше не любит меня; может быть, она просто сердится на меня за что-нибудь, но ведь и на любимых людей постоянно сердятся.

— Конечно, только я еще не все сказала.

— Не все?

— Раньше она то и дело говорила о вас, радовалась, когда видела вас, а теперь она если и говорит о моем брате, то редко и таким суровым тоном! Разве вы не заметили, что вчера, когда Софи была здесь, она не произнесла ни слова? Полно, когда любишь человека, говоришь с ним. Поверьте, моя подруга разлюбила вас.

Розамбер вмешался в разговор, и мы заговорили о танцах, музыке, истории и географии. Моя сестра, только что болтавшая как десятилетняя девочка, выказывала теперь рассудительность двадцатилетней женщины. Граф, изумлявшийся все больше и больше, казалось, не замечал, как летят минуты, хотя Персон несколько раз пытался напомнить ему о времени. Наконец звон колокола, позвав монастырских воспитанниц в столовую, заставил нас откланяться.

— Откровенно говоря, — признался граф, — я с трудом верю собственным глазам. Каким чудом полное неведение может соединяться с обширными познаниями, скромность — с красотой, наивность детства — с рассудительностью зрелого возраста и столь явная невинность — с ранним физическим развитием? Я считал это немыслимым. Мой друг, ваша сестра — редкое произведение природы и воспитания!

— Розамбер, она плод четырнадцатилетних забот и благополучия. Это, как вы выражаетесь, редкое произведение природы и воспитания создано стечением счастливых обстоятельств. Барон де Фоблас решил, что воспитание дочери слишком тяжелое бремя для военного; моя мать, которую мы ежедневно вспоминаем, моя добродетельная мать оказалась достойна взяться за это дело. Сама судьба пришла ей на помощь: няньки Аделаиды слушались своей госпожи не рассуждая, гувернантка не рассказывала девочке любовных историй и не читала романов, учителя занимались своей ученицей только во время уроков; в общем, Аделаиду окружало общество людей внимательных, которые никогда не позволяли себе ни двусмысленных жестов, ни неприличных намеков. И, что не менее важно и не менее редко, священник во время исповеди выслушивал Аделаиду, не задавая вопросов72. Наконец, мой друг, Аделаида провела в монастыре только полгода.

— Полгода! Ах, многие так называемые хорошо воспитанные девушки за гораздо более короткий срок приобретают в монастырях всевозможные познания, а иногда и получают известные уроки73.

— В этом отношении, Розамбер, Аделаида опять-таки поразительно счастлива. Она ласкова со всеми своими подругами, играет и резвится с ними, но постоянной приятельницей избрала себе такую же нежную, чистую и благоразумную девушку, как она сама... Правда, может быть, ее подруга с некоторых пор стала несколько менее несведущей и наивной, потому что любовь...

— Я понимаю вас, вы говорите о милой кузине!

— Да, мой друг, Софи так же чиста, как Аделаида (хотя ее сердце и пробудилось чуть раньше), и она единственная и любимая подруга моей сестры. Их непорочные сердца почувствовали влечение друг к другу и слились воедино. Аделаида, лишенная матери, думает только о своей подруге, живет только ею; дружба, чистая и горячая, спасла их от опасностей, которым, как вы справедливо заметили, подвергаются юные, пылкие и любопытные девушки, живущие в постоянной тесной близости между собой. В последнее время я нарушил дружбу двух подруг. Всё позволяет надеяться, что мне посчастливилось стать предметом привязанности моей милой кузины. Любовь пока еще пощадила Аделаиду, — я взглянул на Персона, — не послав того, кто покорил бы ее сердце, и моя сестра перенесла на Софи все свои нежные чувства. Горечь ее жалоб доказывает, как она любит свою подругу.

— И в то же время она уверила нас, что счастье на вашей стороне! Право, Фоблас, если Софи так же мила и хороша, как Аделаида, я вас поздравляю.

— Она лучше моей сестры, мой друг, гораздо лучше.

— В это трудно поверить.

— О, она лучше, вот увидите! Лучше! Вообразите себе...

— Тише, тише, не горячитесь! Ответьте мне, пылкий юноша, раз у вас есть такая прелестная возлюбленная, зачем вы похитили мою? Если Фоблас так полюбил монастырскую приемную, зачем мадемуазель дю Портай ночевала у маркизы? Каким образом примирили вы все это?

— Но, Розамбер, это немудрено!

— Да, и весьма приятно, в этом я с вами полностью согласен...

— Вы смеетесь! Выслушайте меня, мой друг. Вы знаете, как все произошло?

— Да уж, могу себе представить!

— Ах вы насмешник, выслушайте же меня! Я воспитан почти так же, как моя сестра, и неделю тому назад был так же невинен, как она. Не я овладел госпожой де Б.: она сама отдалась мне. Меня можно простить.

— Согласен, тот первый раз можно понять, но вы, по крайней мере, могли не возвращаться к ней! Что вы скажете о маскараде?

— Скажу, что меня заставили ехать в собрание... И потом, мне всего шестнадцать лет, я молод и пылок.

— Ах, Софи, бедная Софи!

— Не жалейте Софи, я ее обожаю. И при этом, Розамбер, я знаю, что только законные узы могут соединить меня с ней.

— Похоже на правду.

— Да, и пока брак не соединит нас, я буду оберегать невинность моей Софи.

— Поживем — увидим.

— Между тем воздержание покажется мне тягостным.

— Еще бы!

— Моя горячая натура заставит меня иногда увлекаться.

— О, несомненно!

— Порой я буду неверен моей милой кузине.

— Это более чем вероятно.

— Но, заключив счастливый брак...

— Ах, да!

— Тогда, моя Софи, я буду любить только тебя.

— Смелое утверждение!

— Я буду любить тебя всю жизнь!

— Сильно сказано.

Розамбер ушел. Жасмен, у которого я, вернувшись, спросил, принесли ли мое платье, ответил, что никого не видел; я до вечера ждал посыльного, но никто не пришел. Я беспокоился, потому что в кармане моего камзола лежал бумажник, а в нем — два письма: одно из провинции от старого слуги, поздравлявшего меня с Новым годом, другое (которое мне не хотелось потерять) — от маркизы, и в этом письме, как известно читателю, госпожа де Б. обращалась к мадемуазель дю Портай.

На следующее утро я получил мое платье, но, к моему ужасу, бумажник исчез. Вскоре пришла Дютур и заставила меня обо всем забыть: она подала мне новое письмо от маркизы. Я поспешно распечатал его и прочел:

Это письмо показалось мне столь лестным, а приглашение, заключавшееся в нем, таким соблазнительным, что я не колебался ни секунды. Я уверил Дютур, что приду вовремя. Однако, едва она ушла, я почувствовал некоторую нерешительность. Не следовало ли мне теперь думать исключительно о Софи и избегать всяких встреч с ее слишком опасной соперницей? Но зачем подчиняться столь жестоким правилам? Какая от этого польза? Разве я говорил Софи о моей любви? Разве она открыла мне свои чувства? Разве есть у нее право требовать от меня таких жертв? Ведь, в сущности, то, что я собирался сделать, не могло называться неверностью: я не начинал новой интриги. Я провел одну ночь с маркизой, потом встретился с ней в будуаре. Почему бы мне снова не повидаться с ней? Вместо двух свиданий на моей совести будут три. Число не имеет значения. И как моя милая кузина узнает об этом? Наконец, я уже обещал прийти. Все эти соображения заставили меня решиться... Читатель видит, что я никак не мог отказаться от свидания.

Я не заставил себя ждать, Жюстина тоже не дала мне томиться у двери, она сейчас же приподняла мою шляпу.

— Пойдемте, прелестный Адонис.

Ступая как можно тише, я последовал за ней. Однако швейцар, хотя и полупьяный, услыхал шум и спросил, в чем дело.

— Это я, — ответила Жюстина.

— Да, — сказал он, — это вы, а кто этот малый?

— Мой кузен.

Швейцар был весел, он начал напевать: «Мой миленок, мой кузен!»

Жюстина провела меня в глубину двора; мы стали подниматься по потайной лестнице;74 и, само собой, прежде чем мы дошли до второго этажа, я несколько раз поцеловал славную субретку. Поднявшись, она знаком приказала мне быть благоразумнее и открыла маленькую дверцу. Я очутился в будуаре маркизы.

— Пройдите, — сказала мне Жюстина, — пройдите в спальню, не надо здесь оставаться.

Она ушла и закрыла за собой дверь.

Я повиновался и, войдя в спальню, увидел маркизу.

— Ах, маменька, значит, опять здесь...

Она прервала меня:

— Боже мой, кажется, я слышу голос маркиза! Он вернулся! Бегите, уезжайте!

Я бросился обратно в будуар, но не успел захлопнуть дверь в спальню, она осталась полуоткрытой; в довершение несчастья ветреная Жюстина заперла на ключ выход на потайную лестницу. Маркиза, не знавшая, что я не могу убежать, спокойно села на стул. Маркиз уже вошел в спальню и тревожно прохаживался по ней. Я боялся, что он заметит меня. Что было делать? Я спрятался под оттоманку и в весьма неудобной позе выслушал странный разговор, который получил еще более странную развязку.

— Вы рано вернулись, маркиз.

— Да, рано.

— Я еще не ждала вас.

— Очень вероятно.

— Вы явно взволнованы. Что с вами?

— Что со мной, маркиза? Что со мной! Со мной то, что я взбешен!

— Успокойтесь... Нельзя ли узнать, в чем дело?..

— Дело в том, что добродетели не существует. Ах эти женщины!

— Маркиз, ваше замечание очень любезно и уместно.

— О, я не люблю, чтобы надо мной смеялись, и, когда надо мной смеются, я сразу замечаю это.

— Как, сударь, упреки, оскорбления! К кому это все относится? Надеюсь, вы объяснитесь?

— Да, маркиза, объяснюсь, и вы согласитесь сами...

— Соглашусь? С чем?

— С чем, с чем! Маркиза, вы не даете мне даже вздохнуть! Вы принимали у себя, вы укладывали в своей комнате мадемуазель дю Портай...

— Так что же, маркиз? — нимало не смутившись, спросила маркиза.

— Знаете ли вы, что такое мадемуазель дю Портай?

— Знаю не хуже вас. Ее мне представил де Розамбер; ее отец — порядочный человек, у которого вы ужинали не далее как позавчера.

— Не в том дело, сударыня. Знаете ли вы, что такое мадемуазель дю Портай?

— Повторяю: я знаю, как и вы, что мадемуазель дю Портай — девушка из хорошей семьи, воспитанная и очень милая.

— Дело не в этом, маркиза.

— Да в чем же тогда? Вы, кажется, поклялись вывести меня из себя!

— Погодите, дайте же сказать. Мадемуазель дю Портай — не девушка...

— Не девушка?! — живо откликнулась маркиза.

— Не девушка из хорошей семьи; она такого рода девушка... она из числа тех девушек... которые... Вы меня понимаете?

— Отнюдь.

— Однако я выражаюсь ясно: она девушка, которая... которую... Ну, вы поняли?

— Нет, уверяю вас.

— Поймите, я хотел выразиться поделикатнее. В общем, она — ш... Понимаете?

— Кто-кто? Мадемуазель дю Портай?... Простите, маркиз, но я не могу удержаться от смеха.

И действительно, маркиза расхохоталась.

— Смейтесь, смейтесь... Знакомо вам это письмо?

— Да, я написала его мадемуазель дю Портай на следующий день после того, как она ночевала у нас.

— Именно. А это письмо вы видели?

— Нет.

— Посмотрите на него, вот адрес: «Господину шевалье де Фобласу». И читайте дальше: «Мой дорогой господин, осмеливаюсь побеспокоить вас и пожелать вам, чтобы этот Новый год принес нам счастье и удачу и т. д., и т. п. Имею честь заверить в глубоком уважении и т. д.». Это поздравительное письмо слуги господину де Фобласу! Видите ли, письма лежали вот в этом бумажнике.

— Что же дальше?

— Вы никогда не угадаете, где я нашел бумажник.

— Так скажите.

— Я его нашел в месте, которое... в котором...

— Договаривайте же, ведь все равно вам придется сказать!..

— Ну, так я нашел его в притоне разврата.

— В притоне разврата?

— Да, маркиза.

— И у вас там было дело?

— Я пошел туда из любопытства. Хорошо, я вам все скажу. Одна женщина разослала печатные приглашения, объявляя любителям приключений, что она может предложить им за известную плату очаровательные будуары, которые она предоставляет на время; я отправился посмотреть из любопытства, единственно из любопытства, как только что сказал вам.

— Когда вы были там?

— Вчера днем. Будуары действительно очаровательны. Особенно один, на втором этаже. Он прелестен. В нем собраны картины, эстампы, зеркала; устроен альков, в нем стоит кровать... Ах, какая кровать! Вообразите только, кровать на пружинах! Надо же такое придумать! Послушайте, я обязательно как-нибудь покажу вам все это...

— Муж приглашает жену на любовное свидание! Как это мило!

После этих слов я услышал какой-то шум; маркиза защищалась, но маркиз ее поцеловал. Их разговор, который поначалу встревожил меня, теперь стал так занимать, что я примирился с неловкостью своего положения. Маркиз продолжал:

— Там все предусмотрено! В будуаре на втором этаже есть дверь, которая сообщается с лавкой модистки, живущей рядом. Это хорошо придумано. Вам кажется, будто порядочная дама вошла к модистке; ничуть не бывало: она поднимается по лестнице, и бедный муж остается в дураках. Но слушайте дальше. Я открыл в будуаре шкафчик и в нем нашел вот этот бумажник. Таким образом, ясно, что мадемуазель дю Портай была там с де Фобласом; с ее стороны это низко, а граф де Розамбер, зная, кто она такая, поступил дурно, представив ее нам, и как неосторожно поступает ее отец, позволяя ей выезжать лишь с горничной! Я не обманулся: в ее лице есть что-то... что-то... Вы знаете, какой я физиогномист. Ее лицо красиво, но в ее чертах есть что-то, говорящее о страстности. Это страстная девушка, я это сразу заметил. Помните, Розамбер заговорил с ней о каких-то обстоятельствах? Обстоятельства! Вы ничего не заметили, а меня это как-то насторожило. Меня нельзя провести. В тот день... Идите, идите сюда, маркиза.

Маркиза, думавшая, что я ушел, позволила провести себя в будуар.

— Она сидела, — показал маркиз, — вон там. Вы лежали на этой оттоманке. Я вошел. Маркиза, ее щеки горели, глаза блестели, у нее был странный вид! Говорю вам, у этой девушки огненный темперамент; вы же знаете, я физиогномист. Но погодите, я положу всему конец.

— Как это, маркиз, вы положите конец?

— Да-да, маркиза; прежде всего я скажу Розамберу все, что думаю о его поступке; и, возможно, Розамбер сам бывал с ней в этом будуаре! Потом я повидаю дю Портая и расскажу ему о поведении дочери!

— Как, вы поссоритесь с Розамбером?

— Маркиза, Розамбер знал о ней все, он ревновал ее ко мне, как тигр.

— К вам?

— Да, маркиза, потому что, казалось, эта малютка отдавала предпочтение мне. Она даже поощряла меня и при этом обманывала, потому что в то же время любила де Фобласа! Я узнаю, кто этот Фоблас, и повидаю дю Портая.

— Как, маркиз, вы решитесь сказать отцу?

— Да, маркиза, этим я окажу ему услугу, я повидаю его и все ему скажу.

— Надеюсь, вы не сделаете ничего подобного!

— Сделаю непременно!

— Маркиз, если вы любите меня хоть сколько-нибудь, вы предоставите делу идти своим чередом.

— Нет-нет, я узнаю...

— Молю вас...

— Нет-нет...

— А, я понимаю! Я вижу, почему вы так интересуетесь всем, что касается мадемуазель дю Портай... Я вас хорошо знаю, а потому меня не обманет ваша суровость; вы сердитесь не потому, что мадемуазель дю Портай была в неприличном месте, но потому, что она была там не с вами.

— О, маркиза!..

— И когда я принимала девушку, которую считала честной, вы имели на нее виды!

— Маркиза!

— И вы осмеливаетесь мне же жаловаться на то, что над вами посмеялись? Смеялись надо мной, надо мной одной!

Она упала на оттоманку; ее муж вскрикнул, потом поцеловал маркизу и сказал:

— Если бы вы знали, как я вас люблю!

— Если бы вы любили меня, вы больше заботились бы обо мне и пощадили бы девушку, которую, может быть, стоит не порицать, а пожалеть, и вы с большим уважением отнеслись бы к самому себе! О, что вы делаете?.. Оставьте меня!.. Если бы вы меня любили, вы не пошли бы говорить несчастному отцу о заблуждениях его дочери, вы не стали бы болтать об этом приключении с Розамбером, который будет насмехаться над вами и повсюду разболтает о том, что я принимала у себя нечестную девушку. Но довольно, маркиз! На что это похоже?..

— Маркиза, я вас люблю!..

— Мало говорить, надо доказать это.

— Но, сердце мое, вот уже три или четыре дня вы не позволяете мне доказать вам мою любовь.

— Не таких доказательств я прошу... Довольно... Маркиз, довольно...

— Ну, маркиза, ну, пожалуйста, ну, сердце мое...

— Это, право, смешно!

— Но мы же одни!

— Лучше было бы, если бы нас окружало общество — вы вели бы себя приличнее. Довольно... Что, неужели у нас нет для этого другого времени... Ну хватит же! Муж и жена... в ваши лета... в будуаре, на оттоманке, как любовники... и как раз когда я имею право на вас сердиться.

— Ну хорошо, мой ангел, я ничего не скажу ни Розамберу, ни дю Портаю.

— Обещаете?

— Клянусь!..

— Погодите немного: отдайте мне бумажник.

— О, охотно, вот он.

Наступило минутное молчание.

— Право, сударь, — произнесла маркиза почти угасшим голосом, — делайте что хотите, но это, право же, смешно!

Я услышал их лепет, вздохи, стоны. Невозможно себе представить, что я перенес под оттоманкой во время этой странной сцены; еще немного, и я своими руками задушил бы обоих, от крайней досады я готов был открыться, упрекнуть маркизу за ее в некотором смысле неверность и воздать маркизу за жестокую шутку, которую он сыграл со мной, сам того не подозревая.

Жюстина положила конец моим мучениям: она внезапно открыла дверь на потайную лестницу. Маркиза вскрикнула, маркиз убежал в спальню. Жюстина, увидев мужа вместо любовника, была поражена; не меньше ее изумилась маркиза, когда я вылез из-под оттоманки. Я шепотом поблагодарил горничную: — Спасибо тебе, Жюстина, ты оказала мне огромную услугу. Мне было очень худо внизу в то время, как маркиза прекрасно чувствовала себя наверху.

Пораженная и дрожащая, маркиза не осмелилась ни удерживать меня, ни отвечать мне: ее муж был так близко! Он мог сейчас же вернуться! Жюстина посторонилась, давая мне дорогу. Я сбежал по темной лестнице, рискуя сломать шею, быстро пересек двор и ушел из дома, проклиная его хозяев.

5

На следующий день я еще лежал в постели, когда Жасмен сказал, что пришла Жюстина, после чего скромно удалился.

— Дитя мое, я думал о тебе.

— Ах, оставьте меня, сударь... На этот раз я не попадусь и начну с того, что исполню данное мне поручение. Знаете ли вы, что мне вчера опять из-за вас досталось? Вы страшно всех напугали. Не успели вы сойти с лестницы, как маркиз вернулся в будуар. «Глупая, — сказал он мне, — что ты влетаешь, точно пуля!» Едва он ушел, маркиза, бывшая в полном отчаянии от этого происшествия, сказала, что не понимает, зачем вы спрятались под оттоманку. Мне пришлось сознаться, что я, не подумав, заперла дверь на ключ. Что тут было! Ужас! А сегодня утром она велела передать вам вот это письмо.

— Отлично, моя маленькая Жюстина, ты исполнила данное тебе поручение, я же не стану читать письмо.

— Сударь, вы не распечатаете письма?

— Нет, я сердит на твою госпожу.

— Вы неправы.

— Но на тебя, Жюстина, я не сержусь.

— И хорошо делаете! Оставьте меня... Ну хорошо... только обещайте, что прочтете письмо.

— О, как счастлива госпожа, у которой есть такая служанка! Ладно, я прочту его.

Жюстина так охотно исполнила все условия заключенного нами договора, что я поступил бы дурно, если бы не сдержал слова. Я распечатал письмо.

Когда я кончил читать, Жюстина сказала:

— Маркиза будет ждать вас в полдень в том будуаре, где мы вас одевали.

— Да, Жюстина, там, где ты так плакала! Если бы ты знала, как я переживал за тебя. Но ты, шалунья, не довольствуешься злыми проказами, ты позволяешь себе колкие замечания.

— Не вспоминайте об этом, мне до сих пор стыдно!.. Довольно, довольно... Дайте же мне ответ.

— Скажи, Жюстина, что я не приду на свидание.

— Вы не придете?

— Нет, Жюстина.

— Как, вы причините моей госпоже такое горе?

— Да, моя девочка.

— Но меня будут бранить.

— Я заранее утешу тебя.

— Вы не передумаете?

— Нет, Жюстина.

— В таком случае напишите письмо... Довольно же... — Она меня поцеловала. — Напишите моей госпоже.

— Нет, дитя мое, я не стану писать.

— Оставьте меня... Ну хорошо, я согласна... только напишите письмо.

— Ах, Жюстина, повторяю: как счастлива госпожа, у которой есть такая служанка! Хорошо, обещаю, я напишу.

И я в самом деле написал:

О моя милая кузина, думая о вас, я хвалил себя за то насилие, которое только что совершил над собою. О, с каким наслаждением я думал, что наконец-то пожертвовал для вас любовным свиданием и что как раз в те минуты, когда маркиза рассчитывала видеть меня в будуаре своей подруги, я буду наслаждаться счастьем любоваться вами.

Увы, она опять не вышла в приемную!

— Ах, сестра, почему ваша подруга не с вами?

— Я же говорила вам, она больна. Вчера она опять проплакала весь день и всю ночь не смыкала глаз, сегодня у нее началась лихорадка.

— Лихорадка? У Софи лихорадка? Софи в опасности?

— Не говорите так громко, брат. Не знаю, в опасности ли она, но ей очень плохо. Она бледна, у нее красные глаза, ее голова поникла; она дышит с трудом, говорит кратко и отрывисто, — мне даже показалось, что она немного бредила. Сегодня утром ее лицо внезапно вспыхнуло, глаза загорелись живым блеском, она произнесла несколько невнятных слов, но вскоре впала в еще более глубокое уныние. «Нет-нет, — сказала она, — это невозможно. Я не могу, я не должна... Он никогда этого не узнает». Я увидела, как слезы потекли у нее из глаз, а она прибавила горестно: «Как я ошиблась. Я умру, я не вынесу этого. О, жестокий, о, неблагодарный!» Она взяла мою руку и сжала ее, а потом повторила все те же слова: «Аделаида, Аделаида, какая ты счастливая!»

В эту минуту вошла ее гувернантка.

— Софи снова попросила меня ничего ей не говорить, — сказала мне Аделаида. — Однако, брат, мне придется предупредить госпожу Мюних (так звали гувернантку Софи), потому что я боюсь за мою подругу. Как вы думаете?

— Вы сказали Софи, что я здесь?

— Да, и я не ошиблась, объявив вчера, что она вас больше не любит, — она сама подтвердила это.

— Как, Софи сказала?..

— Да, сказала и поручила передать вам ее слова. Вчера перед ужином я рассказала ей, что вы приводили с собой очень любезного молодого человека; она спросила его фамилию, я ответила: «Граф де Розамбер». — «Розамбер, — удивилась она, — Розамбер! Тот самый, что познакомил твоего брата с маркизой де Б.? Это непорядочный молодой человек, он окончательно испортит твоего брата... Аделаида, он начал плохо себя вести, твой брат». — «Ах, моя дорогая, я упрекала его и даже сказала, что ты его больше не любишь». — «Ты сказала, что я больше не люблю его?» — «Да, моя дорогая подруга, но он мне не поверил и засмеялся. Розамбер тоже засмеялся». — «Они смеялись! — возмутилась Софи. — Твой брат смеялся и не поверил тебе! Когда он теперь придет?» — «Завтра, моя дорогая». — «Ну так скажи ему, что прежде я действительно питала к нему дружеское расположение, но от него не осталось и следа, и, чтобы убедить его, я никогда больше с ним не увижусь». Она ушла, но через мгновение вернулась и сказала со смехом: «Да, моя дорогая Аделаида, ты права: я не люблю твоего брата, не люблю; не забудь завтра сказать ему об этом!» Она засмеялась, а потом сразу же заплакала.

Пока Аделаида говорила, сердце мое переполняли радость и скорбь.

— Я должна, — сказала сестра, — сообщить вам одну странную мысль, которая, не знаю почему и как, пришла мне в голову. Видя, как подруга плакала и смеялась одновременно, я стала опасаться, не тронулась ли она умом... Однако во всем этом есть что-то непонятное, какая-то тайна. Кто-то, без сомнения, огорчает ее... Знаете, брат, мне на мгновение стало страшно: не вы ли причина ее горя? «Почему теперь она его ненавидит? — подумала я. — Почему не хочет больше видеть? Не его ли она называет жестоким и неблагодарным?» Но понимаете, Фоблас, вскоре я увидела всю несообразность таких предположений. «Мой брат — неблагодарный и жестокий! Это невозможно. И потом, что он сделал моей подруге? Какое зло он мог причинить ей?»

— Аделаида, — воскликнул я, — моя дорогая Аделаида!

— Как, вы плачете? — удивилась она. — Вы сердитесь на меня? Уверяю вас, эти мысли невольно пришли мне в голову, я не хотела вас обидеть.

— Знаю, дорогая сестра, знаю; я плачу о Софи.

— Может, вы думаете, что она серьезно больна? Может, по-вашему, я должна предупредить ее гувернантку?

— Нет, Аделаида, нет. У вашей подруги лихорадка, и я знаю, как излечить ее. Аделаида, завтра утром я принесу вам рецепт, написанный на бумаге и старательно запечатанный; никому не показывайте рецепта, вы передадите его Софи, когда госпожи Мюних не будет рядом; очень важно, чтобы гувернантка ни о чем не догадалась. Вы понимаете?

— Да-да, будьте спокойны. Ах, если вы вылечите мою подругу, я буду вам глубоко благодарна.

— Аделаида, скажите моей милой кузине, что, мне кажется, я знаю, чем она больна, и что я тоже болен этим недугом и надеюсь вернуть ей спокойствие. Вы передадите ей это, сестра?

— О, слово в слово. Вы знаете, чем она больна, вы сами больны тем же недугом и излечите ее; я даже прибавлю, что вы плакали. Но смотрите, непременно приходите завтра и принесите рецепт; смотрите, не упустите ничего, нужно, чтобы лекарство подействовало. Не полагайтесь только на свои силы, вы ведь не доктор, брат мой; сходите сегодня же к самому знаменитому врачу, посоветуйтесь. У нее необыкновенная болезнь, я никогда не видела ничего подобного. Боюсь, что она опасна. Боже мой, а вдруг, желая уничтожить болезнь, вы сделаете ее неизлечимой! Брат мой, необходимо полностью исцелить Софи, и как можно скорее. Торопитесь, торопитесь ради Софи, которая страдает, гибнет, сгорает, и ради меня, ведь я тоже страдаю, глядя на нее, и ради вас самих, мой брат, потому что, едва моя подруга поправится, она полюбит вас так же, как раньше.

Вернувшись домой, я думал только о словах Аделаиды и о страданиях Софи. К несчастью, в этот день мой отец давал обед; мне пришлось сначала сидеть за столом, а потом играть в проклятый брелан75, задержавший меня до полуночи. Как ужасно, любя, чувствуя себя любимым и стремясь написать своей избраннице, целый вечер играть в карты! Не пожелаю этого самому худшему врагу!

Понятно, в эту ночь я мало спал. На следующий день я прошел в маленький кабинет в глубине моей спальни — там стояли учебники, с которыми покладистый Персон не слишком часто мне надоедал. Я подошел к секретеру76, написал первое письмо, но разорвал его, второе покрыл помарками, и прошу читателя не говорить, что мне следовало бы исправить и третье. Вот оно:

Едва я написал эти слова, как Жасмен вошел и сказал, что меня желает видеть виконт де Флорвиль77.

— Виконт де Флорвиль? Не знаю такого. Скажите, что меня нет дома.

— Сударь, он в вашей спальне!

— Как, вы впускаете ко мне всех и каждого?

— Сударь, он ворвался силой.

— К черту виконта де Флорвиля!

Боясь, как бы этот невежливый незнакомец не прошел ко мне в кабинет и его глаза не упали на листок, хранивший мои самые сокровенные чувства, я бросился в спальню и невольно вскрикнул от изумления и радости: передо мной стояла маркиза де Б. И в мгновенье ока я, во-первых, вытолкал Жасмена, во-вторых, закрыл дверь, в-третьих, обнял очаровательного кавалера, в-четвертых... Проницательные умы уже угадали всё...

Маркиза, изумленная моей порывистостью, опомнившись, сказала:

— Вы очень странный молодой человек, вы вечно торопитесь! Только вы способны начинать роман с конца78.

— Хорошо, маменька, предположим, что еще ничего не было; давайте ссориться.

— Чтобы потом помириться еще раз, шалун?

— Ах, маменька, вы угадываете каждую мою мысль.

— Однако вчера вы не поняли меня, неблагодарный.

— Вчера я еще сердился.

— За что же? Разве я могла думать, что вы под оттоманкой? И разве не следовало во что бы то ни стало вырвать ваш бумажник из рук маркиза?

— Все это правда, маменька, но досада...

— Досада! Вы досадуете, тогда как я забываю ради вас мой долг, приличия, даже заботу о собственной репутации! И в каком тоне вы ответили на мое нежное письмо! — Она вынула из кармана мою записку. — Неблагодарный, перечтите ваше письмо, перечтите хладнокровно, если можете. Какая жестокая ирония! Какая горькая насмешка! А между тем я вас прощаю и сама прихожу к вам. Я слаба и неосторожна, как ребенок. Фоблас, Фоблас, вероятно, ваши чары слишком сильны, вероятно, вы околдовали меня!

— Милая моя маменька!

— Что?

— Браните меня сильнее, потому что нам пора мириться.

— Как, шалун, вы не сознаетесь, что были неправы? Не просите у меня прощенья?

— Прошу! О, как вы хороши! О, как я жажду прощения!

Люди, обладающие умом и даже не обладающие им, снова угадают, как мы помирились с маркизой.

Читатели думают, что мы снова начнем ссориться? Ничуть. Наступила пора нежных ласк и словечек.

— Боже мой, Флорвиль, как вы обольстительны в этом костюме, как этот английский фрак79 идет вам!

— Мой друг, я вчера нарочно заказала его. Если не ошибаюсь, он сшит из той же ткани, что и очаровательная амазонка, в которой любовь, желавшая моего поражения, явила мне тебя. Став рыцарем мадемуазель дю Портай, виконт де Флорвиль понял, что ему подобает носить ее цвета.

Я сжал ее в объятиях.

— А я, став теперь рабом виконта де Флорвиля, всегда буду носить его цепи. Маменька, как приятна наша взаимность!

— Мой друг, любовь — это дитя, которое забавляется такими превращениями! Оно превратило мадемуазель дю Портай в страстную деву, а теперь сделало из маркизы де Б. неосторожного молодого человека! Ах, если бы виконт де Флорвиль понравился тебе так же сильно, как ему — мадемуазель дю Портай.

— Понравился так же сильно? Гораздо сильнее!

— О нет, — ответила она, с удовольствием смотрясь в зеркало и бросая на меня нежные взгляды, — о нет, вы лучше меня, мой друг, и выше ростом, в вашей наружности есть что-то смелое, воинственное.

— Да, маменька, и, если верить великому физиогномисту, нечто более страстное.

— Фоблас, оставьте маркиза в покое... Довольно того, что мы с ним играем такую недобрую шутку, вдобавок я пришла сюда не затем, чтобы заниматься им. О, скажи мне, мой друг, без лести, как ты меня находишь?

— Прелестной, более чем прелестной. Я сказал бы вам, в каком виде вы лучше всего, но так как и женщине, и мужчине непременно нужно одеваться, я по совести повторяю вам, что в этом наряде никто не будет так хорош, как вы.

— Это настоящий язык влюбленного: восторженный и полный преувеличений! Мой милый Фоблас, я буду самой счастливой женщиной на свете, если ты никогда не перестанешь смотреть на меня такими глазами...

— Никогда не перестану, милая моя маменька!

Я обнял ее, она вырвалась и взяла мою шпагу, которую заметила в кресле. Прилаживая перевязь, она сказала:

— У меня есть красивая английская лошадь, на которой я иногда езжу верхом. Теперь весна, я очень люблю кататься по окрестностям Парижа... Не будете ли вы иногда ездить со мною, Фоблас? Согласишься ли ты, мой друг, скакать по лесам с виконтом де Флорвилем?

— Но нас увидят!

— Нет, маркизу часто приходится бывать при дворе.

— Когда же, маменька?

— Когда все зазеленеет. — Она вынула шпагу из ножен и, фехтуя передо мной, воскликнула: — Шевалье, защищайтесь!

— Я не знаю, опасен ли виконт, но уверен, что не в такой поединок должен я вступать с маркизой. Осмелится ли она начать дуэль иного рода?

Она бросилась в мои объятия.

— Ах, Фоблас, — смеялась госпожа де Б., — как было бы прекрасно, если бы не существовало других, смертельных поединков...

— Тогда, маменька, мужчинам негде было бы показать себя героями!

Я отнял у маркизы возможность драться со мною на шпагах и был очень этим доволен.

Моя прелестная возлюбленная оставалась у меня еще два часа, которые мы провели весьма недурно.

— Если бы я слушалась только моего сердца, — сказала наконец она, — я не ушла бы отсюда, но Жюстина ждет меня, и мои люди тоже.

Мы простились. Я вежливо проводил виконта де Флорвиля. Он уже начал спускаться по лестнице, когда через перила я заметил в передней Розамбера, который собирался подняться. Я предупредил маркизу.

— Вернемся поскорее, — сказала она, — я спрячусь в вашей комнате, а вы постарайтесь спровадить его.

Не дав мне времени подумать, она вернулась назад, пробежала через мою спальню и заперлась в кабинете. Розамбер вошел и сказал:

— Здравствуйте, мой друг. Как поживает Аделаида? Как поживает ваша милая кузина?

— Тише-тише, ничего не говорите: здесь мой отец!

— Где?

— В кабинете.

— В кабинете? Ваш отец?

— Да.

— А что он там делает?

— Рассматривает книги.

— Как, ваши книги?.. Неправда, его нет в кабинете, потому что вот он входит... В это дело замешана маркиза... Почему бы вам просто не сказать мне, что вы заняты? Прощайте, Фоблас, до завтра.

Он прошел мимо моего отца и поклонился ему:

— Барон, вы хотите поговорить с сыном, я вас оставляю.

Барон сурово смотрел на меня и большими шагами ходил по комнате. Сгорая от желания узнать поскорее, в чем дело, я почтительно спросил отца, что было причиной его посещения.

— Сейчас узнаете.

Вошел слуга.

— Он идет?! — вскрикнул барон.

— Он уже здесь.

Появился мой милый гувернер. Барон заговорил, обращаясь к нему:

— Сударь, не поручил ли я вам воспитывать и учить моего сына?

— Да, разумеется.

— Ну, так я скажу вам, что одно делается кое-как, а другое очень дурно.

— Барон, я не виноват: ваш сын не любит учиться.

— Это еще не беда, — прервал его барон. — Но почему мне не докладывают о том, что происходит в доме? Почему вы не сообщили о беспорядочном поведении моего сына?

— Барон, я могу отвечать только за происходящее у меня на глазах. Ваш сын очень редко позволяет сопровождать себя и...

Быстрым взглядом, брошенным на Персона, я велел ему молчать.

— Замечу вам, сударь, одно: если этот молодой человек будет по-прежнему дурно вести себя, мне придется избрать для него другого воспитателя. А теперь прошу оставить нас.

Когда Персон ушел, барон опустился в кресло и знаком предложил мне сесть.

— Простите, отец, но у меня есть дело.

— Знаю, и я пришел сюда, чтобы этому делу помешать. Нам надо поговорить.

— Отец, еще раз прошу простить, но мне необходимо уйти.

— Нет, оставайтесь и сядьте.

Я повиновался, но сидел как на иголках. Барон начал:

— Возможно ли, чтобы мой сын желал совершить бесчестное дело? Чтобы он решился хладнокровно злоупотребить невинным доверием и заманить в западню добродетель?..

— Я, мой отец?

— Да, вы. Я был в монастыре, я знаю все... Я пожалел бы моего сына, только если бы он по молодости не понимал, что, чем легче победа, тем менее она лестна, что нельзя смешивать интригу со страстью и что любовь к наслаждению — не любовь...

— Отец, прошу вас, говорите тише...

— Если бы он, опьяненный победой...

— Тише, умоляю вас!

— Очарованный новым для него ощущением обладания женщиной не без прелестей, в объятьях маркизы...

— Довольно, отец мой...

— Забыл отца, положение, долг, — да, я пожалел бы его тогда, но и простил бы. Я дружески сказал бы ему: чем красивее маркиза...

— Отец мой, если бы вы знали...

— Чем красивее маркиза, тем она опаснее. Рассмотрим вместе поведение женщины, в которую ты влюблен. С первого взгляда на твое лицо она приняла известное решение, она увлеклась тобой во время бала...

— Молю вас, пощадите...

— Чтобы удовлетворить свою безумную страсть, она подвергла опасности и свою, и твою жизнь! Какой горячей, страстной натурой обладает женщина...

— Боже мой!

— ...которая приносит в жертву наслаждению покой, честь, репутацию...

— Ах, отец! Ах, барон!

— Повторяю тебе, мой друг, чем прелестнее маркиза, тем она опаснее. В ее объятьях ты можешь забыть, что у природы есть свои пределы.

Я видел, что отец не даст мне возможности объясниться, и, понимая, что он не замолчит, решил терпеливо ждать окончания выговора, который в другое время, может быть, не показался бы мне слишком длинным. Сжимая левой ладонью ручку кресла, я от досады кусал пальцы правой руки, а ногой постукивал по паркету. Отец продолжал:

— Ты не думаешь об этом как раз в то время, когда природа, работая над развитием твоих органов, нуждается во всех своих силах, чтобы довести свое дело до конца. Я отлично знаю, что излишек наслаждения повлечет за собою пресыщение, но оно может явиться слишком поздно, и тебе придется оплакивать потерю здоровья, памяти, воображения и других блестящих способностей. Несчастный, в расцвете лет ты сделаешься жертвой мрачного уныния и отвратительных недугов. Влача преждевременную старость, ты будешь со стоном нести бремя жизни80. О мой друг, страшись этих несчастий, более распространенных, чем думают; наслаждайся настоящим, но помышляй и о будущем, пользуйся юностью, но старайся сохранить утешение на старость. Я говорил бы так, — прибавил барон, — а мой сын, мало тронутый моими отеческими советами, конечно, выказывал бы признаки нетерпения, ерзая в кресле и сто раз прерывая меня, но я сделал бы вид, что этого не замечаю. Более испуганный за него, чем оскорбленный, я продолжал бы спокойно, я сказал бы ему: маркиза...

Легко понять, что я вынес в течение этой четверти часа. Не в силах больше сдерживаться, я вскрикнул:

— Отец, ну почему вы выбрали именно этот час?!

Барон, по натуре вспыльчивый, вскочил в гневе. Боясь первой вспышки его раздражения, я бросился в кабинет и закрыл за собою дверь.

Там я увидел маркизу в позе отчаяния. Опершись локтями на мой секретер, она зажимала пальцами уши и, заливаясь слезами, читала лежавший перед ней листок. Я подошел к моей прекрасной любовнице.

— О маркиза, как мне жаль!

Маркиза взглянула на меня безумными глазами:

— Жестокое дитя, что я наделала из-за тебя!

— Говорите тише!

— Как я наказана!

— Прошу вас, говорите тише!

— Твой отец... твой недостойный отец осмеливается...

— Дорогая, вы губите себя!

— Но ты... ты еще более жесток, чем он. Взгляни на это роковое письмо, взгляни на эти коварные буквы! Мои слезы смыли их.

Она указала на мое письмо к Софи.

— Фоблас, — закричал барон, — откройте дверь. Вы не одни?

— Простите меня, отец...

— Я слышу, там кто-то говорит! Откройте дверь.

— Отец, я не могу.

— Я вам приказываю; не вынуждайте меня звать слуг.

Маркиза быстро вскочила.

— Фоблас, — сказала она, — скажите, что здесь один из ваших друзей, который просит позволения уйти.

— Уйти?

— Да, — продолжала она с отчаянием. — Как ни стыдно пройти мимо барона, но оставаться здесь еще позорнее.

— Отец, здесь один из моих друзей, который просит позволения пройти.

— Один из ваших друзей?

— Да, отец.

— Почему вы не сказали, что в кабинете кто-то есть? Откройте, откройте дверь, не бойтесь, я спокоен, ваш друг может пройти.

— Проводите меня, — попросила маркиза.

Она закрыла лицо руками; я распахнул дверь, мы вошли в спальню и направились к выходу на лестницу. Отец, удивленный предосторожностями, которые принимал незнакомец, загородил нам дорогу и сказал моей несчастной подруге:

— Я не спрашиваю у вас, кто вы, но прошу позволить мне взглянуть на ваше лицо.

— Отец, умоляю, ради моего друга, не настаивайте...

— Что означает эта таинственность? — прервал меня барон. — Кто этот молодой человек, который прячется у вас и боится показать лицо? Я желаю знать.

— Отец, я вам потом все скажу, даю слово, скажу.

— Нет-нет, он не выйдет, пока я не узнаю правды!..

Маркиза упала в кресло, продолжая закрывать руками лицо, и промолвила:

— Барон, вы имеете право распоряжаться вашим сыном, но не мной.

Когда отец услышал звонкий женский голос, у него наконец мелькнула догадка.

— Как, — воскликнул он, — неужели же?! О, как мне досадно, о, как я сожалею! Я прошу прощения. Фоблас, ваш отец, стремясь вернуть вас к сознанию долга, позволил себе слишком сильные выражения насчет маркизы де Б., но барон де Фоблас отрицает их. Мой сын, проводите вашего друга.

Едва мы вышли на лестницу, маркиза дала волю слезам.

— Как жестоко наказана я за неосторожность! — повторяла она.

Я хотел было сказать несколько слов утешения, но она прервала меня:

— Оставьте меня, даже ваш варварски жестокий отец не столь безжалостен, как вы.

В вестибюле я велел тотчас же найти фиакр и в ожидании экипажа провел маркизу в швейцарскую. Мы не пробыли там и минуты, как кто-то заглянул в приоткрытый васисдас^*81 и спросил, дома ли барон. Маркиза снова закрыла лицо руками. Я стал перед ней, чтобы заслонить ее, но все напрасно: господин дю Портай (это был он) успел увидеть госпожу де Б.

— Барон у меня в комнате; если вам угодно, поднимитесь, я через минуту к вам присоединюсь.

— Да-да, — с улыбкой ответил дю Портай.

Нам доложили, что экипаж подан. Маркиза быстро вскочила в него, я хотел последовать за ней.

— Нет-нет, я этого не потерплю!

Горе, переполнявшее ее сердце, сообщилось и мне. Несколько моих слез упало на ее руку, которую я схватил, а она не отнимала.

— Ах, вы думаете, что с вами Софи!

Я снова попытался сесть в коляску, но она оттолкнула меня.

— Прошу вас, если, несмотря на речи вашего отца, у вас еще осталось некоторое уважение ко мне, хоть тень чувства, оставьте меня.

— Увы, неужели я вас больше не увижу?

Она не ответила, но слезы снова полились из ее глаз.

— Моя дорогая маменька, когда я снова увижу вас? Где вы позволите мне?..

— Неблагодарный, я уверена, что вы меня не любите, но вы должны, по крайней мере, меня жалеть. Оставьте меня!.. Идите домой, барон ждет.

Она велела кучеру везти себя к модистке на улицу ***. Мне пришлось расстаться с ней.

На лестнице я увидел ожидавшего меня дю Портая.

— Мой друг, если я такой же хороший физиогномист, как маркиз де Б., то красивый мальчик, только что попрощавшийся с вами, — его прелестная половина! Но что с вами? Вы плачете?

Не знаю, где прятался Персон, но он внезапно очутился позади нас и самодовольно заявил:

— Я так и знал, что все это окончится дурно, вы не обращаете никакого внимания на мои советы.

— Прошу вас избавить меня от них. Право, он совсем как школьный учитель Лафонтена: я тону, а он читает мне наставления82.

— Но что же случилось? — продолжал дю Портай.

— Войдите, войдите в мою комнату. Отец устроил мне ужасную сцену!

Дю Портай спросил у барона, что случилось.

— Что? — не понял отец.

Я прервал его:

— Что случилось, господин дю Портай? Что случилось? Слушайте: маркиза была в этом кабинете; пришел отец, сделал мне несколько замечаний, без сомнения очень справедливых, очень отеческих, но маркиза слышала все, а отец так говорил о ней! Ах... вы не можете себе представить этого ужаса... Я, боясь скомпрометировать женщину порядочную... да, порядочную, что бы там ни говорили, не решился сказать барону правду. Однако отец знает, как глубоко я его люблю и почитаю, я никогда не давал ему повода усомниться в моей преданности; между тем сегодня он видел, что я страдал, сгорал от нетерпения, был непочтителен к нему, и, несмотря на столь явные признаки, барон не понял, что за всем этим кроется что-то необыкновенное, неестественное. Он продолжал говорить, он не хотел ни о чем догадаться.

— Молодой человек, — ответил барон, — ваши слезы служат вам извинением; я прощаю вам ваши упреки из-за горя, которое, по-видимому, гнетет вас. Но чем больше вы любите маркизу...

— Отец!

— Маркизы здесь уже нет, зачем же вы прерываете меня? Да, чем больше вы любите маркизу, тем больше я вами недоволен. Если ваше сердце так занято этой страстью, значит, вы хладнокровно хотели погубить добродетельную, уважаемую девушку, погубить Софи. Значит, вы низкий соблазнитель.

— Отец, меня и Софи соблазняет только любовь!

— Значит, вы не любите маркизу?

— Отец...

— Привязаны вы к маркизе или нет, мне все равно, но для меня важно, чтобы мой сын был достоин меня.

— Ах, барон... — прервал его дю Портай.

— Я ничего не преувеличиваю, мой друг. Сейчас вы сами все узнаете и поразитесь. Сегодня утром я прихожу в монастырь и застаю Аделаиду в слезах. Моя дочь, моя милая дочь, как вы знаете, чистая и наивная, говорит, что ее подруга больна и что ее брат медлит принести ей рецепт лекарства, которое должно спасти Софи. Я прошу ее объясниться. Она точно описывает мне симптомы болезни, которую вы угадываете. Болезнь эту причинил мой сын, ему нравится поддерживать ее и хотелось бы ее усугубить. Мой сын злоупотребил некоторыми дарами, коими наградила его природа, чтобы обольстить слишком чувствительную девушку, он овладел ее умом, он подготовляет ее бесчестие.

— Ее бесчестие, бесчестие Софи?

— Да, безумец, я знаю силу страсти!

— Отец, если вы знаете силу страсти, то понимаете, что такие слова разрывают мне сердце.

— Сын, успокойтесь, ваша резкость оскорбительна. Да, я знаю силу страсти: девушка, которую вы сегодня уважаете, завтра будет обесчещена, если она по слабости уступит вам. — Он обратился к дю Портаю: — Рецепт, который этот господин предназначает для своей милой кузины, будет тщательно запечатан, и госпожа Мюних не должна его видеть. Понимаете, мой друг? Все подготовлено. Переписка начнется, и Софи, бедная Софи, уже обольщенная зрением, вскоре поддастся соблазнам сердца. Красивое лицо — обычный признак прекрасной души уже обмануло ее; не менее коварное очарование искусного красноречия довершит ее заблуждение. В искусных письмах с ней станут говорить языком сердца, и беззащитная Софи, не выдержав нападения со всех сторон, попадет в расставленную ловушку. А между тем соблазнителю нет и семнадцати лет! В таком нежном возрасте он выказывает роковые наклонности, отвратительные способности людей низких и безнравственных, которые, не боясь вносить в семьи разногласие и печаль, с диким удовольствием слушают стоны несчастных красавиц, созерцая падение втоптанной в грязь невинности. Вот что повлекут за собою природные дары, коими я любовался, коими, быть может, втайне гордился, вот как осуществляются мои надежды!

— Отец, поверьте, я боготворю Софи...

Барон, не слушая меня, по-прежнему обращался к господину дю Портаю:

— А вы знаете, через какие руки он рассчитывал пересылать эти развращающие письма? Знаете ли вы, кому он поручил служить его гнусным планам? Самой честной, самой чистой и доверчивой добродетели, невинной Аделаиде, моей дорогой дочери, своей сестре!

— Отец, не обвиняйте меня, не выслушав моих оправданий. Вы сомневаетесь в моих чувствах к Софи. Хорошо же, соблаговолите нас соединить. Позвольте мне назвать ее своей женой.

— И вы хотите таким образом распорядиться Софи и собой? А родители Софи де Понти вас знают? Или вы их знаете? Почему вы так уверены, что такой союз они сочтут удачным? Почему думаете, что это понравится мне, что я захочу вас женить в ваши лета? Едва выйдя из детского возраста, вы домогаетесь чести стать отцом семейства!

— Да, я чувствую, что для вас так же легко согласиться на мой брак с Софи, как мне трудно отказаться от любви к ней.

— А между тем вам придется от нее отказаться. Я запрещаю вам бывать в монастыре без меня или без моего позволения и объявляю вам: если вы не измените поведения, я отдам вас в смирительный дом.

— Ах, отец, если бы всех влюбленных не женили, а запирали в смирительные дома, меня не было бы на свете, а вы сидели бы в тюрьме.

Барон моего ответа не слышал или сделал вид, что не слышал, он ушел, а я удержал дю Портая, собиравшегося последовать за ним. Я просил его сделаться посредником между отцом и мной и, главное, умолить барона отменить жестокое приказание, запрещавшее мне бывать в монастыре. Господин дю Портай заметил, что отец принял весьма разумные предосторожности.

— Разумные! Так всегда говорят люди бесстрастные. Рассудок у них на первом плане. Когда вы обожали Лодоиску, когда жестокосердный Пулавский лишил вас счастья видеться с ней, я думаю, вы не находили его предосторожности благоразумными.

— Но, мой юный друг, есть разница...

— Никакой. Во Франции, как и в Польше, влюбленный только и думает о любимом существе, только и живет им, самое страшное для него — разлука. Предосторожности моего отца вам кажутся благоразумными, я же нахожу их жестокими и сделаю все возможное, чтобы обойти их. Софи узнает о моей любви, узнает вопреки всем стараниям отца; она будет счастлива, и, несмотря на него, на вас, на весь мир, мы поженимся, объявляю вам прямо, а вы можете повторить мои слова барону.

— Я не сделаю этого, мой друг, я не хочу раздражать вашего отца и огорчать вас. В данную минуту ваш ум разгорячен; подумайте, и я уверен, что завтра же вы станете благоразумнее.

— Благоразумие! Благоразумие! Только этого слова я и ждал!

Оставшись один, я стал отыскивать возможность обойти запрет барона или нарушить его. Суровый читатель, порицающий меня за непокорность, мне жаль вас. Если ради первой из ваших возлюбленных или ради той, которую вы любили особенно сильно, вам никогда не приходилось совершать проступки, это значит, вы никогда не любили по-настоящему.

Поразмыслив, я понял, что, как ни было тяжело мое положение, я не мог считать его безвыходным. Я стал надеяться, что Розамбер пожалеет своего друга и поможет ему. Кроме того, Жасмен был мне предан; я также достаточно хорошо знал моего гувернера и мог предполагать, что с помощью золота сделаю с ним все что угодно. Казалось, дю Портай хотел остаться в стороне; значит, у меня был всего один противник — отец. Барон, занятый своей интригой, каждый вечер уезжал; значит, он не мог слишком бдительно следить за мной. Вот каким разумным размышлениям я предавался; конечно, не о таком благоразумии говорил мне дю Портай. Но его я не обманывал, я честно предупредил друга моего отца.

Однако не следовало с первых же дней открыто ослушаться барона. В течение некоторого времени я из предосторожности воздерживался от посещений монастыря. Но как переслать письмо Софи? Я непременно хотел передать его ей. Кто отнесет записку моей милой кузине? Я не видел возможности выйти из этого затруднения. И за время этих размышлений я и не вспомнил о дружбе Аделаиды.

Ко мне пришла старуха и принесла записку; я открыл ее; в конце письма стояла подпись «Фоблас». Ах, моя дорогая сестра! Я поцеловал подпись и прочитал:

Я с восторгом подбежал к старухе.

— Вот шесть франков84. Я дам вам ответ, подождите немного.

Я возвратился в кабинет и сел за секретер; передо мной лежало начатое письмо к Софи, еще мокрое от слез. Увы, здесь плакала маркиза. Что она выслушала! Что она прочла! Бедный виконт де Флорвиль, сколько горя мы тебе причинили! Мысленно произнося эти слова, я поцеловал бумагу, над которой так рыдала маркиза, и чувство, наполнившее меня, было не такое горячее, как любовь, но все же более теплое, чем жалость.

Я пришел в себя и подумал о Софи. Как же отослать запятнанную бумагу? Мне предстояло снова переписать уже трижды написанное письмо, а впрочем, зачем? При одном имени милой кузины мои глаза наполнились слезами; о, я буду писать, и слезы потекут по моим щекам. Откуда Софи знать, что над письмом плакали двое? Разве сам я отличу слезы, упавшие из глаз маркизы, от моих собственных? Такие размышления заставили меня решиться: я не стал переписывать письмо, а просто закончил его.

Запечатав это письмо, я решил, что мне следует написать еще одно.

Я положил оба письма в один пакет, который и вручил старухе.

Тем же вечером я решил заняться осуществлением задуманного плана. Отец уехал. Я велел позвать Персона, но его тоже не было. Он вернулся довольно поздно и с торжествующим видом явился ко мне.

— Вы слышали, что сегодня сказал господин барон? Он отдал вас в мою власть.

— Господин Персон, я восхищен вами и счастлив, что у меня такой гувернер, как вы, такой милый, честный, вежливый и снисходительный гувернер, в особенности снисходительный!

— Я знал, что вы когда-нибудь признаете мои заслуги...

— Гувернер, полный любезности и доброты.

— Вы мне льстите.

— Гувернер, понимающий, что шестнадцатилетний юноша не может быть рассудителен, как человек, которому за тридцать!

— Конечно.

— Гувернер, знающий человеческое сердце...

— Это правда.

— И прощающий своего воспитанника за нежную склонность, которую он и сам испытывает...

— Я не понимаю вас.

— Присядьте, господин Персон. Нам нужно поговорить об очень важном деле, которое заслуживает всего вашего внимания. Несмотря на множество достоинств, которыми вы блистаете и которые мне пришлось бы долго перечислять, если бы я не боялся оскорбить вашу скромность, итак, несмотря на множество украшающих вас достоинств, говоря откровенно, господин Персон, мне кажется, вы не обладаете одним качеством... Правда, многие его называют важным, но я считаю довольно бесполезным — я говорю об умении преподавать.

— Но...

— Я не хочу обидеть вас: в учености у вас нет недостатка, но ведь ежедневно встречаешь людей одновременно способных и несчастных, людей, которые плохо преподают то, что сами очень хорошо знают. То же относится и к вам, и потому, употребляя высказывание знаменитого кардинала де Реца о великом Конде, я скажу, что вы не умеете демонстрировать ваших достоинств...85

— О, эта цитата...

— Сознаюсь, не вполне применима, вы не завоеватель, вам не приходится вести за собой армию. Однако неужели вы думаете, что легко повлиять на сердце юноши и изучить его склонности, чтобы бороться с ними или развивать, смягчать или перенаправлять его страсти, если уж нельзя их преодолеть, придать лоск его неловким манерам и возделывать его незрелый ум?

— Нет, конечно, я знаю, моя профессия связана с большими трудностями.

— А между тем родители этого не понимают — они ищут воспитателя, обладающего всеми талантами и всеми добродетелями, и воображают, что подобные гувернеры существуют! Они платят человеку, а хотят бога! Но вернемся к тому, что нас занимает. К моим соображениям, господин Персон, я должен прибавить еще одно: я замечаю, что ваша приязнь к лицам, носящим наше имя, зашла слишком далеко.

— Что вы хотите сказать?

— Что вы не поровну разделяете вашу привязанность между членами нашей семьи.

— Я не понимаю...

— Мне кажется, вы отдаете предпочтение моей сестре. Барон назвал бы это любовью, а трудности вашей профессии — чушью! Говорю вам: если я сообщу барону все эти подробности, ноги вашей не будет в этом доме. Это будет большой неприятностью для меня, господин Персон, и большим несчастьем для вас. Я знаю: мне скоро найдут другого воспитателя, но, как я только что говорил, на свете нет совершенных людей. Предполагая, что мой новый гувернер окажется лучшим преподавателем, чем вы, следует думать, что первое время он станет рассеянно заниматься со мной, а я буду скучать; потом, заметив, что он вместе со мной зевает над книгами, я предложу ему отправить их к черту. Новый ментор, конечно, окажется не чужд человеческих слабостей, и я скоро изучу его пристрастия и недостатки, чтобы извлечь из них пользу. Побуждаемый теми же причинами, он постарается ознакомиться с моими вкусами. Неделю-другую мы будем наблюдать друг за другом как враги, потом сойдемся как приятели, которым выгодно щадить друг друга. Между тем вы, господин Персон, может быть, нескоро найдете себе воспитанника. Я знаю, многие аббаты, менее достойные, чем вы, находят учеников и даже сохраняют их, но сколько таких, что прозябают без дела! Вообразите, вам придется учить азбуке и грамматике избалованных детей какого-нибудь нотариуса, богатого купца или важного чиновника, слишком спесивых, чтобы посылать сыновей в университет. Берегитесь! Люди, умеющие считать, всегда хотят согласовать свой интерес с тщеславием. Они вам скажут, что весь Ресто не стоит одной страницы Баррема86. Если вы будете учить маленьких буржуа только родному языку, если вы не обладаете в совершенстве наукой цифр, учителю арифметики заплатят гораздо больше, чем вам. Я хочу избавить вас от этих неприятностей. Я понимаю, что гувернеру, пожившему у дворян, трудно стать учителем в семье мещанской; я не желаю портить вам жизнь, я хочу сделать ее лучше, я стремлюсь не уменьшить ваши доходы, а, напротив, увеличить их.

— Премного вам благодарен... Я всегда говорил, что ваши сердечные достоинства ...

— О, сердечные достоинства! Да, мой дорогой воспитатель, у меня до крайности доброе, чувствительное сердце. Вы знаете, что я обожаю Софи, а мой отец хочет помешать мне видеться с ней.

— Но разве, в сущности, он неправ?

— Так вы думаете, он прав? Значит, вы не поняли того, что я вам сказал?

— Не вполне.

— Я выскажусь яснее. Если вы будете мне противодействовать, я расскажу барону все, что знаю о вас, с вами расстанутся, ко мне пригласят другого гувернера. Если же вы захотите помогать мне... Господин Персон, вы знаете, какую сумму барон дает мне на развлечения, я отдам вам половину... Вот маленький задаток. — Я протянул ему шесть луидоров.

— Деньги? Фу! Вы принимаете меня за лакея?

— Не сердитесь, я не хотел обижать вас, мне думалось... — Я спрятал луидоры в кошелек.

— Я очень расположен к вам, и совсем не из корысти. Вы, значит, очень любите Софи де Понти?

— Невыразимо!

— А чего вы хотите от меня?

— Я только прошу вас с таким же усердием отвращать от меня внимание барона, с каким вы мучили бы меня.

— Скажите мне, вы имеете на Софи де Понти честные, законные виды?

— Я был бы чудовищем, если бы помышлял о чем-нибудь другом! Честное слово дворянина, Софи будет моей женой.

— В таком случае, не вижу препятствий...

— Их нет!

— И мне так кажется. И за такой пустяк вы предлагаете мне деньги?

— Прошу извинить меня.

— Деньги! Фу! Подарки — пожалуй. Я два года жил у господина Л. Время от времени он подносил мне маленькие подарки. Его дети, со своей стороны, тоже иногда дарили мне кое-что, это было недурно. Подарок можно принять!

— Итак, господин Персон, я могу рассчитывать на вас?

— Вполне.

— Слушайте же, мой дорогой гувернер, мне нужно сказать вам еще несколько слов. Если вы в самом деле любите Аделаиду, то не думайте, что я это одобряю. Моя любовь к Софи невинна и чиста, как она сама; но ваша любовь к моей сестре... Господин Персон, берегитесь! Я вполне уверен, что Аделаида нашла бы защиту в своей добродетели, но даже попытка соблазнить ее была бы оскорблением, которого не смыла бы вся кровь виновного!

— Будьте спокойны.

— Я спокоен.

— Рассчитывайте на меня.

— Мой милый гувернер, я рассчитываю на вас.

Персон пошел было к выходу, но вернулся и сообщил, что после обеда, по поручению барона, был в монастыре.

— В монастыре? Зачем?

— Чтобы передать вашей сестре строгое запрещение барона выходить к вам в приемную, если вы придете один.

— Вы видели Аделаиду?

— Да.

— Она ничего не сказала?

— Сказала, что этот запрет огорчает ее.

— А больше ничего?

— Ничего.

— А Софи? Как она себя чувствует?

— С полудня ей гораздо лучше.

— В котором же часу вы были в монастыре?

— Часов в пять.

— Хорошо, очень хорошо.

Персон ушел.

Ей гораздо лучше с полудня! Приблизительно в полдень она должна была получить мое письмо! Софи, моя дорогая Софи, неужели ты не поспешишь с ответом? Аделаида, ты должна быть счастлива: твоя подруга поправилась! И в порыве восторга, при мысли о таком быстром исцелении, я стал прыгать и носиться по комнате. На шум пришел Жасмен. Я заканчивал великолепное антраша, когда он открыл дверь.

— Сударь, прошу прощения, я услышал шум и забеспокоился.

— Жасмен, сейчас же идите к графу Розамберу и попросите его завтра быть здесь.

Розамбер исполнил мою просьбу. Я поведал ему только о тех вчерашних происшествиях, которые касались Софи; он со смехом напомнил мне, что в моем кабинете кто-то прятался, и этот кто-то не мог быть моей милой кузиной. Я хотел замять этот разговор, но граф так настаивал, что мне пришлось во всем признаться.

— Все-таки маркиза — удивительная женщина! — воскликнул он. — Никто лучше нее не умеет так мило начать интригу, быстро ее раскрутить, ускорить развязку, не противоречащую ее интересам и даже, как можно предположить, необходимую. Она лучше всех обладает искусством удерживать в своих сетях счастливого любовника, удалить опасную соперницу или, когда это невозможно, заставить человека колебаться. Эта женщина умеет разнообразить наслаждение таким образом, что с ней и для нее полугодовалая любовь остается любовью новой. Шестимесячная любовь при дворе — дряхлая старушка, и что же? Маркиза делает эту старушку молодой! Хотя она совершенно внезапно бросила меня, я не назову ее непостоянной. Мне кажется, я подметил в ней искру чувства, может быть, в сущности, у нее нежное сердце. Склонность к интриге всесторонне развилась у нее при дворе. Может быть, родись маркиза простой мещанкой, она не сделалась бы особой, которая любит любовные приключения, а была бы просто чувствительной женщиной. Повторяю: ее нельзя назвать непостоянной. Я был с ней близок шесть недель, наша связь, наверно, продлилась бы еще месяца три, но ваше появление в женском платье все разрушило. Предстояло просветить новичка, наказать фата (он со смехом указал на себя), посмеяться над ревнивым мужем, преодолеть множество препятствий. Она не могла устоять перед таким соблазном. Да, хотя у вас очаровательная наружность, я готов побиться об заклад, что в начале вашей истории с маркизой главную роль играли не ваши черты и фигура, а предстоявшие затруднения. Госпожа де Б. вообще не любит хоженых троп. Наши знатные дамы на одной неделе нехотя берут себе любовника, а на следующей — капризно прогоняют его, постоянно порывая и завязывая однообразные связи. Меняются только действующие лица, но не ход интриги; говорят и делают вечно одно и то же. Женщине беспрестанно приходится выслушивать признания, отвечать на них, писать записки, устраивать два-три свидания и обдумывать предстоящий разрыв. Все это, повторяясь, делается убийственно скучным. Маркиза, наоборот, готова сохранять одного и того же любовника, но изменять порядок действий. Она славится не многочисленностью своих возлюбленных, а необычностью своих приключений. Ее интересуют только необыкновенные сцены; она готова на все, лишь бы достичь желаемого. Она с удовольствием бросает вызов случайностям и борется с обстоятельствами. Сознание собственной силы иногда заводит ее слишком далеко. Порой вся эта ловкость не избавляет ее от нежелательных последствий слишком неосторожных поступков. Например, в истории с нами она пережила две ужасные сцены. Во время первой ее терзал я, и, по совести, был прав. Вчера она крайне необдуманно приехала сюда и подверглась второй, а случайность, быть может, подготовит для нее третью, но не все ли равно? Маркиза всегда стоит выше мелких обид, она спокойно смотрит на неприятности, даже из несчастий она непременно извлечет нечто, что послужит ей оружием против ее врагов, против ее соперницы и вас.

— Против ее соперницы! Ах, Розамбер, Софи всегда будет занимать первое место! А что вы думаете о моей милой кузине, почему она не отвечает на мое письмо?

— Ей прежде всего нужно выспаться. Разве вы не помните, что она целую неделю не смыкала глаз? Ваше письмо убаюкало ее. Дайте ей насладиться счастьем. Знаете ли вы, чем мы должны заняться?

— Нет.

— Мы должны купить какую-нибудь безделушку для милейшего гувернера, ведь он сказал вам, что принимает подарки.

— Конечно, но что если я уйду, а мне принесут письмо от Софи?

— Старуху задержат.

— Идем же скорее!

— Вы забыли шляпу!

— Да, правда, — ответил я и с рассеянным видом сел на стул.

Розамбер взял меня за руку.

— Где вы? О чем вы думаете?

— Я думал о бедном виконте де Флорвиле; до чего, наверное, расстроена маркиза!.. Как вы думаете, Розамбер, она мне напишет?

— Так теперь мы говорим о маркизе?

— Да, мой друг, но не смейтесь, лучше ответьте.

— Ну, мой милый Фоблас, я полагаю, она вам не напишет.

— Правда?

— Да. Маркиза, конечно, уже обдумала и ваше положение, и свое собственное. Как опытная женщина, она, без сомнения, понимает, что вам самому придется ее искать; на этот раз она не сделает первого шага. Она будет ждать. Верьте мне, она будет ждать вас!

Я позвонил и вызвал Жасмена.

— Мой друг, ты знаешь дом маркиза де Б., ты знаешь Жюстину. Оденься в простое платье87, вызови горничную и скажи, что ты пришел от моего имени справиться о здоровье ее госпожи.

Розамбер, неудержимо хохотавший, заметил:

— Ну конечно! Вы полагаете, невежливо заставлять ее ждать слишком долго? Но признайтесь, вы хотите получить письмо от Софи?

— Без сомнения. Жасмен, мы скоро будем дома, не уходи, пока мы не вернемся, и не болтай. Я рассчитываю на тебя, нам объявили войну: враг внизу, обороняйся, друг мой, обороняйся.

— О сударь, везде, где я служил, я бывал на стороне детей против отцов.

— Хорошо, мой друг, я тебя награжу, когда женюсь на ней.

— Женитесь на маркизе, сударь?

Розамбер рассмеялся.

— Пойдемте, друг мой, пойдемте, вы немного запутались.

Я купил довольно красивое кольцо, но потом никак не мог вытащить Розамбера из лавки88. Ювелирша была хороша собой.

Когда я вернулся, Жасмен передал мне письмо. Старуха не захотела даже присесть, потому что ей запретили дожидаться ответа.

Пусть читатели сами посудят, какое горе меня охватило, когда я прочитал следующее:

Роковое письмо было без подписи. Легче представить, чем описать, горе, которым я проникся. Софи меня не любит, Софи не желает более меня видеть! Я впал в жестокое уныние, разрешившееся потоками слез. Ах, если бы Розамбер был рядом, он помог бы мне советом, он, может быть, утешил бы меня!

Я быстро встал, вытер слезы и помчался обратно в ювелирную лавку. За конторкой ювелирши уже не было. Розамбер тоже исчез. Я был так огорчен этой неудачей, что одна из продавщиц сжалилась надо мною. Она сказала, что если я подожду в кафе «Регентство»89, шагах в десяти от лавки, то она предупредит графа, который находится неподалеку, и самое большее через полчаса он найдет меня.

Я вошел в кафе и увидел людей, очень серьезно обдумывавших шахматные ходы. Ах, они были менее сосредоточенны, задумчивы и печальны, чем я. Я сел было к одному столику, но волнение, кипевшее во мне, не позволяло мне оставаться на месте, и вскоре я стал большими шагами расхаживать по погруженному в молчание кафе. Один из игроков, подняв голову и потирая руки, громко сказал:

— Шах!

— Боже мой! — вскричал другой. — Королева потеряна, партия проиграна! Такая чудная партия! Да-да, потирайте руки! Вы мните себя Тюренном!90 А между тем знаете ли вы, кому обязаны счастливым оборотом дела? — Он обернулся в мою сторону. — Вот этому господину. Ему и никому другому! Да будут прокляты влюбленные!

Изумленный резкостью его обращения, я заметил недовольному игроку, что не могу понять...

— Вы не можете понять? Ну так посмотрите: шах незащищенному королю!

— Однако, сударь, какая связь?..

— Какая связь? Вот уже битый час вы кружитесь возле меня и говорите то «моя милая Софи», то «моя милая кузина». Я слушаю все эти нежности и делаю ошибки, точно ребенок. Сударь, когда человек влюблен, ему не следует приходить в это кафе!

Я хотел ответить, но он резко продолжал:

— Шах незащищенному королю! Нужно было закрыть его, это было единственное средство спасения! Противник воспользовался моей рассеянностью, вызванной вами. Такое поражение и такому человеку, как я! — Он опять повернулся ко мне. — Знайте раз и навсегда, сударь, что все кузины в мире не стоят взятой королевы... Если королева бита, пути к спасению нет! К черту жеманницу и ее слащавого любовника!

Из всех восклицаний рассерженного игрока меня особенно сильно задело последнее. Под влиянием вспышки гнева я направился к нему, но между мной и им стояла еще одна шахматная доска, я зацепился за нее пуговицей, она упала, шахматы раскатились по всему полу, а у меня появились еще два противника.

Один мне сказал:

— Сударь, вы когда-нибудь обращаете внимание на то, что делаете?

Другой воскликнул:

— Вы лишили меня выигрыша!

— Вас?! Да вы проиграли! — прервал его противник.

— Я выиграл, сударь.

— Эту партию я выиграл бы даже у Вердони!91

— А я у Филидора92.

— О господа, вы оглушили меня, я заплачу вам за партию!

— Заплатите? Вы недостаточно для этого богаты.

— Что же было ставкой?

— Честь.

— О, сударь, честь...

— Да, сударь, именно честь; я намеренно явился сюда, чтобы ответить на вызов господина... господина, который воображает, что ему нет равных. Если бы не вы, я преподал бы ему хороший урок!

— Урок? Да вам несказанно повезло, что неловкость этого господина спасла вас. В восемнадцать ходов я взял бы у вас королеву.

— Вам не удалось бы сделать и одиннадцати, через десять я поставил бы вам мат.

— Мат! Мат! Сударь, однако меня оскорбляют по вашей вине! — Последние слова относились ко мне. — Знайте же, сударь, по кафе «Регентство» нельзя бегать.

С места поднялся еще один игрок:

— Господа, господа, в «Регентстве» нельзя кричать, нельзя говорить. Что за шум?

Другие игроки тоже вмешались в ссору, и, так как я был всему причиной, каждый бранил меня, а я не знал, кому отвечать. Тут вошел Розамбер, с большим трудом извлек меня из кафе, и мы наконец ушли из Пале-Рояля.

Я отвел Розамбера в сторону и показал ему письмо Софи.

— И это письмо вас огорчает? — спросил он, прочитав его. — Да вы должны его расцеловать!

— Ах, Розамбер, теперь не время шутить.

— Я не шучу, мой друг, она вас обожает.

— Да разве вы не прочли записку?

— Прочел и повторяю: она обожает вас.

— Розамбер, здесь неудобно разговаривать, вернемся ко мне.

По дороге граф сказал:

— Софи перестала приходить в приемную как раз в начале вашей связи с маркизой. Тогда же у нее начались бессонница и то, что ваша сестра называет лихорадкой. Она хотела получить рецепт, косвенным образом она призналась в этом. Больше того, лекарство произвело прекрасное действие, потому что вчера в полдень мадемуазель де Понти почувствовала себя лучше. Итак, следует заключить, что вчера после полудня в монастыре произошло что-то особенное. Не сомневайтесь, мой друг: содержание этого письма есть следствие или хитрости барона, или наивности Аделаиды, или нескромности Персона. Впрочем, тон послания доказывает, что вы любимы. У молодой девушки даже вырвалось молчаливое признание. Она осыпает вас ужасными упреками за то, что вы вообразили, будто она любит вас; эта мысль для нее невыносима, но она ни разу не говорит, что вас не любит.

Слова Розамбера казались мне очень разумными, но на сердце по-прежнему было тяжело. У влюбленных безумные надежды легко сменяются безумным же отчаянием.

— Знаете, — продолжал граф, — ее славное письмо очень хорошо написано. Милая кузина не успеет написать вам и десяти раз, как ее стиль окончательно сформируется!

— Розамбер, до чего вы жестоки в вашей постоянной веселости.

Тут Жасмен вернулся от маркизы.

— Сударь, я говорил с Жюстиной; она заставила меня ждать довольно долго и наконец пришла и сказала, что маркиза премного благодарит вас за внимание, что вчера ей нездоровилось, а сегодня утром у нее началась лихорадка.

— Видите, Розамбер, видите, как я несчастен! У обеих лихорадка — и в одно и то же время! Та, которую я обожаю, не хочет меня видеть...

— ...И я не увижу сегодня той, которая меня забавляет, — передразнил меня граф. — Бедный, несчастный юноша, как мне его жалко! Мой милый Фоблас, утешьтесь. Вы исцелите причиненные вами же болезни лучше самых знаменитых врачей. Однако, хотя милая кузина страдает одним и тем же недугом с маркизой, я предвижу, что лечить их предстоит по-разному. Вам придется отыскать в глазах милой барышни остатки волнения, вы возьмете ее руку, чтобы прощупать пульс, который, быть может, немного участился; вполне вероятно, что вы даже проверите, не утратили ли свежести ее губки. Что до красавицы маркизы, то ее осмотр продлится дольше и будет основательнее. Вы обязаны осмотреть ее тщательно... с головы до ног, мой друг... Я даже полагаю, что метода этого Месмера...93 Да, шевалье, да, прибегните к магнетизму94.

— Ради бога, Розамбер, довольно шутить! Помогите мне с Софи. Прежде всего постараемся узнать, почему я получил это жестокое письмо, затем придумаем, как мне повидаться и объясниться с моей милой кузиной.

— Охотно, Фоблас, и для начала позовем Персона.

Розамбер позвонил, но вместо слуги вошел отец. На любезности графа он ответил очень холодно и довольно резко заметил мне, что я должен ехать с ним.

— Лошади поданы, — сказал он и, обратившись к Розамберу, прибавил: — Извините, граф, но я не могу ждать.

— Завтра рано утром я буду у вас, — заверил меня граф и откланялся.

Я с беспокойством последовал за бароном.

Он отвез меня к дю Портаю. Ловзинский ждал меня, желая окончить рассказ о своих тайных приключениях. Опасаясь, что маркиз де Б. или кто-либо другой помешает нам, он велел никого не принимать. Едва мы пообедали, как он продолжил свою историю с того момента, на котором закончил в прошлый раз.

6

— Вникните, мой милый Фоблас, в ужас моего положения: усилившийся огонь готов был перекинуться на каморку, служившую нам тюрьмой, пламя уже лизало подножие башни Лодоиски. Лодоиска отчаянно кричала, я отвечал ей воплями ярости. Болеслав как безумный метался по нашей каморке. Он руками и ногами старался выломать закрытую дверь, а я, повиснув на окне, бешено тряс оконную решетку, но она не поддавалась.

Вдруг люди Дурлинского, побежавшие было на верхний этаж, быстро спустились вниз; мы услышали, как шумно распахнулись двери, потом злодей-граф запросил пощады, и победители ворвались в горевший замок. Услышав крики Болеслава, они топорами вырубили дверь нашей тюрьмы. По оружию и одежде я узнал татар. Пришел и главарь шайки, я увидел Тыцыхана. «Ага, — сказал он, — это мой храбрец». Я бросился перед ним на колени. «Тыцыхан... Лодоиска... женщина, самая прелестная из женщин, в пылающей башне — она заживо сгорит там». Татарин сказал своим людям несколько слов, те бросились к башне, я за ними, Болеслав последовал за мной. Двери выломали. У старой колонны мы заметили винтовтую лестницу, наполненную густым дымом. Устрашенные татары остановились, а я приготовился бежать наверх. «Что вы намерены делать?» — спросил меня Болеслав. «Жить или умереть с Лодоиской!» — воскликнул я. «Жить или умереть с моим господином!» — повторил мой великодушный слуга. Я бросился вверх по лестнице, он не отставал. Рискуя задохнуться, мы взбежали ступеней на сорок. При свете огня мы увидели Лодоиску на полу в самом углу, она сказала умирающим голосом: «Кто здесь?» — «Это Ловзинский, твой возлюбленный!» Радость вернула ей силы, она поднялась и упала в мои объятья. Я взял ее на руки, мы прошли до половины лестницы, но сгустившийся дым заставил нас вернуться обратно; в это мгновение часть башни обвалилась. Болеслав страшно закричал, Лодоиска потеряла сознание... Фоблас, то, что должно было нас погубить, — спасло! Огонь вырвался наружу, начал быстро распространяться, но дым немного рассеялся. Болеслав и я с моей драгоценной ношей торопливо спустились. Мой друг, без преувеличения каждая ступень дрожала под нашими ногами, стены раскалились от жара. Наконец мы добрались до двери. Тыцыхан, с тревогой поджидавший внизу, увидев нас, сказал только: «Храбрецы!» Я положил Лодоиску к его ногам и упал рядом с ней без чувств.

Больше часа я был без сознания, все опасались за мою жизнь. Болеслав плакал. Наконец я пришел в себя от звука голоса Лодоиски, которая, очнувшись, назвала меня своим спасителем. Замок совершенно изменился, башня рухнула. Татары потушили огонь, разрушив одну часть здания, чтобы спасти другую; нас перевели в большой зал, в котором находился и Тыцыхан с несколькими воинами. Другие, грабившие жилище Дурлинского, приносили своему главарю золото, серебро, драгоценные каменья, посуду, все дорогие вещи, не тронутые огнем. Закованный в цепи Дурлинский со стоном смотрел на бывшие свои богатства. В его безумных глазах читались все чувства, какие могут раздирать сердце наказанного злодея: бешенство, ужас, отчаяние; он со злобой бил ногой в пол, вздымал сжатые кулаки и изрыгал страшные проклятия, упрекая небо за справедливую месть.

Моя возлюбленная сжимала мне руку. «Увы, — рыдая, говорила она, — ты спас мне жизнь, но сам подвергаешься опасности, и, если мы избежим смерти, нас ждет рабство». — «Нет-нет, Лодоиска, успокойся: Тыцыхан не враг мне, Тыцыхан положит конец нашим страданиям...» — «Конечно, насколько это в моих силах, — сказал татарин. — Ты хорошо говоришь, добрый человек, ты не умер, и я очень этому рад. Все, что ты говоришь и делаешь, хорошо, и у тебя достойный друг», — прибавил он, указывая на Болеслава. Я обнял Болеслава: «Да, Тыцыхан, он мой друг и навсегда останется им». Татарин снова прервал меня: «Скажи мне, почему вы оба были в подвале, а она в башне? Я уверен, что вы хотели похитить девушку вот у этого злодея, — он указал на Дурлинского, — и это правильно: он безобразен, она красива. Ну, расскажи же мне все по порядку». Я открыл Тыцыхану мое имя, имя отца Лодоиски и все, что случилось со мной. «Теперь, — прибавил я, — очередь за Лодоиской, пусть она скажет, что этот негодяй Дурлинский заставил ее перенести с тех пор, как она попала в его замок».

«Вы знаете, — тотчас заговорила Лодоиска, — мой отец увез меня из Варшавы в тот самый день, когда открылся сейм. Сначала он поместил меня в имении воеводы ***, всего в двадцати милях от столицы, а сам вернулся в Варшаву, чтобы присутствовать на выборах. В день избрания короля Пулавский забрал меня от воеводы и привез сюда, думая, что здесь меня никто не найдет. Он поручил Дурлинскому заботиться обо мне, а главное — не дать Ловзинскому узнать, где я нахожусь. Он расстался со мною, чтобы, как он сказал, собрать честных граждан, защитить родину и наказать изменников. Увы, важные дела и заботы принудили его забыть о своей дочери. Я не видела его с тех пор.

Через несколько дней после отъезда отца я начала замечать, что Дурлинский стал приходить ко мне чаще и оставаться у меня все дольше и дольше. Вскоре он уже почти не покидал отведенной мне комнаты; он под каким-то предлогом отнял у меня единственную служанку, которую оставил мне отец, и, по его словам, желая лучше скрыть мое присутствие в его замке, взялся сам доставлять мне все необходимое. Таким образом, он проводил со мною целые дни.

Вы не представляете, мой дорогой Ловзинский, до чего я страдала от постоянного присутствия ненавистного мне человека, которого подозревала в низких намерениях. Однажды он осмелился объясниться; я ответила ему, что буду всегда отвечать холодностью на его любовь и что глубоко его презираю. Он невозмутимо сказал, что со временем я привыкну видеть его и выносить его любезности и даже буду желать их. Он не изменил своего обращения, приходил ко мне утром и уходил только вечером. Разлученная со всем, что я любила, всегда стесненная присутствием тирана, я не могла даже утешать себя воспоминанием о погибшем счастье. Дурлинский видел мою тревогу и старался еще увеличить ее. По его словам, Пулавский командовал польским корпусом, а Ловзинский, изменив родине, которой он не любил, и забыв обо мне, служил в русской армии. Скоро, говорил тиран, они столкнутся в кровавой битве. Поэтому я уже не надеялась, что отец помирится с Ловзинским... Как-то раз злодей явился и сказал, что Пулавский напал ночью на русский лагерь и что во время схватки мой возлюбленный пал, пораженный моим отцом. В подтверждение своих слов жестокий человек дал мне прочитать это известие в какой-то газетенке, которую он, конечно, нарочно велел напечатать, но и без того, при виде его дикой радости, я не могла не поверить ему. “Безжалостный тиран! — воскликнула я. — Ты наслаждаешься моими слезами, моим отчаянием; перестань преследовать меня, или ты поймешь, что дочь Пулавского сама может отомстить оскорбителю!”

Раз, когда он вечером покинул меня раньше обыкновенного, я около полуночи услышала звук тихо отворившейся двери. При свете лампы, которой я никогда не тушила на ночь, я увидела, что мучитель крадется к моей постели. Я считала его способным на всякое преступление, а потому предвидела что-то подобное. Я схватила нож, из предосторожности спрятанный у меня под подушкой, и осыпала злодея заслуженными упреками; я поклялась, что убью его, если он осмелится подойти ко мне. Удивленный Дурлинский в страхе отступил. “Мне надоело вечно видеть презрение, — сказал он мне на прощание. — Если бы я не боялся, что нас услышат, ты увидела бы, смогут ли справиться со мной руки женщины! Но я знаю, как одолеть твою гордость. Вскоре ты будешь мечтать, чтобы тебе предложили заслужить помилование ценой самой унизительной покорности”. Он ушел. Через несколько мгновений явился его приближенный с пистолетом в руке. Я должна отдать ему справедливость: исполняя приказание своего господина, он плакал. “Одевайтесь, сударыня, и идите за мною!” Вот все, что он мог сказать. Он провел меня в ту башню, в которой я погибла бы, если бы вы не спасли меня, он заключил меня в ужасную темницу. Больше месяца томилась я в ней без огня, без света, почти без платья; мне давали только хлеб и воду, постелью мне служила соломенная циновка. Вот что сделали с единственной дочерью польского вельможи! Вы дрожите, отважный чужеземец; поверьте же, это только часть моих страданий! Одно лишь скрашивало мои мучения: я не видела больше тирана; пока он спокойно ждал, чтобы я попросила у него пощады, я все дни и ночи призывала отца и оплакивала моего возлюбленного. Ловзинский, какое изумление охватило меня, какая радость наполнила мою душу в тот день, когда я увидела тебя в саду Дурлинского!»

Тыцыхан внимательно слушал рассказ о наших несчастьях, которые видимо тронули его, но вдруг сторожевые подали тревожный сигнал. Он быстро покинул нас и направился к подъемному мосту. Мы услышали шум и крики: «Ловзинский, Лодоиска! Низкая и коварная чета! — воскликнул Дурлинский, который не мог скрыть свою радость.— Вы думали, что спасены! Страшитесь же! Вы снова будете в моих руках. Вероятно, узнав о моем несчастье, соседи собрались и пришли мне на помощь». — «Они только отомстят за тебя, негодяй!» — прервал его Болеслав, схватив железный прут и замахнувшись на графа. Я удержал его. Тыцыхан вернулся. «Ложная тревога, — сказал он, — прибыл небольшой отряд, который я вчера отправил на разведку. Я приказал моим людям прийти прямо сюда, и они привели с собою несколько пленников; но все спокойно, в окрестностях никого нет».

Пока Тыцыхан говорил, привели несчастных, в силу недоброй судьбы попавших в руки татар. Сначала мы увидели только пятерых. «Мои люди уверяют, что вот этот задал им много работы», — сказал нам Тыцыхан, указывая на шестого. «Боже, отец!» — воскликнула Лодоиска, подбегая к связанному старику. Я бросился перед ним на колени. «Ты — Пулавский! — продолжал татарин. — Что ж, это счастливая встреча. Видишь ли, друг мой, я узнал о тебе с четверть часа тому назад. Я знаю, ты горд и упрям, но все равно тебя уважаю: ты благороден и умен, твоя дочь хороша и умна; Ловзинский смел; мне кажется, он даже мне не уступает в храбрости». Ошеломленный Пулавский едва слушал речи татарина. Он был поражен странным зрелищем, которое развернулось перед его глазами, и в нем мелькнули ужасные подозрения. Граф с ужасом оттолкнул меня. «Несчастный, ты предал родину, девушку, которая тебя любила, человека, желавшего назвать тебя своим зятем! Недоставало только, чтобы ты подружился с разбойниками!» Тыцыхан прервал его: «Да, с разбойниками, но и разбойники могут порой пригодиться. Если бы не я, твоя дочь, может быть, завтра уже не была бы невинной девушкой... Не бойся, — прибавил он, обращаясь ко мне, — я знаю, что он горд, и не буду сердиться».

Мы отнесли Пулавского в кресло; я и его дочь обливали слезами его связанные руки, а он по-прежнему отталкивал меня, осыпая упреками. «Что ты говоришь, старик? — продолжал Тыцыхан. — Уверяю тебя, Ловзинский честный человек, которого я хочу женить, а твой Дурлинский — мошенник, и я его повешу. Повторяю тебе: ты упрямее нас троих. Выслушай меня, и кончим, мне пора уходить. Ты принадлежишь мне в силу неоспоримейшего из прав — в силу права, дарованного мечом. Итак, если ты дашь мне слово искренне примириться с Ловзинским и отдать ему твою дочь, я возвращу тебе свободу». — «Тот, кто не боится смерти, вынесет и рабство; моя дочь никогда не будет женою изменника!» — «Значит, тебе больше хочется, чтобы она сделалась наложницей татарина? Если ты не дашь мне обещания через неделю выдать ее замуж за этого славного человека, я сегодня же вечером женюсь на ней. Когда и ты, и она надоедите мне, я продам вас туркам — твоя дочь достаточно хороша, чтобы войти в сераль паши; ты же будешь поваром у какого-нибудь янычара». — «Моя жизнь в твоих руках, делай со мной что угодно. Если Пулавский падет от рук татарина, о нем пожалеют и скажут, что он заслуживал другого конца, но если я соглашусь... Нет, я лучше умру». — «О, я не хочу твоей смерти. Я хочу, чтобы Ловзинский женился на Лодоиске. Клянусь саблей, пленник не смеет мне приказывать. Что за собака этот человек! Если бы он был только упрям, но нет, он еще и рассуждает вкривь и вкось».

Я увидел, что в глазах татарина блеснула злоба, и напомнил ему обещание не сердиться. «Я помню все, но этот человек способен вывести из себя даже избранника Пророка, а я просто разбойник! Пулавский, повторяю тебе: я хочу, чтобы Ловзинский женился на твоей дочери. Клянусь саблей, он заслужил ее. Без него она сегодня вечером сгорела бы заживо». — «Как так?» — «Взгляни на эти развалины: там стояла башня, эта башня пылала, никто не осмеливался проникнуть в нее; он же с Болеславом бросился в огонь и спас твою дочь». — «Как, моя дочь была в этой башне?» — «Да, этот негодяй заточил ее туда, он хотел силой заставить ее отдаться. Эй вы, расскажите ему все, да поскорее. Пусть он решает, у меня есть дело в другом месте, я не хочу, чтобы ваши караульщики^*95 застали меня здесь, в открытом поле, — другое дело там, я посмеюсь над ними!»

Тыцыхан велел погрузить добычу в крытые тележки. Лодоиска рассказала отцу о злодействах Дурлинского, она так ловко переплетала истории нашей нежности с историей своих несчастий, что родственное чувство и благодарность проснулись в сердце Пулавского. Тронутый страданиями своей дочери, благодарный мне за то, что я спас ее, он обнял Лодоиску и, глядя на меня без гнева, казалось, с нетерпением ожидал от меня таких слов, которые бы заставили его принять окончательное решение. «О Пулавский! — сказал я ему. — О ты, которого небо дало мне в утешение после потери лучшего из отцов!96 Ты, к которому я питал и дружбу, и почтение, зачем ты осудил твоих детей, не выслушав их? Зачем заподозрил в ужаснейшей измене человека, обожавшего твою дочь? Пулавский, клянусь тебе именем той, которую я люблю: помогая П. взойти на трон, я верил, что действую во имя родины. Моя юность не давала мне узреть опасности, которые ты предвидел благодаря твоей опытности! Но неужели за мою неосмотрительность ты обвинишь меня в коварстве? Разве можно упрекать за то, что я уважал и ценил друга? Можно ли считать преступлением, что я и до сих пор люблю его? Три месяца я, подобно тебе, присматривался к несчастьям моей родины и, как ты, оплакиваю их, но я уверен, что король ничего не знает. Я поеду в Варшаву и скажу ему...» Пулавский меня прервал: «Не туда нужно ехать! Ты говоришь, что П. не знает о несчастиях своей родины? Я хочу верить этому, но теперь нам все равно, знает он или нет. Дерзкие иноземцы, расположившиеся в наших землях, стремятся утвердиться в них, не считаясь с мнением короля, посаженного ими на польский трон. Король, бессильный или злонамеренный, конечно, не изгонит русских из нашей страны! Ловзинский, мы должны полагаться только на себя: отомстим за родину или умрем за нее. Я собрал в Люблинском воеводстве четыре тысячи дворян, которые ждут только возвращения своего генерала, чтобы двинуться на неприятеля. Следуй за мной в их лагерь. Если ты согласен, я отдаю тебе Лодоиску». — «Пулавский, я готов! Клянусь делить с тобою все труды и опасности. И не думай, что это Лодоиска заставляет меня принести такую клятву! Я с одинаковой силой люблю мою родину и обожаю твою дочь. Именем Лодоиски клянусь, что враги государства всегда будут и моими врагами. Клянусь пролить всю кровь до последней капли ради изгнания из Польши чужеземцев, хозяйничающих в ней от имени нашего короля». — «Обними меня, Ловзинский, я узнаю тебя, узнаю моего зятя. Дети мои, наши несчастья позади!»

Пулавский велел мне подать руку Лодоиске, и мы поцеловали нашего отца; в эту минуту вернулся Тыцыхан. «Отлично, отлично! — воскликнул он. — Это именно то, чего я хотел, — я люблю свадьбы. Ну, папаша, давай я велю тебя развязать. Клянусь саблей, — продолжал татарин, в то время как его люди перерезали веревки, которыми был скручен граф, — я сделал доброе дело, но оно дорогого стоит. Два польских магната и красавица — мне заплатили бы за вас большие деньги». — «Тыцыхан, за этим дело не станет», — прервал его Пулавский. «О нет, нет, — ответил татарин, — это только так, к слову, привычная для разбойника мысль. Добрые люди, мне от вас ничего не надо. Больше того: вы не уйдете пешком, к вашим услугам хорошие лошади. А если вам угодно, я дам для этой девушки носилки, на которых меня самого носили дней десять-двенадцать. Этот малый так славно угостил меня, что я не мог сидеть на лошади... Носилки не очень хороши, они сделаны из палок, но я могу вам предложить только их или маленькую телегу, выбирайте». Мрачный Дурлинский не осмеливался выговорить ни слова; он сидел, опустив глаза. «Недостойный друг, — сказал ему Пулавский, — как ты мог решиться до такой степени злоупотребить моим доверием? Ты не побоялся моего гнева! Какой демон ослепил тебя?» — «Любовь, — ответил Дурлинский, — безумная любовь. Или ты не знаешь, до каких крайностей могут довести страсти человека, от природы неукротимого и ревнивого? Пусть, по крайней мере, этот страшный пример покажет тебе, что такая очаровательная и прелестная дочь, как твоя, — редкое сокровище, которое нельзя доверять никому. Пулавский, я заслужил твою ненависть, а между тем ты должен пожалеть меня. Я страшно виноват, но жестоко наказан. В один день я потерял положение, богатство, честь, свободу. Больше того, я потерял твою дочь. О вы, Лодоиска, вы, которую я так оскорбил, согласитесь ли вы забыть, как я преследовал и мучил вас, согласитесь ли вы милостиво и великодушно простить меня? Ах, если истинное раскаяние может искупить злодейство, то я не преступник; я хотел бы теперь же заплатить кровью за пролитые вами слезы! Подарите мне прощение, пусть в ужасном рабстве, уготованном мне, оно послужит утешением! Девушка прелестная, девушка, познавшая горе, знайте: как ни велика моя вина перед вами, я могу искупить ее одним словом. Подойдите, я должен открыть вам важную тайну».

Лодоиска доверчиво приблизилась к нему. Вдруг я увидел, что в руке Дурлинского блеснул кинжал. Я бросился к нему, но поздно — я успел отвратить только второй удар; моя невеста, пораженная прямо в сердце, упала к ногам Тыцыхана. В ярости Пулавский хотел отомстить за дочь. «Нет-нет! — воскликнул татарин. — Это слишком легкая смерть для негодяя». — «Ловзинский, — сказал мне бесчестный убийца, глядя с жестокой радостью на свою жертву, — ты так торопился соединиться с Лодоиской, что же ты не следуешь за ней? Отправляйся, мой счастливый соперник, отправляйся за ней в могилу! Пусть готовят мою казнь, она покажется мне сладкой: ты будешь мучиться ужаснее и дольше меня». Дурлинский не успел сказать больше ни слова: татары схватили его и бросили в горящие развалины. Что это была за ночь, мой дорогой Фоблас, сколько забот, сколько противоречивых чувств волновали меня! Я испытывал то страх, то надежду, то горе, то радость. После многих тревог и опасностей граф отдал мне Лодоиску, я уже упивался радостной надеждой, как вдруг ужасный злодей убил ее на моих глазах. Это было самое страшное мгновение в моей жизни! Но успокойтесь, мой друг: моя звезда, так быстро закатившаяся, воссияла вновь. Один из людей Тыцыхана знал хирургию. Мы позвали его, он осмотрел рану и уверил нас, что она совсем не глубока, — удар бесчестного Дурлинского, стесненного цепями и ослепленного своим горем, оказался недостаточно сильным.

Тыцыхан, узнав, что за жизнь Лодоиски нечего опасаться, простился с нами. «Я оставляю вам, — сказал он, — пять слуг, которых привез с собой Пулавский, провизию на несколько дней, оружие, шесть хороших лошадей, две крытые телеги и всех закованных в цепи слуг Дурлинского — их низкий господин погиб. Уже светает, я ухожу; не двигайтесь отсюда до завтрашнего дня, завтра я уйду в другие края. Прощайте, добрые люди, скажите вашим полякам, что Тыцыхан не всегда зол и что порой он одной рукой отдает то, что похитил другой. Прощайте». Он подал знак к отправлению. Татары переехали через подъемный мост и умчались прочь.

Не прошло и двух часов, как несколько соседей в сопровождении караульщиков явились в замок Дурлинского. Пулавский сам вышел им навстречу и рассказал обо всем, что произошло; некоторые из них так увлеклись его речами, что решили последовать за нами в Люблинское воеводство. Они попросили у нас только два дня, чтобы подготовиться к отъезду, и на третий день к нам присоединились шестьдесят человек. Лодоиска уверила нас, что сможет перенести тяготы путешествия, и мы поместили ее в удобный экипаж, который сумели раздобыть. Освободив людей Дурлинского, мы отдали им две крытые телеги, в которых Тыцыхан, по странному великодушию, оставил часть своей добычи — они разделили ее между собой.

Мы без приключений приехали в Люблинское воеводство, в Половск97, который Пулавский назначил сборным пунктом. Весть о возвращении графа скоро разнеслась по всей стране, и в течение месяца к нашей маленькой армии присоединилось множество недовольных. Скоро в нашем войске насчитывалось около десяти тысяч человек98. Рана Лодоиски совершенно зажила, она отдохнула, поправилась, и к ней вернулись ее прежние свежесть и красота. Однажды Пулавский призвал меня в свою палатку и сказал: «В трех четвертях мили отсюда, на высотах, показалась трехтысячная русская армия. Сегодня же возьми четыре тысячи лучших воинов и выбей врагов с выгодной позиции. Помни, что от успеха первого боя почти всегда зависит успех всей кампании, помни, что нужно отомстить за родину. Мой друг, если завтра утром я узнаю о твоей победе, завтра же ты женишься на Лодоиске».

Часов в десять вечера я двинулся с моим отрядом. В полночь мы напали на неприятельский лагерь. Никогда поражение не было столь полным: мы убили семьсот человек и захватили девятьсот пленников, пушку, казну и обоз.

На рассвете Пулавский пришел ко мне с остальным войском, он привез с собою Лодоиску, и нас обвенчали в его палатке. Весь наш лагерь огласился радостными песнями. Веселые стихи прославляли отвагу и красоту, наша свадьба была праздником Амура и Марса; можно было подумать, что в каждого солдата вселилась часть моей души, моего счастья.

Посвятив любви первые дни нашего бесценного союза, я захотел вознаградить Болеслава за его героическую верность. Мой тесть подарил ему один из своих замков, расположенный в нескольких милях от столицы. Лодоиска и я прибавили к этому подарку довольно значительную сумму денег, которая могла упрочить его независимость и спокойствие. Он не хотел нас покидать, но мы приказали ему поехать в его новый замок и тихо жить в нем, пользуясь заслуженным почетом. В день его отъезда я отвел его в сторону и сказал: «Поезжай от моего имени к нашему монарху в Варшаву, скажи, что брак соединил меня с дочерью Пулавского, что я взялся за оружие, чтобы изгнать русских из разоряемого ими королевства; главное же — скажи ему, что Ловзинский — враг захватчикам, но не своему королю».

Не буду утомлять вас, мой милый Фоблас, рассказом о наших деяниях в ходе той кровопролитной войны. Порой побежденный, но чаще победитель, столь же великий в поражениях, сколь грозный в часы побед и всегда стоявший выше обстоятельств, Пулавский привлек к себе внимание всей Европы, удивив ее своим долгим сопротивление99. Когда его вытесняли из одного воеводства, он начинал биться в другом и таким образом прошел через всю Польшу, и везде он ознаменовал славными подвигами свою ненависть к врагам отечества.

Лодоиска, жена воина и дочь героя, привыкшая к беспокойной лагерной жизни, повсюду следовала за нами. Из пятерых детей, которых она мне подарила, осталась в живых только полуторагодовалая девочка. Однажды, после упорного боя, враги-победители бросились в мою палатку, чтобы разграбить ее. Пулавский и я в сопровождении нескольких дворян прибежали на защиту Лодоиски, ее мы спасли, но моя дочь исчезла. Лодоиска приняла весьма благоразумную в такое смутное время предосторожность: под мышкой нашей малютки был вытравлен герб нашего дома, но я напрасно разыскивал ее. Увы, Дорлиска, моя дорогая Дорлиска томится в рабстве или погибла!

Эта потеря глубоко ранила меня. Пулавский же по видимости совершенно равнодушно перенес ее, то ли потому, что уже был целиком занят великим планом, которым не замедлил со мною поделиться, то ли потому, что только несчастья родины могли тронуть его стоическое сердце. Он собрал остатки своей армии, занял удобную позицию, в течение нескольких дней укреплял ее и целых три месяца держался, несмотря на частые атаки русских! Однако следовало уйти — у нас начали истощаться запасы провианта. Пулавский пришел в мою палатку и попросил всех, кроме меня, удалиться; оставшись наедине со мной, он сказал: «Ловзинский, я имею право сетовать на тебя. Прежде ты вместе со мной нес бремя командования войском; я слагал на тебя часть моих тяжелых забот; но вот уже три месяца ты только плачешь и стонешь, как женщина. Ты покидаешь меня в тот критический час, когда твоя помощь мне необходимее всего. Ты видишь, что меня теснят со всех сторон; я не боюсь за себя, не моя жизнь заботит меня, но, если мы погибнем, государство потеряет своих единственных защитников. Проснись, Ловзинский! Ты благородно делил со мной все труды и опасности! Не оставайся же теперь их бесполезным свидетелем. Мы омыты русской кровью, наши собратья отомщены, но мы не спасли их и, может быть, вскоре потеряем возможность защищать их». — «Ты удивляешь меня, Пулавский, откуда такие зловещие предчувствия?» — «Я тревожусь не без причины; подумай сам о нашем положении: я старался пробудить во всех сердцах любовь к родине и почти повсюду встречал или людей, рожденных для рабства, или людей слабых, которые, сознавая свои несчастья, ограничивались лишь бесплодными сожалениями. Небольшое количество истинных граждан собралось под моими знаменами, но кровавые битвы скосили почти всех бойцов. Победы ослабляют меня, а число наших врагов после каждого поражения только растет». — «Повторяю, Пулавский, ты меня удивляешь: и в более жестоких обстоятельствах ты не терял присутствия духа...» — «Ты полагаешь, я утратил мужество? Оно состоит не в том, чтобы презирать опасность, а в том, чтобы, заметив ее, идти ей навстречу. Наши враги готовятся поразить меня, однако, если ты захочешь, Ловзинский, день, когда они намереваются отметить свой триумф, может стать днем их гибели и спасения наших сограждан». — «Захочу ли? Неужели ты сомневаешься?! Что ты задумал? Что нужно сделать?» — «Нанести необычайно смелый удар. Сорок наших лучших бойцов собрались в Ченстохове у Калувского100, известного своей отвагой. Им нужен твердый, неустрашимый предводитель, и я выбрал тебя». — «Пулавский, я готов». — «Не скрою, предприятие опасно, его успех сомнителен, и, если ты потерпишь неудачу, твоя гибель неминуема». — «Повторяю тебе: я готов, объяснись». — «Ты знаешь, у меня осталось всего четыре тысячи человек; конечно, я могу еще беспокоить наших врагов, но с такими слабыми силами я не имею права надеяться прогнать их с наших земель. Однако все наши дворяне собрались бы под моими знаменами, если бы король был в моем лагере». — «Что ты говоришь, Пулавский? Неужели ты надеешься, что король согласится приехать сюда?!» — «Нет, но нужно его заставить». — «Заставить?» — «Да. Я не забыл, что старинная дружба связывает тебя с П. Однако ты знаешь, что следует жертвовать всем во имя блага родины, знаешь, что есть священный долг...» — «Я знаю мой долг и исполню его, но что ты предлагаешь? Король никогда не выезжает из Варшавы». — «Что ж, нужно поехать за ним. Нужно забрать его из столицы». — «Как ты задумал осуществить столь сложное предприятие?» — «Русская армия, втрое многочисленнее моей, три месяца стоит против меня; ее генералы в окопах спокойно ждут, что я сдамся, истощенный голодом. Позади моего лагеря тянутся болота, которые считаются непроходимыми, но, едва настанет ночь, мы переправимся через них. Я расположил лагерь таким образом, чтобы противники не сразу обнаружили наше отступление. Если счастье будет на моей стороне, я уйду далеко и выиграю у них целый день. Я двинусь прямо к Варшаве по большой дороге, в окрестностях столицы я встречу мелкие вражеские отряды, но я надеюсь разбить их поодиночке или же, если они соединятся, отвлеку их, и они не заметят тебя. Дальше, Ловзинский, ты пойдешь сам. Твои сорок человек, переодетые в крестьянские платья, с саблями, кинжалами и пистолетами, спрятанными под кафтанами, разными дорогами проникнут в Варшаву. Ждите, чтобы король покинул дворец, тогда вы похитите его и привезете в мой лагерь. Предприятие дерзкое, неслыханное: в столицу пробраться трудно, оставаться в ней небезопасно, а выйти из нее почти невозможно. Если тебя схватят, ты погибнешь, Ловзинский, но погибнешь как мученик свободы. Пулавский, завидуя такой славной кончине, к несчастью, переживет тебя, но успеет отправить на тот свет еще немало врагов. Если же, напротив, всемогущий Бог — покровитель Польши внушил мне этот смелый план, чтобы покончить с этим злом, если милостью своей Он дарует тебе успех, достойный твоего мужества, мы увидим великие плоды твоей благородной отваги! П. встретит в моем лагере только солдат-граждан, ненавидящих иностранцев, но верных своему королю; здесь, среди патриотов, он вдохнет, так сказать, дух свободы, любовь к родине. Враги государства станут его врагами; наша доблестная шляхта, расставшись наконец с иллюзиями, будет биться под знаменами короля во имя общего дела, русские или погибнут, или вернутся восвояси. Мой друг, ты спасешь нашу страну».

Пулавский сдержал слово: едва стемнело, он благополучно отступил — мы тихо и незаметно переправились через болото. «Мой друг, — сказал граф после переправы, — нам пора расстаться, я знаю, что моя дочь мужественнее всякой другой женщины, но она нежная супруга и несчастная мать; ее слезы растрогают тебя, в ее объятьях ты потеряешь присутствие духа и уверенность в победе, более чем когда бы то ни было необходимую тебе. Прими мой совет: уезжай не прощаясь». Напрасно Пулавский настаивал, я не мог согласиться. Когда Лодоиска узнала, что я уезжаю один, и услышала, что мы твердо отказываемся сказать, куда я направляюсь, она залилась слезами и постаралась удержать меня. Я начал колебаться. «О! — вскричал мой тесть. — Уезжай, Ловзинский! Когда дело касается родины, нужно жертвовать всем: отцом, супругой, детьми...»

Я уехал. Я так быстро скакал, что на следующий день был уже в Ченстохове. Там я встретил сорок шляхтичей, готовых на все. «Панове, — сказал я, — нам нужно похитить короля прямо из столицы; люди, способные решиться на подобную попытку, способны и исполнить свой замысел. Нас ждет или успех, или смерть!» После этой краткой речи мы стали готовиться к походу. Предупрежденный Калувский держал наготове двенадцать груженных сеном телег, каждая из которых была запряжена четверкой прекрасных лошадей. Мы переоделись в крестьянские одежды и спрятали наши сабли, пистолеты и седла в сено; мы условились насчет сигналов и пароля и решили, что двенадцать заговорщиков под командой Калувского войдут в Варшаву с двенадцатью возами. Остальную часть моего маленького отряда я разделил на несколько групп. Чтобы избежать всяких подозрений, каждая из них должна была идти отдельно и проникнуть в столицу через другие ворота. В субботу второго ноября тысяча семьсот семьдесят первого года мы вошли в Варшаву и остановились у доминиканцев.

В воскресенье, в день, навеки памятный для истории Польши101, Стравинский102, одетый в рубище, отправился просить милостыню и замечал все, что происходило в городе. Наши заговорщики осмотрели шесть узких улиц, выходивших на большую площадь, по которой я разгуливал с Калувским. Мы провели там утро и часть дня. В шесть часов вечера король покинул дворец.

Мы проследили за ним и увидели, что он проследовал во дворец своего дяди, великого канцлера Литвы103.

Мы предупредили наших товарищей, они сбросили с себя крестьянское платье, оседлали лошадей, приготовили оружие. В просторном прибежище доминиканцев наши приготовления остались никем не замечены. Под покровом темноты мы один за другим вышли на улицу. Меня слишком хорошо знали в Варшаве, и потому я не снял крестьянской одежды. Я ехал на великолепной лошади, но ее скрывал самый грубый чепрак, простое седло и бедная упряжь. Наши люди разместились на указанных им местах, так что все улицы, которые вели ко дворцу канцлера, были под нашим наблюдением. Между девятью и десятью часами король отправился обратно, как мы заметили, с очень небольшой свитой. Перед его каретой ехали двое слуг с факелами, за экипажем следовали несколько поручиков, два шляхтича и один младший конюший. Какой-то вельможа сидел рядом с королем. Слева и справа от кареты гарцевали два пажа, на запятках стояли два гайдука104 и два лакея. Карета двигалась медленно. Заговорщики собрались в укромном месте; дюжина самых храбрых отделилась от остальных; я поехал впереди. Так как в Варшаве стоял русский гарнизон, мы нарочно не говорили по-польски, чтобы нас приняли за один из их патрулей. Приблизительно в полутораста шагах от дворца канцлера, между жилищем краковского епископа и домом покойного генерала армии Польши, мы настигли карету короля. Бросившись к первым лошадям, мы отрезали кортежу путь: ехавшие впереди были отделены от тех, что окружали карету.

Я подал условный знак — Калувский явился с остальными нашими бойцами. Подняв пистолет, я заставил остановиться форейтора, в кучера выстрелили, несколько наших бросились к дверцам. Одного из двух гайдуков, желавших защитить экипаж, поразили две пули, другой был опрокинут ударом сабли по голове, раненая лошадь конюшего пала, одного из пажей сбросили с седла, захватив его коня, пули свистели со всех сторон. Нападение было столь яростным, выстрелы раздавались так часто, что я опасался за жизнь короля. П., сохраняя хладнокровие, вышел из кареты и хотел пешком вернуться во дворец своего дяди, Калувский остановил его, схватив за волосы. Человек восемь заговорщиков окружили его и обезоружили, потом взяли за руки и, пустив лошадей во весь опор, потащили за собой. Сознаюсь, в это мгновение я заподозрил, что Пулавский недостойно обманул меня, намереваясь убить государя. Я тотчас помчался за всадниками, нагнал их и велел им остановиться, грозя убить того, кто ослушается. Бог, покровитель королей, охранял П. Калувский и его люди, узнав мой голос, остановились. Мы посадили короля на лошадь и снова помчались ко рвам, окружавшим город, и П. пришлось преодолеть их вместе с нами.

Панический ужас охватил мой отряд. Мы не отъехали еще и пятидесяти шагов от города, как нас осталось только семеро. Стояла темная дождливая ночь. То и дело приходилось спешиваться, чтобы нащупать в грязных лужах дорогу. Лошадь монарха дважды упала и при втором падении сломала ногу. Пока она билась, желая подняться, король потерял шубу, стремя и левый башмак. «Если вы хотите, чтобы я ехал с вами, — сказал он, — дайте мне другую лошадь». Мы снова усадили его в седло и, чтобы выехать на дорогу, на которой Пулавский обещал встретить меня, направились к деревне Бураково. Король спокойно сказал нам: «В той стороне русские...» Я поверил ему, и мы, свернув, поехали в другом направлении. По мере того как мы подвигались к Белянскому лесу, наша численность уменьшалась: вскоре со мною остались только Калувский и Стравинский, а немного погодя мы услышали окрик неприятельского конного караула. Мы в страхе остановились. «Убьем его», — предложил Калувский. Я не стал от него скрывать, какое отвращение вселили в меня его слова. «Ну, тогда позаботьтесь о нем сами!» — воскликнул этот коварный человек. Он исчез в лесу, Стравинский последовал за ним, и я остался с королем один на один.

«Ловзинский, — сказал мне П., — я не сомневаюсь, это вы, я узнал ваш голос». Я не отвечал ни слова, и он кротко продолжал: «Я вас узнал... Кто мог бы предсказать это в дни нашей юности?» Мы были подле монастыря в Белянах105, в миле от Варшавы. «Ловзинский, — продолжал король, — позвольте мне войти в этот монастырь, а сами уезжайте». — «Вам нужно ехать со мною», — ответил я. «Напрасно вы переоделись, — сказал мне монарх, — напрасно теперь стараетесь изменить голос: я узнал вас, я знаю, что вы Ловзинский. Ах, кто мог это предвидеть? Прежде вы отдали бы жизнь за то, чтобы спасти вашего друга».

Он замолчал, и некоторое время мы ехали молча, потом П. снова сказал: «Я изнемогаю от усталости. Если вы хотите доставить меня живым, позвольте мне отдохнуть хоть минуту». Я помог ему сойти с лошади, он опустился на траву, заставил меня сесть рядом с собой и взял меня за руку. «Ловзинский, как же вы могли пойти против меня, вы, горячо любимый мною, вы, знавший лучше, чем кто бы то ни было, чистоту моих намерений? Неблагодарный! Как ужасно, что мне пришлось увидеть вас среди моих самых жестоких врагов, как ужасно, что вы встретились со мной только для того, чтобы погубить меня!» И он самым трогательным образом напомнил мне об играх нашего детства, о дружбе, хранить которую мы поклялись, о доверии, которым он всегда дарил меня. Он говорил, что осыпал бы меня почестями, если бы я захотел заслужить их, и упрекал за то, что я согласился возглавить недостойное предприятие, служа, в сущности, лишь главнейшим его орудием. Весь ужас заговора он приписывал Пулавскому, уверяя в то же время, что виновен не только граф, что и я изменил своему королю, согласившись привести в исполнение план тестя, что эта ужасная сговорчивость, преступная для подданного, была еще непростительней для друга. Наконец он стал уговаривать меня освободить его. «Бегите, — сказал он, — и верьте: если ко мне придут, я направлю их по другой дороге».

Король настаивал, его природное красноречие перед лицом смерти приобрело особую убедительность и трогало меня, оно будило во мне нежные чувства, он поколебал меня. Но восторжествовал Пулавский: мне послышался укоризненный голос гордого республиканца. Мой дорогой Фоблас, наверное, в любви к родине есть и фанатизм, и свои предрассудки. Но как тогда, так и теперь я не избавился от них и до сих пор убежден, что, заставив короля сесть на лошадь, я поступил мужественно и правильно. «Значит, — горестно воскликнул он, — вы глухи к мольбам друга? Вы отказываетесь от прощения, которое обещает вам король? Хорошо, едем дальше, я вверяю себя моей злой участи, и пусть судьба нас рассудит».

