Любовь не выбирает

2

Оглашение завещания должно было состояться через три четверти часа. К этому времени все заинтересованные стороны будут в сборе. Таковых было не так много: прямые наследники — Ральф и Элизабет; Хью Грин, который мог рассчитывать на некоторое снисхождение старшего брата, единственный компаньон Генри Грина — Уильям Мортенсен, который владел частью акций компании, и адвокат семьи — Кристофер Ферт.

Ральф совершенно спокойно ждал, когда начнется эта процедура. Он давно был знаком с решением отца. Когда тот сообщил ему около года назад, что поделил все свое состояние между сыном и Элизабет поровну, Ральф не был ни удивлен, ни расстроен. Он прекрасно понимал, что настоящего преемника у отца нет: ни он, ни мачеха не смогут управлять огромной империей.

У отца, который был всегда справедлив, оставался единственный выход — обеспечить будущее своих самых дорогих людей в равной степени на несколько жизней вперед, предоставляя им право решать свои проблемы самостоятельно. И тот и другой могли продолжить его дело или продать все движимое и недвижимое имущество и спокойно жить на проценты.

Грин-старший давно потерял надежду на то, что сын займет его место и будет руководить бизнесом, но в неординарной ситуации люди иногда ведут себя непредсказуемо. Отец, как всегда, оставил дверь открытой. Его сын мог попробовать стать предпринимателем.

Но умирать отец не собирался, это Ральф знал совершенно точно. Когда он сообщил сыну о том, что составил новое завещание, Ральф только пожал плечами и мрачно пошутил что-то насчет того, что не стоит искушать женщину. Отец иронично посмотрел на Ральфа, улыбнулся краем губ и сказал, что не собирается предоставлять Элизабет свободу, во всяком случае еще лет двадцать. Да и через двадцать лет, заметил он, у него еще останутся силы, чтобы женщина рядом с ним чувствовала себя счастливой. Ральф промолчал. Он в который раз почувствовал себя мальчишкой, который прислушивается к звукам, доносящимся из спальни взрослых.

Он понял, что невольно выдает себя. Ему не было никакого дела до того, как отец распорядится своим имуществом, просто мучительно хотелось услышать имя Элизабет. В который раз он понял, что никак не может прогнать ее из своих мыслей и из своего сердца.

Отец ничего не понял. Они старались обходить тему давнишнего разговора о привилегиях богатства и связанных с этим разногласиях. Видимо, Грин-старший был удивлен таким невниманием сына к вопросу наследства, но промолчал. Он всего лишь проинформировал Ральфа о своем решении.

Кто же знал, что все обернется таким вот образом…

В назначенный час все собрались в офисе адвоката. Тот сидел во главе большого стола, сосредоточенно перекладывая бумаги. Ральф и Элизабет сидели друг против друга. Рядом с Элизабет устроился дядя, а Уильям Мортенсен занял кресло рядом с сыном своего друга и компаньона.

Ральф так давно выбыл из этого круга, что не хотел и не знал, о чем говорить с самыми близкими людьми отца. Притворяться не хотелось, а элементарное чувство такта подсказывало, что единственный выход в данной ситуации — хранить спокойствие и быть равнодушно-вежливым. Он внимательно рассматривал свои руки, как будто мог найти в них что-то новое, и ждал начала…

Кристофер Ферт поднял голову от бумаг, обвел всех присутствующих внимательным и долгим взглядом, потом, коротко вздохнув, начал чтение завещания.

Когда он закончил, в кабинете повисла долгая пауза. Ральф поднял глаза от рук, от созерцания которых не отрывался последние десять минут, и увидел, что все настороженно смотрят на него. Смысл взглядов был предельно ясен: все ждали его слов. А что, собственно, он мог сказать, когда суть изложенного была предельно ясна: отец все свое состояние завещал жене, не оставив сыну ни цента и не упомянув его даже косвенно в последнем своем обращении к родным.

Ральф почувствовал, что у него коченеет тело, хотя в кабинете было тепло, если не сказать душно. Он был потрясен до глубины души. Дело не в деньгах. Однажды добровольно отказавшись от них, он никогда не рассчитывал на наступление других времен. К тому же ему вполне хватало того, что он зарабатывал. Но то, что отец почему-то порвал с ним отношения, убило его. Что могло произойти после последнего разговора? Что заставило отца так однозначно показать сыну, что он глубоко оскорблен?

Ральф смотрел на вопросительные лица и молчал. Язык отказывался произносить что-либо. Мысли застревали в голове, не успевая оформиться во фразы. Он понимал, что выглядит нелепо и его молчание каждый истолкует по-своему, но ничего не мог поделать. Он только пожал плечами и опустил голову. Он был раздавлен.

— Я… — как сквозь вату услышал он тихий голос Элизабет, — я хочу сказать… Ральф, посмотри на меня.

Ральф поднял голову и понял, что почти не различает ее лица: в глазах щипало от слез. Что она могла сказать, что объяснить?

— Ральф, это какое-то недоразумение… — Она говорила очень тихо, но каждое слово эхом отдавалось в густой тишине.

— По-моему, все предельно ясно, — не выдержал дядя и решил вмешаться. — Мы все слышали, как именно он распорядился своими деньгами. Все досталось тебе. Не так ли? — Хью обвел взглядом присутствующих, ища поддержки.

Ральф не понимал, почему дядя так доволен завещанием. Он ведь должен быть оскорблен тем, что брат ни словом не упомянул и о нем тоже. Хотя… Теперь он начинал догадываться, что значит развязный и интимный тон с Элизабет… Дядя надеется, что настоящим наследником будет он, если ему удастся жениться на вдове брата. Как отлично все складывается! Кстати, отец ничего не сказал о том, что он против того, чтобы его вдова выходила замуж.

