Любовь как спасение

Лапушка

Когда-то давно, в прошлой жизни, Нина Чеботарева была замужем. Брак оказался таким коротким и таким случайным, что если бы не дочь, родившаяся через полгода после свадьбы, Нина о том союзе и не вспомнила. И даже имени мужа не вспомнила бы ни за что, если бы в паспорте дочери не было записано — Пронина Светлана Владимировна. Так они с дочкой и жили, отдельной друг от друга жизнью, но отделила Нину от дочки не столько фамилия, сколько родная Нинина мать. Бывшая учительница начальных классов, строгая и властная, Антонина Петровна буквально сжила со света мужа, Нининого отца. Сначала прогнала его, как она считала, за никчемность жить к родителям, а вскоре он умер от прободения язвы — так тосковал по дочке, да и по жене тоже. Овдовев, Антонина Петровна решила, что станет дочери и матерью, и отцом, то есть будет воспитывать с удвоенной строгостью. Не ласкала, не поощряла, не устраивала девочке праздников — боялась набаловать и испортить, зато щедро ругала, требуя исключительного трудолюбия и аккуратности. Результат получился прямо противоположный: ни одна из этих добродетелей Нине не привилась, сколько Антонина Петровна ни билась. Не то чтобы Нина делала что-то наперекор матери или настаивала на своем, она все больше молчала и замыкалась в своем не согретом материнской лаской мирке. В конце концов ей так все опостылело дома, она так рвалась в другую жизнь, что выскочила замуж через полгода после выпускного вечера. Расписали по причине очевидной беременности. Но отделиться от матери у Нины не получилось: у мужа своей жилплощади не было, пришлось жить у Антонины Петровны.

Нежданную внучку Антонина Петровна сразу же забрала под свою опеку — Нина обязана была поступить в институт. Нина не возражала: так уж случилось, что она уродилась с явной ленцой, к тому же материнские чувства в ней ну никак не хотели просыпаться, а потому энтузиазму матери, с которым та взялась ухаживать за ребенком, была рада. В школе Нина перебивалась с тройки на тройку, несмотря на усилия матери, а потому в институт поступила только со второго раза, да и то на заочное отделение областного педагогического. Муж Нины — Вовка Пронин — окончил к тому времени Строгановское училище и считал себя свободным художником. Свободным до такой степени, что даже не считал долгом материально обеспечивать семью. Антонина Петровна не скрывала своего презрения к зятю-тунеядцу и его дуре-жене, они платили ей взаимностью — презирали за мещанство и жлобство, хотя и жили фактически за ее счет.

Как и следовало ожидать, молодая семья рухнула. Вовка, освободившись от семейных уз, пошел по жизни искать свое место в большом искусстве. Нина не сильно горевала по этому поводу, он оставил ей главное — друзей-приятелей в литературно-художественной тусовке Москвы. Эти удивительные люди, которых Антонина Петровна без сомнения посчитала бы тунеядцами и проходимцами, безумно нравились Нине. Богема — так они называли себя, и это просто-таки завораживало Нину. В их компании практически никто не работал постоянно и от звонка до звонка — для творческого человека это смерть. Никто особенно не обременял себя бытовыми заботами, хотя у многих были семьи и даже дети. Зато много и с большим пафосом говорили об искусстве, особенно по ночам, в мастерской очередного непризнанного гения, разложив нехитрую закуску на битые тарелки и разлив водку в разнокалиберные стаканы. Всей компанией ходили на выставки и показы, на поэтические читки и театральные прогоны — жизнь била ключом. Антонина Петровна махнула на дочь рукой — пусть живет, как хочет, — и все свои недюжинные силы сосредоточила на внучке.

Чтобы как-то оправдать свою причастность к творческой интеллигенции, Нина начала писать рассказы. И, что удивительно, у нее неплохо получалось, несколько творений даже напечатали в толстых журналах. Еще для утверждения своих позиций Нине пригодился ее неплохой голос, и она радовала подвыпивших товарищей пением под гитару чего-нибудь сентиментального на стихи здешних же поэтов. У наиболее чувствительных слезы капали из покрасневших глаз, и они умоляли спеть еще. Но не за это любили Нину в богемном коллективе, любили ее за незлобивость и некичливость. Только она, одна из них всех, не играла гения, зато умела внимательно слушать, искренне восхищаться и сострадать.