Мы снова двинулись вперед, но упреки короля, его мольбы, угрозы, моя тайная борьба с собою — все это до такой степени взволновало меня, что я не видел дороги. Блуждая по полям и лесам, я не знал, куда ехать. Наконец мы очутились в Маримоне:^* я понял, что ехал не в ту сторону, и мы повернули назад.

Проехав с четверть мили, мы встретили русское войско. Король назвал себя командиру и прибавил: «Мы заблудились на охоте. Вот этот добрый крестьянин обещал вывести меня на дорогу, но перед тем желал угостить в своей хижине, однако мне показалось, что в окрестностях бродят солдаты Пулавского, и потому я хочу немедля вернуться в Варшаву; прошу вас, проводите меня. Что же касается тебя, мой друг, — сказал он мне, — не жалей, что ты напрасно потрудился, потому что я так же охотно вернусь в столицу, как поехал бы с тобой. Однако было бы странно, если бы я тебя не наградил. Чего ты хочешь? Говори, я исполню твое желание».

Фоблас, вы понимаете, до чего я был смущен; я еще не знал намерений короля и старался понять истинное значение его двусмысленных слов, полных то ли горькой иронии, то ли доброжелательности. На несколько мгновений П. оставил меня в томительной неизвестности. «Я вижу, ты не знаешь, чего просить, — наконец продолжал он проникновенным тоном, который тронул меня до глубины души. — Ну, друг мой, обними меня — поцеловать короля почетно, хотя и не так выгодно, — прибавил он, смеясь. — Однако признай: немногие монархи поступили бы так, как я». Он уехал, а я остался, смущенный его благородством.

Едва король великодушно избавил меня от одной опасности, как надо мной нависла другая. Было более чем вероятно, что гонцы, отправленные из Варшавы, уже распространили повсюду поразительную весть о похищении монарха; без сомнения, за похитителями отправили погоню. Моя странная одежда могла выдать меня, а если бы я попал в руки уже осведомленных русских, никакие усилия короля не спасли бы меня. Даже предполагая, что Пулавский добился желаемого успеха, я не мог надеяться, что он уже близко; мне оставалось до него по меньшей мере миль десять, а моя лошадь выбилась из сил. Я понукал ее, но она, не пройдя и пятисот шагов, пала. В это время по дороге проезжал всадник; он увидел, что случилось, и, желая посмеяться над бедным крестьянином, сказал: «Мой друг, позволь тебе заметить, что твоя прекрасная лошадь теперь не стоит и гроша». Раздосадованный насмешкой, я решил наказать обидчика, а заодно раздобыть лошадь. Я резко выхватил пистолет, прицелился и заставил спешиться дерзкого незнакомца; признаюсь также, что, вынужденный к тому обстоятельствами, я отнял у него и широкий легкий плащ, скрыв под ним мою грубую одежду. Я бросил кошелек, полный золота, к ногам путешественника и ускакал со всей стремительностью, на какую была способна моя новая лошадь.

Она была еще полна сил, и я промчался, не останавливаясь, двенадцать миль; наконец мне показалось, что я слышу пушечные выстрелы, и решил, что мой тесть недалеко и сражается с русскими. Я не ошибся и появился на поле битвы как раз в то мгновение, когда один из наших полков отступал. Я назвал себя беглецам и, остановив их за соседним холмом, напал на неприятеля с фланга, в то время как Пулавский двигался на него развернутым фронтом. Мы напали так вовремя и неожиданно, что враг бежал с большими потерями. Пулавский приписал мне честь поражения неприятеля. «Ах, — сказал он, выслушав подробности моей экспедиции, — если бы сорок твоих человек не уступили тебе в мужестве, король был бы теперь в моем лагере! Но небо не захотело этого. Благодарю его за то, что оно сохранило тебя для нас, благодарю тебя за важную услугу, оказанную нам. Если бы не ты, Калувский убил бы короля, и на мое имя навеки легло бы пятно позора. Я мог бы, — прибавил он, — пройти еще две мили, но предпочел стать лагерем на этой удобной позиции. Вчера я встретил на дороге и изрубил вражеский полк, сегодня разбил два небольших отряда. Затем еще одно немалочисленное войско, собрав остатки этих отрядов и пользуясь темнотою, напало на меня. Мои солдаты, утомленные долгим переходом и тремя боями, начали сдавать; вместе с тобой к нам вернулась победа. Окопаемся здесь и подождем русскую армию, а потом будем биться до последнего вздоха».

Между тем лагерь оглашался криками радости: наши доблестные солдаты прославляли меня и Пулавского. Различив мое имя, повторявшееся тысячей голосов, Лодоиска поспешила в палатку отца. Она доказала мне глубину своей любви безмерной радостью, и мне пришлось снова рассказать об опасностях, которым я подвергся. Услышав о редком великодушии монарха, моя жена залилась слезами. «Как он велик! — воскликнула Лодоиска в горячем порыве. — Человек, простивший тебя, достоин быть королем — от каких горьких слез он избавил супругу, которую ты покинул, возлюбленную, которой ты не побоялся пожертвовать! Жестокий, неужели тебе мало того, что ты каждый день рискуешь жизнью?» Пулавский сурово прервал речь дочери: «О несдержанная и слабая женщина, как ты решаешься при мне говорить такое?» — «Увы, — ответила она, — вам не понять, каково мне беспрестанно дрожать за жизнь отца и супруга!» Да, Лодоиска трогательно плакала и вздыхала о лучшем будущем, в то время как судьба готовила нам самые ужасные несчастья.

Наши казаки то и дело доносили, что приближается русская армия. Пулавский предполагал, что враги нападут на рассвете, но ошибся. И только следующей ночью мне донесли, что русские вот-вот атакуют наши позиции. Всегда готовый к бою Пулавский оборонялся; в эту роковую ночь он сделал все, чего можно было ожидать от его опыта и отваги. Мы пять раз отбивали нападение, но враги вновь и вновь возвращались со свежими силами, и последний их натиск был так силен, что они ворвались в наш лагерь сразу с трех сторон. Заремба пал рядом со мною, много шляхтичей полегло во время кровопролития. Враги никого не щадили106. Разъяренный потерей всех своих друзей, я уже хотел броситься в середину неприятельских батальонов, но Пулавский сказал мне: «Безумец, какая слепая злоба помутила твой разум? Моя армия окончательно уничтожена, но у меня остается мужество. Зачем умирать здесь без пользы? Я отвезу тебя в такую страну, где мы найдем помощь... Будем жить, потому что мы еще можем послужить нашей родине. Бежим, спасем Лодоиску». Лодоиска! Я чуть не покинул ее! Мы подбежали к ее палатке и не опоздали: выхватив Лодоиску прямо из-под носа неприятеля, мы углубились в соседний лес. Пробродив в нем весь остаток ночи и часть утра, мы решились наконец выйти из чащи и направиться к дверям замка, который, как нам казалось, мы узнали. Мы не ошиблись: он принадлежал шляхтичу Мичиславу, который некоторое время служил в нашей армии. Мичислав предложил нам отдохнуть, посоветовав остаться в замке всего на несколько часов. Он сказал, что накануне распространилось поразительное известие, которое, по-видимому, соответствует действительности: ему сказали, что короля похитили из Варшавы, что русские солдаты преследовали похитителей монарха и вернули его в столицу, что, наконец, предполагалось назначить награду за голову Пулавского, которого считали предводителем заговорщиков. «Поверьте, — говорил Мичислав, — замешаны вы в это смелое дело или нет, вам лучше всего бежать и оставить здесь ваши мундиры, которые могут вас выдать; я дам вам другое платье. Лодоиску же я сам отвезу в любое, какое вам угодно, безопасное место».

Лодоиска прервала Мичислава: «Я буду скрываться там же, где они, я не расстанусь с ними». Пулавский заметил дочери, что она не вынесет тягот долгого пути и что мы будем постоянно подвергаться все новым и новым опасностям. «Чем больше опасность, — ответила она, — тем более я чувствую себя обязанной делить ее с вами. Вы множество раз повторяли мне, что дочь Пулавского не может и не должна быть обыкновенной женщиной; целых восемь лет я жила среди тревог, видела только кровопролитие и ужас, смерть окружала меня и грозила мне каждую минуту. Правда, вы не позволяли вместе с вами выходить ей навстречу; но разве жизнь Лодоиски не зависела от жизни ее отца? Разве тот удар, который поразил бы тебя, Ловзинский, не увлек бы в могилу и твою возлюбленную? И теперь я, по-вашему, недостойна...» Я прервал Лодоиску и вместе с графом стал объяснять ей причины, которые принуждали нас оставить ее в Польше; она слушала меня с возмущением. «Неблагодарный! — воскликнула она. — Ты хочешь уехать без меня!» — «Да, — ответил Пулавский, — дочь моя, вы останетесь с сестрами Ловзинского, и я запрещаю ему...» Лодоиска, уже не в силах более сдерживаться, не дала отцу договорить: «Отец мой, я знаю ваши права, я преклоняюсь перед ними, для меня они всегда будут священны, но вы не смеете разлучать жену с мужем... Ах, простите, я оскорбляю вас, я заговариваюсь... Но имейте сострадание к моей печали, простите мое отчаяние... Отец, Ловзинский, выслушайте: я хочу повсюду следовать за вами. Да, повсюду, жестокие, я повсюду буду с вами даже против вашего желания! Ловзинский, если твоя супруга потеряла все права над твоим сердцем, вспомни, по крайней мере, о твоей возлюбленной! Вспомни ужасную ночь, во время которой я должна была погибнуть в пламени, вспомни, как ты бросился в горящую башню, крикнув: “Жить или умереть с Лодоиской!” То, что ты чувствовал тогда, я испытываю теперь. Разлука с тобой и с отцом кажется мне самым страшным несчастьем, и потому я хочу жить или умереть с вами! Что будет со мной, несчастной, если вы покинете меня? В чем я найду хотя бы маленькое утешение? Утешат ли меня дети? Увы, смерть похитила моих четырех малюток, враги, не менее жестокие, чем она, отняли мою последнюю дочь. У меня остались только вы, и вы хотите бросить меня? О мой отец, о мой супруг, пусть эти нежные имена тронут вас. Сжальтесь над Лодоиской!»

Рыдания прервали ее речь. Мичислав плакал, моя душа разрывалась на части. «Ты этого хочешь, дочь моя? Хорошо, я согласен, — сказал Пулавский. — Да не покарает меня небо за эту уступчивость!» Лодоиска обняла нас с такой радостью, точно все наши беды остались позади. Я вручил Мичиславу два письма, которые он обещал передать — одно моим сестрам, другое Болеславу.

Я прощался с ними, я просил их употребить все усилия, чтобы найти мою дорогую Дорлиску. Потом мы переодели мою жену — она сменила женский костюм на мужское платье, — мы тоже перерядились и употребили все средства, чтобы изменить нашу наружность. Так, в крестьянском платье, вооруженные саблями и пистолетами, взяв с собою довольно большую сумму денег, несколько драгоценностей и все бриллианты Лодоиски, мы простились с Мичиславом и поспешили в лес.

Пулавский сказал, что намерен бежать в Турцию, там он надеялся получить место в армии султана, который вот уже два года вел безуспешную войну с Россией107. Лодоиска, казалось, нисколько не боялась предстоявшего нам долгого путешествия. Ее нельзя было узнать, она взялась ходить на разведку и добывать нам пропитание. Едва рассветало, мы уходили в глубь леса и, спрятавшись между деревьями и кустами, ожидали наступления ночи — в темноте мы снова двигались вперед. Таким образом мы скрывались от неприятельских разъездов.

Как-то вечером, когда Лодоиска, по-прежнему одетая крестьянином, возвращалась из соседней деревни, на опушке леса она наткнулась на двух мародеров, которые отняли ее мешок и собирались сорвать платье. Услышав крик, мы поспешили на помощь; грабители ускакали, едва завидев нас, но мы побоялись, что они расскажут о своем странном приключении и возбудят подозрения, а потому решили изменить маршрут. Чтобы никто не знал, куда мы направились, мы задумали не прямо двигаться к границам Турции, а сделать большой крюк: пройти через Полесье и Крым и уже оттуда пробраться в Константинополь.

После утомительных переходов мы очутились в Полесье. Расставаясь с родиной, Пулавский плакал. «Видит Бог, — воскликнул он печально, — я сделал для отчизны все, что мог, и покидаю только для того, чтобы снова служить ей!»

Силы Лодоиски были на исходе. Мы решились остановиться в Новгороде, чтобы несколько дней отдохнуть, но благодаря осторожным расспросам узнали, что русские отряды разъезжают повсюду, отыскивая Пулавского, приказавшего похитить короля Польши. Испугавшись, мы провели в этом городе всего несколько часов, но успели купить лошадей. Переправившись через Десну выше Чернигова и следуя по берегу Сулы, мы услышали, что Пулавского узнали в Новгороде, чуть было не нагнали в Нежине и пустили за ним погоню. Нам снова пришлось свернуть с намеченного пути. Мы погрузились в бесконечные леса, покрывающие все пространство между Сулой и Сеймом.

Однажды мы увидели пещеру, в которой решили остановиться. Из нее вышла медведица и преградила вход в этот ужасный и уединенный приют; мы убили ее, пощадив медвежат, но, к несчастью, Пулавский был ранен, Лодоиска еле держалась на ногах, и вдобавок ко всему начались сильные холода. Что ожидало нас? В населенных местностях нас преследовали люди, а в лесной глуши — звери. У нас не было никакого оружия, кроме шпаг, и мы знали только одно: вскоре нам придется питаться мясом наших лошадей. Моей жене и тестю грозила смерть, и все прочие мои соображения отступили на второй план. Я решился во что бы то ни стало доставить им необходимую помощь. Обещав скоро вернуться, я взял часть бриллиантов Лодоиски и отправился вниз по берегу Ворсклы. Заметьте, мой дорогой Фоблас, что путник, не вооруженный компасом и без проводника, в этих лесистых краях вынужден всегда держаться рек, потому что именно там чаще всего встречаются поселения. Мне нужно было как можно скорее достигнуть торгового города. Итак, я не останавливался ни днем, ни ночью и на четвертый день, под вечер, очутился в Полтаве. Я выдал себя за купца из Белгорода и узнал, что Пулавского ищут, что российская императрица разослала повсюду его приметы с приказанием схватить живого или мертвого. Я продал бриллианты и купил запас пороха, пуль и съестного, разные предметы обихода и одежду, словом, все, что, по моим понятиям, должно было облегчить нашу жестокую участь. Я погрузил покупки на телегу, запряженную четверкой лошадей. Обратный путь был нелегок, и я провел в дороге целую неделю, прежде чем добрался до места.

В этом лесу заканчивалось мое трудное и опасное путешествие. Я спешил на помощь моему тестю и жене; я готовился увидеть все, что было у меня дорогого на свете, а между тем, мой милый Фоблас, я не мог всецело предаваться радости. Ваши философы не верят в предчувствия108. Мой друг, уверяю вас, я испытывал невольную тревогу, в моей душе царило смятение, смутное чувство говорило мне, что приближается самое ужасное мгновение моей жизни.

Уходя, я по дороге бросал камни, чтобы не потеряться на обратном пути, но все камни куда-то исчезли; саблей я делал зарубки на деревьях, но и их не разыскал. Я вошел в лес, кричал изо всех сил, время от времени стрелял — никто не отвечал мне. Я не осмеливался ни углубиться в чащу, боясь заблудиться, ни уйти далеко от телеги, в которой было все необходимое для Пулавского, его дочери и меня самого.

Наступившая ночь заставила меня прекратить поиски, я провел ее, как и предыдущую, завернувшись в плащ и спрятавшись под телегу, которую окружил наиболее громоздкими вещами, чтобы защититься от диких зверей. Спать было невозможно: ударил сильный мороз, пошел густой снег; когда рассвело, он уже толстой пеленой покрыл всю землю. Я почувствовал смертельное отчаяние: камни, которые могли указать мне дорогу, теперь были окончательно погребены! Казалось, я лишился всякой возможности отыскать тестя и жену.

Прокормила ли их лошадь, остававшаяся у них? Не заставил ли голод, ужасный голод выйти из пещеры? Были ли они еще в этой дикой глуши? Где искать их, если они покинули свое убежище? Как мне жить без них, и на что мне такая жизнь? Но вдруг я понял, что не мог Пулавский бросить своего зятя, не могла Лодоиска согласиться на разлуку с мужем! Да, конечно! Значит, они где-то рядом, в этой ужасной чаще, и, если я не найду их, они умрут от голода и холода. Эта страшная догадка заставила меня действовать. Я перестал думать о том, что, удалившись от телеги, рискую потом не найти ее. Важнее всего казалось немедленно явиться на помощь тестю и жене.

Я взял ружье и порох, нагрузил провизию на одну из лошадей и вошел в лес глубже, чем накануне; я кричал изо всех сил и много раз стрелял. Кругом царила лишь мертвая тишина. Я достиг чащи леса. Лошадь уже не могла пробраться между деревьями — я привязал ее и в порыве отчаяния пошел вперед, взяв только ружье и часть провизии. Я бродил больше двух часов, и с каждой минутой моя тревога все возрастала. Наконец я заметил на снегу следы человеческих ног.

Надежда вернула мне силы: я пошел по свежим следам и вскоре увидел Пулавского — почти раздетого, истощенного, еле узнаваемого. Из последних сил он пытался добрести до меня и ответить на мой зов. Едва я приблизился, как он с жадностью набросился на принесенный хлеб, а я спросил, где Лодоиска. «Увы, — ответил он, — пойдем, ты сам все увидишь». Его голос заставил меня задрожать. Я подошел к пещере, уже приготовившись увидеть ужасное зрелище. Лодоиска, завернутая в свои одежды, покрытая платьем отца, лежала на ложе из полусгнивших листьев. Она с трудом подняла отяжелевшую голову и отказалась от пищи. «Я не голодна, — прошептала она. — Смерть моих детей, потеря Дорлиски, наши долгие и трудные переходы, опасности, которым мы вечно подвергались, — вот что меня убило! Усталость и печаль сломили меня. Мой друг, я умираю... Я услышала твой голос, и душа моя замерла в ожидании... Я увиделась с тобой... Лодоиска должна была умереть в объятиях любимого. Помоги отцу, пусть он живет... Живите оба, утешьтесь, забудьте меня... Ищите повсюду мою дорогую...» Она не успела произнести имя дочери. Ее не стало. В нескольких шагах от пещеры отец вырыл могилу, и земля поглотила все, что я любил! Какое мгновение! Пулавский не отходил от меня ни на шаг, он заставил меня пережить Лодоиску.

Ловзинский хотел продолжать, но рыдания не дали ему говорить. Он попросил меня подождать одно мгновение, прошел в соседнюю комнату и вернулся с миниатюрным изображением в руке.

— Вот, — сказал он, — портрет моей маленькой Дорлиски. Посмотрите, как она хороша. В этих еще не развившихся чертах я узнаю черты ее матери!.. Ах, если бы хоть...

Я прервал Ловзинского.

— Какое прелестное личико! — воскликнул я. — И как она похожа на мою милую кузину!

— Вот поистине слова влюбленного, — ответил он. — Ему повсюду мерещится любимая! Ах, мой друг, как я хочу, чтобы мне вернули Дорлиску, но двенадцать лет ее ищут напрасно, я вынужден отказаться от всякой надежды. — Его глаза снова наполнились слезами, но он сдержался и растроганным голосом продолжал историю своих злоключений. — Пулавский, который никогда не терял мужества, собрался с силами и принудил меня позаботиться о нашем дальнейшем существовании. По моим следам мы пришли к месту, на котором я оставил телегу, сгрузили всю поклажу, а потом сожгли телегу, чтобы не дать врагам напасть на наш след. После долгих поисков мы нашли проход для лошадей и перевезли в пещеру вещи и провизию, но решили беречь съестное, чтобы как можно дольше прятаться в лесу. Мы убили лошадей, все равно нам нечем было их кормить, и ели их мясо, сохранившееся благодаря морозу на много дней. Однако со временем мясо испортилось, и, так как охота приносила мало, нам пришлось приняться за привезенную мной провизию, а через три месяца и она подошла к концу.

У нас оставалось еще несколько золотых монет и большая часть бриллиантов Лодоиски. Следовало опять отправиться в Полтаву — либо мне одному, либо вдвоем с Пулавским. Мы так жестоко страдали в этой глуши, что решились на последнее.

Мы вышли из леса, переправились через Сейм, в Рыльске, нарядившись рыбаками, купили лодку, спустились в ней по реке и вскоре дошли до Десны. В Чернигове нашу лодку подвергли досмотру. Нужда и страдания до такой степени изменили Пулавского, что узнать его было невозможно. Затем по Днепру мы достигли Киева. Там нам пришлось перевозить на другой берег русских солдат, которые отправлялись на воссоединение с маленькой армией, высланной против Пугачева109. В Запорожье мы узнали о взятии Бендер и Очакова110, о завоевании Крыма, о поражении и смерти визиря Оглу111. Пулавский, пришедший в отчаяние, хотел пересечь большое пространство, отделявшее нас от Пугачева, и примкнуть к тому, кто воевал против России. Но крайнее истощение заставило нас задержаться в Запорожье. И вскоре мир, заключенный между Портой и Россией112, дал нам возможность перебраться в Турцию.

Мы пешком и по-прежнему переодетые прошли часть Молдавии и Валахии113 и наконец, едва живые, явились в Адрианополь114. Там нас арестовали и перед кади115 обвинили в намерении продать украденные бриллианты. Наше нищенское платье не могло не вызвать подозрений. Пулавский назвал кади свое имя, и тот под охраной отправил нас в Константинополь.

Султан принял нас116. Он предоставил нам домик и велел выплачивать из казны известную сумму. Тогда я написал моим сестрам и Болеславу. Из их ответов мы узнали, что имение Пулавского конфисковано, что его разжаловали и приговорили к смертной казни. Это привело в ужас моего тестя, обвинение в попытке убить короля возмутило его, он написал оправдательное письмо. Его по-прежнему пожирала смертельная ненависть к врагам родины, все четыре года, которые мы провели в Турции, он интриговал, стараясь, чтобы Порта снова объявила войну России. В тысяча семьсот семьдесят четвертом году он с яростью узнал о тройственном вторжении в нашу страну^*119, а весною тысяча семьсот семьдесят шестого американские повстанцы решились возвратить себе попранные права117. «Моя страна потеряла свободу, — сказал мне Пулавский, — будем же сражаться за свободу нового народа».

Мы поехали в Испанию, сели на корабль, шедший в Гавану, а оттуда отправились в Филадельфию. Конгресс дал нам назначение в армию генерала Вашингтона118. Пулавский, снедаемый безысходным горем, рисковал жизнью как человек, для которого она стала невыносимой; его всегда видели в самых опасных местах, и в конце четвертой кампании он был ранен рядом со мной. Его унесли в палатку. «Я чувствую, близится мой конец, — прошептал он, — значит, я действительно никогда не увижу родины. Какая жестокая превратность судьбы! Пулавский пал за свободу американцев, в то время как поляки стали рабами!.. Мой друг, смерть моя была бы ужасна, если бы у меня не оставалось ни лучика надежды. О, только бы я не ошибался! Нет, я не ошибаюсь, — продолжал он громче. — Хвала Всевышнему, он в утешение позволил мне напоследок заглянуть в будущее и увидеть, что счастье близко; я вижу, как один из первых европейских народов просыпается после долгого сна и требует у своих угнетателей вернуть ему честь и древние права, права священные, права нерушимые, права человека. Я вижу в громадной столице, долгое время обесчещенной рабством, множество солдат, которые становятся гражданами, и тысячи граждан, которые становятся солдатами! Под их ударами рушится Бастилия. С одного края королевства до другого несется призывный крик, царству тиранов приходит конец! Соседний народ, порой враждебный, но всегда великодушный, всегда достойный судия великих деяний, приветствует этот неожиданный удар, увенчавшийся столь быстрым успехом! О, если бы взаимное уважение положило начало дружбе между двумя этими народами и скрепило ее! О, если бы ужасная наука обмана и предательства, называемая политикой, не помешала их братскому единению. О вы, французы и англичане, соперничайте в науках, искусствах и философии, но бросьте наконец, бросьте навсегда кровавые распри, слишком часто возмущавшие мир; оспаривайте друг у друга владычество над вселенной только за счет собственного примера и влияния ваших гениев. Оставьте жестокую вражду, не стремитесь устрашать и покорять другие народы; лучше старайтесь завоевать более прочную славу: просвещайте народы отсталые и разбивайте оковы рабства.

Друг мой, — прибавил Пулавский, — несмотря на кровопролитие, посреди многих знаменитых воинов, не упусти из виду самого выдающегося борца, блистающего мужественной отвагой, истинно республиканскими добродетелями и способностями, опередившими время. Наследник знаменитого рода, он не нуждается в известности своих предков, чтобы прославить свое имя. Это молодой Лафайет120, гордость Франции и гроза всех угнетателей, хотя пока он только начал свои бессмертные деяния. Завидуй ему, Ловзинский, старайся подражать его доблестям, стремись быть как можно ближе к этому великому человеку. Он, достойный воспитанник Вашингтона, скоро сделается Вашингтоном своей страны! И тогда, мой друг, в памятную эпоху возрождения народов вековечная справедливость дарует нашим с тобой соотечественникам дни отмщения и свободы!121 Тогда, Ловзинский, где бы ты ни был, пробудись для ненависти, возвращайся на родину. Ты так славно бился за Польшу!.. Пусть воспоминание о наших страданиях подогревает твое мужество! Пусть твоя шпага, столько раз обагренная кровью врагов, снова обратится против них. Пусть захватчики дрожат, узнавая тебя и вспоминая Пулавского! Они присвоили наши богатства, убили твою жену, похитили дочь, покрыли позором мое имя!.. Варвары! Они расчленили наши земли! Ловзинский, не забывай этого никогда. Гонители наши были гонителями и нашей родины, а потому отмщение есть долг — необходимый и священный. Ты должен заплатить России вечной ненавистью, а родине отдать всю свою кровь до последней капли».

С этими словами он испустил дух^*. Его смерть лишила меня последнего утешения и опоры.

Друг мой, я дрался за свободу Соединенных Штатов122 до тех пор, пока долгожданный мир не обеспечил их независимости. Господин К., долго служивший в Америке в корпусе маркиза Лафайета, дал мне рекомендательное письмо к барону Фобласу. Барон принял такое живое участие в моей судьбе, что вскоре между нами завязалась настоящая дружба. Когда я уехал из его владений, чтобы обосноваться в Париже, я не сомневался, что и он не замедлит последовать за мной. Сестры мои собрали в Польше остатки моего прежде громадного состояния. Зная о моем переезде в Париж и о том, какое имя я теперь ношу, они написали, что через несколько месяцев приедут сюда, чтобы скрасить своим присутствием жизнь несчастного дю Портая.

Ловзинский долго сидел, погруженный в печальные размышления; наконец он сказал, что самые светлые надежды его связаны со мной, потому что в следующем году отец собирается отправить меня путешествовать. Я сказал дю Портаю, что проведу в Польше несколько месяцев и употреблю все силы на то, чтобы разузнать о судьбе Дорлиски.

7

Когда я вышел от дю Портая, было уже поздно, однако, вернувшись домой, я тотчас послал за Персоном. Он с благодарностью принял от меня кольцо и довольно скоро сознался, что накануне рассказал Аделаиде о странном посещении маркизы де Б.

— Я не мог не заметить красивого шевалье, — сказал гувернер, — и как вы помните, я был на лестнице, когда господин дю Портай произнес имя госпожи де Б.

Я попросил Персона впредь быть сдержаннее, и он, снова заверив меня в своем бескорыстии и обещав быть осмотрительнее, оставил меня.

Итак, Розамбер был прав: Софи меня любила! Все зло исходило от болтливости Персона: Софи ревновала. Но как успокоить ее? Как рассеять сомнения? Как увидеться с ней? Я мог вовсе не ложиться в постель, потому что тревога прогнала мой сон: я всю ночь думал о моих страданиях и о страданиях Софи. Однако следует сознаться, что я вспоминал также и виконта де Флорвиля. Ведь маркиза была так несчастна! Я дарил воспоминаниям о ней такие краткие мгновения! И они пробуждали во мне совсем иные чувства!.. Только слишком суровый человек не нашел бы мне оправданий.

Рассвело, а я все еще не знал, что предпринять. Наконец пришел мой советчик и заставил меня решиться.

— Персон виноват, он и должен исправить свою ошибку, — заявил Розамбер. — Напишите письмо Софи де Понти, пусть милейший гувернер передаст его вашей сестре, а она, конечно, не преминет доставить послание по назначению.

Я написал^*. Персон, сама любезность, безо всяких уговоров согласился исполнить щекотливое поручение и вскоре принес ответ от моей милой кузины.

Письмо было коротко, я быстро прочитал его.

— Розамбер, прыгайте от радости, расцелуйте эти строчки! Слушайте: «Вы говорите, что не любите маркизы. Ах, если бы я могла этому поверить!»

В избытке счастья я бросился на шею Персону.

— Вы довольны? — спросил он. — Но у меня есть для вас еще более приятная новость.

— Говорите, мой дорогой гувернер, говорите поскорее.

— Ваша сестра сначала с большим участием расспрашивала меня о вас. Она покраснела, когда я попросил передать ваше послание мадемуазель де Понти. «Скажите брату, — произнесла она, — что вчера Софи в порыве отчаяния мне во всем призналась, скажите, что я теперь лучше него понимаю болезнь кузины и даже прочитала ваш рецепт; теперь меня не удивляет, что барон рассердился. Подождите, я отнесу Софи письмо. Может быть, я слишком любезна, но мой брат печалится, моя добрая подруга страдает, а я думаю только о них». Через несколько мгновений она вернулась с запиской. Вручая ее, она со смущением спросила, когда вы придете. Я напомнил ей о запрете барона. Она же, зардевшись, заметила, что госпожа Мюних встает не раньше десяти часов, что барон тоже долго спит по утрам, а двери монастыря открываются ровно в восемь. «Итак, — сказал я, — завтра утром ваш брат...» Она меня прервала: «Да, завтра. И пусть не опаздывает».

Как долго тянулся день, какая смертельно бесконечная ночь последовала за ним! Раз сто мне хотелось остановить стенные часы и переставить стрелки на карманных. Наконец желанный час пробил, я полетел в монастырь. Аделаида пришла в приемную, Софи сопровождала ее.

— Ах, сестра, ах, мадемуазель!

Я схватил две нежные ручки и покрыл их поцелуями. Слишком взволнованная Софи была вынуждена опуститься в кресло.

— Вы причинили нам много печали, — промолвила она.

И я увидел, что ее глаза наполнились слезами. Как выразить сладость слез, которые проливал я!

— Вам плохо? — забеспокоилась Аделаида.

— Нет, сестра, еще никогда я не переживал более счастливого мгновения...

— А как же те, что вы провели с маркизой? — с дрожью в голосе спросила Софи.

— Моя милая кузина, моя дорогая Софи, неужели вы думаете, что я могу ее любить?

— Почему же вы так часто виделись с ней?

— Обещаю, что я никогда больше с ней не увижусь.

— О, если вы обманете меня!..

— Зачем ему обманывать тебя, дорогая? Если он любит тебя, то, конечно, не может любить эту госпожу де Б.

— Ты не знаешь, Аделаида...

— Напротив, я отлично знаю, что такое ревность: ты вчера сама мне рассказала. Я знаю, это чувство заставляет страдать, и оно неразумно. И зачем моему брату уверять тебя в любви, если он любит другую?

— А зачем он встречался с маркизой?

— Софи, клянусь, я стал обожать вас с первого же дня нашей встречи; вы, и только вы, заставили меня впервые почувствовать нежное и почтительное чувство, внушаемое невинностью и красотой, истинную любовь, чье пламя может гореть только для Софи. Вы, вы одна заставили меня узнать, что во мне бьется сердце. О, я всегда буду любить только вас.

— Если бы вы знали, как приятно вам верить!

Софи склонилась на грудь Аделаиды и поцеловала мою сестру.

— До чего твой брат походит на тебя: у него твои глаза, твой цвет лица, рот, лоб, — и она еще раз поцеловала ее.

— Право, — обиделась Аделаида, — прежде ты любила меня из-за меня самой; теперь, мне кажется, ты меня любишь только из-за него! И это называется любовью! Но сознаюсь, если вчера она казалась мне чем-то печальным, то сегодня представляется очень заманчивой. Брат мой, а когда вы женитесь на моей подруге?

— Барон уверяет, что я слишком молод; но если мадемуазель позволит...

— Почему вы называете меня «мадемуазель»? Разве я уже не ваша милая кузина?

— Да, вы хороши, милее, чем когда-либо, вы более чем прелестны! Если вы позволите, я переговорю с господином де Понти; я скажу ему, что обожаю его дочь, что его дочь избрала меня; я попрошу отдать мне вас в жены, соединить меня с Софи.

— Моего отца нет в Париже... Семейные дела... Я расскажу вам об этом, но теперь мне пора идти.

— Как, уже?

— Да, мне нужно вернуться раньше, чем проснется госпожа Мюних.

— Значит, завтра я буду иметь счастье...

— Завтра и каждый день...

— Нет-нет, так нельзя, нельзя! — воспротивилась Аделаида. — Это непременно заметят! Раз в неделю, мой брат.

— Но, — возразила Софи, — ты знаешь, как спит госпожа Мюних, когда выпьет, а пьет она очень часто.

— Как, моя милая кузина, ваша гувернантка?..

— Любит вино и крепкие ликеры — она немка.

— В таком случае я могу прийти сюда...

— Через три-четыре дня, — снова вмешалась сестра.

— Если бы вы стали появляться здесь чаще, вы навлекли бы на нас... — Софи вздохнула. — Увы, что, если нас разлучат?! Прощайте, мой дорогой кузен. — Она отошла, но снова вернулась. — О, прошу вас, не бывайте у маркизы!

— Забудьте о маркизе, мой брат, — попросила Аделаида. — Слышите? А если она приедет к вам, отошлите ее прочь.

Я обращаюсь к вам, семидесятилетние подагрики. Старость и болезни не всегда сковывали ваши члены, не всегда леденили ваши сердца! В былое время вы так же спешили на свидания: вы летели быстрее ветра и столь же быстро возвращались. Вы безусловно не можете этого не помнить, а следовательно, понимаете, что, когда я вернулся домой, мой отец еще спал.

Весь день я думал только о моем счастье; последовавшая за ним ночь прошла так скоро, как долго тянулась предыдущая. Самые сладкие грезы украшали мой спокойный сон. Они рисовали мне образ Софи, и, возможно, читатели с трудом этому поверят, рисовали лишь ее одну, и никого больше.

Было уже около полудня, когда я вызвал Жасмена.

— Ты мне не сказал вчера, как здоровье маркизы де Б.

— Вчера, сударь? Вы меня к ней не посылали.

— Ты не был у нее, зная, что она больна? Беги немедленно!

Послать к маркизе было не то, что пойти к ней, этим я не нарушал слова, данного Софи. Кроме того, существуют обязанности, которыми светский человек не может пренебречь.

Жасмен вернулся через час.

— Сударь, Жюстина сказала, что маркизе хуже, по ее словам, опасаются, что лихорадка станет постоянной123.

— Что ты говоришь?! Значит, она серьезно больна!

— Да, сударь; и еще Жюстина шепотом просила передать вам, что сегодня утром маркиз уехал в Версаль124 и проведет там три дня.

— Хорошо, Жасмен.

«Лихорадка усиливается! Бедный виконт де Флорвиль! — думал я. — Вот что наделали речи барона и моя неблагодарность. Ведь, в сущности, маркиза имеет право жаловаться на меня. Я ее обманул... Стоило мне сказать, что я люблю другую... Ей плохо... А что, если станет еще хуже! Что, если маркиза во цвете лет погибнет от страшной болезни! Я вечно буду упрекать себя. Какая невыносимая мысль! О моя Софи, ты очень дорога мне, но неужели я должен из-за тебя позволить маркизе умереть от горя?»

— Вернись к Жюстине, — велел я Жасмену, — спроси у нее, не могу ли я, пока маркиз отсутствует, повидать госпожу де Б., успокоить и немного утешить ее. Если да, узнай, когда я могу явиться и через какую дверь нужно будет пройти, словом, сговорись с Жюстиной.

— Слушаюсь, сударь.

— Так ступай!

Он скоро вернулся. Жюстина сказала, что не знает, в состоянии ли госпожа маркиза принимать кого бы то ни было и доставит ли ей удовольствие посещение господина шевалье, но что, в сущности, господин де Фоблас рискует самое большее одной неприятной сценой. Она прибавила, что дорога мне известна и что я могу, если мне угодно, сегодня же вечером пройти через ворота, подняться по потайной лестнице и отворить дверь будуара тем ключом, который она мне посылает. Впрочем, добавила Жюстина, она ни за что не отвечает и, если маркиза рассердится, предоставляет мне выпутываться самому.

Ровно в девять часов я постучался у дома маркиза.

— Вы к кому? — крикнул швейцар.

Я ответил: «К Жюстине», — и быстро проскользнул мимо.

Жюстина дежурила в будуаре.

— Как ее здоровье?

— Так себе.

— Она в своей спальне?

— О, боже мой, конечно, и в постели.

— Она лежит?

— Да, сударь.

— Этот дурак Жасмен ничего такого мне не сказал. Она одна? Ее служанки...

— Она одна, сударь, но я не смею доложить о вас, — прибавила Жюстина, придав лукавое выражение своему хорошенькому личику.

Я рассеянно поцеловал ее.

— Видишь эту проклятую оттоманку? В жизни ее не забуду!

И снова, не вполне осознавая, что делаю, я толкнул Жюстину на оттоманку. Она всерьез перепугалась.

— Боже мой, маркиза услышит: она не спит.

В самом деле, маркиза слабым голосом спросила, кто в будуаре.

Жюстина отворила дверь спальни.

— Госпожа маркиза, это...

Я подошел к постели и взял прелестную руку, откинувшую полог.

— Это я, ваш возлюбленный, который в порыве беспокойства...

— Как, это вы! Кто вас впустил, кто вам позволил?

— Я думал, вы простите...

— Чего вы хотите? Оскорбить меня? Удвоить мою печаль? Усугубить болезнь?

— Я пришел, чтобы прогнать ее.

— Прогнать! Разве вы в силах вычеркнуть из моей жизни речи барона и строки вашего письма? — Маркиза старалась скрыть от меня свои слезы.

— Я не виноват в том, что говорил мой отец! Что же касается письма...

— Я не прошу у вас никаких объяснений, не прошу.

— Скажите мне, по крайней мере, стало ли вам лучше?

— Хуже, сударь, хуже. Но какое вам дело? Разве вас интересует то, что касается меня?

— Вы еще спрашиваете?

— Вы правы, зачем спрашивать! Я и без того знаю, что вы не любите меня.

— Моя дорогая маменька!

— Ах, оставьте, эти слова напоминают мне о моих проступках и о счастье, увы, слишком коротком! Они напоминают мне юношу милого и любимого, юношу, который соблазнил меня своей мнимой невинностью и заставил потерять рассудок из-за своей привлекательности. Я надеялась, что на мою любовь он ответит нежностью. Увы, он холодно предал меня! Жестокий, в таком молодом возрасте вы в совершенстве владеете искусством обмана!..

— Нет, я вас не обманываю.

— Уходите, неблагодарный, и у ног вашей Софи похваляйтесь моим горем. Скажите ей, что маркиза, недостойно брошенная вами, горько сожалеет о том, что узнала вас, и, довершая мое унижение, скажите отцу, который осмеливается считать преступлением мою любовь к вам, что достойный его сын жестоко наказал меня. Но, Фоблас, запомните на будущее: женщина, которую называют сумасбродной, безумной, снедаемой лишь жаждой наслаждений, не перенесет ужасного обхождения и никогда не утешится, потеряв вас.

— Моя дорогая маменька, неужели вы не понимаете, какое чувство заставило меня прийти к вам?

— Да, жалость, которую вы не можете заглушить в себе, оскорбительная жалость!

— Нет, любовь, и любовь самая страстная.

Я взял руку маркизы — она не отняла ее. Нельзя себе представить, до чего меня взволновали ее жалобы, как я страдал при виде ее печали!

— Ах, — вздохнула она, — до чего хорошо вы знаете мою слабость и доверчивость. Ну, Фоблас, сядьте сюда. — Я сел на край кровати. — Но вдруг кто-нибудь войдет, вдруг нас увидят! Пожалуйста, позовите Жюстину; она в будуаре. Малютка, не впускай сюда никого. Скажи служанкам, что я сплю, и прикажи лакеям никого не принимать. Мой друг, вы здесь поужинаете?

— С удовольствием.

— Жюстина, вели подать цыпленка. Скажи, что я устала и хочу спать, но перед сном я не прочь съесть крылышко. Главное — скажи, чтобы меня не беспокоили. У тебя, Жюстина, сегодня страшный аппетит. Ты меня понимаешь?

— Да, сударыня, — улыбнулась субретка. — Сегодня я должна есть за двоих.

Когда Жюстина ушла, я сжал маркизу в объятиях и после нежных прелюдий хотел было зайти в моих действиях гораздо дальше. Однако я встретил неожиданное сопротивление, а Жюстина, вошедшая с цыпленком, вынудила меня отложить нападение. Маркиза не захотела есть, я, уничтожая птицу, внимательно рассматривал комнату, что не ускользнуло от взгляда моей прелестной возлюбленной.

— Что вы там высматриваете?

— Мне очень приятно видеть эту комнату; мне кажется, именно здесь...

Маркиза поняла меня.

— Да, именно здесь личико мадемуазель дю Портай сыграло со мной недобрую шутку.

— Почему же недобрую?

— Почему? Потому что Фоблас обманщик!

— Ах, вы снова хотите поссориться? Право, маменька, вы сегодня какая-то странная. Вы хотите ссориться и не хотите мириться!

— Вот именно, неблагодарный шалун. А вы, конечно, хотите совсем другого! Вы стремитесь к примирению и стараетесь избежать ссор. Впрочем, раз мы заговорили об этом, спросите у барона, не следует ли...

— Как, маменька, неужели слова барона... неужели это они мешают?..

— Они или что-то другое, не все ли равно? Одно верно, господин победитель, сегодня между нами не состоится примирения в известном смысле.

— Ах, милая маменька, именно в этом смысле оно и состоится.

— Уверяю вас, нет!

— Уверяю вас, да.

Мой решительный вид, казалось, испугал маркизу, и она попыталась сесть так, чтобы самой позой показать мне, что я ошибаюсь.

— Да-да, делайте что вам угодно, но, едва я поужинаю и Жюстина уйдет, вы увидите...

— Жюстина не уйдет! Смотри не уходи из моей комнаты. Шевалье, сядьте поближе, мне нужно вам кое-что сказать.

Она обняла меня, положила голову на мое плечо и, поцеловав, тихонько спросила:

— Фоблас, вы любите меня?

— Маменька, довольно сомнений.

— Я хочу попросить у вас одного доказательства.

— Какого? — с тревогой спросил я.

— Не настаивайте сегодня вечером на примирении...

— Почему?

— Мой друг, у меня лихорадка, вы можете заболеть.

— Что за важность!

— Что за важность! — Она нежно обняла меня. — Этот ответ мне нравится; как жаль, что он не так благоразумен, как лестен... Мой добрый друг, мой дорогой Фоблас, я не хочу счастья, которое будет стоить вам здоровья. Какой неделикатной должна быть женщина, если она захочет купить такой ценой несколько коротких мгновений наслаждения, которое, кстати, чем чаще повторяется, тем более приедается? Какой слепой и безумной должна быть возлюбленная, если она будет уступать только жажде удовольствия? Чтобы я, я подорвала твои силы, истощила твою молодость, погубила одно из лучших произведений природы... самое прелестное, самое обольстительное ее произведение? Нет, мой дорогой Фоблас, нет! Желая избавить тебя от будущих сожалений, я буду бороться с твоими желаниями и с моей собственной слабостью. Я готова жертвовать собой ради твоего счастья и не хочу обречь тебя на жизнь, полную тоски и болезней; напротив, если понадобится, я пожертвую своей жизнью, чтобы продлить и скрасить твою! О, самый привлекательный и самый любимый из возлюбленных! Я люблю тебя не для себя одной, что бы ни говорили, я люблю именно тебя, тебя самого! Мой друг, не настаивай сегодня. Я отошлю Жюстину, ты останешься здесь, я буду смотреть на тебя, слушать твои речи, я, может быть, засну на твоей груди. Я буду так счастлива... Мой добрый друг, дай мне честное слово... Шевалье, отвечайте же! Смотрите, он еще раздумывает о такой простой вещи...

Маркиза была права: я размышлял. Я думал о Софи. Я мысленно посвящал моей милой кузине лишения, которым меня намеревались подвергнуть, и, так как эта мысль придала мне силы, я дал слово ее сопернице быть благоразумным. Жюстина получила приказание уйти.

— Фоблас, я довольна вами, — радостно продолжала маркиза, — поговорим спокойно. Это, конечно, не такое жгучее удовольствие, как наслаждение страстью, но оно продолжительнее. Но отчего вы смеетесь?

— Мне пришла одна очень странная мысль.

— Говорите, мой друг.

— Что сказала бы женщина, ожидающая своего возлюбленного, если бы ей поставили условие: или в течение двух часов только разговаривать с ним, или за пять минут удовлетворить свое желание и отослать его прочь?

— Мой друг, многие наши дамы не знали бы, что выбрать. Я слышала, будто существуют женщины, для которых удовольствие говорить о чувствах есть nес plus ultra^(*) в любви, остальная часть любовных отношений для них тягостна; по чести, я думаю, что если и есть такие женщины, их мало. Наоборот, уверяю вас, на свете много, очень много дам, которым двухчасовой разговор и бездействие показались бы смешными. Иные предпочли бы всю жизнь оставаться немыми.

— Вы не из таких, маменька.

— Я принадлежу к партии, которая примирила бы тех и других.

— Да?

— Да, мой друг. Я бы поступила так: два часа разговора — сегодня, а пять минут наслаждения — завтра.

— Завтра? Не забудьте: завтра!

— Ах!..

— Вы сами сказали!

— Да, но я только предположила...

Маркиза много говорила в тот вечер, и я открыл в ней совершенства, которых не успел заметить раньше. Она блистала сатирическими и оригинальными замечаниями, высказала даже несколько замечаний философского порядка, однако ни разу ее рассуждения не коснулись морали; главным образом я восхищался ее изящной и свободной манерой выражаться, которую иногда приобретают люди, вращаясь в большом свете, а также ее естественностью и остроумием, которым невозможно научиться. Особенно меня восхитил ее тонкий вкус, недостающий многим из наших прославленных умников (я не называю их имен), и поразили знания более глубокие, чем те, которыми обладает большинство красивых или привлекательных женщин.

Мне показалось, что я пробыл с ней не более четверти часа, когда мы вдруг услышали, что бьет полночь.

— Нам пора расстаться, мой друг, — сказала маркиза. — Пусть Жюстина проводит вас, а то мой швейцар не поддается на уговоры.

Услужливая субретка прибежала при первом же звонке.

— Малютка, ты проводишь своего возлюбленного.

— Что? Ее возлюбленного? — изумился я.

— Конечно. Разве вы не понимаете, что Жюстина, приводящая к себе вечером молодого человека и в полночь выпускающая его, очевидно занята сердечными делами? Я уверена, что завтра же об этом будут громко рассуждать в людской, но она знает, что я щедро вознагражу ее за все. Прощайте, мой дорогой Фоблас, вы придете завтра к восьми часам?

— Самое позднее!

— Мой друг, я буду больна для всех!.. Жюстина, проводи же его. Нужно хоть немного щадить твою репутацию: чем позже он уйдет, тем больше будут смеяться над тобой. Не берите с собой свечи, чтобы вас не заметили на потайной лестнице, и идите осторожно, чтобы не ушибиться.

Мы с Жюстиной вошли в будуар. Я старательно запер дверь в спальню, а Жюстина ощупью отворила дверь на потайную лестницу. Я не пошел за моей проводницей, которая, стоя на пороге, протянула мне руку, а, напротив, неслышно привлек ее к себе.

— Дитя мое, — прошептал я так тихо, что она едва расслышала меня, — ты помнишь сцену, которая разыгралась здесь? Я хочу отомстить, помоги мне. Не говори ни слова...

Жюстина всегда была готова угождать мне, и она так старалась на оттоманке, что даже маркиза не справилась бы лучше... Вот когда я понял наконец, как прав был тот, кто впервые заметил: месть есть наслаждение богов125.

Всякий, кто вникнет в мое состояние, вспомнит о моем возрасте, подумает о моем положении и поймет, что я не мог следующим вечером не пойти на свидание. Маркиза с нетерпением ждала меня. Она осыпала меня самыми лестными ласками, называла самыми нежными именами. Она даже согласилась удовлетворить мое вечно жадное любопытство, и это показалось мне очень хорошим признаком, но, как и накануне, она остановила меня в ту минуту, когда я думал, что она увенчает мою страсть. Ссылаясь опять-таки на проклятую лихорадку, она отказалась дать мне главное доказательство любви, доказательство, милое для всех молодых людей и необходимое для самого страстного из них. Я довольно терпеливо переносил страдания в надежде, что, по крайней мере, славная горничная в минуту разлуки сжалится надо мною, — но не тут-то было, маркиза, встав с постели, сама проводила меня до потайной лестницы. Я понимал, что Жюстина сочувствует моему горю, но разве могла она утешить меня во дворе? Я вернулся домой невинным и полным отчаяния.

Розамбер, которому я рассказал о суровости моей возлюбленной, нисколько не удивился:

— Я же говорил, что маркиза всегда сообразуется с обстоятельствами и соответственно меняет свое поведение. Каковы бы ни были физические и нравственные свойства Софи де Понти, в глазах Фобласа она умна и хороша, потому что он ее любит. Это законная, честная, добродетельная страсть, это его первая любовь. Симпатия породила ее, лишения подпитали, и она станет еще сильнее благодаря препятствиям, опыту и надежде. Следовательно, Софи де Понти — опасная соперница. Вот что, без сомнения, сказала себе маркиза. Но, оценив преимущества неприятеля, она также подумала о своих силах и о слабости молодого Адониса, нерешительное сердце которого она хочет отвоевать...

— Нерешительное сердце, Розамбер?

— Конечно. Во всяком случае, пока. Вы обожаете одну, но не решаетесь пожертвовать другой. В ваши годы наслаждение имеет необоримую силу. Вы понимаете, о каком наслаждении я говорю? Софи не может вам дать его, а госпожа де Б. дарит, хотя и небескорыстно. Итак, мой друг, ее план таков: постоянно возбуждать ваши желания, иногда удовлетворять их, но никогда не доводить вас до пресыщения. Она теперь станет скупее на ласки, желая, чтобы ее благосклонность поднялась в цене. Поверьте, она сама уже страдает от лишений, которым подвергает и вас, и себя, но маркиза полна решимости сохранить своего возлюбленного во что бы то ни стало.

Наконец-то можно вернуться к Софи, вот он, благословенный третий день! Я пойду в монастырь и повидаюсь с милой кузиной. О, как она похорошела за эти три дня...

Около двух месяцев два раза в неделю я непременно бывал в монастыре. О, чудесная сила добродетели, соединенной с красотой! Расставаясь с Софи, я каждый раз думал, что не в состоянии любить сильнее, но, увидев ее, всегда чувствовал, что моя любовь еще возросла.

Однако следует признаться, что в эти два месяца я часто встречался и с прекрасной маркизой, которая, по-прежнему придерживаясь своего плана преобразований, урезала наши наслаждения, так что порой я бывал лишен даже необходимого. Не стану скрывать, что моя маленькая Жюстина, отлично знавшая мой адрес, иногда являлась ко мне инкогнито и пользовалась тем, что экономила ее госпожа.

Господин дю Портай полтора месяца назад уехал в Россию, надеясь узнать что-нибудь о судьбе Дорлиски и отыскать свою дорогую дочь.

Как-то раз я был с Розамбером в опере, и там мы встретили маркиза де Б. Он с холодной вежливостью поклонился Розамберу, но необычайно любезно поздоровался со мной. Выразив сожаление, что он целых два месяца не мог иметь счастья навестить меня, маркиз спросил, как поживает мой отец.

— Отлично, маркиз, он теперь в России.

— Ага, значит, это правда?

— Да.

— А мадемуазель дю Портай?

— Моя сестра вполне здорова.

— Она по-прежнему в Суассоне?

— Да, маркиз.

— А когда я смогу увидеть ее?

— На следующем карнавале, — не раздумывая, отвечал Розамбер.

Шутка моего друга была небезопасной, и я заверил маркиза, что сестра проведет в Париже всю зиму.

— Осмелюсь спросить, — продолжал маркиз, — вы уже не живете подле Арсенала?

— Почему? У нас все по-прежнему.

— В таком случае, прикажите вашим людям быть повежливее и повнимательнее. Да, они сказали мне, что господин дю Портай уехал в Россию, но, когда я спросил их о вас и вашей сестре, они очень грубо заявили, что у господина дю Портая нет детей.

— Дело в том, что его отец не дает ему свободы, — проговорил Розамбер. — Он не позволяет ему никого принимать.

— Да, маркиз, вероятно, слуги говорят так по приказанию моего отца.

— Признаюсь, я считал вашего отца благоразумнее. Молодой человек нуждается в некоторой свободе. Девушки — другое дело, за ними следует смотреть очень строго, а между тем я знаю барышень из хороших семейств, которых недостаточно... которым позволяют завязывать неподобающие знакомства (говоря это, он лукаво посмотрел на Розамбера). Но вас! Это уж слишком сурово! Послушайте, я хочу доставить вам некоторое развлечение и удовольствие. Моя жена здесь, я представлю вас маркизе.

— Право, маркиз, я не могу...

— Идите, идите, она будет вам рада.

— Не сомневаюсь, если вы представите меня... Но, право...

— К чему эти церемонии? — сказал Розамбер. — Маркиза очень любезна.

— Не правда ли, — продолжал маркиз, обращаясь сначала к графу, потом ко мне, — моя жена очень мила? И очень умна. Впрочем, иначе я не женился бы на ней.

— Действительно, маркиза очень умна, и мой друг это хорошо знает! — воскликнул Розамбер.

— Он знает? — переспросил маркиз.

— Да, маркиз, мне говорила моя сестра.

— Ах, ваша сестра!..

— Да...

— Уверяю вас, моей жене недостает только стать физиогномисткой, но она приобретет эту способность, приобретет! Я уже заметил, что у нее есть природная склонность к красивым лицам. Господин дю Портай, ваше лицо очень располагает к себе, и при этом вы необычайно похожи на вашу сестру, которую маркиза очень любит. Пойдемте, я вас представлю.

— Право, маркиз, я в отчаянии, что никак не могу ответить на вашу любезность, но я, так сказать, тайком убежал из дома, я прячусь в партере и не могу показаться в ложе... Вы не можете себе представить, какую сцену устроит мне господин дю Портай, вернувшись, если кто-нибудь из его друзей меня увидит и напишет ему.

— Бывают же смешные родители! Да, вспомнил, я хотел спросить об одной вещи... Знаете ли вы де Фобласа?

Я сухо ответил:

— Нет.

— Но, может быть, граф знает? — продолжал маркиз.

— Де Фоблас? — повторил Розамбер. — Да, кажется, я где-то слышал это имя, я где-то даже видел его! — Он взял маркиза за руку и шепотом сказал: — Никогда не говорите о Фобласе и его родных при ком-нибудь из членов семейства дю Портай: эти два рода враждуют, вскоре прольется кровь.

— Значит, все открылось? — вполголоса спросил маркиз.

— Что все? — удивился Розамбер.

— Ну, ты меня понимаешь.

— Нет, черт меня побери.

— О, понимаешь! Но ты прав, на твоем месте я молчал бы так же, как и ты.

— Клянусь честью, я ничего не понимаю!

— Ну, оставим это. — Маркиз снова заговорил в полный голос. — О Розамбер, скажи мне (ведь я добрый малый и не умею долго сердиться), почему ты уже пять месяцев не показываешься у нас?

— У меня были дела.

— Ну уж дела! Скорее интрижки. Меня не проведешь! Но, надеюсь, ты-то зайдешь в ложу маркизы?

— Конечно. Вы подождете меня здесь?

Расставаясь со мной, маркиз еще раз пожалел, что ему не удалось познакомить меня с женой.

Через четверть часа вернулся Розамбер и сказал со смехом:

— Госпожа де Б. не подала виду, что сердится, она приняла меня вежливо; мы обращались друг с другом как люди, помнящие, что они часто встречались в обществе. Однако маркиза несколько удивилась, когда ее милейший муж сообщил, что я здесь с дю Портаем-младшим, который не осмелился явиться к ней в ложу. Вы понимаете, что, поскольку между маркизой и мной все кончено, я не стал усугублять неловкость ее положения; наоборот, я милосердно помог ей обманывать меня же. Странно только, что в этой смешной и забавной сцене было для меня нечто неясное. Может, вы поймете, Фоблас. Я расслышал, как маркиз очень тихо шепнул жене: «Я же говорил вам, что мадемуазель дю Портай — нечестная девушка. Все открылось. Оба дю Портая в бешенстве, и, если они встретят этого Фобласа, ему несдобровать. Я уверен, что путешествие дю Портая в Россию и поездка барышни в Суассон — пустые отговорки! Надо сказать, что ее отец заслуживает наказания: он страшно стесняет своего сына, а дочери позволяет делать все, что ей вздумается». Приблизительно так сказал маркиз. Фоблас, вы все знаете, не откажите мне в удовольствии, объясните, что тут к чему.

Я рассказал Розамберу, каким образом маркиз нашел мой бумажник, как он доказал своей жене, что мадемуазель дю Портай — распутница и каким способом маркиза заставила мужа вернуть ей мои письма. Граф от души посмеялся и наконец спросил меня, почему я не захотел представиться госпоже де Б.

— Мой друг, — ответил я, — если бы я был безумно влюблен в маркизу и у меня не было другой возможности встречаться с ней, я согласился бы пойти в ее ложу, но, раз мы видимся без труда, раз наши свидания повторяются достаточно часто, зачем мне подвергать себя опасностям, являясь в доме маркиза в новом виде?

— Но ведь это породило бы пресмешные сцены! Маркиза на вашем месте не стала бы колебаться ни минуты.

После спектакля я зашел с Розамбером за кулисы, в уборную его очень близкой знакомой, мадемуазель ***. С ней сидела красивая танцовщица.

— Он хорош собой, — смерив меня взглядом, торжественно заявила танцовщица.

— Это Амур, — ответила актриса, — или шевалье де Фоблас.

Я горячо поблагодарил славную женщину за столь лестный комплимент.

— Шевалье, — заметила танцовщица, — я видела вас однажды и вот уже много месяцев слышу о вас почти каждый день. Вы можете быть очень красивой девушкой, но мне больше по сердцу привлекательный юноша.

Я взглянул на графа.

— Розамбер, вы меня выдали?

Розамбер дал честное слово, что нет. Женщины шепотом поговорили между собой, и Корали (так звали танцовщицу) хохотала как безумная.

Сами собой образовались две пары, мы поужинали у богини, а потом я проводил нимфу домой и остался у нее. Кто не знает о том, что божества из Оперы очень слабые создания, что в этой части света на страсти смотрят легко и что сердечные истории здесь начинаются и заканчиваются в один вечер?

Корали нельзя было назвать ни красивой, ни хорошенькой, но она отличалась чарующей живостью и грацией. Она ворковала, как влюбленная голубка, и ее ласковые речи доставляли мне несказанное удовольствие. Ее шаловливое личико светилось весельем, а слегка развязные манеры разжигали желание; вдобавок она была высока ростом и хорошо сложена, ее руки поражали красотой, ножки — миниатюрностью, а кожа — нежностью. К тому же Корали в совершенстве владела искусством сладострастия. А как охотно и с каким разбором черпала она из запасников своего ремесла! В ее объятиях я забыл и Жюстину, и маркизу.

Но в силу странности, которую я не стану даже пытаться объяснить, в самый неподходящий момент мне явился образ самой чистой и добродетельной девушки. Не менее достойно удивления и то, что я заговорил тогда, когда даже самый рассеянный из мужчин и не думает отвлекаться, а позволяет себе лишь короткие возгласы или сдавленные стоны.

— Ах, Софи! — воскликнул я, хотя мне следовало сказать: «Ах Корали»!

— Софи? — нимало не смутилась нимфа. — Вы знаете Софи? Так я вам скажу, что она глупа, жеманна, что она никогда не была красавицей, а теперь и вовсе поблекла, и что на прошлой неделе... — Она не могла договорить.

Надо отдать ей должное: болтала она с изумительной скоростью, но вместе с тем не теряла времени даром, и я не знал, чем больше восхищаться: необычайной ловкостью гибкого стана или ее словоохотливостью и бойкостью языка.

Я расстался с Корали в десять часов утра. Барон, узнав о моем отсутствии, с нетерпением ожидал моего возвращения. Суровым тоном он напомнил о моем обещании не ночевать нигде, кроме дома. Я прошел к себе, там меня ждал Персон; я хотел было упрекнуть его за предательство, но он опередил меня, заметив, что невозможно было оставить барона в неведении относительно моего ночного исчезновения, что в подобных случаях всякий гувернер обязан предупреждать родителей и что, позволив швейцару или другому слуге сказать об этом барону, он невольно открыл бы барону глаза на наш сговор. Я ничем не смог опровергнуть такие справедливые доводы. Кроме того, меня уже занимало нечто другое. Жасмен подал мне письмо, оставленное у него час тому назад. Я с удивлением увидел на нем имя мадемуазель дю Портай, быстро распечатал его и прочел следующее:

— В самом деле, — воскликнул я, — я же дал виконту слово! Хорошо... Завтра утром, Жасмен, ты поедешь со мной.

Я купил великолепный фарфоровый сервиз и поручил Жасмену отнести его от моего имени госпоже Корали на улицу Меле128, у заставы Сен-Мартен.

Когда мой слуга вернулся, я поинтересовался, что сказала Корали.

— Она несколько раз спросила меня: «Вы действительно пришли от имени шевалье де Фобласа? От молодого человека? Совсем молодого, лет семнадцати?» — «Точно так, мадемуазель, — ответил я. — Разве вы его не знаете?» Она сказала: «Знаю, но мне нужно с ним объясниться, скажите шевалье Фобласу, что завтра поздно вечером я жду его к ужину».

— Завтра к ужину, Жасмен! Как это неудобно: я проведу весь день с виконтом де Флорвилем. Однако и Корали обижать не хочется...

Жасмен ушел, и я предался размышлениям.

«О моя милая кузина, как я оскорбляю тебя, как изменяю тебе! Изменяю? О нет, я просто отдаю моим любовницам нечистую дань, от которой отказалась бы моя добродетельная возлюбленная, дань, которая осквернила бы Софи. Но... маркиза, Жюстина, Корали! Три в одно и то же время! Да какая разница? Будь их хоть сто! Не все ли равно! Нет, напротив, их многочисленность — это мое оправдание! Разве у госпожи де Б. были бы соперницы, если бы я ее любил? Разве я стал бы думать о маркизе, если бы действительно чувствовал привязанность к Жюстине или Корали? Нет-нет, эти три интриги ничего не значат, это лишь мимолетные увлечения, следствия моей молодости и горячности. Правда, маркиза привлекает меня больше двух других, но только кузина внушает мне чистую, бескорыстную любовь. О моя Софи, моя дорогая Софи, ясно, что я люблю только тебя!»

На следующее утро ровно в восемь мы с Жасменом были в Булонском лесу. Я надел английскую амазонку и белую касторовую шляпку. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть на меня. Одни восклицали: «Какая хорошенькая!» Другие говорили: «Эта англичанка прекрасно держится в седле», — и моему самолюбию это очень льстило. Виконт де Флорвиль не заставил себя долго ждать. Он приехал на очень красивой лошади, которой управлял скорее с грацией, чем с силой.

— Прелестная девица, если вам угодно, мы поедем завтракать в Сен-Клу129.

— Охотно, виконт. Но где мы остановимся? В гостинице?

— Нет-нет, мой милый друг.

— Ваш милый друг? Сударь, вы забываете, что говорите с мадемуазель дю Портай?

— Да, мой друг, я забыла даже, что сегодня я виконт де Флорвиль, что я — легкомысленный юноша, а вы — сумасбродная девушка. Фоблас, вы не находите положение странным?

— Да, нахожу, и давайте условимся: весь день вы будете виконтом де Флорвилем, а я мадемуазель дю Портай. Тот, кто ошибется...

— Поцелует другого.

— Я согласна, виконт.

Когда мы приехали в Сен-Клу, оказалось, что мы должны друг другу по меньшей мере по пятьдесят поцелуев. На расстоянии ружейного выстрела от моста виконт предложил мне спешиться. Мы вошли в маленький и хорошенький одноэтажный домик, в котором не было ни души. Комната, в которую ввел меня виконт, показалась мне и удобной, и изысканной.

— Простите, я велю поставить лошадей в конюшню.

Через минуту виконт вернулся и сказал, что он приказал Жасмену отправиться завтракать и вернуться за нами через час. Потом он показал мне спрятанные в шкафу холодное мясо, фрукты и вино.

— Мадемуазель, у нас будет скудный завтрак, но, по крайней мере, прислуга не побеспокоит нас.

— Прекрасно, виконт, но прежде всего отдадим наши долги.

— Фу, барышня, что вы такое говорите! Я прежде всего хотел бы перекусить.

Виконт де Флорвиль, изнеженный и женственный, только пощипал крылышко цыпленка. Мадемуазель дю Портай, очень плохо воспитанная, ела с аппетитом прокурорского писца.

Меня мучил штраф, который следовало заплатить. Я хотел поцеловать виконта.

— Сударыня, — сказал он, — нападать следует мне.

Он взял меня за руку, заставил встать из-за стола и хотел обнять, я с горячностью оттолкнул его.

— Виконт, оставьте меня, вы дерзки!

Виконт, более упрямый, чем предприимчивый, казалось, хотел похитить только один поцелуй, его очень забавляло мое сопротивление, и он смеялся. Вероятно, более привыкший обороняться, чем преследовать, он выказывал в нападении много ловкости и мало силы. Наоборот, мадемуазель дю Портай против обыкновения защищалась не слишком грациозно, зато с большой силой.

Вскоре утомленный де Флорвиль упал на диван.

— Это не девушка, а настоящий драгун! — воскликнул виконт. — Ее победит разве что Геракл! Как благоразумна природа: она создала женщин кроткими и слабыми. Да, всё к лучшему в этом лучшем из миров!130 Ну, хорошо, вернемся к обыкновенному порядку вещей: успокойтесь, бедовая девица. Я теперь только маркиза де Б. Виконт де Флорвиль уступает вам все свои права.

Я воспользовался позволением, не злоупотребляя им. Мы скоро сели за стол.

— Фоблас, вы, может быть, сочтете, что у меня странная фантазия, но, прошу вас, не откажите мне в одной просьбе.

— Разве я могу вам отказать? В чем дело?

— Мой добрый друг, подарите мне ваш портрет.

— Маменька, вы называете это странной фантазией? Ваше желание понятно, и я разделяю его. Не буду ли я нескромен, если попрошу ваш портрет?

— Нет, мой друг, но я хочу иметь портрет мадемуазель дю Портай.

— Понимаю! А вы дадите мне портрет виконта де Флорвиля?

— Вот именно.

— Милая маменька, завтра же я позабочусь об этом, и мы увидим, которая из двух миниатюр будет готова раньше.

— Конечно, ваша: вы не стеснены, Фоблас, я же буду дарить моему художнику очень короткие мгновения. Вы ведь понимаете, я не могу этим заниматься дома.

— Где же, маменька?

— У модистки... в знакомом вам будуаре. Я всегда оставляю там мое мужское платье в шкафу, ключ от которого хранится у меня.

— Как? Значит, вы переоделись сегодня утром в будуаре?

— Конечно, мой друг. Я сказала, что мне хочется подышать воздухом на Елисейских полях, и вместе с Жюстиной вышла из дома в утреннем платье. Мы отправились к модистке, и там совершилась метаморфоза; наемная карета отвезла меня в манеж, вот каким образом маркиза превратилась в виконта. Жюстину я отпустила на целый день. Вернувшись домой, я мимоходом замечу, что на Елисейских полях встретила графиню ***. Но, мне кажется, я слышу шаги Жасмена. Давайте проедемся, мой дорогой Фоблас, и вернемся сюда обедать.

Мы снова сели на лошадей и, сделав несколько больших кругов, около полудня очутились близ Севрского моста, переехали через реку и направились по большой дороге, ведущей в Париж. Очень красивый экипаж, запряженный четверкой, двигался нам навстречу. Перед ним скакал слуга на прекрасном коне. Блестящая карета была уже шагах в десяти от нас, когда маркиза внезапно повернула свою лошадь и быстрым галопом помчалась обратно по мосту. Я подумал, что ее лошадь понесла, пришпорил коня, чтобы последовать за ней, и в этот момент господин, сидевший в карете, выглянул из окошка и закричал:

— Мадемуазель дю Портай!

Это был маркиз де Б. Я поскакал за его женой, мчавшейся по полям. Жасмен ехал за мной, он крикнул мне, что за нами гонится слуга маркиза.

Вскоре я уже услышал, как наш преследователь понукает свою великолепную лошадь. Я повернул назад и, подскакав к усердному лакею, приветствовал его сильным ударом хлыста. Жасмен, горевший желанием поддержать своего господина, угрожающе взмахнул рукой. Бедный малый страшно удивился, получив такой сильный удар от молодой женщины, и его, по-видимому, удерживало уважение к моему полу и общественному положению, а также мысль об очень неравной борьбе: Жасмен готовился встать на мою защиту. Несчастный слуга не знал, на что решиться — уехать или защищаться, и ошарашенно смотрел на меня. Я помог ему прийти в себя, сказав резко, но женским голосом:

— Если ты, раб, осмелишься преследовать меня, я рассеку тебе лицо хлыстом, если же отстанешь, выпей за мое здоровье!

Он поймал монету, восхваляя мою силу и щедрость, и удалился так же быстро, как и прискакал.

Избавившись от преследователя, я стал искать взглядом маркизу. Она то ли придержала свою лошадь, то ли остановила ее, потому что была невдалеке. Мы скоро ее догнали. Я рассказал ей, как принял лакея маркиза.

— Мне пришлось поспешить, — сказала она, — я не сразу узнала лошадей и кучера.

— Маменька, почему же вы уехали, не предупредив меня?

— Потому что было уже поздно. Амазонка, которую знает маркиз, все равно выдала бы вас, и я хотела, чтобы он узнал мою спутницу...

— Я не вполне понимаю...

— Однако это очень просто, мой друг; я сказала себе: «Не беда, если маркиз его узнает; только бы он не заметил меня». Я поняла, что, увидев мадемуазель дю Портай, господин де Б. будет думать только о ней. Оставив вас, я получила возможность скрыться.

— Да, это было очень благоразумно. Но что скажет обо мне маркиз?

Маркиза, наклонившись ко мне, прошептала с улыбкой:

— Он скажет, что мадемуазель дю Портай — нечестная девушка, и воинственным тоном объявит мне, что она в самом деле пребывает в окрестностях Парижа и что он видел ее с Фобласом. Сознание своей проницательности утешит его, несмотря на огорчение от счастья соперника. Однако, — прибавила она серьезнее, — мой милый супруг за мою измену платит мне той же монетой.

— Как так?

— Неужели непонято? Он уехал в Версаль вчера, но до сих пор не доехал. Он ночевал в Париже! Он меня обманывает, — продолжала она, смеясь до слез, — он меня обманывает! Впрочем, мой милый Фоблас, я не в силах на него сердиться.

— Смотрите, не прощайте ему этого оскорбления, маменька, отомстите ему в Сен-Клу.

— В Сен-Клу! Нет-нет, это было бы неосторожно: мы выдали бы себя, как дети. В эту минуту маркиз в Севре. Этот бедный Ла Жёнес...

— Значит, господин, которого я так угостил, зовется Ла Жёнес?

— Да, мой друг, если вы ударили того лакея, который ехал перед каретой, это был Ла Жёнес.

— Если вы так хорошо его рассмотрели, то, может быть, он, в свою очередь, узнал вас?

— Нет, мой друг. Этот костюм... шляпа, надвинутая на глаза... Нет, я спокойна. Итак, я предполагаю, что бедный слуга уже вернулся и рассказал маркизу о своей неудаче. Мой проницательный муж стал думать, соображать, гадать. Конечно, он решит, что вы живете в Севре или где-нибудь поблизости. Бьюсь об заклад, что он, желая узнать место вашего убежища, поручил слуге ездить по окрестностям, искать, ждать, справляться, всматриваться во все лица. Нет, мой друг, нам нельзя ехать в Сен-Клу. Вернемся в Париж. Я поеду ближайшей дорогой, чтобы раньше вас быть у моей модистки, а вы поезжайте другой дорогой. Мы пообедаем в будуаре и пробудем там до возвращения Жюстины.

В четверти мили от столицы мы расстались. Маркиза, которой я предложил взять Жасмена, заметила, что молодой человек может кататься один, а хорошенькая женщина, в особенности в таком наряде, как мой, должна ехать хотя бы с одним слугой. Госпожа де Б. проникла в город через ворота Конференции131. Жасмен и я отправились через Рульскую заставу132 на улицу... У дверей модистки мы встретили маленького овернца, который держал под уздцы лошадь маркизы, он подал Жасмену клочок бумаги, и я прочел: «Пусть Жасмен отведет мою лошадь к господину Т. в манеж на улице *** от имени виконта де Флорвиля».

Только в восемь часов вечера я вышел из будуара. Маркиза, по-прежнему верная своим принципам экономии, отпустила меня в таком состоянии, что я ничуть не боялся ударить в грязь лицом у Корали. Прежде всего я вернулся домой и снял женское платье. Не было еще и десяти, когда я вошел в квартиру танцовщицы.

— Здравствуй, мой маленький шевалье. Сядем поскорее за стол.

— Охотно.

— Знаешь ли ты, что уже полчаса я жду, чтобы разбранить тебя.

— За что?

— За дурное обхождение. У меня всегда есть человек средних лет, который платит за мою любовь, и молодой красавец, любящий меня даром. Некоторые из моих подруг прибавляют к этому широкоплечего лакея, которому они платят сами. Я же не чувствую потребности в грубом сатире133 и довольствуюсь красивым юношей.

— И что тут общего, Корали, с твоей обидой?

— Погоди. Есть господин, который мне платит, и я имею очень веские причины не называть его имени; ты красивый юноша, и ты меня любишь, так ведь?

— После ссоры... сама увидишь.

— Ты мне понравился, но, когда ты перестанешь мне нравиться, я тебя брошу.

— И что?

— Словом, я не жду от тебя платы; ты прислал подарок, а мне он не нужен.

— А, этот фарфоровый сервиз?

— Да.

— Я не возьму его назад. Кроме того, Корали, твои условия мне не по вкусу, я хочу быть единственным и платить.

— Шевалье, ты слишком молод и недостаточно богат! И потом, ты прогадаешь. Ты красив и умен, но, когда ты станешь платить, я разлюблю тебя. Не знаю, почему, но все мы таковы: для того, кто вручает нам чек, он служит залогом неверности.

— Я не даю тебе денег — я прислал тебе маленький подарок.

— Я не приму его...

— Повторяю: я не возьму его назад.

— В таком случае я выкину его из окна.

— Как хочешь!

Мы еще пререкались, когда в комнату ворвалась горничная Корали и испуганно крикнула:

— Это он!

— Он?! — повторила ее госпожа.

Женщины схватили меня, увлекли в спальню, открыли в глубине алькова маленькую дверь и заставили выйти в коридор, который шел вдоль всех комнат. Я сердился и смеялся. Одна тащила меня за руки, другая толкала в спину, да так усердно, что им удалось меня выпроводить.

В эту ночь я спокойно лег спать, барон еще не возвращался. Назавтра я послал за одним умелым художником, который посвятил весь день портрету мадемуазель дю Портай. Только он ушел, как я получил записку от Корали: танцовщица приглашала меня на весь вечер. Сцена накануне мне очень не понравилась, но пусть читатели вспомнят, что мне было всего семнадцать! Кто в семнадцать лет отказывался провести ночь с привлекательной женщиной? Неужели найдется человек, который станет уверять, что устоял бы перед искушением? Пускай покажется, и, если он не болен, я скажу ему, что он лжет.

В середине ночи я заснул в объятиях танцовщицы. Громкий звонок разбудил меня в семь часов утра.

— Я уверена, — воскликнула Корали, — что эти дуры обе ушли в одно и то же время и не взяли ключа, а между тем я каждый день твержу им об этом! Прошу тебя, шевалье, открой дверь.

Я побежал ко входу в одной рубашке и даже босиком, открыл дверь и увидел мужчину. Я увидел... Я думал, что ошибся, протер глаза и снова посмотрел. Я воскликнул:

— Как, не может быть! Отец, это вы?!

Барон отступил в изумлении и с яростью в голосе задал вопрос, по меньшей мере бессмысленный:

— Что вы здесь делаете?

Что мог я ответить? Я промолчал.

Тут, узнав голос моего отца, прибежала Корали, одетая так же легко, как я, и в моих ботинках, в которые она в спешке засунула свои маленькие ножки. Нимфу, выскочившую на порог, внезапно разобрал смех. Она посмотрела на отца, который онемел от изумления и в бешенстве замер, опершись на перила лестницы. Она посмотрела на сына, едва одетого и застывшего, подобно истукану, посреди передней. Чтобы женщина, от природы безрассудная, сдержалась в подобном случае? Танцовщица повисла у меня на шее и прислонила голову к моей. Можно было подумать, что она меня целует, но она лишь смеялась, смеялась так громко, что соседи наверняка слышали. Барон то краснел, то бледнел, затем он пришел в себя, шагнул в переднюю, затворил дверь и задвинул задвижку. Корали убежала, по-прежнему смеясь, я помчался за ней, отец в одно время с нами вбежал в спальню. Он угрожающе замахнулся тростью, собираясь устроить погром. Я схватил его за руку и воскликнул:

— Отец, вы забыли, что здесь ваш сын!

Это, возможно, слишком смелое восклицание произвело то самое действие, которого я ожидал. Барон, еще взволнованный, но уже несколько успокоившийся, бросился в кресло и велел мне одеться. Корали заперлась в уборной и там продолжала хохотать; она согласилась только приоткрыть дверь, чтобы отдать мои ботинки и забрать свои туфельки. Я быстро оделся. Мы спустились вниз. Барон пришел пешком и без слуг; мы сели в фиакр, и, хотя нам пришлось ехать долго, отец, печальный и задумчивый, за всю дорогу не проронил ни слова. Когда мы вернулись домой, он пригласил меня к себе. В этот день я должен был пойти в монастырь и, заметив, что наступил час, когда Софи несомненно уже ждала меня в приемной, сказал отцу, что у меня множество неотложных дел. Отец почти умоляющим тоном настаивал, чтобы я не уходил. Мы прошли к нему в комнату, он приказал всем оставить нас, велел мне сесть и сам сел рядом.

— Фоблас, — помолчав, сказал он наконец, — забудьте на одно мгновение, что я ваш отец, и отвечайте мне как другу. Позавчера между десятью и одиннадцатью часами вы были у Корали?

— Да, отец...

— Значит, это вы ужинали с ней, когда я приехал?

— Да.

— Я услышал шум, и во мне зародились некоторые подозрения, но я скрыл их. Я сказал, что отправляюсь в деревню, надеясь поймать счастливого соперника, но я и не предполагал, что им окажется шевалье де Фоблас.

— Неужели барон оскорбит меня, предположив, что я знал о нашем соперничестве?

— Нет, мой друг, нет. Я знаю, что, несмотря на все заблуждения юности, вы очень редко забывали об уважении, которое обязаны питать к любящему вас отцу. Я знаю, что вы неспособны хладнокровно подготовлять для меня печали и унижения. Фоблас, мне остается задать вам немного вопросов. Давно ли вы знаете Корали?

— Четыре дня.

— И вы провели с ней?..

— Две ночи, мой отец.

— Две ночи в четыре дня? Целых две ночи! Ах, безумец! А как вы вознаградили ее за ее благосклонность?

— Я послал ей очень скромный подарок.

— Не вы ли поднесли ей севрский фарфор, который я видел у нее, кажется, позавчера?

— Да, отец.

— Друг мой, когда такой молодой человек, как вы, имеет несчастье пользоваться благосклонностью танцовщицы, он должен платить ей более щедро. Подождите, я сейчас вернусь.

Он заставил меня прождать довольно долго и наконец вернулся с бумагой в руке.

— Прочтите это, Фоблас.

Когда я прочел эту короткую записку, мой отец ее запечатал. Потом он подал мне чистый лист бумаги, и я написал под его диктовку:

Мой отец отослал оба письма с одним и тем же слугой. Я думал, что все уже кончено, и собирался уйти, но барон попросил меня дождаться ответа Корали.

— Фоблас, — сказал он, — вы видите, что я делаю выводы из уроков, которые вы мне даете. Почему же мой сын не столь покорен, как я, почему он упрямо отталкивает отеческие советы? На днях, несмотря на мой запрет, вы опять выезжали в амазонке; вы ежедневно видитесь с маркизой. В то же время вы бывали у Корали, и, может быть, у вас есть еще кто-то, кого я не знаю. Будьте же благоразумны, щадите себя. Вы еще не понимаете, как драгоценно здоровье. Мало того, с тех пор как мы живем в Париже, вы запустили учение. Недостаточно блистать физической ловкостью, необходимо также совершенствовать ум. Хорошо, что вы прекрасно фехтуете: дворянину необходимо уметь драться, и пусть вас страшится тот, кто любит проливать кровь. Но страсть к охоте и лошадям, любовь к танцам — все это минует. Правда, вы еще любите музыку, и музыка может приятно услаждать наш слух в свободные часы, но всего этого мало. Если вы достигнете сорокалетнего возраста, умея только стрелять, ездить верхом, танцевать и петь, какой скучной и долгой покажется вам ваша осень! Какими невеселыми станут ваши дни, как вы пожалеете о молодости, растраченной впустую! Фоблас, у вас нет недостатка в уме. Я знаю, у вас есть способности! Займитесь теперь же изучением литературы и философии; это достойное уважения занятие украшает зрелость, продлевает жизнь, заполняет досуг богача, облегчает труды бедняка, утешает нас в горе и упрочивает наше счастье. Мой друг, начните с того, чтобы реже бывать у маркизы. Это принесет вам двойную выгоду: даст больше времени для полезных занятий и сократит опасные удовольствия. Вы разовьете ваши умственные способности и не подорвете здоровья. Я не стану говорить о вашей страсти в монастыре. Я знаю, что в этом очень существенном отношении вы стали благоразумны. Госпожа Мюних, с которой я говорил на днях, сообщила мне, что она не видела вас уже два месяца. Я доволен вами, Фоблас. Если вы обманете маркизу или еще какую-нибудь сумасбродную женщину, что ж, они сами куют свои несчастья. Подобные безумства не затрагивают чести. Но если вы воспользуетесь невинностью и слабостью, я вас никогда не прощу.

Пока барон хвалил меня за мое равнодушие к Софи де Понти, я еле сдерживал нетерпение, я стонал, чувствуя, что время свидания проходит.

Слуга, посланный к танцовщице, наконец вернулся. Когда он сказал, что пришел от Фобласа, она засмеялась и попросила выразить барону благодарность, а шевалье передать на словах: «Я принимаю то, что он прислал, но, право, он мне не был должен».

Я вернулся к себе в полном отчаянии — мне не удалось побывать в монастыре. Художник уже дожидался, чтобы закончить портрет, сильно продвинувшийся накануне. Мне пришлось надеть амазонку, чтобы изображать мадемуазель дю Портай, и затем снова стать Фобласом, чтобы пообедать с бароном. Выйдя из-за стола, я принял старуху, любившую денежные подачки. Аделаида, удивленная тем, что я не пришел утром в монастырь, прислала справиться обо мне и просила сейчас же прийти к ней. Я полетел на ее зов.

Аделаида привела свою подругу в сопровождении госпожи Мюних, которая была рада встретиться со мной после такого долгого перерыва. Я делал вид, что слушаю ее длинные истории, и так как мне на всякий случай следовало заручиться расположением гувернантки, вкусы которой были мне известны, я обещал прислать ей бутылку превосходной водки. Но этот несчастный день был днем встреч. Выходя из приемной, я столкнулся с отцом.

— Вот как мне повинуются, — шепотом сказал он, — вот как надо мной смеются! Объявляю вам, мой сын, что, если вы не откажетесь от своей безумной надежды, вы заставите меня принять строгие меры.

Вернувшись домой, я тщательно завернул готовый портрет, позвал Жасмена и велел ему рано утром отнести сверток Жюстине с просьбой передать его госпоже де Б., а бутылку водки — госпоже Мюних в монастырь ***. Мой исполнительный слуга вышел на заре, а вернулся далеко за полдень. Он так напился, что я не добился от него ни одного вразумительного ответа. А следствием того, как он справился с двойным поручением, стали записка и некое устное послание, которые мне передали вечером.

Записка была от маркизы: она благодарила мена за прелестный подарок и спрашивала, что ей с ним делать.

— Госпожа Дютур, я не понимаю, о чем говорит маркиза.

— Я тоже, но она, вероятно, завтра все объяснит у своей модистки. Будьте там ровно в восемь утра, потому что в десять она уедет в Версаль.

— Госпожа Дютур, можете заверить ее, что я не опоздаю.

Через час пришла та старуха, которой я никогда не давал денег без радостного трепета. Она сказала, что мадемуазель де Понти, которой надо срочно переговорить со мной, просит меня прийти завтра в приемную монастыря, никак не позже восьми.

— О, моя милая, я охотнее провел бы всю ночь у дверей монастыря, чем согласился бы заставить мадемуазель де Понти ждать хоть четверть часа!

Завтра ровно в восемь в монастыре! Завтра ровно в восемь в будуаре! О, на этот раз, маркиза, вы проиграли! Если вы желаете, чтобы я являлся к вам на свидание, никогда не назначайте встреч в часы, избранные мадемуазель де Понти. Не соперничайте с ней. Один взгляд милой кузины мне дороже всех милостей самой прекрасной женщины на свете... и даже такой красивой женщины, как вы. Все маркизы на свете, вместе взятые, не стоят одного волоска моей Софи.

Едва двери монастыря открылись, как я попросил позвать Аделаиду. Она появилась в приемной. Вскоре пришла и ее подруга.

— Здравствуйте, сударь, — сказала Софи.

— Сударь?! — воскликнул я.

— Вот, сударь, — в свою очередь сказала Аделаида, подавая мне маленький сверток.

— И вы тоже, сестра?

— Возьмите же. Вчера ваш Жасмен был пьян, он отдал этот портрет госпоже Мюних. А водку, — продолжала Софи, — отнес маркизе Б.

— Да, мой брат, да, вы злоупотребляете моей дружбой, вы обманываете Софи, это нехорошо: ведь Софи каждый день из-за вас подвергается опасности! А мне барон вчера устроил ужасную сцену!.. Это дурно, очень дурно...

— Когда мы умрем от горя, — со слезами продолжала Софи, — он пожалеет о своей кузине и о своей сестре! (Я хотел взять ее за руку, но она отстранилась.) Оставьте эти ласки, они нежны, но обманчивы.

— Да, они походят на вас! — воскликнула Аделаида. — Моя подруга права.

Она отерла своим платком глаза Софи и поцеловала ее.

— Утешься, дорогая, — сказала она, — не плачь, не надо, я тебя люблю и всегда буду любить, и я не обману тебя, я никого не обманываю.

— Аделаида, ты видишь, он даже не пытается оправдаться!

— Ах, Софи, мое волнение, слезы, самое молчание — все должно показать, какое раскаяние раздирает мое сердце! Да, я сознаюсь, этот портрет, этот роковой портрет предназначался для госпожи де Б.

— Вы сознаетесь, потому что мы все знаем, — сказала Аделаида

— Для госпожи де Б.! — горестно воскликнула Софи.

— Неужели, милая кузина, вы не простите мне минутного заблуждения?

— Минутного заблуждения! Он изменяет с самого начала, Аделаида; вот уже два месяца он почти каждый день пишет, что обожает меня, обожает меня одну. Минутное заблуждение!

— Софи... моя милая кузина!..

— А я была так слаба, что верила, и я имею несчастье его любить! И он знает это, увы, он это знает! Скажи, моя дорогая Аделаида, чего он ждет от своей измены, на что он надеется? Неблагодарный, я не требовала вашей любви; не любите меня, если не можете, но, по крайней мере, не говорите...

— Ах, моя милая кузина, вы не знаете, до чего вы мне дороги! Днем ваш образ повсюду следует за мной, ночью он украшает мои сны. Софи, вы моя жизнь, моя душа, моя богиня! Я живу только вами, я обожаю только вас!

— Нет, Аделаида, ты слышишь его? До чего он, жестокий, усиливает мое волнение, мое смущение, мои колебания. Он говорит все те же речи, но его поведение... Он хочет моей смерти, он хочет моей смерти!

Я бросился на колени перед Софи.

— Брат, что вы делаете! Что, если пройдет одна из наших монахинь! Что, если нас увидят!

Испуганная Софи встала.

— Сударь, сейчас же сядьте, или я уйду.

Я опустился на стул, заливаясь горькими слезами.

— Однако, милая подруга, — сказала Аделаида, — все, что он говорит, кажется правдой, и его огорчение так непритворно!

— О, ты его не знаешь! Выйдя отсюда, он побежит к маркизе, чтобы повторить ей то же самое.

— К маркизе! Клянусь вам, я никогда больше не увижу ее!

— Брат мой, вы даете честное слово дворянина?

— Честное слово дворянина, сестра, честное слово дворянина, Софи.

— Боже мой! — произнесла она слабым голосом, прижимая руку к сердцу. — Боже мой!..

Ее головка склонилась на грудь, она откинулась на спинку стула, от рыданий у нее прервался голос.

— Аделаида, дорогая, ей дурно!

— Нет-нет, — сказала Софи. (Аделаида отерла слезы, оросившие лицо ее подруги.) — Дай мне поплакать. О, моя дорогая, теперь я плачу от радости! Боже мой, Боже, какой камень свалился с моей души, и до чего мне теперь легко!

Я взял ее руку и прижался к ней губами. Облако грусти, казалось, омрачавшее ее личико, внезапно рассеялось, и радость засветилась в ее похорошевших чертах. В глазах загорелось нежное пламя. Я с жаром повторил клятву верности. Она с удовольствием слушала, когда я заговорил с ней о нашем будущем счастливом браке.

Аделаида все еще держала в руках портрет мадемуазель дю Портай.

— Брат, госпожа Мюних велела вернуть вам портрет. Вы сильно рассердили ее. «Этот сумасшедший, — сказала она, — посылает мне свой портрет. Разве я в таких летах?.. Но, конечно, он хотел передать его мадемуазель де Понти. Барон прав, он ее любит. Пусть же господин шевалье попробует явиться сюда, пусть только попробует». Брат, о, заберите же этот противный портрет!

— Противный? Нет! — Моя милая кузина взяла его из рук Аделаиды. — Он прелестен, можно подумать, что это твой портрет.

— В таком случае оставь его у себя, дорогая.

— Да, оставьте его себе, моя милая кузина.

— Этот портрет, господин де Фоблас? О нет. Мне больно видеть его. Я буду всегда вспоминать эту маркизу, мне его не нужно, не нужно. К тому же это женское платье... Этот портрет похож на вас, но не ваш.

— Моя Софи, если бы вы хотели...

— Что?

— Мой живописец искусен и неболтлив; он мог бы сделать и мой портрет, и ваш...

— И мой? — неуверенно повторила Софи, поглядывая на Аделаиду.

— Да, подруга, — ответила сестра, — твой портрет и даже мой, а может быть, также и копии с них; мы могли бы обменяться миниатюрами.

— Хорошо, милый кузен; когда же вы приведете вашего художника?

— Завтра между восемью и десятью часами. И он будет приходить каждый день, пока не закончит.

— Каждый день... но моя гувернантка... Правда, по утрам она спит и до сих пор ничего не замечала.

— Да, — прервала Аделаида, — она спит.

— Но барон! Берегитесь его, мой брат!

— Если он, моя дорогая Аделаида, встанет когда-нибудь раньше обыкновения, я с большим сожалением отложу сеанс до следующего дня.

— Итак, значит, до завтра, мой милый кузен.

— До завтра.

В то самое мгновение, когда я прощался с Софи и целовал ей руку, в то самое мгновение, когда моя милая кузина с восторгом увидела на моем лице отпечаток удовольствия, доставленного мне маленькой милостью с ее стороны, вошла монахиня. Она прежде всего окинула меня любопытным и быстрым взглядом, а потом сказала коротко, но твердо:

— Аделаида, вы уже давно разговариваете с вашим братом. А вы, мадемуазель де Понти, кажется, забыли, что наш урок должен был начаться четверть часа тому назад. Я возвращаюсь к клавесину, где и буду ждать вас.

Ученицы начали было лепетать какие-то извинения, но наставница ушла, не выслушав их.

— Боже мой, — задрожала Софи, — вдруг она видела, как вы поцеловали мне руку?

— Не знаю, моя кузина.

— Я тоже не знаю; хотите, я спрошу у нее?

Я невольно улыбнулся. Эта улыбка сперва обидела Софи, но, пораздумав, она сказала:

— Хорошо! Будьте спокойны, я не стану ни о чем спрашивать.

— Моя милая кузина, эта монахиня — ваша учительница музыки...

— Да, ее зовут Доротея.

— Она хорошо играет на клавесине?

— Довольно хорошо. Но мне говорили, что вы играете еще лучше.

— И она очень молода?

— Да, молода.

— Мне показалось, что она красива.

— А мне кажется, — печально ответила Софи, — мне кажется, что даже в самые неприятные минуты вы успеваете и многое заметить, и сделать интересные открытия, и задать вопросы... которые приводят меня в отчаяние.

Сказав это, она ушла, заливаясь слезами и не пожелав слушать моих оправданий. Аделаида, озабоченная печалью своей подруги, не заметила моего горя. Она поспешила за Софи. Меня же не столько поразило мое собственное легкомыслие, сколько огорчило наказание за него. И хотя в печали моей милой кузины скрывалось много утешительных для меня сторон, домой я вернулся в отчаянии.

Жасмен, которого я, вернувшись домой, расспросил, сознался, что накануне не смог устоять против искушения отведать знаменитой водки. Она так понравилась ему, что он несколько раз снял пробу, потом долил водой на четверть опорожненную бутылку и только тогда отправился исполнять мои поручения. Меня уже не удивляло, что он все перепутал, и я простил бедного малого за чистосердечное признание. Однако, чтобы больше не огорчать Софи, я должен был помнить о данных ей обещаниях.

Само собой, маркиза, удивленная моим невниманием, пришлет ко мне. Я позвал Жасмена и велел ему не принимать никого, кроме отца, Розамбера и Персона.

— А если придет Жюстина?

— Скажи, что меня нет дома.

— А если придет Дютур или виконт де Флорвиль?

— Скажи, что меня нет дома.

— Ах!

— Сиди в передней и никого не впускай. Кроме того, пошли за моим живописцем и вели просить его сейчас же прийти сюда.

После полудня пришел художник. Он начал мой портрет. На следующей день он отправился со мной в монастырь, чтобы набросать портрет моей кузины. Нужно ли говорить, что в этот день наш разговор начался с объяснения по поводу Доротеи? Софи не могла понять, как рядом с любимой девушкой молодой человек мог замечать другую женщину и находить ее красивой. Я хотел оправдаться, ответив, что в моих глазах монахиня не женщина и что я сказал о Доротее то, что мог бы сказать о прекрасной статуе; но Аделаида, открыто восставшая против меня, жестокая Аделаида сейчас же заметила, что существо, нарушившее нашу милую беседу, должно было бы показаться мне чудовищно безобразным. Мне пришлось пуститься на многие хитрости, чтобы опровергнуть это возражение. Я заслужил прощение, только сказав со слезами на глазах, что легкомыслие не преступление, что замечание, лестное для Доротеи, не должно никоим образом беспокоить Софи, так как ее красота, подобно моей страсти к ней, ни с чем не сравнима. Утешенная кузина вернула мне свою нежность, а сестра, желая доказать свою любовь ко мне, сказала:

— Брат мой, никто не видел, как вы поцеловали руку моей милой подруги, потому что наша учительница музыки вчера говорила со мной и Софи и даже раза два упомянула ваше имя. Однако она не выказала ни малейшего возмущения.

Помирившись, мы занялись портретом Софи и занимались им несколько дней подряд; посудите, каким терпением должны вооружаться художники, когда изображают влюбленных! Сперва я журил живописца за то, что он работает медленно, но вскоре стал сетовать, что портрет почти закончен.

Моя миниатюра была готова, а через неделю я получил изображение моей милой кузины.

Каждый день ко мне приходили то Жюстина, то госпожа Дютур и всегда слышали один и тот же ответ, внушавший им беспокойство: «Шевалье нет дома». Граф де Розамбер, который узнал о моем, как он выражался, внезапном обращении, уверял, что долго я не продержусь.

— Розамбер, я дал честное слово дворянина.

— Да, но неужели вы думаете, что госпожа де Б. оставит вас в покое? Не доверяйте ее видимому бездействию. Под ним кроются какие-нибудь тайные намерения. Маркиза в тишине готовится к решающему удару, поверьте, скоро лев проснется.

Однажды, когда я, по обыкновению, отправлялся утром в монастырь, мне показалось, что за мной следят. Какой-то закутанный в плащ человек шел за мной и очевидно боялся отстать. Выйдя из монастыря, я снова увидел его.

Розамбер, с которым я поделился моими подозрениями, прислал двоих слуг, велев им сопровождать меня. Я приказал каждому из них наблюдать за улицей, на которой стоял монастырь.

Тайное предчувствие говорило мне, что нашей любви грозит опасность. В этот день я настойчивее обыкновенного упрашивал Софи сказать, какие важные дела удерживают ее отца, когда ожидают его возвращения и что следует предпринять, чтобы добиться его согласия на наш брак. После некоторого колебания Софи взяла мою руку и руку Аделаиды и сказала:

— Моя дорогая Аделаида, ты, в ком я нашла нежную сестру и настоящую подругу, и вы, мой дорогой кузен, заставивший меня полюбить это изгнание, узнайте важную тайну, известную только госпоже Мюних; эта тайна должна навсегда остаться между нами! Я не француженка и ношу чужое имя. Мой отец, барон Гёрлиц134, владеет обширными поместьями в Германии, там моя семья пользуется влиянием и уважением. Не знаю, почему меня лишили счастья жить среди родных. Но вот уже около восьми лет я во Франции! Меня привез не барон. Слуга-француз, состарившийся на службе у барона, принял на время имя знатного человека, назвался моим отцом, господином де Понти, и оставил меня под наблюдением госпожи Мюних в этом монастыре; он аккуратно приезжал сюда раз в полгода, чтобы справляться обо мне и вносить плату. За восемь лет я только дважды обняла отца. Когда я спрашиваю гувернантку, почему меня воспитывают во Франции, почему барон Гёрлиц не дает мне своего имени, почему он так редко навещает меня, она спокойно отвечает, что все это необходимые предосторожности и когда-нибудь я благословлю мудрость нежно любящего отца. Вот уже несколько месяцев она твердит, что час моего возвращения в Германию близок. Увы, я теперь не знаю, желает ли этого мое сердце. Я с большой радостью увижу вновь родину, близких, отца, но, Аделаида, но, Фоблас, как мне будет тяжело расстаться с вами!

— Расстаться? Никогда, Софи, никогда. Поезжайте в Германию хоть завтра, я последую за вами. Я попрошу у барона Гёрлица вашей руки, и, если он любит свою дочь, он не воспротивится нашему счастью.

Какой прелестный разговор последовал за интересным признанием, которое сделала Софи! Аделаида раз двадцать повторила, что уже больше десяти часов, что госпожа Мюних нас застанет, и наконец заставила нас разойтись. Мое сердце сжалось, когда я обнял Аделаиду, и замерло, когда я простился с Софи.

Выйдя из монастыря, я увидел моего вчерашнего аргуса135, который топтался в соседнем переулке. Заметив меня, он вышел из засады, вероятно, желая проследить за мной до самого дома. Я подпустил его на несколько шагов и вдруг резко обернулся. Он бросился прочь, но если он бежал быстро, то я — еще быстрее. На повороте я ухватил его за ногу, и в то же мгновение один из моих людей поймал его за шиворот. Беглец потерял равновесие, упал и стал страшно кричать, стараясь возбудить сострадание собравшейся толпы. Некоторые уже требовали мщения и защиты бедняги, но я крикнул:

— Господа, это шпион!

Когда раздалось роковое слово, мой враг, лишившись общего сочувствия, понял, что у него остался единственный способ избавиться от палочных ударов, которыми я грозил, а именно — открыть имя того, кто платит ему за слежку; он назвал госпожу Дютур. Я отпустил его, запретив преследовать меня.

8

На следующий день отец очень рано утром отвез меня за восемь льё от Парижа, предложив мне посмотреть деревенский дом, который он купил месяц назад. Мы осмотрели сад, и он показался мне очень хорошим, обошли комнаты, и я сказал, что они светлы и удобны. Барон холодно ответил:

— На окнах решетки, и эта комната будет теперь вашим жилищем.

— Моим, отец?

— Да, я купил этот дом, чтобы наслаждаться в нем летним теплом, но вы меня вынудили превратить место отдыха в тюрьму.

— В тюрьму!

— Вы меня обманули, сударь. Я заключаю в тюрьму не любовника маркизы или Корали, а соблазнителя Софи! В то время, когда я хвалил вас за послушание, вы обманывали меня и бывали в монастыре каждый день. Кто-то, весьма интересующийся вашими поступками, тайно предупредил меня. Прочтите эту анонимную записку, прочтите:

— Я знаю, — продолжал мой отец, — анонимные письма не заслуживают доверия... Я не осудил бы вас на таком недостойном основании, однако, так как в подобном деле не следует ничего упускать из виду, я навел справки и выяснил, что мне написали правду. Если вы не любите Софи, если вы низкий обольститель, домашний арест для вас слишком мягкое наказание; если же вы ее любите, я должен постараться излечить вас от страсти, которой не одобряю. Вы не выйдете из этой комнаты. Трое слуг будут одновременно вашими лакеями и тюремщиками. Они знают, кого я разрешаю вам принимать.

Я испытал такое изумление, которое могло сравниться только с горем, переполнившим мое сердце. Сначала я слушал, онемев от возмущения, потом собрал все силы, чтобы сказать очень сдержанно:

— Отец, осмелюсь спросить, почему вы не одобряете моей любви к Софи?

— Потому что отец девушки ничего не знает, потому что, очень может быть, он не согласится на ваш брак с ней, и потому что я предназначаю вам другую жену.

— И какую же несчастную избрали вы, мой отец?

— Господин дю Портай мой близкий друг; он вас очень ценит.

— О, значит, я женюсь на Дорлиске? На девушке, которая то ли пропала, то ли умерла?

— Почему умерла? Я уверен, мой друг найдет свою дочь. Небо должно послать это утешение несчастнейшему из отцов. Ловзинский снова разыскивает ее. Вы сами, мой сын, когда время и разлука излечат вас от безрассудной любви, поедете путешествовать, вы отправитесь в Польшу...

— Да, и там, как странствующий рыцарь, буду ездить от одного замка к другому, разыскивая невесту.

— Сударь, вы не замечаете, что ваши ответы дерзки.

— Простите меня, отец, простите, ради бога, но мне слишком больно...

— Сын, мне остается прибавить только два слова. Приготовьтесь вознаградить за долгие несчастья человека, для которого моя дружба не должна быть пустым звуком.

— Отец мой, я сдержу слово, данное Ловзинскому: если понадобится, я поеду на край света отыскивать его Дорлиску.

— И вы откажетесь от Софи де Понти?

— Лучше тысячу раз умру!

— Молодой человек!

— Отец, я отправлюсь в Польшу, только получив руку Софи. Клянусь в этом вашим именем, ее именем, всем, что для меня свято.

— Уважайте мою волю или страшитесь...

— Чего же мне бояться? Вы меня разлучили с Софи; какое еще зло вы можете мне причинить? Возьмите мою жизнь, жестокий, возьмите ее, вы окажете мне неоценимую услугу!

Барон, то ли рассерженный, то ли растроганный, быстро вышел из комнаты, запер дверь и оставил меня одного.

Самые тяжелые мысли захватили меня! Потеря свободы — дело неважное, но потеря Софи... Софи, мое отсутствие пробудит твою ревность; ты сочтешь меня неверным обманщиком... А что, если ее отец приедет в Париж, что, если она поспешит покинуть страну, которая опротивеет ей из-за моего предательства? Что, если мадемуазель де Гёрлиц, явившись при венском дворе во всем блеске своей красоты, выберет себе супруга из многочисленных влюбленных в нее знатных молодых людей? Что, если она изменит мне, желая отомстить? Софи де Понти в объятиях другого! О нет, никогда! Даже в отчаянии Софи останется мне верна! Но, может, ее варвар отец принудит Софи вступить в ненавистный для нее брак в то время, как не менее жестокий барон Фоблас будет держать в заключении сына, умирающего от горя и тревоги?

— Жестокая маркиза, конечно, от тебя барон узнал о моей счастливой любви! Твоя ревность продиктовала это коварное письмо! Как же дорого я теперь расплачиваюсь за те быстротечные радости, которые ты мне подарила! Ах, если бы, по крайней мере, ты мстила только мне!

Увы, я оскорбил чувства маркизы, и если моя вина не вполне оправдывает ее ненависть, то, по крайней мере, делает ее понятной. Но как объяснить несправедливость барона? Он требует, чтобы я пожертвовал своим счастьем во имя его дружбы с дю Портаем. Он наказывает меня, точно за страшное преступление, за мою законную и добропорядочную склонность! Он разлучает меня со всем, что мне дорого, отнимает Софи, заточает меня как преступника. Он хочет моей смерти? Хорошо же, я не замедлю исполнить его желание. Вероятно, дабы продлить мои мучения, он убрал все, что могло бы избавить меня от них; но пусть он мешает мне покончить с ненавистной жизнью, он не заставит меня ею дорожить. Пусть мне приносят еду, пусть! Я все выброшу из окна, все отправится в сад, за эти гнусные прутья...

Я держался твердо до тех пор, пока сильный голод, вызванный пятичасовой голодовкой, не заставил меня взглянуть на вещи здраво. Читатели не должны считать это шуткой. Во всяком возрасте, во всяком положении, всегда и везде желудок сильно влияет на мозг. Голодный несчастливец рассуждает совсем иначе, чем тот, кого только что угостили хорошим обедом.

Итак, я безо всяких уговоров принял еду, которую мне принесли, и, поглощая ее, шептал про себя: «Право, я чуть не совершил большую глупость. Кто утешит мою милую кузину, если я умру? Кто скажет ей, что последний трепет моего сердца слился со вздохом любви? Нужно есть, чтобы жить, нужно жить, чтобы снова видеть ее, чтобы обожать Софи и жениться на ней».

На третий день барон прислал мне книги, математические инструменты и мое фортепиано136. Я поблагодарил его за отеческую заботу, за то, что он милостиво хотел доставить мне некоторое развлечение. Однако, поразмыслив, я понял, что такая забота есть признак того, что я останусь в тюрьме надолго, и почувствовал нестерпимое желание освободиться. Когда в мою комнату вносили новые вещи, я попытался бежать, но бдительные тюремщики остановили меня. Изучив тюрьму, ее расположение и навязанный мне распорядок, я понял, что отец все предусмотрел, чтобы удержать меня, и принял даже некоторые совершенно излишние меры. В моем кошельке было еще три кусочка того всемогущего металла, который открывает двери и разбивает решетки; я предложил семьдесят два ливра моим тюремщикам, стараясь привлечь их на свою сторону самыми блестящими обещаниями. Они отказались. Не знаю как, но отец нашел трех неподкупных слуг.

Вскоре меня почтили посещениями люди, которых барон позволил мне принимать. Стоит ли говорить о купце, который оставил торговлю и только и твердил о своей совести, о провинциальном дворянине, который раз сто сообщил мне имена своих собак и упомянул о возрасте своей лошади, прежде чем сказал, что у него есть жена и дети, о краснолицем монахе, который охотно пил скверное вино, хотя предпочитал вино отборное, о его толстощеком товарище, который славился искусством разрезать жареных птиц так, чтобы лучший кусок, остающийся на блюде последним, непременно попадал в его тарелку. Да, эти совершенно обыкновенные люди не стоят вашего внимания, лучше выделим четыре незаурядные личности, случайно оказавшиеся в маленькой деревушке. Это были священник, обладавший некоторым умом, школьный учитель, только временами казавшийся педантом и грубияном, военный, не всегда бранившийся, и старый адвокат, иногда говоривший правду.

Что за общество для друга Розамбера, для воспитанника госпожи де Б.! Что за общество для возлюбленного Софи! Мне было лучше одному, и тогда, моя милая кузина, устремив глаза на ваш портрет, я воображал, что вы рядом, и говорил с вами. Благоговейно чтимый образ-утешитель, какими слезами я обливал тебя, какими поцелуями покрывал! Сколько раз, лежа на моем сердце, ты чувствовал, как оно билось от нетерпения и любви.

Однако должен признать, что литература тоже вносила некоторое очарование в мое тоскливое одиночество. Но, моя Софи, только самые уважаемые таланты, самые прекрасные гении, составляющие гордость современной литературы, отвлекали меня от горестных и сладких мыслей! Я прочитал Монкрифа и Флориана, Лемонье и Ламбера, Дезульер и Богарне, Лафайета и Риккобони, Колардо и Леонара, Дора и Берни, де Беллуа и Шенье, Кребийона-сына и де Лакло^*, Сен-Фуа и Бомарше, Дюкло и Мармонтеля, Детуша и де Бьевра, Грессе и Колена, Кошена и Ленге, Гельвеция и Черутти, Верто и Рейналя, Мабли и Мирабо, Жан-Батиста и Ле Брена, Гесснера^** и Делиля, Вольтера и «Филоктета» с «Мелани»^*** — его воспитанников, в особенности же зачитывался я Жан-Жаком, да, Жан-Жаком и Бернарденом де Сен-Пьером!137

Но когда в конце дня, пролетавшего незаметно за приятным занятием, мой ум и сердце одинаково требовали отдыха, когда я чувствовал необходимость прервать двойное наслаждение и постараться забыть на время и прекрасные сочинения, и любовь, тогда, о моя Софи, наша же литература, причиняя боль, приносила и облегчение. Я обращался к другим писателям, прося их навеять на меня сон, и мои современники, должен сказать к их чести, да, мои современники предоставляли мне самые сильные снотворные средства. Боже мой, до чего же в этом отношении богато нынешнее поколение! Сколько в нем воскресших Скюдери138, Коттенов139, Прадонов140! Сколько писателей, знаменитых на один день, увы, увы, и сколько незаслуженно присвоенной славы! Как, даже в святилище, даже в Академии141?.. Господин С., кого же примут в Академию после вас?142 Тем не менее я отдаю вам должное. Ваши произведения, плоские и варварские, — всесильное средство против бессонницы! Целую неделю они ежедневно усыпляли меня. Когда же я не читал и не спал, то просто изнывал и томился. Всякое сообщение с внешним миром было прервано: я не получал писем, мне не позволяли никому писать. Барон навестил меня один раз, я постарался смягчить его, но он был неумолим.

После этого визита прошло четыре дня. Посреди пятой ночи меня разбудил глухой шум, доносившийся из сада; я открыл окно и прямо под ним увидел лестницу. Я разглядел также четырех человек, которые, казалось, совещались. Один из них смело поднялся к окну с ломом в руках.

— Вы шевалье Фоблас?

— Да, это я.

— Оденьтесь поскорее, а я постараюсь как можно тише вынуть один из железных прутьев. Вот два пистолета... Если ваши сторожа услышат и придут, прицельтесь в них, этого будет достаточно, чтобы их задержать; торопитесь, ваш друг ждет вас в карете подле садовой калитки.

— Мой друг?

— Да, сударь, граф де Розамбер.

— Какая услуга!

— Тише, одевайтесь!

Я наконец послушался его и, ничего не видя, поспешил на ощупь отыскать свою одежду. Никогда и никто не одевался скорее. Мой освободитель осторожно постукивал ломом. Когда он вынул железный прут, мне показалось, что передо мной распахнулось небо. Я просунул в отверстие сначала одну ногу, потом другую, ухватился за прут, оперся ногами о лестницу и при всей моей худощавости с трудом протиснулся сквозь узкое отверстие. Едва спустившись до середины лестницы, я, не потрудившись сосчитать, сколько перекладин осталось до ее конца, соскочил на свежевскопанную землю. Мы добежали до калитки, которую мои освободители открыли неизвестным мне способом. Передо мной был маленький ров, я перепрыгнул через него и бросился в карету. Я думал, что попаду в объятия Розамбера, но меня обняли руки виконта де Флорвиля. Я онемел от изумления; кучер щелкнул бичом, мои избавители вскочили на лошадей и помчались за каретой, быстро уносившей нас.

Я не отвечал на вопросы, которыми осыпала меня маркиза.

— Шевалье, — наконец сказала она, — должна ли я приписать ваше странное молчание избытку благодарности?

— Маркиза...

— Ах, знаю, прекрасно знаю, что для вас я теперь только маркиза! А между тем я решилась на все, чтобы вызволить вас из заточения.

— Вы же и отправили меня в тюрьму!

— Фоблас, если бы вы еще любили меня, того, что я сделала сегодня, было бы достаточно для моего оправдания. Но выслушайте; я не хочу, чтобы у вас остался хоть малейший предлог для неблагодарности! Я оплакивала ваше непостоянство, я хотела вернуть возлюбленного, я посылала за ним шпионов. Вот мои преступления! Дютур исполняла мои приказания. Я слишком поздно узнала, что ее анонимное письмо рассказало барону о вашей жестокой для меня любви! Мне сообщили, что ваше отсутствие перестало быть предлогом и что вы в заточении, но я не могла догадаться, где вы находитесь. Шпионы, недавно следившие за сыном, стали следить за отцом. Все эти дни мне доносили о каждом шаге барона. Наконец в прошлый понедельник он побывал у вас. Мои люди осмотрели окрестности, сад, дом, они заметили решетки на окнах! Я воспользовалась первым же отъездом маркиза де Б. В обличье виконта де Флорвиля, под именем графа де Розамбера я решила сделать все возможное, чтобы вас освободить. Фоблас, если вы возлагаете на меня ответственность за проступки женщины, которую вы сами согласились нанять, вы должны, по крайней мере, признать, что смелость и удачливость виконта де Флорвиля исправила роковую оплошность чересчур усердной Дютур.

— Маркиза, поверьте, я никогда не забуду услуги...

— Жестокий! Ваши холодно-вежливые фразы говорят, что вы хотите окончательно со мною порвать! Итак, я осуществила план, о котором другая женщина не посмела бы даже помыслить, лишь для того, чтобы бросить в объятия соперницы самого милого, но в то же время самого неблагодарного из мужчин! Увы, если не остается другого средства, чтобы сохранить, по крайней мере, вашу дружбу, мне придется произнести себе приговор, придется принести себя в жертву!.. Фоблас, у меня достаточно мужества для этого... Я отказываюсь от вас, я отдаю вас Софи! Лишившись всего, что мне дорого, я, может быть, буду счастлива вашим счастьем. Будем надеяться, меня утешит мысль, что я хотя бы помогла вам сделаться счастливым! Куда отвезти вас?