Да, все вело к тому, что мачеха и дядя в сговоре. Ей достается все, а он должен всего лишь повести ее под венец. Все так просто… Вот и мотив…

— Перестань, Хью, — немного раздраженно остановила его Элизабет. — Я не об этом хотела говорить. Дайте мне закончить. Ральф, прошу тебя, выслушай мое предложение.

Ральф опять попытался сосредоточиться на ее красивом лице. Он с усилием сфокусировал взгляд. Боже, до чего она хороша! Темные круги под глазами не портили ее, а делали лицо более утонченным и трагичным. Лицо было нервным и очень бледным. Полные губы сжались и превратились почти в точку. Он знал этот ее жест: она всегда так делала, когда очень волновалась. Но ничто не могло обезобразить ее. Она и в отчаянии, и в слезах, которые делают некрасивой любую женщину, была хороша. Выражение ее глаз заставило Ральфа усомниться в своих умозаключениях: не может человек быть так лжив. Она должна торжествовать, что все так удачно сложилось и она теперь полноправная и единственная хозяйка всей империи. Если же она влюблена в дядю, то тем более в ее глазах должен быть совершенно другой блеск…

Нет, в ее глазах были боль и решимость.

— Слушаю тебя, — произнес Ральф через силу. — Что ты хочешь сказать?

— Я хочу предложить… — мягко начала она через минутную паузу, — и, пожалуйста, не отказывайся. Я знаю, отец одобрил бы меня. Я не могу понять, зачем ему потребовалось изменять завещание. Но, уверяю, он жалеет об этом. И только я могу исправить…

— Что исправить? — Ральф разозлился — она ничего не поняла! — Дело не в деньгах. Ты прекрасно это знаешь. Я не могу понять…

— Прости, Ральф, — прошептала она, и ее щеки чуть порозовели.

Ральф усмехнулся — все-таки отец не зря выбрал ее, она поразительно умна.

— И все-таки я закончу, — продолжила она. — Призываю вас всех в свидетели. — Она посмотрела каждому в глаза, заставляя склонить голову в знак согласия.

Адвокат и компаньон Генри Грина быстро и согласно кивнули.

Хью отвел глаза и сделал вид, что его это не касается. Но Элизабет долго и спокойно смотрела в его сторону. Он не выдержал, раздраженно пожал плечами, потом чуть заметно наклонил голову.

— Спасибо, — чуть улыбнулась Элизабет. — Я хочу, чтобы мои слова были зафиксированы, а потом надлежащим образом оформлены. Мистер Ферт, возьмите на себя этот труд.

Ферт еще раз кивнул и подвинул к себе чистый лист бумаги.

— Так вот, — удовлетворенно выдохнула Элизабет. — Я заявляю, что, находясь в здравом уме и твердой памяти, а также в присутствии двух свидетелей, отказываюсь от половины завещанного мне состояния в пользу моего пасынка. Я думаю, что имею на это право.

— Смею заметить, миссис Грин, — спокойно сказал адвокат, — что это не сиюминутная процедура. Вы можете это сделать только после того, как вступите в права наследования, а потом специалисты произведут необходимые расчеты по разделу имущества… Далее…

— Это детали, — спокойно остановила его Элизабет. — Не думаю, что Ральфа это интересует. Главное, чтобы мы решили этот вопрос сейчас же. Подготовьте все документы, я все подпишу…

— Но, Лиз, — опять попытался взять инициативу в свои руки Хью, — мистер Ферт прав. Сначала надо определить, что перейдет Ральфу, а что останется тебе… Потом оформить массу бумаг… Потом…

Элизабет, не дослушав, что же, собственно, будет потом, отвернулась от Хью и посмотрела на Ральфа. Ей было важно только то, что ответит он. И молила Бога, чтобы он согласился. Это то немногое, что она могла сделать для мальчика, чтобы как-то искупить свою невольную вину перед ним.

Ральф засмеялся. Сначала почти неслышно, потом в голос, а потом уже не мог остановиться и хохотал, не пытаясь остановить слезы, которые катились из его глаз.

Все с недоумением смотрели на него, испугавшись, что это начало нервного срыва.

— Бедный… бедный… — слышали они в промежутках между взрывами хохота, — так просчитаться…

Элизабет прикусила нижнюю губу и чуть не плакала: она ожидала какой угодно реакции, но совсем не такой…

Хью смотрел на племянника со смешанным чувством омерзения и страха.

Мистер Мортенсен, который так и не проронил ни слова за весь период трагифарса, положил на плечо Ральфа руку и крепко сжал его, пытаясь остановить истерику.

И только мистер Ферт сохранял полнейшее профессиональное спокойствие: по долгу службы он бывал и не в таких ситуациях. Адвокат, как священник или врач, всегда может оказаться в эпицентре весьма неординарных событий. Скоро истерика у обманутого сына пройдет, он успокоится, и работу можно будет закончить. Жалко только, что вдова так опрометчиво решила сделать заявление именно сегодня…

Никакой врач или вода Ральфу были не нужны. Его внезапный смех закончился так же мгновенно, как и начался. Он глубоко вздохнул, хрустнул сложенными пальцами, потом посмотрел на всех присутствующих довольно равнодушно. Боль стала тупой и отступила. Голова работала очень ясно. Он уже тоже был готов сделать заявление.

— Я признателен, Элизабет, за твое предложение, — глухо произнес он, — но ты тоже выслушай меня. Я отказываюсь.