Антонина Петровна гнала дочь на работу, и она перманентно устраивалась — то в книжное издательство, то в редакцию малотиражной газеты, то в школу учительницей русского языка, но каждый раз ненадолго. На второй же день начинала скучать, на десятый прогуливать, а через месяц расставалась с работодателями к взаимному удовольствию. За напечатанные рассказы Нина получала гонорары, совсем небольшие, которых только и хватало, что на конфеты для дочери, тортик для мамы и скромное угощенье в компанию. Как-то так и жила — не впроголодь, но и не сытно. Без мужа, но и не без романтических встреч — чаще всего на одну ночь, без взаимных обязательств и желания продолжить отношения. О семье Нина не думала, да и не хотела этого геморроя на свою голову — стирка, готовка… Зачем ей все это?

Когда один за другим умерли родители Вовки Пронина, а сам он уже много лет не давал о себе знать, их однокомнатная квартира оказалась завещанной их единственной внучке Светлане Прониной. А это значило, что фактической владелицей, до совершеннолетия дочери, становилась Нина. Гарантированный кусок хлеба! И даже когда Света выросла, квартиру продолжали сдавать, потому как денег в семье хронически не хватало.

И тут произошло нечто удивительное: Антонине Петровне, как заслуженному учителю и ветерану труда, выделили участок в шесть соток в не очень ближнем Подмосковье. Никто в семье тяги к сельской жизни не испытывал, но от упавшего с неба куска земли решили не отказываться. Сколько положено поизображать, что обрабатывают его, а потом продать. По весне поехали посмотреть на угодье, и тут случилось второе чудо: Нина влюбилась в поле, раскинувшееся за забором садового товарищества, в зеленевший за полем лесок, в деревеньку, которая спускалась в овраг, а над ней были церковные купола — усилиями местных жителей разрушенную в тридцатые годы церковь начали восстанавливать. Влюбилась так, что стала уговаривать мать поставить на участке хотя бы времянку, чтобы можно было летом заночевать. Антонина Петровна, выросшая на асфальте и другого грунта под ногами не признающая, сначала удивилась Нинкиной блажи, а потом рассудила: когда будут продавать, времянку можно внести в цену и деньги вернуть. А летом — почему бы и не переночевать, в хорошую погоду. Достала свою заначку, которую уже несколько лет собирала на похороны — на дочь же надежды никакой, — и отдала их Нине — строй, только смотри не промотай.

Нина взялась за дело рьяно. Изучила предложения, нашла времянку посимпатичнее, хотя они мало чем друг от друга отличались, и сходную по цене. Оплатила стоимость строения и доставки и стала ждать. Но ведь кто-то же должен времянку установить, а кто? Пошла в деревню, расспросила местных женщин — все, как одна, рекомендовали Николая. И мастер, и не пьет, и цену не заломит. И, что ценно, живет в этой деревне, а значит, ездить ему на работу не придется, вот только очередь к нему — таких, как она, целое товарищество понаехало. Нина нашла дом Николая, но на двери висел замок — где-то работал, видно. Пришла на следующий день, рано утром, превозмогнув свою многолетнюю привычку просыпаться после одиннадцати. Николай оказался невысоким лысоватым мужичком лет пятидесяти, вопреки Нининым ожиданиям, совсем не деревенского вида — опрятный, подтянутый, побритый. Ломаться не стал: сказал, что придет, когда привезут времянку, и доведет до состояния вполне комфортного в ней проживания. И цену назначил божескую, для Нининого бюджета подходящую. На том и расстались.

Через неделю, как договаривались, Николай появился на Нинином участке. Походил по нему, что-то прикидывая и измеряя, и предложил ставить домушку не там, где Нина с Антониной Петровной наметили, а на другом конце участка. И аргументировал: так в доме будет солнечнее, а значит, суше и теплее. И электричества придется меньше жечь на отопление — лето в наших местах не всегда теплое, иной раз даже в июле топить приходится. Нина с матерью слушали его, открыв рот, — на их жизненном пути такой хозяйственный мужик встретился первый раз. И тут же с его предложением согласились. Привезли времянку, Николай толково распорядился разгрузкой, установкой, и как только продавцы уехали, начал что-то колотить, подгонять, прикреплять. Нина с Антониной Петровной, ошеломленные такой вопиющей деловитостью своего работника, даже не разговаривали между собой, только многозначительно переглядывались.

