Любовь и жизнь леди Гамильтон

Глава двадцать четвертая

Ее разбудил первый луч солнца. Она тихонько приподнялась и поглядела на Гревилла.

Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, подложив руку под голову. Рубашка его распахнулась, открыв белую грудь. Четко обрисовывался профиль — высокий лоб, благородный изгиб носа, мягкие линии губ. Пальцы руки, лежавшей на одеяле, были длинные, узкие, изящной формы. Брови — слегка нахмурены, будто и во сне он напряженно думал.

Кто знает, что таится за этим лбом! Какое обилие накопленных знаний хранилось там!

Он представлялся ей созданием иной, более высокой расы. И женщиной его должна была бы стать Венера Корреджо, с ее природной неистовой грацией, соединившей в себе упругую силу моря с первобытным плодородием земли. А не Эмма с ее крестьянским происхождением, отчаянным невежеством и сомнительными скитаниями…

Да, ей следует измениться, уподобиться ему!

Если бы она родила ему ребенка… ребенка, зачатого во взаимной любви, рожденного на свет с радостным криком! Не так, как тот, другой ребенок — плод грубого насилия, ее позора…

Она склонилась над ним так низко, что почувствовала на своем лице его дыхание. Под действием ее взгляда он открыл глаза.

— Эмили, что случилось?

Она обняла его, прижалась щекой к его щеке зашептала в ухо:

— Вдруг у меня будет ребенок от тебя! Чарльз, ребенок…

Еще в полусне, он мечтательно улыбнулся. Но вдруг высвободился из ее рук, как бы в испуге. Его голос звучал жестко и холодно:

— Ребенок? Не желай себе этого! Тогда между нами все было бы кончено!

К завтраку явился Ромни. Нагруженный коробками и свертками. Он был бледен и выглядел нездоровым, глаза блуждали, как обычно в его мрачные дни. Увидев Эмму, он застыл и в восторге воззрился на нее:

— Она стала еще прекрасней! — воскликнул он наконец, оглядев ее со всех сторон. Лицо его сияло, он был весь — движение. — И опять совершенно другая! Никто не поверит, что когда-то она была вакханкой или чувствительностью (Sensibility). В ней что-то новое, что-то женственное, творческое. Почему вы не привезли с собой ребенка? Я бы нарисовал вас вместе. И назвал бы картину «Природа». — Молчите, Гревилл! Я знаю, что я бестактный чудак! — Но можно и с красивым животным. Я подарю вам собачку, пятнистую, с хорошенькой головкой и добрыми, верными глазами. Когда приду в следующий раз, я принесу ее!

Он говорил быстро, разглядывая Эмму. Она не возражала. Каким счастьем было снова видеть его милое лицо и чувствовать, что он любит ее по-старому. Выждав, когда он остановится, чтобы перевести дыхание, она улыбаясь протянула ему руку:

— Будет ли мне позволено приветствовать вас, господин строгий критик?

Он хлопнул себя по лбу.

— Ну конечно, я совсем забыл об этом! Голова становится все более пустой! — Он нежно поцеловал ей руку. — Ах, какое это было страшное время! Я думал, что умру. Я почти ничего не писал. Не было единственного предмета, достойного кисти.

Губы его дрожали. Ему пришлось сесть, так одолела его усталость от движения. Потом Эмма познакомила его с матерью. Он поздоровался с ней как с матерью — королевой. Потом, наконец он принялся распаковывать свои свертки.

— Я знаю Гревилла! — сказал он, с улыбкой взглянув на него. — Для него существует лишь строгая наука, высокое искусство на котурнах. И, как завзятый холостяк, он, конечно, и понятия не имеет о том, что мило прекрасным дамам. Да будет мне позволено попытаться хоть в чем-нибудь исправить это и в надежде на дружескую снисходительность положить эти дешевенькие безделушки к ногам красавицы!

Шелковые скатерки, флаконы с ароматными жидкостями и эфирными маслами, ножики, ножницы» наперстки, разноцветные ленты, изящные японские фарфоровые безделушки, ящички, коробочки. Он доставал наугад одно за другим — свои маленькие сокровища и раскладывал их перед Эммой. И когда она в восторге захлопала в ладоши, он засмеялся, счастливый, что доставил ей радость, и нагрузил на себя все эти мелочи чтобы сразу же украсить ими Эммину комнату. Не забыл он и о матери. Ей предназначалась теплая шаль и шелковый чепец. Гревилл получил серебряный кубок.

Наверху Эмма на минутку осталась со своим другом одна.

— Ромни! — сказала она быстро, вполголоса. — Скажите мне правду! Почему вы не ответили на мое письмо?

Он смутился.

— Гревилл пришел, когда я писал вам ответ. Он сказал, что не потерпит, чтобы я отослал его. Он сказал, что если вы получите деньги, вы приедете в Лондон и этим вынудите его сразу же порвать с вами. Похоже было, что он выполнит свою угрозу. А я знал, что это сделало бы вас несчастной.