— Но…

— Повторяю по слогам: от-ка-зы-ва-юсь! Понятно! Я не совсем понимаю, что произошло. Мы вернемся к этому разговору через неделю.

Элизабет не стала возражать. Ей не было дела до времени: все рано или поздно решится. Поэтому она спокойно пожала плечами, как бы говоря, что примет любое решение.

— У меня есть несколько дней отпуска, — продолжал между тем Ральф, — если ты не против, я хотел бы провести их здесь…

— Ральф…

— Спасибо, Элизабет, ты всегда была умна, — не мог сдержаться Ральф от вечной своей иронии. — Итак, неделя. Договорились. — Он встал из-за стола и быстро направился к дверям. По дороге к выходу у него в голове совершенно отчетливо сформировалась мысль о том, что смерть отца была очень кому-то выгодна. Оставалось выяснить кому…

Круг подозреваемых был достаточно узок. Если хочешь узнать причину, посмотри на последствия. Неделя нужна ему именно для этого. Он хотел разобраться в последствиях… Но, как это сделать, он не знал. Не задавать же им всем прямые вопросы. Обращаться в полицию ему тоже не хотелось: противно было думать, что чужие люди будут копаться в причинах его конфликта с отцом. Допрашивать Элизабет… Он не хотел думать, что она может иметь отношение ко всему этому. Но если не она, то кто? Ведь она была рядом практически безотлучно…

Ральф тряхнул головой уже в который раз за последние дни и решил, что единственно правильный путь должен прийти сам собой. Так бывало часто. Он иногда долго бился над каким-то научным вопросом, который не давал ему покоя. Искал в книгах, перерывал все возможные источники, но ответ не приходил. Тогда он бросал поиски и отдавался на волю свободного течения мысли. И в один прекрасный момент все вдруг становилось на свои места, и он представлял всю ситуацию так ясно, как будто увидел в кино.

Сейчас надо просто расслабиться и успокоиться. Ральф решил взять машину и отправиться на пляж. Сейчас там должно было быть пусто.

Шум волн, неяркое солнце, свежий песок — это именно то, что ему сейчас необходимо. Он будет смотреть на океан и ни о чем не думать. Пусть эмоции улягутся, тогда включится разум и он поймет, что надо делать.

Бог мой, сколько же лет он не был здесь?! Ральф оглядывался по сторонам: он узнавал и не узнавал место, где провел лучшие годы своего детства. Пляж не изменился. Разве могли измениться всего за пятнадцать лет солнце, которое уже перекатилось почти к кромке воды, океан, который так же продолжал вздыхать и тяжело гнать волны, песок, приятной прохладой обнимающий ноги?

Все то же. И не то… Атмосфера другая. И дело не в том, что на месте кабинок для переодевания появился новый яркий бар, а вдоль утеса огромные плакаты рекламы. Воздух стал другим: он насыщен воспоминаниями о других детях, подростках и взрослых. Ральфу никак не удавалось возвратить ощущение счастья, которое он всегда испытывал, когда приходил сюда.

Вон под тем зонтиком всегда играла девочка с рыжими кудряшками, которая ему так нравилась… А там, дальше, за баром, он впервые дрался с мальчишками, которые отобрали у него мяч. А под той пальмой мама раскладывала свое кресло…

В один миг слетели пласты времени. Он увидел и себя семилетнего, и мать, которая еще ходила с ним на пляж, и молодого подтянутого отца, с удовольствием предвкушавшего минуты отдыха и покоя. Он действительно все это увидел и понял, что наконец смог вернуться и почувствовать радость встречи и горечь утраты. Здесь, а не дома, он попрощается со своим детством…

Ральф подвернул брюки, снял туфли и носки и с удовольствием погрузил ноги в прохладный, чуть влажный песок. Он подошел к кромке воды и подставил лицо уходящим лучам солнца. В его душе сейчас был покой. Он взрослый и сильный человек, он сумеет…

Но его благостное состояние было беспардонно нарушено каким-то нарастающим гулом. Ральф вздохнул, открыл глаза и повернулся навстречу толпе, которая показалась из-за утеса. Их было достаточно много, и они специально шли сюда, где, как правило, отдыхали отпрыски отцов и основателей города. Не то чтобы территория была огорожена, но простые люди редко заходили сюда, как не заходили они в фешенебельные рестораны или казино. В Ральфе не было ни капли снобизма, но сейчас они раздражали его, потому что мешали своими криками. Он никак не мог понять, чему посвящена демонстрация и почему ее понадобилось проводить именно здесь и именно сейчас…

Через несколько минут все разъяснилось. Это были зеленые. Требования, которые они скандировали, были обычными и совершенно обоснованными. Они призывали всех срочно отбросить все дела и немедленно принять участие в акции протеста против загрязнения Мирового океана. Видимо, они намеревались пройти с такими призывами по всему побережью и это была лишь минутная остановка. Так что Ральфу оставалось только подождать, пока они проследуют мимо.

Но он глубоко заблуждался. В тот самый момент, когда руководители шествия убедились, что митинговать они могут только перед одним наблюдателем, и уже собирались двинуться дальше, произошло нечто непредвиденное. Со стороны города раздались оглушительные сигналы двух автомобилей, которые вылетели из-за утеса. Сигналили явно демонстрантам. Руководитель сделал знак, чтобы толпа остановилась, и стал ждать, как будут развиваться события. Готовится к бою, усмехнулся Ральф. Потасовка с властями всегда вызывает интерес к акциям протеста. Ну-ну…

Но, когда машины остановились, стало ясно, что это подъехала съемочная группа местного телевидения. Наверное, им сообщили, что идет демонстрация, и они догоняли ее, чтобы сделать репортаж.