Ровно в шесть Николай закончил работать, сложил инструменты и подошел к Нине.

— Тут мне еще работы на день, а вам, я вижу, ночевать негде, — говорил он просто и как-то очень серьезно. — Если хотите, можете у Клавдии переночевать, у моей соседки. Ну, заплатите немного… Она этим делом подрабатывает, к пенсии. Не ехать же в Москву, а утром опять сюда.

— Это да, Москва — не ближний свет. В любом случае, спасибо. Завтра я вас жду.

— Договорились, — Николай надел куртку и накинул капюшон — начал накрапывать дождь. — Пока, лапушка, до завтра.

Сказал и пошел быстрым шагом по направлению к деревне. Ему и в голову не пришло, что своим нечаянным словом он может вызвать смятение в Нининой душе. Лапушкой он называл когда-то жену, давно это было, и вдруг вырвалось. Почему вдруг — сам не знал. Эта женщина, хозяйка участка, не пробудила у него никакой симпатии — не то чтобы молодая, не то чтобы красивая, в каких-то старых штанах с чужой задницы… И почему городские думают, что на даче можно такими чумичками рядиться? У Николая не было ответа на этот вопрос, но он его живо интересовал, потому как подобный маскарад он наблюдал в девяти домах из десяти, где ему приходилось работать, а то и во всех десяти. Смятение же его случайная ласковость вызвала — и немалое.

«Лапушка — это он кому? — Нина даже по сторонам посмотрела — нет ли еще кого рядом, кого Николай мог назвать лапушкой. Но никого не было, даже мать сидела в стороне, довольно далеко от них. — Во дела — лапушка! Меня сроду никто так не называл». — У Нины даже щеки вспыхнули, и так приятно стало, тепло.

— Мам, ты, пожалуй, домой езжай, — Нине очень хотелось остаться одной и понежиться еще, хоть немного, в захватившей ее вдруг теплоте. — Николай сказал, что мне у Клавдии можно переночевать, а завтра он придет и все доделает.

Антонина Петровна уехала, Нина, и в самом деле за небольшую плату, договорилась с Клавдией о ночевке. Но спала плохо, хотя никогда бессонницей не страдала. Засыпала в любом месте и в любом положении, даже на сдвинутых стульях в мастерских своих художественных гениев. А тут — засыпала и сразу же просыпалась. В голове все вертелось: лапушка, надо же! Утром встала пораньше, посмотрела на себя в зеркало. «Все-таки придется коронку ставить, — зуб обломился еще год назад, но Нине и в голову не приходило поставить на него коронку — подумаешь, дело какое? Жевать не мешает, и ладно. — Приеду в Москву и пойду к протезисту», — твердо решила Нина. Она умылась, потщательнее прополоскала рот — ни пасты, ни щетки у нее с собой не было. Возле умывальника, на полочке, у Клавдии стояла баночка с кремом, покрывшаяся изрядным слоем пыли. Нина тихонько открыла ее, зачерпнула пальцем не слишком свежего крема и размазала его по лицу. Кожа благодарно откликнулась: расправилась, посвежела. «Ну, прям, Маргарита! Дай швабру — полечу», — засмеялась Нина сама на себя и села с Клавдией пить чай.

Когда Нина пришла на свой участок, Николай уже стучал молотком.

— Здравствуйте, Коленька, — весело махнула она работнику.

— Здравствуйте… — на этот раз напрягся Николай: Коленькой его звала только мама. Но мама умерла, когда ему было тринадцать лет, и с тех пор никто его так не называл. В сердце у него что-то шевельнулось, что-то давно забытое. «А она ничего так из себя, эта Нина. Вчера не показалась совсем, а сегодня даже похорошела, помолодела. Вот что значит деревенский воздух», — решил про себя Николай и принялся за работу. И весело так застучал его молоток, и на душе было весело.