Я не ответил на этот смутивший меня вопрос. Помолчав немного, она продолжала:

— Вернувшись к отцу, вы снова попадете в заточение. Дю Портай еще в России, остается только Розамбер, но говорят, будто несколько дней тому назад он уехал в одно из своих имений. Я же думаю, что он разыскивает вас. Так куда мы поедем?

Тронутый великодушием маркизы и ее благородной и нежной привязанностью, я с трудом удерживался от желания ее приласкать. Я легонько поцеловал ее руку, и она затрепетала под моими губами.

— Отвечайте же! — молвила маркиза чуть слышным голосом. — Увы, моя беспокойная любовь приготовила для вас безопасный и очаровательный приют, но вы не войдете в него, нет, вы не войдете в него! — продолжала она в волнении. — Я навсегда потеряю вас! Вы будете жить для другой, предоставив мне спокойно на это смотреть! Нет, Фоблас, мое горе обмануло меня, я могу лишь произнести эти слова, но никогда, никогда не соглашусь на такую жертву! Как, я уступлю вас сопернице? Не надейтесь, мой друг! Это усилие превыше сил слабой женщины, превыше моих сил.

Тусклые предрассветные сумерки уже позволяли различать предметы. Около двух недель я видел только плотных крестьянок, пышные прелести которых, обожженные жгучим солнцем, поблекшие от упорного труда, не могли меня соблазнить; кроме того, я смотрел на них только из-за решетки и на расстоянии пятидесяти шагов, теперь же со мною рядом сидел виконт де Флорвиль. При свете восходящей зари он показался мне привлекательней, чем Адонис восхищенной Венере. И притом маркиза плакала, а плачущая женщина так привлекательна!143 Я хотел отереть ее слезы, но наши взгляды встретились, мои губы коснулись ее губ, под влиянием рокового любопытства мои руки перестали повиноваться рассудку. О, моя милая кузина, я против воли нарушил данное тебе слово и должен признаться, что если твой виновный друг не довел измену до завершения, то лишь потому, что твоя бдительная соперница не позволила ему того, что в тесной, неудобной и раскачивающейся, мчавшейся по неровной дороге карете было бы лишь бледной тенью наслаждения.

— Маменька, значит, мы возвращаемся в Париж?

— Да, мой друг. Никто не заподозрит, что вы вернулись в столицу; кроме того, я приняла такие предосторожности, которые помогут вам скрыться. Пока подкупали этих четырех негодяев, знающих меня только под именем графа Розамбера, я подыскивала удобную квартиру для молодой вдовы, едущей в Париж из-за предстоящей тяжбы; ее фамилия Дюканж, и эта дама, мой друг, — вы! Но так как было бы неприлично, если бы молодая вдова приехала в столицу одна, Дютур, горящая желанием загладить свой проступок, вот уже четыре дня разыгрывает роль важной госпожи де Вербур. Это имя, если вы не против, будет носить почтенная мать госпожи Дюканж. Одетая во французское платье из гродетура144, вышитого узкими полосками и темными цветами, госпожа де Вербур ходит с таким важным видом, что вы умрете со смеху. Впрочем, она недурно исполнит свою роль, если ей удастся отделаться от слишком сильных и откровенных выражений, которые порой у нее вырываются. У нее от природы неуклюжие и тяжелые движения дам, никогда не покидавших своих провинциальных замков. Лакеем вам будет служить племянник вашей «матери». Вам без труда найдут повара и горничную. Дом стоит в двухстах шагах от моего; в нем я сняла и обставила комнаты, которые скрасит наша любовь. Не гуляйте в саду, предоставьте его мне. Калитка выходит на Елисейские поля, через нее я буду пробираться к вам почти каждый день. Мой доктор, знающий, что этим летом я не поеду в деревню, уже предписал мне по утрам дышать свежим воздухом.

Люди, провожавшие нас, расстались с нами у Тронной заставы145. Виконт де Флорвиль и я вышли из экипажа у дверей модистки; там нас ожидали: моя «мать», Жюстина и мой новый лакей Ла Флёр. Дютур начала с того, что попросила у меня прощения, а Жюстина, которая радовалась нашей встрече, причесывая меня, отчаянно шалила. Виконт де Флорвиль продумал все. Я оделся в утренний костюм хорошенькой путешественницы. Мои вещи привязали сзади кареты. Моя «мать» села в экипаж рядом со мной, мы поехали дальше и остановились на улице Фобур-Сент-Оноре146.

Через два часа маркиза де Б. в сопровождении своей горничной приехала узнать, тут ли госпожа Дюканж. Мы поцеловались, как две милые женщины после долгой разлуки. Моя «мать», знавшая светские обычаи, благоразумно оставила нас одних. В ту минуту, когда де Вербур вышла из комнаты, в нее влетел амур. Божок оставался с нами целых два часа.

— Скоро полдень, — сказала маркиза, — нам пора проститься. У меня дома знают, что я должна была ужинать и ночевать за городом, но меня ждут к обеду... Ах, кстати, будьте любезны, объясните, что означала известная бутылка, присланная мне?

— Маменька, это следствие ветрености Жасмена.

— А когда же вы подарите мне портрет мадемуазель дю Портай?

— Сейчас; он в кармане камзола шевалье де Фобласа. Вот он, милая маменька.

— Завтра я принесу вам портрет виконта де Флорвиля.

— Маменька, маркиз не говорил вам о мадемуазель дю Портай?

— Конечно, мой друг. Она живет с этим Фобласом! Ваши родители разыскивают вас далеко от Парижа, тогда как вы очень близко. Маркиза возмутило ваше обращение с Ла Жёнесом. «Как, — сказал он, — ударить хлыстом! Позволительно ли это? Разве молодой девушке подобает бить слуг таким образом? В тот день, когда я ушибся и она прижала к моему лбу серебряную монету, помните, как я кричал? Вы думали, что я капризничаю, что я слишком чувствителен; однако следует признать, мне было ужасно больно. У нее адски сильные руки. Эта девушка сущий чертенок, и это видно по ее лицу».

Едва маркиза ушла, как ко мне вернулась госпожа де Вербур. Я попросил ее отправить Ла Флёра к Розамберу.

— Доченька, графа нет в Париже.

— Матушка, я полагаю, он здесь и, во всяком случае, хочу точно знать, где он.

— Однако, сударь, маркиза не приказывала...

— Маркиза не приказывала! Да вы, милая моя, с ума сошли?! Вы воображаете, что я, как и вы, на жалованье у маркизы! Дютур, знайте и не забывайте, что я здесь у себя. Если Ла Флёр не поедет сейчас же к Розамберу, я сам отправлюсь к нему. Видите эти три луидора? Если граф придет сегодня ко мне, вы получите их.

— А если он за городом?

— Мне очень жаль, но тогда луидоры останутся у меня. Милая, вы умеете писать, возьмите перо и бумагу.

И госпожа де Вербур написала под мою диктовку:

Я позвал лакея.

— Друг мой, отнеси эту записку к господину де Розамберу. На все его расспросы скажи только, что твоя госпожа красива и живет на улице Фобур-Сент-Оноре. Если вдруг графа нет в Париже, ты спросишь, в какое из имений он поехал... Госпожа Дютур, помните о трех луидорах.

Мой лакей вернулся и сообщил, что граф сейчас будет. Через несколько мгновений Розамбер легким шагом и с победным видом вошел в мою комнату.

— Прелестная... — Он внезапно замолчал, засмеялся и прибавил: — Черт меня побери, каким гоголем я летел! Но не буду сожалеть о неудавшемся любовном приключении, так как могу обнять друга.

Я обратился к госпоже де Вербур:

— Прошу вас, матушка, оставить меня.

— Матушка, — повторил Розамбер, — матушка! — Он несколько раз обежал Дютур и закружил ее вокруг себя. — Матушка, вы прелестны! У вас благородное лицо, величавый вид, величественное платье, но, как удачно выразился ваш сын, оставьте нас!.. Мой дорогой Фоблас, что это за маскарад?

Розамбер, слушая рассказ о моем похищении и новом переодевании, не раз прерывал меня шутливыми замечаниями.

— Словом, — сказал он, когда я замолчал, — маркиза действовала столь удачно, что вы теперь вполне в ее власти.

— Да, Розамбер! Но Софи, моя Софи!

— Опять! Ну что «Софи, Софи»? Она по-прежнему в монастыре.

— Вы это точно знаете?

— Да, знаю и знаю также, что вашей сестры там уже нет.

— Барон?..

— Забрал ее из этого монастыря и поместил в другой, кроме того, он отпустил добрейшего Персона.

— Розамбер, если я останусь здесь, как же я увижу мою милую кузину?

— Дорогой Фоблас, я предложил бы вам мой дом, но госпожа де Б. будет преследовать вас и там.

— Мой друг, если вы меня покинете, я погибну!

— Неужели вы сомневаетесь в моей дружбе, шевалье?

— Нет, но я боюсь требовать от нее слишком многого.

— Как! Если бы я был на вашем месте, а вы на моем, неужели вы побоялись бы оказать мне услуги, которых не осмеливаетесь просить у меня?

— Конечно нет.

— В таком случае говорите не стесняясь.

— Розамбер, хотя здесь мне гораздо лучше, чем в деревне, хотя я пользуюсь удовольствием свободно видеть очаровательную женщину, к которой, не скрою, я все еще привязан, — если мне не удастся увидеть Софи, этот дом станет для меня только новой тюрьмой. Не найдете ли вы мне в окрестностях ее монастыря...

— Понимаю. Маркиза украла вас у барона, а я должен похитить вас у маркизы? Отлично! Я не мог помешать ей присвоить мадемуазель дю Портай, но теперь отобью у нее госпожу Дюканж. Это справедливо и утешительно. Кроме того, я охотно посмотрю, как та, которая осудила на одиночество меня, вынесет свое! Положитесь на меня, Фоблас, рассчитывайте на меня!

Мы сели за стол. Во время долгого обеда граф забавлялся насчет госпожи де Вербур. Мы сидели уже за десертом, когда домовладелец, господин де Виллартюр, разбогатевший финансист, желавший увидеть своих новых постояльцев, вошел в комнату, не справившись, не стеснит ли нас его посещение. Если читатель представит себе воплощенное невежество и глупость — он получит слишком лестный портрет нашего хозяина. Виллартюр нашел, что ему не солгали, сказав, что госпожа Дюканж хороша. Легко понять, что этот неуклюжий человек был бы мне в тягость, если бы его, как он думал, любезный тон не дал мне повод всласть над ним посмеяться. Мой остроумный товарищ милосердно помог мне насмехаться над бедолагой, который, уходя, обещал вскоре снова навестить меня. У Розамбера было какое-то дело, и на прощанье он сказал:

— Я надеюсь скоро найти то, о чем мы говорили; теперь же, мой друг, согласитесь занять у меня немного денег; они мне совершенно не нужны в настоящее время, но, может быть, когда-нибудь я буду очень рад получить их обратно.

В тот же вечер он прислал мне двести луидоров.

Дютур представила мне точный счет за все, что было истрачено на мое похищение, а также объявила, какая сумма понадобится на мое пребывание в доме Виллартюра. На следующий день, едва маркиза пришла, я отдал ей деньги.

— Многие женщины, — сказала прелестная госпожа де Б., — говорят, что между любовниками не должно быть денежных расчетов, я же, мой друг, без колебаний беру обратно эту сумму и даже считаю, что мне следует извиниться перед вами за мое молчание относительно этого щекотливого вопроса. Я не думала, что вы будете в состоянии так скоро возместить мне все, что я истратила, и потому не решалась заговорить с вами об этом, боясь поставить вас в неловкое положение. Я сознавала, что, умалчивая о деньгах, задеваю вашу щепетильность; но я соглашалась заслужить упрек шевалье, лишь бы не огорчить друга. Дорогой Фоблас, возьмите эту маленькую вещицу, она будет дорога вам, если вы любите меня так же сильно, как я вас.

Маркиза вручила мне портрет виконта де Флорвиля. Я горячо поблагодарил ее; сначала она охотно принимала выражение моей восторженной благодарности, но скоро нашла, что мне следует умерить мои порывы. Мне было позволено только говорить, когда доложили о приходе Виллартюра. Маркизе захотелось повидать этого чудака. Он неловко ухаживал и за маркизой, и за мною и осыпал нас тяжеловесными комплиментами. Завязался разговор, который очень смешил нас из-за несуразных речей толстого финансиста, и мы узнали, что он верит в астрологию. Он водил знакомство с колдунами и даже видел вампиров и привидения; наконец он объявил, что приведет ко мне своего друга, наполовину колдуна, который расскажет нам о нашей прошлой, теперешней и грядущей жизни, если рассмотрит наши руки и лица.

— Черт возьми, — воскликнула вошедшая де Вербур, — неужели вы воображаете, что моя дочка покажет ему...

Я так сильно наступил на ногу моей милой «матери», что она умолкла на полуслове. Маркиза хохотала до слез. Восхищенный Виллартюр ушел, сказав, что завтра же приведет к нам астролога.

В тот день я не видел больше Розамбера. Маркиза на следующее утро пришла рано и присутствовала при моем туалете, я оделся очень тщательно ради астролога, над которым мы надеялись посмеяться. Незадолго до полудня явился Виллартюр и громким голосом объявил, что привел колдуна. Я чуть не упал, увидав за спиной финансиста маркиза де Б. Он заметил свою жену и удивился, а узнав мадемуазель дю Портай, застыл как громом пораженный.

— Как, — воскликнул он, — это и есть госпожа Дюканж?!

— Да, — ответил Виллартюр.

Маркиз стоял, беспомощно свесив руки, разинув рот и устремив на меня неподвижный взор; казалось, ему мало двух маленьких глазок, чтобы насмотреться на меня.

— О, как он на вас смотрит, — сказал Виллартюр, — ваша физиономия его поразила. Видите, он уже соображает...

Маркиза, всегда сохранявшая удивительное хладнокровие в затруднительных обстоятельствах, подошла к своему мужу, взяла его за руку и увлекла в оконную нишу.

— Вашей подруге не терпится, — продолжал финансист, — но напрасно, он особенно пристально смотрел на вас. Ваша физиономия поразила его, просто поразила. О, она его потрясла! — твердил он, заходясь в громком смехе.

Я внимательно прислушивался к тому, что говорилось в нише. Если бы маркиза не желала, чтобы я слышал ее разговор с мужем, она должна была бы посоветовать маркизу говорить потише.

— Значит, я угадал? — говорил маркиз — Она беременна?

— Разве вы этого не заметили? — отвечала маркиза.

— Я? Сразу же заметил. Она еще недавно беременна? На четвертом или пятом месяце?

— Самое большее.

— Я это вижу. Как я отомщу ей!

— Нет, маркиз, не огорчайте ее.

— О, я не устрою скандала.

Виллартюр, переставший смеяться, снова заговорил со мной, и потому я не слышал окончания беседы маркиза с женой.

— Знаете ли вы, — сказал господин де Б., подойдя ко мне, — я нахожу, что вы несколько переменились.

— А, — прервал Виллартюр, — так вы знакомы?

— Да, я знал госпожу Дюканж, когда она была еще девушкой. Значит, вы тогда же вышли замуж?

— Да, маркиз.

— И уже овдовели?

— Увы, да!

— И все это в течение трех или четырех месяцев? Быстро. Я не спрашиваю, был ли покойный привлекателен. Но почему вы не в трауре?

— Вам потом все объяснят, — ответила маркиза.

— Полагаю, ваш бедный муж уже забыт.

— Почему вы так думаете?

— Потому что печаль не мешала вам скакать по полям.

— Мне, маркиз?!

— Не станете же вы отрицать это? Разве не вас я встретил на Версальской дороге, подле Севрского моста?

— Да... Но...

— Не говорите об этом, — шепотом заметила маркиза. — Неужели вы не видите, что вы ее расстраиваете?

— Госпожа Дюканж, — продолжал маркиз, восхищенный моим притворным смущением, — знаете ли вы, что ездить верхом в вашем положении очень опасно? Могут случиться преждевременные роды.

— Значит, вы полагаете, что я жду ребенка?

— Я в этом уверен. Я это заметил еще во время прошедшего карнавала; я убежден, что вы тогда уже были замужем, но скрывали ваш брак.

— Право...

— Скажу прямо: уже тогда в ваших глазах было что-то странное... Я не говорил вам о моих занятиях астрологией, потому что тогда я еще только начал изучать эту науку и был недостаточно силен в ней, но вы знаете, какой я прекрасный физиогномист. Во время того карнавала я сразу увидел в вашем лице что-то, говорившее о горячности крови... Спросите у маркизы... По чести, я чувствовал, что вы замужем. Беременность я не угадал... ведь в то время срок был еще совсем небольшой. Но теперь другое дело, ошибиться нельзя. Сударыня, ваше лицо по-прежнему красиво, ваша фигура очаровательна, но лицо немного утомлено, а потом, видите, вот тут намек на полноту, маленькое округление; ваше положение становится заметным.

Маркиза, пряча личико за веером, то и дело прыскала от смеха, а потом кивала, как бы подтверждая слова мужа. Господин де Б., гордясь собственной проницательностью, спросил меня, кто будет крестным отцом моего малютки:

— Без сомнения, ваш отец?

Я постарался покраснеть и пристыженно заметил:

— Маркиз, отец не знает о моем замужестве...

— Значит, я был прав!

— Маркиз, если вы случайно встретите моего отца или брата, пожалуйста, не говорите, что видели меня.

— Не бойтесь.

— А господин Виллартюр?

— Виллартюр, моя прелесть, не знает вашего прежнего имени, а ваши родные не знают теперешнего. Кроме того, он неболтлив.

— Конечно, — вмешался Виллартюр. — И я никогда не говорю о том, чего не знаю. О, господин маркиз, я привел вас, чтобы вы предсказали будущее этим дамам; вы знаете одну из них, но разве это мешает...

— Нет-нет, вы правы, я им погадаю. — Маркиз подошел к своей жене. — Ну-с, сударыня, начнем с вас.

Маркиза подала руку, и он сосчитал на ее ладони все длинные, короткие, вертикальные и поперечные линии, потом всмотрелся в лицо и, бросив ей нежный взгляд, самодовольно произнес:

— Сударыня, ваш муж забавляет вас остроумными шутками, вы любите его до безумия.

— Отлично, сударь. — Маркиза отняла руку. — Я не хочу слушать дальше, я вижу, что вы великий колдун.

— Ваша очередь, прелестная госпожа Дюканж!

Посмотрев на меня с таким же вниманием, как и на маркизу, господин де Б. спросил, не было ли у моего мужа двух имен.

— У него было только одно имя — Дюканж.

— Странно!

— Почему же?

— Потому что, мне кажется, бедный покойник был...

— Что же, сударь?

— Ах, вы рассердитесь. Как вам сказать?.. Ну, милая госпожа Дюканж, я употреблю метафору. Мне кажется, что плод, украшающий теперь древо вашей любви, был привит на нем... неким Фобласом, раз уж необходимо сказать все.

— Сударь, вы меня оскорбляете!

— О, до чего ж она забавна, когда сердится! — воскликнул толстый финансист и засмеялся так, что все его тело стало подергиваться как бы от судорог, а пудра с парика полетела на пол крупными хлопьями.

— Мне даже кажется, — продолжал маркиз, — что это случилось в будуаре, нанятом у модистки с улицы...

— Сударь, это дерзость!

В эту минуту в комнату вошла принарядившаяся де Вербур. Увидев маркиза де Б., она испытала разочарование, присела в забавном реверансе и встала рядом со мной. Я шепотом объяснил, что происходит. Не знаю, какой вопрос задал маркиз в эту минуту своей жене, но я услышал, что госпожа де Б. пояснила ему:

— Эта дама играет роль матери.

Маркиз поклонился госпоже де Вербур и пристально вгляделся в нее:

— Это мать? Но, право, сударыня, я вас где-то видел.

— Очень возможно, — ответила потерявшая голову Дютур, — я иногда бываю там.

— Где же именно?

— Да там, где вы сказали.

— Как, сударыня, разве вы слышали, как я говорил о будуаре? Я шутил!

— О каком таком будуаре? Что еще за будуар?

— Ничего-ничего, сударыня. Мы не поняли друг друга.

— Я тоже, — вмешался Виллартюр, — ничего не понимаю.

Моя прелестная возлюбленная хохотала от души, и я, устав сдерживать смех, воспользовался удобным случаем, чтобы вдоволь посмеяться.

— Смотрите же, — продолжал маркиз, — смотрите, как она веселится. Ах, сударыня, ваша дочь немного сумасбродна, смотрите, чтобы у нее не было выкидыша.

— Выкидыша?! — возмутилась де Вербур. — Выкидыш, у нее? Ну и ну, хотела бы я на это посмотреть.

— Сударыня, берегитесь, повторяю вам; ваша дочь ездит верхом, а это очень опасно.

— Конечно, — прервал Виллартюр, — можно упасть, как случилось со мной на днях.

— Упасть? — повторил маркиз. — Не того я опасаюсь.

— А почему бы ей и не упасть, я же упал?

— Почему? Потому что она ездит лучше вас. Вы не представляете себе, до чего она сильна. Мой друг Виллартюр, хотя вы полны и крепки, я не советовал бы вам с ней драться.

— А ну, посмотрим! — воскликнул финансист и подошел ко мне.

— Сударь, — ответил я, — вы с ума сошли?

Он хотел обнять меня, я схватил его за правую руку.

— Это что еще такое, кто это хочет помять мою дочку?! — возмутилась Дютур и схватила Виллартюра за левую руку.

Читатель помнит, как в детстве вертел во все стороны маленький кружок, насаженный на тонкую спицу. Виллартюр, под влиянием двойного толчка, подобно этой игрушке^*, несколько раз крутанулся вокруг себя, зашатался и упал. На шум прибежали слуги. Финансист, раздосадованный и пристыженный, поднялся и, ни слова не говоря, вышел. Маркиз поспешил за ним, чтобы утешить; госпожа де Б., у которой должны были обедать гости, тоже не замедлила уйти.

9

К моему удивлению, о Розамбере не было никаких вестей; но поздно вечером он явился и сказал, обнимая меня:

— Поздравляю вас: дело устраивается согласно вашим желаниям, все готово, идите за мной...

— Как, прямо сейчас?

— Сию же минуту.

Я бросился ему на шею.

— Мой друг, как мне вас благодарить? Но, Розамбер, расскажите же...

— После, после... Карета ждет, нельзя терять ни минуты, идем.

— Друг мой, значит, я покину маркизу?

— Да, чтобы увидеть Софи.

— Увидеть Софи!.. Едем, Розамбер, едем! Погодите, дайте мне взять портрет для милой кузины. — Я позвонил Дютур: — Дорогая, велите приготовить ужин. Мы с графом хотим на минуту выйти в сад.

Но вместо сада мы очутились в карете.

— Поезжай по бульварам, — приказал граф кучеру, — скачи во весь опор до Сент-Антуанских ворот147, а оттуда поезжай потихоньку до площади Мобер148.

Едва шторки были опущены, Розамбер рассказал, что после нашего последнего свидания ему удалось найти и снять комнату в доме, который находится так близко от монастыря Софи, что я из окон смогу видеть все, что происходит за монастырской оградой. Он предупредил также, что мадемуазель дю Портай, ставшая госпожой Дюканж, теперь превратится в госпожу Фирмен.

Вдруг карета, которая минут пять бешено неслась, замедлила свой ход.

— Вот мы и у Бастилии, — сказал Розамбер. — Ну-с, прелестная беглянка, ваш великолепный наряд, который так подходил знатной женщине, не годится для мещаночки, нужно переодеться. Прежде всего снимем эту превосходную шляпку. Из распущенных волос постараемся, насколько это в наших силах, сделать скромный пучок и прикроем букли вот этим простым чепчиком. Вместо нарядного платья наденем белую блузку. Не бойтесь, прелестная дама, накиньте эту юбочку; я не буду дерзок, я вас очень люблю, но еще более уважаю. Прекрасно, прикройте вашу грудь кисейным платочком, накиньте сверху черный плащ, спрячьте лицо под капюшоном. Готово, и вы опять-таки очаровательны. Я же, мой дорогой Фоблас, переоденусь еще скорее, смотрите.

Он снял камзол и заменил его длинным сюртуком.

Мы оставили карету на площади Мобер, прошли пешком на улицу ***, пересекли большой двор и сад, в глубине которого я увидел маленький флигель, выстроенный возле ограды высотой около десяти футов. Я сразу понял, что из окон второго этажа легко при помощи одной лишь веревки спуститься в соседний сад. Розамбер несказанно обрадовал меня, сообщив, что этот сад принадлежит монастырю, а затем показал, что, занимаясь полезным, не забыл и о приятном. Подле окна стояло фортепиано. И инструмент разместили так, что, играя на нем, я мог видеть происходящее за оградой. Граф при прощании сказал, что мы будем лишены удовольствия видеться до тех пор, пока я не выйду из моего укромного убежища. Он прибавил, что маркиза, конечно, приставит к нему шпионов, которые станут следить за каждым его шагом, и что, имей он неосторожность приехать сюда, он раскрыл бы мое местонахождение. Мы согласились переписываться по городской почте149, а чтобы письма мои никто не перехватил, договорились, что я буду адресовать их на имя Сент-Обена, одного из близких друзей графа.

Люди, которые догадались, что в эту ночь я не спал, очень ошибутся, если припишут мою бессонницу лишь тревоге мучительной и в то же время приятной, тревоге, вызванной сознанием близости Софи. Я думал также о моей дорогой Аделаиде, которую разлучили с любимой подругой и лишили утешительной возможности видеться со мной. Увы, я думал, о бароне, которому мое бегство, конечно, причинило огромное беспокойство, о бароне, вероятно, обвинявшем меня в равнодушии и жестокости. Но любовь, любовь оказалась сильнее, чем привязанность к родным, она заглушила слабый голос моего раскаяния. Мог ли я отказаться от счастья снова увидеться с милой кузиной? Мог ли я вернуться к раздраженному отцу и подвергнуть любимую опасности вечной разлуки со мной?

На рассвете я подошел к окну и раздвинул деревянные жалюзи так, чтобы, не показываясь, видеть сад. Мне следовало опасаться госпожи Мюних: она когда-то видела меня в амазонке и, пожалуй, узнала бы в женском обличье. Шагах в пятидесяти от моего флигеля стояло большое здание. Сколько комнат было там! В которой из них жила моя Софи? Я обводил взглядом этот дом, и мои глаза не знали, на котором из окон остановиться.

В семь часов утра мне пришлось покинуть мой наблюдательный пост. Мои хозяева пришли меня проведать и привели жену садовника, которая согласилась прислуживать госпоже Фирмен. Что касается еды, то соседний кабатчик, гордо называвший себя ресторатором, взялся доставлять мне завтраки, обеды и ужины за шесть франков в день. Господин Фремон, владелец маленького флигеля, занятого мной, удивлялся, что я столь тщательно оберегаю свое одиночество. Он любезно заметил, что молодая красивая женщина не должна проводить самые прекрасные дни жизни в полном уединении, что мало-мальски толковая служанка кормила бы меня лучше, чем трактирщик, стоила бы не дороже и служила бы мне некоторым развлечением. На эти весьма справедливые замечания, с которыми соглашалась и госпожа Фремон, я ответил, что проникся неприязнью к людям и хочу пожить вдали от всех. Мои хозяева простились со мной, по их словам, им было жаль, что такая милая молодая женщина решила заживо себя похоронить. Жена садовника долго возилась в доме. Я попросил ее наскоро убрать мою комнату и оставить меня в покое.

Наконец она ушла, и я сел у окна. Много девушек гуляли в саду, но Софи между ними не было. Воспитанницы бегали, танцевали, забавлялись играми, изобретенными мирной невинностью. Как хороши были эти монастырские пансионерки, но, увы, между ними я не находил Софи! Если бы мне удалось привлечь их поближе к флигелю, возможно, и моя милая кузина присоединилась бы к своим подругам.

Нежная музыка так приятно ласкает влюбленное сердце! Софи, конечно, придет... я ее увижу, она узнает голос любимого! Я сел за фортепиано и пропел сочиненные мной куплеты, положенные на старинный мотив:^*

Я подыгрывал себе на фортепиано. При звуке первых же аккордов девушки собрались под моими окнами. Я заканчивал второй куплет, когда увидел двух женщин, их вид испугал меня. Одна из них, старая, принялась бранить девушек, привлеченных моей песней.

— Ах, пусть дети позабавятся, — сказала другая.

Мне показалось, что я ее узнал, она была молода и хороша собой.

— Видите, музыка прекратилась, едва мы подошли. Мы помешали, испортили удовольствие! Уйдемте, сестра, пусть дети порадуются. Время их отдыха столь коротко. И потом не каждый день им удается послушать такую музыку. Я не знаю этой песни и далеко не так хорошо играю на фортепиано, пусть девочки послушают.

Когда они отошли, я продолжал:

Они внимательно слушали; они с восторгом хлопали, но, увы, Софи, моей Софи не было с ними! В отчаянии я поднялся с места. Печально и задумчиво стоял я за деревянными жалюзи; наконец я заметил молодую девушку, которая одна гуляла по увитой зеленью аллее. Я пропел последний куплет:

Девушка стояла ко мне спиной. О, я узнал ее прелестный стан! Ну конечно, если верить Аделаиде, моя милая кузина приходила вздыхать именно в эту закрытую трельяжами аллею, оплакивая свою юную и несчастную любовь.

— Ах, Софи, это ты, конечно ты! Подойди поближе. Ты уходишь? Вернись, вернись! Покажи мне твое обожаемое личико!

Проклятый колокол в это самое мгновение позвал воспитанниц в монастырь и лишил меня надежды: они ушли из сада.

На следующий день в семь часов вечера та же девушка вернулась в ту же аллею. Я стоял за жалюзи и тревожно следил за каждым ее движением. Медленная и размеренная походка ее говорила о глубокой печали, она, казалось, боялась света и выискивала самые тенистые уголки уединенной аллеи.

— О ты, что внушаешь мне столь нежное участие! Мое сердце видит в тебе ту, что я обожаю. Но если даже мои предчувствия обманывают меня и ты не Софи, я все же уверен, что ты, как и она, любишь и разлучена со своим любимым.

Я пропел последний куплет моего романса; все воспитанницы сбежались, но та, которую я призывал, не услышала меня. Как привлечь Софи и отдалить всех ее подруг? Если я продолжу петь, девушки останутся под моими окнами, а милая кузина, погруженная в себя, так и не подойдет. Лучше я буду молчать и нетерпеливым взглядом следить за каждым шагом мечтательницы. Нужно ждать.

Когда я замолчал, пансионерки разбрелись по саду. Спрятавшись за жалюзи, я не терял из виду загадочной девушки, которая опять медленно прогуливалась по аллее. Наконец она сделала несколько шагов в мою сторону. Я ее увидел. Она побледнела, немного осунулась, но была по-прежнему прелестна! Она шла так далеко, что я не осмеливался позвать ее или подать какой-нибудь знак, но я упивался счастьем, видя ее. И опять зазвучал роковой колокол.

Все воспитанницы покидают сад. Софи поворачивается и грустно идет вслед за ними. В отчаянии, что я снова теряю случай поговорить с ней, и в нетерпении я теряю самообладание, отодвигаю жалюзи одной рукой, а другой бросаю кузине ее портрет: он попадает ей в плечо. Софи узнает его и в изумлении осматривается по сторонам, мгновение кажется мне решающим. Слишком влюбленный, чтобы помнить об осторожности, я выглядываю из окна. Софи видит женщину, черты которой ее поражают. Она делает несколько шагов, произносит мое имя и падает без чувств...

И тут в дверь стучит мой трактирщик. Я кричу ему, что не голоден, и, не думая о последствиях, выпрыгиваю из окна в сад. На мое счастье, там уже никого нет, никого, кроме моей кузины. Несколько оглушенный падением, я бегу в увитую зеленью аллею и кидаюсь к Софи. Мои поцелуи приводят ее в чувство.

— Ах, мой дорогой Фоблас, какое чудо! Но что вы наделали? Вы выскочили из окна? Вы не ушиблись?

— Нет, моя Софи, нет.

— А что, если вас видели... и как вы вернетесь в этот домик? Мы оба погибли... Фоблас, скажите правду, вы не ушиблись?

— Нет, моя Софи, нет. Не волнуйся, я придумаю, как вернуться к себе.

— Вы уже хотите со мной расстаться?

— Моя милая кузина, если бы вы знали, как я страдал!

— А я, Фоблас! Вы представить не можете, как я горевала!

Я слушал ее, но вдруг в воздухе раздалось имя де Понти, его повторяли несколько женских голосов. Сознаюсь, я испугался и упал ничком за трельяж аллеи. Софи, которой страх придал силы, побежала навстречу женщинам, звавшим ее.

— Вы не слышали колокола? Неужели придется каждый вечер бегать за вами? — недовольным тоном выговорила ей госпожа Мюних.

Я узнал ее трескучий голос. Три или четыре монахини, сопровождавшие гувернантку, тоже стали бранить мою милую кузину; они все вместе вышли из сада и заперли калитку. Я остался совершенно один, но в большом затруднении.

Когда Софи ушла, я почувствовал себя нехорошо, вероятно, от сильного сотрясения. Но не это беспокоило меня: я думал, как попасть обратно во флигель. Я мог попытаться влезть на стену только с наступлением ночи, после того как в монастыре все улягутся. А пока следовало спрятаться. Старый каштан с развесистыми ветвями и густой листвой предоставлял не очень удобное, но безопасное убежище. Но как взобраться на дерево в женском платье? Я снял с себя юбки, скатал их в комок и, пробравшись за деревьями вдоль стены до моего флигеля, через незакрытое окно забросил маленький сверток в свою комнату. Потом я вернулся к каштану и ловко вскарабкался на него, но при этом разодрал о его грубую кору тонкие кальсоны.

Я просидел на дереве часа три, надеясь, что луна, лучи которой по временам меркли от набегавших облаков, перестанет проливать свой несносный свет. Около одиннадцати полная тишина придала мне смелости, и я спустился вниз. Напрасно я пытался вернуться домой, напрасно ходил вдоль покрытой свежей штукатуркой стены, ища подходящее место; я несколько раз силился подтянуться на руках, ухватившись за какой-нибудь выступ в ограде, но ноги беспомощно висли, я не находил точки опоры и падал.

Около часа я предавался этому утомительному занятию, наконец потерял и силы, и мужество. С окровавленными пальцами, весь разбитый, я лег на землю и погрузился в грустные размышления. Что будет, когда рассветет и монахини увидят мужчину в своем саду? Мужчину! Ведь я снял юбки и остался в одних кальсонах... Перепуганные женщины непременно позовут на помощь. Госпожа Мюних меня узнает, и я снова попаду в руки сурового отца. Барон опять запрет меня и навсегда разлучит с Софи, с Софи, жестоко скомпрометированной, может быть, опозоренной. Софи будет опозорена! Эта ужасная мысль приумножала мое отчаяние. Вдруг я услышал скрип калитки, которую кто-то старался открыть как можно тише.

Я бросился обратно к спасительному каштану и достиг его вершины, окончательно погубив мои бедные кальсоны, которые превратились в лохмотья. Через несколько минут я услышал легкий шум. Женщина, платье которой я рассмотрел при свете луны, осторожно шла по увитой зеленью аллее, осматриваясь по сторонам. В то же мгновение над стеной показался мужчина, который спустился вниз с поразившей меня ловкостью. Проскользнув за деревьями, он вошел в ту аллею, где его ждала женщина. Они сели у подножия моего каштана. Они радовались своей удаче и смелости и говорили друг другу нежные слова, сопровождая их ласковыми эпитетами, освященными любовью. В возлюбленном я узнал потомка одного знаменитого рода. Я должен скрыть его истинное имя, читатели позволят мне заменить его фамилией Дерневаль. Возлюбленная не была ни воспитанницей, ни дамой, гостившей в монастыре... Ее я назову — это была Доротея, учительница Софи. Любовь, какие благородные семьи ты соединяла в лице этих двух существ, но какое время, какое место ты избрала! Выходит, правда, что иногда ты проникаешь в мирные приюты, в которых раздаются клятвы вечно тебя ненавидеть! Выходит, правда, что повсюду есть твои алтари! И я видел, как счастливая чета, сжигаемая твоим пламенем, принесла тебе самую сладкую и наименее целомудренную из жертв.

Раз Дерневаль по доброй воле вошел в сад и нисколько не беспокоился о возможности выйти из него, значит, у него был способ выбраться из сада, и я мог заставить его взять меня с собой. Эта простая мысль внезапно озарила меня. Я ухватился за конец ветки, показавшейся мне наиболее длинной и гибкой, и бросился вниз. Ветка склонилась, и, хотя она поднесла меня близко к земле, я тяжело упал. При звуке моего падения, при виде моей странной фигуры Доротея вздрогнула. Дерневаль схватил меня за руку и приставил к моей груди пистолет.

— О, не убивайте ее! — воскликнула Доротея изменившимся голосом.

Я посмотрел на моего врага и сказал ему:

— Я не боюсь, я знаю, что Дерневаль не убьет меня, и будьте спокойны, я вас не выдам.

Пока я говорил, Дерневаль пристально разглядывал меня. Поначалу его обманул мой женский головной убор и белый чепчик, но разорванные кальсоны открыли ему правду.

— Разве это женщина?! — воскликнул он и, когда все его сомнения окончательно рассеялись, прибавил: — Амфибия, скажите, кто вы?

— Дерневаль, я такой же влюбленный, как и вы.

— Влюбленный? В кого?

— В прелестную и добродетельную девушку, живущую в этом монастыре.

— Как зовут ее, как ваше имя?

Я взглянул на Дерневаля и Доротею и заметил:

— Я знаю, кто вы, но ни у кого не спрашивал об этом... Дерневаль, довольствуйтесь тем, что я дворянин.

— Вы дворянин? Прошу вас подождать одно мгновение.

Дерневаль положил пистолет в карман, и пока он приводил в порядок свой костюм, Доротея, которая первым делом позаботилась о том же, всматривалась в мое лицо с таким вниманием, которое я принял было за вызов.

— Сударь, кого бы вы ни любили, вы, вероятно, настолько же сильно любите ее, насколько сильно я обожаю мою возлюбленную; пусть же один из нас умрет и таким образом сохранит тайну другого.

— Дерневаль, давайте выйдем отсюда, и я готов дать вам удовлетворение.

— И вы думаете, я это потерплю? — прервала нас Доротея, бросаясь в объятия своего возлюбленного. — Мой дорогой Дерневаль и вы, господин Фоблас...

— Фоблас? Кто вам сказал?

— Я вас узнала, вы шевалье де Фоблас; вы живой портрет Аделаиды, я видела вас в приемной монастыря. Вы всегда просили вызвать к вам вашу сестру, а она никогда не являлась без этой милой Софи де Понти. Раз я заметила, как вы поцеловали ей руку... Вы любите Софи де Понти. Это вы пели вчера романс, припев которого я запомнила: «Она всех лучше, всех скромней... Ее отдайте мне скорей». Помните, вчера одна из наших монахинь шла вместе со мной? Вы, вероятно, слышали, как она бранила девушек, а я старалась заступиться за них? Шевалье, вы пели для Софи де Понти! Дерневаль, Фоблас, — продолжала она, сжимая наши руки, — вы оба в одинаковом положении; это должно внушить вам взаимное доверие. Вы можете найти один в другом скромного поверенного, верного друга, а между тем собираетесь драться. Неужели Софи или Доротее скоро придется оплакивать своего любимого? Господин де Фоблас, поклянитесь мне в вечном молчании.

— Клянусь именем Софи!

— А я клянусь именем Доротеи! — воскликнул Дерневаль.

Мы обнялись, и это послужило залогом нашего братства.

Они терпеливо выслушали рассказ о событиях, которые привели меня к каштану. Дерневаль сказал:

— Луна все чаще прячется за тучи; мы выйдем отсюда, когда разразится гроза; теперь же позвольте мне и Доротее оставить вас ненадолго.

Но их не было так долго, что мне надоело ждать, и я заснул под деревом, у подножия которого свалился. Когда я проснулся, быстрые молнии бороздили густую тучу, а в ее недрах раздавались страшные раскаты грома. Я поднялся с земли; с неба лились потоки дождя. Я удивился, что не вижу Дерневаля, и, встревоженный, пошел по аллее в ту сторону, в которой скрылись любовники. До чего влюбленные рассеянны и ненаблюдательны! Стихии, казалось, были готовы слиться, а Дерневаль и Доротея предавались сладостям любви.

— Молнии сверкают, — сказал Дерневаль, — пожалуй, нас увидят при их свете; нужно еще подождать.

— Дерневаль, вам хорошо говорить, а я почти раздет!

— Мой дорогой товарищ, неужели вы думаете, что я не мокну от этого дождя?

— Ах, с вами Доротея!

Я ушел, печальный и задумчивый. Через полчаса мне пришлось опять подойти к Дерневалю и сказать ему, что гром прекратился и что глубокая тьма благоприятствует нам. Наконец он простился с Доротеей.

— Счастливые любовники, — сказал я им, — сжальтесь над влюбленной четой. О, Доротея, вы знаете, как сладко видеть любимое создание; вы, может быть, знаете также ужас разлуки! Ах, дайте мне увидеться с моей Софи, вы ведь можете мне помочь.

Дерневаль взял меня за руку и сказал:

— Доротея вас уважает, она любит мадемуазель де Понти. Отныне мы братья. Вы увидите вашу Софи, обязательно увидите.

— Завтра ночью, мой дорогой товарищ?

— Нет, сегодня нам повезло, но удача может изменить нам. Я боюсь подвергнуть Доротею опасности, да и вы не захотите скомпрометировать Софи. Шевалье, мы видимся здесь всего раза два в неделю и для свиданий выбираем пасмурные и дождливые ночи. Условный знак предупреждает меня, будет нетрудно извещать и вас, так как вы живете в этом флигеле. Будьте спокойны, самое позднее через три дня вы увидите мадемуазель де Понти. Идемте!

Он провел меня к веревочной лестнице, свисавшей со стены. Мы поняли, что мне удастся забраться на стену, но я не дотянусь до моего окна. Дерневаль был высок ростом. Он поставил меня к себе на плечи и, придерживая мои ноги руками, сильно подтолкнул меня в то самое мгновение, когда я схватил веревку от моих жалюзи. Увидев, что я дома, он возвратился к своей лестнице и с ее помощью в одно мгновение перебрался через ограду.

Я устал, хотел есть, но тотчас же заснул глубоким сном и проспал до самого завтрака, который принесли около десяти утра. В то же время мне подали письмо от Розамбера, пришедшее по городской почте. Граф писал, что вечером после моего похищения моя «матушка» осмелилась прийти к нему и спросить, что сталось с госпожой Дюканж. Желая утешить печальную «мать», а вместе с тем и убедить, что он никогда не видел ее дочери, граф пустил в ход один из тех всемогущих доводов, которые всегда производили действие на Дютур. В заключение он советовал мне не выходить из дома и скрываться как можно тщательнее. Госпожа де Б. повсюду разыскивает меня, шпионы бродят вокруг монастыря, за каждым шагом моего отца наблюдают, а дом графа стерегут даже ночью.

— Бедная маркиза, — воскликнул я, — как вероломно я вас покинул! Какой неблагодарностью отплатил за ваши великодушные и нежные заботы! Могу ли я считать преступлением, что вы стараетесь разыскать меня? Если бы вы не искали меня, это значило бы, что вы не очень сильно любите.

Я вынул из кармана портрет виконта де Флорвиля и поцеловал его. Не стану даже пытаться оправдать мои мысли, может быть, неуместные, но искренние, и этот порыв, конечно, предосудительный, но невольный. Чтобы заслужить снисхождение читателя, скажу лишь, что через мгновение я думал только о Софи.

В семь часов вечера я увидел ее. Она шла с женщиной, платье которой в первый момент испугало меня; однако скоро я узнал в спутнице моей кузины Доротею. Они вместе прошли под моим окном. Могла ли Доротея казаться прекрасной рядом с Софи, с Софи, которая блистала среди остальных подруг, как роза среди полевых цветов? Я был не в силах удержать мой восторг. Они обе услыхали скрип жалюзи, которые я поднимал, и поспешно ушли, дав мне почувствовать мою неосторожность и заставив раскаяться в ней; зато они сели в крытой аллее, как раз против моего флигеля. Без сомнения, они завели разговор обо мне, потому что милая кузина говорила с жаром и не спускала глаз с моего окна. Вскоре по движению руки Доротеи я понял, что она указала Софи на то место стены, через которое Дерневаль проникал в сад. Мое сердце наполнилось самой светлой радостью.

На следующий день та же прогулка, та же неосторожность, то же наказание, то же удовольствие.

Между тем небо было чисто и ясно. Нетерпеливее, чем землепашец, поля которого сгорают от двухмесячной засухи, я призывал южные ветры и смотрел то на флюгер, то на барометр. Наконец на третий день большие тучи затмили лучи заходящего солнца.

— Ночью пойдет дождь, — сказала Доротея, проходя под моим окном.

— А я думаю, это будет чудная ночь, — ответила моя милая кузина.

— Чудная ночь! — воскликнул я довольно громко.

Подруги, которые постоянно боялись моей опрометчивости, быстро ушли.

Ровно в полночь Дерневаль остановился под моим флигелем. Он бросил мне веревочную лестницу, я прикрепил ее к окну и вскоре обнял его, как брата. Мы вошли в аллею, закрытую трельяжами; моя милая кузина и ее нежная подруга уже ждали нас.

— Вот она, — сказала мне Доротея, — я доверяю ее вам, шевалье; она не любила бы вас так сильно, если бы вы были ее недостойны. О, уважайте ее робкую юность, продлите восхитительную пору любви целомудренной и чистой! Ваш союз еще, быть может, невинен, пусть он и остается таким! Пусть когда-нибудь счастливый брак... Увы, вы можете надеяться на это, Софи; ненавистные стены не навсегда окружили вас!.. Ужасные клятвы... — Тут рыдания прервали ее слова.

Дерневаль, стремившийся поскорее утешить Доротею, увлек ее в сторону, я остался с моей Софи.

Да позволят читатели повторить здесь то, что я говорил уже много раз: истинная любовь застенчива и почтительна! Юный Фоблас никогда бы не поверил, что может провести целую ночь с любимым созданием, держать у себя на коленях самую прелестную из девушек, упиваться ее дыханием, чувствовать биение ее сердца и довольствоваться тем, чтобы тихонько пожимать ей руку или с трепетом срывать застенчивый поцелуй с ее губ, не смея просить о драгоценных милостях, сберегаемых до лучших времен. Но такова удивительная правда, в которой убедила его милая кузина в то первое свидание. Едва я приблизился к Софи, как ее чистая душа сделала невинной мою.

И я допускаю, что Дерневаль, которому ни в чем не отказывала нежная Доротея, был менее счастлив, чем я! На этот раз он пришел сказать, что нам пора, ведь скоро взойдет заря.

— Заря? Мы и часу здесь не пробыли!

— О шевалье, — вмешалась Доротея, — мужайтесь, мы увидимся через три дня.

— Ах, Софи, я боюсь, что госпожа Мюних...

— Мой дорогой кузен, когда моя гувернантка выпьет после ужина несколько стаканов ратафьи150, она уже ни о чем не думает и спит допоздна; мне приходится самой запирать дверь нашей комнаты.

— Время идет, — беспокоилась Доротея. — Нехорошо, если рассвет застанет нас здесь. Дерневаль, мы увидимся дня через три, может быть, немного раньше либо, увы, чуть позже.

— Прощайте, моя Софи. Через три дня... или раньше, но прошу вас, никак не позже!.. Прощайте, моя Софи.

На этот раз небо было благосклонно к мольбам влюбленного. Уже на следующий день пасмурная погода позволила мне надеяться, что свидание состоится скорее, чем предполагалось. Милая кузина, проходя в обычный час под моим окном, подтвердила мою надежду.

— Ночью пойдет дождь, — сказала она.

— О, моя Софи... — Но она не дослушала то, что я хотел ей сказать.

Через час в дверь постучался мой трактирщик, а когда я ужинал, незнакомец подал мне письмо, сказав, что ему велено принести ответ. Вот что писал Розамбер:

Я несколько мгновений размышлял; потом, позвав незнакомца, сказал:

— Передайте тому, кто вас послал, что я отвечу завтра.

Не дожидаясь полуночи, я спустился в сад, но мое нетерпение не могло ускорить движение стрелок монастырских часов. Две очаровательные затворницы пришли в назначенное время. Едва послышался голос Дерневаля, Доротея побежала к нему, и они ушли. Но, к моему удивлению, уже через полчаса они вернулись.

— Шевалье, — обратилась ко мне Доротея, — вам известна тайна моей жизни, но я должна рассказать вам всю историю нашей долгой несчастной любви.

Она начала свою повесть, проливая потоки слез^*.

— Успокойся, моя дорогая, не плачь! — воскликнул Дерневаль. — Тебе недолго осталось томиться, скоро я вырву тебя из неволи, скоро твои недостойные родители дрогнут при виде счастья, которому они будут уже не в состоянии помешать. Вы, шевалье, — продолжал он с жаром, — вы, тронутый нашими бедами, поможете нам положить им конец. Благодарю случай, который дал мне друга, брата по оружию, такого товарища, как вы. Нами руководят одинаковые желания, мы делим приблизительно одни и те же опасности, мы обретем силу в союзе. Враги Доротеи — ваши враги, а я клянусь вечно ненавидеть недругов Софи, и горе тому, кто помешает любви, которую мы с вами оберегаем.

— Дерневаль, я согласен.

Я поцеловал Доротею, Дерневаль поцеловал Софи.

Не было четырех утра, когда я вернулся в свой флигель. Однако я постучался к моему домохозяину; я разбудил Фремона и сказал, что важное дело заставляет меня вернуться в деревню, что, может быть, я не скоро приеду обратно, но оставляю за собой его флигель, желая иметь надежное пристанище в Париже.

Еще не пробило пяти, а я был уже у Розамбера. Слуги не хотели будить графа, который только что улегся, но я так бранился, что самый смелый из них пошел доложить графу, что его желает видеть какая-то женщина.

— В такое время? Пусть убирается к черту! Постой-постой... Она хороша собой?

— Да, сударь.

— Это другое дело, не так уж и рано, пусть войдет. Э, да это госпожа Фирмен! Вторая шутка не хуже первой! — Он бросился мне на шею. — Кажется, мое письмо...

— Розамбер, велите дать мне мужское платье; я сейчас же отправлюсь к господину дю Портаю.

— Думаю, вы застанете его дома, мой друг. Он вернулся из России, разумеется, именно его я видел вчера в Люксембургском саду. Барон страшно расстроил меня. Знаете ли вы, что он был здесь раз десять, но все меня не заставал. Я дал такие точные указания!

— Розамбер, велите дать мне платье.

Мне выбрали из его платьев то, которое было покороче, и я помчался к дю Портаю, который и удивился, и обрадовался при виде меня.

— Ловзинский, — сказал я ему, — я препоручаю вам сына вашего друга, делайте с ним все что хотите, только согласитесь быть посредником между ним и его отцом! Согласитесь ли вы отвезти меня к барону?

— Сию же минуту, мой друг. Какое удовольствие мы ему доставим! Какое сладкое мгновение переживет мой дорогой барон!

По дороге Ловзинский сказал, что, получив ложные известия, совершенно бесполезно ездил в Петербург. Сочувствуя его горю, я все же невольно подумал: «Пока Дорлиска не будет найдена, меня не заставят на ней жениться».

Мы прибыли на место. Дю Портай попросил меня подождать в зале и позволить ему одному войти в спальню отца. Он сказал, что хочет принять эту предосторожность не для того, чтобы уговорить барона простить меня, а с тем, чтобы постепенно подготовить его к радости свидания с сыном.

Вскоре меня окружили слуги, обрадованные моим возвращением. Особенно бурно ликовал Жасмен.

Не прошло и двух минут разговора дю Портая с бароном, как отец воскликнул:

— Он здесь, мой друг, я уверен, он здесь! Пусть он войдет, пусть войдет!

Я подошел к двери. Она резко распахнулась, и полуодетый отец бросился в комнату; слуги почтительно удалились. Барон обнял меня и покрыл поцелуями. Я не мог вымолвить ни слова. Но вдруг отец, точно раскаиваясь в том, что выказал мне свою нежность, с нерешительным видом оттолкнул меня. Я бросился к его ногам и, протягивая ему кошелек, полный золота, сказал:

— Отец, вы видите, не нужда привела меня к вам!

Он снова крепко обнял меня, раз двадцать поцеловал и оросил мое лицо слезами.

— Да, именно об этом я подумал и лишь этого боялся, — признался он. — Мой дорогой сын, мой милый друг, значит, ты и вправду меня любишь? Мне тяжело было думать, что это не так. Фоблас, мой дорогой сын, ты и не знаешь, до чего это мгновение вознаграждает меня за все перенесенные страдания; однако, мой друг, когда-нибудь ты станешь отцом... Пусть же твои дети избавят тебя от мучений, которые выпали на мою долю!

Отец видел, что сердце мое переполнилось раскаянием, а рыдания мешали мне отвечать. Он вытер мое мокрое от наших слез лицо.

— Утешься, милое дитя, я больше не сержусь на тебя, верь, не сержусь! Да, ты покинул меня, но обстоятельства служили тебе оправданием! Много дней я пребывал в страшной тревоге, но ты вернулся по доброй воле! Я никогда не сомневался в доброте твоего сердца, а теперь, кажется, люблю тебя сильнее прежнего. Кто в твоем возрасте не делает ошибок? И кто бы мог лучше загладить свою вину? Какой отец может похвастать лучшим сыном? Мой друг, прошлое забыто, вернись в свою комнату, пользуйся всеми своими правами.

Дю Портай упал в кресло, он смотрел на нас с удовольствием, смешанным с печалью; мы слышали, как несколько раз он прошептал имя своей дочери. В порыве сострадания барон встал, подошел к своему другу, взял его за руку и сказал:

— Твоя дочь найдется, найдется, и мой сын... — Он не договорил и спросил меня: — Фоблас, вы откажетесь от Софи?

— От Софи, отец?

— Да, я требую этого, в этом отношении я всегда буду неумолим! Вы должны дать мне обещание не бывать в монастыре.

— Не бывать в монастыре?

— Мой сын, повторяю, вы должны дать мне это обещание.

— Ну, отец, раз вы уж непременно этого требуете, я даю вам слово, что никогда более не войду в монастырскую приемную.

— Именно этого я и требовал. Иди, мой друг, отдохни.

— Но Аделаида!..

— Да, она беспокоится. — Он написал несколько строк. — Вот название монастыря, в котором она теперь воспитывается, спеши, спеши к ней; ты не представляешь, как она обрадуется.

Я вернулся в свою комнату, переоделся и поехал к сестре. Аделаида очень жалела свою подругу, не догадываясь о ее счастье.

Затем я нанес визит Дерневалю и сообщил ему о перемене моего места жительства, а также объяснил причины, которые заставили меня вернуться к отцу. Он одобрил мое благоразумное решение на всякий случай сохранить за нами флигель и обещал в тот же день сообщить новость Доротее, которая не преминет передать ее Софи. Мы сговорились послезавтра ночью отправиться в монастырь, если будет «хорошая» погода. Известно, что лишь безлунные или дождливые ночи были для нас хороши; известно также, что в этом отношении путешественники и влюбленные никогда не сходятся во мнении.

10

В тот же вечер ко мне явилась Жюстина.

— Здравствуй, моя милая Жюстина, давненько мы не встречались с тобой наедине.

— О сударь, если бы мы не виделись с вами и пятьдесят лет, я все же попросила бы вас сначала выслушать меня. Маркиза...

— Ты, как всегда, премиленькая.

— Сударь, госпожа прислала меня...

— Госпожа уже знает, что я вернулся?

— Да, сегодня утром вы вошли в дом с парадного подъезда, и ей сейчас же доложили об этом. Довольно, сударь, довольно... вспомните наши условия...

— О каких условиях ты говоришь?

— Неужели вы забыли? Мы договорились, что, когда я буду приходить к вам от имени моей госпожи, вы не станете мешать прежде всего исполнить данное мне поручение.

— Ну, так говори скорее, моя маленькая Жюстина.

— Госпожу очень огорчило ваше бегство... Перестаньте же, сударь.

— Сама перестань! У тебя длинные предисловия, точно у бездарного автора. Твоя госпожа огорчилась, неужели ты воображаешь, что я и сам не догадался?

— Еще минуточку.

— Послушай, я терпеть не могу вступлений, тем более в таких обстоятельствах! К делу, Жюстина, к делу.

— Госпожа мне поручила передать, что ваша тайная любовь...

— Наша тайная любовь? Что она хочет этим сказать?

— Но ваша любовь с ней, мне кажется, не явная?

— Ты права. Да-да...

— Итак, она говорит, что вашей любви грозит большая опасность. Она предвидит одно неприятное событие, которое раскроет тайну вашего переодевания.

— Но ведь тогда моя прелестная возлюбленная погибнет?

— Поэтому-то она и приходит в отчаяние, плачет, стонет и говорит: «Если бы, по крайней мере, я могла хоть изредка видеть его!..»

— Где же она? Куда надо спешить?

— Каков! Только что торопил меня, а теперь хочет покинуть.

— Ах, Жюстина, извини, но ты же сама сказала, что твоя госпожа в отчаянии. Объясни скорей, что так ее пугает?

— Не знаю. Завтра в десять утра она сама вам все расскажет у своей модистки. Вы придете туда, не правда ли?

— Конечно, я не оставлю маркизу в беде. Ну, детка, ты исполнила данное тебе поручение?

Я давно не имел удовольствия оставаться наедине со смазливой горничной, а потому читатели не удивятся, что она провела со мной четверть часа.

Положение ее госпожи было так печально! Нет ничего удивительного в том, что на следующей день в десять утра я с нетерпением помчался на свидание.

Когда я вошел в будуар, маркиза поспешно спрятала платок, которым вытирала глаза.

— Сударь, — сказала она, — прошу извинить за надоедливость, я не стану злоупотреблять вашей любезностью, попрошу только выслушать меня. Не буду говорить о важной услуге, которую я вам оказала, вспоминать о том, какой неблагодарностью вы отплатили мне, или спрашивать, где вы провели время между вашим бегством и возвращением к барону. Я понимаю, что мне теперь не пристало проявлять интерес к вашему поведению, и чувствую, что жалобы, упреки и вопросы были бы одинаково бесполезны. Я потеряла всякое право на ваше сердце, но хочу, по крайней мере, сохранить ваше уважение; нам обоим угрожает опасность, я желаю указать вам на нее, чтобы помочь избежать. Сударь, взгляните вместе со мной на прошлое, думаю, нет нужды оправдывать мою нежность к вам. И если вы и дальше сохраните ко мне дружеское чувство... Ради бога, не перебивайте меня!.. Если только вы сохраните ко мне дружеское чувство и будете в безопасности, я хладнокровно взгляну в глаза всему, что грозит моей чести и, может быть, жизни.

Вы, конечно, помните, каким образом случайность, которая шла об руку с вашей хитростью, бросила вас в мою постель? Увы, вы не забыли, что за тем последовало... Но вы извините мою слабость, понимая, что на моем месте не устояла бы ни одна женщина. Однако, когда на следующий день я поняла, что почти незнакомый молодой человек завладел моим сердцем и всем моим существом, я пришла в ужас. Но этот юноша блистал столькими качествами! Его красота поразила меня, ум очаровал, он казался таким нежным, и ему не минуло еще и шестнадцати лет! Я надеялась привлечь его нежную душу, сформировать его податливое сердце. Я осмеливалась надеяться навсегда привязать его к себе, я ничего не жалела, чтобы укрепить узы, слишком быстро связавшие нас, я стремилась сделать их неразрывными. Я ошиблась во всех своих надеждах — у меня была соперница, увы, я слишком поздно узнала об этом. Напрасно старалась я завоевать его любовь. Он томился в неволе, я осмелилась освободить его. Моя неосторожность докажет ему мою любовь, моя смелость, может быть, вернет мне возлюбленного, — вот как я думала. Я привела в исполнение план, о котором не посмела бы даже помыслить другая женщина. Увы, я действовала только в интересах соперницы. Конечно, неблагодарный был с ней... конечно, ради нее коварный мне изменил! Ах, простите, от горя я заговариваюсь! Я не должна употреблять такие выражения. Я должна говорить о другом... Вы меня бросили; иная женщина, может быть, возненавидела бы вас, я же прошу вашего расположения и дружбы.

— О, мой друг! — Я бросился перед ней на колени и хотел взять за руку, но она не позволила.

— Ваша дружба мне необходима. Встаньте, прошу вас, встаньте и выслушайте все до конца. Ваше первое переодевание породило необходимость последующих, первая неосторожность вызвала множество других. Наши усилия и хитрости до сих пор помогали нам, но нельзя долго обманывать любопытных и недоброжелательных людей. Судьба, спасавшая нас, может нас и погубить. Мы зависим от наших слуг, от неожиданных встреч, от неосторожно вырвавшихся слов. Следовало бы раньше подумать об этом, но я не была благоразумной, потому что считала себя счастливой.

До тех пор пока меня баюкала сладкая надежда, я презирала опасности. Я открыла глаза только тогда, когда необъяснимое бегство госпожи Дюканж наполнило мое сердце ужасным сознанием, что я нелюбима. О, если бы я все еще продолжала заблуждаться, я и в глубине пропасти не заметила бы никакой угрозы!

Маркиза плакала, я снова бросился перед ней на колени.

— О моя дорогая, я люблю вас, люблю!

— Нет-нет, я больше вам не верю... Встаньте, умоляю вас, встаньте и выслушайте меня. Рано или поздно наша связь откроется. Толпа назовет мою страсть любовным приключением, и, если его подробности покажутся забавными, весть о нем разнесется повсюду. Все будут осуждать нас. Маркиз узнает о нанесенной ему обиде, узнает... Шевалье, я прошу у вас одной милости, единственной милости! Теперь же подумайте о возможности скрыться от гнева маркиза; оставшись одна, я смело встречу его раздражение! Уезжайте, Фоблас, уезжайте, увезите мою соперницу, будьте так же безмерно счастливы, как безмерно я вас люблю, будьте так же счастливы, как я несчастна!

— Как, вы хотите, чтобы я сделал двойную низость, чтобы я бежал от маркиза и оставил самую великодушную из женщин ему на растерзание? Но, моя дорогая маменька, зачем нам предаваться такому жестокому страху?

— Я имею для этого слишком веские основания, узнайте же о моем затруднении. Очень простое событие вскоре пробудит подозрения маркиза и заставит его искать объяснений, результат которых окажется для меня роковым. Вы, конечно, как и я, не забыли происшествия на оттоманке, странной сцены, которая в свое время огорчила и вас, и меня. Тогда вы не могли без содрогания видеть, что я принадлежу другому. Я сама страдала от того, что мне приходилось уступать мужу права, которые я считала достоянием обожаемого возлюбленного. Я решила запретить маркизу пользоваться ими. Мой муж, очень требовательный, постоянно устраивал мне сцены — я все сносила ради вас. В это время мы стали встречаться с вами чаще прежнего, и в ваших объятиях, — тут маркиза сильно покраснела, — я не всегда была достаточно осторожна... Словом, сударь, вот уже три месяца маркиз не ночевал у меня, а между тем я... я беременна.

— Вы беременны! — повторил я с восторгом. — Я стану отцом! И как же я вас покину! Маменька, дорогая маменька, я всегда любил вас, но теперь вы для меня дороже прежнего!

— Да, я беременна, — повторила маркиза, но таким печальным тоном, что мое сердце сжалось от горя. — Несчастная мать, несчастный ребенок!

При этих словах она скорее легла, чем упала на диван, на котором я сидел рядом с ней. Ее глаза закрылись, голова опустилась на грудь. Но ровное дыхание, по-прежнему яркие губы и теплый цвет ее тела, которое я видел благодаря небрежному утреннему туалету, — все говорило мне, что этот припадок не будет иметь опасных последствий. Мои горячие поцелуи не могли вернуть ее к жизни, я обнял ее, и жгучие ощущения наконец вывели ее из забытья. Сначала ее руки отталкивали, но скоро уже привлекали меня. Моя возлюбленная разделила со мной восторги любви и осыпала меня нежными именами.

— Значит, меня ждут новые измены, — сказала она, окончательно придя в себя.

Я стал уверять ее в моей привязанности. Однако она выразила некоторое недоверие, когда я сказал ей, что госпожа Дюканж бежала к графу де Розамберу. Наконец она по видимости поверила мне. Покрывая меня нежными поцелуями, маркиза сказала, что, по ее расчетам, она беременна второй месяц. Я вышел из будуара, назначив день нового свидания.

Вот уже два часа я казался себе другим человеком. Какую новость сообщила мне маркиза! До чего мысль о возможности стать отцом льстит самолюбию юноши! Фоблас уже не юный ветреник. Он уже не мчится по улице с палочкой в руках, погоняя блестящий обруч, не напевает песенок, толкая мужчин, заглядывая в лица женщин, обгоняя легкие тележки, молнией пролетая мимо кумушек, болтающих на углу; он не наступает на ногу зеваки, заглядевшегося на фокусника, не опрокидывает на тумбу ротозея, зачитавшегося афишей, и не смеется как безумный при виде смешных происшествий, причиненных его проказами. Нет, он шествует спокойной и размеренной походкой благоразумного человека. Отвага, сверкающая в его глазах, умеряется тихой радостью, освещающей чело, гордый взгляд говорит прохожим о том уважении, которое они должны к нему питать, во всей фигуре проглядывает нечто серьезное, как бы гласящее: «Почтение отцу семейства!»^*

Я надеялся застать у себя Розамбера, которому жаждал рассказать о моем счастье. Жасмен сообщил, что граф действительно приходил, но что он не мог долго ждать. Один из его дядей, у которого он был единственным наследником, внезапно всерьез занемог; это принудило графа сейчас же уехать и похоронить себя в Нормандии, в имении дяди. Розамбер не мог сказать Жасмену, скоро ли он вернется, но просил меня приехать к нему на несколько дней в случае, если его изгнание затянется и если мне хватит на это смелости и меня отпустят мои любовные дела.

О, моя милая кузина, весь вечер я думал о тебе; на следующий день пасмурное небо обещало нам свидание; я поужинал с бароном, а потом, вместо того чтобы пойти к себе, спустился к воротам. Швейцар, наконец побежденный моей щедростью, не видел, как я вышел. Я отправился в глухую улицу, проходившую позади монастыря, где уже ждал Дерневаль вместе с двумя верными слугами, которые быстро привязали веревочные лестницы. Вскоре я обнял мою обожаемую кузину. Надо сознаться, что в эту ночь ей пришлось бороться со мною. Я не осмеливался стремиться к полному обладанию Софи, которую глубоко чтил и даже боготворил, но мне не терпелось получить от нее новые, драгоценные милости. Чтобы останавливать меня на каждом шагу, потребовалась вся стойкость моей добродетельной Софи. В четыре часа утра мы поцеловались на прощанье. Жасмен ожидал меня с ключом в руках и, услышав условленный сигнал, тотчас отворил двери нашего дома.

Три месяца я обманывал таким образом бдительного барона, он спокойно спал в то время, как моя Софи, которой приходилось бороться и со своей собственной слабостью, и с моей страстью, удивляла меня упорным сопротивлением; утром я уходил недовольный ею, а ночью возвращался, еще более влюбленный, чем прежде. Вдобавок ко всему она усиливала мои мучения, говоря, что и ей было бы не легче, чем мне, если бы она не находила награды в чистоте своей совести и в уважении своего друга.

Точно так же три месяца обманывал я ревнивую маркизу, которой посвящал дневные часы. Маркиза принимала меня то у своей модистки, то в домике в Сен-Клу, то у себя. Моя прелестная любовница, очарованная моим вниманием и, может быть, удивленная моим постоянством, по-видимому, боялась пресытить меня своей любовью.

Ее положение требовало заботливости и доставляло ей множество предлогов для постоянных отказов, которыми она разжигала мою страсть. Она жаловалась на расстройство желудка, на мигрень, на тошноту, а также говорила о множестве других недомоганий. Все это напоминало мне, что она будущая мать, и делало ее особенно милой для меня. Однако меня смущало, что стан госпожи де Б. оставался по-прежнему строен и соразмерен, я с нетерпением ждал полноты, которая должна была показать мне, что я действительно стану отцом. На крайне настойчивые вопросы, которые я время от времени задавал ей, маркиза отвечала, что, может быть, она ошиблась на один месяц, что у многих женщин на четвертом месяце стан остается строен и что ее плохое самочувствие и другие, более определенные признаки не позволяют ей сомневаться в своей беременности.

В первых числах октября вернулся Розамбер. Его дядя умер, оставив ему много хлопот из-за наследства. Нормандцы, по натуре склонные к сутяжничеству, чинили ему всяческие препятствия, но их милые дочки вполне утешили его. Узнав о беременности маркизы, он поздравил меня, но когда я рассказал ему, какие странные обстоятельства сопровождали запоздалое признание госпожи Б., он улыбнулся и покачал головой:

— Друг мой, тут есть кое-что неясное; мне кажется, опасения маркизы не должны вас беспокоить, в ее беременность верить нельзя! Если правда, что она, поссорившись с оттоманкой, отказалась от господина де Б. (на что я считаю ее вполне способной), я уверен, что, заметив первые признаки своего положения, она сделала бы все возможное, чтобы маркиз считал себя автором произведения, которому суждено появиться на свет. Итак, мне кажется, что она разыграла роль огорченной и встревоженной женщины, лишь желая растрогать ваше сострадательное сердце. Мой дорогой Фоблас, почему только через два месяца вам сообщили о том, что вы станете отцом? Разве это счастливое или ужасное событие не должно было интересовать вас с первого же месяца? Зачем надо было ждать второго? И заметьте: с того времени прошло еще три месяца! Три да два — пять. Она беременна пять месяцев, а еще ничего не заметно! Черт возьми, тут трудно обмануть любовника. Мой друг, уверяю вас, маленького шевалье не существует! Вся эта история выдумана для того, чтобы вернуть вас, растрогать и удержать. Впрочем, маркиза употребила неплохую уловку, это видно по тому, какой успех она возымела.

Замечания Розамбера показались мне убедительными, но мне было грустно расстаться с надеждой, которую я так долго лелеял. Я решил употребить все усилия, чтобы узнать правду.

В тот вечер Жюстина сказала мне, что я могу навестить ее госпожу. Мне не пришлось стучаться в дверь дома господина де Б., так как вход был открыт, но швейцар заметил меня и окликнул; я сказал, что иду к Жюстине, и, проскользнув за каретой, очевидно только что въехавшей во двор, бросился на потайную лестницу. Я вошел в будуар и вдруг с изумлением услышал в спальне громкий голос господина де Б. В то же мгновение Жюстина, испуганная шумом отворившейся двери, выбежала из спальни мне навстречу.

— Он только что вернулся! — сказала она и вытолкала меня за дверь.

Я спустился на несколько ступеней.

— Какая дурочка, убегает, когда я говорю с ней! — воскликнул маркиз, устремляясь за Жюстиной.

Он вошел в будуар как раз в то мгновение, когда Жюстина, взяв подсвечник в одну руку, светила мне, другою придерживая полуоткрытую потайную дверь. Хитрая горничная, не отвечая маркизу, выскочила из будуара на лестницу, заперла дверь и два раза повернула ключ; она знаком остановила меня.

— Не бойтесь, — сказала Жюстина, подойдя ко мне, — он нас не догонит. Но, право, этот будуар для вас — роковое место.

И Жюстина расхохоталась. Маркиз услышал ее смех.

— Дерзкая! — крикнул он. — Она смеется своим глупым выходкам и прямо у меня перед носом запирает двери!

Я не слышал ничего больше, потому что Жюстина, напрасно старавшаяся удержаться, расхохоталась громче прежнего. Я обнял ее.

— Маленькая мошенница, тебе придется расплачиваться за твою госпожу! — Я задул свечу, поцеловал хохотунью и осторожно усадил на ступеньку.

— Что вы делаете, сударь?.. Как? На ступеньках?

Я не ответил, приближая счастливые мгновения. Резвая Жюстина так быстро и неловко взмахнула рукой, что подсвечник, стоявший рядом с ней, со звоном и шумом покатился по лестнице.

— Что там такое? — крикнул маркиз из-за двери. — Жюстина, вы упали?

— Ничего-ничего, — ответила она дрожащим голосом.

— Да, ничего! А сама еле говорит, — озабоченно промолвил господин де Б.

Во время этого короткого диалога Жюстина старалась прогнать меня с занятых позиций, и, как я ни упорствовал, мне пришлось уступить. Маркиз позвал слуг и велел им поднять Жюстину, которая поскользнулась на потайной лестнице. Нельзя было терять ни минуты. Рискуя сломать шею, я сбежал по лестнице, не успев привести в порядок одежду. Недалеко от выхода я заметил каретный навес и быстро спрятался под ним. Придав себе приличный вид, я хотел уже выйти во двор, но в это мгновение у парадной двери показались люди с факелами. Я едва успел открыть дверцу кареты и проскользнуть внутрь.

Из окошка я увидел, что Жюстина вышла навстречу слугам, и они торжественно увели субретку, живую и невредимую после такого ужасного падения.

Слуги уже поднимались по большой лестнице с веселыми восклицаниями, а я собирался воспользоваться удобным мгновением, чтобы уйти, но моя странная судьба уготовила мне самые нелепые злоключения. От толпы слуг неожиданно отделился рослый лакей и направился прямо к навесу. Он поставил свечу на подножку кареты, в которой я находился, чем поверг меня в жестокое беспокойство. Потом он осмотрел экипаж, стоявший рядом (вероятно, в нем-то и приехал маркиз), и несколько раз обошел его кругом. Наконец он уселся на подножке моей кареты, снял со свечи нагар, задул ее и сказал:

— Она, конечно, сейчас придет. Подождем.

Когда смущавший меня свет погас, я успокоился. Стояла такая темная и туманная ночь, что не было видно ни зги. Прошло четверть часа, а между тем никто не являлся. Меня в моем заточении сжигало такое же нетерпение, какое мучило и моего тюремщика. Сидя на подножке, он тихо бранился.

Наконец я услышал шорох во дворе. Очевидно, лакей также услышал его, так как он встал и тихонько кашлянул; ему ответили шепотом, кто-то подошел к нему и сказал несколько слов, которые я не расслышал.

— Хорошо, — произнес конюх громко. — Вот в этой, — прибавил он, стукнув по стенке моего экипажа.

Он остался один, подошел к карете, в которой я прятался, запер ее на ключ с одной и с другой стороны, потом сделал то же самое и с каретой, стоявшей по соседству.

— Теперь, — сказал он сам себе, — зажжем свет, — и, точно желая во что бы то ни стало привести меня в отчаяние, зажег громадный фонарь как раз напротив каретного навеса.

Несмотря на густой туман, этот фонарь освещал просторный двор достаточно ярко, чтобы было видно все происходящее. Довольный лакей ушел насвистывая.

О вы, читающие описание моих роковых приключений, пожалейте Фобласа, если он вам мил! Его прогнали из будуара, потревожили на лестнице, преследовали в сарае, заперли в карете. Он был напуган, оскорблен и, в довершение всего, не ужинал.

До меня доносились дразнящие запахи с кухни, и я все живее чувствовал, до чего иногда нехорошо обладать хорошим аппетитом. Однако больше всего меня беспокоил не голод, а слова «вот в этой», пробуждавшие во мне ужасные мысли. Не раскрыли ли моего убежища? Не готовил ли мне маркиз страшной мести?

О мой ангел-хранитель! О моя Софи, тебя призывал я в эту отчаянную минуту. Правда, увлекшись, я забыл о тебе на несколько часов и вспомнил только посреди несчастья, но разве человек, порой забывающий помолиться, не чтит Бога? Разве не в горестях люди особенно усердно обращаются с мольбами к Господу?

Времени подумать о моей милой кузине у меня было предостаточно. Может, я и мог убежать, но не решался — по двору то и дело проходили люди, роковой фонарь выдал бы меня, и, наконец, я боялся, что за мной проследили и меня подстерегают. Я предпочел переждать, а не идти навстречу врагу.

Но враг не являлся, и в конце концов я заснул прямо в карете.

Около полуночи меня разбудил скрип ворот. Швейцар со связкой ключей запирал все двери и задвигал засовы. Этого-то мгновения я и опасался! Конечно, для нападения выбрали его! Но я отделался только страхом. Швейцар мирно вернулся восвояси, какой-то слуга потушил фонари, и все ушли спать.

Тишина, воцарившаяся в доме, вернула мне способность мыслить. Я ясно понял, что обо мне никто и не думал, что напугавшие меня слова «вот в этой» относились к ночному свиданию, свидетелем которого мне предстояло стать. Значит, выйдя из одного затруднения, я попаду в другое, ибо моей тюрьме предстояло сделаться ареной готовившегося спектакля. На таком узком пространстве третий актер мог лишь помешать двоим действующим лицам, а мне совсем не хотелось, чтобы они заметили меня. Итак, мне следовало торопиться. Я еще видел в окнах свет, но двор уже наполняла тьма и застилал густой туман. Следовательно, я мог попытаться вылезти из экипажа через окошко. И мне это удалось! Какое наслаждение пережил я, ощутив под ногами твердую землю; юный парижанин, впервые вышедший в море, не испытывает большей радости, возвращаясь в порт!

Однако вскоре мой восторг сильно поубавился. Все двери и ворота были заперты, следовательно, я снова очутился в тюрьме, да к тому же очень неуютной. Мне хотелось есть, было холодно, кроме того, медлительные часы звонили четверти, когда мне казалось, что прошел целый час, и надоедали своим однотонным тиканьем, обещая бесконечно длинную ночь. Мало-помалу в доме погасли все свечи, повсюду воцарилась глубочайшая темнота, однако никто так и не появился. Мое нетерпение равнялось моему любопытству.

Вот уже три часа. Я слышу легкий шорох. Человек, лица которого я не различаю, тихими шагами идет по двору. Я осторожно отступаю. Он отворяет дверцы кареты как раз в то мгновение, когда я неслышно усаживаюсь на ее запятки.

Через четверть часа незнакомец начинает топать ногами и, проклиная ночь, холод, туман и какую-то женщину, которую он называет, мягко говоря, собакой, выходит из кареты, прохаживается под навесом и, вероятно, для развлечения, в двух шагах от меня, справляет нужду. Потом он снова начинает браниться.

— Ах, собака! — то и дело повторяет он, сопровождая этот эпитет еще более сильными выражениями. — Как глупо, что она назначила мне свидание здесь и не пожелала, чтобы я, как обычно, прошел в ее комнату. Она уверила меня, что вчера ночью маркиза слышала шум и что это затрагивает ее честь. Ее честь! Честь честью, но зачем же целых два часа заставлять человека глотать туман и дрожать от холода? Разве эта собака не знает, что когда мужчина промерзнет...

Жалобу влюбленного (читатели поняли, что это был влюбленный) прерывает легкий шорох, привлекающий и его, и мое внимание. Он идет навстречу своей любовнице и первым делом упрекает ее за опоздание. Вместо оправдания она звонко чмокает его в щеку. Такой ответ, вероятно, очень нравится влюбленному. Он отвечает поцелуем, и их разговор так оживляется, что вскоре губы, то и дело жарко и мерно сливающиеся, устраивают целый концерт, о слаженности которого приходится судить стороннему слушателю.

К моему опасению попасться в эту минуту присоединяется желание узнать, какая нестрогая красавица говорит таким нежным и бойким голоском, но густая мгла, спасающая меня от любовника, скрывает от моих любопытных взглядов его подругу. Счастливая чета, так хорошо, без слов, понимающая друг друга, поднимается в карету. Оттуда сейчас же доносятся сдавленные вздохи, нежные стоны; за одну минуту карета раз двадцать подпрыгивает на рессорах. Меня так трясет, что я уже думаю слезть с запяток, когда экипаж мало-помалу останавливается, и я понимаю, что атлеты переводят дух.

— Мой милый Ла Жёнес, — вдруг произносит голос, чье нежное и, увы, обманчивое звучание мне так хорошо знакомо, — милый Ла Жёнес!

— Моя дорогая Жюстина! — сейчас же отвечает конюх, и я снова ощущаю толчки.

Я соскальзываю с запяток, и под моими ногами скрипит песок.

— Боже! — вскрикивает Жюстина. — Я слышу какой-то шум! Выгляни во двор... Нас застанут...

Удивленный Ла Жёнес вылезает из кареты, проходит мимо, меня не заметив, и слоняется по двору, нарочно кашляя. Жюстина, полумертвая от страха, сидит в карете. Я подхожу к дверце.

— Это я, детка; я все слышал. Спровадь Ла Жёнеса. Главное, придумай что-нибудь: мне нужно пристанище, и я не ужинал.

— Как, господин де Фоблас, вы были здесь?!

— Да. Отошли же его; найди мне комнату, дай поесть. Я потом поговорю с тобой обо всем, что со мной случилось, и о том, что я слышал, и о том, что ты здесь делала.

Я ощупью добираюсь до прежнего места. Ла Жёнес возвращается и говорит Жюстине, что она ошиблась и поблизости никого нет. Жюстина же продолжает уверять своего друга, что кто-то проснулся и бродит по двору. Она безжалостно прогоняет опечаленного любовника, и тот уходит, предварительно осыпав ее поцелуями и взяв с нее слово завтра же вознаградить его в более удобном месте.

Когда он удаляется, Жюстина объявляет, что не знает, куда меня отвести.

— Маркиз у госпожи маркизы, — говорит она.

— Как, маркиз?!

— Да, он настоял.

— Но ведь у тебя есть отдельная комната?

— Да, подле спальни госпожи маркизы.

— Ну, детка, отведи меня к себе. Вот уже семь смертельных часов я мерзну и голодаю. Неужели ты хочешь, чтобы я умер от голода и холода?

— О нет, сударь... Но... но вдруг моя госпожа услышит шум?

— Я буду шуметь не больше, чем Ла Жёнес этой ночью!

Жюстина берет меня за руку, и мы на цыпочках, вытянув шеи и прислушиваясь, ощупью доходим до каморки Жюстины. Субретка зажигает лампу и растапливает камин. Она не смеет глаз на меня поднять, однако ее робкий взгляд как будто просит прощения, а смазливое личико, несколько смущенное и недовольное, делается милее обыкновенного. О, как мне хочется простить ее! О, как трудно семнадцатилетнему юноше продолжать сердиться на девушку его лет, оставшись с ней наедине! Я не сомневаюсь в том, что Ла Жёнес имеет у нее успех, но ведь и мне она дарила минуты радости! Итак, следует узнать, кого из нас она любит сильнее? Да, но этот соперник из конюшни! Неужели я стану делить наслаждения с лакеем? Эта отталкивающая мысль мешает мне лишний раз изменить маркизе и нанести новое оскорбление Софи.

Едва эти соображения подавили рождавшееся во мне желание, как я почувствовал приступы сильнейшего голода.

— Дай же мне поужинать, Жюстина!

— У меня ничего нет, господин де Фоблас.

— Ровно ничего?

— Ох, на самом деле в моем шкафу стоят два горшочка варенья.

— Всего два, Жюстина?

— Да, вот они. Я угощаю вареньем лишь моих друзей.

— В таком случае, детка, этот, вероятно, начал Ла Жёнес? О, как жаль, что я не прибил твоего Ла Жёнеса в тот день, когда он за мной гнался.

— Ах, вы очень сильно ударили его! У него вся рука была черная.

— Теперь понятно, почему ты так интересовалась этой встречей. Дай мне хлеба.

— У меня нет.

— Ни кусочка?

— Ни крошки.

— А пить?

— Вот тут вода.

Два горшочка варенья! Ужин монахини, здоровый, но слишком легкий, и мой желудок протестовал; чтобы успокоить его, пришлось выпить стакан холодной воды, от которой застыли нёбо и внутренности. Какое мучение! Жюстина, казалось, страдала, глядя на меня. Огонь не разгорался, она то и дело помешивала угли в камине и раздувала пламя. Я никак не мог согреться. Она застегнула мой камзол. Шляпа меня не спасала, и она надела на меня один из своих ночных чепцов. Отовсюду дуло, и желая спасти меня от сквозняка, она заткнула щель под дверью бумагой. Неутомимая Жюстина старалась подумать обо всем нужном и даже ненужном. Словом, она заботилась обо мне с нежностью женщины, которая вас обманывает или собирается обмануть.

— Сударь, — не выдержала наконец хитрая бестия, до смерти желавшая узнать, почему я подсматривал за ней в три часа утра, — я думала, что вы успеете добежать до ворот, вы так ловки, так проворны; я и забыла, что вам следовало немного оправиться.

Я прервал ее и с начала до конца рассказал обо всем, что со мной случилось. Она с трудом удержалась от смеха при слове будуар; воспоминание о том, как она упала на лестнице, заставило ее покраснеть. На ее лукавом лице отразилось притворное участие, когда я рассказал ей о моем заключении в карете, но едва я дошел до последней сцены, которую хотел приукрасить несколькими эпиграммами, в веселой субретке произошла самая быстрая и плачевная перемена. Бедняжка опустила глаза, склонила голову, слегка побледнела и, перебирая пальцами правой руки пальцы левой, произнесла несколько слов, с великим трудом подыскивая себе оправдание:

— Господин де Фоблас, не надо о том, что было в карете, я сама все знаю...

— Значит, ты сознаешься?

— Да, но я не изменила вам.

— Как так? Да понимаешь ли ты, что говоришь, детка?

— Конечно, я не бросила вас ради Ла Жёнеса, я обманула его ради вас.

— Вот как?

— Да, господин де Фоблас, вы меня любите только несколько месяцев...

— А Ла Жёнес?

— Больше двух лет. Я предпочла вас с первого же взгляда, но не хотела порывать с ним, я хочу выйти за него замуж.

— Ты хорошо берешься за дело!

— Смейтесь сколько угодно, но поверьте, он на мне женится.

— Конечно, ведь полчаса тому назад он был твоим мужем.

— Как я несчастна! Я вижу, вы сердитесь, и, может быть, госпожа завтра же выгонит меня...

— Ты думаешь, я скажу ей?

— Нет, но маркизе не понравилось, что я упала на лестнице. Она не поддалась на обман. Когда я вернулась, маркиз подошел ко мне; кажется, он жалел меня, но маркиза сердито посмотрела мне прямо в глаза и сухо сказала: «Она заслуживала наказания; ведь она не спустилась тотчас, а осталась забавляться на лестнице». Больше она ничего не сказала, потому что маркиз не отходил от нее, но она сердилась на меня, и я боюсь, что завтра...

— Жюстина, если она тебя прогонит, приходи ко мне; я найду тебе место, однако с одним условием... Маркиза говорит, что она беременна уже пять месяцев...

— О, уверяю вас...

— Погоди; ты уже много раз уверяла меня, но сейчас не торопись с ответом. Рано или поздно я узнаю правду, и, если сегодня ты меня обманешь, я тебя брошу.

— Но, сударь... Если я скажу...

— Не бойся, я тебя не выдам. Так что же, Жюстина, это правда? Маркиза не ждет ребенка?

— Сударь, она уверила вас, что беременна, чтобы помириться с вами; это известие доставило вам такое удовольствие, что потом маркиза никак не могла решиться... Вы будете неправы, если рассердитесь; она делает все, чтобы только угодить вам!

— Да-да, Жюстина, если она тебя прогонит, я найду тебе место, а пока возьми вот это.

Я заставил ее взять десять экю151.

— Сделайте одолжение, ложитесь в мою постель.

— Детка, мне удобно и на стуле.

Жюстина настаивала. Увы, недобрая судьба преследовала меня! Я сказал Жюстине, что она, вероятно, устала больше меня, что кровать ей самой необходима, а я удовольствуюсь простым тюфяком, если она согласится уступить мне его на несколько часов.

Жюстина нехотя разложила на полу у камина свой сенник, бросила на него матрац, а сама упала на кровать, сильно отощавшую после дележа; субретка пожелала мне доброй ночи, нежно взглянула на меня и глубоко вздохнула. Сам не знаю почему, я также невольно вздохнул... Но что бы там ни было, я не пошел в кровать Жюстины, а бросился на матрац и, положив голову на руку, заменившую мне подушку, забылся сном. Предоставляю читателю решить, отвращение ли заглушило во мне желание или на этот раз нежная любовь восторжествовала над распутством.

Два часа я вкушал сладость столь необходимого отдыха, как вдруг меня разбудили ужасные крики: «Пожар, пожар!»

Я встал и протер глаза. Горел я, а кричала Жюстина, и кричала изо всех сил. Я приказал ей замолчать, затушил руками огонь, уничтоживший левую фалду моего камзола, бросил обратно в камин горевшую головешку, которая, подкатившись к сеннику, подожгла и его, и матрац; сорвал одеяло и простыни Жюстины, отбросил ее перину в одну сторону, а второй матрац — в другую и ударом ноги свалил деревянную кровать. Все это было делом одной минуты и произошло скорее, чем можно рассказать.

Тем временем люди, привлеченные криками Жюстины, прибежали к ее комнате и потребовали открыть дверь. Я чуть не потерял голову, узнав голоса моей прелестной возлюбленной и ее глупого мужа. Куда спрятаться? Кровати не было, не было также и шкафа; оставался только камин, я бросился к нему, а Жюстина подставила стул, чтобы я мог залезть в трубу.

— Откройте же, Жюстина! — требовал маркиз.

Жюстина, держа в руках стул, ответила, что огонь уже потушен.

— Все равно отвори, — приказала маркиза, — или я велю выломать дверь.

— Мне еще нужно одеться, — пробормотала субретка, не выпуская стула из рук.

— Завтра оденетесь! — в бешенстве завопил ее господин.

Прибежали все слуги, им велели выломать дверь. В это мгновение я влез в трубу и закрепился в ней. Жюстина отставила в сторону стул, подбежала к двери и открыла ее. Комната наполнилась людьми, которые все разом спрашивали, отвечали, ужасались, успокаивались, поздравляли один другого и не могли столковаться. В числе стольких голосов я расслышал высокий голос маркиза.

— Ах, эта дерзкая девчонка, она подожгла дом, всех напугала, разбудила маркизу и меня!

Маркиза велела выбросить из окна сенник и матрац, которые наделали столько зла, осмотрела комнату и увидела, что опасности больше нет.

— Разойдитесь, — велела она.

Слуги повиновались. Служанки, может быть, более из любопытства, чем из усердия, предложили ей свои услуги, но маркиза вторично приказала им уйти.

— Как вы могли поджечь дом? — сердито кричал маркиз.

— Погодите одно мгновение, — сказала ему маркиза, — пусть все уйдут.

— Что за беда, если кто-то услышит? Что за тайны?

— Разве вы не видите, она вся дрожит. И потом, неужели вы думаете, что можно нарочно себя поджечь?

— Вы все прощаете вашей Жюстине. Сколько раз я говорил, что она глупа, легкомысленна и дурно кончит. Я всегда видел в ее физиономии что-то безумное. Посмотрите, разве в ее лице нет растерянного выражения?

— Ну, Жюстина, — прервала его маркиза, — расскажи нам, каким образом...

— Сударыня, я читала.

— Прекрасное время для чтения. Ну, не безумна ли она?

— Сударыня, — продолжала Жюстина, — я заснула; незатушенная свеча стояла слишком близко к матрацу.

— И он загорелся, — снова прервал маркиз. — Ну, это не чудо. А что же вы читали ночью?

— Сударь, — ответила хитрая служанка,— я читала книгу, которая называется... «Полный физиогномист».

Маркиз сразу успокоился и засмеялся.

— Она хочет сказать «Совершенный физиогномист».

— Да, сударь, «Совершенный физиогномист».

— Не правда ли, очень занимательная книга?

— Да, очень занимательная, и потому-то...

— А где же она? — спросила маркиза.

Помолчав немного, Жюстина ответила:

— Не знаю, она, вероятно, сгорела.

— Как сгорела?! — воскликнул маркиз. — Моя книга?! Вы сожгли мою книгу?

— Господин маркиз...

— Зачем вы берете мои книги? Кто вам позволил взять мою книгу и сжечь?

— Ах, сударь, — сказала ему маркиза, — не кричите так, я уже оглохла!

— Да как же, ведь эта дерзкая девчонка сожгла мою книгу!

— Ну, вы купите другую!

— Купите-купите! Вы воображаете, что такую книгу так же легко купить, как какой-нибудь роман. Может быть, на свете был только один экземпляр этого сочинения, а эта сумасшедшая сожгла его.

— Сударь, — живо возразила маркиза, — если эта книга сгорела и вы не найдете второго экземпляра, вы обойдетесь и без нее!

— Право, маркиза, это невежество... Я лучше уйду, а то скажу что-нибудь лишнее... А вы, Жюстина, повторяю, вы глупы, легкомысленны и не в своем уме, и я давно прочитал это по вашему лицу.

Он ушел.

Я торчал поперек узкой и грязной трубы, упираясь головой и плечами в одну ее стенку, а ногами в другую, и для большей надежности раскинув руки, и чувствовал я себя очень скверно. Я устал. Однако следовало терпеть: мне нужно было узнать, чем все кончится, я собрался с силами и прислушался.

— Он ушел, — сказала маркиза. — Этого я и хотела. Мы одни, надеюсь, теперь вы скажете, что означало ваше падение на лестнице, и объясните, почему я слышала у вас шум? Вы понимаете, что я не верю в историю сожженной книги, а потому льщу себя надеждой, что вы откроете, почему у вас начался пожар.

— Госпожа маркиза...

— Отвечайте, здесь кто-то был? Жюстина, не смейте лгать!

— Сударыня, я читала.

— Неправда, книга, о которой вы говорили, лежит в моем кабинете.

— Сударыня, я работала... Я шила. Но вы кашляете, госпожа маркиза... вы простудитесь!

— Да, я озябла. Что ж, вижу, сегодня я правды не добьюсь. Я уйду, но завтра я буду, конечно, счастливее или... — Она вернулась. — Чтобы не случилось новой беды, нужно совсем затушить огонь.

Она взяла кружку с водой и залила головешки, которые тлели в углу камина. Поднялся густой дым, он попал мне в глаза, в нос и рот и чуть не задушил меня. Я обессилел и соскользнул вниз. Маркиза в ужасе отступила. Я быстро вылез из камина. Ужас маркизы сменился изумлением. Мы все трое молча уставились друг на друга.

— Значит, — обратилась наконец маркиза к Жюстине, — здесь никого не было! — Потом она с нежным упреком произнесла: — Ах, Фоблас, Фоблас!

Жюстина бросилась на колени перед своей госпожой.

— Ах, сударыня, уверяю вас...

— Как, вы еще осмеливаетесь?..

Пока бедная Жюстина старалась смягчить и убедить свою госпожу, я внимательно всматривался в простой наряд моей прелестной возлюбленной. Легкая юбка лишь слегка прикрывала прелести, которые угадывало мое воображение и видели мои глаза. Длинные черные волосы падали на алебастровые плечи и спускались на обнаженную грудь. Как она была хороша! Я поцеловал ее руку.

— Моя дорогая маменька, часто можно ошибиться...

— Ах, Фоблас, кому вы меня принесли в жертву!

— Никому! Мне нетрудно оправдаться.

Жюстина хотела подтвердить мои слова, но маркиза перебила ее:

— Вы очень дерзки!..

— Да, очень дерзка! — воскликнул маркиз за дверью.

Ему наскучило ждать жену, и он вернулся за ней.

Маркиза задула свечу, поцеловала меня в лоб и прошептала:

— Фоблас, погодите минутку, я сейчас! — и громким голосом обратилась к Жюстине: — Ступайте за мной!

Жюстина, хорошо знавшая людей, быстро бросилась к двери; маркиза оттолкнула мужа, который собирался войти внутрь, заперла за собою дверь на ключ и унесла его; я снова очутился в клетке.

На этот раз заточение показалось мне сносным; у меня, по крайней мере, оставалась еще сладкая надежда. Мои смешные и разнообразные приключения, из-за жестокой случайности длившиеся целую ночь, несомненно подходили к концу; маркиза, вернувшись, не могла не вознаградить меня за страдания, перенесенные по ее же вине! Такая утешительная мысль придала мне мужества. Я взял стул, приставил его к двери и, как охотник в засаде, стал поджидать мою добычу.

Вскоре я услыхал шум в комнате супругов; говорили громко, быстро, спорили с ожесточением. Я решил, что маркиза, которой не удавалось освободиться от мужа, задумала поссориться с ним, и не сомневался, что она выведет его из терпения и таким образом заставит уйти. Случилось иное. После долгих переговоров маркиза побежала из своей комнаты, направляясь ко мне.

— Вот, — с жаром говорила она, — какую скандальную сцену вы устроили! Не ходите за мной, не смейте!

Она уже была в конце коридора, близко от моей тюрьмы. Не знаю, зацепилась ли она за что-нибудь, но только сделала неверный шаг и упала так неловко, что ключ выскользнул у нее из пальцев и ударился о створку моей двери. Моя несчастная возлюбленная ужасно вскрикнула. Муж, шедший за ней, поднял ее. Прибежали служанки, маркизу отнесли обратно в спальню. Через мгновение маркиз воскликнул:

— Она ушиблась! Разбудите слуг. Пусть швейцар откроет двери и ворота. Позовите лучшего хирурга.

О, как забилось мое сердце! Как встревожило меня несчастье маркизы, как показалось мне ужасно сидеть взаперти, не зная, что с моей возлюбленной и не грозит ли ей опасность! Мое нетерпение увеличивали разные соображения. Удастся ли Жюстине покинуть свою госпожу во время всеобщего смятения и волнения? Вспомнит ли она, что надо освободить меня? Нельзя было терять ни минуты, начинало светать. Если бы мне удалось уйти и вернуться домой, я послал бы Жасмена или первого встречного в дом маркиза де Б. и получил бы известия о маркизе. Следовательно, мне нужно было употребить все средства, чтобы выбраться на волю. Громкий скрип ворот, давший знать, что одно из главных препятствий устранено, внушил мне надежду на преодоление всех остальных трудностей. Я постарался, но безрезультатно, достать ключ, валявшийся в коридоре. Потом я задумал снять замок, вынув винты, но их шляпки располагались снаружи.

Я внимательно рассматривал замок, стараясь открыть его ножом. Вдруг послышался голос Ла Жёнеса, который сказал мне тихонько:

— Это ты, Жюстина? Я думал, ты у маркизы. Открой мне.

Мне не следовало упускать выгодной возможности. Высоким голосом я заговорил, подражая Жюстине и, так сказать, пропуская слова через замочную скважину:

— Это ты, Ла Жёнес? Скажи, как здоровье моей госпожи?

— Все хорошо; у нее немного содрана кожа, хирург сказал, что ничего страшного. Но почему ты ничего не знаешь? Открой.

— Не могу, мой добрый друг, меня заперла маркиза.

— А!

— Ключ лежит в коридоре на полу, отыщи его.

Ла Жёнес нашел ключ, отпер дверь и, взглянув на меня, крикнул:

— Ах, боже мой, да это дьявол!

Я толкнул его что есть силы, он замахнулся на меня кулаком; я парировал удар и отвечал так удачно, что он упал на спину с большим синяком под глазом, тогда я перескочил через него и бросился вниз по лестнице. Враг помчался следом. Я бежал быстрее, чем он, потому что не был слеп на один глаз и потому что мной руководила насущная потребность, а именно: потребность скрыться; я быстро пересек двор и выскочил за ворота, когда Ла Жёнес, взбешенный тем, что уже не надеялся догнать меня, изо всех сил закричал:

— Вор! Держите вора!

Я свернул в сторону на первом же перекрестке; страх окрылял меня. Ла Жёнес вместе с другими слугами еще кричал где-то далеко позади. Я считал себя спасенным, но на углу мне встретился патруль. Сержант, пораженный моим видом, велел меня схватить. Действительно, трудно представить более поразительную внешность, чем моя. Во время последних часов этой ночи меня занимало столько разнородных соображений, что я только теперь заметил странный наряд, в котором бежал по городу. Одна пола моего камзола сгорела, другая была покрыта пятнами сажи, лицо закоптело от дыма, а на голове красовался ночной чепчик Жюстины. Только теперь я понял, почему, увидев меня, Ла Жёнес воскликнул: «Это дьявол!»

Несмотря на изумление, которое мне самому внушил мой потемневший от копоти наряд, я сказал сержанту, что я честный человек. Он не поверил мне на слово. Кроме того, прибежал Ла Жёнес с распухшим лицом и другие слуги. Лакеи маркиза окружили меня, крича:

— Арестуйте его! Это вор, мошенник, ведите его в дом!

Я потребовал, чтобы меня отвели к квартальному судье, мое требование показалось законным и было немедленно удовлетворено.

Судья подумал, что его зовут наложить печати, но когда узнал, что ему предстоит только рассмотреть иск, по-видимому, очень рассердился, что его разбудили так рано.

— Мой друг, — сказал он, — кто вы?

— Я шевалье де Фоблас, ваш покорный слуга.

— Ах, извините, сударь. Где вы живете?

— У моего отца, барона де Фобласа, на Университетской улице.

— Чем вы занимаетесь?

— Всем понемногу, как и большая часть молодых людей моего круга.

— Где вы были?

— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.

— Не могу. Где вы были?

— В каминной трубе.

— Сударь, это неуместная шутка, и она может обойтись вам очень дорого!

— Нет, сударь, я говорю правду, и мое платье доказывает это, посмотрите.

— Куда вы шли?

— Домой, спать.

— Прекрасные ответы. Потерпевший!

Подошел Ла Жёнес.

— Друг мой, как ваше имя?

Я ответил за него:

— Ла Жёнес.

— Сударь, — прервал меня судья, — прошу вас... Я говорю с этим малым. — Обращаясь к Ла Жёнесу: — Где живете вы, мой друг?

— В сердце одной из служанок маркизы, — сейчас же ответил я.

— Сударь, я спрашиваю не вас. — Обращаясь к Ла Жёнесу: — Чем вы занимаетесь, мой друг?

— Он ласкает барышень в каретах.

Судья топнул ногой. Ла Жёнес посмотрел на меня недоумевающим взглядом. Бедный и смущенный, он не знал, что отвечать на вопросы судьи. Однако все же пробормотал, что нашел меня в комнате Жюстины в доме маркиза де Б., что я хотел взломать замок и что, выходя, я нанес ему, истцу, удар в лицо.

Законник, усмотревший во всем этом нечто очень важное, попросил меня на минуту присесть и стал шепотом переговариваться со своим помощником. Через несколько минут явился маркиз де Б.

Маркиз (громким голосом). Мне только что сказали, что вор... Ах, это господин дю Портай!

Судья. Господин дю Портай? Он назвался другим именем.

Маркиз (смеясь). Простите, господин дю Портай, но вы в таком виде... Как? Почему?

Фоблас (на ухо маркизу). Со мною случилось пресмешное происшествие! Я вам все расскажу, но не теперь.

Маркиз (пристально глядя на него). Да-да... Однако почему вы очутились у меня в таком виде?

Судья. Господин маркиз, я прочту вам показания.

Фоблас. Не слушайте его. (Шепотом маркизу.) Я вам все объясню.

Маркиз (растерянно). Да-да, но послушаем показания.

Судья собрался было читать, но я отвел маркиза в уголок и тихо сказал:

— Уведите меня отсюда. Вы знаете, до чего отец меня притесняет! Что, если он узнает! Что... если судья пошлет за ним!..

Маркиз (громко). Значит, он вернулся из России?

Фоблас. Да.

Маркиз. Что за странный человек, его нельзя застать дома, да и вас также, я дюжину раз был у вас по соседству с Арсеналом.

Судья. Но этот господин не живет по соседству с Арсеналом.

Маркиз. Господин дю Портай не живет возле Арсенала?

Судья. Этот господин не господин дю Портай.

Маркиз. Не дю Портай? Замечательно!

Судья. Смейтесь, сударь, смейтесь сколько вам угодно, но этот господин сам объявил нам, что он живет на Университетской улице и что его имя Фоблас.

Маркиз (отступая в изумлении). А, что такое?.. Как?! Кто говорит о Фобласе?

Фоблас (на ухо маркизу). Тише, тише, я назвался этим именем потому, что крайне неприятно слышать свое имя в суде.

Маркиз. Понимаю. А как здоровье вашей сестры?

Фоблас (грустно). Недурно!

Маркиз. Когда я вас встретил в опере, вы сказали, что не знаете никакого Фобласа.

Фоблас. Вы говорили со мною о сыне, который несносный гуляка. Но его отец порядочный человек.

Маркиз. Однако объясните, как случилось, что мои люди бросились за вами?

Судья. Господин маркиз, выслушайте показание, оно очень серьезно.

Маркиз. Ну, хорошо, читайте. Я слушаю.

Фоблас (маркизу). Маркиз, время уходит.

Маркиз. Но это же ненадолго.

Фоблас. Да я сам все расскажу...

Маркиз. Конечно, но послушаем, что сказали мои слуги... Вы можете быть спокойны: я не думаю, что вы вор.

Судья прочитал все показания; маркиз позвал Ла Жёнеса, который оставался во дворе вместе с другими слугами. Ла Жёнес подтвердил свои слова и сообщил несколько подробностей, которые осветили слишком неблаговидные факты.

Маркиз. Как, вы были в комнате Жюстины?! Но ведь я входил туда и не видел вас!

Фоблас. Это доказывает, что меня там не было, господин маркиз.

Маркиз. Моя жена тоже входила в комнату Жюстины и пробыла в ней довольно долго, но она также вас не видела.

Фоблас. Новое доказательство того же. (Обращаясь к судье.) Вы видите, как неосновательно возводимое на меня обвинение. Позвольте мне удалиться.

Судья. Нет, сударь, нет. Часовой, запри дверь.

Фоблас. Как, сударь, вы хотите...

Судья. Мне очень жаль, сударь, но вы неизвестно как проникли в дом, вас нашли в комнате девушки... Все это неясно. Я вижу, тут есть основания для возбуждения дела об обольщении.

Фоблас. Господин судья, продолжайте допрос, выслушайте свидетелей, соберите улики и, следуя указаниям закона, избегайте коварных предположений. То, что вы называете предположением, всегда очень неверно, в особенности, когда дело касается чести, не говорю дворянина, а чести гражданина или вообще человека.

Маркиз. Позвольте, сударь. Где вы познакомились с Жюстиной?

Фоблас. Маркиз, я мог бы не отвечать вам, однако хочу вам доказать мое расположение. Я узнал Жюстину в то же время, как и Дютур, ее подругу, служившую у моей сестры.

Маркиз (удовлетворенный). Да, она служила у мадемуазель дю Портай.

Фоблас. Именно.

Судья (недовольным тоном). Если фамилия вашей сестры дю Портай, вы также дю Портай. Почему же вы назвали мне другое имя?

Маркиз. Но это не важно; я-то знаю, почему. Оставьте в вашем протоколе фамилию Фоблас. (Он подошел ко мне.) Я не хочу вас компрометировать, но будьте так любезны, скажите мне, что вы делали ночью в моем доме?

Фоблас. Как, вы не догадываетесь? Я видел Жюстину у сестры, меня застали у Жюстины; эта девушка так мила...

Маркиз. А, гуляка, вы провели с ней ночь? Нечего сказать, жена была бы недовольна, если бы узнала, что брат ее подруги развращает ее служанок. Но почему у Жюстины начался пожар?

Фоблас. Мы утомились и заснули.

Маркиз (со смехом). Воображаю, как вы испугались, когда я постучался в дверь!

Фоблас. И представить себе не можете!

Маркиз. Но мы вас не видали, где же вы были, черт возьми?

Фоблас. В трубе.

Маркиз. Но моя жена вернулась в комнату Жюстины... Значит, она вас видела?

Фоблас. Нет, я услышал ее шаги и снова спрятался в трубу.

Маркиз. И хорошо сделали! О, моя жена не терпит распущенности у себя в доме. Я не хочу сказать, что она более снисходительна, чем другие, но, как всякая честная женщина, она не желает, чтобы ее компрометировали! Она позволяет делать все что угодно, только не в своем доме. Маркиза в этом отношении даже слишком снисходительна, она иногда извиняет своим подругам такие слабости... Ваша сестра все еще в Суассоне?

Фоблас (как бы колеблясь). Да.

Маркиз. Как, она по-прежнему в монастыре?

Фоблас (с притворным смущением). Да, маркиз... Да... Почему бы нет?

Маркиз. Я спрашиваю потому, что мне говорили, будто ее видели в окрестностях Парижа.

Фоблас. В окрестностях Парижа? Это ошибка! Но, господин маркиз, мне кажется, все уже кончено; пойдемте отсюда.

Судья. Сударь, еще не все. Я кое-кого жду!

Этот «кое-кто» вошел, и это был мой отец. Судья спросил его:

— С кем имею честь говорить?

Барон. Я барон де Фоблас.

Судья. В таком случае, прошу у вас извинения. Я послал за вами потому, что этот молодой человек, над которым тяготеет довольно серьезное обвинение, принял ваше имя и назвался вашим сыном, но его показание ложно. Мне очень досадно, что вас потревожили.

Маркиз (судье). Как его показание ложно? Да разве я не просил вас оставить в протоколе фамилию Фоблас? (Шепотом шевалье.) Разве вы не понимаете последствий? Если судья напишет ваше настоящее имя, он пошлет за вашим настоящим отцом, и это вызовет страшную сцену. Попросите барона Фобласа позволить вам назваться его фамилией; тем и кончится дело.

Фоблас (маркизу). Я не осмеливаюсь.

Маркиз. Так я попрошу его. (Барону.) Сделайте одолжение, скажите, что он ваш сын.

Барон, удивленный всем происходившим, поглядывал то на судью, то на маркиза, то на меня.

— Сударь, — ответил он наконец бдительному судье, — вы не напрасно трудились и не напрасно потревожили меня. Конечно, может быть, мне следовало не узнать этого молодого человека, но я должен быть к нему снисходителен. Я знаю, что он очень чувствителен и горд. Если он сделал какую-нибудь глупость, этот допрос уже достаточно его наказал. Сударь, этот молодой человек назвал вам свое настоящее имя. Да, он мой сын.

Маркиз (барону). Хорошо, очень хорошо.

Судья. Я ничего не понимаю. Я пошлю за господином дю Портаем.

Маркиз (шевалье). Он ничего не понимает? Еще бы!

Барон (судье). Сударь, говорю вам, это мой сын.

Маркиз (барону, дергая его за подол камзола). Превосходно! (Шевалье.) Он превосходно играет свою роль!

Фоблас (маркизу). О, барон умный человек, и потом он же нам обязан.

Судья (барону). Все это прекрасно, сударь, но подан иск.

Маркиз (кричит во весь голос). Я беру его обратно!

Судья (маркизу). Этого недостаточно! Дело такого рода... Оно касается Министерства внутренних дел.

Барон (с раздражением). Министерства внутренних дел? Что же случилось?

Маркиз. Пустяки... Все дело в любовной интрижке.

Судья. Любовная интрига?

Маркиз (судье). Ну да, любовное приключение. (Барону.) Дело идет о простом любовном приключении; я это подтверждаю.

Судья (маркизу). Господин маркиз, дано ложное показание, вопрос стоит о взломе, побоях и обольщении.

Барон (с величайшим раздражением). Это невозможно! Кто это говорит?! Кто осмеливается таким образом порочить честь моего сына и моего дома?

Маркиз (шевалье). Как он великолепно играет свою роль! Просто невообразимо! (Барону.) Успокойтесь, сударь, дело идет о любовном свидании; ваш сын провел ночь с одной из моих служанок и, чтобы спастись, поколотил одного из моих лакеев, вот и все.

Барон (судье). Вам известно мое имя и мой адрес, позвольте мне увести сына, я ручаюсь вам за него.

Маркиз. Я тоже за него ручаюсь. (Шевалье.) Не надо терять присутствия духа.

Судья. Господа, вам придется лично ответить за него.

Барон. Ах, даже так?

Маркиз. Да-да, идемте же.

Мы все трое ушли.

— Ах, барон, — сказал маркиз моему отцу, — ах, барон, как хорошо вы ломаете комедию! Какая естественность, какая правдивость! Вы могли бы давать уроки настоящим актерам. — Он обратился ко мне: — Нет, вы слышали, как он воскликнул: «Кто осмеливается порочить честь моего сына?!» Его сына! Он убедил бы даже меня, хотя я знаю правду.

Барон смотрел на маркиза, слушая его с таким видом, который очень позабавил бы меня, если бы я не знал вспыльчивости отца. Я страшился, как бы странные комплименты господина де Б. не вызвали у него прилива желчи. Но он сдержался. Экипаж барона стоял у дверей.

— Не церемоньтесь, — сказал мне отец, — сядьте первым. — Маркиз хотел меня удержать, но барон настаивал.— Неужели вы желаете в таком виде объясняться на улице?

Я нырнул в карету. Барон сел рядом. Мы вежливо простились с маркизом, предоставив ему возможность прогуляться пешком.

— Почему вы непременно стремитесь проводить ночи вне дома? — возмущался отец. — Неужели вам мало дня? Видите, какие опасности влечет за собою ваше непослушание.

Я, как мог, старался оправдаться.

— Вы губите ваше здоровье, — продолжал барон.

— Ах, отец, никогда никто не заслуживал упрека менее, чем я сегодня! Если бы вы знали, как благоразумно вел я себя этой ночью.

— Мой сын, кажется, вы принимаете меня за маркиза де Б.?

— О нет, отец. Но уверяю вас, что я мог бы провести таким образом триста шестьдесят пять ночей подряд, ничуть не повредив здоровью. Если позволите, я расскажу вам все в подробностях...

— Нет, поберегите их для де Розамбера. — И барон добавил: — Аделаида, господин дю Портай, вы и я приглашены завтра на обед к герцогу ***, который живет в начале бульвара Сент-Оноре. Если погода улучшится, мы выедем из дома очень рано. Вы втроем погуляете по саду Тюильри, я же ненадолго зайду во дворец; мне нужно поговорить с господином Сен-Люком. Не забудьте об этом, пожалуйста, и будьте вовремя готовы.

Я застал у себя Жюстину. Маркиза страшно встревожилась, узнав, что схватили вора, скрывавшегося в комнате ее горничной, и что арестованного отвели к судье, куда поспешил и господин де Б. Она поручила своей не менее напуганной субретке сбегать ко мне, дождаться моего возвращения и попросить сообщить ей, как прошла встреча, которая могла иметь самые серьезные последствия. Когда я объявил Жюстине, что пожертвовал ею, желая спасти маркизу, она заплакала.

— Я отлично понимаю, — сказала она, — что иначе поступить было нельзя, но маркиз велит меня выгнать, а маркиза... она уже давно на меня сердится и воспользуется этим случаем!

Я утешил несчастную девушку, заверив, что найду ей другое место и, во всяком случае, не оставлю в беде.

Когда Жюстина ушла, я умылся, переоделся, побежал к Розамберу и поведал ему о смешных приключениях прошедшей ночи. Потом я сказал графу, что если он хочет повидать Аделаиду, то может приехать завтра в сад Тюильри, в аллею, которая называется Весенней. Граф обещал быть не позднее полудня.

11

Днем ко мне пришел Дерневаль и объявил, что завтра ночью мы проникнем в монастырь, какая бы ни стояла погода.

— Мой дорогой Фоблас, — прибавил он, — мы расстанемся.