Ральф чертыхнулся. О том, что его оставят в покое, теперь можно было только мечтать. И это в тот момент, когда он почти успокоился и настроился на нужную волну… Но упрямства ему было не занимать, да и терпения тоже. Такие репортажи снимают от силы десять минут. Сейчас быстренько сделают несколько кадров и уберутся отсюда, старался успокоить он себя. Ральф отошел подальше, сел на живописную корягу, отшлифованную морем и солнцем, и стал наблюдать за толпой митингующих и телевизионщиков.

Из одной машины стали вытаскивать какую-то аппаратуру, а из другой выскочила молоденькая девчонка и резво направилась к руководителю демонстрантов. Она почти подбежала к нему и стала горячо в чем-то его убеждать, показывая в сторону машин и в сторону заходящего солнца.

Не хватает света для картинки, догадался Ральф и цокнул языком. Процесс затягивался… Сейчас они начнут выставлять осветительные приборы, потом интервью… Да! Но он только поежился от налетевшего свежего ветерка и продолжал сидеть. В девчонке было столько энергии, что он невольно посочувствовал ей. Пусть работают, он не торопится. Он всегда уважал верность своему делу, поэтому стал внимательно рассматривать девушку, которая так горячо доказывала свою правоту.

Короткие кудрявые рыжие волосы, чуть курносый нос, наверное, можно увидеть веснушки, если подойти ближе, худенькая как подросток, хотя ей конечно же не девятнадцать. Одета смешно: коротенькие джинсы с какими-то картинками, коротенький розовый топ, легкая курточка с бахромой, розовенькие носочки и белые кроссовки. Школьница, ухмыльнулся он. Он любил подростков и своих студентов. В них было много жизни, уверенности, жадности к впечатлениям, радости. Разговор со студентами он никогда бы не променял на умные беседы со степенными учеными. В детях больше свежести и понимания. Они интуитивно схватывают то, до чего взрослые доходят путем вычислений и логики. Как это у них получается? И куда все пропадает, когда они взрослеют?

Ральф поймал себя на том, что рассуждает как старик, который ностальгирует по молодости, а ведь ему чуть больше тридцати. Он просто слишком давно стал взрослым.

А это девочка ничего. Моментально организовала съемку, построила всех в нужном ей порядке, а теперь непринужденно болтает с организаторами акции. Ральф не слышал слов, но даже издали было видно, что для нее это не проходная работа, а действительно интересная ситуация. Она искренне кивала головой и участливо разводила руками, совершенно не заботясь о том, как она будет выглядеть в кадре. Казалось, она совершенно не замечает камеры. Волосы растрепались, и она нетерпеливо убирает их за уши, потому что они мешают ей слушать разглагольствования организатора акции. Вот он-то очень даже видит камеру и старается как может…

Ральфу стало смешно. Девушка и этот напыщенный гусь как бы поменялись местами: она размахивает руками и возмущается, а он стоит как завороженный и величественно улыбается в глазок.

Ладно, пусть работают, решил Ральф, приду сюда завтра. Он отряхнул ноги, надел туфли и зашагал к своей машине. Она стояла рядом с подъехавшими машинами телевизионщиков, и Ральфу пришлось осторожно переступать какие-то шнуры, чтобы не задеть их и не сорвать съемки. Он уже почти открыл дверь своей старушки, как позади него что-то бухнуло и раздалась фраза, состоящая из одних ругательств. Потом бухнуло еще раз, еще… Он повернул голову и с ужасом увидел, что все три осветительных прибора лежат на песке, задрав ножки, и дымятся. Вся группа кинулась к ним, пытаясь понять, что произошло.

Но первым все понял Ральф… Виноват был он. Сосредоточившись на том, чтобы аккуратно открыть машину и бесшумно отбыть, он не заметил самый толстый шнур, который соединял осветительные приборы. Именно его он и подцепил ногой. Самый ближний прибор свалился первым, а потом началась цепная реакция…

Через несколько минут это поймут все. Уже поняли: ассистенты направлялись в его сторону. Съемка, естественно, была сорвана. Мало того, приборы тоже были загублены. Ральф вздохнул, проклял сегодняшний день и приготовился объясняться.

Он не боялся того, что ему придется заплатить, но ужасно жалко было девушку, работе которой он невольно помешал.

— Мистер, — грозно начал парень, который, судя по всему, был главным.

— Простите меня, — быстро перебил его Ральф, — это полностью моя вина. Я возмещу все убытки. Вот моя визитная карточка. Думаю, что мы все решим без проблем и без промедления. Мне очень жаль.

Парень внимательно читал имя этого странного человека, который даже не стал спорить, хотя мог бы перевернуть ситуацию и отвечать пришлось бы им. Когда он понял, чье имя он только что прочитал, лицо его даже засияло. Перед ним был сынок мистера Грина, который фактически являлся владельцем телекомпании. Значит, им сегодня невероятно повезло… Вот только эта девчонка… Она…

Он не успел додумать до конца, как услышал возмущенный голос Шэрон.

— Черт побери! Рон! Я тебя убью! — налетела она, не притормозив. — Ты будешь вечно глазеть на сиськи или займешься делом? В который раз ты срываешь репортаж? Или ты специально издеваешься надо мной?

— Прости, любовь моя, — торжествующе остановил ее Рон, — но в этот раз претензии не по адресу. Да и подходящих сисек здесь нет… Посмотреть не на что.