Нина ходила по участку, собирала в кучу ветки, оставшиеся после корчевки деревьев, всякий прочий мусор и исподтишка наблюдала за Николаем. Первый раз она видела, чтобы человек делал такую неинтересную, на ее взгляд, работу с таким удовольствием. Даже красиво делал: ловко, споро. Николай тоже наблюдал потихоньку за Ниной и, как прирожденный строитель, проектировал объект: если эти дурацкие штаны поменять на юбку, а волосы покрасить в какой-нибудь человеческий цвет и прибрать получше, то вполне даже ладная бабенка получится.

Ровно в шесть, как и вчера, Николай закончил работу.

— Все, можете заезжать в свои хоромы. Но я вот что думаю… — Николай собирал инструменты и, прежде чем положить их в сумку, вытирал тряпкой. Хозяин! — У вас же туалета нет, как же вы здесь жить собираетесь? В поле не набегаешься.

— Действительно… — Нина смутилась — и от деликатности темы, и от того, что еще одну стройку ее скудный бюджет не предусматривал, а признаться в этом Николаю ей не хотелось.

— Давайте так сделаем: у меня на дворе много всякого хлама валяется. Я вам пока из старых досок очко сколочу, а там видно будет.

— Понимаете, я вам… — запинаясь и краснея, как девочка, Нина собралась было предупредить Николая о своей финансовой несостоятельности, но он не дал.

— Да понимаю. Когда разбогатеете, расплатитесь. Куда вы теперь от меня денетесь, — сказал и испугался, что Нина его неправильно поймет. — Я имею в виду, куда вы теперь от своей недвижимости денетесь, — Николай показал на времянку. — Ну, пока, до завтра. — Чуть было опять не сказал «лапушка», но попридержал язык — что за нежности? Вчера — случайно, а сегодня… Нет, не надо.

— До завтра, Коленька. — А Нина и не собралась скрывать свою нежность. И было почему: еще никто ей вот так просто, по-доброму, не помогал. — Буду вас ждать.

Нина позвонила матери: мол, не волнуйся, сегодня не приеду, стройка не закончилась. И отправилась опять к Клавдии на ночлег. Засыпала Нина с улыбкой: теперь у нее есть домик, хотя и маленький, но свой. Завтра еще и туалет будет, и такой удивительный Николай в ее жизни появился, Коленька…

Половину следующего дня Николай перевозил на своих стареньких «жигулях» доски на ее участок, потом начал колотить строение с островерхой крышей из остатков зеленого рубероида — так Николай назвал куски кровли, а Нина раньше даже такого слова не слышала. К вечеру объект был готов, осталось только сидушку внутри соорудить. Но Николай, видно, устал и засобирался домой.

— Может, ко мне зайдем, поужинаем? — Николай укладывал в машину инструменты. — Клавдия — женщина неплохая, но жадная, я-то знаю. Жил у нее несколько дней, когда в деревню на ПМЖ приехал. Она вас, поди, ни разу и не покормила?

Нина согласно вздохнула и представила себе сковороду с жареной картошкой, даже запах почувствовала — так оголодала за три дня.

— Поехали! Разносолов не обещаю, но картошку пожарю, огурчики есть соленые, грибы… Вы не волнуйтесь, я один живу.

Долго уговаривать Нину не пришлось. Но особенно Нину обрадовало это последнее — «один живу». Они ехали, весело обсуждая планы на завтра. Планов было немного — всего одна сидушка, но и дорога до деревни недлинная — чуть больше километра, как раз все успели оговорить.

В доме у Николая было чисто и скромно. «Как в казарме», — подумала Нина, хотя в казарме никогда не была. Только рыжая кошка Нюшка, сытая и вальяжная, придавала помещению некое подобие уюта. И — надо же такое! — Нина как в воду смотрела. Николай, пока чистил картошку — так же споро, как колотил доски, рассказал, что три года назад демобилизовался из армии в звании майора, по ранению. Жена от него еще до этого ушла: надоело ей офицерское безденежье и мотание по гарнизонам. Когда его ранили на Кавказе, ей сообщили, но она в госпиталь не приехала и сына не пустила. Обидно…

— Ну, это дело прошлое, чего ее судить. Из армии ушел, а квартиры нет, жить негде. Приехал вот сюда, в деревню. В этом доме мои родители жили, но они умерли давно, дом почти развалился. Но руки-то у меня, слава богу, из правильного места растут. — Николай уже накрыл на стол, поставил рюмки и початую бутылку водки. — Выпьем за новый дом? И за знакомство?