— Как?

— Дела, которые удерживали меня в Париже, закончены, все подготовлено для выполнения плана, задуманного мною несколько месяцев тому назад. Завтра ночью я похищаю Доротею.

— Ах, Дерневаль, как же я буду видеться с Софи, когда вы покинете нас?

— Разве у вас нет вашего флигеля?

— Но калитка сада?

— Вы правы, я о ней не подумал.

— Дерневаль, неужели вы повергнете в отчаяние вашего друга и друга вашей возлюбленной?

— Нет, шевалье, нет, я поговорю с Доротеей, мы достанем вам ключ от калитки; поверьте, если понадобится, я отложу на день исполнение моего плана.

Дерневаль ушел, и я погрузился в печальные размышления, которые волновали меня весь вечер и всю ночь.

«Он уезжает, — думал я, — он уезжает со своей любимой, я же остаюсь и, может быть, никогда больше не увижу Софи! Осмелится ли она открывать калитку? Осмелится ли приходить одна в сад? И не вызовет ли похищение Доротеи ужасного волнения в монастыре? Не примут ли там самых строгих мер, чтобы помешать повторению подобного? Не станут ли лучше прежнего охранять сад? О моя милая кузина, я буду смотреть на тебя только из окна флигеля. Ах, Дерневаль, Доротея, вы покидаете нас! То ли вы обещали?» Таким образом я, не предвидя готовившихся событий, упрекал Дерневаля, а между тем вскоре стал желать его отъезда еще жарче, чем он сам.

Густой туман, стоявший всю ночь, на рассвете рассеялся. Барон, проснувшийся раньше обыкновенного, нашел, что на улице холодно и сыро. Он не знал, ехать ли ему за дочерью, так как боялся, что Аделаида простудится. Я заметил, что солнце согреет воздух и наступит прелестный осенний день. Господин дю Портай, явившийся к десяти часам, поддержал меня; мы втроем отправились за сестрой и вскоре были в саду Тюильри. Барон велел своим слугам дожидаться нас у Поворотного моста152.

— Я пройду к господину Сен-Люку, — сказал он, — а вы пока погуляйте.

— По Весенней аллее, отец?

— Да, я скоро вернусь.

Мы несколько раз прошлись по аллее. Вскоре появился Розамбер, он поблагодарил счастливую случайность, подарившую ему эту встречу, и обратился к Аделаиде с комплиментами, которых она заслуживала; в течение часа граф так усердно занимал сестру, что совсем забыл о ее брате. Между тем я всеми силами старался привлечь его внимание. Наконец, горя желанием посоветоваться с ним относительно новых несчастий, которые грозили моей любви, я взял его под руку и попросил уделить мне немного времени. Граф соблаговолил выслушать меня. Мы, сами того не замечая, ускорили шаги. Сестра, не поспевая за нами, осталась позади с одним дю Портаем. Мы развернулись в самом конце аллеи и тогда увидели Аделаиду очень далеко от нас, — она шла с тремя мужчинами. Мы поспешили вернуться и еще издали узнали в подошедших моего отца и господина де Б.; они громко и с большим жаром о чем-то спорили.

— Поспешим, мой друг, — сказал Розамбер, — там явно что-то происходит!

Когда мы подошли, маркиз говорил моему отцу:

— Это не ваше дело!

Барон Фоблас. Не мое дело? Да знаете ли вы, кого вы оскорбили?

Маркиз. Знаю ли я мадемуазель дю Портай?

Барон (раздраженным тоном). Это не мадемуазель дю Портай, это моя дочь. У господина дю Портая нет детей!

Маркиз (очень живо). У господина дю Портая нет детей?! Кто же тогда спал в одной постели с моей женой?

Барон. А мне что за дело!

Маркиз. Мне-то есть до этого дело, и я знаю, что с ней была мадемуазель дю Портай (он указал на мою сестру). Она немного изменилась по той самой причине, о которой я говорил...

Барон (взбешенный), И вы смеете повторять! Сударь, наденьте на этого ветреника амазонку (он указал на шевалье де Фобласа), и вы увидите мадемуазель дю Портай, с которой вы так хорошо знакомы.

Маркиз (с изумлением глядя на шевалье). Неужели?!

Между тем дю Портай и Розамбер то утешали Аделаиду, которая, казалось, готова была расплакаться, то старались, но безуспешно, успокоить не на шутку разгневанного барона.

Шевалье Фоблас (подходя к отцу). Прошу вас, отец...

Маркиз (по-прежнему не спуская глаз с шевалье). Отец?!

Барон (гневно глядя на сына). Молчите, молчите, знаете ли вы, что сказали о вашей сестре? Я пришел в то мгновение, когда маркиз поздравил ее с тем, что она разрешилась раньше времени и что это совсем незаметно. Черт возьми, надевайте женское платье, дурачьте кого угодно, но не компрометируйте вашу сестру!

Маркиз (глядя на шевалье с пристальным вниманием). Чем больше я всматриваюсь в него... (Он делает угрожающий жест и подбегает к дю Портаю.) Если ты честный человек, отвечай. (Указывает на Аделаиду.) Эта девушка — твоя дочь? (Указывает на шевалье.) Этого молодого человека я видел у тебя в женском платье?

Дю Портай (с величайшим хладнокровием). Маркиз, вы не знаете, что я по рождению, по крайней мере, равен вам, и я очень рад, что могу сохранить над вами некоторые преимущества — я всегда помню, что люди благородного происхождения должны питать друг к другу известное уважение, даже став врагами. Я не стану говорить вам «ты». Что же касается ваших вопросов, я очень хотел бы иметь возможность не отвечать на них... Маркиз, эта молодая особа не моя дочь и именно этого молодого человека вы видели у меня в женском платье...

Господин де Б. некоторое время мрачно молчал, потом подошел ко мне, взял за руку и с силой сжал ее. Я взглядом ответил, что понял его. Мой отец, вероятно, увидел эти страшные знаки, ибо я услышал, как он прошептал:

— Неужели я никогда не научусь обуздывать мои порывы? Слепой гнев, роковая раздражительность, неужели из-за вас я потеряю сына?

— Ты недостойно обманул меня, — тихо сказал маркиз — Завтра в пять утра явись к воротам Майо153. У меня нет претензий к твоему отцу, но дю Портай и Розамбер — твои сообщники. Скажи им, что я привезу двоих родственников, чтобы наказать их. Прощай! Посмотрим, умею ли я мстить!

Он ушел. Нас окружали любопытные, привлеченные шумом ссоры. Ошеломленная и дрожащая Аделаида еле держалась на ногах. Мы быстро дошли до моста, у которого нас ждали два экипажа. Барон вместе с Аделаидой сел в нашу карету. Дю Портай предложил нам с графом разместиться в его экипаже. Чтобы оторваться от толпы, которая следовала за нами, мы приказали кучерам ехать как можно скорее, сделать большой круг и только после этого направиться к дому барона.

— Зачем же, господа, — упрекнул нас дю Портай, — вы оставили нас? Едва вы отошли шагов на тридцать, как нас догнал господин де Б. Он осыпал меня любезностями и обратился к вашей сестре со множеством вопросов, на которые она не знала, что отвечать. Я и сам плохо понимал смысл его фраз. Я надеялся, что вы вернетесь и избавите меня от затруднения, в котором я оказался. Маркиз раз двадцать поздравил меня с возвращением дочери и выразил радость при виде ее доброго здоровья; вдруг он сказал вашей сестре: «Честное слово, сударыня, вы совершенно здоровы, и я нахожу, что вы мало переменились». Потом маркиз заговорил шепотом, но я был встревожен и прислушался. «Это удивительно, — сказал он, — ведь я хорошо рассчитал и вижу, что вы разрешились раньше времени». Мадемуазель Фоблас вскрикнула, я сказал с негодованием: «Разрешилась раньше времени! Да как вы смеете?!» К несчастью, в это время подошел барон, он бросился между дочерью и маркизом и гневным тоном сказал: «Что вы называете “разрешиться раньше времени”? Вы ответите мне за эти дерзкие слова!» Господа, вы знаете все остальное. Эта ужасная сцена, — прибавил дю Портай, взглянув на меня, — вероятно, будет иметь роковые последствия.

— Да, сударь, да, конечно. Завтра в пять утра господин де Б. в сопровождении двух своих родственников явится к воротам Майо, ожидая нас троих.

— Опять дуэль, опять кровь! — воскликнул Розамбер.

— Видите, Фоблас, каковы плоды преступной страсти, — сказал дю Портай. — Завтра шесть порядочных людей будут драться из-за маркизы де Б.! Завтра, какой бы исход ни имела дуэль, мы с графом понесем наказание за то, что потворствовали вам; я говорю, мы понесем наказание, потому что, хоть я много раз участвовал в дуэлях, я знаю, до чего ужасно спасать свою жизнь ценой жизни человека, нередко уважаемого! Мы вскоре прольем кровь людей, может быть, не знакомых нам и не причинивших нам никакого зла.

— Ах, господин дю Портай, меня тоже можно пожалеть! Я дерусь с маркизом, перед которым очень виноват.

— Странно, — прервал меня Розамбер, — что в этой истории я на вашей стороне! Очень странно, что я дерусь за вас, хотя именно вы отняли у меня любовницу! Но довольно рассуждений. Нельзя терять времени. Если мы не будем убиты, нам завтра же, в шесть часов, придется уехать из страны.

— Французы! — воскликнул дю Портай. — Вы дали мне приют, а мне придется покинуть вас, нарушив самый мудрый из ваших законов!

— Господа, — продолжал Розамбер, — куда же мы уедем?

— В Германию! — сказал я, не раздумывая.

— В Германию, если вы согласны, — поддержал меня дю Портай.

— Пожалуй, хоть в Германию, — вздохнул граф.

Мы подъехали к нашему дому. Аделаида и барон уже поднимались по главной лестнице. Дю Портай поспешил догнать их, думая, что я последую за ними. Но я задержался с Розамбером.

— Далеко ли вы теперь?

— К Дерневалю. Друг мой, займитесь всеми необходимыми приготовлениями для нашего бегства.

— Но разве вы не появитесь вечером?

— Ничего точно не знаю, может быть, я вернусь только к четырем утра.

Я ушел в ту минуту, когда дю Портай вернулся, чтобы позвать меня к отцу.

Я ворвался к Дерневалю с таким встревоженным видом, что он спросил меня, какая беда со мной приключилась.

— Друг мой, завтра я дерусь на дуэли, завтра я умру, или Софи вместе со мной покинет Францию! Нужно, чтобы почтовая карета, в которой вы собираетесь увезти Доротею, унесла мадемуазель де Понти.

Дерневаль удивился. Остаток дня мы занимались приготовлениями, необходимыми для осуществления нашего смелого плана. Я мог бы вечером зайти домой, но боялся, что барон удержит меня. Около полуночи я, собираясь в монастырский сад, спрятал шпагу под широкий плащ. Дерневаль принял ту же предосторожность. Мы вышли из его дома в сопровождении трех слуг, по словам моего друга, верных и храбрых. Придя к ограде монастыря, мы бросили в сад большой сверток с мужской одеждой для наших возлюбленных. Слуги привязали веревочную лестницу; мы приказали двоим из них караулить, а третьему отправиться за почтовой каретой и привезти ее ровно к четырем часам утра.

Мы забрались в сад. Дерневаль и Доротея оставили меня с моей милой кузиной в закрытой трельяжами аллее. Мы сели у подножия каштана, покровителя любви. Я молча смотрел на Софи и обливал ее руки слезами.

— Что значат это молчание, эти слезы? — спросила она.

— Софи, мои слезы означают ужасное несчастье! Ты знаешь, что Доротея покидает нас.

— Да, но из-за нас ее отъезд отложен на один день.

— Нет, моя Софи, нет, они не откладывают свое бегство. Дерневаль похищает ее сегодня ночью.

— Сегодня ночью?

— Да. Я не могу видеться с тобою в приемной, я не буду приходить в сад, мы разлучимся навеки! Софи, нам предстоит провести вместе последнюю ночь!

— Последнюю! — воскликнула она печально.

— Да, последнюю! Доротея уезжает, Доротея покидает тебя. Она жертвует всем ради своей любви к Дервевалю. Дерневаль счастливее меня!

— Ах, мой друг, как вы можете желать счастья, которое лишит меня покоя?

— Софи, мы проводим вместе последнюю ночь!

— Друг мой, проведем ее так, чтобы завтра нам не в чем было упрекнуть себя!

— Завтра мы будем стенать в разлуке, а между тем Дерневаль и Доротея помчатся в Германию!

— Они едут в Германию?

— Да, моя дорогая, любимая, в Германию.

— Скоро, мой дорогой Фоблас, мы увидимся с ними, госпожа Мюних уверяет меня, что барон Гёрлиц вот-вот приедет за мной.

— Барон Гёрлиц приедет слишком поздно!

— Почему поздно?

— Он приедет слишком поздно, моя горячо любимая Софи.

— Ради бога, объяснитесь...

— Софи, отъезд Доротеи — не самое страшное, что грозит нашей любви.

— Но скажите мне, Фоблас... Помните, вы много раз уверяли, что, как только барон приедет, вы броситесь к его ногам и будете молить его отдать меня вам?

— Напрасно барон Гёрлиц примет мое предложение, раз мой отец откажет мне в своем согласии.

— Но ваш отец согласится, когда барон Гёрлиц...

— Софи, я не хочу вас обманывать: мой отец предназначает мне другую жену.

— Другую жену! И вы говорите мне такое! Жестокий, я слишком хорошо понимаю вас — вы изменили мне, изменили!

— Нет, моя Софи, нет, успокойся. Снова подтверждаю тебе прежние клятвы: никогда другая женщина не получит имени моей супруги; но если ты не станешь моей, вини только себя.

— Себя?

— Да, ты не захотела сделать этот желанный брак необходимым...

— Я не понимаю.

— Ах, если бы ты была менее суровой к мольбам твоего друга...

— Мой дорогой Фоблас, что вы говорите?

— Я привел бы мою Софи к барону Фобласу и сказал: «Я дал ей слово; наши клятвы записаны на небесах, я соблазнил ее слабую юность, и ей недостает только назваться моей женой».

— Как, я, Фоблас, куплю позором...

— Позором? Если ты считаешь позором принадлежать мне — ты меня не любишь. Жестокая, чего ты еще ждешь? Почему ты не хочешь увенчать самую нежную на свете любовь? Мы расстаемся! Тебя вскоре увезут в чужую землю, далеко от твоего опечаленного друга. Софи, взгляни на опасности, грозящие нам, ты можешь их предотвратить, ты можешь соединиться со мной неразрывными узами, согласись, моя любимая, согласись...

— Нет-нет, никогда, никогда!

Тщетно я пытался восторжествовать над ее добродетелью. Приведенный в отчаяние упорным сопротивлением Софи, лишавшим меня всякой надежды, я предался моему горю.

— Ваши рыдания разрывают мне сердце, — сказала Софи. — Но чего вы требуете от меня?

— Уже ничего!

— Как вы огорчены, мой друг, мой добрый друг! — Она сжала мою руку.

— Софи, никогда ничье горе не бывало глубже моего! Софи, часы бегут, скоро рассвет, и я повторяю вам: мы проводим вместе последнюю ночь!

— О, небо, каким голосом он говорит! Какое мрачное отчаяние! О мой друг, как мне горько видеть ваши слезы! — Она отерла мои глаза своим платком.

— Это жестокие слезы. Они говорят о смерти!

— Какое роковое безумие...

— Любимая, горе и отчаяние разрывают мне душу, но не думайте, что я теряю рассудок; Софи, я плачу, но скоро заплачете и вы, скоро ужасная новость, которая разойдется по всему городу, проникнет и сюда, и ваши запоздалые сожаления не вернут вам друга.

— Жестокий, неужели вы посягнете на вашу жизнь?

— Нет, не моя рука нанесет роковой удар. Софи, если бы моя жизнь была вам дорога, я защищал бы ее от маркиза де Б.

— Великий боже, вы будете драться на дуэли...

Она упала в обморок, я постарался привести ее в чувство, но едва сознание начало возвращаться к ней, как я поспешно воспользовался выгодой моего положения и скоро одержал полную победу.

Последнее сопротивление побежденной стыдливости, первое торжество награжденной любви, мгновение обладания, мгновение высшего наслаждения, самый красноречивый из писателей описал ваше очарование в своем бессмертном сочинении! Нужно молчать, потому что невозможно обрисовать вас так же хорошо, как это сделал он!^*

Когда часы пробили четыре и в церкви зазвонили к заутрене, в закрытой аллее показался Дерневаль. Я побежал к нему навстречу; он сказал мне, что почтовая карета приехала, что Доротея, принужденная оставить его на полчаса, вскоре вернется в сад и переоденется. Я прервал его и попросил удалиться.

— Софи стала моей, — прибавил я. — Теперь мне нужно уговорить ее бежать.

Я вернулся к моей подруге и, показав ей мужское платье, принесенное для нее, стал умолять надеть его.

— Как, зачем?

— Дерневаль и Доротея уезжают в Германию. Разве твое сердце не подсказывает тебе, что мы едем с ними?

— Неужели я так страшно огорчу моего отца?.. Увы, я и так уже достаточно провинилась.

— Выслушай меня, Софи.

— Нет, я не хочу вас слушать, нет, жестокий, вы меня погубили! Вы давно готовили мой позор. — Она бросилась мне на грудь. — Фоблас, теперь я жена твоя, я буду слушаться тебя, но сжалься надо мной! Ах, не злоупотребляй своими правами, ах, не рассказывай никому о моем падении!

— О моя дорогая Софи, я хотел бы избавить тебя от ужасного страха, но ты заставляешь меня напомнить тебе, что маркиз...

— Увы!..

— Не бойся за жизнь, навеки связанную с твоей; твой муж одержит победу, твой супруг готов биться теперь со всеми родственниками маркиза. Но ты не знаешь наших законов, Софи. Если я, победив врага, останусь здесь, я потеряю голову на эшафоте!

— О, я несчастная, за что? Что я наделала?!

— Софи, нужно ехать; мы поедем в Германию. Барон Гёрлиц не откажет твоему возлюбленному, и мой отец не воспротивится моему счастью. Софи, позволь твоему мужу одеть тебя.

Пробило три четверти, а Софи все еще не была готова. Доротея пришла к нам. Дерневаль нетерпеливо сказал, что мы не должны позволить заре застать нас в городе, и напомнил, что меня ждет еще одно дело у заставы.

— Как, мы уедем не вместе?! — воскликнула Софи.

— Моя возлюбленная, меня призывает честь. Я оставляю тебя с Доротеей, поручаю покровительству Дерневаля! Вы дождетесь меня в Mo, через два часа я догоню вас.

Софи бросилась в мои объятия:

— Я вас не покину!

Дерневаль топнул ногой:

— Торопитесь, туман еще благоприятствует нам, но скоро рассветет!

Я вырвался из объятий Софи.

— Фоблас, если вы меня покинете, я не поеду.

— Хорошо же, Софи, я поеду с тобой, поспешим выйти из сада.

Дерневаль предвидел, что нашим подругам будет трудно взбираться по веревочной лестнице. Он запасся двумя короткими деревянными лестницами. Доротея, уже давно готовая к бегству, вскоре очутилась на улице, но Софи раз двадцать упала бы, если бы я не поддерживал ее. Она потребовала, чтобы я первым сел в карету.

— Но, Софи, честь зовет меня.

— Честь! Разве я не отдала вам в жертву свою честь? Неблагодарный, я не расстанусь с вами, вы не будете драться, я не хочу, чтобы вы дрались!

Вот что она говорила, когда раздался бой часов. Пробило пять. Нельзя представить более ужасного положения. В отчаянии я выхватил шпагу, чтобы поразить себя. Дерневаль остановил меня. Софи в ужасе воскликнула:

— Хорошо, я повинуюсь, я еду!

Пока ее усаживали рядом с Доротеей, я сказал Дерневалю:

— Теперь пять часов; если мне придется идти пешком, я опоздаю и буду опозорен. Я возьму лошадь одного из ваших слуг. Пусть он отправится ко мне домой, я прикажу дать ему скакуна, которого там приготовили для меня.

Еле живая Софи наклонилась к окну.

— Друг мой,— умоляла она, — возьмите меня с собой на поединок!

— Друзья мои, Софи, я скоро буду с вами.

— Жестокий, любимый, дорогой супруг, береги себя, защищай мою жизнь!

Карета уехала, я поскакал на Университетскую улицу. У дверей нашего дома меня ждал Жасмен.

— Торопитесь, мой дорогой господин, торопитесь. Барон велел всюду искать вас... Но вы не возвращались, и в отчаянии он велел оседлать лошадь и взял шпагу, боюсь, не поехал ли он драться вместо вас.

— О, боже мой!

Я поскакал во весь опор. Жасмен мчался за мною.

— Сударь, вы не хотите взять вашего чудного скакуна?

— Убирайся к черту, вернись назад; приедет человек, попросит у тебя лошадь, дай ему мою.

Я так летел, что вскоре увидел ворота Майо¹⁵³. Барон стоял окруженный несколькими людьми. По его жестам я понял, что он пытается вызвать на бой маркиза. Дю Портай, Розамбер и два родственника маркиза явно противились этому поединку. Увидев меня, все разошлись.

— Ну вот! А вы сомневались! — воскликнул Розамбер.

— Сударь, — сказал мне барон, — вы приехали очень поздно!

— Поздно, мой отец, конечно поздно, потому что вы уже готовились подвергнуть опасности свою жизнь.

Маркиз прервал меня:

— Если бы тебе предстояло играть роль миловидной женщины, ты встал бы пораньше. Ну, трусливая и коварная бабенка, твоя смерть смоет нанесенные мне обиды!

Наши шпаги скрестились. Большое искусство, приобретенное мной в фехтовании, и хладнокровие, которое я противопоставлял ярости маркиза, помогали мне. Но я только защищался, предоставляя маркизу нападать. Глядя на врага, я вспоминал все мои проступки и, хотя за многие из них меня можно было простить, чувствовал угрызения совести. Я не мог угрожать жизни человека, которого обидел и покрыл позором. Я только парировал его удары. Всецело положившись на мою ловкость, я надеялся, что он скоро устанет, потеряет силы и, желая спасти свою жизнь, признает себя побежденным. Я ошибся. Мой отец, ставший зрителем ужасного для него боя, стоял в десяти шагах от места поединка. Я видел, как он тревожными глазами следил за быстрыми движениями наших шпаг. Не раз я думал, что он, увлекаемый тревогой и нетерпением, бросится к нам. Вскоре он подошел к ближайшему дереву и судорожно вцепился в ствол. Маркиз сыпал угрозами и оскорблениями, стараясь разъярить меня. Он нападал с удивительной яростью. Однако он не мог заставить меня потерять позицию, и мое спокойное сопротивление еще больше распаляло его. Вдруг, справившись с гневом, он обманул меня очень искусным приемом, я поздно парировал удар, вражеская шпага скользнула вдоль моей груди, мгновенно окрасившейся кровью. Отец испуганно вскрикнул и обнажил свое оружие, но сейчас же остановился и сломал лезвие, словно в порыве негодования на самого себя. Потом, подняв глаза к небу и молитвенно сложив руки, он бросился на колени и воскликнул:

— О небо, небо! Боже, сжалься надо мною! Господь Всемогущий, сохрани моего сына!

Я не мог выдержать отчаяния отца и в свою очередь напал на маркиза; он храбро защищался, но только на несколько мгновений отсрочил роковой удар. Его падение положило конец смертельной тревоге барона. Отец упал на траву почти в одно время с моим врагом. Я понял, что барон считал меня опасно раненным, подбежал к нему и распахнул камзол:

— Успокойтесь, это только царапина!

Отец, не говоря ни слова, поднялся с земли, посмотрел на рану и поцеловал ее. Я хотел броситься в его объятия, он удержал меня и указал на арену поединка.

Я огляделся: один из родственников маркиза лежал без движения, другому перевязывали рану, нанесенную в бедро. Хирург осматривал Розамбера, которого с помощью нескольких слуг поддерживал дю Портай.

— Мы обменялись ударами, — сказал граф, когда я подошел к нему. — Кажется, мой противник не сильно ранен, я очень рад, но мне досадно, что и он поверг меня на землю.

Барон тоже подошел к нам. Он слышал, как хирург сказал, что Розамбер ранен не смертельно, но что долгое путешествие будет опасно для него.

— Я позабочусь о нем! — воскликнул барон. — Уезжайте.

— Да, уезжайте, — повторил Розамбер. — Ну, Фоблас, обнимемся, и в путь.

Мой отец долго сжимал меня в объятиях.

— Эта злосчастная дуэль нарушает все наши планы, — сказал он дю Портаю. — Ловзинский, замени ему отца до моего приезда. Не буду задерживать вас, друзья, прощайте! Вот прекрасные скакуны, на них вы в один час доедете до Бонди, там вы найдете почтовую карету; я велел разместить подставы вплоть до Клэя. Почтовых лошадей вы наймете только в Mo. Спешите, пока не окажетесь в полной безопасности, и не останавливайтесь до Люксембурга.

Мы уехали; в Бонди нас ждала почтовая карета, кучер отца и мой верный Жасмен. Вплоть до Mo в наш экипаж то и дело впрягали свежих лошадей. Дерневаль также должен был нанять почтовых лошадей в Mo, он обещал ждать меня там в течение четверти часа. Я спросил на станции, не видал ли кто-нибудь троих молодых людей, ехавших в сопровождении трех слуг. Мне сказали, что они были в Mo полчаса тому назад. Те же советы получил я в Сен-Жане, в Ферте-су-Жуаре и в Мотрей-о-Льоне. Дерневаль проезжал на полчаса раньше меня, вероятно, он боялся погони и торопился. Мог ли он действовать иначе? Но как должна была тревожиться Софи!

Дю Портай, удивленный тем, что я постоянно задавал одни и те же вопросы и не жалел денег, спросил меня, почему я так интересуюсь этими молодыми людьми.

— Это три брата, которые, так же, как мы, дрались сегодня на дуэли; мне необходимо догнать их. О, прошу вас, поедемте верхом!

— Мой друг, если мы оставим нашу карету, может быть, нам придется весь оставшийся путь проделать верхом!

— Ах, я не боюсь усталости!

— Да и мне не привыкать.

В Вивре мы оставили нашу карету и пересели на лошадей. Дерневалю давали хороших почтовых; мы настигли его только в полульё за Дорманом. Завидя меня, Софи вскрикнула от радости. Она бросилась к окну и протянула ко мне руки.

— Дорогая подруга, умерь твою нежность, или она выдаст тебя. За мною едет дю Портай. Помни, что ты брат Дерневаля!

В Пор-а-Бенсоне Дерневаль вышел из экипажа, поклонился дю Портаю, попросил извинить его братьев, которые не показывались, и сказал:

— Нам следует замести следы: ведь, возможно, за нами гонятся по этой дороге, и потому я принял несколько предосторожностей, которые вы, вероятно, одобрите. В двух милях за Эперне я оставлю почтовых лошадей, которых мне дадут на следующей станции; в карету впрягут других. Я просил одного моего друга приготовить для меня подставу. Проселочная дорога приведет нас в Жалон. Мы сделаем только небольшой круг. Достаточное количество лошадей ждет по дороге к Сент-Менегульде; там я опять найму почтовых. Но, господа, когда я принимал эти меры для бегства, я не рассчитывал на вас. Если бы я отдал вам лошадей моих слуг, я неблагоразумно ослабил бы наш эскорт. К счастью, моя карета велика и удобна, сядьте в нее, я буду править.

Дю Портай не сразу согласился, но потом уступил. Я шепотом сказал Дерневалю, что меня ожидает страшное затруднение.

— Мой друг, ваши братья так красивы, я боюсь их нежных голосов и нежной рассеянности Софи, невозможно будет долго обманывать дю Портая. Дерневаль, посоветуйте нашим подругам притвориться спящими. Остается только это средство! Неосторожность была бы слишком опасна, нас спасет только невежливость.

Все произошло так, как рассчитывал Дерневаль. На некотором расстоянии от Эперне мы нашли свежих лошадей. Какое волнение испытывал я, сев в карету напротив Софи! Она притворялась спящей, но я сжимал коленями ее ноги, которые отвечали на этот нежный призыв. Сдавленные вздохи говорили мне, что моя кузина не спит.

— Эти молодые люди — братья Дерневаля? — спросил меня изумленный Ловзинский.

— По крайней мере, он так говорит.

Дю Портай не стал расспрашивать меня, но я заметил, что он, не глядя на Доротею, не отрывал глаз от Софи, которая, успокоившись и чувствуя, что я рядом, в самом деле уснула.

Помолчав с полчаса, дю Портай заметил, что не верит, что с нами едут братья Дерневаля.

— Я тоже не верю, — спокойно произнес я.

— Но вы же сами сказали... — Я повторил слова Дерневаля. Я не знаю, кто эти люди.

— Ну, Фоблас, во всем этом приключении есть что-то странное.

— И я так полагаю.

— Фоблас, это переодетые женщины!

— Бьюсь об заклад, что это женщины.

Дю Портай замолчал и в течение четверти часа опять смотрел на Софи со все возрастающим вниманием. Наконец он указал на Доротею и сказал:

— Она хороша, но другая — он показал на мою милую кузину, и его глаза загорелись, — еще лучше, не правда ли?

— Гораздо лучше.

— И потом ее лицо... ее лицо... — он вздохнул, — оно очаровательно...

Не спуская глаз с моей возлюбленной, дю Портай глубоко задумался и не произнес ни слова до самой Сент-Менегульды. Там, пока почтмейстер приказывал запрягать лошадей и уверял, что его клячи превосходны, дю Портай подошел к Дерневалю и озабоченным тоном спросил его, в родстве ли он с дамами, что спят в нашей карете.

— Их одежды не обманули вас, — отвечал Дерневаль, удивленный не менее меня этим по крайней мере нескромным вопросом, — а потому нужно вам сказать, сударь, что одна из них моя жена, а другая... моя сестра...

— Которая из двух ваша сестра? — продолжал дю Портай.

— Та, которая сидит с этой стороны. — Дерневаль указал на Софи.

— Сударь, у вас прелестная сестра, ее лицо... Поздравляю вас с тем, что у вас такая сестра.

С каждым словом дю Портая мое удивление возрастало. Не знаю, заметил ли это Ловзинский, но он на мгновение отвел меня в сторону и сказал:

— Фоблас, преклонитесь перед великой силой страсти, которая надолго переживает любимое создание. Прелестная сестра Дерневаля необычайно интересует меня. Хотите знать, почему? Мне почудилось, что я снова вижу мою покойную жену, которую оплакиваю каждый день. Да, мой дорогой Фоблас, при первом взгляде на нее я подумал: это Лодоиска. Я повторил то же, внимательнее всмотревшись в черты ее красивого и притягивающего взгляд лица. Да, мой друг, такой явилась мне дочь Пулавского, когда в мужском платье она бежала из Польши со своими отцом и мужем. Тогда Лодоиска была старше, но не менее прекрасна. В этой очаровательной девушке словно ожила моя жена.

Я с тайным наслаждением слушал дю Портая. Хотя я был уверен, что он невольно обманывался насчет природы влечения, которое испытывал к Софи, я не мог не посочувствовать этому доброму человеку, полагая, что даже возраст и опытность не защитили его от опасных чар любви. В то же время я поздравлял себя с полнотой моего счастья, которая избавит меня от тысячи несчастных соперников.

Стемнело, но мы мчались всю ночь. На следующий день, в восемь утра, мы въехали в Люксембург и остановились в лучшей гостинице. Во время короткого завтрака дю Портай осыпал мою милую кузину самыми лестными комплиментами. Он почувствовал, что ему нужно отдохнуть, лишь в ту минуту, когда наши подруги, утомленные долгой дорогой, выразили желание удалиться. Дерневаль вместе с хозяином гостиницы позаботился о нашем размещении, приготовив четыре комнаты — одну для Доротеи и Софи, рядом с ней две для нас с Дерневалем; спальню для дю Портая выбрали в другом конце коридора.

Дерневаль взял Доротею за руку. Ловзинский, опередив меня, подошел к Софи. Он проводил мою возлюбленную до дверей ее комнаты и со вздохом ушел к себе. Едва мы уверились, что он заснул, как вошли в соседнюю комнату. Доротея уже легла в постель. Софи, еще одетая, со слезами на глазах слушала утешения своей подруги. Дерневаль шепотом попросил меня увести ее.

— Пойдем, Софи, пойдем, оставим их. Они так же, как и мы, хотят поговорить.

Я взял ее на руки и отнес в мою комнату. Какая приятная ноша для любовника!

— Значит, правда, — сказала она со слезами, — что первый проступок всегда влечет за собой другие, еще более тяжкие! Значит, правда, что несчастная, обманутая безумной надеждой девушка, которой изменило ее сердце, сделав несколько неосторожных шагов, неминуемо должна нарушить все свои священные обязанности! Зачем я так часто бывала в этой роковой приемной?! Зачем я вас принимала в этом еще более роковом саду?! Ах, я не любила добродетели, раз предпочла ей моего возлюбленного! О, я заслуживаю позора, потому что так легко навлекла его на себя.

— Софи, что ты говоришь! Какие ужасные мысли отравляют твое счастье?

— Мое счастье! Разве я могу наслаждаться счастьем, когда сердце мое полно раскаяния!

— Софи, сегодня же вечером, что бы ни говорил дю Портай, мы едем к Гёрлицу, мы бросимся к ногам твоего отца.

— Никогда, никогда я не осмелюсь явиться перед ним.

— Значит, ты меня не любишь?

— Не люблю! Фоблас, друг мой, Софи, теперь униженная в собственных глазах, скоро будет опозорена и в глазах всей своей семьи. Могла бы она жить, не будь у нее этой любви? Любимый, дорогой, милый, мое раскаяние оскорбляет тебя, мои угрызения совести тебя обижают? Прости меня за раскаяние. В то мгновение, когда моя совесть мучается, мой бедный, слабый рассудок уже уступает роковой страсти.

Софи бросилась в мои объятия, единое ложе приняло нас. И только далеко за полдень мы наконец уснули. Через несколько часов нас разбудил страшный шум.

— Стойте! — кричал Дерневаль. — Тому, кто осмелится войти, я размозжу череп!

В то же мгновение я услышал приказание открыть дверь. Я с ужасом и изумлением узнал голос моего отца. Софи задрожала и спряталась под одеяло. Я наскоро оделся и отворил, и дю Портай вошел в комнату вместе с бароном Фобласом.

— Итак, вы привели в исполнение ваши недостойные планы, — сказал отец, — вы осмелились...

В то же мгновение люди, стучавшиеся в двери Дерневаля, ворвались в мою комнату, и я узнал госпожу Мюних.

— Вот он! — сказала она старику, который шел позади нее.

Незнакомец назвал меня бесчестным похитителем и обнажил шпагу.

Я тоже схватился за оружие и воскликнул:

— Кто этот дерзкий иностранец?

Барон остановил меня:

— Несчастный, это отец, который приехал в Париж за своей дочерью как раз в тот день, когда вы ее похитили.

— Что вы...

Старик прервал меня:

— Я барон Гёрлиц.

Услышав это имя, Софи страшно вскрикнула, она отбросила одеяло и полог кровати, протянула руки к Гёрлицу и упала в обморок.

— Итак, преступление совершено! — воскликнул Гёрлиц при виде полуобнаженной Софи.

Дю Портай с трудом удерживал моего отца, который осыпал меня упреками. Барон Гёрлиц велел мне стать в позицию.

— Ты опозорил мои седины, низкий соблазнитель! Я хочу отомстить или умереть.

Он направил на мою грудь острие шпаги, я бросил оружие к его ногам:

— Разите, я не буду защищаться. Но пожалейте вашу дочь, выслушайте меня, выслушайте мое оправдание. Софи плохо, пощадите ее.

— Пощадить ее! — вскричал Гёрлиц. — Пусть лучше смертельный удар отмстит ей за меня и накажет!

Он подбежал к своей дочери с поднятой шпагой, я бросился наперерез и обхватил его руками.

— Варвар, варвар, возьми мою жизнь, но не тронь Софи; я буду защищать ее даже от родного отца! Выслушайте меня, барон, ваша дочь ни в чем не виновата, я погубил ее, виноват я один!

Я старался смягчить Гёрлица. Дю Портай силился успокоить моего отца, а госпожа Мюних напрасно суетилась возле Софи, приводя ее в чувство. Софи глубоко вздохнула и открыла глаза, но, увидев лица окружающих, впала в еще более глубокое беспамятство.

Как раз в эту минуту Дерневаль в сопровождении трех вооруженных слуг вошел в мою комнату. Он запальчиво спросил, по какому праву нарушили отдых путешественников.

— А по какому праву вы интересуетесь нашими обстоятельствами? — тем же тоном спросил его мой отец.

Не знаю, что хотел ответить Дерневаль, но я, принужденный делить мое внимание между столькими дорогими моему сердцу существами, закричал:

— Мой друг, успокойтесь: это мой отец, а это отец Софи!

Дерневаль вместе со своими людьми вышел, но остался в коридоре.

Барон Гёрлиц сел, на смену вспышке ужасного гнева пришло видимое успокоение. Он хранил красноречивое молчание. Старик мрачно смотрел то на моего отца, то на свою дочь, то на меня. Я понимал, что его терзало самое ужасное отчаяние, потому что понимал: глубокое горе немо и лишено слез.

Мой отец подошел к Гёрлицу, желая его утешить. Я подбежал к Софи, которую госпожа Мюних пыталась привести в чувство. Дю Портай стоял у изголовья ее кровати и смотрел на нее так же взволнованно и испуганно, как я. За одну секунду я раз сто повторил ее имя. При звуке моего голоса она потухшими глазами посмотрела на меня и прошептала:

— Увы, ты погубил меня!

Заслуженный упрек лишь усугубил ужас моего положения.

Мой отец продолжал утешать Гёрлица, но старик то и дело прерывал его жестоким восклицанием:

— Она мне не дочь!

Дю Портай присоединил свои мольбы к утешениям барона.

— По крайней мере выслушайте ее! — попросил он. — Кто знает, может, она не виновата, может, она заслуживает некоторой снисходительности? Разве такая прелестная наружность может скрывать развращенное сердце? Выслушайте ее.

Барон Гёрлиц. Господа, повторяю вам обоим, она мне не дочь.

Дю Портай. Но...

Барон Гёрлиц. Она не моя дочь. Ее гувернантка хорошо знает это! Госпожа Мюних скажет, что я удочерил эту девочку, желая отдать ей часть моих имений. Когда ей было семь лет, мои завистливые родственники попытались отравить ее. Вот почему я воспитывал ее во Франции.

Дю Портай (с волнением). Она не ваша дочь? А вы знаете, кто ее родители?

Барон Гёрлиц. Конечно, я мог бы их найти, но не искал. Это преступление, и небо не хочет, чтобы я пользовался его плодами.

Дю Портай (живо). Сударь...

Барон Гёрлиц (с гневом). Уделите мне минуту внимания.

Читатели могут себе представить, какое беспокойство испытывал я во время этого странного объяснения. Софи хотела заговорить, но слабость мешала ей, однако и она стала прислушиваться. Ее лицо покрылось смертельной бледностью, холодный пот струился по лбу.

— Господа, — продолжал барон Гёрлиц, — я провел всю жизнь с оружием в руках. В одна тысяча семьсот семьдесят первом году я служил в русской армии, мы сражались с поляками.

Дю Портай. С поляками? В тысяча семьсот семьдесят первом году?

Барон Гёрлиц. Да, но вы все время перебиваете меня. После одной кровавой победы, одержанной над их войсками, я из всей добычи взял только девочку лет двух.

Дю Портай (подбегая к Софи). Ах, моя дорогая Дорлиска!

Барон Гёрлиц (удерживая его). Дорлиска? Да, это имя было написано под портретом, висевшим на ее груди.

Дю Портай (быстро вынимая из кармана портрет). Вот такой портрет? О, моя дочь, моя дорогая дочь!

Барон Гёрлиц (снова удерживая его). Ваша дочь? Какой у вас герб?

Дю Портай (показывая свою печатку). Вот он!

Барон Гёрлиц. Да, точно такой герб вытравлен у нее под мышкой.

Софи вскрикнула, собрала все свои силы, протянула руки к дю Портаю. Ловзинский обнял ее и заплакал.

— Моя дорогая дочь, наконец-то ты возвратилась ко мне, но, увы, где и как я тебя нашел! О, какая горькая печаль отравляет счастливейшую минуту

моей жизни! Дорлиска, знаешь ли ты, какой женщиной была твоя мать? Она много лет горела целомудренной и законной любовью, Лодоиска была добродетельной девушкой и стала достойной супругой; нежная мать, она всегда оплакивала твое исчезновение. Воспоминание о тебе наполняло ее предсмертные минуты. «Ищи повсюду мою дорогую Дорлиску» — вот последние слова моей Лодоиски. Я двенадцать лет думал об этом дорогом для меня долге. Двенадцать лет я мечтал о счастье найти мою обожаемую дочь. Увы, обнимая ее, я плачу о Лодоиске и о себе! О самая честная из супруг, самая уважаемая из матерей, Лодоиска, твоя верная тень, конечно, витает теперь вокруг нас! Как должна жалеть ты свою Дорлиску, попавшую в руки соблазнителя! Как ты должна жалеть Ловзинского, который, в силу жестокой и странной судьбы, сделался сообщником похитителя, свидетелем позора своей дочери!

Дю Портай рухнул в кресло. Его дочь, окончательно потерявшаяся, забыв, что она полуобнажена, упала к ногам своего отца. Внимательная госпожа Мюних прикрыла Софи коротким плащом. Софи говорила:

— О да, вы — мой отец! Мое сердце говорит мне это, ваше великодушие подтверждает ваши слова: вы соглашаетесь признать дочь, недостойную вас.

Дю Портай оттолкнул Софи и отвернулся от нее.

— Жестокое дитя! — сказал он.

Софи сжимала одну его руку, я взял другую и бросился на колени перед Ловзинским:

— Ваше горе меня убивает. Вы страдаете, и я несчастлив! Мои проступки ужасны, потому что они вызывают слезы моего друга, друга моего отца, отца моей Софи! Ловзинский, вы оскорблены, но обратите весь ваш гнев на того, кто его заслуживает! Ваша дочь невиновна. Если бы вы знали, в какие сети я заманил ее, сколько времени она сопротивлялась, как пришлось мне бороться, прежде чем я одержал победу! Ловзинский, ваша дочь ни в чем не виновата! Смойте оскорбление моею кровью... Или нет: у вас чувствительное и нежное сердце, вы знаете власть взаимной и горячей любви, вы знаете, до чего любовь может ослеплять страстного человека и обманутую девушку. Ловзинский, сжальтесь над нашей молодостью, извините Софи, простите меня! Одним лишь словом вы можете исправить наши заблуждения и узаконить наши чувства. Проводите нас к алтарю! Там я повторю клятвы, которые связывают меня с Софи, там вы снова обретете вашу Дорлиску.

Мой отец тоже стал молить дю Портая. Тот казался взволнованным, но молчал; было видно, что он обдумывает ответ. Наконец он страстно поцеловал Софи, посмотрел на меня без гнева и спокойным тоном попросил всех удалиться и позволить ему провести остаток вечера наедине с дочерью.

На следующий день я женился на Дорлиске.

1

Обряд венчания подошел к концу. В речи, показавшейся мне очень длинной, велеречивый священник предписывал нам блюсти добродетели, которые не казались мне обременительными. Софи назвала меня мужем. Мои губы повторяли клятву, которую твердило мое сердце, как вдруг священные своды огласились жалобным и пронзительным воплем.

Все в страхе обернулись. Из храма выбегал молодой человек, я заметил только его синий мундир.

Многие видели, как незадолго до этого он быстро вошел в церковь, пробрался сквозь толпу и в величайшем волнении приблизился к алтарю. Его взгляд упал на Софи, и он жалобным тоном произнес: «Так это она!» — после чего из его уст вырвался крик, проникший в самое мое сердце. Встревоженный, сгорая от любопытства, я хотел броситься за ним, но отец остановил меня, зато мой великодушный друг, мой товарищ по оружию и любви, Дерневаль, ничем не стесненный и не испугавшийся, как я, устремился вслед за незнакомцем.

Во время смятения, вызванного этим странным происшествием, Софи наклонилась к моему уху и с трепетом произнесла:

— О мой друг, береги меня!

Я хотел ей ответить, расспросить, но дю Портай, на мгновение потерявшийся среди всеобщего смятения, заметил движение дочери, тотчас опомнился и стал рядом, словно сожалея, что на минуту забыл о ней. Он бросил суровый взгляд на мою робкую жену, и она, побледнев, опустила глаза. И пока священник заканчивал церемонию, я терзался самыми ужасными предположениями.

— Как, Дерневаль, мой друг, вы уже вернулись? Кто этот молодой человек? Знаете ли вы его? Кто он? Чего он хочет? Что сказал?

— Мой дорогой Фоблас, его слуги держали у ограды приготовленную лошадь. Когда я подбежал к дверям храма, он был уже в конце улицы.

— И вы не знаете, куда он подевался?

— Мой друг, он мчался галопом, а я был пешком. Я хотел было броситься в карету, которая привезла сюда госпожу де Фоблас, но упрямый кучер не согласился везти меня.

— Дерневаль, вы не знаете, до чего я встревожен! Обещайте остаться с нами хотя бы до завтра.

— До завтра? А что, если мои преследователи уже сегодня...

— Вам грозит пока еще призрачная опасность, а меня ждет неминуемая беда. После вчерашней сцены, после отъезда барона Гёрлица и госпожи Мюних Ловзинский увел к себе дочь, и я увидел Софи лишь у подножия алтаря. Мне едва позволили сказать ей два слова, похоже, отец вообще запретил ей говорить со мной. Только перед лицом Всевышнего она принесла мне клятву, а я обещал моей жене всегда любить ее. Дерневаль, посмотрите на Ловзинского, посмотрите, какое у него мрачное и озабоченное лицо, каким внимательным и недоверчивым взглядом он смотрит на всех. Разве видно в нем довольство, которое выражается в чертах доброго отца, отдающего свою дочь за желанного супруга? Скажите, разве так держится благородный и гордый человек, прощающий обиду? А моя дорогая Дорлиска, милая кузина, прелестная Софи? Я вижу на ее небесном лице глубочайшую грусть, а ведь оно должно сиять при мысли о нашем счастье, теперь узаконенном церковью! В ее потемневших глазах стоят слезы, и она с трудом сдерживается, чтобы не заплакать! Что омрачает ее блаженство? Кто превратил для нее день радости в день мучения? Какой страх терзает ее? Откуда этот молодой человек ее знает? Зачем он был здесь? Страшное подозрение мучает меня! Но нет, Софи мне не изменит. Значит, ей грозит опасность? «Так это она!» — сказал незнакомец. «Береги меня», — сказала Софи. Но как защитить ее? Кто наши враги? Чего я должен опасаться? Дерневаль, во имя нашего братского союза, молю вас, не покидайте меня! Без вас я погибну! Полная тьма окутывает намерения наших врагов, страшная неизвестность сковывает мои силы. Как предупредить неведомый заговор и узнать, какая беда мне угрожает? О, я предчувствую столько несчастий!

Я не услышал ответа Дерневаля, потому что Софи, которую отец не отпускал от себя ни на шаг, направилась к дверям храма, сказав мне: «Мой друг, вы идете?» В ее нежном взгляде читалось такое горе, а голос так сильно изменился, что мое смертельное беспокойство еще возросло. Мы подошли к ограде. В силу ли рассеянности или проявив неучтивость, Ловзинский, не обращая внимания ни на Доротею, ни на моего отца, посадил в карету свою дочь и быстро сел рядом? И пока я мысленно задавался этим вопросом, Ловзинский закрыл дверцы, и кучер стегнул лошадей. Карета отъехала на расстояние пятидесяти шагов, прежде чем мы опомнились от изумления, в которое погрузило нас это бегство. Первым пришел в себя я и быстрее молнии помчался за каретой. Невосполнимость утраты, которая мне грозила, надежда вернуть бесценное сокровище, которое у меня похитили, придала мне необычайные силы, я почувствовал в себе нечеловеческую мощь. Скоро я настигну карету, скоро я вырву мою жену из рук похитителя! Но, увы, остолбеневшие от неожиданности Дерневаль и мой отец слишком рано поспешили мне на помощь, и их шумное участие принесло мне только вред. Они побежали за мной, крича: «Стой, стой!» — но я несся так скоро, что не мог даже кричать. Навстречу мне попались несколько солдат; увидев, как я бегу один и молча, они вообразили, что остальные преследуют именно меня. В одно мгновение меня окружили. Я хотел объясниться, я по-французски заговорил с немцами^*. В отчаянии от того, что меня не понимают и что я напрасно теряю драгоценное время, я попытался силой прорваться сквозь цепь. Но что может сделать один против десяти? Мое сопротивление раздражило солдат, они принялись бить меня. О, что значили удары! Я их почти не чувствовал, я слышал только глухой грохот уже далеко умчавшейся кареты, и каждый поворот колеса кинжалом вонзался в мое сердце. Отбиваясь, я взглянул на дорогу: вдалеке поднималось легкое облачко пыли. Охваченный смертельной тоской, я почувствовал, что мужество оставило меня, силы иссякли. В моем потрясенном организме произошла быстрая и ужасная перемена. Я упал без чувств к ногам остановивших меня варваров, к ногам отца и друзей, наконец меня догнавших. Я упал... Ах, Софи, моя душа последовала за тобой!

Несчастный шевалье, где ты был, когда очнулся?

В постели! Барон сидел у изголовья и заливался слезами. Придя в себя, первым, что я произнес, было имя Софи.

— Видите, питье уже оказало благотворное действие, — сказал плюгавый человечек, стоявший за спиной барона. — Приступ позади. Завтра начнется четвертый день болезни.

— Как?! Неужели я провалялся здесь целых три дня?! Как, отец мой, целых три дня назад у меня отняли Софи?

— Да, мой друг, — ответил отец, сдерживая рыдания. — Три дня твой несчастный отец ждет, чтобы ты его узнал и назвал по имени.

— Ах, простите меня, сто раз простите! Но вы не знаете, вы не можете понять, какой камень лежит у меня на сердце, до чего терзает меня бремя моего несчастья.

— Таковы, мой сын, последствия безудержных страстей, безрассудной молодости! Страсти и наслаждения отняли у твоей души силу. Теперь они отдают тебя, бессильного, во власть болезни. Видит Бог, я не хочу упрекать тебя. Ты и так ужасно наказан. Тебе нужна поддержка, и я хочу помочь. Сын мой, услышь мои мольбы, прими мои отеческие советы. Выслушай нежного друга, разделяющего твое горе, опечаленного отца, который, дрожа за тебя, страшится и за себя самого! Софи принадлежит тебе. Никто не может ее отнять. Приведя ее в храм, дю Портай потерял над ней все свои права. Мой друг, мы будем искать ее повсюду. Обещаю тебе употребить все возможные средства и вызволить ее, я обещаю вернуть тебе жену! О мой друг, собери свое мужество, открой сердце для надежды, сжалься над моим ужасным страданием и верни мне любимого сына!

— Да-да, пусть он продолжает принимать микстуру, — прервал отца человечек, — и мы его вылечим.

— Отец, я буду дважды обязан вам жизнью!

— Сударь, — обиделся человечек, — так вы полагаете, что мне вы ничем не обязаны? Разве вы не придаете важности питью, которое я вам прописал?

— Отец, известно ли, что с ней стало?

— Друг мой, Дерневаль и Доротея уехали сразу после вашего венчания и обещали мне вести поиски.

— Господа, — вновь вмешался человечек, — вам пора заканчивать беседу. Юноша уже говорит разумно, значит, мы его вылечим, но ему следует молчать и принимать настойку. Если завтра все будет хорошо, можно будет его переселить.

С этими словами человечек пошел за громадной чашкой, с торжествующим видом подал ее мне и, слащаво улыбаясь, предложил выпить успокоительное.

Молодой и пылкий влюбленный, жаждущий увидеть похищенную у него возлюбленную и вместо того получающий какое-то питье, без сомнения, может проявить нетерпение и поступиться правилами хорошего тона. Я схватил чашку и проворно опрокинул ее прямо на голову противного эскулапа. Густая жидкость потекла по его продолговатому лицу и залила тощую грудь.

— Так-так, — холодно сказал он, вытирая короткий парик и одежду, — он еще не вполне пришел в себя. Но не беспокойтесь, господин барон, пускай продолжает пить настойку, и все будет хорошо. Только давайте ему лекарство сами, вы отец, и, возможно, он не осмелится выливать его на вас.

Наилучший доктор — это человек, знающий о наших страстях и умеющий потрафлять им, если он не в состоянии нас от них исцелить. Потому обещание барона более способствовало моему выздоровлению, нежели предписания и питье того человечка. На следующий же день я почувствовал себя лучше и меня перевезли в деревню Хольрис, в двух льё от Люксембурга. Там мы заняли домик, недавно купленный моим эскулапом. Барону посоветовали поселиться за городом: деревенский покой и тишина, очарование окрестностей, полевые работы — все это, уверяли доктора, должно было доставить мне утешительные развлечения или полезные занятия. Мой отец тоже решил, что нам гораздо лучше скрыться в безвестной деревне. Изменив из предосторожности место жительства, он переменил также и наши фамилии, что было еще насущнее. Его называли теперь господин де Белькур, а меня — господин де Нуарваль1. Лакей барона и мой верный Жасмен нам служили. Отец разослал остальных слуг в разных направлениях, дав им двоякое приказание: искать Ловзинского и охранять наш покой.

Приехав в наше новое жилище, де Белькур осмотрел комнаты, чтобы выбрать для меня самую удобную и тихую. Депре (так звали моего доктора) обратил наше внимание на отдельный флигель. Он сказал, что на втором этаже этого домика есть три комнаты, но прежний владелец вынужден был оставить этот флигель из-за привидений.

— Нуарваль, — улыбнулся отец, — не боится духов, у него есть пистолеты, а когда ему станет лучше, он возьмется и за шпагу.

Итак, мне отдали одну из комнат флигеля; Жасмен с радостью занял другую и обещал охранять от привидений третью. Де Белькур поселился в главном здании, выходившем на улицу.

Пришла ночь, духи не беспокоили меня, оставив на растерзание тяжелым мыслям. О моя милая кузина, о моя очаровательная жена, сколько слез я пролил, думая о вас!

Куда увез ее Ловзинский? Почему он похитил ее? Какая веская причина заставила прибегнуть к этой крайней и опасной мере Ловзинского, от природы кроткого и сострадательного, Ловзинского, сердце которого знало необоримую власть напрасно подавляемой страсти? Неужели безутешный супруг Лодоиски мог быть безжалостным отцом? И неужели наш брак не исправил того, что он называл моим безумием? Чего еще могла требовать честь его дома? Наконец, разве не благодаря моим проступкам он вновь обрел свою очаровательную дочь? И неблагодарный осмелился похитить ее у меня! И варвар не побоялся принести ее в жертву! Да, конечно, принести в жертву... Сраженная ужасным ударом Дорлиска, несчастная Дорлиска... О Софи, я знаю, если тебя уже нет на свете, ты, послав мне свое последнее прости, унесла с собой мою надежду. Я тебя не переживу! Я не замедлю последовать за тобой! Вскоре вдали от завистливого мира, вдали от отцов, лишенных естественных чувств, свободный от тиранического бремени приличий и несносного ярма предрассудков, я, довольный и умиротворенный, воссоединюсь с моей счастливой и утешенной супругой. Вскоре посреди невозмутимого покоя Элизиума, обещанного истинным влюбленным, наши слившиеся воедино души будут упиваться наслаждением вечной любви.

Так в тиши ночей мое горе питалось мыслями, которые только увеличивали его. День приносил некоторый отдых. Мой отец, встававший с зарею, то и дело повторял мне свои обещания и говорил о средствах, которые думал употребить, чтобы найти мою жену, и, не сомневаясь в успехе, запрещал впадать в отчаяние. В силу непреложных и благодетельных законов природы несчастье порождает веру. Очень редко надежда покидает смертного, и чем сильнее его страдания, тем легче убедить его, что скоро им придет конец.

Часто, взволнованный тревожным подозрением, я спрашивал отца, что думает он о молодом человеке, крик которого еще звучал в моих ушах. Де Белькур не знал, что сказать и тогда, когда я просил его объяснить, каким образом незнакомец выследил нас, как он нашел нас в Люксембурге и что руководило им; где он познакомился с Софи и почему Софи никогда о нем не упоминала.

Порой, вспоминая множество событий, заполнивших шестнадцатый год моей жизни, я думал об интересной красавице, благодаря которой начало моей сердечной жизни, усыпанной столькими цветами, было таким сладостным. Бедная маркиза де Б.! Что с ней сталось? Может, ее заточили в монастырь?2 Может, она умерла? Справедливый читатель, я взываю к вам. Разве мог я без слез думать о судьбе несчастной женщины, виновной лишь в том, что она слишком любила меня?

Следует также сказать, что славный доктор продолжал доставлять мне целительные развлечения. Каждое утро он спрашивал, не мучило ли меня привидение; каждый вечер он советовал мне принимать его превосходное питье, но, как ни упрашивал его я, он никогда не соглашался сам давать мне лекарство. Я очень удивлялся, что отец избрал такого странного эскулапа, верившего только в свою микстуру и в привидения. Вот что ответил мне на это господин де Белькур. Лучший врач Люксембурга, с которым он посоветовался по поводу моего здоровья, велел давать мне известные лекарства и увезти из города. Другой доктор, господин Депре, узнавший, что решено отправить больного в деревню, едва это окажется возможным без ущерба для его здоровья, на третий же день явился к барону и предложил свои услуги и свой дом. Знаменитый врач, одобрив выбор места, не пожелал опуститься до ненужного соперничества с неизвестным собратом. Чтобы примирить их, де Белькур принял услуги одного и дом другого.

Итак, меня лечил известный люксембургский врач, а услуги скромного доктора из Хольриса ограничивались лишь тем, что он отдал нам за большую плату свой дом. Я мог бояться его привидений, но мне нечего было страшиться его предписаний.

Через неделю мы получили первые обнадеживающие известия. Дюпон, тот из слуг, которого мой отец отправил по Парижской дороге, написал, что при выезде из Люксембурга он на первом же почтовом дворе узнал, что там недавно дали лошадей пожилому господину и заплаканной девушке. Дюпон не сомневался, что это были мой тесть и моя жена, он следил за ними до станции Сент-Менегульда, но там упал с лошади и вывихнул ногу. Несчастный случай помешал ему тотчас же сообщить нам эту новость.

Де Белькур, стараясь всячески поддержать меня, заметил, что нам теперь будет легче заниматься поисками, так как Софи находится во Франции и, скорее всего, в столице.

— Дю Портай, — прибавил он, — понял, что спокойно может вернуться в Париж, где его знают немногие, и он наверняка полагает, что, даже если мы откроем его убежище, то не посмеем вернуться домой.

— Я посмею! — воскликнул я. — Еще как посмею и скоро я обниму мою Софи!

В тот же день пришло письмо от Розамбера, которому, после того как мы переменили место жительства и имена, господин де Белькур сообщил о моем роковом приключении. Граф по-прежнему скрывался, но чувствовал себя гораздо лучше и рассчитывал вскоре приехать и утешить меня. Он посылал в монастырь справляться об Аделаиде, которую тревожило и печалило наше отсутствие. Маркиз де Б. поправился после ранения, а про его жену Розамбер не сообщил ни слова. Его молчание о женщине несчастной и милой, судьбою которой, как он знал, я не мог не интересоваться хотя бы из любопытства, показалось мне странным. Еще больше изумило меня то, что он написал только отцу. Однако, подумав, я догадался, что отец, не желая, чтобы я переписывался с графом, перехватывал его письма ко мне.

В этих известиях не было ничего определенного, и все-таки я почувствовал некоторое успокоение. Я начал выздоравливать. Доктор-коротышка уверял, что заслуга исцеления принадлежит исключительно питью, которое я столь редко принимал, а не любви и природе. Кроме того, он утверждал, что нас охраняет какое-то милостивое божество. С тех пор как я поселился в новом доме, привидения еще ни разу мне не являлись, но Депре продолжал твердить мне о призраках; наконец я попросил его рассказать мне, что послужило поводом к этой вечной шутке. И вот, очень серьезным тоном, он начал следующий печальный рассказ:

— Когда-то на этом самом месте стояла ферма. Следовательно, ни флигеля, ни большого дома еще не было.

— Ваши выводы замечательны, господин Депре!

— Фермера звали Люка, Люка обожал свою жену Лизетту, и Лизетта обожала своего мужа Люку. Если бы Люка любил только Лизетту, может быть, Лизетта всегда любила бы Люку.

— Боже ты мой, господин Депре, сколько раз вы повторили имена Лизетты и Люки!

— Но если я рассказываю историю, должен же я упомянуть имена действующих лиц?

— Вы правы, доктор, прошу вас, продолжайте.

— Итак, я ловким образом дал понять, что Люка был женат на Лизетте. Теперь, мне кажется, я должен заметить, что для счастливой брачной жизни необходимо, чтобы супруги были счастливы.

— Превосходное замечание, господин Депре!

— А для счастья им необходимо иметь общие вкусы и сходиться характерами.

— Отлично, доктор.

— Но я успел сказать также, что, кроме жены, Люка любил кое-что еще.

— Ах, как вы интересно рассказываете, господин Депре!

— Не правда ли, я ничего не упускаю?

— Да, и вы повторяете несколько раз одно и то же, чтобы слушатель не забыл.

— Необходимо выражаться ясно, сударь. Ну, так Люка любил, кроме жены, кое-что еще и даже предпочитал это жене, а именно: он любил местное вино ценой в три су за пинту святого Дионисия3, Лизетта же любила воду из источника и терпеть не могла забродившего нектара.

— Доктор, да вы поэт!

— Да, сударь, я порой пописываю. Так вот. Пристрастие Люки имело то неудобство, что вино разогревало легковозбудимые фибры его желудка и действовало на мозг, сожженный едкими винными парами, и все вместе делало его грубым, злым и несдержанным.

— Позвольте мне заметить, ваше определение достойно «Лекаря поневоле»!4

— Вы меня обижаете! Я сделался доктором не поневоле, а прямо-таки против воли всех, кто меня окружал, моя тяга к медицине была неодолимой...

Пристрастие Лизетты, наоборот, имело другое неудобство. Множество воды наполняло ее чрезмерно разбухавшие внутренности, слишком разжижало плохо перевариваемую пищу, расслабляло мышцы; вследствие этого вырабатывались дурные соки, появлялись недомогание, бессонница, зевота, скука; вода приносила в разбухшую оболочку ее мозга то неприятное настроение, вследствие которого женщины, пьющие одну воду, бывают обыкновенно крикливы, упрямы и сварливы. Вы сами видите, сударь, что следовало бы соединить в одно вкусы мужа и жены, создав таким образом хороший, естественный и упорядоченный аппетит. Лизетте следовало подливать в воду немного вина, Люке — много воды в вино, и тогда темперамент мужа и темперамент жены пришли бы в равновесие и их характеры стали бы вполне сходными, потому что... потому...

— Не трудитесь, доктор, я угадываю остальное.

— Итак, вполне ясно, что если бы положение вещей упорядочилось так, как я только что объяснил, с бедными супругами не случилось бы рокового несчастья, о котором мне остается рассказать...

— Итак, доктор, в чем же оно состояло?

— Это случилось в одна тысяча семьсот семьдесят третьем году, в пятницу, тринадцатого октября, вечером, в тринадцать минут девятого. Замечу мимоходом, что повторенное несколько раз число тринадцать всегда является роковым.

— Я уже подумал об этом, господин Депре.

— Заканчивался сбор винограда, в тот год он поспел очень поздно. Люка вылез из чана, в котором давил ягоды, и выпил тринадцать полных кружек молодого вина. Когда пришел домой, он был уже не человеком, а настоящим чертом. К несчастью, Лизетта съела за обедом яичницу с почками (употребив тринадцать яиц) и выпила много чистой воды. Ее пищеварение совершалось с трудом. Лизетта при виде пьяного Люки скривилась недовольно, зевнула и позволила себе произнести несколько колких слов. Люка ответил угрожающим жестом. Лизетта в припадке раздражения бросила в Люку тринадцать тарелок. Разъяренный Люка, поддавшись первому порыву, убил Лизетту, тринадцать раз ударив ее большим жбаном. Увидев, что она умерла, Люка понял, что он ее любил. В отчаянии бросился он на труп и стал просить прощения за то, что убил его... «Увы, — жалобно кричал он, — это случилось со мной в первый раз!» Наконец он решительно поднялся, скрестив руки, подошел к своему чану и бросился в него вниз головой: через тринадцать секунд его вытащили из чана. Он умер и утонул...

— О доктор, какая чудная и длинная история!

— Я ничего не прибавил, так говорят в народе. Но слушайте дальше. Возмущенное правосудие обо всем дозналось. Оно захватило тело Люки, в котором, на его счастье, уже не было души, труп повесили за ноги, ферму снесли, а землю продали с торгов. Тот, кто купил ее, продал, ибо не смог жить в этом маленьком флигеле, и вот почему: ежегодно во время сбора винограда, а иногда несколько позже, все здесь страшно меняется: наступает ночь, небо бледнеет, земля дрожит, стихии содрогаются, большой дом подпрыгивает на своем фундаменте, крыша пляшет, стены краснеют, точно от крови или от вина. В комнатах начинается невообразимая возня. Слышится звон тарелок, стук жбана, стон умершей и вопли утопленника.

— Что за прелестная история, господин Депре! Умоляю вас, никому больше не рассказывайте ее. Пусть она станет моей исключительной собственностью. Вернувшись в Париж, я на эту тему напишу очень забавную пьесу5 для комической оперы. Я постараюсь всем угодить, введу в каждую сцену по две, по три стихотворные арии, я сохраню вашу манеру и напишу не хуже, чем вы рассказываете... Если мое произведение понравится и положит начало моей славе, я каждый год буду так же успешно обрабатывать подобные захватывающие сюжеты. Тогда музыканты, умеющие ценить поэзию, станут драться из-за моих сочинений, непогрешимые в своих суждениях актеры провозгласят их образцовыми, и даже известная часть публики, никогда не увлекающаяся, будет вызывать меня с подобающим восторгом. В наш век маленьких талантов и большой славы мои пьесы выдержат по сотне представлений, глупцы провозгласят меня великим поэтом, а если против меня восстанут только литераторы и ценители искусства, я, может быть, даже войду в академию.

Конечно, это был смелый и благородный план, но, как читатели впоследствии увидят, по приезде в Париж у меня оказалось столько дел, что я не смог привести задуманное в исполнение...

Не повредила ли моего мозга ужасная история легковерного доктора? Это должен решить рассудительный читатель. В сновидении, которое длилось около двух часов, я почти постоянно видел свою милую кузину, в промежутках мне раз пять-шесть явилась маркиза де Б. и только раз... не браните меня, читатель, только раз передо мною мелькнуло задорное и смазливое личико очаровательного создания, о котором я вам говорил, описывая первый год моей увлекательной жизни, — личико неблагодарной Жюстины. Не знаю, которая из трех красавиц поцеловала меня, но я ощутил поцелуй, ощутил так явственно, что не мог бы испытать большее наслаждение, если бы меня поцеловали все три сразу. Я вздрогнул и проснулся. Светало. Я чувствовал на губах горячий след пронзительного поцелуя^*6. Мои камчатные занавески нежно трепетали, в спальне слышались какие-то звуки. Я вскочил с постели, в три прыжка обшарил свою не очень большую комнату. Никого. Что со мной? Не помешался ли я? Очевидно, любовь и привидения свели меня с ума!.. О Софи, моя Софи, приди, вернись, если не хочешь, чтобы я потерял остаток рассудка!7 Вскоре ко мне вошли де Белькур и Депре. Еще взволнованный недавним происшествием, я сказал им, что ночью меня поцеловало привидение. Мой отец улыбнулся и заметил, что скоро я совсем поправлюсь. Доктор, казалось, был восхищен, но все же посоветовал мне принять чего-нибудь прохладительного.

Люди, не верящее в привидения, очень удивятся, узнав, что на вторую ночь я проснулся, испытав то же самое. Я снова и еще внимательнее осмотрел комнату, но мои поиски оказались такими же безрезультатными. Следовало предположить, что вместе с силами ко мне вернулось и мое пылкое воображение.

О моя Софи, вот уже несколько дней неизвестность стала для меня совершенно нестерпимой, я мучился сильнее прежнего от разлуки с тобой! Я настаивал на возвращении в Париж. К несчастью, отец получил очень неприятные известия, которые создали непреодолимые препятствия для выполнения моих планов. В столице только и говорили, что о моем приключении и о дуэли, которой оно закончилось. Тот из родственников маркиза, с которым дрался дю Портай, был убит. Все жалели покойного, его многочисленные и влиятельные друзья обвиняли в его смерти нас. Я не мог показаться в столице, не рискуя головой. Отца пугала даже мысль об отъезде в Париж. Я сам понимал, что мне грозило; однако ничто не остановило бы меня, если бы для того, чтобы вернуть Софи, нужно было всего лишь рискнуть жизнью. Но прежде чем выступать навстречу опасности, следовало узнать, где томится моя бедная жена. До тех пор я вынужден был оставаться в доме, который мы занимали, и целыми днями бродить по саду, наедине со своей печалью.

Однажды вечером, раздеваясь, я нашел в ночном колпаке тщательно сложенную записку. Вместо адреса стояли слова: «Нуарваль, отошли твоего слугу и прочти». Я отослал прочь Жасмена и прочел:

— Вот, — воскликнул я довольно громко, — шуточка моего милейшего доктора!

Я сжег таинственную записку, потушил свечу, лег и заснул.

Но спал я недолго. Мой первый и глубокий сон вновь прервал таинственный поцелуй, поцелуй такой жгучий, что он обжег мне губы и заставил забиться сердце. На этот раз меня не обманула обманчивая греза — меня поцеловала не легкая ускользающая тень. В моей постели, а вскоре и в моих объятиях, очутилось живое тело, прикосновение которого, полное неги и страсти... Но тише, тише! До чего я забывчив; я хотел уже рассказать об этой сцене милому читателю, который краснеет и смущается. Попробуем описать ее более прилично8.

В тот же миг я ощутил, как меня, нет, не резко схватила, а мягко привлекла очаровательная маленькая ручка, которую я, с вашего позволения, поцеловал9. Ведь при всем вашем благоразумии, мой читатель, вы сделали бы то же, что сделал я, если бы находились в моем положении. Обольстительные прелести не напрасно соблазняли бы вас, вы, как и я, несомненно ласкали бы их нежной и любопытной рукой. Восхищенные результатом ваших исследований, вы, как и я, заговорили бы с привидением, вежливо и тихо, чтобы не услышал слуга. Вы сказали бы ему:

«Очаровательное привидение, как хороши ваши формы и какая у вас гладкая кожа!»

Я не раз повторил этот лестный комплимент и хотел многократно доказать его искренность. Тщетные желания! Если в течение ночи выздоравливающий может твердить одни и те же слова, он несомненно в состоянии повторять одни и те же движения. Начался сладостный поединок. Я отлично помню, что мой противник действовал не только из вежливости: дуэль нравилась ему самому. Увы, Фоблас оказался слишком мало подготовленным к борьбе, Фоблас был почти тотчас же побежден. Но если бы привидение соглашалось говорить со мной! Оно упорно хранило молчание, и его немота превратилась в верное средство усыпить меня, хотя я, как многие другие, люблю поболтать в минуты безделья10.

Когда я снова открыл глаза, рассвело; я был один. Я снова принялся за осмотр моей спальни, но опять не увидел ничего особенного: обе мои двери и все четыре окна были плотно заперты. В стенах не имелось ни одной потайной двери. В полу я не нашел люков, в потолке — даже малейших отверстий. Каким же образом любвеобильное привидение проникло ко мне? У милого доктора не было ни жены, ни дочери; в доме жили одни мужчины; откуда же являлся дух-соблазнитель, пол которого был мне хорошо известен? Может быть, Лизетта возвращалась из могилы, чтобы мстить бедному Люке? Как, фермерша в моих объятиях? Однако мне больше нравилось считать себя Тифоном, помолодевшим от любви робкой Авроры11, или современным Эндимионом12 какой-нибудь гордой богини, принявшей человеческий облик. О моя Софи, может быть, судьба предопределила твоему супругу не хранить тебе верность больше трех недель, но, по крайней мере, фимиам, по праву принадлежащий тебе, должен был куриться исключительно в честь богини.

Мне очень хотелось обсудить это приключение с графом Розамбером, от которого я, к моему крайнему удивлению, не получал напрямую никаких известий. Я написал ему письмо на трех больших листах. На первых двух говорилось только о Софи, на третьем я излагал невероятную историю милого привидения.

Я ждал призрака на следующую ночь, но он вернулся лишь через неделю. Страстно желая узнать, какая ночная красавица посещала меня, я спросил привидение, как его зовут (ведь, обнимай меня нимфа или богиня, у нее несомненно имелось имя); я спросил также, давно ли богиня любит меня (ведь я мог льстить себя мыслью, что нравлюсь ей), и наконец, где она меня видела (ведь она обращалась со мной, по крайней мере, как с хорошим знакомым). На все эти вопросы и на множество других, менее затруднительных, я не получил никакого ответа. Тогда изо всех известных средств, которыми обыкновенно заставляют болтать женщин, я выбрал наиболее действенное. Но хитрый демон не проронил ни звука. Я делался тем настойчивее, что невежливое молчание призрака в эту ночь казалось неблагодарностью, а ведь я вел себя так, что заслуживал ее. Все мои усилия пропали втуне, пришлось мне скрепя сердце признать, что хотя женщины с того света и очень чувствительны к хорошему обхождению, но в интересных обстоятельствах не болтают мило и ласково, как большая часть наших земных возлюбленных.

Моя таинственная гостья, не любившая предательского дневного света, не дождалась восхода зари. Когда я услышал, что она собирается меня покинуть, я постарался удержать ее, но она прижала к моим губам указательный палец правой руки, к моему сердцу — левую руку, а на лбу запечатлела два поцелуя. Вздохнув, она исчезла, не знаю каким путем. Мне показалось только, что я различил стук открывавшейся дверки и скрип петель. Вероятно, мне это послышалось, потому что, едва рассвело, я, осмотрев все четыре стены, в простых одноцветных обоях не заметил ни малейшего разрыва, а двери и окна были крепко-накрепко заперты.

В тот же вечер я нашел в моем ночном колпаке вторую записку:

— А, понимаю! Почта — это ночной колпак.

На следующий день безмолвный посыльный принял от меня короткую записку: я дал моему призраку обещание, которого он требовал.

Наконец наступило воскресенье, которого я ждал с величайшим нетерпением. И вскоре ночь, оставившая такой след в истории моей жизни, окутала меня своей коварною тенью. Жасмен ушел после обеда, а вернулся в сумерках. Когда я остался с ним наедине, он неожиданно сообщил, что приехал Розамбер. Граф, никого не предупредив, остановился в Люксембурге и оттуда написал Жасмену. Причину такой таинственности он собирался открыть мне лично. Он мог приехать в Хольрис только за час до полуночи и не желал, чтобы кто-нибудь видел, как он войдет в мой дом. Итак, он убедительно просил меня собственноручно открыть ему калитку сада ровно в одиннадцать часов.

Я в точности исполнил данные мне наставленья. Де Белькур немного рассердился, что я ухожу к себе раньше обыкновенного. Депре ответил шуткой, на которую я не обратил тогда никакого внимания. Он заметил:

— Оставьте, пусть наш выздоравливающий уходит; вероятно, он вступил в какие-нибудь тайные сношения с духами.

Я не пошел во флигель, а тихонько пробрался в сад. Розамбер уже ждал у калитки.

— О, здравствуйте, мой друг! Где моя Софи? Что сделалось с маркизой? Знаете ли вы что-нибудь о ее отце? Жив ли еще ее муж? Как поживает моя сестра? Что говорят о нашей дуэли? Что скажете вы о том незнакомце? Что вы думаете о моем привидении? Почему вы мне не писали? Как ваше здоровье?

— Погодите одно мгновение, Нуарваль. Какая живость, какое нетерпение! Вы очень напоминаете мне шевалье де Фобласа, о котором столько толкуют в Париже! Прежде всего давайте сядем на эту скамейку. Теперь, позвольте, я внесу в мои ответы немного больше порядка, чем было в ваших вопросах. Мои бдительные шпионы видели господина дю Портая в Париже, они будут следить за ним, пока не узнают, где скрывается ваша жена. Нам дадут подробный отчет.

— О моя Софи, я тебя увижу!

— Тише, тише, друг, не задушите меня. Госпожа де Б., вероятно, уехала в одно из своих имений. Ее никто не видит ни в обществе, ни при дворе.

— Бедная маркиза, я не увижу ее!

— Все может быть, не печальтесь. Маркиз, рана которого несмертельна, желает поправиться и найти вас во что бы то ни стало. Он уверяет, что повсюду узнает вас.

— Розамбер, а известно, где она?

— Очевидно, в одном из своих имений, мой друг.

— Да не госпожа де Б., а Софи!

— Ах, она, вероятно, в Париже!

— Друг мой, как вы думаете, маркиз способен простить ее?

— Простить маркизу? Почему же нет? Ее приключение, конечно, беспримерно, но проступок самый что ни на есть заурядный. Произошло, правда, немного больше шума, чем всегда. О, маркиза женщина необыкновенная, она сумеет уговорить мужа.

— Розамбер, скажите откровенно, вы думаете, можно заставить его отдать ее мне?

— Как, заставить маркиза отдать вам его жену?

— О нет, мой друг, я говорю о моей жене и о дю Портае.

— Конечно, очень легко заставить господина дю Портая вернуть вам вашу жену.

— Я никогда не увижу ее, я никогда больше ее не увижу!

— Напротив, раз его заставят вернуть вашу...

— Нет, мой друг, я думал об этой несчастной женщине...

— Сударь, я вижу, вы все тот же, женитьба не изменила вас. Но позвольте мне, в свою очередь, задать вам несколько вопросов. Насколько я могу судить, вы почти поправились.

— Надежда вскоре увидеть мою Софи...

— Да-да, вашу Софи и потом эту несчастную женщину...

— Маркизу? Уверяю вас, я вовсе не намерен разыскивать ее. Правда, иногда невольно думаю о ней, но это потому, что...

— О шевалье, я вас понимаю, человек не управляет своими мыслями, и вежливый юноша всегда помнит доброту красивой и молодой женщины, просветившей его.

— Розамбер, вы как всегда шутите. Скажите лучше, не слышали ли вы случайно о маленькой Жюстине?

— Как, горничная тоже дорога вам? Ах да, ведь она ваша воспитанница! Но мне помнится, вы говорили, что Ла Жёнес...

— Нет, на сей раз, Розамбер, я неправ, не будем говорить о Жюстине.

— Хорошо, мой дорогой Фоблас, поговорим лучше о призраке.

— Да, Розамбер, как вы находите мое привидение? Не странная ли женщина? Она никогда не говорит ни слова, а между тем ведет себя так мило. И каким надо быть демоном, чтобы проникать ко мне бог весть как?

— Фоблас, он бывает у вас каждую ночь?

— Нет.

— Нет?

— Но как раз сегодня я его жду.

— Тем лучше, мы раскроем чудесную тайну. Мы узнаем все. Одна беда: в гостинице я не ужинал, а писал письма. Шевалье, я умираю от голода.

— Погодите, я скажу Жасмену.

— Поднимать шум в доме? Не надо. Мне кажется, моя карета еще не уехала, в ней должно быть что-нибудь съестное, я никогда не отправляюсь в дорогу без припасов.

Он ушел и через несколько мгновений вернулся с половиной пулярки и бутылкой вина.

— Я принес два стакана, — сказал он, — потому что хочу, чтобы вы составили мне компанию.

— Здесь?

— Да, в этом саду. Шевалье, нам нужно поговорить, а вашей комнате я не доверяю. И прежде всего, мы выпьем за здоровье Аделаиды, о которой вы спросили меня всего один раз.

— Ах, моя дорогая сестра, я так ее люблю! Как ее здоровье?

— Хорошо, очень хорошо. Она становится все прелестнее и прелестнее. Перед отъездом из Франции я не мог устоять перед желанием проведать ее. Прелестное создание, до чего горе ее красит! Как она страдает, не видя ни отца, ни брата, ни подруги. Фоблас, выпьем за ее здоровье, выпьем, мой друг; я знаю, это не очень прилично, но ведь мы в деревне и к тому же приезжие. Возьмите кусочек, вы же знаете, я терпеть не могу есть в одиночестве.

— Розамбер, я рад вас видеть. Но почему мы сидим в саду? К чему вся эта таинственность?

— Иначе мне не удалось бы поговорить с вами наедине. Барон, который уже перехватывал мои письма к вам, завладел бы мною раньше вас и непременно попросил бы изменить истине согласно его видам.

— Вы правы!

— И неужели вы думаете, что ваше привидение не беспокоит меня? Фоблас, за здоровье Софи!

— Друг мой, вот уже месяц я не пил вина. Я захмелею.

— За здоровье Софи вы не можете отказаться!

— Ну, за Софи! О моя милая кузина, не в первый раз ты заставишь меня потерять рассудок. Розамбер, ужасно крепкое вино! Розамбер, что вы скажете о незнакомце, который во время свадьбы...

— Право, не знаю, что и подумать. Поговорим лучше о вашей новой возлюбленной, об этой ночной красавице, которая так бессловесно любит вас. Фоблас, как вы думаете, она хорошенькая?

— Красавица, мой друг!

— Что вы?! Женщина, которая боится дневного света!

— Я уверен, что она красавица.

— Ну, он влюблен и в эту!

— Влюблен? Нет!

— Фоблас, держу пари, что она дурнушка!

— Ставлю сто луидоров на то, что она прелестна!

— Идет, на сто луидоров.

— Отлично, граф. Но как же я ее увижу? И потом вы, значит, положитесь на мой вкус?

— Что ж, охотно. Хотя мне не меньше вашего хочется на нее посмотреть... С тех пор как вы написали о вашем приключении, я сгораю от любопытства. Мой доблестный шевалье, здесь ваш брат по оружию, позвольте ему протянуть вам руку помощи. Фоблас, давайте поднимемся в вашу комнату без шума и без света. Вы, не говоря ни слова, быстро ляжете, я спрячусь в коридоре. У меня есть потайной фонарь, которым я воспользуюсь, когда понадобится, и, если ваше привидение не обладает волшебной силой, мы увидим его лицо. Шевалье, еще один тост: вы кое-кого забыли.

— Да, прелестную маркизу.

— Верный супруг! Я так и знал, что вы обойдетесь без подсказки. Ну, давайте еще по капельке за маркизу!

— Вы смеетесь, мой друг!.. Она такая прелестная женщина... Наливайте до краев!

Теперь, когда я хладнокровно рассказываю вам, справедливо раздраженный читатель, об этом бестактном восклицании, я вижу лишь одно средство немного вас успокоить, а именно: попросить о снисхождении к выздоравливающему, который успел опьянеть от предыдущих тостов.

Последний стакан довершил дело. Я поддался бреду опьянения. Мне показалось, что все вещи раздвоились и сдвинулись со своих мест. Я говорил невнятно, точнее, не говорил, а бормотал. Вскоре, отяжелев и потеряв всякое соображение, я перестал болтать, мое тело обмякло, веки стали слипаться, меня начал одолевать сон. Розамбер, заметив это, попросил проводить его в мою комнату, не раз повторив, что не следует шуметь. Жасмен ожидал в саду моих приказаний, граф велел ему тихонько удалиться, нигде не зажигая света. Мы пошли к флигелю с одним потайным фонарем и, оставив его в коридоре, проникли в мою комнату. Я двигался ощупью, опираясь на Розамбера, и вскоре наткнулся на кушетку. Граф уложил меня на нее, чтобы, как он шепотом сказал, помочь мне раздеться. Я предоставил это дело моему новому слуге, но граф исполнял свои обязанности так медленно и неловко, что я крепко заснул13.

Час глубокого сна очистил мою голову от винных паров, отнявших у меня рассудок. Меня разбудил громкий хохот.

— Наконец-то, — торжествовал Розамбер, — я окончательно отомщен! Пропади я пропадом, если это не она!

В то же мгновение я услышал жалобный стон и глубокий вздох. Я все еще лежал на кушетке, в комнате было темно, и только в коридоре мерцал слабый свет потайного фонаря. Тревога, а также и любопытство заставили меня броситься за фонарем. Его дрожащим светом я постепенно осветил окружавшие меня предметы. Я увидел... Увы, даже теперь трудно рассказывать об этом без содрогания. На моей захваченной обманом и хитростью кровати лежал полуобнаженный Розамбер, державший в объятиях женщину...

О маркиза, как вы показались мне хороши, хотя и были в обмороке!

Граф, едва увидев, что я заметил все подробности жестокой пантомимы, оставил свою жертву и, поспешно схватив одежду, сказал, смеясь:

— Прощайте, Фоблас, я оставляю вас с этой огорченной красавицей. Полагаю, у вас состоится престранное объяснение, попробуйте убедить ее, что вы не были заодно с Розамбером. Прощайте, карета ждет меня. Я возвращаюсь в Люксембург, а завтра пришлю вам весточку.

Жестокие речи Розамбера возмутили меня так же, как и отвратительный его поступок. В порыве ярости я схватился за шпагу, чтобы отомстить за бесчестие, но маркиза внезапно пришла в себя, схватила меня за руку и удержала.

Розамбер спокойно ушел. Маркиза покрыла мою руку поцелуями и слезами.

— О, какой камень свалился с моей души! — плакала она. — О, как меня утешает мысль, что вы не приняли участия в этой низости!..

2

Госпожа де Б. хотела продолжать, но избыток волнения не позволил ей говорить. Она долго рыдала, не в силах выговорить ни слова, потом, сделав усилие, сказала еще прерывавшимся голосом:

— Фоблас, если бы вы сами отдали меня в руки этого недостойного человека, если бы вы так унизили меня, я не пережила бы этого, потому что подобное несчастье было бы самым страшным из всего, что случилось со мной до сих пор. Мой друг, я знаю, что еще могу жить и плакать небезутешно, потому что, несмотря на ужасное унижение, я все-таки могу верить в ваше уважение, могу рассчитывать на вашу жалость.

— Если я, разделив вашу горькую обиду, хоть немного смягчу ее, моя дорогая маменька, моя милая подруга...

— Как я несчастна! И как мне вас жаль! До чего умело этот коварный человек воспользовался роковой случайностью и посмеялся над моей тщетной осторожностью! Одно мгновение опрокинуло все мои верные планы, разрушило самую дорогую мою надежду.

Голова маркизы упала на подушку, ее руки раскинулись, взгляд стал неподвижен, слезы высохли. Забыв обо мне, она предалась отчаянию и, казалось, все больше и больше проникалась ужасом своего положения. Больше четверти часа она хранила горестное молчание, потом заговорила, как мне показалось, уже спокойно.

— Не волнуйтесь, друг мой, — вздохнула она, — сядьте рядом, ничего не бойтесь и слушайте со вниманием, я открою вам всю свою душу, и, когда я расскажу, какие тщетные планы я строила, какие непреложные решения приняла, вы узнаете, до какой степени вы должны жалеть и порицать меня.

Господин де Б. встретил вас с сестрой в саду Тюильри. Он вернулся домой в бешенстве и, несмотря на присутствие двадцати посторонних, осыпал меня упреками за нанесенное ему оскорбление и тогда же поклялся отомстить. Я не могла поверить, что вы бросили меня в минуту роковую и для моей любви, и для моей чести, но, несмотря на удивление, я поняла, что у вас есть другая женщина, которой вы дорожите больше, чем мной. Жюстина заходила к вам, но не застала; после этого я поручила Дюмону, самому старому и верному из слуг, тому, который играет теперь роль Депре, подстеречь вас в окрестностях монастыря мадемуазель де Понти и проследить за всем, что вы будете делать. Дюмон видел, как вы проникли в монастырь, потом дождался вашего выхода, поехал тайком к месту поединка и скакал за вашей каретой вплоть до Жалона; там он потерял ваш след. Когда он вернулся в Париж, я уже знала о двух женщинах, похищенных из монастыря, а Дюмон изложил мне все подробности вашего бегства.

Я тоже приготовилась бежать. Я взяла все мое золото, драгоценности и несколько банковских билетов. Я надела незнакомый вам синий мундир и полетела в Жалон. Пока я расспрашивала почтмейстера, пришел человек, которого я узнала. Он невольно открыл мне место вашего убежища. Это был Жасмен, правивший каретой^*. Я на некотором расстоянии последовала за ним и приехала в Люксембург на день позже вас. Заря взошла, я стала ездить по городу, расспрашивать, потеряла на розыски целый час, самый драгоценный час моей жизни! Наконец мне сказали, что в данное мгновение совершается обряд венчания, женится молодой человек, привезший с собою похищенную им девушку. Я не стала слушать далее и поспешила в церковь, но поздно, венчание уже свершилось. Я невольно вскрикнула и, собрав все мои силы, скрылась от вас. Мне хотелось исчезнуть, я ехала куда глаза глядят. Вскоре моя любовь вернула меня в Люксембург, она твердила, что я должна хотя бы узнать, что станется с вами дальше, Фоблас. Радость, которую я ощутила, узнав, что мою соперницу с вами разлучили, была не так велика, как тревога, наполнившая мою душу при известии о вашей болезни. Мне хотелось все знать о моем возлюбленном и сохранить его для себя, для себя одной, и я тотчас составила план.

Мы вместе с Дюмоном осмотрели окрестности Люксембурга. Дюмон, под именем Депре, снял этот дом и флигель, который я предназначала для вас; я велела наскоро кое-что в нем переделать. Маркиза де Б., решившись на все, чтобы только не потерять любимого, заперлась на чердаке большого дома. Вас перевезли в дом доктора Депре, и я имела удовольствие жить под одной крышей с моим возлюбленным, видеть, как он на моих глазах возвращается к жизни, иногда проникать к нему и в тишине ночи слушать его дыхание, упиваться своим счастьем и ждать, чтобы его здоровье окрепло. Но могла ли я постоянно противиться очарованию твоего присутствия? Могла ли я вечно подавлять возрождавшиеся желания? О чем я говорю! Фоблас, приближалось мгновение, когда должны были осуществиться мои намерения. Через три дня я разорвала бы волшебный покров таинственности! Через три дня я открыто явилась бы к вам! Я хотела показать вам маркизу де Б., забывшую о своем положении, потерянном ради вас, и желавшую только одного: дать вам счастье в каком-нибудь никому не известном убежище. Если бы мой возлюбленный согласился уехать со мной, я приготовила бы ему судьбу, достойную зависти. Но если бы неблагодарный осмелился воспротивиться... Шевалье, я силой похитила бы вас и увезла... Куда? Может быть, на край света. Да, я хотела, чтобы бесконечный океан разделил моего коварного возлюбленного и мою счастливую соперницу.

Маркиза, сначала спокойная, потом растроганная, теперь крайне возбужденная, вложила в последние слова столько страсти, что я невольно вздрогнул от удивления.

— Успокойтесь, — вздохнула она, — отныне вы свободны, а я навсегда скована. Время нежных страстей осталось в прошлом, теперь мне дозволена лишь одна страсть — самая неудержимая, самая беспощадная. Любовь удалилась, преследуемая позором. Как в самом деле может упасть в ваши объятия женщина, только что обесчещенная в ваших глазах и униженная в ее собственных? Мысль о мести, разбуженной несчастьем, мести за подлое предательство, мести ужасной наполняет мое сердце, уже разъеденное ее ядовитой желчью. Фоблас, я с восторгом видела, что вы были готовы послужить орудием моего праведного гнева, но, выйдя из поединка, результат которого был бы несомненен, Розамбер мог бы хвастать даже своим поражением; его потерянная без раскаянья жизнь послужила бы слишком слабым вознаграждением за ужасное оскорбление, которое он мне только что нанес. Шевалье, я должна наказать его, и, клянусь вам, кара свершится.

Лицо госпожи де Б. пылало, ее глаза горели гневом, она говорила с такой яростью, что мне стало страшно за нее. Моя несчастная любовница заметила, что я хочу ее прервать, и поспешила продолжить:

— Не старайтесь понапрасну: я не изменю моего решения. Негодяй сделал его необратимым, и оно не должно удивлять вас. Никакие опасности не остановят меня. Увы, мне нечего терять. Низкий человек меня добил: он довершил мой позор и отнял меня у любимого. Фоблас, повторяю, я запрещаю вам вступаться за меня, я все должна сделать сама. Я была бы в отчаянии, если бы кто-то помешал мне насладиться местью. Известно, на что способна оскорбленная женщина. И пусть люди увидят, что может такая женщина, как я! Да, клянусь моей опозоренной любовью, моей погибшей честью, когда-нибудь вы с изумлением спросите себя: «Мог ли кто-нибудь на свете отмстить за маркизу так, как она сама?»

Некоторое время она мрачно молчала. Я осмелился поцеловать маркизу; мои слезы упали на ее обнаженную грудь. Она быстро привела в порядок свою одежду и уже менее взволнованным, хотя и не менее горестным тоном сказала:

— О, пожалейте меня, я нуждаюсь в утешении. Завтра я вас покину, завтра мы расстанемся, расстанемся, может быть, надолго. Я возвращаюсь в Париж.

— В Париж?

— Да, мой друг, не страх изгнал меня из столицы. Я летела в Люксембург не для того, чтобы скрыться. О, как я хотела посвятить вам свою жизнь! Но нет, раз мне не суждено пожертвовать всем ради вас, я займу прежнее положение в свете, я снова стану богатой и уважаемой. Я возвращаюсь в Париж. Не беспокойтесь о моей судьбе, женщина умная и привлекательная, не следует удивляться, всегда сумеет улестить справедливо рассерженного мужа. Для достижения успеха в этом щекотливом деле я могу воспользоваться двумя путями, самый легкий из которых меня, однако, не устраивает. Как многие другие, я могла бы сгладить самую оскорбительную для самолюбия мужа сторону приключения, наивно сознаться ему в остальном и, воспользовавшись властью, которую красота еще имеет над оскорбленным, попросить прощения, в котором он мне не откажет... Но это средство крайнее. Оно приносит временный успех, но представляет угрозу для будущего. Ради спокойствия самого маркиза, я не хочу, чтобы он когда бы то ни было воспользовался моими же собственными признаниями; я не хочу, чтобы он вечно преследовал меня своей ревностью, чтобы он подозревал, будто я вела десять интриг, когда у меня была лишь одна-единственная страсть, не хочу, чтобы он хотя бы усомнился в законности происхождения единственного ребенка, которого я ему подарила. И потом, зачем смиренно просить прощенья, если я могу вырвать его с гордо поднятой головой? Нет-нет, я предпочитаю воспользоваться тем влиянием, которое сильные характером и умные люди всегда оказывают на людей слабых и недалеких. Не я первая буду вынуждена лгать, высокомерно отрицая доказанную неверность. Надеюсь, мне будет не так уж трудно заставить маркиза поверить, что шевалье де Фоблас всегда был для меня лишь дочерью господина дю Портая. Если мне не удастся вполне убедить маркиза, я, по крайней мере, постараюсь смутить его и оставить в сомнении.

Я отлично знаю, наше злобное общество далеко от того, чтобы закрывать глаза на серьезные проступки, напротив, оно всегда готово усмотреть зло даже там, где его нет, и не поддается обману так, как легковерные мужья. Я знаю, меня ждет унизительная слава героини громкого любовного приключения. Щеголи и остряки будут высмеивать меня на каждом шагу, кающиеся старухи станут рвать меня на части, свет встретит меня нарочито громким перешептываньем, косыми взглядами, саркастическими намеками, двусмысленными шутками. Мне придется сносить дерзкие мины молодых глупцов, холодность бессердечных жеманниц, общее презренье так называемых честных женщин, фамильярность красоток, пользующихся самой дурной репутацией. Если я найду в себе мужество показываться на спектаклях и прогулках, меня будет окружать толпа. Рой молодых повес, беспрестанно жужжа вокруг меня, станет шептать: «Вот она, это она!» О Фоблас, многие женщины по доброй воле выбрали для себя эту роль, я исполню ее по необходимости. Когда-нибудь я, при моей смелости в манерах и свободе в речах, научусь стоически сносить мой позор, постепенно привыкну подавлять стыд беззастенчивостью и на порицание отвечать дерзостью.

Вот к какому жестокому унижению приведет меня страсть, пусть преступная, но во многих отношениях простительная. Ах, если правда, что женщина, желающая быть счастливой, должна строго исполнять свой долг, зачем на нас налагают такие суровые и трудные обязательства? Молодая девушка, еще не сознающая саму себя, в пятнадцать лет попадает в объятья незнакомого ей человека. Родители^*14 говорят ей: «Рождение, положение и золото — счастье, и ты несомненно будешь счастлива, ибо, не теряя дворянского достоинства, сделаешься богаче прежнего; твой муж не может не быть достойным человеком, поскольку он знатен». Молодая жена вскоре перестает обманываться: там, где она ожидала найти привлекательные дарованья и блестящие качества, она видит лишь смешные недостатки и пороки. Окружающая роскошь, пышные титулы недолго развлекают и утешают ее. И вот ее глаза находят, ее сердце замечает привлекательного юношу, который действительно нужен ей для счастья. Тогда, если муж еще желает иногда пользоваться правами брака, если он подвергает ее необходимости, несмотря на отвращение, подчиняться и удовлетворять его потребности, даже в объятиях супруга лаская образ возлюбленного, она будет стонать при мысли, что ей приходится продавать осквернителю то, чего заслуживает другой, способный оценить ее по-настоящему. Если же законный господин сначала пренебрегает ею, а потом совершенно покидает молодую жену, ей приходится либо вечно сносить суровое и преждевременное целомудрие, либо отдаться гибельным наслаждениям в желанном союзе.

Колеблясь между долгом и привязанностью, терзаясь многими опасениями, но чувствуя любовь, долго ли вынесет она тяжелые, ничем не вознаграждаемые лишения? Предположим, она устоит, но разве случайность не подготовит для нее, как для меня когда-то, всемогущего соблазна, неизбежной опасности? Несчастная, в одно мгновение она утратит плод многих лет борьбы, утратит безвозвратно, потому что женщина не в силах остановиться после первого проступка. Фоблас, она будет обожать виновника своего падения. Успокоенная несколькими бесполезными предосторожностями, она пренебрежет самыми необходимыми из них. Опасность, став неизбежной, перестанет ее пугать. Вскоре неожиданное событие бросит тень на ее репутацию, и, может быть, преданная низким врагом, она потеряет любимого навсегда и навлечет на себя публичное бесчестие. Вот, мой друг, вот какова судьба женщин в той Франции, в которой, как уверяют, они царят.

Меня тоже принесли в жертву, я тоже долго боролась, пока не встретила вас... И на следующий день после роковой и сладкой ночи никто не сказал мне, что я шагнула на край пропасти, в глубине которой меня ждут отмщение, позор и отчаяние! Мой друг, я покидаю вас, но что будет с вами? Увы, вы горите желанием соединиться с моей счастливой соперницей. Ах, если бы вы могли найти ее и навсегда остаться ей верным! Пусть по крайней мере она будет счастлива!.. Фоблас, я расстаюсь с вами и оставляю во власти гнусной клеветы бесчестного Розамбера. Если воспоминание обо мне вам дорого, если вы любите Софи, не слушайте его. Мой друг, граф может вас погубить, под его влиянием вы полюбите пустые занятия и гибельные удовольствия. Он научит вас искусству обольщать и подло изменять. Вас, наверное, удивляет, что госпожа де Б. рассуждает о нравственности. Но это одна из тех странностей, которые уготовила ваша счастливая судьба и моя капризная звезда. Фоблас, мне будет тяжело, если вы, посреди развращающей праздности и принижающего разгула, погубите драгоценные дарования, которыми вас щедро наделила природа и которые я имела счастье развить! О мой друг, многие самые заурядные люди умеют соблазнять красавиц, жаждущих уступить. Если захочешь, я знаю, ты превзойдешь всех обольстителей, ты сделаешься кумиром женщин, но тебе следует стремиться к успехам, более достойным великого сердца. Такой человек, как ты, может добиться всего. Наука открыта перед тобою, литература тебя призывает, в нашей армии тебя ждет слава. Не теряй времени, иди вперед исполинскими шагами, и пусть твои враги умолкнут, пусть твои соперники против воли восхитятся тобой! Твои первые успехи принесут мне первое утешение. Мне будет казаться, что в твоей славе есть и моя заслуга. Уважение к тебе вернет мне веру в себя, твои добродетели оправдают мою слабость, твоя слава вознесет меня над всеми. Настанет день, когда я с гордостью и в полный голос скажу: «Да, это ради него я покрыла себя позором!»

Благородный огонь, горевший в душе маркизы, сообщился и мне. Увлекаемый неведомой силой, я хотел броситься к ней с объятиями, но она удержала меня.

— Прощайте, шевалье, и всегда рассчитывайте на меня. Я буду каждый день с волнением вспоминать, что в молодости, наполненной тяжкими страданиями, я пережила несколько счастливых дней и была обязана ими только вам. Но не обманывайтесь относительно природы моих чувств. Самое ужасное и нежданное из всех несчастий не только сломало меня, но и просветило. Я получила роковой урок! Нельзя найти счастье в незаконной связи. Шевалье, слабой маркизы де Б. больше нет. Вы видите теперь женщину сильную, живущую только мыслью о мести и мечтающую лишь о ваших успехах. Прощайте, Фоблас, вас целует друг.

Она поцеловала меня в лоб и ушла через камин.

Да, она являлась ко мне через камин; в его глубине был люк, который, отворачиваясь вбок, открывал нечто вроде отдушины, достаточно большой для того, чтобы маркиза могла свободно через нее проходить. О, пусть люди несведущие не приписывают этого остроумного изобретения моей прелестной возлюбленной! В наш век, богатый полезными открытиями, задолго до госпожи де Б. один милейший герцог устроил такой камин для плененной им красавицы, имя которой, ставшее знаменитым, навсегда останется в истории15.

День, последовавший за этой несчастной ночью, принес мне утешительные известия: еще до полудня я получил от Розамбера письмо, которое сначала не хотел читать. Когда мне его подали, со мной был только Депре.

— Дюмон, — сказал я, — я узнаю этот почерк; пожалуйста, отнесите это письмо госпоже де Б. и передайте, что я не хочу его распечатывать, она может делать с ним все что ей вздумается.

Дюмон ушел, но через четверть часа вернулся. Маркиза просила меня прийти. Я отправился на ее зов, стремительно поднялся на третий этаж, и, вероятно, разбил бы голову о стропила, если бы мне все время не напоминали, что я на чердаке. Я видел лишь маркизу, ее печаль, подавленность, бледность. Я спросил, как она провела остаток предыдущей ночи.

— Увы, теперь я проведу так много ночей. — И, подав мне бумагу, мокрую от слез, она прибавила: — Вот достойное послание моего низкого преследователя; друг мой, я смогла прочесть его, смогу и выслушать. Читайте, читайте вслух.

— Вслух?

— Это будет с вашей стороны жестокая любезность, но я требую ее.

— Позвольте...

— Фоблас, окажите мне эту последнюю милость!

— Однако...

— Шевалье, я так хочу.

— Моя неверность! — воскликнула маркиза. — Точно я когда-нибудь... Хлыщ! Наглец! Но продолжайте, мой друг, продолжайте.

— Своего первого обладателя? — прервала госпожа де Б. — Неправда!

— Моя жена в монастыре ***! — воскликнул я, закончив чтение. — Мой друг, как я счастлив!

— О, бессердечное дитя! — ответила мне маркиза страстным тоном, в котором звучали любовь и обида. — Жестокий, значит, именно вам было суждено нанести мне последний удар!

Я упал перед ней на колени и начал молить простить мое легкомыслие, но ее волненье уже улеглось, и она твердым голосом спросила, что я намереваюсь делать и каких дружеских услуг ожидаю от нее. Я выразил страстное желание вернуться в Париж. Казалось, маркизу пугали опасности, ожидавшие меня в столице, она напомнила также о тревоге, которая охватит барона после моего бегства. Я заметил, что, по всей вероятности, расстанусь с отцом всего на две недели и что, приняв благоразумные меры предосторожности, постараюсь избежать неприятностей, подстерегающих меня в Париже. Маркиза не сдавалась.

— Друг мой, — сказал я, — возможно, моя жена вдали от меня умирает от горя; самая ужасная опасность для меня та, которая грозит ей, и мой первый долг помочь Софи.

— Конечно, — вздохнула она, — не мне порицать вас за неосторожность, вызванную самой могущественной из страстей. О, я хотела бы стать поверенной ваших смелых поступков и никогда не сожалеть о том времени, может быть, счастливом, когда я сама не останавливалась ни перед чем. Поезжайте, мой дорогой Фоблас, и посреди опасностей отыщите юную Софи, красота которой стоила мне стольких слез. О, поистине странная судьба! Теперь мне придется прилагать такие же старания для того, чтобы соединить вас, какие я употребляла прежде, желая разлучить. Не сомневайтесь, моя бдительная дружба будет покровительствовать вашей безумной любви; я постараюсь, насколько возможно, отвратить от вас все угрозы и приблизить ваше счастье. Прежде всего вам надо переодеться; я выберу для вас удобное и подходящее платье, я позабочусь о вашем бегстве. Я отложу свой отъезд, час которого уже назначен. До свидания, мой друг, скажите Депре, чтобы он пришел сюда, и ждите меня завтра к полуночи.

В назначенное время она действительно явилась ко мне и на этот раз вошла через дверь. Сначала она заставила меня снять верхнюю одежду и из на удивление маленького свертка вынула длинное черное платье, которое я тотчас натянул на себя. Батистовая пелеринка, искусно положенная на плечи, словно скрывала сокровища стыдливой, едва нарождающейся груди. На мой скромный лоб, уже покрытый белой повязкой, опустилось светлое и тонкое покрывало, сквозь которое я робко искал взгляда моей заботливой и услужливой подруги. Как она покраснела и смутилась! С каким удовольствием и с какой болью я услышал ее горестный, нежный, подавленный вздох. Сколько раз ее наполненные слезами глаза опускались, чтобы не встречаться с моими! Сколько раз ее дрожащая рука, как никогда торопливо переодевавшая меня, на мгновение замирала! А я, находя, что эта милая рука скользит слишком быстро, склонялся над маркизой и втайне наслаждался волнением моей прелестной подруги, чувствуя страстное желание потушить жар моей крови и ее печаль в последнем объятии. О моя Софи, никогда в жизни мысль о тебе не была столь необходима для моей шаткой добродетели. Я должен наказать себя за эту слабость и потому сознаюсь, что если бы я был внутренне убежден, что госпожа де Б. так же слаба, как я... Но я не пытался это проверить, и ты, моя очаровательная жена, обязана похвалить меня: я не подверг мужество маркизы и верность твоего супруга жестокому испытанию.

Увидев, что все готово, госпожа де Б. не могла удержаться от слез. Она слабым голосом промолвила:

— Прощайте, уезжайте, возвращайтесь во Францию, летите в Париж. Через два часа я последую за вами, через два часа после вас я въеду в столицу. Фоблас, мы приедем, так сказать, вместе; мы будем жить в одном городе, а между тем мы больше не увидимся. Ах, я все же буду следить за вашей судьбой, буду предупреждать опасности или защищать вас... Моя нежность... вы увидите, вы увидите, действительно ли я ваш друг! Шевалье, остановитесь на улице Гренель-Сент-Оноре, в гостинице «Император». Очень скоро к вам придет человек, на которого вполне можно положиться. Шевалье, помните мои наставления, слушайтесь меня и, главное, не делайте опрометчивых поступков, умоляю вас. У вас остается только одно средство вознаградить меня за заботы, а именно: не мешать мне своими безумными выходками! Как горько, что мне не дано право сопровождать вас, не дано делить с вами опасности, которые, быть может, вас подстерегают. Друг мой, возьмите на всякий случай пистолеты. Что же касается этой вещи, — прибавила она, указав на шпагу, висевшую у изголовья моей кровати, — она не может принадлежать монашке; позвольте мне ее присвоить.

Я снял шпагу и подал ее маркизе. Она с восторгом обнажила ее и с явным удовольствием полюбовалась превосходной сталью, потом, вложив лезвие в ножны, она сжала мою руку с такой силой, какой я никогда в ней не предполагал.

— Благодарю вас, — с воодушевлением сказала маркиза, — я буду достойна этого подарка!

Не дожидаясь ответа, госпожа де Б. провела меня к лестнице, мы молча спустились и без шума пересекли сад. Калитка открылась, едва мы показались. Меня ждала карета. Я хотел поблагодарить маркизу, но она поцелуем велела мне молчать. Я надеялся ответить ласками на ее нежность, однако она быстрее молнии вырвалась из моих объятий, захлопнула калитку и послала мне последнее «прости». Я поехал навстречу к тебе, моя Софи, но волею судьбы сколько несчастий, сколько врагов, сколько женщин встало между нами!

3

Было около пяти утра. На рассвете мы въехали на территорию Франции. Всякий путешествующий по стране, в которой он совершил возмутительный поступок, воображает, что его тут же узнают и разоблачат. Ему мнится, будто все прохожие читают написанную у него на лбу историю его преступления... «Вовсе не мудрено, что на монахиню, которая мчится в почтовой карете, внимательно смотрят», — успокаивал я себя в окрестностях Лонгви, первой пограничной станции, где я впервые заметил, что на меня обращают внимание. Эти мысли меня успокоили, и я отдался обманчивой сладости сна, увы, слишком короткого. Через несколько сотен шагов мою карету окружили. От шума резко распахнувшихся дверец я открыл глаза и не успел опомниться, как на меня набросились, схватили и связали. Стражники, то ли слишком почтительные, то ли невнимательные, уважая мой пол и одежду или воображая, что монахиня не может быть вооружена, не стали меня обыскивать. Но эти богохульники осмелились осквернить мое черное кисейное платье, накрыв его походным плащом, и не побоялись набросить на мое монашеское покрывало грубую кощунственную тряпку. Начальник отряда развязно уселся рядом со мной, велев кучеру трогать.

Куда меня везли? Неумолимый страж, не спускавший с меня глаз, был глух и нем; его не трогали ни вопросы, ни жалобы. Тряпка, накинутая мне на голову, пропускала мало света, я почти ничего не видел. И лишь по стуку конских копыт, раздававшемуся в моих ушах, можно было предположить, что мою карету сопровождают солдаты. Один раз, когда отряд остановился на минуту, вероятно, для того, чтобы оседлать новых лошадей, я услышал, как кто-то явственно произнес имена Дерневаля и мое. Куда меня везли?

Проклятая карета все катилась, и мы больше не останавливались. Позднее я рассчитал, что мы были в пути примерно тридцать шесть часов; тридцать шесть веков не тянулись бы дольше! Какое ужасное беспокойство терзало меня! Какие мысли приходили в голову! Я представлял себя окруженным судьями; я слышал страшный приговор; я видел роковой эшафот. Какое положение!17 Я дрожал не только за себя, нет, мой отец, я думал о письме, оставшемся на моем столе, о письме, в котором я обещал вам скоро вернуться. Увы, возможно, вашему сыну не суждено уже обнять вас!

Не одного себя я жалел, нет, моя юная жена; я думал о твоих прелестях, о нашем коротком браке, о сладких и столь внезапно порванных узах. Предполагая, что моя жалкая погибель не повлечет за собой твоей преждевременной смерти, я уверял себя, что ты останешься верна моей памяти, что никогда никто не похвастает тем, что женился на вдове Фобласа. О моя Софи, я сожалел о судьбе пятнадцатилетней женщины, осужденной на скуку вдовства, которое могло продлиться целых полстолетия, о судьбе женщины, принужденной долго раскаиваться в наслаждениях двух ночей!

Наконец мы приехали, меня вытащили из кареты и куда-то понесли. Я ничего не видел из-за тряпки на моем лице, не мог в темноте ночи освоиться с местностью. Мои глаза бездействовали, зато я с любопытством и тревогой напрягал слух. Я слышал стук дверей, визг задвижек, скрип калиток; вот раздались быстрые шаги многих людей, сбегавшихся со всех сторон. Меня внесли куда-то, где было холодно и сыро, усадили в громадное деревянное кресло; в некотором отдалении кто-то шептал слова, которых я не мог разобрать; в моих ушах гудел глухой рокот голосов, звучавших в большом помещении, вероятно, обыкновенно безлюдном.

Кто-то подошел ко мне, наклонился к моему уху и очень нежным тоном сказал слова и утешительные, и страшные:

— Великий Боже, что будет с вами? Сумею ли я спасти вас?

Через мгновение я услышал звук похоронного колокола; мне показалось, что меня окружила толпа людей. За гулом последовала глубокая тишина, длившаяся несколько секунд. Моя душа замерла, мое воображение заработало с новой силой. Какое-то доселе неведомое чувство... Что ж, сознаюсь: мне стало страшно!18 Высокий голос нарушил наконец ужасную тишину и велел мне прочитать Ave Maria. Я трижды заставил повторить это странное приказание, и три раза мой язык отказался повиноваться. В смятении я не мог вспомнить ни одного слова молитвы. Кто-то затянул молитву, и я повторял ее за ним слово в слово. Потом последовал короткий допрос, протокол которого я здесь привожу:

— Откуда вы приехали?

— Разве я знаю? Спросите у тех, кто привез меня.

— Что вы делали с тех пор, как покинули нас?

— Вас? Мне кажется, я не знаю этого места. Где я?

— Разве не вы соблазнили мадемуазель де Понти?

— Мадемуазель де Понти? О Софи!

— Да, Софи де Понти: вы знаете ее?

— Я слышал, как о ней говорили. Если бы я был с ней знаком, я стал бы обожать ее, но не соблазнять!

— Знаете ли вы шевалье Фобласа?

— До меня доходило это имя.

— Знаете ли вы Дерневаля?

— Нет.

Это «нет», повторенное многими голосами, разнеслось по помещению.

— Не Доротея ли ваше имя?

— Нет.

Это вторичное отрицание произвело более сильное действие, чем первое. Голос, допрашивавший меня, продолжал:

— Снимите с нее эту тряпку, поднимите покрывало.

Приказание исполняется, и что за поразительная картина открывается передо мною! Я сижу напротив алтаря, а справа и слева от меня на длинной скамье сидят полукругом пятьдесят или даже больше... Я не верю своим глазам! Нет, это не сон, не плод больного воображения. Я наяву вижу пятьдесят монахинь, вижу, как они разглядывают мое лицо, и слышу, как они хором восклицают:

— Это не она!

— Это не она! — повторила монахиня, которая, очевидно, возглавляла собрание. — Дело осложняется, — продолжала она, подумав. — Нужно сегодня же вечером написать старшим. Завтра мы получим ответ. До тех пор пусть она посидит в темнице, и пусть одна из сестер сторожит ее.

Четыре молоденькие послушницы подняли меня. Я не противился; во-первых, меня не развязали, а во-вторых, такой способ передвижения был мне приятен. Вдобавок, за мною последовали и все остальные женщины; я с удовольствием разглядывал их. Среди большого числа этих женских лиц я заметил очень почтенные с виду и на редкость древние. Кожа у них была всевозможных оттенков: белого, серого, желтого, зеленоватого, светлого и темного; одно лицо было как у всех, другое необыкновенно, третье смешно, но исподтишка я разглядывал также такие молодые и хорошенькие личики! Их вид окончательно рассеял роковые мысли, которые только что вселяли ужас в мою душу, и, хотя положение еще не давало повода для успокоения, честное слово, я перестал терзаться. Ничего не поделаешь, уж я так создан! В каких бы затруднительных обстоятельствах я ни оказался, рядом с женщинами я всегда забываюсь.