— Вы знали? Но я ведь никогда не говорила вам об этом!

— Но вы же отказались ради него от сэра Гарри!

Она кивнула. В глазах ее горело пламя.

— Да, я люблю Гревилла. И не хочу потерять его. Но я его совсем не знаю. Я знаю о нем только то, что он говорит мне сам. Что мне делать, чтоб удержать его? Скажите мне, Ромни! Помогите мне, если вы меня хоть сколько-нибудь любите. Он человек необычный. Я все думаю и думаю. Почему вам нельзя было послать мне денег? Он знал, что я в отчаянии, близка к гибели. Или ему хотелось унизить меня, подчинить себе? Чтобы я вынуждена была делать то, чего желал он? Чтобы я во всем зависела только от него?

Бледная от волнения, она с трудом произнесла все это. Ромни взволнованно следил за ней.

— Ну что вы! Я прошу вас, мисс Эмма, такое недоверие… Гревилл горд и ревнив. И беден. Встаньте на его место! Мужчина, любящий женщину, естественно, хочет, чтобы та получала что-либо только из его рук.

— Вы так думаете, Ромни? Вы действительно так думаете?

Он печально поглядел на нее.

— Да, я так думаю, мисс Эмма. Ах, что сделала с вами жизнь! Созданная для радостей, свободная и открытая натура, вы мучите себя такими мрачными раздумьями! А ведь вы так молоды!

Она печально улыбнулась:

— Молода, да! Но что я уже пережила! И у меня такое чувство, что мне предстоит нечто еще более тяжелое. Я все время вспоминаю одного молодого человека, которого видела однажды. Кажется, его звали Нельсон. Доктор Грэхем сказал о нем, что он никогда не будет счастлив. И я думаю, со мной будет то же самое: никогда, никогда не буду я счастлива!

Она опять глубоко задумалась. Почему Гревилл не хотел, чтобы она была в Лондоне? Может быть, он все еще сватался к дочери Миддлтона? Или…

— Ромни, вы слышали что-нибудь о сэре Гарри? Он тоже не ответил мне…

— Сэр Гарри заболел в Лечестере, когда вы вдруг исчезли. Его родные, очевидно, не передали ему ваших писем.

— Его родные? А я думала, что Гревилл… А где теперь сэр Гарри? Видели вы его?

Ромни кивнул:

— Он уехал на лечение в Италию и должен пробыть там долго. За день до отъезда он был у меня и справлялся о вас. Я сказал ему, что не слыхал о вас ничего.

Она вздохнула с видимым облегчением.

— И теперь он в отъезде и не знает ничего обо мне и Гревилле?

— Ничего. Сэр Гарри пришел ко мне как раз тогда, когда у меня был Гревилл. Тяжелая ситуация. Я боялся, чтобы Гревилл не выдал себя. Но спокойствие и хладнокровие не покинули его.

— А когда сэр Гарри был у вас?

Он взглянул на нее, удивленный ее внезапными вопросами.

— Должно быть, через пару дней после Нового года. Он задним числом пожелал мне счастья. Верно! Восьмого января!

Она вздрогнула.

Восьмого января сэр Гарри попрощался с Ромни, девятого он уехал, а десятого Гревилл позволил Эмме вернуться в Лондон. Может быть, он опасался сэра Гарри?

И как раз в этот момент, заждавшись ее, по лестнице нетерпеливо поднялся Гревилл. Бледная, со стиснутыми зубами наблюдала она, как он вошел в комнату и приблизился к ней. Он улыбнулся ей, и эта улыбка вывела ее из оцепенения. Опершись на его руку, стараясь идти с ним в ногу, она вернулась с ним и Ромни к матери.

Да неправда все это, быть того не может. Это просто случайное совпадение, уродливое порождение ее горячечной фантазии.

Ромни провел в Эдгвар Роу весь день. После обеда Гревилл поделился с ним планом, который он составил для Эммы.

По утрам, пока Гревилл будет в Лондоне на службе, она будет учиться у матери ведению хозяйства и делать заданные ей Гревиллом уроки по письму, счету, географии, истории, английскому и французскому языкам. Потом они будут вместе работать в саду или отправляться гулять. В шесть часов будут начинаться регулярные занятия, которые продлятся до ужина в девять часов вечера. Поболтав еще часок, в десять часов дамы отправятся спать, а Гревилл поработает еще в лаборатории. Он привык работать по ночам, спал мало, никогда не ложился раньше двух, а в восемь был уже на ногах. Эмма же была, напротив, ранняя пташка. Этот контраст, обычно тягостный, в данном случае давал преимущества. Так они не мешали друг другу и оставалось достаточно времени для совместной работы.

Ромни выслушал все это внимательно.