Шэрон отлично поняла, что он имеет в виду ее скромную фигуру, но ей было глубоко наплевать. Этот урод, которого ей навязали в редакции, не умеет ничего, кроме как говорить сальные комплименты всем бабам подряд и раздевать их своими противными масляными глазками.

— И кто же на этот раз виноват? Господь Бог? — язвительно спросила Шэрон.

— Ну, если ты считаешь, что этот господин похож на Господа Бога, тогда да. — Рон отступил на шаг, предоставляя возможность этой бесноватой рыжей девице вылить свой гнев на этого богатенького хлыща.

Шэрон перевела взгляд на Ральфа, потом набрала побольше воздуха и…

— Мисс, я очень сожалею, что помешал вам работать… — Он не дал ей начать.

— Ха, «помешал работать»! — Она задохнулась от возмущения. — Вы мало представляете, что вы на самом деле сделали!

— Нет, я хорошо представляю, что именно я сделал, — перебил ее Ральф: ему хотелось сказать ей, что он очень сожалеет и готов искупить свою вину.

— Кто вас просил вообще появляться на этом пляже, маячить здесь? Вам что, больше заняться нечем? — Ей было наплевать, что он там бормочет.

— Может быть, вы позволите мне закончить? — опять попытался остановить поток ее красноречия Ральф.

— И не подумаю! — взвилась девушка. — Я три дня… как последняя дура… А вы… Да как вы можете возражать мне?!

— Простите, — пожал плечами Ральф, который начал злиться. Девица оказалась задиристой и ужасно упрямой… — Я не совсем понимаю, что сделал три дня назад. Меня вообще не было в этом городе.

— Вот и отлично! И не надо было сюда приезжать! — Девушка сжала руки в кулаки.

Ральфу вдруг стало смешно. Он представил, как она бросается на него и начинает изо всех сил молотить его этими кулачками.

— Но я случайно… — улыбнулся он. — Повторяю, совершенно случайно… задел ваши провода и явился причиной срыва съемок, это просто недоразумение. Я готов искупить.

— Да что вы теперь сможете искупить… — Она вдруг обмякла и обреченно махнула рукой. — Ничего не поправить. Просто я всегда попадаю… Господи, зачем я вам все это объясняю. Лучше бы вы никогда не приходили сюда.

— Вот мои координаты, — миролюбиво проговорил Ральф и протянул ей визитку. — Если вы решите, чем я могу быть вам полезен, всегда к вашим услугам. А о возмещении убытков мы уже поговорили с этим господином.

Шэрон покрутила визитку в руках, не понимая, чем может быть ей полезна эта бумажка, потом бросила ее на песок, резко повернулась и пошла ко второй машине.

Ральф не обиделся, а скорее расстроился, что ничем не смог утешить девушку. Она была так трогательна и в своем гневе, и в своем отчаянии. В последний момент он заметил, что ее глаза вдруг покраснели, а когда она направлялась к машине, худенькие плечики вздрагивали. Он посмотрел на Рона. Тот довольно ухмыльнулся и покрутил пальцем у виска. Ральф холодно взглянул на него и, не прощаясь, сел в машину. Он найдет способ встретиться с этой девушкой и понять, что же произошло на самом деле. Она не могла так отчаянно расстроиться из-за рядового срыва съемок. В конце концов, пока он сидел на пляже, она довольно долго говорила с руководителем демонстрантов. Этого материала вполне могло хватить для небольшого репортажа в выпуске новостей. Здесь какая-то другая причина. Его неуклюжесть просто спровоцировала взрыв.

Сказать, что Шэрон была расстроена происшествием, — значит ничего не сказать. Она была в отчаянии. Нет, в ярости. До каких пор вот такие лощеные, уверенные в себе, благополучные молодчики будут портить ей жизнь?! Что ему понадобилось на пляже именно в тот момент, когда она делала свой репортаж? Сидел бы себе дома, потягивая коктейль, а не болтался бы по пустынному берегу океана.

Почему он должен был именно потягивать коктейль, Шэрон не знала, но отчего-то его лицо и манера держаться вызвали в ее воображении именно эту картину. Мягкие кресла, тяжелые шторы, отблески живого огня и запотевший высокий стакан…

Она ненавидела такой стиль, хотя выросла в весьма благополучном доме. Она сама могла бы проводить целые дни в праздности и неге, но ей до коликов в животе претила размеренность и стабильность. А тяжелые плотные шторы и глубокие бархатные кресла были из такой жизни.

Именно поэтому она почти шесть лет назад практически убежала из дому, от рассчитанной до мельчайших подробностей жизни.

Шэрон хотела всего в этой жизни добиться сама. Но ею руководили не честолюбивые мечты, а желание быть в гуще событий, чтобы каждый день был не похож на предыдущий. Ей даже не нравилось, что времена года на земле менялись с завидным постоянством. С самого детства ей хотелось, чтобы случилось что-нибудь непредвиденное: за летом наступила бы весна, а потом опять лето, потом зима… Чтобы вдруг однажды утром не взошло солнце. А комиссар полиции оказался бы самым что ни на есть отъявленным негодяем или серийным убийцей. Ей не хотелось, как всем нормальным девочкам, в определенное время выйти замуж, потому что так делали все. И влюбляться тоже совершенно не хотелось, это тоже было предсказано и скучно. Ужасно скучно!

Шэрон выбрала себе потрясающе увлекательную профессию: она всегда хотела быть адвокатом. Это было именно то, что ей нужно: каждый раз новые люди, новые обстоятельства дела, новые проблемы, которые с первого взгляда кажутся неразрешимыми. Девочкой она мечтала о том, как будет распутывать самые запутанные главы дел своих подзащитных и находить лазейки. Она так все хорошо придумала… Если бы не вылощенные хлысты, которыми кишит мир!