— Выпьем!

Слово за слово… В общем, эту ночь Нина провела у Николая, как-то все само собой получилось. Нине всегда казалось, что она любит мужчин возвышенных — как в смысле роста и размера конечностей, так и в смысле творческих устремлений, не таких, как Николай. Но тут вдруг выяснилось, что именно с таким мужчиной, с Николаем, ей особенно ладно и удобно, по всем статьям. Как будто они когда-то были одной плотью, а потом эту плоть разрезали произвольным манером на две части и бросили в разные стороны — живите, как хотите. А теперь половинки соединились, опять в одно целое.

— Чудно все это, — сказал в темноте Николай, покрепче обнимая Нину.

— И правда — чудно! — согласилась Нина, засыпая на его руке.

Проснулись рано, позавтракали тем, что с вечера осталось. И поняли, что расставаться им не хочется. Как быть? Поехали доделывать сидушку, доделали, сели на крылечко времянки — опять расставаться не хочется. Нина вдруг как заплачет, навзрыд, со всхлипами. Сто лет не плакала, даже забыла, как это бывает, а тут слезы ручьем.

— Вот что, лапушка, я тебе скажу. — Как услышала «лапушка, так еще горше заревела. — Ну, успокойся, ладно тебе, — Николай гладил ее по плечу, и она все тыкалась в его руку, как щенок. — Поезжай домой, собери вещи и приезжай ко мне. На ПМЖ.

— Да я же не умею в деревне жить, — заливалась Нина слезами. — Я же ничего не умею, даже щи варить.

— А ты пробовала? — Нина покачала головой. — А говоришь — не умею. Ты попробуй, не получится — поможем, не поймешь — подскажем. У нас в армии так, — засмеялся Николай, и Нина — в ответ — посветлела лицом.

Пока Николай был рядом, Нина ничуть не сомневалась — жить им надо вместе. А как осталась в электричке одна, сомнения налетели на нее пчелиным роем. И каждое норовило побольнее ужалить. На что жить, если нет ни работы, ни каких других доходов? Как без Москвы, особенно когда зима придет, — с тоски же умереть можно? «Да и зачем я ему, старая дура безрукая? За него, поди, все местные бабы детородного возраста сватаются, а тут городская, на тебе…» — последнее сомнение особенно тревожило Нину. Пока до дома добиралась, уверенности не прибавилось. Мать встретила, как всегда, упреками — где шлялась столько дней, деньги, поди, промотала…

— Я, мам, в деревню жить уезжаю. Насовсем, — сказала и испугалась — сожгла мосты, обратного хода нет. И вообще, это же был ее первый открытый бунт против матери за все сорок пять лет жизни — удивительное дело!

— И кто же тебя там ждет, раскрасавицу такую? — Антонина Петровна и не думала всерьез воспринимать слова дочери. — Неужели Николай? Я о нем лучше думала.

— Николай, — сказала Нина и прямо-таки почувствовала его твердую руку — не дрейфь, лапушка! — Мы с ним решили вместе жить. Ну, попробовать вместе…

— Мать, что я слышу! — в дверях стояла Света с вытаращенными глазами. — Ты — в деревню? Анекдот! А как же твои рассказы?

— Да ладно тебе, — Нина даже смутилась от дочерних слов. Неужели она всерьез воспринимает ее писательство? — Будем считать, что отечественная литература понесла невосполнимую утрату. Шутка. Вот что я вам скажу, — пора было переходить к организационным вопросам. — Вы без меня прекрасно обойдетесь, вам даже лучше будет, просторнее — у каждой своя комната. Ты, Светка, работаешь, значит, сама себя кормишь. У бабушки пенсия — маловато, но все деньги за квартиру я тебе, мам, оставить не могу. Мне же тоже надо будет на что-то жить, так что пополам. Один месяц твои деньги, второй — мои, я за ними приезжать буду.

Даже сама удивилась, как все дельно разложила, как будто всю жизнь решала хозяйственные вопросы. Мать с дочерью смотрели на Нину во все глаза — что это с ней? Уж не подменили ли ее в деревне?

— И когда уезжаешь? — спросила Антонина Петровна, осознав, наконец, всю серьезность Нининых намерений.