— Отличное расписание! — сказал он с едва уловимой насмешкой. — Мисс Эмма станет скоро такой ученой, что не захочет уже водиться с бедным невеждой-художником. Поэтому о нем и не подумали. Так что ему не остается ничего, как отказаться от живописи и поискать себе работу метельщика улиц или чистильщика фонарей.

Он выглядел взволнованным. Гревилл поднял глаза от тетради, в которую записал распорядок дня для Зимы.

— Вас всегда ждут в Эдгвар Роу, Ромни. Ведь вы дали мне слово молчать о том, что здесь Эмма!

Эмма побледнела.

— Что я здесь? — повторила она дрожащим голосом. — Я что, так дурна, что меня нужно прятать?

Гревилл вскочил, раздраженный:

— Не в том дело! Если бы ты была дурна, мы бы никогда не были вместе!

Она взглянула на него. На глаза ее навернулись слезы.

— Какие мы разные, Гревилл! — прошептала она еле слышно. — Я бы любила тебя, даже если бы ты был величайший на свете преступник!

Он недовольно покачал головой.

— Всегда у вас, женщин, превыше всего чувство! Я ведь говорил тебе, что я должен принять меры предосторожности ради моего поста. Неужели мне снова нужно повторять все это?

И сердито отвернулся.

Ромни был явно болезненно задет грубым тоном. Он бросился к Эмме, сжал ее ладони в своих руках:

— И правда, мисс Эмма, вы превратно поняли Гревилла! Он не имел в виду ничего дурного. То, что произошло с вами, несколько отклоняется от привычных буржуазных норм, и нельзя ведь объяснять каждому по отдельности, почему это так случилось! Но хватит об этом! Спасибо, Гревилл, что вы согласны сделать Эдгвар Роу прибежищем мрачных часов старого ипохондрика. Но ведь Эдгвар Роу не мое ателье. Разве нельзя действительно устроить так, чтобы мисс Эмма бывала иногда на Кавендиш-сквер? Или вы хотите, чтобы я совсем расстался с моим небольшим талантом? Чтобы редкостная красота мисс Эммы погибла для искусства?

Гревилл не отвечал. Он сидел молча с недовольным лицом.

В Эмме вспыхнуло что-то вроде гнева:

— Я не оставлю вас в беде, Ромни! — вымолвила она. — Я ведь уже давно обещала вам это! И я…

И смущенно умолкла. Встретив пристальный взгляд Гревилла, она не смогла договорить фразу до конца. Неужели она боялась его?

— Я думаю, это все можно решить очень просто, — продолжал Ромни беспечным тоном. — Как утренняя пташка, мисс Эмма могла бы быть у меня уже в семь часов утра. Вы, Гревилл, тоже будете заезжать ко мне по пути на работу, чтобы быть спокойным, что мисс Эмма благополучно возвратится домой. Я особенно надеюсь на эти полчаса, которые вы мне будете дарить. Я давно уже хотел написать вас… Таким образом, пока мисс Эмма будет переодеваться и собираться в путь, будет ваш сеанс. А когда картина будет готова, я надеюсь, вы примете ее в знак моей благодарности и уважения к вам и повесите ее над некоим письменным столом. И некая молодая дама, взглянув на ваши верно схваченные художником черты, несомненно всякий раз будет черпать мужество на своем пути сквозь тернистые заросли наук. Я кончил, господа мои! Правда, я произнес чудесную речь, мисс Эмма? А вы, дорогой сэр, изо всех смертных наиболее достойный зависти, пробудите свою совесть дипломата и согласитесь на союз во имя спасения искусства!

И смеясь, протянул руку Гревиллу. Гревилл засмеялся в ответ, и они ударили по рукам. Эмме разрешалось два раза в неделю приходить в ателье, и все должно было происходить именно в таком порядке, как этого пожелал Ромни.

Вечером Эмма еще раз ненадолго оказалась с глазу на глаз с Ромни. Гревилл вошел в дом за накидкой для художника, который, легкомысленный, как всегда, не подумал о суровой погоде. Они стояли у двери дома в ожидании кареты, которая должна была приехать за Ромни.

Начинало темнеть. Сильный ветер гнал по небу серые громады туч.

— Я и не знала, что вы такой хитрец Ромни, — Эмма вдруг прервала молчание. — Как ловко вы выманили у Гревилла согласие на наши сеансы!

Он засмеялся:

— Предложив писать его? Боже мой, в нас, англичанах, даже лучших, всегда сидит доля торгашеского духа. А младшие сыновья… У них отняли жирные куски. И им приходится крутиться, чтобы пробить себе дорогу. Они насквозь джентльмены, но как только речь зайдет о какой-нибудь сделке… Если бы я добыл Гревиллу признание «Венеры» Корреджо, думаю, он продал бы мне свою душу!

Он говорил без тени насмешки. Можно было подумать, что его радовал торгашеский талант, принесший Англии величие.

Эмма ничего не ответила. Дрожа от холода, она крепче стянула свою шаль.