Между тем меня несли по длинному подземелью при свете факелов; в конце его я увидел часовню. Рядом с ней открыли келью, которая походила на темницу лишь по названию. Это была просто маленькая каморка; в ней стояла кровать, на которую меня и положили. Зажгли лампу. Сестре Урсуле дали стул, и старые монахини, уходя, строго приказали ей до утра молиться подле меня.

О, благодарю тебя, моя звезда! Изо всех замеченных мною красавиц Урсула была самой очаровательной. Какая нежность, какой румянец, какая свежесть! Сколько кротости в робком взгляде! Какая невинность на светлом челе! Если человек не встречал Софи, он нигде больше не увидит такого прелестного лица, как у Урсулы, и с того дня, когда в объятиях счастливого возлюбленного мадемуазель де Понти сделалась самой прелестной из женщин, Урсулу следовало бы провозгласить самой милой из девушек.

Хоть я и был пленником, но испытывал только одно беспокойство, а именно: сильное влечение к этой трогательной красавице. Я очень устал, однако и думать забыл о сне. И как можно было спать? Фоблас, товарищ Розамбера, послушный ученик госпожи де Б., здесь ты должен оказаться достойным твоих учителей! Возможно, победа будет нелегкой, но вот награда, которую приготовил случай для твоего красноречия: очаровательная девушка и свобода! И если когда и можно счесть простительным грех обольщения, это именно такой случай.

Любопытный прелат, внимательно читающий у камелька эту скверную книгу, если вы так же легкомысленны, как ее юный автор, заполните сами шесть следующих страниц, но берегитесь цензуры:^*19 она не позволяет печатать все что угодно..................................................................................................................

Я связал прелестные ножки Урсулы; я скрутил ей руки веревками, которые она сняла с меня, и с сожалением скомкал платок, которым должен был заткнуть ее ротик.

— Погодите, — сказала она, — одно мгновение! Я хочу повторить вам последние наставления, которые вы должны крепко запомнить. При свете этой свечки войдите в подземелье, по которому мы пришли сюда, в нескольких шагах отсюда поверните налево. Вскоре вы придете к тяжелому люку, вам придется его поднять. Во дворике, под навесом, вы найдете лестницу садовника. Наконец вот этим ключом вы откроете калитку знакомого вам сада. Да хранит вас небо! Ах, я забыла еще одну необходимую предосторожность, я позабыла о ней, потому что она касается только меня! Чтобы не вызвать никаких сомнений в том, что вы силой вырвались отсюда, выйдя из темницы, бросьте один из ваших пистолетов. Идите, мой ангел, спешите, уже поздно! Прощай, божественный юноша. Мед не слаще твоих речей. Огонь твоего взгляда сжигает мое сердце, моя душа покоится в твоей. Закрой мне лицо и поспеши уйти.

С большим трудом я заставил себя повиноваться, но делать было нечего. Я запихнул в прелестный рот платок и закутал голову Урсулы так, чтобы казалось, будто он заглушал ее крики. Затем, не теряя времени на бесполезную благодарность, я покинул мою освободительницу, спокойный за нее, но еще страшась за себя. Посудите, какая радость охватила меня, когда я счастливо миновал подземелье, вылез из люка, пересек дворик, открыл калитку и очутился в саду; я узнал его и, без сомнения, читатель тоже20. Я приставил деревянную лестницу к стене, через которую мы с Дерневалем так часто перелезали, далее простиралась улица ***, я рассчитывал уйти по ней. Вот мой флигель, вот тенистая аллея. Не бьется ли ваше сердце, читатель? Мое трепещет, и слезы застилают мне глаза. Я вижу милую аллею, на которой вздыхала моя кузина. Какие чувства испытываю я! К благоговейному волнению и уважению примешивается нежность. Эти места полны ее присутствием и памятниками нашей любви. Здесь она мечтала в тот день, когда я пел ей песню, там она упала в обморок, вон туда я ее отнес. На этой скамейке она сидела в часы отдыха, переглядываясь со мной. Там я встречался с ней почти каждый вечер, тут, отдаваясь чувству, мы часто соединяли наши вздохи и слезы. Дальше... Да вот он, вот! Я приветствую его радостным восклицанием; вы видите тот благословенный каштан, дерево, освященное ее последним сопротивлением и моим торжеством? Мой благодетель и заступник, я поцелую твои ветви, а на твоем стволе вырежу мой вензель и вензель моей жены. Моей жены! Ах, когда мы были только влюбленными, мы были вместе, теперь мы муж и жена и стонем в разлуке! В разлуке! Я полечу к ней! Великий Боже, скоро рассвет, и, если меня застанут здесь, я погиб.

Я подбежал к лестнице, но с трудом поднялся по ней; мне мешало длинное платье, которого я не снял по настоянию Урсулы. Очутившись на стене, я выглянул на улицу и увидел караульных. Я быстро спустился, не зная, как теперь быть. Попытаться скрыться у Фремона, где меня хорошо помнили, было бы слишком рискованно, а кто занимал дом, стоявший рядом, я не знал. В любом случае, оставаться в монастыре нельзя; итак, я решился приставить мою лестницу дальше.

Я хотел было сбросить просторную одежду, стеснявшую мои движения, чтобы как можно скорее перелезть через стену, но послышался шорох, испугавший меня, и, не раздевшись, я взлетел на стену, сел на нее и втащил лестницу наверх, чтобы перекинуть ее на другую сторону. В ту минуту, когда я поднял ее, мне показалось, что у калитки сада кто-то стоит. Я перепугался, мои руки задрожали, лестница вырвалась из них и с шумом упала, а я в очень неудобном платье остался верхом на стене. К счастью, прыжок ничуть меня не смущал. Времени на раздумья не осталось. Я ринулся вниз, в чей-то садик.

Услышав шум, из-за куста вышла молодая девушка, которой я раньше не заметил. Сначала она направилась прямо ко мне, потом остановилась, будто испугавшись и удивившись, и закрыла лицо руками, прежде чем я приблизился настолько, чтобы ее рассмотреть. Я успокаивал прелестную незнакомку и, умоляя о помощи, целовал то одну, то другую ее маленькую ручку, которыми она закрыла свое личико и которые я силился оторвать от этого по видимости миленького личика, чтобы в него заглянуть.

— Монахиня! — произнес вдруг кто-то. — Значит, он переоделся в монахиню. Ах, негодяй, я отучу тебя увиваться за моей возлюбленной!

Обернувшись, чтобы посмотреть, откуда донесся голос, я ощутил нечто очень неприятное. Без уважения к моему платью, меня от души угощали палочными ударами, пока я не вытащил пистолет. Вы увидите, сумел ли я отомстить за свою поруганную честь.

На меня нападало трое. Едва я отступил на несколько шагов и показал им страшное оружие, враги опустили палки. Первому из моих противников было лет четырнадцать—пятнадцать. Я узнал в нем одного из тех милых мальчиков, одного из тех изящных жокеев21, которые величественно сидят на верху огромных кабриолетов, строят рожицы прохожим, обрызганным грязью, разлетающейся из-под колес экипажа их господина, и тонким голосом кричат «Берегись!», давя всех встречных. Я лишь мимоходом взглянул на второго. Это был один из тех рослых, дерзких и трусливых негодяев, которых роскошь отрывает от деревни. Мы, люди светские, платим им за то, чтобы они играли в карты и спали на стульях в наших передних, за то, чтобы они бранились, напивались и насмехались над нами в людских, а также за то, чтобы они тратили в кабаках деньги хозяина, а на чердаке обнимали горничных хозяйки. Третий привлек все мое внимание: он был одет просто и изысканно, небрежно и красиво; его манеры отличались благородством и грацией; даже испуганный, он не утратил достоинства. Я понял, что он господин двух других.

— Сударь, если вы осмелитесь сделать хоть шаг, если вы позволите себе двинуться, если ваши люди попытаются воспротивиться мне, я вас убью. Прошу вас, скажите: вы дворянин?

— Да.

— Ваше имя?

— Виконт де Вальбрён.

— Виконт, я не назову вам своего имени; поверьте лишь, что я не менее знатен, чем вы. Не знаю, окончится ли счастливо для вас приключение, начало которого было для меня столь неприятно. Вероятно, вы ждали кого-то другого, но оскорбили меня; вы, конечно, знаете, что оскорбленная честь требует крови. К несчастью, я тороплюсь и у меня лишь один пистолет, однако, если вам угодно, мы можем здесь же разрешить нашу ссору. Прошу вас прежде всего отослать вашего слугу и вашего ездового.

Де Вальбрён сделал знак, и слуги удалились. Я через секунду подошел к виконту и протянул ему сжатый кулак.

— Внутри несколько монет: чёт или нечет? Если угадаете, я отдам вам пистолет, и вы выстрелите в меня; если не угадаете, предупреждаю вас, виконт, вы погибли.

— Чёт, — сказал он.

Я раскрыл руку.

Он угадал.

— Прощай, отец! О моя Софи, прощай навсегда!

Вальбрён взял пистолет и воскликнул:

— Нет-нет, вы увидите вашего отца и Софи! — Он выстрелил в воздух и упал передо мной на колени. — Удивительный молодой человек, скажите, кто вы? Какое благородство, какая неустрашимость! Мне нет прощения за то, что я оскорбил вас. Но поймите, виной всему лишь случайность, и согласитесь простить меня.

Я попытался поднять его.

— Сударь, — продолжал он, — я не встану, пока вы не успокоите меня.

— Виконт, вы просите у меня прощения, подарив мне жизнь! Верьте, что я ничуть не сержусь и буду рад заслужить вашу дружбу.

— С кем имею честь говорить?

— Я не могу вам этого сказать, но я открою вам мое имя в более счастливое время. Позвольте мне уйти.

— Как, в платье монахини? Войдите в дом, я велю дать вам приличное платье, вы будете готовы через мгновение.

В самом деле, я не мог уйти в монашеском одеянии и потому, не раздумывая, принял предложение виконта.

Между тем виновница происшествия, молодая девушка, стояла в некотором отдалении и не говорила ни слова. Де Вальбрён позвал ее. Она подошла, по-прежнему закрывая лицо руками.

— Какая стыдливость, — сказал виконт, — как это мило! Вы понимаете, милочка, что меня вы не обманете такими ужимками... Я соглашался порой уступать вас моим друзьям, как это принято в маленьких домиках22, но мы условились с вами, что без моего разрешения вы не будете никому отдаваться, и вы понимаете, что ваш господин не желает быть соперником цирюльника. Раз он вам нравится, пусть он вам и платит. Сегодня же вечером мы простимся, мадемуазель Жюстина...

При звуке имени, которое столь сладко прозвучало в моих ушах, я прервал де Вальбрёна:

— Ее зовут Жюстиной? Как странно... Господин виконт, позвольте мне рассеять одно сомнение!

Он ответил, что это доставит ему удовольствие. Я подошел к молодой девушке и раздвинул ее чересчур усердные ладошки. Было уже достаточно светло; я узнал милую, круглую, смазливую мордашку, заманчивое воспоминание о которой порой смущало меня.

Фоблас. Это ты, малютка?

Жюстина. Да, господин де Фоблас, это я.

Виконт де Вальбрён. Де Фоблас! Он красив, благороден, смел и великодушен! Думая, что наступил последний час его жизни, он звал Софи. Я должен был сейчас же узнать его. — Он подошел ко мне и взял меня за руку. — Храбрый и великодушный шевалье, вы оправдываете вашу блестящую репутацию. Я не удивляюсь, что из-за вас стала известной одна очаровательная женщина. Но скажите, как вы сюда попали? Как вы решаетесь показываться в столице после дуэли, наделавшей столько шума? Вероятно, вас влечет сильное чувство! Господин шевалье, подарите мне ваше доверие и смотрите на виконта де Вальбрёна как на самого преданного из ваших друзей. Прежде всего, куда вы направляетесь?

Фоблас. В гостиницу «Император» на улице Гренель.

Виконт. В гостиницу, в такой населенный квартал Парижа? Берегитесь, вас узнают. Вам нельзя выходить на улицу! Вы не пройдете и двадцати шагов, как вас арестуют.

Возможно, виконт был прав, но я чувствовал лишь одно: горячее желание приблизить миг свидания с Софи. Итак, я настаивал.

— Ну хорошо, — сказал он, — но, по крайней мере, позвольте мне, пока вы будете переодеваться, отправиться на разведку. Жюстина, проводите шевалье в уборную, откройте для него мой гардероб, позаботьтесь, чтобы у него было все необходимое.

Когда виконт ушел, я спросил у Жюстины, что это за место и чем она тут занимается.

— Это, — отвечала она с запинкой, — маленький домик, в который виконт приезжает развлечься...

— Понимаю, в этом храме наслаждения ты идол, которому курят фимиамы. Мадемуазель, вы достаточно для этого красивы!

— Господин де Фоблас, вы мне льстите!

— Каким образом твоя судьба так сильно изменилась в столь короткое время?

— Ах, приключения маркизы придали мне известность, три недели все меня домогались, но господин де Вальбрён показался мне милее остальных.

— Милее? А между тем ты уже сыграла с ним недобрую шутку.

— Ничуть, уверяю вас, просто он страшно ревнив.

— Ну а цирюльник?..

— Фу, какой ужас! Разве я могу думать о подобном?

— Вот как, Жюстина, ты стала горда? Но что ты делала так рано в саду?

— Я вышла подышать воздухом, всего лишь подышать воздухом. Впрочем, если виконт рассердится, тем хуже для него, я без места не останусь.

— Место? В одном из тех домиков, в которые приезжают развлечься?

— Что ж, я хочу устроить свою судьбу. Неужели вы желаете, чтобы я всю жизнь оставалась горничной? Я предпочитаю быть любовницей господина, который обеспечит меня и...

— Вот это называется благоразумный образ мыслей! Однако ты изменила нашей любви. Ты совершенно забыла меня, неблагодарная малютка!

— О нет, — ответила она ласково. — Я очень рада видеть вас. Будьте уверены, что вас будут любить всегда, когда вы только захотите, и всегда бескорыстно.

— Детка, твои слова очень нежны, и поступаешь ты благородно, но у меня есть еще несколько сомнений. Послушай, этот Ла Жёнес...

— Не будем о нем говорить.

— Напротив, поговорим о нем; не лги мне. Он должен был на тебе жениться? Неужели ты бесчеловечно прогнала своего жениха?

— Конечно, — со смехом ответила она, — теперь я выхожу замуж только за господ.

Я хотел продолжить разговор, но вернулся де Вальбрён.

— Не выходите из дома, — сказал он. — Улицу сторожат. Я видел караульных и людей очень подозрительного вида. Проведите здесь день, я соберу моих друзей и в середине будущей ночи приду за вами вместе с ними. Если вам угодно оказать мне истинную услугу, согласитесь остановиться в этом доме, сюда никто не посмеет ворваться. В мое отсутствие вы, Жюстина, будьте здесь хозяйкой; я приказываю вам относиться к шевалье, как вы относились бы ко мне, и ради него прощаю вам ваши утренние прогулки. Жюстина, я оставляю в ваше распоряжение моего жокея и Ла Жёнеса.

— Вот как, господин виконт, выходит, рослый малый, который был с вами в саду, Ла Жёнес?

— Вы его знаете?

— Да, если он прежде жил у маркиза де Б. Скажи, Жюстина, это тот самый?

— Да, господин Фоблас. Он такой хороший слуга...

— Это ты рекомендовала его господину виконту?

— Да, господин Фоблас.

— Отлично, детка, отлично. Ты сделала прекрасный подарок виконту.

Перед тем как проститься, де Вальбрён предупредил, что велит тщательно закрыть на засовы все двери, и напоследок посоветовал мне никого не впускать.

Оставшись со мной наедине, Жюстина застенчиво спросила, каким развлечением я думаю заполнить утренние часы.

— Детка, если бы мне не хотелось спать, я охотно бы позавтракал. Прикажи приготовить мне постель и позаботься, чтобы, проснувшись, я нашел хороший обед.

Она побледнела, вздохнула, даже чуть не прослезилась и сказала печально:

— Значит, вы сердитесь на меня?

— Нет, малютка, не сержусь, но мне надо отдохнуть.

Она опять горестно вздохнула, взяла меня за руку и отвела в удобную, изысканную спальню, дышавшую любовью так же, как памятный будуар. Я тоже вздохнул, но вздохнул из-за воспоминаний. Жюстина, казалось, размышляла о чем-то, внимательно разглядывая меня. Я попросил ее уйти, и мне пришлось дважды повторить свою просьбу. Наконец она повиновалась, бросив на меня взгляд, который был красноречивее тысячи упреков.

Я прилег, и вскоре мне подали чашку шоколада. Тронутый вниманием хозяйки дома, я решил поблагодарить ее; дверь отворилась, и она вошла, одетая только в легкое газовое платье. Утонченная, точно знатная дама, Жюстина приказала закрыть ставни, чтобы в комнату не проник свет. Занавеси из желтой тафты задернули, перед зеркалами поставили свечи, в курильнице зажгли благовония. Все это делалось молча, на мои многократные вопросы не последовало ни единого ответа, но едва слуга ушел, Жюстина сказала, что обязана повиноваться виконту и что ей больше всего хочется помириться с шевалье. Быстрее молнии она бросилась ко мне, нежнее зефира обняла меня и менее чем через секунду заставила забыть и цирюльника, и Ла Жёнеса, и... Не бойся, моя милая жена, я не помещу твоего глубокочтимого имени возле презренного имени прислуги.

Читатель, мне кажется, вы ропщете и перебираете множество причин, по которым мне следовало устоять, но вы не говорите, что я должен был для этого сделать; я же отвечу вам лишь одно: предприимчивая Жюстина удержала меня в своих объятиях... Если вы и вправду умеете не поддаваться таким настоятельным и неотвратимым соблазнам, скажите, как вам это удается?

Увы! Возможно, как и я, вы упускаете минуты счастья после бесчисленных тщетных попыток им завладеть. О, как я оскорбил твои прелести, заслуживавшие лучшей участи, моя маленькая Жюстина! И ты не была ни в чем виновата; ты была уступчива, терпелива, покорна, а между тем увидела меня слабым, вялым, жалким. Полный упадок, вогнавший меня в краску и опечаливший Жюстину, несомненно, был следствием того, что я тридцать шесть часов, снедаемый тревогой, мчался в плохой карете, питался одним святым духом и ночь напролет вел весьма оживленный разговор с прелестной монашкой... Мы все болтали и болтали, как всегда в подобных случаях в монастыре.

— Ах, — сказала наконец бедняжка тоном, в котором слышались смущение и удивление, — ах, как вы переменились, господин де Фоблас!

Мне подумалось, что это восклицание простодушной Жюстины заключало в себе горькую правду о настоящем, но в то же время говорило и о прошлом, однако я был не в силах оправдываться и без лишних слов предпочел заснуть.

Жюстина не мешала мне спокойно спать, вероятно, вполне уверенная, что, разбудив меня, ничего не выиграет. Однако она не ушла. Проснувшись, я почувствовал, что она по-прежнему лежит рядом. Свечи были потушены, видимо, я проспал очень долго. Мне показалось, что пора обедать, так как

меня снедало острое чувство голода. Мое первое слово выразило первое желание — я попросил Жюстину принести мне поесть. Когда она собиралась уже уйти, я ощутил в себе некоторую склонность загладить перед ней вину; мне показалось даже, что с этого следовало начать, и я поделился с ней моей второй мыслью, которая понравилась ей больше, чем первая. Однако судьбе было угодно, чтобы я оскорбил всех жительниц маленьких домиков в лице самой прелестной из них; рок предопределил мне покинуть опечаленную подругу, не восстановив моей репутации. В то мгновение, когда эта заботливая и достойная благодарности женщина должна была получить награду, послышался испугавший меня шум и раздался громкий стук. Прибежал перепуганный Ла Жёнес и не своим голосом сказал, что какие-то люди именем короля требуют, чтобы им открыли.

— О моя Жюстина, задержи их! Дай мне время убежать.

— Убежать? Куда?

— Не знаю, но не открывай дверей.

— Бегите в сад, я велю дать вам лестницу, перелезайте через ограду с правой стороны, и если наша святоша-соседка, госпожа Деглен, соблаговолит принять вас так же хорошо, как я, вознаградите ее подобающим образом.

— Послушай, Жюстина...

— Что?

— Постарайся передать весточку обо мне маркизе де Б. Я не знаю, что со мной будет, но все равно, пошли ей сказать, что я в Париже и что ты меня видела.

Во время этого короткого разговора приносят свечи, я быстро хватаю главную принадлежность мужского туалета, которую не могу из приличия назвать, предоставляя вам догадаться; если позволите, я назову ее необходимой одеждой23. В ту минуту, когда я собираюсь прикрыть ею мою наготу, шум усиливается, мне кажется, будто выламывают двери.

Я не успеваю надеть платье, приготовленное мне Жюстиной, и беру только шпагу Вальбрёна; через минуту в моей правой руке красуется меч-покровитель, а в левой, вместо щита, необходимая одежда! Я бросаюсь во двор и лечу в конец сада.

Ла Жёнес тащит за мной лестницу. Он приставляет ее, я поднимаюсь на стену. При виде нескольких человек, вошедших с факелами, я понимаю, что нельзя терять ни минуты, и, не оглядываясь (тем более что в темноте и увидеть ничего нельзя), смело прыгаю вниз, в соседний сад.

О моя Софи, отделаюсь ли я всего лишь незначительным ушибом?

Я иду по мягкому песку. Мне кажется, сейчас около десяти часов вечера. Я в незнакомом саду, меня окружает густая тьма. На мне лишь сорочка, не защищающая от резкого ветра; меня мучит множество тревог, и я умираю от голода.

Однако зачем терять мужество? В Париже, как и везде, всякий может выбраться из какого угодно затруднения при помощи денег, а тем более дворянин со шпагой и с полным золота кошельком. Ну, Фоблас, осмотри же дом, стоящий над прудом, в который ты только что чуть не упал.

Всего несколько неслышных шагов, и я нащупываю дверь. Почему же она открыта? Я не вижу света и доверчиво вхожу.

— Это вы, шевалье? — слышится шепот.

Я как можно нежнее и таинственнее, тоже шепотом, отвечаю:

— Да, это я.

Женщина протягивает руку и натыкается на рукоятку шпаги.

— У вас в руке шпага?

— Да.

— Вас преследуют?

— Да.

— Они видели, как вы прошли через пролом в стене?

— Да.

— Не говорите этого моей госпоже, это ее испугает.

— Где она?

— Кто? Моя госпожа?

— Да.

— Вы же знаете, она в постели; вы можете провести с ней всю ночь: хозяин уехал в Версаль. Там должна разрешиться одна знатная дама; он вернется не ранее, чем завтра.

— Отлично. Проводи меня.

— Разве вы не помните дороги?

— Помню, но я испугался и потерял голову; веди же меня, возьми за руку. Через несколько шагов горничная открывает вторую дверь и говорит:

— Сударыня, вот и он.

Хозяйка дома обращается ко мне:

— Ты сегодня очень поздно, мой дорогой Флурвак.

— Нельзя было раньше.

— Они тебя задержали?

— Да.

— Где же ты?

— Иду.

— Чего ты ждешь?

— Я раздеваюсь.

Мне не нужно раздеваться, вы это знаете, поскольку я уже сказал, что держу в левой руке мою необходимую одежду, но вы понимаете также, что я не смею идти неосторожно и быстро по незнакомой комнате, не освещенной ни светом ламп, ни пламенем камина.

Наконец, подойдя к кровати, я осторожно кладу на пол необходимую одежду и шпагу. Потом, приподняв мягкое пуховое одеяло, которое может меня согреть, я падаю в объятия незнакомки, которая дарит мне самый нежный поцелуй.

— О, какой ты холодный! — говорит она.

— На улице мороз.

— Мой дорогой шевалье!

— Моя нежная подруга!

— Плохая погода не помешает тебе часто приходить ко мне?

— Конечно нет.

— Ты будешь навещать меня в отсутствие Деглена?

— Да.

— Батильда, как и сегодня, сумеет подать тебе знак.

— Отлично.

— Разве не остроумно я придумала зажигать на ее окне маленький фонарик?

— Да.

— Разве не хорошо, что я велела разрушить часть стены?

— Да, я прошел через пролом.

— И ты не раз воспользуешься им, потому что наши соседи магнетизёры24 не станут чинить стену зимой.

— Конечно.

— Ты доволен, что поселился у них?

— Очень доволен.

— Знаешь, дорогой Флурвак, мой муж уехал в Версаль. Мы можем провести вместе целую ночь.

— Тем лучше.

— Я была уверена, что мой милый шевалье останется доволен.

— О моя дорогая!

— Ты по-прежнему любишь меня, Флурвак?

— Нежно люблю.

— Однако я тебе скажу, мой ангел, что сегодня днем я была огорчена.

— Почему?

— Ты не пришел, чтобы вместе со мною послушать проповедь.

— Никак не мог.

— Но сегодня утром я чувствовала себя счастливой, а ты?

— Был восхищен.

— Обедня не показалась тебе слишком длинной?

— О нет!

— С каким наслаждением я смотрела на тебя!

— Я тоже!

— Как ты умно сделал, велев поставить твой стул рядом с моим.

— Не правда ли?

— Но ты напрасно заговорил со мной.

— Почему?

— Все эти дамы, которые меня знают и уважают, видели, что я разговаривала с молодым офицером. Что они скажут?

— В самом деле!

— Послушай, сердце мое, не приходи за мной в церковь.

— Почему?

— Потому что, в сущности, это нехорошо. Право, моя совесть неспокойна.

— Полно!

— Думать о любви даже в обители Бога...

— Действительно, ты права...

— Предпочитать создание Создателю...

— Верно!

— И к тому же ты офицер.

— Что ты хочешь сказать?

— Будь ты хотя бы аббатом...

— Но...

— Ах, кстати, мой ангел, раз мы заговорили о священниках; скажи мне, исполнил ли ты мое поручение?

— Какое?

— Ты забыл?

— Какое?

— Ты знаешь, что пост меня утомляет.

— И что же?

— Как, Флурвак, вы не помните? Я просила вас пойти и посоветоваться...

— Да, с доктором.

— Вовсе нет, со священником!..

— Да-да, припоминаю...

— Со священником и попросить у него позволения...

— Он его дал тебе!

— Мне?

— Кому же еще?

— Вы меня назвали?

— Нет, я говорил о моей родственнице.

— Хорошо. Итак, мой милый, я могу не есть постного по пятницам и субботам?

— Да.

— Как я рада, как я тебе благодарна!

Поцелуй, которым набожная женщина наградила меня в эту минуту, был горячее некуда. Она целовала меня, пока я старался поддерживать затруднительный для меня разговор, отвечая односложно на расспросы обманутой незнакомки; между тем ее прелести, по-прежнему защищенные тонким полотном, действовали на меня сильнее самых теплых перин, и, когда моя кровь оживилась, я обнаружил в себе то счастливое настроение, которое доставило бы наслаждение Жюстине, если бы враги ее счастья нам не помешали. Итак, я намеревался доказать мою благодарность гостеприимной красавице, которая так радушно приняла меня. Но кто из вас на моем месте ждал бы такого? Я встретил самое серьезное сопротивление.

— Довольно, — сказала она. — Довольно, Флурвак; вспомните наши условия. Не так... Нет-нет, я этого не потерплю! Я так не хочу.

Изумленный странным капризом непонятной женщины, которая зимой и в ужасную погоду заставляла своего возлюбленного перелезать через стену для того, чтобы мирно спать с ней рядом, я расположился, не говоря ни слова, и начал уже засыпать, но вдруг услышал, что она плачет, и по-прежнему шепотом спросил у нее, что с ней.

— Что со мной? — ответила она. — Неблагодарный, вы меня не любите, вы забыли наши условия. Рядом со мной вы остаетесь бесчувственным. Вы отказываетесь от моих объятий, потому что они не бесстыдны, как объятья обыкновенных женщин.

Она еще долго говорила, но я не мог понять скрытого смысла ее речей; наконец жестами и голосом она объяснила мне нечто, по-моему, очень странное. Она оттолкнула мою страсть потому, что я невежливо выразил ее, потому что я дерзкой рукой хотел потревожить покров, защищавший стыдливую красавицу, тогда как она этого не желала. Надо было, не трогая и не сдвигая эту искусно приоткрытую вуаль, обнимать пристойным и в то же время страстным образом эту самую горячую и в то же время самую стыдливую из женщин.

О вы, женщины, к которым природа была благосклонна лишь наполовину, о вы, обладающие самым прекрасным личиком и самым заурядным телом, не смейтесь над моей янсенисткой25. Если бы вы предусмотрительно прибегали к таким же мерам, вполне возможно, ваши мужья не так скоро оставили бы вас, а любовники дольше хранили бы вам верность.

Однако я считаю, что бедная женщина должна прибегать к этому средству лишь в том случае, если ей не остается ничего другого. Скажу, что лично мне оно не нравится. Напрасно богомолка лепетала в моих объятиях необыкновенные, хотя и выразительные слова: «Божественные восторги, счастье избранных, радость рая...» — я лишь в слабой степени разделял и эту радость, и это счастье, и эти столь горячо прославляемые восторги!

Меня не особенно привлекала мысль снова отдаться полунаслаждению, и я снова лег рядом с госпожой Деглен. Теперь я думал лишь о том, как бы заставить ее, не зажигая свечей и не призывая служанки, собственноручно принести что-нибудь съестное, что заглушило бы страшный голод, мучивший меня. Но я мог избавить свой ум от бесполезного напряжения. Рок сулил мне поужинать совсем в другом месте.

— Шум, — сказала она. — Но что это? Что? Голос... Невозможно!.. Однако... Это голос шевалье, голос моего возлюбленного. Как же так?! Незнакомец?! О ужас, я погибла!

Едва я услышал шум, едва госпожа Деглен произнесла первые слова, я вскочил и, пока она колебалась, не зная, что делать, успел натянуть необходимую одежду на надлежащее место, схватил шпагу, ощупью прошел через комнату и толкнул полуотворенную дверь. Я рассчитывал очутиться в той комнате, в которой недавно меня встретила горничная. Я угадал: совсем рядом, на пороге, снаружи от двери дрожал, не сдерживая нетерпения, какой-то человек, который шепотом, но очень явственно повторял:

— Батильда, открой же двери!

Госпожа Деглен тем временем приняла решение. Выйдя из спальни, она направилась ко мне и сдавленным голосом окликнула человека, которого недавно принимала за своего любовника. Не отвечая ей, я остановился и по звуку ее шагов догадался, что она подошла ближе.

— Кто бы вы ни были, — сказала она, — прошу, не губите меня окончательно, бегите, не показываясь шевалье. Бегите, сохраните все в тайне, и я прощу вас.

Я хотел последовать ее совету, надеясь проскочить через дверь, как только ее откроют, но несчастная богомолка слишком поздно распахнула ее. Госпожа Деглен дважды повернула ключ, Флурвак толкнул одну из створок, а Батильда, которая еще не спала, привлеченная шумом, вошла со свечой в руках. Какое зрелище представилось каждому из нас!

Сцена разыгралась в своего рода столовой. В глубине, слева, стояла не вовремя пришедшая горничная, переводя свои широко раскрытые, ничего не понимающие глаза с одного лица на другое; на пороге двери, выходившей в сад, я увидел остолбеневшего от изумления молодого человека. Между мной и дверью испуганная госпожа Деглен упала на стул, закрыв лицо руками; однако она сделала это недостаточно проворно, и я успел заметить ее черты. Я, как всегда, не мог остаться равнодушным к тому, что всегда меня интересовало, и неспособный скрыть свое впечатление, воскликнул:

— Честное слово, она очень мила!

— О коварная! — с яростью произнес офицер. — О совестливая святоша, ей мало одного любовника...

Я хотел заговорить, я хотел оправдать госпожу Деглен, но молодой человек, должно быть, чересчур пылкий, не слушая меня, обнажил шпагу, которая тотчас встретилась с моей. Уже при первых выпадах я понял, что юный Флурвак не в состоянии оказать мне достойное сопротивление. Вскоре ему пришлось отступить на несколько шагов, и ареной боя стал сад. Так как я более всего хотел выиграть место, чтобы дать себе возможность бежать, я все теснил моего противника, и он, удивленный таким напором, постепенно отступал. Мы достигли аллеи, которая показалась мне достаточно просторной; там я быстро прыгнул в сторону и побежал прочь; мой отважный, но неопытный противник бросился за мной; темнота не позволяла мне передвигаться быстро, и вскоре он настиг меня. Я обернулся, наши лезвия снова скрестились; шпага моего врага, управляемая слабой рукой, отлетела на десять шагов. Госпожа Деглен и ее горничная, подбежав, схватили побежденного, а победитель спасся бегством.

Я шел вдоль стены, отыскивая пролом, о котором, как я помнил, говорила госпожа Деглен; наконец я нашел его и вскоре очутился в саду магнетизёров.

4

Я желаю тронуть вас, сострадательные читательницы, и потому не могу не упомянуть об одном обстоятельстве, которое в ту минуту увеличивало ужас моего положения. Вы, конечно, помните, что четверть часа тому назад я уже жаловался на холодный северный ветер. Теперь он стал еще резче и, в довершение несчастья, из набежавших облаков на мою, увы, слишком тонкую сорочку посыпались крупные хлопья снега. Прелестные читательницы, пожалейте молодого человека, виновного лишь в чрезмерной любви к вам! В какую погоду и в каком наряде ему приходилось блуждать по темным садам!

Последнее путешествие было продолжительнее, чем хотелось бы, потому что в конце большого сада магнитизёров я натолкнулся на запертую калитку. Я не стал долго раздумывать, взмахнул шпагой и принялся изо всех сил колотить по решетке, стараясь ее сломать.

Шум привлек внимание собаки, она залаяла. О добрый пес, мой спаситель! Без твоей громадной пасти, из которой вырывался настоящий бас, разносившийся по всей округе, я, несомненно, несмотря на шпагу, до рассвета остался бы на морозе, и бог весть, нашли ли бы меня живым! Прибежал какой-то человек и открыл калитку.

— Еще один! — воскликнул он. — Да в каком виде, эвона какое у него платье, зимой-то! Да еще тоненькая шпажонка, словно он собрался бить мух в ноябре. Эк их! И все они хочут спать стоя, а ведь предки наши — у них смекалки было побольше, чем у нас, — давно придумали кровати. Ну, сударь мой, идите в дортуар и дайте отдохнуть несчастному привратнику, от вас и так целый божий день спасу нет. Прошу вас, господин самнабул, идите спать с остальными... да не туда... сюда...

Я не знал, отвечать или нет. В эту минуту к нам подошла рассерженная женщина. Она схватила за руку моего провожатого и, увлекая за собой, сказала:

— Простофиля, деревенщина, хорош, нечего сказать: боишься, что он не найдет лестницы без свечи? Что за глупость, что за бред! Да от этих карамбул ни в жисть не дождешься, чтоб они себе шею свернули.

Она была права; я, не сломав шеи, нашел лестницу и стал искать дортуар. Мне не терпелось обогреться и обсохнуть в каком-нибудь тихом уголке, а потому я шел на ощупь, пока не достиг третьего этажа. Там через полуоткрытую дверь я увидел громадный зал, освещенный фонарями, и поставленные в ряд кровати; казалось, все они были заняты. Наконец я разглядел одно свободное место и, чувствуя настоятельную потребность лечь, осторожно пробрался к нему. Там я поспешно скинул необходимую одежду. Она промокла насквозь, но в ее кармане скрывалось все мое богатство, и потому я благоразумно спрятал ее под подушку, а шпагу поставил у изголовья. Потом быстро стянул с себя сорочку, пропитанную растаявшим снегом, бросил на стул, вытерся уголком простыни и, обнаженный, с наслаждением вытянулся на двух тощих тюфяках. В эту минуту я был гораздо счастливее, чем в великолепной постели виконта де Вальбрёна, и подумал, как справедлива пословица, гласящая, что наслаждение — плод страдания.

Одно верно: очень часто после того как минует главное мучение, человека одолевает множество мелких неприятностей, и радости приходит конец. Едва тепло, постепенно разлившееся по телу, оживило мою кровь, едва я начал без боли двигать руками и ногами, к которым вернулась некоторая гибкость, душевная тревога заступила место телесной усталости. Я с ужасом подумал об опасностях, окружавших меня. Меня преследовали на улице; может быть, мне грозила беда и в этом доме. Что ожидало Фобласа? Я знал, в какое странное заведение завела меня судьба и какие странные люди наполняли его. Можно ли здесь оставаться? И как отсюда выбраться? Но больше всего меня мучил голод, о котором я забыл, пока мне угрожали другие опасности; теперь он вернулся с новой силой и напомнил, что после долгого путешествия и короткой ночи я за весь день выпил только чашку шоколада.

О моя Софи, конечно, я должен оплакивать твою судьбу! Ты страдаешь в разлуке с любимым, но тебе, по крайней мере, известно, где ты находишься, у тебя ни в чем нет недостатка! Твой несчастный муж достоин большей жалости! Удастся ли ему без еды сохранить для тебя свою жизнь? Как он доберется до места твоего заточения, без белья, без платья, без обуви?

Так думал я, когда в комнату вошли несколько человек. Они окружили мою кровать. Что мне было делать? Бежать я не мог, а потому решил закрыть глаза и притвориться, будто сплю глубоким сном, хотя сладость его была так от меня далеко. Вообразите себе, как я затрепетал, когда, желая рассмотреть меня получше, к самому моему лицу поднесли свечу. Вообразите себе, как я изумился, когда услышал, что посетители дортуара, которых было человек пять, спокойно заговорили следующим образом:

— Я его не знаю.

— Я тоже.

— Я тоже.

— И я.

— И я, — произнесла какая-то женщина. — Хотя... погодите... Я знаю, кто он... Это... это новенький.

— Он пришел вечером?

— Да.

— Тем лучше.

— У него неплохой вид.

— Совсем неплохой.

— Хороший, очень хороший; однако видно, что он утомлен.

— Ничего удивительного; а вы пользовали его с помощью бака26, сударыня?

— Да, — ответила она.

— Все правильно: бак, диета!

— Конечно-конечно.

— Натурален ли его сон?

— Нужно спросить у него.

— Да, если он захочет отвечать.

— Постараемся.

— Хорошо, поговорите с ним.

— Дитя мое, — сказала женщина, — хорошо ли вы спите?.. Он не отвечает.

— Задайте ему другой вопрос.

— Молодой человек, — продолжала она, — зачем вы пришли сюда?.. Он не говорит ни слова.

— Прекрасно, нужно сделать операцию.

— Я того же мнения.

— И я.

— И я.

— И я.

При слове операция я задрожал; холодный пот прошиб меня, когда я почувствовал, что с меня сняли одеяло.

— Боже мой, — воскликнула женщина, сейчас же снова меня накрыв, — да на нем ничего нет!

— Ничего нет, — повторили все.

— На стуле сорочка.

— Совсем мокрая!

— Мокрая, точно ее вымочили в воде.

— Да, ей-богу!

— Тем лучше, значит, он сильно вспотел.

— Сильно вспотел!

— Совершился перелом.

— Счастливый перелом.

— Без нас у него началась бы горячка.

— Гнойная.

— Или апоплексия.

— Или каталепсия.

— Или паралич сердца.

— Или воспаление мозга.

— И он подвергся бы опасности.

— И погиб бы.

— Умер бы!

— О да, он умер бы!

— Умер!

Целую минуту они хором твердили, что я мог умереть. Тем временем я уже начал несколько успокаиваться.

Один из докторов прервал зловещий хор:

— Однако вам, сударыня, принадлежит честь этого исцеления.

— Да, мне тоже так кажется, — ответила она.

— Раз дело идет так хорошо, почему бы вам не продолжить?

— Охотно, но велите же дать ему рубашку, — ответила она.

На меня надели сухую рубашку, а затем усадили на кровать; ноги мои сначала спустили вниз, а потом подставили под них стул; на этот же стул, как мне показалось, села дама. Ее попросили войти со мной в сношение^*. Она сейчас же приступила к делу, то есть сжала коленями мои ноги и стала тихонько касаться моего тела рукой, которую я нашел очень смелой, а потом нежно потерла мои пальцы. Я был слишком осторожен, чтобы показать, до чего мне понравилась эта необыкновенная операция, и по-прежнему притворялся спящим.

— Вот это, — сказал кто-то, — крепкий сон!

— Походит на летаргию.

— Тем лучше; он, конечно, вызовет ясновидение.

— Посмотрим, заговорит ли он.

— Сударыня, угодно вам начать его спрашивать?

— Молодой человек, — начала она, — действует ли на вас магнетизм?

Я не ответил ни слова, но нашел этот вопрос почти дерзостью. Как, спрашивали, действует ли магнетизм на меня, воображение которого вспыхивает так быстро, кровь которого так скоро начинает кипеть!

О женщина, обратившаяся ко мне с таким лукавым вопросом, вы, конечно, отлично знали, что ваш магнетизм подействовал. Вы, несомненно, исподтишка заметили его очевидное влияние, потому что внезапно торжествующим тоном объявили вашим собеседникам:

— Господа, через неделю, не позже, этот молодой человек совершенно поправится. Больше того, через четверть часа я снова вернусь к нему, и уверяю, он уже будет ясновидящим и ответит на все вопросы.

Едва доктора ушли, я открыл глаза, чтобы посмотреть на молодую женщину, которая, собираясь меня оставить, как мне показалось, слегка пожала мою руку. Ее ласковый голос был мне знаком, но я не мог вспомнить, где раньше его слышал. К несчастью, когда я взглянул на магнетизёршу, она стояла ко мне спиной. Но мне почудилось, что я уже видел этот изящный тонкий стан.

Я по-прежнему следил за ней глазами, но к ней подошли и сказали, что ее желает видеть госпожа Робен. Она попросила поднять ее и сказала тем, кто ее окружал:

— Господа, госпожа Робен премилая женщина; мне кажется, именно она прислала нам сегодня вечером индейку с трюфелями, которой мы будем завтра угощаться.

Индейка, фаршированная трюфелями! Увы, при мне говорили об индейке в то время, как я согласился бы даже на горбушку черствого хлеба!

— Здравствуйте, госпожа Робен, — сказала магнетизёрша.

— Честь имею кланяться, госпожа Леблан.

— Вы пришли, чтобы повидать вашу дочку?

— Да, именно.

— Пройдемте же в эту кабинку.

Кабинка, о которой говорили, находилась напротив моей кровати; женщины не закрыли за собою дверь; я стал прислушиваться и услышал следующую беседу:

— Спите ли вы, девица Робен?

В ответ прозвучал тихий и таинственный голос:

— Да.

— Однако вы говорите.

— Потому что я сомнамбула27.

— Кто посвятил вас в тайны ясновидения?

— Пророчица госпожа Лёблан и доктор д’Аво.

— Чем вы больны?

— Водянкой.

— Какое средство вам необходимо?

— Муж.

— Муж против водянки?! — изумилась госпожа Робен.

— Да, сударыня, она права, муж — лекарство.

— Мне нужен муж через две недели, — продолжала молодая Робен, — так как, если я останусь девушкой, я погибну. Мне нужен муж, достойный этого звания, потому что я знаю многих способных быть мужьями только по имени. Мне не нужно старых холостяков, худых, сухощавых, беззубых, опустившихся, гадких, грязных, больных, ворчливых, глупых и хромых...

— Хромых! — прервала ее госпожа Робен. — Однако Рифлар, который просит ее руки, прихрамывает.

— Тихо, госпожа Робен! — воскликнул кто-то. — Когда ясновидящая говорит, нужно слушать и молчать!

— Гнусные люди, — продолжала мадемуазель Робен. — У них только одно достоинство — они сватаются к бесприданницам, но заставляют дрожать от страха бедняжек, только заговорив с ними о браке.

— Однако...

— Молчите, сударыня.

— Мне нужен молодой человек лет двадцати семи, не старше, темноволосый, черноглазый, красавец, с румяными губами, с бритым подбородком, с круглым лицом, молодой человек ростом пять футов и семь дюймов, хорошо сложенный, здоровый, проворный и веселый.

— Ах, — сказала госпожа Робен, — это портрет сына нашего соседа, господина Тюбёфа, бедняка! Дитя мое, ну почему у меня нет приданого, которое я могла бы тебе дать!

Вдруг после многократно повторенного слова «тише» наступило гробовое молчание.

— Тише, — сказала Лёблан, — меня осенил бог магнетизма; он сжигает меня, он меня вдохновляет. Я читаю в прошлом, настоящем и будущем. Тише! Я вижу в прошлом, что госпожа Робен-мать прислала нам сегодня индейку, фаршированную трюфелями.

— Это правда, — ответила та.

— Молчите же! — одернул ее кто-то.

— Я вижу, что две недели тому назад она хотела выдать свою дочь замуж за старого холостяка Рифлара, который болен, сварлив и хром.

— А между тем он премилый человек!

— Молчите же, госпожа Робен.

— Я вижу в прошлом, как мадемуазель Робен заметила молодого Тюбёфа, пяти футов и семи дюймов ростом, хорошо сложенного, здорового, ловкого и веселого.

— Да, но он так беден, так беден...

— Молчите же, госпожа Робен.

— Я вижу в настоящем, что госпожа Робен-мать скрывает в одном из ящиков своего большого шкафа пятьсот дублонов...28

— Боже мой! Пятьсот дублонов...

— Довольно!..

— Пятьсот дублонов, сложенных в двадцать столбиков.

— Зачем же говорить об этом?

— Молчите же, госпожа Робен.

— Я вижу в будущем, что если госпожа Робен-мать не отдаст восемь свертков золотых...

— Восемь свертков!

— Молчите же, госпожа Робен.

— По меньшей мере восемь свертков золотых монет своей дочери на устройство ее хозяйства и не выдаст ее за сына соседа Тюбёфа... Я вижу... О, будущее меня пугает! Бедная дочь, бедная мать! Несчастные, как мне жаль вас! Шкаф матери вскроют; сердце дочери взломают! Похитят деньги матери, отнимут честь у дочери; мать от горя умрет, а дочь, обезумев, уедет в чужую страну и там разрешится мальчиком.

— Ах! — воскликнула пораженная ужасом госпожа Робен. — Я выдам ее замуж, выдам на следующей неделе! Да, на следующей неделе она обвенчается с этим негодяем Тюбёфом.

Госпожа Робен ушла с твердо принятым решением, и один из докторов вежливо проводил ее.

Я ясно слышал все только что описанное мною, но почти не верил своим ушам. Не ослышался ли я? Или, быть может, в моем опустевшем мозгу не осталось ни капли рассудка? Какая сцена! Сколько бесстыдства и шарлатанства, с одной стороны, сколько невежества и глупости — с другой! О люди, значит, правда, что вы большие дети. Значит, правда, что первый встречный... Любой фокусник, любой плут... Я раздумывал над этой вечной истиной, настало одно из тех редких и кратких мгновений, в которые мудрость, казалось, пожелала приблизиться ко мне. Однако, не найдя себе подходящего места в моей безумной голове, она быстро улетучилась, и, так как ее скорое исчезновение не позволило мне тогда углубиться в серьезные размышления, я и теперь не могу закончить философской, нравоучительной и колкой, как эпиграмма, фразой.

Читатели увидят, что мои мысли тотчас приняли совершенно иное направление. Я засыпал себя грубыми, но естественными упреками, ведь голодный человек не в силах подбирать выражения! И почему я не сыграл роли ясновидящего? Отчего упустил такой шанс? Зачем молчал, когда меня спрашивали? Несмотря на мою хваленую догадливость, я ничего не понял! Из осторожности вел себя как трус. Нечего сказать, стоило спасаться от ярости разных стихий, чтобы умереть на этом жалком ложе от голода и страха! Я заслуживал того, чтобы мое упущение оказалось непоправимым!

Полно, Фоблас, ошибку еще можно исправить, друг мой, не падай духом и не унывай. Немного ловкости и смелости, ты еще получишь хороший ужин и приятно проведешь остаток ночи.

Следует признать, что любезная пророчица чудесным образом помогла мне привести в исполнение мой похвальный план. Я убежден, что едва госпожа Робен спустилась с лестницы, как Лёблан предложила докторам вернуться к моей постели. Я поспешил, как и в первый раз, закрыть глаза. Вскоре ясновидица велела всем умолкнуть и громким голосом произнесла страшные слова:

— Какая сила возносит меня выше облаков? Я парю в бесконечности небес! Мой взгляд созерцает вселенную; мое бесконечное знание обнимает прошедшие века, улетающее мгновение и вечность! Я вижу в прошлом, что юноша, лежащий здесь, был милым гулякой из хорошего общества, что, не довольствуясь любовью знатной дамы и прелестной девушки, он осмелился при странных обстоятельствах отбить милую нимфу у господина барона, своего досточтимого отца. Я вижу в настоящем, что этот избалованный юноша носит фамилию де Бласфо. Я вижу в будущем, что он недолго пролежит на ложе страдания и что нынче он будет мне отвечать, как подобает сомнамбуле.

Пророчица так мало видоизменила мое имя, лишь переставив слоги, она так удачно очертила историю моей любви, с такою точностью привела маленький, почти никому не известный эпизод, что я узнал в ней... Угадываете, кого? Нет? Хорошо же! Я вам не скажу. Сначала послушайте мои ответы на вопросы магнетизёрши.

— Спите ли вы, молодой человек?

— Да, но я говорю, потому что я сомнамбула.

— Кто вас посвятил в тайну ясновидения?

— Самая прелестная из женщин, милую ручку которой я держу.

— Чем вы больны?

— Сегодня утром я страдал общим истощением и отвращением к жизни; теперь же у меня, напротив, сильный прилив крови к голове и страшный голод.

— Чем можно излечить вас?

— Мне нужно дать как можно скорее бутылку перпиньянского вина и кусок индейки с трюфелями.

— Ах!

— Необходимо подать мне ужин в комнате пророчицы, которая согласится побеседовать со мной наедине.

— Ах!

— Я открою ей много тайн, важных для распространения магнетизма.

О Венера, Венера, для удовольствия женщин и для украшения моей юности ты собрала в семнадцатилетнем Фобласе множество обыкновенно несовместимых качеств: ты дала мне лицо красивой девушки и вместе с тем силу взрослого мужчины, ты даровала мне нежность и пылкость, очарование и изящество, остроумие и находчивость, умение пользоваться обстоятельствами и способность терпеливо выжидать, а также смелость, ускоряющую развязку, и еще множество достоинств, которыми другой, более самодовольный человек, гордился бы сильнее и наслаждался бы меньше, чем я. Ты знаешь, что своим поведением я выражал тебе мою благодарность, что я всегда был твоим поклонником, знаешь, как часто я приносил тебе жертвы на твоих обожаемых мной алтарях. О богиня, если ты теперь предназначаешь меня для нечеловеческих подвигов, если ты, нагромоздив на моем пути препятствия и соблазны, желаешь, чтобы я между монастырем Сен-Марсо и монастырем Сен-Жерменского предместья переходил из дома в дом, делая выбор между изменой и вечной разлукой, объявляю тебе, богиня, что я готов на все и ничто меня не остановит. Пусть меня ждет гибель, я дойду до Софи во что бы то ни стало! Но будь так же добра, как и прекрасна; соразмерь средства с требованиями. Пойми страшное затруднение твоего любимца. Ты все же недостаточно одарила его. Венера, ты знаешь, здесь речь не о твоем женоподобном охотнике^*, не о твоем хромом кузнеце^**. Тому, кому ты предначертала столь блестящие подвиги, не обойтись без чудесной силы твоего бессмертного возлюбленного^* или баснословного таланта супруга пятидесяти сестер^**.

Но нет, нет... Не этого просит у тебя Фоблас. О благодетельная богиня, ты не только царица наслаждений, тебя считают также матерью любви! Да, супруги, пока они еще любят друг друга, могут казаться тебе достойными твоего покровительства. С небесной высоты взгляни без ревности на смертную, такую же прекрасную, как ты. Она вздыхает, молит, она меня ждет! Удостой ее рыцаря благосклонного взгляда; приди ему на помощь, предупреди об опасности, удали врагов, сопровождай до желанного убежища, соблаговоли соединить с самой дорогой частью моего существа. Тогда на твоем алтаре воскурится восхитительный и чистый фимиам, тогда тебе будет принесена изысканная жертва, достойная жреца и кумира!

Пока я мысленно произносил это поэтическое воззвание, пророчица обходила дортуар. Затем она удалилась к себе и вскоре прислала за мной. Бесполезно говорить, что я надел необходимую одежду и оставил шпагу.

— Ну, здравствуй, мой милый пасынок!

— Здравствуйте, моя очаровательная мачеха.

— Фоблас, скажи мне, в силу какой случайности...

— Открой мне, Корали, в силу какого превращения...

— Сударь, я замужем.

— Сударыня, я женат!

— Но это приключение заставляет меня бояться за честь господина Лёблана.

— О моя Софи, я боюсь не устоять!..

— Ну, мой милый юноша, говоря откровенно, ты явился вовремя, так как муж — вещь глупая, и мне необходим любовник.

— Ну, Корали, я очень кстати встретил тебя, потому что вид милой женщины мне всегда приятен, и, кроме того, мне нужны пристанище, одежда и ужин.

Госпожа Лёблан велела подать мне платье и ужин. Мне принесли необходимую для моего здоровья бутылку и желанное жаркое. Я пил с поспешностью самого неумеренного музыканта, который три часа играл в знатном доме, не имея ни минутки, чтобы промочить горло. Я ел с жадностью тощего автора, который, обедая по понедельникам у жирного книгопродавца, наедается на всю неделю. Пока я таким полезным образом заполнял время, Корали кратко изложила свою историю.

— Через несколько дней после того как из-за комичной катастрофы^* я лишилась и отца, и сына, ко мне приводят важного доктора. Господин Лёблан ухаживает за мной, всерьез влюбляется и предлагает мне руку, от которой я не могу отказаться, так как он богат. Я выхожу за него замуж.

— Ты выходишь замуж?

— Да-да, я венчаюсь с ним в церкви. Скажу тебе даже нечто еще более удивительное: я три месяца остаюсь ему верна. Однако мне это начинает надоедать. О, сознаюсь, старики не для меня!..

— В таком случае, сударыня, боюсь, я явился к вам в недобрую минуту и не оправдаю ваших ожиданий.

— Ты хочешь услышать комплименты? Не надо скромничать, шевалье. Итак, возвращаюсь к Лёблану. Я выхожу за него замуж. Он вводит меня в этот дом, полный мнимых больных и самозваных докторов; мой муж, ежедневно богатеющий от магнетизма, посвящает меня в тайны знаменитого учения, и я отлично применяю его, потому что это меня развлекает. Знаешь, мой друг, я от природы весела и люблю забавляться, дурача людей. Кроме того, я рождена для сцены, а ясновидение почти та же комедия. По чести, мое новое положение (кроме брака) мне нравится. Корали больше не танцует, но она магнетизирует; ей не приходится декламировать, но она пророчествует. Как видишь, я вечно играю роль, и, в сущности, я только сменила подмостки.

— Прекрасно, Корали, теперь я наелся, и мы можем поговорить серьезно. Ты не хочешь отправить меня обратно в дортуар?

— Конечно нет.

— Ты согласна остаться ночью со мною наедине, несмотря на замужество?

— Несмотря на замужество? Скажи лучше, благодаря замужеству! Ты умен, и потому не стану скрывать: муж и тот, кто платит, — это одно и то же. И потом, я где-то читала, что люди всегда любят свое первое ремесло. Я не забыла его, Фоблас; кроме того, я знаю, что замужние женщины также занимаются им; ручаюсь, что ни одна из них никогда еще не предавалась сладкому занятию охотнее меня и с более милым человеком, чем тот, которого я сейчас поцелую.

Я возвратил госпоже Лёблан поцелуй и продолжал на минуту прерванный разговор:

— Где твой муж?

— Уехал по семейным делам в Бове.

— А твоя горничная не будет болтать?

— Ты прав, совсем забыла, нужно посвятить ее в тайну.

Она позвонила; прибежала горничная, и Корали сказала:

— Возьмите луидор и не говорите моему мужу, что этот господин провел со мною ночь, иначе я скажу, что вы врете, выцарапаю вам глаза и выгоню вон. Ступайте.

Произнеся самым величественным тоном эту поистине героическую речь, госпожа Лёблан легла в постель и позвала меня к себе.

Увы, все было напрасно; лживый магнетизм не сдержал своих обещаний, а Венера, вероятно, не услышала мои мольбы. Раздосадованная Корали, как и Жюстина, обратилась ко мне с укором, горьким для моего сердца:

— Ах, как вы переменились, шевалье Фоблас! По чести, этого я никогда не предсказала бы!

Я не хотел оправдываться. С госпожой Лёблан я поступил так же, как с мадемуазель Вальбрён: я заснул, ничего не ответив.

Вы, строгий цензор, упрекнете меня за то, что моя история не заключает в себе никаких полезных нравоучений, но неужели вы не видите, как хороша и глубока мораль, которая кроется в этом происшествии? Заметьте, с какой справедливостью и в силу какой неизбежной судьбы две самые недостойные соперницы Софи, одна за другой, были наказаны их же собственным оружием!

Однако историк прежде всего должен быть правдивым, и пусть его произведение от этого покажется менее нравственным, не будем вменять знаменитой доктрине в вину того, чего у нее не было. К чести науки скажем, что благодаря магнетизму на рассвете пророчица заметила в своем больном признаки выздоровления.

Около восьми часов утра госпожа Лёблан дала мне надеть черный костюм, взятый из шкафа ее мужа. Но прежде чем на что-нибудь решиться, мне следовало сообщить Вальбрёну, какое пристанище дала мне счастливая судьба. Это была трудная задача. Корали предложила свою помощь, но через пять минут вернулась. Она быстро вошла, захлопнула дверь, задвинула задвижку и с испуганным видом сказала, что в ту минуту, когда она собралась выйти из дома, на улице послышались голоса. Кто-то, взяв в руки дверной молоток, произнес:

— Эта монахиня должна быть недалеко. Нужно обыскать соседние дома. Сбегайте за комиссаром Шеноном. Ты, Грифар, займи середину улицы, а остальные пойдут со мной. Нам не нужно спрашивать позволения, так как это заведение публичное.

Корали, передав печальное известие, провела меня к потайной лестнице.

— Шевалье, — сказала она, — тебе нельзя бежать через двор, потому что там полицейские.

— Уже, Корали?

— Да, мой друг. Отдавая приказания, их начальник постучался, а мой привратник сразу дернул за веревку. Я бегом побежала сюда, чтобы предупредить тебя.

— Но как же я убегу от них?

— Фоблас, поднимись по этой маленькой лестнице, выберись на крышу и, умоляю тебя, постарайся не сломать себе шею.

— Не бойся.

Я побежал наверх, вылез из окошка мансарды и осторожно ступил на высокую и неровную крышу. Несколько минут я перебирался от одной пропасти к другой, пока наконец в одном из садов не заметил человека, который, увидев меня, поднял тревогу. Я поспешил спрятаться на чердак, вход в который был защищен только покосившейся рамой, заклеенной бумагой. Там, на охапке соломы, стонал молодой человек.

— Зачем ты пришел сюда? — сказал он мне слабым голосом. — Чего ты хочешь? Неужели я, жертва несправедливости и людского презрения, тщетно надеялся скрыть мои последние мучения от оскорбительного сострадания? Отвечай, дерзкий незнакомец, отвечай, ты явился, чтобы своим присутствием приумножить ужас моего последнего часа?

— Несчастный, что вы говорите? Я не хочу ваших страданий. О, почему мне не суждено смягчить их? Почему я не могу хоть сколько-нибудь утешить вас?

— Мне не нужно утешений, оставь меня. Я с восторгом умру, если мне позволят умереть без свидетелей.

— Вы пугаете меня. Неужели вас снедает такая позорная болезнь, что вы не можете признаться в ней никому?

— Да, я страдаю позорной, жестокой, невыносимой болезнью, но она в тысячу раз менее позорна, чем признание, которое ты напрасно пытаешься у меня вырвать. Оставь меня.

В эту минуту ребенок, не замеченный мною и лежавший рядом с ним, проснулся, протянул ко мне руки и захныкал:

— Я хочу есть.

— Почему же вы не даете ему есть?

— Почему? — ответил молодой человек. — Почему?

А ребенок уже кричал так, что разрывал мне сердце:

— Хочу есть!

— Ах, бедные-несчастные, неужели нищета...

— Нищета, — прервал меня молодой человек, — нищета! Она может все опорочить, все, даже добродетель! Разве моя вина, что в силу случайности, едва родившись, я оказался в классе неимущих, что с детства страдал от бедности и был осужден на всевозможные лишения? Разве моя вина, что все мои усилия были напрасны, и неблагодарная судьба оставалась неумолимой? Разве моя вина, что мне платили мало, хотя я брался за самую тяжелую работу; что все мои начинания терпели неудачу, потому что были честны, что я подвергался самым ужасным опасностям, но и это не приносило никаких плодов? Разве моя вина, что, поднявшись, несмотря ни на что, до полезной и славной судебной деятельности, я встретил лишь собратьев, завидовавших моему таланту и всячески вредивших мне, прокуроров, неспособных оценить достоинства, которыми сами не могли похвастать, и друзей, которые не могли дать мне взаймы даже десять луидоров, чтобы я мог купить громкое дело? Разве моя вина, что, ощутив прилив чувственных желаний, которые составляют наслажденье богатых и потребность бедных, я соединил свою жизнь с жизнью моей бедной подруги? Или меня обвинят в том, что я не мешал моей доброй жене покориться зову природы и не заставлял прибегать к гибельному искусству, при помощи которого наши знатные дамы нарушают первейший из ее законов? Или ее следует осудить за то, что она подарила мне ребенка, который вверг нас в еще большую нищету? Разве можно меня порицать за то, что я истратил слишком много на лекарства для жены, а она все равно умерла, потому что у нее не было доктора? Никто не скажет, что течение моей жизни устремилось навстречу множеству недобрых случайностей, бесчисленных печалей и всевозможных волнений по моей вине, а между тем надо мной смеялись и издевались, на меня сыпались унижения, мне приходилось сносить угрозы и проглатывать обиды. Меня покрывали проклятиями и позором, люди сторонились меня, точно моя близость могла их запятнать, точно на моем несчастном челе лежало клеймо. Великий Боже, так испытывавший меня, Всемогущий Боже, читающий в сердцах, Ты один знаешь, заслуживал ли я презренье людей, Ты один знаешь, все ли я сделал, чтобы при всей моей бедности не терпеть хотя бы презрения!

— Как, никто вам не помог?

— Только раз, страдая от страшной нужды и видя, что мой ребенок в опасности, я заставил себя обратиться к человеку, который назывался моим покровителем. Если бы вы слышали, каким тоном он пожалел меня, каким голосом он обращался ко мне, бросив милостыню при толпе слуг! Конечно, я заслужил, чтобы со мной обошлись таким образом, я искал помощи у богача! Нет, во дворцах подают только милостыню. Это унижение легло бы страшным пятном на мою до тех пор безупречную жизнь. О ты, мой нежданный слушатель, если природа одарила тебя сильной душой, если ты сохранил гордость, основанную на сознании твоей честности, ты понимаешь, что я не мог, не унижая себя, принять такую помощь. Ты понимаешь, что самая ужасная из обид стала для меня последней каплей, что смерть превратилась для меня в единственное прибежище... Нет, великодушный незнакомец, нет, оставь свое золото себе: слишком поздно! Я пришел сюда от отчаяния, за последние два дня я дал моему ребенку лишь три картофелины!.. Нет, великодушный незнакомец, повторяю, уберите ваше золото, уже поздно!.. Но, признаюсь, ваше сочувствие меня утешает, ваши слезы трогают... О мое дитя, если тебе, как и мне, суждены такие же тяжкие испытания, если тебе суждено всю жизнь биться между позором и голодом, без сомнения, тебе следовало бы вместе со мной лечь в могилу. Но небо посылает тебе избавителя. О сын мой, я оставляю тебя приемному отцу. Он, я вижу, чувствителен и добр. Прошу вас, берегите его и дайте мне умереть.

— Зачем умирать? Какое слепое безумие влечет вашу молодость к могиле? Неужели озлобленное оскорбленьем безжалостного человека сердце открылось для мелкого и недостойного тщеславия, которое с презрением отказывается от всякой посторонней помощи и самолюбиво отталкивает доброжелательную руку? Или, может быть, вы думаете, что я мысленно насмехаюсь над горем, которое вызывает у меня эти слезы?

— Нет! Самое нежное участие слышится в ваших речах и видится в вашем лице; мне кажется, что на земле есть еще человек, способный на человеческие чувства.

— Ну, так живите, живите для общества; вы страдали от его несправедливости, но это не лишает его права пользоваться вашими талантами; живите для сына, преждевременная смерть отца оставила бы его беззащитным под ударами судьбы, которая слишком долго терзала вас; живите для меня! Да, конечно, ваш сын будет моим ребенком; да, я его еще увижу, но я хочу видеть вас обоих. Друг мой, не упорствуйте в роковом решении. Не отказывайтесь выслушать меня. Я провел целый год в новом для меня обществе. Удовольствия распутной жизни мешали мне исполнять обязанности, от которых ничто не должно было меня отвратить. Сознаюсь, занятый только собой, я совершенно забывал о тех моих братьях, о которых мне следовало думать каждый день. Сколько честных семейств, теперь безвозвратно разорившихся, я мог бы поддержать, отдавая им часть денег, которые я тратил на пустые удовольствия! Сколько несчастных погибло, хотя я мог бы спасти их от отчаяния! Друг мой, соблаговолите помочь мне искупить вину, которой я никогда себе не прощу. Я не предложу вам жалкой помощи, которая только на время спасла бы вас от ужаса вашего положения; в этом кошельке двести луидоров; возьмите у меня половину.

— Половину?

— Возьмите, умоляю. Сто луидоров позволят вам удовлетворить ваши крайние нужды, даст возможность усовершенствовать ваши таланты и выждать счастливого случая, чтобы показать себя. Возможно, они положат начало вашему состоянию. Друг, когда вы разбогатеете, вы тоже встретите несчастных, которых нужно будет утешить, и в тот первый раз, когда спасете жизнь бедняка, вы расплатитесь со мной.

— О, доброта, о, великодушие!

— Прими же, мой друг, эти деньги, ободрись, обними меня, утешься. О, я знаю, нищета позорна только в том случае, когда она — плод расточительности и распутства, я знаю, благодеяние не только делает честь дающему, но и служит похвалой получающему...

— О мой ангел-избавитель... Провидение... Да, Господь, Сам Господь послал тебя, чтобы спасти нас. Каждый день я буду благодарить Всевышнего у подножия Его алтарей. Я пойду... Я призову на тебя Благословение неба!

Его голос прервался от слез. Ребенок же гладил ручкой мое лицо, орошенное слезами его отца. О чудное мгновение, как выразить всю твою сладость!

— Сударь, — заговорил молодой человек, оживившись, — скажите же, кому я обязан жизнью?

— Не могу...

— Вы отказываетесь сказать?.. Возьмите назад ваше золото.

— Но...

— Вы хотите скрыться от моей благодарности? Я не приму ваших денег.

— Но раньше узнайте причины...

— Я не приму ваших денег!

— Хорошо же; я докажу вам мое безграничное доверие: меня зовут шевалье де Фоблас.

— Шевалье Фоблас! Где только не гнездится добродетель!^*29

— Как вы сказали?

— О мой благодетель, простите, простите меня, я нечаянно обидел вас.

— Мои первые приключения наделали шума, и вы меня осудили; возможно, вы немного поторопились и были слишком суровы. О мой друг, простите безумства отрочества, пожалейте страсти юности и погодите произносить окончательный приговор, вы еще не знаете меня.

— Ах, простите за нескромное восклицание! О, я знаю, я уважаю вас, я уверен, вы исправитесь; невозможно долго заблуждаться с таким прекрасным сердцем.

Он взял мою руку и несколько раз поцеловал ее. Я обнял его и спросил, как его имя.

— Флорваль30, — ответил он.

— Флорваль, мне нравится ваша благородная откровенность. Вы искренне желаете почтить меня вашей дружбой?

— Что за вопрос!

— Значит, я увижу вас в более счастливое время?

— Как!..

— Флорваль, мне приходится скрываться, я не знаю, что со мной будет; меня преследуют.

— Вас преследуют? О, пусть ваши враги истощат все свои силы в напрасных поисках! Пусть их ярость будет бесполезна! Ваш костюм... Вас, может быть, видели в нем? Наденьте другое платье!

— Какое?

— Вот в этом углу лежит черное тряпье. Это моя мантия, я хранил ее, хотел сегодня утром пойти продать, но не смог доплестись до лестницы. И потом, что дали бы мне за нее? Она так плоха! Возьмите, она отлично вам подойдет; спрячьте ваш костюм под ней, а волосы распустите по плечам, на них еще достаточно пудры.

Занимаясь переодеванием, я позволил себе задать Флорвалю несколько вопросов, на которые он охотно ответил.

— Итак, вы адвокат Флорваль?

— Увы, да.

— Я всегда думал, что эта деятельность столь же прибыльна, сколь и почтенна.

— О сударь, это жалкое ремесло! Надо заставлять бедняка платить вперед, чтобы не тащить его потом к мировому судье, приходится переписывать крупным шрифтом документы по два су за строку, ежедневно лгать на мелких судебных заседаниях за один экю! О Боже мой, что за ремесло, что за проклятое ремесло!

— Однако в судах обычно столько дел, что все адвокаты должны быть заняты.

— Это только так кажется. Но на самом деле коллегия, знаменитая коллегия состоит из пяти-шести сотен членов, которых заботят только их доходы, а не репутация. Я своими глазами видел, как один известнейший адвокат лез из кожи вон, надеясь разбогатеть, но палец о палец не ударил, когда речь шла о славе. В один и тот же день он сочинял прошения, писал запросы, фабриковал изложения дел, строчил жалобы, выступал с речами во всех отделениях суда и с убийственной жадностью высасывал кровь пятидесяти несчастных клиентов, отнимая хлеб у пятидесяти голодных собратьев. О сударь, что за ремесло!

— Ну, Флорваль, постарайтесь показать себя и...

— А как? Если бы вы знали, какое отвращение внушают мне мои собратья, сколько раз они испытают мое терпение, откладывая слушание моих дел, сколько немыслимых препятствий возведут на моем пути при первых шагах!

— Флорваль, я уверен, вас ждет лучшая участь, вспомните о знаменитых адвокатах; им так же, как и вам, приходилось преодолевать трудности.

— Что вы говорите, сударь! Всё обескураживает рождающийся талант: недосягаемость лучших приводит его в отчаяние, чуть меньшее, чем немыслимый успех многих ничтожных, совершенно ничтожных людей. Неужели вы думаете, что только в литературе существуют незаконно присвоенные репутации? Увы, и в суде, как повсюду, скромное достоинство краснеет и прячется, тогда как наглая посредственность выходит вперед, требует, интригует, возвышается и блистает порой очень долго. Почему, когда позавчера я с яростью в сердце поднимался на этот чердак, чтобы умереть от голода, мой собрат Е., которого опьянял постоянный успех, умер в своих хоромах от несварения желудка? О, какое ремесло! Какое ремесло!

— Но неужели между вами нет никого, кто заслуживает уважения?

— Можно насчитать нескольких адвокатов, чьи заслуги действительно делают честь правосудию. Пусть же судьба будет всегда благосклонна к ним, пусть никогда тайная ненависть и низкая зависть, которую обычно порождает успех, не погубят их и не очернят честно заслуженной славы. О, что за ремесло! Я слишком хорошо познал его! Никто не согласился бы заниматься им, если бы время от времени не случалось защищать какого-нибудь несчастного, даже рискуя быть исключенным за это из цеха.

— Флорваль, мой друг Флорваль, несчастье вас озлобляет!

— В самом деле, — ответил он мне почти с улыбкой, — в самом деле, проголодав два дня, на вещи смотришь не с лучшей стороны. Господин шевалье, вы уже почти готовы. Я не могу сейчас выйти на улицу... Если вы потрудитесь прислать мне немного еды, вы спасете меня!

— Мой друг, я уже бегу.

Пока он говорил, я старался привести мантию в такой вид, чтобы ее ветхость была не столь заметна. Подол был истерт до лохмотьев, и я, точно боясь испачкать его в грязи, заткнул одну полу в свой кошель, а другую зажал под мышкой. На груди была большая прореха, я искусно заколол ее булавками. Дыры на спине скрывались в складках, все было отлично: бедный адвокат исчез, я стал похож на синдика.

— Прощайте, Флорваль. И если вас случайно спросят...

— Я лучше вынесу самую ужасную пытку, чем подвергну вас хоть малейшей опасности. Но разве я не скоро увижусь с вами?

— Не знаю, Флорваль.

— О, я буду вас искать, справляться, вы же, господин Фоблас, не забывайте человека, обязанного вам решительно всем.

— Флорваль, я не забуду моего друга.

— Прощайте, мой благодетель, прощайте, мой ангел-избавитель.

И когда я был уже в конце длинного коридора, ребенок звонким голоском воскликнул:

— До свидания, папа!

Папа! Отец малютки называет меня ангелом-избавителем... Я вырвал из лап смерти две жертвы, мои глаза еще орошены самыми сладкими слезами, мое сердце полно восхитительного чувства! О, какое неизъяснимое наслаждение испытывает человек, сделав доброе дело! Вот поистине высшее счастье, о котором я даже не подозревал. Зачем же поручать доверенному лицу раздавать наши деньги? Нет, нужно это делать самому. О моя Софи, когда-нибудь мы вместе с тобой будем подниматься на чердаки, проникая в приюты бедности; там мы разыщем прячущуюся от глаз нищету, мы сумеем избавить ее от трудных признаний, научимся соразмерять помощь с нуждами и утешать несчастных. Там, моя очаровательная жена, бедняки, которых поддержат твои благодеяния, воздадут тебе почести, достойные твоего сердца! О, до чего ты покажешься мне прекрасной, когда я увижу, что тебя трогают их тайные страдания, что ты гордишься их благословением; не замечая меня, они станут смотреть лишь на тебя. Твои руки осмелятся они целовать, тебя назовут ангелом-избавителем! Да, у тебя лицо ангела небесного, каждая из твоих черт говорит о божественной душе! О моя Софи, ты будешь помогать отцам семейств, сиротам, бедным вдовам, брошенным девушкам... Вдовы, девушки... Фоблас, держитесь подальше от этой темы, уважайте несчастных красавиц, спасенных вами, или же навсегда откажитесь от чувства чести и станьте объектом справедливого презрения.

Размышляя таким образом, я приблизился к выходу, и опасности, подстерегавшие меня там, изменили ход моих мыслей. Едва я переступил гостеприимный порог, как за мной устремились несколько человек; один из них в особенности напугал меня своим пристальным взглядом. Вскоре он сначала неуверенно, а потом решительно стал посматривать то на мое побледневшее лицо, то на подлые физиономии своих низких клевретов, как бы спрашивая у них совета; казалось, мой преследователь вопрошал: «Это он?» Я ожидал, что меня вот-вот схватят. Полагая, что только отчаянное средство спасет меня, и призвав на помощь свою верную память, я громко повторил имя, которое слышал от госпожи Лёблан: «Грифар!» Оказалось, что отвратительный тип, который шел за мной по пятам, это именно он.

— Что такое? — спросил он.

— Как, ты меня не узнаешь?

— Не-а.

— А вы, господа?

— Коли он не знат, — ответил один из них, — так и мы тож.

Тогда я презрительно и через плечо оглядел сыщиков с головы до ног и произнес следующие слова:

— Как, вы не знаете сына комиссара Шенона?

Посмотрели бы вы, как при звуке почтенного имени все эти негодяи преисполнились уважения, сняли шерстяные шляпы и простые колпаки, пригладили вихры, отставили правые ноги назад и с покорными извинениями церемонно поклонились. Я выразил удовлетворение кивком головы и обратился к Грифару:

— Ну, мой друг, нет ли чего-нибудь нового?

— Не, пока не, милсдарь, но скоро, скоро. Похоже, мы углядели на крыше девицу; теперь ждем-с, пусть-ка кувырнется оттедова. Ишь, нарядилась в мужское платье, но верно говорю вам: Грифара ей не обмишулить.

— А если она спустится в конце улицы?

— Я ж говорю, не смыться ей. Железная рука подкуривает ее со своими робятами.

— А с этой стороны?

— Всё то ж. Тута Всё-найдет булыжник топчет^* со своими молодчиками.

— С молодчиками! Хорошо. Ну, друзья мои, идите подкрепитесь в кабаке, а ты, Грифар, сейчас же отнеси большой кусок хлеба, жаркое и бутылку вина Флорвалю, который живет в этом переулке, на шестом этаже. Все, что останется от моих шести франков, вернувшись, ты пропьешь в кабаке вместе с товарищами.

Мои преследователи рассыпались в грубых и неуклюжих благодарностях; я нашел все их слова и отвратительными, и смешными, а их радость опечалила меня: она была низка, как они сами. Едва они ушли, я спросил себя: «С одной стороны, Железная рука с робятами, с другой — Всё-найдет с молодчиками. Куда идти?.. Снова попасться на глаза полицейским? Мне страшно. Монахиня, которую они преследуют, по их словам, оделась в мужское платье. О, если бы мне переодеться женщиной!.. Не знаю почему, но Железная рука и Всё-найдет пугают меня. Ах, что это за привлекательная девица стоит у окна третьего этажа и вежливо зазывает прохожих? Пойти разве к ней; может быть, с деньгами... Пойду к ней и посмотрю; в крайнем случае, я всегда могу отправиться в конец улицы и познакомить молодчиков с сыном Шенона. Поднимемся же на третий этаж. Это дурное общество, Фоблас, однако спасайся как можешь».

Я быстро вбежал в комнату бедной девушки, которая не запирала дверей. Увидев мою черную мантию, она решила, что перед ней сам дьявол. Вероятно, все ее знакомые, жившие поблизости, услышали ее пронзительный крик. Я не желал завязывать ссору со всеми любовниками этой новой Аспасии31 и, чтобы успокоить ее, поспешил скинуть испугавшую ее мантию. Смертельный страх ее рассеялся, когда она уверилась, что я не полицейский. И уже совсем другими глазами она посмотрела на меня, когда я достал из кошелька дублон. Самая сладкая надежда заблестела на ее прояснившемся лице.

— Девица, эти два луидора принадлежат тебе.

— Хорошо.

Девушка быстрее молнии подбежала к двери, закрыла ее, а потом поспешила к окну, которое задернула ветхой тряпицей, называемой менее прихотливыми людьми занавеской, и к своему алькову...

— Погодите-погодите, слишком любезная и слишком торопливая девица! Если бы вы выслушали меня до конца, вы были бы избавлены от бесполезных поступков, которые должны задевать ваши самолюбие и стыдливость. Право, детка, ты не так меня поняла. Дав тебе два луидора, я хотел только, чтобы ты достала мне женское платье и помогла одеться.

— Охотно, — ответила она.

— Это очаровательно; ты на все согласна.

— Что делать, нужно исполнять свою обязанность.

— Что ты мне даешь? Так называемую белую юбку, сверху донизу покрытую грязью?

— Третьего дня я возвращалась от Николе32 в очень плохую погоду.

— А эта рваная кофта?

— Я порвала ее в понедельник, когда била прокурорского писца, который не хотел мне заплатить.

— И грязный шейный платочек!

— Его измял старый монах.

— И прожженный, пожелтевший чепчик?

— Мой возлюбленный в припадке ревности бросил его в огонь.

— Ну, мадемуазель, заберите ваши обноски, мне таких не нужно. Детка, дай мне твою лучшую одежду, я заплачу за нее столько, сколько захочешь, и прибавлю еще два луидора, чтобы ты держала язык за зубами.

— Вот это другой разговор. Слово честной девушки, Фаншетта даст вам свой самый блестящий наряд, свое выходное платье. Я вам уступлю его за настоящую цену, за четыре луидора. Вдобавок я дам вам большую черную шляпу с перьями и, если вам угодно, доказательство моей дружбы, потому что вы очень милы.

— Платье и шляпу охотно принимаю, за остальное благодарю покорно.

Не хватало сорочки; Фаншетта с большим трудом нашла какую-то сносную рубаху. Платье, которое она на меня надела, было мне впору, точно его сшили на меня.

— Как вам идет этот наряд, — заметила Фаншетта. — Право, — продолжала она после минутного раздумья, — я была бы очень рада услужить тебе, потому что такого красавчика я в жизни не видывала.

Она чуть не поцеловала меня, но я ее остановил:

— Нет, нет, мадемуазель, нет, говорю вам. Возьми, Фаншетта, вот шесть луидоров. Пожалуйста, сходи за фиакром и пригони его сюда; ты проедешь со мной до Люксембургских ворот. Потом я дам тебе еще немного денег. Но торопись и, главное, не говори никому ни слова.

— Обещаю. Вы мне нравитесь, потому что...

— Иди, Фаншетта, иди же скорее!

Не прошло и пяти минут после ее ухода, как в замке повернулся ключ. Посудите, как я удивился и испугался, когда дверь отворилась, и в комнату вошел незнакомый человек, который распоряжался здесь точно у себя дома; не глядя на меня, он поздоровался и бросил на кровать свою трость и шляпу. Я заметил, что ноги его заплетаются и он то и дело отклоняется от прямой, шатается, задевает мебель и натыкается на стены. Рот его открывался с трудом, а язык еле ворочался. Взяв стул, он хотел сесть, но промахнулся и грохнулся на пол. Поднявшись и для начала выругавшись, он глубокомысленно заметил:

— Эк, черт, меня угораздило... — а потом прибавил: — Само собой, Фаншетта, ты за ночь извелась, а меня все нет и нет... Знамо дело, зло тебя взяло... Ха! А народу-то, народищу в том «Англетере»! И до чего ж здорово! Вчистую продуваются... и хоть бы хны... Любо-дорого поглядеть... Такие все довольные... Ей-же-ей, никто и не пикнул! Ну, прикончил один другого, а так тишь да гладь...

Тут он встал, намереваясь подойти ко мне, но внезапно его качнуло влево и, рухнув на подоконник, он выбил стекло. Покружив по комнате, он наконец застыл передо мной, уставившись на меня с видом, который мог бы позабавить, будь я не столь встревожен.

— Черт! Это я, — недоуменно бубнил он, — а это ты! Вот твоя комната и вот твое нарядное платье! Эх, и забрало меня... Пьян, пьян, как сто чертей!.. У тебя черные глаза, а я вижу голубые... Волосы белые, а мне чудятся черные... Ты ж маленькая, а теперь вроде как выше меня. Это от вина проклятого, но все же... Ты мила мне, вот увидишь... Дай я тебя...

Он протянул ко мне руки, я отступил; он последовал за мной, я его оттолкнул; он попытался поймать меня, я угрожающе замахнулся; он ударил меня кулаком, я дважды дал ему сдачи. Он смял мне шляпу, я схватил его за волосы. Падая, он увлек меня за собой. Шевалье де Фоблас барахтался в пыли с жалким любовником продажной женщины. Во время этой недостойной драки наши силы несколько уравновешивались из-за моей неудобной для кулачного боя одежды. Однако победа не могла слишком долго выбирать, кто из нас двоих сильнее, так как я имел одно большое преимущество над другом Фаншетты; не говоря ни слова, я сначала парировал удары, а потом отвечал на них, тогда как гнусный пьяница бранился как сапожник и совсем не защищался, стремясь только меня ударить и скрутить. Читатели поймут, что он получал двойное число ответных ударов. Однако мне не удалось отделаться от него, прежде чем на его крик сбежались соседи. Они с радостью воспользовались случаем освободиться от беспокойных жильцов и осыпали нас бранью и тумаками, а потом отдали в руки полицейских, за которыми сбегал один из них.

Два солдата надели цепи на пьяницу, еще двое взяли меня за руки; народ свистел и улюлюкал, дети бежали за нами следом. В конце улицы я с триумфом прошел мимо молодчиков, которые и подумать не могли, что их монахиня, переодетая мужчиной, шествовала теперь в нарядном женском платье в сопровождении почетного караула! Но сколько улиц пришлось нам пройти пешком! Сколько грязи налипло на прекрасное платье Фаншетты! Сколько жестоких шуток услыхал я по дороге! Как грубо обращались со мной мои нелюбезные провожатые! Ах, бедные продажные девушки, храни вас Бог от парижской полиции!

Храни вас Бог также от судей. Окружной судья с видом члена верховного суда произнес приговор, не выслушав оправданий. Тучный капрал рассказал, как было дело, хотя ничего не знал. Солдаты подтвердили его слова, хотя ничего не видели. Множество свидетелей кричали, что я публичная женщина и что я колочу моих любовников. Судейский секретарь, ничего не понимая, все записал и скрепил своей подписью протокол прежде, чем у нас спросили, не можем ли мы сказать что-то в свое оправдание. И наконец спесивый буржуа произнес окончательный приговор:

— Негодяя в Форс, а его подругу в Сен-Мартен33.

В Сен-Мартен! Да, это правда, меня отвезли в Сен-Мартен! Это правда: юношу, ранее всех из сверстников созревшего, юношу, который во многих случаях оказывался находчивее зрелых мужчин, юношу, поразившего столицу своими любовными похождениями, словом, шевалье де Фобласа, назвав продажной женщиной, заперли в камере предварительного заключения, вероятно, в ожидании того великого дня, когда начальнику полиции заблагорассудится отправить его вместе с сотней других проституток в тюрьму.

Почему я позволил отправить меня в эту ужасную тюрьму? Почему? Признайся я, что я мужчина, мне задали бы множество вопросов, на которые я побоялся бы ответить. Во всяком случае, это последнее средство всегда в моем распоряжении. И почему было не утешать себя мыслью, что мне удастся спастись более простым путем? С помощью ловкости и золота я смогу одолеть запоры Сен-Мартена, которые не столь крепки, как в Бастилии. Но мне следовало торопиться, каждое лишнее мгновение могло меня погубить. Малейшая случайность, выдав меня, позволила бы напасть на следы шевалье Фобласа, оставленные им на своем пути в предместье Сен-Марсо, которое вновь стало ареной моей славы и моих несчастий.

Скорее, позовем на помощь друзей! Друзей? У меня нет друзей в Париже, есть только знакомые. Розамбер... Он сыграл со мной недобрую шутку и, кроме того, он далеко... Дерневаль? Он еще дальше. Маркиза, может быть, не успела еще возвратиться. Кроме того, можно ли дать ей знать о себе, не подставив под удар? Но моя подруга, моя возлюбленная, моя жена! К ней... О, к ней надо послать!.. Нет... с ней дю Портай, и он, само собой, смотрит в оба... Он может перехватить мое письмо и опять увезти ее. Нет, не хочу прибегать к средству, которое лишит меня встречи с Софи. Остается виконт де Вальбрён. В маленький домик посылать не стоит... а где его особняк, я не знаю. Ну да ладно, посыльный наведет справки, отправим ему записку.

Все, что я изложил вам сейчас, было результатом двухчасовых размышлений. Поэтому, когда за мной пришли, письмо к виконту еще не было закончено. Охваченный ужасом, я с трудом заставил себя подойти к первой решетке. Там я увидел нарядную женщину, которая, бросив на меня несколько презрительных взглядов, сухо велела мне следовать за ней. Двери тюрьмы распахнулись. Моя гордая покровительница важно села в карету и кивком головы указала мне на переднее сиденье, я сел, и мы поехали. Тогда я позволил себе обратиться к благодетельной незнакомке:

— Сударыня, премного благодарен...

— Не благодарите, — отвечала она. — Я вырвала вас из прелестного дома, в котором вам, по-моему, самое место, но я это сделала не ради вас.

— Однако, сударыня...

— Однако, мадемуазель, прошу вас верить мне.

— Почему вы отказываетесь от заслуженной благодарности?..

— Боже мой, она тоже умеет складно говорить! Давайте прекратим этот разговор, я прошу вас.

Мы некоторое время молчали, и я мысленно спрашивал себя, кто эта нелюбезная освободительница, которая, сделав мне великое одолжение, столь дурно обращалась со мной, куда заведет меня новое приключение и что уготовила мне судьба на этот раз.

Гордая женщина, приказавшая мне молчать, вскоре потребовала, чтобы я заговорил.

— Умеете ли вы читать? — спросила она.

— Немножко.

— И писать также?

— И писать.

— Вы умеете причесывать?

— Женщин?

— Ну разумеется.

— Вполне сносно. Это все, что вы...

— Довольно, не забывайте, вы не должны расспрашивать меня...

Вскоре карета остановилась перед очень красивым домом. Незнакомка провела меня через ряд великолепных комнат и наконец оставила наедине с моими размышлениями в уборной. Я пробыл там несколько минут, показавшихся мне столетиями. Наконец моя освободительница вернулась. Она сама принесла мне платье и велела переодеться, так как мой вид, по ее словам, был ужасен. Не дожидаясь ответа, она сняла с меня нагрудный платок.

— Я так и знала! — Пристальным взглядом она рассматривала мою грудь. — Я так и знала, что у этой хорошенькой куртизанки есть какой-нибудь скрытый недостаток. Фу, до чего плоская!

Вскоре изумление, охватившее меня, сменилось другим, более тягостным чувством. Эта высокомерная повелительная дама и в то же время ловкая, наблюдательная горничная пугала меня и удручала своими благодеяниями не меньше, чем колкостями. Я постарался избавиться от ее услуг. Она нашла мое жеманство дерзостью и не обращала никакого внимания на ужимки, как она выражалась, обыкновенной стыдливости.

Найдя конец тесемки, она ловко его дернула и мгновенно лишила меня первой юбки.

— Боже мой, сударыня, неужели вы унизитесь до того, чтобы прислуживать бедной служанке?

— А если я так хочу?

— Сударыня, я не потерплю этого, я не могу этого терпеть! Вы слишком добры.

— Так неужели из-за моей доброты вы будете до смешного скромной и упрямой?

Она говорила с жаром. Однако ее язык двигался не так быстро, как руки; и почти сейчас же, несмотря на мои тщетные предосторожности, я увидел, как опустилась моя вторая и, увы, последняя юбка.

У меня осталась одна защита — моя белая сорочка, и я надеялся, что ее-то с меня не снимут.

— Какое упрямство, какая глупая стеснительность! — раздраженно сказала дама. — Можно не сомневаться, что, если бы на моем месте был мужчина, мадемуазель вела бы себя совсем иначе.

Сказав последние слова, она стала позади меня и быстрым взмахом ножниц снизу доверху разрезала мою несчастную сорочку, после чего без труда сорвала ее.

О вы, читающие мою историю, вообразите себе мое затруднение. Вы видите бедную Фаншетту, одетую более чем легко... Она тем сильнее смущена, что ее единственный покров слишком много гулял по улицам Парижа, а потому она не отказалась бы от чистого белья! Итак, любезная дама, переодевавшая меня, бросила мне в лицо тонкую рубашку, которую и велела надеть. Именно этого я и боялся, и в довершение всего каждое мгновение все настоятельнее вынуждало меня поторопиться. Не знаю, в силу какой роковой случайности мое воображение, до тех пор дремавшее, проснулось в ту минуту с необыкновенным жаром, оно наэлектризовало меня34, оно внушило мне страстное стремление к прелестям незнакомки. Я еще ощущал прикосновение ее легкой и быстрой руки, я чувствовал ее взгляд, и этот всемогущий взгляд внезапно оживил мое мертвое тело и произвел самое неожиданное действие, действие обычно приятное, но в тот момент совершенно неуместное, действие, на которое двумя часами раньше Корали даже не смела надеяться, несмотря на магнетизм. Что делать? На что решиться? Как сохранить мою тайну?

Мое решение удивит вас, читатель. Вы посмеетесь надо мной, ну что ж. Раз я хвастаюсь перед вами моими подвигами, следует также сознаться и в моем поражении. Знайте же, что, не видя другого выхода, я имел слабость обратиться к врагу тылом.

— Фу, как невежливо! Признаюсь, у вас странные манеры, я к такому не привыкла!

По тону мне показалось, что оскорбленная дама не чувствует ни раздражения, ни гнева, что, напротив, ее наполняет лукавая радость и шаловливая ирония. Взгляд, брошенный на нее украдкой, подтвердил эту мысль. Я увидел, что она с большим трудом удерживается от смеха. И только тогда (опять-таки сознаюсь в этом со стыдом), только тогда мне пришло в голову, что меня дурачат, что моя покровительница уже четверть часа потешается над невинным молодым человеком, делая вид, будто принимает его за продажную женщину. Это открытие поначалу раздосадовало меня, но вскоре я успокоился, предчувствуя сладкую месть, которую обещало мне мое злоключение.

— Ах, кто бы вы ни были, — воскликнул я, — вы не созданы для подобного обращения! Да, я уверен, вы так же не привыкли к нему, как и я. И я очень искренне прошу вас меня простить.

— Простить! — наконец разразилась она хохотом. — Прощение дается только за смелость, неужели вы полагаете, что заслужили его?

— Конечно нет, — ответил я, несколько обескураженный упреком.

— Ладно, — продолжала она с незаурядным остроумием, — тогда я подожду настоящего оскорбления...

Я не дал ей времени договорить; ее лицо, речи, а главное — манера держаться, в которой сказывалась редкая самоуверенность, — все могло поначалу смутить человека самого смелого, а потом придать мужества самому застенчивому. Итак, я развернулся к ней во всей своей унизительной и грозной красе, столь удобной для любовника и столь опасной для любовницы, и самым решительным тоном бросил вызов:

— Честное слово, сударыня, вам не придется долго ждать!

Нимало не смутившись, она возразила:

— Что ни говорите, а я не верю в вашу отвагу. К тому же предупреждаю, что не принадлежу к числу женщин, которые боятся слов; лишь трусливые и слабые красавицы принимают угрозы за чистую монету.

Ответ был ясен. Я уже не сомневался, что она знает, кто я, ничуть меня не опасается и не удивляется моему простому наряду, наконец, я ясно понял, что шевалье де Фоблас может и даже должен себя показать.

Его встретили с бесконечной милостью. Ему оказали ровно столько сопротивления, сколько нужно, чтобы его торжество обрело хоть какую-то цену. Однако, когда я был уже на волосок от успеха и готовился пожинать его плоды, поровну разделив их с побежденным противником, во дворе вдруг послышался несносный грохот кареты.

— Это виконт! Уже! — сказала моя незнакомка. — Скорей, скорей, давайте кончим нашу шутку.

Она в самом деле заторопилась, да так, что если бы мне самому не приходилось спешить, мне не осталось бы ничего другого, как последовать ее примеру.

Благодаря моему, а главным образом ее проворству, то, что странная незнакомка назвала шуткой, благополучно завершилось, но к нашей комнате приближался некто, кому наша забава могла не понравиться. И моя гордая покровительница, вероятно, не желая, чтобы стало известно, как она шутит со своими протеже, приведя в порядок свою одежду, знаком велела мне подобрать мои вещи и скрыться в соседней комнате.

Я убежал, и тут же явился прогнавший меня гость.

— Он там, переодевается, — сказала ему женщина.

— Сам?

— Если он не сможет обойтись без горничной, мы ее позовем. Но зачем без крайней нужды посвящать в тайну кого-то еще?

Тогда гость вошел ко мне: это был де Вальбрён.

— Здравствуйте, мой милый Фоблас, — обнял он меня. — Довольны ли вы усердием баронессы де Фонроз?

— Доволен?! — воскликнул я. — Этим мало что сказано.

— Ах, я сильно напугала вашего милого Фобласа, — вмешалась она со смехом. — Спросите его, что он об этом думает, спросите, не отомстила ли я ему немного за женщин. Ну, милый шевалье, не сердитесь на меня, прошу вас видеть во мне лишь добрую фею, которая освободила вас от злых волшебников. Когда переоденетесь, подойдите ко мне и в виде благодарности почтительно поцелуйте мне руку.

Пока она говорила, я смотрел на нее сквозь дверное стекло. Всё в ней внезапно переменилось: в ее фигуре и манерах царило только холодное чувство собственного достоинства, спокойное лицо, казалось, говорило о полном отсутствии страстей. Я понял, что баронесса превосходная комедиантка, но, как ни приятно было наблюдать за ней в новой роли, я мог употребить на это лишь короткое время. Принадлежности женского туалета, которые я надевал на себя, немало меня смущали. Я не знал, справлюсь ли я когда-нибудь с этим делом, и, вероятно, провозился бы до вечера, если бы госпожа де Фонроз не послушалась настойчивых просьб виконта и не пришла мне на помощь. Затем, опять-таки в угоду виконту, она снизошла до того, что собственноручно меня причесала. Она еще не закончила, как я воскликнул:

— Господин де Вальбрён, пойдемте!

— Куда?

— К Софи!

— Разве она в Париже?

— Даже в этом самом предместье, в монастыре ***.

— Тем лучше, но сдержите ваше нетерпение, выслушайте меня: я обязан рассказать вам о том, что уже сделал, и вместе с вами обдумать, как поступать дальше.

— Вы обязаны, виконт? О, это я был обязан прежде всего выразить вам мою признательность.

— Хотите доказать ее на деле?

— Не сомневайтесь.

— Ну так будьте добры, выслушайте меня.

— Готов слушать от всего сердца, но поедемте.

— Какая поспешность! Бога ради, выслушайте меня.

— Моя Софи!

— Мы скоро поговорим о ней. Прошлой ночью я, как договорились, пришел к домику Жюстины. Она рассказала обо всем, что случилось, и сильно меня встревожила. Не зная, что станется с вами и желая быть к вам поближе, чтобы, если возможно, оказать некоторую помощь, я решил остаться у нее. Эта девушка, которая, как мне кажется, очень любит вас, много времени провела у окна. Утром ей дважды показалось, будто она видела вас в двух разных нарядах. Наконец, два часа тому назад, она закричала, что шевалье уводит стража. Жюстина узнала вас, несмотря на ваш новый наряд. В толпу замешался мой верный слуга, которому я приказал вернуться как можно скорее и сообщить, что с вами сталось. Когда он пришел обратно, я был и восхищен, и удивлен, узнав, что грозный суд отправил лже-Фаншетту в Сен-Мартен. Я сейчас же поспешил к госпоже де Фонроз...

— Я же, — прервала баронесса, — не могла не принять участие в судьбе такого молодого человека, как вы. Я сейчас же поехала в полицейское управление, чтобы попросить отпустить со мной Фаншетту, и вы знаете, как я воспользовалась указом о вашем освобождении.

— Баронесса, примите мою искреннюю благодарность.

— Господин де Фоблас, — продолжал виконт, — выслушайте меня до конца.

— Софи меня ждет.

— Мы скоро дойдем и до нее. Баронесса поехала в полицию, а я вернулся в предместье Сен-Марсо, чтобы навести справки. О Доротее никто более не говорит, повсюду толкуют только о шевалье де Фобласе.

— Как, уже?

— Неужели это вас удивляет? Признание некой сестры Урсулы, которая объявила, что пострадала от похитителей монахини, ничем вам не повредило. Зато все открылось из-за жалобы некоего Флурвака, который заявил, что в саду магнетизёров на него накинулся молодой человек, убегавший в одной рубашке и со шпагой в руке, из-за упорного сопротивления госпожи Лёблан, которая не хотела открыть двери своего дома и предпочла, чтобы их выломали, и, наконец, из-за показания, вырванного у настоящей Фаншетты, когда она вернулась в свою конуру и ее допросили на месте происшествия и посреди вещественных доказательств. Стечение такого количества необыкновенных обстоятельств выдало вас. Необычайные приключения были приписаны необыкновенному молодому человеку. Возможно, через какое-то время за вами поедут в Сен-Мартен, чтобы оттуда переправить в Бастилию. Вероятно, побеспокоят баронессу, но она в добрых отношениях с министром. Только бы вас не нашли, остальное меня не тревожит. Друзья графа де ла Г., убитого одним из ваших секундантов, жаждут отомстить, но у меня тоже есть друзья, я пользуюсь некоторым влиянием, и нам удастся замять это дело. А теперь...

— Теперь, пусть я погибну, но я хочу видеть Софи.

— Вы погибнете, не увидев ее!..

— Не увидав Софи!..

— Если вы только высунетесь из дома, вас арестуют. А как же иначе: подняты на ноги самые бдительные полицейские. Бога ради, подождите несколько дней.

— Несколько дней! Дни — века!

— Разве они покажутся вам короче в тюрьме, где вас лишат даже надежды когда-нибудь увидеть вашу возлюбленную?

— Она моя жена, виконт.

Нас прервала баронесса, заметив:

— Шевалье, если все, что говорят о ней, правда, я вас поздравляю.

— Правда, сударыня, трудно найти другую женщину, столь достойную обожания.

— Я вам верю.

— Женщину, которая была бы более достойна нежности и почтения своего счастливого мужа.

— Шевалье, — продолжал виконт, — позвольте...

— Женщину, которая...

— Бога ради, время дорого, давайте решать, что делать. Обещайте не подвергать себя опасности!

— Увы, значит, сегодня я ее не увижу?

— Подумайте сами, ваше дело, вероятно, уладится, но, если вас посадят, я ни за что не отвечаю! Подумайте.

— Виконт, я полон благодарности, она не угаснет и в более счастливое время, и тогда я лучше сумею выразить ее! Я знаю, что могу теперь же доказать вам мою признательность, подчинившись вашим советам. Виконт, распоряжайтесь мною, я буду повиноваться.

— Господин де Фоблас, я не могу предложить вам жить у меня, потому что, без сомнения, вас будут искать в моем доме.

— Почему бы господину де Фобласу не остаться у меня? — заметила баронесса.

— Потому что здесь он тоже не будет в безопасности.

— Вы полагаете, виконт?

— Судите сами, баронесса.

— Я не понимаю, почему...

— Как, после вашего поступка?

— Но, виконт...

— Вы удивляете меня, баронесса, — сказал де Вальбрён с некоторым неудовольствием. — Если вам непременно угодно оставить у себя шевалье, я буду противиться в данную минуту лишь из сочувствия к нему, ведь вы знаете, я не ревнив.

— Однако, — ответила она, — мне очень нравится ваш несколько раздосадованный тон; он доказывает, что вы сильнее ко мне привязаны, чем говорите. Господа, — прибавила она, — уже поздно, пойдемте в столовую, где мы не задержимся надолго, а во время обеда каждый из нас будет обдумывать, как спасти этого любезного шевалье, друга всех женщин и любящего мужа.

Госпожа де Фонроз подала мне руку, однако виконт опередил меня; мы направились к столу. Баронесса, выходившая из своей задумчивости только для того, чтобы время от времени пристально взглянуть на меня, вдруг прервала молчание громким смехом; виконт спросил у нее причину такой внезапной веселости.

— Я объясню вам все в гостиной, — ответила она, вставая.

Меня почти огорчила эта неожиданная выходка, так как из-за аппетита, который у меня разыгрался, я все не мог насытиться.

— Я нашла, — сказала де Фонроз, — место, которое во всех отношениях подходит для этой молодой девушки.

— Место?! — воскликнул виконт.

— Да, место. Она будет правой рукой, компаньонкой, секретаршей и чтицей госпожи де Линьоль.

— Маленькой графини?

— Да.

— Она будет компаньонкой маленькой графини? Это всех позабавит.

— Не все ли равно, виконт? Она ищет компаньонку; та, которую я ей порекомендую, не хуже других.

— Но господин де Линьоль...

— Де Линьоль? Отвратительный человек, я давно на него сердита. Одна из моих близких подруг обвиняет его в том... чего женщины никогда не прощают. Мадемуазель дю Портай, — прибавила баронесса, обернувшись ко мне, — обратите внимание на маленькую графиню: она молода и хороша собой, немного легкомысленна, очень жива, чрезмерно своевольна, а также капризна. Я знаю одну ее прихоть: очень часто она хочет выглядеть недотрогой; тогда, притворясь несведущей, как наивная девушка, она не желает слушать самых обыкновенных шуток, а спустя четверть часа равнодушным тоном произносит фривольную двусмысленность. В общем, у нее есть недостатки, которые ее погубят, если она не остережется. В ее лета она бежит от света, никто ее нигде не видит и очень немногие имеют счастье застать ее дома. Судя по всему, противный муж госпожи де Линьоль доволен таким оборотом дела, хотя ничего не требует от нее, потому что она сама всем заправляет. Господин де Фоблас, поручаю вам развить это юное существо, поймите, это вексель, который следует пустить в оборот.

— Ах, моя Софи, баронесса, моя Софи!

— Да-да, ваша Софи. Ах, вы счастливый и опасный плут — если меня не обманули относительно вашего характера и ваших талантов. Софи далеко, и она графиню не спасет. Я вам скажу всего два слова о ее глупом муже. Это тучный человек, он высок и плохо сложен. Возможно, его толстое лицо в свое время казалось красивым, но оно никогда не было выразительным. Уверяют, будто многие женщины старались ему понравиться, но нельзя назвать ни одной, которую он бы полюбил. Этот господин посвятил свою жизнь музам; он принадлежит к числу умников знатного рода, которыми кишит Париж, к числу знатных литераторов, полагающих, что их ждет бессмертие, поскольку они периодически печатают в газетах свои стишки. Он будет от вас в восторге, если вы выскажетесь против современной философии и разгадаете несколько шарад.

— Вот, сударыня, — сказал Вальбрён, — портрет, набросанный мастерской рукой, узнаю кисть оскорбленной женщины.

— Виконт, я не говорила, что могу пожаловаться на графа.

— Теперь я поклялся бы в этом, — возразил он. — Скажите, чего вы добиваетесь?

Я прервал их, заметив:

— Возможно, я могу появиться в виде женщины не у графини, а в другом месте? Нельзя ли мне в этом платье поехать в монастырь, к Софи?

— Сегодня, — ответил виконт, — опасность была бы крайне велика. И каким образом вы намерены остаться в монастыре?

— Погодите, — вмешалась баронесса, — мне небезразлична участь его молодой жены. Шевалье, вы вдохновили меня на новый план, который непременно удастся. Завтра, да, завтра обещаю вам поехать в монастырь к Софи и узнать, нет ли там свободной комнаты...

— Для молодой вдовы, вашей подруги, которую вы привезете послезавтра, баронесса?

— Послезавтра? Нет, в конце недели.

— О моя Софи!

— Да не скачите так, — остановила меня де Фонроз. — Вы испортите себе прическу. — Потом прибавила: — Я не только принимаю этот план, но и восхищаюсь им. И никто не поверит, что такое мог придумать мужчина ради встречи с женой.

— Баронесса, — предложил виконт, — мы можем ехать, уже стемнело. Как вы думаете, госпожа де Линьоль сегодня же возьмет себе компаньонку?

— Да, виконт, я позабочусь об этом.

— А граф не воспротивится?

— Знаете, когда говорит графиня, граф умолкает; если она скажет: «Я так хочу», — ему придется согласиться.

— Пойдемте, шевалье, — обратилась она ко мне, — и помните: теперь ваше имя де Брюмон.

Мы спустились по лестнице. Когда садились в карету, я увидел, как к ней привязали сундук.

— В нем лежит ваше приданое, — пояснила баронесса.

Я попросил виконта непременно зайти ко мне завтра же. Он обещал явиться в дом де Линьоля вечером и рассказать обо всем, что сделает госпожа де Фонроз. Тогда я наклонился к его уху и шепнул:

— Думаю, маркиза де Б. уже вернулась. Не могла бы Жюстина дать ей знать обо мне и справиться, как она?

— Пожалуй. Значит, маркиза де Б. вас еще интересует?

— Не в том смысле, как вы полагаете, даю вам слово. Но мне очень хочется знать, как принял ее маркиз.

— Завтра я постараюсь все выяснить.

Хотя де Вальбрён уверял, что не ревнив, расстался он с нами лишь у дверей графского дома.

5

Когда о нас доложили, граф был на половине своей жены. Баронесса представила меня госпоже де Линьоль:

— Познакомьтесь с этой юной особой, в ней вы найдете все качества, необходимые для тройных обязанностей, которыми вы намерены ее почтить. Она читает, пишет и прекрасно говорит. Ходят слухи, что она очень образованна, но это меньшее из ее достоинств. Я знаю, что у нее прекрасные наклонности, похвальные вкусы и такие способности, какими редко обладают девушки столь юного возраста. Не думайте, что я преувеличиваю, графиня, скоро вы станете задушевной подругой вашей любезной компаньонки; это истинное сокровище, и вы еще поблагодарите меня за то, что я отыскала его и отдала именно вам.

— Благодарю вас заранее, — ответила графиня. — После вашей рекомендации я не стану колебаться.

— Многие мои подруги желали бы иметь таких компаньонок, — продолжала баронесса, — но я поняла, что обязана оказать предпочтение вам. И потом, откровенно говоря, я хотела доставить удовольствие графу.

Графиня снова стала благодарить баронессу и заявила, что с этого же вечера...

— Как?! Прямо с этого вечера?! — прервал ее граф. — Погодите немного.

— Я не хочу ждать.

— Но...

— Никаких «но»! Вот уже три дня я ищу компаньонку, и, если мне придется ждать еще, я заболею.

— Но если свет найдет смешным...

— Мне это безразлично, граф.

— Вас будут порицать, графиня, ибо...

— Я так и знала, что опять на сцену выйдет одно из этих ибо, которыми вы то и дело утомляете меня; они невыносимы, особенно когда вы мне противоречите. Сегодня же мадемуазель...

— Но, графиня, прошу вас заметить...

— О, как я несчастна!

— Позвольте вам указать, что, если...

Раздраженная графиня гордо выпрямилась, свысока взглянула на мужа и повелительным тоном произнесла:

— Я так хочу!

— Раз вы смотрите на дело таким образом, графиня, — ответил граф, — пусть будет по-вашему. Что же вы сразу не объяснили? Баронесса, позвольте мне, однако, проэкзаменовать вашу подопечную, потому что очень часто, говоря о начитанности и образованности, подразумевают бог знает что. Я встречал молодых людей, которых мне расхваливали как чудо. Между тем они, получив всевозможные награды в университете, не сумели разгадать ни одной шарады! Подумайте, что бы вышло, если бы их попросили шараду составить! Мадемуазель, я не сомневаюсь, что вы окажетесь более образованной, ибо... ваше лицо... ваши манеры... Как ваше имя?

— Де Брюмон, граф.

— Надеюсь, вы не из философов?

— Нет, граф, я честная девушка.

— Прекрасный ответ, просто восхитительный! Вероятно, вы из хорошей семьи?

— Я дворянка.

— Хорошо, очень хорошо. Вижу, мы понравимся друг другу. Признаюсь, вы приехали очень кстати. Когда о вас доложили, я придумывал последний стих шарады. О, это настоящая шарада! Прошу вас, выслушайте ее и постарайтесь найти ответ. Угадайте, мадемуазель, угадайте!

Действительно, мне пришлось выказать необычайную догадливость, чтобы составить ответное слово. Граф не обладал искусством ясных определений, каждая строчка его шарады была загадкой.

— Она разгадала! — воскликнул он. — Это доказывает, что шарада прекрасно составлена! Баронесса, вы правы: это изумительная девушка.

— Граф, я очень рада, — сказала де Фонроз, — что она понравилась вам, но главное для меня, чтобы она выказала те же достоинства в глазах графини.

— По чести, — не унимался граф, — она изумительная девушка: она только что отгадала мою лучшую шараду, шараду, один план которой стоил мне пяти дней размышлений, а над ее слогом я работал девять с половиной дней. Наконец, я восемнадцать раз изменял первый стих, да, восемнадцать раз, я даже во сне придумывал варианты!

— Как Вольтер, господин граф.

— Ах, мадемуазель, Вольтер никогда не составляет шарад, и потом он же философ! Вернемся к моему произведению. Как вы его находите?

— Выдающимся, оно полно прелестных антитез.

— Прелестных... Как вы выразились? Вы называете это антитезами? Я знал, что это антитеза, хотя и не кончал класса риторики! Но некоторым людям нет надобности учиться таким вещам. Природа внушает им антитезы. Сударыни, это называется антитезами!

— Нет, граф, — отвлеклась графиня от интересного разговора с баронессой, — это называется пустяками.

— Как, графиня, пустяками?

— Да, маленькие подушечки, которые мы накладываем на бока, чтобы приподнимать и поддерживать складки наших юбок, называются пустяками.

— Ах, графиня, — воскликнул де Линьоль, — при чем тут подушечки! — Он снова обратился ко мне: — Мадемуазель де Брюмон, я не говорю о вас, ибо, говоря по чести, вы меня изумляете, но, право, женщины ужасно ничтожны: они так поглощены тряпками. Когда вы приобретете доверие графини, — прибавил он тихонько, — постарайтесь внушить ей более серьезные вкусы, образуйте ее, посвятите ее в великое искусство шарад и антитез.

— Положитесь на меня, граф, дайте только срок.

— Вы ей понравитесь.

— Вы думаете?

— Понравитесь, я уверен.

— Тогда даю слово, я научу ее таким вещам, о которых она и понятия не имеет.

— И окажете мне истинную услугу; я буду вам вечно благодарен.

— Вы слишком добры, граф. Другая была бы вам признательна, я же готова на вас рассердиться за вашу доброту. Мне уже случалось занимать места вроде того, которое предлагают в вашей семье, и никогда мужьям не приходилось разъяснять мне мои обязанности относительно их жен, которые я ни за что не согласилась бы исполнять, если бы они были мне неприятны. Я буду бескорыстно исполнять мой долг, клянусь вам.

— Вернемся к моему произведению. Как вы его находите?..

— Поразительным; оно просто и... восхитительно. Граф, как вам это удается?

— Меня побуждает писать обилие мыслей, — прервал он. — Самые длинные стихи стоят мне самое большее двух недель работы; размер я отсчитываю на пальцах, рифмы заимствую из словаря Ришле35, а смысла жду иногда, если понадобится, три недели; таким образом, мне очень легко писать.

— И вы создаете шарады, прежде всего подобрав рифмы, а уже потом подыскивая остальные слова?

— Именно так, у каждого поэта своя метода, а я делаю именно так.

— И вы мне ничего не говорили.

— Да, черт возьми! Это мой секрет!

— Он плохо охраняется, граф. Почти все современные писатели владеют им. Прочтите их произведения, которые рождаются и умирают в течение одной недели, появляясь под горделиво-скромными названиями: «Мои фантазии», «Мои воспоминания», «Мои опыты», «Мои развлечения», «Мои причуды», «Мои досуги» и т. д.36. Прочтите песенки, которыми они потчуют своих друзей в праздничные дни, стихи, обращенные к потомству в поэтических альманахах, что покупаются на Новый год и забываются к середине января. Прочтите арии наших больших комических опер и маленьких трагических опер, прочтите сладкие мадригалы из модных комедий, прочтите так называемые германские оды, ужасные трагедии; прочтите, граф, и вы увидите, что все эти стихи написаны по вашей методе — на заданные рифмы!

Я увидел, что граф помрачнел, и вернул ему хорошее настроение, осыпав похвалами его шараду.

— Итак, серьезно, — вскоре сказал он, — моя шарада очаровала вас, и вы думаете, что можно без стыда подписать ее?

— Конечно, граф, и вы можете рассчитывать на благодарность общества.

Он взял перо и под заглавием «Нечистоплотный» написал: «Сочинение господина Жан-Батиста-Эмануэля-Фредерика-Луи-Кризостома-Жозефа графа де Линьоля, владельца ***, и ***, и ***, подполковника ***-ского полка, стоящего гарнизоном в ***, кавалера королевского военного ордена Святого Людовика37, проживающего в Париже на улице ***, в доме ***».