Ее так хорошо спланированная жизнь разрушилась в один день. Целых два года она была девочкой на побегушках. Но какой! Практически все дела, которые вел ее шеф, готовила она. Она рылась в документах, работала со свидетелями, готовила линию защиты. Ее красавцу-шефу достаточно было блеснуть красноречием в суде — и все заседатели были у его ног. Потом прослезившийся клиент долго благодарил его за искусно проделанную работу. А Шэрон получала легкий небрежный кивок в знак оценки ее заслуг. Она не обижалась, понимая, что такова цена за науку. Когда-то должен наступить день ее собственного триумфа. Не то чтобы она была тщеславна, но хотелось почувствовать полное удовлетворение от своей работы. Что скрывать, ей очень хотелось, чтобы к ее небольшой груди приникала голова благодарных родственников и о ее блестящей речи в суде пестрели бы заголовками все газеты, а обвинитель скрежетал бы зубами оттого, что ей удалось его обставить. Увлекательная работа, ничего не скажешь.

Она спокойно терпела до того дня, пока шеф не объявил ей, что он доверяет своей помощнице принять клиента и вести собственное дело. Она чуть не скакала на одной ножке… Глупая! Можно было догадаться, что к хорошему быстро привыкают…

В тот день, когда вся подготовительная работа была проделана, дорогой шеф взял в руки увесистую папку, потрепал ее по щеке и сказал, что она умница как всегда. Шэрон сначала не поняла, даже слегка покраснела от удовольствия. Через пару минут она пришла в ярость. Шеф решил, что, пожалуй, ей еще рано самостоятельно выступать в суде и что будет лучше, если он сделает это сам. Тем более что дело получило такую огласку и привлекло внимание прессы…

Нет, она не стала спорить, потому что в один миг ей стало невыносимо скучно. Она поняла, что тратит свою жизнь на череду повторяющихся действий. Она ждет, надеется, работает как сумасшедшая, а он приходит и забирает. Как день и ночь, как времена года…

Спорить? Доказывать? Просить? Она видела только один выход — надо что-то менять. Можно было поменять шефа. Или открыть свое дело. Но она вдруг поняла, что ей больше вообще не хочется этим заниматься. Слишком долго она ждала. А пока длилось это ожидание, она бегала по кругу. По тому же кругу, от которого так хотела убежать. Каждое новое дело будет похоже на предыдущее. И так будет всегда. Скорее всего, она просто неправильно придумала свою жизнь и выбрала не ту мечту.

И тогда Шэрон решила, что нужно поменять жизнь. А поскольку она не знала, что теперь должно стать ее мечтой, то решила погостить у отца и позволить судьбе самой немного пораспоряжаться ее временем. Иногда стоит расслабиться и не пытаться что-то решать, тогда в голову приходят удивительные мысли.

Поэтому Шэрон и оказалась здесь. В городе, с которым она рассталась из-за того, что здесь было все предрешено и невыносимо скучно. Когда она вернулась домой, то поняла, что в жизни должны быть приятные тихие минуты, когда не надо никуда нестись. В этом тоже есть своя прелесть…

Отец встретил ее с неподражаемой сдержанностью, и если бы она иногда не ловила на себе его ласковый и грустный взгляд, то решила бы, что он совершенно не любит ее и не интересуется ее проблемами.

Так было всегда. Они жили вдвоем с отцом целую вечность и никогда не досаждали друг другу лишними словами и лишними чувствами.

Он сдержанно спрашивал ее о делах в школе, она быстро что-то отвечала и бежала дальше, туда, где было весело. А папа… Папа был и будет всегда. Сдержанный, спокойный, молчаливый. Маму она совершенно не помнила. Да и не хотела помнить. Это было больно. Она умерла, когда Шэрон не исполнилось еще и пяти лет. Может быть, если бы отец говорил о ней или вспоминал что-то, но он никогда даже имени ее не произносил. И фотографию убрал куда-то очень далеко. Шэрон и не пыталась ее найти. Ей не нужна была память и боль. А в жизни было так много интересного!

Счастье от тихого и однообразного течения жизни продолжалось неделю. Потом Шэрон забеспокоилась. Ее деятельная натура требовала развития и продолжения. Но здесь совершенно нечего было развивать. В ту минуту, когда она уже собиралась бежать по своему обыкновению, отец мимоходом сказал, что главный редактор отдела новостей на местном телевидении ищет репортера.

Шэрон остановилась на полпути, замерла, а потом поняла, что судьба не теряла даром времени, и решила все-таки кое-что предложить девушке, которая так терпеливо и так долго ждала.

Она подсела к отцу, который спокойно допивал утренний кофе, и стала аккуратно выведывать, что требуется от кандидата на эту должность. Отец долго и обстоятельно объяснял, что этой профессии учатся, что нужен опыт работы, что телевидение очень специфическая вещь. Но чем больше он говорил о том, что это практически невозможно, тем больше Шэрон хотелось заняться именно этой работой. Быть в гуще событий, общаться с разными людьми, быть там, где происходит что-то потрясающее… А потом телевидение — это то, чего она совершенно не знает. Не об этом ли можно мечтать?