— Завтра. Чего тянуть? — И вправду, тянуть не хотелось, она уже скучала по своему Коленьке, и по запаху его дома, и по рыжей Нюшке. Когда только привязаться к ним успела?

— Дела! — заключила Света и ушла в свою комнату, прикрыв поплотнее дверь, — видно, собираясь сообщить новость подружкам, а может, и дружкам. Да какая ей, Нине, разница!

Нина достала с антресоли чемодан и дорожную сумку. Потом подумала, прикинула и чемодан опять отправила на антресоль — решила зимние вещи пока не брать. Как у них все сложится, кто знает? Надо будет — заберет. Весенне-летний гардероб легко уместился в сумку, на дно Нина сунула кулинарную книжку — на нее была вся надежда.

Антонина Петровна наблюдала за сборами дочери с очевидной грустью. Что ей теперь делать целыми днями в пустой квартире? Кого воспитывать, кого ругать? Светка не очень-то к себе подпускает, строптивая выросла.

— Не грусти, мамуля, — попыталась успокоить старушку Нина. — Скоро лето. Николай подключит электричество — можешь на дачу переезжать, к нам поближе.

— А может, я у вас поживу, в деревне? — неуверенно, даже как-то заискивающе, что совсем ей было несвойственно, спросила Антонина Петровна, совсем уж испугавшись перспективы одной жить во времянке, на голом не обихоженном участке, хотя и с туалетом.

— Ну, уж нет! Дай мне хоть последние бабьи годочки одной с настоящим мужиком пожить, — такая решительность тоже была несвойственна Нине, а потому отказ прозвучал особенно убедительно.

На том мать с дочерью и расстались. Утром проводить Нину не встали ни Антонина Петровна, ни Светлана. «И к лучшему», — сказала себе Нина и шагнула в новую жизнь.

Новая жизнь встретила ее ярким солнцем, синим небом — такого она никогда и не видела в городе — и радостной улыбкой Николая:

— Лапушка! А я уже соскучился, — Николай понял, что их с Ниной совместная жизнь должна будет пройти испытательный срок — одна небольшая сумка с вещами об этом красноречиво свидетельствовала. Но никак этот факт не прокомментировал.

— И я тоже, Коленька, соскучилась. Как ты тут?

— У меня та-акое! Нюшка ночью родила, двух котят — представляешь! Я первый раз видел, как кошки рожают, — Николай буквально захлебывался от восторга. — Они такие маленькие, слепенькие…

— Поэтому она такая справная была — беременная?

— Ну, наверное… Я же и сам не знал — толстая и толстая, кушает хорошо, думал.

— Покажи! — Нина тоже никогда не видела новорожденных котят и даже немного волновалась.

Нюшка оказалась трепетной матерью: котят чисто вылизала, по тому, как они сладко посапывали, понятно было, что накормила досыта. Этим двум любопытным, хозяину и чужой тетке, не обрадовалась — прикрыла котят своим телом и недовольно заурчала. И такая тут Нину нежность прошибла! Вот оно — материнство, а она его и не испытала вовсе, как-то мимо прошло.

— Нюш, ты не бойся, мы вас не обидим. Сейчас я тебе водички свежей принесу и поесть чего-нибудь. Коленька, есть чем мамашку нашу покормить? — Нине так захотелось помочь Нюшке в ее нелегком материнском деле, поддержать. И это чувство было для Нины внове — всерьез заботиться о ком-то ей еще не доводилось.

Нюшка поела с удовольствием, попила, а потом, прежде чем вернуться к котятам, подошла к Нине и, ласково мурлыкая, потерлась о ее ноги — спасибо, мол, хозяйка. Нина опять, как вчера на крылечке, заревела навзрыд:

— Коленька, милый, я, наверное, тут не смогу, — плакала Нина, не в силах справиться с переполнявшими ее чувствами. — Это, знаешь, как деревенский воздух после Москвы — слишком много кислорода, организм не справляется. Вот и у меня сейчас так — слишком много… — Она даже не знала, как это сказать, боялась, что прозвучит фальшиво или слишком пафосно.

— Чего много-то? Скажи толком, не понимаю, — успокаивал ее Николай, начиная побаиваться, что его скоропалительный выбор пал на слишком уж нервическую особу — плачет без конца, а чего плачет — сама не знает.