— Как, сударь, ваши имена, титулы, адрес!

— Мадемуазель, таков обычай. Ну, на следующей неделе вы прочтете все это в «Меркурии»38.

Граф, опьяненный моей похвалой, заметил баронессе, что вскоре она увидит в газете его сочинение, а потом обратился к графине:

— Графиня, вы можете принять мадемуазель де Брюмон, заверяю вас, вы будете очень довольны: она редкая девушка, достоинства которой могут оценить лишь немногие. Берите ее, берите.

— Граф, — ответила графиня, — я очень рада, что вы разделяете мое мнение, но я и так уже решила пригласить ее.

Граф де Линьоль подошел ко мне и, отведя в сторону, шепотом сказал:

— Мадемуазель де Брюмон, мне нужно обратиться к вам с одной просьбой.

— Говорите, прошу вас.

— Я не сомневаюсь в вашей нравственности, так как вы дворянка и не любите философии, но молодые девушки постоянно слышат любовные истории.

— Фу, граф!

— Отлично, вы меня понимаете: так вот я не хочу, чтобы вы когда-нибудь вели такие разговоры с графиней.

— Это нелегко, граф, потому что молодые женщины...

— Да, они вообще любят говорить о всевозможных нелепицах, которые портят их и внушают ложные представления о мире. Умоляю вас по возможности избегать подобных бесед.

— Граф, буду откровенна, я не могу обещать...

— Постарайтесь, у меня есть веские причины желать этого.

— Верю вам.

— Кроме того, вам будет нетрудно исполнить мою просьбу: в этом отношении графиня крайне сдержанна.

— Это очень приятно.

— Потом, она читает с разбором; у нее хорошие книги, очень нравственные, не очень интересные, но поучительные. Не надо романов, не надо, во всех этих проклятых произведениях есть любовь.

— Да, эти господа нам надоедают; романы неприятная штука.

— Мадемуазель, я не допускаю ни любви, ни философии, потому что, видите ли, философия и любовь...

Баронесса поднялась с места, собираясь уходить, и прервала графа, не дав мне дослушать его интереснейшее замечание.

— Мадемуазель, — покровительственным тоном сказала мне госпожа де Фонроз, — я оставляю вас в очень милом доме, здесь вас ждут всевозможные удовольствия. Не забывайте, с этого мгновения вы отданы в распоряжение графини и не только должны повиноваться ей, но и предупреждать все ее желания, что, наконец, если даже когда-нибудь желания господина и госпожи де Линьоль разойдутся, вы, в силу вашей обязанности, должны повиноваться графине. Думаю, это для вас не будет затруднительно или неприятно; вы непременно постараетесь поддержать то выгодное мнение, которое я составила о вас. Желаю вам как можно скорее заслужить расположение вашей очаровательной хозяйки, и помните, что я уступаю ей все мои права.

Закончив это наставление, моя величавая покровительница поцеловала меня в лоб и ушла. Едва она удалилась, как я испросил у графини позволения лечь спать. Граф настаивал, чтобы я остался, но слова графини: «Я так хочу»,— заставили его умолкнуть. Графиня сама проводила меня в предназначенную мне комнатку, которая находилась по соседству с ее собственной спальней. Граф очень ласково несколько раз пожелал мне доброй ночи, а госпожа де Линьоль, поцеловав меня в лоб, с пылкостью произнесла:

— Доброй ночи, мадемуазель де Брюмон, сладких снов, и хорошенько выспитесь, я так хочу! Вы понимаете?

И вот я один и наконец могу вздохнуть свободно; я в надежном убежище, в котором меня не отыщут мои враги. Четыре дня непрерывных тревог и опасностей! О, какие приключения и наслаждения пережил я за последние двое суток. Наслаждения! Наслаждения вдали от Софи! Вдали от нее! К счастью, расстояние, разделявшее нас, сильно уменьшилось. Еще недавно между нами лежало шестьдесят льё, теперь она от меня в пятистах шагах. Нас окружают те же городские стены, мы, можно сказать, дышим одним и тем же воздухом. Но, увы, я не могу пойти к ней немедленно, и в эту ночь я поцелую лишь ее образ, который явится мне в обманчивых сновидениях! Виконт де Вальбрён, придите завтра, исполните ваше обещание, придите, потому что, если вы не сдержите слова, я один отправлюсь в монастырь. Я вызову мою жену, я упьюсь счастьем видеть ее, счастьем вознаградить ее за любовь и утешить. Да, я пойду туда, пойду навстречу опасности, навстречу врагам! Если меня остановят лишь на обратном пути, я тысячу раз готов заплатить моей свободой за несколько мгновений высшего счастья, и я не стану жаловаться на судьбу.

Да, я пойду: графиня меня не остановит. Однако она хороша, графиня! Маленькая, черноволосая, белокожая, молодая, пылкая, но такая властная! О маленький дракон! Умна ли она? Любит ли она своего мужа? Однако что за мысли рождает моя слишком богатая фантазия! Разве для того, чтобы заниматься подобными пустяками, попросил я у графини позволения уйти? О мой отец, радуйтесь: у вас любящий сын. Для беседы с вами Фоблас оставил красивую женщину, Фоблас наслаждается возможностью написать вам.

Я не могу не привести здесь целиком мое нежное и почтительное письмо.

Я запечатал письмо, написал адрес и имя господина де Белькура и теперь могу осмотреть комнату. Одна дверь ведет в спальню графини, другая на потайную лестницу, которая спускается во двор. Очень удобно. Что, если ночью мне вздумается навестить госпожу де Линьоль? Я не пойду к ней, ты можешь быть спокойна, моя Софи! Спит ли с ней граф? Не все ли мне равно? Зачем эта мысль пришла мне в голову? Впрочем, невелика беда: ведь это не так уж меня занимает, во мне говорит лишь любопытство. Однако это не дает мне покоя, мне хотелось бы знать, живут ли супруги в разных комнатах. В спальне графини одна кровать, но очень большая, может быть, у графа нет отдельной комнаты? Как это узнать? Очень просто: выбрать удобную минуту и подсмотреть в замочную скважину. Так, еще только семь часов; они будут ужинать в десять и пойдут спать не раньше полуночи: придется ждать целых пять часов! Я умираю от усталости. Нет-нет, моя очаровательная жена, я буду думать только о тебе и в доказательство сейчас же лягу.

Я исполнил мое намерение и заснул так крепко, что на следующий день графине пришлось послать за мною, чтобы я присутствовал при ее пробуждении.

— Как вы провели ночь, мадемуазель де Брюмон? — с живостью спросила она.

— Превосходно. А как спали вы, графиня?

— Плохо.

— Однако я вижу, что у графини свежий цвет лица и блестящие глаза.

— Я вас уверяю, я спала плохо, — ответила она с улыбкой.

— Может быть, в этом виноват граф?

— Как так? Объяснитесь, мадемуазель.

— Графиня...

— Говорите, я хочу знать.

— Прошу вас, графиня, извинить меня; может быть, я рассердила вас невинной шуткой.

— Ничуть, но я ее не понимаю. Объясните мне, и поскорее, я не люблю ждать.

— Графиня...

— Мадемуазель, вы меня сердите; говорите, я так хочу.

— Графиня, я повинуюсь. Правда, графу скоро минет пятьдесят, но графиня, кажется, еще очень молода.

— Мне шестнадцать.

— Правда, граф, кажется, слаб здоровьем, но графиня так красива!

— Серьезно, вы находите?

— Конечно, и я повторяю то, что графиня привыкла слышать.

— Вы очень любезны, мадемуазель де Брюмон. Однако вернемся к тому, что вы говорили.

— Охотно. Итак, граф — муж графини, но ведь графиня недавно стала его женой?

— Два месяца тому назад.

— Итак, из всего этого я заключила, что граф мог...

— Скажите же, что он мог?

— Прийти к графине сегодня ночью.

— Граф никогда не приходит ко мне ночью.

— Или же вчера вечером остаться здесь дольше обыкновенного и немного помучить графиню.

— Помучить меня? Зачем же?

— Когда я говорю помучить, я подразумеваю ласки, столь дозволительные между супругами.

— Как, только это? И вы тоже воображаете, что я не усну лишь оттого, что вечером мой муж пять-шесть раз меня не поцелует? Не понимаю, в силу какого безумия все говорят такие странные вещи.

С этими словами графиня вместе со своей горничной прошла в уборную, сказав, что скоро вернется. Оставшись один, я глубоко задумался.

«Эта женщина меня удивляет, — говорил я себе. — Может, я плохо притворился смущенным? Не смеется ли она надо мною? Нет, она говорила серьезно, и вид у нее был невинный, а голос звучал наивно. Как, молодая женщина после двух месяцев супружества в некоторых отношениях не более опытна, чем до свадьбы? Он так очевиден, смысл этой фразы: “Может быть, в этом виноват граф”! Почему она упорно ее не понимает? Или она просто желала вежливо пресечь непонравившуюся шутку? Вряд ли. Такая властная и живая женщина просто сказала бы: “Это мне не нравится!” Напротив, она потребовала от меня нелегкого объяснения, которое я дал кое-как, опять-таки уверила меня, что не поняла его, и самым простодушным тоном произнесла двусмысленный ответ: “Вы тоже воображаете, что я не усну лишь оттого, что вечером мой муж пять-шесть раз меня не поцелует?” О, госпожа графиня, что всё это значит? Сознаюсь, я не могу примирить вашего положения новобрачной с вашим девственным взглядом и речами, то ли слишком наивными, то ли слишком фривольными».

Госпожа де Линьоль сдержала слово и вскоре вернулась в очень простом платье, потом прошла в свой будуар, попросила меня последовать за ней и приказала подать нам горячий шоколад. Мы собирались позавтракать, когда вошел граф и закричал:

— Нет-нет, я не прощу, я буду неумолим!

— Боже мой, — сказала графиня, — какая ярость! Я никогда не видела вас в таком состоянии. Что случилось?

— Что случилось? Ужасная вещь!

— Что?

— Сегодня ночью вы спокойно спали, а рядом с вами был соблазнитель.

— Вам всюду чудятся соблазнители! В чем дело на этот раз?

— Без меня, без случайности, которая открыла мне...

— Мне эта случайность ничего не открывает!

— Негодяй мог похитить вашу честь.

— Как, разве я допустила бы такое? Разве я не заметила бы...

— Верьте после этого людям, которые называют себя...

— Почему мою честь, а не вашу?

— ...которые называют себя нашими друзьями! Она прислала к вам...

— Кого? Что?

— Друзья вам восхваляли...

— Граф!..

— Порядочность этого человека...

— Скажете ли вы наконец...

— ...честность...

— О, я теряю терпение!..

— ...и они...

Я наблюдал за каждым движением графа, но он не обращал ко мне ни одной оскорбительной фразы, вызванной гневом, не смотрел на меня и, казалось, даже не замечал. Однако некоторые из его резких выражений, казалось, прямо относились к моему настоящему положению, и я забеспокоился. Молоденькая графиня, сгоравшая от нетерпения, внезапно вскочила, схватила за воротник своего изумленного мужа и, с силой тряся его, закричала:

— Вы вывели меня из себя, граф! Необъяснимо, как можете вы целый час насмехаться надо мной! Говорите толком, я так хочу.

— Хорошо, вот в чем дело, графиня. Не знаю, в силу какого тайного вдохновения я вошел в вашу переднюю и, проходя через нее, увидел на печке открытую брошюру; я мельком заглянул в нее, полистал. Это ужасная книга, графиня, самая опасная, самая отвратительная из книг! Философское сочинение!

— Ну вот, наконец!

— «Рассуждение о происхождении неравенства между людьми»39.

Я успокоился на свой счет и позволил себе прервать де Линьоля, спросив, что он находит общего между честью женщины и этим трактатом.

— Да-да, — сказала графиня, — объясните!

— Что общего? — с жаром ответил граф. — Вы не понимаете? Как, вы позволяете у себя в доме открыто читать философскую книгу? Все ваши лакеи готовы сделаться философами, и вы не дрожите?

— Что же может произойти вследствие этого?

— Всевозможные беспорядки. Лакей-философ портит всех своих собратьев, обкрадывает своего господина и соблазняет госпожу.

— Соблазняет! Опять соблазняет! Как и чем он может меня соблазнить?

— Поэтому я всех прогнал.

— Вы отпустили всех наших людей?

— Да, графиня.

— Я этого не понимаю. Если один из слуг действительно виноват, отошлите его, я согласна.

— Я выгоню всех, сударыня.

— Нет, граф.

— Они все уже погибли, философ делает свое дело в полчаса.

— Граф, перестаньте, мне надоело!

— Да, когда я вижу в руках моих слуг «Философские мысли», или «Философский словарь», или «Рассуждение о счастье жизни»40, или «Рассуждение о происхождении неравенства между людьми», я испытываю чрезвычайный страх и не чувствую себя в безопасности в собственном моем доме.

Графиня, вероятно выведенная из себя тем, что муж впервые осмелился ей не повиноваться, бросилась в кресло. В припадке бессильного гнева она топала ногами, кусала себе руки и время от времени кричала как безумная.

Ничуть не тронутый ее потешным отчаянием, потешный антифилософ продолжал рассуждать:

— Сколько несчастных простых людей погубила философия нашего века! Она породила больше преступлений и самоубийств, чем все беды и нищета прошедших веков. Однако, произнося приговор над ее идеями и сожалея об ошибках нашей лжефилософии, я, пожалуй, еще мог бы чувствовать дружеское расположение к ее стороннику, но ничто не принудит меня оставить у себя в доме лакеев-философов41.

— Между тем, — надменно заметила графиня, — эти лакеи у вас останутся, я так хочу!

После ее решительных слов гнев добрейшего супруга поутих, и он ответил очень сдержанно:

— Раз вы этого желаете, графиня, придется подчиниться, но позвольте мне, по крайней мере, сделать несколько замечаний.

— Избавьте меня от них и не заставляйте повторять, что я так хочу.

— Хорошо, графиня, хорошо. — Де Линьоль покачал головой. — Ваша воля будет исполнена, но вы сами увидите, какие это повлечет последствия. Ваши люди начнут поучать вас. Я уверен, что все они, без исключения, философы в душе, значит, вскоре ваши лакеи начнут пьянствовать, грубить, станут нечистоплотны, нерадивы, конюх искалечит ваших лошадей, кучер задавит несколько прохожих, повар то и дело будет портить соусы, а буфетчик — опрокидывать блюда на скатерти и платье, полотер побьет вещи... Все поставщики через некоторое время представят вам невероятные счета, управляющий станет воровать, горничные разболтают ваши тайны и покроют клеветой ваше имя, а ваша компаньонка разрешится у вас в доме ребенком^* 42.

Граф ушел, и правильно сделал: мне очень не хотелось при нем расхохотаться.

Пока он пугал нас воображаемыми несчастьями, случилось настоящее несчастье: шоколад остыл. Посудите, как опечалился я, который накануне в обед ел слишком мало и лег не поужинав. И жестокая графиня предложила отослать завтрак в буфет! Мадемуазель де Брюмон, опасаясь, что шоколад оттуда не вернется, вылила его обратно в кувшинчик и поставила в камин.

— Отлично, — сказала госпожа де Линьоль, — пока он греется, напишем письмо.

Письмо предназначалось тетушке, воспитавшей графиню. Мы сочинили около тридцати строк почтительных приветствий, прибавили к ним строчек двадцать нежных воспоминаний и двадцать семь строк ребяческих излияний; я думал, письмо никогда не кончится. Видя с отчаянием, что придется начать четвертую страницу бесконечного послания, я решился напомнить графине, что шоколад, вероятно, уже согрелся.

— Да, — ответила она, — но прежде закончим письмо.

Следует поведать вам, какое обстоятельство усиливало мою тревогу: подле камина топталась бедная горничная, на которую я не решался смотреть, так дурна она была! В ее наружности было что-то «философское», заставлявшее меня дрожать за судьбу завтрака; я нутром чувствовал, какая она неловкая, и ее суета отвлекала меня.

Госпожа де Линьоль, письмо которой медленно продвигалось вперед, заметила мою плохо скрытую тревогу и наконец с неудовольствием спросила, не печалит ли меня что-нибудь. В то самое мгновение, когда раздраженная госпожа задала мне этот вопрос, злосчастная горничная опрокинула кувшин на золу. Перо выпало из моей руки, глаза обратились к небесам, а голова так резко откинулась назад, что я чуть не упал со стула.

— Ах, графиня, — воскликнул я, — шоколад, шоколад!

Госпожа де Линьоль, при всей ее живости, порой неуместной, теперь, когда она имела полное право рассердиться, спокойно посмотрела на камин, затем перевела свой ясный взгляд на меня и, пародируя фразу самого невозмутимого на свете героя, произнесла достопамятные слова:

— Ну, мадемуазель, и что общего между шоколадом и письмом, которое я вам диктую?^* 43

От отчаяния я ответил ей какой-то не слишком вежливой фразой.

— Ваша милая резкость ничуть меня не задела, — заметила она и, обратившись к неловкой служанке, прибавила: — Велите сварить другой шоколад и прислать его сюда.

Это великодушное приказание пролило мне на душу утешительный бальзам. Я воспрял, в голове снова завертелись мысли, слог оживился, и с помощью госпожи де Линьоль я наговорил милой тетушке множество нежных слов.

Письмо закончено, я закрываю конторку. Завтрак возвращается. Приносят столик с двумя чашками, разливают животворный напиток, графиня садится, я размещаюсь напротив нее; сейчас, сейчас наступит блаженное мгновение! Но — о, несчастье, еще более невыносимое! — проклятый лакей приносит письмо. Графиня смотрит на штемпель.

— Безансон! — говорит она, с криком радости порывисто вскакивает и опрокидывает слишком легкий столик: он летит мне на колени. Вы слышите мой крик? Но не думайте, что он срывается с моих губ из-за легкого ожога! Созерцайте мой ужас и не воображайте, что мне жаль испорченного столика, разбитых чашек, помятого кувшина, — нет, я вижу только шоколад, потоком льющийся на пол. Пока я сижу, окаменев, графиня, слегка склонившись и устремив глаза на дорогое письмо, прерывающимся голосом читает:

Пятнадцатого? Но ведь сегодня пятнадцатое! — воскликнула графиня и, разрывая написанное с таким трудом письмо, продолжала: — О, какое славное известие! О, милая моя тетя, я ее увижу!

В то же мгновение я заметил под креслом драгоценный остаток завтрака. Я бросился к нему, поцеловал его и сказал:

— О милое печенье, о благодетельный кусочек, о моя единственная надежда, ты в моих руках... О восторг!

Сев в уголок, я поглощал мою скудную добычу, пока госпожа де Линьоль, перечитывая письмо и покрывая его поцелуями, весело кружилась по будуару.

Наконец она вызвала лакея:

— Сен-Жан, скажите швейцару, что сегодня я дома только для маркизы д’Арминкур. — Потом она обратилась ко мне: — Мадемуазель де Брюмон, я рано побеспокоила вас, но теперь вы свободны на весь остаток утра.

Я присел в низком реверансе, получил любезный ответ и отправился в свою маленькую комнату. Читатель приблизительно знает все, что я мог сказать моей дорогой Аделаиде, которой я написал письмо.

Когда я запечатывал мое братское послание, в комнату вошла безобразная горничная: ее прислала графиня, велев причесать меня. Что за противное прыщавое лицо! О женщина, ты не стоишь завтрака, которого меня лишила, а твоя кожа напоминает по цвету шоколад! Как вы понимаете, я, от природы вежливый, не произнес этих мыслей вслух. Если вы меня знаете, вы также угадываете, что, одинаково покорный и осторожный, я предоставил ей распоряжаться моими волосами и прикрыл глаза. Однако следует отдать справедливость бедной Жанетте: обездоленная природой, она проникла в великие тайны искусства: я нашел, что у нее легкая рука и мягкий гребень. Но насколько приобретенные ею таланты уступают врожденным качествам! Как жалел я в ту минуту о моей маленькой Жюстине!

Соорудив прическу, Жанетта не предложила мне своих услуг, а я не сделал ни малейшей попытки удержать ее. Ах, если бы на ее месте была Жюстина! Она осталась бы безо всяких просьб. Она, может быть, медлила бы, одевая меня, но потом мы нагнали бы потерянное время. С каким умением плутовка набросила бы на меня множество тряпок, из которых состоит полный женский наряд! Увы, теперь мне пришлось взять на себя этот тяжкий труд, и я считаю, мне еще повезло, так как мне все-таки удалось одеться, хотя я потратил времени и размышлений больше, чем маленькая и очень ленивая девочка, которую заставляют в зимнее утро одеться в праздничный костюм, чтобы идти с мамашей в приходскую церковь.

Часовая стрелка подходила к трем. Маркиза д’Арминкур приехала. Де Линьоль, вероятно, все еще рассерженный, передал нам, что к обеду не вернется. Слуга доложил, что все готово. Во время обеда молодая графиня была очень внимательна ко мне, а старуха-тетка засыпала меня комплиментами. Их порой неудобные для меня вопросы, мои часто двусмысленные ответы, их доверчивость, моя самоуверенность, любезность, с которой я отвечал на их вежливость, — все это, возможно, заслуживало бы упоминания, если бы я не спешил перейти к самому интересному.

О муза истории, удивительная дева, которую люди так часто подвергали насилию, красноречивая и правдивая богиня, которой так неловко приходится лгать по милости людей, мудрая и почтенная дева, при помощи которой нам передаются важные глупости, божественная Клио, к тебе я взываю! Ты знаешь все, поэтому мне незачем сообщать тебе, что из всех приключений моей пылкой юности то, о котором я сейчас поведаю, наверное, самое безумное, а потому предстоящий рассказ тревожит меня. Где найти покров, легкий и в то же время благопристойный, покров, в котором явит себя почти нагая истина? Если я буду говорить вполне откровенно, я оскорблю даже самое неделикатное ухо, если смягчу выражения, я искажу суть. Каким же образом, не оскорбляя ничьей стыдливости, удовлетворить любопытство всех? О целомудренная богиня, брось сострадательный взгляд на самого смущенного из твоих слуг и помоги ему! Спустись с небес, проникни в его комнату и води пером, которое он только что очинил.

— Все это прекрасно, дитя мое, — сказала старая д’Арминкур госпоже де Линьоль. — Теперь, когда нам никто не мешает, поговорим о самом важном... Довольна ли ты твоим мужем?

— Конечно, маркиза, — ответила де Линьоль.

— Зачем ты называешь меня маркизой? Не думаешь ли ты, что и я стану звать тебя графиней? Пожалуй, при гостях, но когда мы одни... Ты моя воспитанница, мое милое дитя, называй меня тетушкой, а я буду говорить тебе племянница. Ответь мне, скоро ли ты подаришь мне внучатого племянничка?

— Не знаю, тетя.

— Значит, ты еще не уверена?

— Не знаю, тетя.

— Значит, ты не замечаешь в своем здоровье никаких изменений... А?

— Что вы хотите сказать, тетя?

— Ты не замечаешь в себе никаких странностей?

— Странностей? Разве у меня были когда-нибудь странности?

— Когда ты была девушкой — нет, но теперь, теперь?

— О чем вы? Разве женщины сходят с ума?

— При чем тут ум? Странности, о которых я говорю, не имеют отношения к разуму, дорогая племянница.

— Тогда о чем же вы меня спрашиваете, тетя?

— Я спрашиваю, я спрашиваю.... К чему, однако, церемониться? Мадемуазель де Брюмон не должна тебя стеснять: она старше тебя; двадцатилетняя девушка, хотя и очень порядочная, не может быть совсем несведущей.

— Я вас не понимаю, тетя.

— Племянница, ты не находишь мои вопросы нескромными?

— Нет, ничуть, говорите, тетя, говорите.

— Послушай, дитя мое: я расспрашиваю тебя лишь из участия. О, если бы меня послушались, ты не вышла бы за де Линьоля; я предупреждала, что он слишком стар. Мужчина пятидесяти лет! Я отлично помню, что в эти годы господин д’Арминкур был стариком. Но уверяют, что некоторые... Скажи мне, граф исполняет свои обязанности?

— О, господин де Линьоль делает все, что я хочу.

— Все, что ты хочешь? И ежедневно?

— Ежедневно.

— Поздравляю, племянница, тебе повезло. Но все же, малютка, надо остерегаться.

— Чего, тетя?

— Нужно щадить мужа.

— Как?

— Как, племянница? Не надо быть слишком требовательной.

— В каком отношении, тетя?

— В том, о котором мы говорим, племянница.

— А о чем мы говорим?

— О чем? Значит, ты не понимаешь, что в лета де Линьоля это опасно?

— Опасно?

— Конечно, многое из того, что выносят жены, для мужей тяжело. И потом между вами такая разница в возрасте.

— Но при чем тут возраст?

— Он играет громадную роль, смотри, не умори своего мужа.

— Уморить мужа?

— Да, мое дитя, порой люди от этого умирают.

— От чего, тетя?

— От этого, племянница.

— От того, что их жены требовательны?

— Да, племянница, мужья гибнут, когда требования их жен непомерны.

— Ну, так я скажу вам, что мои требования не вредят Линьолю.

— Тем лучше, но повторяю: берегись, потому что это не может долго продолжаться.

— Желала бы я посмотреть! Вы смеетесь, тетя?

— Да, смеюсь твоим словам. «Желала бы я посмотреть!» Что ты можешь сделать?

— Что сделать? Я скажу: «Я так хочу».

— Это что-то новенькое!

— Думаете, я не посмею? Мне не раз уже приходилось прибегать к этому средству.

— И оно помогало?

— Конечно; когда де Линьоль колеблется, я сержусь.

— А!

— Когда он отказывает мне, я приказываю.

— И он повинуется?

— Он ропщет, но уходит.

— Но раз твой муж уходит, значит, он не делает того, чего ты от него требуешь?

— Напротив, тетя.

— Значит, он возвращается.

— Возвращается или нет, не все ли мне равно!

— Как так?

— Только бы он мне повиновался.

— Но...

— Только бы я была его повелительницей и могла делать все что угодно!

— Ах, племянница, вот уже полчаса мы толкуем, не понимая друг друга. Это выводит меня из себя!

— Почему, тетя?

— Да потому, племянница, что я говорю «белое», а ты твердишь «черное», можно подумать, будто я говорю с тобою по-еврейски!

— Разве я виновата?

— А я разве виновата? Я задаю тебе простейший вопрос, а ты, по-видимому, его не понимаешь. Я говорю об обязанностях де Линьоля, подразумевая его супружеские обязанности.

— Конечно, тетя.

— А когда ты уверяешь, что он исполняет твои требования, я подразумеваю требования жены.

— Именно так, тетя.

— Жены молодой, пылкой и любящей удовольствия.

— Конечно, тетя.

— Значит, ты меня понимала?

— Да, тетя.

— И ты отвечала на мои вопросы?

— Да, тетя.

— Ты сказала, что де Линьоль исполняет свои супружеские обязанности.

— Да, тетя.

— Каждый день?

— Да, тетя.

— Ну так, племянница, повторяю, это очень странно и приятно и в то же время, дитя мое, ты должна быть благоразумнее: твой муж уже немолод, и ты можешь его уморить.

— Вот этого, тетя, я совсем не понимаю

— Как, ты не понимаешь, что пятидесятилетний человек не может разделять неумеренных желаний молодой женщины?

— А кто сказал вам, что у меня неумеренные желания?

— Ты сама, племянница, потому что ты сказала мне, что распоряжаешься им...

— Что же дальше, тетя?

— И что ты ежедневно заставляешь твоего мужа делать глупости.

— Право, тетя, вы сегодня в таком дурном настроении...

— Ах, эти молодые женщины: они сердятся, стоит только возразить им по этому поводу...

— Тетя!..

— Они видят только эту сторону жизни!

— Тетя!..

— Только это для них и важно.

— Тетя, вы хотите заставить меня уйти?

— Сознаюсь, это, конечно, придает жизни сладость!..

— О, как вы злите меня!

— Да-да, племянница, я знаю, что ты вспыльчива, но я заменяю тебе мать, и ты должна выслушать меня.

— О боже!

— Нет-нет, останься и дослушай. Я хочу, чтобы ты обещала мне не заставлять графа ежедневно, как ты выражаешься, подчиняться твоим требованиям.

— А почему, тетя, я должна позволять ему управлять собой сегодня и требовать от него повиновения завтра?

— Хорошо рассуждение!

— Почему бы мне не делать сегодня то же, что я делала вчера?

— Но, значит, племянница, ты не думаешь, что это когда-нибудь кончится?

— Я и не желаю, чтобы это кончалось!

— Хорош ответ!

— Говорите что вам угодно, тетя, но я не потерплю, чтобы мой муж дерзил мне.

— Безрассудная!

— Или чтобы он управлял мной!

— Какая ерунда!

— Нет, я не мешаю ему вести себя, как ему нравится.

— Она теряет голову!

— Но я желаю, чтобы он, со своей стороны, позволял мне делать все, что мне вздумается.

— Это невозможно. Честная женщина только со своим мужем...

— С ним когда мне удобно, с другим — когда мне захочется!

— О племянница, что за правила!

— Главное, чтобы он не стеснял меня ни в чем.

— Племянница, я тебя не понимаю.

— И чтобы я могла во всех отношениях делать то, что хочется!

— Племянница, вы хотите, чтобы я ушла?

— Тетя, вы хотите прогнать меня из столовой?

— Это невыносимо!

— Это может довести до отчаяния!

— Слушайтесь моих советов, племянница.

— Тетя, говорите со мной серьезно, я уже не ребенок.

Обе встали, и обе сердились. Между тем на очень ясные вопросы тетки племянница давала такие наивные, двусмысленные и удивительные ответы, что во мне зародились самые дикие подозрения. Я постарался успокоить маркизу:

— Можно предполагать, маркиза, что графине не очень повезло в том отношении, о котором вы говорите; теперь же я готова держать пари, что она не только не заслуживает ваших упреков, но и не понимает их.

— Вы полагаете? — возразила она. — Хорошо же, расспросите ее, мадемуазель де Брюмон, может быть, вы сумеете добиться ясности.

Я обратился к племяннице:

— Графиня, вы мне позволите?

Она живо отозвалась:

— Охотно, мадемуазель.

— Ночует ли граф в комнате графини?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Он заходит к вам иногда ночью?

— Никогда.

— А утром?

— Да, когда я встану.

— Он запирается днем наедине с графиней?

— Нет.

— А вечером он остается у графини надолго?

— Не более пяти минут после ужина.

— На что употребляет он эти пять минут?

— На то, чтобы попрощаться со мною.

— Как он прощается?

— Он целует меня.

— Как он целует вас?

— Как все.

— Куда он целует вас?..

— В лоб, глаза и щеки.

— И это все?

— Все, чего же еще?

— Ну, маркиза, что вы на это скажете?

— Я думаю, что это невероятно и ужасно. — Маркиза внезапно подбежала к госпоже де Линьоль и спросила: — Племянница, скажи мне, ты девушка или женщина?

— Конечно женщина, я же замужем!

— Замужем ли ты?

— Конечно, потому что де Линьоль мой муж.

— Уверена ли ты, что он твой муж?

— Вы сами знаете, тетя.

— Где он стал твоим мужем?

— В церкви.

— А в другом месте нет?

— Разве женятся где-нибудь еще?

— Скажи мне, моя маленькая, в день твоей свадьбы... О, как досадно, что я не была тогда в Париже... Как я боялась этого Линьоля и его пятидесяти лет! Не зря мне казалось, что он не от мира сего. Я настойчиво требовала, чтобы тебя хоть немножко подготовили... Скажи, дитя мое, что случилось с тобою в ночь после свадьбы?

— Ничего, тетя.

— Ничего? Мадемуазель де Брюмон, в ночь после свадьбы с ней не случилось ничего! Бедная малютка! — прибавила добрая тетка со слезами. — Бедная малютка, как мне тебя жалко! Но отвечай же: твой муж не был в твоей спальне после свадьбы?

— Был.

— Ну а дальше?

— Он пожелал мне доброй ночи и ушел.

— Ушел! — повторяла маркиза, заливаясь слезами. — Ушел! Ах, моя очаровательная племянница, твое прелестное личико этого не заслуживало.

— Боже мой, тетя, вы пугаете меня!

— Бедняжка, бедняжка! Какая ужасная судьба!

— Право, тетя, вы пугаете меня; объяснитесь.

— Мое дитя, я не могу... не могу... горе душит меня. Мадемуазель де Брюмон, вы так хорошо владеете словом... Объясните ей, как... Скажите ей, что... Несомненно, вы не так несведущи, как она. Вы должны знать.

— Я знаю... приблизительно... при мне говорили об этом, и потом, я читала хорошие книги.

— В таком случае, будьте так добры, скажите ей все.

— Графиня, вы позволите?

Она мне ответила, что я окажу ей услугу. Я не заставил ее просить... я сказал ей все... Да, я разъяснил ей, потому что она ничего не знала, вы же, читатель, знаете, в чем дело, и потому вам я ничего не скажу.

— Как! — сказала де Линьоль, изумленная всем, что она услышала. — Вы не шутите?

— Я не осмелюсь шутить с графиней.

— Тетушка, мадемуазель де Брюмон говорит правду?

— Правду, племянница, и эта милая девушка тебе все так объяснила, будто она всю жизнь только этим и занималась.

— Итак, граф должен был бы жениться на мне таким образом, тетя?

— Да, мое бедное дитя, вот уже два месяца граф тебя оскорбляет.

— Оскорбляет меня?

— Да как же ты не понимаешь?

— Тетя, я вижу только, что он потерял много времени.

— Он оскорбляет тебя, пренебрегая твоей красотой, он наносит тебе обиду, говорит, что ты не достойна его внимания.

— Ах!

— Это самое страшное из всех унижений, которым подвергаются бедные женщины.

— Это невозможно!

— Вполне возможно, деточка. Он доказывает тебе, что находит тебя глупой, несносной, отвратительной.

— Великий Боже, и вы не преувеличиваете?

— Спроси, моя малютка, спроси у мадемуазель де Брюмон.

Я обратился к оскорбленной молодой женщине:

— Конечно, таким пренебрежением граф показывает графине, что она дурна собою...

— Дурна? Неправда. Я не скрываю моего лица, значит...

— ...что она плохо сложена...

— Неправда! Взгляните на мою талию, разве она не стройна?

— ...что у нее грубоватые руки...

— Неправда! Дайте, я сниму перчатки!

— ...большие некрасивые ступни...

— Неправда! Вот я сняла туфельку.

— ...толстые щиколотки...

— Неправда! Смотрите!

— ...плоская грудь...

— Неправда! Смотрите!

— ...шершавая кожа...

— Неправда! Пощупайте сами.

— ...кривые ноги...

— Неправда! Судите сами!

Мне нравилась решительность, с которой графиня опровергала клевету своего мужа, говорившего моими устами. Желая посмотреть, до чего желание оправдаться доведет эту вспыльчивую женщину, я прибавил:

— Он хочет таким образом сказать, что у его жены есть какое-то тайное уродство.

Выразительный жест госпожи де Линьоль, движение быстрое, как мысль, дало мне понять, что она хотела полностью оправдаться передо мной и опровергнуть все нападки мужа. Маркиза также поняла намерение графини и, к сожалению, остановила племянницу:

— Полно, дружок, я растила тебя с детства и прекрасно знаю, что все это ложь, а мадемуазель де Брюмон поверит тебе на слово. Впрочем, не следует так сильно сердиться.

— Не сердиться?

— Твой муж...

— Бесстыдный лгун.

— Может быть, он не виноват.

— Он дерзкий!

— Как мы и думали с самого начала...

— Он негодяй.

— Может быть, нездоровье...

— Тетя, нездоровье не может тянуться два месяца!

— ...или огорчение...

— Какое огорчение может быть у человека, который имел счастье жениться на мне!

— ...или какой-то удар...

— Да, распространение философии!

— ...или какой-нибудь важный труд...

— Составление шарад! Тетушка, не защищайте его, потому что вы только еще больше меня злите. Теперь я понимаю всю недостойную сторону его поведения, и, едва он вернется... едва он вернется, он даст мне полный отчет. Пусть объяснит причину нанесенного мне оскорбления. Пусть немедленно загладит свою вину, или я ему покажу!

День уже клонился к вечеру, когда я не без труда получил позволение ненадолго удалиться. Я заперся у себя в комнате, чтобы дождаться там де Вальбрёна. Виконт вскоре явился и сказал, что верный человек, отправленный в дом маркиза де Б., лично передал в руки маркизы письмо Жюстины и получил следующий ответ: «Пославшая вас дама доставила мне большое удовольствие. Я тревожилась о судьбе той личности, о которой она известила меня. Я позволяю ей сообщать мне сведения о положении дел этой особы. Вы можете прибавить, что маркиз плохо принял меня, но потом признал свою вину и теперь уже прощен. Это не тайна, она может сказать об этом всякому, кто пожелает меня поздравить».

— Госпожа де Фонроз, — прибавил де Вальбрён, — отправилась теперь в монастырь к госпоже де Фоблас. Завтра я приду к вам в восьмом часу и сообщу обо всем, что мы успеем сделать к тому времени.

Поблагодарив виконта, я отдал ему два письма: одно попросил передать в монастырь Аделаиде, а другое отнести на почту. Расставаясь со мной, он сказал, что сейчас же сам исполнит оба поручения. О, это роковое письмо к де Белькуру! Я должен был предвидеть, какие огорчения оно причинит мне в будущем!

Теперь я спрашиваю себя, почему мадемуазель де Брюмон, всецело поглощенная желанием соединиться с Софи, вернувшись в комнату графини, почувствовала некоторое неудовольствие, увидев рядом с молодой женщиной ее старую тетку. Вероятно, любовь призывала шевалье Фобласа, как и многих других юношей, исправить те непростительные ошибки, что допускаются каждый божий день по отношению к замужней женщине, и Фоблас, помимо воли, лишь повиновался велению своего гения. Я спрашиваю себя также, почему племянница столь рассеянно слушала наставления тетки, время от времени бросая на меня взгляды, от которых я приходил в смущение, и не выказывала большого желания удержать у себя на весь вечер маркизу д’Арминкур, которую так любила. Полагаю, причина заключалась в том, что, несмотря на безжалостные опровержения современных философов, в действительности существуют симпатические атомы, которые отделяются от пылкого юноши и в то же время исходят от тела прелестной молодой девушки, атомы, которые ищут друг друга, смешиваются, сливаются, чтобы вскоре из двух нежно влекомых друг к другу существ создать одно. Конечно, на милую темноволосую графиню уже действовали чары, захватившие красивого юношу, и благодаря зажженному мной перед ее глазами благодетельному свету, а главное, благодаря естественному инстинкту, свойственному женщинам, госпожа де Линьоль поняла ничтожество человека, который вот уже два месяца унижал ее днем и ночью, а во мне бессознательно почуяла того, кто готов наказать оскорбителя и вознаградить оскорбленную. Наконец, я спрашиваю себя, отчего столь опытная маркиза д’Арминкур не почувствовала, что она лишняя, и, несмотря на весьма заметную рассеянность племянницы, решила просидеть с ней до возвращенья графа? Думаю, она сделала это потому, что старые люди созданы для того, чтобы стеснять молодых, а может быть, и для того, чтобы сдерживаемые желания сделались горячее, а наслаждения, полученные вопреки препятствиям, обрели еще большее очарование. Впрочем, не советую вам слепо верить моим, очень часто неверным, предположениям. Я не раз замечал, что едва в мои рассуждения замешивается женщина, как все путается в моей голове. Из этого проистекает, что порой, желая поучать, я шучу, а стремясь выказать себя мудрецом, говорю глупости.

Как бы то ни было, маркиза почтила нас своим присутствием за ужином; она много рассказывала о своей провинции, о своем прекрасном замке, который приходилось подновлять только раз в год, и о доходах, которых добивается ее управляющий. Особенно много толковала она об этом управляющем, по ее мнению, лучшем человеке в мире, о мужчине (говорю это, не желая никого обидеть), которого она, по-видимому, знала слишком близко. Мне кажется, она до утра проговорила бы о своем милом Андре, если бы в полночь не послышался грохот колес.

— Со мною случилось самое неприятное происшествие в мире! — воскликнул де Линьоль, входя. — Вы знаете мою лучшую шараду?

— Граф, — прервала его графиня, — здесь маркиза д’Арминкур, моя тетя.

Граф, немного сбитый с толку, начал было длинное приветствие, но старуха не дослушала его до конца.

— Прощай, — сказала она своей племяннице, — прощай, моя дорогая Элеонора^* 44, завтра я встану рано и, надеюсь, тогда я наконец поздороваюсь с графиней де Линьоль. Прощайте, сударь, — сухо прибавила она, обращаясь к Линьолю.

Уходя, она поклонилась ему холодным поклоном, какой женщины приберегают для тех, кого недолюбливают.

— Вы помните мою чудную шараду? — продолжал граф, едва маркиза ушла.

— Мадемуазель де Брюмон, — прервала его графиня, — сделайте одолжение, оставьте нас.

Я повиновался, но прильнул ухом к двери и стал слушать с усиленным вниманием.

— Вы знаете мою лучшую шараду? — снова продолжал де Линьоль.

Графиня опять прервала его:

— Не в этом дело, граф, женятся для того, чтобы создавать детей, а не шарады.

— Как, графиня?..

— Как, граф? Я ли должна говорить вам об этом?

— Что такое?

— Значит, если бы моя тетушка и мадемуазель де Брюмон не просветили меня, я не стала бы вашей женой?

— Графиня, вы не понимаете. Я, как и всякий другой, знал, какая обязанность...

— Вы знали, граф? Почему же вы не исполнили вашего долга? Значит, правда, что вы находили меня безобразной? Значит, правда, что все эти два месяца я была предметом вашего презрения? Куда вы направляетесь, граф?

Я услышал, как графиня подбежала к двери и заперла ее.

— Вы не выйдете отсюда, граф, пока не загладите нанесенной мне обиды.

— Обиды?

— Да, обиды. Я знаю все: не беря меня в жены, вы меня оскорбляли. Но вы загладите свою вину немедля! Приятно вам или нет, вы должны исполнить ваш долг. Я так хочу и требую от вас повиновения.

— Но, графиня...

— Никаких «но»! Я нахожу вас очень дерзким. Неужели вы думаете, что я хуже вас? Неужели вам дали молодую и красивую жену только для того, чтобы вы говорили ей о шарадах? Я хочу ребенка. И вы мне сделаете его немедленно! Немедленно! Идите, идите сюда!

Графиня схватила мужа за руку и отвела за занавески. Сквозь замочную скважину в маленькой щели под приподнявшейся над полом шелковой тканью vedeva quattro piedi groppati... La loro positura, che non era più dubbia, mi dava ben’ a conoscere ch’el Lignolo otteneva, od era s’ul punto d’ottenter ‘il pardonno delle sue colpe^*45

Ho какую роль играю я? До чего же дело наблюдателя в подобном случае унизительно и неприятно. Ах, проклятая болтливая тетка, почему вы не ушли раньше! Шевалье, шевалье, что ты говоришь? К чему ты отчаиваешься? Полно, мой друг, успокойся; твой гений-покровитель не покинет тебя! Полно, Фоблас не создан для того, чтобы в столь интересном приключении сыграть второстепенную роль. Слушай, что говорит графиня, и скачи от радости.

— Простите, граф, может быть, я не права; может быть, моя тетка и мадемуазель де Брюмон хотели лишь подшутить надо мною. Я думала пригласить вас провести у меня всю ночь, но понимаю, что окажу вам услугу, попросив вас уйти.

— Графиня, я прошу вас сохранить все это в тайне и надеюсь, что в другой раз мне повезет.

— Еще надо спросить, соглашусь ли я на этот «другой раз».

— Графиня, во всяком случае, я рассчитываю на ваше молчание!

— Граф, я ничего не обещаю...

— Графиня...

— Граф, прошу вас оставить меня.

Она распахнула дверь и, когда он ушел, сейчас же ее заперла. Я бросился в ее комнату:

— Ах, графиня, какое счастье!

— Чем вызвана ваша безумная радость?

— Графиня, вы не представляете себе!..

— Мадемуазель, — очень серьезным тоном сказала она, — если бы вы знали, что такое граф де Линьоль, вы поняли бы, что не произошло ничего, чему можно порадоваться и с чем меня можно поздравить.

— Ничего, чему можно порадоваться! А что вы скажете, графиня, если я признаюсь, что именно ваше неудовольствие наполняет меня радостью?

— Что я скажу, мадемуазель....

— Что вы скажете, если я вам открою, что справедливая судьба привела к вам мстителя!

— Мстителя?

— Если я сознаюсь, что у ваших ног молодой человек...

— Молодой человек?

— ...который вас любит.

— Который меня любит?

— Молодой человек, полный нежности и восхищения вашими прелестями.

— Вы — молодой человек, и вы меня любите?

— Ах, это не любовь, это...

— Мадемуазель де Брюмон, вы точно знаете, что вы мужчина?

— Прелестная графиня, по правде говоря, у меня на этот счет нет ни малейших сомнений.

— Ну хорошо, идемте, отомстите за меня. Возьмите меня сейчас же! Я так хочу, я вам приказываю!

— Ах, вам не надо приказывать... Ах, милая Элеонора, я только об этом и мечтаю!

Она имела право сердиться на мужа, а я был как нельзя более доволен графом. Этот господин де Линьоль сделал так мало, что все самое трудное досталось мне, однако в предприятиях такого рода препятствия не могут испугать опытного бойца. Трудности только прибавляли мне отваги, и вскоре слабые стоны, исполненные боли и неги, дали мне понять, что победа близка. Вестью о ее благословенном миге прозвучал последний вскрик. О, торжество поистине восхитительное! Победителя, опьяненного успехом, радуют восторги побежденного, очарованного своим поражением. И только тот познаёт всю сладость этой победы, кто, упиваясь собственным блаженством, умеет разделить счастье другого.

Надо отдать справедливость графине и ее присутствию духа. Едва она смогла заговорить, как спросила меня, кто я. Подготовленный к этому простому вопросу, который другая, менее пылкая, женщина задала бы первым делом, я не замедлил с ответом:

— Дорогая Элеонора, я шевалье де Флурвак. Мои несправедливые родители, желавшие обеспечить громадным состоянием моего старшего и злого, точно варвар, брата, хотели заставить меня пойти в монастырь Святой Женевьевы.

— Они хотели постричь вас в монахи! — воскликнула она. — Значит, тогда вы не стали бы ничьим мужем? О, как было бы жаль!

— О моя милая подруга, я чувствовал, что у меня нет никакого призвания к монастырской жизни. Конечно, я еще не догадывался, что счастливая судьба предопределила мне сделаться мужем чужой жены, но я смутно понимал, что рожден для супружества. Я убежал из монастыря, в котором меня держали взаперти. Мой друг виконт де Вальбрён, возмущенный низостью моего брата и жестокостью моих родителей, посоветовал мне переодеться в женское платье, приискал для меня убежище более надежное, чем его дом, и я ежедневно буду благодарить случайность, которая привела меня к женщине молодой, красивой и девственной.

— Судьба была и ко мне не менее благосклонна, мой дорогой Флурвак, — ответила графиня, целуя меня. — Ты будешь со мною до смерти твоих родителей.

— Какое смелое предложение, Элеонора! Мой отец еще молод.

— Тем лучше, мой друг, тем дольше мы будем вместе. Ты останешься со мною до смерти всех твоих родных, Флурвак, я так хочу.

Я вынужденно врал госпоже де Линьоль и между делом помогал ей освободиться от мешавшей нам одежды, которую я не снял с нее сразу, так как думал, что ей не терпится, чтобы за нее отомстили, и почел за благо как можно скорее исполнить ее требование!

А теперь, читатель, скажите без утайки: не хотелось бы вам оказаться на брачном ложе рядом с графиней, и на моем месте?

Я не скажу вам, каким образом я провел с Элеонорой самые сладкие часы моей жизни, но открою вам мысли, которые приходили мне в голову. Подле милой ученицы я вспоминал свою еще более милую первую учительницу. Там, как и здесь, теперь, как и тогда, неожиданные и необыкновенные приключения подготовили мое счастье и бросили меня почти что на глазах нелепого мужа в объятия его пылкой половины. Заняв место де Линьоля, я открыл милой графине азы божественной науки, которую сам перенял у госпожи де Б. Но, увы, из двух редких женщин, данных мне моей необычайно доброжелательной звездой, одна уже была оторвана от меня, другую же мне суждено было вскоре покинуть. Однако каким позором я покрыл бы себя, если бы оставил мою прелестную ученицу, не довершив ее образования! Где, когда счастливый учитель мог поздравить себя с лучшей ученицей? О прелестное дитя, о бесценное создание, в котором соединялись обольстительные прелести и необыкновенные дарования! Сколько очарования было в графине, сколько покорности, какое я нашел в ней понимание, какой огонь, какую живость! Клянусь вам, раньше, чем настало утро, она познала всю науку. И я всегда буду относить эту ночь к числу самых коротких ночей моей жизни.

Уже светало, когда мы наконец уснули. Когда же я открыл глаза, стрелка моих часов показывала полдень. Боже мой, ведь меня с восьми часов дожидается Вальбрён! Графиня крепко спала, когда я бесшумно выскользнул из спальни и, полуодетый, пробежал в мою комнату, открыл потайную дверь на лестницу и не увидел никого. О моя Софи! К счастью, я заметил в замочной скважине бумажку. Виконт красным карандашом написал на ней следующие строки, которые мне с трудом удалось прочесть:

Заняв прежнее место подле моей подруги, я разбудил ее. Взгляд, брошенный ею на меня, показался мне скорее пылким, чем нежным. Послышалось несколько невнятных слов, прерывавшихся частыми вздохами. Всё говорило, что моя воспитанница требует последнего урока. Кто из вас, господа, имея такую возможность, посмел бы отказаться? Итак, я давал урок, когда послышался громкий стук в дверь. Я покинул занятую позицию и хотел удалиться, но графиня знаком велела мне остаться и твердым голосом спросила:

— Кто там?

— Я, — ответил де Линьоль. — Вы сегодня когда-нибудь встанете?

— Я еще не одета.

— Однако уже поздно!

— Да, граф, но я занята.

— Чем, графиня?

— Я сочиняю.

— Кто вас учит сочинять?

— Мадемуазель де Брюмон.

— Я хотел бы присутствовать при уроке.

— Нельзя, вы нам помешаете.

— Что же вы задумали создать, графиня?

— Детей, которых можно будет принять за ваших.

— Что вы хотите сказать?

— Что я заканчиваю шараду.

— Шараду? Ну-ка, прочтите ее мне.

— Вы хотите найти разгадку?

— Да, очень.

— Хорошо же, подождите одну минуту. Вот оно, — прошептала она, — мгновение страшной мести. Я хочу подшутить над ним, да так, чтобы воспоминание о моей злой шутке заставляло меня смеяться даже через пятьдесят лет. Мой дорогой Флурвак, он жестоко прервал наши сладкие утехи...

Она не сказала более ничего, но поцелуй, взгляд и жест достаточно ясно выразили ее желание продолжить жестоко прерванные утехи. Покорный, я с удовольствием подчинился, не позволив себе ни звука. Доказывая мне вслед за Корали, что некоторые женщины умеют в критический момент делать сразу несколько непростых дел, могут очень резво двигаться и при этом членораздельно говорить, госпожа де Линьоль громким голосом сказала:

— Граф, вы еще за дверью?

— Да, графиня, потому что вы не хотите меня впустить.

— Ну, так вот моя шарада: Amo ‘l primo mio. — Piano a Faublas abbraciando­lo. — L’amo di molto.

— Amo ‘l primo mio, — ridisse il Lignolo.

— Signor’ si, — soggiunse ella. — M’ ama ‘l secondo mio. — Piano a Faublas. — M’ami. Ah! M’ami è vero?

Non risposi ma l’habbracciai teneramente, mentre che’l Lignolo con grandissi­ma attenzione ridiceva: «M’ ama‘l secondo mio ».

— Bravo, signor, — disse la contessina — E’l mio integrale ben’che composto da duo, non dimeno fa piu ch'uno. — Piano a Faublas. — Deh! Non è la... la verita? La verita... bien mio.

Ma disse Lignolo:

— Dunque in prosa la fate?

— Signor... si... in pro... — sta volta sulle labra della svenua la parola mori^*.

Графиня успела совершенно прийти в себя раньше, чем ее муж перестал упрямо твердить:

— «Мое все состоит из двух частей, но оно едино».

— Граф, — продолжала юная сумасбродка, довольная собой так, словно она написала эпическую поэму или сделала доброе дело, — я должна по совести вас предупредить, что моя шарада — это загадка, у которой две разгадки. Предупреждаю, что никогда не открою их вам, и, думаю, вы мою шараду ни за что не разгадаете.

— Не разгадаю! Ах, я запрусь в кабинете и через полчаса вернусь.

— Через полчаса я встану и оденусь.

Он в самом деле вернулся через полчаса. Сидя рядом с графиней в будуаре, я пил шоколад из большой чашки, которую на этот раз попросил безо всяких церемоний.

— Знаете ли вы, сударыни, — сказал де Линьоль, — что вчера раскритиковали мою лучшую шараду. Ее раскритиковали, мадемуазель де Брюмон! Что вы на это скажете?

— Я ждала этого, граф.

— Да?

— Конечно. Зависть!

— Вы правы, зависть. Но позвольте, я вам расскажу второй неприятный случай. Вчера же в кружке любителей предлагают шараду, я отгадываю ее, один из моих соседей тоже, мы вместе произносим отгадку; все поздравляют моего соседа, а мне никто не говорит ни одного комплимента. Такая несправедливость рассердила меня, и по этому поводу я вспомнил один план, раз двадцать возникавший в моей голове. Во «Французском Меркурии» под каждой шарадой помещают фамилию, имя, титул и адрес ее автора. Я нахожу, что это правильно, потому что надо поощрять таланты. Но не ужасно ли, что человек, еженедельно тратящий по три или по четыре дня на разгадывание головоломок, загадок и шарад, никогда не получает ни вознаграждения за свои труды, ни славы? По-моему, это несправедливо. Слушайте, мадемуазель, вот какой у меня план: я хочу предложить редактору «Меркурия» открыть подписку; вся прибыль от нее пойдет на расходы по изданию больших афиш, которые будут выходить еженедельно. Издателя мы обяжем печатать на них имена людей, отгадавших головоломку, загадку или шараду предыдущей недели.

— Прекрасно, граф, — ответила графиня. — Но раз мы заговорили о шарадах, скажите, отгадали ли вы ту, что сочинила я?

— Нет еще, графиня, — ответил он смущенно.

Госпожа де Линьоль сейчас же заметила:

— Граф, если вам удастся найти обе отгадки моей шарады, обещаю, в ожидании осуществления вашего великого проекта с афишами, употребить все мои силы и средства, чтобы в «Меркурии» поместили мою шараду вместе с ее объяснением, мое имя как автора и ваше имя как человека, отгадавшего ее; я даже постараюсь, чтобы до публики довели сведения о том, как и почему я ее составила.

— Графиня, ваши слова побуждают меня...

Шум колес экипажа, въехавшего во двор, помешал графу закончить свою мысль. Вошел лакей и доложил о приезде маркизы д’Арминкур. Старуха направилась прямо к племяннице.

— О графинюшка, — запричитала она, — как ты себя чувствуешь? Есть ли что-нибудь новенькое? Ах, маленькая шалунья, я и сама вижу... я все понимаю! Поздравляю тебя от всей души; примите, граф, мои поздравления, помиримся, граф, обнимемся... Ну, дети мои, мужайтесь! Внучатый племянник через девять месяцев! Внучатый племянник через девять месяцев!

— Вполне возможно, вы правы, тетушка, но поздоровайтесь же с мадемуазель де Брюмон!

Пока довольная маркиза болтала со мной, де Линьоль склонился к уху своей жены. Притворяясь, будто слушаю тетку, я слушал мужа.

— Графиня, пощадите меня, не выводите маркизы из заблуждения, — сказал он Элеоноре.

— В чем дело, граф? Вы не довольны мной?

— Напротив, графиня, я глубоко благодарен за ваше молчание.

— Вы не правы, граф! Это вполне естественно и необходимо. Вам не за что меня благодарить.

Успокоенный де Линьоль подошел ко мне.

— Кстати, мадемуазель, — заметил он, — я благодарю вас: вы учите графиню очень трудным вещам.

— Трудным? О нет, граф.

— Конечно, трудным, мадемуазель. Я-то знаю, как это тяжело, и от всей души благодарю вас за ваше усердие.

Тогда, чтобы отблагодарить вежливого графа за комплимент, я слово в слово повторил двусмысленный ответ его жены:

— Вы не правы, граф! Это вполне естественно и необходимо. Вам не за что меня благодарить.

После обмена любезностями разговор сделался общим, и ни одна наша фраза не заслуживает упоминания. В два часа мне сказали, что меня желает видеть некий господин.

— Просите его сюда, — приказала графиня.

Я заметил ей, что, по всей вероятности, пришел господин де Вальбрён.

— Что ж, он может поговорить с вами здесь.

— Нет, это невозможно, графиня.

— Тогда идите к себе в комнату, но не задерживайтесь.

Я побежал к моей потайной двери.

— Здравствуйте, виконт.

— Здравствуйте, шевалье.

— Вы отправили письмо моей сестре?

— Я велел отнести его в монастырь.

— А письмо моему отцу?

— Я собственноручно бросил его в почтовый ящик!

— А моя Софи?

— Баронесса ее не видела, но вас ждет комната в монастыре.

— Идемте, виконт, идемте.

— Как идемте?

— Идемте сейчас же.

— Но разве мы не договорились подождать?

— Я не буду ждать ни минуты!

— Но подумайте...

— Я ни о чем не могу думать!

— Хотя бы об опасности...

— Ее нет... О моя Софи, я ни на день не отсрочу счастья видеть тебя!

— Послушайте, необходимо отложить...

— Виконт, если вы не согласитесь проводить меня, я пойду один.

— Но...

— Я пойду один! Лучше сто раз погибнуть, чем не увидеть ее сегодня.

— Шевалье де Фоблас, а графиня?

— О чем вы говорите? Что такое графиня, когда дело идет о Софи?

— А ваши враги?

— Я их не боюсь.

— Итак, никакие соображения не могут остановить вас?

— Никакие; повторяю: если вы меня покинете, я пойду один. Виконт, это не уменьшит моей благодарности...

— Раз ничто не может изменить ваших решений, я сдаюсь, но прошу у вас одной милости.

— Говорите и верьте...

— По крайней мере, дождитесь темноты!

— Темноты!

— Выслушайте меня: через четверть часа я буду обедать с баронессой, в шесть часов вечера я привезу ее сюда. Как только увидите ее, знайте, что моя карета ждет у ворот. Спуститесь по этой лестнице, сядьте в экипаж, и, ручаюсь, вас отвезут прямо в монастырь.

— Ровно в шесть, виконт?

— Шевалье, даю вам честное слово.

Когда де Вальбрён прощался, за мной пришла графиня. Милое, жестоко обманутое дитя, моя дорогая Элеонора, конечно, вообразила, что я думал во время обеда, который показался мне бесконечным, только о ней. О моя Софи, нужно ли говорить, что ты одна, одна безраздельно занимала мое сердце и мысли?

Однако после десерта, когда мы пили кофе в гостиной, я несколько раз посмотрел на молодую графиню, и каждый раз мои глаза встречали ее взгляд. И наконец я залюбовался ею. Какая живость! Какая свежесть! Какая чудная кожа! Какой прелестный ротик! О дивная женщина, ты не заслуживала того, чтобы тебя бросили на следующей же день после первой брачной ночи.

Никто не может упрекнуть меня за размышления, порожденные естественным чувством жалости. Но, к несчастью, в том положении, в котором я находился, одна мысль порождает другую, на смену ей быстро приходит третья, четвертая, пятая... и в итоге то, что изначально было добрым, превращается в свою противоположность. Однако кто из нас осмелится утверждать, что в подобном случае, наметив предел, у которого надо остановиться, он никогда его не переступает? Итак, выкажите вашу обыкновенную снисходительность к молодому человеку, который со свойственной ему откровенностью делает щекотливое и очень трудное признание.

Я подошел к графине и, наклонившись к ее уху, шепнул:

— Нельзя ли, моя милая подруга, поговорить с вами наедине, в будуаре?

Графиня поднялась с места.

— Маркиза, — сказала она своей тетке, — вы позволите на минуту оставить вас?

— Да-да, — ответила госпожа д’Арминкур. — Я знаю, молодым женщинам обычно хочется пошептаться.

— Но знаете ли вы, — с иронией заметил граф, — чем они будут заниматься? Составлением шарад в прозе.

— Граф, — сказала Элеонора, — откуда этот иронический смех, эта язвительность? Я не защищаю нашего произведения: оно недорого нам стоило! Но, по-моему, тот, кто не в силах найти разгадки или сделать то, что сделали мы, не имеет права ни сердиться, ни смеяться.

Говоря так, лукавая графиня провела меня в свой будуар. И хотя мы пробыли в нем недолго, но вышли из него, составив новую шараду.

Мне хотелось, чтобы день поскорее закончился, но сумерки медлили. Наконец стемнело, и я затрепетал от радости. Доложили о баронессе, я думал, мне сделается дурно, и еле устоял на ногах. С большим трудом я нашел в себе силы слегка поклониться моей покровительнице. Когда мое крайнее волнение улеглось, я поднялся со стула и направился в свою комнату. Я надеялся, что графиня не заметит моего бегства за разговором с баронессой, но ни малейшее движение любимого не укрывается от взгляда любящей женщины.

— Вы уходите, мадемуазель де Брюмон? — воскликнула госпожа де Линьоль.

— Да, графиня.

— Но, я надеюсь, вы сейчас вернетесь?

— О да... графиня... я вернусь... я постараюсь... очень скоро...

Да, сознаюсь, мой голос прерывался, сознаюсь, я дрожал, обращаясь к графине с этим роковым прощанием. Бедная малышка!

Я прошел через ее спальню и мою комнату, быстро спустился по потайной лестнице, переступил порог калитки и бросился в карету виконта.

Уже через пять минут я оказался в монастыре, моем желанном убежище! Монахиня открывает мне дверь и спрашивает, кто я.

— Вдова Гранваль.

— Я провожу вас в вашу комнату, сестра.

— Нет, сестра, скажите мне, где теперь ваши пансионерки?

— Они на молитве, сестра.

— А где читают молитву?

— В часовне конечно.

— А где часовня?

— Она перед вами.

Я спешу в часовню и тревожным взглядом окидываю ее. Множество женщин молится, и одна из них отличается особенно сосредоточенным видом. Мое сердце волнуется, мое сердце трепещет. Вот ее длинные черные волосы, легкий стан, чарующая грация. Я делаю несколько шагов, я вижу ее. Великий Боже! Фоблас, счастливый супруг, умерь порыв твоего первого восторга, опустись на колени рядом с ней.

Софи де Фоблас усердно молилась и не заметила, как незнакомая женщина опустилась рядом на колени. Я услышал горячую мольбу, которую она обращала к небу.

— Великий Боже, — говорила она, — это правда, я была его грешной возлюбленной, но Ты позволил мне сделаться его законной женой! Я думала, что долгая разлука уже достаточно наказала меня за минутную слабость. Но если Твое правосудие не смягчилось, если Ты в Твоей божественной суровости решил, что мое преступление можно искупить лишь вечной разлукой, Боже всемогущий, Бог любви, даже в каре Своей Ты являешь нам бесконечную милость, вспомни, что я смертна, поспеши поразить меня, возьми мою жизнь! Скорая кончина сделается благодеянием для Твоей жертвы, и если Ты соблаговолишь исполнить мое последнее желание, позволь мне в смертный час хотя бы раз увидеть мужа! Позволь Фобласу закрыть мои глаза и принять мой последний вздох!

Я слышу ее молитву, я готов тотчас броситься к ней, чтобы она увидела своего мужа. Однако я сохраняю присутствие духа, понимая, что погублю нас, и мужественно сдерживаю нетерпение и радость. В ожидании конца молитвы и возможности остаться с Софи наедине, я упиваюсь счастьем, любуясь ею.

Служба кончается, Софи встает и не замечает меня, потому что, погрузившись в печальные мысли, не видит ничего вокруг. Я следую за ней. Она покидает часовню и выходит во двор. В то мгновение, когда я ступаю на плиты двора, люди, вышедшие из-за угла, окружают меня^*. У меня вырывается крик изумления и ужаса, страшный крик. Софи слышит мой голос. Любимая, она узнает его, быстро оборачивается и видит меня. Я слышу ее жалобное восклицание, замечаю, что она протягивает ко мне руки и падает в обморок среди перепуганных женщин. Увы, где мое оружие, где мои друзья? Жестокие палачи подавляют меня числом, они увлекают меня вдаль от жены, от моей потерявшей сознание жены! Боже, неужели Ты не услышал ее недавней мольбы?

Напрасные вспышки бессильной ярости! Ничто не может меня спасти. Передо мною снова открываются ворота монастыря, в которые я недавно так смело вошел. Меня бросают в карету, она несется, но недолго. Огромные створки ворот скрипят, поворачиваясь на чудовищных петлях. Я вижу крепость, подъемный мост опускается передо мною, я вхожу в страшную башню, меня встречают офицеры с орденами на груди... Увы, я в Бастилии!

От вас, милостивый государь, зависит, чтобы я вышел из тюрьмы. Для этого нужно, чтобы вы пожелали прочесть новое продолжение моих приключений. Если вы не соблаговолите, милостивый государь, и далее относиться ко мне с той снисходительностью, какой почтили мой первый опыт, мне придется окончить жизнь в тюрьме и над большим числом товарищей по несчастью я получу лишь одно печальное преимущество, а именно: я буду знать, за что меня посадили в Бастилию и почему я в ней остаюсь.

1

Увы, я в Бастилии!

Я провел в тюрьме почти всю зиму — четыре месяца, целых четыре месяца! Не раз писали (однако мне приходится повториться^*), что в этом роковом месте сосредоточены все скорби и что самая ужасная из них — тоска, убийственная тоска — день и ночь соседствует в Бастилии с тревогой и отчаянием. Я думаю, в этих страшных стенах оставалась бы одна только смерть, если бы сквозь них не проникала порой надежда. О мой король, день, когда в правосудии твоем ты разрушишь эти жестокие стены, будет для твоего народа днем радости!

Солнце, которое, вероятно, уже целых два часа освещало остальной мир, только-только показалось у нас, несчастных узников. Один из слабых косых лучей позолотил часть длинного и узкого оконца, словно против воли проделанного в чудовищно толстой стене. Мои глаза, давно потерявшие способность плакать, готовы были закрыться на несколько мгновений, на несколько мгновений я готов был перестать звать Софи или смерть. Вдруг я услышал: тройная дверь отворилась, вошел смотритель Бастилии и крикнул: «Свобода, свобода!» Как может несчастный, которого только несколько дней назад поместили в одну из наименее ужасных камер, услышать это слово и не умереть от радости? Как смог я вынести чрезмерность моего восторга? Не знаю; знаю лишь, что я хотел как есть броситься прочь из этой могилы, но мне заметили, что следует хотя бы одеться. Это дело никогда еще не представлялось мне столь долгим, а между тем никогда не совершалось так скоро.

Я быстро добежал до первых ворот. Едва они раскрылись, как де Белькур^* бросился ко мне. С каким восторгом я поцеловал отца, с каким наслаждением он сжал меня в своих объятиях!

Высказав несколько мягких упреков, осыпав меня самыми нежными ласками, барон наконец услышал вопрос, который повторял ему встревоженный и полный нетерпения муж.

— Я хотел бы, — ответил он, — иметь возможность вернуть тебе Софи, но одна очаровательная женщина, которая принимает самое живое участие во всем, что вас касается...

Я думал, что барон говорит о маркизе де Б., и невольно вздохнул. Тот, кто помнит все, что маркиза сделала для меня, все, что она вынесла по моей вине, простит мне этот вздох. Не знаю, удивил ли мой вздох моего отца, но он помолчал несколько мгновений, пристально всматриваясь в меня, и продолжил:

— Эта дама, которая принимает живое участие во всем, что вас касается, сказала мне...

— Сказала вам! Отец, вы ее видели, вы с ней говорили?

— Да, мой друг.

— Вы с ней говорили?

— Да-да, я говорил с ней.

— Не правда ли, она... Но вы сами только что сказали, что она очаровательна!

— Я этого не отрицаю.

— И вы думаете, отец, что она по-прежнему принимает большое участие...

— В вас? Да, думаю, так.

— Отец, а она сказала...

— Что госпожа де Фоблас была вынуждена оставить монастырь через день после того, как вас схватили. Никто не смог выяснить, где Ловзинский ее спрятал.

— О, моя дорогая жена! О, в каком состоянии она была, когда солдаты окружили меня и подавили числом! Я видел, как она упала без чувств... как она погибала!.. О, если моей Софи больше нет в живых, для меня все кончено!

— Гоните эти мрачные мысли, сын. Разумеется, ваша жена не умерла, она жива и любит вас. В день, когда она покидала монастырь, она казалась глубоко опечаленной, крайне встревоженной, но ее жизнь была вне опасности.

— Вы меня успокаиваете, вы меня утешаете! Мы ее найдем.

— Я очень хотел бы этого, однако не смею утверждать, что так и будет. Я искал ее, и мы будем продолжать поиски, но, признаюсь, порой я начинаю отчаиваться.

— Как, отец? Она жива, я свободен и не найду ее? О, я разыщу ее, верьте мне, я ее обязательно разыщу!

Наша карета двигалась вперед. Мы выехали из Бастилии и подъезжали к Сент-Антуанским воротам. Вдруг какой-то слуга, ехавший верхом, знаком остановил нашего кучера и передал письмо со словами:

— Примите это письмо от моего господина, который едет со мной. — И он указал на молодого всадника, гарцевавшего по бульвару.

Несмотря на то, что на глаза у него была надвинута шляпа, я узнал в очаровательном молодом человеке виконта де Флорвиля. Я узнал элегантный английский фрак, который он дважды надевал в более счастливое время: раз — чтобы явиться к Фобласу и успокоить возмущенного возлюбленного, и второй — чтобы проводить мадемуазель дю Портай в маленький домик в Сен-Клу. Я бросился к окну кареты, воскликнув: «Это она!» Виконт одарил меня самой ласковой улыбкой, приветственно взмахнул рукой и ускакал. Восхищенный увиденным, я не мог сдержать своей радости и продолжал кричать: «Это она!» Барон тоже кричал:

— Друг мой, вы вывалитесь из экипажа! Вы упадете, берегитесь!

— Отец, это она!

— Кто она?

— Она, мой отец, та очаровательная женщина, о которой мы сейчас говорили. Смотрите!

Я схватил, вернее, мне показалось, что я схватил руку де Белькура, потянул к себе и оторвал ему манжету.

— Если вы хотите, чтобы я смотрел, посторонитесь, — попросил он. — Где вы ее видите?

— Там, там! Она уже отъехала, но вы еще можете рассмотреть ее красивую лошадь и прелестный фрак.

— Как, она переодевается в мужчину?

— Очень часто.

— И ездит верхом?

— Очень хорошо, грациозно и ловко.

— Вы все знаете лучше меня, — ответил барон недовольным тоном.

— Отец мой, вы позволите мне прочесть, что она пишет?

— Пожалуйста, и, если можно, вслух.

Я прочел:

— Я знал, что она хлопотала, — прервал меня барон, — но не надеялся на такой скорый успех. Мне только сегодня утром дали знать о вашем освобождении. Мне сообщили об этом письмом, которое было написано незнакомым почерком. Продолжайте читать, мой друг.

Барон с живостью поинтересовался, кто такая госпожа де Мондезир. Я сказал, что не знаю.

— Во всем, что с вами случается, — с нетерпением заметил он, — всегда есть что-то странное и таинственное. Впрочем, сегодня же вечером мне все разъяснят.

— Сегодня вечером, отец?

— Да, мы поедем и поблагодарим ее.

— Пойдем к ней? Но я не могу пойти в ее дом.

— Почему же?

— Потому что ее муж...

— Ее муж? Он не мог бы усмотреть в вашем посещении ничего дурного. К тому же он умер.

— Умер?

— Да, умер. Странно, вы так хорошо знаете все, что ее касается, но почему-то не слышали о смерти ее мужа.

— Лучше скажите, откуда я мог знать о его смерти? Бедный маркиз де Б., вероятно, его погубили последствия ранения. Я всегда буду упрекать себя...

Де Белькур не слышал моих слов, потому что карета остановилась перед монастырем, недалеко от Вандомской площади.

— Вы увидите Аделаиду, — сказал барон.

— Ах, дорогая сестра!

— Я поместил ее сюда, — продолжал он, — чтобы она была ближе к нам. Сейчас вы с удовольствием заметите, что из окон нового дома, который я снял, можно видеть вашу сестру, когда в часы отдыха она гуляет в саду. Вы понимаете, что я не мог оставаться на Университетской улице, так как необходимо было уехать из Сен-Жерменского предместья. Идите за мной, мой друг, мы заберем Аделаиду, и она, конечно, с удовольствием пообедает с нами.

Сестра вышла в приемную. Как похорошела она за те пять месяцев, что я ее не видел! Мне показалось, что стан ее сделался еще красивее, что она выросла и стала привлекательнее прежнего. О милая девушка, не будь я твоим братом, я бы сделал все, чтобы стать твоим возлюбленным!

Я держал ее руку, обливая слезами, Аделаида тоже плакала, а мой отец обнимал и целовал нас обоих. Однако меня он целовал чаще.

— Не ревнуй, — сказал он Аделаиде, которая заметила это со свойственной ей прямотой. — Позволь мне сегодня любить его больше, чем тебя. Вот уже почти полгода я страдаю и беспокоюсь, и не ты, моя дорогая дочь, не ты огорчала меня. — И, чтобы смягчить этот своеобразный упрек, барон раз двадцать прижал меня к своей груди.

Мы вышли из монастыря и уже через минуту очутились в нашем доме. Мой отец сейчас же провел меня в отведенные мне покои. Я с радостью встретил в передней верного Жасмена, но не без грусти увидел в моей очень маленькой спальне скромную и узкую кровать.

— О мой отец, вы так все устроили, точно шевалье Фобласу долго предстоит быть вдовцом, моя комната — обитель холостяка!

Вместо ответа де Белькур открыл соседнюю дверь. Мы прошли через несколько просторных комнат и вскоре очутились в очень красивой спальне с двумя альковами и двумя кроватями. Я подпрыгнул от радости.

— Это настоящий храм Гименея! Моя любовь вернет сюда мою жену. Отец мой, я буду жить здесь с Софи и с любовью! До соединения с женой я буду спать в той печальной келье, а сюда никто не войдет, никакая красавица не осквернит своим присутствием эту спальню. Только Софи достойна в нее войти. А как хорош будуар! Да, он красив и дышит любовью, но он исчезнет, когда в нем хоть раз побывает моя возлюбленная: он превратится в храм, в святилище, со священным трепетом буду я приближаться к алтарю.

Алтарем была кушетка, я говорил с ней и обнимал ее.

— Никто, кроме меня, не подойдет к ней. О сестра моя, не входите; не входи, моя дорогая Аделаида, прошу тебя!.. Доступ в этот приют наслаждений дозволен только моей жене! Да, Софи, клянусь твоим именем, никогда ни одна смертная не проникнет в это святилище, в котором тебя ждет мое поклонение! Да, клянусь, в этом храме я буду обожать лишь одно божество — тебя, Софи, и я каждый день буду посылать тебе мой страстный призыв!

Произнося эту двойную клятву, совершенно бесполезную, шевалье Флорвиль даже не подозревал, что в тот же день в этом священном месте разразится страшный скандал.

Отец показал, что из будуара можно пройти в уборную, а из уборной — в коридор, в конце которого находилась потайная лестница. Не без труда вырвали меня из комнаты, предназначенной для моей жены. Де Белькур уговаривал меня пройти посмотреть другие помещения, но ему пришлось еще долго умиляться нежным ласкам, с которыми я прикасался к вещам, что украшали очаровательный будуар.

Не спрашивайте меня, каким образом за несколько часов я ни разу не вспомнил о маркизе де Б. и не заговорил с отцом о новом положении милой и дорогой мне вдовы. Подумайте сами, ведь Аделаида говорила со мной о любимой подруге, ведь моя сестра вместе с братом оплакивала отсутствие его возлюбленной!

Да, мы еще плакали, когда ворота нашего дома резко растворились. Заслышав шум колес, отец подбежал к окну и сейчас же вернулся назад.

— Друг мой, это она, — сказал он. — Хотя ей было хорошо известно, что вы на свободе, я известил ее. Она, вероятно, останется у нас обедать.

Я хотел броситься на лестницу, но де Белькур удержал меня.

— Сын мой, вы не пойдете ее благодарить. Это я должен принять ее.

— Отец!..

— Друг мой, останьтесь здесь, останьтесь с Аделаидой, прошу вас.

Он спустился с лестницы и через мгновение вернулся. Я ожидал увидеть маркизу де Б., но в комнате появилась баронесса де Фонроз. Мое удивление достигло крайних пределов, когда вслед за ней вошла маленькая черноволосая женщина, которая быстрее молнии бросилась в мои объятья. Она раз двадцать обняла меня, раз двадцать поцеловала, раз двадцать назвала своим другом и только тогда заметила, что в комнате находятся еще два незнакомых ей человека, пораженных ее необычайной живостью и по видимости с нетерпением ожидавших окончания ее бурных излияний.

— Простите, — поклонилась она моему отцу, — я вас не заметила, но я не виновата... Дело в том, что... Надо признаться, что от природы я довольно несдержанна. — И, не дождавшись ответа, она спросила, указывая на Аделаиду: — Кто эта молодая особа?

Едва я сказал ей, что это моя сестра, она обняла ее, воскликнув:

— Мадемуазель, я рада, что вы его близкая родственница, потому что нахожу вас прелестной!

Моя дорогая Аделаида, крайне смущенная, не нашлась, что ответить, но я услышал, как отец, немного опомнившись, шепотом спросил баронессу, кто эта молоденькая и действительно чрезмерно порывистая дама. Баронесса ответила громко:

— Это одна из моих самых близких подруг; помнится, я говорила вам о графине де Линьоль.

Отец обратился к графине:

— Мне кажется, мой сын имеет честь знать графиню?

— Мы с ним хорошо знакомы, — сказала она.

— Да, хорошо, — со смехом подтвердила баронесса, — они вместе составляли шарады.

Все сели, графиня знаком велела мне подойти к ней, но отец остановил меня.

— Как вы забывчивы! — упрекнул он меня и прибавил, обращаясь к баронессе: — Примите благодарность моего сына.

— Надо признать, что он мой должник; я привезла к нему хорошенькую даму, к которой он, как мне кажется, очень расположен.

— Дело не только в этом.

— Вы правы; он еще должен поблагодарить меня за то, что я их познакомила. Я поспешила заехать за графиней, как только вы сообщили, что шевалье вышел из тюрьмы.

— Как только я сообщил? Но мне кажется, вы должны были знать о его освобождении раньше.

— Нет.

— Как нет? Разве вы не хлопотали о его освобождении?

— Хлопотала.

— Разве не вы добились его свободы?

— По правде сказать, думаю, что не я.

— Баронесса, вы меня удивляете! — воскликнул де Белькур с некоторым неудовольствием. — Почему вы отказываетесь от благодарности отца и в то же время желали заслужить признательность сына?

— Я желала заслужить признательность вашего сына? Объяснитесь.

— О баронесса, вы скрываете от меня ваш успех, а между тем поторопились сообщить о нем шевалье.

— Скажите, барон, — возразила она с нетерпением, — как могла я известить шевалье, которого я не...

— Как, баронесса? Письмом, написанным ему сегодня утром.

— Письмом?

Я понял, что шевалье и барон де Фоблас все утро не понимали друг друга — отец говорил о госпоже де Фонроз, а сын думал о маркизе де Б. Заметив горячность, которую господин де Белькур вкладывал в свое объяснение с госпожой де Фонроз, я уже не сомневался, что он сильно влюблен в баронессу и слегка ревнует ее ко мне. Одним своим словом я оправдал бы баронессу, но мне не следовало компрометировать маркизу и сердить графиню. На что решиться? Пока я подыскивал средство примирить противоречивые интересы, Аделаида о чем-то думала, госпожа де Линьоль явно тревожилась, госпожа де Фонроз сердилась, а барон настаивал:

— Да, баронесса, вы написали письмо, которое ему передали у Сент-Антуанских ворот. В этой записке вам угодно было дать моему сыну имя Флорвиля.

— Флорвиля?

— И вы предупредили его, что к нему придет какая-то госпожа де Мондезир.

— Я очень рада, что вы сообщаете мне все это; однако, барон, сознаюсь вам, я жду, и даже с некоторым нетерпением, чтобы вы прекратили эту слишком далеко заходящую шутку.

— Все зависит от вас, баронесса. Сознайтесь...

— В чем, барон? Вам угодно, чтобы я признала, что все ваши фантазии — не выдумка?

— Сознайтесь, — продолжал он раздосадованным тоном, — что на бульваре вы терпеливо ожидали взгляда шевалье.

— Или вы шутите, барон, или потеряли рассудок.

— Сознайтесь, я не буду сердиться. Меня лишь удивляет, что вы ускакали во весь опор, заметив, что я собираюсь выглянуть из окна.

— Во весь опор? Выражение недурно.

— Ну, умчались галопом, если вам так больше нравится.

— Это тоже недурно.

— Полно! — воскликнул он в крайнем раздражении. — Не все ли равно как сказать, во весь опор или галопом, если вы ехали верхом в мужском платье!

— Я сегодня утром на бульваре ехала верхом и в мужском платье? Я, барон?! Думаете ли вы, что говорите?! О, это уже слишком!

— Баронесса, вас видели как сейчас.

— Кто видел меня?

— Мой сын.

— Он?

— Да!

— Ну, так пусть он сам это скажет! Скажите, шевалье, вы видели меня? Я ответил:

— Нет, баронесса.

— Как нет?! — воскликнул де Белькур. — Но вы же сами сказали...

— Отец мой, мы плохо поняли друг друга. Вы думали, что речь идет о баронессе, а я подразумевал совсем другую особу.

— О ком же вы говорили?

— Избавьте меня...

Графиня де Линьоль вскочила с места и воскликнула:

— Я хочу знать!

Я засмеялся принужденным смехом и повторил:

— Вы хотите знать?

— Да, — упорствовала она, — я хочу знать, какая женщина так стремилась увидеть шевалье, что поджидала его на пути из тюрьмы, я хочу знать, кто писал вам!

— Вы хотите знать?

— Да.

— Серьезно, — продолжал я, разыгрывая роль удивленного, — вы хотите, чтобы я сказал...

— О, как вы сердите меня! Да, я хочу!

— Непременно, графиня?

— Да-да!

— Вы требуете?

— Да, требую.

— Если я подчинюсь вашему требованию, вы не будете сердиться?

— Нет.

— Но, графиня, подумайте хорошенько.

— Я теряю всякое терпение!

— Ну хорошо, я скажу только вам и шепотом.

— Что за пытка! Нет, шевалье, скажите так, чтобы все слышали.

— Вы позволяете?

— Скорее приказываю!

— Вы приказываете ?

— Ну да-да-да, сто раз да.

— Значит, у вас есть причины желать этого?

— Без сомнения.

— Ну хорошо, я скажу. — Барону и баронессе, указывая на госпожу де Линьоль. — Это была графиня.

— Неправда! — вскричала она.

— Неужели вы надеетесь, что я вас не узнал?

— Клянусь вам, это была не я!

Я стал утверждать, что видел графиню, и говорил это так уверенно и искренне, что мне поверил не только отец, но даже баронесса.

— В самом деле, — сказала она графине, — вы иногда надеваете мужское платье, и я не застала вас дома сегодня утром. Мне пришлось прождать около часа.

Госпожа де Линьоль напрасно кричала в невыразимом отчаянии:

— Я была у моей тетки маркизы д’Арминкур! Я никогда в жизни не ездила верхом и не знала, что шевалье сегодня освободят!

Она напрасно кричала: никто ее не слушал. А я, по-прежнему вооруженный непоколебимым хладнокровием, еще более раздражавшим ее, спокойно твердил:

— Я вас узнал.

Думаю, графиня выбросилась бы из окна, если бы я посмел лишить ее единственного утешения, которое приглушало ее ярость: она больно щипалась и колотила веером мне по пальцам.

— Вы сердитесь, графиня, я так и знал, я предвидел это, поэтому отказывался говорить. Зачем же вы заставили меня?

— Откуда мне было знать, что...

— Что я назову вас? Ах, вот в чем дело! Вы настаивали, желая, чтобы я произнес другое имя? Как я этого не понял! Я не прав, простите, я страшно недогадлив!

Я сделал вид, будто говорю тише, ей одной, но все же старался, чтобы и остальные слышали меня. Последние фразы окончательно вывели из себя графиню, и она, наверное, поколотила бы меня, если бы я не вскочил с места.

О моя Софи, я поспешил в твой будуар, который считал безопасным приютом.

Я ошибся. Госпожа де Линьоль вбежала в эту прелестную комнату вслед за мной. Был ли я преступен или забывчив? Увы, в эту минуту я думал лишь о том, что вижу графиню в месте наслаждения, что только от меня зависит заставить ее сменить злобное бешенство на нежный порыв любви. Я обнял ее и самым нежным тоном произнес:

— Раз вы уверяете, что это были не вы, мне придется вам поверить, однако я заложил бы все мое состояние, утверждая, что сегодня утром госпожа де Линьоль встречала меня у бульвара. Милая графиня, что доказывает эта ошибка, так рассердившая вас? Конечно, лишь то, что влюбленный, постоянно мечтающий о своей любимой, повсюду видит только ее.

— Какое хорошее объяснение! — моментально успокоилась госпожа де Линьоль. — Что же вы раньше не сказали? Я не стала бы сердиться.

И она меня поцеловала.

Из двух моих клятв одна была уже нарушена: я позволил графине войти в будуар. И я должен смиренно сделать еще одно трудное признание: другая клятва, конечно, не менее важная, была бы так же скоро, и с тем же святотатством забыта, если бы в комнату не вошла госпожа де Фонроз и не помешала мне покрыть себя позором второго клятвопреступления. Увы и ах!

— Дети мои, — сказала она, открыв дверь, — что вы тут делаете? Вы слишком легкомысленны; барон сердится, он не хочет, чтобы его дочь обедала с вами, и намерен проводить ее обратно в монастырь. По совести, разве он не прав? Пойдемте со мной, пойдемте.

— Вот, — ответила графиня, — прехорошенький будуар. Мы вернемся сюда, не правда ли, господин де Фоблас, дю Портай, де Флурвак, де Флорвиль... словом, молодой человек с пятьюдесятью именами? Графиня, а вы знали об этом?

— Об этом и о многом другом. Мы еще поговорим об этом, обещаю.

Я запер дверь. Графиня, улучив минуту, вырвала у меня ключ от комнаты Софи и спрятала в карман.

— У вас, вероятно, есть еще один, а этот мне пригодится.

Когда графиня и баронесса вернулись в гостиную, отца там не было. Я догнал его на лестнице, по которой он спускался вместе с Аделаидой. Слезы стояли в глазах моей милой сестры.

— Эта дама принесет нам много бед, — рыдала она. — Из-за нее мы не можем пообедать вместе, она слишком фамильярна и взбалмошна. Берегитесь ее! Брат, я не люблю женщин, которые ездят верхом. Смотрите, не одевайтесь для нее в амазонку и не деритесь на дуэли с ее мужем. Неужели вам приятно будет причинить зло порядочному человеку и снова вернуться в Бастилию? Брат мой, не любите эту даму, о, прошу вас, не любите ее! Помните о моей милой подруге, она вернется, она вас так любит! Верьте мне, эта графиня заставит Софи пролить много слез, она заставит ее страдать, как маркиза.

Таким образом, моя дорогая Аделаида давала мне бесхитростные, но справедливые наставления. Однако мог ли я думать о морали, когда меня ожидала графиня? Можно ли слушаться рассудка, когда его заглушают мысли о наслаждении?

Когда-нибудь, моя милая сестра, ты сама, наученная страстями, будешь не в состоянии, предписывая правила, подтверждать их собственным примером. Теперь же, невинная проповедница, ты напрасно тратишь слова. Меня трогает лишь твоя печаль.

Отец сел с ней в карету, а я поспешил подняться, чтобы обнять мою возлюбленную.

— M’ ama ‘l secondo mio, — сказала госпожа де Фонроз, когда я поцеловал графиню. — Amo ‘l primo mio^*, — продолжала она, видя, что госпожа де Линьоль отвечает мне поцелуем. Бросившись между нами, она прибавила: — Довольно, довольно, дети, мне очень жаль, что я должна разлучить вас, но поберегите окончание приятной шарады до другого раза.

Баронесса очень уместно вспомнила шараду и, таким образом, дала мне понять, что у графини нет от нее секретов.

Я сидел между двумя хорошенькими женщинами; одна из них радовалась ласкам, которыми меня осыпала другая, а потому время для меня пролетело незаметно. И когда отец вернулся, мне показалось, что он только что уехал. Барон держался с графиней холодно-вежливо, но благодаря баронессе обед прошел довольно весело. Де Фонроз награждала улыбкой каждую остроту барона, и моему отцу эти улыбки были, очевидно, очень приятны. Однако мое присутствие за столом доставляло ему еще большее наслаждение, и он часто смотрел на меня долгим умиленным взглядом. Он также то и дело вспоминал об Аделаиде и вздыхал, словно сожалея, что ее нет рядом. Да, отец, я никогда не забуду, что на этом коротком обеде ваша возлюбленная занимала вас лишь временами, что вы постоянно с нежностью думали о дочери и непрестанно радовались, глядя на сына. Да, отец, я недолго наблюдал за вами, но мое сердце сладко сжималось при мысли, что, несмотря на чары иного, могучего и тиранического чувства, лишь отеческая любовь приносила вам глубокое удовлетворение и дарила прекрасное расположение духа.

Общий друг явился, чтобы разделить нашу радость. Виконт де Вальбрён, получив известие о моем освобождении, поторопился обнять и поздравить меня. Госпожа де Фонроз, как мне показалось, была не слишком довольна его поспешностью. Де Вальбрён обращался к ней с достоинством и сдержанностью бывшего любовника, и я заметил, что господин де Белькур смотрел на него несколько свысока, с видом счастливого соперника.

— Да, дело кончено, — шепотом сказал виконт, заметив, что я с любопытством наблюдаю за действующими лицами этой новой для меня пьесы. — Да, я для баронессы теперь никто. Увы, — прибавил он со смехом, — я сам был причиной моих несчастий. Узнав о вашем аресте, барон вернулся в Париж, я представил его баронессе, и неблагодарный тотчас похитил ее у меня. И мне еще очень повезет, если его сын оставит мне хотя бы малышку Жюстину, которая в настоящее время одна занимает мой досуг.

— Его сын не потревожит вашей любви, виконт, будьте спокойны.

— Я не слишком вам доверяю. Поклянитесь именем Софи.

— Клянусь от всего сердца.

Увы, этот день стал для меня днем нарушенных клятв: вскоре читатели узнают, что я не сдержал и последнее данное мною слово.

— Господи, когда вы перестанете шептаться? — Госпожу де Линьоль явно возмутили наши тихие переговоры. — О ком вы говорили с такой таинственностью? О госпоже де Мондезир?

— Госпожа де Мондезир? — удивился виконт.

— Госпожа де Мондезир, — продолжала графиня ироническим и раздосадованным тоном, — прелестная незнакомка, которая должна сегодня вечером явиться к шевалье; сегодня утром она предупредила его об этом запиской.

Де Вальбрён с удивлением повторил:

— Запиской?..

— Да, — ответила она, — пусть шевалье покажет вам записку, это очень любопытно.

— Ах, шевалье, доставьте мне это удовольствие.

Я безропотно отдал виконту письмо маркизы, он несколько раз прочел его со вниманием, к которому, как мне показалось, примешивалась некоторая доля беспокойства, потом возвратил листок, не позволив себе ни малейшего замечания. Но через мгновение, когда мы встали из-за стола, он спокойно отвел меня в оконную нишу.

— Я догадываюсь, — шепнул мне виконт, — от кого это письмо.

— Виконт, вы очень хорошо сделали, не сказав об этом при всех.

— О, будьте спокойны! Конечно, это маркиза де Б.

Я прервал виконта:

— Я разделяю ваше мнение.

— Пока длилось ваше заточение, которое могло затянуться надолго, — продолжал виконт, — госпожа де Б., по словам Жюстины, хлопотала о вашем освобождении. Ей, может быть, нужно сообщить вам что-то, что должно вас интересовать.

— Конечно, виконт, вероятно, это и послужит причиной ее сегодняшнего визита.

— Шевалье, так как ее посещение принесет вам пользу, я не вижу в нем ничего дурного. Но будьте благоразумны, думайте о госпоже де Линьоль, думайте о Софи и не...

В эту минуту графиня, ни на секунду не упускавшая меня из виду, подошла и положила конец разговору, во время которого мы с виконтом многое понимали по-разному. Да, читатель, простите: опять произошло недоразумение.

Баронесса выразила желание отправиться в Оперу, де Белькур, узнав, что графиня не поедет с госпожой де Фонроз, сказал, что останется дома. Снисходительная к слабостям подруги, баронесса постаралась уговорить его поехать в театр и, видя его непоколебимость, наконец объявила, что тоже остается. В то же время встревоженная графиня де Линьоль шепотом твердила мне, что она весь вечер проведет со мной.

— Мне очень хочется, — говорила она дрожащим голосом, — познакомиться с этой госпожой де Мондезир, которая назначила вам свидание. — Потом она кротко прибавила: — А разве вам не хочется поговорить со мною наедине?

Сознаюсь, ревность и настойчивость госпожи де Линьоль поставили меня в затруднительное положение. Да, я порадовался надежде, внушенной мне ее милым вопросом: «Разве вам не хочется поговорить со мною наедине?» — но куда больше меня волновала другая чарующая и восхитительная мысль: я верил, что через четверть часа к шевалье де Флорвилю под вымышленным именем явится госпожа де Б. Я спрашивал себя, какое чувство ею руководит, и осмеливался предположить, что любовь, оскорбленная жестокими решениями, принятыми маркизой в деревне Хольрис, проучила ее и маркиза вернется в мои объятия более слабой и покладистой, чем когда бы то ни было. Всякий понимает, в каком положении пребывал Фоблас: он горел желанием как можно скорее и как можно лучше отблагодарить свою милую благодетельницу-маркизу, которой он был очень многим обязан, и в то же время за ним неотступно следила внимательная ученица, по-видимому с нетерпением ожидавшая очередного урока. Пожалейте несчастного молодого человека, ведь ему предстояло удалить хорошенькую графиню, чтобы принять красавицу маркизу, а потом, в силу жестокой необходимости, отослать свою первую учительницу, чтобы принять свою первую ученицу. Страшитесь, как бы в эту критическую минуту он не наделал глупостей. Ах, кто не потерял бы голову при таких головокружительных обстоятельствах?

Я пришел, как мне казалось, к мудрому решению: для того чтобы уйти из гостиной, я воспользовался мгновением, когда графиня разговаривала с баронессой. Я побежал к себе и позвал лакея:

— Слушай, Жасмен, стань у дверей на улице. Придет дама и спросит шевалье де Флорвиля. Попроси ее пройти за тобой и говори с ней вежливо, потому что это знатная дама. В темноте вы пройдете через двор так, что швейцар вас не заметит, потом подниметесь по потайной лестнице. Пусть эта дама подождет в моей комнате. И не зажигай там света, я не хочу, чтобы из комнаты барона было видно, что у меня кто-то есть. Ты понял?

— Да, шевалье.

— Подожди, это еще не все. Не докладывай мне о гостье, а сыграй во дворе на своей ужасной скрипке песенку «Пока всё дремлет», которую ты так мило наигрываешь; потом вернись сюда и жди моих приказаний... Ты понял?

— Да, сударь.

— Не хочешь, чтобы я еще раз повторил мои приказания?

— Нет, сударь, я всё исполню точь-в-точь. О, как же я рад вас видеть! Я говорил, что с возвращением моего молодого господина в переднюю вернутся любовь и развлечения.

— Ты забыл еще о маленьких выгодах, Жасмен. На, возьми это, я люблю сметливых людей.

Я всего на несколько минут оставил графиню, а она уже послала за мной слугу. Добрый час просидел я с ней, ожидая условленного сигнала. Наконец Жасмен заиграл. Мой славный слуга отчаянно пиликал, как деревенский самоучка. Но восхититесь силой моего воображения: при первых душераздирающих звуках скрипки мне почудилось, будто под пальцами моего лакея зазвучала арфа царя-пророка1 или, если вам угодно, лира Амфиона2. И сам Виотти3, наш современный Амфион, никогда, даже в самые счастливые свои дни не извлекал из своего инструмента более чарующих звуков.

Несмотря на весь мой восторг, я не забыл, о чем предупреждали меня эти волшебные звуки. Я наклонился к уху графини и с жаром спросил ее:

— Когда же вы дозволите мне поговорить с вами наедине?

— Чем скорее, тем лучше, — наивно сказала она, — нужно только найти возможность уйти отсюда. Я постараюсь придумать способ ускользнуть, вы тоже подумайте... Но вот... Да-да-да, предоставьте это мне! Барон, — обратилась она к моему отцу, — баронесса говорила, что вы любите триктрак?4

— Да, графиня.

— Я недурно играю в эту игру.

— Угодно вам партию, графиня?

— С большим удовольствием.

Вы спросите, что я подумал? Я только крайне удивился. Госпожа де Линьоль села играть с отцом, когда речь шла о свидании с сыном. Это показалось мне не самой удачной выдумкой, но меня утешило следующее соображение: если любовник графини пострадает от триктрака, то друг маркизы выиграет. Да, я полагал, что мне удастся уйти, не дав госпоже де Линьоль возможности заметить мое исчезновение. Но я ошибся: маленькая графиня следила за каждым моим движением, она подозвала меня, усадила рядом с собою, не позволив отлучиться ни под каким предлогом.

Прошло полчаса, мне стало скучно; вероятно, маркиза тоже заждалась, потому что Жасмен опять заиграл свое соло. Мой дорогой наперсник, очевидно, полагал, что я не услышал его в первый раз, потому что теперь он производил адский шум. Легко понять, что такой настойчивый зов лишь увеличил мое нетерпение. Мне казалось, я сижу на сотне тысяч иголок. И подумайте, какая неприятность: лира Амфиона звучала для меня теперь точно несносная волынка. Барон тоже нашел эту музыку не особенно мелодичной. Он подбежал к окну, открыл его и спросил, кто тот несчастный, что издевается над его слухом.

— Это я, — тотчас ответил Жасмен, тронутый комплиментом, — я!

— Пожалуйста, перестань, оглохнуть можно, — велел барон.

Я как добрый сын, жалевший своего отца, который простужался у окна и надрывал горло, изо всех сил закричал:

— Довольно, Жасмен, ты так шумишь, что тебя слышно в гостиной! Перестань... Сейчас, сейчас, ты понимаешь?

— Да-да, господин шевалье, отлично понимаю.

Растроганный моим вниманием, барон с довольным видом сел играть. Рассеянная графиня очень скоро потеряла выгоду своего положения и проиграла партию. Под предлогом внезапной головной боли она отказалась от новой партии и попросила баронессу отыграться за нее. Едва госпожа де Фонроз села на ее место, как графиня подошла ко мне и шепотом спросила, освещена ли лестница.

— Да, моя хорошенькая ученица.

— В таком случае идите, я пойду за вами.

— Сейчас?

— Да, мой дорогой друг.

— Какая неосторожность! Это немыслимо!

— Почему?

— Потому что мы не можем уйти вместе.

— Вот еще!

— Невозможно, это заметят, вы погубите себя. Я пройду в мою комнату. Все подумают, что я занялся чем-нибудь, и через полчаса...

— Полчаса? Ах, это слишком долго!

— Необходимо подождать полчаса.

— Как, целых полчаса томиться здесь!

— Время будет тянуться так же долго и для меня, милая графиня, но, право, поступая иначе, мы будем неосторожны, как дети. Барон уже несколько раз оборачивался, он наблюдает за нами, он беспокоится.

— Барон, барон! Какое ему дело до нас?

— Он считает себя вправе вмешиваться в мои дела, потому что я его сын. Что делать, почти все отцы и матери имеют такую же несносную манеру.

Жасмен не осмеливался больше играть на скрипке, зато горланил что есть мочи, точно французский певец5, «Пока всё дремлет...».

— Милая графиня, я ухожу. Жду вас в спальне.

— Нет, в будуаре.

— Почему?

— Потому что он красивее, удобнее.

— Однако...

— В будуаре, шевалье, я хочу, чтобы вы ждали меня в будуаре.

— Но...

— Я так хочу.

— Ну хорошо; только смотрите, приходите не раньше, чем через полчаса.

— Хорошо.

— Вы обещаете?

— Да-да-да.

Я помчался стрелой.

— Жасмен, уходи, закрой двери и у потайной лестницы жди даму, которая скоро спустится. Ее никто не видел?

— Никто.

— Ты проводишь ее с теми же предосторожностями. Где она?

— Ах, сударь, как вам везет, какая она хорошенькая!

— Скажи же, где она.

— Шевалье, мы вошли в уборную.

— Потом?

— Вы не даете мне времени рассказать. Она увидела будуар и не захотела идти дальше. Я оставил ее без света, как вы велели.

— Хорошо, потуши и эту лампу; она мне не нужна. Уйди и запри за собой дверь.

Запри дверь — хороша предосторожность! Ветреник, я и забыл, что графиня взяла себе ключ.

Полный роковой беспечности, я прошел через спальню моей жены настолько быстро, насколько мог двигаться в глубокой темноте, и вскоре проник в желанный будуар.

— Дорогая маменька, мой нежный друг, вот вы где! Шевалье де Флорвиль имеет счастье принимать вас у себя.

Приглушенным голосом она ответила:

— Да!

— Как должен я вас любить и благодарить! Как я вас люблю, как я вам благодарен!

Говоря так, я искал ее. Но вот я наткнулся на две протянутые ко мне руки, они горячо обняли меня. Я прижался к нежно волновавшейся груди, жадные губы приникли к моим губам и ответили на мои поцелуи. Я не стал медлить и потребовал большего. Не оказывая ни малейшего сопротивления, моя прекрасная подруга, казалось, думала лишь о том, как содействовать моему успеху. Мы упали на кушетку, и в несколько минут я добился не одной победы, а моя возлюбленная не раз признала свое поражение.

Горе тому, кто не ведает, что для человека, одаренного пылким воображением, порой наступают мгновения, когда чувство счастья поглощает его целиком, мгновения, когда душа, стремящаяся к одному существу, ослепленная жгучей страстью и желанием обладания, видит его даже в не похожем на него создании. Чары оказываются тогда столь могучими, что никакая сила не может их разрушить. Память отказывается вспоминать, ум — размышлять, рассудок — сравнивать. Горе тому, кто этого не знает! Однако, как вскоре увидят читатели, я очень пожалел, что меня охватил подобный порыв.

— Боже, я слышу шум, моя дорогая маменька, бегите!

Как могла она бежать? Ее окружала тьма, и она была в совершенно незнакомом помещении, которое я сам еще плохо знал. Я хотел помочь и, взяв ее за руку, старался отыскать дверь в уборную, но было уже поздно; вторая дверь в будуар открылась. Благодаря любви, которая руководила графиней, она быстро оказалась рядом с перепуганной четой.

— Это вы, мой друг? — сказала она, целуя руку.

Увы, это была не моя рука! Маркиза не решалась пошевелиться. Я, понимавший весь ее ужас и смятение, поспешил стать между ней и госпожой де Линьоль. Графиня продолжала ласкать руку, которую схватила, нежно повторяя:

— Это вы, мой друг?

В крайнем смущении я несправедливо упрекнул Элеонору за слишком раннее появление в будуаре.

— Неужели вы находите, что я пришла слишком рано? — ответила она. — Барон очень увлекся игрой, я не могла сдержать нетерпение и воспользовалась удобной минутой, чтобы убежать.

— И напрасно, вам не следовало торопиться, нужно было ждать; я же вас просил, вы обещали... Отец заметит ваше отсутствие, он придет сюда!

Увы, я и не знал, что говорю правду: в это самое мгновение барон вошел в комнату. У меня вырвался крик ужаса:

— Моя дорогая маменька, вы погибли!

Барон, вооруженный роковой свечой, остановился на пороге двери. О, какую сцену он осветил: де Белькур рассчитывал застать сына с женщиной и немало удивился, увидев двух дам, дружески державших друг друга за руки! На лице возмущенной, пристыженной и пораженной графини отражалась борьба множества противоречивых страстей, и в то же время я ясно видел, что она не согласится ни забыть мою неверность, ни простить себе глупые поцелуи, которыми она за несколько минут перед тем покрывала руку застывшей у стены соперницы. Вы, конечно, понимаете, что я, как и все остальные действующие лица, был поражен этой странной сценой, но когда, бросив беглый взгляд на несчастную статую, я узнал в ней... Я три раза взглянул на нее, прежде чем убедился, до какой степени обманулся!..

Красота, дар богов, дочь природы и царица вселенной, позволь одному из твоих рабов высказать соображение, которое твои восторженные поклонники, возможно, сочтут святотатством! Ведь известно, что воображение, то воспламеняемое любовью, то охлаждаемое уныньем, воображение, вечно деятельное и непостоянное, может много раз в одно мгновение по своей воле создавать и уничтожать! Скажи, что же ты такое сама по себе? В чем заключается твоя власть? На чем основано твое истинное могущество?

Женщина, в объятьях которой, как мне казалось, я упивался любовью самой замечательной красавицы в мире, была обыкновенной, довольно смазливой брюнеткой. Та, которую я только что боготворил как госпожу де Б., оказалась всего лишь Жюстиной.

Впрочем, погодите: она была намного лучше Жюстины. На ней была дорогая обувь, нарядное и изящное платье, великолепная шляпа с пушистой эгреткой и тысячи других прелестных мелочей; главное же — я увидел на ее щеках румяна, нежные румяна, которыми простолюдинки никогда не окрашивают щеки!6 Что все это значило? Конечно, ни одна часть этого блестящего костюма не принадлежала ни горничной госпожи де Б., ни жрице маленького домика из пригорода. О госпожа де Мондезир, заметьте мое смущение и сжальтесь надо мной: скажите, вы недавно обрели имя, под которым явились ко мне? Удалось ли вам при помощи какого-то обманутого простофили получить право на дворянскую частицу «де», что украшает ваше имя и позволяет мне радоваться за вас? Однако львиная шкура плохо натянута, я вижу предательский кончик уха7. В вашем новом облике знатной дамы есть легкий оттенок неприличия, что-то лишнее, напоминающее о вашем ремесле... Да-да, хорошенько приглядевшись, видишь, что это всего лишь Жюстина.

Лукавая графиня тоже заметила особенности ее наряда и окинула презрительным взглядом свою недостойную соперницу.

— Сударыня, вы, вероятно, госпожа де Мондезир? — спросила она.

Жюстина, пришедшая в себя после испуга, ответила насмешливым тоном:

— К вашим услугам, сударыня.

— Вы, наверное, замужем? — продолжала графиня.

— Как нельзя более.

— А что делает ваш муж?

— Ах! Все, что может. А ваш?

— Ничего, — недовольно ответила графиня. — Вы слишком дерзки, как вы смеете задавать мне вопросы! Отвечайте только когда вам оказывают честь, расспрашивая вас. Так вот, я хочу знать, что делает ваш муж, каково его положение, ремесло, что он такое наконец?

— Что он такое? Да, похоже, то же, что и ваш.

Сознаюсь, в эту минуту я вновь провинился перед госпожой де Линьоль. Оборона Жюстины, конечно, была забавна, но мне не следовало смеяться при графине. Правда (раз уж я должен все сказать), дерзкая маленькая женщина жестоко наказала меня: она мне дала... да, представьте себе, она дала мне пощечину.

Читатели догадываются, что мой отец не остался спокойным зрителем непристойной сцены, однако это не мешает рассказать, каким образом он положил ей конец и как отомстил за нанесенное мне оскорбление. Барон резко позвонил, явился лакей, и де Белькур сначала приказал ему проводить госпожу де Мондезир к выходу на улицу, а потом обратился к графине:

— Графиня, я, видимо, втрое старше вас, я отец, и вы у меня в гостях. И я имею право сказать прямо, без околичностей, что думаю о вашем поведении. Оно безрассудно (и вы, сударыня, должны еще поблагодарить меня за то, что я щажу вас и не употребляю более сильного выражения), оно безрассудно, и я могу извинить его только вашей молодостью. Мой сын не может принимать здесь своих любовниц! И каждая женщина, соблюдающая хотя бы тень приличий, никогда не изберет местом свидания с молодым человеком дом его отца и комнату его молодой жены. Наконец, сударыня, хорошо воспитанная женщина никогда не позволит себе даже с глазу на глаз обращаться со своим любовником, хотя бы и очень виноватым перед ней, так, как вы обошлись с моим сыном да еще и в моем присутствии.

Госпожа де Линьоль остолбенела. Барон продолжал менее суровым тоном:

— Если графиня, будучи приятельницей господина де Белькура и шевалье де Флорвиля, пожелает навестить их, она равно окажет честь обоим, но если бы сегодня я попытался удержать вас, мне кажется, я только бы усилил неловкость вашего положения. Сын мой, пройдите в гостиную, скажите баронессе, что графиня, которая хочет сейчас же уехать, ждет ее в своей карете. Сударыня, позвольте мне проводить вас.

Графиня, окончательно забывшаяся от гнева, оттолкнула руку моего отца.

— Нет, барон, я сама сойду с лестницы. Вы прогоняете меня, — прибавила она тем надменным тоном, каким порой говорила с мужем, — запомните же это!.. Приезжайте когда-нибудь ко мне, приезжайте, тогда посмотрим!

Я не расслышал ответа де Белькура, по всей видимости, удивленного этой детской угрозой. Я поспешил к баронессе, чтобы передать ей поручение отца, ибо стремился послушанием поправить следствия моего легкомыслия и успокоить моего справедливо возмущенного родителя. Госпожа де Фонроз, недоумевая, спросила, почему графиня так внезапно решила уехать. Я ответил, что госпожа де Линьоль лучше меня расскажет ей все подробности события, так скоро лишившего меня счастья видеть ее. Госпожа де Фонроз приняла руку виконта де Вальбрёна, и я проводил их до вестибюля. Там я услышал, как раздраженная графиня без всяких предисловий несколько раз прокричала баронессе:

— Коварный! Неблагодарный!

Отец вместе со мной прошел в комнату Софи. Он остановился перед дверью в будуар.

— Сегодня утром сюда не смела проникнуть ни одна смертная, вы не позволили переступить этот порог даже Аделаиде, а уже вечером здесь оказались сразу две женщины, — укоризненно произнес он. — Дама, не знакомая мне, думаю, не играет важной роли, но другая, эта де Линьоль, меня пугает. Она так молода, сущий ребенок, а уже так предприимчива, несдержанна, дерзка. О, и зачем, на ваше несчастье, у нее есть положение в обществе, ум и красивая наружность! Мой друг, эта де Линьоль мне очень не нравится. Я не видывал более безрассудных, неблагоразумных, порывистых женщин. Бойтесь ее, вы сами слишком легкомысленны, слишком пылки, она может завести вас очень далеко. Она сумела заставить вас забыть на несколько часов ту, по которой вы горевали все утро. Неужели несчастья Софи и ее судьба не могут целиком заполнить вашу душу? Неужели непременно нужно, чтобы три, четыре женщины сразу занимали вас и ваши непостоянные чувства? Неужели вы никогда не будете благоразумны? Или тюрьма и другие ваши беды послужили слишком слабым уроком? Неужели у вашей жены — прелестной, коварно соблазненной, даже в слабостях своих достойной уважения и верности, — будет неисправимо ветреный муж? Ах, Фоблас, Фоблас!

Барон увидел, что по моим щекам потекли слезы, и ушел, не прибавив ни слова утешения. Как медленно тянулись часы этого вечера! А когда наступило время ложиться, с какой грустью я вошел в комнату с узенькой постелью, думая о соседней спальне с двумя прекрасными широкими кроватями. Однако надо сознаться, что в моей комнатке мне было все же лучше, чем в Бастилии. В тюрьме я призывал смерть, здесь — сон.

Приди, Морфей, бог мужей, приди! Прошу тебя, сделай для меня хотя бы сегодня то, что ты постоянно делаешь для них. Удали от моей постели кипучие желания, жгучую любовь, прими меня в твои мирные объятия и призови себе на помощь беззаботность и леность, утомление и равнодушие, слабость и скуку, — главное же, наполни мою душу забвением моей дражайшей половины. Но когда свет прогонит ночь, не дай шевалье Фобласу остаться в таком мало свойственном ему состоянии. О, умоляю тебя, прикажи утренним грезам приласкать его отдохнувшее воображение, вели им нарисовать перед его очами любимый образ, позволь ему утром проснуться в объятьях Софи. Бог обмана, ты подаришь мне лишь видение, но разве я буду первым одиноким человеком, убаюканным грезами? Разве для юноши, к которому ты благоволишь, как и для юной девы, просвещаемой тобою, самый грубый твой обман не становится сладкой реальностью? Да, благодетельный бог, ты вернешь мне мужество. Полный новых надежд, я вместе с тобой восстану с моего ложа. Я буду искать без устали, я не стану отвлекаться, я потребую у всей вселенной вернуть мне жену, и, если любовь поможет, я скоро введу в храм Гименея красавицу, способную прогнать тебя прочь.

Увы, почему конец моей мольбы был столь же неудачен, как знаменитая речь болтливого Нестора, обращенная к злопамятному Ахиллу?8 Бог сновидений может обижаться так же, как этот герой; моя недостойная молитва не была принята, на меня не снизошел восстанавливающий силы сон, ко мне не слетели сладкие сновидения, и всю ночь я проплакал о моей далекой Софи.

2

Письмо, принесенное утром, сильно поправило мое настроение; прочтите, что мне писали:

Де Мондезир! Сомневаться больше не приходилось: Жюстина стала знатной дамой. Благополучие меняет нрав. Жюстина презирает имя своих безвестных предков. Выражение «Всегда ваша» под письмом слишком фамильярно; мне кажется, милое дитя позволяет себе говорить со мной свысока — а почему бы и нет? Я дворянин, она хороша собой. И кто ответит на вечный вопрос: чем следует больше гордиться, случайностью, дающей титул и состояние, или случайностью, дарящей прелести и красоту? Для сладких поединков Венеры Жюстина не хуже многих герцогинь, могу ли я сам сравниться с ней в этом отношении? Полно, Фоблас, смирись, брось пустое тщеславие, прости некоторое высокомерие своей покорительнице... Прочту-ка я еще раз ее письмо: «Знатная дама, у которой я была лишь недостойной служанкой...» — и т. д. Ну разумеется, это госпожа де Б.! И она хочет увидеться со мной в безопасном месте, хочет поговорить наедине! Боги, что, если любовь вернет ее мне такой же нежной, как прежде...

— Жасмен!

— Что прикажете?

— Ответа ждут?

— Точно так.

— Скажите, что я скоро буду. Ах да, ведь она приедет не раньше, чем через два часа. Что за важность? Увижу Жюстину, поговорю с ней. У меня много печалей, это меня развлечет. Да, Жасмен, скажи посыльному, что я иду, что я еду следом за ним.