Отец видел, как дочь сгорает от нетерпения, и приводил невообразимое количество аргументов против того, что это занятие может ей подойти. Как же хорошо он, оказывается, ее знает. Расчет был абсолютно точным. Через пятнадцать минут Шэрон до беспамятства захотелось получить эту должность. Ей даже не жалко было лет, потраченных на изучение юриспруденции. В конце концов, никакое знание лишним не бывает, а то, что она работала в суде, даст ей возможность делать блестящие криминальные репортажи!

Когда она прямо заявила об этом отцу, он только пожал плечами и сказал, что, к сожалению, ничем не сможет ей помочь. Если ей так интересно убедиться в том, что ее ни за что не возьмут, то пусть позвонит по этому номеру. Он положил на стол визитную карточку главного редактора и заметил, что он очень тяжелый человек.

Шэрон еле дождалась, когда отец уйдет на службу, и кинулась к телефону. Применив все свое обаяние, она смогла добиться аудиенции у главного редактора, и через два дня была принята на работу с испытательным сроком. Только через пару недель Шэрон догадалась о хитрых маневрах отца, который очень не хотел, чтобы дочь опять сорвалась из дому в поисках неизвестной мечты. Как ей не пришло в голову, что он фактически был владельцем телекомпании, потому что владел частью акций «Грин инкорпорейшн»? А создателем местной студии телевидения как раз и была «Грин инкорпорейшн». Игрушка мистера Грина. Он мог покупать центральные каналы, но довольствовался только местной студией, потому что ему нравилось что-то делать из простых человеческих побуждений. Его родной город мог гордиться своим телевидением — оно было интересным и очень профессиональным.

Шэрон поняла это почти сразу. Здесь действительно умели и хотели работать. Только гордость и въедливость помогли ей в первые месяцы не сойти с ума от сознания собственной никчемности. Она ничего не знала и ничего не умела. По взглядам коллег она быстро поняла, что они относятся к ее попыткам, как к игре в куклы маленькой капризной девочки, которая решила попробовать новую игрушку.

Никакие ее прошлые знания не помогали. Она часами просиживала в монтажной, заглядывала через плечо в листки редакторов, моталась на чужие репортажи, пока не столько мозгами, сколько руками, ногами, ушами не почувствовала кухню телевидения. Она даже не решалась попросить доверить ей собственный репортаж, потому что понимала, что люди просто истратят свое время на ее очередной каприз. Но время шло, и накануне главный редактор, который все это время приглядывался к дочке босса, вызвал ее и дал задание.

И что?! И ничего… Материала, конечно, хватит. Они сняли довольно много. Но дело-то не в этом. Она первый раз делала дело, которое ей действительно по-настоящему нравилось. Она так хорошо все придумала. А он не дал ей довести все до конца. Сбил как гаубица самолет.

Она чуть не расплакалась, когда он протянул ей визитку. Нашел чем утешить…

Шэрон оглянулась и поняла, что все в машине молчат. Такого никогда не бывало. Обычно все болтали, обсуждая съемку. Или говорили о том, как лучше смонтировать репортаж и каким номером вставить его в блок новостей. Ей стало стыдно. Вместо того чтобы поблагодарить группу, она позволяет себе холить свою дурацкую обиду. Она повела плечами, чтобы размять затекшие мышцы, и растянула губы в улыбке. Ничего, он еще пожалеет, что родился на свет, пообещала себе Шэрон и забыла о неприятном незнакомце.

Ральф вошел в дом и услышал возбужденные голоса Элизабет и дяди. В другой момент он спокойно бы поднялся к себе и не стал бы прислушиваться, но не сейчас.

Дядя, который появился здесь так внезапно, должен был уехать после похорон и оглашения завещания, однако, по-видимому, не собирался этого делать. Более того, по его тону Ральф понял, что тот в чем-то горячо убеждает мачеху. Ее ответов он почти не слышал: она говорила очень тихо и как-то вяло. Ральф, стараясь не шуметь, подошел поближе к дверям гостиной и замер. Отсюда он мог все отлично слышать, а они не подозревали, что кто-то может быть посвящен в их спор.

— Я устал тебе повторять, что все нужно сделать как можно быстрее, — раздраженно говорил Хью. — Каждый день прибавляет новые сложности. Неужели это непонятно?

— Я не вижу, зачем нужно торопиться, — медленно и тихо ответила Лиз. — Пойми, сейчас это будет выглядеть вызывающе…

— А через месяц это будет выглядеть вполне уместно? Ты это хочешь сказать? — зло засмеялся он.

— И через месяц это нельзя делать, ты прав, — согласилась Лиз. — Я думаю…

— Надо же, ты еще и думаешь, — почти прошипел Хью. — Здесь надо не думать, а действовать. И немедленно. Этого никогда никто не одобрит. Чего ты ждешь? Чтобы Ральф благословил тебя? Тебе так важно знать его мнение?

— Напрасно ты так, — вяло возразила Элизабет, — Ральф тут совершенно ни при чем. Мне не нужно спрашивать ни у кого разрешения. Просто я сама не уверена.

— Ты сведешь меня с ума. — Ральф слышал, что Хью еле сдерживается, чтобы не кричать. — Вчера ты была уверена. Два месяца назад ты была уверена. Более того, ты сама заварила всю эту кашу. Ты убедила меня в том, что только так и надо делать. А теперь, когда все готово, ты делаешь вид, что это была не твоя идея.

— Хью, — голос Элизабет был надтреснутым и тусклым, — я ни от чего не отказываюсь. Мы обсудили это давным-давно. И от своего решения я не отступлю. Просто я прошу дать мне время. Поверь, мне сейчас действительно очень тяжело.