— Ой, Коленька! Любви как-то слишком много на меня свалилось — и к тебе, и к Нюшке, и к котятам… У меня такого еще не было никогда.

— Так это же хорошо, что любви много! — Николай успокоился — просто оттаивает человек, весна. Надо подождать. А она добрая, его лапушка, он не ошибся.

По большому счету в ее новой деревенской жизни Нине нравилось все. И дни, полные непривычных забот и удивительных открытий, и ночи, которые с приближением лета становились все короче, и надо было успеть не только утомиться от жарких чувств, но и отдохнуть к началу трудового дня. Иногда, ближе к вечеру, когда ждала Николая после работы к ужину, Нина садилась на крыльцо и пыталась представить, что бы она делала сейчас в Москве. Это как раз то время, когда ее приятели начинали сбиваться в стаю, чтобы провести вместе вечер, а то и ночь. Она уже и тогда, в Москве, стала замечать, как постарели и поблекли ее гении, как изменились их разговоры — начинали, как положено, об искусстве, но быстро переходили на ощущение пустоты и серости, которое так и не покинуло их творческие души, несмотря на перестройки и переборки в отечестве. Никто из них так ничего путно и не сотворил, вся их гениальность ушла на разговоры… Сейчас, на удалении — временном и географическом, эти люди, которыми она столько лет восхищалась, казались ей смешными, как бы и не настоящими, уходящими в старость, так и не повзрослев. Она не скучала по ним. Удивительно, но она не скучала и по матери с дочерью. Звонила, узнавала, что здоровы, и этого Нине было достаточно.

У нее было много серьезных забот: помимо котят, которые прямо на ее глазах превращались в отчаянных сорванцов-подростков со всеми вытекающими из этого безобразиями, Николай озаботил ее посадкой на огороде всякой полезной зелени: лука, моркови, свеклы, петрушки-укропа. Поначалу отличить культурные всходы от сорняков Нина не могла, как ни старалась. Потом глаз попривык и стал выделять, что подлежало нещадному уничтожению, а что — уходу и заботе. И уж совсем другая жизнь началась, когда однажды Николай привез из города цыплят — петуха и четырех курочек.

— Коленька, ты моей погибели хочешь? Я же цыплят только замороженными видела и на столе, с рисом.

— Ты глянь, какие красавицы! Пеструшки, говорят, очень яйценоские. Сегодня же курятник им сколочу. Пока летний, а потом утеплю, к зиме.

Нина понимала, что Николай прав: в их деревне не было магазина, до ближайшего в войсковой части — три километра, зимой не находишься. А то, что ближайшую зиму она проведет здесь, в деревне, как и все последующие, если ничего не случится, она уже не сомневалась. Он ее иначе как лапушкой и не называл, а она его только Коленькой.

— Чисто Гоголь, старосветские помещики — Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна! А мы с тобой — Нина Ивановна и Николай Иванович, разве что фамилии разные, — смеялась Нина.

— Это временно, — радовался ее веселости Николай. — Вот еще козу купим, и станем… Ну, не помещиками, конечно, а уж кулаками зажиточными точно.

— Ты еще корову купи! — испугалась Нина. — Козу пасти надо, доить, сено заготавливать. Нет, я на козу не согласна.

— Поживем — увидим, — не сдавался Николай.

В конце лета Нина обнаружила неполадки в жизнедеятельности своего организма. Сначала не придала этому значения, но через месяц была вынуждена признать — пришел и ее черед встречать бабью осень. «Сорок шесть скоро, рановато, хотя… — размышляла она, рассыпая курам корм по двору. — От этого все равно не спрячешься, даже в деревне. Старость приходит неожиданно, но неизбежно. Зато прокладки не надо покупать — экономия», — легко утешилась Нина.

Однако только ненужностью прокладок дело не ограничилось. Организм бунтовал и сопротивлялся, не желая сдавать позиций: часто кружилась голова, постоянная слабость тормозила хозяйственно-огородную жизнь, Нина похудела и побледнела. До этого она чувствовала себя больной всего несколько раз, после особенно горячих споров в художественных мастерских, — наутро маялась похмельной слабостью. И теперь, как всякий практически здоровый человек, своему недомоганию испугалась не на шутку. Легла на диван, накрылась драненьким пледом, которым грелась еще Коленькина бабушка, и стала ждать худшего. Глядя на нее, встревожился и Николай:

— Езжай в Москву, к врачу, — настаивал он. — Можно, конечно, и в нашу городскую поликлинику сходить, но уж лучше в Москве.