Действительно, я очутился в Пале-Рояле почти в одно время со слугой, который принес мне письмо Жюстины. Войдя в квартиру госпожи де Мондезир, я был не столь поражен красотой комнат, изяществом мебели, нахальным видом лакея и уродливостью служанки, сколько поистине высокомерным приемом, который оказала мне Жюстина. Когда ей доложили обо мне, она лежала на оттоманке и играла с ангорской кошкой.

— Ах, — сказала она небрежно, — пусть войдет! — И, не двинувшись с места, даже не выпустив кошки из рук, она прибавила: — Это вы, шевалье? Как вы рано... Ну что ж, вы не помешаете мне, я плохо спала, будет приятно с вами побеседовать. — Она снова обратилась к горничной: — Вы никогда не убираете мой туалетный столик. Право, не знаю, на что вы тратите столько времени, но вы ничего не успеваете. — Наступила моя очередь. — Сядьте же в кресло, поболтаем. — Субретка снова привлекла внимание Жюстины. — Хорошо, довольно, вы мне надоели, уйдите. Если кто-нибудь явится, скажите, что меня нет дома.

— Сударыня, но вы дали слово вашей портнихе...

— Боже мой, как вы глупы! Когда я говорю «кто-нибудь», я, конечно, не подразумеваю эту женщину. Портниха не «кто-нибудь», запомните это и велите ей подождать.

— Сударыня, а если у нее не будет времени?

— Говорю вам, велите ей подождать: она создана для того, чтобы ждать, а вы — для того, чтобы молчать. Ну, ступайте.

Сначала я онемел от изумления, но потом не мог не расхохотаться.

— Скажи, детка, с каких это пор ты превратилась в принцессу?

— При этих людях, — ответила она, — необходимо выдерживать известный тон. Поэтому не сердись за мое обращение с тобой.

— Что я слышу, Жюстина, с каких это пор ты говоришь мне «ты»?

— Почему бы нет, раз ты нравишься госпоже де Мондезир и любишь ее.

— Прекрасно, моя милочка! Я сам говорил себе то же, прочитав твое бесцеремонное письмо. Однако позволь спросить, разве ты сама не любила меня когда-то?

— Когда-то! Ну вот! Да, я тебя любила, насколько может любить бедная горничная.

— А теперь?

— Теперь я испытываю к тебе прежнюю нежность, но эта нежность приличнее, утонченнее; видишь ли, теперь я заняла некоторое положение, я устроилась.

— О, в самом деле, сударыня, поздравляю вас. Здесь все говорит о достатке. Расскажи мне, как ты разбогатела?

— Охотно, но прежде я должна сказать тебе многое другое, куда более интересное.

Я позволил Жюстине говорить, и она объяснилась со мной самым чудесным образом. Мне показалось даже, что она сделала поразительные успехи за последние месяцы, и теперь я уже не так удивлялся моей вчерашней ошибке. Впрочем, не стану утверждать, что не поддался самым простым чарам: прелестный утренний наряд способен помрачить ум мужчины гораздо сильнее, чем обыкновенно думают. Тот, кто не испытал этого, не представляет, какую новую привлекательность обретает давно знакомая молодая женщина, долго одевавшаяся небрежно и вдруг явившаяся в изысканном туалете. Я скажу даже нечто, возможно, неведомое многим мужчинам, но несомненно хорошо известное женщинам: иногда брошенная или отвергнутая кокетка может подчинить себе непокорного или вернуть непостоянного, приколов к своим волосам цветок, пришив новую бахрому к поясу или оборку к юбке. Что тут поделаешь? Мне самому досадно, но эти пустяки забавляют любовь, она — ребенок, требующий игрушек. Однако, надеюсь, вы правильно меня понимаете, вы отдаете себе отчет, какую любовь я имею в виду, говоря о Жюстине.

Не думайте, что я совершенно забыл о Вальбрёне. Правда, я вспомнил о нем и о данном ему слове довольно поздно, так что госпожа де Мондезир не могла ни удивиться, ни пожаловаться на меня, но виновата в этом лишь моя память, а не воля, так как я все же признался вам в этом.

Когда наступила минута отдыха и излияний, я попросил госпожу де Мондезир объяснить, какого рода участие виконт принимал в ее судьбе. Она, не колеблясь, поведала обо всем. Де Вальбрёну с каждым днем все меньше нравился его маленький домик, но его хозяйка все более и более увлекала его. Он вскоре снял для Жюстины отдельное и приличное жилье. Он давал ей теперь по двадцать пять луидоров в месяц, кроме платы за квартиру и подарков. Вот что подразумевала госпожа де Мондезир под словом положение. Когда я понял, что Жюстина сделалась женщиной на содержании в полном смысле этого слова, то очень серьезно попросил ее взглянуть на меня, как на пассаду^*9, и вынул из кармана два или три луидора, которые заставил ее принять. Теперь я не могу удержаться и не сказать читателю несколько слов, возможно, полезных для истории наших нравов. Когда прежде Жюстина, горничная маркизы, в безвестности своего положения, великодушно отдавалась в свободные минуты тому, кто находил ее хорошенькой, я безо всяких угрызений совести любил ее даром. Мне даже думалось, что я выказываю щедрость, порой награждая ее маленькими подарками за снисходительную пылкость. Теперь, когда госпожа де Мондезир торговала своей красотой, я не мог принимать даром ее любовь. Все молодые люди нашего общества, имеющие известные принципы, рассуждают и поступают именно так. Следовательно, для девушки, которая желает нажить состояние при помощи красоты, важнее всего найти не пятьдесят юных распутников, а состоятельного господина, который первым оценит ее прелести должным образом.

Как бы там ни было, я заплатил госпоже де Мондезир и попросил ее угостить меня завтраком. Завтрак нам принес наглый лакей. Он был хорош собой, и я заметил, что его госпожа не говорила с ним суровым тоном и не смотрела на него строгим взглядом, какими она смущала бедную горничную. Ах, госпожа де Мондезир, замечу (но вы не обращайте на это внимания), вы не стараетесь сохранить со счастливым слугой того известного тона, о котором недавно говорили! Госпожа де Мондезир, или я страшно ошибаюсь, или вы в вашем теперешнем величии сохранили прежние наклонности. Жюстина, этот молодчик напоминает Ла Жёнеса! Ах, виконт, милый виконт, берегитесь: это касается вас и только вас, потому что, поверьте, отныне между мной и вашей любовницей не будет ничего общего. Но перестанем думать о госпоже де Мондезир, мне кажется, я слышу шаги маркизы де Б.

Маркиза появилась не с той стороны, с которой вошел я. Я вдруг увидел ее в глубине последней комнаты госпожи де Мондезир. Я подбежал к ней, упал на колени и обнял ее. Маркиза наклонилась ко мне и поцеловала, потом, увидев, что я быстро поднялся, желая ответить поцелуем на поцелуй, отступила на два шага, протянув мне только руку. В этом движении было больше вежливости, чем поспешности. Казалось, маркиза не просила ласки, а приказывала отнестись к ней с почтением. Однако я, очарованный тем, что снова могу держать эту давно любимую руку, покрывал ее поцелуями и чувствовал, что маркиза по-прежнему достойна любви и слишком хороша для дружбы и уважения. Госпожа де Мондезир поклонилась госпоже де Б. Маркиза обошлась с ней так же, как она, бывало, обходилась с Жюстиной.

— Милочка, — сказала она, — я очень довольна усердием и сметливостью, с которыми вы так быстро исполнили мое приказание. Вы меня знаете, я в долгу не останусь. Уйдите и закройте дверь, чтобы никто сюда не вошел.

Жюстина повиновалась, а я постарался выразить госпоже де Б. всю мою признательность и радость. Маркиза отняла свою руку, которую я, вероятно, слишком сильно сжимал, и сказала:

— Шевалье, не стану притворяться и отрицать того, что многие все равно скоро узнают и передадут вам. Благодаря мне для вас открылись двери Бастилии. Возможно, маленькая де Мондезир уже сказала, что все эти четыре месяца я постоянно бывала при дворе и мое влияние необычайно возросло. Уверяю вас, мой друг, мысль о ваших несчастьях, которым я желала положить конец, занимала не последнее место в моих планах и поддерживала в честолюбивых устремлениях. Теперь я пользуюсь наибольшей милостью, которую может заслужить придворный. Поначалу я хлопотала о вашем освобождении неустанно, но тщетно, наконец я добилась его, несмотря на множество препятствий и врагов, и хотя результат моих стараний не сразу показал, какой вес я приобрела, могу похвастать тем, что дарованная вам свобода составляет самое недвусмысленное доказательство моего влияния; не побоюсь сказать, ваше помилование — самый дорогой для меня успех. Однако не думайте, что ваша лучшая подруга хочет ограничиться этим. Я знаю, что свобода для вас не главное; я знаю, что Фоблас (хотя он всегда обласкан сразу несколькими любовницами) не может быть счастлив в разлуке с той, которую всегда любил больше всех. Я хочу отдать ему Софи. Я желаю узнать, где скрывается дю Портай, хотя бы он бежал на край света.

— О, моя благодетельница! — воскликнул я. — О, мой великодушный друг!

Маркиза отдернула руку, которую я вновь хотел схватить, и продолжала:

— И когда мне удастся соединить двух супругов, я осмелюсь для их счастья сделать нечто еще более важное. Если Фоблас вознаградит меня за заботы своим доверием, если позволит как старшей руководить им, я постараюсь дать ему оружие против соблазнов и заблуждений, я постараюсь внушить ему, что юноша, к которому брак столь благосклонен, должен найти свое счастье в лоне семьи. Не думайте, что я не вижу всех трудностей задуманного мною дела. Да, я знаю, что самая большая помеха заключается в вашей натуре. Я знаю вашу нетерпеливую пылкость, которая редко дает вам возможность противиться опасным искушениям, знаю вашу кипучую фантазию, которая часто заставляет вас идти навстречу приключениям. Вот, Фоблас, чего я боюсь, вот ваши истинные враги, вот что меня пугает больше, чем выходки вашей неосмотрительной графини и ловкое подстрекательство ее подруги, интриганки баронессы.

Я прервал маркизу:

— Как, вы знаете этих дам? Но откуда?

— У виконта де Вальбрёна, — ответила она, — мало секретов от госпожи де Мондезир, а эта женщина вот уже три месяца ничего не скрывает от меня.

Взгляд, которым маркиза подчеркнула двусмысленные слова: «Вот уже три месяца ничего не скрывает от меня», не позволил мне усомниться в смысле, приданном ею этой фразе. Я невольно покраснел, маркиза заметила мое смущение и прибавила:

— Оставим Жюстину; мы еще поговорим и о ней, но прежде всего мне нужно осветить вам характер госпожи де Фонроз. Мне будет также очень приятно доказать вам, что я знаю и графиню де Линьоль.

Маленькая графиня весьма гордится своей красотой, так как считает ее несравненной, своим умом, так как ей твердят, что он очень своеобразен, и своим происхождением, так как она не знает, что его законность сомнительна! Она также гордится своим будущим богатством и положением в свете; на ее счастье, случай дал ей самую слабовольную из теток и самого глупого из мужей. И вот маленькая графиня воображает, что все должны перед нею преклоняться, обожать ее и чтить. Она неосторожна, упряма, своевольна, капризна и ревнива, словом, у нее все недостатки избалованного ребенка. Для нее всегда будет важнее не желание нравиться, а желание распоряжаться, она будет самой требовательной из любовниц, так же, как в настоящее время она самая дерзкая из жен. Своего возлюбленного она превратит в первого лакея, как превратила мужа в последнего раба. Уверяю вас, она совершенно не способна скрывать свои странные взгляды и подавлять свои беспорядочные страсти. Совершая глупость, она будет пытаться загладить ее нелепыми извинениями. И я осмелюсь предсказать, что из-за своего бесконечного самолюбия она так и не сумеет избавиться от недостатков, данных ей природой и привитых воспитанием.

Что касается баронессы де Фонроз, то ее репутация давно составлена: ее никто не уважает, потому что все очень хорошо знают. Ее первые непристойные выходки отправили Фонроза, несчастного и очень порядочного человека, на тот свет; он был виноват лишь в том, что, занимая в свете видное положение, хотел внушить жене, аристократке до мозга костей, мещанские добродетели. За это в минуты веселья она называла его господином философом с улицы Сен-Дени. Когда Фонроз умер, баронесса, обретя свободу, постаралась оправдать блестящие надежды, которые всегда подавала. Она отбросила все приличия, бывшие вечными ее врагами, и стоически выдерживала характер. Не прошло и десяти лет, как число ее побед умножилось до такой степени, что, боясь забыть какую-нибудь из них, она приняла весьма благоразумную меру: баронесса собственноручно ведет почетный список. В ее бесконечном перечне имя вашего отца, возможно, стоит под тысячным номером, и, весьма вероятно, оно будет далеко не последним. Удивительнее всего, что эта женщина всех принимает и никого не прогоняет. Новый избранник этой Мессалины10 никогда не мешает ее прежним любовникам. Тот, кому это не нравится, удаляется без шума. Если она замечает пустоту на месте исчезнувшего поклонника, она заполняет ее, но, во всяком случае, дезертир может вернуться через полгода или больше: его ждет одинаково хороший прием. Впрочем, не думайте, что эти мелочи всецело заполняют голову баронессы. Ее гению интриги нужны и другие занятия: баронессе становится скучно, когда собственные любовные приключения оставляют ей свободное время, а потому она покровительствует чужой любви. Пойдите к госпоже де Фонроз в ее приемный день: вы увидите толпу красивых юношей, которых она обучает, и молодых женщин, которых она просвещает.

Вот какие у вас враги, и я предлагаю помощь в борьбе с ними. Однако я считаю, что какое-то время надо позволить им торжествовать. Пополните своим именем громадный список тех, кого осчастливила баронесса. Эта занятая женщина, конечно, лишь на один день удержит молодого человека, как я знаю, чувствительного и, как мне кажется, с тонкой душой. Графине я позволяю держать вас при себе несколько недель. Раз вам необходимо развлекаться, я предпочитаю этого капризного и легкомысленного ребенка другим женщинам; маленькая де Линьоль внушит вам такую же мимолетную склонность, какую испытывает сама. Итак, будьте, когда вам нечем больше заняться, ее любимой игрушкой, но помните: едва я верну вам Софи, с графиней придется раз и навсегда порвать.

Я горячо поблагодарил маркизу за участие и сказал, что, когда моя жена вернется, я буду любить только ее. Однако мне было грустно слышать, что верности Софи требовала от меня именно маркиза. Я спешу (чтобы никто не удивлялся) сказать читателям, что в эту минуту госпожа де Б. более чем когда-либо блистала молодостью и красотой. Ее кожа стала белее прежнего, розы на щеках показались мне свежее, чем несколько месяцев тому назад, а память рисовала мне все остальные ее прелести так же ярко, как в былые дни. В то же время я видел в ее, как всегда, восхитительных манерах нечто более строгое, более уверенное, в ней сквозила сдержанность, не свойственная любви. Я был в отчаянии. Много раз я хотел вызвать у нее волновавшие меня воспоминания и говорил о прошедшем счастье, но она останавливала меня взглядом и жестом, как бы говоря: «Подумайте о моих несчастьях и уважайте во мне друга».

Мне пришлось решиться отнестись к ней с почтением и слушать не прерывая. Она сказала, что придумала, как найти госпожу де Фоблас, и, убедив меня в том, что никто в мире не найдет Софи, если этого не сделает маркиза де Б., заговорила со мной о Жюстине:

— Она обещала не мешать мне сделать вас благоразумным. Однако я не надеюсь, что ей удастся постоянно придерживаться такого сурового решения. Поэтому я вас очень прошу: не подвергайте испытанию ее мужество; вы не можете, — с особым нажимом добавила госпожа де Б., — сохранять к ней вашу прежнюю привязанность. Такого рода интрига никоим образом вам не подходит. Мой друг, вы не настолько безрассудны, чтобы желать обогатить госпожу де Мондезир, и не настолько низки, чтобы любить ее даром. Вы ведь знаете, что толстосума, который платит продажным женщинам, презирают меньше, чем безымянного молодца, который решает любить их бесплатно. И неизвестно, что хуже: насмешка над человеком, дорого оплачивающим их благосклонность, или презрение к тому, кто, не имея золота, униженно добивается их расположения. Зато давно доказано, что человек, который увлекается обществом подобных женщин, если он не остережется, вскоре потеряет не только свое состояние и здоровье, но и уважение честных людей, а также и уважение к самому себе.

Чтобы оправдать доверие маркизы, я не скрыл от нее, что сегодня утром госпожа де Мондезир уже нарушила свою смелую клятву; далее я чистосердечно открыл маркизе, какая сладостная ошибка дала мне накануне возможность испытать одно из лучших мгновений в жизни, ибо мое воображение наградило Жюстину всеми прелестями маркизы. Госпожа де Б. несколько раз покраснела и вздохнула, слушая рассказ о моем заблуждении, без всякого сомнения, непростительном. Став смелее при виде ее смущения, я решился задать ей осторожный вопрос:

— А вы, дорогая маменька, никогда не думаете обо мне? Неужели никогда нежное воспоминание...

Госпожа де Б., уже оправившись, прервала меня:

— Как вы можете спрашивать, думаю ли я о вас? Разве все, что я сказала, не доказывает, что ваша подруга беспрестанно занимается вами?

— Значит, правда, вы — мой друг? Увы, только друг!

— Фоблас, вы должны были бы поздравить меня с этим.

— Дорогая маменька, я могу об этом лишь сожалеть.

— Мой друг, вы должны говорить мне «сударыня» или «маркиза».

— Вам говорить «сударыня»? Я никогда не привыкну!

— Нужно привыкнуть, Фоблас.

— Ma... Сударыня, меня зовут Флорвиль.

— Так-то лучше, ваше послушание трогает меня.

— Дорогая маменька, о каком счастье...

— Друг мой, вы должны говорить мне «сударыня».

— О каком счастье напоминает мне имя Флорвиля!

— Оставим это.

— С каким удовольствием я вспоминаю о милом виконте, носившем его!

— Поговорим о чем-нибудь другом.

— Почему я не мадемуазель дю Портай!

— Шевалье, сменим тему!

— Почему мы не едем в Сен-Клу!

— Боже мой, уже полдень! — воскликнула она, посмотрев на часы. — Однако мне нужно дать вам одно поручение. — Она вынула из портфеля бумагу и передала мне. — Я раздобыла у министра письмо, которое призывает во Францию моего злейшего врага. Будьте так добры, пошлите это письмо графу Розамберу в Брюссель: он теперь там. Объявите ему, что он может под собственным именем вернуться в столицу и даже появиться при дворе. Я вам позволяю сообщить ему, что оскорбленная им женщина могла одним словом навсегда лишить его состояния, положения и родины, а между тем испросила ему прощение; только пусть он не думает, что я отказываюсь от мести; он должен знать, что кара будет достойна меня. Низкое наказание не станет платой за низкое оскорбление. Благородно покарав человека, запятнавшего свое происхождение, человека, не побоявшегося бесчестно обидеть меня, я накажу вдвойне. До свидания, мой друг!

— До свидания, маркиза! Долго ли я буду лишен счастья видеть вас?

— Нет, Флорвиль, я рассчитываю иногда сюда возвращаться.

— Скажите: часто.

— Если получится — часто.

— Как скоро вы будете здесь?

— Как только смогу. Жюстина известит вас. Прощайте, мой друг!

Маркиза уехала, я позвал госпожу де Мондезир.

— Скажи мне, куда выходит дверь, через которую вошла и вышла маркиза?

— В лавку соседнего ювелира, маркиза щедро заплатила ему. Здесь то же самое, что у модистки.

— О нет, Жюстина, совсем другое!

— Как, неужели наша госпожа была жестокой?

— Да, детка.

— Может, потому, что вы женаты?

— Ты думаешь?

— На ее месте я ужасно страдала бы от того, что вы женились. На первых порах я была бы настоящей ведьмой, но мы, женщины, не умеем долго сердиться: я успокоилась бы.

— Итак, ты думаешь, маркиза...

— Успокоится, конечно! И потом, — прибавила она ласковым тоном, — я знаю, что тебе есть чем утешиться.

Казалось, госпожа де Мондезир желала утешить меня сразу же, но скрепя сердце я мужественно ее оставил.

Жасмен с нетерпением ждал моего возвращения; он сказал, что госпожа де Фонроз уже присылала за мной и просила приехать. Я написал Розамберу коротенькое письмо и велел отнести его на почту, а потом отправился к баронессе.

Когда ей доложили о шевалье де Флорвиле, она вскрикнула от радости, проводила меня в свою уборную, посадила перед зеркалом и позвала одну из своих горничных. Эта камеристка, менее смазливая, но не менее ловкая, чем Жюстина, в одно мгновение сделала из цветов и лент самый изящный головной убор, когда-либо украшавший хорошенькую женщину. Потом на меня накинули лиф из лилового шелка в полоску, деликатнейшим образом надели такую же юбку и, чтобы довершить метаморфозу, обули ноги в изящные туфельки. Де Фонроз отослала свою горничную и, несколько раз поцеловав меня, сказала, что на свете мало таких миленьких женщин, как я. Я, забыв об осторожности, уже намеревался ответить ей поцелуями на поцелуи и комплиментами на комплименты, но благодетельный лакей своевременно крикнул: «Господин де Белькур!»

Баронесса побоялась, что отец войдет в уборную, и встретила его в соседней комнате.

— Я приехал, — сказал барон, — извиниться, немного пожурить вас и выразить мои сожаления. Вчера нам пришлось расстаться несколько внезапно. Я очень страдал от этого, баронесса, но вы сами виноваты: именно вы привезли ко мне в дом безрассудную маленькую женщину...

— Скажите лучше: женщину очаровательную, привлекательную, живую, милую, умную.

— Может быть, баронесса, но...

— Никаких «но», — прервала она.

Однако отец продолжал:

— Сознаюсь, я не без печали вижу, что мой сын вовлекся в новую интрижку. Мне было бы горько думать, что он постоянно будет в разлуке со своей женой.

— Успокойтесь, барон, когда она вернется, мы отдадим ей мужа.

— Возможно, будет поздно, его любовь к ней ослабеет, а Софи, по справедливости, заслуживает счастья.

— Я восхищаюсь вами! Слушая вас, можно подумать, что женщина находит счастье только в непрестанном обожании своего мужа; вероятно, из глубины вашей провинции вы привезли с собой допотопную идею, что каждый хороший муж обязан по-мещански надоедать своей жене вечной любовью. Где вы жили, барон? Неужели вы еще не знаете, что теперь порядочный человек женится только для того, чтобы обрести дом, известное положение в свете и наследника?

— И потому, баронесса, порядочные люди, о которых вы говорите, через несколько лет после брака не имеют ни дома, ни детей, которые бы им принадлежали.

— Право, — рассмеялась баронесса, — когда хотите, вы бываете самым забавным человеком на свете. Велите заложить лошадей, — приказала она слуге.

— Вы не обедаете дома? — спросил мой отец.

— Не обедаю.

— А я рассчитывал провести с вами весь вечер.

— Я в полном отчаянии, — ответила она ему очень мягко, — но это невозможно.

— Позволите ли спросить, где вы обедаете?

— У маленькой графини.

— Вы едете к ней одна?

— Нет.

— Не с моим ли сыном?

— С шевалье? Нет.

— Вы смеетесь, баронесса?

— Даю вам честное слово, я еду к графине не с шевалье де Фобласом.

— А с кем же?

— С девушкой, о которой вы вряд ли слышали.

— Как ее имя?

— Мадемуазель де Брюмон.

— Де Брюмон? Не знаю такой. Она заедет за вами или вы за ней?

— Право, не знаю... я жду.

— Вы долго останетесь у госпожи де Линьоль?

— Я надеялась скоро вернуться и поужинать с вами.

— Это превосходная мысль, баронесса.

— И если вы не боитесь соскучиться наедине со мной, я не велю никого принимать.

— Боюсь, время наедине с вами покажется мне слишком быстротечным, — ответил отец и поцеловал ее руку.

Пришел слуга и доложил, что лошади готовы. Мадемуазель де Брюмон, жаждавшая увидеть графиню, находила, что барон слишком долго разговаривает с баронессой. Да, моя Софи, прости меня: Фоблас старался придумать средство поскорее удалить своего отца.

Агата, ловкая горничная, так хорошо причесавшая меня, взяла предложенный ей луидор и сжалилась надо мной. Она провела меня по маленькой лестнице во двор, где я увидел карету баронессы; потом она вызвалась сказать своей госпоже, что за ней приехала мадемуазель де Брюмон, которая, узнав, что госпожа де Фонроз не одна, и не желая никого видеть, ожидает баронессу в карете.

Горничная хорошо справилась с моим поручением. Я видел, как с лестницы спустилась госпожа де Фонроз. Отец провожал ее. Он с любопытством заглянул в карету, но я невежливо закрыл лицо веером.

Мы тронулись, баронесса, смеясь, поздравила меня с успехом моей хитрости. Она тихонько пожала мне руку и подарила несколько нежных взглядов, уверяя, что мой отец очень милый господин, а я — самая очаровательная в мире дама. Карета катилась, разговор изменил направление. Госпожа де Фонроз заметила, что графиня, вероятно, еще очень раздражена и потому может принять меня довольно дурно, но прибавила, что я успокою ее, как успокаивают всех женщин: то есть клятвами, комплиментами и ласками.

Когда о нас доложили графине, де Линьоль был у своей жены.

— Да-да, — воскликнул граф, — это она!

Госпожа де Линьоль в первом порыве радости поднялась с места и протянула ко мне руки, но, захваченная противоположным чувством, снова опустилась в кресло и крикнула:

— Я не хочу ее видеть!

Я сейчас же решил откланяться, но госпожа де Фонроз опередила меня:

— А между тем мадемуазель раскаивается и очень сожалеет о случившемся; уверяю вас, она горит желанием заслужить прощение.

— Простить ее после такой неблагодарности!

— В самом деле, — заметил господин де Линьоль, — мадемуазель позволила себе очень странно с нами поступить. Она пробыла здесь два или три дня и бросила нас, не сказав ни слова. Ей следовало, по крайней мере, известить графиню заранее.

— Известить меня! — воскликнула графиня. — Этого еще недоставало! Граф, вы сами не знаете, что говорите. Меня нельзя извещать, потому что никто не смеет меня покидать!

— Однако надо признать, что госпожа де Брюмон свободна. Она имела право попросить вас отпустить ее, а вы точно так же имели право пожелать расстаться с ней. Но, повторяю, в подобных случаях всегда предупреждают заранее.

— Прошу вас, граф, избавьте меня от ваших размышлений. Возможно, в другую минуту они позабавили бы меня, но теперь они меня утомляют.

Граф замолчал. Тогда заговорил я:

— Графиня, я признаю, что поступила неблагородно, но моя вина не столь велика, как это кажется на первый взгляд.

— Как, вы станете утверждать, что не изменили мне?

— Не изменяли целых четыре месяца? — прибавил граф. — Четыре месяца вы не давали нам о себе никаких вестей! Мадемуазель, графиня права, это нехорошо.

— Приходится заступиться за нее, — сказала баронесса. — Мне из очень надежных источников известно, что эта четырехмесячная разлука с вами показалась ей тяжелой и что, если бы ей позволили хоть раз к вам приехать, она охотно воспользовалась бы такой возможностью.

— Напрасно вы будете стараться оправдать ее, баронесса, вам отлично известно, что она изменила мне!

— Конечно, это измена, — сказал граф.

— Она принесла меня в жертву другой.

— Да, — продолжал супруг, — если она устроилась в другом месте, она действительно принесла нас в жертву.

— Да-да, граф, именно это она и сделала! — воскликнула графиня.

— Графиня, я признаю свою вину, но...

— Вы слышите? — Маленькая графиня с жаром сжала кулачки, которые она сначала воздела к потолку^*, а потом поднесла к своему личику. — Вы слышите, она устроилась в другом месте и сама сознается в этом!

— Графиня, выслушайте меня до конца, позвольте мне...

— Она устроилась в другом месте! — горестно повторила графиня и заплакала. — Она устроилась в другом месте!

— У какой-нибудь дамы? — спросил граф.

— Ну конечно у дамы! — запальчиво заметила госпожа де Линьоль. — Что за вопрос?

Он обратился ко мне:

— У какой же дамы вы...

— Не все ли вам равно, кто она такая? — прервала графиня. — Не все ли вам равно, в качестве кого она вошла в ее дом?

— Знатна ли она? — спросил граф.

— Да, знатна как мой конюх! — воскликнула графиня.

— А чем она занимается?

— Чем-чем? — повторила графиня, гнев которой возрастал с каждым вопросом ее любопытного мужа. — Она делает глупости и придумывает скверные шутки.

— А как ее имя?

Госпожа де Линьоль воскликнула:

— О, я знаю ее имя, но я желаю, чтобы вы сами, мадемуазель, произнесли его!

— Графиня, извините меня...

— Мадемуазель, нельзя ли без неуклюжих извинений! Я так хочу!

— Ну хорошо, ее имя де Мондезир.

— Мондезир! Я так и знала! Мондезир! Она смогла меня бросить ради другой; она променяла меня на какую-то Мондезир! — И графиня снова заплакала.

— Она уже смягчается, — шепнула мне баронесса. — Она успокоится, она простит. Бросьтесь перед ней на колени, мадемуазель, и попросите прощения.

Я так и сделал. Пока госпожа де Фонроз шептала графине слова утешения, граф, нежно упрекая меня, давал мне отеческие советы.

— Вы молоды, мадемуазель де Брюмон. Вы одарены очаровательной наружностью и умом. Однако вам не удастся побороть несправедливость судьбы, если вы будете непостоянны в ваших вкусах, если вы ни к кому не привяжетесь, если вы будете устраиваться то тут, то там, нигде не задерживаясь! Кого вы нам предпочли? Женщину без имени, полное ничтожество и, готов биться об заклад, философа. Разве у нас вам было плохо? Мне кажется, я всегда выказывал вам почтение, ибо глубоко уважал вас. Моя жена любила вас просто до безумия; кроме того, не говоря уже о множестве других выгод, вы имели в нашем доме одно редкое преимущество: вы каждый день отгадывали шарады и сами с удовольствием занимались их составлением.

При всем ее раздражении и печали графиня не выдержала последних замечаний мужа. Едва граф умолк, она стала хохотать почти до судорог. Вдруг безумная веселость сменилась на ее милом лице мрачной тучей; я увидел на нем одновременно и улыбку, и слезы. Я понял также, что госпожа де Фонроз, как и я, дорого бы заплатила за возможность расхохотаться, но нас обоих сдерживало опасение внушить странные подозрения смотревшему на нас мужу, которого в одинаковой мере должны были поражать и слезы его жены, и ее безудержный смех. Граф заметил мое смущение, и вот какими речами он постарался подбодрить меня:

— Вы изумлены, мадемуазель, но напрасно. Никакое движение души не ускользает от меня. За время вашего отсутствия настроение графини сильно испортилось. Но я заметил одно верное средство, всегда возвращавшее улыбку на ее лицо. Как-то раз я заговорил с ней о шарадах, и графиня тут же начала хохотать как безумная. Я несколько раз повторял опыт и всегда с одинаковым успехом. Смотрите сами: она смеется уже четверть часа, а теперь припадок даже усилился.

Действительно, графиня стала смеяться громче прежнего, госпожа де Фонроз не выдержала и тоже захохотала без стеснений. Я заразился их смехом, и сам де Линьоль наконец последовал примеру трех хохотушек. Наш громкий смех, вероятно, слышали все соседи.

Однако в то время как мадемуазель де Брюмон смеялась до упаду, шевалье де Фоблас не терял головы. Его жадные губы прижимались к лилейной ручке, которая казалась белее слоновой кости, а его нежные пальцы тихонько пожимали самые хорошенькие в мире коленки.

— Простите ее, — сказала баронесса, которая не упускала из виду ни малейших подробностей нашей веселой пантомимы.

— Простите ее, — повторил доверчивый муж. Он не только подбадривал меня взглядами и знаками, но дважды шепнул мне на ухо: — Хорошо-хорошо, будьте настойчивее: она побеждена.

— Простите меня! — воскликнул я в свою очередь с нежной мольбой в голосе. — Простите, потому что я раскаиваюсь и люблю вас.

— Я тоже вас люблю, — поцеловала она меня. — Я прощаю вас, — прибавила она, даря мне второй поцелуй. — Но с условием, чтобы вы никогда не видались с этой Мондезир.

— О, я согласна!

— И чтобы вы нигде не устраивались, кроме как у меня.

— Нигде!

— Ну, в таком случае я вас прощаю, люблю и целую. И если вы сдержите слово, я буду всю жизнь любить и целовать вас.

— О, — воскликнул обрадованный де Линьоль, — раз графиня вас любит, целует и прощает, я тоже хочу вас простить и поцеловать! — И он почтил меня несколькими поцелуями.

— Я тоже, — сказала госпожа де Фонроз, — вас люблю, прощаю и целую, потому что вы очень мило забавляли меня целых полчаса.

— Пусть после этого говорят, что шарады бесполезны, — продолжал граф с торжествующим видом. — Смотрите, какую веселость навеяли они на всех нас. До чего скоро водворился мир, едва...

— А знаете ли, мадемуазель де Брюмон, — не обращая на него внимания, сказала графиня, — граф до сих пор не может разгадать нашей шарады!

— Это потому, что она была неправильно составлена, — возразил он.

— Вот как, — заметила де Фонроз. — Мадемуазель, вы неправильно составили шараду?

— Нет, шараду сочинила графиня.

— Да, — ответила она, — но вы научили меня этому искусству.

— Все равно, — продолжала баронесса, — раз она неправильно составлена, нужно начать сначала.

И графиня заметила:

— Именно так мы и поступим.

— Без сомнения, нужно начать все заново, — подтвердил господин де Линьоль.

— Это доставит вам удовольствие? — спросила его графиня.

— Конечно, и очень большое; я хотел бы даже помочь вам; я хотел бы даже показать вам...

— Благодарю вас, — прервала она, — мне не нужно никаких учителей, кроме мадемуазель де Брюмон. И потом, граф, не знаю, удастся ли вам стать моим учителем...

— Что правда, то правда, я написал около пятисот маленьких поэм в виде шарад и загадок, но мне было бы очень трудно вернуться к азам.

— Однако, граф, — сказал я, — позвольте заметить, что графиня молода, любознательна и стремится к знаниям.

— Что ж, мадемуазель, вам не нужны помощники, вы сами откроете ей все, что необходимо. Я уверен, вы научите вашу ученицу всем правилам, и уверяю вас, после того как вы начнете ее образование, я с восторгом довершу его.

— Нет-нет, я никому не уступлю чести и удовольствия учить ее.

— Ну, как вам угодно. Однако это не помешает мне живо интересоваться успехами вашей ученицы.

— Вы вселяете в меня мужество, граф. Обещаю давать вашей жене прекрасные уроки.

— Отлично, мадемуазель, отлично.

— Я сочиню с ней не одну шараду.

— Сочиняйте, мадемуазель, сочиняйте.

— Итак, граф, — сказала госпожа де Линьоль, — я, не подвергая себя риску рассердить вас, могу предаваться этому занятию?

— Конечно, графиня, хоть целый день, если это вас забавляет.

— Прекрасно, — ответила она, — я очень довольна. Я стеснялась немного: мне представлялось, что я попираю ваши нрава, но, раз вы дали мне позволение, я вполне довольна.

— Я очень рад и советую вам начать снова ту шараду, которую вы едва наметили, потому что, конечно, я угадал бы ее, если бы она была вполне отделана. Мадемуазель, оставьте леность, отбросьте ложный стыд! Займитесь шарадой как можно усерднее.

— Постараюсь, граф.

— Приложите к этому делу все ваши силы и начните как можно скорее!

— Ах, если графине угодно, сейчас же.

— Нет, — прервала баронесса, — давайте сначала пообедаем, у вас еще будет время, ведь вы проведете здесь две недели.

Мне показалось, что я плохо расслышал.

— Как две недели? — переспросил я.

— Да-да, — ответила она. — Это время кажется вам слишком коротким? Сознаюсь, это не так много, как вам хотелось бы, но я не могла добиться более продолжительного отпуска.

— Добиться?

— Я сделала все и даже невозможное, мадемуазель, так как я знала, до чего вам хочется подольше пробыть у графини.

— Конечно, но...

— Но ваши родственники были неумолимы.

— Вы говорите, баронесса, что мои родные...

— Отпустили вас только на две недели.

— Вы говорите, что мои родные отпустили меня...

— Да-да, всего на две недели. Я не могла уговорить их решиться лишить себя счастья видеть вас больше, чем на две недели.

— Две недели, баронесса, вы в этом уверены?

— Я уверена, мадемуазель, в том, что они не позволят вам остаться дольше. Итак, распоряжайтесь этим временем как можно лучше. Через две недели я вас увезу отсюда. Это решено.

— Решено?

— Да-да, мадемуазель, вполне решено.

— А!..

— Я, конечно, буду ежедневно навещать вас.

— Прекрасно, баронесса.

— Я почти ежедневно вижусь с вашими родными.

— Да, баронесса.

— Таким образом, вы не будете испытывать недостатка в известиях о них.

— Да, баронесса.

— А они — о вас.

— Да, баронесса.

— Сегодня вечером я ужинаю с одним из них.

— Я знаю, мне кажется, вы говорите о моем деде.

— Именно так. Я поговорю с ним о вас.

— Ах, я буду вам очень благодарна!

— Я убеждена, что вначале эта разлука устрашит его, как и всех остальных, но я его уговорю.

— Вы окажете мне неоценимую услугу.

— Ручаюсь, что он не рассердится.

— Баронесса, я полагаюсь на вас.

Читатели понимают, что меня крайне удивила ловкая выходка баронессы, при помощи которой она поселила меня, так сказать, против моей воли, у графини. Однако не осмелюсь сказать, что я сильно досадовал на нее, потому что мало кто мне поверит. Но, моя Софи, могу заверить тебя, что про себя я решился не терять связи с маркизой де Б., чтобы в случае необходимости она могла быстро известить меня о результате своих поисков, а я — изменить план действий...

Граф, не упустивший ни слова из моего разговора с баронессой, спросил, живут ли мои родители теперь в Париже. Баронесса ответила, что они приехали в столицу инкогнито, вследствие известных ей причин, которых она не может открыть.

Мы пошли к столу. Меня посадили между мужем и женой, и время от времени графиня, опустив руку, нежно пожимала мои пальцы; мое колено касалось ее ноги. Графа вскоре удивила бы наша рассеянность, если бы внимательная и любезная госпожа де Фонроз раз двадцать не оживляла разговора, готового затихнуть, не предупреждала наших неосторожностей или не выводила нас из задумчивости. Однако за десертом мне пришлось пробудиться. То ли баронесса хотела отвлечь меня от предмета, слишком занимавшего мои мысли, то ли ей вздумалось меня помучить, но она нанесла удар, который мне было очень трудно парировать.

— Кстати, — сказала она, — знаете ли вы интересную новость? Шевалье де Фобласа выпустили из Бастилии.

— Кто этот шевалье де Фоблас? — спросил граф.

— Разве вы не помните историю красивого молодого человека, который в женском платье проник...

— К госпоже де Б.?

— Да-да.

— И этого негодяя освободили? И он не будет до конца жизни сидеть в тюрьме?

— Граф, вы очень суровы, говорят, он премилый мальчик.

— Он развратник, которого следовало бы высечь на площади!

Баронесса обратилась ко мне:

— Вы, мадемуазель де Брюмон, молчите, неужели вы согласны с графом?

— Нет, баронесса, не совсем... Я нахожу извинения для шевалье Фобласа, о котором вы говорите... Он очень молод, и если он не совершил таких проступков, которые...

— То, что он совершил, ужасно! — воскликнул де Линьоль. — Вы, вероятно, не знаете его истории? Я расскажу вам ее. Он снял с себя мужское платье и, выдавая себя за женщину, явился в спальню маркизы де Б. почти на глазах ее мужа. Ну, не ужасно ли это?

— Позвольте усомниться, граф. Тут есть что-то неправдоподобное. Разве мужчина может походить на женщину до такой степени, чтобы вводить всех в заблуждение?

— Это необыкновенно, но иногда бывает. — Если бы это говорили не вы, я не поверила бы, — сказала графиня.

— Нужно верить, — ответил он, — потому что это случилось. Впрочем, маркиз де Б. глуп, при всех его познаниях в физиогномике. Самое главное — изучать сердце.

Я прервал графа:

— Мне кажется, если бы вы были на месте несчастного маркиза, этот де Фоблас вас бы не обманул!

— Будьте уверены! Возможно, я не умнее других, но я наблюдателен; мне знакомо человеческое сердце, и от меня не укрывается ни одно движение души.

— Мы это знаем, — сказала баронесса. — Однако вернемся к проказнику шевалье. Я удивлю вас, сказав, что он обязан своим освобождением маркизе.

— Госпоже де Б.! — воскликнул граф.

— Госпоже де Б.? — с живостью спросила графиня.

— Госпоже де Б.! — повторил я с притворным изумлением.

— Госпоже де Б., — холодно кивнула баронесса. — Все твердят об этом.

Графиня быстро встала и спросила у меня:

— Как, неужели маркиза?..

Она говорила так громко и так быстро, она казалась до того изумленной, встревоженной и рассерженной, что я, боясь неосторожных упреков или опасных вопросов, остановил ее:

— Обратитесь к баронессе. Почему вы спрашиваете меня? Ведь я не знаю ни слова изо всей этой басни!

Де Линьоль поддержал меня:

— Да, это басня, мадемуазель де Брюмон совершенно права.

— Можно ли допустить, чтобы маркиза осмелилась....

— Я говорю сущую правду, — продолжала баронесса. — И вполне естественно, что мадемуазель де Брюмон — молодая, чистая девушка, бесхитростная, не ведающая ни страстей, ни пороков, находит странным событие, о котором я рассказываю, и что она по невинности своего сердца отказывается мне верить. Кстати, я должна побранить графиню, которая уже знает свет, за то, что она обратилась с подобным вопросом к такой неопытной особе, как ее компаньонка. Но я не могу допустить, чтобы господин де Линьоль, человек умный, думающий, знающий свет, двор, а главное — женщин, чтобы господин де Линьоль, глубокий наблюдатель, превосходный мыслитель, словом, знаменитый граф де Линьоль мог назвать басней происшествие, без сомнения, необычайное, но не беспримерное и понятное всякому, кто знаком с нравами нашего испорченного века!

— Мне следовало бы, — ответил граф, — тщательно изучить характер маркизы де Б., я же знаю ее лишь понаслышке.

— А я, к несчастью, часто встречала ее на моем пути. Я могла бы оспаривать ее природные дарования и приобретенные ею достоинства, но многие молодые люди, бывающие при дворе, утверждают, что она красавица, и они, конечно, имеют для этого основания; старые придворные уверяют, что она более ловка и скрытна, чем все они, вместе взятые, и приходится им верить! Одни приписывают ей большой ум, другие признают за ней блестящие таланты. Все соглашаются, что она рождена для интриг; некоторые поражаются, что честолюбие может так всецело царить в сердце, которое они считают созданным для более сладких чувств; иные же, напротив, видя, что маркиза постоянно занята важными делами, не понимают, каким чудом она находит мгновения для любви. Каждый восхищается в ней смешением смелости людей сильных с хитростью, присущей людям слабым. Порой она изумляет своих врагов и соперниц неожиданными ударами и очень часто изматывает их своим терпением и настойчивостью. Она то раздраженный тигр, что бросается на охотника, повергая его на землю, то хитрая кошка, часами подстерегающая добычу. После своего ужасного падения она скоро поднялась и приобрела больше власти, чем когда бы то ни было, а это доказывает, до чего она умна и ловка. Когда ее приключение с шевалье Фобласом наделало шума, мы все считали ее погибшей; она одна не растерялась и не пала духом. Как уж она уверила своего обманутого, побитого и недовольного мужа, что он не играл глупой роли, — не знаю. Одно верно: они совершенно помирились. Впрочем, не это составляло главную ее цель. Едва маркиза уговорила своего доброго мужа, как стала думать об освобождении своего милого дружка. Что сделала она для этого? Господин де ***, имевший много сторонников, потому что у него было мало достоинств и большое состояние, уже давно безнадежно любил ее и тщетно стремился занять министерский пост. Маркиза присоединилась к многочисленной партии, старавшейся продвинуть его; после четырехмесячных усилий она свергла бывшего министра, напугала одного конкурента, обманула другого, и их счастливый соперник, которому она служила, наконец получил вожделенный портфель. Тогда его благодетельница стала его любовницей... Вы, кажется, удивлены, мадемуазель де Брюмон? Увы, да, прелестная маркиза пожертвовала собой. Она великодушно пошла на это. Вот каким образом госпожа де Б. вернула себе прежнее влияние и даже еще усилила его. И вот так шевалье де Фобласа вернули обществу, чтобы он, если мы не позаботимся о нем, придумал какую-нибудь новую шалость.

Наконец госпожа де Фонроз замолчала; ей хотелось смутить меня, и она могла порадоваться, видя, какое действие оказала на меня роковая новость, — роковая, потому что она огорчила меня. Я считал невозможным, чтобы страстный поклонник Софи и счастливый возлюбленный графини де Линьоль был влюблен еще и в госпожу де Б. Однако в глубине души некий голос твердил мне, что маркизе следовало оставить меня в тюрьме. Да, в порыве крайнего возмущения я осмеливался упрекать ее за то, что она сделала для меня слишком много. Неужели моралисты правы, утверждая, что человек по сути своей существо неблагодарное?11 Госпожа де Линьоль, раздраженная моей печалью, которую нетрудно было заметить, громко сказала:

— Вы очень серьезны, мадемуазель.

— Да-да, — подтвердил граф.

Я ничего не ответил, потому что баронесса, которая мгновенно угадывала мысли и быстро предупреждала опрометчивые поступки своей подруги, уже наклонилась к ней и шепотом говорила нечто, вероятно, способное ее успокоить. Я воспользовался этим мгновением, чтобы подойти к господину де Линьолю.

— Граф, если не ошибаюсь, вы как-то выразили желание, чтобы при вашей молоденькой супруге никогда не говорилось ни о любви, ни о любовных приключениях?

Он мне отвечал:

— Это правда, но речь зашла об этом гуляке, я рассердился, увлекся и забыл обо всем. Я очень благодарю вас за то, что вы напомнили о моих правилах; я воспользуюсь вашим советом, мы поговорим о чем-нибудь другом.

Жестокий, он сдержал слово: мне пришлось целый вечер разгадывать шарады и выслушивать длинные рассуждения о движениях души.

В десять часов баронесса уехала, чтобы отправиться ужинать с тем, кого она назвала «моим дедом»; в полночь господин де Линьоль пожелал графине доброй ночи, а мадемуазель де Брюмон — крепкого сна. Из этих двух противоречивых пожеланий исполнилось только одно: графиня провела добрую ночь именно потому, что мадемуазель де Брюмон спала очень мало.

Пусть не удивляются те читатели, которые еще не забыли, что накануне вечером и нынче утром я уделил кое-какое время Жюстине. Вспомните о моем длительном заключении, и вы поймете, что холостяцкая диета, которой я строго придерживался целых сто двадцать смертельно долгих дней, как нельзя лучше подготовила меня к разорительным излишествам нескольких счастливых ночей.

А вы, неудачливые любовники, столкнувшиеся с пресыщением в объятиях любви и не помышляющие об очередной победе, которая кажется вам превыше всяких сил, примите вместе с моим свидетельством спасительный совет и наберитесь отваги: сядьте в Бастилию, проведите там всего четыре месяца, а когда выйдете на волю, вы увидите, на что способны и с какой скоростью вы помчитесь к стопам ваших любовниц! О! Сколько раз вы повторите им слова любви, и хорошо, если они ответят вам тем же! О, какими прекрасными вы их найдете, если они остались вам верны!

Моя возлюбленная не только была мне верна, она клялась быть верной всегда. Я, со своей стороны, так постарался заверить ее в своей верности, что на следующий день в ее сердце не осталось никаких ревнивых подозрений. Мы мило позавтракали, потому что нас не стесняло присутствие третьего лица. Господин де Линьоль, уезжая на несколько дней в Версаль, просил меня не покидать его жены и заботиться о ней.

Однако все заботы она взяла на себя. Ее маленькие ручки привели в порядок мои волосы, ее маленькие ручки одели меня. Правда, нельзя сказать, что благодаря ей я был причесан и одет! Исполненный благодарности, возможно, неловко, но, по ее словам, старательно, я, в свою очередь, помог ей одеться. Целое утро пролетело в этих нежных занятиях. Представьте себе, если сумеете, нашу рассеянность, которая их то и дело прерывала, и безумства, которые то и дело нас отвлекали. Госпожа де Линьоль, по натуре живая, стала просто безрассудной. Мог ли хорошо вам знакомый Фоблас оставаться благоразумным? Вообразите себе нашу детскую жизнерадостность, наши шутливые нежности, наши шумные восторги. Представьте, до какой степени наши капризы были забавны, а наши шалости занимательны, угадайте, как мы болтали, шумно ссорились, молча боролись. Нарисуйте в уме и наши мелкие размолвки, и наши полные сладострастия примирения. Как малопочтительная компаньонка, я дерзко подшучиваю над моей госпожой и, как бы желая уйти от возмездия, притворно убегаю. Графиня летит за мной и бросается в темный альков, в котором я прячусь. Она находит меня и торжествующе кричит, но вскоре побежденный победитель сознает, что его заманили в западню; он падает и просит пощады, но я неумолим, я целую его. О, вы, осуждающие наши игры, если, несмотря на суровость, вы все же желаете быть справедливыми, не судите нас согласно строгим законам, управляющим людьми. Мне еще нет восемнадцати; графине только что минуло шестнадцать — мы еще дети!

Госпожа де Линьоль не для всех закрыла двери своего дома: после обеда мы приняли госпожу де Фонроз, принесшую вести о моем отце, и маркизу д’Арминкур, которой ее племянница сообщила о возвращении мадемуазель де Брюмон. Добрая тетка обрадовалась при виде меня и осыпала меня комплиментами. Она питала ко мне глубокое уважение и не забыла, что я не только все знаю (что довольно обыкновенно), но и обладаю редким талантом все объяснить, а также, что в крайне затруднительных обстоятельствах я помог ей просветить Элеонору^* в вопросе первостепенной важности. Старая маркиза так любила меня и так ласкала, что я не мог, хотя бы из признательности, найти ее визит слишком затянувшимся. При этом я заметил, что баронесса де Фонроз, вероятно, считая меня неспособным на признательность, использовала все средства, чтобы увезти маркизу ужинать к себе. Увидев, что старуха ни за что не соглашается ехать, она тоже решила остаться с нами. В полночь наши гости удалились. Та же прелестная горничная, которая одевала меня, поспешила уничтожить результат своего труда, и подруга графини снова превратилась в ее возлюбленного.

Говоря «подруга графини», я выражаюсь точно. Все в доме графа знали, что мадемуазель Брюмон уже не служанка госпожи де Линьоль. Но, думаю, что всякий знатный дворянин мог бы, не унижая себя, занимать такое место.

Право, утром наблюдать за туалетом своей госпожи, после обеда беседовать с ней в будуаре, а вечером оставаться с ней наедине не кажется мне ни трудным, ни унизительным делом для знатного юноши. Я исполнял мои обязанности с величайшим удовольствием, нисколько не боясь уронить дворянское достоинство. Во всяком случае, у госпожи де Линьоль мне было так же хорошо, как дома.

Так же хорошо, как дома! Порой, но не всегда. Нет, мой отец, нет. Хотя со времени нашей разлуки с вами прошло всего два дня, я чувствовал потребность увидеть вас. О моя Софи, я горел желанием отправиться к Жюстине, спросить, не узнала ли маркиза о твоей судьбе, и мысль о твоих страданиях отравляла мое преступное счастье.

Когда рассвело, я из-за любви к моей жене серьезно поссорился с моей любовницей.

— Кажется, ты плачешь? — спросила удивленная графиня. — Что с тобой?

Было бы поистине жестоко сказать Элеоноре, что мысль о разлуке с Софи вызвала эти слезы. Я предпочел солгать.

— Мне грустно, милая Элеонора, потому что я должен на несколько часов покинуть вас.

— Покинуть меня? Зачем?

— Я должен навестить...

— Кого? Отца?

— Нет, не отца, потому что он задержал бы меня, а я хочу вернуться к тебе; я должен навестить сестру.

— Сестру, друг мой? Но почему сегодня?

— Мне необходимо видеть ее.

— Необходимо?

— Да.

— Непременно?

— Непременно.

— Ну так я поеду с тобой.

— Что за фантазия! Нам нельзя показываться вместе на улицах Парижа. Меня узнают.

— Мы опустим шторки.

— Но ведь придется выходить из экипажа и садиться в него, и разве я могу взять тебя в монастырь? На что это было бы похоже?

— Я подожду тебя у ворот.

— О нет, нет!

— Вы не желаете?

— Хотел бы всем сердцем, но...

— Вы меня обманываете.

— Мой милый дружок, как ты можешь так думать?..

— Ты хочешь мне изменить!

— Элеонора!..

— Вы идете не к сестре, а к этой недостойной маркизе или к этой глупой де Мондезир!

— Моя дорогая Элеонора...

— Но если у вас и назначено свидание, вы пропустите его, потому что я запрещаю вам уходить.

— Вы запрещаете?

— Да, запрещаю.

— Графиня, если господин де Линьоль позволяет вам говорить с ним таким тоном, обращайтесь к нему с подобными словами, объявляю вам: я такого не потерплю, я сейчас же уйду.

— А я объявляю вам, что вы не выйдете из дому.

— Не выйду?

— Нет.

— Посмотрим!

Я хотел броситься к двери, но она правой рукой схватила меня за волосы, а левой дернула за шнурок звонка, да с такой силой, что оборвала его. Испуганные служанки сбежались к дверям комнаты. Графиня крикнула им:

— Велите швейцару не выпускать из дому ни одной женщины!

Такой способ удерживать возлюбленного показался мне очень новым. Я невольно рассмеялся, это понравилось графине, и она тоже захохотала. Несколько мгновений мы были охвачены порывом безумного веселья, потом встали и оделись. Когда я был готов, ссора возобновилась.

— Элеонора, я ухожу. Даю честное слово, что вернусь самое большее через два часа.

— Мадмуазель де Брюмон, даю слово, швейцар не выпустит тебя.

— Серьезно, графиня?

— Очень серьезно, господин шевалье.

— Графиня, я не стану прорываться силой, потому что, прибавив к вашей неосторожности новое безумие, я наброшу тень на вашу репутацию; но подумайте, какое давление вы оказываете на меня, и поймите, что вы не всегда будете в состоянии удерживать против воли вашего возлюбленного; поймите, что, освободившись, он, возможно, не скоро захочет вновь наложить на себя ярмо, которое вы делаете невыносимым.

— Ах, недостойный человек! Он грозит меня бросить! Фоблас, если ты не вернешься, я разыщу тебя, где бы ты ни был. Я побываю у всех твоих любовниц, я найду госпожу де Мондезир и дам ей пощечину, я приду к маркизе и спрошу ее мужа, где ты; наконец, я отправлюсь к твоей жене и объявлю ей, что я тоже твоя жена. Да, я твоя жена. Этот граф де Линьоль женился только на моем состоянии. Ты мой истинный супруг, ты один, и ты это знаешь. Почему ты хочешь изменить мне? Пока ты был в Бастилии, я ни с кем не встречалась. Я звала тебя, страдала, печалилась. Кто тебя ждет? Госпожа де Б.? Сознайся, и я прощу тебя, если ты к ней не пойдешь. Почему ты предпочитаешь мне маркизу? Она красива? Я тоже. У нее есть таланты? Ты не знаешь всех моих достоинств. Я хорошо пою, танцую еще лучше и, если захочешь, сыграю тебе все сонаты Эдельмана и Клементи12. Она умна? Я тоже не глупа. Она тебя любит? Я тебя люблю еще больше, и я моложе ее, свежее, нежнее, поверь. Да-да. Ты смеешься, Фоблас? Хорошо же, не уходи, и мы будем смеяться, болтать, играть, гоняться друг за другом, драться и забавляться, как вчера. Вчера время пролетело так быстро! Останься со мной, мой милый, обещаю, сегодняшний день покажется нам таким же коротким, как вчерашний.

— Все это бесполезно! Вы удерживаете меня силой, но бойтесь, как бы ваш пленник не убежал — освобождаясь, он разорвет цепи.

— Вы осмеливаетесь повторять... Подвергните мое мужество этому ужасному испытанию, и вы увидите! Коварный! Я всюду буду преследовать вас, я настигну вас у соперницы и убью ее, вас и себя. И последнее мгновение моей жизни докажет, что я обожаю вас, неблагодарный! О, боги, что со мной? Я ничего не понимаю! Фоблас, мой друг, не сердись, не уходи. Ты не говоришь ни слова, ты меня отталкиваешь. О, прошу, прости меня! Смотри, я плачу, я стою перед тобою на коленях.

Ее печаль растрогала меня; я ее поднял, утешил; мы начали переговоры, и оба согласились на уступки. Она отменила приказание никого не выпускать из дому, а я обещал остаться.

Однако на следующий день я почувствовал сильнейшее беспокойство и, решившись во что бы то ни стало повидаться с Жюстиной, снова завел речь о моей сестре. Бесконечный спор делался все горячее, но вдруг послышался резкий стук и двери дома с шумом распахнулись. Де Линьоль спешил к жене и еще издали кричал нам:

— Поздравьте меня, я привез из Версаля указ о пенсии в две тысячи экю!

— Для кого? — спросила графиня.

— Для меня, — ответил он с сияющим видом.

— Я очень рада, раз вы так довольны, но что такое для вас пенсия в шесть тысяч ливров?

— Я не мог добиться большей.

— Вы плохо меня понимаете, — продолжала графиня, говоря холодным тоном, столь противоположным радости ее мужа. — Я не жалуюсь на то, что пенсия так умеренна; напротив, я удивляюсь, что вы просили ее. У вас больше миллиона двухсот тысяч ливров капитала, и вдобавок я принесла вам приданое, которое почти вдвое больше этой суммы.

— Графиня, человек никогда не бывает слишком богат.

— О граф, многие порядочные люди недостаточно обеспечены. Почему бы двору не предоставить милостей тем, кто действительно в них нуждается?

— В самом деле, — сказал граф, потирая руки, — многие соискатели выступили моими конкурентами; не я один добился милости. Вот кто получил пенсии: д’Адремон, знакомый вам...

— Одно из его имений приносит ему двадцать тысяч экю в год.

— Де Версей...

— Он держит в руках целую провинцию!

— Д’Эриваль...

— Его дядя, бывший министр, оставил ему состояние, которое он пускает по ветру, и почет, которого он не достоин.

— Фленвиль...

— Игрой на бирже он учетверил свое громадное наследство.

— Наконец, господин де Сен-Пре... Впрочем, нет, я ошибаюсь, этот ничего не получил!

— Ах, какой славный человек! — воскликнул я.

— Вы знаете его? — спросила графиня.

— Да, это заслуженный старый офицер, чрезвычайно храбрый. Вы не могли бы без восхищения смотреть на рубцы от ран, покрывающие его лицо, а рассказ о несчастьях, которые расстроили его состояние, тронул бы вас.

— Он беден?! — воскликнула она.

— Очень беден, но к нему были настолько справедливы, что старшего из его сыновей приняли в Военное училище, а младшую из дочерей—в Сен-Сир13.

— У него много детей?

— Дома осталось еще трое; вместе с отцом они прозябают в деревне в Лангедоке.

— Ну скажите, разве не ужасно, что придворные, утопающие в роскоши, отнимают у несчастной семьи ее последние и заслуженные средства? — Она обратилась к своему мужу: — Вам не стыдно?

— Стыдно? Мне? — удивился граф. — Если этот господин несчастен, пусть пожалуется; если он забыт, пусть покажется. Что он делает в провинции? Почему не приедет в Версаль? Почему не дежурит в приемной «Бычий глаз»?14 Что, я должен ехать за ним? Ему не повезло на войне, но разве тысячи офицеров не покрыты такими же ранами, как он? Ведь он поправился! При дворе нужны не рубцы от ран, там необходимо иметь друзей, терпение и настойчивость. Если господин де Сен-Пре обладает всем, о чем я говорю, его очередь настанет.

Графиня запальчиво возразила:

— Но не будь вас, для него эта очередь, возможно, настала бы уже сегодня.

Господин де Линьоль высокомерно заметил:

— Какой вы еще ребенок! Вы совсем не знаете света. Предположим, я уступил бы место этому господину, но тогда его оттеснили бы другие, менее совестливые. Кроме того, если бы различные мелкие соображения всегда останавливали человека, ему некогда было бы подумать о себе.

Госпожа де Линьоль покраснела, побледнела и затопала ногами:

— Брюмон, вы слышите! Вот рассуждения, способные вывести меня из себя! Я готова взорваться! Граф, как вы отлично заметили, я не знаю ни света, ни сердца человеческого, ни, слава богу, искусства рассуждать; я только слушаюсь моей совести, и она кричит мне, что вы сегодня провели министров, обманули короля и обобрали несчастных.

— Графиня, такие выражения...

— Да, граф, обобрали. — Де Линьоль хотел уйти, но жена удержала его и несколько более спокойным тоном продолжала: — Если вы в течение ближайших дней не найдете способа отказаться от вашей пенсии в пользу господина де Сен-Пре, объявляю вам, что я буду ежегодно посылать ему две тысячи экю в порядке возврата долга.

— Как вам угодно, графиня; вы можете исполнить ваше желание, нисколько себя не стесняя. Это составит не более трети ежегодной суммы, идущей на ваше содержание.

— Даже не надейтесь, граф: я не коснусь этой части моих доходов. Хотя я не должна давать вам никакого отчета, я с удовольствием повторю вам то, что уже твердила сто раз. Я не стану бездумно тратить по двадцать тысяч франков в год на туалеты, пока в наших имениях живут несчастные, у которых нет хлеба. Я буду употреблять мои сбережения так, как мне подскажет сердце! Ваш же долг господину де Сен-Пре вы заплатите из наших общих средств. Если вы поручите это мне, я заложу мои бриллианты, и, когда я заложу их в Мон-де-Пьете15 от вашего имени, посмотрим, как вы осмелитесь не выкупить их.

— Нет, графиня.

— Нет? Кажется, вы осмеливаетесь говорить «нет»? Повторяю: я так хочу и так будет. Не злите меня, граф, не доводите до крайности. У меня есть родные, друзья, на моей стороне право — я без труда добьюсь, чтобы суд нас развел. Я отлично знаю, что без меня вы прекрасно обойдетесь, но потеря моего состояния внушит вам горькие сожаления. Брюмон, я не могу больше молчать, перед тобой самый бесчувственный и самый скупой человек в мире. Я день за днем борюсь с его скаредностью и несправедливостью. Вот уже полгода я живу рядом с ним и ни разу не видела, чтобы он помог бедняку. Он любит только копить. Золото — его кумир. Увеличив свое богатство, он живет лишь надеждой увеличить его еще больше. А спросите: для кого? Для своих дальних родственников, потому что он не думает о бедных, а детей у него никогда не будет... Если только неудачная шарада...

Вот уже четверть часа графиня сердилась и негодовала, но вдруг расхохоталась как сумасшедшая. Однако, подумав с минуту, она продолжала:

— Если только какая-нибудь неудачная шарада... не займет в его сердце места любимого ребенка. Впрочем, немудрено, что он любит шарады: они ему ничего не стоят. Кстати, мы заговорили о детях! Граф, я хочу видеть моих крестьян: прошлой осенью я собиралась съездить в мое Гатине16, но вы удержали меня из-за свадебных визитов. Потом мне сказали, что вы тайком от меня осматривали мои имения; теперь, узнав вас хорошенько, я боюсь за моих крестьян. Граф, я не желаю, чтобы в условиях их жизни что-нибудь изменилось; я не хочу, чтобы вассалы маркизы д’Арминкур пожалели, что стали вассалами графини де Линьоль. Добрые люди, моя милая тетушка воспитала меня среди вас, ваши почтенные труды развлекали меня, я заботилась о ваших невинных удовольствиях. Тетя учила вас любить меня, а меня — уважать вас, быть счастливой вашим счастьем, гордиться вашей любовью и радоваться вашему благосостоянию. Я с наслаждением вспоминаю, как она говаривала: «Элеонора, разве тебе не приятно в твои лета иметь столько детей, сколько в этой деревне живет крестьян?» Да, они мои дети. Да, добрые люди, я хочу вернуть вам вашу мать. Она не покажется вам очень старой, и надеюсь, что теперь, как и в то время, когда она была моложе, вас тронет мысль, что она поощряет ваши труды, устраивает для вас праздники, открывает ваши танцы, сидит с вами за одним столом, награждает ваших прилежных сыновей и увенчивает добродетельных дочерей.

Только что графиня смеялась, теперь в ее глазах стояли слезы.

— Граф, — продолжала она пылко, — завтра я уезжаю.

— Завтра?.. Невозможно! В такое время года...

— Простите, граф, весна приближается и приносит с собою прелестные дни. Стоит чудная погода. Завтра я уезжаю в мое имение. Я останусь там несколько дней, потом вернусь за тетушкой; ее дела к тому времени закончатся, и я на несколько недель отправлюсь вместе с ней во Франш-Конте17. Там у меня тоже дети.

— Но, графиня...

— Граф, я еду завтра, это решено; я возьму с собой мадемуазель де Брюмон. Если вы свободны, поедемте с нами. У вас есть дела? Не стесняйтесь: ни для моих занятий, ни для моих удовольствий мне не нужен человек, одинаково не способный радоваться чужому счастью и сочувствовать чужому горю.

Она тотчас же приказала приготовить свои сундуки и дорожную карету. Граф де Линьоль ушел из комнаты с недовольным, но покорным видом.

Графиня плакала; гнев на ее лице угас, самые добрые чувства проявились в ее чертах. Мое сердце наполнилось сладким волнением, которое, по-видимому, взволновало ее сердце. Чувствительность, дочь провидения, а иногда и несчастья, сестра сострадания и мать благотворительности, мне кажется, принадлежит к числу тех добродетелей, которые дарованы нам, мужчинам, ради того, чтобы мы были любимы, и ради продолжения рода; для вас же, наши нежные подруги, она служит средством нравиться во всяком возрасте; я, по крайней мере, не видывал ни одного старого лица, которое не молодело бы, отражая добрые чувства. И такова изумительная сила добра, что, украшая дурнушку, оно придает дополнительную привлекательность красавице. Посудите же, до чего в эту минуту госпожа де Линьоль показалась мне прелестной в своей чарующей и юной красоте, и не удивляйтесь, что причина, сама по себе достойная похвал, породила непохвальные следствия...

Несколько минут спустя де Линьоль вознамерился вернуться к графине. К счастью, я запер дверь на задвижку.

— Вы заперлись? — крикнул он.

— Да, граф, — ответила Элеонора.

— Почему же?

— Потому что мы опять принялись за нашу шараду.

— Разве это причина не пускать меня?

— Причина? Думаю, да. Ведь я не хочу, чтобы мне мешали. Вернитесь через четверть часа, может быть, урок будет закончен.

Урок закончился еще раньше, но учителю и ученице нужно было объясниться наедине.

— Элеонора, милая, я с восторгом слушал, как ты говорила мужу о неизвестных ему добродетелях, которые я боготворю. Ты стала мне еще дороже, ты кажешься мне еще красивее прежнего.

— То же, — ответила она, — мне всегда говорила тетушка. Она твердила, что доброе выражение украшает лицо больше, чем шляпки от мадемуазель Бертен18. Значит, она была права, раз мой возлюбленный заметил это. О, как я рада! — Графиня даже подпрыгнула от радости. — Как я рада, что я добра, потому что благодаря этому я кажусь тебе милее. О Фоблас, я буду с каждым днем становиться все добрее и добрее. Друг мой, и у меня, как у всех, есть свои недостатки; я вспыльчива, требовательна, раздражительна, можно счесть меня злою, но, в сущности, на свете нет более доброй женщины. У меня золотое сердце! Ты скоро откроешь во мне новые достоинства. Вот увидишь, увидишь! Завтра я увезу тебя к себе в имение. Ты рад?

— Я восхищен, мой маленький друг.

— Почему маленький? Мне кажется, я уже не так мала. Ты не находишь, что я подросла за эти четыре месяца?

— Думаю, на целый дюйм!

— О, я надеюсь еще подрасти; я вырасту, верь мне. Ты будешь доволен?

— Очень. Но вернемся к вопросу, который ты мне только что задала. Я рад, что поеду с тобой в деревню, но, если ты хочешь, чтобы я завтра же отправился в путь, ты должна позволить мне сегодня поехать к Аделаиде... одному...

Спор вновь разгорелся, но окончился в мою пользу. Я даже имел счастье убедить графиню, что мне не следует ехать в ее карете. Когда подъехал фиакр, я велел кучеру направиться в монастырь Аделаиды, но, удалившись от дома, попросил отвезти меня к Жюстине.

Лежебока еще нежилась в постели. Де Вальбрён беседовал с ней. Однако едва доложили о мадемуазель де Брюмон, как они оба попросили ее войти. Меня приняли как общего друга. Не знаю, действительно ли виконт, совершенно лишенный ревности, был так рад, увидев меня в доме своей любовницы, как старался выказать это, но мне отлично известно, что госпожа де Мондезир напрасно старалась скрыть от де Вальбрёна, что она предпочитала ему Фобласа. Бедняжка еще не вполне овладела новым ремеслом и плохо играла роль. Сознаюсь, вовсе не для того, чтобы помочь ей выйти из затруднения, я заговорил о моих делах. Она с сожалением объявила, что у нее нет никаких вестей о маркизе, и охотно взялась предупредить госпожу де Б., что я уезжаю с госпожой де Линьоль в замок Гатине. Со своей стороны виконт обещал мне не говорить баронессе де Фонроз, где он меня видел.

Из Пале-Рояля я направился в монастырь на улицу Круа-де-Пти-Шан. Я слишком огорчил бы мою дорогую Аделаиду и поступил бы неосторожно, появившись перед ней снова в женском платье. Я просто написал в карете маленькую записку сестре, в которой говорил, что уезжаю на несколько дней в деревню. Мою записку я передал привратнице.

На следующий день мы рано утром уехали; граф де Линьоль, сославшись на занятость, позволил нам надеяться, что приедет в деревню только через неделю. Не стану описывать вам безумную радость моей юной любовницы, а также то, как занимало меня это путешествие; вы сами знаете, что в почтовой карете не бывает скучно рядом с любимой женщиной. Мы достигли ее замка, отстоявшего от Парижа на двадцать с лишним льё, в пять часов пополудни. Мы ничего не ели в дороге, и мне очень хотелось поскорее сесть за стол, но графиня занялась другим делом, которое считала более важным. Мы начали с того, что осмотрели приготовленные для нее покои. Рядом со своей кроватью госпожа де Линьоль велела поставить вторую. Отныне было решено, что мадемуазель де Брюмон будет всегда и везде спать там же, где и графиня.

Между тем известие о нашем приезде распространилось по всем деревням, принадлежавшим графине, и вечером в замок стеклось множество народа. Госпожа де Линьоль не приняла скучного и церемонного мелкого помещика, гордившегося своей древней никчемностью, и нескольких разбогатевших буржуа, необычайно спесивых из-за недавно обретенных привилегий. Ее многочисленный двор состоял всецело из людей, почти повсюду презираемых и повсюду достойных уважения, людей, которым люди света твердят, что их высокий труд низок и неблагороден. Менее легковерные и более удачливые, эти честные работяги подходили к ней, похоже, вполне сознавая свои личные достоинства и гордясь своим положением. Все они в обращении с госпожой де Линьоль выказывали благопристойную уверенность в себе; с тех пор как им стала покровительствовать эта женщина, они почувствовали себя людьми. Крестьяне, радуясь возвращению графини, печалились, что не приехала маркиза д’Арминкур, и молили небо воздать племяннице за благодеяния тетки. Столпившись вокруг моей очаровательной возлюбленной, женщины осыпали ее благодарностями и похвалами, девушки подносили ей цветы, дети ссорились, стараясь поцеловать краешек ее платья. Достойная этой любви, графиня помнила все имена; она выслушивала сетования старого Тибо, тепло благодарила добрую Николь, говорила лестные комплименты молодой Адели, нежно ласкала крошечного Люку. Она расспрашивала крестьян обо всех их делах. Действительно, ее можно было принять за нежную мать, только что вернувшуюся в лоно своей большой и счастливой семьи.

— Элеонора, — сказал я, — моя дорогая Элеонора, вы достойны быть объектом всеобщей радости, потому что живо сочувствуете этим людям.

— Очень живо, мой друг, уверяю тебя, я тронута до слез. Этой зимой ни одна трагедия не вызвала у меня столько волнений. Скажи мне, почему многие богачи, которые у себя в имениях не делают добра, в Париже, сидя в театре, умиляются выдуманным несчастьям?

— Они не умиляются, мой друг, в наших залах плачет только третье сословие. Так называемые светские люди не обращают внимания на актеров. Они ездят в театр, чтобы рассматривать друг друга в ложах и встречаться в фойе. Они не развлекаются, а на некоторое время заглушают снедающую их скуку.

— Ты прав, я сама порой наблюдала это. Поэтому большую часть года я буду проводить в деревне, я хочу тратить на добрые дела деньги, которые заплатила бы за ложи в трех театрах.

— Ах, мой друг, как скоро полетят твои дни! Идя навстречу несчастным, тебе не придется терять даром ни минуты. Мне кажется, ты также много выиграешь в смысле удовольствий. Милые сцены явятся твоим глазам. У тебя, конечно, постоянно будут причины радоваться и сладко волноваться, так как тебе придется то и дело отирать слезы и сдерживать порывы восторга.

— Решено, — воскликнула она, — я останусь в своем имении! Только бы ты, Фоблас, не покидал меня, только бы ты оставался мне верен.

— Как же мне не быть верным тебе, моя милая? В ком найду я столько достоинств и столько...

Я не смог договорить. О моя Софи, воспоминание о тебе заставило меня умолкнуть.

— Значит, ты всегда будешь любить меня? — прошептала госпожа де Линьоль.

— Всегда.

— Ты всегда будешь думать только обо мне?

— Только о тебе. Но посмотрите, графиня, как красивы эти девушки.

— И как хороши эти молодые люди! — ответила мне она. — Так и хочется думать, что здесь рождается много детей, много красивых детей, потому что их отцы довольны своей судьбой.

— Нет, мой друг. Торговля, столь гибельная для человеческого рода, ежедневно отнимает у земледелия рабочие руки, потому что требует опасных работ, долгих путешествий и необходимых ей частых войн. Всеразрушающий бич, который она влечет за собой, роскошь, является в наши деревни, увлекая лучших мужчин в страшную бездну столиц, в бездну, поглощающую поколения. Кто возделывает покинутые поля? Жалкие рабы, подчиненные землевладельцам, которые, в силу несправедливого распределения богатств, наслаждаются праздностью и почетом, привилегиями и богатством, предоставляя своим вассалам бедность и презрение, труд и налоги.

Пока нищета принижает душу, печали разрушают тело. Всепожирающее горе накладывает на лица нестираемые следы, следы более ужасные, чем морщины старости и печать уродства, следы позора, который несчастный отец передает своим детям, как и он, обреченным на унижение. Таким образом, человек вырождается, и вместе с ним гибнет его род. Всюду, где увидите малочисленные деревни, населенные некрасивыми людьми, смело делайте вывод, что они страшно бедны.

В то время как я вел с графиней этот трогательный разговор, который внушал мне большое уважение и нежность к ней, на громадном столе, поставленном полукругом посреди зелени, разместили около ста приборов. Явились скрипачи, нетерпеливая молодежь, толпившаяся неподалеку, ожидала условленного знака. Госпожа де Линьоль взяла под руку красивого парня, я тоже выбрал себе пару, и начались танцы.

Наступило время ужина, слишком раннего для танцорок и их возлюбленных, но вполне своевременного, по мнению мамаш и папаш, которые в подобных случаях всегда торопятся сесть за стол. Госпожа де Линьоль пожелала, чтобы я помогал ей угощать пирующих. Когда все гости несколько раз выпили за здоровье графини и ее тетушки, когда старики затянули песню в честь Бахуса, а юноши запели гимн любви, мы ушли.

Скажу вам по секрету, что, немного утомленный упражнениями предыдущих ночей, я предпочел не предаваться никаким иным удовольствиям, помимо удовольствия спокойно спать возле удивленной Элеоноры. Господин де Линьоль сделал бы на моем месте не больше и не меньше, однако я не хвастаюсь, а скорее винюсь. Но не беспокойтесь за нас с графиней: любовь, приверженная справедливости, решила, что утром моя возлюбленная будет вознаграждена.

Полдень еще не наступил; вот уже несколько часов мы с полной сил графиней гуляли по парку; английский сад19 манил нас отдохнуть в его кущах. Свежий зефир мягко качал вершины кедров и вётел, кленов и лиственниц, платанов и акаций. На их переплетавшихся ветвях птицы воспевали весну и ее радости; ручей, выше живой и резвый, а здесь сонный и ленивый, ласкал своими серебристыми струями цветы, окаймлявшие его берега; в глубине темной рощи из кустов сирени и роз, жимолости и боярышника виднелся таинственный грот — последний приют любви.

Я весело шел вперед, и каково же было мое удивление, когда над входом в пещеру заметил надпись: «Грот шарад».

— Грот шарад! — воскликнул я.

— Грот шарад, — рассмеялась графиня. — Можно не спрашивать, был ли здесь прошлой осенью граф! — Затем властным тоном она продолжала: — Грот шарад! Осмелишься ли ты, Фоблас, войти в него?

Ее пламенные очи приглашали меня исправить мою недавнюю провинность. Я осмелился войти вместе с ней в этот приют наслаждений. Ложе из мха, казалось, приготовленное руками Венеры, ласково приняло в свои объятия двух влюбленных... Несколько минут мы не слышали ни птиц, ни зефира, ни струй. Счастливый грот заслуживал своего названия, и, может статься, мы еще не раз подтвердили бы это, но, увы, чье-то приближение заставило нас прервать наши восторги.

И вновь нам помешал граф де Линьоль.

— Ага, — сказал он, — вы и здесь составляли шарады?

— Да, граф, но разве вы не позволили мне?

— Конечно.

— Так не все ли вам равно, где именно я занимаюсь ими?

— Совершенно все равно. Но, графиня, вы немного смущены. Может быть, я пришел не вовремя?

— Не вовремя? Нет... вполне... Мы как раз думали о вас.

— Как, составляя шараду?

— Составляя шарады, мы всегда думаем о вас.

— Почему?

— Этого я не могу вам сказать. Впрочем, не волнуйтесь, дело идет о пустяках, которые могли бы немного вас касаться, но в действительности совсем не касаются.

— Клянусь, графиня, это слишком запутанно. Я ничего не понимаю!

— Ну и хорошо; когда-нибудь вы все узнаете. Оставим шарады... Граф, вы очень скоро приехали. Вы закончили ваши дела?

— Нет, и я рассчитываю вернуться в Париж послезавтра. Я поспешил потому, что мне хотелось... прежде всего, повидаться с вами, а потом осмотреть имение, которое много лет довольно дурно управлялось.

— Дурно? Оно никогда не будет управляться иначе, я не хочу никаких перемен.

— Однако придется внести некоторые изменения.

— Никаких, заранее говорю вам, что я этого не потерплю. Граф, — прибавила она, выходя из грота, — может быть, вы хотите составить шараду? Мы уйдем.

— Но я не прогоняю вас, графиня.

— Наша шарада закончена, мы хотели начать вторую, но явились вы, точно ревнивец.

— Графиня, пожалуйста, если это место вам нравится, я уйду.

— Нет-нет, останьтесь, — рассмеялась она. — Мы вернемся сюда в другое время, мы ничего не потеряем, будьте спокойны.

После обеда госпожа де Линьоль предложила мне побывать у ее вассалов; мы отправились в первую деревню, к фермеру графини. Она сказала ему:

— Бастьен, ты не пришел поужинать со мной, а я прошу тебя дать мне перекусить. Почему я не видела тебя в числе твоих товарищей? Разве ты меня больше не любишь?

Он стоял, смущенно потупившись. Его менее застенчивая жена ответила:

— Он сказал, что не пойдет к нашей госпоже, потому что ему не хочется раздирать ей сердце своим горем; он уверяет, что вы ничего не знаете.

— Именно потому, что я не знаю, в чем заключается его горе, необходимо сейчас же рассказать мне о нем. Ну, Бастьен, говори, что случилось? Бастьен, скажи, в чем дело, ведь мы с тобой старые приятели. Сядь и говори.

Фермер отвечал не сразу:

— Я возобновил мой договор аренды, но ваш управляющий повысил арендную плату.

— Сколько он надбавил?

— Сто пистолей20.

— Бастьен, скажи правду, сколько ты получал прежде, когда договаривался со мной?

— Две тысячи франков.

— Значит, у тебя остается только сто пистолей прибыли?

— Не больше.

— И, кажется, у тебя пятеро детей?

— С тех пор как мы не видали вас, графиня, Бог даровал нам милость и послал еще малютку.

— Хороша милость для бедняка, который получает только тысячу франков! — Она обернулась ко мне. — Отец, мать, шестеро детей, и на пропитание и содержание всего сто жалких пистолей! Я знаю, что в крайнем случае здесь можно прожить на эту сумму, но при таких средствах нельзя ни принять друга, ни позволить себе курицу, нужно вечно отказываться от даже ничтожных лишних расходов. И после многих лет экономии и труда у него не останется ничего, чтобы оставить своим сыновьям или дать в приданое дочерям! Нет, добрые люди, нет, этого не будет! Брюмон, вели Ла Флёру сейчас же передать моему управляющему, что я жду его здесь.

Когда я вернулся, графиня говорила:

— Будь спокоен, Бастьен, ободрись и принеси мне сливок, потому что мы с мадемуазель де Брюмон очень любим свежие сливки.

Он принес две полные кринки. Я думаю, что графиня заболела бы от сливок, если бы ее шаловливость не одерживала верх над пристрастием к вкусному угощению. Она не могла съесть подряд даже три ложки; каждую минуту она старалась запачкать сливками лицо своей подруги, которая, впрочем, платила ей тем же. Мы забавлялись, как дети, и хохотали как безумные, когда явился управляющий.

Лицо графини тотчас приняло серьезное выражение:

— Я хотела бы знать, почему вы, не посоветовавшись со мной, при возобновлении договора с этим честным человеком повысили арендную плату?

— Графиня, зная намерения и пожелания графа...

— Понимаю. Но вы не подумали, что, угождая ему, чрезвычайно рассердите меня. Послушайте: я не желаю обсуждать это дело с господином де Линьолем, вы виноваты, вы и исправляйте вашу вину. Если завтра до полудня вы не принесете мне нового договора с прежними условиями, к вечеру вас не будет в замке.

— Графиня!

— Никаких возражений! Идите!

Фермер, его жена и старшая из дочерей бросились на колени перед графиней и оросили ее руки слезами. Посудите сами, каково было мое волнение, когда я увидел, что госпожа де Линьоль тоже проливает восхитительные слезы. Увлеченный первым порывом моего восторга, я бросился к ней в объятья, прижал к сердцу и несколько раз поцеловал. Я воскликнул:

— Милое создание, как ты делаешься мне дорога!

— Мои добрые друзья, — сказала она, — это уже слишком, встаньте, встаньте. Если благодарность — долг, то Брюмон расплатилась за вас. Всеми богатствами земли нельзя оплатить наслаждение, которое я испытываю.

Они поднялись; мы уехали, забыв допить сливки.

Возможно, слишком быстрый переход от очень трогательной сцены к сцене смешной удивит вас и, полагаю, даже немного возмутит, но я не могу удержаться и не рассказать вам о смешном происшествии следующей ночи.

Графине было известно, что де Линьоль занял комнату рядом с нашей, но неосторожная женщина не заметила, что только легкая перегородка отделяет ее кровать от кровати мужа, который еще не спал. Так что угадайте по вопросам, заданным графом жене, угадайте, говорю я, что за шум доносился до него из-за тонкой стенки.

— Вам нездоровится, графиня?

— Кто это говорит?

— Я.

— И что вы сказали?

— Вам нездоровится?

— Ничуть не бывало.

— Я слышал, как вы вздыхали.

— Уверяю вас, это вам приснилось.

— Нет, я слышал, но, может быть, вы спали, впрочем, мне нечего бояться: если вам что-нибудь понадобится, ваши горничные рядом.

— И со мной мадемуазель де Брюмон, граф.

— О, разве мадемуазель де Брюмон сумеет оказать помощь женщине, которая...

— Лучше всех служанок на свете!

— Вы имели случай убедиться в этом?

— О, много раз!

— Уже?

— Да, и уверяю вас, граф, что мои служанки, да и вы сами, не сумели бы ухаживать за мной так, как она.

— В таком случае я могу спать спокойно.

— Да, спите, спите.

— Желаю вам доброй ночи, графиня.

— Благодарю вас, ночь началась недурно.

— Доброй ночи, мадемуазель де Брюмон.

— Благодарю вас; я постараюсь провести ее хорошо.

Этот случай заставил резвую графиню быть сдержаннее, а главное — обращаясь ко мне, называть меня только моим женским именем.

Мы проснулись поздно. Госпожа де Линьоль предложила мне поехать за ее мужем, который с самого утра отправился на охоту. Я согласился. На расстоянии приблизительно полумили от замка мы вышли из экипажа, так как графине захотелось пешком подняться на холм. Прислуга отстала от нас; мы были почти на вершине холма, когда появился какой-то всадник. Он сначала скакал галопом, но, догнав нас и окинув внимательным взглядом, остановил лошадь.

— Что нужно этому человеку? — спросила графиня.

— Я привез письмо мадемуазель де Брюмон.

— Отдай его мне.

— Я должен отдать его в руки госпожи де Брюмон.

— Это я, — сказала графиня.

— Нет, не вы, — возразил посыльный и, указав на меня, добавил: — Это он.

— Как он?

— Да, он.

Слуга бросил мне записку и немедля ускакал. Я распечатал письмо и прочитал.

— Что там такое, Фоблас? — воскликнула графиня. — Ты побледнел.

— Ничего, ничего, мой друг.

— Покажи записку.

— Нет, не могу.

Раньше, чем я угадал ее намерение, она вырвала у меня из рук проклятую записку и положила себе в карман.

Мы спустились с холма и направились к замку. Несмотря на мои настояния, я не смог упросить графиню отдать мне письмо. Вернувшись в свою комнату, госпожа де Линьоль бросилась в уборную и, закрыв за собой дверь, без помех прочла роковое послание. В записке говорилось следующее:

Через две минуты госпожа де Линьоль вернулась и бросилась в мои объятия.

— Нужно ехать, — сказала она, — нужно; я не стану советовать тебе ничего бесчестного. Мы пообедаем и поедем, правда?

— Да, мой друг.

— Десятое... Сегодня ведь девятое? Тебе придется проехать больше сорока льё. Нельзя терять ни минуты. Правда?

— Да, мой друг.

— Хорошо, эту ночь мы проведем в Париже. Завтра около пяти часов дня ты будешь в Компьене и раньше, чем закончится день, ты убьешь маркиза. Так?

— Да, мой друг.

— Но смотри, убей его непременно, это очень важно! Убей его, наша тайна в его руках. Ты понимаешь?

— Да, мой друг.

— Однако как это ужасно: отнять у кого-нибудь жизнь, иметь на совести смерть человека. Нет, Фоблас, нет, не убивай маркиза, только рань его и возьми с него слово молчать. Ты слышишь?

— Да, мой друг.

— Потом ты приедешь ко мне и скажешь, что дело сделано, не правда ли? Я буду ждать тебя в Париже. Ты сейчас же вернешься, обещаешь?

— Да, мой друг.

— Что он заладил: «Да, да»! Отвечает не слушая.

Я слышал ее, но не понимал. Устрашенный грозившими мне несчастьями, я с отчаянием думал, что дуэль снова лишит меня родины, отнимет меня у друзей, у маркизы, у сестры, у отца, увы, у моей Софи и — сказать ли вам? — у этой маленькой де Линьоль, которая с каждым днем делалась мне все дороже и ближе.

— Фоблас, — продолжала она, — скажи мне, что тебя тревожит? Ты, может быть, печалишься о том, что нам придется расстаться? Друг мой, я тоже в отчаянии, но эта разлука будет непродолжительна: послезавтра утром мы увидимся, правда? Говори же!

— Да, мой друг.

— Опять! Вы опять, сударь, произносите свое «да» и опять тем же тоном. Вы меня не слушаете! Фоблас, ты не слушаешь своей Элеоноры!

— Да, мой друг.

— Боже мой, как он подавлен! Что же может до такой степени... Но да, да!.. Действительно... Что, если случится несчастье?.. Что, если наоборот, маркиз... Нет-нет, это невозможно. Любимый, ты самый ловкий и храбрый человек в мире! Фоблас, ты его убьешь, говорю тебе, ты убьешь его... Отвечай же.

— Да, мой друг.

— Опять это «да», оно злит меня и доводит до отчаяния. Фоблас, Фоблас!

— Ах, Элеонора, хватит, мне больно!

— Говори же, говори... Говори, мой друг, что тебя тревожит?

— Ты спрашиваешь, что меня тревожит? Элеонора, дуэль...

— Он прав... Бог мой! Придется покинуть Францию... Друг мой, не покидай родины, приезжай ко мне, здесь тебе будет лучше, чем за границей. А вдруг его арестуют, посадят в тюрьму, навсегда разлучат нас? Ах, Фоблас, прошу тебя, не дай себя арестовать, не попади в тюрьму. Не жди тех, которые бросятся за тобой. Быстро вернись в Париж, укройся в моем доме. А если они осмелятся преследовать тебя даже там, позволь мне действовать, им придется иметь дело с тобой и со мной, мой друг. Фоблас, я стану защищать тебя, ты станешь моим защитником: нас будет двое.

В своем крайнем волнении госпожа де Линьоль дала мне тысячу подобных советов, которыми мне было бы трудно воспользоваться. Приход слуги наконец прервал ее.

— Меня нет дома! — закричала она.

— Графиня, — последовал ответ, — пришел господин священник.

— Священник! Не отсылайте его. Пусть войдет. — Она бросилась открывать дверь. — Почтеннейший, вы пришли очень кстати; я хотела послать за вами. Не спрашиваю, на что вы употребили сумму, которую тетушка оставила вам в последний свой приезд, — я знаю, ваша мудрость равняется вашей честности. И потом, за те два дня, что я была здесь, я увидела довольство в домах и благодарность на лицах; сердце мое радуется. Но не скрою, есть и два огорчения. Вам известно, маркиза не допускала, чтобы в ее владениях кому-то приходилось зарабатывать на хлеб поденным трудом. Между тем бедный Антуан пошел в поденщики. Говорят, он очень хороший малый и не заслужил несчастий, которые довели его до такой печальной необходимости.

— Вам сказали правду, графиня.

— Купим же ему несколько акров земли. Пусть у этого человека будет, как у всех моих крестьян, свое поле. Потом меня огорчило, что, гуляя вчера, я увидела на Нижней улице почти развалившуюся хижину. Она четвертая справа... Если не ошибаюсь, домик этот принадлежит виноделу Дювалю.

— Вы ничего не забываете!

— Может быть, доброму старику не на что починить ее? Это дом его отцов. Он счастливо жил в нем, я хочу, чтобы он спокойно умер, на это уйдет несколько луидоров. Я не успела посмотреть дорогу в соседний город, начало которой тетушка велела вымостить, но, думаю, что вряд ли работа сильно подвинулась.

— Не сильно, графиня.

— Тем хуже. Мои бедные дети возят товар на рынок во всякую погоду, иногда на этой ужасной дороге они теряют своих лошадей, и им самим приходится идти по колено в грязи. Это разорительно и вредит их здоровью. Будет ли достаточно тысячи двухсот франков на завершение дороги?

— Думаю, да, графиня.

— Ну, так в этом году и закончим. — Она взяла перо, написала что-то и вернулась к почтенному священнику. — Вот, господин кюре, чек на четыре тысячи франков; их выдаст вам мой поверенный. Будьте так добры, возьмите из них те суммы, о которых мы уже договорились, остальное употребите согласно обстоятельствам и раздайте самым нуждающимся. Я не прошу прощения за то, что даю вам столько поручений, я знаю, что мои дети — ваши дети. Поверьте мне, я с большим удовольствием помогла бы вам во всем, но неотложное дело зовет меня в Париж.

— Неужели у вас неприятности?! — воскликнул почтенный кюре. — У вас красные глаза, ваше лицо осунулось! О Господь, будь справедлив, пошли этой великодушной женщине счастье; если она потеряет богатство, множество семей снова впадет в нищету. О мой Бог, кому Ты сохранишь богатство, если не тем, кто использует его наилучшим образом? И кто на земле заслуживает счастья, если такие добродетельные создания лишаются его?

Священник ушел; через несколько часов граф де Линьоль вернулся с охоты. Он начал было пространно рассказывать нам о каждом удачном выстреле, но графиня объявила ему, что мы сейчас сядем обедать, а потом уедем. Эта новость удивила, но не рассердила графа. Де Линьоль сказал, что, хотя он собирался ехать в Париж только на следующий день, он охотно ускорит свой отъезд ради удовольствия путешествовать с нами. Графине хотелось ехать вдвоем со мной, и она попыталась заставить мужа быть менее учтивым. К несчастию, он уже рассчитал, что совместное возвращение будет стоить дешевле; графиня же, очевидно, нашла, что на этот раз ей не следует настаивать.

В самом деле, подходящий случай сказать: «Я так хочу», — не замедлил представиться. Когда мы вставали из-за стола, явился управляющий и попросил графа подписать новый договор с фермером Бастьеном. Граф сначала отказался, графиня рассердилась. Произошел короткий, но горячий спор, и де Линьоль, тяжко вздыхая, подписал бумаги.

3

Наконец мы пустились в дорогу. Глубокая задумчивость госпожи де Линьоль показывала, что она размышляла о несчастьях, грозивших нашей любви, но я был еще тревожнее и печальнее. Мысль о поединке, осуждаемом справедливыми законами, но необходимом в силу понятий о тиранической чести, постоянно и невообразимо терзала меня. Какое-то сладкое и жестокое предчувствие говорило мне также, что я приближаюсь к самому страшному мгновению моей жизни, что всего несколько минут отделяют меня от самого затруднительного положения, в которое только может попасть слишком чувствительный человек, увлекаемый различными событиями и страстями.

Мы проехали два льё. Я издали видел город Немур, а совсем близко устремлялась вверх колокольня Фромонвиля. Вдруг госпожа де Линьоль почувствовала себя плохо. Нездоровье, на которое она жаловалась, заставило меня задрожать и от страха, и от радости. У нее кружилась голова, ее мучили приступы тошноты. Какое счастье и какое горе для меня: моя Элеонора станет матерью! Конечно, она беременна! Но мне предстояло расстаться с ней; я ехал, чтобы драться, и, может быть, через три дня мне суждено покинуть все: возлюбленную, ребенка, родину. А мой отец, а Софи? Софи, хоть я любил уже не только тебя, но обожал тебя все же по-прежнему.

В моем уме волновалось множество противоречивых мыслей, моя душа испытывала тысячу противоположных чувств, — но все это было лишь слабой прелюдией ужасных волнений, которые мне пришлось вскоре пережить вместе с любимой маленькой графиней.

Муж посоветовал ей выйти на минуту из кареты и пройтись; я поддержал его. Элеонора знала местность и сказала, что чувствует себя в силах пройти до моста Монкур, к которому велела направиться кучеру. Она не пожелала, чтобы служанки, ехавшие позади в коляске, сопровождали ее. Мы сошли с большой дороги и через деревню Фромонвиль спустились к шлюзам. Графиня отказалась от помощи графа и взяла меня под руку. Мы медленно шли по зеленой траве, которая в этом месте покрывает берега канала^*. По-прежнему чувствуя себя нехорошо, милая Элеонора время от времени опускала голову на мое плечо; временами с ее губ срывался нежный вздох и тихий стон. Ее томный, но довольный взгляд говорил, что она знает причину своего недомогания и радуется; он просил моей любви, а не сострадания. Я же, сознаюсь, был не столько напуган ее плохим самочувствием, сколько восхищен тем, что у меня будет ребенок, и созерцал скорее с наслаждением, чем с беспокойством, перемену в ее лице, ставшем еще прелестнее от трогательной бледности, покрывшей его. Поглощенные друг другом, мы не видели очаровательного пейзажа, восхищавшего де Линьоля.

Вдруг горестный крик, раздавшийся из дома, которого я даже не заметил, поразил мой слух и проник в самое сердце.

— Боже, этот голос!

Я бросился к садовой решетке и сквозь нее увидел в конце большого сада, в закрытой трельяжем аллее, молодую женщину, вероятно, без чувств. Две дамы унесли ее в отдаленный флигель и сейчас же закрыли двери. Я не мог различить черты лица несчастной, я видел только длинные черные волосы, падавшие до земли; я рассмотрел восхитительную талию, которая не могла принадлежать никому, кроме Софи! Главное же — я узнал этот голос, издавший горестный крик. Да, мне почудилось, что я услышал тот же вопль отчаяния, который вырвался из ее уст, когда в монастыре Сен-Жерменского предместья жестокие стражники помешали мне умереть в ее объятиях. Ухватившись за ограду, я закричал: «Ей дурно, ей дурно!» Я едва слышал голос госпожи де Линьоль, которая умоляла меня заметить, что ей тоже нехорошо.

Мимо шла крестьянка, которая, увидев мое беспокойство, сказала:

— Она больна.

— Кто?

— Да барышня.

— Как ее имя?

— Отколь мне знать, сударыня.

— Кто эти женщины?

— Да поди узнай! Мамзель, они по-нашенски не говорят.

— Как так?

— Да так! Наш-то священник латынь знает как свой требник и то ихнего языка не понимает. Чегой-то лепечут, лепечут, а разобрать нельзя.

— В доме есть мужчины?

— Да наезжают, мамзель. Господин один наезжает, отец или кто.

— Он стар?

— И так можно сказать, да уж в летах.

— Говорит он по-французски?

— Он-то? Да хуже всех. Совсем не говорит. С вашего позволения, мамзель, чистый медведь. Как подойдешь к берлоге — смотрит, точно проглотить хочет... И слуга у него такой же, совсем уж немолод и тож бормочет незнамо на каком языке.

— Давно они живут здесь?

— Да как, живут месяца этак три... не то четыре...

Госпожа де Линьоль потеряла всякое терпение и не дала ей договорить.

— Молчите, болтунья, идите своей дорогой. А вы, мадемуазель, хотите остаться здесь до вечера? Хотите, чтобы мы пропали...

К счастью, граф не понял истинного значения этих слов и, успокаивая жену, принялся уверять, что мы не заблудимся даже темной ночью, так как дорога торная. Напрасно он это повторял. Графиня продолжала сетовать и наконец воскликнула:

— Друг мой, вы меня не слышите! Жестокая, неужели вы так и покинете меня, неужели мне придется молить о помощи прохожих?

Я взглянул на госпожу де Линьоль и вздрогнул. Передо мною было уже не хорошенькое личико, в чертах которого выражение живой радости побеждало легкую печать страдания. Ее лицо исказилось: жгучий гнев горел в ее глазах, землистая бледность покрывала лоб, она еле держалась на ногах и дрожала всем телом.

Ее речь и состояние вернули мне рассудок. Я сейчас же понял, какие опасности окружали нас в этом страшном месте. Если слух не обманул меня, если трепет души не ввел меня в заблуждение, я слышал стон Софи, я видел ее без чувств. Конечно, это она так отчаянно вскрикнула, узнав своего неверного мужа.

«Раз моя жена живет в этом доме, — говорил я себе, — с ней и дю Портай. Переодетый возлюбленный графини де Линьоль не укроется от взгляда того, кто так часто видел превращения любовника маркизы де Б.; мой неумолимый тесть завтра же съедет отсюда и опять похитит мою обожаемую жену, обожаемую, хоть я и изменил ей. Кроме того, господин де Линьоль, который уже спросил, почему я так интересуюсь этими женщинами, и предложил войти в дом и разузнать, кто эти иностранки, может при первом же слове рокового объяснения открыть тайну моего имени и пола».

Ужасные соображения устрашили меня. Поддавшись внезапному страху, я отшатнулся от решетки так же поспешно, как за мгновение перед тем бросился к ней.

Левой рукой я стиснул правую руку графини, правой — левую руку ее любопытного мужа, и, не раздумывая, хочет ли идти со мной граф, может ли следовать за мной графиня, оттащил их более чем на двести шагов от опасного дома. Наконец я остановился, обернулся, и мой печальный взгляд устремился на место, от которого я бежал. Увы, роща тополей уже скрыла стены, за которыми я оставил то, чем более всего дорожил. Мое сердце сжалось, мне незачем было сдерживать слезы, потому что я не мог уже плакать.

Между тем графиня, уверяя, будто при быстрой ходьбе она чувствует себя лучше, попросила меня помочь ей. Я был вынужден поддерживать мою бедную подругу, готовую каждую минуту упасть, и при этом скрывать мое крайнее волнение и кое-как отвечать де Линьолю, который тащился за нами, задавая множество вопросов.

Мы пришли к мосту. Обессиленная графиня бросилась в карету; теперь она разжимала губы лишь для того, чтобы торопить кучера, приказывая ему гнать что есть мочи в Фонтенбло22, где нам предстояло нанять почтовых. Де Линьоль, запыхавшийся и усталый, некоторое время молчал, приходя в себя. Я мог свободно бередить свои сердечные раны и предаваться душераздирающим размышлениям.

Фоблас, куда уносит тебя эта быстрая карета? Жестокий, куда ты спешишь? Кого оставил позади? Разлученная с обожаемым человеком, она четыре месяца, в слезах, ежедневно звала тебя, но ее мучения разлуки смягчала утешительная мысль, что верный муж страдает так же, как она. Теперь, став еще несчастнее прежнего, она скажет себе, что неблагодарный бросил ее и бежал. Сегодня утром она, конечно, любила источник своих бед, а теперь его ненавидит. О Софи, Софи, прочитав в моем сердце, ты пожалеешь меня, простишь и снова полюбишь. Да, это правда, со мной твоя соперница, но посмотри, какую печаль приносит ей любовь, моя любовь к тебе. Она со мной, но, боже, в каком виде! Только что она заливалась слезами, потом, боясь разразиться упреками и сдерживаясь изо всех сил, не говорила ни слова. Теперь ее воспаленные веки отяжелели. В тяжком забытьи она лежит точно мертвая. Моя дорогая Элеонора, как я жалею тебя, как люблю! Что я говорю? О Софи, успокойся! Ты увидишь, стану ли я колебаться между женой и любовницей. Элеонора, у тебя не будет права упрекать меня. Моя Софи красивее тебя и столь же привлекательна! Она чиста, ей я давал мои клятвы. Однако, Элеонора, не бойся: твой жестокий друг не покинет тебя насовсем. Неужели он окажется бессердечен и забудет, что сделал тебя матерью? Нет, мой друг, верь! Порой я буду тайно приезжать к тебе, и мы вместе будем оплакивать твои несчастья. Нам не суждено жить под одной крышей, но... Какие планы! О, кто сжалится над моим положением? Кто разрешит мои бесконечные сомнения? Кто помешает моей роковой чувствительности приносить горе двум почти равно прекрасным созданиям? Но что я говорю? Несчастный, я не смею даже думать о них, не смею делить мое чувство между ними. Я должен потерять обеих. Я буду в Париже только проездом. Возможно, никогда больше я не увижу Фромонвиля! Честь зовет меня в Компьень. В Компьене я встречу... не смерть, нет... я без ужаса встречу графа и маркиза, которые будут мстить мне за мнимые обиды... Нет, меня ждет не смерть, а изгнание, более ужасное, чем конец жизни. О, это ненавистное общественное мнение! Чтобы умертвить врага, не без основания раздраженного, я покидаю двух милых женщин. Даже под пыткой меня не заставили бы принести столь роковую жертву, но я сделаю это в силу варварского предрассудка!

— Мадемуазель, — воскликнул вдруг господин де Линьоль, — посмотрим, отгадаете ли вы эту шараду.

Я тихонько пробормотал: «Пропади они пропадом, все эти шарады», — а вслух произнес:

— Вы выбрали неудачное время, граф, сегодня я ужасно тупа.

— Ах, женщины, — сказал де Линьоль, — они трусливы, как зайцы! При малейшей царапине им кажется, что смерть уже близко. Смотрите: графиня страдает от страха заболеть больше, чем от болезни, ведь она не больна, ей, в сущности, просто нездоровится. Это следствие, и вполне естественное, влияния деревенского воздуха, весны, а может быть, и чрезмерной усталости. Ведь нужно сказать, мадемуазель, вы слишком неумеренны; предупреждаю вас: ей вредно переутомляться. Возможно, впрочем, что состояние графини объясняется избытком здоровья, полнокровием, благодушным настроением... веселым... хорошим... Ну, это ясно. Вы же видите, состояние моей жены не опасно, а между тем она горюет. Почему? Потому что ее душа больна, а душа ее больна потому, что женские души так устроены. Кто говорит о женщинах, тот говорит и о девушках. Вы любите графиню, по крайней мере, так мне кажется, и без тщеславия могу сказать, я кое-что понимаю в чувствах... Итак, любя ее, вы печалитесь ее печалью до того, что отупели... по вашим словам. Но я думаю, что не следует слишком вам верить. Скорее, вы не можете отгадать шараду, потому что у вас тоже болит душа. Следовательно, самые основательные мыслительные процессы зависят от мельчайших страданий души.

— Возможно, граф, но умоляю вас, не мешайте мне думать.

Я не раз повторил ему ту же фразу, прежде чем мы въехали в Париж, до которого добрались только в три часа утра. Графиня, позволив своему мужу лишь ненадолго зайти к ней в комнату, поторопилась отослать своих служанок и, оставшись наедине со мной, упала в мои объятия.

— Фоблас, не лгите, вы ее нашли?

— Да, мой друг, это она.

— Как я несчастна! Отвечайте, неужели вы хотите бросить меня?

— Бросить тебя, Элеонора! Могу ли я, зная, что ты меня любишь, и обожая тебя, не гореть желанием быть с тобой?

— Правда, Фоблас, именно это я говорю себе, когда думаю о тебе, а я думаю о тебе беспрестанно. Итак, мой друг, ты рассчитываешь вернуться из Компьеня сюда, не останавливаясь нигде и никуда не заезжая?

— Никуда не заезжая? А моя жена?

— Что ваша жена?

— Моя жена, которая так долго...

— Он хочет ехать к ней!

— Моя жена...

— Как она счастлива, ведь она ваша жена! Она имеет на вас законные права лишь потому, что сказала в церкви «да». Ведь только в этом разница. Вы меня обманули, соблазнили так же, как ее; я счастлива этим и боготворю вас за это. Вы думаете, мое нездоровье ничего не значит? У меня будет ребенок, ваш ребенок. Я не жалуюсь, нет, меня это не огорчает, напротив. Мое положение бросит на меня тень, подвергнет опасности, возможно, погубит, я все это знаю. И пусть меня лишат титула и состояния, я охотно соглашусь, только бы вместе со свободой мне отдали моего любимого! Да, я рада, что стану матерью, это дает мне преимущество перед твоей Софи, и теперь ты должен любить меня особенно горячо, потому что с этих пор я буду обожать тебя сильнее прежнего. Неужели, неблагодарный, вы и теперь осмеливаетесь думать о том, чтобы покинуть меня?

— Но, мой друг, вспомни, я сам не знаю, что со мной будет этим же вечером! Вопрос не в том, чтобы вернуться в Париж, а в том, как покинуть Францию...

— Напрасно вы хотите меня обмануть. Вы надеетесь найти приют во Фромонвиле! Объявляю вам: если вы отправитесь туда, я последую за вами. Объявляю вам, что я вместе с вами помчусь в Компьень, что я буду повсюду следовать за вами и сопровождать вас как тень. Коварный, клянусь, вам удастся отделаться от меня, только поразив меня вместе с вашим врагом.

— Успокойтесь, выслушайте...

— Не хочу ничего слушать. Вы задумали меня покинуть, а я удержу вас против вашей воли, да, я прибегну к насилию! Решено: мы вместе едем в Компьень. Если же мне не удастся помешать вам поспешить во Фромонвиль, я последую за вами. Впрочем, вы еще не во Фромонвиле! Очень может быть, удар шпаги помешает вам лететь в этот Фромонвиль... Боже, что я сказала? О нет, я не хочу, чтобы тебя убили! Мой друг, хорошенько защищайся, а там посмотрим, кто восторжествует — Софи или я, защищайся всеми силами; не дай себя ранить, как во время первого поединка! Лучше убей его, о, прошу тебя, убей его! Мой друг, я буду с тобой, я буду помогать тебе советами, ободрять моими возгласами. На моих глазах, на глазах матери твоего ребенка ты станешь неуязвимым. Ответь мне, говори же!

— Что я могу ответить, когда вы слушаетесь только слепого порыва, когда вы строите самые безумные планы? Элеонора, дорогая моя Элеонора, подумай сама: можно ли тебе ехать в Компьень и выставить себя напоказ?

— Раз так будет, значит, можно.

— Мой друг, будь же благоразумна; предположим, что ты вынесешь тяготы второго путешествия, предположим, в силу невероятного везения никто не узнает госпожи де Линьоль, которая едет с шевалье Фобласом в почтовой карете, но подумай сама: могу ли я допустить, чтобы ты стала свидетельницей кровавой сцены, когда твое положение требует тщательной заботы?

— Тщательной заботы! Потому-то мне и следует ехать за вами в Компьень. Вы не смеете спешить во Фромонвиль. Что будет со мной, когда я узнаю, что вы отправились биться с вашим врагом, а может быть, и встретиться с моей соперницей! Самые ужасные тревоги нарисуют мне моего возлюбленного умирающим или неверным. Ах! Каким бы образом его ни отняли у меня, в ту минуту, когда я потеряю любимого, жизнь утратит для меня цену. Фоблас, умоляю тебя, сжалься надо мной, над твоим ребенком, над собой! Страшись моего гнева, не отдавай меня в жертву отчаянию! Фоблас, умоляю, не езди завтра к Софи, обещай, что сегодня вечером я вместе с тобой увижу маркиза.

Она стояла передо мной на коленях, она целовала мои ноги, обливая их слезами. Самый бесчувственный человек не мог бы воспротивиться. Я обещал ей все, что она просила.

Хотя нам предстояло двинуться в путь на заре, мы не могли решиться, не ложась, дожидаться рассвета. Госпоже де Линьоль нужны были утешение и отдых. Горестные волнения столь долгого дня сменились блаженствами короткой ночи. Наконец графиня, измученная усталостью, крепко заснула.

Только этого и ждал ее несчастный друг, который в порыве нежного сострадания солгал ей и во имя настоятельной необходимости решился на коварный поступок.

Вот и наступил роковой день! При слабом свете его первого луча я осторожно приподнимаю покрывало, ровным и размеренным движением соскальзываю на край кровати, не издавшей ни звука. Мои ноги уже касаются паркета, покрывало мягко ложится на место... Увы! Совсем недавно под ним раздавались счастливые вздохи, сейчас спокойно спит любимая женщина, а скоро будет рыдать женщина покинутая!

Я одеваюсь очень медленно, боясь наделать шума. Наконец я готов, пора идти. Какой смертельный трепет охватывает меня!.. Я вхожу в спальню мадемуазель де Брюмон, к которой примыкает потайная лестница. Сердце мое сжимается, я останавливаюсь в нерешительности, оборачиваюсь. Я делаю несколько шагов вперед, потом снова возвращаюсь; я хочу бежать и снова иду к Элеоноре. Боже, не ослышался ли я? Кажется, она что-то сказала! Она зовет меня! Да, на этот раз я отлично слышу: она зовет меня слабым, печальным голосом. Милое и дорогое дитя! Бедняжка! Тебе снится, что я убегаю, и страшный сон говорит тебе правду. Растроганный и полный отчаяния, я склоняюсь к ней, я шепчу прости, мои губы почти касаются ее губ, слеза падает на ее обнаженную грудь... Увы! И вот я снова на потайной лестнице.

Коварная судьба заставляет меня встретить во дворе графа Линьоля, который садится в карету.

— Ах, как вы рано! — восклицает он.

— Да, граф, я должна спешить.

— Как, без графини?

— Она устала и еще спит. Но она знает, что мне нужно отлучиться на сутки.

— Вы идете пешком?

— Я возьму фиакр.

— Нет, мадемуазель, я подвезу вас, куда вы скажете.

— Граф, я не хочу причинять вам беспокойства, вы торопитесь!

— Что за важность! Позвольте мне...

— Нет, я не могу...

Я спорю с графом, желая избежать его назойливой услужливости, а между тем графиня может проснуться и устроить ужасный скандал! Эта мысль заставляет меня решиться. Я бросаюсь в проклятую карету, де Линьоль садится рядом и просит сказать кучеру, куда я направляюсь. Сначала я подумал, что мне необходимо отправиться в монастырь к Аделаиде, но потом сообразил, что лучше мне поспешить к госпоже де Фонроз.

Когда мы подъехали к ее дому, я быстро выскочил из кареты и у подъезда столкнулся с де Белькуром, который крадучись выходил из дома баронессы.

Он узнал меня и воскликнул:

— Наконец-то я вижу вас, значит, только случайность...

Я в страхе прервал его:

— Отец мой, господин, которого вы видите в карете, граф де Линьоль, муж той молоденькой дамы...

Граф, услыхав наш разговор, быстро вышел из экипажа, кинулся на шею моему отцу и поздравил его с тем, что у него такая умная дочь, умеющая разгадывать все шарады.

— Мы отдаем ее вам на сутки, — прибавил он, — но надеемся, что завтра вы доставите нам удовольствие и сами привезете ее обратно.

Де Белькур начал отказываться, но граф настаивал:

— Мадемуазель де Брюмон должна вернуться, потому что моя жена больна.

Барон уже раздраженно ответил:

— Мне очень жаль, но...

— Но, — продолжал граф, — не пугайтесь, это ничего, простое недомогание, легкая тошнота. Мне, кажется, ей нездоровится оттого, что она переутомилась, и причина тому — ваша дочь; она сильная, очень подвижная, графиня же не привыкла тратить столько сил. Впрочем, повторяю вам, болезнь несерьезна. Однако дело примет дурной оборот, если мадемуазель де Брюмон не вернется, так как моя жена, которая до безумия любит ее, опечалится. У нее заболит душа, а когда у женщины болит душа, все, пиши пропало.

— Повторяю, я ничего не могу обещать.

— Я не отстану, пока вы не дадите слова.

— Ах, умоляю вас!

— Прошу вас, господин де Брюмон.

Барон в порыве негодования воскликнул:

— Ах, оставьте меня в покое! — и, бросив на меня грозный взгляд, сказал: — Не ужасно ли, что меня постоянно ставят в неловкое положение!

Я вздрогнул и бросился ему на шею.

— О отец мой, вспомните о воротах Майо!

Эти слова образумили его и вернули хладнокровие, он поспешил извиниться перед графом и поблагодарить его. Однако де Линьоль был удивлен гневом господина де Брюмона. Чтобы развеять его подозрения по этому поводу, я шепотом и очень таинственно сказал ему:

— Госпожа де Фонроз говорила вам, что семейные дела принуждают моего отца скрываться, а вы хотите, чтобы он приехал к вам, и громко называете его по имени!