— Я не собираюсь тебя утешать, дорогая моя, — язвительно заметил дядя. — Слишком поздно, не правда ли? Если ты ищешь родственную душу, можешь пригласить сюда твоего пасынка. Хотя, думаю, после всего, что сегодня произошло, он не захочет вытирать тебе слезы. Тебе не кажется, что вся эта история как-то дурно пахнет?

— Прости, Хью, — в голосе Элизабет зазвенели слезы, но она вдруг как-то встрепенулась, — ты не имеешь права так говорить со мной. Для меня это такой же шок, как и для всех. Думаю, тебе это хорошо известно. Мне бы очень хотелось знать, что произошло… — Голос Элизабет оборвался, и повисла тишина.

Ральф слышал, как дядя несколько раз прошелся по комнате, потом налил что-то в стакан, после чего сел в кресло.

— Хорошо, Лиз, — услышал он через некоторое время. — Я даю тебе два дня. Ты слышишь меня? Ровно два дня. После этого я буду действовать так, как считаю нужным. Прости, но обессиленная женщина не партнер. У тебя есть время. Думай.

Элизабет промолчала, а Хью через несколько секунд вышел из гостиной. Он был раздосадован, потому что так ничего и не добился. Ральф видел это по его затылку и напряженной спине, когда он поднимался по лестнице. Хью не заметил бы племянника, даже если бы тот стоял прямо перед ним, до того он был погружен в свои мысли.

Первым побуждением Ральфа было войти в гостиную и просто посмотреть на мачеху. Подслушанный разговор практически не оставил сомнений, что они оба преступники. Как хорошо все придумано! Классический сюжет. Вовремя умерший старый муж, молодая красивая жена, которая получает все наследство, и мужчина, который женится на ней и делит с ней горе утраты и унаследованное состояние. Все просто и до боли пошло.

Но что-то не складывается. Женщину начинают мучить сомнения. Если на нее надавить, то, пожалуй, муки совести заставят ее начать каяться. Да, здесь надо действовать незамедлительно… Конечно, у дяди есть все основания дать ей всего лишь два дня. Пока она не решила, что их действия слишком очевидны. К тому же появилась проблема. Это он, Ральф, который заявил, что ему потребуется неделя, чтобы во всем разобраться.

Если он сейчас войдет к Элизабет и скажет, что слышал разговор, то она не сможет отпереться…

Но Ральф остановил себя. Каким же он будет выглядеть идиотом, если они говорили о чем-то другом. Обвинить человека в преднамеренном убийстве не так-то легко. Для этого нужны основания. А у него их просто нет. О чем они говорили? Что имел в виду дядя? А если Элизабет просто не захочет с ним разговаривать? А если он их спугнет своими вопросами?

У Ральфа разболелась голова, потому что сотня противоречивых эмоций бушевала в его душе. Он хотел быть спокойным и рассудительным, но это было невозможно, потому что его мучила обида на отца и глухая любовь-ненависть к мачехе.

Он совершенно запутался, ибо понял, что ему очень хочется в смерти отца винить Элизабет. Тогда все бы стало на свои места. Можно было продолжать убеждать себя в том, что его мучительные отношения с отцом и побег из дому — дело рук расчетливой подлой твари. Но что-то не давало ему возможности так думать. Это был самый простой путь объяснить все тяжелое и необъяснимое в его жизни.

Нет, решил Ральф, он не будет говорить с Элизабет до тех пор, пока не сможет судить обо всем объективно, то есть пока не соберет все факты, пока не будет знать, что происходило в доме последние два месяца.

Но он совершенно не понимал, с чего начать. К счастью, Ральф обладал способностью абстрагироваться, когда дело касалось научных изысканий. Он мог часами просиживать в библиотеке в поисках ответов на вопросы. Для него было делом чести найти правильное решение, а не притягивать факты, подтверждающие его теоретические выкладки. Иногда на это уходили долгие месяцы. Но удовольствие, которое он испытывал, когда все ложилось в стройную систему доказательств, было настоящим. В любом исследовании не могло быть предсказанного решения. Только последовательная и кропотливая работа могла привести к результату. Конечно, в науке существует понятие озарения, но оно приходит только тогда, когда факты, как стеклышки в калейдоскопе, сами складывались в прихотливый узор. И вот тогда можно с полным правом закричать: «Эврика!». Сколько раз он убеждался в этом, так почему же сейчас он пытается перевернуть все с ног на голову? Говоря сегодня о неделе, он как раз имел в виду, что ему необходимо все тщательно проверить и взвесить. Так что сейчас надо заставить свое сердце молчать и включить разум. А для этого надо собирать факты.

Единственным человеком, с которым он хотел и мог говорить, был старый и верный друг его отца и компаньон — Уильям Мортенсен. Сколько Ральф себя помнил, мистер Мортенсен был рядом с отцом. Он всегда находился как бы в тени. Но отец никогда не скрывал, что Уильям не только его деловой партнер, но и человек, в порядочность которого он верит безоговорочно. Внешне их отношения были сдержанными: они не смешивали жизнь и работу, не дружили семьями, не просиживали вечерами, обсуждая подробности личной жизни. Но Ральф знал — и отец это часто повторял, — что в критической ситуации положиться можно только на Уильяма.

Ральф решил, что не стоит откладывать разговор, и отправился к телефону, чтобы договориться с Уильямом о встрече. Когда мистер Мортенсен поднял трубку и Ральф услышал его приветствие, ему стало абсолютно ясно, что это верный шаг: Уильям ждал этого звонка. Они договорились о встрече, и Ральф отправился переодеться. Его утомил черный костюм, захотелось надеть простые джинсы и мягкий свитер. К тому же в таком виде будет легче вести почти семейный разговор.