Нина дождалась, когда пришло время ее жильцам платить за квартиру — это был ее месяц получать деньги, и поехала в Москву. Дома никого не было — она не предупредила, что приедет. Прошлась по комнатам, зашла на кухню — нет, это уже не ее дом. А была ли когда-нибудь эта квартира ее домом? «Господи, что же это такое? Только жить начала — на тебе! Сроду же не болела, даже карточки в поликлинике нет», — Нина действительно волновалась, уж так некстати ей казалась ее болезнь. Да и что это за болезнь, неизвестно. Она знала, какими неприятностями чреват для женщин этот их нежный — переходный — возраст.

Терапевт посмотрел язык, послушал легкие, пощупал живот — все вроде нормально. Выписал направление на анализы и кардиограмму. Велел прийти на повторный прием через три дня, после консультации гинеколога — это обязательно. Гинеколог тоже был внимателен и любезен, после осмотра предложил сесть.

— Ну, что, Нина Ивановна — восемь-девять недель, — сообщила врач, с сочувствием глядя на Нину.

— Каких недель? — не поняла та.

— Восемь-девять недель беременности. Писать направление? В вашем возрасте рожать рискованно — и для вас, и особенно для ребенка. Не советую.

— Подождите, — Нина не могла взять в толк, о чем говорит врач. — Я что — беременна?

— Да, беременны. И срок уже большой, еще неделя, и никто не возьмется делать вам аборт.

— Аборт? Зачем аборт? — Нина испугалась — слово-то какое страшное! — Я должна подумать, посоветоваться…

— Думайте. Но только быстро — времени у вас мало.

Прямо из поликлиники, не заходя домой, так и не повидав мать и Светлану, не получив деньги, Нина отправилась на вокзал. Николай был на работе. Нина машинально прибрала со стола, накормила котят, которые радостно приветствовали ее возвращение. Спрыгнула с любимого кресла Нюшка и потерлась о ее ноги, изгибая спину и нагловато мяукая. Молодой петух Петруша, красавец с красно-синими перьями в хвосте, важно прохаживался возле крыльца в ожидании поживы. Нина бросила ему под ноги несколько гостей дробленой пшеницы, и он сразу оживился. Засуетился, закудахтал, засучил лапами — куры услышали и поспешили, перегоняя друг друга, к своему кормильцу. На сердце стало теплее, но тревога не отступала. «Аборт? Нет, это невозможно, но если Коленька… Я же теперь без него не смогу». Без кого она не сможет — без малыша, посланного ей на излете ее женских возможностей, или без Коленьки, с которым она готова была расстаться, если он не захочет ребенка, хотя и горько ей это будет сделать, — Нина сама не знала. Она погладила свой живот, тяжело вздохнула и стала ждать Николая.

— Лапушка моя вернулась! — он радостно обнял Нину. — А что так быстро? Была у врача?

— Была. Он говорит, что рожать опасно.

— Кого рожать? — Николай вытаращил на нее глаза. — Ты что — беременная?

— Да, представляешь?

— Ух, ты! Слушай, ты молодец! И я молодец! — он явно был доволен и ей, и собой. — А что — опасно-то?

— Ребенок может родиться не совсем здоровым… Мне лет-то сколько?

— Только в этом дело? В возрасте? Или еще в чем?

— Только в возрасте, все остальное вроде в порядке…

— Вот что я тебе скажу: этот вопрос решенный. Врачи здесь третьим номером — после Бога и женской природы. А вот, я думаю, когда нам козу лучше покупать — сейчас или весной? — Николай говорил серьезно и деловито. — Я тут прочитал, что козье молоко — почти как материнское. Нашему пацанчику… — он на секунду задумался, — или пацаночке именно такое и нужно. По всему, сейчас лучше купить — ты пока с ней освоишься, доить научишься… Как думаешь?

— Ты серьезно?

— Какие шутки? Этим не шутят. И фамилию тебе нужно менять, на мою. Пора.