— Ах, как я досадую на мою забывчивость! — сейчас же опомнился граф.

— А я на мою вспыльчивость, — ответил барон.

— Вы шутите, — продолжал де Линьоль, — я, только я один не прав. Но почему вы отказываетесь вернуть вашу дочь моей жене? Раз вы не можете сами привезти ее к нам, обещайте, по крайней мере, прислать ее к графине.

— Обещаю, — ответил де Белькур, — поступить так, чтобы вы не раскаивались в вашей любезности.

— Вот и отлично. Я очень рад. Но у вас нет экипажа. Хотите, я довезу вас?

На этот раз ответил я:

— Весьма признателен вам, граф, но мне нужно поговорить с баронессой, и я надеюсь, что мой отец также согласится зайти к ней, нам необходимо побеседовать наедине.

Он наконец попрощался. Когда его карета отъехала на порядочное расстояние, мы сели в фиакр, который отвез нас от конца Сен-Жерменского предместья к Вандомской площади. Пока мы ехали, у меня было время на раздумья. Я думал только об отчаянии моей жены, которую покинул вчера, о том, что станет с моей возлюбленной, которую я обманул сегодня, и молча делал вид, что внимательно слушаю мудрые замечания де Белькура. На самом деле он напрасно тратил силы, я вышел из забытья только в ту минуту, когда прозвучали последние слова долгого выговора:

— Вы забываете о несчастье Софи!

— Нет, я не забываю о нем, нет. Оно, конечно, велико, но продлится недолго. Завтра же... А нет, отец, сегодня же!.. Ах, простите, я сам не знаю, что говорю. Вы хотите выйти здесь? Вы идете к Аделаиде?

— Да.

— Я не пойду в приемную в этом наряде; я вернусь домой, переоденусь и потом... Прощайте, отец. О вы, которого я люблю так же, как ее, прощайте!

— Как, мой друг, разве ты не придешь в монастырь?

— В монастырь? Ах, да-да. Отец, поцелуйте же меня и простите за все огорчения, которые я вам причинил!

— От всего сердца, мой друг, но прошу тебя...

— Право, я хотел бы быть благоразумным, но я увлекаюсь. Вы поцелуете от меня мою сестру, правда?

— Ты сам сделаешь это.

— Да, отец, но завтра!

— Что он говорит! Не сходишь ли ты с ума?

— Да, правда, я говорю не думая, прощайте, мне жаль расстаться с вами. Через час вы получите обо мне известие.

Я подъехал к нашему дому. Жасмен караулил у дверей. Лакей улыбнулся, увидев меня в обличье девушки, и сказал, что сегодня утром госпожа де Мондезир дважды присылала узнать, не вернулся ли я из деревни, и просила меня сразу по приезде навестить ее.

— Прекрасно, это входит в мои планы. Жасмен, причеши меня.

— Сделать мужскую прическу, мадемуазель?

— Да-да!

Он быстро исполнил приказание.

— Жасмен, перо, чернил, бумаги, скорее!

— Хорошо.

— Пока я буду писать, приготовь все необходимое; я переоденусь с головы до ног.

— В мужское платье, мадемуазель?

— Ну да, конечно. Потом ты приготовишь лошадей себе и мне.

— Я поеду с господином шевалье?

— Да.

— Тем лучше. Я повеселюсь.

— Жасмен, не забудь мою шпагу.

— Ах, как жаль. Нехорошо, если мы поедем драться, потому что мы опять кого-нибудь убьем. Я так и вижу, как этот бедный маленький маркиз... бац и упал на землю! Впрочем, он сам виноват, вы его щадили, а он бросался так, что страшно было смотреть. Если он не умер, то, вероятно, потому, что его душа пряталась у него в печенках.

— Черт возьми, Жасмен, поторопись, нам нельзя терять ни минуты! И не смей болтать.

— Я скорее дам себя повесить, чем выдам вас.

Я написал отцу, сообщив все о месте, где скрывалась Софи, и закончил так:

Я оделся, запечатал письмо, поручил слуге отнести его в монастырь и передать господину де Белькуру. Жасмен получил приказание отправиться к заставе Сен-Мартен и ожидать меня там; сам же я поспешил к госпоже де Мондезир.

У Жюстины я застал не госпожу де Б., а виконта де Флорвиля.

— Наконец-то вы приехали! — воскликнул он.

Я попросил виконта извинить меня за промедление и поблагодарил маркизу за то, что она прислала за мной как раз тогда, когда я с тревогой спрашивал себя, каким образом мне выпадет счастье поговорить с ней хотя бы пять минут. Я прибавил, что из деревни привез очень важные известия.

— Какие же?

— Я видел Софи.

Маркиза побледнела и воскликнула:

— Неужели!

В двух словах я рассказал ей, где прятался дю Портай и каким образом счастливый случай открыл мне его убежище. Маркиза слушала меня со все возрастающим изумлением. Я стал молить ее тотчас же отправить во Фромонвиль людей, велев им проследить за дю Портаем, и прибавил, что мой тесть может попытаться скрыться от господина де Белькура.

— Как, — спросила она меня изменившимся голосом, — вы сами не едете туда?

— Не могу, важное дело заставляет меня спешить в другое место.

Она продолжала с более спокойным лицом и более твердым голосом:

— Неужели госпожа де Линьоль прибрела такую власть над вами?

— Не госпожа де Линьоль отнимает меня у Софи, а неотложный долг...

— Да говорите же... Разве я не должна знать?..

— Поверьте, дорогая маменька, поверьте, мне очень тяжело иметь от вас тайну.

— Шевалье, эти слова показывают, что, продолжая расспрашивать вас, я поступила бы неделикатно, и я хочу верить, что мне не следует обижаться на вашу скрытность. Я прикажу следить за дю Портаем и сообщать мне о каждом его шаге... мне, а во время моего отсутствия маленькой де Мондезир, — прибавила она с глубоким вздохом.

— Во время вашего отсутствия, маменька? Вы уезжаете из Парижа?

— Да, мой друг, я уезжаю прямо сейчас.

— Какое несчастье! Как ужасно потерять вас, особенно теперь, когда ваши советы мне так необходимы. Куда вы едете?

— Прежде всего в Версаль.

— В Версаль, в этом платье? Маменька, мне кажется, это английский фрак очаровательного виконта, подарившего мне свое имя. Мне кажется, вы украшали собою этот фрак, когда мы вместе с вами были в Сен-Клу.

— Возможно, — заметила она, притворяясь, будто ничего не помнит. — Кажется, так.

— А из Версаля вы отправляетесь?..

— Шевалье, мне приходится с сожалением повторить ваши слова: поверьте, мне очень тяжело иметь от вас тайну.

— Вы надолго уезжаете?

— Может быть, мой друг, может быть, — сказала она дрожащим голосом. — Именно поэтому я перед отъездом так горячо желала проститься с вами.

— Проститься со мной? Маменька, моя дорогая маменька, вы меня тревожите, мне кажется, вы чем-то опечалены! Молю вас, поведайте мне...

Она меня прервала:

— Уважайте мою тайну; я же не пытаюсь ни разгадать ваш секрет, ни выведать его у вас... Уезжайте, Фоблас, и, если возможно, возвращайтесь с удачей. Я не могу объяснить вам всего; я не могу вам сказать, что меня ждет, что волнует, чего я желаю. Но, мой друг, мой милый друг, как было бы ужасно никогда больше не увидеться с вами!

— Боже, вы плачете, на ваших глазах слезы!

— Прощайте, Фоблас. Дорогое дитя, прощайте. Я с болью в сердце покидаю вас. Если случится какое-нибудь большое несчастье, не забывайте, что маркиза де Б. потеряла вас только из-за предательства, что она сделалась жертвой низкого человека, который называл себя вашим другом. Главное — не забывайте, что она сохранила к вам лю... самую нежную дружбу... самую нежную, — повторила она, пожимая мне руку.

Она поцеловала меня и ушла.

Я был поражен всем услышанным; в изумлении я повторял некоторые выражения, сорвавшиеся с уст госпожи де Б.: «Уезжайте и возвращайтесь с удачей. Я не могу сказать, чего я желаю. Как было бы ужасно никогда больше не увидеться с вами!» Сомневаться нельзя, сказал я себе: госпожа де Б. знает, что я буду драться на дуэли, знает, кто мой враг. «Чего я желаю?» Конечно, она не могла, не поступаясь честью, вслух выразить свое желание. Но, может быть, меня можно простить за попытку проникнуть в ее сокровенную тайну, в ее затаенные помыслы? «Как было бы ужасно никогда больше не увидеться с вами!» Вы увидите меня, маркиза. Я стану победителем и завоюю вас!^*23

Неосторожный маркиз, как вы решились вызвать на бой Фобласа? Какое безрассудство — покушаться на столь надежно защищенную жизнь! Ведь от нее зависит судьба трех самых прекрасных женщин на свете!

Вошедшая Жюстина тоже хотела на свой манер слегка подбодрить меня. Но было уже так поздно, что я не мог выслушать ее, даже если бы мне в голову взбрела такая фантазия.

У Сен-Мартенской заставы я увидел Жасмена, который проводил меня до Бурже24. Там я спешился, велел ему отвести мою лошадь в Париж, а сам нанял почтовых.

4

Не было еще и пяти часов, когда я очутился на указанном месте в Компьеньском лесу. Я прогуливался по аллее; вдруг ко мне подошли два человека и приставили к моей шее пистолеты. Они спросили, дворянин ли я.

— Да, — твердо ответил я.

— В таком случае, — сказали они, — наденьте эту маску и будьте свидетелем поединка, который произойдет между двумя знатными людьми. Дайте слово, что вы не позволите себе во время боя ни двигаться, ни говорить, и обещайте сохранить все в глубокой тайне.

— Я не стану выставлять себя очень знатным человеком, сударь, но я обладаю известным состоянием и ношу древнее имя. Я сам явился сюда, чтобы драться. Может быть, вы ошибаетесь, может быть, я — одно из двух действующих лиц той злосчастной сцены, безмолвным зрителем которой вы хотите меня сделать.

— Мы скоро все узнаем; теперь же наденьте эту маску и дайте слово.

Читатель понимает, что я повиновался и дал обещание, которого от меня требовали.

Я прождал около часа, и мое странное положение все больше тревожило меня. Но вот на главной дороге послышался шум, и вскоре показалась карета, окруженная несколькими всадниками с оружием и в масках. Насколько я понял, отряд, который я принял за шайку разбойников, захватил лакея и кучера и принудил их господина выйти из экипажа. Дрожа, чтобы его не убили на моих глазах, поддавшись первому порыву, я хотел было броситься ему на помощь, но те, что стояли рядом со мной, удержали меня:

— Вот решающая минута, помните о вашем обещании.

Незнакомец, окруженный людьми в масках, шел к нам уверенным шагом и без малейшего смущения. Чем ближе он подходил, тем больше мне казалось, что я узнаю того, кого давно не видел. Когда он подошел совсем близко, один из моих стражей подошел к нему, попросил его остановиться и сказал:

— Один господин утверждает, что вы нанесли ему смертельное оскорбление; он требует от вас немедленного удовлетворения. Если он падет под вашими ударами, никогда и никто не узнает об этом поединке. Если он не умрет от ран, он обещает, поправившись, вернуться сюда же, чтобы снова вступить с вами в поединок, так как ваша ссора с ним может закончиться только со смертью одного из вас. Дайте такое же обещание, граф, и поклянитесь честью сдержать его.

— Неужели, — удивился молодой человек, — милорд Барингтон сердится, что я уехал из Англии, не простившись с его августейшей супругой? Надо сознаться, мужья повсюду престранный народ, но этот заморский муж кажется мне особенно большим чудаком. Неужели он хотел, чтобы я вечно пламенел к его томной половине? И потом, если он рассердился на меня, почему не сказал мне этого у себя на родине? Почему не приехал в Брюссель, где я жил довольно долго, так как меня поставили в известность, что он меня ищет? Зачем надо было ждать полтора месяца, чтобы напасть на меня с этим ужасным отрядом именно тогда, когда я вернулся на родину? Ах, кстати, надеюсь, мы будем драться не на кулаках?25

Этот голос, эта фигура, веселые речи и насмешливая улыбка были мне хорошо знакомы: передо мною стоял де Розамбер. Только тогда я начал подозревать страшную истину. О маркиза, за вас дрогнуло мое сердце! Но я не выдал ни жестом, ни словом моего крайнего изумления и глубокого ужаса. Меня связывала клятва.

Между тем Розамберу подвели лошадь, предложив ему сесть на нее, и поднесли пистолет, который попросили собственноручно зарядить. Граф вскочил на коня и, заряжая пистолет, сказал окружавшим его людям:

— Да, вы правы, вот поединок, милый жителям Альбиона! За этот пистолет я весьма благодарен великолепному лорду! Он омолодил меня на тысячу лет. Право, рыцари Круглого стола, героическая сцена, которую мы разыгрываем по милости вашего Барингтона, походит на приключение эпохи короля Артура. Подобно героям его времени, вы останавливаете на больших дорогах проезжих, чтобы принуждать их ломать с вами копья! — Взглянув на меня, Розамбер продолжал: — Кто этот красивый кавалер, что молча стоит в отдалении и ни во что не вмешивается? Кто он: прелестный щеголь, чья свобода стоит на карте, или принцесса в мужском платье? Последнее мне понравилось бы больше. Но где же великан, которого я должен одолеть, где пресловутый великан?

Незнакомец, державший речь за всех, снова попросил Розамбера:

— Граф, поклянитесь исполнить поставленные условия.

— Честное слово дворянина.

Один из наших стражей выстрелил в воздух, и сейчас же показался новый всадник; он быстро мчался по аллее. Розамбер ждал его, не дрогнув, но, то ли чрезмерно полагаясь на свое искусство, то ли несколько утратив хладнокровие, необходимое в подобных случаях, граф выстрелил слишком рано и промахнулся. Его враг, напротив, выказал и ловкость, и храбрость; он выстрелил почти сразу, но выстрелил вторым. Пуля просвистела мимо лица Розамбера, обрезала локон его волос и сбила с его головы шляпу. Граф, подхватив ее, воскликнул:

— Дело принимает серьезный оборот! Прекрасная маска целит мне прямо в лоб.

У его противника, так же, как и у меня, лицо в самом деле было закрыто тонкой картонной маской, но я не мог не задрожать, узнав английский фрак, в котором в это самое утро маркиза предстала передо мной в доме Жюстины.

Виконт де Флорвиль развернул свою лошадь и поскакал галопом к концу аллеи. Провожая его взглядом, Розамбер продолжал:

— Да, это национальный фрак милорда, но, клянусь святым Георгием, это не его квадратная спина! Господа, — прибавил он тоном, в котором звучали досада и вызов, — я никогда не решился бы оскорбить английскую нацию, предположив, что ее храбрецы могут драться в масках или при помощи подставных лиц. Впрочем, если сюда прислали даже самого искусного стрелка трех королевств, я постараюсь, чтобы иностранец, будь он самим чертом, не посмел похвастать победой над французом. О, где ты, юноша, который убивает ласточек на лету, где ты, мой дорогой Фоблас? Почему для наказания изменника и защиты чести Франции нет у меня твоих острых глаз и твоей верной руки!

Граф снова зарядил свой пистолет; прозвучала вторая команда. На этот раз Розамбер тут же пустил свою лошадь вскачь. Противники встретились приблизительно на середине места поединка и выстрелили один в другого с расстояния пяти-шести шагов. Граф задел воротник своего врага, а тот, более удачливый, раздробил ему плечо. Розамбер упал на землю.

Победитель тотчас снял маску, и побежденный увидел лицо маркизы де Б.

— О негодяй, — сказала маркиза, — узнай меня и умри от стыда! Тебя погубила женщина. Ты имел мужество и ловкость только тогда, когда тебе нужно было ее оскорбить.

Несколько мгновений Розамбер, казалось, был подавлен болью и позором своего поражения. Он смотрел на маркизу безумными глазами. Но вскоре характер одержал верх, и слабым, прерывавшимся голосом он произнес:

— Как... это вас я имею... счастье видеть?.. Как изменились времена!.. Однако наше последнее... свидание... позабавило меня... больше теперешнего... да и вас... также, шалунья... что бы вы ни... говорили... неблагодарная!.. Здесь ли, так ли... вы должны были обезоружить... славного молодого мужчину... который когда-то... приехал нарочно... из Парижа в Лю... в Люксембург... чтобы доставить вам... удовольствие?

— Розамбер, — возразила маркиза, — напрасно ты стараешься скрыть бешенство и боль. Небо справедливо, я могу поздравить себя с двойной местью. Твое наказание начинается и не скоро окончится. Помни наши условия. Помни, что мой враг должен хранить мою тайну, что моя жертва обязана вернуться сюда.

Граф с усилием приподнял голову и повернул ее в мою сторону.

— Этот молодой человек, — сказал он, — конечно... шевалье Фоблас... Фо... блас...

Я снял маску и подбежал к нему.

— Обнимемся прежде... — продолжал он. — Она меня... победила, мой друг... Не удивляйтесь... Не в первый раз она меня... обезоруживает... А вы в то время, когда я называл... ваше имя... вы были здесь... И желали моего поражения... Но я вас прощаю. Она так... мила... Приезжайте... ко мне в Париж... если я доберусь туда... чтобы... меня там похоронили.

Маркиза отвела меня в сторону и сказала:

— Шевалье, простите, что я окружила таинственностью опасность, которой подвергала себя, простите, что хитростью заманила вас сюда. Мой возлюбленный, увы, был свидетелем нанесенного мне оскорбления, и потому мой друг должен был присутствовать при отмщении! Я знаю, Фоблас еще настолько привязан ко мне, что охотно взялся бы отплатить за меня, так как, полагаю, он не считал, что я сама способна отомстить за мою поруганную честь. Однако, — горделиво и радостно прибавила она, — я доказала, что полгода тому назад не взяла на себя невыполнимых обязательств, когда, осужденная жить только ради мщения, я поклялась удивить вас моими поступками. Теперь, Фоблас, все непонятное в моих сегодняшних речах объяснилось само собою; вы понимаете, какой страх владел мною, когда я со слезами на глазах говорила моему другу, что было бы ужасно не встретиться с ним больше.

Вы понимаете, какая тревога наполняла меня, когда возлюбленный Софи объявил мне, что он ее нашел. Сначала я поняла, что дю Портай мог вас узнать. Право, мне было очень горько, что ваша поездка сюда давала вашему тестю время снова увезти вашу жену! Фоблас, если это случилось, не обвиняйте вашего друга-маркизу. Скажите себе для моего оправдания, что в то мгновение, когда я прислала к вам от имени господина де Б. ложный вызов, я не догадывалась, что, возвращаясь с графиней, вы найдете Софи. Поверьте, сегодня утром вам не стоило спешить во Фромонвиль, так как вы все равно не опередили бы верных гонцов, которых я отправила туда, приказав им следить за дю Портаем, если он еще во Фромонвиле, или гнаться за ним, если он уже покинул свое убежище. Теперь ничто вас более не удерживает, а потому спешите...

Речь госпожи де Б. была прервана пронзительными криками, несшимися, казалось, из почтовой кареты Розамбера. Мы все бросились на шум. Подле раненого остался только доктор, который занимался перевязкой. За каретой графа мы увидели кабриолет, в нем сидела какая-то женщина, старавшаяся вырваться из рук тех же людей, которые прежде схватили лакея и кучера Розамбера.

— Боже, — кричала она, — люди в масках! Значит, все кончено. Они не могли его победить и предательски зарезали его! Ах, — воскликнула она с радостью, — вот он, вот он! — Потом печальным тоном прибавила: — Значит, это правда, вы бесчеловечно воспользовались тем, что я уснула!

Маркиза шепотом спросила меня, не маленькая ли это графиня. Я ответил «да» и бросился в объятия моей возлюбленной.

— Всё уже позади? — спросила она. — Я слышала выстрелы. Что за люди остановили меня? Ведь вы должны были драться на шпагах. Я дрожу, мне страшно. Где твой враг? Остался ли ты победителем? Он должен был прийти один. Зачем здесь все эти люди, это оружие, эти маски? Как я рада видеть тебя! Как мне страшно! Жестокий, как я сержусь на тебя за то, что ты так низко обманул меня!

Сбивчивая речь госпожи де Линьоль говорила о беспорядице в ее мыслях и чувствах. Мне будет трудно обрисовать отпечаток волнения, царившего во всем ее облике. В ее взгляде, поначалу растроганном, затем тусклом и, наконец, сверкающем, вы увидели бы последовательно сладкое заблуждение надежды, смертельный страх, опьянение счастливой любви и злобу любви поруганной. Вы прочитали бы на ее лице, изумительная подвижность которого меня пугала, борьбу бурных страстей. Казалось, каждый мускул ее лица судорожно вздрагивал; чувства мелькали и сменялись в ее чертах с быстротою молнии.

— Поверишь ли, — продолжала она, — я спала, когда тебя уже не было рядом! Я спала до полудня, но каким сном! Великий Боже, какие жуткие сновидения возмущали его! Ты каждое мгновение исчезал, и кругом меня оставались ужасные существа: маркиз, маркиза, твоя жена. Твоя жена! Ведь я твоя жена, разве это не правда, мой друг? Никогда не забывайте этого, сударь. А где маркиз? Ты его убил?

— Нет, мой друг.

— Ну, — сказала маркиза, которую, без сомнений, задел этот разговор, — по коням, Флорвиль, по коням, вам нельзя терять время.

— Что вы называете терять время? — воскликнула графиня, бросив уничтожающий взгляд на виконта. — Разве он теряет время, говоря со мной? И кто этот дерзкий молодой человек?

— Родственник господина де Б., — отвечал я.

— Мой друг, все эти люди пугают меня. О, как я страдаю со вчерашнего дня! Вечно приходится дрожать за себя, за него, что за мука! Беспрестанно думать о сопернице, которая хочет похитить его у меня, о враге, который угрожает его жизни. Ты его ранил?

— Нет, мой друг.

— Вы его не ранили, сударь? Надо же! А я вас так просила! Может быть, он еще не приехал?

— Флорвиль, — продолжала маркиза, — часы бегут, ночь приближается.

— Зачем в наши дела вмешивается этот чужой человек? — продолжала графиня. — Фоблас, не слушай его, останься. Как я страдаю со вчерашнего дня! До чего любовь становится тяжкой, когда она перестает быть счастливой! До чего нестерпимы ее муки, когда они остаются неразделенными!

— Что ты говоришь, моя Элеонора? Твое горе разрывает мое сердце.

— Да? Ну, тогда я утешена, я счастлива, поедем отсюда.

— Поедем! — повторил я, как эхо.

— Шевалье, — воскликнула маркиза, — неужели вы забыли, что вас зовет долг?

— Увы!

— Вас ждут не в Париже.

Я высвободился из объятий графини и с дышла ее кабриолета вскочил на лошадь, которую подвела маркиза.

— Он едет драться! — воскликнула госпожа де Линьоль. — Я хочу ехать за ним, я хочу присутствовать при этом поединке!

Виконт, желавший ее успокоить, быстро заметил ей:

— Успокойтесь, ему не грозит опасность: поединок окончен.

— Окончен! — повторила графиня горестно. — Окончен! Значит, он едет во Фромонвиль! Неблагодарный опять бросает меня, жестокий жертвует мною!

Она хотела броситься ко мне, но люди виконта ее удержали. Она вскрикнула от страха и ярости и упала без чувств.

Ах, кто не пожалел бы этой слишком чувствительной маленькой женщины! Кого не тронуло бы ее горе, кто не содрогнулся бы при мысли о несчастьях, грозивших ей! Маркиза не помешала мне сойти с лошади и броситься в экипаж графини. Меня даже необычайно тронуло, что госпожа де Б. окружила заботами Элеонору. Одной рукой она поддерживала голову моей возлюбленной, другой орошала ее лицо из своего флакона. Платком она отерла холодный пот, струившийся по ее лбу.

— Бедное дитя! — сказала она. — Ее глаза, которые недавно так блистали, теперь потускнели; бледность покрывает щеки, на которых горел такой нежный румянец! Бедное дитя!

— Боже мой, вы меня пугаете, вы думаете, что ее жизни грозит опасность?

— Опасность? Может быть. У нее пылкий характер, и она, по-видимому, очень любит вас.

— О да, очень. Кроме того, со вчерашнего дня она страдает от легких, но частых приступов нездоровья, тошноты...

— Что, она уже беременна? Тем лучше! — воскликнула маркиза с радостью. Потом она подавила это первое движение и тоном сострадания продолжала: — Тем лучше для вас, но не для нее. Для нее это событие опасно, оно подвергнет ее многим неприятностям.

— Неприятностям! Но кто пожалеет меня! В каком я затруднении! Одна здесь умирает от страха, что я ее брошу, а другая вдали приходит в отчаяние оттого, что я ее уже покинул! Что мне делать? Скажите, на что решиться?

— Только что, — прервала меня маркиза, — я торопила вас, теперь же скажу, что на вашем месте я и сама была бы в затруднении. Конечно, вы должны слушать голос вашего сердца, но вы обязаны также принимать во внимание обстоятельства.

— Спросить сердце? Я вижу в нем только нерешительность и сомнения! Принимать во внимание обстоятельства? О, они со всех сторон одинаково ужасны и побуждают меня то ехать, то остаться. О мой друг, умоляю вас, сжальтесь надо мной, покончите с моими жестокими тревогами, дайте мне совет.

— Что сказать вам? Если думать только о долге, он ясен. Однако было бы ужасно покинуть графиню в ее теперешнем состоянии. Она очень вспыльчива, резва... вы думаете, что она беременна, и бедняжка любит вас, как и надо вас любить, то есть слишком сильно. Если вы уедете теперь, вы подвергнете ее волнениям, которые, возможно, будут стоить ей жизни. Гораздо вероятнее, что Софи, обладающая ровным характером, Софи, долго жившая в разлуке с вами и, может быть, свыкшаяся с мыслью, что вы ее оставили, с меньшим нетерпением... Однако я не могу ни за что ручаться. Кто знает, не впадает ли ваша жена в отчаяние.

— В отчаяние!..

— Да, — слабым голосом проговорила де Линьоль, которая наконец пришла в себя. Она меня узнала и прибавила: — Это вы, Фоблас? Вы не бросили меня? Вы хорошо сделали. Останьтесь здесь, я так хочу, останьтесь. — Потом она обратилась к маркизе: — А ты, страшный незнакомец, уйди; жестокий, тебя не трогают мои страдания. Значит, ты никогда не нуждался в жалости, никогда не любил!

— Если бы вы знали, кого упрекаете! — взяв ее за руку, сказала маркиза — Увы, госпожа де Линьоль, хоть вы и очень несчастны, вы меньше заслуживаете жалости, чем тот, кто говорит с вами. Меня тоже сжигала любовь, которая пылает в вас. Мне тоже знакомы ее мимолетные наслаждения и безутешные муки. Графиня, несчастная графиня, вам придется еще много пострадать, если вам выпало страдать как мне!

Тут мои глаза встретились с глазами маркизы, в которых стояли слезы. Мое сердце затрепетало от их взгляда.

— Неужели, — продолжала она с жаром, — правда, что недоброе божество играет человеческими судьбами и с жестоким удовольствием неравным образом распределяет драгоценные дары? Неужели правда, что в силу утонченно-варварского расчета, оно щедро одаряет небольшое число своих избранников лишь для того, чтобы терзать громадную толпу несчастных существ, страдающих от его скупости? Юноша, которому так повезло, неужели это божество одарило тебя прелестью, обольстительностью, завидными талантами и умом, восхитительной красотой, отзывчивостью, которая сразу бросается в глаза и очаровывает душу, с одной лишь целью — приводить в отчаяние твоих соперников и терзать твоих возлюбленных? Неужели ревнивое божество лишило тебя единственного достоинства, которого тебе недостает — постоянства, — только для того, чтобы ни одна женщина не могла надеяться на счастье без примеси страдания и чтобы в мире не было совершенного мужчины? Как, неужели даже самые богато одаренные представители твоего пола, познакомившись с тобой, сравнят свое мужество и сердце с твоими лишь для того, чтобы упрекнуть природу в скупости и недоброте к самим себе? Неужели всем женщинам, увидевшим тебя, предопределено любить тебя с первого взгляда и, увы, раскаиваться дольше, чем другим смертным? О судьба!

Графиня слушала маркизу со вниманием, смешанным с удивлением.

— Кем бы вы ни были, — сказала она наконец, — вы хорошо его знаете, вы говорите о нем так, будто вы — это я. Теперь я немного примирилась с вами, но нам пора расстаться. Уедем, Фоблас, уедем. Ах, вы молчите, вы не хотите ехать?

По-прежнему раздираемый разного рода страхами и противоречивыми желаниями, я бросил на маркизу взгляд, говоривший о моей нерешительности, с которой можно было бы покончить, выслушав ее суждения. Виконт меня понял и сказал:

— Право, я не стал бы колебаться, я поехал бы во Фромонвиль...

— Фромонвиль? — прервала ее графиня.

— ...завтра, — продолжала маркиза, — а сегодня вечером я вернулся бы в Париж с госпожой де Линьоль.

— Вот это прекрасный совет! — воскликнула графиня. — Его последняя часть мне очень нравится, а тебе, Фоблас?

— Мне тоже, моя Элеонора.

В порыве восторга госпожа де Линьоль поцеловала госпожу де Б., и, сознаюсь, я не без удовольствия какое-то время сжимал ручки обеих очаровательных женщин.

— Сударь, — обратилась графиня к виконту, — мы сейчас простимся с вами, но позвольте мне задать вам один вопрос; я задам его, потому что я очень ревнива. Да, я ревнива и не скрываю этого. Вы недавно чуть не плакали. Вы несчастны в любви по вине шевалье. Прошу, скажите мне, в чьем сердце заменил вас Фоблас? Сударь, — продолжала госпожа де Линьоль, которая не могла угадать истинную причину смущения маркизы, — простите меня, но я думаю, что он действительно заслуживал предпочтения; однако (я не делаю вам комплимента), мне кажется, между вами двумя непросто выбрать. Сударь, умоляю вас, закончите признание, которого я у вас не просила, не бойтесь за вашу тайну, у вас в руках моя.

— Сударыня, — промолвил виконт наконец, придумав ответ на смущавший его вопрос, — в минуту волнения сетуешь на множество вещей...

— Ах, прошу вас, скажите, какую возлюбленную Фоблас...

— Я, как вам только что сказал шевалье, родственник маркиза де Б. Я обожал его жену...

— Его жену? Не говорите мне о ней, я ее ненавижу!

— Значит, вы неблагодарны, потому что она вас любит.

— Кто вам это сказал?

— Она сама.

— Она меня знает?

— Она имела удовольствие видеть вас и говорить с вами.

— Где это?

— Я не могу вам сказать.

— И все же она напрасно меня любит, потому что, повторяю вам, я ее ненавижу.

— Можно у вас спросить причину этой ненависти?

— Причину? Это опасная женщина.

— Так говорят ее враги.

— Она интриганка.

— Об этом кричат все придворные.

— Она недостаточно красива, чтобы о ней толковать.

— Да, так уверяют женщины.

— Кокетка.

— У нее нет недостатка ни в красоте, ни в уме. Может ли общественное мнение не приписать ей несколько любовных приключений?

— Несколько! У нее была тысяча возлюбленных!

— Вы можете назвать кого-нибудь?

— Еще бы! Я не бываю в свете, а между тем знаю трех ее любовников.

— Угодно вам назвать их имена?

— Граф де Розамбер.

— Он страшный фат, и она всегда это отрицала.

— Хорошо возражение! Фоблас...

— О, относительно него я не спорю. А третий?

— Господин де ***.

— Господин де ***? — повторила маркиза и мгновенно покраснела, а потом побледнела.

— Да, господин де ***, новый министр; она отдалась ему, чтобы добиться освобождения шевалье. Мои слова огорчают вас?

— Господин де ***! — повторила маркиза почти спокойно.

— Это огорчает вас? Вижу: вы все еще влюблены в маркизу.

— Господин де ***! Вот совершенно новое и неожиданное обвинение!

— Да, и эта интрига завязалась совсем недавно.

— А есть какие-то доказательства?

— Разве могут быть тому доказательства? Они не звали свидетелей.

— Однако, сударыня, вы утверждаете это?

— Да, все говорят об этой интриге.

— Все! Шевалье, вы тоже слышали об этом?

— Виконт, мне передавали такой слух, но я ему не верю.

— Это не имеет значения, — возразил он с недовольным видом, — вы должны были предупредить меня.

— Да, — заметила графиня, — ты мог оказать услугу человеку, просветив его насчет кокетки, которая его обманывает. Сударь, мне очень жаль, что вы попали в сети этой женщины, вы заслуживаете лучшей участи. Но вернемся к тому, что касается меня. Шевалье уже не внушает вам опасений?

— Внушает, сударыня.

— Вот как! — воскликнула графиня, глядя на меня. — Значит, он часто бывает у маркизы?

— Иногда!

— Вот как! Шевалье, вы бываете у нее? Значит, он еще влюблен в нее?

— Мне кажется, да, немного.

— Вот как! Шевалье, вы в нее влюблены?

— Однако, — продолжала маркиза, — вы не должны полностью полагаться на мои слова; я не беспристрастен и, может быть, сужу несправедливо.

— О, вы судите правильно, судите слишком хорошо! Фоблас, я сумею помешать вам бывать у этой кокетки и любить ее. Мы вас покидаем, — снова обратилась она к маркизе. — После сцены, которую вы видели, я не прошу вас молчать, но весьма рассчитываю на вашу деликатность, потому что всё в вас внушает мне доверие. Если бы в моем кабриолете было третье место, я с большим удовольствием предложила бы его вам. Сознаюсь, мне было бы приятно продолжить знакомство с вами. Приезжайте ко мне в Париж. Представив вас, шевалье доставит мне удовольствие; или нет, приходите одни; вам не нужны посредники. Приходите, прошу, и, если вам тяжело это слышать, я никогда не буду говорить дурно о маркизе, хотя она дурная женщина.

Мы двинулись в путь. Когда мы приехали в Круа-Сент-Уан26, — так называлась станция, где графиня наняла кабриолет, — я дал несколько луидоров кучеру, и он обещал хранить в секрете всё, что видел. Госпожа де Линьоль также нашла нужным купить молчание своего лакея Ла Флёра, которого ей пришлось сделать свидетелем своего путешествия до этой станции, а следовательно, и поверенным в тайну нашей любви.

Моя юная подруга осыпала меня ласками, незаслуженными упреками и вопросами, на которые я не мог ей ответить. Напрасно советовал я ей радоваться, что ее возлюбленный не был ни убит, ни ранен, ни принужден расстаться с ней, покинув свою страну; ее сердила тайна, которую я должен был хранить в силу данного мной честного слова. Она твердила, что мне не следовало ничего обещать.

Конечно, разговор обратился на виконта де Флорвиля.

— Он очень мил! — воскликнула графиня, с любопытством наблюдая за впечатлением, которое произвело на меня ее замечание.

— Да, очень.

— Он привлекателен.

— Очень.

— У него прекрасная фигура.

— Да.

— Очень красивое лицо.

— Очень.

— Голос нежный, как у тебя.

— Да.

— Однако его голос слишком высок: в нем чего-то недостает.

— Он еще очень молод!

— Конечно. Сколько ему? Шестнадцать?

— Самое большее.

— Все равно, — продолжала она с подчеркнутым восхищением, — он очарователен!

— Очарователен.

— Мне кажется, у него есть и ум, и сердце.

— Да, мой друг.

Я выражался кратко, боясь сказать слишком много, и притворился равнодушным, чтобы не возбудить подозрений графини.

— Да что же это такое! — воскликнула госпожа де Линьоль.

— В чем дело?

— Дело в том, что ваше хладнокровие приводит меня в отчаяние.

— Мое хладнокровие?

— Да, я делаю вид, будто обратила внимание на этого молодого человека, я расхваливаю его как могу, а вас это ничуть не волнует.

— Не вижу, почему бы это могло меня сердить.

— На это я и жалуюсь. Вы не выражаете ни малейшего беспокойства.

— Потому что, мой друг, я не вижу причины беспокоиться, — возразил я со смехом.

— Почему это? Почему бы вам не ревновать меня немножко. Ведь я ревную!

— Элеонора, повторяю тебе, мне незачем волноваться из-за виконта.

— Не смейтесь, я не люблю, чтобы смеялись, когда я говорю рассудительно. Скажите мне, почему виконт...

— Почему? Потому что он... ребенок.

— А вы разве старик?

— И потом я спокоен, оттого что испытываю к тебе уважение.

— Ах, уважение, уважение! Поменьше уважения, сударь, побольше любви! При мне часто говорили одну фразу, которую я раньше не понимала. Теперь, зная все, я нахожу справедливым: тот, кто сильно ревнует, сильно любит. Если хотите мне угодить, приревнуйте меня!

— Тогда утешьтесь, графиня: признаюсь вам, что, когда вы смотрели на виконта, мне было неприятно, я очень волновался — вы рассматривали его с таким вниманием...

— Вот, — она поцеловала меня, — вот это уже лучше! Так и надо было сразу же сказать. Но, Фоблас, не пугайся. Я восхищалась виконтом только для того, чтобы еще больше восхищаться тобою! Я говорила себе: этот молодой человек хорош, очень хорош, но мой возлюбленный лучше, во сто крат лучше. Лицо моего любимого так же прелестно, а сложен он гораздо лучше. В его чертах, в его осанке, во всем его существе есть что-то внушительное, горделивое, но в нем нет ничего пугающего, напротив, мне приятно на него смотреть. Ум, сердце! Разве у виконта может быть столько ума и сердца, сколько у тебя? Ведь ты целыми днями смешишь меня и время от времени заставляешь плакать, а когда я плачу, я особенно счастлива! Ты не смеешься над моими слезами, как другие, напротив, мой друг, ты меня утешаешь, горюя вместе со мной; ты умеешь плакать, умеешь! Успокойся же! По-моему, ты настолько выше этого молодого человека, насколько он выше всех других знакомых мне юношей. Скажи мне, твой отец любит виконта?

— Очень.

— Ну, так ему следовало бы выдать за него твою сестру, из них получится превосходная пара.

— Какая простая мысль, и почему она не пришла мне в голову?

— Однако я вижу одно препятствие: виконт очарован маркизой. К сожалению... Знаешь, почему я пригласила его? Я скажу, потому что ничего не могу скрывать от моего любимого! Он ревнует к тебе, потому что влюблен в маркизу. И он будет говорить мне, бываешь ли ты у нее.

— Отлично придумано!

— Конечно. Но меня не обманет ваша притворная веселость: вы смеетесь не от души. Мне всегда хотелось помешать вам бывать у этой дурной женщины, а случай дает мне в руки средство исполнить мое желание, и я никогда не успокоилась бы, если бы не воспользовалась им.

Между тем мы быстро приближались к Парижу, да, к Парижу, моя Софи, но утешься: мы направлялись также и в сторону Фромонвиля! Софи, я опять ехал к твоей сопернице, но прости меня: я мечтал о предстоявших мне наслаждениях меньше, чем о восторгах следующего дня. Я ожидал, что назавтра в объятиях моей жены наконец испытаю высшее и долгожданное счастье.

Возрадуйся же, моя Софи! Правда, в это самое мгновение я почувствовал поцелуй госпожи де Линьоль, и хотя эта ласка — награда за подмеченный ею глубокий вздох, — моя Софи, этот нежный вздох вырвала из моей груди мысль не о ней!

Мы оставили почтовых лошадей в Бурже, в той самой деревне, где я расстался с Жасменом. Лошади графини стояли на постоялом дворе; мы сели в карету и вскоре приехали в Париж. Читатель понимает, что Фоблас, одетый теперь, как ему следовало бы одеваться всегда, не мог, не переменив костюма, отправиться к госпоже де Линьоль, чтобы разыгрывать в ее доме роль мадемуазель де Брюмон. Итак, мы решили поехать к госпоже де Фонроз.

— Жестокие дети, — сказала баронесса, — откуда вы?

— Мы умираем от голода, — вместо ответа заявила графиня. — Дайте нам поужинать.

Нам быстро подали пулярку.

— Я в обеденный час поехала к вам, — сказала госпожа де Фонроз госпоже де Линьоль. — Там меня сильно встревожили, сообщив, что вы пришли в отчаяние от бегства мадемуазель де Брюмон и отправились за ней. Утром, — продолжала она, повернувшись ко мне, — господин де Белькур и мадемуазель де Фоблас навестили меня. И он, и она отправились во Фромонвиль, уверенные, что вы поехали драться на дуэли. Они не могли себе представить, чтобы что-то другое, кроме чести, могло помешать вам поспешить к вашей жене. Они оба трепещут за вас. Не стану скрывать: они будут испытывать самое смертельное беспокойство, если вы не присоединитесь к ним до завтрашнего полудня.

Графиня и думать забыла об ужине. Она прервала баронессу, объявив, что не позволит мне покинуть ее, и прибавила, что ее изумляет, почему госпожа де Фонроз, называющая себя ее подругой, решается давать при ней такие наставления ее возлюбленному. Баронесса ничуть не смутилась.

— Если вы обожаете сына, — стала оправдываться она, — то я люблю отца. Господин де Белькур никогда не простит мне, если в таких серьезных обстоятельствах я удержу его сына вдали от него. И чего вы, милое дитя, требуете от шевалье? Вы хотите, чтобы он нарушил правила благопристойности? Я далека от желания советовать ему пойти на низость и бросить вас. Пусть он найдет Софи, привезет ее сюда, а затем будет действовать как все светские люди, как все лучшие мужья, которые умеют примирять любовь к своим возлюбленным с хорошим отношением к своим женам. Иначе он потеряет вас. Скажите, например, может ли шевалье после возвращения жены продолжать жить в доме своей любовницы? Может ли он выставлять на всеобщее обозрение отчаяние одной и благосклонность другой? Предположим даже, что вы настолько ослеплены страстью, что будете ждать от него таких дичайших поступков, а он окажется настолько слаб, что станет вам повиноваться; скажите, не узнают ли тогда все на свете, что де Фоблас жил у вас под видом компаньонки, потому что дома ему стало скучно быть мужчиной? Я не говорю о графе де Линьоле: надо надеяться, что Бог, покровитель влюбленных, поступит в отношении вашего супруга так же, как он обыкновенно поступает с другими мужьями. Надо надеяться, что этот достойный супруг позже всех узнает, какой притчей во языцех вы его сделали. Но станет ли семья вашего мужа спокойно смотреть на его позор?

— Его семья! Что мне за дело до его семьи? — сказала графиня, которая на благоразумные советы баронессы до тех пор отвечала только криками, слезами и самыми неразумными замечаниями.

— Что вам за дело? — возразила госпожа де Фонроз. — Неужели вы думаете удержать шевалье, несмотря на слезы его жены, которая не преминет потребовать его к себе; несмотря на бесконечную болтовню вашей тетки, которая станет каждый день докучать вам своими допотопными взглядами; несмотря на знаменитого капитана Линьоля, способного бросить своих флибустьеров, чтобы прилететь сюда на почтовых и напугать вас большими усами и длинной шпагой; несмотря на общество, ревнивое, непоследовательное, нескромное, постоянно обсуждающее безумства, которые ему следовало бы скрывать, вытаскивающее на свет божий скандалы, которые ему следовало бы хоронить; несмотря на общество, не уважающее ни себя, ни других, общество, которое одновременно смеется над мужьями и сочувствует им, покровительствует женщинам и их же порицает, жестоко осуждает проступки, служащие ему же развлечением; наконец, несмотря на барона...

— Несмотря на всю вселенную, баронесса!

— Что за ответ! Или вы потеряли рассудок, или думаете, что я преувеличиваю? Вы не знаете де Белькура, о котором я начала говорить. Если его довести до крайности, он может явиться за своим сыном прямо в вашу спальню!

— А если меня не побоятся довести до отчаяния...

— Ну, что вы сделаете?

— Я покончу с собой.

— Прекрасно! Мне очень жаль, но вы никак не хотите понять: временно уступить свое драгоценное сокровище, с тем чтобы потом снова обрести его и владеть им беспрепятственно — это лучше, чем, удержав его на несколько дней, умереть от сожаления о его потере.

Госпожа де Фонроз говорила без умолку, но все было напрасно. Вдруг во дворе послышался стук колес. Это мог быть только граф де Линьоль. Я успел лишь поцеловать мою подругу, схватить кусок пулярки и спрятаться в уборной баронессы. Через мгновение я услышал, как граф поздоровался с баронессой и графиней. Удивленный тем, что его жена, редко обедавшая в гостях, не приехала домой, он решил, что она задержалась у баронессы, потому что ей стало плохо. Он спросил Элеонору, удалось ли ей найти мадемуазель де Брюмон.

— Да, граф, — ответила она, — и я надеюсь, она ко мне вернется.

— Конечно вернется, — перебил ее граф, — потому что я заставил ее отца обещать мне это. Между тем, графиня, уже поздно, позвольте мне отвезти вас домой.

— Благодарю вас, — сухо возразила она, — я не рассчитываю вернуться до завтрашнего дня.

Я мог бы подслушать до конца разговор, касающийся меня, но... О Софи, меня волнуют уже совсем другие мечты. Чары графини перестают действовать на меня, и это отдает тебе победу, так долго остававшуюся сомнительной. Рядом со мной уже нет соперницы, которая своими страданиями заставляла меня забывать о твоих муках и своей нежностью — о твоей любви; ее голос поражает только мой слух, но не проникает в сердце, полное воспоминаний о тебе, Софи; я снова вижу, как ты падаешь без чувств, угасаешь... Я мысленно созерцал твои прелести, проникся твоим отчаянием. Я трепетал, видя твое горе, а теперь меня заставляет дрожать мысль о нашем близком счастье.

Тот, кто с некоторым вниманием читает мои воспоминания, должен еще помнить, что совсем недавно горничная причесывала меня в этой самой уборной. Он должен помнить также, что в тот день я спешил увидеть графиню и спастись от отца, и субретка провела меня через потайную лестницу во двор дома госпожи де Фонроз. Теперь, стремясь убежать от моей возлюбленной, чтобы присоединиться к моему отцу, я на ощупь разыскал дорогу к выходу. И вот я уже на лестнице, во дворе и наконец на улице!

5

Полный нежной заботливости де Белькур угадал то, чего не может предвидеть никто, кроме отца. Уезжая, он сказал, что, вероятно, важные причины принудят шевалье выехать из столицы, а потому приказал швейцару ждать меня всю ночь и велел моему слуге держать наготове запряженную почтовую карету. Наша прислуга так любила барона и его сына, что не забыла приказаний одного и интересов другого. Приехав домой, я тотчас же сел в почтовую карету. Мой верный Жасмен захотел во что бы то ни стало скакать впереди, на каждой станции я находил готовых лошадей, и благодаря моей щедрости кучера не жаловались, что их будили слишком рано. Они называли меня их светлостью, и мы летели точно на крыльях.

Взошла заря, которая обещала чудный день. Вот дорога, по которой два дня назад я с тяжелым сердцем ехал в противоположном направлении. Какая счастливая перемена произошла в моем положении всего за тридцать шесть часов!

Я не еду оплакивать под чуждым небом мою родину, не увожу с собой раскаяния, так как я никого не убил, и никто не преследует меня, чтобы справедливо покарать. Во Фромонвиле родной отец прижмет меня к своей груди. Там ждет меня моя повеселевшая жена... О, когда же мы наконец приедем! Скорее, кучер, скорее! Я покрою ее поцелуями, обниму ее колени, я попрошу ее вознаградить меня за мою великую любовь... Правда, Аделаида будет с нами... Но, может быть, нам удастся отослать ее? Неужели придется ждать до ночи? Целый век ожидания! Но ночью, ночью! Эта ночь будет лучшей в моей жизни! Как эти клячи медленно тащатся! Скорее! А завтра я снова буду на этой же дороге. Но я увезу с собой Софи... Она приедет в Париж, мы будем жить в отцовском доме, в нашей супружеской спальне, рядом с комнатой холостяка, которая навсегда останется пустой... Я не выйду из покоев моей жены, я стану проводить там все дни, всю жизнь! Я буду слушать ее рассказы о долгих страданиях... я поведаю ей обо всем, что перенес, открою ей все несчастия, которые пережил. Все? Нет! Я не скажу ей, до чего мне жаль маркизу де Б. и какое нежное сострадание я испытываю к ней. Софи, по натуре подозрительная, пожалуй, встревожится, а я хочу не только всегда оставаться верным моей дорогой жене, но и избавить ее от мук ревности. Я не стану также говорить ей о графине де Линьоль. Графиня теперь так одинока, ошеломлена, опечалена. Она плачет, приходит в отчаяние, обвиняет меня в бесчеловечности! Я все-таки должен был сказать ей несколько слов, предупредить, приготовить. Как он мчится!

— Кучер, ты летишь как ветер. Погоди немного, погоди! Куда мы так спешим?

— В Вильнев-Сен-Жорж, господин, — ответил он, сдерживая лошадей. — Оттуда дорога идет в местечко Фромонвиль.

— Во Фромонвиль! Это хорошо. Какой же черт тебя остановил?

— Гм... гм... не сами ли вы...

— О, сколько времени потеряно! Стегай коней и поспеши!

— То езжай тише, то — скорее, попробуй, разбери! До сих пор я мчался во весь опор, а теперь и не знаю, как ехать!

— Ты прав, дружище, прости, прошу тебя, езжай как можно быстрее.

Проклятая карета катится еще семь смертельно томительных часов. Наконец я вижу мост, а на въезде во Фромонвиль — моих любимых отца и сестру. Вот они обнимают меня, и я разделяю их восторг. Аделаида спрашивает, не ранен ли я, отец осведомляется, должны ли мы покинуть Францию.

— Нет, дорогая моя Аделаида, я не ранен. Нет, отец, мы не покинем нашей родины. Но поспешим, прошу вас! Как я благодарен вам, вы оставили ее, чтобы встретить меня! Пойдемте, проводите к Софи ее мужа. Будьте свидетелями... Как, отец! Вы с тревогой опускаете глаза? Как, моя сестра, вы плачете! Кончено! Софи... Разлука... Одиночество... Она не вынесла, ее нет больше!

— Она жива! — воскликнул барон. — Но...

— Она вас любит, — прервала его сестра, — но...

— Понимаю, значит, тиран в третий раз похитил ее.

Они ответили молчанием. Стараясь предупредить последствия моего первого душевного порыва, они не допустили, чтобы отчаянье стоило мне жизни. Де Белькур отнял у меня пистолеты и шпагу. Аделаида протянула дрожащие руки, чтобы поддержать брата, который побледнел и зашатался. Мой дорогой друг, тебе не хватило сил! Фоблас, полумертвый, упал на землю, которой недавно едва касался, спеша к своей любимой Элеоноре, теперь покинутой им. Увы, тогда он торопился, чтобы бежать от своей жены, теперь же горько оплакивал ее.

— Аделаида, умоляю, сжалься над своим братом! Отец, дайте мне умереть! Ее похитили... Она считает меня виновным. Софи не знает, кого я покинул ради нее. Софи не знает, что я отдал бы половину жизни за то, чтобы другую половину мне позволили посвятить ей. Ее похитили!.. Она осуждает меня. Дайте, дайте мне умереть!

Аделаида сжимала меня в своих объятиях и покрывала самыми нежными ласками. Ее слезы смягчали горечь моих рыданий; отец успокаивал меня, разделяя мои чувства.

— Дорогое и несчастное дитя, — говорил он, — неужели жгучие страсти не перестанут возмущать твою бурную юность? Неужели злой рок, который с некоторых пор взял на себя обязанность давать тебе жестокие уроки, хочет оставить мне лишь суровый долг приносить тебе слабые, бессильные утешения? О мой сын, мне жаль тебя, но ты тоже должен меня пожалеть.

— Отец, известно ли, что с ней стало? Известно ли, по какой дороге увлек ее похититель? Вы не отвечаете! Значит, я потерял ее навсегда и у меня не остается никакой надежды! Теперь нас разделяет громадное пространство, а всего два дня назад я видел ее вон там... Да, смотри, моя дорогая Аделаида, смотри, и ты заплачешь пуще прежнего. Ты отсюда можешь видеть решетку, которую я тряс своими слишком слабыми руками, решетку, которую мне следовало сломать! Твоя подруга была там! Там была моя любовь! Теперь же между нами огромное расстояние. Софи, Софи, какое злое божество управляет нашей любовью! Можно подумать, что оно изредка показывает тебе твоего мужа лишь для того, чтобы потом ты еще острее чувствовала горечь разлуки; можно подумать, что оно иногда позволяет мне на мгновение увидеть тебя только для того, чтобы пробудить в моем сердце сильнейшее отчаяние. Да, жестокое божество по временам сближает нас и мгновенно разлучает. Я еду в Люксембург, со мной моя любимая, она находит отца, и на следующей же день он отнимает жену у мужа. Преодолев все преграды, невзирая ни на какие опасности, я проникаю в монастырь, но мне дают лишь миг, чтобы полюбоваться ею. Наконец случайность приводит меня к ее новой тюрьме. Горестный крик говорит мне, что моя жена рядом, что она узнала меня, я сам ее вижу, вижу, как она падает без чувств, а между тем честь... Честь? По крайней мере, я думаю, что меня зовет долг чести. Роковая маркиза, не в первый раз ты служишь причиной всех наших бед! Честь увлекает меня, а когда возвращаюсь, я вижу, что все погибло. Похитить Софи... Как можно, чтобы отец был до такой степени жесток? В чем может он упрекать свою прекрасную и несчастную дочь? Мой брак загладил мою вину перед Софи, я искупил мои преступления страданием. Почему он хочет, чтобы влюбленные супруги погибли от бесплодной страсти? Почему стремится ввергнуть своих детей в могилу? О, мой отец, отец!

— На этот раз, — сказал барон, — дю Портай удалился, сообщив причины, руководившие им и определившие его решение. Он оставил на мое имя письмо...

— Письмо! Скорее, скорее дайте мне его!

— Друг мой, прежде пойдем в деревню.

Мы вошли в гостиницу. Барон хотел сам прочитать письмо, но уступил моим просьбам и отдал мне листок.

— Самое страшное преступление вашего недостойного сына! Какие выражения! Какая ужасная ложь! Вы сами, мой отец, дрожите от оскорбления. Барон, уверяю вас, оно будет смыто кровью клеветника. Но что я говорю? Он ваш друг, он отец Софи... Успокойся, сестра, успокойтесь, отец, простите мне порыв возмущения, простите!

— Дайте, — сказал барон, — я дочитаю.

— О нет, позвольте... Умоляю вас...

— Великий Бог, отец мой, клянусь, это неправда! Я знать не знал, что маркиза последует за мной в Люксембург, я и не подозревал...

— Мне хотелось бы думать так, мой друг, я не верю, что вы способны на низости, которые дю Портай с легкостью приписывает вам. Но он отец, отец несчастный, мы должны простить его, пожалеть, постараться найти и умолить. Продолжайте.

— Заставить мадемуазель де Понти делить презрение общества с маркизой де Б.! Ах, отец, какая ложь! Ах, сестра, какое святотатство!

— Это правда?— спросила меня Аделаида.

— Сестра моя, госпожа де Б. действительно время от времени бывала у меня, но я не знал, что это она.

— Как это вы не знали?..

— Мой друг, я не могу объяснить тебе, рассказ был бы слишком длинен...

— Я недовольна таким ответом, — возразила она. — Я нахожу его уклончивым. Мне особенно досадно, что дю Портай до известной степени прав, упрекая вас. Это доказывает, что вы действительно очень виноваты перед моей подругой. Я вас обижаю, братец? Ну, хорошо, читайте дальше.

— Продав себя! Нет, отец, нет, я не могу этому поверить! Мне было бы слишком горько думать, что это правда.

— Безумец, — ответил барон, — неужели вы думаете, мне интересно, горюете вы по этому поводу или нет? Читайте, читайте же.

— Я предпочел! Ради Софи я покинул графиню, графиню, которая теперь зовет меня и страдает. Графиню!.. Ах, отец, если бы вы знали, как она меня любит, как она нежна, как она мила, как...

Барон прервал меня:

— Шевалье, вы думаете, что говорите?

— Я неправ, отец, тысячу раз неправ. Но я так смущен и взволнован...

Простите, простите.

— Мстителя! Дю Портай, укажите мне мстителя, о котором вы говорите! Если он слишком запоздает, Фоблас сам отправится на его поиски!

— Успокойтесь! — воскликнул барон. — Вы только что обещали...

— Как, он не только мне угрожает, он осмеливается оскорблять мою сестру! Соблазнитель моей дорогой Аделаиды!

— Видите, мой друг, до чего страсти могут делать нас непоследовательными и жестокими: при одной мысли, что Аделаиду могут соблазнить, ее брат приходит в бешенство. Он не прощает такого предположения человеку, дочь которого, сама добродетель, была вовлечена в самые непохвальные крайности преступной любви. Из-за одного подозрения, по его мнению оскорбительного, Фоблас хочет вооружиться против своего тестя; между тем в Люксембурге Ловзинский не стремился мстить похитителю за то, что тот обесчестил и похитил его Дорлиску.

— Позвольте, отец, я хочу узнать его решение.

Рыдания помешали мне читать.

— Да! — воскликнул я. — Она — гордость своего отца, своей семьи, своего мужа!

Потом, пропустив слова, которые отец не должен был писать, а муж — повторять, я перечел фразу, немного успокоившую мою злобу и мое горе, фразу, из-за которой возлюбленный Софи простил дю Портаю низости, приписанные оскорбленным отцом Дорлиски сыну барона Фобласа.

— Сожаления! Как! Неужели Софи?.. Сожаления!.. Увы, я думал, только разлука со мною способна пробуждать их! Вот самый ужасный удар для моего сердца!

Слезы еще обильнее потекли по моим щекам. Аделаида также плакала. Но, увидев, что барон хочет забрать у меня роковое письмо, я сделал над собой усилие. И снова, повторяя утешительную фразу, я пропустил несколько слов, которым, как мне казалось, было не место в этом письме.

Удивление, тревога, даже отчаяние поддерживали меня во время чтения этого длинного письма. Наконец я собрал все силы, чтобы спросить у де Белькура, до какого места проследили за моей женой, но едва он сообщил, что ее следы терялись у деревни Круазьер^* 27, мне сделалось дурно.

Обморок длился недолго. Заботы сестры привели брата в чувство, голос отца вернул сыну мужество. Отец, внушая мне надежду, которой, может быть, не было у него самого, советовал начать новые поиски; он уверял, что нас непременно ждет удача. Пока он говорил, бумага, лежавшая почти у моих ног, привлекла мое внимание. Я узнал в ней письмо Ловзинского; встревоженный моим состоянием, барон забыл спрятать его, и мне захотелось подобрать листок тайком от всех. Сделав это, я почувствовал такую радость, точно приобрел редкое сокровище. Это ужасное письмо было несправедливым, в нем заключались жестокие слова, но каждая его строчка говорила о Софи. Итак, я подобрал жестокое и милое сердцу письмо. Ах, Фоблас! Ах, несчастный, где было суждено тебе потерять его и снова найти!

Между тем неожиданное происшествие грозило задержать нас уже в Монкуре. Когда мы сели в карету, чтобы добраться до Круазьер, нежная Аделаида, которая не смогла вынести тяготы долгой дороги, печали своего брата и собственные волнения, моя дорогая Аделаида почувствовала себя плохо.

— Отец, я узнаю колокольни. Это Немур28. Через двадцать минут мы доедем до города и там найдем помощь, необходимую Аделаиде.

В Немуре мы остановились в гостинице. Около четверти часа мы успокаивали Аделаиду, которой по-прежнему нездоровилось. Пришел посыльный и спросил меня. Он передал мне пакет, надписанный незнакомым почерком. Вот что было в письме:

— Отец, спешим, летим!

— В силах ли ваша сестра, — сказал барон, — сопровождать нас и могу ли я оставить в гостинице мою дочь одну, вдобавок больную?

— Вы правы, мне самому очень жаль покидать ее! Но, отец, срочное дело зовет меня. Позвольте мне уехать сейчас же! Пусть меня сопровождает лакей. У вас мои пистолеты и шпага, вы можете отдать их Жасмену и велеть ему ни под каким видом не возвращать их мне. Ваше приказание будет исполнено... Но верьте, что эта предосторожность совершенно бесполезна; лучше отдайте оружие мне и не тревожьтесь: я не обращу его ни против себя, ни против отца Софи. Не бойтесь ни моей вспыльчивости, если я его догоню, ни моего отчаяния в противном случае. Супруг Софи получит у дю Портая свою жену путем оправданий, просьб и, если нужно, слез. Я отказываюсь от всяких других средств. Если даже ваш сын не догонит своего тестя или встретит в нем прежнюю несправедливость и непреклонность, если даже вашему сыну придется быть самым несчастным из влюбленных, он все же останется жить — для вас и для своей сестры! Фоблас дает это обещание своему отцу. Шевалье дает вам честное слово!

Де Белькур, раздираемый противоречивыми чувствами, на мой взгляд, недостаточно быстро принял решение. Может быть, он боялся предоставить самому себе пылкого молодого человека, которого, казалось, ждали новые беды. Но, вероятно, подумав о крайностях, до которых могло довести меня нетерпеливое отчаяние, он позволил мне ехать в Монтаржи. Однако, дав мне желанное разрешение, перед этим он взял с меня слово обо всем сообщать в Немур и немедленно вернуться назад, если я увижу, что дальнейшие поиски бесполезны.

— До свидания, сестра, моя дорогая Аделаида! Мне грустно, что я оставляю тебя в таком состоянии. Отец, прошу вас, каждый день присылайте мне сведения о ее здоровье!

Я беспокоился за Аделаиду, а между тем мне самому было не лучше. За последние два дня я страшно устал, я проделал около восьмидесяти льё, из двух ночей одна прошла в дороге, другая в любовных утехах; наконец, меня терзали волнения сердца, гораздо более изматывающие, чем телесная усталость, и всё вместе истощило мои силы. Меня поддерживали лишь надежда и мужество.

Несмотря на всю поспешность, мы приехали в Монтаржи только в семь часов. На почтовой станции не нашлось ни одной лошади. Перед этим такая же беда приключилась со мной в Пюи-ла-Ланде, но тогда я приказал кучеру из Фонтенея ехать дальше. Теперь же, несмотря на мои посулы, просьбы и угрозы, проклятый лентяй и бездельник, держа в руках «Правила», доказывал мне, что я не имею права принуждать его ехать дальше.

Пока мой слуга призывал на помощь весь ад, я наводил справки. Почтмейстер сказал, что действительно пожилой человек, очень молоденькая девушка и две иностранки потребовали у него лошадей две ночи тому назад, но прибавил, что в полульё от станции они вышли из экипажа у какой-то боковой дороги. Я стал расспрашивать кучера, который их вез. Этот человек не мог сказать, что с ними сталось, однако предложил проводить меня туда, где они покинули экипаж. Надо было идти пешком, но я, несмотря на усталость, не стал медлить. Увы, я трудился понапрасну: никто не видал моей Софи.

Печальный и унылый, я не желал отказываться от последней надежды. Может быть, дю Портай, думалось мне, боясь преследования, велел расставить подставы, сделал круг и, выехав на большую дорогу, снова сел на почтовых. Я решил удостовериться, так ли это, и послал Жасмена за лошадьми на соседнюю станцию, приказав ему как можно скорее привести их в гостиницу Монтаржи, которую указал кучер.

— Сударь, — сказала мне дочь хозяйки, — угодно ли вам поужинать?

— Надо бы поесть, но не хочется. Дайте мне комнату, свечу... и оставьте меня в покое.

О каком покое я говорю, когда любовь поднимает в моей душе самую ужасную бурю, когда я то дрожу в ознобе, то сгораю от жара.

Покой! Где мне найти его? Приближается мгновение, которое уничтожит мою последнюю надежду. Дю Портай опередил меня на тридцать шесть часов! По-видимому, он все предусмотрел, чтобы уйти от погони... Я не найду ее!

Похоже, все сговорились, чтобы я не смог вернуть мою потерю. У негодного почтмейстера нет ни одной лошади, а дерзкий кучер отказывается заморить для меня четырех кляч, за которых я предлагаю ему тройную цену! Но Жасмен, Жасмен приводит меня в еще большее отчаяние. Негодяй никогда не вернется! Драгоценные часы летят... Я не найду ее!

Всё против меня. Надо же было госпоже де Б. ввязаться в историю с поединком как раз тогда, когда мне необходима ее всемогущая поддержка! Надо же было сестре заболеть как раз в то мгновение, когда барон остался моей единственной опорой! В самом деле, звезда, которая благоволила моим похождениям, перестала оказывать на меня свое бесценное влияние. Время удач навсегда миновало. Некогда судьба предупреждала мои малейшие прихоти, теперь же ей нравится мешать моим самым серьезным намерениям! Всего год назад каждый позавидовал бы моей участи, теперь я стану предметом всеобщей жалости.

Всеобщей жалости! Да, я действительно самый жалкий из людей. Я никогда не увижу ее! Он не только похитил у меня Софи, но, по его словам, старается ее исцелить, приписывая мне всевозможные прегрешения. Неужели она хоть на мгновение поверит, что я способен на такие поступки? Что зародится в ней: ненависть или — хуже того — презрение? Ее презрение, презрение Софи! Эта мысль меня возмущает и угнетает.

Бывал ли кто-нибудь из любящих несчастнее меня? Едва женщина меня отличает и привлекает к себе, люди, случайность и судьба тотчас же объявляют ей войну, жестокую войну. Что такого ужасного сделала госпожа де Б., которую все обвиняют, госпожа де Б., которую преследует их неумолимая вражда? Она меня слишком любила! Какое непростительное преступление... Мне предписано никогда больше не видеть эту женщину, уже и так наказанную слишком сурово. Но этого мало, они хотят, чтобы я возненавидел ее! Я опозорил ее, омрачил ее счастье, возможно, приблизил ее конец, и от меня еще требуют, чтобы я этому радовался! Желают, чтобы я хотел ее преждевременной смерти! Какая бесчеловечность! Их ревнивое бешенство вскоре обратится и на графиню де Линьоль, потому что она обожает меня, а я люблю ее. Графиня! Она беременна. О, мое дитя, мой сын! Увы, нет! Никогда мой отец не назовет его внуком, Софи не воспитает его, Аделаида откажет ему в своих ласках, он не наследует имени Фобласа. Нет!.. И его рождение, возможно, будет стоить его матери чести и жизни!.. Но моя третья возлюбленная, жестокие боги, боги-преследователи, пощадите ее: она моя законная возлюбленная, она моя боготворимая жена! Моя Софи!.. Напрасно я их умоляю, они вооружают против меня ее отца. Я вижу, как разлука и клевета роют нам обоим могилу. Моя жена в пятнадцать лет сходит в нее. Я знаю, таков мой рок, самую драгоценную жертву я должен принести прежде остальных.

Итак, любовь, которая даровала мне наслаждения и сулила счастье, теперь дает мне в удел лишь горькие сожаления, невообразимые печали, и в довершение всего погибнут все любившие меня женщины. Несчастный, отомсти за их первые горести, избавь их от последних мук, предупреди их смерть своей кончиной... самоубийством. Да, это будет преступлением. Но пожертвуем Фобласом, чтобы спасти его возлюбленных. Да, я спасу этих женщин, отделив их судьбу от моей. По крайней мере, я уйду не напрасно. Они меня забудут и останутся жить... Забыть меня? Никогда. Ни Софи, ни графиня, ни маркиза — ни одна меня не забудет! Вместо меня у них останется память о моем великодушии... Мужья, радуясь при виде печали своих жен, будут приветствовать то, что я так мало жил; отцы, переживающие за своих сыновей, преувеличат заблуждения моей юности и ужасы моей смерти. Главное же — они станут твердить, что я лишь бесследно промелькнул на земле. Но что мне за дело до торжества и до жестокой радости одних, до страха и фальшивого сострадания других! Что мне за дело! Ах, только бы двое влюбленных, достойных этого звания, двое истинно влюбленных, остановившись на мгновение перед моей могилой, вспомнили о моих кратковременных заблуждениях и славной смерти, которая загладила все мои проступки; только бы они меня пожалели, пролили обо мне слезу и в первом порыве сострадания сказали: «Этот великодушный молодой человек умер ради других. Разве он не заслуживал того, чтобы любить одну женщину и жить для ее счастья?» Если это скажут те, кто любит, а Софи и Элеонора повторят их слова, моя тень утешится.

Но кто утешит моего отца? Отец! Почему он оставил меня одного в эти ужасные минуты? Почему позволил отнять у меня Софи? Дю Портай, ты вернешь мне ее, отдашь, или твоя кровь... Безумец, ты хочешь, чтобы тиран покорился твоей воле, а сам не можешь его даже догнать! Из своего недоступного убежища Ловзинский смеется над твоими угрозами, бессильными, как и твои поиски. Умереть должен ты.

Жгучие сожаления о безвозвратно потерянном блаженстве, неодолимое стремление к неосуществимой мести, как вы невыносимы! До чего раздираете вы сердце, созданное для нежных чувств! Напрасно хотел я укрыться от вашей ярости. Меня преследуют ужасные мысли, окружают страшные призраки... Что это: раскаяние или фурии? Что меня так беспокоит? Я чувствую в себе необычайные силы. Я чувствую бешенство, равное моим силам... Я могу уничтожить ад, который люди называют миром. Я могу похоронить себя под его обломками... могу и хочу... Несчастный, что ты делаешь? Стой!.. Ты погубишь Элеонору... и Софи... Софи, твоя любимая, твое дитя, твоя жена, и маркиза тоже — все умоляют тебя пощадить их... отец и сестра целуют твои колени. Моя рука дрожит, силы оставляют меня... Сядем! Как жарко, как хочется пить. Ах, боже мой!

Вот письмо, в котором несправедливый тесть предрекает мою трагическую кончину. Я вижу зловещий отрывок: «Если он сам не посягнет на свою жизнь, его поразит оружие врага; он безвременно погибнет». Изверг, твои предсказания — приговор, я сам приведу его в исполнение. Но даже ты, злобный тиран, не откажешь мне в доле жалости, когда увидишь, что перед концом я омыл твои жестокие строки слезами.

Как уныло спокойствие, царящее кругом, как страшна глубокая тишина! Полнейшее отчаяние — прообраз смерти. Почему я здесь один? Где моя сестра? Что удерживает моего отца? Что делает маркиза? Что сталось с моей Элеонорой? Почему они не помешали ему отнять у меня Софи, почему не заставят вернуть ее? Все бросили меня, не осталось никаких утешений, нет родственников, нет любимых! Одни друзья меня избегают, другие — забыли. Я один, совершенно один на свете, мне остается только смерть. Смерть не так страшна, как мое теперешнее состояние.

6

Отец! Я забыл все свои обещания. Один из моих пистолетов лежал на столике вместе с письмом дю Портая, и я с неведомым, ужасным наслаждением смотрел на них. Вот они рядом — орудие моей пытки и то, что ее прекратит, причина моей смерти и конец моей жизни. Погруженный на дно отчаяния, измученный и угнетенный, я не чувствовал ни сомнений, ни угрызений, ни страха: мой час, похоже, настал!

Вдруг дверь распахнулась. Угадайте, кто приближается ко мне, кого я прижимаю к своей груди, кто ласкает меня, кого я осыпаю благодарностями!

— Видишь, — говорит она, — ты причиняешь мне самые ужасные огорчения, а я спешу утешить твои печали. Ты в каждую удобную минуту бросаешь меня, а я первая тебя нахожу.

Может быть, вы надеетесь, что я обнимал самую дорогую из трех? Увы, нет! То была не Софи, но женщина почти такая же юная, хорошенькая, чувствительная и несчастная, как моя жена: передо мной была госпожа де Линьоль.

Вы знаете мое нетерпение, мое легкомыслие, мою пылкость и порывистость. Мог ли я в ее нежных объятиях думать о вечном сне? Другие, неразрушительные, желания закипели в моей крови, и горячка отчаяния уступила место горячке любовной.

Всем известно, в каком дурном состоянии держат в сельских гостиницах главную принадлежность спальных комнат. И кто простит графиню и шевалье за то, что взаимное желание увлекло их на столь убогое ложе? В оправдание обоим замечу, что кровати, которые предпочитает Морфей, не всегда нравятся Венере; мало того, на этот раз повинюсь в том, что сохранил бы в тайне, если бы дальнейшие события не вынуждали меня рассказать обо всем. Я скажу, что здесь со стороны служителя культа и его жертвы наблюдалась одинаковая и предосудительная поспешность; признаюсь, что жертва без всякой почтительности была принесена на алтаре, лишенном даже полога, и в особенности подчеркну, что Фоблас не запер двери храма, чтобы не позволить в него войт непосвященным.

Мы умирали во имя божества, которое спалило нас в своем пламени, как вдруг наше поклонение ему было прервано. Дверь комнаты отворилась, и кто-то быстро вошел... Голос, в котором послышались изумление и горе, голос, казалось, знакомый, воскликнул: «Боже, что я вижу!» Увы, я ничего не видел, у меня не хватило сил даже на то, чтобы посмотреть, кто потревожил любовников. То ли жалобное выражение этого все еще дорогого мне голоса подействовало на меня, то ли я слишком ослаб от различных причин, но я внезапно упал без чувств в объятия графини. Она не могла мне помочь, ибо в этот момент пребывала в обмороке другого рода, гораздо более приятном и желанном.

Грохот берлины и дорожная тряска привели меня в чувство. Ясный свет луны позволил мне осмотреться. Поистине я нашел, что мое положение гораздо лучше, чем можно было ожидать, и моя болезнь не показалась мне особенно жестокой. С меня сняли одежду и заменили ее женским платьем! Я полулежал на заднем сиденье экипажа. В уголке справа от меня жалась госпожа де Линьоль: она поддерживала большую часть моего отяжелевшего тела, моя голова покоилась на ее груди, ее руки прикрывали мой холодный лоб. На мое лицо, согретое ее поцелуями, капали ее слезы. Дыхание возлюбленной оживляло прерывистое дыхание угасающего Фобласа.

Против нас на переднем сиденье, в левом углу, сидел молодой человек, очаровательное лицо которого носило на себе следы волнения. Он поддерживал мои ноги и, слегка склонившись, опирался на мои колени. Он старался передать нежное тепло своих рук моим рукам, орошенным его слезами. По-видимому неудобная поза не смущала его. Он с беспокойством, но терпеливо ждал, чтобы его друг открыл наконец глаза и отблагодарил его взглядом за заботу.

— Здравствуйте, моя Элеонора, и вы, моя... — я поправился, — мой друг, дорогой виконт, великодушный де Флорвиль!

Обе отвечали мне ласками, слезами, обе трогательно выразили свои опасения и надежды.

— Значит, я не ошибся, виконт, это вы вошли в нашу комнату?

— Да, я, — глубоко вздохнул он.

— Мне так стыдно! — сказала госпожа де Линьоль. — Хорошо еще, что виконт уже знал... Но все-таки... Прошу вас еще раз: не говорите об этом никому, а главное — маркизе де Б. Умоляю вас, потому что тогда я умру от горя!

Он ответил проникновенным тоном:

— Графиня может рассчитывать на мое молчание.

— Виконт ухаживал за вами; он же и одел вас, потому что приличие не позволяло мне...

— Смотрите, Фоблас смеется, — заметил виконт.

— Ах, это хорошо! — радостно вскрикнула графиня. — Значит, ему лучше. Удивительно, но веселость никогда ему не изменяет! Фоблас всегда, всегда смеется, но иногда он и плачет. Мой любимый умеет и плакать!

— Да что вы говорите! — только и сказал виконт.

Де Линьоль, подумав с минуту, нежно поцеловала меня.

— Вы смеетесь, — сказала она, — над тем, что ваша возлюбленная, которую застали в ваших объятиях, говорит о приличиях, а между тем я права. Кроме того, могла ли страшно смущенная женщина одевать вас при толпе людей, сбежавшихся на шум? Виконт, позаботившись об этом, оказал мне громадную услугу. Он помог нам обоим. Благодаря ему посторонние не заметили, в каком я виде, и скоро ушли. В мгновение ока он переодел вас с головы до ног. Трудно найти более заботливого, сострадательного друга, более ловкую и смышленую горничную, чем господин виконт... Право, господин виконт, вы умеете прекрасным образом ухаживать за больными и одевать женщин!.. Но вообрази, мой друг, до чего он предусмотрителен: надеясь застать нас вместе, он взял с собою женское платье, которое теперь красуется на тебе.

С тайным наслаждением я слушал, как графиня восхваляла маркизу.

— Дорогой виконт, вы поистине самый великодушный, самый деликатный из друзей, — сказал я. — Как выразить вам мою благодарность?

— Берегите себя, — ответил он, — молчите, избегайте волнений.

— Видели вы моего слугу в гостинице?

— Нет.

— Как же так, отец и сестра не ждут меня, а я вдруг приеду...

— Молчите, я знаю, что они в Немуре. Мы известим их завтра утром...

— Завтра? Куда же вы меня везете?

Я не знаю, что мне ответили: я снова впал в забытье.

На этот раз его возмущали страшные видения, и оно оказалось более продолжительным. Когда я очнулся, было очень светло, и я чувствовал большую слабость. Я понял, что я в замке Гатине, я узнал комнату госпожи де Линьоль, кровать, на которой Фоблас провел со своей Элеонорой две ночи.

Теперь мадемуазель де Брюмон лежала в спальне, страдая от душевного и отчасти физического недуга. Стоя на коленях, закрыв платком глаза и склонив голову, справа от меня рыдал де Флорвиль. Слева я увидел женщину, не менее достойную жалости: мою Элеонору, с распущенными волосами, бледным лицом и закатившимися глазами. Смерть была в этих глазах! Элеонора скорее лежала, чем сидела на краю моей кровати, и говорила в слезах:

— Жестокий! Если бы он, по крайней мере, говорил только о своей жене! Но он стремится к самой ненавистной моей сопернице — он постоянно зовет эту госпожу де Б. Он зовет ее почти так же часто, как свою Элеонору. Увы, я думала, что мне предстоит бороться лишь с его любовью к Софи, я не думала, что он действительно привязан к маркизе. Как может он любить сразу всех? Я люблю лишь одного человека, я боготворю только его. Если бы неблагодарный на мою любовь отвечал таким же сильным чувством, мне не была бы страшна никакая женщина.

— О графиня, он у вас в доме, — прервал ее виконт, который наконец вышел из глубокого оцепенения. — Перед теми, кого вы называете вашими соперницами, вы уже имеете одно большое преимущество: вы будущая мать. И вскоре вы получите второе, еще более существенное преимущество: вы спасете ему жизнь. Он в вашем доме. Разве это не счастье?

— Да! — порывисто воскликнула графиня. — Жена подвергла бы его жизнь опасности, маркиза укоротила бы ее, я же его спасу! Возможно, мне суждено продлить его дни и скрасить их! Ему придется посвятить мне жизнь, потому что отныне она станет моей собственностью. Да, спасем его. Употребим это новое средство, чтобы добиться его любви, ибо все прочие бессильны; стянем новым узлом узы, соединяющие нас; пусть в сердце моего друга благодарность присоединится к любви, пусть она обеспечит мне его предпочтение, предпочтение заслуженное. Спасем его... Но в силах ли я его спасти? Что, если снова начнется лихорадка? Что, если в порыве ярости он, как это уже было недавно, снова захочет вырваться, выбежать из комнаты, чтобы устремиться к Софи или к госпоже де Б., которых он видит и слышит... Как я могу его успокоить, когда он сам приводит меня в отчаяние? Как мне удержать его, мне, слабой и измученной? У меня выдался тяжелый вечер, а за ним — тревожная ночь! Я устала! У вас, виконт, больше сил и присутствия духа, однако вы тоже пришли в уныние и утратили бодрость. Увы, неужели друг, как и его возлюбленная, лишится мужества? Боже, дай нам сил! Но я молю Тебя сжалиться над страстью, которую Ты осуждаешь! Осуждаешь? Нет, Ты не можешь быть несправедливым! Загляни в мое сердце и суди! Будь милосерден к слабой смертной! А что, если мои мольбы не будут услышаны? Что, если Фоблас умрет? Если так, на мою совесть, по крайней мере, не падет тяжесть вины... Его погубила его жена... нет, его недостойная возлюбленная, маркиза де Б. Правда, воспоминание о Софи наполняет его ужасным волнением, но и мысль о госпоже де Б. преследует его, мучит, воспламеняет... Мысль о ней сжигает его кровь, убивает его! Если Фоблас умрет, я пойду к этой дурной женщине, я скажу: «Твоя безумная страсть сгубила самое совершенное творение неба. Твоя злоба лишила меня того, кого я боготворила. Получи же возмездие за твои преступления!» И я убью ее, а потом пойду на могилу моего возлюбленного... Я не стану лить слез, я зарежу себя кинжалом...

Таким образом, в порыве горя госпожа де Линьоль открыла опасность моего положения. Мне казалось, что я спал беспробудным сном, а на самом деле я лежал в беспамятстве; мне казалось, что я видел сны, а меня терзали видения горячечного бреда.

Я чувствовал страшную слабость, я устал лежать в одной позе и, желая немного передохнуть, попробовал сесть. Увидев, что я пошевелился, мои сиделки бросились ко мне, схватили за обе руки и удержали в неудобной позе.

— Зачем хотите вы покинуть вашего друга? — сказала маркиза.

— Останьтесь! — крикнула графиня. — Останьтесь! Вы слышите меня?

— Элеонора, дорогая, любимая, я никуда не ухожу. Успокойся!

— Ах, — воскликнула она, целуя меня, — ты меня узнал? Останься. Я буду хорошо ухаживать за тобою, у тебя ни в чем не будет нужды.

Я обратился к маркизе:

— Я узнаю и вас, моя великодушная подруга, мужайтесь...

— Он все еще бредит, — заметила госпожа де Линьоль.

— Нет, — сказала маркиза, — он вполне пришел в себя. Он обращается к виконту, а говорит с графиней. Он смотрит на меня, а видит вас. Вот и жалуйтесь после этого!

— Который час, мой милый де Флорвиль?

— Полдень.

— Полдень! Графиня, вы известили моего отца? Вы посылали справиться о здоровье моей сестры?

— Посыльный с минуты на минуту будет здесь.

В это мгновение в коридоре послышались шаги: Ла Флёр вернулся из Немура. Графиня распахнула дверь и, едва слуга вошел, сейчас же опять закрыла ее.

Ла Флёр видел господина де Белькура, моей сестре стало гораздо лучше. Барон собирался вечером навестить госпожу графиню.

— Отлично, Ла Флёр, — сказала Элеонора, — теперь докладывай: уехал ли в Париж Жюльен, которому я велела известить графа де Линьоля, что мы в Гатине?

— Он отправился во втором часу после полуночи.

— Хорошо, иди. Нет, постой. Послушай, Ла Флёр, возьми эти деньги и не болтай. Пошли к нам господина Деспейса, он остался внизу.

Этот Деспейс вскоре явился. Он пощупал мой пульс, посмотрел глаза, велел показать язык и смело объявил, что больному лучше и что он вне опасности. Однако доктор прибавил, что мне нужны отдых и покой. Графиня, в порыве восторга, бросилась ему на шею, доктор очень удивился, а потом по ее же приказанию быстро удалился.

Казалось, госпожа де Б. о чем-то серьезно размышляла и наконец дала госпоже де Линьоль, как мне показалось, не совсем бескорыстный совет.

— К счастью, — сказала она, — нам не нужно обоим сидеть подле него. Не согласится ли графиня, не раздеваясь, лечь на походную койку, что приготовлена в кабинете?

— А вы, виконт?

— Я могу подождать, я утомлен не так, как вы. Кроме того, я успею отдохнуть после обеда, а вам, графиня, предстоит принять барона.

Графиня объявила, что ни за что не оставит меня, и, полагаю, мягкие уговоры маркизы ни к чему бы не привели, если бы я не подкрепил их моими настоятельными просьбами. Наконец графиня согласилась прилечь, взяв с нас обещание разбудить ее ровно через два часа.

Несколько мгновений мы молчали; все было тихо. Наконец виконт бесшумно встал и несколько раз на цыпочках обошел комнату, под каким-то предлогом он заглянул через стеклянную дверь в кабинет, в котором отдыхала графиня, а потом сел у изголовья моего ложа.

— Она спит, — заметил он вполголоса и с озабоченным взглядом прибавил: — Шевалье, мне нужно сказать вам многое; не прерывайте меня, не утомляйтесь, просто слушайте.

Тут госпожа де Б., словно собравшись с силами, взяла меня за руку и, нежно глядя на меня, продолжала:

— Ах, разве я не вправе обвинять судьбу! Я, осужденная на вечное раскаяние, на вечную печаль о прошлом, видела одно возможное утешение для себя: тем или другим путем помочь вам достигнуть счастья. А между тем я сделалась причиной ваших бед. Я для моего друга пожертвовала всем, чем дорожила, а он из-за меня упустил свое самое дорогое сокровище. Как я несчастна! Вы, конечно, уже давно меня не любите, Фоблас, а теперь возненавидите!

— Я! Не люблю вас!

— Говорите тише, — прервала она, — или лучше не говорите вовсе. Молчите, мой друг, это вас волнует и вредит вам. Фоблас, вы меня возненавидите, — продолжала она дрожащим голосом и, заметив, что я снова хочу ее прервать, поспешила прибавить: — Нет-нет, это было бы слишком несправедливо; Фоблас, вы не хотите обвинить меня в своих бедах, но повторите ради моего оправдания то, что я сказала вам в Компьенском лесу. Ах, вашей подруге нужно только знать, что вы не сердитесь на нее: тогда она будет считать себя не такой несчастной.

— О, вы по-прежнему дороги мне, поверьте, я думаю только о вашем ни с чем не сравнимом великодушии и — сказать ли? — о вашей... — Я произнес бы это слово, но, вероятно, маркиза боялась услышать его, потому что она быстро договорила за меня.

— Дружбе, которая окончится только с жизнью. Понимаю! Но молчите, Фоблас, остерегайтесь волнений. Не мешайте мне говорить. Доставьте мне удовольствие рассказать вам, как я заботилась о вас после нашей разлуки в лесу. Я опасалась жестокого похищения Софи и поспешила за вами, чтобы, по крайней мере, вовремя предложить вам мои дружеские услуги. — Она грустно прибавила: — Правда, я напрасно торопилась, любовь утешила вас... Более дорогая вам женщина...

— Более дорогая? Не говорите этого, так как я сам не знаю...

— Что я слышу! — ответила она с притворным изумлением. — Вы любите госпожу де Линьоль так же сильно, как Софи?

— Так же сильно? Нет, конечно, ни госпожу де Линьоль, ни... — Я чуть не сказал: ни госпожу де Б., но она меня прервала.

— Да не кричите вы! Сколько надо повторять? Фоблас, вы разбудите графиню, вам станет хуже, мой друг... Не помню уже, что я говорила?

— Что вы спешили за мной, чтобы утешить.

— Чтобы вас утешить? Нет, шевалье, я этого не сказала. Я хотела предложить вам дружескую помощь и поддержку. Действительно, едва графиня увезла вас, а Розамбер...

— Кстати, что с ним сталось?

— Я велела перенести его в Компьень, в дом одного моего друга.

— Вашего друга?

— Да, моего друга. Доктор говорил о Париже, но я побоялась, что графу в дороге сделается хуже. Я не позволила также поместить его в гостинице, может быть, там недостаточно хорошо ухаживали бы за ним, а в его положении недостаток ухода повлек бы за собою смерть. Этот низкий человек достоин смерти, но он должен умереть от моей руки. Я не доверю случаю возмездия, которое принадлежит мне. Кроме того, я больше всего желаю...

— А вы не боитесь последствий дуэли? Уверены ли вы в молчании стольких людей?

— Не говорите, друг мой, не утомляйтесь. Чтобы заручиться их молчанием, я употребила обыкновенные, но неплохие средства: я щедро заплатила за тайну, но вместе с золотом я не скупилась на обещания и угрозы.

— Такие предосторожности не всегда действенны.

— Молчите же! Я приняла и другие меры, — прибавила она со смущенным видом. — Из-за этого мне и пришлось отправиться в столицу; там я потеряла несколько часов... Но едва я освободилась, я поспешила в сторону Фромонвиля. Я надеялась приехать раньше вас, так как вы... должны были ночевать у графини. На полдороге я встретила одного из моих шпионов. Он возвращался в Париж, желая рассказать мне о том, что его товарищи разузнали в Монкуре. По дороге он внимательно всматривался во всех проезжих. Благодаря его сведениям, я поняла, что вы опередили меня, а также что госпожа де Линьоль ехала передо мной. Я помчалась еще быстрее, и, если бы в Пюи-ла-Ланде мне дали лошадей, я приехала бы в Монтаржи раньше графини.

— Но она опередила вас, и потому мне следует еще раз поблагодарить вас, мой друг, и, главное, попросить у вас прощения. Вы нас застали... Как я мог не запереть дверей!.. Как же...

— Шевалье, избавьте меня от подробностей и, прошу вас, никогда не говорите со мной об этой встрече!

— Но позвольте...

— Нет, не позволю. Не вспоминайте об этом происшествии, если у вас осталось ко мне хоть немного...

Маркиза замолчала, подыскивая подходящее слово, сначала хотела сказать: «уважения», а потом дрожащим и исполненным смущения голосом промолвила: «расположения».

— Да-да, я чувствую к вам большое уважение, почтение, расположение, большую...

— Дружбу... Я понимаю, не договаривайте, Фоблас, я вполне вознаграждена за все. Для моего спокойствия не хватает только вашего полного выздоровления. Вы слишком много говорите... Отдохните, постарайтесь уснуть... хотя бы на четверть часа... Прошу вас, я так хочу.

Если бы она не велела мне заснуть, мне пришлось бы попросить у нее на то позволения. Но мой тяжелый сон был короток. Я так скоро и так внезапно проснулся, что смутил маркизу. Открыв глаза, я увидел, что она обливала слезами какую-то бумагу. Она сейчас же спрятала ее.

— Какое роковое письмо, — спросил я, — заставляет вас плакать?

— Увы, зачем говорить об этом? — вздохнула она.

— Разумеется, — с горечью заметил я, — прошло то время, когда вашему другу были известны все ваши тайны.

— Тайны от вас? Если у меня и есть тайна, то лишь одна, и вам нетрудно угадать ее. Но из сострадания, а также из деликатности вы должны помочь мне ее сохранить.

— Из сострадания! Какое слово!..

— Самое подходящее для меня. Мои печали...

— Я утешу вас.

— А что, — воскликнула она, — что, если теперь я безутешнее, чем когда бы то ни было? Мой друг, молю вас, не расспрашивайте меня, дайте мне поплакать... Жалобы, слезы — вот что мне осталось, а ведь я считала себя способной терпеливо сносить все испытания, которые выпадают на долю женщин, и даже муки, посланные самой несчастной из них! Я воображала, что вооружилась против людской несправедливости и преследований судьбы. Безумная! По крайней мере, теперь я на собственном примере убедилась в одной истине, которую всегда подозревала. Я вижу, что воинская отвага, эта бравада, которой так гордятся мужчины, обыкновеннее и легче всех других видов мужества. Это утешает. Нетрудно подвергать свою жизнь опасности ради славы или мести. Но до чего тяжело выдерживать с одинаковой твердостью множество разных бед, которые неожиданно обрушиваются на нас. Прежние невзгоды, которые я не всегда предвидела и часто вовсе не заслуживала, не сломили меня. Почему же последнее несчастье так страшно меня угнетает? Не знаю, но на моем сердце лежит громадная тяжесть, если она не найдет выхода, я погибну... Дайте мне поплакать, дайте пожаловаться.

Я хотел заговорить, но она положила руку на мои губы. Я взял эту по-прежнему нежную и красивую ручку, сжал ее, поцеловал и положил себе на сердце, на мое глубоко взволнованное сердце.

Можно было подумать, что госпожа де Линьоль ждала именно этого мгновения: она вышла из кабинета; я хотел оттолкнуть маркизу, но та, всегда удивительно находчивая в минуты опасности, сохранила больше присутствия духа, чем я. Она увидела, что было бы слишком поздно отнять руку или переменить позу.

— Вы не разбудили бы меня до завтрашнего дня, — сказала графиня и, взглянув на виконта, прибавила: — Что с ним?

— Сердцебиение, — холодно ответил де Флорвиль.

— Сердцебиение?.. Но вы плачете! Это опасно?

— Вообще-то нет, но в его положении всякое волнение вредно.

— Тебе стало хуже, мой друг? — обратилась ко мне графиня.

— Напротив, лучше.

— Потому что ты видишь меня?

— Потому что дорогая мне женщина, которой я принес столько горя, заботится обо мне.

— Довольно, — прервала меня маркиза, — довольно, она вас поняла, ваши слова вознаградили ее.

— Конечно, я его понимаю! — воскликнула графиня, целуя меня. — Но все равно не останавливайте его! Мне так приятно слушать!

Хотя графиня хотела продолжить беседу, я молчал. Что еще я мог сказать? Я уже выразился так, что все остались довольны.

Но вскоре общее хорошее настроение исчезло: граф приехал раньше, чем мы его ожидали. Жюльен по дороге в Париж встретил своего господина. Де Линьоль с большим участием спросил, как мое здоровье, но взгляд, брошенный им на маркизу, меня испугал.

— Это друг мадемуазель де Брюмон, — сказала графиня, тоже заметившая тревогу и удивление мужа.

— Друг? — повторил он.

Маркиза поспешила вмешаться.

— Друг детства.

— Вы дворянин?

— Я виконт.

— Виконт де?..

— Де Флорвиль.

— Я не слыхал такой фамилии.

— Можно ли знать все имена французских родов?

— Не хвастаясь, скажу, что мне не известны лишь немногие из них. — Он сел на стул и, подозрительно посматривая на маркизу, прибавил: — Вероятно, ваш род не отличается особенной древностью?

— Дед моего прадеда ездил в королевской карете.

— Ах, вот как! Сударь, я ваш покорнейший слуга.

Он поднялся со стула и поклонился маркизе.

— Вы еще очень молоды? — спросил граф.

— Я еще не достиг совершеннолетия.

— И не скоро достигнете?

— Довольно скоро.

— В силу какой случайности, — спросил де Линьоль у своей жены, — виконт почтил нас своим посещением?

— Видите ли, он... я... видите ли...

Виконт заметил смущение графини и выручил ее:

— Тут вот какое дело...

— Да-да, — сказала Элеонора, — расскажите лучше вы.

— Вот какое дело, — повторила маркиза. — Мадемуазель де Брюмон давно уже обещала пообедать у меня. До сих пор она откладывала выполнение этого плана, потому что, отправляясь ко мне, ей, так сказать, предстояло совершить целое путешествие.

— Где же вы живете?

— В Фонтенбло! Я провожу там восемь месяцев в году: у меня в замке есть покои.

Де Линьоль снова поклонился.

Я слушал маркизу с чувством восторга и удивления. Женщина, которая только что, напрасно подавляя вздохи и сдерживая отчаяние, оплакивала свое новое несчастье, через мгновение с удивительным хладнокровием выдумывала небылицы.

Она ли твердым голосом, спокойно и как будто искренне рассказывает теперь графу мгновенно выдуманную и правдоподобную сказку? О госпожа де Б., как умеете вы в случае нужды надевать маску на ваше лицо, принимать решительный вид, осушать слезы, скрывать чувства, словом, безукоризненно владеть собой! С каждым мгновением мое высокое мнение о ваших способностях и силах не только оправдывается, но и возрастает!

Она продолжала:

— Однако вчера мадемуазель наконец пожаловала ко мне.

— А, так вот в чем заключалось неотложное дело, которое заставило вас уехать на сутки. Ради своего удовольствия вы бросили графиню, которая лежала в постели, ибо ей сильно нездоровилось! На ее месте я вас не простил бы.

Маркиза продолжала:

— Она приехала и, в довершение счастья, привезла с собою графиню.

— Как, — сказал Линьоль, обращаясь к жене, — вы обедали у незнакомого вам молодого человека, который даже не приглашал вас?..

— Не читайте наставлений, прежде выслушайте мою историю до конца. Вы понимаете, — прибавил виконт, — до чего меня очаровало посещение прелестных дам. Увы, моя радость скоро померкла. После обеда мадемуазель почувствовала себя нехорошо; мы думали, все обойдется, но к вечеру болезнь мадемуазель де Брюмон усилилась. Как вы понимаете, мы растерялись и не знали, что делать. Ведь не могла же больная молодая девица остаться у неженатого мужчины! К счастью, графиня, у которой много присутствия духа...

— Меньше, чем у вас, виконт, сознаюсь...

— Решила перевезти мадемуазель де Брюмон сюда, позволив и мне сопровождать подругу моего детства.

— Почему же не в Париж? — спросил граф, обращаясь к жене.

— Почему? Спросите у виконта...

Флорвиль не задумываясь ответил:

— Потому что от Фонтенбло до Парижа четырнадцать льё, а сюда меньше семи.

Успокоенный граф несколько минут молчал. Он, казалось, наблюдал за де Флорвилем и мадемуазель де Брюмон.

— Раз вы друг мадемуазель, значит, вы должны уметь отгадывать шарады.

— Конечно, — ответила маркиза, — но теперь, простите, я не в том расположении духа.

Слова де Флорвиля просветили графа. Он отвел графиню в сторону, но, так как нам с виконтом хотелось узнать, что он скажет, мы стали внимательно прислушиваться.

— Графиня, — сказал де Линьоль, — он не друг вашей компаньонки, он...

— Что же?

— Он в нее влюблен...

— Прекрасное предположение!

— Не смейтесь, графиня, вы знаете, от меня не укрываются подобные вещи.

— Я знаю, вы всегда это говорите.

— И мне кажется, следует смотреть за мадемуазель Брюмон...

— Да?

— Нужно строго следить за ней.

— Именно это я и делаю.

— Виконт молод, красив... мне кажется, он не лишен ума, лоска... Я вижу в нем что-то очень благородное... Я его где-то встречал... У него обольстительная внешность, сударыня.

— Граф, до чего мудро и как скоро вы разгадываете людей!

— Вот что значит знание человеческого сердца! Боюсь, не попалась ли уже маленькая Брюмон.

— Что вы!

— Где она была третьего дня?

— Она провела весь день у своего отца.

— Вы уверены?

— Да.

— А вчерашний обед? Он очень походит на человека, который привык развлекаться в дамском обществе.

— Что это такое? Что значит развлекаться? Я не понимаю.

— Развлекаться... это... это... это развлекаться.

— Объясните же мне.

— Я вам объясняю: это... вроде поездки или обеда вдвоем.

— Но нас было трое!

— Я уверен, что вы им страшно помешали.

— Разве я поступила дурно?

— Право, вы должны были прежде посоветоваться со мной.

— Оставим это, граф.

— Графиня, у меня много доказательств, говорящих, что виконт чувствует склонность к этой девушке.

— Ну, говорите скорее, в чем дело?

— Его глаза красны, он плакал; он плакал, так как его душа больна; его душа страдает, ибо мадемуазель де Брюмон заболела, — следовательно, он ее любит.

— С вашей логикой трудно спорить.

— Его душа, вероятно, страдает очень сильно, ибо он не захотел отгадывать шарады. Не смейтесь: это очень серьезно. Наблюдайте за поведением вашей компаньонки; отпустите ее на все четыре стороны или ни на минуту с ней не расставайтесь.

— Я решила, граф: я предпочитаю с ней не расставаться.

— А я вежливо попрошу этого молодого человека уехать.

— Нет, граф...

— Но, графиня...

— Никаких «но», я этого не хочу.

— Тем хуже для вас, графиня. Вас обманывают. Они сыграют с вами недобрую шутку, предупреждаю вас.

Господин де Линьоль ушел из комнаты несколько недовольный своей женой, но очень довольный собой. Тогда графиня горячо поблагодарила виконта:

— Вы отлично вывели меня из затруднения. После Фобласа вы самый умный и самый милый юноша на свете.

Виконт отвечал:

— Не теряйте времени на комплименты. Вам еще грозит опасность, от которой вы должны избавиться. Граф дома, а с минуты на минуту здесь будет барон. Если они встретятся, между ними произойдет объяснение, последствий которого вам следует опасаться.

— Вы правы, но что же делать?

— Послать к барону и попросить его не приезжать.

— Ах, мне так хочется его видеть и говорить с ним!

— Однако осмелюсь вам заметить...

— Напрасный труд! Если бы барон не должен был приехать, я послала бы за ним!

— В таком случае найдите средство удалить графа.

Графиня вызвала мужа и сказала, что ей очень хочется дичи.

Восхищенный такой просьбой, граф наскоро пообедал и уехал на охоту.

Успокоенная маркиза прошла в кабинет и легла на походную кровать.

Не более четверти часа мы с графиней наслаждались разговором с глазу на глаз — нас прервал громкий стук в дверь. Вообразите мое удивление и страх, когда послышался голос Линьоля, уже вернувшегося с охоты. Он кричал:

— Откройте, откройте дверь — я привез к вам госпожу де Фонроз. Да, сударыня, баронесса ехала к нам. Я встретил ее, выходя из парка. Какое счастье!

Графиня направилась было к двери; я удержал ее.

— Погоди, моя дорогая Элеонора... погоди... Дай мне сказать... Эта госпожа де Фонроз... Не говори ей о виконте.

— Почему?..

— Потому что... Друг мой, мне следовало раньше сказать тебе... но я был так болен... я не подумал об этом. Виконт и баронесса враждуют. Мне кажется, де Флорвиль ухаживал за ней, и небезуспешно; расстались они дурно и ненавидят друг друга. Отвори дверь — опять стучат. Главное, следи за тем, что говоришь. Не говори о виконте!

— Нет-нет, будь спокоен^*.

Граф (входя). Где же виконт?

Графиня. Тс!..

Граф. Что такое?

Графиня. Молчите!

Баронесса (с удивлением глядя на госпожу де Линьоль). Может быть, я мешаю вам, графиня?

Графиня. Ничуть.

Баронесса (Фобласу). Как ваше здоровье, милое дитя?

Граф. Ничего страшного: маленькая лихорадка...

Фоблас. Я надеялся, что мой отец...

Граф. Ваш отец странный человек.

Фоблас. Что вы хотите сказать?

Граф. Да как же! Он издали заметил меня, вдруг вышел из экипажа и убежал, точно перед ним явился сам дьявол. Смешно быть таким дикарем.

Баронесса. Мы уже раз сто твердили вам, что у господина де Брюмона есть какие-то тайные дела.

Граф. Как, у меня в имении?

Баронесса. Нет, в окрестностях.

Граф. А может быть, в доме де Флорвиля?

Графиня. Молчите же!

Фоблас (поспешно баронессе, которая с удивлением смотрит на графиню). В силу какой случайности баронесса приехала в здешние места?

Баронесса. Вчера ночью ко мне прискакал посыльный и передал мне, что ваш отец просит оказать ему помощь.

Фоблас. Ах! Моей дорогой Аделаиде лучше?

Баронесса. Гораздо лучше.

Графиня (Фобласу). Не говорите много, берегите себя.

Баронесса. До чего она изменилась за одну только ночь!

Граф. Одну ночь... Скажите, за много дней, баронесса, потому что эта болезнь началась давно. Графиня и мадемуазель де Брюмон во время их первой поездки сюда только и думали о том, чтобы веселиться. Они по целым дням бегали по парку, возвращались усталые, запыхавшиеся. И дома начиналось то же самое. Они возились, как дети, дрались, как школьники; ни одна вещь не оставалась на месте, ночью же... Ну, ночью другое дело.

Графиня (смеясь). Неужели вы думаете, что рассказываете мне что-то новое?

Граф (не слушая). Они жили в одной комнате и, вместо того чтобы ночью спать, шептались... Я это отлично знаю, потому что нас разделяла лишь тонкая перегородка. Ну, всякий разумный человек понимает, что тот, кто много двигается днем да еще не отдыхает ночью, убивает себя. По дороге в Париж графиня почувствовала себя нехорошо. У нее сделалась мигрень, потом тошнота.

Баронесса. Тошнота?

Графиня. Это пустяки!

Баронесса. О, берегите себя!

Граф (в восторге). Не правда ли, ей нужно беречься? Мадемуазель де Брюмон, более крепкая, выдержала дольше и, может быть, если бы она отдохнула у нас, вместо того чтобы ехать к этому де Флорвилю...

Графиня. Молчите же!

Фоблас (обращаясь к удивленной баронессе). Одно слово, баронесса.

Баронесса. Что вам угодно?

Фоблас. Это секрет. (Шепотом) Вы проехали через Немур?

Баронесса (вполголоса). Там я застала барона. Я оставила с Аделаидой мою горничную.

Граф (продолжая свое). Да, мне кажется, если бы она не обедала у виконта...

Графиня. Он никогда не замолчит!

Баронесса. Я вижу, вы не хотите посвятить меня в тайну. Однако должна вам сказать, что вы опоздали. Да, я знаю, что вчера вы обедали в Фонтенбло. Граф рассказал мне об этом.

Фоблас (делая графине знак). Баронесса, вы знаете виконта?

Баронесса (с тонкой усмешкой). Знаю ли я его? Он красивый юноша; у него хорошие манеры, он не лишен ума...

Графиня (шепотом Фобласу). Она не слишком дурно отзывается о нем.

Фоблас (шепотом). Она скрывает. Погодите.

Баронесса. Еще бы, ведь его прапрадед ездил в королевской карете.

Графиня (шепотом). Ты прав, она говорит с иронией.

Фоблас (шепотом). Конечно!

Баронесса. Однако, мне кажется, у него есть один громадный недостаток.

Графиня. Да?

Граф. В чем дело?

Баронесса. Граф сказал, что бедный молодой человек не особенно силен в шарадах.

Графиня (смеясь). Может быть, поэтому вы на него и сердитесь?

Баронесса (глядя на графиню и шевалье). А разве я на него сержусь?

Фоблас (делая ей знак). Конечно, вы ведь в ссоре. Или вы это скрываете?

Баронесса (с тонкой улыбкой). Ну да, мы в ссоре, сознаюсь, но он был очень неправ передо мной.

Фоблас (шепотом графине). Вот видишь? (Громко баронессе.) Я не хотел, чтобы вам говорили о нем, но раз граф...

Баронесса. Да, мы не друзья с виконтом... (Подумав, графу) И, откровенно говоря, именно это помешало мне поехать с этими дамами, хотя они меня звали.

Фоблас (вполголоса баронессе). Чудесно!

Графиня (тихо). Неплохо получилось, благодарю вас.

Граф (баронессе, разгуливая по комнате). Они хорошо сделали бы, последовав вашему примеру. (Графине.) Но где же он?

Графиня. Он спит.

Граф (глядя через стеклянную дверь). Да, он действительно лежит на походной кровати, он бросился на нее не раздеваясь.

Баронесса. Значит, я его не увижу?

Граф. Если вам угодно видеть его, войдите.

Фоблас (с жаром). Не входите, он очень устал, пусть отдыхает.

Баронесса (удивленно). Боже мой, какая горячность, мадемуазель, вам это вредно!

Фоблас (с притворным спокойствием). Но что за мысль — беспокоить молодого человека, не спавшего всю ночь?

Баронесса (наблюдая за шевалье). Разве нельзя подойти к нему без шума? Разве его пробуждение непременно огорчит вас?

Фоблас (изменившимся голосом). Дело не во мне... Но если вы его разбудите, если...

Баронесса. Если я его разбужу, он снова заснет, вот и все.

Фоблас (в смущении). Нет, не все, не все. Это очень важно!

Баронесса. Мадемуазель, говорите что вам угодно, но мне очень хочется увидеть вашего друга, которого вы так не хотите потревожить. (Встает.)

Графиня (насмешливо). Зачем? Вы же его хорошо знаете.

Баронесса. Ах, я хочу судить, очень ли он переменился. (Подходит к кабинету.)

Фоблас (шепотом графине). Остановите ее.

Графиня (шепотом). Зачем? Она, может быть, еще любит его, может быть, ей хочется доставить себе удовольствие посмотреть на него. Что в этом дурного?

Фоблас. Разве вы не знаете баронессу? Она устроит сцену.

Графиня. Ну, так погоди, я поговорю с ней! (Подбегает к госпоже де Фонроз.) Входите, смотрите, если вам угодно, но не будите: он устал.

Пусть читатель представит себе мои чувства. Я не в силах более сделать ни одного возражения, слабость удерживает меня в постели. Мне кажется, будто я лежу на иголках. Баронесса подходит к стеклянной двери, и я с трудом скрываю мое крайнее беспокойство. Одно счастливое препятствие внезапно успокаивает меня: виконт заперся в кабинете, значит, маркиза вне опасности! Нет, увы, нет, эта предосторожность не спасет ее! Госпожа де Линьоль дает госпоже де Фонроз ключ...

Едва баронесса вошла, до меня долетели слова: «Да, это довольно красивое лицо, я его знаю. Нет... Да... Нет... А впрочем... Да-да... Так-так... Нет, я даже не осмеливалась подумать о такой дерзости... Это было бы невероятным. Проснитесь, очаровательный молодой человек, виконт, присоединитесь к нашему обществу, я дам вам руку».

Ей пришлось поддерживать виконта, потому что госпоже де Б. так хотелось спать, что она еле держалась на ногах.

Тот, кого хоть раз в жизни внезапно подняли после очень крепкого сна, испытал на себе состояние, которое я попытаюсь описать. Нельзя просто так перейти от глубокого забытья к жизни. Глаза открываются, но их застилает густой туман; ухо слышит, но улавливает только часть долетающих до него слов и искажает их. В особенности велико смятение ума; в голове еще витают видения, оставшиеся в нем после внезапно прерванного сна, и вместе с ними какие-то совершенно чуждые идеи, которые ему внушает жестокий собеседник. Именно в таком состоянии человек смотрит, не видя, слушает, не слыша, говорит, не думая. Прошу вас, не ждите, чтобы я объяснил вам, какое безотчетное побуждение заставляет тогда двигаться тело, лишенное души.

Вот какой к нам вошла маркиза, которую поддерживала или, вернее, тянула за собой госпожа де Фонроз.

Маркиза осмотрелась и бросила на всех изумленный взгляд. Что поразило ее? Возможно, ей казалось, что она еще во власти сна? Губы пробормотали несколько бессвязных слов, веки после первого усилия снова сомкнулись. Она подняла руки и с усилием разлепила отяжелевшие веки. Госпожа де Б. еще раз взглянула на призрак, присутствие которого поразило ее. Наконец она вполне пришла в себя, пытливый взгляд убедил ее, что все это не сон, что она действительно попала в руки своей злейшей неприятельницы. Впрочем, всегда проще было напасть на госпожу де Б. врасплох, чем испугать и смутить ее. Она сама пошла в атаку. Баронесса получила первый удар.

Маркиза. Хотя сон был мне нужен больше, чем чей-нибудь визит, я в восторге, я восхищен тем, что вижу вас, баронесса.

Баронесса. Вы в восторге? Сильно сказано. Господин виконт преувеличивает...

Маркиза. Баронесса так скромна...

Баронесса. Виконт так вежлив!

Графиня (баронессе). Зато вы не слишком-то вежливы; зачем вы его разбудили? Ведь я же просила... Баронесса, я не желаю, чтобы вы устраивали сцену.

Баронесса (смеясь). Да, да, браните меня, прошу вас!

Маркиза, удивленная словами графини, взглядом просит у меня объяснений. Я хочу шепотом сказать ей, в чем дело, но баронесса меня опережает.

Баронесса (бросаясь между маркизой и Фобласом). Нет, нет, прошу вас. Я не сомневаюсь, что вам надо потолковать о многом, но вы должны говорить громко. Или вам неудобно? Ну, виконт, ведь вы так находчивы...

Маркиза. Баронесса, вы, пожалуй, заставите меня поверить вашим словам: никто лучше вас не может судить об этом, ваше одобрение стоит тысяч других. Ваш опыт...

Баронесса (изменившимся голосом). Опыт! Можно подумать, мне сто лет.

Маркиза (с притворным участием). Ах, простите, я оскорбил вас!

Баронесса. Оскорбили? Ничуть!

Маркиза (насмешливо). Вот как, баронесса отступила, баронесса перестала нападать и думает о защите! О, до чего досадно!

Баронесса. Не досадуйте, беда невелика. (Фобласу.) Прелестная девица... нет, не говорите ни слова.

Фоблас. Я слушаю, страдаю и жду.

Графиня (с живостью). Я тоже с нетерпением жду окончания вашего разговора.

Граф. В толк не возьму, из-за чего вышла ссора. Вижу только, что у всех вас души неспокойны.

Баронесса (графине и Фобласу). Этот поединок вас утомляет? Мужайтесь, он продлится недолго. (Указывая на виконта.) Я уверена, что виконт пожелает скоро окончить его, простившись с нами.

Граф. Наконец понял! Вы разделяете мое мнение! Дело идет о страстишке этой мадемуазель.

Графиня. Баронесса, вы осмеливаетесь обращаться таким образом в моем доме с человеком, которому я многим обязана!

Баронесса (смеясь). Многим обязаны?

Графиня (опрометчиво). Да, многим. Не будь его, весь Монтаржи... (Она умолкает.)

Граф (с любопытством). Что же? Весь Монтаржи...

Фоблас (живо). Графиня хотела сказать «Фонтенбло».

Графиня (в смущении). Да-да... Фонтенбло...

Маркиза (графине). Поверьте, мы и в Фонтенбло нашли бы помощь для мадемуазель. Конечно, было лучше уехать из этого города, но, дав вам совет уехать, я оказал вам совсем незначительную услугу.

Графиня (шепотом баронессе). Как он умен!

Баронесса. Да, но я, графиня, несмотря ни на что, хочу приобрести право на вашу вечную благодарность. Я хочу избавить вас от виконта.

Графиня. Что за упрямство!

Баронесса. Не сердитесь. Я обращаюсь к виконту, он сам согласится, что...

Графиня. Баронесса, ваше поведение странно, непростительно. Хотя бы виконт пятьдесят раз изменил вам...

Баронесса (смеясь). Он изменил мне?

Графиня. Конечно.

Баронесса. Он изменил мне?

Графиня. Ну да, он изменил вам. Неужели вы думаете, я не знаю, что он был вашим любовником?

Баронесса. Он был... кем?

Граф. Тс... тс!.. Не будем говорить о таких вещах. Я не люблю подобных разговоров.

Графиня. Я восхищаюсь вами! Как будто нам интересно, что вы любите и чего не любите!

Баронесса. Он мой любовник! Ах, вот так милая история! (Со смехом.) Графиня, скажите, кто сообщил вам... Конечно, маленькая Брюмон. (Фобласу.) Хитрая девица, неужели вы действительно так мало уважаете приличия... Неужели вы осмелились сделать мне такой прелестный подарок? Найдете ли вы в себе достаточно мужества, чтобы повторить это смехотворное обвинение?

Фоблас. Возможно, если вы принудите меня!

Баронесса. Отличный ответ. А вы, виконт, тоже решитесь поддержать брошенное мне обвинение? Право, для того чтобы приключение стало еще комичнее, недостает лишь этого.

Маркиза. Баронесса, о некоторых победах молодые люди кричат из тщеславия, о некоторых же любовных приключениях они из чувства стыдливости умалчивают. Вы сами решите, могу ли я говорить.

Баронесса. Да? Сознаюсь, вам было бы очень трудно перечислить все ваши победы! Без лести, мне кажется, вы можете похвастать очень многими любовными приключениями! В Версале вы стоите на прекрасной дороге...

Граф. Вот где я его видел!

Баронесса. Не благодаря ли помощи женщин вы имеете влияние на министра?